Главная страница | Мифы, легенды, эпос | Легенды Древней Руси

Легенды Древней Руси
Григорий Николаевич Меньщиков
«Легенды Древней Руси» – сборник рассказов, погружающий читателя в мир древних славян, где переплетаются мифы, героические подвиги и загадочные силы природы. От былинных богатырей, сражающихся с темными чарами, до таинственных обрядов в глухих лесах – каждый рассказ раскрывает дух эпохи, полной мужества, веры и магии. Эта книга оживляет забытые предания, позволяя прикоснуться к истокам русской души.

Григорий Меньщиков
Легенды Древней Руси

Леший
Сумерки ложились на землю тяжёлым покрывалом, когда обоз переселенцев остановился у кромки леса. Колёса телег скрипели в последний раз, врываясь в сырую глину, а кони, фыркая, встряхивали гривами, словно чуяли что-то в воздухе. Двадцать семей, сорок с лишним душ, покинули родные земли у реки Великой, гонимые слухами о набеге северян. Здесь, на южной опушке неведомой пущи, они решили пустить корни. Лес стоял перед ними стеной – тёмный, густой, с ветвями, что сплетались, как пальцы старухи, укрывая тайны от чужих глаз. Ветер гудел в кронах, и этот звук казался живым, будто сама чаща дышала.
Ратибор, вождь общины, спрыгнул с передней телеги. Высокий, с широкими плечами и бородой, тронутой сединой, он выглядел как человек, привыкший держать слово. Его топор, висящий на поясе, поблёскивал в свете угасающего дня. Он обвёл взглядом людей – усталых, но полных надежды – и кивнул, словно подтверждая: место выбрано верно.
– Здесь будем жить, – сказал он низким голосом, от которого никто не смел спорить. – Лес даст нам дрова, река за холмом – рыбу. Ставьте срубы, пока светло.
Мужчины принялись за дело, не теряя времени. Топоры вгрызались в молодые сосны, срубая их с хрустом, а женщины развели костры, чтобы согреть детей и сварить похлёбку из остатков припасов. Дым поднимался к небу, смешиваясь с запахом смолы и влажной земли. Лада, тонкая девушка с длинной русой косой, помогала матери раскладывать шкуры для ночлега. Её большие глаза то и дело косились на лес. Ей чудилось, будто за стволами кто-то шевелится – тень мелькнёт и пропадёт, как морок. Она тряхнула головой, отгоняя глупости, но сердце всё равно билось чаще.
– Не смотри туда, – буркнула мать, заметив её взгляд. – Лес – он чужой. Не зови беды.
Лада промолчала, но слова матери только разожгли её любопытство. Она слышала от деда Вещего, старика с их общины, что в таких местах живут духи. "Лешие, водяные, русалки, – шептал он, когда дети собирались у его костра. – Они старше нас, старше богов наших. Не трогай их – и они тебя не тронут". Дед Вещий сидел теперь у огня, грея скрюченные пальцы, и бормотал что-то себе под нос. Его никто не слушал – старик давно слыл выдумщиком.
К ночи первый сруб уже обрёл очертания. Мужчины вбивали колья в землю, сооружая частокол, а Велеслав, лучший охотник среди них, точил стрелы, сидя у костра. Его лицо, покрытое шрамами от былых схваток, кривилось в усмешке, когда он поглядывал на лес.
– Завтра добуду оленя, – бросил он, ни к кому не обращаясь. – Или медведя, коли повезёт. Шкуры нам пригодятся.
– Не торопись, – отозвался Ратибор, подбрасывая ветку в огонь. – Сначала дом поставим, а там видно будет.
Велеслав хмыкнул, но спорить не стал. Он был молод, горяч и не любил ждать. Лес для него был просто добычей – мясом, деревом, шкурами. О духах он не думал.
Ночь опустилась быстро, как всегда в этих краях осенью. Звёзды едва пробивались сквозь тучи, а луна висела бледным пятном над верхушками сосен. Люди улеглись спать, завернувшись в шерсть и шкуры, под треск костров и далёкий вой волков. Лада лежала с открытыми глазами, прислушиваясь. Ей слышалось не только волки – где-то в чаще хрустнула ветка, зашуршала листва, будто кто-то ходил кругами. Она приподнялась, вглядываясь в темноту за частоколом, но ничего не увидела. Только ветер качал ветви, да тени плясали в отблесках огня.
Утром всё изменилось. Когда люди проснулись, у входа в недостроенный сруб лежала аккуратная связка хвороста – сухого, готового к огню. Ратибор нахмурился, обошёл лагерь, спрашивая, кто это сделал. Никто не признался. Мужчины пожали плечами, женщины зашептались, а Велеслав лишь сплюнул в сторону.
– Ветром надуло, – бросил он, хотя сам не верил в свои слова. Ветер не складывает ветки так ровно.
Дед Вещий, шаркая, подошёл к хворосту и долго смотрел на него, щуря мутные глаза. Потом пробормотал:
– Лесной хозяин пожаловал. Благодарить надо.
– Хватит бредить, старик, – оборвал его Ратибор. – Нам работать пора.
Но Лада заметила, как вождь всё же бросил тревожный взгляд на чащу. Она сама не могла отвести глаз от деревьев. Ей казалось, что лес смотрит в ответ.
День прошёл в трудах. Мужчины рубили деревья, женщины таскали воду от реки, дети собирали грибы на опушке. К вечеру второй сруб был почти готов, а частокол вырос выше человеческого роста. Усталые, но довольные, люди собрались у костра, деля лепёшки и сушёное мясо. Велеслав ушёл на разведку с луком и вернулся с зайцем, которого тут же зажарили. Еда пахла сытно, и впервые за долгие дни пути переселенцы смеялись, рассказывая друг другу байки.
А лес молчал. Ни звука, ни шороха – только тишина, густая, как смола. Лада сидела ближе к огню, грея руки, и вдруг заметила: тень от сосны у частокола шевельнулась. Не так, как от ветра, а словно кто-то шагнул в сторону. Она моргнула – тень исчезла. Сердце заколотилось, но она промолчала. "Показалось", – решила она, хотя знала, что нет.
Наутро их ждал новый сюрприз. Тропа к реке, вчера заваленная буреломом, оказалась расчищена. Толстые ветви, что вчера ломали телеги, лежали в стороне, будто кто-то убрал их за ночь. Ратибор долго стоял над тропой, сжимая топор, но ничего не сказал. Люди зашептались – кто про удачу, кто про духов. Дед Вещий только ухмыльнулся, бормоча: "Хозяин леса добрый, пока его не злишь".
Лада смотрела на деревья, и ей чудилось, что в глубине чащи мелькнула фигура – высокая, сутулая, с ветками вместо волос. Она отвернулась, боясь верить глазам. Но с того дня она знала: они здесь не одни.
Прошла неделя с тех пор, как переселенцы обосновались на опушке. Лес, сначала казавшийся угрюмым и чужим, начал открывать свои дары. Рыба в реке ловилась легко, словно сама плыла в сети, грибы росли густо вдоль троп, а деревья, что рубили для срубов, падали ровно, будто кто-то заранее надрезал их у корня. Люди шептались об удаче, но никто не смел говорить громко. Даже Ратибор, суровый и недоверчивый, стал мягче. Он ходил по лагерю, проверяя частокол и крыши, и впервые за долгое время улыбался, глядя, как дети играют меж недостроенных домов.
Лада замечала больше других. Каждое утро она находила что-то странное: то у костра лежала горсть ягод, которых никто не собирал, то вёдра с водой оказывались полными, хотя ночью никто к реке не ходил. Однажды она вышла за хворостом и наткнулась на мёртвого волка – его шея была свёрнута, как от сильного удара, а рядом не было ни следа крови, ни следов борьбы. Она рассказала об этом матери, но та лишь отмахнулась: "Зверь сам подох, не выдумывай". Лада не спорила, но в душе знала – здесь что-то большее.
Дед Вещий, напротив, не молчал. Каждый вечер у костра он заводил свои рассказы, пока люди ели похлёбку или чинили сети. "Лесной хозяин тут, – говорил он, тыкая кривым пальцем в темноту. – Добрый он, коли не трогаешь его. Оставьте ему лепёшку или молока крынку – и будет вам ладно". Мужчины посмеивались, женщины качали головами, но Лада видела, как некоторые украдкой бросали корки хлеба за частокол. Она сама однажды оставила у старой сосны кусок лепёшки – наутро его не было.
Велеслав, охотник, не верил в байки старика. Он возвращался с добычей каждый день – то с зайцем, то с куропаткой, а однажды притащил целого кабана. Его стрелы били без промаха, и он хвалился этим, сидя у огня. "Лес – мой, – говорил он, жуя мясо. – Бери, сколько хочешь, он не обеднеет". Ратибор хмурился, но не возражал – шкуры и мясо шли на пользу общине. Поселение росло: три сруба уже стояли под крышами, четвёртый строился, а вдоль частокола появились ямы для запасов.
Но чем больше люди брали, тем меньше они замечали дары леса. Ягоды, что раньше лежали у порога, исчезли. Тропы, что вели к реке, начали зарастать колючим кустарником. Однажды утром сети, оставленные на ночь, оказались пустыми – рыба словно ушла. Ратибор списал это на холод: осень переходила в зиму, и река покрывалась тонким льдом. Но Лада чувствовала – лес меняется. Ветер стал резче, деревья скрипели громче, а тени в чаще казались гуще, чем прежде.
Первый знак пришёл через Велеслава. Он ушёл на охоту утром, пообещав принести оленя. Вернулся к полудню, злой и пустой. "Следы пропали, – бросил он, швыряя лук на землю. – Шёл за зверем, а тропа в никуда привела. Часа два плутал, пока дом увидел". Мужчины посмеялись над ним, но Лада заметила, как он потирал шею, словно кто-то сдавил её в темноте. На следующий день он снова пошёл в лес – и снова вернулся ни с чем. Его лицо было бледным, глаза бегали, но он молчал, лишь точил стрелы с остервенением.
Тогда же начали пропадать вещи. У одного мужчины исчез топор – нашли его в трёх шагах от частокола, вбитым в пень так глубоко, что пришлось вырубать вместе с деревом. У женщины пропала крынка с молоком – к вечеру она стояла у реки, пустая, с трещиной по боку. Люди винили друг друга, ссоры вспыхивали чаще. Ратибор кричал, требуя порядка, но даже он не мог объяснить, почему дрова, сложенные у костра, к утру оказывались разбросаны по лагерю.
Дед Вещий твердил своё: "Хозяин гневается. Берите меньше, благодарите больше". Ратибор наконец не выдержал. "Старик, хватит пугать людей! – рявкнул он. – Лес – это лес, а не твой леший". Но той же ночью случилось то, что заставило его задуматься. Ветер сорвал крышу с одного из срубов, хотя буря не бушевала. Брёвна разлетелись, как от удара, а внутри дома нашли следы когтей – длинные, глубокие, словно медведь прошёлся по стенам. Только медведи не ломают крыши.
Лада решилась. На закате она взяла лепёшку, немного мёда в плошке и пошла к старой сосне, что росла у кромки леса. Она положила подношение у корней и шепнула: "Прости нас, хозяин. Мы не хотели зла". Ночь прошла тихо, а утром у сосны ничего не осталось. Люди заметили, что день выдался удачным – рыба вернулась в сети, а дрова горели жарче. Ратибор промолчал, но Лада видела, как он бросил в лес горсть сушёных грибов, будто невзначай.
Неделя прошла спокойно. Поселение обросло новыми домами, запасов хватало, и люди снова начали смеяться у костров. Но Велеслав не унимался. Ему мало было зайцев и птиц – он хотел добычу побольше, чтобы все видели его силу. Однажды утром он ушёл в лес с копьём и вернулся к вечеру, таща за собой медвежонка. Зверёк был ещё жив, когда Велеслав добил его у частокола, хохоча и показывая окровавленные руки. "Вот вам шкура на зиму!" – крикнул он. Женщины отвернулись, дети заплакали, а Ратибор покачал головой.
– Зачем убил малого? – спросил он. – Мать его придёт.
– Пусть приходит, – ухмыльнулся Велеслав. – Я и её уложу.
Той ночью лес завыл. Ветер гнул деревья, срывая ветки, а где-то в чаще раздался рёв – низкий, гулкий, от которого кровь стыла в жилах. Люди сбились в кучу у костра, держа топоры и копья. Лада смотрела на тушу медвежонка, брошенную у входа, и шептала: "Мы пропали". Утром мать медведица не пришла, но лес стал другим. Тропы путались, грибы исчезли, а вода в реке пахла гнилью. Велеслав только смеялся: "Пугливы вы все, как бабы".
Но через день пропал первый человек. Молодой парень, ходивший за дровами, не вернулся к ночи. Его нашли утром – живого, но трясущегося, с пустыми глазами. Он бормотал про "тень с рогами", что гнала его через чащу, пока он не упал без сил. Ратибор велел ему молчать, но страх уже поселился в людях. Они стали реже выходить за частокол, а дети плакали по ночам, говоря, что слышат шаги в лесу.
Лада снова пошла к сосне. Она оставила мёд и лепёшку, но на этот раз добавила нитку бус – красных, что носила с детства. "Прости нас, – шепнула она. – Скажи, чего ты хочешь". Утром подношение исчезло, а рядом лежала ветка – сухая, с шишкой на конце. Лада спрятала её, не зная, что это значит.
Велеслав же не унимался. Он собрал мужчин и объявил: "Пойдём за оленем. Хватит бояться теней". Они ушли в лес вчетвером, с луками и копьями. Вернулись трое – без добычи и без четвёртого. "Упал в яму, – сказал Велеслав, но голос его дрожал. – Ногу сломал, мы не смогли вытащить". Ратибор молчал, но Лада видела, как он сжал кулаки.
Лес больше не помогал. Дрова гнили, рыба не ловилась, а ночью за частоколом кто-то ходил – тяжёлые шаги хрустели в траве, но следов утром не находили. Дед Вещий смотрел на людей и качал головой: "Сами беду накликали". А Лада знала – это только начало.
Лес перестал быть просто лесом. Он стал врагом – молчаливым, но зорким, следящим за каждым шагом переселенцев. После пропажи четвёртого охотника люди боялись выходить за частокол даже днём. Тропы, что раньше вели к реке, теперь исчезали в колючей чаще, а вода в реке стала мутной, с привкусом железа. Рыба сгинула, словно кто-то выгнал её прочь. Дрова, что приносили в лагерь, тлели плохо, чадили чёрным дымом, и ночи становились холоднее, чем могли бы в эту пору.
Ратибор держал людей в кулаке, но даже его голос начал дрожать. Он собрал мужчин у костра, когда солнце ещё не село, и сказал: "Нельзя сидеть сложа руки. Завтра идём за дровами и мясом. Кто боится – пусть молится Перуну". Люди кивнули, но в глазах читался страх. Лада смотрела на вождя и видела, как он постарел за эти дни – морщины на лбу стали глубже, а руки сжимали топор так, будто ждали удара.
Велеслав, как всегда, был громче всех. "Это зверь, не дух! – кричал он, размахивая копьём. – Я найду его и притащу сюда шкуру!" Его слова подбодрили некоторых, но Лада заметила, как он косится на лес, словно сам не верит в свою браваду. Она хотела сказать про ветку с шишкой, что нашла у сосны, но промолчала – её бы не послушали.
Ночь перед походом выдалась тяжёлой. Ветер выл, как раненый зверь, и гнул сосны так, что те трещали, грозя упасть на срубы. Дети жались к матерям, а мужчины спали с оружием в руках. Лада лежала у стены, прислушиваясь. Шаги за частоколом стали громче – медленные, тяжёлые, будто кто-то ходил кругами, не решаясь подойти ближе. Она закрыла глаза, шепча: "Прости нас, хозяин", но сон не шёл.
Утром пятеро мужчин во главе с Велеславом ушли в лес. Ратибор остался в лагере, следя за работой – женщины чинили крыши, старики вялили остатки мяса. Лада помогала матери, но то и дело оглядывалась на чащу. Дед Вещий сидел у входа, бормоча что-то про "старые законы". Она подошла к нему, сжимая ветку с шишкой.
– Что это значит? – тихо спросила она, показав находку.
Старик прищурился, потрогал шишку пальцами. "Предупреждение, – сказал он. – Хозяин велит остановиться. Не послушаете – уведёт вас в топь". Лада хотела спросить ещё, но тут раздался крик с опушки.
Мужчины вернулись раньше, чем ждали. Их было четверо – Велеслав шёл впереди, весь в грязи, с порванной рубахой. За ним тащились трое, бледные, с пустыми руками. Дрова и добычу они не принесли. "Где пятый?" – рявкнул Ратибор, шагнув к ним. Велеслав сплюнул в траву.
– Пропал, – буркнул он. – Шёл сзади, а потом – нет его. Звали, искали – ни следа.
Люди зашептались, кто-то заплакал. Ратибор схватил Велеслава за грудки: "Что ты натворил?" Охотник вырвался, зло оскалившись. "Ничего! Шли тихо, рубили сосну, а потом он крикнул – и тишина. Лес его забрал".
Лада посмотрела на сосну у кромки – ту самую, где оставляла подношения. Теперь она поняла: ветка с шишкой была не просто знаком. Это был рубеж, который они перешли. Ночью лагерь трясся от нового ужаса. Костёр, что горел у входа, вдруг вспыхнул ярче, а потом угли разлетелись, поджигая траву. Люди бросились тушить, но огонь лизнул частокол, оставив чёрные пятна. Утром у сгоревшего места нашли след – нечеловеческий, длинный, с когтями, уходящий в чащу.
Страх сковал поселение. Женщины отказывались работать, дети не выходили из домов, а мужчины шептались о возвращении на старую землю. Ратибор собрал всех у костра, пытаясь вернуть порядок. "Мы не уйдём, – сказал он. – Это наш дом. Завтра идём в лес снова. Найдём зверя и убьём". Велеслав кивнул, но Лада видела, как дрожат его руки.
Она не выдержала. Ночью, пока все спали, она снова пошла к сосне. Взяла остатки мёда и бусы, что хранила с детства, положила у корней. "Мы виноваты, – шепнула она, – но не все. Останови это, прошу". Ветер качнул ветви, и ей почудился вздох – низкий, как стон земли. Утром подношение исчезло, но ничего не изменилось.
На рассвете мужчины ушли в лес – семеро, с топорами и копьями. Велеслав вёл их, крича, что найдёт "проклятого зверя". Они рубили деревья, ломали кусты, оставляя за собой хаос. Лада смотрела с порога, сжимая ветку с шишкой, и чувствовала, как лес дрожит. К полудню вернулись пятеро. Двое пропали – один ушёл за водой и не вернулся, другой упал в яму, что открылась под ногами, будто земля сама его проглотила. Велеслав был в крови, но не своей – он притащил тушу оленя, зарубленного копьём.
– Вот ваша добыча! – крикнул он, бросая тушу у костра. – А вы трясётесь, как зайцы!
Ратибор молчал, глядя на мясо. Люди радовались еде, но Лада видела: олень был убит не ради голода. Его горло было перерезано дважды, шкура изодрана без нужды. Велеслав убил его из злости.
Той ночью лес ответил. Сначала пришёл туман – густой, серый, пахнущий гнилью. Он заполз в лагерь, гася костры, и люди задыхались от его сырости. Потом раздался звук – шаги, треск веток, рёв, от которого волосы вставали дыбом. Частокол затрясся, будто кто-то бил в него снаружи. Мужчины схватили оружие, женщины кричали, а Лада выбежала наружу, чтобы увидеть.
В тумане мелькнула тень – высокая, сутулая, с ветвями, торчащими из спины. Она стояла у частокола, глядя внутрь, и глаза её горели зелёным, как болотные огни. Лада упала на колени, шепча: "Прости". Тень шагнула ближе, и земля под ней задрожала. Потом она исчезла, но утром люди нашли у входа мёртвую собаку – ту, что лаяла на лес каждую ночь. Её шея была свёрнута, как у волка, что Лада видела раньше.
Ратибор собрал общину. "Это не зверь, – сказал он, глядя в глаза каждому. – Это дух. Мы его разозлили". Дед Вещий кивнул, бормоча: "Я говорил, а вы не слушали". Велеслав сплюнул: "Дух? Я его зарублю, как оленя!" Но даже он не скрывал страха.
Лада умоляла вождя: "Оставим лес в покое. Вернём ему долг". Ратибор задумался, но Велеслав перебил: "Покой? Когда мы голодаем? Надо больше рубить, больше брать!" Его поддержали несколько мужчин, и Ратибор уступил. Они решили идти глубже в лес, взять, что смогут, и показать, кто здесь хозяин.
Три дня они рубили деревья, тащили брёвна, убивали всё, что попадалось – зайцев, птиц, даже лисицу, что выбежала на тропу. Лес молчал, но Лада чувствовала, как он сжимается вокруг них. На третий день пропал ещё один – мальчик, сын кузнеца, ушёл за водой и растворился в чаще. Его мать выла, рвала волосы, а мужчины нашли только его шапку, утопленную в грязи.
Ночью леший пришёл открыто. Туман вернулся, гуще прежнего, и в нём зазвучали голоса – шёпот, смех, плач. Частокол трещал, будто его ломали руками. Люди видели тень – она ходила вдоль стен, выше человеческого роста, с руками, длинными, как ветви. Кто-то кричал, что видел глаза в ветвях, кто-то – рога, как у зверя. Ратибор бросил копьё в темноту, но оно упало в траву, не задев ничего.
Утром лагерь был в смятении. Еда гнила в ямах, вода текла чёрная, а у входа лежала груда веток – сухих, колючих, как предупреждение. Дед Вещий посмотрел на них и сказал: "Последний раз он просит. Не послушаете – конец".
Но Велеслав уже не слушал. Он схватил факел и крикнул: "Если лес хочет войны – пусть горит!" Ратибор пытался его остановить, но охотник вырвался, поджигая траву у опушки. Огонь лизнул деревья, и лес завыл – не ветром, а живым, яростным голосом. Лада упала на колени, закрыв уши, а люди смотрели, как пламя растёт.
Леший появился в огне – тень, выше сосен, с ветвями вместо рук. Он шагнул к лагерю, и земля треснула под ним. Велеслав бросился бежать, но споткнулся, упал, крича от ужаса. Огонь пожирал лес, а леший стоял, глядя на людей, пока дым не скрыл его.
Огонь пожирал лес с жадностью дикого зверя. Пламя взбиралось по стволам сосен, лизало ветви, превращая их в чёрные скелеты, и поднимало к небу столбы густого дыма. Запах смолы и гари душил, ветер гнал искры дальше в чащу, и казалось, что сама земля кричит от боли. Переселенцы стояли у частокола, глядя на дело своих рук. Кто-то шептал молитвы, кто-то молчал, сжимая оружие, а Велеслав, всё ещё с факелом в руке, хрипло смеялся, пока дым не заставил его закашляться.
Ратибор смотрел на огонь с каменным лицом. Его топор висел на поясе, но руки дрожали – не от страха, а от чего-то большего, чего он не мог назвать. "Мы избавились от него, – сказал он, но голос звучал глухо, словно он сам в это не верил. – Теперь лес наш". Люди кивнули, но никто не двинулся с места. Они ждали.
Лада стояла в стороне, прижимая к груди ветку с шишкой – её последний дар от леса. Слёзы текли по её лицу, смешиваясь с сажей, что оседала на коже. Она видела, как огонь пожирает старую сосну – ту, где она оставляла подношения, – и шептала: "Прости нас, хозяин. Прости". Но лес не слышал. Он горел.
И тогда он пришёл.
Сначала это был звук – низкий, гулкий рёв, что поднимался из глубины чащи, перекрывая треск огня. Земля задрожала, будто под ней проснулся древний зверь. Люди закричали, отступая к срубам, а из дыма и пламени шагнула тень – огромная, выше самых высоких деревьев, с ветвями, что извивались, как живые, и глазами, горящими зелёным светом. Леший – хозяин леса – явился во всём своём гневе.
Он не был похож на человека. Тело его ткалось из коры и мха, руки тянулись к небу, как сучья старого дуба, а лицо – если это было лицо – скрывалось в тени, где горели те самые глаза. Он шагнул к горящей опушке, и огонь отпрянул от него, словно боялся коснуться. Ветер взвыл, подчиняясь его воле, и понёс дым обратно к лагерю, заставляя людей кашлять и падать на колени.
Велеслав бросил факел и схватил копьё. "Тварь!" – заорал он, бросаясь вперёд. Его голос дрожал, но он всё ещё верил в свою силу. Он метнул копьё в тень, и оружие пролетело сквозь неё, вонзившись в горящее дерево. Леший повернул голову – медленно, как старое дерево под ветром, – и ветер ударил в Велеслава, сбив его с ног. Охотник упал, закричал, но тень не тронула его. Она смотрела дальше – на лагерь, на людей, что стояли за частоколом.
Ратибор шагнул вперёд, поднимая топор. "Уходи! – крикнул он. – Это наша земля!" Но слова его утонули в гуле огня. Леший не ответил. Он поднял руку – длинную, узловатую, как корень, – и деревья вокруг него застонали. Сосны, ещё не тронутые пламенем, качнулись, их ветви хлестнули по земле, гася искры. Ветер закружился вихрем, отбрасывая огонь назад, к выжженной полосе. Он защищал свой дом.
Лада упала на колени, закрыв лицо руками. Она видела, как леший борется – не с людьми, а с огнём, что пожирал его лес. Он шагал сквозь пламя, и там, где проходил, деревья переставали гореть, но их было слишком мало. Огонь уже добрался до сердца чащи, и дым поднимался чёрной стеной, закрывая небо. Люди кашляли, задыхались, но не отходили – страх держал их на месте.
Велеслав поднялся, шатаясь, и схватил новый факел. "Гори!" – заорал он, бросая его в сторону тени. Факел упал у ног лешего, и пламя вспыхнуло ярче, лизнув его ноги. Тень дрогнула, впервые за всё время, и издала звук – не рёв, а стон, глубокий и скорбный, от которого у Лады сжалось сердце. Леший шагнул назад, к лесу, но огонь окружил его, отрезая путь.
Ратибор бросился к Велеславу, схватил его за плечо. "Хватит!" – рявкнул он, вырывая факел из рук охотника. Но было поздно. Ветер, что помогал лешему, ослаб, и пламя ринулось вперёд, пожирая последние деревья у опушки. Тень стояла в центре огня, её силуэт дрожал, расплывался, но глаза всё ещё горели. Она смотрела на людей – не с гневом, а с чем-то похожим на печаль.
Лада не выдержала. Она вскочила, бросилась к частоколу, крича: "Остановитесь! Это его дом!" Мать схватила её за руку, но девушка вырвалась, подбежала к кромке леса, где огонь ещё не добрался до травы. Она швырнула ветку с шишкой в пламя – последнюю память о мире с лесом – и закричала: "Мы не хотели этого! Прости нас!"
Леший повернулся к ней. Его глаза встретились с её взглядом, и на миг Ладе показалось, что он понял. Тень качнулась, шагнула к ней, но огонь вспыхнул сильнее, отрезая её от лагеря. Ветви на его плечах горели, мох осыпался чёрной пылью, и он начал растворяться – не от страха, а от боли. Лес умирал, и он умирал вместе с ним.
Велеслав снова закричал, бросаясь к огню с копьём, но Ратибор ударил его кулаком в лицо. Охотник рухнул в грязь, хрипя, а вождь повернулся к людям. "Назад! – крикнул он. – Все назад!" Они побежали к срубам, кашляя, задыхаясь, падая в дымной мгле. Лада осталась у частокола, глядя, как леший борется.
Он поднял руки к небу, и ветер вернулся – последний, яростный порыв. Деревья за его спиной затрещали, падая, чтобы остановить пламя, но огонь был сильнее. Он пожрал опушку, добрался до глубины леса, и тень начала таять. Глаза лешего погасли, ветви опустились, и он рухнул – не как человек, а как дерево, с глухим стуком, что эхом разнёсся по округе. Дым поглотил его, и всё стихло.
Огонь горел ещё час, пожирая то, что осталось. К утру от опушки до глубины леса тянулась чёрная полоса – сотни шагов выжженной земли, усеянной обугленными стволами. Тишина легла на лагерь, тяжёлая, как камень. Люди вышли из срубов, глядя на дело своих рук. Велеслав сидел у костра, с кровоподтёком на лице, и молчал. Ратибор стоял у частокола, его топор валялся в грязи.
Лада подошла к кромке выжженного леса. Там, где упал леший, не осталось ничего – ни тела, ни следов, только горсть пепла, что ветер унёс в чащу. Она упала на колени, закрыв лицо руками, и заплакала – не от страха, а от горя. Она знала: они победили, но потеряли больше, чем могли понять.
Ратибор подошёл к ней, положил руку на плечо. "Всё кончено, – сказал он тихо. – Он ушёл". Но Лада покачала головой. Она чувствовала: лес ещё жив, где-то в глубине, и он не простит.
Огонь угас, оставив за собой мёртвую землю. Люди вернулись к своим делам, но смех пропал из лагеря. Они выиграли битву, но война с природой только началась.
Дым рассеялся к полудню, обнажив чёрную рану, что тянулась от опушки вглубь леса. Выжженная земля дымилась, обугленные стволы торчали, как кости, а воздух пропитался запахом гари и смерти. Поселение молчало. Люди ходили медленно, будто боялись нарушить тишину, что легла на лагерь после ухода лешего. Костры едва тлели, дети не играли, а женщины шептались, пряча глаза. Победа, о которой кричал Велеслав, не принесла радости.
Ратибор стоял у частокола, глядя на мёртвый лес. Его руки, привыкшие к топору, теперь висели без дела, а лицо застыло в усталой маске. Он не говорил с тех пор, как огонь угас, но все видели: вождь сломлен. Он велел разобрать обугленные брёвна, что остались у опушки, и сложить их в ямы – на дрова, на память, на что угодно, лишь бы занять людей. Но даже это не помогло. Дрова горели плохо, чадили, и тепло от них было слабым, как дыхание умирающего.
Лада сидела у сруба, глядя на пустое место, где раньше росла старая сосна. Её ветка с шишкой сгорела в огне, и теперь у девушки не осталось ничего, что связывало бы её с лесом. Она не плакала больше – слёзы высохли, оставив лишь пустоту. Ей чудилось, что в глубине чащи, за выжженной полосой, что-то шевелится – тень, шорох, намёк. Но она молчала. Люди не хотели слышать правду.
Велеслав изменился больше всех. Он больше не хвалился, не кричал о своей силе. После того, как Ратибор ударил его, он сидел у костра, уставившись в угли. Его руки, когда-то уверенные, дрожали, а глаза бегали, будто ждали удара из темноты. Он не говорил о звере, которого обещал убить, и не брал в руки оружия. Люди сторонились его – не из страха, а из презрения. Он был тем, кто разжёг огонь, и теперь его ненавидели молча.
Дед Вещий умер в ночь пожара. Его нашли утром, сидящим у стены сруба, с открытыми глазами и странной улыбкой на губах. Никто не знал, от чего он умер – старость, страх или что-то иное. Лада думала, что он видел конец и принял его. Его тело закопали у реки, подальше от леса, но земля была твёрдой, как камень, и могила вышла мелкой. Ветер засыпал её песком к вечеру.
Лес молчал. Ни птиц, ни зверей, ни ветра – только тишина, тяжёлая и злая. Река текла медленно, вода в ней стала чёрной, как сажа, и пахла гнилью. Рыба не вернулась, грибы не выросли, а те запасы, что остались, начали портиться. Люди ели мало, берегли каждую крошку, но голод уже стучался в двери. Зима стояла на пороге, и без леса они были обречены.
Ратибор собрал общину через три дня после пожара. Он стоял у костра, глядя на измождённые лица. "Мы выстояли, – сказал он, но слова звучали пусто. – Лес больше не тронет нас. Будем жить". Люди кивнули, но никто не поверил. Они видели, что земля под ногами стала другой – сухой, бесплодной, будто проклятой. Даже трава у частокола пожухла, а мох на срубах осыпался серой пылью.
Лада вышла к реке в тот вечер. Она смотрела на воду, на отражение тёмного неба, и вдруг заметила движение вдали. За выжженной полосой, среди уцелевших деревьев, мелькнула тень – высокая, сутулая, с ветвями на плечах. Она стояла неподвижно, глядя на лагерь, и Лада почувствовала, как холод пробежал по спине. Это был он. Леший не умер, не исчез. Он ушёл глубже, в то, что осталось от его дома, но не забыл.
Она вернулась в лагерь и рассказала Ратибору. Вождь долго молчал, глядя на неё, а потом сказал: "Пусть уходит. Нам его не достать". Но в его голосе не было уверенности. Лада знала: он тоже видел тень, но не хотел признавать.
Прошла неделя. Люди пытались жить дальше – чинили срубы, копали ямы для воды, искали хоть что-то съедобное. Но лес не давал ничего. Земля трескалась, вода гнила, а по ночам за частоколом снова слышались шаги – медленные, тяжёлые, как эхо прошлого. Дети перестали плакать, просто смотрели в темноту, а женщины шептались о проклятье. Велеслав однажды встал, взял копьё и ушёл к реке. Его нашли утром – мёртвого, с переломанной шеей, лежащего лицом в воде. Никто не удивился.
Ратибор собрал людей снова. "Мы уйдём, – сказал он наконец. – Весной, как снег сойдёт. Здесь нет жизни". Это было признание поражения, но никто не спорил. Они знали: лес победил, даже потеряв часть себя.
Лада осталась у частокола в ту ночь. Она смотрела на чащу, на тёмные силуэты деревьев, и ей показалось, что где-то вдали мелькнули зелёные глаза. Они смотрели на неё – не с гневом, а с холодным, вечным терпением. Леший ушёл, но не навсегда. Он ждал – ждал, пока люди ослабнут, пока земля отвернётся от них, пока время не сотрёт их след.
Зима пришла рано. Снег падал густой пеленой, покрывая выжженную землю и лагерь. Костры гасли под ветром, еда кончилась, и люди начали болеть. Лада сидела у стены сруба, слушая, как воет ветер, и знала: это не конец. Лес молчал, но его молчание было громче крика. Он ждал своего часа.
А вдали, в глубине чащи, среди уцелевших сосен, тень стояла неподвижно. Её ветви качались на ветру, глаза горели зелёным, и она смотрела на лагерь – терпеливо, как сама природа, что всегда берёт своё.
Прошла зима, жестокая и долгая, какой не помнили даже старики с земель у реки Великой. Снег лежал тяжёлым покрывалом, засыпая срубы до крыш, а ветер выл, как стая голодных волков. Лагерь переселенцев, некогда полный надежд, превратился в тень самого себя. Дым от костров поднимался тонкими струйками, еда кончилась ещё до середины морозов, и люди гибли один за другим. Сначала ушли слабые – дети и старики, потом те, кто пытался искать пищу за частоколом. К весне от сорока душ осталось едва половина.
Ратибор держался до последнего. Он цеплялся за жизнь, как старый дуб за землю, но голод и холод сломили его. Его нашли утром, сидящим у остывшего костра, с топором в окоченевших руках. Лицо его застыло в странном покое, словно он наконец принял неизбежное. Лада была рядом, когда его хоронили – в той же мелкой яме у реки, где лежал Дед Вещий. Она бросила в могилу горсть земли и отвернулась. Слёз не осталось.
Выжженная полоса осталась чёрной даже под снегом. Весна пришла поздно, с серым небом и холодными дождями, но трава не выросла там, где горел лес. Обугленные стволы торчали, как мёртвые стражи, а земля под ними трескалась, словно отвергала жизнь. Река текла медленно, её вода всё ещё несла запах гнили, и рыба не вернулась. Лагерь умирал, и люди знали: уходить надо сейчас или никогда.
Лада стояла у частокола в день, когда община собралась уходить. Несколько семей – те, кто ещё мог идти, – нагрузили телеги остатками добра. Матери несли детей на руках, мужчины тащили скудные пожитки. Они решили вернуться к Великой, надеясь, что там их примут. Лада смотрела на них, но не двинулась с места. Её мать умерла месяц назад, и теперь она была одна. "Пойдём с нами", – сказал ей молодой кузнец, но она покачала головой.
– Я останусь, – тихо ответила она. – Кто-то должен помнить.
Они ушли, не оглядываясь. Колёса телег скрипели, голоса затихали, и скоро лагерь опустел. Лада сидела у сруба, глядя на лес. Уцелевшая чаща вдали зеленела, медленно залечивая раны. Ветер качал ветви, и в этом шорохе ей чудился голос – низкий, старый, как сама земля. Она знала: он там, в глубине, среди сосен и мха. Леший не ушёл навсегда.
Прошёл год. Лагерь зарастал травой, срубы гнили, частокол рухнул под дождями. Лада жила одна, собирая ягоды в уцелевшей части леса, питаясь тем, что могла найти. Она научилась слышать лес – его дыхание, его шаги. Иногда она видела тень – мелькнёт среди деревьев и пропадёт. Она оставляла у старого пня лепёшки из травяной муки, и утром их не было. Лес не прощал, но, кажется, принял её – одну, без жадности, без топора.
Однажды ночью она проснулась от звука – тяжёлого, медленного шага. Она вышла из сруба, держа в руках последнюю лепёшку. В темноте, за кромкой леса, стояли глаза – зелёные, горящие, как болотные огни. Тень качнулась, шагнула ближе, и Лада услышала шёпот – не словами, а ветром в ветвях: "Помни".
Она кивнула, положила лепёшку на землю и вернулась в дом. Утром подношение исчезло, а у порога лежала ветка – свежая, с молодой шишкой. Лада взяла её, улыбнулась впервые за год и пошла в лес. Тень ждала её среди деревьев, и она знала: он не тронет.
А где-то вдали, у реки Великой, переселенцы рассказывали байки о проклятом лесе, где живёт дух с ветвями вместо рук. Они говорили, что он ждёт – терпеливо, как сама природа, – пока люди не вернутся. И тогда он возьмёт своё.

Баба Яга
Туман стелился по земле, густой, как дым от жертвенного костра. Лес молчал, но молчание это было тяжёлым, будто кто-то затаил дыхание, выжидая. Пятеро воинов пробирались сквозь чащу, их шаги гулко отдавались в сырости мха, а звон железа на поясах казался здесь чужим, дерзким вызовом. Они возвращались домой, к деревянным стенам родного городища, что стояло на крутом берегу Днепра. Добыча – меха, серебро и бронзовые бляхи с чужих земель – оттягивала их плечи, но грела душу. Набег удался, враги бежали, а князь обещал каждому по горсти монет и место у очага. Однако теперь, в этом лесу, победа казалась далёкой, почти призрачной.
Радомир, вождь дружины, шёл впереди. Высокий, с широкими плечами, он привык вести людей за собой – не словами, а делом. Его борода, густая и рыжеватая, была заплетена в косицу, а на шее висел амулет в виде молота Перуна, отлитый из потемневшего серебра. Радомир не любил пустых разговоров, но взгляд его, острый и цепкий, говорил о многом. Он первым заметил, что тропа, по которой они шли ещё утром, исчезла, словно её проглотила земля. Теперь вокруг торчали лишь корявые стволы сосен да ветви, похожие на когтистые лапы.
– Где мы? – буркнул Олег, шагавший позади. Его голос, грубый и резкий, разорвал тишину, но ответа не последовало. Олег был из тех, кто верит только в силу рук и остроту клинка. Суеверия он презирал, называя их бабьими сказками. На поясе у него болтался топор с зазубренным лезвием, а на скуле алел свежий шрам – память о последней схватке. – Лес как лес, чего молчать-то? Или боитесь, что леший за пятки утащит?
– Заткнись, – коротко бросил Велеслав, не поднимая глаз от земли. Он был старше других, худощавый, с длинными седеющими волосами, стянутыми кожаным шнурком. Велеслав знал травы и заговоры, умел унять кровь и предсказать погоду по полёту ворон. В дружине его уважали, хоть и побаивались – слишком уж часто он шептался с ветром, будто тот отвечал ему. Сейчас он вглядывался в следы на мху, хмурясь всё сильнее. – Здесь что-то не так. Земля холодная, как могила, а птиц не слыхать.
– Птицы, следы… – Олег сплюнул. – Устал я, вот и всё. Ноги гудят, брюхо пустое. Надо костёр развести да поспать.
– Не время, – отрезал Радомир. – Солнце садится, а мы не знаем, где выход. Добрыня, что видишь?
Молодой воин, почти мальчишка, забрался на поваленное дерево, цепляясь за кору. Добрыня был самым младшим в дружине, с тонкими чертами лица и светлыми волосами, выбившимися из-под шлема. Он мечтал о славе, о песнях, что сложат о нём у очага, и потому рвался вперёд, даже когда ноги подкашивались. Сейчас он щурился, вглядываясь в серую пелену тумана.
– Ничего, – крикнул он сверху. – Деревья да тень. Будто край света тут.
Последним шёл Борис. Он не говорил почти ничего, лишь молча тащил свою ношу – мешок с добычей и длинный меч в потёртых ножнах. Борис был ниже Радомира, но крепок, как дуб, с руками, покрытыми старыми шрамами. Глаза его, тёмные и глубокие, скользили по лесу, подмечая то, что ускользало от других: сломанные ветки, едва заметный след когтей на коре. Он не любил рассказывать о себе, и никто не спрашивал. Ходили слухи, что когда-то он потерял семью – то ли в набеге, то ли от мора, – но правды не знал никто.
Солнце, и без того тусклое, скрылось за горизонтом, и лес окутала тьма. Туман стал гуще, обволакивая стволы, словно дыхание невидимого зверя. Радомир поднял руку, останавливая дружину.
– Ночевать здесь нельзя, – сказал он, оглядываясь. – Место худое. Чуете?
Олег хмыкнул, но промолчал. Велеслав кивнул, сжимая в руке костяной оберег. Добрыня спрыгнул с дерева, нервно теребя ремень. Борис же просто смотрел в сторону, откуда доносился едва слышный звук – шорох, похожий на шаги.
– Что это было? – Добрыня замер, вслушиваясь.
– Ветер, – отмахнулся Олег, но голос его дрогнул.
– Не ветер, – тихо сказал Велеслав. – Слушайте.
И они услышали. Где-то вдали, за стеной деревьев, раздался скрип, низкий и протяжный, будто старое дерево гнулось под тяжестью. А потом – смех. Тонкий, хриплый, почти человеческий, но оттого ещё более жуткий. Он эхом разнёсся по лесу, заставив воинов схватиться за оружие.
– Кто там? – рявкнул Радомир, выхватывая меч. Клинок блеснул в слабом свете луны, пробившейся сквозь облака.
Ответа не было. Лишь туман закружился сильнее, и в его клубах на миг мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с длинными руками. Она исчезла так же быстро, как появилась, оставив после себя запах гнили и железа.
– Надо идти, – сказал Борис, впервые за вечер нарушив молчание. Голос его был ровным, но в нём сквозила тревога. – Это не зверь.
– А кто? – Добрыня сглотнул, глядя на него широко раскрытыми глазами.
– Не знаю, – ответил Борис. – Но оно нас видит.
Радомир кивнул, сжимая рукоять меча.
– Двигаемся. Держитесь вместе. Если что-то выскочит – рубите без раздумий.
Они двинулись вперёд, вглубь леса, не подозревая, что каждый шаг уводит их дальше от дома и ближе к тому, что ждёт в тенях. Над головой закричала ночная птица, но крик её оборвался на полузвуке, будто кто-то сдавил ей горло. А где-то впереди, сквозь мглу, проступили очертания избушки – маленькой, кривой, стоящей на чём-то, что шевелилось в темноте.
Лес сгущался вокруг, словно сжимал воинов в кулаке. Туман клубился у ног, цеплялся за сапоги, а ветви, низко нависавшие над тропой, казались протянутыми руками. Радомир шёл первым, его меч был наготове, хотя он и сам не знал, против чего готовится биться. За ним тянулись остальные, каждый по-своему борясь с нарастающим страхом. Олег ворчал под нос, Добрыня то и дело оглядывался, а Велеслав шептал что-то, сжимая оберег. Борис замыкал строй, его взгляд скользил по теням, будто он ждал, что они оживут.
Скрип повторился, ближе и громче, чем прежде. Теперь он не походил на звук дерева – это было что-то живое, хрустящее, как кости под ногами. Воины остановились, вглядываясь в мглу. Перед ними, в десятке шагов, из тумана проступила избушка. Она стояла криво, будто вот-вот рухнет, но держалась на двух странных опорах, похожих на птичьи лапы с длинными когтями. Лапы шевелились, переступали, словно избушка была готова сорваться с места. Стены её были сложены из потемневших брёвен, поросших мхом, а вместо окон зияли чёрные провалы. Из трубы вился тонкий дымок, пахнущий чем-то сладковатым и тошнотворным.
– Что за чертовщина? – выдохнул Олег, отступая на шаг. Топор в его руке дрогнул.
– Это не леший, – тихо сказал Велеслав, поднимая глаза к крыше. – Это хуже.
– Хватит бормотать, – огрызнулся Радомир, но голос его был напряжённым. – Дом – значит, люди. Может, знают дорогу.
– Люди не живут в таких местах, – возразил Борис. Он стоял неподвижно, глядя на избушку так, будто видел её раньше – во сне или в кошмаре.
Добрыня шагнул вперёд, пытаясь разглядеть детали.
– А вдруг там еда? Огонь? Я ноги уже не чую.
– Стой, – Радомир схватил его за плечо, но было поздно. Избушка вдруг дёрнулась, её лапы вонзились в землю, и она повернулась к воинам передом. Дверь – низкая, из кривых досок – скрипнула, открываясь сама собой. Изнутри донёсся голос, старческий и скрипучий, но с ноткой странной ласковости:
– Чего встали, милые? Заходите, погрейтесь. Ночь холодна, а я вас ждала.
Воины замерли. Олег выругался, Велеслав перекрестил пальцы, шепча заговор. Радомир сжал меч сильнее, но шагнул ближе.
– Кто ты, старуха? – крикнул он. – Покажись!
Из дверного проёма высунулась фигура – сгорбленная, тощая, в лохмотьях, что свисали с неё, как мокрая шерсть. Лицо её было сморщенным, будто высохшее яблоко, но глаза блестели ярко, почти светились в темноте. Длинный нос крючком торчал над беззубой улыбкой, а седые волосы, спутанные и грязные, падали на плечи. В руках она держала клюку, которой постукивала по порогу.
– Кто я? – хихикнула она. – Бабка старая, лесная. Зовусь Яга, коли вам имя нужно. А вы кто такие, в мою чащу забрёдшие? Голодные небось, усталые. Заходите, похлёбкой угощу.
– Не верю я ей, – пробормотал Велеслав, но голос его потонул в новом порыве ветра.
– А мне всё равно, – буркнул Олег, шагая к избушке. – Хоть волк, хоть старуха – лишь бы брюхо набить.
Радомир хотел его остановить, но передумал. Ночь сжимала лес, холод пробирал до костей, а надежды найти путь таяли с каждым часом. Он кивнул остальным, и воины, один за другим, двинулись к избушке. Борис вошёл последним, бросив взгляд на лапы, что подрагивали под тяжестью дома.
Внутри было тесно и душно. Очаг в углу тлел красными углями, освещая низкий потолок, с которого свисали пучки трав и кости – мелкие, звериные, а может, и не только. На лавке у стены лежала шкура, источавшая резкий запах. В центре стоял стол, грубо сколоченный, а на нём – глиняная миска с дымящейся похлёбкой. Старуха суетилась у огня, помешивая что-то в котле длинной ложкой.
– Садитесь, садитесь, – бормотала она, не глядя на гостей. – Дорога вас измучила, вижу. Ешьте, сил набирайтесь.
Олег плюхнулся на лавку первым, потянулся к миске и зачерпнул похлёбку прямо рукой, не дожидаясь ложки. Добрыня последовал за ним, робко улыбнувшись старухе. Радомир остался стоять у двери, опираясь на меч. Велеслав сел в стороне, настороженно разглядывая травы на потолке. Борис же прислонился к стене, скрестив руки, и молчал.
– Откуда ты знала, что мы придём? – спросил Радомир, прищурившись.
Яга хихикнула, повернувшись к нему. Её глаза блеснули, как у кошки.
– Лес шепчет, милый. Всё мне рассказывает. Сказал, что гости идут, да не простые – с железом и кровью на руках. Я и ждала.
– Чушь, – фыркнул Олег, жуя похлёбку. – Вкус странный, но сойдёт.
Добрыня кивнул, хотя его лицо побледнело. Велеслав насторожился ещё больше.
– Что в котле? – спросил он, наклоняясь к миске.
– Грибы, травы, мясцо, – Яга махнула рукой. – Всё лесное, свежее. Ешьте, не бойтесь.
Но Борис заметил, как её пальцы, длинные и костлявые, сжались на клюке. Он шагнул к столу, заглянул в миску – и замер. Среди кусочков грибов плавало что-то белое, похожее на ноготь. Человеческий.
– Не ешь, – тихо сказал он Добрыне, но тот уже проглотил кусок и теперь кашлял, давясь.
– Что там? – Радомир подошёл ближе, но Яга вдруг вскочила, загораживая котёл.
– Ешьте, сказала! – голос её стал резким, почти рычащим. – Гости дорогие, не гоже отказываться!
Олег отшвырнул миску, хватаясь за топор.
– Ты кто такая, старуха? Травишь нас?
Изба дрогнула. Лапы снаружи заскребли по земле, а из углов комнаты поползли тени – длинные, извивающиеся, как змеи. Велеслав вскочил, выкрикивая заговор, но слова его заглушил смех Яги – громкий, хриплый, полный злобы.
– Глупцы! – прошипела она. – Пришли в мой лес, в мой дом, а теперь платите!
Дверь захлопнулась сама собой, а у очага возникло что-то – фигура из костей и мха, с горящими глазами. Радомир рубанул мечом, но клинок прошёл сквозь тварь, как сквозь дым. Олег замахнулся топором на Ягу, но она увернулась с неестественной ловкостью, и топор врезался в стену. Добрыня кашлял всё сильнее, хватаясь за горло, а из его рта потекла чёрная жижа.
– Борис, помоги! – крикнул Велеслав, но тот уже рванулся к двери, пытаясь её открыть. Она не поддавалась.
Яга хохотала, её фигура словно росла, заполняя комнату. Тени сгущались, обретая форму – волки с оскаленными пастями, но без шерсти, с голой кожей, натянутой на кости. Один прыгнул на Радомира, вцепившись в его руку. Он взревел, отбрасывая тварь, но кровь уже текла по запястью.
– Держитесь! – крикнул он, но голос его терялся в хаосе.
Добрыня рухнул на пол, задыхаясь. Его глаза закатились, а тело начало судорожно дёргаться. Велеслав бросился к нему, но поздно – парень затих, и из его рта вытекла последняя капля чёрной крови. Яга повернулась к остальным, её улыбка стала шире.
– Один готов, – пропела она. – Кто следующий?
Олег зарычал, бросаясь на неё снова, но тень-волк прыгнула ему на спину, вгрызаясь в шею. Он упал, хрипя, а кровь залила пол. Радомир с Борисом встали плечом к плечу, отбиваясь от тварей, пока Велеслав шептал заговоры, пытаясь сдержать магию старухи.
Изба дрожала, лапы скребли землю, а лес за стенами выл, будто оплакивая воинов – или предвкушая их конец.
Тьма в избе сгустилась, словно её можно было резать ножом. Очаг пылал ярче, но свет его не разгонял мрак, а лишь выхватывал из него оскаленные морды теней-волков и кривую ухмылку Яги. Радомир рубил мечом, отгоняя тварей, но те возвращались, растворяясь в воздухе и вновь возникая из углов. Борис бил кулаком по двери, но дерево не поддавалось – оно гудело, как живое, и от каждого удара по рукам воина пробегала дрожь. Велеслав стоял над телом Добрыни, шепча заговоры, но голос его слабел, а оберег в руке раскалился, обжигая пальцы. Олег лежал на полу, хрипя, пока тень-волк рвал его шею, а кровь растекалась тёмной лужей.
– Назад, мразь! – рявкнул Радомир, рубанув очередную тварь. Меч прошёл насквозь, но волк лишь рассыпался в дым, чтобы тут же собраться снова. Яга хохотала, её голос эхом отражался от стен, проникая в головы воинов, как яд.
– Бейте, бейте, милые! – пропела она, стуча клюкой по полу. – Всё одно – ваши души мне достанутся!
Борис бросил дверь и рванулся к старухе, занося меч. Она увернулась, скользнув в сторону с неестественной быстротой, и ткнула клюкой в его грудь. Удар был слабым, но воин отлетел назад, врезавшись в стену. Дыхание перехватило, а в глазах потемнело. Он увидел, как Радомир бросился на Ягу, но та взмахнула рукой – и вождь замер, словно его ноги приросли к полу.
– Велеслав! – крикнул Борис, поднимаясь. – Делай что-нибудь!
Знахарь кивнул, отбросил оберег и выхватил нож. Он полоснул себе по ладони, кровь капнула на пол, и он выкрикнул старое заклинание, обращённое к Велесу, богу подземного мира:
– Владыка теней, услышь! Силу дай, тьму отведи!
Воздух дрогнул. Тени-волки отпрянули, скуля, а Яга зашипела, как кошка. Её глаза сузились, и она ткнула клюкой в сторону Велеслава.
– Думаешь, твои боги сильнее меня? – прошипела она. – Я старше их всех!
Она хлопнула в ладоши, и изба затряслась. Лапы снаружи заскребли громче, стены накренились, а с потолка посыпались кости и травы. Пол под ногами Велеслава треснул, из щели полезла чёрная жижа, обволакивая его сапоги. Он закричал, пытаясь вырваться, но жижа тянула вниз, как болото. Радомир рванулся к нему, но тень-волк прыгнул снова, вцепившись в плечо. Вождь упал на колено, кровь хлынула из раны.
Борис, стиснув зубы, бросился к очагу. Он схватил горящую ветку и швырнул её в Ягу. Пламя лизнуло её лохмотья, и старуха взвизгнула, отскакивая. Тени-волки завыли, отступая к стенам. Это дало мгновение передышки.
– Радомир, держись! – крикнул Борис, помогая вождю встать. Тот кивнул, тяжело дыша, и сжал меч окровавленной рукой.
Велеслав всё ещё боролся с жижей, но она поднялась до колен. Он повернулся к Борису, глаза его были полны ужаса.
– Бегите, – прохрипел он. – Это не старуха… Это смерть леса…
Прежде чем Борис успел ответить, жижа рванула вверх, обволакивая знахаря целиком. Его крик оборвался, и чёрная масса поглотила его, оставив лишь нож, упавший на пол. Яга захохотала снова, хлопнув в ладоши.
– Ещё один! – пропела она. – Сладко спит, глубоко лежит!
Радомир зарычал, бросаясь на неё вопреки ранам. Меч его вонзился в плечо старухи, и она взвыла – на этот раз от боли. Из раны потекла не кровь, а густая зелёная слизь. Но Яга не упала. Она схватила Радомира за горло длинными пальцами и подняла его над полом, будто он весил не больше ребёнка.
– Гордый, да? – прошипела она, глядя ему в глаза. – Посмотрим, как долго продержишься!
Борис не стал ждать. Он схватил топор Олега, лежавший рядом с его остывающим телом, и рубанул по лапе одного из волков. Тварь рассыпалась в дым, но другая тут же прыгнула на него, царапнув когтями по груди. Он отшатнулся, чувствуя, как ткань намокает от крови.
Радомир хрипел в хватке Яги, но вдруг из последних сил вонзил меч ей в грудь. Старуха взвизгнула, отпуская его, и вождь рухнул на пол, кашляя. Яга отступила, прижимая руку к ране, из которой хлестала слизь.
– Проклятые! – заорала она. – Вам не уйти!
Она хлопнула клюкой по полу, и изба рванулась вверх. Лапы застучали по земле, унося дом прочь. Воины упали, цепляясь за стены, пока избушка неслась через лес, ломая ветки и кусты. Сквозь щели в стенах мелькали деревья, искажённые туманом. Яга исчезла – растворилась в воздухе, оставив после себя лишь эхо смеха.
Когда изба наконец остановилась, Радомир поднялся первым. Он был бледен, кровь текла из плеча и руки, но глаза его горели.
– Борис, – прохрипел он. – Надо её найти. Убить.
Борис кивнул, хотя в груди его росло тяжёлое чувство. Он подошёл к двери – теперь она поддалась, скрипнув. Снаружи был лес, но другой: деревья здесь были голыми, с чёрной корой, а земля покрыта пеплом. Туман висел низко, и в нём мелькали тени.
– Где мы? – спросил Радомир, выйдя следом.
– Там, куда она нас привела, – ответил Борис, сжимая топор. – Это её ловушка.
Они двинулись вперёд, оставив избу позади. Тела Добрыни, Олега и Велеслава остались внутри – забрать их не было ни сил, ни времени. Лес молчал, но тишина эта была обманчивой. Скоро они услышали шорох – тихий, но настойчивый, будто кто-то крался за ними.
– Она играет с нами, – сказал Борис, оглядываясь.
– Пусть, – Радомир сплюнул кровь. – Я не сдохну, пока не вгоню меч ей в сердце.
Они шли, пока не наткнулись на поляну. В центре стоял валун, покрытый мхом и вырезанными знаками – старыми, как сама земля. Над ним висел слабый свет, похожий на болотный огонёк. Радомир шагнул ближе, но Борис схватил его за руку.
– Стой. Это не просто камень.
И он был прав. Валун дрогнул, и из-под него поползли корни – длинные, чёрные, живые. Они извивались, как змеи, и тянулись к воинам. Радомир рубанул мечом, но корень перехватил клинок, вырвав его из рук. Борис ударил топором, отсекая другой, но их становилось больше.
– Бежим! – крикнул он, толкая Радомира назад.
Они рванули через поляну, но корни догоняли, цепляясь за ноги. Один схватил Радомира за щиколотку, и он упал, выругавшись. Борис вернулся, рубя топором, пока вождь не освободился. Они бросились в чащу, но лес вокруг ожил: ветви хлестали по лицам, земля дрожала, а из тумана доносился голос Яги:
– Бегите, бегите, милые! Всё равно мои будете!
Они остановились у ручья, чья вода была чёрной, как смола. Радомир тяжело дышал, опираясь на дерево. Его раны кровоточили сильнее, лицо покрылось потом.
– Я не могу больше, – прохрипел он. – Оставь меня. Иди.
– Нет, – отрезал Борис. – Мы уйдём вместе.
Но Радомир покачал головой.
– Она меня доконала. Чувствую… внутри что-то горит. Это её яд.
Борис хотел возразить, но тут из тумана вынырнула фигура – высокая, сгорбленная, с горящими глазами. Яга. За ней шли тени, теперь не волки, а что-то хуже – скелеты в лохмотьях, с пустыми глазницами. В руках старухи была ступа, из которой поднимался зелёный дым.
– Последние двое, – пропела она. – Сладкие, сильные. Долго держались, да?
Радомир поднялся, сжимая кулаки.
– Борис, беги, – сказал он тихо. – Я её задержу.
Прежде чем Борис успел ответить, вождь бросился на Ягу. Он врезался в неё с такой силой, что старуха пошатнулась, выронив ступу. Скелеты ринулись вперёд, но Радомир дрался, как зверь, ломая их кости голыми руками. Яга взвыла, вонзая когти ему в грудь, и вождь рухнул, истекая кровью.
Борис не стал смотреть. Он побежал, слыша за спиной крик Радомира, а затем – тишину. Лес гудел вокруг, но он не останавливался, пока не упал у корней огромного дуба, задыхаясь от боли и страха. Он остался один.
Лес дышал вокруг Бориса, как живое существо. Дуб, под которым он рухнул, нависал над ним, его ветви скрипели, словно шептались на ветру. Туман клубился у земли, холодный и липкий, пропитанный запахом гнили. Борис лежал, прижавшись к корням, тяжело дыша. Грудь его горела от царапин, оставленных тенями, а руки дрожали от усталости. Он слышал, как затих крик Радомира вдали, и знал: теперь он один против старухи, что правила этим проклятым местом. Один против Бабы Яги.
Он сжал топор Олега – единственное, что осталось от погибших товарищей. Лезвие было зазубренным, но острым, и Борис цеплялся за него, как за последнюю надежду. Мысли его путались: бежать или драться? Лес казался бесконечным, а Яга – непобедимой. Но где-то в глубине души тлела искра – не ярость, как у Радомира, а холодная, упрямая воля. Он не хотел умирать здесь, в этом мраке, где даже вороны не пели.
Тишина оборвалась. Из тумана донёсся стук – ритмичный, тяжёлый, как шаги великана. Борис напрягся, вглядываясь в мглу. Сквозь дымку проступили очертания избушки: она двигалась, переступая на своих курьих лапах, и каждая её "нога" вонзалась в землю с хрустом. На пороге стояла Яга, её глаза горели зелёным, а в руках снова была ступа, из которой поднимался дым. За ней тянулись тени – те же скелеты, что добили Радомира, их кости стучали друг о друга, как сухие ветки.
– Последний, – пропела она, спрыгивая на землю. Избушка замерла позади, словно послушный зверь. – Долго бегал, милый. Устал небось?
Борис поднялся, стиснув зубы. Он не ответил – слова были лишними. Вместо этого он шагнул вперёд, поднимая топор. Яга хихикнула, ткнув клюкой в его сторону.
– Горячий, да? – сказала она. – Ну, иди сюда, посмотрим, что ты можешь.
Скелеты рванулись к нему, их костлявые руки тянулись к горлу. Борис рубанул первого, и череп твари разлетелся вдребезги. Второй успел царапнуть его по плечу, но воин пнул его ногой, отбрасывая назад. Они были хрупкими, но быстрыми, и их становилось больше – из земли поднимались новые, вырываясь из пепла и мха.
Яга наблюдала, склонив голову набок. Её улыбка стала шире, обнажая чёрные десны.
– Сильный, – протянула она. – Люблю таких. Душа твоя сладкая будет, долго гореть станет.
Борис не слушал. Он пробивался к ней, разрубая скелетов, пока кости не захрустели под ногами. Но старуха не стояла на месте: она взмахнула рукой, и из ступы вырвался зелёный дым, густой и едкий. Он обволок Бориса, заставив его закашляться. Глаза защипало, а в горле запершило, как от яда. Он отступил, прикрывая лицо рукавом, но дым преследовал, обжигая кожу.
– Не нравится? – хохотнула Яга. – Это только начало!
Она хлопнула в ладоши, и земля под Борисом дрогнула. Из-под корней дуба полезли те же чёрные корни, что поймали Радомира. Они извивались, как змеи, и тянулись к его ногам. Борис рубанул топором, отсекая один, но другой успел обвить щиколотку, дёрнув его вниз. Он упал, ударившись грудью о землю, и топор выскользнул из рук.
Яга подошла ближе, её клюка стучала по пеплу. Она наклонилась над ним, и Борис увидел её лицо – сморщенное, но живое, с глазами, полными древней злобы. От неё пахло землёй и смертью.
– Бился славно, – сказала она, почти ласково. – Но всё кончено, милый. Отдай душу, и я тебя быстро прикончу.
Борис молчал, глядя на неё снизу вверх. Корень сжимал ногу, но он не сопротивлялся. Вместо этого он медленно протянул руку к поясу, где висел нож Велеслава – маленький, костяной, забытый в хаосе. Яга не заметила этого: она слишком наслаждалась своей победой.
– Ну? – нетерпеливо бросила она. – Говори что-нибудь, или язык проглотил?
– Ты старая, – прохрипел Борис, сжимая нож. – И слепая.
Прежде чем она успела ответить, он рванулся вверх, вонзая клинок ей в грудь – туда, где Радомир уже оставил рану. Яга взвыла, отшатнувшись, и зелёная слизь брызнула из раны. Корень ослаб, и Борис вырвался, подхватив топор. Он рубанул снова, целясь в её шею, но старуха увернулась, шипя от боли.
– Проклятый! – заорала она, хватаясь за грудь. – Я тебя живьём сожру!
Она взмахнула клюкой, и избушка ожила. Лапы её ударили по земле, и дом рванулся к Борису, словно огромный зверь. Он бросился в сторону, уворачиваясь, но когти одной из лап задели его бок, оставив глубокий порез. Кровь хлынула, заливая рубаху, но он не остановился. В голове билась одна мысль: если он убьёт Ягу, всё кончится.
Скелеты снова полезли на него, но Борис заметил, что они двигались медленнее – старуха слабела. Он пробился сквозь них, оставляя за собой груду костей, и бросился к Яге. Она отступала к избушке, бормоча что-то на непонятном языке. Из ступы вырвался новый клуб дыма, но на этот раз Борис был готов: он задержал дыхание и рванул сквозь него.
– Стой! – крикнула она, но голос её дрогнул.
Он не остановился. Топор врезался ей в плечо, и Яга упала на колени, выронив клюку. Изба за её спиной задрожала, лапы подогнулись, и дом рухнул набок с оглушительным треском. Скелеты замерли, а затем рассыпались в пыль.
Борис стоял над ней, тяжело дыша. Яга подняла голову, её глаза всё ещё горели, но слабее.
– Думаешь, победил? – прохрипела она. – Лес мой, и он тебя не отпустит…
Она протянула руку, но Борис не дал ей закончить. Он рубанул топором ещё раз, целясь в шею. Голова старухи покатилась по земле, и тело её рухнуло, истекая слизью. Изба за спиной издала последний стон и затихла, её лапы вытянулись, как мёртвые.
Тишина накрыла поляну. Туман рассеялся, и впервые за ночь Борис увидел звёзды – тусклые, но настоящие. Он упал на колени, роняя топор. Кровь текла из ран, но он был жив. Жив.
Но радость не пришла. Лес всё ещё дышал вокруг, и в его шорохах слышался шепот – не Яги, а чего-то другого, древнего и безымянного. Борис понял: старуха была лишь стражем, частью чего-то большего. Он поднялся, подобрал топор и побрёл прочь, не оглядываясь. Ему нужно было выбраться, пока лес не передумал.
Он шёл, пока ноги не отказали, и упал у края чащи. Перед ним расстилалась равнина, а вдали виднелся дым – деревня, дом. Но в груди его сидел холод, и он знал: что-то осталось с ним навсегда.
Рассвет пробивался сквозь тучи, серый и слабый, как дыхание умирающего. Борис лежал на краю леса, уткнувшись лицом в сырую траву. Топор Олега валялся рядом, его лезвие было покрыто зелёной слизью, что сочилась из тела Яги. Кровь из ран воина запеклась, смешавшись с грязью, а рубаха висела лохмотьями. Он дышал хрипло, каждый вдох отдавался болью в рёбрах, но он был жив. Лес за его спиной молчал – ни шороха ветвей, ни воя теней. Только тишина, тяжёлая, как могильная плита.
Он поднялся, опираясь на топор. Ноги дрожали, но держали. Перед ним расстилалась равнина – голая, с редкими кустами и пятнами снега, что ещё не растаял с зимы. Вдалеке, у горизонта, поднимался тонкий столб дыма – знак жилья, людей, жизни. Борис шагнул вперёд, оставляя лес позади. Каждый шаг был мучением, но он шёл, цепляясь за мысль о доме, о тепле очага, о том, что всё кончилось.
Но кончилось ли? В груди его сидел холод – не от ран, а глубже, в самой душе. Он чувствовал взгляд, невидимый, но цепкий, будто лес всё ещё следил за ним. Слова Яги – "он тебя не отпустит" – эхом звучали в голове, и Борис невольно оглянулся. Чаща стояла недвижимо, чёрные стволы сливались с туманом, но в глубине, ему показалось, мелькнула тень. Или это был обман уставших глаз?
Он шёл весь день, не останавливаясь. Солнце поднялось выше, но тепла не принесло. К вечеру он добрался до деревни – маленькой, с десятком изб, окружённых частоколом. Люди вышли навстречу: бородатые мужики с топорами, женщины в длинных рубахах, дети, что жались к матерям. Они смотрели на него с тревогой и недоверием.
– Кто ты? – спросил старший, седой, с посохом в руках. – Откуда идёшь?
– Борис, – прохрипел он, опираясь на топор. – Из дружины Радомира. Лес… там…
Он замолчал, не зная, как объяснить. Старейшина нахмурился, оглядывая его раны и окровавленное оружие.
– Лес? – переспросил он. – Тот, что за равниной? Говорят, туда не ходят. Проклят он.
Борис кивнул, и этого хватило. Его впустили, дали воды и место у огня. Женщина с добрыми глазами промыла его раны, наложила травы, но он видел, как она шепталась с другими, бросая на него косые взгляды. Они боялись его – не как воина, а как того, кто принёс с собой тень чего-то страшного.
Ночью он сидел у очага, глядя в пламя. Сон не шёл. В ушах звенел смех Яги, перед глазами вставали лица товарищей: Добрыня, задыхающийся от яда, Олег, разорванный тенями, Велеслав, утянутый в бездну, Радомир, павший в последнем бою. Он выжил, но зачем? Чтобы нести эту память, этот холод, что поселился внутри?
На третий день он решил уйти. Деревня была безопасной, но чужой. Люди сторонились его, а дети шептались, называя "лесным". Старейшина дал ему меховую шапку и немного еды, но в глазах его читалось: "Уходи, не зови беду". Борис не спорил. Он взял топор, кивнул в знак благодарности и двинулся вдоль реки, к городищу князя.
Дорога заняла неделю. Он шёл молча, не охотясь, не разводя огня – ел то, что дали, и спал под открытым небом. Лес остался позади, но его тень тянулась за ним. Иногда он слышал шорохи в ночи, видел отблески зелёного света в воде реки. Один раз, проснувшись, заметил следы вокруг себя – не звериные, а длинные, похожие на когти курьих лап. Он не говорил об этом никому, даже себе.
Когда он добрался до городища, князь встретил его у ворот. Высокий, в кольчуге, с мечом на поясе, он смотрел на Бориса, как на призрака.
– Где Радомир? Где дружина? – спросил он, и голос его был суров.
Борис опустил голову.
– Мёртвы, – сказал он коротко. – Лес их забрал.
Князь нахмурился, но не стал расспрашивать. Он видел шрамы на теле воина, пустоту в его глазах. Бориса оставили в дружине, дали место у очага, но он не стал прежним. Он больше не смеялся, не пил с другими, не рассказывал о набегах. Люди говорили, что он принёс с собой проклятье, и сторонились его, как в той деревне.
Прошёл год. Борис жил тихо, ходил в дозоры, рубил дрова, ночами сидел у реки, глядя в темноту. Раны зажили, но шрамы остались – и не только на теле. Волосы его поседели, хотя ему было едва за тридцать. Иногда он просыпался от кошмаров: избушка, Яга, лица товарищей. Иногда слышал её смех – далёкий, но ясный, будто она всё ещё ждала его в лесу.
Однажды весной он ушёл. Никто не знал, куда. Просто собрал топор, немного хлеба и исчез за воротами. Некоторые говорили, что он вернулся в лес – то ли искать смерти, то ли мстить. Другие шептались, что он стал отшельником, живёт где-то у реки, подальше от людей. Но все сходились в одном: тот, кто вернулся из проклятого леса, уже не был прежним Борисом. Что-то забрало его душу там, среди чёрных деревьев, и отпустило лишь оболочку.
А лес стоял, как и прежде, за равниной. Туман стелился над ним, и путники обходили его стороной. Иногда, в тихие ночи, оттуда доносился скрип – низкий, протяжный, как шаги избушки на курьих ножках. И те, кто слышал, крестились или шептали имена старых богов, надеясь, что тьма останется там, где её оставили.

Охота на водяного
Лес дышал сыростью. Тяжелый запах мокрой земли и гниющих листьев висел в воздухе, смешиваясь с едким дымом костра. Пятеро дружинников сидели у огня, их лица освещались неровными отблесками пламени, а за спиной, в темноте, шумели сосны, будто шептались о чем-то недобром. Где-то вдали ухнула сова, и Ратибор, самый молодой из отряда, вздрогнул, сжимая рукоять меча.
– Не бойся, малец, – хмыкнул Добрыня, широкоплечий воин с седыми прядями в бороде. – Это не леший, не водяной. Просто птица.
– Пока просто птица, – тихо отозвался Велеслав, не поднимая глаз от огня. Его длинные пальцы теребили амулет – вырезанную из кости фигурку Велеса, змея в рогах. – Но мы еще не дошли до озера.
Ратибор промолчал. Он не любил Велеслава – тот был слишком мрачен, слишком странен. Говорили, что он когда-то служил жрецом, пока князь не изгнал его за какие-то темные обряды. Но сейчас, когда отряд шел к заброшенному озеру, Велеслав был нужен. Только он знал старые сказания и шепотки о водяном, что утащил в пучину целое войско князя Олега три лета назад.
Задача была проста, но оттого не менее тяжела. Князь велел найти хоть что-то – оружие, доспехи, кости пропавших воинов. А лучше – голову водяного, если такое возможно. Дружинники молчаливо понимали: вернуться с пустыми руками означало позор. Но в глубине души каждый боялся, что не вернется вовсе.
Озеро лежало в двух днях пути от последнего селения. Уже на подходе к нему лес становился глуше, а воздух – холоднее, словно сама земля не хотела пускать чужаков. Тропа, что вела к воде, заросла мхом и колючим кустарником, будто люди не ходили здесь годы. Последний, кто видел озеро, был рыбак из дальней деревни. Он вернулся полубезумным, бормоча о тенях в воде и голосах, что звали его нырнуть. С тех пор никто не решался ступить на берег.
– Говорят, водяной не просто дух, – нарушил тишину Велеслав, глядя в огонь. – Он был человеком. Давным-давно. Предал своих, и Велес проклял его, сделав хозяином глубин. Теперь он собирает души, чтобы забыть свое имя.
– Сказки, – фыркнул Добрыня, отрезая кусок вяленого мяса ножом. – Если бы он был человеком, меч бы его взял. А те, кто ходил туда, не вернулись ни с чем. Даже с криками.
– Может, и сказки, – Велеслав пожал плечами. – Но утопцы, что служат ему, – не сказки. Я видел их следы у реки прошлой весной. Мокрые, с перепонками между пальцев.
Ратибор сглотнул. Он не хотел слушать, но слова Велеслава цеплялись за разум, как водоросли за ноги. Он вспомнил рассказы деда: водяной не просто топит, он заманивает. То песней, то смехом, то криком о помощи. А потом – холодная хватка и тьма.
– Хватит болтать, – оборвал их третий воин, Боян, самый старший в отряде. Его голос был хриплым, как скрип старого дуба. – Спите. Завтра будет тяжелый день.
Пятый, молчаливый Ждан, только кивнул, подбрасывая ветки в костер. Он редко говорил, но его глаза, острые и внимательные, всегда следили за лесом. Ратибор подозревал, что Ждан знает больше, чем говорит, но спрашивать не решался.
Ночь прошла тревожно. Ветер гудел в кронах, а где-то вдали плескалась вода – слишком громко для ручья. Ратибору снились тени, скользящие под толщей озера, и лицо деда, белое, как мел, с водорослями вместо волос. Он проснулся от собственного крика, но никто не сказал ни слова. Все слышали плеск.
****
К полудню второго дня отряд вышел к озеру. Оно лежало в низине, окруженное черными соснами, чьи корни выпирали из земли, словно кости. Вода была неподвижной, темной, как смола, и отражала небо так точно, что казалось, будто смотришь в бездну. Туман стелился над поверхностью, цепляясь за камыши, и в воздухе стоял запах тины и гнили.
– Вот оно, – пробормотал Добрыня, сжимая копье. – Проклятое место.
Боян шагнул вперед, оглядывая берег. Среди камней и мха лежали обломки – ржавый наконечник стрелы, кусок кольчуги, полуистлевшая рукоять меча. Следы пропавшего войска. Но ни тел, ни костей. Только эти жалкие остатки, будто кто-то утащил все остальное под воду.
– Надо искать дальше, – сказал Боян. – Разобьем лагерь здесь.
– Здесь? – Ратибор не сдержался. – У самой воды?
– А ты хочешь идти в лес, где леший тебя за ноги утащит? – огрызнулся Добрыня. – Сиди у огня и не пищи.
Велеслав молчал, но его взгляд был прикован к озеру. Он подошел к кромке воды, опустился на колени и что-то шепнул, бросив в воду щепотку травы из своего мешочка. Туман дрогнул, словно от легкого ветра, и Ратибору показалось, что он услышал низкий, булькающий звук – будто кто-то вздохнул под толщей.
– Что ты делаешь? – резко спросил Боян.
– Проверяю, – ответил Велеслав, не оборачиваясь. – Он здесь. Чувствует нас.
– Пусть чувствует, – Добрыня сплюнул. – Я ему брюхо мечом располосую, если полезет.
Но слова его повисли в воздухе, никем не поддержанные. Ждан вдруг шагнул к воде, наклонился и поднял что-то из грязи. Это был костяной гребень, старый, но целый, с вырезанными узорами.
– Женский, – тихо сказал он. – Здесь не только воины пропали.
Тишина стала тяжелее. Ратибор почувствовал, как холод пробежал по спине. Он хотел что-то сказать, но тут озеро плеснуло – резко, как от брошенного камня. Все замерли. Вода заколыхалась, и из-под нее, медленно, поднялась рука – мертвенно-белая, с длинными пальцами и клочьями тины вместо кожи. Она вытянулась к берегу, цепляясь за камни, а за ней показалась вторая.
– Утопцы! – крикнул Велеслав, вскакивая.
Добрыня выхватил копье, Боян – меч, а Ждан отступил назад, шепча что-то на непонятном языке. Ратибор замер, глядя, как из воды поднимаются фигуры – сгорбленные, с пустыми глазницами, с водорослями, свисающими с плеч. Их было трое, и они двигались молча, оставляя за собой мокрые следы.
– К бою! – рявкнул Боян, и отряд сомкнулся плечом к плечу.
Первая тварь бросилась на Добрыню. Он вонзил копье ей в грудь, но утопец даже не дрогнул – только схватил древко и потянул к себе, заставляя воина шагнуть ближе к воде. Боян рубанул второму по шее, и голова откатилась, но тело продолжало идти, пока не рухнуло в грязь. Третий метнулся к Ратибору. Юноша взмахнул мечом, но рука дрожала, и клинок лишь скользнул по мокрой плоти. Утопец схватил его за щиколотку, и Ратибор почувствовал, как ледяной холод сковал ногу.
– Держись! – крикнул Ждан, бросаясь на помощь. Его нож вонзился в спину твари, и та, наконец, осела, булькая черной водой из горла.
Когда все закончилось, дружинники стояли, тяжело дыша, а тела утопцев медленно растворялись в грязи, оставляя лишь лужи и вонь.
– Это только начало, – сказал Велеслав, глядя на озеро. – Он их послал. Проверяет нас.
Ратибор посмотрел на воду. Туман сгущался, и в нем, далеко, мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с глазами, что светились, как гнилушки в болоте. Водяной ждал.
Туман сгустился так, что озеро почти исчезло из виду. Лишь слабый плеск воды напоминал о том, что оно рядом, да тень водяного, мелькнувшая в дымке, осталась в памяти Ратибора, как заноза. Дружинники молчали, собирая разбросанное оружие и осматривая следы утопцев. Лужи черной воды, что остались от тварей, уже впитались в землю, оставив после себя клочья тины и запах гниющей рыбы.
– Надо уходить, – сказал Ратибор, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Это место проклято.
– Уходить? – Добрыня сплюнул в грязь. – Мы только начали. Князь велел принести доказательства, и я не вернусь с пустыми руками, как трус.
– Он прав, – поддержал Боян, вытирая меч о край плаща. – Если побежим сейчас, водяной решит, что мы слабы. Тогда он не остановится на озере – пойдет за нами до самой реки.
Велеслав покачал головой, его глаза блестели в полумраке.
– Вы не понимаете, с чем мы связались. Это не зверь, которого можно зарубить. Он старше леса, старше нас всех. И он играет с нами.
– Пусть играет, – огрызнулся Добрыня. – Я ему глотку перережу, если полезет.
Ждан, как всегда, молчал, но его пальцы нервно сжимали нож. Ратибор заметил, что он то и дело оглядывается на озеро, словно ждет чего-то.
– Что ты знаешь? – спросил юноша, шагнув к нему. – Ты видел такое раньше?
Ждан поднял взгляд, и в его глазах мелькнуло что-то темное, почти звериное.
– Не спрашивай, – коротко ответил он. – Пока жив – не спрашивай.
Боян хлопнул в ладоши, прерывая спор.
– Хватит. Разводим костер, ставим дозор. Утром решим, что делать.
Но ночь не принесла покоя. Костер горел слабо, будто дым боялся подниматься к небу, а туман подползал ближе, обволакивая лагерь. Ратибору досталась первая стража, и он сидел, вглядываясь в белую пелену, пока уши ловили каждый звук. Плеск воды стал громче, ритмичнее, словно кто-то бил веслом по озеру. А потом он услышал голос – тихий, женский, полный тоски.
– Помоги… – шептал он из тумана. – Я здесь…
Ратибор вскочил, сжимая меч. Голос был знакомым – слишком знакомым. Так звала его сестра, Млада, когда он уходил в дружину два года назад. Но Млада осталась в деревне, далеко отсюда. Или нет?
– Кто там? – крикнул он, шагнув к воде.
– Стой! – Велеслав схватил его за плечо, вынырнув из темноты. – Это не она. Это он.
– Кто? – Ратибор вырвался, но голос уже затих, оставив лишь плеск.
– Водяной, – Велеслав говорил тихо, но твердо. – Он знает твои страхи. Знает твою душу. Не слушай его, если хочешь жить.
Ратибор сглотнул, отступая к костру. Остальные уже проснулись, держа оружие наготове. Добрыня выругался, Боян молча смотрел в туман, а Ждан что-то шептал, склонившись над землей.
– Он близко, – сказал Велеслав, доставая из мешка горсть сушеной травы. – Надо задобрить его.
– Задобрить? – Добрыня шагнул к нему, сжав кулаки. – Я не буду кланяться какой-то твари из болота!
– Тогда умрешь, – холодно ответил Велеслав и бросил траву в костер. Огонь вспыхнул зеленым, и запах стал резким, как от горелой смолы.
Туман дрогнул, и из него донесся смех – низкий, булькающий, будто вода кипела в горле. А потом озеро взорвалось движением. Волны ударили о берег, и из воды поднялись новые утопцы – десяток, а может, больше. Их тела были скрючены, кожа свисала лохмотьями, а глаза светились тусклым светом, как у глубоководных рыб.
– К бою! – крикнул Боян, и отряд бросился вперед.
Битва была яростной, но короткой. Добрыня зарубил двоих, размахивая мечом с ревом, Боян отсек голову третьему, а Ждан двигался быстро и тихо, всаживая нож в спины тварей. Ратибор держался позади, пока один из утопцев не бросился на него. Юноша ударил мечом, попав в плечо, и тварь рухнула, но тут же схватила его за ногу, потянув к воде.
– Нет! – Ратибор рубанул снова, отсекая руку, и отпрыгнул назад.
Когда последний утопец растворился в грязи, дружинники стояли, тяжело дыша. Но победа не принесла облегчения. Туман стал гуще, а смех водяного звучал громче, ближе.
– Он не остановится, – сказал Велеслав, вытирая кровь с рук. – Пока мы здесь, он будет посылать их.
– Тогда пойдем к нему сами, – прорычал Добрыня. – Вытащим его из воды и прикончим.
– Ты с ума сошел? – Ратибор уставился на него. – Это не медведь, не волк!
– А что ты предлагаешь, малец? Сидеть и ждать, пока он нас всех утащит?
– Он прав, – вмешался Боян. – Мы не можем бежать. Надо найти его логово.
Велеслав кивнул, хотя в его глазах мелькнула тень сомнения.
– Есть старый обряд. Можно вызвать его на берег. Но для этого нужна жертва.
– Какая жертва? – спросил Ждан, впервые заговорив громко.
– Кровь, – ответил Велеслав. – И не просто кровь. Кто-то должен отдать часть себя.
Добрыня выругался, Боян нахмурился, а Ратибор почувствовал, как желудок сжался.
– Я сделаю это, – тихо сказал Ждан, шагнув вперед. – У меня старый долг перед Велесом. Пусть это будет моей платой.
Никто не возразил. Велеслав достал нож с костяной рукоятью, провел лезвием по ладони Ждана, и кровь закапала в грязь. Потом он бросил в воду амулет – тот самый, с фигуркой Велеса – и начал шептать слова, старые, как лес.
Озеро задрожало. Волны пошли кругами, и из глубины поднялась фигура – высокая, сгорбленная, с длинными руками, что свисали до земли. Водяной. Его тело было покрыто тиной, лицо – наполовину человеческое, наполовину рыбье, с широкими глазами и ртом, полным острых зубов. Водоросли шевелились на его плечах, как живые, а голос, когда он заговорил, был тяжелым, как камень.
– Вы пришли ко мне, – сказал он. – Зачем?
– Чтобы убить тебя, тварь! – Добрыня шагнул вперед, но Боян схватил его за плечо.
– Мы ищем пропавших, – сказал Боян. – Отдай их, и мы уйдем.
Водяной засмеялся, и от его смеха земля задрожала.
– Они мои. Их души служат мне. Хотите их? Спуститесь ко мне.
– Он лжет, – шепнул Велеслав. – Он не отдаст их. Но я могу обмануть его. Дайте мне время.
Ратибор смотрел на водяного, чувствуя, как страх сковывает ноги. Но в этот момент он заметил кое-что странное – на шее твари висел амулет, похожий на тот, что бросил Ждан. Только этот был старше, покрыт ржавчиной и мхом.
– Откуда у него это? – спросил Ратибор, указав на украшение.
Ждан побледнел, отступив назад.
– Не смотри, – пробормотал он. – Не надо…
Но водяной услышал. Его глаза сузились, и он шагнул ближе, оставляя мокрые следы на берегу.
– Ты знаешь, мальчишка, – сказал он, глядя на Ратибора. – Спроси своего друга. Спроси, кто я.
Ратибор повернулся к Ждану, но тот молчал, опустив голову. Добрыня схватил его за ворот и встряхнул.
– Говори, или я тебя сам в воду брошу!
– Он… он был человеком, – выдавил Ждан. – Мой брат. Мы служили князю вместе. Но он предал нас. Продал врагу за золото. Я убил его… утопил в этом озере. Думал, что все кончено.
– Но Велес решил иначе, – закончил водяной, и его голос стал мягче, почти печальным. – Я стал этим. А ты пришел ко мне, брат.
Тишина повисла над берегом. Даже Добрыня опустил меч, глядя на Ждана с смесью гнева и ужаса.
– Ты знал, – сказал Боян. – И привел нас сюда.
– Я не знал, что он жив! – Ждан шагнул назад. – Клянусь!
– Не жив, – водяной улыбнулся, показав зубы. – Но и не мертв. А теперь вы все мои.
Озеро взорвалось волнами, и из воды поднялись десятки утопцев – больше, чем раньше. Они окружили дружинников, отрезая путь к лесу. Велеслав выхватил нож, шепча заклинания, но водяной лишь смеялся.
– Бегите, если сможете, – сказал он. – Или спуститесь ко мне.
Добрыня бросился вперед с ревом, рубя утопцев, Боян пытался собрать отряд, а Ратибор схватил Ждана за руку.
– Что делать? – крикнул он.
– Бежать, – ответил Ждан, но в его голосе не было надежды.
Они побежали к лесу, но вода поднималась, заливая берег. Утопцы шли следом, а смех водяного эхом разносился в тумане.
Лес отступал перед водой. Черные волны лизали корни сосен, подбираясь к дружинникам, а утопцы двигались следом, неумолимые, как сама смерть. Их шаги хлюпали по грязи, оставляя за собой клочья тины и мокрые следы. Ратибор бежал, чувствуя, как сердце колотится в груди, а ноги вязнут в размокшей земле. Ждан был рядом, его лицо белее снега, а глаза – пустые, словно он уже сдался.
– Стойте! – крикнул Боян, останавливаясь у поваленного дерева. – Дальше не уйти. Надо драться!
Добрыня обернулся, тяжело дыша, с мечом, покрытым черной слизью утопцев.
– Драться? Их слишком много! Эта тварь нас утопит, как щенков!
– Тогда придумай что-нибудь, умник! – огрызнулся Боян.
Велеслав, стоя чуть в стороне, смотрел на воду. Его руки дрожали, но голос оставался спокойным.
– Есть способ, – сказал он. – Но он опасен.
– Говори! – рявкнул Добрыня.
– Мы можем спуститься к нему. В его мир. Если найдем его сердце – то, что держит его здесь, – он умрет.
– В воду? – Ратибор уставился на него. – Ты с ума сошел?
– Это не просто вода, – Велеслав указал на озеро, где волны теперь бились, как живые. – Это дверь. Он сам сказал: "Спуститесь ко мне". Если мы войдем, он не сможет нас остановить.
– А если это ловушка? – спросил Боян.
– Тогда мы все равно мертвы, – ответил Велеслав. – Здесь нас сомнут. Там – хоть шанс.
Ждан вдруг шагнул вперед, глядя на озеро.
– Я пойду первым, – сказал он. – Это моя вина. Мой брат. Моя кровь.
Никто не возражал. Утопцы были уже в десятке шагов, их когти блестели в тусклом свете, а из глоток доносилось низкое шипение. Времени не оставалось.
Велеслав бросил в воду еще одну щепотку травы, шепча слова, которых Ратибор не понимал. Волны раздались, открывая черный провал – словно дыра в самой земле.
– За мной! – крикнул Ждан и прыгнул.
Один за другим дружинники последовали за ним. Ратибор задержался на миг, чувствуя, как страх сжимает горло, но рука утопца, метнувшаяся к его ноге, заставила его шагнуть вперед. Вода сомкнулась над головой, холодная и тяжелая, как могильная плита.
Он ждал удушья, но его не было. Вместо этого ноги коснулись твердого дна, и Ратибор открыл глаза. Они стояли в подводном мире – странном, искаженном, где свет дрожал, как в кривом зеркале. Вокруг поднимались стены из камня и костей, покрытые мхом и водорослями. Вдалеке виднелись фигуры – десятки, сотни утопленников, застывших в молчании. Их лица были знакомыми: воины князя, рыбаки, женщины, дети. Все они смотрели на дружинников пустыми глазами.
– Где он? – прошептал Добрыня, сжимая меч.
– Здесь, – ответил голос, низкий и гулкий, как эхо в пещере.
Водяной появился из тени. Теперь он был ближе, и его облик стал яснее: тело, покрытое чешуей и тиной, длинные когти, глаза, горящие зеленым огнем. На шее покачивался амулет, тот самый, что заметил Ратибор.
– Вы пришли, – сказал водяной, глядя на Ждана. – Ты привел их ко мне, брат.
– Я пришел тебя остановить, – Ждан шагнул вперед, но голос его дрожал.
– Остановить? – водяной засмеялся. – Ты сделал меня таким. Ты утопил меня. А теперь хочешь убить снова?
– Хватит болтать! – Добрыня бросился вперед, замахнувшись мечом.
Клинок вонзился в грудь водяного, но тот даже не дрогнул. Вместо крови из раны потекла черная вода, а тварь схватила Добрыню за горло и швырнула его к стене. Воин ударился о камни и рухнул, кашляя.
– Глупцы, – сказал водяной. – Здесь я сильнее. Здесь я бог.
Боян и Ратибор бросились на помощь, но утопцы ожили, окружая их. Боян зарубил двоих, но третий вцепился ему в ногу, и воин упал, крича от боли. Ратибор рубил мечом, но каждый удар казался бесполезным – твари вставали снова и снова.
Велеслав стоял в стороне, шепча заклинания. Его руки светились слабым светом, и утопцы замедлились, но ненадолго.
– Ждан! – крикнул он. – Амулет! Это его сердце!
Ждан замер, глядя на водяного. Тот улыбнулся, обнажив зубы.
– Возьми его, брат, – сказал он. – Если осмелишься.
Ратибор видел, как Ждан колеблется. Утопцы наступали, Добрыня поднимался, хрипя, а Боян отбивался, лежа на земле. Времени не было.
– Сделай это! – крикнул Ратибор, бросаясь к водяному.
Он ударил мечом по руке твари, отвлекая ее, и Ждан, наконец, рванулся вперед. Его пальцы сомкнулись на амулете, и он дернул, срывая его с шеи. Водяной взревел, и стены задрожали. Черная вода хлынула из его груди, заливая все вокруг.
– Нет! – крикнул он, хватая Ждана. – Ты не заберешь меня!
Ждан вырвался, но водяной вцепился в него снова, и оба начали тонуть в черной воде, что поднималась все выше. Ратибор бросился к ним, но Велеслав схватил его за руку.
– Бежим! – крикнул он. – Это конец!
– Мы не можем бросить их! – Ратибор вырывался, но Велеслав тащил его к выходу.
Добрыня подхватил Бояна, и они побежали следом. Вода поднималась, стены рушились, а утопцы растворялись в черной пучине. Последнее, что видел Ратибор, – это Ждан и водяной, исчезающие в глубине, сцепленные в смертельной схватке.
Свет мигнул, и они вынырнули на берегу. Озеро бурлило, волны бились о камни, но туман рассеивался. Амулет лежал в грязи у ног Ратибора – старый, покрытый мхом, но теперь мертвый.
Дружинники стояли на берегу, глядя на озеро. Оно затихало, становясь снова неподвижным, как зеркало. Туман ушел, и лес зашумел ветром, будто пробуждаясь от сна. Но тишина среди людей была тяжелой.
Добрыня сплюнул кровь и сел на камень, держась за ушибленный бок. Боян, хромая, подошел к воде и бросил в нее обломок меча – последний знак пропавшим. Велеслав молчал, глядя на амулет в руках Ратибора.
– Это конец? – спросил юноша, сжимая холодную кость.
– Может быть, – ответил Велеслав. – А может, и нет. Он ушел, но такие, как он, не умирают навсегда.
– Ждан… – начал Ратибор, но замолчал.
– Он сделал свой выбор, – сказал Боян. – Заплатил за старый долг.
– А мы? – Добрыня поднял взгляд. – Что скажем князю?
– Правду, – ответил Боян. – Что нашли водяного. И потеряли одного из своих.
Они собрали оружие и двинулись прочь от озера, оставив амулет лежать в грязи. Ратибор шел последним, то и дело оглядываясь. Ему казалось, что он слышит плеск – тихий, далекий, но настойчивый. Или это был просто ветер?
Лес сомкнулся за ними, и озеро осталось позади, черное и молчаливое. Но в глубине, под толщей воды, что-то шевельнулось – тень, слишком большая для рыбы, слишком живая для мертвеца. И где-то в ночи раздался шепот, низкий и печальный:
– Я еще вернусь…
Прошло три луны с тех пор, как Ратибор вернулся в деревню. Лето сменилось холодными ветрами, и лес укрылся первым снегом, тонким, как пепел. Дружинники, что пережили озеро, молчали о случившемся, но их лица говорили больше слов. Добрыня стал угрюмее, его смех теперь звучал редко, а в глазах появился тот же блеск, что у стариков, видевших слишком много. Боян ходил с палкой, рана на ноге не заживала, и он шептался с женой о том, что пора оставить меч. Велеслав ушел в лес через неделю после возвращения, не сказав ни слова, – просто взял свой мешок с травами и растворился в чаще, словно его никогда и не было.
Ратибор остался один. Князь выслушал их рассказ, нахмурился, но не наказал. Он бросил им несколько серебряных и велел забыть озеро. "Проклятое место", – сказал он и отвернулся к огню. Но Ратибор не мог забыть. Ночью ему снилась вода – черная, бесконечная, с руками, что тянулись из глубины. Иногда он слышал голос Ждана, иногда – смех водяного, низкий и тяжелый, как плеск волн о берег.
Деревня жила своей жизнью. Рыбаки вернулись к реке, но к озеру никто не ходил. Старухи шептались у колодца, что духи успокоились, что Велес принял жертву и усыпил хозяина глубин. Но Ратибор знал лучше. Он чувствовал это в воздухе, в запахе сырости, что тянулся с севера, где лежало то самое озеро.
Однажды, в конце осени, он не выдержал. Взял копье, надел теплый плащ и пошел туда, один. Лес встретил его тишиной – ни птиц, ни ветра, только хруст снега под ногами. Когда он вышел к озеру, оно лежало перед ним, замерзшее, покрытое тонким льдом, что блестел в слабом свете солнца. Тумана не было, и берег казался пустым, почти мирным. Амулет, что они оставили в грязи, исчез – то ли его унес зверь, то ли забрала вода.
Ратибор подошел к кромке льда, глядя в темную глубину. Там, под толщей, что-то двигалось – едва заметное, как тень облака. Он сжал копье, ожидая, что лед треснет, что водяной поднимется снова, но ничего не происходило. Только тишина, густая и холодная, обволакивала его.
– Ты ушел? – тихо спросил он, не зная, ждет ли ответа.
Ветер прошелся по озеру, и лед дрогнул, издав низкий, протяжный звук – будто вздох. Ратибор отступил, сердце заколотилось быстрее. Он повернулся, чтобы уйти, но остановился, заметив следы на снегу. Мокрые, с длинными пальцами и перепонками между ними, они тянулись от воды к лесу, исчезая среди сосен.
Он не побежал за ними. Не крикнул, не поднял копье. Просто стоял, глядя, как снег медленно засыпает следы, пока они не стали почти невидимыми. Но он знал, что они там. Знал, что водяной не ушел навсегда. Может, он ослаб, может, спит в глубине, но его тень осталась – в озере, в лесу, в его собственных снах.
Ратибор вернулся в деревню к вечеру. У избы его ждала Млада, сестра, с корзиной хвороста в руках. Она улыбнулась, увидев его, но улыбка быстро угасла.
– Ты опять ходил туда, – сказала она, не спрашивая.
Он кивнул, снимая плащ.
– Не ходи больше, – тихо попросила она. – Оно того не стоит.
– Может, и не стоит, – ответил он, глядя на огонь в очаге. – Но кто-то должен помнить.
Той ночью он снова услышал плеск – далекий, едва различимый, но настойчивый. И где-то в глубине леса, за рекой, старуха Вешница проснулась от странного сна: ей привиделся человек с рыбьими глазами, идущий по снегу, с амулетом в руках. Она не сказала никому, только бросила в огонь щепотку соли и шепнула:
– Пусть спит. Пусть спит…
Но озеро знало правду. И тень подо льдом ждала своего часа.

Домовой. Дружба длинной в жизнь
Святозар сидел у остывшего очага, подтянув худые колени к груди. В доме пахло сыростью и старым дымом, а за бревенчатыми стенами завывал ветер, будто оплакивал его родителей. Отец, богатый купец Доброгнев, и мать, тихая Лада, ушли в торговый поход три луны назад. Говорили, на них напали разбойники где-то у порогов на Днепре. Никто не вернулся – ни отец с его ладьей, груженной мехами и медом, ни мать, что всегда провожала мужа с улыбкой. А вчера в дом ввалился дядя Гордей, широкоплечий и громкоголосый, с женой своей, Ярославой, чьи глаза блестели, как у вороны, высматривающей добычу. "Всё твоего отца теперь наше, сирота," – рявкнул Гордей, а Ярослава лишь ухмыльнулась, будто прикидывая, как половчее распорядиться добром.
Ночью Святозар проснулся от странного звука. Шорох, будто кто-то возился в углу, где стояла кадка с потемневшим от времени деревом. Мальчик приподнялся на соломенной подстилке, вглядываясь в темноту. Сперва подумал – мышь. Но шорох стал громче, и в неверном свете лунного луча, что пробивался сквозь щель в ставне, мелькнул силуэт. Маленький, сгорбленный, с бородой до пола, похожей на клочья мха. "Не бойся, малец," – прошелестел голос, сухой, как осенний лист. "Я тут давно живу, еще деда твоего знал. А ты, видать, последний из ихнего рода остался." Святозар замер. Сердце колотилось так, что казалось, выскочит из груди, но в глазах того старичка светилось что-то доброе, почти родное.
Наутро после той странной ночи жизнь Святозара перевернулась с ног на голову. Дядя Гордей, едва солнце поднялось над крышами, рявкнул на весь дом: "Хватит дрыхнуть, сирота! Работай, коли жрать хочешь!" Ярослава, стоя у очага, швырнула ему краюху черствого хлеба, да так, что та ударила мальчика в грудь. "Дров наколи, воды натаскай, да поживее шевелись," – прошипела она, а глаза её блестели жадностью. Святозар молча проглотил обиду, сжал хлеб в ладонях и побрел во двор. Дом, что раньше был полон тепла и смеха, теперь гудел чужими голосами, а каждый угол будто смотрел на него с укором.
День тянулся долго. Святозар таскал воду от реки в тяжелом деревянном ведре, пока плечи не заныли, а потом стоял у колоды, размахивая топором, что был ему почти по росту. Дядя Гордей сидел на лавке, попивая квас из глиняной кружки, и время от времени покрикивал: "Не ленись, малец, а то плеткой научу!" Ярослава же шныряла по дому, перебирая сундуки матери Святозара. Мальчик видел, как она вытащила вышитый пояс с серебряными бляхами и сунула за пазуху, будто своё добро.
К вечеру Святозар, уставший и голодный, рухнул на солому в углу горницы. Родственники, наевшись каши с салом, что сами же сварили из припасов отца, улеглись на широкую лавку у печи, а мальчику оставили лишь холодный пол да тонкий кожух. Он лежал, слушая, как трещит сверчок за стеной, и думал о том старичке из ночи. "Привиделось, поди," – шептал он себе, но в груди теплилась надежда.
А потом началось странное. Сперва Ярослава, уже задремавшая, вдруг вскрикнула и вскочила, держась за ногу. "Кто-то укусил меня!" – завопила она, но в полутьме ничего не было видно. Гордей буркнул что-то про крыс и перевернулся на другой бок. Через час дядя сам заорал – его кружка, что стояла у изголовья, опрокинулась прямо ему на лицо, залив остатками кваса бороду. "Проклятье какое-то!" – прорычал он, вытираясь рукавом. Святозар, лежа в своем углу, прикусил губу, чтобы не улыбнуться. Он заметил, как в тени у печи мелькнул маленький силуэт и тут же пропал.
На следующий день всё стало еще чуднее. Ярослава, решившая с утра испечь лепешек, вдруг заголосила: горшок с мукой, что она только что поставила на стол, оказался полон золы. "Это ты, гаденыш?" – набросилась она на Святозара, но мальчик лишь покачал головой, сам не понимая, что творится. А когда Гордей пошел во двор за топором, то вернулся красный от злости: лезвие было воткнуто в колоду так глубоко, что вытащить его не смог даже он, здоровенный мужик. "Будто леший шутит," – пробормотал дядя, оглядываясь по сторонам.
Святозар молчал, но в душе его росло теплое чувство. Он вспомнил слова старичка: "Последний из рода остался." И той ночью, когда дом затих, мальчик тихонько отломил кусок хлеба, что припрятал от ужина, налил в плошку молока из кувшина и поставил у очага. "Если ты тут, дедушка, – прошептал он, – спасибо тебе." Утром плошка была пуста, а на соломе рядом лежал маленький круглый камешек с вырезанным знаком – словно подпись от невидимого друга.
Прошло несколько дней, и дом, что когда-то был для Святозара родным гнездом, превратился в холодную клетку. Гордей и Ярослава словно состязались, кто из них сумеет выжать из мальчика больше работы. Дядя заставлял его таскать тяжелые мешки с зерном, что остались в амбаре отца, а Ярослава гоняла то за дровами, то за водой, то велела чистить котлы, пока руки не покраснели от ледяной реки. "Неча сироте жировать," – цедила она сквозь зубы, а Гордей лишь посмеивался, глядя, как Святозар надрывается. Ночами мальчик падал на солому, дрожа от холода, и шептал в темноту имена отца и матери, будто они могли его услышать.
Родственники же не только мучили Святозара, но и разоряли дом. Гордей продал отцовский резной ларь за полцены какому-то проезжему купцу, а Ярослава перерыла все сундуки, присвоив себе материны украшения – янтарные бусы и серебряные кольца. Однажды Святозар застал её, как она примеряла перед медным зеркальцем нарядный сарафан Лады, и в горле у него встал ком. "Не твое это," – вырвалось у него, но Ярослава лишь хлестнула его по щеке так, что в ушах зазвенело. "Молчи, щенок, а то в лесу сгниешь," – прошипела она, и в её глазах мелькнула тень чего-то злого, почти звериного.
Но чем хуже становилась жизнь, тем чаще вмешивался невидимый хранитель. После той ночи с хлебом и молоком Святозар каждую ночь оставлял подношение у очага – то кусок лепешки, то ложку меда, что удавалось утаить от жадных глаз Ярославы. И домовой отвечал. Однажды утром Гордей, собравшийся идти к соседям, обнаружил, что его лучшие сапоги, сшитые из мягкой кожи, разорваны в клочья, будто собака их грызла. "Это ты, паршивец?" – заревел он, схватив Святозара за шиворот, но мальчик только мотал головой, а в углу горницы послышался тихий смешок. В другой раз Ярослава, решившая сварить похлебку, выронила горшок от неожиданности – из-под крышки полезли не зерна, а жуки, десятки черных жуков, что разбежались по полу. Она визжала, топая ногами, а Гордей, прибежавший на крик, поскользнулся на рассыпанном масле, которого там быть не могло.
Святозар начал замечать закономерность: стоило родственникам ударить его или особливо зло обойтись, как в доме тут же что-то шло наперекосяк. И однажды ночью он решился заговорить с домовым снова. Дождавшись, пока Гордей захрапит, а Ярослава перестанет ворочаться, мальчик сел у очага, подложив под себя кожух, и шепотом позвал: "Дедушка, ты тут? Я знаю, это ты мне помогаешь. Покажись, прошу." Тишина была долгой, и Святозар уже подумал, что всё ему мерещится, но вдруг в углу зашуршало, и перед ним возник тот самый старичок – маленький, лохматый, с бородой, что вилась, как дым. Глаза его блестели, как угольки в золе.
"Зови меня Дедко," – прошелестел он, присаживаясь на край очага. "Давно я тут, еще с деда твоего деда. Дом стерегу, да семью вашу. А эти," – он кивнул в сторону спящих родственников, – "воры да лихо. Не по нраву мне их дела." Святозар смотрел на него, затаив дыхание. "Они меня убить хотят," – выдохнул он наконец, и голос дрогнул. Дедко нахмурился, потеребил бороду. "Знаю, малец. Чую их черные думы. Но не дам я тебя в обиду. Ты только верь мне да слушай."
Утром Святозар проснулся с легкостью в груди, какой не чувствовал с той поры, как родители ушли. А когда Гордей велел ему идти в амбар за очередным мешком, мальчик заметил, как дядя споткнулся о порог и рухнул лицом в грязь прямо у крыльца. Из дома донесся тихий хрипящий смешок, и Святозар понял: Дедко с ним.
После той ночи, когда Дедко впервые заговорил со Святозаром, мальчик стал смелее. Он больше не опускал глаза, когда Гордей орал на него, и не вздрагивал от резких слов Ярославы. Внутри него росла тихая уверенность: он не один. Дедко был рядом – в шорохе соломы, в тени у печи, в том, как ветер вдруг хлопал ставней, стоило родственникам задумать очередную гадость. Но Гордей и Ярослава тоже не были слепыми. Странности в доме множились, и их жадность начала сменяться тревогой.
Однажды вечером, когда Святозар чистил котел у реки, он услышал, как дядя с женой шептались в горнице. Мальчик тихонько подкрался к приоткрытой двери, притаившись за бревенчатой стеной. "Слишком много бед от этого дома," – ворчал Гордей, хрустя пальцами. "Сапоги рвутся, еда портится, вчера топор в руках раскололся. Нечистое тут что-то." Ярослава шикнула на него, но голос её дрожал: "А я тебе говорила – мальчишка проклятый. Не зря его родители сгинули. Продать его надо, да поскорее. В Киеве купцы берут таких для работы, дадут серебра." Гордей помолчал, потом хлопнул ладонью по столу. "Так и сделаем. Завтра скажу, что идем к реке за рыбой, а там передам его людям Харальда. Пусть забирают."
Святозар замер, сердце заколотилось так, что казалось, его услышат. Продать в рабство? Он знал истории о тех, кого увозили на чужие земли – они редко возвращались. Мальчик попятился, споткнулся о ведро и чуть не упал, но успел юркнуть во двор, притворившись, что только вернулся. Гордей выглянул, подозрительно прищурился, но ничего не сказал. Ночью Святозар лежал на соломе, глядя в темноту, и шептал: "Дедко, они меня продать хотят. Что мне делать?" Ответа не было, но у очага что-то звякнуло, и плошка с молоком, что он оставил, опрокинулась сама собой. Мальчик понял: Дедко слышал.
Наутро Гордей разбудил Святозара пинком. "Собирайся, малец, к реке пойдем. Рыбы наловим." Голос его звучал слишком ласково, и это пугало больше, чем крик. Ярослава суетилась, пряча ухмылку, а Святозар заметил, как она сунула в узелок что-то блестящее – поди, опять что то мамкино продать хочет купцами. Мальчик молча накинул кожух и побрел за дядей, но в груди его колотился страх. Они вышли к реке, где уже покачивалась ладья с двумя чужаками – бородатыми, в меховых шапках, с цепкими взглядами. "Вот он," – буркнул Гордей, толкнув Святозара вперед. "Забирайте, да серебро гоните."
Но не успел один из купцов протянуть руку, как ладья вдруг качнулась, будто кто-то ударил по днищу. Мужик выругался, а второй закричал – весло, что лежало у борта, взлетело в воздух и шлепнуло его по спине. Гордей попятился, озираясь. "Что за чертовщина?" – прорычал он, но тут же споткнулся о корягу, что секунду назад не была под ногами, и рухнул в грязь. Святозар стоял, не шевелясь, и вдруг услышал знакомый хриплый шепот у самого уха: "Беги, малец. В лес." Он не стал ждать – рванул прочь, пока купцы орали друг на друга, а Гордей барахтался в прибрежной жиже.
Лес встретил его сыростью и шорохом ветвей. Святозар бежал, пока дыхание не стало рвать грудь, и наконец упал под старым дубом, задыхаясь. Вокруг сомкнулась тишина, нарушаемая лишь стуком дятла где-то вдали. "Дедко?" – позвал он, оглядываясь. Маленький старичок появился из-за ствола, будто соткался из теней. "Тут я, Святозар," – сказал он, прищурившись. "Добрался ты, молодец. Но не конец это. Они за тобой пойдут, злоба их сильна." Мальчик сжал кулаки. "Что же мне делать, Дедко? Один я против них." Домовой усмехнулся, потеребив бороду. "Один, да не один. Лес тебе поможет, коли попросишь. А я с тобой останусь. Род твой мне дорог."
И в тот же миг где-то неподалеку хрустнула ветка, и послышался низкий вой – то ли зверь, то ли ветер. Святозар вздрогнул, но Дедко лишь кивнул: "Слушай лес, малец. Он живой."
Святозар сидел под дубом, прислушиваясь к лесу. Сердце еще колотилось от бега, но Дедко рядом придавал ему смелости. Старичок стоял, опираясь на кривую палочку, и смотрел куда-то в чащу, будто видел то, что было скрыто от глаз мальчика. "Слышишь, малец?" – прошелестел он, и Святозар кивнул. Где-то вдали хрустели ветки, слышались приглушенные голоса – злые, резкие. Гордей не собирался так просто отпускать добычу, а купцы, видно, тоже не хотели терять серебро, что им обещали.
"Идут за мной," – прошептал Святозар, вжимаясь в шершавую кору дуба. Дедко кивнул, прищурив глаза-угольки. "Идут, да не одни леса хозяева тут. Я их позову, коли надо будет. Ты только не бойся, что увидишь." Он постучал палочкой по земле трижды, и от стука по лесу пробежала дрожь – листья зашуршали, ветер завыл громче, а где-то в глубине чащи ухнул филин, хотя день еще не угас.
Святозар не успел спросить, что задумал Дедко, – из-за деревьев донесся голос Гордея: "Где этот щенок? Найду – шкуру спущу!" Следом послышался топот, скрип кожаных сапог и брань купцов. Мальчик втянул голову в плечи, но Дедко лишь хмыкнул и махнул рукой в сторону тропы, по которой они шли. В тот же миг лес ожил.
Сперва Гордей, шагавший впереди, зацепился ногой за корень, что вылез из земли прямо у него под сапогом. Он рухнул, выругавшись так, что вороны взлетели с веток. Купцы, шедшие следом, остановились, но не успели помочь – над ними закружился ветер, срывая листья и хлеща их по лицам. "Проклятое место!" – крикнул один из них, Харальд, тот, что был повыше, но тут же осекся: из кустов выступила тень. Высокая, сутулая, с ветвистыми рогами на голове и глазами, что горели зеленым светом. Леший.
Святозар замер, глядя на духа. Он слышал о лешем от матери – тот стережет лес, путает тропы, а с недобрыми людьми и вовсе не церемонится. Леший шагнул вперед, и земля под ним загудела. "Кто в моем доме шумит?" – пророкотал он голосом, похожим на треск старого дерева. Гордей, вставший было на ноги, побледнел и попятился. "Мы… это… за мальцом идем," – выдавил он, но голос его дрогнул. Леший наклонил голову, рога качнулись, и вдруг лес вокруг загудел – деревья заскрипели, ветви опустились ниже, будто живые.
Купцы бросились бежать, но тропа под ними исчезла – мох и трава сомкнулись, а деревья словно сдвинулись, отрезая путь. Харальд взмахнул мечом, пытаясь прорубить дорогу, но клинок застрял в стволе, а из-под коры брызнула черная жижа, от которой он закашлялся. "Леший нас не пустит," – шепнул Святозар, глядя на Дедко. Домовой кивнул. "Я его позвал. Он мне должок должен был, еще с тех пор, как дед твой ему угодил."
Но Гордей не сдавался. "Прочь, нечисть!" – заорал он, выхватив нож, и ринулся туда, где, как ему казалось, мелькнул кожух Святозара. Леший шагнул навстречу, и земля под дядей разверзлась – не глубоко, но достаточно, чтобы он провалился по колено и застрял, воя от злости. А потом из реки, что текла неподалеку, поднялась тень – тонкая, с длинными волосами, что вились, как водоросли. Русалка. Она запела, и голос её был сладким, как мед, но купцы, услышав его, побросали оружие и побрели к воде, словно завороженные.
Святозар смотрел на это, не веря глазам. Леший, русалка, Дедко – лес встал на его защиту. Гордей всё еще барахтался в яме, но силы его таяли. "Уходи, лихо," – прогудел леший, и дядя затих, глядя на него с ужасом. Дедко подошел к Святозару, положил маленькую ладонь ему на плечо. "Пока отстали они. Но злоба их не уймется. Надо думать, малец, что дальше."
Лес затих, но эхо песни русалки всё еще дрожало в воздухе. Святозар выдохнул: "Спасибо, Дедко. И им." Домовой усмехнулся. "Лес помнит добро. А теперь – идем, укроемся."
Лес затих, оставив позади Гордея, что барахтался в грязи, и купцов, что брели к реке под чары русалки. Святозар стоял рядом с Дедко, чувствуя, как дрожь в ногах сменяется решимостью. "Надо идти, Дедко," – сказал он, сжимая кулаки. "В поселение. Они не остановятся, пока меня не найдут. А я не хочу бегать всю жизнь." Домовой посмотрел на него, прищурив глаза, и кивнул. "Дело говоришь, малец. Но один ты не пойдешь. Со мной вернешься, да с правдой."
Путь обратно занял полдня. Лес расступался перед ними, будто леший всё еще стерег тропу, а Дедко шел рядом, шурша листвой своей бородой. Святозар думал о том, что скажет людям. Поселение у реки жило по старым законам: если кто-то творил зло, община судила. Но Гордей был силен и хитер, а Ярослава умела сладко говорить. Без доказательств мальчику не поверят. "Дедко, как мне их уличить?" – спросил он, когда впереди показались бревенчатые крыши. Домовой хмыкнул. "Правда сама себя покажет, коли я помогу. Ты только начни, а я подскажу."
Когда они вошли в поселение, солнце уже клонилось к закату. Святозар шагал прямо к дому старейшины, Велеслава, чей двор стоял в центре. Люди глазели на мальчика – грязного, в рваном кожухе, но с горящими глазами. "Велеслав! Выходи!" – крикнул он, и голос его, хоть и дрожал, разнесся по улице. Старейшина, седой, но крепкий, как дуб, вышел на крыльцо, опираясь на посох. За ним потянулись другие – кузнец Боян, ткачиха Милана, рыбаки. "Что шумишь, Святозар?" – прогудел Велеслав. "Где дядя твой?"
"Дядя мой хотел меня продать," – выпалил мальчик, и толпа ахнула. "В рабство, купцам заморским. А добро отца моего они с Ярославой разворовали." Велеслав нахмурился, а из-за спин людей послышался злой голос Гордея: "Ложь! Щенок сбежал, а теперь клевещет!" Дядя протолкался вперед, весь в грязи, с красным лицом. Следом вышла Ярослава, бледная, но с ядовитой улыбкой. "Бедный сирота, разум помутился от горя," – пропела она, и кто-то в толпе зашептался.
Святозар почувствовал, как страх сжимает горло, но тут у его ног мелькнул Дедко – невидимый для других, но ясный ему. "Говори, малец. Я начну," – шепнул домовой и исчез. Мальчик набрал воздуха. "Не вру я! Они били меня, голодом морили, а сегодня увели к реке, чтобы Харальду отдать. Спросите их, где отцовские меха, где материны бусы!"
Гордей шагнул к нему, занеся руку, но вдруг споткнулся – прямо из-под земли вылез корень, которого там не было. Толпа загудела. Ярослава открыла рот, чтобы возразить, но тут из её узелка, что висел на поясе, вылетели янтарные бусы Лады и покатились по земле. "Это ж Ладино!" – крикнула Милана, подбирая их. Ярослава побледнела еще сильнее, а Дедко, хихикнув, шепнул Святозару: "Дальше."
"Они в лесу застряли, когда я бежал," – продолжил мальчик. "Леший их не пустил, потому что правда за мной!" Гордей зарычал: "Бредишь, мальчишка! Какой леший?" Но тут из толпы вышел старый рыбак Радомир, что часто хаживал в лес. "А ведь прав он, – сказал он, почесав бороду. – Я видел их у реки утром, с чужаками. А потом лес загудел, будто живой. Нечисто тут дело."
Велеслав поднял руку, призывая к тишине. "Гордей, Ярослава, что скажете?" Дядя открыл было рот, но в тот же миг из дома Святозара, что стоял неподалеку, донесся грохот. Все обернулись – и увидели, как из дверей вылетел сундук, тот самый, что Гордей продал, и рухнул прямо у ног старейшины. Крышка распахнулась, явив меха Доброгнева, что должны были давно уйти купцу. Толпа загомонила, а Дедко, сидя на крыше, подмигнул Святозару.
"Всё ясно," – прогудел Велеслав. "Вы, Гордей с Ярославой, изгнаны из поселения. Добро Доброгнева вернется к сыну его." Гордей взревел, но кузнец Боян и другие уже двинулись к нему, не слушая. Ярослава попыталась бежать, но споткнулась о тот же корень и упала, визжа. Их увели, а Святозар стоял, глядя, как люди расходятся, и чувствуя, как тяжесть спадает с плеч.
Ночью он сидел у очага в своем доме – снова своем. Дедко появился, как всегда, из тени. "Ну что, малец, доволен?" – спросил он, грея руки у огня. Святозар улыбнулся. "Спасибо, Дедко. Ты дом мой спас. И меня." Домовой хмыкнул. "Не я, а ты. Смелый вырос. А я останусь, стеречь буду. Род твой жив, пока ты жив."
Святозар кивнул, поставил у очага плошку с молоком и лег спать. Впервые за много лун сон его был спокоен.
Прошли годы с той ночи, когда Святозар обрел свободу и дом свой назад. Поселение у реки росло, ладьи с товарами приходили всё чаще, а имя Доброгнева, отца Святозара, не забылось – теперь его дело жил в сыне. Мальчик, что когда-то дрожал под гнетом жадных родственников, вырос в крепкого юношу, а потом в мужчину, чьи глаза светились той же решимостью, что и у деда его деда. Дедко, верный домовой, никуда не делся – шуршал по углам, стерег очаг и порой ворчал, если Святозар забывал оставить ему молока или меда.
Святозар не просто выжил – он расцвел. Сперва он выучился торговать, как отец. Соседи помогли: кузнец Боян выковал ему ножи и топоры на продажу, ткачиха Милана научила разбираться в тканях, а старый рыбак Радомир показал, как ладить с рекой. Святозар собирал меха у охотников, воск и мед у бортников, грузил всё это в ладью, что сам построил из крепкого дуба, и отправлялся вниз по Днепру, к большим торгам. Люди в поселении шептались: "Доброгнев бы гордился." А Дедко, сидя у очага, хмыкал: "Дело знает, малец. Род не угас."
Когда Святозару стукнуло двадцать зим, он встретил Злату – дочку купца из соседнего городища. Она была светловолосая, с руками ловкими, как у ткачихи, и смехом, что звенел, как колокольчик. Приехала она с отцом на торг, а уехала с обетом – Святозар попросил её руки у очага, под взглядом Дедко, который одобрительно кивнул из угла. Свадьбу сыграли по старинке: с костром, что горел до утра, с песнями под гусли и хлебом, что Злата испекла сама. Дедко, невидимый для гостей, швырнул горсть зерна на молодых – на счастье, как он потом шепнул Святозару.
Годы шли, и дом Святозара наполнился детским смехом. Первой родилась дочка, Лада, названная в честь бабки. За ней – сын, Добран, крепкий и громкоголосый, как дед. А потом еще двое – Милана и Велеслав, в честь тех, кто помог Святозару в трудный час. Злата оказалась хозяйкой прилежной: ткала полотно, шила рубахи, варила медовуху, что славилась на всю округу. Святозар же стал купцом, чьё слово ценилось на торгу, а ладьи его ходили до самого Киева и дальше. Добро, что когда-то пытались украсть Гордей с Ярославой, приумножилось – сундуки ломились от серебра, мехов и янтаря.
Дедко был везде. Он любил возиться с детьми: то подкинет потерянную игрушку, то зашепчет колыбельную, если малыш плакал ночью. Лада, едва научившись говорить, однажды заявила: "Дедушка маленький живет у печки!" Злата посмеялась, решив, что дочка выдумывает, но Святозар только подмигнул Дедко, что сидел на лавке, грея ноги. Домовой стал частью семьи, хоть и невидимой для всех, кроме Святозара. Он стерег дом, как и обещал: если ветер ломал ставню, она сама собой чинилась к утру; если в амбаре заводились мыши, они исчезали, будто их и не было.
Однажды, когда Святозар уже поседел, а дети его подросли, он сидел у очага, глядя на огонь. Лада с Миланой ткали полотно, Добран чинил сеть, Велеслав точил нож – каждый при деле. Злата хлопотала у стола, готовя ужин, и дом гудел теплом, какого Святозар не знал в детстве. Дедко появился рядом, как всегда неожиданно, и присел на край очага. "Ну что, малец, доволен жизнью?" – спросил он, теребя бороду. Святозар улыбнулся. "Доволен, Дедко. Спасибо тебе. Без тебя бы не выстоял." Домовой хмыкнул. "Не мне спасибо, а себе. Смелый ты был, а смелым судьба благоволит. А я так, помогал малость."
Святозар кивнул, поставил у огня плошку с молоком – как в старые дни. "Останешься с нами?" – спросил он тихо. Дедко усмехнулся. "Куда ж я денусь? Род твой жив, дети твои растут. Стеречь буду, пока нужен." И исчез, оставив за собой легкий запах дыма и хлеба.
Годы текли, как река за окном. Святозар состарился, но дело его не угасло – Добран перенял торговлю, Лада вышла за сына кузнеца, а Милана с Велеславом остались в доме, продолжая хозяйство. Внуки бегали по двору, крича и смеясь, а Дедко, всё тот же маленький старичок, следил за ними из тени. Святозар знал: пока жив его род, домовой будет рядом, храня очаг и память о тех, кто был до.
И в последний свой день, лёжа на лавке под шкурами, он услышал знакомый шорох. Дедко стоял у изголовья, глядя на него добрыми глазами. "Пора, малец?" – спросил он. Святозар улыбнулся. "Пора, Дедко. Береги их." И домовой кивнул, а потом всё стихло.
Но дом не опустел. Дети, внуки, правнуки – род Святозара жил, и с ним жил Дедко, вечный хранитель очага.

Хранитель леса
Туман стелился над рекой, словно дыхание древних духов, что следили за нами из-за деревьев. Лада шагала вдоль опушки, прижимая к груди корзину с травами. Утренний холод пробирал до костей, но она не жаловалась – Зима учила ее терпеть. Лес был живым: шепот ветра в ветвях, шорох листьев под ногами, далекий крик ворона. Здесь, на берегу Волхова, люди жили в тени дубов и сосен, что помнили времена, когда боги ходили среди смертных.
Лада остановилась, глядя на воду. Черная гладь отражала кривую луну, что висела в небе прошлой ночью. Вчера волки выли громче обычного, и старая Зима, сидя у очага, бормотала что-то про Велеса. "Он слышит, когда мы забываем его дары," – сказала она, теребя узловатыми пальцами шерстяную нить. Лада не стала спрашивать больше – Зима не любила лишних слов.
Поселение просыпалось медленно. Дым поднимался над соломенными крышами, дети бежали к реке с деревянными ведрами, а мужчины проверяли сети. Лада прошла мимо избы старосты Влада, где у порога стояли варяги – высокие, светловолосые, с топорами на поясах. Они появились три дня назад, приплыв на длинных лодках с драконьими мордами. Говорили, что пришли торговать, но Лада видела, как их глаза блестели при виде леса – жадностью, а не миролюбием.
– Эй, девка! – окликнул один из них, с рыжей бородой и шрамом через щеку. – Несешь травы для своих колдуний?
Лада не ответила, лишь ускорила шаг. Варяги смеялись ей вслед, но она не оглянулась. Зима предупреждала: "Чужаки не чтут наших богов. Берегись их".
Дома, в низкой избе с земляным полом, Зима уже ждала. Старуха сидела у огня, грея руки над углями. Ее лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дуба, а глаза блестели, как у кошки в темноте.
– Что собрала? – спросила она, не поднимая взгляда.
Лада поставила корзину на стол.
– Иван-чай, зверобой, да немного полыни. У реки мало что растет – земля сырая.
Зима хмыкнула, перебирая травы.
– Полынь горька, но от духов бережет. А зверобой… – Она замолчала, принюхиваясь. – Лес неспокоен сегодня.
Лада кивнула. Она тоже чувствовала это – тяжесть в воздухе, будто кто-то смотрел на нее из чащи. Но говорить об этом не стала. Вместо этого спросила:
– Что варяги делают у Влада? Опять хвалятся?
– Хвалятся, – буркнула Зима. – Вчера тур их добычей был. Огромный, с рогами, что в два локтя. Ленты на них висели, красные, как кровь.
Лада замерла.
– Священный тур? Они посмели?
Зима подняла взгляд, и в ее глазах мелькнул страх.
– Посмели. А ночью волки выли. Слышала?
Лада кивнула. Вой был низким, долгим, почти человеческим. Она проснулась от него, лежа на лавке, и долго смотрела в темноту, пока Зима не зашептала заговор от злых духов.
– Велес не прощает, – тихо сказала старуха. – Лес его, звери его. Чужаки этого не знают.
Лада хотела спросить еще, но снаружи раздались крики. Она выбежала из избы, оставив корзину у порога.
***
У реки собралась толпа. Мужчины стояли полукругом, женщины шептались, прикрывая рты ладонями. Лада протиснулась вперед и увидела старосту Влада – седого, сгорбленного, но все еще крепкого. Он смотрел на землю, где лежала мертвая коза. Не просто мертвая – разорванная. Шея ее была вывернута, брюхо вспорото, а кровь пропитала траву, оставив черный след до самой воды.
– Волки? – спросил кто-то из рыбаков.
– Не волки, – отрезал Влад. – Следы не те. Смотрите.
Он указал на землю. Лада наклонилась и увидела: отпечатки лап, но слишком большие, с длинными когтями. А рядом – след босой человеческой ноги, глубже, чем мог оставить обычный человек.
– Это упырь, – прошептала старуха Милана, крестясь на старую манер – к Перуну, а не к новым богам, что иногда упоминали варяги.
– Или леший гневается, – добавил молодой охотник Боян, сжимая копье.
Варяги стояли в стороне, и их вождь, Хакон, шагнул вперед. Его лицо было широким, с тяжелыми скулами, а голос гремел, как гром:
– Ваши лесные духи нас не пугают. Если зверь бродит, мы его найдем и зарубим. Не то ваши козы – пустяк, а люди – следующее.
Влад нахмурился.
– Не торопись, чужак. Лес не прощает тех, кто лезет в его тайны.
Хакон сплюнул.
– Мы вчера тура зарубили. И что? Ваш Велес молчал. А зверя этого я повешу за шкуру.
Лада почувствовала, как холод пробежал по спине. Она оглянулась на лес – темный, молчаливый, но живой. Где-то в глубине хрустнула ветка, и ворон взлетел с криком.
***
Ночь пришла быстро, как всегда в этих краях. Луна висела низко, желтая и кривая, бросая тени на землю. Лада лежала на лавке, слушая, как потрескивает огонь в очаге. Зима сидела у стола, перебирая травы, и шептала что-то себе под нос. Снаружи ветер завывал, словно голоса духов кружили над избой.
Лада закрыла глаза, но сон не шел. Вместо этого она видела брата – Добрана. Ему было десять, ей – семь, когда он пропал. Они играли у реки, ловили рыбу в мелководье, а потом пришли жрецы – трое, в длинных серых плащах, с посохами, увитыми лозой. Они увели его, сказав, что он избран Велесом. Лада плакала, цеплялась за его руку, но Зима оттащила ее прочь. "Так надо," – сказала она тогда. Больше Добрана никто не видел.
Вой раздался внезапно, разорвав тишину. Лада подскочила, сердце заколотилось. Зима замерла, уронив пучок полыни.
– Опять, – прошептала старуха. – Он близко.
Лада выглянула в щель между ставнями. Туман клубился над землей, скрывая реку. Вой повторился – низкий, тоскливый, но в нем было что-то человеческое, будто кто-то звал ее. Она вспомнила следы у реки и сжала кулаки.
– Это не волки, – сказала она тихо.
Зима посмотрела на нее, и в ее глазах мелькнула тень.
– Это Велесов зверь. Чужаки разбудили его.
– Почему теперь? – спросила Лада. – Тур убили вчера, а козу нашли утром.
Зима молчала долго, потом поднялась и подошла к сундуку в углу. Открыв его, она достала старый нож – лезвие потемнело от времени, но на рукояти был вырезан знак Велеса: рогатый круг.
– Потому что они нарушили закон леса, – наконец сказала она. – Велес терпелив, но его стражи – нет.
Лада хотела спросить еще, но снаружи раздался крик – резкий, полный ужаса. Она выбежала из избы, не слушая окрика Зимы.
***
У реки было темно, только луна освещала берег. Люди уже собрались, держа факелы и топоры. Лада протиснулась вперед и увидела тело. Это был Свен, один из варягов – молодой, с рыжей бородой. Он лежал на траве, глядя в небо мертвыми глазами. Грудь его была раскрыта, словно цветок, ребра торчали наружу, а сердце… его не было. Кровь пропитала землю, и Лада услышала, как дубы шепчут что-то на ветру – будто предупреждали.
Хакон стоял над телом, сжимая меч.
– Это не волки, – прорычал он. – Это зверь, и я найду его. Завтра мы идем в лес.
Влад покачал головой.
– Не торопись, чужак. Лес не твой, и он живой.
– Ваш лес – труха перед моим клинком, – отрезал Хакон. – А зверя я зарублю, как тура.
Лада смотрела на следы вокруг тела – те же когти, та же босая нога. Но теперь она заметила еще кое-что: клочок шерсти, черной, как ночь, застрявший в кустах. Она шагнула ближе, протянула руку и замерла. Вдали, за рекой, мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с горящими желтыми глазами. Тень смотрела на нее, а потом исчезла в лесу.
Лада сжала шерсть в кулаке. Сердце билось так сильно, что она едва слышала гневные крики Хакона и шепот жителей. Что-то в той тени было знакомым, и это пугало ее больше, чем кровь на траве.
Лада вернулась в избу, когда луна уже клонилась к горизонту. Ветер стих, но тишина казалась тяжелее, чем завывания. Зима сидела у очага, глядя в огонь, словно видела в нем что-то, чего Лада не могла разглядеть. Клочок шерсти, что она подобрала у реки, лежал в ее кулаке, колючий и холодный.
– Что это было? – спросила Лада, бросая шерсть на стол.
Зима подняла взгляд, медленно, будто ей тяжело было оторваться от своих мыслей. Она взяла шерсть, поднесла к свету и нахмурилась.
– Велесов зверь, – сказала она тихо. – Я же говорила.
– Почему он убил варяга? – Лада шагнула ближе. – Тур был вчера, а козу нашли утром. Что изменилось?
Зима молчала, теребя шерсть пальцами. Потом встала, подошла к очагу и бросила ее в огонь. Пламя вспыхнуло, и запах паленого волоса наполнил избу.
– Хватит вопросов, – отрезала она. – Ложись спать. Утро само покажет.
Но Лада не легла. Она села на лавку, глядя на старуху. Зима всегда знала больше, чем говорила, и этот раз не был исключением. Смерть Свена, следы, тень в лесу – все это тянуло ее к ответам, которых она не могла найти сама.
– Ты знала Добрана, – сказала Лада, и голос ее дрогнул. – Ты была там, когда его увели. Скажи мне правду.
Зима замерла. Ее руки, протянутые к огню, задрожали, и тень на стене закачалась, словно живая.
– Не трогай старое, – прошептала она. – Оно спит.
– Оно не спит, – возразила Лада. – Оно бродит в лесу и рвет людей на куски. Если ты знаешь, что это, скажи!
Зима повернулась, и в ее глазах мелькнула боль – такая глубокая, что Лада отступила на шаг.
– Добран был избран, – наконец сказала старуха. – Десять зим назад голод пришел к нам. Река не давала рыбы, лес – дичи. Жрецы сказали: Велес гневается. Надо дать ему жертву, чтобы он вернул жизнь. Твой брат… он был сильным, чистым. Они увели его к капищу.
Лада почувствовала, как горло сжалось.
– И что с ним стало?
Зима опустила взгляд.
– Не знаю. Обряд был тайным. Они вернулись без него, а на следующий день рыба пошла в сети. Я думала, он умер. Но теперь… – Она замолчала, глядя на нож с знаком Велеса, что лежал на столе.
– Теперь он жив, – закончила Лада. – И он там, в лесу.
Зима не ответила, но этого и не требовалось. Лада вспомнила тень – высокую, сгорбленную, с желтыми глазами. И вой, что звучал как зов. Это был Добран. Она знала это, как знала запах дождя или вкус меда.
***
Утро пришло с криками. Лада выбежала из избы, едва успев накинуть шерстяной платок. У реки снова собралась толпа, и запах крови висел в воздухе, смешиваясь с сыростью тумана. На этот раз жертв было двое: еще один варяг, Торкель, и местный мальчишка, сын рыбака, что бегал за водой каждое утро.
Торкель лежал у воды, с вырванным горлом и сломанной рукой, сжимавшей топор. Мальчик – дальше, у кустов, с разорванным животом. Его мать выла, упав на колени, а мужчины стояли молча, сжимая оружие.
Хакон шагнул вперед, его лицо было красным от гнева.
– Это не зверь, это демон! – рявкнул он. – Мы идем в лес, сейчас же. Я зарублю его и принесу голову!
Влад поднял руку.
– Погоди, чужак. Лес не твое поле. Здесь правят другие силы.
– Ваши силы не защитили мальчишку, – бросил Хакон. – Собирай людей, старик, или мы сами пойдем.
Лада смотрела на следы – те же когти, те же босые ступни. Но теперь она заметила направление: они вели к лесу, к капищу. Сердце заколотилось. Она знала, что должна идти туда, но не с Хаконом и его факелами.
– Я пойду одна, – сказала она тихо, но Влад услышал.
– Ты с ума сошла, девка? – Он схватил ее за плечо. – Это смерть.
– Я знаю лес, – возразила она. – И знаю, что там. Дайте мне шанс.
Хакон сплюнул.
– Пусть идет. Если пропадет – меньше ртов кормить.
Влад отпустил ее, но в глазах его была тревога. Лада кивнула и побежала к избе за ножом Зимы.
***
День был серым, небо затянуло тучами. Лада шагала по тропе, что вела к капищу. Лес молчал – ни птиц, ни ветра, только хруст веток под ногами. Нож висел на поясе, холодный и тяжелый. Она не знала, зачем взяла его – убить зверя или защититься. Но без него идти было страшно.
Капище стояло в низине, окруженное мшистыми камнями и старыми дубами. В центре – идол Велеса, вырезанный из черного дерева: рогатая голова, змея у ног, глаза из янтаря. Лада остановилась, чувствуя, как воздух сгущается вокруг нее. Здесь пахло землей и чем-то еще – звериным, резким.
– Добран? – позвала она тихо.
Тишина. Потом – шорох слева. Лада повернулась, сжимая нож. Тень мелькнула между деревьями, слишком большая для волка, слишком быстрая для человека. Она шагнула вперед, сердце билось в горле.
– Добран, это я, Лада, – сказала она громче. – Если ты там, покажись.
Шорох повторился, ближе. А потом он вышел.
Луна пробилась сквозь тучи, осветив его. Он был выше человека, сгорбленный, с шерстью черной, как ночь. Морда – волчья, с длинными клыками, но глаза – желтые, человеческие, полные боли. Руки свисали до земли, длинные, с когтями, что блестели, как ножи. Он смотрел на нее, и в его взгляде было что-то знакомое – как у мальчика, что учил ее ловить рыбу десять зим назад.
– Добран… – прошептала Лада, и нож выпал из ее рук.
Он шагнул ближе, и земля задрожала под его весом. Грудь его вздымалась, дыхание вырывалось с хрипом. Он не нападал, только смотрел, и Лада почувствовала, как слезы жгут глаза.
– Что с тобой сделали? – спросила она.
Он открыл пасть, и голос, низкий, рычащий, вырвался наружу:
– Лада… лес… мой…
Она отступила, но не от страха – от ужаса перед тем, что стало с ее братом. Он был жив, но не человеком. Проклятье Велеса держало его здесь, в этом теле, между зверем и человеком.
– Я помогу тебе, – сказала она. – Скажи, как.
Он покачал головой, шерсть на загривке встала дыбом.
– Нет… поздно… они… идут…
Лада услышала крики вдали – голоса варягов, треск факелов. Хакон шел сюда, и с ним люди. Она повернулась к Добрану, но он уже отступал в тени.
– Не уходи! – крикнула она, но он исчез, оставив за собой только следы когтей на земле.
***
Лада вернулась к капищу, когда ночь стала глубже. Факелы варягов мелькали между деревьями, их голоса гремели, как гром. Она спряталась за дубом, глядя, как Хакон и его люди входят в низину. Их было шестеро, с топорами и копьями, лица блестели от пота и злобы.
– Где твой зверь, старик? – рявкнул Хакон, глядя на Влада, что шел сзади.
– Не мой, – буркнул Влад. – И не твой. Уходи, пока можешь.
Хакон рассмеялся и ударил топором по идолу. Дерево треснуло, янтарный глаз упал в траву. Лада затаила дыхание. В тот же миг ветер взвыл, и лес ожил.
Тень вырвалась из темноты, быстрее, чем могли среагировать варяги. Добран ударил Хакона когтями, и тот рухнул с криком, кровь брызнула на камни. Второй варяг поднял копье, но зверь рванул его горло одним движением. Третий успел ударить, но топор застрял в шерсти, и Добран разорвал его пополам.
Лада закричала, не в силах смотреть. Влад и остальные бежали, бросая факелы, но она осталась. Добран стоял над телами, грудь его тяжело вздымалась, кровь капала с когтей. Он повернулся к ней, и в глазах его была тоска.
– Уходи… – прорычал он. – Пока… я могу…
Она покачала головой, шагнув ближе.
– Я не оставлю тебя.
Но он отступил, и лес поглотил его снова.
Лада стояла у капища, глядя в темноту, куда ушел Добран. Факелы варягов догорали на земле, их свет гас в лужах крови. Тишина вернулась, но она была тяжелой, как перед грозой. Лес дышал вокруг нее – шорох листьев, скрип ветвей, далекий вой волков. Она знала, что Добран не ушел далеко. Он был здесь, в тенях, и ждал.
Кровь Хакона стекала по камням, пятная мох. Его меч лежал рядом, сломанный пополам, словно детская игрушка. Лада подобрала нож, что уронила раньше, и сжала его так сильно, что пальцы побелели. Она не хотела убивать брата, но слова Зимы звенели в голове: "Только серебро освободит его". Нож был старым, с потемневшим лезвием, но Зима клялась, что в нем есть капля серебра – дар жрецов Велесу.
Крики варягов стихли, но Лада слышала шаги – кто-то приближался. Она спряталась за идолом, прижавшись к холодному дереву. Из тумана вышел Влад, за ним – двое местных, Боян и еще один охотник, Радко. Их лица были бледными, руки дрожали, но копья они держали крепко.
– Хакон мертв, – сказал Влад, оглядывая капище. – И его люди тоже. Это не зверь, это проклятье.
– Надо сжечь лес, – буркнул Радко. – Выгнать его огнем.
– Дурак, – оборвал его Влад. – Лес – наше все. Сожжем его – и сами сгинем.
– Тогда что? – спросил Боян. – Ждать, пока он всех нас перережет?
Лада вышла из укрытия, и мужчины вздрогнули, вскинув оружие.
– Это я, – сказала она быстро. – Не трогайте лес. Я знаю, кто он.
Влад шагнул к ней, глаза его сузились.
– Говори, девка. Что ты видела?
Она глубоко вдохнула, чувствуя, как слова рвутся наружу.
– Это Добран. Мой брат. Жрецы отдали его Велесу десять зим назад. Он не мертв – он стал стражем леса.
Мужчины переглянулись. Радко сплюнул, Боян опустил копье, но Влад смотрел на нее долго, словно взвешивал каждое слово.
– Если это правда, – сказал он наконец, – то он не твой брат больше. Он зверь. И его надо убить.
– Нет, – возразила Лада. – Я могу освободить его. Есть способ.
– Какой? – спросил Боян.
Она подняла нож, показав знак Велеса на рукояти.
– Зима сказала, что серебро снимет проклятье. Я должна найти его и…
– Серебро? – перебил Радко, ткнув пальцем в лезвие. – Это ржавчина, а не серебро. Ты сгинешь там, а зверь придет за нами.
– Она права, – сказал Влад неожиданно. – Я помню тот обряд. Жрецы говорили о страже, что будет жить в лесу. Если это Добран, то он не просто зверь. Но и не человек. Докажи, что сможешь, Лада. Иначе мы сами его найдем.
Лада кивнула, хотя страх сжимал грудь. Она повернулась к лесу, чувствуя, как тени зовут ее.
***
Лада шла глубже в чащу, туда, куда вели следы когтей. Луна висела низко, ее свет пробивался сквозь ветви, бросая пятна на землю. Нож в руке казался тяжелее с каждым шагом, а лес шептал – голосами ветра, духов, может, самого Велеса. Она знала, что Добран близко. Его запах – звериный, с примесью крови – витал в воздухе.
– Добран, – позвала она тихо. – Я здесь. Покажись.
Шорох раздался справа, потом слева. Лада остановилась, сердце билось так громко, что заглушало лесные звуки. А потом он вышел – медленно, словно тень, что ожила. Его шерсть блестела в лунном свете, глаза горели желтым огнем, когти оставляли борозды в земле. Он был огромен, выше любого воина, и от него веяло силой – древней, дикой, нечеловеческой.
– Лада… – прорычал он, и голос его был хриплым, как будто слова рождались с болью. – Уходи… пока можешь…
– Нет, – сказала она, шагнув ближе. – Я знаю, кто ты. И знаю, что с тобой сделали. Я хочу помочь.
Он покачал головой, клыки блеснули.
– Нет помощи… только смерть… лес… мой…
– Ты страж, – сказала Лада. – Но ты страдаешь. Я вижу это в твоих глазах. Скажи, как тебя освободить.
Добран замер, глядя на нее. Его грудь вздымалась, дыхание вырывалось с хрипом. Потом он опустился на колени – не как зверь, а как человек, что сдается.
– Серебро… – прорычал он. – В сердце… только так…
Лада сжала нож сильнее, чувствуя, как ладонь потеет.
– Я не хочу тебя убивать.
– Ты должна… – Он поднял взгляд, и в его глазах мелькнула тоска. – Я устал… Лада… я не он… больше…
Она шагнула к нему, протянула руку, но в этот момент лес взорвался звуками. Крики, треск веток, свет факелов – варяги вернулись. Лада обернулась и увидела их: Хакон был жив, с окровавленной грудью, но на ногах. За ним – еще трое, с копьями и топорами, и Радко с ними, держа горящий сук.
– Вот он! – рявкнул Хакон, указывая на Добрана. – Рубите его!
Лада бросилась вперед, встав между братом и варягами.
– Нет! Остановитесь!
Но Хакон не слушал. Он поднял копье и метнул его. Добран рванулся в сторону, и острие вонзилось в землю у его лап. Зверь взревел, шерсть встала дыбом, и лес задрожал от его ярости.
– Убейте его! – крикнул Радко, поджигая траву факелом. Огонь побежал по сухим листьям, дым поднялся к небу.
Лада закричала, но Добран уже двигался. Он прыгнул на Хакона, когти разорвали воздух, и варяг рухнул с хрипом, кровь хлынула из горла. Второй воин ударил топором, но Добран поймал лезвие лапой и сломал его, а потом раздавил череп ударом. Третий попытался бежать, но зверь догнал его в прыжке, и крик оборвался в ночи.
Радко отступал, размахивая факелом, но огонь уже полз по деревьям. Лада видела, как пламя охватывает дубы, как дым застилает капище. Она повернулась к Добрану – он стоял над телами, грудь его тяжело вздымалась, кровь капала с когтей.
– Добран, остановись! – крикнула она. – Это не выход!
Он посмотрел на нее, и в его глазах была мука.
– Лес… горит… я должен…
– Нет! – Лада шагнула к нему, подняв нож. – Я могу тебя спасти. Дай мне шанс!
Он замер, глядя на лезвие. Огонь трещал вокруг, жар обжигал кожу. Лада чувствовала, как время сжимается – или она сделает это сейчас, или лес сгорит вместе с ними.
– Прости меня, – прошептала она и ударила.
Нож вошел в грудь Добрана, прямо под ребра. Он взревел, но не от боли – от облегчения. Кровь хлынула на землю, черная, густая, и Лада упала на колени, держа его за лапу. Его тело задрожало, шерсть начала опадать, глаза потускнели. На миг она увидела его – мальчика с доброй улыбкой, каким он был до того дня у реки.
– Лада… – прошептал он, и голос его стал человеческим. – Спасибо…
Он рухнул на землю, и лес затих. Огонь гас сам собой, словно кто-то дунул на него сверху. Дым рассеялся, и тишина вернулась – глубокая, как бездна.
***
Лада сидела у тела Добрана, пока луна не скрылась за тучами. Кровь пропитала ее руки, нож лежал рядом, покрытый темной коркой. Она не плакала – слез не осталось. Только холод, что сковал грудь, и пустота, что пришла на смену страху.
Шаги раздались за спиной. Лада обернулась – Влад и Боян вышли из леса, лица их были черны от сажи.
– Ты сделала это, – сказал Влад тихо. – Он мертв?
Лада кивнула, не поднимая глаз.
– Он свободен.
Боян подошел к телу, но замер. Там, где лежал зверь, теперь был человек – худой, с длинными волосами, спутанными, как шерсть. Лицо его было спокойным, почти юным.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/grigoriy-nikolaevich-menschikov/legendy-drevney-rusi-71929990/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.