Главная страница | Русское фэнтези | Похититель крови

Похититель крови
Григорий Николаевич Меньщиков
В мрачной, пронизанной холодом и кровью вселенной, где древние боги слабеют, а тьма пробуждается, разворачивается эпическая история о противостоянии света и мрака, человеческой отваги и нечеловеческой мощи. На фоне заснеженных лесов, угрюмых гор и пепла сожжённых деревень, где эхо славянских мифов смешивается с запахом крови, судьбы героев переплетаются в борьбе за выживание мира, который трещит под натиском древнего зла. В центре этой саги – Даромир, древний вампир, чья воля ломает реальность, и Всеслав, воин, благословлённый Перуном, чья сила и вера становятся последним бастионом против наступающей тьмы. Их пути, разделённые веками и кровью, сходятся у алтаря, где кровь людей решает судьбу мира.

Григорий Меньщиков
Похититель крови

Похититель крови
Туман стелился над деревней, цепляясь за низкие крыши изб, будто хотел утянуть их в сырую землю. Осень в этом году пришла рано: листья на березах пожелтели еще в конце августа, а ветер с болот приносил холод и запах гнили. Деревня стояла на краю леса – десяток дворов, амбар да покосившаяся часовенка без креста, которую построили лет двадцать назад, да так и не освятили. Жило тут человек сорок, не больше: крестьяне, что гнули спины на скудных полях, да бабы, что ткали, варили и молились, чтобы зима не забрала последнее тепло.
Иванка проснулась до рассвета. Сквозь щели в стенах ее маленькой избы тянуло сыростью, и она, зябко кутаясь в шерстяной платок, принялась разводить огонь. Дрова трещали, дым ел глаза, но вскоре в очаге заплясали язычки пламени. Ей было двадцать зим, но выглядела она старше – худое лицо, темные круги под глазами, волосы, заплетенные в тугую косу. Сирота с малых лет, она привыкла держать себя в руках, не жалуясь на одиночество. Только иногда, глядя на реку за околицей, вспоминала брата – тот утонул в болоте, когда ей было десять, а ему всего пять. С тех пор река казалась ей живой и злой.
День начался как обычно: мужики ушли копать яму под новый амбар, бабы понесли воду от колодца. Иванка сидела за ткацким станком, когда услышала крики. Голоса доносились с краю деревни, где поле упиралось в лес. Она выглянула в дверной проем: Радомир, староста, махал руками, а вокруг него столпились мужики с лопатами. Любопытство пересилило усталость, и Иванка, набросив шаль, пошла посмотреть.
– Гляньте, что откопали! – кричал Мишка, сын Радомира, размахивая грязными руками. Мальчишке было четырнадцать, и он вечно лез туда, куда не звали. Перед ним в земле лежал металлический ящик, длинный, как гроб, и широкий, как кадка для солений. Поверхность его покрывала ржавчина, но угадывались странные знаки, вырезанные глубоко, будто когтями. Мужики обступили находку, переговариваясь.
– Сокровище, поди, – сказал кузнец Егор, потирая бороду. – Или от старых князей что осталось.
– Не трогай, дурень, – буркнула баба Олена, что ковыляла следом, опираясь на кривой посох. Старуха была хромой, с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, но глаза ее блестели, как у молодой. – Не к добру это.
Радомир, рослый и широкоплечий, сплюнул в траву.
– Чего каркаешь, старая? Сокровище или нет, разберемся. В избу мою тащите, там поглядим.
Ящик оказался тяжелым – четверо мужиков еле подняли его, кряхтя и ругаясь. Иванка стояла в стороне, глядя, как они волокут находку через поле. Над лесом закружил ворон, хрипло каркнув, и ей вдруг стало не по себе. Туман сгущался, скрывая деревья, а ветер донес далекий вой – то ли зверь, то ли что похуже. Она перекрестилась, хоть и не любила часовенку, и поспешила домой.
К вечеру ящик уже стоял в избе Радомира, у самого очага. Мужики пытались открыть его топором, но металл не поддавался. А ночью, когда деревня затихла, Иванка услышала шорох за стеной – тихий, но очень настойчивый, словно кто-то скребся в темноте.

***

Ночь легла на деревню тяжелым одеялом. Луна, тонкая, как серп, едва пробивалась сквозь облака, и только собаки, скуля, нарушали тишину. Иванка ворочалась на лавке, укрывшись овчиной, но сон не шел. Шорох, что она слышала вечером, вернулся – теперь громче, ближе, будто кто-то скреб землю у самой стены. Она поднялась, осторожно подошла к щели в ставне и выглянула. Туман колыхался, словно живой, а за ним мелькнула тень – то ли человек, то ли зверь. Сердце заколотилось, но тень исчезла так же быстро, как появилась. «Ветер», – сказала себе Иванка, но поверить не смогла.
Утро пришло серое и промозглое. Крестьяне собрались у избы Радомира, где стоял ящик. Староста, хмурый, с красными от бессонницы глазами, сидел на лавке, а перед ним толпились мужики и бабы. Мишка, подпрыгивая от нетерпения, рассказывал, как ночью слышал стук изнутри ящика.
– Будто кто живой там, батя! – тараторил он. – Тук-тук, тук-тук, вот те крест!
– Брешешь, щенок, – оборвал его Радомир, но голос дрогнул. – Железо оно и есть железо. Не стучит оно само по себе.
Иванка стояла в стороне, слушая. Её взгляд упал на ящик: ржавый, холодный, он казался чужим среди деревянных стен и соломенного пола. Знаки на крышке, что вчера были едва видны, теперь проступили четче, словно их кто-то вычистил. Она шагнула ближе, но тут раздался крик.
– Матушка моя! Лизавета пропала! – вопила Арина, молодая вдова, что жила через три двора. Её дочка, пятилетняя Лизавета, вчера бегала с другими детьми у колодца, а утром её не нашли. Арина билась в истерике, рвала на себе волосы, пока бабы пытались её унять.
– В лес убегла, поди, – предположил Егор, но голос его звучал неуверенно. – Или к реке.
– Да какая река ночью! – огрызнулась Арина. – Спала она со мной, а утром – нет её!
Радомир велел мужикам прочесать окрестности. Иванка пошла с ними, хоть и не звали – ноги сами понесли. Лес встретил их сыростью и тишиной, только вороны каркали где-то в вышине. Они обошли поля, заглянули в овраг, спустились к реке, но следов Лизаветы не нашли. Лишь у самой воды Иванка заметила пятно – темное, бурое, почти слившееся с грязью. Она присела, тронула пальцем: кровь, еще липкая. Егор, что шел следом, побледнел.
– Волки? – спросил он шепотом.
– Волки кости оставляют, а тут ничего не осталось – ответила Иванка, и оба замолчали.
К полудню деревня загудела, как улей. Арина голосила, мужики шептались, а баба Олена, что пришла поглядеть на ящик, только качала головой. Она присела рядом с находкой, провела сухой рукой по крышке и забормотала что-то на старом наречии, от которого у Иванки мурашки побежали по спине.
– Говорила я, не трогайте, – наконец сказала старуха, глядя на Радомира. – Это не сокровище, а могила. И не пустая.
– Чушь мелешь, – отрезал староста. – Ребенок пропал, а ты про нечисть свою. Лес большой, найдется девка.
Но к вечеру Лизавету не нашли. А ночью пропал ещё один – старик Фома, что жил у околицы. Его изба стояла пустой, дверь нараспашку, а на пороге темнело то же бурое пятно. Собаки выли, не умолкая, и даже Радомир, скрепя сердце, велел мужикам вооружиться топорами и вилами.
Иванка не спала. Она сидела у очага, прислушиваясь. Шорох вернулся, но теперь он шел не от стены, а откуда-то сверху – с крыши. А потом она услышала шепот. Тихий, как шелест листвы, но внятный:
– Кровь… дай… кровь…
Она вскочила, схватила кочергу, но голос стих. За окном мелькнула тень – высокая, худая, сгорбленная. Иванка бросилась к двери, задвинула засов, но сердце колотилось так, что казалось, выскочит из груди. Утром она пошла к Радомиру, решив рассказать про шепот, но тот уже был занят: Мишка, его сын, стоял у ящика, бледный, как полотно.
– Оно опять стучало, – прошептал мальчишка. – И звал кто-то. Меня звал.
Радомир отмахнулся, но глаза его бегали. А Олена, что сидела в углу, поднялась и ткнула посохом в пол.
– Не волки это, дурни, и не разбойники, – сказала она. – Вы беду разбудили. И она теперь голодная.
К ночи собаки замолчали. А в лесу, у реки, кто-то нашел Лизавету. Девочка лежала на берегу, белая, как снег, с пустыми глазами. На шее её темнели две маленькие ранки, а крови вокруг не было ни капли.
***
Деревня погрузилась в страх, как в болото – медленно, но неотвратимо. После Лизаветы пропал старик Фома, а на третий день беда ударила снова. Утром не досчитались двоих: кузнец Егор и его младший брат Семка, что ходили ночью проверять силки в лесу. Их нашли у реки, в зарослях осоки, – тела белые, холодные, с теми же проколами на шее. Кровь не текла, не пятнала траву, будто её выпили до капли. Мужики, что тащили мертвецов обратно, молчали, только крестились дрожащими руками. Арина, потерявшая дочку, теперь не кричала – сидела у порога, глядя в пустоту, словно сама умерла внутри.
Иванка не могла усидеть дома. Её тянуло к избе Радомира, к тому проклятому ящику, что стоял у очага, будто хозяин. Она пришла к полудню, когда солнце пробилось сквозь тучи, но даже свет не разгонял тьму, что сгущалась над деревней. В избе было людно: Радомир, Олена, Мишка и несколько баб, что шептались в углу. Ящик никто не трогал, но все косились на него, как на зверя в клетке. Иванка присела рядом, провела пальцем по краю крышки – и отдернула руку: металл был ледяным, будто зимний ручей. А под пальцами осталось пятно, бурое и липкое. Она пригляделась: кровь, тонкой струйкой сочившаяся из-под крышки.
– Радомир, – позвала она тихо, – тут кровь.
Староста подошел, нахмурившись. Увидел пятно, побледнел, но тут же выпрямился.
– Чушь, – буркнул он. – Это ржа. Или грязь какая. Волки в лесу лютуют, а вы мне про ящик.
– Волки кости грызут, – возразила Иванка. – А эти тела… чистые.
Радомир отмахнулся, но в глазах его мелькнул страх. Мишка, что сидел у стены, вдруг подался вперед.
– Я слышал, – прошептал он, глядя на отца. – Перед тем, как его открыли… шепот. Изнутри. Звал меня. Я думал, показалось, а потом… – Он замолчал, сглотнув. – Потом Лизавета пропала.
Олена, что до того молчала, стукнула посохом.
– Сказала же, дурни, не трогайте! – Голос её был хриплым, но твердым. – Это не железо, а гроб. И не пустой он был.
– Хватит каркать! – рявкнул Радомир. – Разбойники это, али зверь какой. Соберем мужиков, прочешем лес.
Но лес молчал. Мужики вернулись к вечеру, усталые, с пустыми руками. А ночью пропала Дуняша.
Дуняша была подругой Иванки – веселая, круглолицая, с ямочками на щеках. Она жила с мужем, кузнецом Петром, и ждала первенца. Ночью Петр проснулся от шума – дверь хлопнула, будто ветром. Дуняши рядом не было. Он выбежал во двор, звал, но ответа не дождался. У реки, где нашли Лизавету, осталась только её шаль, зацепившаяся за ветку, да следы борьбы в грязи. К утру тело нашли в лесу, в двух верстах от деревни. Дуняша лежала на спине, глаза открыты, лицо искажено ужасом. На шее – две ранки, кожа белая, как мел. Петр рухнул рядом, выл, как раненый зверь, а Иванка, что прибежала с другими, замерла, не в силах отвести взгляд. Дуняша была тёплой, живой ещё вчера – смеялась, рассказывала, как назовет сына. А теперь – пустая оболочка.
Иванка вернулась домой, но ноги сами понесли её к лесу. Она стояла у опушки, глядя в темноту, когда заметила тень. Высокая, худая, она скользнула между деревьями, слишком быстро для человека. Иванка шагнула вперед, сердце колотилось, но тень исчезла. Только ветер донес шепот – тот же, что она слышала ночью: «Кровь…». Она побежала обратно, спотыкаясь о корни, и только у избы остановилась, хватая ртом воздух.
Деревня гудела. Бабы голосили, мужики точили топоры, Радомир кричал, что надо жечь лес, выгонять волков. Но Олена, хромая, вышла на середину двора и ткнула посохом в землю.
– Не волки это, – сказала она. – Упырь. Кровь пьет, а тела оставляет. Ящик ваш его разбудил.
– Да что ты заладила! – огрызнулся Радомир. – Где твой упырь? Покажи!
– Не увидишь, пока сам не захочет, – ответила старуха. – Он хитрый. И голодный.
К ночи страх стал густым, как туман. Люди запирали двери, жгли костры у порогов, шептали молитвы – кто старые, языческие, кто новые, христианские. Иванка сидела у очага, сжимая кочергу, когда услышала крик. Выглянула: у дома Петра горел амбар. Мужики сбежались тушить, но в дыму кто-то заметил тень – ту же, что видела Иванка. Она мелькнула и пропала, а утром нашли ещё одно тело – бабку Марфу, что жила у реки. Обескровленная, с пустыми глазами.
Радомир собрал сход. Лицо его осунулось, борода растрепалась.
– Волки, – упрямо твердил он. – Или люди лихие. Сожжем лес, выкурим их.
– Не поможет, – сказала Иванка, шагнув вперед. Все обернулись. – Я видела тень. В лесу. И кровь у ящика. Это не зверь.
– Да что ты смыслишь, девка! – рявкнул староста, но голос его сорвался.
Мишка, что стоял рядом, вдруг заговорил:
– Оно шептало опять. Вчера. Звало меня. Я… я чуть не пошел. – Он задрожал, глядя на отца. – Батя, выкинь его. Ящик этот.
Радомир стукнул кулаком по столу.
– Хватит! Завтра идем в лес. С вилами, с огнем. Конец этому.
Но ночь принесла новую беду. Утром у колодца нашли Петра, мужа Дуняши. Он сидел, прислонившись к бревну, мёртвый, с проколами на шее. В руках – топор, будто он пытался драться. А в избе Радомира ящик стоял тихо, но кровь под крышкой проступила сильнее, стекая на пол тонкой струйкой. Иванка смотрела на неё, и в голове крутился шепот: «Кровь… дай… кровь…». Она поняла: это не кончится, пока ящик здесь. И пока оно, что внутри, не насытится.
***
Деревня затихла, но не от покоя – от страха. Костры у изб догорали, дым стелился над крышами, смешиваясь с туманом. Иванка не спала уже вторую ночь: шепот, что доносился из темноты, звучал в её голове, даже когда всё стихало. Она знала – ответ в ящике. Утром, едва рассвело, она пошла к Олене. Старуха сидела у очага, грея руки над углями, и не удивилась, увидев гостью.
– Догадалась, поди? – хрипло спросила она, не поднимая глаз.
– Это не волки, – сказала Иванка, садясь рядом. – И не люди. Что в ящике, Олена?
Старуха вздохнула, ткнула посохом в пол.
– Пойдем. Поглядим. Может, ещё не поздно.
Они пришли в избу Радомира. Староста ушел с мужиками в лес – искать Петра, что пропал у колодца, – и ящик стоял в одиночестве, у стены. Мишка спал на лавке, свернувшись калачиком, бледный, с синяками под глазами. Иванка присела рядом с ящиком, Олена встала над ней, опираясь на посох. Металл покрывала ржавчина, но знаки, что проступали на крышке, теперь виднелись ясно – глубокие, неровные, будто вырезанные ножом. Иванка провела пальцем по одному из них: холод пробрал до костей, а под рукой снова проступила кровь, тонкой струйкой стекая на пол.
– Это руны, – тихо сказала Олена. – Старые, ещё до креста. Заточение.
– Заточение? – переспросила Иванка. – Кого?
Старуха помолчала, глядя на ящик, потом заговорила, и голос её стал низким, как ветер в лесу:
– Слыхала я в молодости от деда. Был князь, воин лихой, из тех, что с печенегами бились. Звали его Велемир, а за алчность прозвали Кровяным. Силу искал, вечную. Продал душу тьме, пил кровь врагов, а потом и своих. Люди восстали, заточили его. Не убили – боялись проклятия. Закрыли в железе, зарыли глубоко. Видать, не глубоко зарыли .
Иванка слушала, и внутри всё холодело.
– Выходит, он там был? В ящике?
– Был, – кивнула Олена. – Пока вы его не разбудили. Кровь учуял, силу набирает. Скоро сам явится.
В этот миг Мишка застонал во сне, дернулся, открыл глаза. Они были мутные, пустые, как у мертвеца. Он сел, глядя прямо на Иванку, и зашептал:
– Он зовет… хочет… больше… – Голос был не его, хриплый, чужой.
Иванка отшатнулась, Олена шагнула к мальчишке, ткнула посохом ему в грудь.
– Отпусти его, тварь! – крикнула она. Мишка дернулся, упал на пол, задышал тяжело. Очнулся, но дрожал, как лист.
– Он в голове моей, – всхлипнул он. – Звал… в лес…
Иванка с Оленой переглянулись. Старуха покачала головой.
– Взял его, – сказала она. – Не весь, но держит. Надо ящик убрать. Сжечь, утопить – что угодно.
– Радомир не даст, – возразила Иванка. – Он упрямый.
– Тогда сами, – отрезала Олена. – Или все сгинем.
Но времени не осталось. К вечеру мужики вернулись из леса, неся ещё одного – охотника Гришу. Он был жив, но едва дышал. Лицо белое, на шее две ранки, кровь сочилась тонкой струйкой. Его положили у избы Радомира, и тут он заговорил, хрипя:
– Оно… в лесу… высокое… глаза горят… – Гриша закашлялся, сплюнул кровь. – Шептало… бежал, а оно… за мной…
Радомир, что стоял рядом, побледнел. Мужики загудели, бабы закричали. И тогда лес ожил. Туман заклубился, деревья зашумели, и из темноты шагнула тень. Высокая, худая, в лохмотьях, что когда-то были богатым кафтаном. Лицо бледное, глаза красные, как угли, губы растянуты в усмешке. Велемир, Кровяной князь, явился.
Он не спешил. Шагнул к Грише, склонился над ним. Охотник дернулся, но вампир прижал его к земле длинной рукой, когти вонзились в плечо. Гриша закричал, но крик оборвался – князь впился в шею, пил, тихо, жадно. Мужики замерли, топоры выпали из рук. Радомир рванулся вперед, замахнулся вилами, но вампир поднял взгляд, шепнул что-то – и староста рухнул, как подкошенный, хватаясь за голову.
Иванка стояла у порога, сердце колотилось. Она видела его – Похитителя крови. Не тень, не шепот, а живого, настоящего. Он выпрямился, отбросил тело Гриши, как тряпку, и посмотрел на неё. Губы шевельнулись:
– Ты… следующая… – Голос был как скрежет ножа о камень.
Олена потянула её за рукав.
– Бежим! – прошипела старуха. – Он силу взял, теперь не спрячешься.
Они отступили в избу, задвинули засов. Мишка сидел в углу, бормоча:
– Он зовет… зовет… —
Иванка посмотрела на ящик. Кровь под крышкой текла сильнее, знаки пульсировали, словно живые. Она поняла: это не просто гроб. Это ключ. И он всё ещё держит Кровяного князя – но уже слабо.
Снаружи раздался смех – низкий, ледяной. Тень мелькнула у окна, и стеклянный звон разорвал тишину: вампир бил в ставни, проверяя их на прочность. Олена забормотала заклинание, старое, языческое, но голос дрожал. Иванка сжала кочергу. Она знала: ночь будет долгой. И, может, последней.
***
Ночь стала черной, как смола. Луна спряталась за тучами, и только треск костров да вой ветра нарушали тишину. Велемир, Кровяной князь, больше не скрывался. Его тень мелькала у изб, смех – низкий, ледяной – разносился над деревней, заставляя собак жаться к порогам. Он не торопился: брал по одному, выманивал шепотом, оставлял тела на виду, чтобы страх рос, как плесень. После Гриши пропал ещё один – мальчишка лет десяти, что вышел за водой. Его нашли у колодца, обескровленного, с улыбкой на мертвом лице.
Иванка не могла ждать. Она стояла в избе Радомира, глядя на ящик. Кровь под крышкой текла ручьем, заливая пол, знаки горели тусклым светом. Мишка сидел в углу, бормоча чужим голосом, а Олена шептала заклинания, сжимая в руках пучок сухих трав. Ставни трещали под ударами – вампир был близко.
– Надо сжечь его, – сказала Иванка, поворачиваясь к Радомиру. Староста вернулся из леса, весь в грязи, с вилами в руках. Лицо его осунулось, глаза блестели лихорадкой. – Ящик – это его сила. Без него он слабей.
– Ты рехнулась, девка! – рявкнул он. – Железо не горит. А тварь эту я сам зарублю.
– Не зарубить его, – возразила Олена, не отрываясь от трав. – Кровь его держит. Ящик – оковы. Сожги, и ослабнет.
Радомир сплюнул, но в этот миг ставня разлетелась в щепки. В проем просунулась рука – длинная, с когтями, белая, как кость. Мишка вскрикнул, рванулся к окну, но Иванка успела схватить его за рубаху. Вампир исчез, но смех его остался, эхом отражаясь в стенах.
– Он Мишку хочет! – крикнула Иванка. – Слышишь, Радомир? Ящик его зовет! Сожги, или сына потеряешь!
Староста замер, глядя на мальчишку. Мишка вырывался, глаза его были пустыми, губы шептали: «Иди… иди…». Радомир выругался, бросил вилы.
– Тащите во двор, – буркнул он. – Попробуем.
Мужики, что жались у порога, подхватили ящик. Он был тяжелым, холодным, но они выволокли его к костру, что горел посреди деревни. Иванка схватила факел, Олена ковыляла следом, бормоча. Радомир с топором в руках стоял рядом, готовый рубить, если огонь не возьмет.
Ящик бросили в костер. Пламя взревело, но металл не плавился – шипел, дымился, знаки вспыхнули ярче. Велемир появился мгновенно. Он шагнул из тумана, глаза горели, лохмотья развевались, как крылья. Мужики закричали, бросились врассыпную, но вампир не смотрел на них. Он шел к ящику, шепча что-то на старом языке.
– Останови его! – крикнула Олена. Она выхватила нож, полоснула себе по ладони, плеснула кровь в огонь. – Старым богам молю, держите его! – Пламя взметнулось выше, облизывая ящик. Велемир зашипел, шагнул назад, но не ушел.
Иванка поняла: огонь не берет. Она огляделась, заметила телегу с сеном у амбара. Смекалка сработала быстрее страха.
– Тащи сюда! – крикнула она Радомиру.
Они вдвоем подкатили телегу к костру, сбросили сено на ящик. Иванка швырнула факел – и пламя рванулось в небо, охватывая всё. Велемир взвыл, бросился к огню, но Олена шагнула ему навстречу. Старуха подняла руки, кровь текла из ладони, капала на землю.
– Забирай меня, тварь, а их отпусти! – крикнула она.
Вампир повернулся к ней, глаза вспыхнули. Он схватил её, впился в шею, и Олена обмякла в его руках. Но огонь уже пожирал ящик, металл трещал, знаки гасли. Велемир отшвырнул старуху, рванулся к костру, но споткнулся – сила уходила. Иванка видела, как он слабеет, как когти цепляются за землю.
– Держи его! – крикнул Радомир, кидаясь с топором. Удар пришелся по плечу, но лезвие отскочило, как от камня. Велемир повернулся, схватил старосту за горло, поднял. Иванка не думала – схватила горящую ветку из костра, бросилась вперед. Огонь лизнул лохмотья вампира, и он отпустил Радомира, зашипев.
Она поняла: огонь – его слабость. Подхватив ещё факел, она заманила его к амбару, где тлели угли от вчерашнего пожара. Велемир шел за ней, медленно, но неотступно, шепча: «Кровь… твоя…». Иванка дождалась, пока он приблизится, и швырнула факел в сухую солому у стены. Пламя вспыхнуло, отрезав вампира от деревни. Он взвыл, рванулся к ней, но огонь охватил его ноги, руки, лицо.
Ящик в костре лопнул с треском, знаки погасли, кровь испарилась. Велемир рухнул на колени, кожа его чернела, глаза тускнели. Иванка стояла, тяжело дыша, пока он не замер, превратившись в обугленный остов.
Радомир подполз к ней, кашляя. Мишка, что выбрался из избы, бросился к отцу – глаза его прояснились. Огонь догорал, унося с собой ящик и его хозяина. Олена лежала у костра, мертвая, с улыбкой на сморщенном лице. Она отдала себя, чтобы ослабить чудовище, и это сработало.
Деревня молчала. Живые смотрели на пепел, не веря, что кошмар кончился. Иванка опустилась на землю, глядя в тлеющие угли. Она знала: это не конец. Но пока – передышка.
***
Огонь угасал, оставляя за собой пепел и дым. Ящик сгорел дотла – металл расплавился, знаки исчезли, кровь испарилась в черном облаке. Велемир, Кровяной князь, лежал в угольях, обугленный, неподвижный. Его глаза, ещё недавно горевшие красным, потухли, кожа обуглилась, когти застыли в последней попытке дотянуться до жизни. Иванка стояла над ним, сжимая обгоревший факел, дыхание её рвалось из груди. Радомир, кашляя, поднялся с земли, Мишка прижался к отцу, дрожа, но живой. Деревня молчала – те, кто уцелел, смотрели на пепелище, не веря, что кошмар отступил.
Но он не кончился. Ветер взвыл в лесу, и Велемир шевельнулся. Едва заметно – пальцы дрогнули, голова повернулась. Иванка шагнула назад, факел выпал из рук. Вампир поднялся, медленно, как тень, что возвращается с закатом. Огонь ослабил его, но не убил. Он посмотрел на неё – не с яростью, а с холодной, вечной злобой. Губы шевельнулись, шепот донесся, как скрежет:
– Ещё… вернусь… —
Он повернулся и ушел – не побежал, а скользнул в туман, растворился между деревьями. Лес проглотил его, как болото глотает добычу. Иванка хотела крикнуть, броситься следом, но ноги не слушались. Радомир выругался, мужики схватились за топоры, но никто не двинулся. Они знали: он вернется. Не сегодня, не завтра, но когда-нибудь.
Деревня выжила, но платой стали жизни. Лизавета, Фома, Дуняша, Петр, Гриша, Олена – больше половины ушли за эти ночи. Уцелевшие молчали, собирали пепел, хоронили мертвых. Радомир, сгорбленный, постаревший за сутки, больше не спорил. Мишка молчал, но тень в его глазах осталась – след вампира, что звал его к себе.
Иванка стояла у опушки, глядя в лес. Туман стелился над землей, вороны каркали где-то в глубине. Она знала: Велемир жив, затаился, ждет. Олена ушла, отдав себя, чтобы дать им шанс, и теперь её знания – всё, что осталось против зла. Иванка вспомнила слова старухи о Кровяном князе, о рунах, о заточении. Она станет хранить их, как Олена хранила свои предания. Деревня не должна забыть.
К вечеру она вернулась к своей избе, взяла нож и вырезала на косяке знак – тот, что видела на ящике. Знак заточения. Пусть напоминает. Пусть бережет. Лес молчал, но тишина была обманчивой. Иванка знала: он там, в темноте, набирает силу. И когда он вернется, она будет готова. Не для мести, а для защиты.
Ночь легла на деревню, холодная и пустая. Ветер шептал в ветвях, но слов не разобрать. Пока.
***
Зима легла на деревню толстым снегом, заглушив эхо той страшной осени. Избы отстроили заново, амбар подняли там, где нашли ящик, но копать глубже никто не решался. Уцелевшие – Радомир, Мишка, горстка мужиков и баб – жили тихо, будто боялись разбудить что-то ещё. Священник из дальнего села освятил часовенку, крест теперь блестел над крышей, но тени в лесу не исчезли. Вороны всё так же кружили над опушкой, каркая, как вестники беды.
Иванка изменилась. Она редко улыбалась, глаза её стали острыми, как у Олены. На косяке её избы множились знаки – руны заточения, вырезанные ножом, что она теперь носила с собой. Днем она ткала, как прежде, но ночи проводила у окна, глядя в лес. Шепот не возвращался, но тишина казалась ей живой, затаившейся. Она собирала травы, что знала Олена, шептала старые слова, учила их наизусть. Деревня молчаливо признала её новой хранительницей – не ведуньей, но той, кто стоит между людьми и тьмой.
Однажды весной Мишка прибежал к ней, бледный, задыхаясь.
– Слышал опять, – прошептал он. – В лесу. Звал. Не меня… кого-то другого.
Иванка вышла на опушку. Туман стелился, как тогда, ветер донес слабый скрежет – «Кровь…». Она сжала нож, сердце заколотилось. Велемир не умер. Он ждал, копил силу, искал новых жертв. Лес молчал, но где-то в глубине шевельнулась тень – слишком быстрая, слишком знакомая.
Иванка вернулась домой, вырезала ещё один знак на стене. Она знала: он придёт. Не сейчас, но скоро. И когда это случится, она встретит его – не одна, а с теми, кого успеет подготовить. Тьма не спит. И она тоже.

Похититель крови: глаза во тьме
Я жив. Огонь пожрал мою кожу, выжег глаза, но не сломил меня. Они думали, что я сгину – та девка с её факелом, старуха с кровью, что текла, как река, их жалкие крики и топоры. Они ошиблись. Железо, что держало меня века, растаяло в пламени, но я не умер. Я ушёл, скользнул в лес, где их свет бессилен. Боль терзала, слабость тянула к земле, как цепи, но кровь зовёт меня. Всегда зовёт. Я спал под корнями, в грязи болот, пока плоть срасталась, пока голод не стал острым, как клинок. Теперь я иду снова.
Лес вывел меня к новой деревне. Она меньше той, первой – десяток изб, хлев с тощими коровами, река, что воняет тиной и рыбой. Люди здесь такие же: суетливые, слепые, полные жизни, что скоро станет моей. Я стою в тени сосен, смотрю. Ночь темна, луна тонка, как коготь, ветер шепчет в ветвях. Они жгут костры у порогов, думают, что огонь их спасёт. Я улыбаюсь, хотя губы мои – обугленный шрам, а зубы всё ещё остры. Огонь не отнял мою суть. Он лишь разжёг жажду.
Первая кровь пришла легко. Мальчишка, лет двенадцати, худой, с грязными руками. Он вышел за хворостом, шёл вдоль опушки, напевая что-то про девиц и весну. Я шепнул ему – тихо, ласково, как мать зовёт дитя. Его шаги замедлились, глаза помутнели, ноги сами понесли его ко мне. Он не кричал, не бежал. Я схватил его, когти вонзились в плечи, и он лишь вздохнул, когда мои зубы нашли шею. Кровь была горячей, молодой, сладкой, как мёд на языке. Я пил медленно, чувствуя, как она течёт в меня, как сила возвращается. Кости крепли, кожа затягивалась, глаза, что помутнели от огня, снова видели ясно. Я бросил его у реки, в траве, где вода плещет о камни. Пусть найдут. Пусть боятся.
Утро пришло с криками. Женщина, мать его, выла, рвала волосы, пока мужики тащили тело к деревне. Они столпились у воды, говорили о волках, о нечисти. Один, с бородой и крестом на шее, кричал, что это кара за грехи. Я смеялся, скрытый туманом. Их бог слаб, как их огонь, как их надежды. Женщина упала на колени, её слёзы были как вино, что пьянит перед глотком. Я ждал ночи, зная, что страх сделает их вкуснее.
Они заперлись в избах, шептали молитвы – старые, про леших и русалок, новые, про их кресты. Глупцы. Я ходил меж теней, слушал их сердца – быстрые, живые, зовущие. Кровь – это жизнь, а жизнь – моя. Я не вернусь к той деревне, где меня жгли. Пусть думают, что победили. Здесь я начну заново. И когда я наберу силу, мир узнает, что Кровяной князь не умирает. Он лишь ждёт.
Ночь – моя. Люди прячутся, дрожат за своими стенами, но я чую их. Сердца бьются, кровь течёт, зовёт меня, как река зовёт утопленника. Первая жертва дала мне тепло, вторую я возьму сегодня. Слабость уходит, как дым от их костров, и я чувствую себя живее, чем в те ночи, когда железо держало меня под землёй. Огонь той девки оставил шрамы, но он же освободил меня. Они думали, что огонь – конец. Они ошиблись. Он – начало.
Я стою у реки, где бросил мальчишку. Его кровь ещё витает в воздухе, слабый след, что манит зверей. Люди ушли, оставив лишь тишину и страх. Деревня спит, но не вся. Девушка идёт к воде – худенькая, с ведром в руках, волосы светлые, как лён. Она оглядывается, крестится, шепчет что-то про русалок. Их сказки смешат меня. Русалки – выдумка, а я – правда. Я шепчу ей, тихо, как ветер в камышах: «Иди… иди ко мне…». Она замирает, ведро падает, звенит о камни. Глаза её мутнеют, ноги шагают сами.
Я беру её за шею, пальцы сжимают мягкую кожу. Она не кричит – мой шепот держит её, как цепи держали меня. Зубы вонзаются, кровь льётся, горячая, чуть горькая от страха. Я пью, и сила растёт. Она сильнее, чем от мальчишки, быстрее заполняет меня. Кожа на руках, что была чёрной от ожогов, светлеет, когти удлиняются, глаза видят дальше. Я бросаю её в траву, у воды, с лёгкой улыбкой на мёртвом лице. Пусть найдут. Пусть знают, что я здесь.
Утро приходит с воплями. Они находят её, кричат, бегут к избам. Мужик с бородой, тот, что с крестом, бьёт себя в грудь, зовёт их бога. Женщины воют, дети прячутся. Они говорят о нечисти, но не обо мне. «Леший утащил», – шепчет одна. «Русалка с реки», – спорит другая. Я смеюсь, скрытый в тени леса. Пусть гадают. Их слепота – моя сила.
Кровь этой девки странная. Она не просто питает – она возвращает мне то, что отняли века в железе. Я сажусь у старого дуба, закрываю глаза, слушаю лес. Воспоминания приходят, как тени из прошлого. Я был Велемир, сын князя, воин, что резал печенегов, как траву. Слава была моей, но я хотел больше. Вечность. Сила пришла в ночи, у алтаря в горах. Тьма шептала мне, как я шепчу им теперь. «Пей кровь, и будешь жить», – сказала она. Я пил. Сначала врагов, потом своих. Они предали меня, заточили, но не убили. Боялись. Я смеялся, даже когда железо сжимало меня. Они думали, что это конец. А я ждал.
Теперь я свободен. Кровь этой деревни – мой путь обратно. Я чувствую, как тело крепнет, как голос мой звучит глубже, как шепот проникает дальше. Они не знают, кто я. Не знают, что их сказки – тень моей правды. Я поднимаюсь, иду вдоль реки. Деревня спит, но не все. Кто-то ходит у костра, высокий, с посохом. Я вижу его – старик, сгорбленный, с глазами, что смотрят слишком пристально. Он не боится, как другие. Это интересно.
Ночь зовёт, и я иду за ней. Ещё одна жертва ждёт меня – может, тот старик, может, другой. Кровь их всех будет моей. Я не вернусь к той деревне, где меня жгли. Пусть думают, что я мёртв. Здесь я начну заново, и когда я наберу силу, мир вспомнит Кровяного князя. Я не просто выживу. Я стану больше, чем был. Тьма обещала мне вечность, и я возьму её – глоток за глотком.
Деревня боится. Я чую их страх – густой, тяжёлый, как туман над рекой. Он льётся из их изб, из их шёпотов, из их глаз, что бегают по теням. Они нашли девку у воды, белую, с улыбкой, что я оставил ей. Крики их слабее, чем вчера – страх глушит голоса, делает их тише, покорнее. Они не знают меня, но уже мои. Кровь их течёт во мне, и я расту – выше, сильнее, острее. Скоро я буду тем, кем был до железа: князем, что держит смерть в руках.
Утро серое, мокрое. Они собрались у реки, где бросил я её. Мужики стоят, сжимают топоры, бабы воют, дети прячутся за юбками. Тот, с бородой и крестом, кричит громче всех – про грехи, про кару. Я смотрю из леса, укрытый соснами, и смеюсь. Его слова – ветер, что гаснет в ветвях. Но есть другой – старик с посохом, что я видел ночью. Он не кричит, не крестится. Ходит вдоль берега, трогает траву, где кровь её впиталась в землю. Глаза его узкие, как щели, ищут что-то. Меня это забавляет.
Он зовётся Гордей – я слышу, как шепчут его имя. Знахарь, травник, тот, кто лечит их от лихорадок и заговаривает зубы. Они слушают его, но не так, как бородача с крестом. Гордей приседает у тела, трогает шею, где мои зубы оставили след. Лицо его морщится, но не от страха – от мысли. Он бормочет, тихо, себе под нос, и я слышу: «Не леший… не русалка…». Умён, старик. Умнее их всех.
Я слежу за ним. Он уходит от реки, идёт к лесу, ближе ко мне. Посох стучит по земле, пальцы сжимают пучок трав, что воняют полынью. Я могу взять его сейчас – шагнуть из тени, шепнуть, вонзить зубы в его тощую шею. Но не спешу. Пусть ищет. Пусть гадает. Его страх будет острее, когда он поймёт. Я играл с такими, как он, раньше – ведунами, что махали травами и пели свои песни. Они ломались, как ветки под моим сапогом. Этот сломается так же.
К полудню он возвращается в деревню. Говорит с мужиками, тихо, чтобы бабы не слышали. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Слова его доносятся обрывками: «…следы крови… не зверь… что-то старое…». Они кивают, но не верят до конца. Бородач перебивает, машет крестом: «Бог покарал нас за грехи!». Гордей качает головой, уходит к своей избе. Я вижу, как он роется в сундуке, достаёт тряпки, травы, что-то острое – нож или кость. Он знает больше, чем говорит. Это интересно.
Ночь приходит, и я жду. Гордей не спит – сидит у очага, шепчет, мешает что-то в горшке. Запах горький, едкий, режет мне ноздри даже через лес. Я чую его беспокойство, но оно не такое, как у других. Он не дрожит, не прячется. Он ищет. Я смеюсь, тихо, чтобы ветер унёс звук. Пусть ищет. Я – тень, что не поймать.
Но что-то шевельнулось во мне – лёгкий укол, как заноза под кожей. Его глаза, его шепот, его травы – они напоминают мне тех, кто заточил меня. Ведуны с гор, что пели свои песни, пока железо сжимало меня. Они знали меня, знали мою суть. Этот старик – не они, но он близок. Я помню их лица, их кровь, что я не успел выпить. Гордей не остановит меня, но он раздражает.
Я ухожу глубже в лес, к реке. Ночь ещё моя, и кровь зовёт. Я найду ещё одну жертву – может, того мальчишку, что прячется в хлеву, или бабу, что спит у окна. Они все мои. Гордей может гадать, шептать, махать своими травами, но он не знает меня. Пока не знает. Я дам ему время – пусть думает, что близок к правде. А потом я приду за ним. И его кровь будет последней, что я попробую здесь, перед тем как уйти дальше.
Ночь темна, как моя душа, и я иду за новой кровью. Деревня спит, костры тлеют, запах дыма смешивается с сыростью реки. Я чую их – живых, слабых, готовых стать моими. Старик Гордей не спит, я знаю. Он возится в своей избе, шепчет, ворошит травы. Его глаза, его шаги раздражают меня, как муха, что жужжит над ухом. Я мог бы взять его прошлой ночью, но жду. Пусть думает, что он охотник. Я – зверь, что играет с добычей перед рывком.
Река плещет о камни, манит меня. Я иду вдоль берега, ищу того, кто выйдет к воде. Мальчишка в хлеву спит, баба у окна слишком близко к другим. Но кто-то идёт – мужик, высокий, с ведром. Он бормочет, оглядывается, боится русалок. Я шепчу ему, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Он замирает, ведро падает, шаги его шаткие, но верные. Я жду в тени, когти готовы, зубы ждут тепла его крови.
И тут я чую её – горечь, едкий запах, что режет ноздри. Травы. Полынь, можжевельник, что-то ещё. Я шагаю к мужику, но земля под ногами дрожит, как живая. Круг – трава сплетена, усыпана пеплом, камни с рунами блестят в темноте. Ловушка. Я смеюсь, но смех тонет в горле – ноги мои тяжелеют, как в болоте. Руны светятся, слабо, но остро, режут меня, как ножи тех ведунов с гор. Гордей.
Он выходит из тени, посох в руках, глаза горят.
– Назови себя, тварь, – говорит он, голос хриплый, но твёрдый. – Ты не леший, не упырь. Кто ты?
Я смотрю на него, улыбаюсь, хотя кожа моя дымится там, где руны жгут.
– Я – тот, кого ты не остановишь, старик, – шепчу я, и голос мой пробивает его, как ветер пробивает листву.
Он бросает травы в круг, шепчет слова – старые, как те, что пели мне в горах. Жжение растёт, сила моя тает, но я не слабак. Я рвусь вперёд, когти цепляют землю, руны трещат под моей волей. Гордей отступает, но поздно – я вырываюсь, круг ломается, пепел разлетается. Я хватаю его за плечо, когти рвут рубаху, мясо, кровь течёт, горячая, горькая от его трав. Он кричит, падает, посох падает рядом.
Я мог бы выпить его сейчас. Зубы мои близко, шея его открыта, кровь зовёт. Но я останавливаюсь. Пусть живёт. Пусть боится. Пусть думает, что близок ко мне. Я отпускаю его, он ползёт назад, глаза его полны ужаса и ярости.
– Ты знаешь меня, старик? – шепчу я. – Скажи им. Пусть знают, что Кровяной князь пришёл.
Он бормочет, сжимает травы в кулаке. Я смеюсь, ухожу к реке. Мужик с ведром лежит в траве – он видел, слышал, но не уйдёт. Я пью его, быстро, жадно. Кровь его простая, без горечи, смывает жжение рун. Сила моя возвращается, но заноза осталась – Гордей знает. Не всё, но больше, чем другие.
Я сижу у воды, смотрю на звёзды. Воспоминания приходят, как тени. Ведуны с гор – их руны, их песни, их кровь, что я пил, пока они не закрыли меня в железе. Они знали меня, звали Похитителем, Князем Крови. Гордей – их отголосок, слабый, но цепкий. Его ловушка жгла, но не держала. Я сильнее, чем тогда. Огонь и железо не сломили меня, не сломает и он.
Деревня проснётся скоро. Они найдут мужика, увидят Гордея, услышат его слова. Пусть. Страх их – моя еда, их кровь – моя жизнь. Я не вернусь к тем, кто жёг меня – их время придёт позже. Здесь я возьму всё. Гордей думает, что остановит меня. Пусть попробует. Я дам ему ночь, две, чтобы сплести свои травы, вырезать свои руны. А потом я приду. Не убью – сломаю. Его кровь будет последней здесь, и она будет сладкой от его борьбы.
Ночь – моя крепость, и я строю её из их страха. Гордей лежит в своей избе, рана его кровит, слова его тонут в стонах. Я оставил его жить, пусть пугает их, пусть шепчет. Деревня дрожит, костры горят ярче, но они не спасут. Кровь мужика у реки вернула мне силу, смыла жжение его рун. Я иду дальше, вдоль воды, где тени длиннее, где их шаги глуше. Я чую её раньше, чем вижу – девушка, молодая, с запахом трав и мёда. Она идёт к реке, тихо, с кувшином в руках.
Я стою в тени, смотрю. Её волосы тёмные, как ночь, глаза быстрые, как у зверя. Она не крестится, не шепчет их молитвы. Запах её крови странный – горячий, но с горечью, как полынь, что жёг меня в круге Гордея. Это не страх, не слабость. Это что-то другое. Я шепчу ей, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Она замирает, кувшин дрожит в руках, но не падает. Глаза её мутнеют, шаги медленные, но твёрдые. Она идёт.
Я хватаю её, когти впиваются в плечи, зубы находят шею. Кровь льётся, горячая, густая, но вкус её режет меня, как нож. Горечь, едкая, жжёт горло, язык, растекается по венам. Я пью, но сила не приходит – слабость приходит, медленная, тяжёлая, как железо, что держало меня века. Я отшатываюсь, отпускаю её. Она падает, но не умирает. Дышит, смотрит на меня, глаза её яснеют. Она жива.
– Кто ты? – шепчу я, но голос мой слаб, как ветер в сухой траве. Она поднимается на колени, держится за шею, где кровь сочится из ранок. Глаза её острые, не как у других – в них нет ужаса, только твёрдость.
– Уходи, – говорит она, голос дрожит, но не ломается. – Оставь нас. Мы не твои.
Я смеюсь, хрипло, злобно.
– Ты смеешь говорить со мной, девка? Я беру, что хочу. Твоя кровь – моя.
Она качает головой, встаёт, шатаясь.
– Она жжёт тебя. Я вижу. Уходи, или сгоришь, как в том огне, что был раньше.
Я рычу, шагну к ней, но ноги мои дрожат. Её слова – стрела, что бьёт в память. Огонь той девки из первой деревни, его жар, его боль. Эта знает? Откуда? Яд в её крови держит меня, как цепи, но я не слабак.
– Твоя смерть близко, – шепчу я. – Я выпью тебя, и яд станет моим.
– Тогда попробуй, – отвечает она, отступая к воде. – Но мы знаем тебя. Гордей знает. Уходи, пока можешь.
Она поворачивается, бежит, шатаясь, исчезает в тумане. Я рвусь за ней, когти цепляют землю, но слабость тянет вниз. Я падаю на колени, гнев кипит, но тело не слушает. Яд. Её кровь – яд. Я рычу, бью кулаком по камням, но она ушла. Лада – её имя шепчут в избах, я чую его в ветре.
Я сижу у реки, жду, пока яд уходит. Он не убивает – я не могу умереть, – но ослабляет, как огонь, как руны. Ведуны с гор пили травы, мазали себя, чтобы их кровь жгла меня. Эта девка – их отголосок, но живая, твёрдая. Гордей дал ей это, защитил её. Я смеюсь, но смех мой слабый, злой. Она смеет говорить со мной, просить уйти? Я – Кровяной князь, я не бегу.
Сила возвращается медленно. Я встаю, иду к лесу. Деревня проснётся, найдёт её следы, услышит её слова. Гордей поднимется, его рана заживёт, и он придёт с ней. Они думают, что нашли оружие. Пусть. Я найду её снова, пойму, что в её крови, сломаю её защиту. Она не ведунья, но её кровь – угроза. Сомнение грызёт меня, как червь, но я не боюсь. Я возьму её, заставлю молчать.
Ночь уходит, я жду. Они узнают, что я слабел, но я вернусь. Лада думает, что её слова остановят меня. Она ошибается. Её кровь – ключ, и я открою его, даже если он жжёт.
Её кровь жжёт меня, как огонь, но я не могу забыть её вкус. Лада – имя, что шепчет ветер, что горит в моей голове, как заноза. Она осмелилась говорить со мной, просить уйти, и это не уходит из памяти. Её глаза, твёрдые, живые, её слова – «Уходи, или сгоришь» – режут меня глубже, чем яд в её венах. Я не уйду. Я найду её, пойму, что делает её такой, и сломаю это. Она – вызов, что я не оставлю без ответа.
Ночь темна, река молчит. Я иду к деревне, чую её – где-то там, среди изб, за кострами. Яд её крови ушёл, сила моя вернулась, но гнев остался. Она знает меня, сказала про огонь, про Гордея. Откуда? Я должен знать. Я крадусь вдоль опушки, тени сосен укрывают меня. Деревня проснулась после её бегства – они нашли следы у реки, слышали её рассказ. Теперь они шепчутся, точат топоры, жгут травы, что воняют полынью. Гордей жив, я чую его – его шаги, его голос. Он с ней.
Я вижу её. Она стоит у избы старика, у очага, где дым поднимается к небу. Гордей рядом, бинтует плечо, рана моя всё ещё кровит под тряпками. Она говорит с ним, тихо, но я слышу: «Он слабел… кровь жгла его…». Гордей кивает, мешает что-то в горшке, запах едкий, как её кровь. Я смеюсь, тихо, злобно. Они думают, что нашли меня. Пусть. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Её волосы блестят в свете огня, шея открыта, раны мои всё ещё краснеют на коже. Я хочу её сейчас, но жду.
Гордей уводит её в избу, закрывает дверь. Я слышу, как он шепчет слова – старые, как песни ведунов с гор: «Держи его… гони его…». Они прячут её, думают, что стены спасут. Я крадусь к окну, когти скребут дерево, шепот мой пробивает щели: «Лада… иди ко мне…». Она вздрагивает, я вижу её тень – она отступает к очагу, сжимает что-то в руках, нож или кость. Гордей стучит посохом, бросает травы в огонь, дым густеет, режет мне глаза. Я отступаю, но не ухожу. Она моя.
Деревня оживает. Мужики выходят, с вилами, с факелами, бородач с крестом кричит про нечисть. Они идут к лесу, ищут меня. Я ухожу глубже, в тени, но слежу за избой. Лада там, с Гордеем, и я найду путь. Я жду, пока они разойдутся, пока факелы уйдут к реке. Тогда я возвращаюсь, тихо, как ветер. Дверь заперта, но я бью в ставню, раз, другой – дерево трещит, но не ломается. Гордей кричит внутри, травы шипят в огне, Лада отвечает: «Уходи! Мы не твои!».
Я рычу, гнев кипит. Её голос – нож, что режет меня. Я бью сильнее, ставня трескается, но дым валит наружу, едкий, жгучий. Он как её кровь – слабит меня, гонит назад. Я отступаю, кашляю, глаза слезятся. Гордей знает, что делает. Его травы – щит, что держит её от меня. Я ухожу к лесу, но не сдаюсь. Она там, прячется, но я найду её.
Мужики возвращаются, кричат, машут факелами. Они не нашли меня, но их гнев растёт. Я сижу под дубом, слушаю. Воспоминания приходят – ведуны с гор прятали своих, мазали их травами, пели свои песни. Я ломал их круги, пил их кровь, но некоторые уходили. Лада – как они, но живая, смелая. Её кровь – яд, её слова – вызов. Я не боюсь, но сомнение грызёт меня. Что, если она права? Что, если я сгорю?
Нет. Я – Кровяной князь. Я найду её, сломаю её защиту, выпью её до конца. Ночь ещё моя, и я жду. Они готовят облаву, но я быстрее, хитрее. Лада не уйдёт. Её кровь станет моей, и яд не остановит меня. Я иду за ней, шаг за шагом, тень за тенью.
Гнев мой – буря, что ломает лес. Лада ускользнула, спряталась за травами Гордея, за его шепотом и дымом. Её слова – «Мы не твои» – горят во мне, как яд её крови. Они думают, что могут прятаться, держать меня в тени, гнать меня их жалкими обрядами. Они ошибаются. Я – Кровяной князь, я не тень, что бежит от света. Я огонь, что пожирает их. Деревня заплатит за её смелость, за его травы, за их облаву. Я разрушу их.
Ночь – мой плащ, и я иду к ним. Они собрались у изб, факелы в руках, вилы блестят в свете огня. Бородач с крестом кричит, мужики рычат, бабы прячут детей. Я не шепчу, не прячусь. Я шагаю из леса, высокий, худой, глаза горят, как угли. Они видят меня, крики их тонут в ужасе. Я смеюсь, громко, холодно, и звук мой режет их, как нож.
Первый – мужик с вилами. Он бросается ко мне, кричит что-то про бога. Я ловлю вилы когтями, ломаю их, как ветки. Шея его открыта, зубы мои находят её – кровь горячая, простая, смывает яд Лады. Он падает, я швыряю его в костёр. Огонь взрывается, искры летят к небу. Они бегут, но я быстрее. Вторая – баба, что голосила у реки. Я хватаю её, пью, бросаю в избу. Кровь их течёт, сила моя растёт, гнев кипит.
Я бью в стены, когти рвут дерево, избы трещат. Одна вспыхивает – факел падает в солому, огонь лижет крышу. Они кричат, бегут, но я не останавливаюсь. Мальчишка, что прятался в хлеву, выбегает – я ловлю его, пью, бросаю в реку. Кровь их – река, что несёт меня. Деревня горит, дым густой, запах их страха сладкий, как мёд. Я – буря, я – смерть.
Но Гордей не бежит. Я вижу его – он стоит у своей избы, посох в руках, Лада рядом. Она держит нож, глаза её острые, как тогда у реки. Гордей бросает травы в огонь, шепчет слова, дым валит к небу, едкий, жгучий. Я иду к ним, шаги мои тяжёлые, уверенные. Избы горят, люди кричат, но они стоят. Я смеюсь.
– Ваши травы слабы, старик, – рычу я. – Твоя девка не спасёт вас.
Лада шагает вперёд, нож дрожит в её руках.
– Уходи, или сгоришь, – говорит она, голос твёрдый, как камень.
Я бросаюсь к ней, когти рвут воздух, но дым бьёт в лицо, жжёт глаза, горло. Я кашляю, отступаю, гнев мой слепит. Гордей кричит, слова его режут меня, как руны: «Кровь её – твоя слабость, тварь!». Лада режет ладонь, кровь капает в огонь – дым чернеет, густеет, тянется ко мне. Я рычу, бью землю, но слабость приходит, как тогда у реки. Яд её крови в дыму, в воздухе, он грызёт меня.
Они готовят что-то – обряд, как те ведуны с гор. Я вижу, как Гордей рвёт травы, бросает их в огонь, как Лада шепчет с ним. Дым становится стеной, жжёт сильнее, чем огонь той девки из первой деревни. Я рвусь к ним, ломаю забор, но слабость тянет вниз. Избы горят, люди бегут, а они стоят, их голоса смешиваются с треском пламени. Я падаю на колени, когти цепляют землю, но я не сдаюсь.
Воспоминания приходят – ведуны с гор пели так же, их кровь жгла меня, их обряды гнали меня в железо. Я ломал их, пил их, но некоторые ушли. Гордей и Лада – их отголоски, но сильнее. Яд её крови – не просто травы, это что-то старое, глубже их сказок. Я рычу, встаю, шатаясь. Они думают, что изгонят меня. Пусть. Я разрушу их, даже если слабость грызёт меня.
Деревня в огне, крики тонут в дыму. Я отступаю к лесу, но не ухожу. Лада смотрит на меня, нож в руке, кровь её капает на землю. Гордей шепчет, огонь гудит. Они думают, что победили. Я вернусь. Их обряд – не конец, а начало. Я найду её, сломаю их, и её кровь станет моей.
Деревня горит, дым режет небо, как нож режет плоть. Я отступил к лесу, но не побеждён. Их крики, их огонь – ничто передо мной. Лада и Гордей думают, что их травы, их слова прогонят меня. Они ошибаются. Я слаб, яд её крови грызёт меня, как червь, но я – Кровяной князь, я не умираю. Я жду, смотрю из тени сосен. Они стоят у избы, их огонь гудит, дым их чернеет. Они готовят что-то, и я чую – это конец их надежды, а не мой.
Лада режет ладонь снова, кровь её капает в огонь, шипит, как змея. Гордей шепчет, голос его хриплый, но сильный, слова старые, как горы, где меня заточили. Дым густеет, тянется ко мне, жжёт сильнее, чем их костры. Я кашляю, когти цепляют землю, но не ухожу. Они думают, что дым – их оружие. Пусть. Я ломал такие обряды раньше, сломаю и этот.
Гордей поднимает посох, шаги его шаткие, рана моя кровит под бинтами. Он смотрит на меня, глаза его горят, как угли.
– Уйди, тварь, – кричит он, – или сгинь в огне её крови!
Я смеюсь, хрипло, злобно.
– Твои слова – ветер, старик. Я выпью вас всех.
Лада шагает ближе, нож в руке, кровь капает на траву.
– Ты слаб, – говорит она, голос твёрдый, как тогда у реки. – Уходи, или сгоришь.
Я рычу, бросаюсь к ней, но дым бьёт в лицо, жжёт горло, глаза. Я падаю, слабость тянет вниз, как железо, что держало меня века. Её кровь в дыму, её яд – он сильнее, чем у реки. Гордей бросает травы в огонь, шепчет громче, слова режут меня, как руны: «Кровь её гонит тебя, тьма отпускает тебя…».
Я рвусь вперёд, когти рвут воздух, но дым – стена, что жжёт сильнее их огня. Воспоминания приходят – ведуны с гор пели так же, их кровь жгла меня, их обряды гнали меня в железо. Я ломал их, но некоторые ушли, оставив меня в оковах. Гордей – их тень, Лада – их сила. Яд её крови – не просто травы, это что-то старое, глубже их сказок. Я падаю на колени, рычу, но тело не слушает.
Гордей кричит, голос его ломается:
– Возьми меня, тьма, но гони его! – Он режет себе горло, кровь хлещет, падает в огонь. Дым взрывается, чернеет, тянется ко мне, как руки. Я кашляю, падаю, когти цепляют землю, но слабость душит меня. Лада стоит, смотрит, глаза её острые, слёз нет. Огонь гудит, дым жжёт, и я чую – он уходит, старик уходит, но я ухожу с ним. Не умираю, но слабею.
Я ползу назад, к лесу, дым гонит меня, как ветер гонит листву. Гордей мёртв, тело его падает в огонь, пламя взрывается, искры летят к небу. Лада стоит одна, нож в руке, кровь её капает на землю. Я рычу, но голос мой тонет в кашле. Они изгоняют меня, как ведуны изгнали меня в железо. Но я не умер тогда, не умру сейчас. Я отступаю, шатаясь, лес глотает меня, как болото глотает добычу.
Деревня молчит, огонь стихает, дым тонет в ветре. Я сижу под дубом, слабость грызёт меня, но я жив. Гордей отдал себя, как та старуха из первой деревни, чтобы гнать меня. Лада осталась, её кровь – яд, что жжёт меня. Я не вернусь к тем, кто жёг меня там, но здесь я проиграл. Пока. Сила моя ушла, но не навсегда. Я чую её – Ладу, её кровь, её смелость. Она думает, что победила. Пусть.
Я закрываю глаза, слушаю лес. Воспоминания приходят – железо, песни ведунов, их кровь, что жгла меня. Я выжил тогда, выживу теперь. Лада и её яд – не конец, а вызов. Я найду способ сломать её, взять её кровь, сделать её своей. Ночь уходит, но я останусь. Они изгнали меня, но я вернусь. Кровяной князь не умирает. Он ждёт.
Лес укрыл меня, как мать укрывает дитя. Деревня осталась позади – дым её гаснет, крики тонут в ветре. Я сижу под дубом, слабость жжёт меня, как угли жгут кожу. Яд Лады, обряд Гордея – они гнали меня, как волка гонят собаки. Но я жив. Кровяной князь не умирает от трав и шепота. Я отступил, но не сломлен. Их победа – тень, что растает с ночью. Я вернусь, и они заплатят.
Тьма лечит меня. Я лежу в грязи, под корнями, где сырость холодит шрамы. Кровь их – мальчишки, мужика, бабы – всё ещё течёт во мне, но яд Лады грызёт её, как ржа грызёт железо. Я закрываю глаза, жду. Лес шепчет – звери бегут от меня, вороны каркают над головой. Я чую их страх, но он слаб, не тот, что питает. Мне нужна кровь – горячая, живая, чистая. Я найду её, но не здесь. Не теперь.
Слабость уходит медленно. Кожа моя, чёрная от огня и дыма, светлеет, когти крепнут, глаза видят дальше. Я встаю, шатаясь, иду к реке. Вода плещет, холодит ноги, смывает грязь. Я смотрю на отражение – глаза горят, как угли, лицо моё худое, но живое. Я смеюсь, тихо, хрипло. Лада думает, что её кровь – конец. Гордей отдал себя, чтобы гнать меня. Они ошиблись. Я выжил железо, огонь, их травы. Выживу и это.
Я сижу у воды, слушаю лес. Воспоминания приходят, как тени из прошлого. Горы, где я стал таким, – алтарь, чёрный, как ночь, кровь, что текла рекой. Тьма шептала мне, обещала вечность. Я пил, резал, брал, пока люди не предали меня. Ведуны заточили меня, но не убили. Их ошибка стала моей силой. Теперь Лада и её яд – новая окова, что я сломаю. Я найду источник той тьмы, что дала мне жизнь. Алтарь в горах – он зовёт меня, как кровь зовёт клыки.
Я встаю, иду глубже в лес. Деревня позади, её огонь угас, её люди прячутся. Я не вернусь к тем, кто жёг меня там, в первой – их время ещё впереди. Здесь я проиграл, но это не конец. Лада осталась, её кровь – загадка, что я разгадаю. Её яд – не смерть, а вызов. Я найду алтарь, возьму силу, что тьма обещала мне. Тогда её кровь не будет жечь – она станет моей.
Ночь уходит, звёзды гаснут. Я чую зверя – оленя, что пьёт у ручья. Я крадусь, тихо, быстро, когти рвут шею, кровь льётся, горячая, простая. Я пью, сила растёт, слабость тонет в ней. Это не их кровь, не Лады, но хватит, чтобы идти. Горы далеко, за лесами, за реками, но я найду их. Алтарь ждёт, тьма ждёт. Я чувствую её – холодную, глубокую, зовущую.
Я иду, шаги мои твёрже. Лес расступается, ветер несёт запах земли и воды. Я думаю о Ладе – её глазах, её голосе, её крови. Она думает, что изгнала меня. Пусть. Я найду алтарь, возьму силу, что сломает её яд, её волю. Она будет последней, кого я выпью здесь, когда вернусь. Но сперва – горы. Сперва – тьма, что сделала меня.
Я не боюсь. Сомнение грызло меня, когда дым жёг, когда её слова резали, но теперь оно ушло. Я – Кровяной князь, я – вечность. Они изгнали меня, но не убили. Я залечиваю раны, строю планы. Алтарь даст мне силу, что сожжёт их всех – Ладу, её деревню, их травы. Я иду к нему, шаг за шагом, ночь за ночью. Они думают, что победили. Они узнают, как ошибаются.
Я видел его с начала его пути – мальчишку, что зовёт себя Кровяным князем. Велемир, воин с горящими глазами, что пил кровь врагов и своих, пока тьма не дала ему вечность. Он думает, что он первый, что он велик. Глупец. Я был здесь, когда горы ещё дымились, когда реки текли красным, когда люди ещё не знали огня. Я – тень, старше его железа, старше его алтаря, старше его жажды. И я смотрел.
Лес укрывал его, как укрывал меня тысячи ночей. Я стоял в тенях, где звери бегут, где ветер молчит. Он бежал от деревни, слабый, раненый ядом девки и дымом старика. Его гнев – буря, его сила – искры, что гаснут передо мной. Я видел, как он убивал их – мальчишку у реки, девку с ведром, мужиков с вилами. Я видел, как он горел в огне, ломал круги Гордея, слабел от крови Лады. Он силён, но слеп. Я шёл за ним, шаг за шагом, ночь за ночью.
Его кровь воняет яростью, его шепот – детская песня рядом с моим молчанием. Он разрушил их избы, пил их жизни, но не видел меня. Я стоял у реки, когда он пил оленя, сидел под дубом, когда он строил свои планы. Алтарь в горах – он думает, что найдёт там силу. Он не знает, что алтарь – мой, что тьма, что дала ему жизнь, – моя служанка. Я дал её ему, как даю щенку кость, чтобы он рос, чтобы он стал полезен.
Теперь он идёт к горам, шаги его твёрже, глаза горят. Я вижу его – худой, высокий, шрамы огня на коже, когти остры. Я шагаю к нему, тень моя длиннее его. Лес расступается, ночь темна, звёзды молчат. Он чует меня – останавливается, когти сжимаются, глаза ищут. Я выхожу из темноты, медленно, тихо. Я выше его, старше, кожа моя серая, как камень, глаза – провалы, что горят белым.
– Кто ты? – рычит он, голос его дрожит от гнева, не страха.
Я улыбаюсь, зубы мои длиннее, острее.
– Я тот, кто был до тебя, – говорю я, голос мой – скрежет камней в глубине. – Ты искал силу, Велемир. Я дам её тебе.

Он не верит. Глаза его сужаются, когти блестят.
– Я не щенок, что идёт за тенью, – шипит он. – Я беру своё!

Он бросается на меня, быстрый, как ветер. Когти рвут воздух, зубы ищут мою шею. Я смеюсь, тихо, холодно. Его ярость – игрушка, его сила – пыль. Я ловлю его руку, ломаю её одним движением, кости трещат, как ветки. Он рычит, бьёт другой, но я швыряю его в дерево – ствол дрожит, кора летит. Он встаёт, шатаясь, кровь течёт из рта, но бросается снова. Я бью его в грудь, когти рвут кожу, он падает, кашляя, глаза горят яростью.

– Ты слаб, мальчишка, – говорю я, стоя над ним. – Тебе многому нужно научиться.
Он рычит, ползёт ко мне, но я наступаю на его шею, прижимаю к земле.
– Я – Кровяной князь! – хрипит он. – Я не твой!
– Ты – щенок, что грызёт кости, – отвечаю я. – Я дам тебе силу, но ты пойдёшь за мной.

Он бьётся, когти цепляют грязь, но я держу его. Его гнев – огонь, что гаснет под моим взглядом. Я отпускаю его, он встаёт, шатаясь, глаза его жадны, но злы.
– Что ты хочешь? – шепчет он, голос слабый, но живой.
– Мир меняется, – говорю я. – Старые тени просыпаются. Ты – мой клинок. Иди к алтарю. Там начнётся твоя наука.

Я поворачиваюсь, иду к горам. Он стоит, смотрит, гнев кипит, но шаги его следуют за мной. Я не оглядываюсь – он мой, хоть и не верит. Лада и её яд – заноза, что я выдерну позже. Деревни – пыль. Я зову его не для мести, а для войны, что грядёт. Он думает, что возьмёт силу алтаря. Пусть. Я дам её, но он станет моим.

Горы близко, алтарь шепчет. Ночь моя, как была всегда. Велемир – щенок, что вырастет в волка, но я – тьма, что держит его. Они изгнали его, но не меня. И когда мы вернёмся, мир узнает, что Кровяной князь – лишь искра передо мной.

Похититель крови: Ученик тьмы
Он сломал меня, как буря ломает дерево. Его когти рвали мою плоть, его голос – скрежет камней – давил мою волю, его глаза, белые, как смерть, смотрели сквозь меня. Я лежал в грязи под дубом, кровь текла из сломанной руки, гордость моя горела, как их костры. Я – Кровяной князь, но перед ним я был ничем. Он звал меня к алтарю, обещал силу, что сломает яд Лады, что вернёт мне величие. Я ненавидел его, но пошёл. Не из страха, а из жажды.
Горы встретили нас холодом, что резал кожу острее ножа. Ветер выл в ущельях, снег хрустел под ногами, небо было серым, как его шкура. Он шёл впереди, тень его длинная, как ночь, шаги бесшумные, как смерть. Я следовал, молча, гнев кипел во мне, но я держал его, как зверя на цепи. Лес остался позади, деревня с её дымом и криками – память, что я выжгу позже. Лада, её кровь, её слова – «Уходи, или сгоришь» – жгли меня глубже, чем её яд. Я найду её, но сперва – сила.
Мы пришли к алтарю через три ночи. Он стоял в ущелье, чёрный, как уголь, старый, как сама тьма. Камень был гладким, холодным, с бороздами, что пахли кровью – старой, сухой, но живой. Я чуял её, как зверь чует добычу. Он остановился, посмотрел на меня, глаза его белели в темноте.
– Здесь ты родился, – сказал он, голос его гудел, как ветер в пещерах. – Здесь ты станешь больше.
– Я уже родился, – рыкнул я. – Я – Кровяной князь.
Он смеялся, тихо, холодно.
– Ты – щенок, что грызёт кости. Я научу тебя брать мясо.
Первый урок был молчаливым. Он ушёл, оставив меня у алтаря. Ночь легла тяжёлая, холод сжимал кости, голод грыз меня, как волк грызёт падаль. Я чуял зверей – оленей, медведей, – но он сказал: «Не пей». Я ждал, сидел у камня, когти скребли его, но кровь не текла. Годы в железе научили меня терпеть, но это было хуже. Слабость от яда Лады ещё жила во мне, тени её глаз мелькали в темноте. Я рычал, бил камень, но он молчал.
Ночь за ночью он оставлял меня. Я учился слушать – ветер, шаги зверей, шепот тьмы в алтаре. Она говорила со мной, как тогда, когда я стал таким. «Пей, и будешь жить», – шептала она. Но теперь она молчала, ждала. Он возвращался на рассвете, смотрел, молчал. Однажды я бросился на него, когти рвали воздух, но он поймал меня, швырнул в снег.
– Ты слаб, – сказал он. – Сила не в гневе, а в тени. Слушай её.
Годы текли, как вода в реке. Я сидел у алтаря, учился ждать. Холод стал другом, голод – учителем. Он приходил, бил меня, когти его рвали кожу, но я вставал. Он учил меня видеть – не глазами, а тенями. Я чуял их, как чую кровь, – они шевелились вокруг, слабые, но живые. Он показал мне, как тянуть их, как делать их своими. Я поднимал руку, тени дрожали, но не слушались. Он смеялся, бил меня снова.
Первая охота пришла через зиму. Он повёл меня к пастухам, что жили у скал. Их костры горели в ночи, овцы блеяли, люди спали. Он кивнул мне.
– Бери, – сказал он. – Но не как зверь.
Я крался, тень среди теней. Ветер нёс мой шепот: «Идите… ко мне…». Первый – старик, что стерёг овец, – встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, простая. Он учил меня пить медленно, чувствовать её. Я пил, и что-то шевельнулось – не сила, а память его, запах овец, холод его рук. Я брал не только кровь, но его суть.
Он смотрел, стоял в тени. Второй – мальчишка, что спал у костра. Я шептал, он шёл, я пил. Кровь его была сладкой, молодой, но я чуял его страх, его сны. Тени вокруг дрожали, слабые, но живые. Он кивнул.
– Ты учишься, – сказал он. – Но это крохи.
Я вернулся к алтарю, кровь пастухов текла во мне, тени шевелились у ног. Лада мелькала в мыслях – её яд, её голос. Я ненавидел её, но она была далеко. Он учил меня, ломал меня, и я рос. Годы шли, и я ждал. Сила алтаря звала, тьма шептала. Я стану больше, чем был. И когда я вернусь, мир узнает, что Кровяной князь – не щенок.
Я вижу его – мальчишку, что зовёт себя Кровяным князем. Велемир сидит у алтаря, когти скребут чёрный камень, глаза горят гневом и жадностью. Он пошёл за мной, сломленный, но не сдавшийся. Его гордость – тлеющий уголь, что я разожгу в пламя. Горы – мой дом, алтарь – моё сердце, и здесь он узнает тьму, что старше его железа, старше его жажды. Я учу его, ломаю его, делаю его моим. Он – щенок, но я выкую из него волка.
Он терпит мои уроки – холод, голод, боль. Я оставлял его без крови, заставлял слушать шепот теней, что дрожат у его ног. Он тянет их, слабые, рвёт их, как дитя рвёт траву. Я бью его, когти рвут кожу, он рычит, но встаёт. Годы текут, как реки, и он растёт – медленно, слепо, но упрямо. Его шепот – ветер перед бурей, его сила – искры перед моим огнём. Я старше их богов, старше их песен, и мои дары – больше, чем он может понять.
Я могу стать волком – серым, быстрым, когти рвут землю, глаза видят ночь. Я могу стать мышью – малой, незримой, что крадётся в их дома, слушает их дыхание. Туман – мой щит, я насылаю его, густой, холодный, что гасит их свет, ломает их разум. Скорость моя – молния, что бьёт в скалы, быстрее их стрел, быстрее их страха. Он увидит это, вдохновится, но не возьмёт. Пока. Я учу его теням, шепоту, но моя сила – урок, что он запомнит.
Он показал мне первую охоту – пастухи у скал, жалкие, с их овцами и кострами. Он шептал, брал их кровь, учился их сути. Я смотрел, молчал. Он пьёт жадно, как зверь, но я учу его пить медленно, брать их жизнь, их память. Он слаб, но растёт. Теперь я покажу ему, что такое охота. Он сидит у алтаря, глаза его блестят, голод грызёт его. Пусть смотрит. Пусть вдохновляется.
Дружина пришла через горы – пятнадцать воинов, крепких, в кольчугах, с мечами и щитами. Они шли к перевалу, искали добычу, говорили о князе, что платит за головы. Я чуял их – кровь их горячая, запах железа острый. Они остановились у ручья, жгли костёр, смеялись, пили мёд. Я стоял на скале, выше их, тень моя длинная, глаза белые, как смерть. Велемир смотрел с алтаря, когти сжимались, дыхание его было тяжёлым. Я поднял руку, туман пополз с гор, густой, белый, как молоко. Он лился вниз, глушил их костёр, гасил их смех.
Они кричали, махали мечами, но видели только тень. Я спрыгнул, скорость моя – молния, что режет ночь. Первый поднял щит, меч его блеснул, но я был быстрее – когти рвали горло, кровь хлынула, горячая, солёная. Он упал, крик его утонул в тумане. Они окружили меня, мечи блестели, щиты гремели. Я шептал – тихо, глубоко, голос мой ломал их разум. Второй замер, меч выпал, глаза его видели кошмары, что я дал ему. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, я пил, смакуя его страх.
Третий махнул мечом, широкий удар, я стал волком – серым, быстрым, ушёл в тень, уклоняясь. Вырос снова человеком, когти рвали грудь, кольчуга трещала, кровь брызнула. Четвёртый и пятый стояли спина к спине, щиты вверх. Я рванулся, скорость моя размазала меня в тумане, когти ломали щит одного, зубы рвали шею другого. Они падали, крики гасли, кровь текла рекой. Велемир смотрел, я чуял его – глаза его горели, дыхание стало глубже. Он видел мою силу, мою тьму.
Шестой бежал, споткнулся, я был за ним – быстрее его шагов, когти рвали спину, хребет ломался, как ветка. Седьмой махнул мечом, я стал мышью – малой, незримой, скользнул под его ногами, вырос за спиной, рука сдавила горло, кровь капала, я пил. Восьмой и девятый кричали, мечи били туман, я рвался к ним, скорость моя гнала меня, когти рвали лица, шеи, кровь текла, горячая, горькая. Десятый стоял, меч дрожал, я шептал, он упал, разум его сломался, я пил его медленно, чувствуя его веру, что гасла.
Одиннадцатый спрятался за камнем, шептал молитвы. Я рванулся, быстрее ветра, когти рвали грудь, кровь брызнула на камни. Двенадцатый и тринадцатый бежали к ручью, я гнал туман за ними, скорость моя била их, когти рвали ноги, зубы пили их, пока крики не стихли. Четырнадцатый махал мечом, слепой в моём тумане, я стал волком, ушёл от удара, вырос за ним, когти рвали шею, кровь хлынула.
Последний – вождь их, с бородой, с топором. Он кричал, звал дружину, топор его бил воздух. Я стал мышью, скользнул к нему, вырос за спиной, туман сгустился, скорость моя ударила – когти рвали горло, топор упал, кровь текла, как река. Он пал, глаза его гасли, я пил, смакуя его ярость, его силу. Пятнадцать тел лежали у ручья, кровь их текла в воду, туман рассеивался, ночь молчала.
Я вернулся к алтарю, кровь дружинников грела меня, сила их текла в моих венах. Велемир стоял, смотрел, когти его сжимались, глаза горели ярче, чем раньше. Он видел – мою скорость, мой туман, мой шепот, что ломает разум. Он вдохновлялся, я чуял его жадность, его восторг. Я улыбнулся, зубы мои блестели в ночи.
– Это сила, щенок, – сказал я, голос мой гудел, как ветер в горах. – Учись, или сгинь.
Он кивнул, молча, впервые без рыка. Его глаза были живыми, голодными. Я показал ему тьму, что старше его, силу, что он возьмёт. Он станет моим клинком, но сперва – моим учеником. Горы молчали, алтарь шептал, и я ждал. Его путь начался.
Я видел его силу, его тьму, и она жгла меня глубже, чем огонь той девки из первой деревни. Он стоял над пятнадцатью дружинниками, кровь их текла в ручей, туман его гасил их крики, скорость его рвала их, как ветер рвёт листву. Я смотрел с алтаря, когти мои сжимались, голод грыз меня, но я не двигался. Его глаза – белые, как смерть – глянули на меня, и я понял: я слаб. Но я стану сильнее. Его уроки – боль, его путь – тьма, и я иду по нему, шаг за шагом, год за годом.
Горы стали моим домом, алтарь – моим учителем, он – моим мучителем. Он ломал меня, как ломал их. Первая зима была холодной, но он бил меня когтями, пока я не научился вставать. Его скорость была молнией, я – камнем, что падает под ней. Я бросался на него, когти рвали воздух, но он уклонялся – становился волком, серым, быстрым, или мышью, что исчезала в тени. Я рычал, падал, вставал, кровь моя текла на снег, но он смеялся, голос его гудел, как ветер в ущельях.
– Ты медлителен, щенок, – говорил он. – Скорость – жизнь.
Годы шли, я учился. Он бил меня, пока я не стал быстрее – не как он, но быстрее, чем был. Я рвался к нему, когти мои росли, зубы искали его шею, но он был тенью, что уходит от света. Однажды я задел его – когти рвали его серую кожу, кровь его, чёрная, как смола, капнула на камень. Он улыбнулся, впервые без насмешки, но ударил меня снова, швырнул в скалу.
– Стойкость, – сказал он. – Ты слаб, пока ломаешься.
Я вставал, кости трещали, но держали. Он учил меня терпеть – холод, боль, голод. Я дрался с ним, проигрывал, но рос. Его туман слепил меня, его шепот ломал мой разум, но я учился держать свой. Годы текли, как реки, зима сменяла зиму, и я становился твёрже. Лада мелькала в мыслях – её яд, её голос, – но я гнал её прочь. Она – тень прошлого, он – сила настоящего.
Он учил меня не только телом, но тьмой. Тени мои росли – я тянул их, как он показал, и они слушались, дрожащие, но живые. Шепот мой стал глубже – я говорил, и звери в горах падали, разум их гас. Он смотрел, кивал, но бил меня снова.
– Ты берёшь крохи, – говорил он. – Научись ломать их суть.
Охота стала моим испытанием. Он повёл меня через степи, где кочевники жгли костры и пели про коней. Становище их было большим – десяток шатров, кони фыркали, люди смеялись. Я чуял их – кровь их горячая, терпкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели, когти блестели.
– Бери их, – сказал он. – Но не как зверь. Ломай их разум, пей их суть.
Я крался к ним, ночь укрывала меня, как плащ. Костры их горели, тени плясали на шатрах. Я поднял руку, тени мои поползли – слабые, но цепкие, – гасили свет, шевелились у ног спящих. Я шептал, тихо, глубоко: «Идите… ко мне…». Первый – воин, что стерёг коней, – встал, копьё выпало, глаза его помутнели. Он шёл, шатаясь, я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил медленно, как он учил, чувствовал его – его силу, его память о степи, его ярость.
Второй – женщина, что пела детям, – услышала мой шепот. Она встала, песня её оборвалась, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Тени мои обвивали её, держали, пока я пил. Кровь её была сладкой, мягкой, я брал её тепло, её голос, её страх. Становище ожило – крики, топот, копья блестели. Я шептал громче, голос мой стал глубже, чем ветер, – он ломал их разум, гнал их ко мне. Третий – мальчишка, что бежал к шатру, – упал, кричал, видя тени, что я дал ему. Я пил его, кровь его молодая, живая, текла в меня, сила его детства грела меня.
Они окружили меня, копья рвались к груди, но я был быстрее. Его уроки – скорость, стойкость – держали меня. Я рванулся, когти рвали горло четвёртого, кровь брызнула, тени мои гасили костёр. Пятый махнул копьём, я уклонился, как он учил, – не волком, а тенью, что уходит от света. Зубы мои нашли его шею, кровь текла, я брал его гнев, его крик. Шестой и седьмой бежали, но шепот мой догнал их – они упали, разум их сломался, я пил их, чувствуя их песни, их степь.
Вождь их вышел, топор в руках, голос его гремел. Я шептал, тени мои рвались к нему, но он держался, разум его был твёрд. Я рванулся, скорость моя била его, когти рвали грудь, кровь хлынула, я пил, смакуя его силу, его волю. Становище стихло, шатры горели, кони ржали, но люди лежали – белые, с улыбками, что я оставлял. Я стоял над ними, кровь их текла во мне, тени вились, шепот мой гудел в ночи.
Он вышел из тени, смотрел, молчал. Глаза его белели, улыбка его была острой, как нож.
– Ты учишься, – сказал он, голос его гудел, как камни в глубине. – Но ты всё ещё слаб.
Я кивнул, кровь кочевников грела меня, сила их текла в моих венах. Я видел его – туман его, скорость его, шепот его – и знал: я далёк. Но я рос. Лада и её яд, Гордей и его травы – они были ничем перед тем, кем я становлюсь. Годы шли, он ломал меня, учил меня, и я вставал.
Я вернулся к алтарю, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в камне. Он стоял, смотрел, ждал. Его сила – буря, моя – искры, но я горел ярче, чем раньше. Я – Кровяной князь, и я стану больше. Его уроки – боль, его охота – урок, и я иду дальше. Он учил меня ломать, брать, быть тенью. И я учился.
Годы ломали меня, как ветер ломает скалы, но я вставал – сильнее, твёрже, острее. Его когти рвали мою кожу, его шепот гудел в моих костях, его глаза – белые, как смерть – смотрели сквозь меня. Я учился у него – скорости, стойкости, теням, что шевелились у моих ног, шепоту, что ломал разум. Он был тенью, старше гор, старше моей жажды, и я пил его уроки, как кровь. Кочевники падали подо мной, их суть текла в меня, но он говорил: «Ты берёшь крохи». Я хотел больше. Я хотел стать бурей, как он.
Горы молчали, алтарь шептал. Он привёл меня к нему в ночь, когда луна была тонкой, как коготь. Чёрный камень стоял в ущелье, холодный, гладкий, борозды его пахли кровью – старой, но живой. Я чуял её, как зверь чует добычу. Он стоял рядом, тень его длинная, глаза белели в темноте.
– Здесь ты родился, – сказал он, голос его гудел, как ветер в пещерах. – Здесь тьма дала тебе жизнь. Но ты не взял её дары.
– Я взял кровь, – рыкнул я. – Я – Кровяной князь.
Он смеялся, тихо, холодно.
– Ты жрал, как зверь. Я научу тебя брать их суть – память, страх, душу. Алтарь даст тебе это.
Он шагнул к камню, когти его рвали воздух, тени его рвались к небу, густые, живые. Я видел их – не слабые, как мои, а твёрдые, как железо. Он шепнул, и камень задрожал, борозды вспыхнули, кровь – старая, сухая – потекла, как река. Я чуял её, она звала меня, как тогда, когда я стал таким. Он смотрел на меня, глаза его горели.
– Пей, – сказал он. – И слушай.
Я шагнул к алтарю, когти мои коснулись камня, кровь текла под пальцами, горячая, живая. Я пил, зубы рвали её, как плоть, и тьма шептала мне – глубже, чем раньше. Она не просто давала силу – она давала память, страх, гнев тех, чья кровь текла здесь до меня. Я видел их – воинов, что резали друг друга, ведунов, что пели свои песни, их крики, их слёзы. Я брал их, как брал кочевников, но глубже – их суть становилась моей.
Он учил меня дальше. Годы шли, я сидел у алтаря, пил его кровь, слушал его тьму. Тени мои росли – я тянул их, и они становились гуще, длиннее, твёрже. Они ломали камни, гасили ветер, рвали воздух. Шепот мой стал громом – я говорил, и звери в горах падали, разум их гас, память их текла ко мне. Он смотрел, бил меня, когти его рвали кожу, но я вставал, тени мои били в ответ.
– Ты учишься, – говорил он. – Но ты всё ещё слаб. Бери их души, ломай их дома.
Охота стала моим испытанием. Он повёл меня в долину, где деревня жила у реки – избы из дерева, амбары с зерном, люди, что пели про урожай. Я чуял их – кровь их горячая, мягкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели, когти блестели.
– Бери их, – сказал он. – Ломай их дома, пей их суть. Покажи мне силу.
Я шёл к ним, ночь укрывала меня, как плащ. Костры их горели, тени плясали на стенах. Я поднял руку, тени мои рванулись – не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в избы, дерево трещало, крыши ломались, пыль поднималась к небу. Я шептал, глубоко, громко: «Идите… ко мне…». Первый – мужик, что чинил сеть у реки, – встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил медленно, брал его – его память о реке, его усталость, его гнев.
Второй – женщина, что ткала у очага, – услышала мой шепот. Изба её трещала, тени мои рвали стены, она вышла, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я пил её, кровь её была мягкой, сладкой, я брал её песни, её тепло, её страх. Деревня оживала – крики, топот, топоры блестели в руках мужиков. Я шептал громче, голос мой ломал их разум, тени рвались к ним, ломали двери, гасили очаги. Третий – мальчишка, что бежал к амбару, – упал, кричал, тени держали его, я пил его, кровь его молодая, живая, текла в меня, память его игр грела меня.
Они окружили меня, топоры рвались к груди, но я был быстрее. Его уроки – скорость, стойкость – держали меня. Я рванулся, тени били в них, как копья, ломали руки, гасили факелы. Четвёртый махнул топором, я уклонился, тени рвали его ноги, зубы мои нашли шею, кровь текла, я брал его силу, его крик. Пятый и шестой бежали, но тени мои догнали их – ломали стены, что падали на них, я пил их, чувствуя их страх, их боль.
Старейшина вышел, посох в руках, голос его гремел. Я шептал, тени мои рвались к нему, ломали избу за его спиной, но он держался, разум его был твёрд. Я рванулся, скорость моя била его, тени рвали посох, когти рвали грудь, кровь хлынула, я пил, смакуя его память – годы его, песни его, его волю. Деревня горела, избы падали, люди кричали, но лежали – белые, с улыбками, что я оставлял. Тени мои вились, как плащ, шепот мой гудел в ночи, кровь их текла во мне.
Он вышел из тени, смотрел, молчал. Глаза его белели, улыбка его была острой, как нож.
– Ты берёшь их суть, – сказал он, голос его гудел, как камни в глубине. – Но ты всё ещё не буря.
Я кивнул, кровь деревни грела меня, память их текла в моих венах, тени мои стояли, как стражи. Я видел его – туман его, скорость его, шепот его – и знал: я далёк. Но я стал больше. Лада и её яд, Гордей и его травы – они были ничем перед тем, кем я становлюсь. Годы шли, он учил меня, и я рос.
Я вернулся к алтарю, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в камне, память деревни жила во мне. Он стоял, смотрел, ждал. Его сила – буря, моя – огонь, что растёт. Я – Кровяной князь, и я становлюсь больше. Его уроки – тьма, его охота – сила, и я беру её. Алтарь шептал, кровь его текла, и я знал: я готов к большему.
Тридцать лет прошли, как тени в ночи – долгие, холодные, полные боли и крови. Он ломал меня, как кузнец ломает железо, и я рос под его когтями. Даромир – так он назвал себя в ту ночь у алтаря, когда луна была тонкой, как коготь, и кровь камня текла под моими пальцами. Тридцать зим я учился у него – скорости, что резала ветер, стойкости, что держала меня под его ударами, теням, что ломали дома, шепоту, что гасил разум. Он был буря, я – огонь, что разгорался под его тенью. Я стал больше, чем был, но он всё ещё смотрел на меня, как на щенка.
Горы стали моим домом, алтарь – моим учителем. Его уроки были жестоки – он бил меня, когти рвали кожу, пока я не научился бить в ответ. Я дрался с ним, тени мои росли, как копья, шепот мой ломал камни, но он был быстрее, сильнее, старше. Я задел его однажды – когти мои рвали его серую кожу, кровь его, чёрная, как смола, капнула на снег. Он улыбнулся, швырнул меня в скалу, но в глазах его было что-то новое – не насмешка, а тень признания.
– Ты учишься, – сказал он, голос его гудел, как ветер в ущельях. – Но ты всё ещё слаб.
Тридцать лет он учил меня, и я стал другим. Тени мои были оружием – я ломал ими деревья, гасил очаги, рвал плоть. Шепот мой стал глубже – я говорил, и люди падали, разум их гас, память их текла ко мне. Я пил их кровь, брал их суть – их страх, их песни, их гнев. Он смотрел, кивал, но бил меня снова. Я вставал, когти мои росли, скорость моя резала ночь, и я знал: я близок. Лада и её яд, первая деревня с её огнём – они ждали меня, и я чувствовал их в каждом ударе, что он наносил.
Однажды он сел у алтаря, глаза его белели, как снег, когти блестели в ночи.
– Я – Даромир, – сказал он, голос его был скрежетом камней. – Я старше тысячи лет, щенок. Я видел, как горы росли, как реки текли красным, как их боги падали под тенью. Ты думаешь, ты один? Нас много – тени, что ходят в ночи, что пьют кровь, что ломают их мир. Я – лишь один из древних, но я старше их всех.
Я смотрел на него, когти сжимались, гнев кипел во мне.
– Почему я не видел других? – рыкнул я.
– Они спят, – ответил он. – Или охотятся далеко – в лесах, за морями, в песках. Но они есть. Ты – искра перед нами, но я выкую из тебя пламя.
Он встал, тень его легла на меня, глаза горели.
– Покажи мне, – сказал он. – Сразись со мной.
Я бросился на него, тени мои рванулись, как копья, шепот мой гудел, как гром. Он был быстрее – стал волком, серым, быстрым, ушёл от теней, вырос за мной, когти рвали спину. Я рычал, вставал, тени мои били снова, ломали камни, гасили ветер. Он шептал, голос его ломал мой разум, но я держался – его уроки стойкости держали меня. Я рванулся, скорость моя резала ночь, когти мои нашли его грудь, кровь его, чёрная, текла на землю. Он смеялся, швырнул меня в скалу, но я встал, тени мои вились, как плащ.
– Ты ранил меня, – сказал он, голос его был холодным, как лёд. – Ты готов.
Я стоял, кровь его капала с моих когтей, сердце моё гудело. Он смотрел на меня, глаза его белели, улыбка была острой, как нож.
– Иди, Велемир, – сказал он. – Ты стал больше, чем был. Отомсти той девке, Ладе, и людям из первой деревни, что жгли тебя. Их кровь – твоя награда. Но помни: ты – мой клинок, и я позову тебя, когда придёт время.
Я кивнул, тени мои шевелились, шепот мой гудел в ночи. Тридцать лет он учил меня, ломал меня, и я стал огнём, что горит под его бурей. Лада и её яд, первая деревня с её огнём – они ждали меня, и я шёл к ним. Он, Даромир, старше тысячи лет, отпустил меня, но я знал: его тень будет за мной. Я – Кровяной князь, и я готов.
Охота стала моим прощанием. Он повёл меня к перевалу, где купцы шли с караваном – телеги с мехами, кони, люди, что пели про золото. Я чуял их – кровь их горячая, терпкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели.
– Бери их, – сказал он. – Покажи мне всё.
Я шёл к ним, ночь укрывала меня. Костры их горели, тени плясали на телегах. Я поднял руку, тени мои рванулись – твёрдые, как копья, ломали колёса, рвали шкуры. Я шептал, глубоко, громко: «Идите… ко мне…». Первый – купец, что считал монеты, – встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, я брал его память о дорогах, его жадность. Второй – страж, что махнул мечом, – упал, тени мои рвали его, я пил его силу, его гнев. Они кричали, бежали, но тени мои ломали телеги, шепот мой гасил их разум, и я брал их – их страх, их песни, их души.
Даромир смотрел, молчал. Я вернулся к нему, кровь купцов текла во мне, тени мои вились, как плащ. Он кивнул.
– Иди, – сказал он. – Их кровь ждёт тебя.
Я повернулся, горы остались позади. Лада и первая деревня звали меня, и я шёл к ним, огонь во мне горел ярче, чем когда-либо.

Похититель крови: Тьма возвращается
Тридцать лет прошло с той ночи, когда я изгнала его – Похитителя крови, Велемира, вурдалака, что пил нас, как земля пьёт воду. Его глаза – красные, как угли, – горели во мне, его шепот – «Твоя кровь моя» – гудел в ушах, его когти рвали мою кожу. Я выстояла, кровь моя жгла его, Гордей отдал себя, чтобы гнать его в лес, и мы победили. Но я знала: он вернётся. Его гнев был живым, его жажда – вечной. Той ночью я поклялась у очага, где горели его следы: я не дам ему взять нас снова.
Деревня лежала в пепле – избы сгорели, люди кричали, кровь их текла в траву. Гордей ушёл, его травы, его слова остались со мной. Я сидела у его тела, пока огонь гас, и брала его мешок – полынь, можжевельник, кости, что он резал для обрядов. Его голос звучал во мне: «Кровь твоя – твоя сила». Я знала мало, но училась быстро. Первая зима была холодной, пустой – мы хоронили мёртвых, строили избы заново, но я не спала. Я ходила в лес, где он ушёл, искала следы, училась его тени.
Первые годы были тяжёлыми. Я сидела у реки, где он пил меня, рвала травы, что пахли горечью, варила их, пила, пока кровь моя не стала жечь язык. Гордей говорил, что травы – щит, и я делала их своим. Полынь жгла горло, можжевельник холодил вены, я мазала себя их соком, пока кожа не пахла, как его слабость. Люди смотрели на меня – худую, с тёмными кругами под глазами, волосы спутаны, руки в земле. Они звали меня Ладой Знахаркой, но я видела их страх – они ждали его возвращения, как я.
Я учила их. Первая весна пришла с ветром, что нёс его шепот – слабый, далёкий, но живой. Я собрала их у колодца, где нашли Петра, и сказала:
– Он вернётся. Мы должны быть готовы.
Они молчали, глаза их были пустыми, но я не сдавалась. Я показала им травы – полынь, что жжёт нечисть, можжевельник, что гонит тень. Мы рвали их вместе, сушили, плели круги у порогов. Я учила их словам Гордея – старым, как лес, что гнали его в ту ночь. Они шептались, боялись, но слушали. Я стала их щитом, как он был моим.
Сны приходили ко мне – его тень, его когти, его голос. Я просыпалась, кричала, но вставала. Я знала: он жив, он где-то, набирает силу. Я ходила к старухам в дальних деревнях, что помнили нечисть. Одна, сгорбленная, с глазами, как угли, дала мне кость – старую, чёрную, с рунами.
– Это от упыря, – шептала она. – Мочи её в крови, жги с травами.
Я брала её, училась. Первая зима прошла, вторая, третья – я варила травы, резала кость, пела слова, пока голос мой не стал твёрдым, как камень. Кровь моя жгла сильнее, кожа пахла горечью, и я знала: я готова.
Деревня росла. Мы строили избы крепче – дерево с травами в щелях, пороги с кругами из полыни. Я учила их детей – резать руны, шептать слова, держать ножи. Они росли, как я, – худые, твёрдые, с глазами, что видели ночь. Первая ночь испытания пришла через пять лет – волк с красными глазами вышел из леса. Я стояла у избы, шептала слова Гордея, тени его дрожали, кровь моя капала в круг. Он выл, но ушёл. Люди смотрели на меня, как на спасительницу, и я знала: я на пути.
Годы шли, я училась. Травы стали моим дыханием, слова – моим щитом. Я ходила в лес, где он ушёл, ставила круги, жгла кость, слушала ветер. Его шепот затих, но я чуяла его – где-то далеко, он рос, как я. Я готовила их – мужиков с топорами, баб с травами, детей с рунами. Десять лет прошли, пятнадцать, двадцать – деревня стала крепостью, я – её сердцем. Мои руки покрылись шрамами от ножа, кровь моя текла в обряды, голос мой гудел, как река.
Сны стали ярче. Его глаза горели, его тени рвались ко мне, его шепот – «Твоя кровь моя» – был громче. Я знала: он идёт. Тридцать лет я готовила нас – травы сушились в амбарах, круги лежали у порогов, слова звучали в ночи. Я стала сильнее – не девка, что дрожала у реки, а знахарка, что держит тьму. Но страх грыз меня – его тень была больше, чем я помнила, его сила – глубже, чем я ждала.
Тридцатая зима пришла, холодная, тихая. Я стояла у реки, где он пил меня, кость в руках, травы у ног. Ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я шептала слова, тени дрожали, но сердце моё билось быстрее. Я готовила нас тридцать лет, но знала: этого мало. Он шёл, и я ждала.
Первая зима после его бегства была лишь началом – я учила себя, учила их, держала страх в кулаке, как нож. Тридцать лет я готовила нас к его возвращению, зная, что Велемир, Похититель крови, не умер в том лесу. Его шепот жил во мне, его тень мелькала в снах, и я не могла забыть его глаза – красные, как угли, что жгли нас. Гордей ушёл, но его травы, его слова стали моими, и я строила из них щит. Деревня росла под моими руками, но я знала: этого мало.
Первые годы я учила их основам – травяным кругам, что жгли его тень. Мы рвали полынь у реки, сушили её в амбарах, плели венки, что клали у порогов. Я показывала им, как резать руны на косяках – старые знаки, что Гордей вырезал на ящике. Они были простыми – крест в круге, стрела вниз, – но держали тьму. Мужики ворчали, бабы шептались, но я стояла твёрдо.
– Он вернётся, – говорила я у колодца, где нашли Петра. – Мы должны держать его снаружи.
Они слушали, учились. Я варила травы – полынь, можжевельник, чабрец – пока избы не пахли горечью. Кровь моя стала сильнее – я пила настои, мазала кожу, пока она не жгла пальцы, что касались её. Десять лет прошли, и я стала знахаркой не только для них, но для себя. Сны его приходили чаще – он шёл через леса, горы, тени его росли, шепот его гудел, как ветер. Я просыпалась, кричала, но вставала, резала кость, что дала мне старуха, пела слова Гордея.
Я ходила дальше – к старым ведунам, что жили за реками, в лесах, где люди боялись ступать. Один, седой, с руками, как корни, дал мне книгу – старую, в коже, с рунами и словами, что жгли глаза.
– Это от древних, – шептал он. – Против тех, что пьют кровь. Читай, но бойся.
Я читала ночами, у очага, пока дети спали. Слова были тяжёлыми – «Кровь гонит тьму, огонь держит её, тень ломает её». Я учила их, шептала, пока голос мой не стал глубже, твёрже. Я резала себя, капала кровь в огонь, жгла травы, пока дым не гудел, как его шепот. Мой опыт рос, как дерево, но корни его были слабыми – я чуяла это.
Деревня менялась. Двадцать лет прошли, и мы строили крепче – избы из дуба, щели забивали травами, крыши покрывали рунами. Я учила их обрядам – жечь кость с кровью, петь слова, что гнали волка с красными глазами. Они росли подо мной – мужики точили топоры, бабы плели круги, дети резали знаки. Я стала их сердцем, их щитом, но страх грыз меня. Сны его становились ярче – он был выше, тени его ломали леса, шепот его рвал мне разум. Я знала: он учится, как я, но быстрее, глубже.
Однажды я пошла к реке, где он пил меня. Тридцать лет минуло, я была старше – волосы седели, руки дрожали, но глаза мои горели. Я стояла у воды, кость в руках, травы у ног, шептала слова. Тени дрожали, ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я жгла полынь, дым поднимался, но сердце моё билось быстрее. Я учила их крепости, но видела слабость – их руки дрожали, их слова путались. Я стала сильнее, но он – больше.
Пятнадцать лет я готовила их к бою. Мы ставили круги у околицы, жгли травы в ночи, пели слова, что гнали тень. Я учила их держать топоры, бить в тень, не бояться. Они слушали, но глаза их были пустыми – они помнили его когти, его шепот. Я ходила к старухе снова, она дала мне порошок – чёрный, едкий, что жёг кожу.
– Сыпь в огонь, – шептала она. – Он ослепит его.
Я сыпала его, жгла, дым гудел, как буря, но знала: этого мало.
Двадцать лет прошли, и я стала тенью себя – Лада Знахарка, что шептала слова, что резала кость, что пила горечь. Я учила их детей – резать руны, петь обряды, держать ножи. Они росли твёрдыми, но я видела их страх. Сны его были яснее – он стоял у алтаря, тени его рвались к небу, шепот его ломал горы. Я знала: он близко. Я готовила их – круги у домов, травы в очагах, слова в ночи. Мой опыт был моим щитом, но он трещал под его тенью.
Тридцатая зима пришла, и я стояла у избы, где Гордей ушёл. Деревня была крепостью – избы твёрдые, пороги с кругами, люди с топорами. Я учила их всему – травы, обряды, руны, слова. Мои руки были шрамами, кровь моя жгла, голос мой гудел, как река. Я стала знахаркой, что держала тьму, но страх грыз меня глубже – его тень была больше, чем я могла видеть, его сила – глубже, чем я могла знать. Я готовила нас тридцать лет, но чуяла: этого мало.
Ночь легла тяжёлая, ветер выл, как его голос. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я знала: он идёт. Его шепот был ближе, его тень – гуще. Я учила их, готовила их, но видела их слабость – их руки дрожали, их слова гасли. Тридцать лет я строила щит, но он трещал под его гневом. Я стала сильнее, но он – больше. И я ждала, зная, что подготовки мало.
Тридцать лет я строила щит из трав, слов и крови, но тень его росла в моих снах, и я знала: он близко. Деревня стояла крепче, чем в ту ночь, когда Гордей ушёл, – избы из дуба, пороги с кругами из полыни, руны на косяках, что я учила их резать. Я стала Ладой Знахаркой, твёрдой, как камень, с руками в шрамах и голосом, что гудел, как река. Люди смотрели на меня с надеждой, но я видела их страх – они помнили его когти, его шепот, и я чуяла: этого мало.
Годы шли, и я готовила их глубже. Двадцать пять зим минуло, и я учила их не только держать тьму снаружи, но бить её. Мужики точили топоры, я показывала им, как бить в тень – быстро, твёрдо, не глядя в глаза, что горят, как угли. Бабы плели круги из трав, я учила их жечь полынь с кровью, шептать слова Гордея, что гнали его прочь. Дети росли с ножами – я резала их пальцы, капала их кровь в огонь, учила их петь старые песни, что ломали тень. Они были моими руками, моим щитом, но я видела их дрожь.
Сны его стали яснее – он стоял у чёрного камня, тени его рвались к небу, шепот его гудел, как буря. Я просыпалась, кричала, но вставала, шла к очагу, жгла кость, что дала мне старуха, сыпала чёрный порошок, что ослеплял его. Дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он учится, как я, но глубже, дальше. Я ходила к реке, где он пил меня, ставила круги, пела слова, но ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я готовила нас, но страх грыз меня, как червь грызёт дерево.
Первая тень пришла на двадцать восьмой год. Путник, что шёл через лес, не вернулся – его нашли у реки, белого, с улыбкой на губах, что я помнила. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: это он. Люди собрались у колодца, кричали, махали топорами, но я стояла тихо, кость в руках, травы у ног.
– Он близко, – сказала я. – Готовьтесь.
Я усилила защиту. Мы ставили круги дальше – у околицы, у реки, у леса. Травы сушились в амбарах, я варила их, мазала пороги, пока избы не пахли горечью. Мужики копали ямы у троп, клали туда полынь, жгли её в ночи. Бабы резали себя, капали кровь в огонь, пели слова, что я учила. Дети стояли с ножами, глаза их горели, но руки дрожали. Я ходила меж них, шептала: «Держитесь», но видела их слабость – их голоса путались, их топоры падали.
Слухи росли. Двадцать девятый год принёс их больше – путники пропадали, пастухи находили людей былыми, с улыбками, что он оставлял. Старуха из дальней деревни пришла ко мне, глаза её были пустыми, голос дрожал:
– Тень в лесу, – шептала она. – Выше, чем прежде, быстрее, чем ветер. Он идёт.
Я дала ей травы, отпустила её, но сердце моё сжалось. Я знала: это он. Его тень росла, как в моих снах, и я готовила нас сильнее.
Тридцатая зима легла холодная, тихая. Я стояла у избы, где Гордей ушёл, кость в руках, порошок у ног. Ветер выл, как его голос, и я чуяла его – ближе, чем раньше. Я собрала их у колодца, глаза мои горели, голос мой гудел:
– Он идёт. Мы готовы.
Они кивали, топоры блестели, круги пахли полынью, но я видела их страх. Я учила их тридцать лет – травы, обряды, руны, слова. Мой опыт был моим щитом, моя кровь – моим оружием, но я знала: этого мало.
Ночь принесла его след. Охотник, что ушёл в лес, не вернулся его нашли  белым, с улыбкой, что я не могла забыть. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: он здесь. Я стояла у реки, жгла травы, сыпала порошок, дым поднимался, гудел, как буря. Тени дрожали, ветер нёс его шепот – «Твоя кровь моя» – и я шептала слова Гордея, держала кость, но сердце моё билось быстрее. Я учила их бить, держать, петь, но видела их слабость – их голоса гасли, их руки дрожали.
Я усилила их. Мы жгли круги у леса, пели слова, что ломали тень, мазали топоры кровью. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он видит нас. Дети стояли с ножами, мужики с топорами, бабы с травами, и я шептала: «Держитесь». Моя уверенность росла – тридцать лет я строила нас, учила нас, и я верила: мы выстоим. Но тень прошлого грызла меня – его когти, его шепот, его глаза. Я знала: он больше, чем был.
Тридцатая ночь легла тяжёлая, ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я чуяла его – ближе, чем когда-либо. Я учила их, готовила их, и моя уверенность была моим огнём, но страх грыз меня глубже – его тень была гуще, его сила была сильнее, чем я могла видеть. Я стояла, ждала, и знала: он идёт, и мы встретим его. Но в сердце моём шептало: этого мало.
Тридцать лет я готовила нас к этой ночи, но тень его пришла быстрее, чем я могла шептать слова Гордея. Ветер выл, как его голос, нёс запах крови, тьмы, смерти, и я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног. Деревня была крепостью – избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках, люди с топорами и ножами. Я учила их, строила их, и моя уверенность горела, как огонь, но страх грыз меня глубже – его тень была больше, чем я помнила, его шепот – громче, чем мои сны.
Первая ночь тридцатой зимы легла тяжёлая, холодная. Я жгла полынь, сыпала чёрный порошок, что дала мне старуха, дым поднимался, гудел, как буря. Мужики стояли у околицы, топоры в руках, бабы шептали слова у очагов, дети держали ножи, глаза их горели. Я пела обряды, голос мой был твёрдым, как камень, и я верила: мы выстоим. Но ветер принёс его – тень, что мелькнула у леса, выше, чем прежде, быстрее, чем я могла видеть.
Он пришёл. Велемир, Похититель крови, стоял у опушки, глаза его горели, как угли, тень его рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я знала его, но он был сильнее – худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Его шепот гудел, как гром, – «Твоя кровь моя» – и я чуяла: он не тот, что убегал в лес. Тридцать лет сделали его сильнее, глубже, и я знала: это конец.
Я крикнула: «Держитесь!» – и люди встали, топоры поднялись, слова Гордея звучали в ночи. Я жгла кость, дым поднимался, порошок сыпался в огонь, и я шептала: «Гони его, тьма, держи его». Травяные круги горели у порогов, руны блестели на косяках, но он шагнул вперёд, и тени его рванулись – не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в круги, полынь трещала, дым гас, и я видела: моя защита ломается.
Первый удар был быстрым. Тени его рвались к избам, дерево трещало, крыши падали, пыль поднималась к небу. Мужик у околицы, Иван, что точил топор, крикнул, махнул им, но тень ударила – ломала руку, гасила его крик. Он упал, топор выпал, и Велемир шепнул – тихо, глубоко, как буря. Иван встал, глаза его помутнели, шаги шатались, он шёл к нему, шея открыта. Я крикнула: «Нет!» – но поздно. Зубы его нашли горло, кровь текла, и Иван упал, белый, с улыбкой, что я помнила.
Я жгла травы, сыпала порошок, дым гудел, но он был слабым. Велемир шёл, тени его ломали избы, шепот его рвал разум. Баба Орина, что пела слова у очага, кричала, держала круг, но тень его рвала её – ломала руки, гасила голос. Она упала, глаза её видели кошмары, что он дал ей, и он пил её, медленно, смакуя её страх. Я знала: это не тот Велемир. Его сила была больше, чем мои травы, глубже, чем мои слова.
Дети бежали ко мне, ножи в руках, но он шептал громче – голос его ломал их разум, тени рвались к ним, как змеи. Малой Петя, что резал руны, упал, кричал, видя тени, что я не могла гнать. Я жгла кость, пела слова, но дым его не держал – он шёл сквозь него, глаза его горели, тень его рвала круги. Я крикнула: «Бейте его!» – и мужики рванулись, топоры блестели, но он был быстрее – скорость его резала ночь, когти рвали их, кровь текла рекой.
Я стояла у колодца, кость в руках, травы горели, но он был близко. Его шепот гудел во мне – «Твоя кровь моя» – и я чуяла: мои травы слабы. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым поднимался, жёг глаза, но он смеялся, тихо, холодно. Тени его рвались ко мне, ломали круг, что я плела, и я знала: тридцать лет подготовки трещали под его гневом. Я шептала слова Гордея, но они гасли, как ветер в бурю.
Он стоял передо мной, высокий, худой, глаза его горели.
– Ты думала, твои травы удержат меня? – шепнул он, голос его был громом. – Я стал сильнее, Лада. Твоя кровь моя.
Я крикнула, жгла порошок, дым гудел, но он рванулся – скорость его била меня, тени его рвали воздух. Я махнула ножом, что резала кость, но он уклонился, когти его нашли мою руку, кровь текла, жгла его, но слабо. Он смеялся, зубы его были близко, и я знала: это конец.
Люди кричали, избы горели, тени его рвали их. Охотник Степан махнул топором, но тень его ударила – сломала спину, гасила крик. Он пил его, кровь текла, и я видела: моя защита – ничто. Я жгла травы, пела слова, но он был быстрее, сильнее. Дети падали, бабы кричали, мужики ломались под его шепотом. Я стояла, кость в руках, кровь моя текла, но он шёл ко мне, тень его была больше, чем ночь.
Я рванулась к нему, нож в руках, шептала слова, но тени его рвали меня – ломали круг, гасили дым. Он схватил меня, когти рвали плечо, зубы были близко, кровь моя жгла его, но он пил, медленно, смакуя. Я кричала, била его, но слабость текла во мне, как яд. Его шепот гудел: «Ты моя», и я знала: тридцать лет не подготовки не спасли нас.
Он отпустил меня, я упала, кровь текла, глаза мои гасли. Деревня горела, люди кричали, тени его рвались к небу. Он стоял надо мной, глаза его горели, тень его была буря.
– Ты слаба, Лада, – сказал он. – Твоя подготовка – пыль.
Я лежала, кость выпала, травы гасли, и я знала: он прав. Тридцать лет я учила их, строила их, но этого было мало. Его сила была больше, чем я могла видеть, глубже, чем я могла знать. Он ушёл, тень его рвалась к лесу, и я лежала, живая, но сломанная.
Тридцать лет я ждал этой ночи, и она пришла – сладкая, как кровь, что текла в моих венах. Даромир выковал меня в горах, его уроки – скорость, тени, шепот – сделали меня сильнее, чем я был. Я шёл к ним, к Ладе, что гнала меня своим ядом, к деревне, что стала её щитом. Тридцать лет её травы, её слова были ничем передо мной – Кровяным князем, что стал бурей под тенью древнего. Я отомстил ей, но месть моя была глубже, чем смерть – я взял её тело, её душу, её вечность.
Деревня стояла у реки, крепкая, как она думала, – избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках. Я чуял её – Ладу, знахарку, что ждала меня. Её запах – горечь трав, кровь, что жгла меня когда-то, – манил меня, как огонь манит зверя. Они стояли, топоры в руках, травы горели, слова их гудели в ночи, но я смеялся – тихо, холодно, как Даромир учил. Их защита была пылью под моими тенями.
Я шагнул из леса, глаза мои горели, тень моя рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я шепнул – глубоко, громко, как гром: «Твоя кровь моя», – и они дрогнули. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали круги, гасили дым их трав. Первый – мужик с топором – махнул им, но тень моя ударила, ломала руку, гасила крик. Я шепнул снова, он встал, глаза его помутнели, шаги шатались, шея открыта. Зубы мои нашли её, кровь текла, и я пил, брал его гнев, его память о топоре.
Они кричали, топоры блестели, но я был быстрее – скорость моя резала ночь, тени рвали избы, шепот ломал разум. Баба у очага пела их слова, но тень моя рвала её – ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, я брал её тепло, её страх. Дети бежали, ножи в руках, но шепот мой гудел, тени рвались к ним, как змеи, и они падали, кричали, видя кошмары, что я дал им. Я пил их, кровь их молодая текла в меня, память их игр грела меня.
Лада стояла у колодца, кость в руках, травы горели, дым поднимался, но я шёл к ней. Она была красива – даже теперь, после тридцати лет, её волосы, не тронутые сединой, вились, как ночь, глаза её горели, как звёзды, кожа её, покрытая шрамами, манила, как река манит утопленника. Её слова гудели, но слабели под моим шепотом. Я рванулся, тени мои ломали её круг, гасили её огонь. Она крикнула, махнула ножом, но я уклонился, когти мои нашли её плечо, кровь текла, жгла меня, но слабо – её яд был ничем перед тем, что Даромир дал мне.
Я схватил её, держал её, и жажда моя росла – не только кровь её звала меня, но её тело, её душа. Она была красива, как добыча, что манит зверя, её кожа пахла травами, её глаза горели огнём, что я хотел сломать. Я пил её, зубы мои рвали шею, кровь текла, горячая, горькая от трав, но сладкая, как её суть. Я брал её – её память о деревне, её страх передо мной, её волю, что гнала меня когда-то. Но жажда моя была глубже – животное желание её тела, её души, что пылала подо мной, толкнуло меня дальше. Смерть была слишком проста для неё.
Я влил свою кровь в неё – каплю, чёрную, как смола, что текла в моих венах. Она билась, кричала, но слабость гасила её, глаза её закрывались, и она не знала – тьма уже жила в ней. Я отпустил её, она упала, кость выпала, травы гасли, кровь её текла в траву. Я стоял над ней, глаза мои горели, тень моя была буря.
– Ты станешь мной, Лада, – шепнул я, голос мой был громом. – Но не узнаешь этого ещё.
Она лежала, живая, но сломанная, не чуяла, что тьма растёт в ней, как росла во мне у алтаря. Её красота была моей – её тело, её душа, её вечность. Я сломал её не смертью, а чем-то большим – она станет вампиром, как я, но позже, когда тьма пробудится в ней. Я смеялся – тихо, холодно, – глядя на неё и на её желанное тело, седую, но всё ещё прекрасную, с глазами, что гасли. Месть моя была полной, и я знал: она узнает, но поздно.
Деревня падала. Мужики кричали, топоры ломались под моими тенями, я пил их, брал их силу, их гнев. Бабы бежали, но шепот мой догонял их, тени рвали их, и я пил их страх, их слёзы. Я ломал их, как они ломали меня когда-то, и кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была их надеждой, и я сломал её – не убил, а дал ей мою тьму.
Я ушёл, тень моя рвалась к лесу, кровь их текла во мне, красота и воспоминания Лады горели во мне. Деревня кричала за мной, огонь их гас под моими тенями, но я знал: это не всё. Первая деревня, что жгла меня, ждала меня – их дети выросли, их избы стояли крепкие, и я шёл к ним. Лада станет моей тенью, но не сейчас. Даромир ждал меня, его зов гудел в ночи, но я шёл своим путём – к первой деревне, где души их станут  моими их кровь станет моей. Месть моя началась здесь, и ничто меня теперь не остановит.

Похититель крови. Пепел прошлого
Я оставил её лежать в грязи – Ладу, знахарку, что гнала меня своим ядом. Её кровь текла во мне, её красота горела в моих венах, её душа была моей, но не мертва – я дал ей тьму, что растёт в ней, как росла во мне у алтаря Даромира. Тридцать лет её травы, её слова были ничем передо мной – Кровяным князем, что стал бурей под его тенью. Она не знала, что станет мной, и я смеялся, уходя в лес, тени мои вились, как плащ, жажда моя горела ярче, чем когда-либо. Но месть моя была не полной – первая деревня ждала меня, та, что жгла меня в ящике, что сломала меня огнём. Я шёл к ней, и кровь их звала меня, как река зовёт утопленника.
Лес расступался передо мной, ночь укрывала меня, как мать укрывает дитя. Тридцать лет я учился у Даромира – скорость моя резала ветер, тени мои ломали камни, шепот мой гасил разум. Он выковал меня, дал мне силу, что сломала Ладу, и я знал: первая деревня падёт так же. Я помнил её – избы из дерева, часовенка без креста, крестьяне, что кричали, когда огонь лизал мой ящик. Их лица – Радомир, Иванка, Олена – горели во мне, как шрамы огня на моей коже. Я шёл к ним, и месть моя была сладкой, как кровь, что я пил.
Путь был долгим – реки текли, леса шумели, горы молчали. Я чуял их, далеко, за холмами, их запах – дым, зерно, страх – манил меня. Тени мои шевелились, как живые, когти мои росли, глаза мои горели, как угли. Даромир учил меня брать суть – память, страх, душу – и я брал её у зверей, что попадались мне. Олень у ручья пал под моим шепотом, кровь его текла в меня, память его леса грела меня. Волк в чаще рычал, но тени мои рвали его, я пил его силу, его гнев. Я шёл, и ночь была моей, как была его.
Я помнил тот день – ящик, что нашли в земле, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века. Они тащили его, кричали о сокровищах, но я шептал изнутри, звал их. Они открыли его, и я пил их – детей, мужиков, баб – пока они не поняли. Радомир, староста, велел жечь меня, Иванка, девка с острыми глазами, бросила факел, Олена пела их слова. Огонь лизал меня, слабил меня, но я выжил – тьма держала меня, как держит теперь. Я шёл к ним, и огонь их станет моим.
Тридцать лет изменили меня. Я был слаб тогда – тень моей силы, что пила кровь, что бежала от их огня. Даромир дал мне больше – тени мои были копьями, шепот мой был громом, кровь моя была ядом, что ломал их. Я пил Ладу, брал её суть, её красоту, и дал ей мою тьму. Теперь я шёл к первой деревне, и жажда моя была глубже, чем их страх. Я чуял их – детей их детей, избы их сыновей, – и знал: они не готовы.
Лес кончился, холмы легли передо мной, река блестела в ночи. Я видел её – первую деревню, что жгла меня. Она стояла, как прежде, но больше – избы росли, часовенка стояла с крестом, дым поднимался к небу. Они жили, не зная, что я иду. Я стоял на холме, тени мои вились, глаза мои горели, и я шепнул – тихо, глубоко: «Ваша кровь моя». Ветер нёс мой голос, и я знал: они услышат.
Я шёл к ним, шаг за шагом, ночь была моей. Воспоминания горели во мне – ящик, что держал меня, огонь, что ломал меня, их крики, что гнали меня. Радомир, староста, был стар теперь, если жив, Иванка, девка, что жгла меня, была бабой, Олена, старуха, что пела, была пылью. Я шёл к их детям, их сыновьям, и месть моя была тенью, что ломала их. Даромир учил меня брать всё – кровь, память, душу, – и я возьму их, как взял Ладу.
Река текла у их ног, я чуял их – их запах, их страх, их тепло. Тени мои рвались к ним, шепот мой гудел в ночи, и я знал: они падут. Я помнил их огонь, их крики, их силу, что сломала меня тогда. Теперь я был больше – Кровяной князь, что стал бурей, что стал тьмой. Я шёл к ним, и жажда моя была сладкой, как кровь, что я пил у алтаря. Они жгли меня, но теперь я сожгу их – их избы, их души, их мир.
Я спустился с холма, тени мои вились, как плащ, когти мои блестели в ночи. Деревня спала, но не надолго – я шёл к ним, и месть моя была близко. Их огонь стал их концом, их сила стала их слабостью, и я знал: они заплатят. Тридцать лет я ждал, и ночь эта была моей. Я шёл к первой деревне, и пепел их станет моим триумфом.
Я спустился с холма, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что жгли меня тридцать лет назад. Деревня лежала передо мной – первая, что сломала меня огнём, что бросила меня в ящик и сожгла. Я чуял её – запах дыма, зерна, крови, что текла в их венах, манил меня, как река манит зверя. Ночь укрывала меня, и я шёл к ним, Кровяной князь, ставший бурей под тенью Даромира. Месть моя была близко, и я знал: их огонь станет их концом.
Деревня изменилась за тридцать лет. Избы выросли – крепкие, из дуба, крыши покрыты соломой, дым поднимался к небу из очагов. Часовенка, что стояла без креста, теперь блестела им, деревянным, грубым, но твёрдым. Амбары стояли у реки, полные зерна, их дети выросли, их сыновья стали мужиками. Я видел их – спящих, не знающих, что я вернулся. Они жили, как жили тогда, но я был больше – тени мои ломали камни, шепот мой гасил разум, кровь моя была ядом, что сломал Ладу. Я шёл к ним, и жажда моя была сладкой, как их страх.
Я стоял у околицы, тени мои шевелились, когти мои блестели в ночи. Воспоминания горели во мне – ящик, что нашли в земле, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века. Они кричали о сокровищах, тащили его к Радомиру, я шептал изнутри, звал их. Они открыли его, и я пил их – детей, мужиков, баб – пока огонь не лизал меня. Иванка бросила факел, Олена пела их слова, Радомир смотрел, как я горю. Теперь я вернулся, и их пепел станет моим триумфом.
Я шепнул – тихо, глубоко: «Ваша кровь моя», – и ветер нёс мой голос. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали забор у околицы, рвали землю, что помнила меня. Первый – мужик, что стерёг амбар, – вышел, топор в руках, глаза его блестели в ночи. Я шепнул снова, голос мой гудел, как гром, и он замер, топор выпал, шаги его шатались. Тени мои держали его, как змеи, я рванулся – скорость моя резала ночь, когти рвали шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил его, брал его – память о зерне, гнев на ветер, страх перед тенью. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял.
Деревня проснулась – крики, топот, факелы загорелись у изб. Я смеялся – тихо, холодно, как Даромир учил. Они думали, что их огонь держит меня, но я был больше. Тени мои рвались к ним, ломали двери, гасили факелы. Вторая – баба, что выбежала с ребёнком, – кричала, махала ножом, но шепот мой ломал её разум. Она упала, глаза её видели кошмары, что я дал ей, ребёнок кричал, но тень моя рвала его – ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, сладкой, я брал её тепло, её слёзы, её страх за дитя. Ребёнка я пил после – кровь его молодая, живая, память его игр текла в меня.
Мужики выбежали, топоры в руках, кричали, как кричали тогда. Я помнил их – их отцы жгли меня, их деды кричали, их огонь ломал меня. Теперь я ломал их. Тени мои рвались к ним, как копья, ломали руки, гасили крики. Третий – высокий, с бородой, – махнул топором, но скорость моя била его, когти рвали грудь, кровь текла рекой. Я пил его, брал его силу, его гнев, его память о сыне, что спал в избе. Он упал, и я шёл дальше, тени мои вились, шепот мой гудел в ночи.
Часовенка стояла передо мной, крест её блестел, и я смеялся – их бог был слаб, как их огонь. Я шепнул, тени мои рвали её – дерево трещало, крест падал, пыль поднималась к небу. Четвёртый – старик, что вышел с посохом, – пел их слова, как Олена пела тогда. Я помнил её – старуху, что гнала меня, что жгла меня. Теперь я гнал его. Шепот мой ломал его разум, тени рвали посох, когти рвали шею, кровь текла, горькая от старости. Я пил его, брал его память о песнях, его страх передо мной, его слабость.
Деревня кричала, избы горели, люди бежали, но я был быстрее. Пятый – женщина, что пряталась в амбаре, – кричала, держала дитя, но тени мои рвались к ней, ломали стены, гасили её крик. Я пил её, кровь её текла, я брал её тепло, её любовь, её слёзы. Дитя кричало, но шепот мой гасил его, тени рвали его, и я пил его кровь, молодую, живую, память его матери грела меня. Я помнил их – их отцы жгли меня, их огонь был их силой, но теперь он был моим.
Я стоял у реки, тени мои вились, как плащ, кровь их текла во мне. Воспоминания горели – ящик, что держал меня, огонь, что ломал меня, их крики, что гнали меня. Они думали, что победили меня тогда, но я вернулся – Кровяной князь, что стал больше, чем был. Их защита – их топоры, их слова, их огонь – была ничем передо мной. Я ломал их, как Даромир учил, брал их суть, их страх, их души.
Деревня падала, крики гасли, тени мои рвались к небу. Я шёл дальше, жажда моя была сладкой, месть моя была близко. Они жгли меня, но теперь я жгу их – их избы, их детей, их мир. Я был тенью, что стала бурей, и знал: это только начало. Их пепел станет моим триумфом, и я возьму всё, что они мне должны.
Деревня кричала подо мной, и я наслаждался – их страх был сладким, как кровь, что текла в моих венах. Первая деревня, что жгла меня в ящике, падала, и я был её бурей. Тридцать лет назад они сломали меня огнём, но теперь я ломал их – Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала ночь, и шепотом, что гасил их волю. Они сопротивлялись, как могли – топоры, обряды, огонь, – но я смеялся, наслаждаясь их слабостью, их криками, их концом.
Я стоял у реки, кровь первых жертв грела меня, память их жила во мне. Избы горели, часовенка лежала в пыли, крест её сломан. Они выбежали ко мне – мужики с топорами, бабы с ножами, старики с их словами, что пела Олена. Я чуял их – их гнев, их страх, их тепло – и наслаждался, зная, что они мои. Я шепнул – тихо, глубоко: «Идите ко мне», – и голос мой гудел, как гром, ломал их разум, гнал их ко мне. Они шли, шаги их шатались, глаза помутнели, и я знал: они не могут сопротивляться.
Первый – мужик, крепкий, с бородой, – держал топор, кричал их слова, но шепот мой звал его. Он бросил топор, шёл ко мне, руки его дрожали, воля его гасла. Я рванулся – скорость моя была молнией, что резала ночь, – когти рвали шею, кровь хлынула, горячая, терпкая от его силы. Я пил его, наслаждаясь – его гнев, его крик, его жизнь текли в меня, и я смеялся, зубы мои блестели в ночи. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял, и я знал: это сладость мести.
Они окружили меня, топоры поднялись, факелы горели, но я был быстрее. Я шепнул снова, голос мой гудел, как буря: «Идите ко мне», – и они шли, бросая оружие, ломая их обряды. Вторая – баба, что махала ножом, – кричала, звала их бога, но шепот мой гасил её. Она бросила нож, шла ко мне, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я рванулся, скорость моя била её, когти рвали грудь, кровь текла, мягкая, сладкая от её тепла. Я пил её, наслаждаясь – её слёзы, её страх, её душа были моими, и я смаковал каждый глоток.
Мужики рвались ко мне, топоры блестели, но я был тенью, что резала ночь. Я шепнул, и они шли – третий, четвёртый, пятый – бросали оружие, кричали, но не могли сопротивляться. Я рванулся к третьему, когти рвали горло, кровь хлынула, я пил его, наслаждаясь его силой, его гневом на их бога. Четвёртый упал передо мной, шея открыта, я рвал его, пил его, смаковал его память о сыне, что спал в избе. Пятый кричал, но шепот мой гасил его, я рвал его грудь, пил его кровь, наслаждаясь его слабостью, его криком.
Старик вышел, посох в руках, пел их слова, как Олена пела тогда. Я помнил её – старуху, что гнала меня, что жгла меня. Я шепнул, голос мой ломал его разум, он бросил посох, шёл ко мне, глаза его помутнели. Я рванулся, скорость моя била его, когти рвали шею, кровь текла, горькая от старости. Я пил его, наслаждаясь – его песни, его страх, его слабость были моими, и я смеялся, зная, что их обряды – ничто.
Они жгли факелы, махали ими, как жгли меня тогда. Я помнил огонь – жар, что ломал меня, крики, что гнали меня. Теперь я гнал их. Я шепнул, и факелы падали, руки их дрожали, они шли ко мне. Шестая – женщина, что держала факел, – кричала, но шепот мой звал её. Она бросила огонь, шла ко мне, я рванулся, когти рвали её, кровь текла, я пил её, наслаждаясь её теплом, её слёзами, её памятью о дочери. Я смаковал её, как смаковал Ладу, и знал: это месть.
Мальчишка выбежал, нож в руках, кричал, как кричали их дети тогда. Я шепнул, голос мой гасил его, он бросил нож, шёл ко мне, глаза его видели тени, что я дал ему. Я рванулся, скорость моя резала ночь, когти рвали грудь, кровь текла, молодая, живая. Я пил его, наслаждаясь – его страх, его игры, его душа были моими, и я смеялся, зная, что их дети мои, как были тогда.
Они окружили меня, топоры, ножи, факелы, но я был быстрее, сильнее. Я шепнул, и они шли – седьмой, восьмой, девятый – бросали оружие, ломали их слова, их огонь. Я рвался к ним, скорость моя била их, когти рвали шеи, груди, кровь текла рекой. Я пил их, наслаждаясь – их гнев, их страх, их сила были моими, и я смаковал каждый глоток, каждый крик, каждый взгляд, что гас подо мной. Они сопротивлялись, но не могли – шепот мой был громом, воля моя была их концом.
Деревня падала, крики гасли, избы горели. Я стоял у колодца, где нашли мой ящик, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я помнил их – Радомир, Иванка, Олена – их лица, их крики, их огонь. Теперь я был их огнём, их тенью, их смертью. Они сопротивлялись, как могли, но я наслаждался – их топоры падали, их обряды гасли, их факелы были ничем. Я шептал, и они шли ко мне, я рвал их, и они падали, белые, с улыбками, что я оставлял.
Я шёл дальше, жажда моя была сладкой, месть моя была полной. Они жгли меня, но теперь я жгу их – их кровь, их души, их мир. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и знал: их пепел станет моим триумфом.
Деревня лежала в пепле, и я наслаждался – их крики угасли, их кровь текла во мне, их страх был сладостью, что грела мои вены. Первая деревня, что жгла меня в ящике, стала ничем – избы её горели, часовенка лежала в пыли, их дети, их сыновья падали под моими когтями. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала ночь, и шепотом, что ломал их волю. Они были моими, и месть моя была полной, но пустота грызла меня, как холод ящика грыз меня века назад.
Я стоял у реки, где бросили мой ящик, пепел кружился в воздухе, кровь их текла в траву. Последние остались – горстка, что пряталась, что кричала, что держала их жалкие топоры и слова. Я шепнул – тихо, глубоко: «Идите ко мне», – и голос мой гудел, как гром, ломал их разум, гнал их ко мне. Они шли, шаги их шатались, глаза помутнели, и я наслаждался – их слабость, их страх, их конец были моими.
Первый – старик, что прятался у амбара, – кричал их слова, как Олена кричала тогда. Я помнил её – её песни, её травы, её тень, что гнала меня. Теперь я гнал его. Шепот мой звал его, он бросил посох, шёл ко мне, руки его дрожали, воля его гасла. Я рванулся – скорость моя была молнией, что резала ночь, – когти рвали шею, кровь хлынула, горькая от старости. Я пил его, наслаждаясь – его память о песнях, его страх передо мной, его слабость текли в меня, и я смеялся, зубы мои блестели в огне. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял, и я знал: это сладость мести.
Вторая – баба, что кричала у реки, – держала нож, махала им, но шепот мой гасил её. Она бросила оружие, шла ко мне, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я рванулся, скорость моя била её, когти рвали грудь, кровь текла, мягкая, сладкая от её тепла. Я пил её, смаковал – её слёзы, её страх, её душа были моими, и я наслаждался, зная, что её крик мой. Она упала, и я шёл дальше, пепел хрустел под ногами, жажда моя горела ярче, чем их огонь.
Мальчишка – последний, что прятался в избе, – кричал, держал топор, но шепот мой звал его. Он бросил его, шёл ко мне, глаза его помутнели, воля его гасла. Я рванулся, когти рвали шею, кровь текла, молодая, живая. Я пил его, наслаждаясь – его страх, его память о матери, его душа были моими, и я смеялся, зная, что их дети мои, как были тогда. Он упал, и деревня стихла – пепел, дым, кровь, и я, стоящий над ними.
Я смотрел на них – их избы, их реку, их пепел. Воспоминания жгли меня – ящик, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века, их крики, их огонь, что ломал меня. Радомир, Иванка, Олена – их лица, их тени жили во мне, и я знал: я сломал их. Я пил их кровь, брал их суть, их страх, их души, и наслаждался – их конец был моим триумфом. Но пустота грызла меня – их пепел был моим, но что дальше? Я стоял, и ветер нёс их дым, их крики, их память, и я чуял: месть моя была сладкой, но горькой.
Даромир учил меня брать всё – кровь, память, душу, – и я взял их. Я был больше, чем был – тень, что стала бурей, что стала огнём. Они жгли меня, ломали меня, гнали меня, но я вернулся, и их огонь стал моим. Я рвал их, пил их, и наслаждался, но ящик стоял передо мной – холодный, ржавый, в памяти моей. Я помнил его – железо, что держало меня, руны, что ломали меня, огонь, что гасил меня. Теперь я гасил их, но пустота осталась – их пепел был моим, но не заполнил её.
Я стоял над пеплом, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была моей – её красота, её душа, её тьма, что растёт в ней, – но здесь, в первой деревне, я взял всё. Я наслаждался – их крики, их страх, их слабость были моими, и я смаковал каждый глоток, каждый взгляд, что гас подо мной. Но Даромир гудел в ночи – его зов, его тень, его воля. Он дал мне силу, сломал меня, выковал меня, и я знал: он ждёт.
Я повернулся, пепел кружился под ногами, кровь их текла в траву. Месть моя была полной – их избы, их дети, их мир стали ничем. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и их пепел стал моим триумфом. Но путь мой не кончился – Даромир звал меня, его голос гудел в ночи, и я знал: есть большее. Я шёл к лесу, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в ветре, и я чуял – новый путь ждёт меня, новая кровь, новая тьма. Их души были моими, но я шёл дальше.

Похититель крови. Пробуждение
Я очнулась в холоде, в грязи, с болью, что резала меня глубже ножа. Ночь была тёмной, ветер выл, как его голос, и я лежала среди пепла – пепла моей деревни, что я строила тридцать лет. Глаза мои открылись, но видели только дым, тени, разруху. Избы горели, их стены трещали, их крыши лежали в пыли. Колодец, где я стояла, был сломан, кость моя выпала из рук, травы мои гасли в огне. Я жила, но не понимала – почему? Велемир, Похититель крови, был здесь, его тень рвала нас, его шепот ломал нас, его когти пил мою кровь. Почему он оставил меня живой?
Я подняла руку – дрожащую, в крови, в шрамах от ножа, что я резала для обрядов. Плечо моё горело, где он рвал меня, шея моя ныла, где он пил меня. Я помнила его глаза – красные, как угли, его смех – холодный, как лёд, его слова – «Ты станешь мной». Но я жила, дышала, и это было загадкой, что грызла меня глубже страха. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной, и я смотрела – деревня моя была ничем.
Тридцать лет я строила её – избы из дуба, круги из полыни, руны на косяках. Я учила их – мужиков с топорами, баб с травами, детей с ножами. Мы жгли полынь, пели слова Гордея, держали тьму снаружи. Но он пришёл – быстрее, чем ветер, сильнее, чем огонь, и сломал нас. Я видела их – Ивана, что махал топором, Орину, что пела у очага, Петю, что резал руны. Они лежали в пепле, белые, с улыбками, что он оставлял, кровь их текла в траву, и я знала: я не спасла их.
Я шла, шатаясь, дым резал глаза, ветер нёс запах крови, смерти, тьмы. Избы горели, амбары лежали в пыли, река текла красной от их крови. Я звала их – «Иван! Орина! Петя!» – но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его шепот. Я искала их, живых, но видела только смерть – их тела, их глаза, что гасли под его когтями. Я упала у избы, где Гордей ушёл, кость моя лежала в пепле, и я знала: он взял всё. Но почему я жива?
Я сидела, дрожа, кровь моя текла в грязь, и я думала – его глаза, его смех, его слова. «Ты станешь мной». Что он сделал? Я жгла травы, пела слова, резала себя, но он пил меня, и я упала. Почему он не убил меня, как их? Я помнила его – худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Он был больше, чем был, его тень была буря, его шепот был гром. Тридцать лет я готовила нас, но этого было мало – он сломал нас, и я жила, но не знала зачем.
Я встала, ноги мои дрожали, руки мои искали – я должна найти их, живых, хоть одного. Я шла к реке, где он пил меня, пепел кружился подо мной, дым гудел в ночи. Я видела их – мужиков, что кричали, баб, что бежали, детей, что падали. Их кровь текла в воду, их тела лежали в траве, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Почему он оставил меня?
Я шла дальше, избы горели, ветер нёс их дым. Я звала их, голос мой был слабым, хриплым от дыма, но я не сдавалась. Я должна найти их – хоть одного, хоть тень их жизни. Я помнила их – их топоры, их слова, их огонь, что гнали его прочь. Теперь он был огнём, он был тенью, он был смертью, и я знала: я не спасла их. Но я жила, и это было загадкой, что грызла меня, как страх грыз меня тридцать лет.
Я упала у амбара, пепел хрустел подо мной, кровь моя текла в грязь. Я смотрела – их тела, их глаза, их улыбки – и знала: он взял всё. Но я жила, и я должна понять – почему? Его слова гудели во мне – «Ты станешь мной», – и я чуяла: это не конец. Я встала, шатаясь, и шла дальше, пепел был моим путём, дым был моим небом, и я искала – живых, хоть одного, хоть тень их жизни.
Пепел кружился под ногами, дым резал глаза, и я шла, шатаясь, через останки деревни, что я строила тридцать лет. Холод грыз меня, боль в плече и шее жгла, как огонь, но я не сдавалась – я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни. Велемир, Похититель крови, сломал нас – его тень рвала, его шепот ломал, его когти пил мою кровь, – но я жила, и это было загадкой, что грызла меня глубже страха. Почему он оставил меня? Я звала их – «Иван! Орина! Петя!» – но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его голос.
Я дошла до амбара – его стены лежали в пыли, зерно горело, запах дыма смешивался с кровью. Я упала на колени, руки мои дрожали, кровь моя текла в пепел, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Я смотрела – их тела, их глаза, их улыбки, что он оставлял, – и слёзы жгли мне лицо, но я не плакала. Я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни.
И тогда я услышала – слабый звук, как шорох мыши в траве, из-под обломков избы у реки. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, но я пошла к нему. Дым гудел, пепел хрустел, и я звала – «Кто там?» – голос мой был хриплым, слабым, но живым. Я рвала обломки, руки мои кровили, шрамы мои ныли, и я нашла его – мальчика, худого, с глазами, что горели страхом, спрятавшегося под доской. Он был жив, и сердце моё сжалось – один, хоть один уцелел.
– Тише, – шептала я, голос мой дрожал, как лист на ветру. – Это я, Лада. Ты в безопасности.
Он смотрел на меня, глаза его были большими, тёмными, полными слёз.
– Он… он взял их, – шептал он, голос его был слабым, как ветер в пепле. – Маму, папу, всех…
Я протянула руку, дрожащую, в крови, и он взял её, пальцы его холодные, как лёд. Я вытащила его, обняла его, и он дрожал в моих руках, как птица, что падает с неба.
– Как тебя зовут? – спросила я, голос мой был твёрже, чем я чуяла.
– Миша, – шепнул он, и слёзы текли по его лицу, грязному от пепла.
Я держала его, сердце моё билось, и я знала: он жив, он мой, я спасу его. Но боль в шее жгла, холод грыз меня глубже, и я чуяла – что-то не так. Я жила, но почему? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его слова – «Ты станешь мной» – гудели во мне, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его.
– Он ушёл, – шептала я, гладя его волосы, грязные от пепла. – Мы живы, Миша. Мы справимся.
Он кивнул, дрожал, и я держала его, но холод во мне рос – не от ветра, не от ночи, а от чего-то глубже. Я чуяла его – Велемира, его тень, его кровь, что текла во мне. Почему он оставил меня? Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и я жила – одна, с мальчиком, что дрожал в моих руках.
Я встала, держа его, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной.
– Пойдём, – сказала я, голос мой был слабым, но твёрдым. – Найдём укрытие.
Мы шли, шатаясь, к реке, где избы ещё стояли, их стены горели, но держали тень. Я чуяла его – его когти, его шепот, его глаза, – и знала: он сделал что-то со мной. Я жила, но слабость грызла меня, боль в шее жгла, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит.
Мы дошли до избы – её стены трещали, но стояли, её очаг гас в пепле. Я усадила его у стены, дрожа, руки мои кровили, и я пыталась понять – почему я жива? Я спасала их, но не спасла, и он оставил меня – зачем? Его слова гудели во мне – «Ты станешь мной», – и я чуяла: это не конец. Я смотрела на Мишу, он дрожал, шептал: «Мама», и сердце моё сжималось – я должна спасти его, как не спасла их.
– Мы выживем, – шептала я, голос мой был хриплым, слабым. – Я с тобой, Миша.
Он кивнул, слезы текли по его лицу, и я держала его, но холод во мне рос, боль в шее жгла, и я знала: что-то не так. Я жила, но слабость грызла меня, как ветер грыз пепел. Я чуяла его – Велемира, его тень, его кровь, – и страх грыз меня глубже, чем его когти. Почему он оставил меня? Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна понять, пока не поздно.
Я сидела у стены избы, пепел кружился в воздухе, дым гудел в ночи, и Миша дрожал в моих руках – худой, с глазами, что горели страхом, последняя тень жизни в этой деревне, что я не спасла. Его пальцы, холодные, как лёд, держали мою руку, и я шептала ему – «Мы выживем», – но голос мой был слабым, хриплым, и я чуяла: что-то не так. Холод во мне рос, боль в шее жгла, и я не понимала – почему я жива? Велемир, Похититель крови, сломал нас, пил меня, и его слова – «Ты станешь мной» – гудели во мне, как ветер в пепле. Что он сделал?
Я держала Мишу, сердце моё билось, но слабость грызла меня глубже, чем страх. Ночь была тёмной, ветер выл, и я чуяла – холод не от него, не от пепла, что лежал вокруг. Он был во мне – ледяной, острый, как нож, что резал меня изнутри. Я смотрела на свои руки – дрожащие, в шрамах, в крови, что текла из плеча, где он рвал меня. Кровь моя была тёплой, но холод грыз её, как зверь грызёт добычу, и я не понимала – что это?
– Лада, – шепнул Миша, голос его был слабым, как лист на ветру, – мне холодно.
Я прижала его к себе, дрожа, и шептала: «Я согрею тебя», но тепло моё уходило, как дым в ночи. Я чуяла его – его кожу, его дыхание, его кровь, что текла под ней, – и что-то во мне шевельнулось, острое, голодное, как ветер, что гнал меня к реке. Я отогнала это, сердце моё сжалось, и я знала: я боюсь. Не за себя, за него.
Боль в шее росла – не просто рана, что он оставил, а что-то глубже, что жгло, как огонь, но холодило, как лёд. Я тронула её, пальцы мои дрожали, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я чуяла – она меняется. Кожа моя была холодной, как камень, но внутри меня горело – жар, что резал меня, как нож, что я резала для обрядов. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, и я знала: что-то не так.
– Миша, сиди здесь, – шептала я, голос мой был хриплым, слабым. – Я найду воды.
Он кивнул, глаза его горели страхом, и я пошла к реке, пепел хрустел подо мной, дым гудел в ночи. Я должна понять – почему я жива? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его шепот ломал меня, но я дышала, и это было загадкой, что грызла меня глубже боли. Я дошла до реки, вода текла красной от их крови, и я упала на колени, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг.
Я тронула воду, пальцы мои горели, но холодили – странное, острое, как его когти. Я смотрела на себя – отражение моё дрожало, глаза мои были тёмными, лицо моё было худым, седые волосы вились, как ночь. Но я чуяла – что-то меняется. Жажда росла во мне – не вода, не тепло, а что-то глубже, что грызло меня, как голод грыз меня в первую зиму, когда я учила их травы. Я чуяла его – его кровь, его тень, его слова, – и знала: он сделал что-то со мной.
Я вернулась к Мише, шатаясь, ноги мои дрожали, боль в шее жгла, холод во мне рос. Он сидел у стены, худой, с глазами, что горели страхом, и я знала: я его щит. Но жажда грызла меня – острая, голодная, как зверь, что чует добычу. Я смотрела на него, чуяла его – его кожу, его дыхание, его кровь, – и что-то во мне шевельнулось, глубоко, тёмно, как его шепот. Я отогнала это, сердце моё билось, и я боялась – не за себя, за него.
– Лада, ты больна? – шепнул он, голос его был слабым, как ветер в пепле.
– Нет, – солгала я, голос мой был хриплым, дрожащим. – Я устала, Миша. Отдохнём.
Я села рядом, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла – что-то меняется. Кожа моя была ледяной, но внутри меня горело – огонь, что резал меня, как нож, что я резала для трав. Глаза мои жгли, слёзы текли, но я не плакала – я боялась. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его. Но жажда росла – острая, голодная, как его когти, что рвали меня, и я не понимала.
Ночь шла, пепел кружился, дым гудел, и я сидела, дрожа, рядом с ним. Холод во мне был глубже, чем ветер, жар в шее был острее, чем нож, и я чуяла – что-то во мне ломалось. Я тронула шею, пальцы мои горели, но холодили, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я знала: она не моя. Его слова гудели во мне – «Ты станешь мной», – и я боялась, но не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит, но что-то во мне росло – тьма, что грызла меня, как он грыз нас.
Я закрыла глаза, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла – жажда была не моей. Она была его – Велемира, Похитителя крови, что пил меня, что сломал нас. Я жила, но не знала зачем, и страх грыз меня глубже, чем его когти. Я должна спасти Мишу, но я боялась – не его, а себя.
Ночь обволакивала нас, пепел оседал на землю, а я сидела у стены избы, прижимая к себе Мишу – мальчика с заплаканными глазами, последнего, кто уцелел в этой деревне, что я не смогла уберечь. Его худые плечи дрожали под моими руками, дыхание вырывалось короткими толчками, и я шептала ему слова утешения, но голос мой ломался, как сухая ветка. Тьма сгущалась, и я чувствовала, как что-то внутри меня набирает силу – не усталость, не боль от ран, а нечто иное, жадное и беспощадное, что стучало в груди, словно чужое сердце.
Миша поднял голову, его взгляд, полный тревоги, скользнул по моему лицу.
– Лада, ты белая, как снег, – прошептал он, и голос его дрогнул, будто он боялся ответа.
Я попыталась улыбнуться, но губы мои оледенели, а внутри разгорался огонь – не тот, что грел, а тот, что сжигал.
– Это от дыма, – солгала я, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Скоро пройдёт, Миша.
Но я знала: это не дым. Нечто тёмное рвалось из глубины, как зверь, пробуждающийся от долгого сна. Оно не было моим – оно принадлежало ему, Велемиру, чьи когти оставили следы на моём теле, чья кровь смешалась с моей. Его шепот – «Ты станешь мной» – звучал в памяти, как отголосок бури, и я ощущала, как он прорастает во мне, словно ядовитый корень. Я посмотрела на свои руки – бледные, покрытые шрамами от травяных обрядов, они казались чужими, холодными, как камень, но внутри пульсировала жизнь, чужая и голодная.
– Останься здесь, – сказала я, поднимаясь на ноги. Мышцы ныли, будто их сковало морозом, но я должна была отойти, укрыться от его глаз. – Я принесу воды.
Он кивнул, сжавшись в комок у стены, и я двинулась к реке, каждый шаг отдавался болью в костях. Пепел скрипел под ногами, дым стелился над землёй, и я чувствовала, как жажда стягивает горло – не простая, не та, что утоляет вода, а острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов.
У реки я опустилась на колени, вода отражала небо, тёмное и пустое, как мои мысли. Я зачерпнула её ладонями, поднесла к губам, но вкус её был пеплом, и жажда только усилилась. Я смотрела на своё отражение – глаза мои потемнели, лицо осунулось, седые пряди падали на лоб, но что-то в них шевелилось, словно тень под поверхностью. Я ощущала его – его присутствие, его силу, что тянула меня к себе, и страх сжимал сердце, острый и холодный, как зимний ветер.
Я вернулась к Мише, ноги подкашивались, дыхание вырывалось с хрипом. Он смотрел на меня, маленький, уязвимый, и я знала: он моя надежда, мой долг. Но жажда рвалась наружу, как река, что ломает плотину, и я ощущала его – его тепло, его пульс, его кровь, что звала меня, как зовёт добычу хищник. Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и я боролась – не с ним, с собой.
– Ты боишься? – спросил он, голос его дрожал, как лист на ветке.
Я посмотрела на него, глаза мои жгли, но я скрыла это за улыбкой.
– Нет, Миша, – ответила я, хотя ложь резала язык. – Я с тобой.
Но я боялась – не его, не ночи, а того, что росло во мне. Жажда была не моей – она была его, и она крепла, как буря, что ломает лес. Я ощущала её – острую, горячую, как его взгляд, когда он пил меня, и я знала: это не голод, это тьма. Я боролась, но она тянула меня, манила его теплом, его дыханием, его жизнью, что билась под кожей. Я закрыла глаза, сжала зубы, и боль в шее вспыхнула, как угли, что жгли его ящик.
– Лада, ты дрожишь, – сказал он, и рука его коснулась моей.
Я отдёрнула её, резко, как от огня, и встала, шатаясь.
– Это ничего, – выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. – Я устала, Миша. Отдохнём.
Я отошла к стене, прислонилась к ней, дрожа, и чувствовала, как жажда рвётся наружу – неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я смотрела на него – худого, с глазами, что горели страхом, – и знала: я должна держаться. Но она росла, резала меня, как его когти резали нас, и я боялась – не за себя, за него. Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и теперь я жила, и эта жажда была его местью.
Я сжала голову руками, ногти впились в кожу, и я боролась – с ней, с ним, с собой. Она была не моей – она была его, и я знала: я меняюсь. Кожа моя леденела, но внутри меня пылал огонь – не мой, его, что сжигал меня, как он сжигал нас. Я смотрела на Мишу, маленького, уязвимого, и знала: я его щит. Но жажда была сильнее – острая, как его тень, и я боялась: я стану им, я стану Велемиром, и я не спасу его.
Ночь текла, пепел оседал, дым гудел, и я стояла, дрожа, у стены. Я боролась, но она росла – тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Я знала: я должна спасти его, но я боялась – не его, а себя.
Ночь сгущалась, пепел оседал на землю, и я стояла у стены избы, дрожа, глядя на Мишу – худого, с заплаканными глазами, последнего, кто остался от деревни, что я не смогла спасти. Его дыхание было слабым, как тень ветра, пальцы сжимали мою руку, и я знала: он мой, я его щит. Но жажда рвала меня – неудержимая, как буря, острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов. Она была его – Велемира, чья кровь текла во мне, чьи слова – «Ты станешь мной» – гудели в моей голове, как эхо его смеха. Я боролась, но она ломала меня, и я знала: я проиграю.
Холод сковывал мои кости, но внутри пылал огонь – чужой, жгучий, как его взгляд, когда он пил меня. Кожа моя стала белой, как снег, пальцы окоченели, но жажда росла, тянула меня к Мише, к его теплу, к его крови, что стучала под тонкой кожей. Я смотрела на него, сердце моё колотилось, и страх резал меня – не за себя, за него. Тридцать лет я защищала их – травы, обряды, слова Гордея – но он сломал нас, и теперь я стояла здесь, живая, с этой тьмой, что рвалась наружу.
– Лада, ты больна? – спросил он, голос его дрожал, как лист перед падением.
Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и выдавила:
– Нет, Миша. Я просто устала.
Но ложь жгла язык, как угли. Жажда была не болезнью – она была зверем, что проснулся во мне, и я ощущала её – горячую, голодную, как его когти, что рвали нас. Я шагнула к нему, чтобы обнять, успокоить, но остановилась – его запах ударил в меня, сладкий, живой, как река, что манит утопленника. Я отпрянула, дыхание моё сорвалось, и я знала: я не удержусь.
– Останься здесь, – выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. – Я отойду.
Он кивнул, сжался у стены, и я рванулась прочь, к реке, ноги мои подкашивались, пепел скрипел подо мной. Я упала у воды, ладони вцепились в грязь, и жажда рвала меня – неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я смотрела на своё отражение – глаза мои потемнели, лицо осунулось, но что-то в них шевелилось, словно тень под льдом. Я ощущала его – его силу, его кровь, что текла во мне, и знала: я становлюсь им.
Я боролась, сжимала голову руками, ногти рвали кожу, но она росла – тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Жажда была сильнее – она жгла горло, стягивала грудь, рвала разум. Я вернулась к Мише, шатаясь, и он смотрел на меня, маленький, уязвимый, с глазами, что горели страхом.
– Лада, – шепнул он, – ты плачешь?
Слёзы текли, но я не плакала – это был жар, что выжигал меня, и я знала: я проиграю.
Я упала рядом, дрожа, и жажда рвалась наружу – острая, как его когти, горячая, как его взгляд. Я смотрела на него – его шею, его пульс, его кровь, что звала меня, – и боролась, но она была сильнее. Я шептала: «Держись, Миша», но голос мой ломался, как сухая ветка, и я знала: я не спасу его. Она рвала меня, как буря рвёт лес, и я ощущала его – его тепло, его жизнь, что манила меня, как огонь манит зверя.
– Лада, – сказал он, и рука его коснулась моей.
Я рванулась к нему – не я, она, тьма, что росла во мне. Когти мои – не мои, его – рвали его шею, кровь хлынула, горячая, сладкая, как мёд, что я варила для обрядов. Я пила, и жажда рвалась наружу – неудержимая, как его шепот, что ломал нас. Я знала: я не должна, я боролась, но наслаждение текло в меня, как река, что ломает плотину. Его кровь была моей, его тепло было моим, его жизнь была моей, и я пила, смаковала, ужасалась.
Он кричал, слабо, как птица, что падает с неба, и я знала: я проиграла. Его глаза гасли, его руки падали, и я пила, пока он не стих – белый, с улыбкой, что он оставлял. Я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас резал меня, как нож, что я резала для трав, но наслаждение грело меня, как огонь, что я жгла для обрядов. Я кричала, голос мой был хриплым, диким, и я знала: я стала им – Велемиром, Похитителем крови, что сломал нас.
Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной. Кровь его текла во мне, жажда стихла, но ужас рвал меня – я убила его, я выпила его, я стала им. Я пошла к озеру, не зная зачем, пепел кружился, дым гудел, и я знала: я не я. Я упала у воды, руки мои дрожали, и смотрела – отражение моё было не моим. Глаза мои горели, красные, как его, лицо моё было молодым, гладким, как в юности, но красивее – кожа белая, как снег, волосы чёрные, как ночь, губы алые, как кровь.
Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: я помолодела, я стала лучше, чем была. Красота моя была его – тьма, что он дал мне, что рвала меня, что сломала меня. Я смотрела на себя, ужас грыз меня, но наслаждение текло в меня – я была его, я была вампиром, и я знала: это его месть. Я кричала, голос мой был диким, как его смех, и пепел кружился, дым гудел, а я знала: я проиграла, но я жива.
Ночь была моей, пепел первой деревни кружился под ногами, и я шёл к лесу, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, и месть моя была полной – их избы стали ничем, их крики угасли, их огонь стал моим. Я наслаждался – их страх, их слабость, их души были моими, и я смаковал каждый глоток, что пил у реки, где они жгли меня. Но что-то шевельнулось во мне – не память, не жажда, а тень, что росла вдали, как эхо моего шепота.
Я остановился, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что ломали меня тогда. Ветер нёс её – Ладу, знахарку, что гнала меня своим ядом, что жгла меня своим огнём. Я чуял её – её кровь, что текла в моих венах, её красота, что манила меня, её душа, что я взял. Я дал ей мою тьму, каплю крови, чёрную, как смола, что текла во мне, и теперь я знал: она обратилась.
Она была далеко, в пепле своей деревни, но я ощущал её – её жажда рвалась наружу, её тень росла, как моя росла у алтаря Даромира. Я закрыл глаза, и она была там – её крик, её ужас, её наслаждение, когда кровь мальчишки текла в неё, как текла в меня их кровь. Я смеялся – тихо, холодно, как он учил, – и знал: она стала мной. Её красота, её воля, её душа были моими, и теперь она носила мою тьму, как я ношу его.
Я шёл к лесу, пепел кружился, кровь их текла во мне, и я чуял её – её глаза, красные, как мои, её жажда, острая, как моя. Она не знала ещё, не понимала, но я знал: она моя. Месть моя была полной – не смерть, а вечность, что сломает её, как сломала меня. Я дал ей это – тень, что растёт, кровь, что зовёт, и я знал: она найдёт меня, как я нашёл их.
Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я остановился, глядя в темноту. Лада была там, в пепле, с глазами, что горят, с жаждой, что рвёт её, и я знал: она станет бурей, как я стал бурей. Я шёл дальше, тени мои следовали за мной, и я смеялся – месть моя была сладкой, и её тьма была моим триумфом.

Похититель крови. Древние возвращаются
Я стоял у алтаря, чёрного, как ночь, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что я пил тысячу лет назад. Камень был холодным, борозды его пахли кровью – старой, сухой, но живой, – и я чуял её, как чую добычу за версту. Ночь была моей, как была моей всегда, и тени вились вокруг, длинные, густые, послушные мне, древнему, что старше их богов, старше их песен. Я был Даромир, тень, что видела, как горы росли, как реки текли красным, и я знал: время пришло.
Склепы ждали меня – глубокие, скрытые в камне, где спали мои братья, древние, что пили кровь, когда люди ещё не знали огня. Они были сильнее меня, старше меня, их сила ломала горы, их шепот гасил солнце, но они спали – век за веком, тень за тенью, пока мир забывал их. Я помнил их – их глаза, белые, как смерть, их когти, что рвали землю, их кровь, что текла, как реки. Они были моими, и я пробужу их, как пробудил Велемира, щенка, что стал волком под моими руками.
Я смотрел в ночь, тени мои шевелились, как живые, и я знал: люди слабы. Они жгли нас, пели свои песни, резали свои руны, но они падали – их кровь была сладкой, их страх был моим. Тысячу лет я пил их, ломал их, и они боялись меня, как боятся бури. Но солнце – их свет, их сила – было нашим концом. Я помнил его – его жар, что жёг меня, что ломал меня, что гасил меня, когда я был молод, когда я был глуп. Теперь я стар, и солнце – мой враг, что рвёт меня быстрее, чем их ножи. Я чую его, даже в ночи, его тень, что ждёт меня, и я знаю: древние падут от него, как падаю я.
Но Велемир – он молод, его кровь свежа, его тень слаба, и солнце не жжёт его, как жжёт меня. Я дал ему силу – скорость, что режет ночь, шепот, что ломает разум, кровь, что зовёт кровь, – и он стал моим клинком. Я чую его – где-то там, в лесах, в пепле, он рвёт их, пьёт их, наслаждается, как я наслаждался тысячу лет назад. Он силён, но глуп – его ярость слепа, его жажда хаос, и я знаю: он привлечёт их, людей, что жгут нас, что режут нас.
И Лада – девка, что гнала его, что жгла его своим ядом. Я чую её – её кровь, что текла в нём, её тень, что растёт, как моя росла у алтаря. Она молода, её сила слаба, но солнце не ломает её, как ломает меня. Я знал: она станет им, как он стал мной, и я чую её – её жажда рвётся наружу, её тень шевелится, её кровь зовёт. Она моя, как он мой, но она не знает – не знает меня, не знает их, древних, что спят в склепах.
Я шёл к склепу – первому, что ждал меня под камнем, где тень была гуще ночи. Я шепнул – тихо, глубоко, как ветер в пещерах, – и камень дрогнул, пыль поднялась к небу. Они спали там – их глаза, их когти, их кровь, что текла, как реки. Я знал их – их силу, что ломала горы, их шепот, что гасил солнце, их тень, что рвала мир. Я пробужу их, и мы станем бурей – не я, не Велемир, не Лада, а мы, древние, что пили кровь, когда люди ещё не знали огня.
Я стоял у склепа, тени мои рвались к небу, и я знал: время пришло. Люди слабы, но их свет силён – солнце, что жжёт нас, что ломает нас, что гасит нас. Велемир не чует его, Лада не боится его, но я знаю: оно ждёт нас, древних, что старше их богов. Я пробужу их, и мы сломаем их – их избы, их песни, их свет. Я шепнул снова, и камень дрогнул, тень шевельнулась, и я знал: они проснутся.
Я смотрел в ночь, кровь их текла в памяти моей, и я чуял его – Велемира, щенка, что стал волком, и Ладу, тень, что растёт. Они мои, но они не знают – не знают меня, не знают их, древних, что спят в склепах. Я пробужу их, и мы станем бурей – не для мести, не для крови, а для мира, что будет нашим. Я знал: солнце ждёт нас, но я сломаю его, как сломал их. Я был Даромир, тень, что старше их песен, и время пришло.
***
Я шёл через леса, ночь была моей, как была моей всегда, и пепел первой деревни ещё кружился в памяти – сладкий, как кровь, что текла в моих венах. Их крики гасли под моими когтями, их избы падали под моим шепотом, их страх был моим триумфом. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала тьму, и шепотом, что ломал их волю. Я уничтожил их – всех, кто жёг меня в ящике, – и теперь я шёл дальше, к новым деревням, что лежали на моём пути, и жажда моя была рекой, что рвала их мир.
Леса расступались передо мной, реки текли под моими ногами, и я чуял их – их дым, их зерно, их кровь, что манила меня, как огонь манит зверя. Я наслаждался – силой, что текла в моих венах, скоростью, что ломала ночь, шепотом, что гнал их ко мне. Даромир дал мне это – тень, что стала бурей, кровь, что стала ядом, – и я знал: я больше, чем был. Они жгли меня, ломали меня, но теперь я ломал их, и каждый их крик был сладостью, что я смаковал.
Первая деревня на моём пути лежала у реки – избы из сосны, амбары с сеном, часовенка с крестом, что блестел в ночи. Я стоял на холме, глаза мои горели, как угли, что жгли меня тогда, и шепнул – тихо, глубоко: «Идите ко мне». Голос мой гудел, как гром, ломал их разум, и они шли – мужики с топорами, бабы с ножами, дети с их криками. Я рванулся – скорость моя была молнией, что резала тьму, – когти рвали шеи, груди, кровь текла рекой. Я пил их, наслаждаясь – их гнев, их страх, их души были моими, и я смеялся, зубы мои блестели в огне их факелов.
Они кричали, бежали, но я был быстрее. Первый – мужик с бородой – махал топором, но шепот мой звал его, он бросил оружие, шёл ко мне, глаза его помутнели. Я рвал его, пил его, смаковал – его сила, его крик, его память о сыне текли в меня. Вторая – баба, что пела у очага, – кричала, но шепот мой гасил её, она шла ко мне, я рвал её, пил её, наслаждаясь – её тепло, её слёзы, её душа были моими. Дети падали, их ножи гасли, я пил их, их кровь, молодая, живая, грела меня, и я знал: это сладость силы.
Деревня горела, избы трещали, пепел поднимался к небу. Я шёл дальше, жажда моя была неутолимой, и я находил их – одну за другой, деревни, что лежали на пути. Вторая была больше – крепкие избы, мужики с вилами, старики с их словами. Я шепнул, и они шли ко мне, бросали оружие, ломали их обряды. Я рвался к ним, скорость моя била их, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, смаковал – их гнев, их страх, их сила были моими, и я наслаждался, зная, что их мир мой.
Третья деревня стояла у леса – их крики, их огонь, их топоры были ничем. Я шепнул, и они шли ко мне, глаза их гасли, воля их ломалась. Я рвал их, пил их, наслаждаясь – их кровь, их души, их память текли в меня, и я смеялся, как Даромир смеялся, когда ломал меня. Их избы горели, их дети падали, их пепел был моим, и я знал: я буря, что ломает их мир. Я шёл дальше, леса расступались, реки текли, и я чуял их – их кровь, их страх, их слабость.
Но что-то шевельнулось вдали – не тень, не ветер, а голос, что гудел в ночи. Я знал его – Даромир, древний, что дал мне силу, что звал меня. Я чуял её – Ладу, знахарку, что стала моей, – но не искал её, наслаждаясь хаосом, что я нёс. Я рвал их, пил их, и каждая деревня была моим триумфом – их крики, их кровь, их пепел были моими. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и солнце не жгло меня, как жгло его.
Четвёртая деревня лежала у холма – их избы, их амбары, их часовенка с крестом. Я шепнул, и они шли ко мне, бросали топоры, ломали их слова. Я рвался к ним, скорость моя резала ночь, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, смаковал – их страх, их души, их память были моими. Я наслаждался – их слабость, их крики, их конец были сладостью, что грела меня. Деревня горела, пепел поднимался, и я шёл дальше, жажда моя была рекой, что рвала их мир.
Но слухи росли – я чуял их, как чую добычу за версту. Деревни падали, их пепел кружился, и голоса их шли дальше – к князю, что владел этими землями. Я знал его – крепкий, с бородой, что гудел, как ветер, с глазами, что горели гневом. Он сидел в своём тереме, далеко, за реками, за лесами, но я чуял его – его гнев, его силу, его кровь, что манила меня. Он узнавал – его люди бежали к нему, кричали о нечисти, о тени, что рвала их избы, что пила их кровь.
Я стоял у пятой деревни, глаза мои горели, шепот мой гудел в ночи. Они шли ко мне – мужики, бабы, дети – бросали оружие, ломали их обряды. Я рвался к ним, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, наслаждаясь – их страх, их слабость, их души были моими. Деревня горела, пепел поднимался, и я знал: князь идёт. Его голос гудел в ночи – не его, его людей, что кричали о тени, что ломала их мир. Он собирал их – мужиков с топорами, стариков с их словами, и я знал: он найдёт меня.
Но я наслаждался – их кровь, их крики, их пепел были моими. Я шёл дальше, леса расступались, реки текли, и я чуял его – князя, что гудел гневом, что звал их против меня. Я был Кровяной князь, что стал бурей, и их топоры были ничем. Я рвал их, пил их, и жажда моя была сладостью, что я смаковал. Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я шёл своим путём – их пепел был моим, и я знал: я сломаю их всех.
***
Лес сомкнулся вокруг меня, ветви его были густыми, как пепел, что остался от моей деревни, и я бежала, шатаясь, прочь от озера, где увидела себя – не себя, а тень, что он сделал из меня. Его кровь текла во мне, его жажда рвала меня, его слова – «Ты станешь мной» – гудели в голове, как ветер в ветвях. Я была Лада, знахарка, что строила их, учила их, спасала их тридцать лет, но теперь я была другой – слабой, молодой, с жаждой, что ломала меня изнутри. Я бежала, и лес был моим укрытием, но я знала: от себя не уйти.
Холод сковывал мои кости, кожа побелела, пальцы окоченели, но внутри пылал огонь – не мой, его, что жег меня, как угли жгли его ящик. Миша лежал в пепле – худой, с глазами, что гасли под моими руками, его кровь текла во мне, его жизнь стала моей, и я знала: я убила его. Ужас резал меня, острый, как нож, которым я резала травы, но наслаждение грело, как солнце, которого я больше не боялась. Я бежала, ветви хлестали лицо, и жажда рвалась наружу – неудержимая, как буря, что он нёс в нашу деревню.
Я упала у дерева, колени подогнулись, дыхание вырывалось с хрипом, и жажда вцепилась в горло – горячая, голодная, как его взгляд, когда он пил меня. Она была не моей – она была его, Велемира, что сломал нас, и я боролась, сжимая кулаки, пока ногти не впились в ладони, оставляя кровавые полосы. Я чуяла её – острую, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов, и она тянула меня к жизни, что билась вокруг. Зайцы шмыгали в кустах, их пульс манил, олени мелькали в тенях, их тепло звало, но я стиснула зубы, сжала глаза и шептала: «Нет, я не он».
Но она росла, рвала меня, как река рвёт берега. Я встала, дрожа, и рванулась вперёд – не как человек, а как тень, что режет ночь. Лес мелькал, ветви гнулись, земля дрожала под ногами, и я остановилась, задыхаясь, ощущая его силу – скорость, что текла во мне, слабая тень его мощи. Я была слабее его, но я знала: я могу больше, чем думала. Я шепнула – тихо, хрипло: «Иди ко мне», – и голос мой дрогнул, но заяц в траве замер, глаза его помутнели, он шагнул ко мне. Я отвернулась, ужас сжал сердце, и я знала: это его шепот, его тьма, что теперь моя.
Я побрела дальше, лес был живым, звери бежали от меня, но их запах – их кровь – терзал меня. Жажда рвала грудь, как зверь, что вырывается из цепей, и я боролась, цепляясь за остатки себя – Лады, что пела слова Гордея, что жгла полынь, что спасала их. Но его тень росла во мне, его кровь жгла меня, и я знала: я не удержусь. Воспоминания о Мише резали меня – его тепло, его крик, его кровь, что текла в меня, – и я шептала: «Прости», но жажда смеялась надо мной, острая, как его когти.
И тогда я услышала шаги – не зверя, человека. Он шёл через лес, высокий, с топором на плече, борода его блестела в лунном свете, глаза искали путь. Охотник, что уцелел в ночи, что не знал, что я здесь. Я замерла, сердце моё билось, и жажда рвалась наружу – горячая, голодная, как его взгляд, что ломал нас. Я знала: я должна бежать, я должна спрятаться, но ноги мои не слушались, его запах ударил в меня – его пот, его тепло, его кровь, что звала меня, как река зовёт утопленника.
– Эй, кто там? – крикнул он, голос его был грубым, твёрдым, и он шагнул ближе.
Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, и шепнула: «Уходи», но голос мой был слабым, дрожащим, и он не услышал. Я боролась, цеплялась за себя, но жажда рвала меня – острая, как лезвие, горячая, как его кровь, что текла во мне. Я знала: я не удержусь. Он шагнул ближе, топор его блеснул, и я рванулась – не я, она, тьма, что росла во мне.
Скорость моя резала ночь, я была у него, когти мои – не мои, его – рвали шею, кровь хлынула, горячая, солёная, как слёзы, что я пролила за Мишу. Он кричал, топор упал, но я пила, и жажда рвалась наружу – неудержимая, как его шепот, что звал нас. Я боролась, ужас резал меня, но наслаждение текло в меня – его тепло, его сила, его жизнь были моими, и я пила, смаковала, теряла себя. Он упал, белый, с улыбкой, что он оставлял, и я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас рвал меня, как ветер рвал пепел.
Я упала на колени, дрожа, его кровь грела меня, но я знала: я проиграла. Я боролась, но жажда была сильнее – его жажда, что рвала меня, что ломала меня. Я шептала: «Прости», но голос мой был диким, как его смех, и я знала: я не спасу себя. Я встала, шатаясь, и побрела к реке, лес был моим щитом, но я знала: я не уйду от неё. Я упала у воды, дрожа, и смотрела – отражение моё было не моим: глаза красные, как его, лицо молодое, красивое, волосы чёрные, как ночь.
Солнце вставало – бледное, слабое, за деревьями, – и я знала: оно жжёт его, ломает его, гасит его. Но я чуяла – не меня. Его свет касался меня, тепло его было мягким, и я знала: я молода, я слаба, но солнце не мой враг, как его враг. Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: это мой шанс, моя сила, что он не отнял. Но жажда рвала меня – острая, горячая, как его кровь, – и я знала: я не удержусь. Я боролась, но она была сильнее, и я знала: я стану им, если не найду путь.
***
Я стоял у алтаря, высеченного из чёрного камня, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что я пил тысячу лет назад. Его поверхность была холодной под моими когтями, борозды пропитаны кровью – старой, сухой, но живой, её запах витал в воздухе, зовя меня, как добыча зовёт хищника за многие версты. Ночь была моей, как была моей всегда, и тени шевелились вокруг, длинные, густые, подчиняясь мне, древнему, что старше их богов – Перуна с его громом, Велеса с его тенями, Лады с её песнями, – старше их песен, что пели их жрецы у костров. Я был Даромир, первый из пробудившихся, тень, что видела, как мир рождался в крови, и я знал: время близилось, но хаос щенка, что я выковал, грозил сломать мои планы.
Склепы окружали меня – шесть глубоких гробниц, высеченных в камне этими горами, где спали мои братья, древние, что правили миром, когда люди были для нас скотом, животными, что кормили нас своими жизнями. Их имена стёрлись из памяти, но я помнил их лица, их силу, их ярость. Караван, что поднимал города в пыль одним шепотом, Севат, что пил реки до дна, пока они не текли красным, Морана, что шептала их жрецам, ломая их разум, Загрей, что рвал их поля, оставляя пепел, Таркан, что пил их вождей, и Вирна, что пела их женщинам, пока они не падали к её ногам. Их когти рвали землю, как плоть, их шепот гасил звёзды, их сила дробила горы на пыль, и мир был нашим – их города были пастбищами, их крики – нашей песней, их кровь – нашим вином. Мы пили их, ломали их, и они дрожали перед нами, как овцы перед стаей волков, пока славянские боги не спустились с небес, чтобы дать им свободу.
Я помнил ту битву – её жар, её гром, её кровь, что текла реками в этих горах. Она гудела в памяти, как буря, что ломает лес, и я видел её, закрывая глаза, – Перун, громовержец, шагал с небес, его молнии рвали нас, как ветер рвёт листву. Его борода пылала огнём, глаза сверкали, как гроза, топор его гремел, раскалывая камень, и каждый удар был громом, что ломал наши кости. Велес, тёмный владыка теней, крался внизу, его змеи шипели, обвивая нас, его рога гудели, как ночь, что мы любили, его шепот гнал их жрецов к нам, и их слова жгли нас, как угли. Лада, светлая мать, пела их людям, её голос был огнём, что рвал нашу плоть, её руки держали их, как мать держит дитя, её свет был цепью, что тянула их прочь от нас. Сварог ковал их мечи, что пылали, как солнце, Даждьбог ослеплял нас, его лучи жгли нас, как ветер жжёт сухую траву, и Чернобог смеялся, его тень путала нас, его когти рвали нас изнутри.
Мы стояли в горах, шестеро нас, и я был там – молодой, дерзкий, с когтями, что рвали их жрецов, с шепотом, что гасил их песни, с яростью, что ломала их храмы. Караван поднимал камни, что дробили их стены, его шепот гудел, как ветер, что рвёт лес, и их города падали, как сухая трава. Севат пил их реки, его жажда была рекой, что текла красным, его когти рвали их лодки, и их вода стала нашей. Морана шептала их жрецам, её голос был тенью, что ломала их разум, её глаза горели, как звёзды, что гасли под её взглядом. Загрей рвал их поля, его ярость была огнём, что оставлял пепел, его шепот гнал их скот к нам. Таркан пил их вождей, его когти рвали их доспехи, его кровь текла, как вино, что мы пили в их залах. Вирна пела их женщинам, её голос был цепью, что тянула их к нам, её тень была сладостью, что ломала их волю.
Но боги были сильнее. Перун бросал молнии, что жгли нас, их свет рвал нашу плоть, их жар ломал наши кости, и я видел, как Караван пал, его тень гасла под громом, как Севат упал, его кровь текла в реку, что Велес держал. Велес шептал их жрецам, и их слова гудели, как ветер, что гнал нас прочь, их змеи рвали нас, их тень путала нас. Лада пела, и её свет был огнём, что гасил нас, её голос был цепью, что держала их людей, её руки были щитом, что ломал нас. Сварог ковал их мечи, что пылали, как солнце, Даждьбог ослеплял нас, его лучи жгли нас, Чернобог смеялся, его тень рвала нас изнутри. Мы ломали их, пили их, но их свет был сильнее – их мечи жгли нас, их слова ломали нас, их сила гнала нас.
Кровь текла реками – их кровь, наша кровь, – и горы гудели от неё. Я видел её – красную, горячую, что заливала землю, что текла вниз, к месту моего захоронения, где их жрецы вырезали склеп, чтобы держать меня. Караван пал, его тень гасла, Севат упал, его кровь текла, Морана кричала, но её шепот ломался, Загрей рвал их, но его огонь гас, Таркан пил их, но его когти ломались, Вирна пела, но её голос стихал. Я рвал их жрецов, пил их, но их свет жёг меня, их слова гнали меня, и я упал, последний, в склеп, что стал моим сном. Кровь битвы текла, пока не коснулась меня, её жар пробудил меня, её сила подняла меня, и я открыл глаза – первый, что стал тенью, что ждал тысячу лет.
Теперь я стоял здесь, у алтаря, и знал: боги ослабли. Их голоса угасли, их свет потускнел, их люди забыли их, цепляясь к жалким крестам и песням слабее тех, что пели их жрецы. Я чуял – время пришло. Я пробуждал их – шестерых, что спали в этих склепах, их сила ждала меня, их кровь звала меня. Я привёл людей – троих, что поймал в лесу, их руки дрожали под верёвками, их глаза пылали страхом, их кровь манила меня, как манила тысячу лет назад, когда люди были скотом. Они стояли перед первым склепом, и я знал: их кровь разбудит его.
Я шепнул – тихо, глубоко, как ветер в пещерах, – и камень дрогнул, пыль поднялась к небу. Первый – высокий, с бородой, – кричал, цеплялся за жизнь, но я рванулся, когти рвали шею, кровь хлынула, горячая, солёная, как море, что я пил в их городах. Я смаковал – его страх был острым, его слабость была сладкой, его душа текла в меня, и я бросил её в склеп, на камень, что держал моего брата. Вторая – баба, что шептала их слова, – кричала, молила их богов, но шепот мой звал её, она шла ко мне, я рвал её, её кровь текла, сладкая, как их слёзы, и я бросил её туда же. Третий – мальчишка, худой, с глазами, что горели ужасом, – упал, цеплялся за землю, но я рвал его, пил его, его кровь, молодая, живая, текла в меня, и я бросил её в склеп. Камень задрожал, тень шевельнулась, и он вздохнул – его глаза открылись, белые, как смерть, его когти рвали камень, его кровь текла, как река, что я пил в их городах.
Я знал его – Караван, что ломал их города, что пил их королей, что шептал их жрецам, пока они не падали к его ногам. Его сила была больше моей, его тень была гуще моей, его жажда была рекой, что текла через их мир, и я знал: он станет моим мечом. Я пробуждал их – одного, второго, – но хаос Велемира ломал мой замысел. Я чуял его – где-то там, в лесах, в пепле, он рвал их, пил их, наслаждался, как я наслаждался, когда мир был нашим. Его ярость была огнём, его жажда – рекой, что заливала их избы, их детей, их слабый мир. Я дал ему силу – скорость, что режет ночь, шепот, что гасит разум, кровь, что зовёт кровь, – и он стал волком, но слепым, что рвёт всё на пути.
Деревни падали – их пепел поднимался к небу, их крики гудели в ночи, и я знал: он привлекает их, людей, что жгут нас, что режут нас. Князь шёл – я чуял его, его гнев был острым, как их топоры, его кровь манила меня, как манила тысячу лет назад, когда я пил их вождей. Его голос гудел – не его, его людей, что бежали к нему, кричали о тени, что рвала их мир. Он собирал их – мужиков с вилами, стариков с их словами, баб с их песнями, – и я знал: он найдёт его, если я не остановлю. Солнце ждало нас – его свет, что жжёт нас, что гасит нас, – и я знал: оно ломает меня, древнего, что старше их песен, но Велемир не чует его, и я должен держать его в тени.
Я чуял её – Ладу, что шла в лесу, её тень была слабой, её жажда рвалась наружу, как моя рвалась тысячу лет назад. Я дал ей это через него – каплю крови, что текла в моих венах, – и она стала моей, как он стал моим. Её сила дрожала, её шепот был слаб, но солнце не жгло её, как жжёт меня, и я знал: она молода, она моя надежда. Я чуял её – её борьбу, её кровь, что звала её, – и знал: она пила их, как он пил их, и она станет бурей, как он стал бурей.
Я стоял у склепа, Караван поднимался, его тень росла, и я шепнул – громче, глубже: «Велемир, иди ко мне». Голос мой гудел, как буря, что ломает лес, и я знал: он услышит. Его хаос был сладостью, что он смаковал, его ярость была огнём, что рвал их мир, но я знал: он ломает мой замысел. Древние просыпались – Караван, второй, – их кровь текла, их тень рвалась к небу, и я знал: они станут бурей, что вернёт нам мир, что мы правили, как пастух правит скотом. Я шепнул снова – громче, глубже: «Велемир, остановись», – и голос мой рвался через леса, через реки, через пепел, что он оставлял, как я оставлял пепел их городов.
Он услышит, он придёт, и Лада чует нас – её тень, его тень, моя тень, их тень. Я был Даромир, первый из пробудившихся, тень, что старше их богов, и я знал: они мои. Боги ослабли, их свет угас, их голоса стихли, и мы вернём мир – не для мести, не для крови, а для нас, древних, что правили им, как владыки правят рабами. Я стоял у алтаря, тени мои шевелились, и я знал: время пришло.

Охотник тен

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/grigoriy-nikolaevich-menschikov/shepot-drevnih-lesov-71698291/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.