Главная страница | Стихи и поэзия | Журнал «Парус» №71, 2019 г.

Журнал «Парус» №71, 2019 г.
Геннадий Авласенко
Алексей Котов
Ирина Калус
Маргарита Полуянова
Андрей Юрьев
Борис Колесов
Всеволод Глущенко
Николай Смирнов
Татьяна Ливанова
Виктория Полякова
Евгений Чеканов
Елизавета Хапланова
Василий Пухальский
Диана Кан
Андрей Шталь
Свт. Лука Войно-Ясенецкий
Андрей Румянцев
Светлана Донченко
Надежда Кускова
Никита Николаенко
Михаил Белозёров
Вячеслав Александров
Иван Нечипорук
Русский литературный журнал «Парус» приглашает любителей отечественной словесности на свои электронные страницы. Академичность, органично сочетающаяся с очарованием художественного слова, – наша особенность и сознательная установка. «Парус» объединяет авторов, живущих в разных уголках России: в Москве, Ярославле, Армавире. Статус издания как «учёно-литературного» (И. С. Аксаков) определяет то, что среди авторов и редколлегии есть представители университетской среды, даже определённой – южно-русской – литературоведческой школы. Рубрики «Паруса» призваны отразить в живых лицах текущий литературный процесс: поэзию и прозу, историю литературы, критику, встречи журнала с разными культурными деятелями, диалог с читателем. В наши планы входят поиск и поддержка новых талантливых прозаиков и поэтов, критиков и литературоведов, историков и философов. Мнение редакции не всегда совпадает с мнениями авторов.с

Ирина Калус, Андрей Шталь, Виктория Полякова, Иван Нечипорук, Елизавета Хапланова, Геннадий Авласенко, Борис Колесов, Николай Смирнов, Алексей Котов, Евгений Чеканов, Андрей Юрьев, Диана Кан, Татьяна Ливанова, Маргарита Полуянова, Андрей Румянцев, Вячеслав Александров, Свт. Лука Войно-Ясенецкий, Михаил Белозёров, Надежда Кускова, Никита Николаенко, Светлана Донченко, Всеволод Глущенко, Василий Пухальский
Журнал «Парус» №71, 2019 г.

Цитата

Афанасий ФЕТ

***
Скрип шагов вдоль улиц белых,
Огоньки вдали;
На стенах оледенелых
Блещут хрустали.
От ресниц нависнул в очи
Серебристый пух,
Тишина холодной ночи
Занимает дух.
Ветер спит, и все немеет,
Только бы уснуть;
Ясный воздух сам робеет
На мороз дохнуть.

1858

Художественное слово: поэзия

Андрей ШТАЛЬ. Бумажные кресты

ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ

Смотришь, бывает, на небо, видишь вдали силуэты, —
Множество старых знакомых, экое все-таки диво!
Ходят по небу артисты, ходят по небу поэты,
Верный товарищ, с которым пили мы в юности пиво.

Бабушка Аня, два деда ходят небесным покоем,
Тени щемяще тоскливо тают в туманности белой.
Кто-то почти незнакомый вдруг помахал мне рукою —
Мальчик, убитый осколком после ночного обстрела.

БУМАЖНЫЕ КРЕСТЫ

Известно всем, кто пережил бомбежки,
Зачем кресты бумаги на окошках.
Картинка социальной катастрофы —
Война идет отнюдь не понарошку.

Слез океан не вычерпаешь ложкой,
И в сердце боль сильней, чем колет брошка.
Ты видишь смерть, взбираясь на Голгофу,
Ну, что ж, мой друг, присядем на дорожку.

ЗАЙКУ БРОСИЛА ХОЗЯЙКА

Кто-то молится тихонько: «Дай спасение, Отец, нам!»,
Кто-то бесконечно плачет, и творится черт-те что.
Мне же вместо просьбы к Богу вдруг пришли стихи из детства:
«Зайку бросила хозяйка» – или как там у Барто?

Взрыв. К ребенку снова мчится то ли мама, то ли папа,
А уже спустя мгновенье стало страшно и темно.
Прилетевшие осколки «оторвали мишке лапу»,
И ударною волною в доме выбило окно.

ОБСТРЕЛ

Город пахнет смертью, порохом, свинцом.
На асфальте стынет мясо мертвецов.
Новые могилы, гибельные дни,
Небо содрогнулось, тишина звенит.

Пролетит по небу множество смертей,
Упадешь на землю, будешь ближе к ней.
Закрываешь уши, открываешь рот,
Веришь – милосердный Боженька спасет.

ПОСЛЕ ОБСТРЕЛА

Я помню звон разбитого стекла,
Свист мины, траекторию полета.
Хотелось мне бежать, подобно Лоту,
Смерть пощадила – рядышком прошла.

И я стоял живой средь мертвых тел,
Похоже, мне выкапывать могилы.
Вон у соседей дом разворотило,
А мой случайно оказался цел.

ИЕРИХОН

Иерихон сегодня ночью спал.
Таилась жизнь за стенами домов.
А в это время реактивный шквал
Гудел и бился с тысячей громов.

Играл архангел соло на трубе,
Но все же смерть ушла, и я живу.
Я вижу точку «А» и точку «Б»,
Не связанные вместе «Точкой-У».

ГОВОРЯТ

Говорят, серьезные шли бои,
Говорят, за городом – беспредел,
Говорят, стреляли в своих свои,
Говорят, что будет опять обстрел.

Но она не слушает глупый бред,
И она не верит всему подряд.
В дом вернулся газ, и вернулся свет,
За углом есть школа и детский сад.

Вот и чайник утречком засвистел,
Закипела, стало быть, в нем вода,
И уже пора разбудить детей,
Чтоб потом доставить кого куда.

У нее два маленьких пацана,
А девчонке старшенькой – десять лет.
Все прекрасно, если бы не война,
Та, которой вроде бы как и нет.

БРАТ ИСАЙЯ
Не поднимет народ на народ меча…
Надпись на стене у здания ООН, взятая из книги пророка Исайи

Если бы верить умел в чудеса я,
Были бы мысли ясны.
Поговори же со мной, Брат Исайя,
Об остановке войны!

Пусть возвратится понятие чести,
Встанет народ мой с колен!
Нам бы не знать, что такое «груз двести»,
Сайт «Миротворец» и плен…

Не вспоминать о проверках и копах,
И о судах без вины!
Нам бы не думать о тех, кто в окопах
С той и другой стороны!

Переселенцы, мигранты, вокзалы,
Вши в поездах и клопы…
Перековать бы мечи на орала,
Копья войны на серпы!

Завтра, возможно, притащит Косая
В город мой «Смерч» или «Град».
Ты укажи нам дорогу, Исайя,
В Царства Небесного град.

АТЛАНТИДА

Собирайте в мешки богатства,
Загружайте свой скарб в подводы!
Что со смертью теперь тягаться?
Атлантида идет под воду!

Мимо с плачем бегут соседи,
Люди в легких ночных хитонах.
Тихо, бабы, мы все уедем!
Атлантида сегодня тонет.

Погружает Господь под воду
Всё, что стало исчадьем ада:
Демагогов, кто врал народу,
Полководцев на баррикадах.

Завтра в книге о нас прочтется
У какого-нибудь Платона,
Что страну согревало солнце,
Что любил Господь как никто нас,

Голубое лучилось небо,
Зерна в злак набивались туго,
Но с ума мы сошли от гнева
И пошли воевать друг с другом.

Атлантида истошно плачет,
Убегайте, спасайтесь, люди!
Здесь не будет теперь удачи,
Завтра здесь ничего не будет.

ПИСЬМО «ТЕРРОРИСТА» МУАММАРУ КАДДАФИ
Вы породили Гитлера, не мы. Вы преследовали евреев. И вы устроили холокост!
Из речи Муаммара Каддафи на Генеральной Ассамблее ООН

На контурных картах стало все больше линий
Боев, столкновений, разграничений зон.
А сколько еще их будет – ираков, ливий,
Гражданских конфликтов, горя и похорон?

Прощайте, полковник! Ради борьбы с диктатом —
Репрессии, чистки, войны и крах систем.
Твой город утюжат безжалостно бомбы НАТО
Для новых продажных сделок и хитрых схем.

Не жизнь человека служит для них святыней,
Не то, во что верю я и чем ты богат,
Но нефть, что разлита в недрах твоей пустыни,
Заставила их найти и убить врага.

Они нам устроят новую мировую,
Командуют вновь: «Огонь, батарея, пли!»
Мы – дети страны, которой не существует,
Во имя «свободы» стертой с лица земли.

Виктория ПОЛЯКОВА. Здесь нет спокойствия и сна

ДИПТИХ
Хуже нет напасти,
Чем зверье у власти.

1
Здесь нет спокойствия и сна —
Зима звереет.
О Господи, когда весна?.. —
Уже не верю,

Что сгинет в мареве пурги
Войны проклятье.
Отчизна, мы ведь не враги —
По горю братья.

2
Саван, а не снег укрыл Донетчину:
Наливайте водку через край.
В городах с рассвета и до вечера
Смерть подушно собирает дань.

Ходит, на добро чужое зарится,
Радуется: мир сошёл с ума.
И в «котлах» людское «мясо» варится,
Скоро будет новый Иловайск.

Брат опять в лицо стреляет братово
(У Страны такой менталитет).
…И роняет Божий Сын гранатовые
Слезы…
Но спасенья больше нет.

***

Под ногами – снежинок крошево.
Спазмом боли сжимает горло.
Кто ты – с неба на землю сброшенный
В мир, где прошлое иллюзорно?..

И куда тебе деться с крыльями? —
До предела забита паперть:
Искалеченных – изобилие…
Состраданья на всех ли хватит?..

Недолюблены, недоласканы,
Недосчастливы мы, но все же…
У Распятия не распластанных —
Ты спаси и таких, о Боже!

Погибающих от неверия,
Себялюбия и гордыни…
Освети нам Дорогу – Верою,
Ту, что раньше вела нас в Ирий…

От стихов – не остов, а косточки…
Мне на выход опять с вещами…
Что еще Ты подашь мне, Господи?
Звезд горошины…
и Молчанье…

***

Симовы или Хамовы?
Чей продолжаем род?
Все мы – сыны Адамовы,
Ветхий Завет не врёт.

Землю засеяв трупами,
Грезим про Райский сад.
От сотворенья – глупые!
(Это не от Отца.)

В третье тысячелетие
Старый багаж берём.
Снова на Бога сетуем
И сатану клянём.

Каиново, Пилатово
Трудно в себе изжить,
И забираем братово:
Женщину, землю, жизнь.

Зависть назло умножили:
Ценность души – алтын.
С пьяными лезем рожами
К ликам святым.

***

Время шагнуло
решительно за полночь,
буквы дрожат
под настольною лампою,
ялик луны
в чёрном небе качается…
Час комендантский —
ходить запрещается!

В городе осени
стыло и ветрено,
листья разбросаны;
голыми ветками,
словно костяшками пальцев,
настойчиво
ветер стучит
в приоткрытую форточку.

В городе осени
горе – обыденность,
здесь отродясь
Алконоста не видели…
Сирин
призывную песню поёт —
жди воронье…

Жизнь наша в рамки
свобод не вмещается.
В городе осени
боль проявляется
списком потерь
населения мирного,
страх измеряется
взрывами минными,
ливнем осколочным,
переживанием,
Божию милостью…

Но испытания
Духа и Веры
у Господа вымолим.
В городе осени
имя за именем
жертв геноцида,
войны необъявленной,
криком
разбуженной совести
явим мы
миру:
не «сотню небесную» —
тысячи!
И на скрижалях
бессмертия
высечем.

В городе осени
повод для радости —
над головою
висящая радуга…
Здесь без прищура
увидит любой
в детских глазах
стариковскую боль.

В городе осени
чудо случается.
Надо
остаться людьми,
не отчаяться.
И обретём
в Царстве Божьем
спасение,
но «аз воздать»
велико искушение.

В городе осени
крестик за крестиком
я вышиваю
не платье невестино,
не гобелены
сакрально-былинные —
схиму по тем,
кто до времени сгинули…

***

Как чёток силуэт в оконной раме,
Хоть и едва подсвечен ночником,
Кричит: «Зайди! И за полночь – не рано!
Зайди! Пусть даже лично не знаком.

Отбросив лоск манерности столичной,
Верни себе провинциала шарм:
Улыбку детскую и лилию в петличке…
Поговорим с тобою по душам».

Мы пленники домов многоэтажных.
Черты, слова ли память сохранит?.. —
Что будет после… Разве это важно?.. —
Мы одиноки, хоть и не одни…

…Но ломанные линии рассветов
Ложатся спешно на полотна дней…

***

…Воронка после взрыва не остыла.
Европа. ХХІ век. Донбасс.
Нас Украина принуждает к миру.
О Господи, спаси скорее нас!

Пошли ослепшим от вранья – прозренье,
Пошли оглохши от него же – слух.
Мы ВЫЖИЛИ!
За Вербным воскресеньем
Страстной седмицы боголепный труд.

Я видела величие Собора,
Я ощутила длань Твою над ним.
О Господи, храни любимый город,
И Веру православную храни!

Иван НЕЧИПОРУК. Заболел мой край войной

ИТАКА

Моя полынная Итака
За бурным морем ковылей,
Ты золотишься тучным злаком
На исковерканной земле.

Я твой Улисс, бродяга вечный,
Расстрига раненного дня…
Легли отрепьями на плечи
Крыла, им не поднять меня.

Я вновь шепчу в ночи молитвы
И грежу запахом травы…
Но все желания залиты
Смолой неправедной молвы.

КТО НЕ СКАЧЕТ

Ещё вчера кричавшие: «Осанна!»
Сегодня перекрасились нежданно,
Благоразумия уже не сохранить,
Когда в загуле и в угаре пьяном,
Злой дух толпы, витая над майданом,
Рождает крик, взывающий: «Распни!»

И хмурый день становится кровавым.
Народ кричит и требует расправы
(Найдут виновных, ведь никто не свят)…
Зигуя небу жестом ультраправым,
Толпа как зверь рычит: «Отдай Варавву!» —
И скачет… Кто не скачет – тот распят!

КРИКИ ЧАЕК НАД НЕВОЙ

Тают в облаках лучи…
Ветер свищет, как нагайка,
Воздух сладостно горчит.
Надо мной не плачут чайки,
Надо мной кричат грачи.

Кроны тополей пусты…
На ветру трепещет осень,
Сквер, осунувшись, простыл.
И октябрь с собой уносит
Прогоревший дух листвы.

Заболел мой край войной…
И друзья считают чаек
Над холодною Невой,
И, по Родине скучая,
Не торопятся домой…

***
Памяти Е.З.

А годы всё колючей и капризней,
Счастливые моменты далеки…
Ещё вчера мы, словно мотыльки,
Летели смело к свету взрослой жизни,
А нынче нам полёты не с руки.

Оглядываясь вспять, мгновенья меря,
Себя считаем племенем младым,
Но пожиная времени плоды,
Мы отмечаем в дневниках потери,
Смыкая поредевшие ряды.

***

Дышит край мой ковыльным привольем,
Пахнет воздух полынью седой.
Этот край был веками намолен,
И вчерашнее Дикое Поле
Нынче стало нам Русью Святой.

Пробиваясь огнём и секирой,
Нас дороги и судьбы свели.
Мы, полпреды славянского мира,
Из Донца мелового потира
Причащаемся тела земли.

***

Вчера обстрел – сегодня тишина,
И только ветер, бередящий клёны,
Прорвавшись в трещину разбитого окна,
Мне напевает песню утомлённо
Про то, как надоедлива война.

Мой хрупкий быт висит на волоске,
Мои волненья, как тугая роздымь…
И я смотрю сквозь дырку в потолке
На горькие испуганные звёзды,
Сжимая крест в слабеющей руке.

***

Мы раньше срока поседели,
Бессонницу войны кляня.
Здесь даже городские ели
Познали пагубность шрапнели,
Жестокосердие огня.

И горожане-фаталисты
Живут, но помнят каждый час,
Что ангел смерти бродит близко…
И где-то там артиллеристы
Прицельно думают о нас.

ПРЕДДЕКАБРЬСКОЕ

А за кордоном – снежная страна,
Реалии ноябрьских откровений.
Мой путь через посты и сумрак бренный,
Где страх, как набежавшая волна
На грани у растерзанной вселенной.

Где всё спокойным кажется на вид,
Но дребезжит рассудок чайным блюдцем.
Снежинки в окна призрачные бьются,
Там ёлка прошлогодняя стоит,
Всё ждёт, когда хозяева вернутся.

***
Промолчи, промолчи, промолчи!
А. Галич

Дух бунтарства по свету рассеян,
Память схлынула красной волны.
Вы – расстриги печальной страны —
Позабыли, чем дышит Расея.

И на беды взирая сквозь пальцы,
Равнодушия пьёте туман…
И заплакало небо славян,
Запекаясь кровавым румянцем.

***

Андреевской церкви на солнце горят купола,
Но мне неуютны барочные хмурые своды.
Пройдёмся по спуску, где дышится в полдень свободно,
Где города змиева осень легка и светла.

Пусть машут каштаны своей обречённой листвой,
Пусть камни брусчатки на солнце агатом искрятся!
Андреевский спуск. Дом Булгакова – номер тринадцать,
И старая липа, парящая над мостовой.

Я город когда-то любил наблюдать с высоты,
Пока в моей жизни судьба не проела прореху…
И если б не ты, я сюда ни за что б не приехал!
И множество прочих условностей: «если б не ты!»

Елизавета ХАПЛАНОВА. В ладонях века

ЖАТВА

Смертоносная жатва осени, приближающей «Час Быка»…
Все мы нищие, все мы босые… Но крепки и рука, и строка.
Все мы странники безнадёжные по дороге в небесный край.
И бредём к Алтарям… безбожные. А не спрятался – погибай.

Нам привычно пером и шпагою выбирать свой дальнейший путь.
Но взлетает Душа – не падает… когда пуля достанет грудь.
Все мы держимся эфемерностью, иллюзорностью бытия…
Только б нам доставало смелости застилать свою жизнь в поля.

Смертоносная жатва осени… Надо выдержать новый бой.
Под наркозом ли… под колёсами… не раздавлены под пятой!
И не каменные, не свинцовые, не металлом влитые в жизнь, —
Будут розы цвести – садовые, словно символ: «Донбасс, держись!».

Сколько жатва ещё протянется? – Всё мы выдюжим, вот те крест!
Не бывало, чтоб Каин каялся… Но распятый-то Сын воскрес!..
«Час Быка» невозврата точкою отмечает ладони нить.
Но Донбасса сыны и дочери, – вот те истина! – будут жить.

НА РУСИ

Ладаном пахнет воздух.
Господи мой, прости!
…Из песнопений создан
Тот, кто рождён на Руси.

Небо залито светом
Сквозь череду дождей.
Пахари и поэты —
Дети Руси моей.

Нет, не за лёгким счастьем
К свету бредёт душа…
Свечечка не погаснет,
А за душой – ни гроша!

В этом святая сила
Каждого на Руси.
В шёпоте негасимом:
«Отче наш, иже еси…».

МЕМБРАННОЕ МОЛЧАНИЕ
Когда море, что раскинулось перед нами,
унесет в свои пучины хоть одну малую песчинку,
мы этого, разумеется, не заметим, ибо это
всего лишь песчинка, но европейский континент
станет меньше…
П. Коэльо «Победитель остаётся один»

Молчит душа. И замерли часы.
Застыли в воздухе стальные нити Слова.
Душа расстаться с миром не готова,
Минуты досыпая на Весы…

Мы все уйдём в забвения туман —
Всё меньше наших маленьких вселенных…
Молчит душа. Любовь вскрывает вены…
И по пескам ступает караван,

Как будто Вечность, сорванная с уст…
Ментальный сон, растянутый в столетьях…
Порою в нас Пигмалион заметен,
Но в каждом есть немного и… Прокруст.

Молчит душа. Свершён прощальный суд.
Замёрзли реки непрожитой жизни…
И где-то… над распятою отчизной
Давно заупокойную поют.

ВОЙНЫ ВАЛЮТА
Памяти Арсения Павлова («Моторолы»)

Наша Жизнь – войны валюта.
С ней играется иуда,
Ценность понижая круто —
До немыслимых границ.
А на небе кружит ворон —
Вдовы воют дружным хором…
Проросли гнилые зёрна —
И взрастили… аушвиц.

Меньше нас ещё на брата —
Покидают мир комбаты…
Там – парады. Здесь – награды
Лягут холодом на грудь.
В люльке – сын, малышка – дочка
Не помашут вслед платочком…
Роковой осенней ночью
Отбыл он в последний путь.

Кривоногая с косою
На Донбасс идёт войною.
И, рядком могилы роя,
На крови играет пир.
Над земной непрочной твердью
Кто-то яро крутит вертел,
Чтоб обрёл своё бессмертье
Рядовой и командир.

В ЛАДОНЯХ ВЕКА

Искрится тихий первый снег… В ладонях века тает время…
Кто дышит – жив. Кто любит – верит. Святой – кто молится о всех.
…Перед иконой дух земли, распластавшись, просил пощады.
Огней церковных мириады благословляли путь Любви.

Но не жива земная плоть – на паперти мечи и стрелы.
Вода в озёрах обмелела. Где купола… и где Господь?!
Дорогу снова замело – под белизной утихло пламя…
Скрипит у века под ногами не снег – уставшее Весло,

Ведущее степенно путь… и муть воды привычной стала,
Где в очередь на пьедесталы тузы стараются примкнуть —
Неведом миру их альянс… Народным эхом чтутся лики!
За тёмной ширмою – интриги, а в душах – пыльный декаданс…

Век просветленья и… стыда, где шут опять играет в маски,
Страшась людской (земной) огласки… Не зная Божьего Суда.
Как быстротечен стрелок бег… Вот то, что властвует над всеми!
В ладонях века тает время… Искрится тихий первый снег…

СТОЮ ОДНА

Разрушен мир пустынностью надежд…
И ставнями, закрытыми на вечность,
Не пропускаем Свет… Не поднимаем вежд…
И путь к любви стал призрачным и млечным…

Координаты чувств сошли на нет…
В ларце души хранимые Созвездья —
Твой зримый свет… Лишь малый след
Для нас не предначертанного «вместе»…

Истерзанность души играет туш,
Поверженное сердце просит воли!
Ты для кого-то друг… кому-то муж…
А для меня – счастливейшее горе!

Мне в сердце льётся сонный луч зари —
В златых волнах укутанное счастье…
Идти к тебе никто мне не велит,
А я иду… как к Богу на причастье…

Бесправной жрицей на костре любви,
Язычницей, нарушившей запреты,
Я на границе неба и земли
Стою одна – испита и… допета.

Пересеченьем будущих дорог
Оправдывая Вечности страницы,
Иду туда, где только Ты и… Бог,
а вдоль дороги – лица, лица, лица…

Художественное слово: проза

Геннадий АВЛАСЕНКО. День, когда не хватает дождя

Рассказ

Где-то слева вновь послышался азартный и заливистый собачий лай. Собаки кого-то гнали. Зайца, скорее всего… а может, и лисицу…
Лай быстро приближался, и Николай начал уже настороженно осматриваться по сторонам – в надежде увидеть, наконец, ушастого этого бедолагу, который мчится сейчас сломя голову прямо сюда. Но время шло, зайца всё не было, а лай приближался и приближался… и вдруг, в той же стороне, совсем неподалеку от Николая, гулко и отрывисто громыхнул выстрел, за ним сразу – второй. И тотчас же собаки перестали лаять.
«Браконьеры, – невольно подумалось Николаю. – И не опасаются, черти!»
И он решил, что, скорее всего, это был не заяц. Летом на зайца не охотятся. Никто, даже браконьеры. На лося – другое дело. Или, скажем, на кабана.
В это время собаки вновь залаяли, правда, теперь лай их был каким-то неуверенным. Видимо, потеряв след, они изо всех сил старались снова его отыскать.
Не горя желанием повстречаться ни с собаками, ни, тем более, с их хозяевами, Николай взял круто вправо и направился к знакомому болотцу, почти на окраине леса.
«Посмотрю еще там, и всё! – твердо решил он. – И надо домой поворачивать! Нет грибов – незачем ноги зря бить!»
В корзине, которую Николай держал в левой руке, стыдливо перекатывались из стороны в сторону несколько небольших подосиновиков, рядом с ними скромно желтели горсти две лисичек. Единственный боровик выглядел среди всей этой грибной мелочи самым настоящим великаном.
Собачий лай давно уже остался позади, новых выстрелов тоже не было слышно. И лес вновь зажил обычной своей, повседневной жизнью. Капли росы еще там-сям посверкивали на широких листах папоротника, но лучи восходящего солнца быстро находили и сразу же стирали эти последние приметы туманного утра. День вновь обещал быть солнечным, безоблачным и по-вчерашнему жарким…
– Дождика бы! – вздохнул Николай, с досадой швыряя на землю очередной червивый боровик. – Вторую неделю такая жара!
Впереди уже ощущалось болото, и он медленно зашагал еле приметной тропочкой вдоль самого его края, с напрасной надеждой поглядывая себе под ноги. Время от времени делал короткие вылазки то влево, то вправо от тропинки, но неизменно вновь на нее возвращался.
Перемещаясь таким вот причудливым манером, он довольно скоро подошел к хорошо знакомому ему шалашу, мастерски сделанному из сухих ветвей орешника, березняка и тонких ивовых прутиков.
Шалаш был довольно старым. Построил его, наверное, какой-то заядлый охотник для весенней охоты на тетеревов (рядом как раз и находилось изрядное их токовище). Но это было давно, несколько последних лет шалашом никто не пользовался, да и тетеревов почти не осталось. А вот шалаш сохранился. И стоял упрямо на прежнем месте, возвышаясь среди зеленой травы каким-то нелепым памятником неизвестно чему.
Сам по себе шалаш не особенно интересовал Николая, но рядом с ним всегда попадались лисички. Хоть несколько, да находилось. Николай надеялся, что и на этот раз шалаш не обманет его ожиданий. По правде говоря, на сегодняшний день эта надежда была едва ли не самой последней.
Возле шалаша он действительно набрел на целую россыпь лисичек. Обрадованный неожиданной находкой, быстренько срезал грибы и сразу же, не глядя, бросал их в лукошко. Потом лисички как-то разом закончились.
Вздохнув, он выпрямился и уже собирался было продолжить свой путь, как вдруг в шалаше кто-то слабо пошевелился.
От неожиданности Николай мгновенно отпрянул назад и, остановившись в отдалении, застыл, не сводя настороженных глаз с шалаша.
Там, внутри, кто-то был!
– Кто тут?! – крикнул Николай и смолк, прислушиваясь.
Словно в ответ на этот его испуганный выкрик в шалаше вновь послышалось шевеление, потом донесся чей-то тихий то ли вздох, то ли всхлип.
Николай внезапно ощутил не то чтобы страх, но что-то весьма схожее с неприятным этим чувством. Ему вдруг захотелось просто повернуться и пойти прочь. Пойти не оборачиваясь. А лучше – побежать! И не рассказывать потом никому о том, что он только что испытал…
Но он никуда не пошел. Тем более не побежал. Правда, подойти ближе и заглянуть в шалаш… на это его пока тоже не хватило. Он просто стоял неподвижно и глаз не сводил с шалаша… Продолжалось всё это довольно-таки продолжительное время…
А потом ему стало стыдно.
Да что же это в самом деле, мужик он или не мужик?!
Медленно расправив плечи, он двинулся в сторону шалаша, на всякий случай крепко сжимая в правой руке свой небольшой перочинный ножик.
В шалаше и в самом деле кто-то находился. Этот «кто-то» лежал там неподвижно, и был это, несомненно, человек. Странно только, что человек этот был совершенно раздет… а когда Николай присмотрелся к нему повнимательнее, то понял вдруг, что перед ним женщина.
«Так! – невольно подумалось ему. – Этого мне только не хватало!»
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что здесь такое произошло, и как она оказалась голой в шалаше, эта женщина. Пошла, наверное, в лес одна, дура… ну и наткнулась тут на пьяных каких-то отморозков. И вот результат!
Женщина между тем снова пошевелилась и, открыв глаза, посмотрела в его сторону. И столько было в этом ее взгляде боли, ужаса, отчаянья, что Николай вздрогнул невольно. А женщина, хрипло и с каким-то всхлипом вздохнув, устало отвела взгляд.
«Так! – вновь подумалось Николаю. – И что же мне теперь с ней делать?»
Женщина была молодая и красивая. Даже очень красивая. И очень еще молодая. Впрочем, возможно, чарующая красота женщины невольно сглаживала истинный ее возраст…
И еще Николай успел заметить, что правая рука у женщины в крови. Больше он ничего так и не смог рассмотреть, потому что почти сразу стыдливо потупился.
– Перевяжи мне руку! – неожиданно проговорила женщина.
Голос у нее был слегка охрипший, но, тем не менее, довольно приятный.
– Сейчас! – засуетился Николай. – Я сейчас!
Он торопливо сбросил с себя штормовку, потом рубаху и, немного поколебавшись, стащил через голову майку.
– Сейчас!
Помогая себе зубами, он принялся отрывать от майки ровные длинные полоски. Потом, когда полосок набралось предостаточно, стал, по-прежнему стараясь не смотреть на обнаженное женское тело, делать перевязку. При этом ему всё же случилось несколько раз коснуться пальцами горячего тела женщины… и случайные эти прикосновения пробудили в сердце Николая какое-то особенно тревожное чувство. И он почти жалел, когда всё закончилось и ему пришлось вновь отвернуться…
– Почему ты не смотришь на меня? – неожиданно спросила женщина. – Я тебе не нравлюсь?
Николай был готов ко всему: к: благодарности, к упрекам, пусть и непонятно, за что, к торопливой сбивчивой исповеди о том, что же с ней всё-таки произошло. Он был готов даже к потоку бесконечных истерических слёз незнакомки… ко всему, короче, он был готов, но только не к такому вот откровенному вопросу.
«Она не похожа на изнасилованную! – невольно подумалось Николаю. – Совсем даже не похожа!»
Но кто же она в таком случае, как попала сюда? И почему без одежды?
– Иди ко мне! – нежно прошептала женщина. – Иди… ну!
Николай вдруг ощутил, как нежные женские ладони осторожно скользнули по его обнаженной спине.
– Иди ко мне! – вновь прошептала женщина. – Иди, не бойся! Ты же хочешь этого, хочешь, правда?
Но вместо желания Николай вдруг ощутил новый страх. Он боялся, боялся странной этой женщины, неизвестно как и зачем оказавшейся здесь, на самом краю болота. Кто она? Как попала сюда? И где, в конце концов, ее одежда?!
– Посмотри на меня! – прозвучал у самого его уха нежный завораживающий голос. – Я красивая! Посмотри!
Совершенно того не желая и, одновременно, не в силах более противостоять искушению, он сначала осторожно, а потом уже гораздо смелее взглянул в лицо незнакомке.
И словно окаменел, потрясенный необыкновенной ее красотой.
Остановилось время. Времени вообще не существовало больше. Ничего не существовало больше в огромной Вселенной. И ничего больше не имело значения, кроме таинственных и нежных глаз необыкновенной этой женщины. Он тонул в бездонной глубине ее глаз… он погибал, и сам понимал, что погибает… но погибель эта была не только не страшной, но и, наоборот, необыкновенно сладостной и желанной…
– Поцелуй меня!
Словно во сне, губы его соприкоснулись с горячими ее губами. И в это самое время где-то, совсем рядом и совсем неожиданно, вновь послышался гулкий собачий лай.
И очарование схлынуло…
Ошеломленный Николай, отброшенный в сторону неожиданно сильным толчком в грудь, увидел вдруг перед собой самую обыкновенную и до полусмерти перепуганную женщину.
Сжавшись в комочек, она отползла в далекий угол шалаша и смотрела оттуда на Николая отчаянным затравленным взглядом.
– Не отдавай меня им! – быстро и тревожно шептали дрожащие ее губы. – Я прошу тебя… я тебя очень прошу! Не отдавай меня им!
Ничего еще не понимая, он, тем не менее, мгновенно выскочил из шалаша. И сразу же увидел собак. Они были совсем рядом, два больших черно-белых гончака.
Увидев человека, собаки сразу же приостановили свой бег, но лаять не перестали.
– А ну, цыц! – прикрикнул на них Николай и подхватил с земли увесистую суковатую палку. – Пошли отсюда!
Собаки отскочили в сторону, на мгновение умолкли, но почти сразу же вновь залились гулким азартным лаем.
– Пошли отсюда! – повторно заорал Николай, испуганно размахивая импровизированной своей дубинкой. – Кому сказал!
И тут, наконец-то, до него дошло, что собаки облаивали вовсе не его. Их целью был… шалаш! Один из гончаков сделал широкий полукруг и попробовал пробиться к шалашу с противоположной стороны. Но Николай был начеку.
– Пошел ты! – изловчившись, он так перетянул пса палкой по спине, что тот сразу же отскочил, обиженно взвизгнув. Но его напарник в это самое время мгновенно рванулся вперед, и Николай едва успел преградить ему дорогу.
«Так долго не выдержу! – тяжело дыша, подумал он. – Взбесились они, что ли?!»
– Валдай! Гром! Фу! – послышался откуда-то сбоку громкий уверенный голос. – Ко мне!
Николай обернулся. Из леса медленно выходили двое мужчин, в руках у них были охотничьи ружья. Увидев грибника, мужчины остановились.
«Браконьеры! – испуганно подумал Николай. – А может, и похуже…»
Мужчины тем временем подошли поближе. Один из них, бородатый, ухватил обеих собак за загривки и быстро, с помощью товарища, нацепил на гончаков ошейники с поводками. Передав оба поводка товарищу, бородач подошел к Николаю вплотную.
– Вы уж простите нас, бога ради! – пророкотал он сочным басом и, одновременно, улыбнулся широкой открытой улыбкой. – Не знаю, что на них такое нашло? Никогда еще не было, чтобы на человека бросались. Курите?
Бородач вытащил из кармана портсигар, раскрыв, протянул Николаю.
– Не курю! – ответил тот, всё еще сжимая в руке палку и ощущая себя довольно неловко, – в первую очередь из-за того, что был наполовину раздет.
– И правильно делаете! – одобрил бородач, закуривая. – Я вот тоже всё собираюсь бросить. И никак не соберусь. А вы что, в грибы ходили?
И он бросил быстрый взгляд на корзину.
– Нет грибов, – Николай по-прежнему ощущал себя довольно неловко.
Он швырнул в сторону палку и добавил:
– Вот решил немножечко отдохнуть. Жарко…
– Жарко, – согласился бородач. – И сухо. Дождик нужен!
Он перехватил настороженный взгляд Николая, направленный на его ружье, и вновь улыбнулся.
– Удивляетесь, почему с оружием? Вы не думайте, мы не охотимся. Тут другое…
– Волк! – хмуро пояснил товарищ бородача. Он по-прежнему с трудом удерживал бешено рвущихся вперед собак. – Да что это с ними такое?!
– Волк? – переспросил Николай недоверчиво. – Какой волк?
– Обыкновенный! – бородач пожал плечами. – А скорее всего, бешеный. Напал утром на доярок, они на ферму шли. Потом пастуха здорово потрепал. Нам позвонили в район… к сожалению, только мы вдвоем и смогли вырваться. Было бы больше народу – никуда б он от нас не ушел!
– Он и так никуда от нас не уйдет! – всё так же хмуро бросил товарищ бородатого. Он был значительно моложе, без бороды, зато с тоненькими франтоватыми усиками. – Я всё же подранил гада!
– Подранил! – насмешливо хмыкнул бородач. – Показалось тебе!
– Не показалось! – упрямо стоял на своем охотник с усиками. – Я ему переднюю лапу перебил! Сам видел, как он подпрыгнул!
– Ну, перебил так перебил! – бородач тщательно загасил окурок о подошву сапога. – Пошли, что ли!
Они зашагали прочь, таща за собой на поводках огрызающихся и пытающихся вырваться собак. Уже исчезая среди деревьев, бородач оглянулся.
– Вы всё же тут особо не задерживайтесь! – озабоченно проговорил он. – Мало ли что… Лучше домой идите! А то, может, с нами?
Николай отрицательно мотнул головой.
– Ну, смотрите!
И оба охотника скрылись между деревьев.
Некоторое время Николай по-прежнему стоял неподвижно и всё смотрел и смотрел им вслед. Какое-то странное чувство вдруг охватило его, чувство не то чтобы нереальности всего того, что с ним сейчас происходило, но всё же…
Это было, скорее, чувство чего-то необыкновенного, незнакомого, так непохожего на повседневные серые будни обыденной его жизни… и это странное чувство сладким волнением жгло и наполняло душу…
– Ты мой! – звучал в ушах Николая странный, чарующий голос. – Теперь ты мой! Навсегда мой! Иди же ко мне, иди, я жду!
«Беги отсюда! – одновременно шептал Николаю какой-то совершенно другой голос, тихий, едва различимый. – Беги изо всех ног и не оборачивайся даже! Или позови тех охотников, они еще услышат!»
А солнце уже поднялось почти над самой его головой. В лесу вновь становилось жарко и даже душновато.
И очень не хватало в этом лесу дождя…

Мыс Мельпомены

Борис КОЛЕСОВ. Допрежь свадьбы-женитьбы

Веселая пьеса, которая находит место песням и танцам

Москва

Действующие лица:

ИВАНУШКА
НАСТАСЬЯ – ЗОЛОТА КОСА
МАТУШКА
БАБУШКА-ЗАДВОРЕНКА
ЦАРЬ
ЦАРИЦА
ПЕТРАН БОЛЬШОЙ
ПЕТРАН МАЛЕНЬКИЙ
ДЕВУШКИ-КОЛПИЦЫ

Появляются Матушка и Бабушка-задворенка.

МАТУШКА. Иванушке моему, сыну крестьянскому, послушать бы Матушку. Ан нет, до смерти люба ему царевна. Вчерась пошел во дворец брать ее в жены. Ведомо тебе?
БАБУШКА. Прослышала. Там, небось, запросто не отдадут. Хорошо, Настасья – золота коса не дала… от ворот поворот.
МАТУШКА. Весело тебе? А ведь приказали жениху Настасьи что? Укротить коня. Того, что пускал огонь и дым. Пришлось Иванушке расстараться.
БАБУШКА. И то ведомо Бабушке-задворенке. Силен был гусь, этот пегий конь!
МАТУШКА. С утра сбегала, глянула на него. Как поучил пегого Иванушка, как сел верхом, так и заважничал бегунок: не пускает уже дым из ушей.
БАБУШКА. Подходила и с левого бока, и с правого?
МАТУШКА. Нет там ничего со всех сторон. Стоит важный из себя, ровно какой порядочный. Народ для развлечения дыму требует, нервничает. Пегому хоть бы что.
БАБУШКА. Сделалось с ним долгожданное. Поучился, пожелал нынче творить не дым из ушей, а полезное работанье.
МАТУШКА. Кончилось бы миром сватовство. Ничего бы ради того не пожалела. (Поёт).

Ой, от конского огня
Сын бедует у меня!

Нам не нужен тот огонь,
Что пускает пегий конь.

Пусть Иван мой не разиня,
С дымом было трудно сыну:

Напрочь он забыл про лень —
Бился с дымом целый день.

Укротить огонь и дым
Трудно даже молодым.

Старым вовсе не в подъём.
Однова мы все живём.

Кости ведь заноют просто.
Запасные есть ли кости?

Нет как нет ни запасных,
Ни каких-то нам других.

Конь таков – ничуть ни странно,
Что бедуем мы с Иваном!

БАБУШКА. А ты не бедуй, Матушка. Какая-никакая, а нашлась на коня управа. Теперь хоть бы и подушку, а встряхнуть нынче не забудь.
МАТУШКА. Чего ее встряхивать?
БАБУШКА. Иванушка имеет передышку. И вскорости заявится крестьянский сын домой. Наломался, однако пусть тоже не бедует, а выспится получше. Допрежь новой службы. Удумает Царица расстроить свадьбу, не иначе.

Появляется Иванушка.

ИВАНУШКА. Его Буянское Величество изволил буянить шибко.
МАТУШКА. Ты всё сполнял. С чего шуметь?
БАБУШКА. Пусть кони смирны, да с царского подворья невесты разбегаются. С того разбега и шум.
МАТУШКА. Настасья – золота коса идет не куда попало. В нашу избу. А у нас, не зазря будет сказано, завсегда чисто прибрано.
БАБУШКА. Прибрано, однако небогато. У тебя на столе который день лишь квасок. А ведь не чистыми углами красна изба – пирогами.
МАТУШКА. Мой квасок не гож? Крепок он! Аж слезу вышибает!
ИВАНУШКА. Знать, прослышала Царица про квасок. Не заторопилась столы у нас столовать, пиры пировать. Слуга царский Петран Большой сказывал: почала пегого срамить.
БАБУШКА. Она шумит на коня. Батюшка-царь на кого?
ИВАНУШКА. Тем же путем. На пегого. «Ах, ты, – буянит, – волчья сыть, травяной мешок! Пошто Иванушке покорился?!»
БАБУШКА. Царица слезные ручьи затворила. Да и велела тебе сослужить новую службу. Догадка верна?
ИВАНУШКА. Куда уж вернее.
БАБУШКА. Нынче нужна догадка, как всё сполнить. Опять верно?
ИВАНУШКА. Не то слово!
МАТУШКА. Ой, беда приключилася! Чуяло мое сердце…
БАБУШКА. Нет нужды нам заводить песню распечальную. Станем думать по прежнему порядку. Раз Царица Царю…
МАТУШКА. Присоветовала?
ИВАНУШКА. Недолго это, коль он завсегда под боком. Надобно мне завтра сотворить такое… (Повесил голову).
МАТУШКА. (Всплеснув руками). Пропала Иванушкина головушка!
БАБУШКА. Царицыно дело присоветовать. Наше…
ИВАНУШКА. Думать? А что тут придумаешь? Стоит море-океан. Надобно морское дно высушить. Вспахать, чтоб трава росла. Да и поставить остожья.
МАТУШКА. Неуж царевым коням травы-муравы не хватает, чтоб ставить теперь остожья на зиму?!
БАБУШКА. Царица-матушка у нас хозяйственная. Чего ей желается? Чтоб царевна вышла замуж выгодно. Пока суть да дело не против хозяйка Буянских угодьев заодно прибавить остожьев.
МАТУШКА. Развели коней, овец, животины всякой, а Иванушке теперь спину ломай.
БАБУШКА. Судьбинушка крестьянская. Нет тебе сладких пирогов. Паши знай и паши.
МАТУШКА. Заохотился жениться – опять паши. Да ведь что велят пахать? Дно морское! Ой, куда крестьянскому сыну податься?! На кого понадееться?!
ИВАНУШКА. (Раздумывает). Как высушить океан-море? Вот штука.
БАБУШКА. Как есть подмога не помешает.
ИВАНУШКА. (Упрямо). Настасья – золота коса люба мне. От нее не откажусь.

Появляется Настасья – золота коса.

НАСТАСЬЯ. Кто тут желает отказаться? Косой взмахну, сарафаном отмахну – и нет меня!
МАТУШКА. Того сарафана Иванушка не упускал.
ИВАНУШКА. И вдругорядь не упустит. Лучше вкруг него пойду вприсядку.
МАТУШКА. Свадебную? (Настасье). Он пойдет. Вскачь понесется.
НАСТАСЬЯ. (Иванушке). Не время вкруг сарафана утруждаться. Иди-ка на конюшню и выводи пегого из стойла. (Поёт).

Пусть еще я не жена,
Кое-что сказать должна.

Мать, шепни скорее сыну,
Что Ивана не покину.

Он ни в чём не виноват.
Нам не время горевать.

Время вам поверить мне.
Время вспомнить о коне.

Он устал, конечно, тоже,
Но работать он поможет.

Уважительный ведь он,
Раз Иван удал, силён.

БАБУШКА. (Подхватывая, поёт).

От того и дым пускал,
Что не ведал, кто удал.

А проведал – и готов,
Знать, служить без дураков.

ИВАНУШКА. Велеть коню…
МАТУШКА. Если океан-море выпить, нипочем не поверю.
БАБУШКА. Верить необязательно. Однако осушить дно…
НАСТАСЬЯ. Надо обязательно. Осушить и вспахать. Пегий нынче крепкую узду знает. Послушается. Дело сполнит.
БАБУШКА. Вишь, Матушка, что деется. Кто остожья считает, а кто пахаря привечает.
МАТУШКА. (Настасье). Ты, девонька, не тужи. По крестьянскому обычаю дно вспашется, не иначе. А на избу нашу глянешь, так что ни день здесь чисто прибрано. (Иванушке). Не стану заводить распечальну песенку. А ты, когда стало тебе весело, вот что пой! (Громко выводит).

Как задумаю жениться,
Никому я не скажу —

Запрягу телушку в дровни,
К хвосту веник привяжу!

БАБУШКА. Не рановато ли пойдет веселье?
ИВАНУШКА. Ну, кому надобно что смешное запрягать, пусть озаботится. Что до меня, бегу как раз к пегому. Приспело нам пахать. Небось, в час не управиться.
БАБУШКА. (В сторону). Это не вкруг сарафана плясать. Такая служба, что уж никакая не службишка. (Матушке). Чего боюсь? Как бы не было службы потрудней.

Становится темно. Светлеет. Петран Большой дремлет, покачиваясь на лавочке возле пустого трона. Появляется Петран Маленький.

ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Петран Большой!
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Подпрыгивает). А?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Грошик на. От меня, царского слуги Петрана Маленького.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Садится на лавочку). Да ну тебя.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Тянет к нему руку). А ты возьми, возьми.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Привставая). Ладно, давай.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Отдергивает руку). Зачем тебе грош? Ты и так хорош.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Снова садится, продолжает дремать, покачиваясь). Чем же я хорош? Нос картошкой. Усы от кошки. Уши от собаки. С тобой желаю драки.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Сердится он. (В сторону). Петран Большой так глуп, что дальше некуда. И еще сучит кулаками. (Петрану Большому). Неумно это – сердиться. (Поёт).

Он большой, Петран Большой.
Только ты, Петран, постой!

Благодарен будь судьбе —
Грошик показал тебе.

Видя грошик, попляши,
Но пляши от всей души.

Хоть я Маленький Петран,
Но тебе я не чурбан.

Посмеюся над тобой,
Над твоей Большой судьбой.

А моя пусть Маленька,
Да зато удаленька!

ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Шутит! Ишь, какой он, Петран Маленький: денежку посулил, а не дал! К царице что ни день подмазывается, на ловкости ее глядючи… Царь-батюшка ему не хорош.... Вот я тебе, проныра! (Поёт).

Ой, гляжу я, нет конца
Всем проделкам хитреца!

Только будет что сейчас?
Он получит в правый глаз!

А когда конца не будет
И меня попросят люди

Поутишить хитрецов,
В левый дать всегда готов!

Надо службой дорожить
И без хитростей служить.

А когда наладишь дело,
В оба глаза… глянешь смело!

Появляется Царица.

ЦАРИЦА. Его Буянского Величества нет, а шуму чересчур много. Непорядок!
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (С бравым видом). Так что докладываю. Царевы слуги не поделили между собой Царя с Царицей.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Ехидно). Это всё Петран Большой. Шумит, ровно батюшка-царь. А понятия разумного нет. Насчет того, кому надобно служить допрежь всего.
ЦАРИЦА. Шумишь, Петран Большой? Ступай на конюшню. Размышлять тебе там зачем? Соображай лишь, как вычистить стойло пегого коня.
ПЕТРАН МАЛЕНЬКИЙ. Чтоб лучше было.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Значит, вычистить…
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Давай, давай! Без лишних соображений. (В сторону). Оно, конечно, и Царица не всегда в должном понятии. Глядишь, пегий конь быстренько вспашет это дно… которое морское. Нет, следовало дать Петрану Большому дело потяжельше. Чтоб не враз оно сполнилось, а затянулось… как раз навсегда.
ЦАРИЦА. Пошевеливайся там с усердием. Пегий вспахал дно морское. Возвращается победно. (В сторону). Никакой нет мне радости.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Вскрикивает от неожиданности). Ух, ты! (В сторону). Жаль, не получится, чтоб… навсегда!
ЦАРИЦА. (Сердито). Радуешься, Петран Маленький?! Больно громок здесь!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Угодливо). Как можно? Рад лишь, попотеть придется Петрану Большому.
ЦАРИЦА. Смотри у меня! Чтоб кричал по уму. Без ума чтоб не кричал. (Петрану Большому). Почему ты здесь? Почему не на конюшне?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Так его! Так ему! Слушаюсь, матушка-царица, доказывать.
ЦАРИЦА. Что доказывать?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Завсегда – это. Как раз то, что скажешь. А также то, что Петран Большой допрежь всего в конюшне царской помело!
ЦАРИЦА. Ну, это можно.

Петран Большой уходит.

ЦАРИЦА. Петран Маленький! Принимайся за дело государственной важности. Бери трон батюшки-царя. Тащи от окошка да прямиком к стене.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Понял. У окошка что там? Солнце слепит глаза Буянскому Величеству. У стены как раз тенечек. В затишке батюшка-царь скумекает враз.
ЦАРИЦА Чегой-то ему надобно кумекать?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. То, как Иванушку отвадить.
ЦАРИЦА. Без Царицы кумекать?! Да ты…
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Если, конечно, матушка-царица ему подскажет. Я тут лавочку поставлю. Для согласительного разговора Царя с Царицей.
ЦАРИЦА. Заставь Петрана Маленького переставить трон, он себе расшибет лоб.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Извиняюсь. Рад не переставлять.
ЦАРИЦА. Куда тащишь лавочку? На нее Царь усаживает гостей всяких. Послов да сватов. Я и на троне сидеть способна. Понял?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Подобострастно и в то же время хитро). У-у, сколь места много на троне! Буянскому Величеству хватит. И матушке-царице доля достанется. Мне тако же место найдется.
ЦАРИЦА. (Качает головой, говорит строго). Куда он лезет?!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Куда спешит Петран Маленький? Он будет на том месте, где можно постоять. За троном аккурат и будет. А лавочку тогда неплохо поставить в прихожую. Пусть там сидят сваты, которые Иванушки и прочие.
ЦАРИЦА. Ишь, рассудил он! Сват свату не брат. Вдруг сызнова заявятся от королевича. В прихожей заставишь томиться? Оставь лавку!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Вашим разумением богат, матушка-царица. (В сторону). И своим тоже. (С деланным восторгом). Трон дивным узорочьем отмечен. Смотрю и не насмотрюсь. (Кланяется Царице). Вижу вас на троне по соседству с Его Буянским Величеством. А когда и вовсе в гордом одиночестве. Только что за троном как раз…
ЦАРИЦА. Кто там?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Я! Ваш верный слуга. Шепчу вам нужный совет. И боле никого рядом.
ЦАРИЦА. Умник он! Куда дел батюшку-царя?!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. В опочивальне занимает место. Спит себе спокойно. А вы как раз справляете хлопоты государственные.
ЦАРИЦА. И хорошо получается?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. По уму, по разуму. Опять же я иногда присоветую. То самое, что нужное.
ЦАРИЦА. (Строго). Кажись, ты сызнова шибко громок!
ПЕТРАН МАЛЕНЬКИЙ. Не! Я так, чтоб выходило не шибко. Не звучно.
ЦАРИЦА. Ладно… До мечтаний твоих мне дела нет. Царь спать горазд. А проснувшись, возьмет и развеет эти твои… Понял?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Так ведь не тороплю его. (В сторону). Чтоб ему спать-то подольше!
ЦАРИЦА. Теперь насчет трона. Передумала я. У стены ему не место. Каждый сможет подойти. Свое слово сказать. Навстречь моему слову. Лучше возьми-ка трон и подвесь его к потолку.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Понятно… Только не ясно, что будет тогда.
ЦАРИЦА. Там будет пребывать Его Буянское Величество. И никто ему не скажет своего слова.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Замечательно! А примечательно то, что Царю забраться туда затруднительно.
ЦАРИЦА. На веревочках опустишь трон. Царь усядется, ты потом поднимешь повыше.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Тоже хорошо. А не сложным получится устройство у государства?
ЦАРИЦА. Твоего совета не спросили? Делай, что говорят!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Говорят, чтоб не было к Царю лишних слов. Тогда выходит, что надобно поставить трон в уголке.
ЦАРИЦА. Чем же там лучше?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Тесно будет всем прочим. За исключением матушки-царицы. Прочих я отведу к окошку. Пусть там сидят на лавочке. Ждут…у моря погоды.
ЦАРИЦА. Что же тогда произойдет в государстве?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Останутся возле трона лишь слова Царицы.
ЦАРИЦА. И то дело! Тащи трон в уголок.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Кряхтя, тащит трон. Говорит в сторону). Слух прошел, что Петран Маленький советчик негодный. Погодим, однако, верить слухам. Погодим, едят вас комары!

Становится темно. Светлеет. Царский терем. Никого нет. Появляется Царь. Ищет трон. Наконец, замечает его в уголке.

ЦАРЬ. Значится, переехали сюда. (Усаживается). Почему с государственными делами надо управляться в уголке? (Ерзает). Впрочем, Царице виднее.

Появляется Иванушка.

ЦАРЬ. Звал к себе. Звал. (В сторону). Принесли тебя черти! Выискался умелец! (Иванушке). Ты садись на лавочку. Жениху положено.
ИВАНУШКА. (Садится). Принес весть…
ЦАРЬ. (С притворной добросердечностью). И мне желается поесть.
ИВАНУШКА. Она хорошая, моя весть…
ЦАРЬ. Тоже люблю хорошо поесть. Давай покушаем молочного поросеночка с гречневой кашей. Потом заливной осетринки с хреном. Да велим принесть яблочного сока с изюмом. Повеселимся за столом досыта да и разойдемся. Я – сон продолжать, ты – поле пахать. Правильно?
ИВАНУШКА. (Твердо). Извиняйте. Принес весть, что дело сполнил. Пришел не столы столовать. Не пиры пировать. А – брать в жены царевну!
ЦАРЬ. Море, говоришь, высушил?
ИВАНУШКА. Всё как есть.
ЦАРЬ. Вспахал дно?
ИВАНУШКА. Поднял, как велено.
ЦАРЬ. Дочиста? Может, где кулижки оставил?
ИВАНУШКА. Всё пройдено вдоль и поперек.
ЦАРЬ. Ох, голова болит! Где слуги?!

Появляются Петран Большой и Петран Маленький.

ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Что? Непорядок? Позвольте Петрану Большому выбить Иванушку в окошко!
ЦАРЬ. Это жениха-то?! Молчать! Приличий не блюдете!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Да пускай вышибет. Со всем нашим усердием.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Я только что с конюшни. Пегому коню стойло чистил. Побыв тамошним помелом, стал заблуждаться. Вышибать кого? Иванушку или Петрана Маленького?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Видите, Ваше Буянское Величество? Не я – Петран Большой блуждает в приличиях
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Не блуждаю, а слушаю батюшку-царя.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. На конюшне выучился? Там наука известная. Клади побольше сенца коню. Я так скажу: лучше послушать Царицу. Дельце обделаешь и приличий не порушишь.
ЦАРЬ. Я Царь или не Царь?! Сам не могу сообразить, как поступать?
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Завсегда… Как оно есть.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. У Царя приболело темечко. На свежую голову тогда оно лучше. Звать Царицу?
ЦАРЬ. Каков умник?!
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (В сторону). Пройдоха!
ЦАРЬ. (Обиженно). Голова у меня болит… потерял соображение… ну, тогда сами и зовите…

Петран Маленький охотно убегает.

ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Никого не надо выкидывать в окошко… Может, мне идти на конюшню? Подбросить сенца пегому?
ЦАРЬ. Оставайся тута, приглядывай за Петраном Маленьким. Чтоб не была вреда Буянскому Величеству.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Старается вроде бы для Царицы. Но батюшку-царя не ставит в грош. Не против меня сбыть…
ЦАРЬ. На конюшню? Вижу. Однако ты жди своего часа. Заслужишь – быть тебе воеводой.
ИВАНУШКА. (В сторону). Про меня забыли напрочь. А ведь и я своего часа дождаться волен. Настасья – золота коса должна стать моей женой.

Становится темно. Светлеет. Никого нет. Появляются Царица и Петран Маленький.

ЦАРИЦА. Ты вот что. Зови-ка сюда Иванушку!

Петран Маленький убегает. Затем появляется вместе с Иванушкой.

ЦАРИЦА. Не забыли мы тебя, Иванушка.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Придумали тебе новую службу.
ЦАРЬ. (Появляясь неожиданно). Скор на ногу Петран Маленький. Спору нет. Да только Царь, вот он. И всё-таки есть у него соображение. Пусть у того темечко аукнется, кто желает тотчас жениться. Не всё мне одному здесь маяться.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Размышляет). Видать, голова приболела. Затем прошла. Потом вновь…
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Тебя не спрашивают, чем маяться, когда занимаешься делами важными.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Да хоть бы и заболела голова у Иванушки. Я не против. Как скажет матушка-царица.
ЦАРЬ. Дуболомы! Кто сказал, что Иванушке пора заниматься государственными делами?! Не женился покамест!
ЦАРИЦА. Не женится он. А ты, Петран Маленький, можешь и помолчать.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (В сторону). Я могу, конечно. Но разве я виноватый? Царь у нас слаб на темечко. Чуть что не так – давай болеть. Вот ведь способный какой.
ЦАРЬ. Теперь для Иванушки такое дело… (Царице). Какое?
ЦАРИЦА. Станут водить хоровод девушки-колпицы и Настасья. Пусть выберет из них нашу дочь.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Ой! Вдруг различит невесту?!
ЦАРИЦА. Лица у всех будут закрыты платочками.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. По сарафану узнает.
ЦАРИЦА. Обрядим всех одинаково.
ЦАРЬ. Вишь, Иванушка. Старайся не старайся… Ничего у тебя не получится. Да и время-то какое? Послеобеденное. Пора тебе и нам отдохнуть.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Веселись, народ! Да не шибко шумно. Царь отдыхать собрался! (Поёт).

Царь наш ляжет на кровать.
Станет царство отдыхать.

Царь наш – баюшки-баю —
Не ложися на краю.

А не то – неровен час —
Ты расстроишь крепко нас.

Где стоит твоя кровать,
Там позволь нам постоять.

Охранять желаем сон.
Вот тебе от всех поклон —

Просим батюшку-царя
Постоять нам не зазря:

Ляжешь если на краю,
То головушку твою

Вмиг готовы мы поймать
И отправить на кровать.

ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (В сторону). Как там Царь будет отдыхать, его дело. Но точно, что свадьбы не будет. (Царице). Придумка что надо! Слава! Слава замечательной Царице! (Поёт).

Ты пригожа, молода.
И разумная всегда.

Лет, пожалуй, что до ста
Проживешь ты неспроста.

Завсегда советник твой
Будет тоже молодой.

Все вопросы мы решим,
Коль советы хороши.

А плохих советов нет.
Вот, послушай-ка, совет:

Пусть молчит Большой Петран!
Пусть домой идет Иван!

Станет крепче государство,
Сразу крепче будет царство,

Если мы покончим с делом.
Чтобы дело отшумело.

Чтобы свадьба отлетела…

ЦАРИЦА. Это дело!
ЦАРЬ. А кто спорит насчет хоровода? Никто.
ИВАНУШКА. Многие вам лета со всеми вашими радостями. (В сторону). Пегий конь тут не поможет – паши не паши. Вона как они спровадили меня!

Становится темно. Светлеет. На берегу реки сидит Иванушка. Появляются Матушка и Бабушка-задворенка.

БАБУШКА. Быстрая река течет вольно. Синяя гладь лежит широко.
МАТУШКА. Иванушка на крутом бережку. Мы его обыскались.
БАБУШКА. Никак собрался нырять и не выныривать? Торопыга, да и только!
МАТУШКА. Что я говорила?! Не ходи жениться во дворцы высокие. Руби дерево по силе. Ежели оно в два обхвата, не стоит и замахиваться. Теперь вот что сдеелось!
ИВАНУШКА. Мнится мне: я уже в синей пучине. Зелена трава опутала ноги. Желты пески легли на грудь.
БАБУШКА. (Матушке). К омуту привели ноги Иванушку. А лучше не миновать бабушку-задворенку.
МАТУШКА. Не допусти, бабушка, до желтых песков.
БАБУШКА. (Матушке). Видать, Иванушке не помощница нынче Настасья —золота коса.
ИВАНУШКА. Царица заперла царевну в тереме высоком. Оттуда не выйти. До самого до хоровода. Не свадьбу мне уготовили – испытание. Его не пройти хоть пешим ходом, хоть…
БАБУШКА. Знамо дело. Царица на всякую мудрость – хитра. На всякую хитрость – мудра.
ИВАНУШКА. Хоровод приключится. Пойдут плавно девушки-колпицы. С ними – царевна. Все одинаково обряжены. Лица прикрыты платочками. Поди угадай Настасью-золоту косу в хороводе, коль не за что зацепиться взглядом!
МАТУШКА. В привычке у Царя головная боль. Ан теперь она и у нас… Спросить бы у какой девушки: где тут невеста?
ИВАНУШКА Подружки Настасьи ране были аистами-колпицами. Не успела она обучить их нашенской речи. Ох да ах – весь у них разговор.
БАБУШКА. Однако еще поглядим.
МАТУШКА. Куда? На что?
БАБУШКА. На что девушки способны, коль потолковать с ними.

Становится темно. Светлеет. Бабушка-задворенка и девушки-колпицы.

БАБУШКА. Милочки наши горазды гулять-погуливать возле царского крылечка.
ДЕВУШКИ. Ох!
БАБУШКА. Нынче видела над болотцем аистов. Так и машут крыльями. Так и машут.
ДЕВУШКИ. Ах!
БАБУШКА. Не иначе, тоскуете по болотцу?
ДЕВУШКИ. Ох!
БАБУШКА. Лягушки там приметные. Горластые. Кормят вас теперича пирогами, и, небось, не хуже они тех болотных лягушек?
ДЕВУШКИ. Ух!
БАБУШКА. Чует мое сердце: пироги вкуснее. С грибами или там с капустой куда как хороши. Скрывать не стану – лягушек не пробовала. А люблю тоболки с творогом. Вы, чай, не прочь посудачить с Бабушкой?
ДЕВУШКИ. Эх!
БАБУШКА. Сладкие тоболки – радость. Посидеть рядком, потолковать тишком – тоже неплохо. Надобно вам обучиться поскорей нашенской речи. Да вы приучены ли гостей встречать?
ДЕВУШКИ. Эх!
БАБУШКА. Опять незадача? Ну, так я поучу. Придет гость. Сделает шаг вперед. Скажет: «Здравствуйте, милые девушки». Тогда и вам надобно сделать шаг вперед. Ответить поясным поклоном – завсегда хорошо.
ДЕВУШКИ. Ух!
БАБУШКА. Однако мне идти пора. Заведенным порядком привечайте людей. Оно и станет чинно-ладно.

Становится темно. Светлеет. Изба. Иванушка и Матушка. Появляются Петран Большой и Петран Маленький.

ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Спотыкается. Катятся ведра с грохотом). Во дворце куда лучше. Вёдра не стоят на дороге. У матушки-царицы с этим строго.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. А батюшка-царь что?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Что?
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Он тебе кто? Бездельник? Вёдра не уберет с прохода?
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Может, и уберет. Но хозяйством у нас занимается Царица.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Вывернулся. Проныра!
МАТУШКА. Царским слугам не ломиться бы в дверь. А постучать и чинно войти. Оно бы вышло батюшке-царю слава.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (В сторону). Петрана хитромудрого прищучу – стану воеводой. Будет мне слава, и немало достанет Царю на долю.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Значит так. Разобъясняю. Хотите, чтоб Царю был прибыток? Делайте то, что велит Царица.
МАТУШКА. Она велит нынче…
ПЕТРАН МАЛЕНЬКИЙ. Она…
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Помолчал бы, проныра, насчет Царицы. Все уши прожужжал. (Встает в величественную позу). Царь-батюшка отдал приказ.
МАТУШКА. Скажи, скажи, милостивец.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Иванушке надобно явиться пред Его Буянские очи. И пялиться.
МАТУШКА. Ой, куда ж ему пялиться?!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (В сторону). Дубина! Тотчас готов топать ногами. Весь в батюшку-царя этот Петран Большой. (Объясняет). Не пялиться. А прилежно глядеть. На хоровод.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Проныра! Опять он прав.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Исполняя царицыну волю… не слышу ругательных слов. А потому кое-кого без лишних слов… (Показывает, как он станет толкать, затем пинать Петрана Большого).
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Не желает кое-кто отведать этого? (Хватает ведро, начинает размахивать им).
МАТУШКА. К царевым слугам со всем нашим почтением. Да только погодьте оглаживать бока друг дружке. Вот вышел приказ: Иванушке ступать пред Буянские очи. А может, крестьянскому сыну подождать Бабушку-задворенку?
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Значит, это… нам она ни к чему.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Хихикает). Что ли, желаете просватать Бабушку? За Его Буянское Величество? Так он человек занятой.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Размахивает ведром, говорит грозно). Значит, вот как оно?! (Подступает к Петрану Маленькому). Ведро не положено еще!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Кое-кто, кажись, готов греметь ведрами. С утра до вечера.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Еще более грозно). Не положено!!!
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Отступая, присядая). Не положено забижать матушку-царицу. Так я и не того. Место возле Царя чье? А потому топай, Иванушка, без Бабушки. И без разговоров. Понял, женишок – пустая сума?
ИВАНУШКА. Как не понять.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Теперь другое дело. Когда построже надо с Иванушкой, то и ладно.

Становится темно. Светлеет. Царь на троне. Царица, Иванушка.

ЦАРЬ. Поди-ка сюда, Иванушка. Чего спросить хочу.
ЦАРИЦА. (Подходит к трону). Возле трона тесно. Местечко только для меня одной. Ты мне говори, чего хочется. Передам Иванушке.
ЦАРЬ. Значится так. Охота нынче знать… (Трет лоб). И голова что-то болит…
ЦАРИЦА. (Иванушке). Царь спрашивает: по каковскому случаю суседешься к Его Буянскому Величеству?
ЦАРЬ. Можа, к Царю с Царицей с почтением? Приятственна дочь наша? Тогда хоровод зачем?
ЦАРИЦА. (Царю). Лоб трешь, а что говоришь?
ЦАРЬ. Выпустить бы Настасью-золоту косу из высокого терема. Пусть себе живут ладком, а?
ЦАРИЦА. (Иванушке). Значится так. Готов обсмотреть хоровод? Иль есть желание голову поберечь? Вовзвернуться поскорей домой?
ИВАНУШКА. (Пытается протиснуться к трону). Ежели положить жизнь за Настасью – золоту косу… Приказывайте – положу!
ЦАРИЦА. (Отпихивая Иванушку подальше). Жених сердится на Царя с Царицей. До крайней крайности.
ЦАРЬ. Чего желает этот буянский работник?
ЦАРИЦА. Жить подле нас. Сладкие меды пить кажинный день. А Царя с Царицей мечтает поселить в чуланчике без окон.
ЦАРЬ. (Вскакивает). В чуланчике?!
ИВАНУШКА. (Прислушивается). О каком чуланчике речь?
ЦАРИЦА. Поди, Иванушка. Посиди в чуланчике, пока устроим хоровод. Петран Маленький позовет тебя.

Иванушка выходит. Появляется Петран Большой.

ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Бабушка-задворенка просится взойти. На хоровод, говорит, стану пялиться, буду стоять рядом с Иванушкой.
ЦАРЬ. И с чего озаботилась? Это жениховское дело – пялиться.
ЦАРИЦА. Ей куда способней лежать дома на печи. Да жевать калачи.
БАБУШКА. (Выскакивает, просовывает голову под руку Петрана Большого). Пустите постоять, матушка-царица! (Кричит заполошно пронзительным голосом). Боюся я! Ой, обманут!
ЦАРЬ. Кто, Бабушка?
БАБУШКА. Не ведаю, милостивец! Только непременно обманут. И меня. И Царя с Царицей. Всех обманут!
ЦАРЬ. Если постоишь рядом с Иванушкой, тогда…
БАБУШКА. Выйдет обману опаска.
ЦАРЬ. Взойди тогда. Разрешаю тебе постоять. Но, чур, не говорить лишнего.
БАБУШКА. Лишнего не скажу. Зачем? (В сторону). Скажу то, что надобно.

Появляются девушки-колпицы и Настасья – золота коса.

ЦАРИЦА. Встали в круг. Пошли! Плавненько, плавненько. (Кричит). Петран Маленький! Зови Иванушку! (Говорит Царю). Пусть жених обсматривает хоровод.

Под развеселые невидимые балалайки движется хоровод. Петран Маленький вводит Иванушку.

ЦАРИЦА. Где твоя суженая, Иванушка?
ЦАРЬ. Надобно сказать. Чего уж. Ты не того. Не молчи.
ИВАНУШКА. (Говорит Царю). Сейчас. (В сторону). До чего хитры дворцовые. Не углядеть Настасьи. (Говорит Царице). Сие… сей… как есть час…
ЦАРИЦА. Не через час, а сразу.
БАБУШКА. (Торопливо кланяется хороводу). Здравствуйте, милые девушки!

Девушки-колпицы, танцуя, поочередно кланяются ей в пояс. Не отвечает поклоном лишь Настасья – золота коса. С ней ведь не беседовала Бабушка-задворенка.

ЦАРЬ. Бабушка-задворенка! Ты зачем говоришь лишнее?
БАБУШКА. Как полагается. Поздоровалась. И ничего тут нет лишнего. (Толкает в бок Иванушку).
ЦАРИЦА. Не грех. Поклониться бы и можно. Однако…
ЦАРЬ. Коли не грех, то и ладно. Теперь пусть жених ответствует. Пора. А то у меня голова что-то…
ИВАНУШКА. (В сторону). Бабушка пихается. С чего бы? Не все девушки поздоровались? Точно. Одна прошла мимо, словно и не слышала ничего. Неуж здесь разгадка?!
ЦАРИЦА. Ну, Иванушка! Где твоя суженая? Сей момент отвечай!
ЦАРЬ. Надобно, конечно… Не без того.

Хоровод движется быстрей.

ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. Иванушка помалкивает. Пусть Его Буянское Величество разрешит…
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. Что надо этому дуболому? Что еще ему тут разрешить?!
ЦАРЬ. Ну, если…
ЦАРИЦА. Петран Большой! По делу слово молвил?
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. По государственному.
ЦАРЬ. Пусть еще пару слов молвит. Коль озаботился государственной заботой.
ПЕТРАНБОЛЬШОЙ. (Рявкает на Иванушку). Сей час ответствуй! А то дам раза. (Рявкает на Петрана Маленького). А ты бы старался помалкивать почаще. Неслух царский!

Хоровод движется более старательно – живее у девушек стали руки.

ЦАРЬ. (Печально вздыхает). Дела, вижу, государственные. Молвил ты в соответствии.
ПЕТРАНМАЛЕНЬКИЙ. (Отступает за спину Царицы. Оттуда кричит). А Иванушка забоялся! Пусть в свою очередь проваливает из царских палат!
ИВАНУШКА. Мне помалкивать не с руки. Та девушка, что не поклонилась… Она и есть моя суженая!

Разом ударили балалайки. Хоровод распался. Сбросила платок Настасья – золота коса. Иванушка пошел танцевать с царевной танец. Какой? Наверное, свадебный.

БАБУШКА. Ой, боюся!
ЦАРЬ. А чего такое?
БАБУШКА. Ведомо стало, что пришла пора столы столовать.
ЦАРЬ. А давайте не станем бояться. Давайте лучше столы столовать.
ЦАРИЦА. Так ведь столы столовать, пиры пировать – это свадьбу справлять. Уговорили тебя, что ли, Буянское Величество?
ЦАРЬ. Оно и ладно. Уговорили. Будем, стало быть, столы столовать, пиры пировать, свадьбу справлять!

Все пошли танцевать под веселую музыку. Постепенно музыка становится тише. Вперед выходит Петран Большой. На голове у него – высокая шапка.

ПЕТРАН БОЛЬШОЙ. Несумнительное дело! Теперь быть мне воеводой. И подходящая шапка уже имеется.

Музыка становится громче. Все прекращают танцевать, кроме Царя и Царицы. Они выходят вперед, оставляя позади Петрана Большого, и принимаются исполнять нечто похожее на танец взаимного согласия. Петран Маленький пытается пролезть через толпу вперед.

ПЕТРАН МАЛЕНЬКИЙ. (Кричит в расстроенных чувствах). А Петран Большой пусть помолчит!
БАБУШКА. (Настойчиво). Ой, боюся я!
ЦАРЬ. (Замедляя движения, бросает ей через плечо). Не бойся, Бабушка. Нынче у меня здоровье вполне приличное.
БАБУШКА. (После того, как танец закончился и Царь с Царицей отошли назад). Вдругорядь кто поможет крестьянскому сыну? (В сторону). Да хоть земля, что в родном двору, у Бабушки-задворенки тако же, а и вкруг всех нас. Разве станут спорить с Бабушкой-задворенкой Иванушка и его Матушка?

ЗАНАВЕС

Судовой журнал «Паруса»

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись шестая: «Коля умный»

Сколько Смирновых на свете – запутаешься!.. Моего тезку Николая Смирнова соседи попросту называют Колей Умным, потому что он много прочитал разных книжек. Продал их в девяностые годы, когда работал механиком на льносемстанции, где зарплаты ему не давали четыре года. (Там раньше сортировали, сушили и очищали от сорняков семена льна для посева, теперь же льноводство – в забросе). Как он дожил до пенсии, стал снова книги покупать, но, в основном, о лечении травами и пособия по популярному оккультизму. И лицо у него, как он стал получать пенсию, пополнело, щеки слегка лоснятся, выражение – благодушное, хотя чувствуется, что он – гордый и цену себе знает. По улицам городка он ходит, сосредоточенно уйдя в себя и ни на кого не глядя.
Дом его отыщешь не сразу: он, точно испугавшись могил, отпрянул далеко с кладбищенской улицы, в болотистый лужок, упрятался за хмурый, запущенный огород со старыми, корявыми яблонями и кустами смородины. Отец у Коли погиб на фронте. Коля Умный сам этот дом строил, но достроить не успел – лет двадцать так и стоит. Низ у крыльца выгнил, пол в сенях полуразобран, и в кухне, как перешагнешь за порог, половица выворочена. Горница закопчена, потолок, как обуглившийся, запах тяжелый. Разный хлам лежит кучами, у окна навалена свекла и черная редька с ботвой – Коля так ее и варит, «чтобы витаминов было больше». Стул один, остальную мебель продал. Остались от прежней жизни еще два сломанных, почерневших холодильника. Неожиданно удивляет в этом логове красивая, ладная русская печка, затейливо отделанная хозяином, обложенная по верху изразцами.
Коля на людях не снимает спецовочного шлема – черного, тряпичного, напоминающего монашеский куколь. Говорит, на голове у него какая-то метина от облучения, полученного в армии, в Семипалатинске. И на улице и дома ходит он в бушлате, штаны рыжие от ветхости, подштопаны грубо иголкой кривыми, разной величины стежками, между ног шитво это треснуло. Он сидит на своем единственном, грязном, с прорванной обивкой стуле у шестка, раскрасневшись от огня, вольготно закинув ногу на ногу в валенках с галошами-тянучками: у одной – отвисла отставшая подошва. Сивая, облезшая от старости Умка, встретившая меня лаем на крыльце, крепко заснула перед ним у табуретки, на которой стоит грязный резиновый сапог: перед тем, как я пришел, хозяин нашивал на него белыми нитками резиновую же заплатку.
Некоторые книжные слова произносит он неправильно: «карма», как «корма лодки». «У человека есть астральное тело»… «Почему же не ходите в церковь?» – спрашиваю я у него. «Наступит время, отвечает, я пойду»… Он варит кашу собаке и с удовольствием рассказывает. Останавливаясь на самых интересных местах, выходит во двор за дровами, старыми досками и какими-то гнилушками. Убранство избушки, которое я рассматривал, оставаясь один, с каждым его рассказом казалось мне все чуднее: на всех вещах такая толстая пыль, будто они посыпаны землей.
В то, что он рассказывает – не верится, чересчур складно и – всё как в старинных житиях святых или сказках. Вот, например, вернувшись домой из Семипалатинска, он уже умирал от облучения, но его спасло таинственное посещение в 196… году, на второй день после Успения Богородицы. Это – главный престольный праздник в нашем городишке. В дом пришли две женщины, по виду цыганки. Одна веселая, красивая, лет тридцати пяти, руки у нее были скрыты под фартуком, сказала: «Давай погадаю!» Другая, совсем темная, видно, помощница, стояла все время молча. На лавке в горнице сидела мать и две старушки, родственницы. «Цыганки всё врут!» – ответил Николай. «А хочешь, я тебе всю жизнь расскажу?» – сказала цыганка. И стала рассказывать обо всех его родственниках и тех бабках, что сидели рядом, и оказалось – всё правда. Рассказывала ровно и – будто бы по старинной книге. Потом она начала говорить Николаю: «Ты родился третьим ребенком»… «Вторым – у меня был только один брат, Борис», – поправил он. Но мать тут же подтвердила – третьим: был еще выкидыш…
Дальше цыганка стала рассказывать «то, что только он один о себе знал». О службе в армии сказала, что «служил ты на кухне у дьявола – дьявол там землю жег и развеивал пепел». «Потом я долго думал, – сказал Николай, – и понял, что дьявол – Курчатов, и лицо, и бородка, как у сатаны. Он же там центр организовал»… Цыганка попросила позолотить ручку и дать ей самую большую железную монету, тогда это был полтинник. Рассказала его родовую до десятого колена: все были русские крестьяне, только один – печенег, живший в двенадцатом веке.
Тут Николаю показалось, что он где-то видел эту женщину: вспомнил – на иконе, в деревне. Похожа она была и на Богоматерь. Николай шагнул к иконе Богоматери – посмотреть, сравнить, но пришелица его остановила странным словом: «Ты мне здесь нужен!» Взяла за руку и вывела в сени, и пока Николай там тесал дощечки топором, она ему досказала, что надо сделать, чтобы вылечиться.
«Вылечиться ты можешь отварами трех растений суходольных и трех болотных. Если ты в мои слова не веришь, то вспомни их, когда тебе станет худо». Назвала – среди них хвощ, кора дуба, чистотел… Все шесть Николай мне перечислил. Она регламентировала ему топить печку каждый день до полудня или вовсе не топить. Не носить одежду с чужого плеча, не заходить в чужие дома, потому что «иммунитет еще слаб, и можно заболеть той болезнью, которой болели хозяева». И многое другое. Она говорила часа полтора. «Как же вы запомнили всё?» – спросил я. «Что-то я и забыл, – сказал Николай, – но вот странно: когда мне нужно, оно вспоминается. Или начну что-нибудь делать наоборот – тоже вспомню… А икону ту, на которую я хотел посмотреть, потом украли воры».
У икон в красном углу мерцает лампада: «Это тоже она мне велела, чтобы всё время горела». Лечиться шестью травами он начал лишь в 198… году, а лишь через девять лет почувствовал облегчение. Потом, опять же по её совету, начал голодать. Держал пост по тридцать четыре и по тридцать пять дней. Один раз упал от слабости в огороде, старушки-соседки помогли встать, приносили ему еду, но он не брал: «Мне нельзя чужое!» Все это было, когда он жил без денег, зарплату не давали, а на биржу он – «это тоже мне нельзя» – не встал…
Печенегов я не помню даже с картинок, но пока разговаривали, казалось, что на его лице словно тень проступает: широкоскулая память о печенеге – и глаза иногда как бы сужаются. На прощание в сенях он угощает меня крупными яблоками из корзины, поставленной здесь, на холодке: «Я их не ем». Знакомство наше давно стало постоянным, всё более дружественным. Он всегда рад поговорить о разных случаях, которые, правда, чаще смахивают на выдумку. Но это-то и притягивает: Коля Умный сам – как живой, чудной случай…
И снова я сижу у него, а он охотно, ровным книжным словом говорит: суховато, но четко, и так, что вся обстановка тотчас же возникает в воображении:
«Вот еще расскажу, как я работал шофером в райтопе. Раз утром приезжаю на работу, а у ворот уже стоит Василий Иванович Крюков и говорит: “Николай, поедем за дровами за Шамино”. Я говорю: я согласен ехать, только ты сначала спроси у начальника, Горбушина. Он говорит: “Я уже с ним договорился”. Мы взяли с собой еще Левашова Леонида и поехали. Приехали. Там три штабелька. Чтобы их нагрузить, надо ехать от одного к другому. Один нагрузили, машина поехала и встала на ровном месте»…
Глаза у Коли Умного сияют, щеки зарумянились – он, качнувшись корпусом, показывает, как встала машина. Задние колеса с места не стронутся, хотя место сухое. Потом передние колеса ушли в землю: «Что такое? Понять не можем… Вдруг я слышу за кустами, у перелесков, мужик поет, голос такой грубый! И поет – слова ломает; и мотив – ничего не понять! – глаза Коли еще больше заблестели и стали глубже. – Что-то такое поет, как “Черное море мое” на мотив “Рябинушки”. А сам косит. Вот удивительно! Я потом пробовал косить и петь – не получалось! Да и чего там косить – между кустами от одной травины до другой – пять шагов! А тут слышно, как коса – “вжик-вжик”, будто густую траву косит. У нас машина совсем села.
Левашов говорит: “Ну, мне тут делать нечего, я домой пойду!” А мужик все ближе, уже за кустами поет, а самого не видать. Василий Иванович походил-походил и говорит: “Знаешь что, Коля, я пойду домой, а потом снова к тебе приду – поесть тебе принесу!” И ушел. – Коля изобразил голосом и даже покачиванием плеч и головы Василия Ивановича, моего соседа со второго этажа. – А мужик уже, слышу, за кустами, совсем рядом, и коса-то такая большая на слух, метра два, и голос уже откуда-то сверху, как с дерева доносится. Уходить мне нельзя, у меня полкабины инструментов. Залез я в кабину, и вдруг стемнело. А мужик уже поет и вокруг машины косит, хотя косить там нечего. Орет! И вот что удивительно: то у капота, то уже за кузовом – так быстро, за одну секунду переместиться никак нельзя. Самого его не видать. А у моей машины даже кабина не закрывается. Я хотел молитвы читать. А молитв никаких не знаю. Потом вспомнил одну: “Богородица, Дева, радуйся!” – и читал её всю ночь, и всё крестом, вот так, во все стороны открещивался», – показал, посмеиваясь довольно глазами, Коля Умный.
«А утром?» – спросил я.
«А утром мужик пропал. Я вылез из кабины, стал второй штабелек грузить. Потом пришли Василий Иванович с Левашовым».
«А кошеное место было?»
«Нет, ничего»…
«А Василий Иванович что?»
«Ничего. Я им все рассказал… они поняли, что я от нечистой силы отбивался… Но вот еще что, – так и дернулся он вперед, будто опять сел за руль и поехал: – Поехали, машина идет хорошо и по сырому. И вдруг – бах! Переднее колесо отвалилось! Ось лопнула»… – И Коля долго рассказывал подробности, как они ремонтировали цапфу, как с братом Борисом сверлили три дня дырку под болт… Брат каким-то особым способом упирался в дрель колом, а Коля ручку вертел…
«А потом оказалось, что в тот день в Шаминском лесу мужик удавился. И мать мне сказала, что в ту ночь нечистая сила праздновала, потому что она душу человеческую заполучила… Что-то стали мужики, там, у Шамина, часто вешаться, – задумчиво прибавил Коля, припомнив и другого, недавнего самоубийцу.
«Василий Иванович – мой сосед», – сказал я.
«Можете у него спросить – он подтвердит, что там кто-то пел, орал. А Левашов уже умер»…
Я так и представил этого огромного мужика, орущего, с косой, почему-то в черном, двубортном, старого покроя, из какого-нибудь шевиота пиджаке с прямыми, подложенными ватой плечиками, и громким, пустым, как из бочки, голосом…
«Это какое-то тайночувствие», – сказал я неуверенно, не зная, как назвать его жанр.
«А со мной вообще немало таинственных случаев было», – охотно согласился он.
С Колей Умным в тот день мы просидели часа четыре. Он мне рассказал еще один «случай», как спал в Городищах на речке Юхоти, в сарае. А там повесился инвалид, и с тех пор, как ночь – он идет в сарай, нога деревянная: скрип-скрип-скрип! У Коли тогда от ужаса встали дыбом волосы так, что – и шапка с головы свалилась, и он о них руку уколол до крови! Ярко рассказывал, продуманно, и зачем – непонятно… Хотя случайных людей и событий в жизни не бывает. Каждое, чтобы чему-то научить, каждое имеет смысл, над которым мы не привыкли трудиться…
На другой же день я соседа Василия Ивановича спросил – ездил ли он в Шамино за дровами с Колей Смирновым? Василий Иванович посмотрел на меня пристально и, похоже, даже обиделся: «Это уж у него с головой что-то!.. Никогда не ездил! Один раз только, и то не в Шамино, а в Шалимово, на военкоматовской лошади. А с Колей Умным – никогда!.. А вообще-то я его хорошо знаю»… – Василий Иванович говорил это раздраженно и дергался так же, как его изображал Коля…
Погода в последние дни задурила: ни снега хорошего, ни морозов. А когда потеплеет, на улице – сырой туман, сумеречная усталость, будто мир всю зиму пролежал в больнице. Благовещенье, на которое обычно солнце играет, вчера было хмурым и непогожим. Сегодня я опять заглянул на кладбищенскую улицу к своему тезке. Пред иконой всё так же горит лампадка. Он всё в том же своем бушлате и шлеме печет в русской печке толстые, неровные блины – их немало подгорело за нашим разговором. Показал недавно купленную книгу, а потом опять принялся рассказывать о чудесных случаях, или просто «о нечистой силе», как он стал говорить после того, как мы познакомились поближе:
«За Николо-Кормой как-то пришлось печь класть. Работал я тогда печником от Угличского пожарного депо. В Никольском у одной старухи печь делал. И жил там, она мне кровать свою отдала, а сама ходила ночевать к соседям. Совсем не спала. Придет домой, жалуется: “Не знаю, что у них такое, ни одну ночь не сплю”…
А в последнюю ночь, как я печь сложил, послали меня к той же бабке спать. Я лег в чулане, пазы не мшены, сквозь них улицу видать. Всю ночь так и пролежал, и спать не хочу. И бабка говорила, что-де сколько здесь не живу, в этом доме, никогда не сплю, и днем спать не хочу. Вот как! Да… Такой дом. А вот еще. Работал я тогда на льносемстанции, было это весной. Копаю огород, а мать уже была плохая, по дому ей делать было ничего нельзя, да и видит плохо. Сидит на крылечке и смотрит. Копал я до обеда, но что-то так устал: чувствую, больше не могу. Говорю, я пойду, отдохну. А она говорит: да докопай, уж немного осталось! Нет, говорю, пойду, посплю. Я тогда болел, лечился. Поспал. Опять копаю. Мать сидит на крылечке, говорит: “А тут, только ты ушел – какой-то мужчина тебя спрашивал. Вывернулся из-за огорода”. А я матери велел, чтобы меня не будили, сказал: “Ты меня не буди!”»
Тут Коля помолчал так значительно, что я успел представить бесприютный, травянистый и сырой пустырь за его огородом, откуда вывернулся мужчина. Там, на краю, летом зеленеет невысокая липа у чьей-то закопченной, развалившейся избушки…
«Я стал спрашивать – кто? Мать говорит: не знаю, я ведь вижу плохо, не рассмотрела. Он снова за огород ушел. А как одет? Она вспоминала-вспоминала, и говорит: постой, одет, как ты! На голове шапка, такая же, и брезентовый костюм, как у тебя. Я подумал и понял – это мой двойник из-за огорода вывернулся. Это – смерть… Она часто в виде двойника является… Выходит, я от смерти ушел! Если бы я не ушел тогда спать в чулан, был бы не жив», – довольно ухмыляется он, хозяйственно поглядывая вокруг.
Смерть, его двойник, в шлеме на вате из черной тряпки, представляется до предела четко и убедительно – страшным, пустолицым мужиком, каким его увидела здесь, на крыльце, подслеповатая и горбатая мать Коли Умного. На следующий год она и умерла. С тех пор он почему-то ни разу не выстирал занавески на окнах, они стали из белых серыми и черными. Крыльцо в сенях все так же полуразобрано, верно, заменяет половицы, а, может, и печку ими топит. В избе стало больше пыли и грязи, еще больше почернел, оставшийся уже один, сломанный холодильник, и над всем этим – удивительно веселое, ясное лицо человека, перехитрившего саму смерть.
«Смерть за мной уже приходила не один раз, – с удовольствием продолжает он. – Раз в дверь стучалась… Года четыре назад я как-то вышел в сени. Вдруг слышу – на бетонной дорожке у крыльца кто-то бубнит. Дверь на запоре. Думаю, кто же?.. Наверно, бомжи, они ходят сюда ко мне, приглядывают себе место, дом-то развалюхой стал, думают, что никто в нем не живет. Стоит, бубнит: нет, слышу, это не человек!.. На месте стоит кто-то и голосом прохожего из деревни Вахонино мужичка Валентина Крохина – быстро-быстро так тиликает: тили-тили-тили! И вдруг: ха-ха-ха-ха! По голосу слышу – нет, это не человек! Я испугался, собираю всю силу воли. И в этот момент на мое счастье из дому выскочила Умка и – в боевую стойку! И шерсть на Умке встала дыбом. Я открыл дверь – а никакого человека нет на бетонной дорожке. Да и Валентин Крохин – он не убегает: если бы подходил к крыльцу, то на улице бы стоял. Только Умка, вижу, за кем-то гонится зигзагами по картофельной полосе. А когда собака зигзагами носится – это, значит, за смертью. Я об этом читал: смерть невидимая зигзагами ходит…»
Умка, не слушая нас, отрешенно спит у ног хозяина.

…Иду домой через голое, вытаявшее из-под сугробов кладбище, к церкви привезли кого-то отпевать. Гроб большой, непривычного, болотно-зеленого цвета. За кладбищем – мостки через овражный, широко разлившийся зловонный ручей. В уме стоит чудесный дом, где никогда не спят, и опять – так ярко, будто я вырос в этом доме, и душа устала от бессонницы, заглядывающей во все пазы. Не идет из ума и фантастическая родословная – с двенадцатого века, от печенега до нынешних времен. В лице рассказчика, одутловатом, особенно в его носе, пригнутом немного, теперь уже ясно я различаю что-то степное, азиатское. Вся история русская прошла за эти десять колен, которые насчитывает в своей родовой Коля Умный. Не зря он не снимает и своего шлема, издали похожего и на шлык степняка-кочевника, и на монашеский куколь, и на тот гребенчатый колтун, с каким изображали бесов книжные скорописцы.
Спускаюсь с кладбищенского пригорка по колеистой улице к равнодушным многоэтажкам, над которыми в сумеречном небе летают галки с воронами, и кажется, что это не надоевшая будничность, а окрестность огромной раскрытой книги – вдали она туманеет, обрывается в ничто. Овраг, заросший кустами и бурой осокой по ручью, черная земля, общипанные березовые ветки в небе, а дальше – ветхая ли это бумага или бездна? И в ней сокрыт некто, никогда не спящий, пишущий и читающий эту невидимую книгу, глядящий в нее и, значит, в твое сердце. Ты – образ, заключенный в эту книгу, где они живут, сны земли, бродят в одиночестве. Это мир вечный, но не такой, как Христова евангельская золотая вечность. Это её тень, отслоек – тут в странных случаях распинают святого человека на заборе, а молодица сжигает в печке свой крест, чтобы больше не страдать. Коля Умный сам словно растворяется душой в своих сказках. От брезентового рубища его одежды, от застиранных рубашек и почерневших от сажи занавесок – эта вялая трава, эти разъезженные колеи кладбищенской улицы, выходящие на пустырь, и такая же серая, как старые тряпки, вода луж. И лицо его сквозит, тает, глаза повисают в опустевшем после прошлогоднего еще листопада воздухе – и тысячелетний уездный мир точно наполняют своим светом, подмолаживают, оживляют – в мире вдруг распахивается нездешнее, стерегущее, странное, что сулит впереди еще много всяких чудесных и ужасных случаев: ведь Россия только за минувшие страшные гонения на христиан (как я и сам читал недавно) может исчезнуть, все лучшие люди ее, вписанные в книгу живота, давно уже взяты на небо, а мы, последние, всё бытуем, как их отслойки или двойники, в своем земном одиночестве.

Наши встречи

Алексей КОТОВ. Как стать писателем, или В поисках «формулы таланта»

Интервью

И.В. Уважаемый Алексей Николаевич, во-первых, я не могу не улыбнуться и не спросить, неужели Вы и в самом деле знаете, как стать писателем? Во-вторых, поскольку Вы настаивали именно на этой теме для беседы, и у меня невольно зародилась мысль о том, что…

А.Н. Что я придумал какую-то хитрость, чтобы заинтересовать читателя? Но тогда все будет слишком просто и, мягко говоря, не совсем честно. Не стоит обманывать читательских ожиданий.

И.В. Что же, звучит обнадеживающе. Кстати, Вы сами знаете, как стали писателем?

А.Н. Мои знания о себе самом субъективны и, я уверен, не совсем точны. Но что еще хуже, я опасаюсь, что они будут неинтересны другим людям.

И.В. А что Вы знаете о других писателях?

А.Н. Меньше, чем о себе. Да и вообще, я думаю, что даже отличное знание биографии писателя мало чем может помочь в решении того вопроса, который мы с Вами взялись рассматривать.

И.В. Снова хочется улыбнуться: тогда как же Вы будете «раскрывать тему»?

А.Н. Понимаете, в чем дело, Ирина Владимировна, если целью нашего поиска являются только лишь физические способы переделки среднестатистического гражданина в писателя, то нам не остается ничего другого, как заняться черной магией. Ну, например, сварить на медленном огне кусок бумаги в чернилах и продавать это варево в бутылках из-под «Кока-Колы» или попытаться сделать настойку из перьев на лошадиных перышках Пегаса…

И.В. Иными словами, Вы все-таки не верите, что человека можно научить быть писателем?

А.Н. Верю. Любой человеческий мозг, пусть даже не очень умного человека, гениален в силу своей природы. Но я не люблю и не верю итогам человеческой магии.

И.В. И Вы, насколько я понимаю, хотите предложить не «магическое варево», а что-то другое?

А.Н. В общем, у меня в голове почему-то вертится старая-старая политическая формулировка типа «он выбрал свободу». Помните такую?.. Она была довольно популярна во времена «холодной войны» и вешалась на перебежчиков как всё объясняющая бирка.

И.В. Да, слышала о таком. Но если у Вас в голове вертится, что кто-то «выбрал свободу», то мне вдруг вспомнился пушкинский «кот ученый» у дуба. О какой свободе Вы говорите, Алексей Николаевич?.. Кто ее выбрал? Вы?.. Но когда Вы ее выбрали, ведь мы только начали разговор. Может быть, «кот ученый» просто соскользнул с дерева?

А.Н. Я понимаю Вашу иронию, но, уверяю Вас, что никуда я не соскальзывал. И хотя траектория падения кота с цепи на дубе есть кратчайшее расстояние между двумя точками, всё-таки это еще не свобода, а всего лишь метод достижения приземленной цели. А вот творческая свобода, пусть даже только кошачья, включает в себя выбор между «налево» и «направо», между песнями и сказками. Это, во-первых, а во-вторых, эти песни и сказки не обязательно могут получиться хорошими, если не использовать магию в допустимых дозах…

И.В. Простите, в каких таких допустимых? С одной стороны, Вы только что сказали, что не любите и не верите магии (то есть считаете, как я понимаю, например, школу для волшебников «а ля Гарри Поттер» нехорошим делом), а с другой – вдруг говорите о каких-то «допустимых дозах» магии…

А.Н. Магизм может быть разным. Например, тот, который создала на страницах «Гарри Поттера» Джоан Роулинг, это магизм сказки, и я не вижу в нем ничего дурного. Писатель всегда, в большей или меньшей степени, сказочник, и если он перестает быть им, то он попросту перестает быть писателем вообще. Это первый и наиболее безобидный вид магизма. Второй вид – магизм собственно литературного искусства. Помните, мы говорили с Вами о «Технике литературы»?

И.В. В общих чертах. Вы утверждали, что гайдаевские типажи «Труса», «Балбеса» и «Бывалого» придумал вовсе не Гайдай. Они – фактически вечны, их можно найти даже в «Робинзоне Крузо». Они – и есть основа «техники литературы»…

А.Н. Поправлю: технологичности литературы.

И.В. Я думала, что Вы просто хотели поделиться опытом…

А.Н. Кто знает, может быть, не только опытом, но и страхом. Возможно, я в чем-то ошибаюсь, но если наука началась с магии (ну, например, как астрономия с астрологии, а химия с алхимии), то в литературе все происходит наоборот.

И.В. То есть литературная «магия» начинается с некой «техники»?

А.Н. С «техники литературы». Из забавного плюшевого медвежонка – в данном случае, систематизированного писательского опыта (уверяю Вас, не только моего) – можно при желании вырастить чудовище.

И.В. Стоп-стоп-стоп!.. Алексей Николаевич, давайте все расставим по своим местам, чтобы не запутать читателя. Да, когда-то мы беседовали с Вами о «технике литературы». И мне казалось, что Вы относились к этой «технике»… немного снисходительно. Кажется, Вы сравнивали её с умением скульптора держать в руках резец. А «Труса», «Балбеса» и «Бывалого» Вы называли «векторными типажами», которые помогают создавать, если так можно выразиться, психологический объем текста на контрастах характеров… Вы находили эти «векторы» даже в «Войне и мире» Льва Николаевича Толстого. Теперь же Вы говорите о каких-то «чудовищах». Извините, но что изменилось?

А.Н. Ничего. В данном случае мы рассматриваем с Вами виды магизма, которые используют в литературе, и говорим о втором из них. Я по-прежнему не вижу в «технике литературы» ничего дурного, если пользоваться ею достаточно аккуратно. Например, «техника» отлично работает как некий «костыль», когда писатель «споткнулся», но если ею пользоваться постоянно, пытаясь подменить писательскую интуицию, писатель превращается в графомана.

И.В. Задам вопрос иначе: тогда чего Вы боитесь? Или есть еще и третий вид магизма?

А.Н. Уверен, что да. Мы все слышали такое выражение: «жить в век скоростей». Но скорости становятся все больше и ни у добра, ни у зла нет времени на беседу с человеком. Важность результата убивает процесс – и беседа (я имею в виду чтение книги как беседу автора и читателя) превращается в процесс промывания мозгов…

И.В. …и в процесс развлекания мозгов, щекотания их «сюжетиками»…

А.Н. Ну, это как бесплатный сыр в мышеловке. А в сумме это очень похоже на падение с дуба, когда кажущаяся свобода падения выдается за подлинную свободу выбора. Мне не хочется лезть в дебри современной литературы, но сегодня, на мой взгляд, от ее авторов сильно попахивает именно третьим видом магизма. То есть и писатель, и читатель – оба! – должны проглотить предлагаемую и безоговорочную истину, примерно так же, как глотают некую магическую таблетку. Скушал – и все становится понятным: вот тут добрые ребята, а вот тут – злые. А еще хорошим ребятам нужно открыть некую тайну и обязательно победить злых. В общем, все происходит по старому политическому рецепту, «главное, ввязаться в драку».
Улыбнусь: потому и я, в общем-то, довольно свободолюбивый кот, который любит прогуливаться по цепи и рассказывать сказки, вдруг понимаю, что человек перестает быть свободным.

И.В. Может быть, не все так трагично, Алексей Николаевич? В конце концов разве человек – это всего лишь пасущаяся на лугу невинная овечка? Подумайте сами: если человека оставить таким до примитивизма свободным на протяжении всей его жизни, что он получит в итоге? Знаете, иногда я жалею, что я – немного не энтомолог. Но попробую побыть в роли писателя. Представьте рассказ о том, как древнее племя дикарей однажды отдыхало возле костра, и внимание людей привлек полет прекрасной бабочки. Утром, восхищенные ее красотой, первобытные люди пошли за ней. Они шли очень долго, пересекали горы и мерзли на перевалах, они переплывали реки и теряли своих друзей, но в итоге пришли в прекрасную долину. Она была похожа на рай. И тогда бабочка исчезла.
Уважаемый Алексей Николаевич, я хочу сказать, что становиться кем-то – это значит меняться, а меняться – значит совершать усилия в сторону неких изменений. Да, что-то или кто-то провоцирует возникновение этих изменений и человек не всегда свободен в первопричинах своего поступка. Но разорвите мир причинно-следственных связей – и Вы получите хаос. Причиной начала изменений может быть, например, и удар кувалды по металлической заготовке варварского меча, и слабый взмах руки Римского папы, благословляющего крестоносцев на поход в Иерусалим, и полет бабочки. Но суть в том, что я верю: человек очень хорошо защищен от всяческих «магий». Легко допускаю, что они есть, но не переоцениваю их. Еще я уверена, что абсолютная свобода – иллюзия, а воплощаемая свобода – я имею в виду труд, усилие и преодоление – и есть то настоящее, что пробивает дорогу в Царствие Небесное. Евангельскую притчу о талантах Вы, надеюсь, помните?

А.Н. Помню. И я даже верю примерно так же, как и Вы, то есть не превозношу свободу человека до небес абсолютной неприкосновенности. Но я все-таки разделяю полет бабочки и удар молота по заготовке варварского меча.

И.В. Улыбнусь: Вы – идеалист.

А.Н. Улыбнусь в ответ: кто-то должен им быть…

И.В. Что ж, а кто-то должен просто задавать вопросы и придерживаться «золотой середины». Кстати, Алексей Николаевич, не иронизируя над Вашей фамилией, все-таки хочу спросить, как Вы думаете, какого окраса был сказочный пушкинский кот?

А.Н. Если не ошибаюсь, черный…

И.В. Я тоже так думаю. А еще я вдруг вспомнила общеизвестную черную комнату, в которой необходимо найти кого-то пушистого. Поэтому давайте я задам Вам очень простой вопрос. Самый-самый простой в мире вопрос…

А.Н. Какой?.. Кстати, я не верю в человеческую гениальность, я верю в умение человека задавать простые вопросы и находить на них простые ответы.

И.В. Спасибо, могу воспринять это как комплимент? Мой вопрос действительно очень прост: как стать писателем, Алексей Николаевич? Снова напомню Вам, что кто-то из нас двоих настаивал именно на таком заглавии. О трех видах магизма в литературе – просто сказочном, «технологическом» и чисто писательском (в виде таблетки «истины») – мы с Вами уже немного поговорили. Чтобы облегчить читателю его задачу, давайте приведем хотя бы один пример. Итак, сказочный магизм, который Вы даже рекомендуете использовать… Пример, пожалуйста.

А.Н. Сравните две книги: «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына и «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова. Чисто «сказочная» «Мастер и Маргарита» рассказывает нам о трагических тридцатых годах прошлого столетия несоизмеримо больше «ГУЛАГа». Книга Булгакова тоньше, глубже и светлее. А еще она несоизмеримо человечнее, даже несмотря на то, что один из ее героев – Воланд.

И.В. Вот уж не знаю, насколько Булгаков «светлее»… Но, Вы считаете, действительно уместно сравнивать эти две – такие разные – книги?

А.Н. А в чем они разные, почему они разные и зачем они разные? Не в том ли состоит суть этой «разности», что в «ГУЛАГе» мир поделен на черное и белое, а в «Мастере и Маргарите» этого попросту нет? И не в том ли, что написавший в 60-е «ГУЛАГ» Солженицын не видел дальше собственного носа, а работавший в 30-е над «Мастером и Маргаритой» Михаил Булгаков рассказал нам, как закончится СССР и кто именно его закончит?..

И.В. Мне уже известна Ваша настойчивость, уважаемый Алексей Николаевич. Как и то, что Вы почти всегда защищаетесь одной и той же строкой Николая Заболоцкого:
…А если это так, то что есть красота,
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

А.Н. Как говорится, лучше не напишешь. Тут можно сразу сказать и о третьем виде магизма – таблеточно-писательском. Читатель, взявший в руки «ГУЛАГ», вольно или невольно глотает «магическую таблетку» ненависти. И дьяволу все равно, что это за ненависть – к Сталину, к СССР или просто к людям. В человеке нельзя увеличивать количество пустоты.

И.В. Ненависть мне видится, скорее, похожей на огонь…

А.Н. Это единственный огонь, создающий пустоту. Потому что ничего другого он создать не может.

И.В. Да, соглашусь. И поэтому полтора года назад Вы написали «Формулу таланта»?..

А.Н. Я ее не написал и не придумал. «Формула» просто есть, а моя единственная заслуга в том, что я всего лишь прочитал ее. Давайте поговорим о ней чуть позже.

И.В. Хорошо. Тогда еще чуть-чуть о втором виде магизма – «технике литературы». Насколько я поняла, Вы боитесь, что «техника», точнее говоря, «технологичность» литературы может убить саму литературу. Образно говоря, один автомобиль, собранный в гараже, при желании можно назвать произведением искусства, но миллион автомобилей, сходящих с конвейера, уже таковыми не считаются…

А.Н. Все примерно так, но там есть свои нюансы, которые… не знаю, как бы поточнее тут сказать… Как-то раз я как загипнотизированный смотрел на последние кадры одного голливудского (кстати, неплохого) фильма. Они длились едва ли не десять минут, и в них было перечислено едва ли не несколько тысяч человек – создателей этого фильма. Я не против подобной «технологичности». Может быть, если человечество не совершит очередной военный кульбит на пути в светлое будущее, лет через триста художественные фильмы будут создавать не тысячи, а миллионы людей. Не это страшно. Просто нужно, чтобы внутри этой творческой «жемчужины», состоящей из множества людей, находился один человек. Только один человек, понимаете?

И.В. Понимаю. Книга, картина, фильм, музыкальное произведение создаются только для одного человека, а значит и должны создаваться только одним..? Диалог двух людей не стоит превращать в глухой монолог толпы. Улыбнусь: а исключения возможны? Такие, например, как «литературные дуэты»?

А.Н. Ну конечно же.

И.В. А Карл Маркс и Фридрих Энгельс? (смеётся)

А.Н. И меня рассмешили!.. Впрочем, в каждой шутке есть не только доля шутки. Знаете, я вдруг подумал: а что есть само искусство внутри человека-творца: монолог или диалог?..

И.В. Что же это, на Ваш взгляд?

А.Н. Все-таки диалог… Иногда – с Богом, иногда – в сторону Бога, иногда – против Бога. Правда, в последнем случае довольно быстро гаснет огонь в сосуде… Но человеку свойственно гордиться своей смелостью. Кроме того, в искусстве очень сложные законы. Кстати, я повторюсь, придумывать их – глупейшее занятие в мире.

И.В. Сложность законов, уважаемый Алексей Николаевич, не освобождает нас (и особенно Вас! (улыбаюсь)) от ответственности. Итак, мы потратили много времени на вступительную часть беседы и даже на Ваши интуитивные страхи, неясные догадки и туманные предположения. А теперь всё-таки расскажите, как стать писателем. И если Ваш рассказ… то есть, Ваша «рассказка» будет интересна – читатели многое Вам простят.

А.Н. Это очень трудная тема… Трудно начать. Короче говоря, я убежден, что есть очень простой закон, который гласит: «Талант – это высшее проявление искренности»…

И.В. И это говорит человек, который только что заявлял, что он не придумывает законов?!

А.Н. Простите, но если я скажу, что ночью – темно, а днем светит солнышко, разве я выскажу некий теоретический закон? Констатация истины не есть ее измышление.

И.В. И все-таки Ваш закон не совсем внятен… Простите, «высшее проявление искренности» – что это?.. Искренность до самой последней черты?

А.Н. Больше.

И.В. Любопытно. То есть Вы хотите сказать, что писатель должен быть более чем искренен?

А.Н. Я отлично понимаю, что это звучит как предложение прыгнуть выше головы, причем без надлежащей тренировки, но тем не менее это так.

И.В. В предварительной переписке Вы упоминали книгу Виктора Кина «По ту сторону». Что значит для Вас эта книга и почему именно ее Вы выбрали в качестве примера?

А.Н. Это замечательная повесть, написанная талантливым и светлым человеком. В ней яркие и живые образы, простой, удивительно точный язык. Книга была написана в 1928 году, неоднократно издавалась в СССР, повесть ставили на театральной сцене, по ней снимали фильмы…

И.В. И?..

А.Н. Это до удивления антисоветская книга.

И.В. Вы хотите сказать, что в СССР, во времена раннего сталинизма, была издана антисоветская книга, которая пользовалась большой популярностью? Виктора Кина (Суровкина), если не ошибаюсь, расстреляли в 1938 году?

А.Н. По другим сведениям, он погиб раньше, в 1937 году. Но Виктора Кина убили не за повесть. По крайней мере, у меня нет сведений, что ему поставили в вину именно «По ту сторону». У «ежовщины» были свои бесчеловечные законы. Теперь ближе к теме: чтобы наш диалог был более осмысленным, я немного расскажу о повести.
Итак, 1921 год. Двое молодых людей, Безайс и Матвеев, едут на подпольную работу на Дальний Восток. Там еще сохранились остатки белогвардейщины, и восемнадцатилетнему Безайсу и более старшему и рассудительному Матвееву кажется, что они гонятся за легендарным, но уже безвозвратно уходящим временем Революции. Им обоим «приходилось видеть страшные вещи» в своей жизни, но это нисколько не охладило пыл молодых людей.
Вот довольно емкий фрагмент о Безайсе:
«Безайс взялся как-то читать “Преступление и наказание” Достоевского. Дочитав до конца, он удивился:
– Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров все только из-за одной старухи.
Когда Безайс нашел свое место, несколько дней он ходил как пьяный. Его томило желание отдать за революцию жизнь, и он искал случая сунуть ее куда-нибудь, – так невыносим и велик был сжигающий его огонь. От этих дней он вынес пристрастие к флагам, демонстрациям и торжественным похоронам. Их бурная пышность давала выход его настроениям…
…Каждый день приносил новую работу. Он водил арестованных из лагеря в чрезвычайную военную тройку, пилил дрова в монастырском лесу, с командировкой наробраза ездил по уезду собирать помещичьи библиотеки… Он был еще мальчиком… но в то время многое делали эти мальчики с веснушками на похудевшем по-взрослому лице…»
Но Безайс – не упрощенный революционный фанатик.
«…Он думал о работе, о городах, о партизанских отрядах, и ко всему этому примешивалась как-то мысль о женщине необычайной, сверкающей красоты, которую он ждал уже давно. От обилия этих мыслей он терялся и засыпал, восторженный и разбитый…»
Чуть позже Безайс говорит Матвееву:
«– Черт его знает, чего мне хочется, – сказал он нерешительно. – Но, кажется, я был бы не прочь, чтобы она (девушка, прим. автора) немного – самую малость – поплакала и назвала меня ангелом. Но вот на чём я настаиваю, так это на том, что когда я ей признался бы в любви, то чтобы она покраснела. Пусть она относится к любви сознательно и все знает. Но мне было бы обидно, если б я ей объяснялся в любви, а она ковыряла бы спичкой в зубах и болтала ногами. “Ладно, Безайс, милый, я тебя тоже люблю”. Словом, пусть девушки будут передовые, умные, без предрассудков, но пусть они не теряют способности краснеть…»

И.В. Алексей Николаевич, Вы хотите сказать, что Виктор Кин акцентирует мысль о том, что мальчик, который «водил арестованных из лагеря в чрезвычайную военную тройку», все-таки сохранил душевную чистоту?

А.Н. Да.

И.В. Там же есть слова: «в то время многое делали эти мальчики с веснушками»… Я думаю, не так трудно догадаться, что подразумевает Виктор Кин под этим «многим», особенно если речь идет о лагерях и арестованных. Вы хотите возразить Виктору Кину?

А.Н. Нет.

И.В. Уважаемый Алексей Николаевич, когда Вы отвечаете кратко, у меня возникает стойкое ощущение, что Вы определенно что-то задумали… некую логическую ловушку, да?

А.Н. Лягушку я задумал, Ирина Владимировна, а не ловушку… И сейчас эта сказочная лягушка держит в руках стрелу и говорит человеческим голосом о том, что читатель должен – понимаете?.. должен и все! – верить автору. Потому что нужно верить, например, даже тому, что в сказке умеют разговаривать лягушки с золотыми коронами на головах. Автор – бог текста.
Критики считают, что образ Безайса – образ самого Виктора Суровкина. И какими бы странными и нелепыми ни казались образы светлого мальчика с наганом за спиной или заключенного со связанными руками, Виктор Кин имел полное право на их создание…

И.В. Но право – одно, а правда – другое…

А.Н. А что такое правда, Ирина Владимировна? Чем старше я становлюсь, тем больше верю в Бога, а не в некую предложенную мне кем-то околобожью правду. Хочется рвануть на груди старую шинель, воткнуть штык в землю и гаркнуть во всю мощь легких: «Хватит, навоевались!..».
Мне иногда приходится беседовать на церковной территории с неверующими людьми. Знаете, какое у них, скажем так, основное возражение?.. Они спрашивают, если Бог есть, то почему Он позволяет твориться на Земле таким чудовищным вещам: войнам, убийствам, насилию… И им бесполезно говорить о распятом на кресте Боге.

И.В. И что же Вы говорите им?

А.Н. Им нужно говорить о том, что Бог – не раб справедливости. Виктор Кин – тоже не раб, он захотел и – создал образ Безайса. И даже если этот образ кажется несправедливым, то он имеет право на существование. И хотя бы потому, что создан не просто так.

И.В. И давайте немного вернёмся к основному руслу беседы. Уважаемый Алексей Николаевич, мы говорим с Вами о Вашем же писательском законе: «Талант – это высшее проявление искренности». А вот тут мне уже становится немножко страшно от того, что Вы верите в реальность «светлого мальчика» с наганом в руке. По-Вашему, это и есть искренность?

А.Н. Не так. Я просто спокойно отношусь к тому, что Виктор Кин создал, мягко говоря, идеализированный образ мальчика-революционера. Например, «Как закалялась сталь» Николая Островского вышла в свет на шесть лет позже и там уже нет похожих образов… Павел Корчагин грубее, приземленнее и… естественнее, что ли? Какие-то нотки схожести с Безайсом мелькают разве что в Сережке Брузжаке, но трудно поверить, что парень с рабочей окраины мечтал, чтобы симпатичная девушка назвала его ангелом…
И теперь давайте продолжим тему путешествия двух молодых людей в «По ту сторону». Итак, Безайс и Матвеев в железнодорожном вагоне. Им скучно, иногда между ними возникают пустяковые стычки…
И знаете, мне кажется немного несправедливым, что в начале повести Виктор Кин не так много говорит о Матвееве. Из текста понятно, что он спокойнее, возможно, умнее и… солиднее, что ли?.. Он – как некая опора, вокруг которой вращается немного суетный и до прозрачности безгрешный в своей наивности Безайс. Ну, например, однажды он спер у товарища записную книжку и тут же принялся ее читать.

И.В. Мальчишество?

А.Н. Именно! Причем, повторюсь, довольно безгрешное. Безайс не ищет никакой личной выгоды, ему просто интересно, как интересно любому мальчишке, чем там занимаются взрослые.
В конец концов наши путешественники отстают от поезда и, продолжая свой путь, оказываются в другом поезде. В вагоне – партизаны. Они тоже едут воевать с белыми. Партизаны не очень трезвы, и один из них начинает приставать к девушке. Матвееву ужасно хочется спать и он, глядя на возмущенного Безайса, советует ему не вмешиваться в намечающийся скандал. Мол, у них важное партийное задание. Когда Матвеев засыпает, Безайс все-таки не выдерживает, и друзей в итоге попросту выбрасывают из вагона. Матвеева – сонного и почти ничего не понимающего, и Безайса – явно драчливо настроенного, но совершенно бессильного перед революционной массой… Следом за ними прыгает девушка Варя.
Вот подводящий итоги фрагмент:
«…Он (Матвеев) объяснил Безайсу свою точку зрения. Один человек дёшево стоит, и заботиться о каждом в отдельности нельзя. Иначе невозможно было бы воевать и вообще делать что-нибудь. Людей надо считать взводами, ротами и думать не об отдельном человеке, а о массе. И это не только целесообразно, но и справедливо, потому что ты сам подставляешь свой лоб под удар, – если ты не думаешь о себе, то имеешь право не думать о других. Какое тебе дело, что одного застрелили, другого ограбили, а третью изнасиловали? Надо думать о своём классе, а люди найдутся всегда.
– Быть большевиком, – сказал Матвеев, – это значит прежде всего не быть бабой…»

И.В. Как-то уж слишком узнаваемо и революционно… До бесчеловечности.

А.Н. Да, Ирина Владимировна. Вы – опытный литератор, и Вас – не проведешь. Тут все именно так – слишком.

И.В. Автор расставляет логические акценты?

А.Н. Причем довольно грубовато. Но в 1928 году Виктору Кину было всего двадцать пять лет. Уверяю Вас, если бы он дожил до пятидесяти, то он делал бы это несоизмеримо тоньше.
Впрочем, продолжим. Наши трое путешественников какое-то время поневоле провели в тайге, а потом натолкнулись на скупщика Жуканова. Его повозка опрокинулась в небольшой овраг, и переговоры Матвеева, Безайса и скупщика – не без проблем! – закончились тем, что они помогли вытащить сани и лошадей, а Жуканов взялся повести их до не столь уж далекого Хабаровска…

И.В. Извините, перебью: этот Жуканов оказался неприятным человеком, конечно?

А.Н. Да. Лет пятидесяти, с вислыми усами, лысый, жадный, хитрый и вообще – себе на уме. Вскоре становится ясно, что Хабаровск уже занят белыми. Жуканов, понимая, что его пассажиры «партейные», отказывается вести их дальше. Тогда друзья захватывают сани силой. Матвеев прячет документы и деньги за наружной обшивкой саней.

И.В. Почему именно там? А если бы им пришлось спрыгнуть с саней, чтобы уйти от погони?

А.Н. Об этом чуть позже, там все значительно интереснее. А пока давайте все-таки поверим автору…

И.В. Что значит пока?.. Вы говорили, что автор – бог текста.

А.Н. Но я не говорил, что автор – безошибочный бог. Продолжим путешествие Матвеева, Безайса и Вари.
Вскоре Жуканов попросил помощи у случайно встреченного белого солдата. Мол, помогите, господин солдат, ко мне в сани забрались какие-то незнакомые граждане и насильно тащат в Хабаровск. Матвеев был уже готов пойти на компромисс, но его подвели спрятанные за обшивкой саней документы и деньги. Судя по поведению Жуканова, он хотел присвоить их себе. Безосновательная оплеуха со стороны солдата окончательно привела обиженного Матвеева в чувство, и он, скажем так, легко отобрал у солдата винтовку с помощью уже своей затрещины. Солдата отпустили, сани тронулись дальше, но вскоре Матвеев остановил их и предложил Безайсу отойти в сторону для серьезного разговора. Он сказал, что нужно убить Жуканова. Основание – скупщик слышал, как они называли друг друга по фамилиям, и знает их в лицо.
Вот небольшой фрагмент этой беседы:
«Безайс взглянул на него.
– От него надо избавиться, – сказал Матвеев, помолчав.
– Что ты думаешь делать?
– Его надо устранить.
– Но каким образом?
– Да уж как-нибудь.
Они с сомнением взглянули друг на друга.
– А может быть, он нас не выдаст? – нерешительно сказал Безайс. – Ведь он только хотел получить деньги. Теперь он напуган.
Матвеев задумался.
– Он дурак, он просто дурак, он даже не так жаден, как глуп. Нельзя. Мы не можем так рисковать. От него можно ждать всяких фокусов. Хорошо, если не выдаст. А если выдаст?
Безайс потёр переносицу.
– Ну ладно, – сказал он. – Я согласен…
…Такая уступчивость показалась Матвееву странной.
– Ты, может быть, думаешь, – подозрительно спросил он, – что это все я буду делать?
Безайс подпрыгнул и сорвал ветку с кедра, под которым они стояли. Лёгкая серебряная пыль закружилась в воздухе.
– Да уж, голубчик, – ответил он, сконфуженно покусывая хвою. – Я хотел тебя об этом просить. Честное слово, я не могу.
– Ах, ты не можешь? А я, значит, могу?
– Нет, серьёзно. Я умею стрелять. Но тут совсем другое дело. Сегодня утром мы ели с ним из одной чашки. Это, понимаешь ли, совсем другое дело. Тебе… это самое… и книги в руки.
Матвеев сердито плюнул:
– Нюня проклятая! А тебе надо сидеть у мамы и пить чай со сдобными пышками!
Безайс слабо улыбнулся… Маленькие наивные ёлки высовывались из-под снега пятиконечными звёздами. Он машинально смотрел на них. В нем бродило смутное чувство жалости и отвращения.
– Неприятно стрелять в лысых людей, – сказал он, пробуя передать свои мысли.
– Так ты, значит, отказываешься? Может быть, мне позвать Варю вместо тебя?
– Я не отказываюсь, – сказал он. – Но мне и самому не хочется браться за это. Я не то что боюсь – это пустяки. Я не боюсь, а просто страшно не хочется. И пускай уж мы вдвоём возьмёмся за это. Одному как-то не так.
Безайс молчал.
– Но если ты отказываешься, я, конечно, обойдусь и без тебя.
Безайс поднял на него глаза. Он почувствовал, что если откажется, то не простит этого себе никогда в жизни.
– Я не отказываюсь, – сказал он. – Вместе так вместе.
Они рядом, в ногу, пошли к саням. Безайс сосредоточенно хмурился и старался вызвать в себе возмущение и злобу. Он до мелочей вспоминал фигуру Жуканова, лицо, сцену с солдатом. “Око за око, – говорил он себе. – Так ему и надо”. Но он чувствовал себя слишком усталым и не находил в себе силы, чтобы рассердиться. Тогда он начал убеждать себя в том, что Жуканов, собственно говоря, пешка, нуль. Подумаешь, как много потеряет человечество от того, что он через несколько минут умрёт. В конце концов все умрут. Умрёт он, умрут Матвеев и Варя…»
Ирина Владимировна, что скажете?

И.В. Примитивный, но потрясающий по своей искренности гуманизм! Безайс ставит в один ряд жертву – Жуканова и себя с Матвеевым – его палачей. Тут, пожалуй, я с Вами соглашусь, что такая авторская искренность дорогого стоит… В силу своей невероятности.

А.Н. Она будет еще невероятней, если внимательнее всмотреться в текст. Как уже было сказано, одна из причин убийства Жуканова заключалась в том, что он знал фамилии наших героев. Теперь подумайте: двое молодых людей едут на подпольную работу на Дальний Восток и открыто называют фамилии друг друга. Это даже не нелепость, это просто анекдот какой-то. Ну, представьте на секундочку, как связник Штирлица заглядывает в кабинет Мюллера и спрашивает шефа гестапо, где сейчас находится Максим Максимович Исаев.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71796868?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.