Главная страница | Юмористическая проза | Наши за границей. Где апельсины зреют

Наши за границей. Где апельсины зреют
Николай Александрович Лейкин
Русская литература. Большие книги
Николай Александрович Лейкин – в свое время известный петербургский писатель-юморист, журналист, издатель. Его популярность была колоссальной: «эпохой Александра III и писателя Лейкина» назвал конец XIX века поэт А. Блок. А. П. Чехов считал Лейкина своим «крестным батькой»: с начала 1880-х годов Лейкин издавал собственный журнал – юмористический еженедельник «Осколки», к сотрудничеству в котором привлек молодого Антона Чехова, раскрыв его талант. Книга «Наши за границей» – одна из самых известных в творчестве Лейкина. Это веселое повествование о поездке купца Николая Ивановича Иванова и его жены Глафиры Семеновны во Францию – на знаменитую Всемирную выставку в Париже. Книга настолько понравилась читателям (только при жизни автора она выдержала 24 издания!), что Лейкин написал продолжение – «Где апельсины зреют», в котором купеческая чета решает побывать на Французской Ривьере и в Италии. Лейкинский мягкий юмор по отношению к соотечественникам, отправившимся мир посмотреть и себя показать, и сегодня не утратил актуальности.

Николай Лейкин
Наши за границей. Где апельсины зреют

© А. Д. Степанов, статья, комментарии, 2024
© Оформление ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Азбука®
* * *





Труды и дни Николая Александровича Лейкина
У писателя Иеронима Иеронимовича Ясинского есть такие воспоминания:
«Однажды в конце семидесятых годов я зашел в магазин готового платья в Гостином дворе. Приказчик стал бросать на прилавок пиджаки, чтобы я выбрал.
– Тут мокро, – сказал я, – вы испачкаете товар.
– Не очень мокро-с, – отвечал приказчик с улыбкой, – сладкий кружочек от стакана чая. Это господин Лейкин изволили пить чай, так мы из уважения к их посещению не стираем. Уже обсохло! – И он провел рукой по кружку.
– Почему же такое уважение к Лейкину? А я, правду сказать, не читал еще этого писателя.
– Как можно; вы извольте прочитать, очень смешно и убедительно пишет… Прогрессивный писатель, на каламбурном амплуа собаку съели, первоклассный сатирик, смело можно аттестовать.
– Помилуйте, вроде Щедрина?
– Не слыхали-с; с нас господина Лейкина достаточно. Каждый день читаем только господина Лейкина».
В конце XIX века популярность Лейкина была колоссальной. Его читали все грамотные люди, и в том числе те, кто обычно читает мало или вовсе ничего не читает: купцы и купеческие приказчики, мелкие канцелярские служащие, провинциальные актеры, полицейские надзиратели, горничные, фабричные, деревенские грамотеи – все, кто желал приятно провести время. Сборник рассказов Лейкина можно было увидеть на журнальном столике в приемной врача, в читальне дворянского клуба, на даче под Петербургом, на полке в общественной библиотеке, на прилавке любого книжного магазина и на стойке железнодорожного киоска. Секрет успеха был прост: Лейкин правдиво, со всеми бытовыми подробностями описывал читателю его самого, его семью и соседей. В качестве персонажей в его коротких рассказах выступали те самые «господа обыватели», которые покупали его книги, а изображенные ситуации всегда были им до боли знакомы. Он запечатлел настолько всеобъемлющую картину 1880–1890-х годов, что Александр Блок назвал это время «эпохой Александра III и писателя Лейкина».
Такой подход к литературе как к зеркалу обычной жизни – бытописательство – требовал немалого жизненного опыта, и у Лейкина он был.
Николай Александрович – коренной петербуржец, гордившийся тем, что в городе на Неве родился не только он сам (7 декабря 1841 года), но и его отец и даже дед, и только прадед был «из ораниенбаумских купцов». В столице писатель прожил всю жизнь, здесь выходили журналы и газеты, в которых он сотрудничал, здесь протекала его многогранная общественная деятельность, здесь он скончался 6 января 1906 года на 65-м году жизни.
По рождению Лейкин принадлежал к старинному купеческому роду, внесенному в книги петербургской купеческой управы еще в 1784 году. «Прадед мой был пирожного торга, дед – галантерейного торга… имел лавку в Гостином дворе и сильно пострадал во время наводнения 1824 года», – вспоминал писатель. Купечество в XIX веке делили на «полированное» и «неполированное» – то есть получившее некоторое образование или обходившееся без него. И предки Лейкина, и он сам были, безусловно, купцами «полированными»: дед писателя, по воспоминаниям внука, был человек «прилично грамотный, носил фрак, служил по выбору в сиротском суде и состоял даже членом Немецкого клуба, куда ходил очень часто играть в карты». Отец, Александр Иванович, унаследовав на паях с братьями лавку в Гостином дворе, вскоре разорился и поступил приказчиком в иностранную торговую фирму Герике. Служащие таких фирм считались в купеческой среде аристократами.
Жили Лейкины на Владимирской улице (ныне одноименный проспект), недалеко от церкви Владимирской иконы Божьей Матери, прихожанами которой они были; подростком Николай пел там на клиросе. В 1840-е годы этот район еще не был застроен многоэтажными домами, тут встречались огороды, пруды и березовые рощи. Небогатая семья долгие годы не могла себе позволить снять дачу, и летом выезжали «на природу» – на Крестовский остров или в Екатерингоф. Журналов и газет купечество не выписывало, и первая встреча Коли Лейкина с литературой произошла в театре: на Рождество смотрели мелодраму Виктора Дюканжа «Тридцать лет, или Жизнь игрока». «Пьеса произвела на меня такое впечатление, – вспоминал писатель, – что я не спал ночь, бредил, крича о пожаре, а наутро сейчас же сам стал устраивать в детской сцену». Он сам отмечал у себя особое качество: желание подражать всему «артистическому» – актерам, циркачам, фокусникам. Наверное, это свойство и пробудило у него интерес к литературе, хотя книг в доме не было. Впрочем, иногда по вечерам отец и дядя читали вслух «Евгения Онегина», «Горе от ума» и «Мертвые души» – по рукописным копиям, потому что «печатные экземпляры были тогда очень редки».
Читать Лейкин научился восьми лет; первым текстом, который он прочел, была вывеска купеческой лавки на соседней Колокольной улице. Первоначальное образование получал дома: Николая и его братьев и сестер учила мать, женщина строгая и богомольная, происходившая из крепостных крестьян (некоторые эпизоды ее судьбы он опишет в повести «Две неволи»). Чтобы поощрить старшего сына к учению, она пообещала ему в случае хороших успехов купить то, о чем ребенок страстно мечтал, – «картонный театр с опускающимися и поднимающимися декорациями и актерами на подставках». Был и другой стимул: ленивых и непослушных детей в семье нещадно пороли.
Систематическое образование будущий писатель начал получать с девяти лет в пансионе супругов Беляевых, располагавшемся на той же Владимирской улице. Там учили всем предметам начальной школы, а также языкам – немецкому и французскому. На этом образование должно было закончиться: дальше путь купеческого сына обычно лежал в Коммерческое училище, но семья Лейкиных не могла это себе позволить. Однако отец и дядя, служившие в иностранных фирмах, все же решили, что Николай должен продолжить учебу. Главным в образовании они считали знание иностранных языков: «Отец очень часто говорил, что товарищ его бухгалтер, знающий по-немецки и по-французски, получает вдвое больше его, а работы у него менее». Старшего сына Лейкин-старший отдал в немецкое Реформатское училище, находившееся на Мойке, напротив здания Главного штаба. Плата в этом учреждении была посильной – 60 рублей в год, а обучение шло на немецком языке, за исключением Закона Божия и российской истории. Поначалу Николаю, почти не знавшему языка, да к тому же сильно заикавшемуся, приходилось нелегко. Суровые порядки – зубрежку и регулярные экзекуции – Лейкин впоследствии описал в очерке «Учебный день в немецкой школе». Русский язык преподавали из рук вон плохо, а на уроках литературы не рассказывали даже о Пушкине, Грибоедове и Гоголе. Однако, после того как сурового немца-инспектора сменил либеральный француз Давид Марго, «повеяло новым духом, свежим воздухом» и обучение пошло на лад. Учеников начали знакомить с литературой последних десятилетий. Под руководством Марго Лейкин быстро освоил французский. Помимо двух основных языков, он занимался также английским и латинским за особую плату. Для домашних спектаклей в доме Марго Лейкин впервые попробовал себя в качестве писателя – написал «какую-то пьесу на немецком языке».
Впрочем, настоящим увлечением юного Лейкина была не литература, а зоология, и в особенности энтомология. Летом на даче, которую семья стала снимать сперва на Карповке, а потом в Лесном, Николай с интересом занялся собиранием бабочек – научился их «расправлять, сохранять, определять», выучил названия на русском, немецком и латинском языках – и превратился в настоящего энтомолога и коллекционера.
Несмотря на слабые успехи в естественных науках и, как ни странно, в русском языке, училище Лейкин окончил благополучно: в 1859 году он был выпущен с правом поступления на государственную службу на первый классный чин. Однако в семейные планы департаментская служба Николая не входила. В жизни Лейкиных к тому времени произошли существенные изменения. Глава семейства был уволен из иностранной фирмы, где прослужил много лет. Это изгнание пошло ему на пользу: он сумел открыть собственную мелкооптовую торговлю в Гостином дворе и даже разбогател (как потом оказалось, ненадолго). Гордость за сына – выпускника Реформатского училища – совмещалась у Александра Ивановича с практическими планами: «Теперь у меня свой немец и француз. Корреспонденцию с иностранными домами будет уж он вести».
Николая отдали «в торговую науку» – конторщиком в отцовскую лавку-склад на верхней галерее Гостиного двора. Здесь будущий писатель обнаружил, что семейное дело запущено и находится в глубоком застое. Торговля не шла, делать в конторе было по большей части нечего, и, чтобы занять время, Николай пристрастился к чтению. Его коллега-приказчик по фамилии Поляков оказался страстным любителем литературы, собравшим целую библиотеку беллетристики. «Поляков посадил меня на романы Дюма-отца и Евгения Сю», – вспоминал Лейкин. Постепенно от популярной литературы юноша перешел к серьезным, «толстым» журналам, полюбил посещать книжные лавки, познакомился с библиофилами и знатоками отечественной литературы, а там и с писателями. Его близким другом стал неудачливый купец-суконщик из соседнего Апраксина двора и в то же время начинающий поэт Алексей Федорович Иванов, прозванный Классиком за пристрастие к русской литературе. Возвращаясь после службы из Гостиного двора на Владимирскую улицу, Лейкин проходил по Чернышеву переулку (ныне ул. Ломоносова) и подолгу задерживался в лавке Иванова, где собирались литераторы: актер Александринского театра, поэт и драматург Гавриил Жулёв, поэт Николай Кроль, начинающий прозаик Василий Немирович-Данченко. Вся эта молодежь «много читала, увлекалась литературой, следила за ней, поклонялась Некрасову, Салтыкову, зачитывалась Добролюбовым и Чернышевским».
«Знакомство мое с Ивановым подвинуло меня на писательство. Много читая, я и сам попробовал писать». Начал Лейкин со стихов, подражая поэтам некрасовской школы (их называли поэтами «гражданской скорби»), но его сочинений никто не хотел печатать. После долгих мытарств 13 апреля 1860 года Лейкину все-таки удалось напечатать в журнале «Русский мир» стихотворение «Кольцо». Он был безмерно счастлив, хотя его восторгов почти никто не разделял, а написанные следом стихи снова никто не хотел брать. «Кольцо» так и осталось единственным опубликованным поэтическим произведением Лейкина. Неунывающий автор взялся за прозу, подражая популярному в те годы Евгению Гребенке (которого, в свою очередь, многие считали эпигоном Гоголя). Однако вскоре эти опыты пришлось бросить: семью постигло разорение. Отец не смог расплатиться с кредиторами, полиция наложила печати на лавку, выпроводив оттуда «читателей» – Полякова и Лейкина-младшего, а также на все домашнее имущество семейства несостоятельного должника. Пришлось идти «в люди»: Николай устроился приказчиком все в том же Гостином дворе – в оптовую галантерейную лавку швейцарца Франца Боненблюста, на первое время без жалованья, по распространенному в те годы у купцов принципу «чего стоить будет – там увидим». На новом месте дел оказалось тоже не слишком много, и Лейкин продолжил заниматься чтением, всякий раз пряча книгу при приближении хозяина.
По вечерам он писал очерки «Апраксинцы» – из жизни купеческих приказчиков, с которыми служил бок о бок. Это произведение автор сочинял долго, два года, многократно переделывая; сами приказчики, узнав, что Коля «пописывает», приходили рассказывать ему о своем житье-бытье. Дебютное произведение Лейкина-прозаика ставило целью показать, «в каком рабском состоянии находились тогда лавочные приказчики у своих хозяев». Крепостное право было уже отменено, но в повседневной жизни оно продолжало сохраняться: владельцы торговых фирм не заключали никаких письменных договоров со своими служащими; платили приказчикам столько, сколько посчитает нужным хозяин; жили они тут же, в складских помещениях; жениться им не разрешалось; деньги на руки не выдавались, а только записывались в особую книгу; не позволялось иметь даже карманных денег – всякий раз мелочь приходилось выпрашивать у хозяина; при увольнении могли вовсе ничего не заплатить; в лавке полагалось находиться ежедневно с раннего утра до позднего вечера, а отворялась эта тюрьма только «в первый день Пасхи и в первый день Рождества да до обеда в Троицу и в Новый год». Самая выразительная сцена лейкинских очерков – загул, в который пускаются на Рождество вырвавшиеся на свободу, единственный раз в году, приказчики.
Еще до выхода «Апраксинцев» (в 1863 году) Лейкин постепенно втянулся в журнальную работу: стал регулярно публиковать рассказы в маленьких журнальчиках, обычно недолговечных и не плативших никакого гонорара. О более серьезных изданиях он и не мечтал: «Толстых журналов я боялся. Попасть в них тогда сотрудником казалось мне недосягаемым…» Осуществляя детскую мечту о театре, он начал в эти годы играть в любительских спектаклях. Впоследствии Николай Александрович часто выступал на любительских сценах в петербургских клубах; неизменный успех он имел в ролях купцов. Попытки соперничать с Островским – написать серьезную драму из купеческого быта – оказывались неудачными, зато неоднократно ставились в Александринском и других театрах его шуточные одноактные пьесы.
В это же время Лейкин сблизился с сотрудниками иллюстрированного сатирического журнала «Искра»: братьями-поэтами Василием и Николаем Курочкиными, карикатуристом Николаем Степановым, фельетонистом Михаилом Стопановским и другими. Этот демократический по своему направлению журнал был чрезвычайно популярен: по свидетельству Лейкина, его читали и друзья, и враги. Небольшие рассказы Лейкина начинают появляться и в чисто юмористических изданиях – журналах «Заноза» и «Будильник».
«Апраксинцы», опубликованные в «толстом» журнале «Библиотека для чтения» (им руководил в те годы П. Д. Боборыкин), имели двойственный эффект. С одной стороны, Лейкину не давали проходу узнававшие себя купцы: «Клеветой на своего брата торговца стали заниматься? Ловко! Зачем же тогда вы по торговле служите, если свое сословие мараете?» – слышал он постоянно. Хозяин – швейцарец Боненблюст – предложил Николаю поискать другое место для службы. С другой стороны, Лейкина заметили в «большой» литературе: сначала появилось несколько благожелательных рецензий, а в начале 1864 года в дверь квартиры Лейкиных позвонил «высокий господин в шубе и шляпе, с черными небольшими бакенбардами». Он представился: «Я – Салтыков… писатель Салтыков… Щедрин… Приехал от Некрасова переговорить с вами».
Лейкина пригласили в «Современник»! «Помню, что на глазах моих были слезы радости. Они мешали мне говорить», – вспоминал писатель.
В «Современнике» был напечатан второй большой лейкинский текст – «Биржевые артельщики», повесть из жизни портовых грузчиков Петербургского порта (располагавшегося в те годы на Васильевском острове). Артельщики пользовались славой надежных работников: «В Питере этому званию, от биржевых артельщиков, усвоено особое значение доверенного и ответственного служителя», – писал в своем «Словаре живого великорусского языка» В. И. Даль. Эти работники – крестьяне, подавшиеся в город на заработки, – собирались в добровольные объединения-артели, представлявшие собой своего рода самоорганизованные ячейки, построенные на принципах социализма: здесь справедливо распределяли доходы, предоставляли социальную защиту и решали важные вопросы «миром», то есть демократическим путем. Такое перенесение законов русской крестьянской общины в город в те годы многим казалось очень важным залогом будущего особого русского пути. Впрочем, Лейкин был больше внимательным наблюдателем, чем социологом, и в этой повести не столько анализировал перспективные стороны общинного социализма, сколько рассказывал драматичную историю любви.
«Артельщиков» одобрил Н. А. Некрасов: «У вас хорошо выходит: вы знаете тот быт, из которого пишете». Однако была у редактора «Современника» и претензия к Лейкину: «У вас добродушно все выходит. А вы, батенька, злобы, злобы побольше… Теперь время такое. Злобы побольше». Этому совету Лейкин не последовал: добродушный юмор всегда был ему ближе, чем острая сатира, хотя в его ранних текстах встречаются даже трагические сюжеты.
С 1872 года Николай Александрович начал постоянно работать в «Петербургской газете», владельцем которой незадолго до этого стал бывший гусарский офицер и известный в Петербурге балетоман Сергей Николаевич Худеков. Новый хозяин подобрал талантливых сотрудников, и вскоре прозябавшее до тех пор издание набрало популярность (в дальнейшем Худеков станет миллионером и создателем знаменитого Сочинского дендрария). Многие считали, что именно Лейкин сделал «Петербургскую газету» любимейшим чтением широкой публики; его сотрудничество с ней продолжалось без перерыва в течение 33 лет. В середине 1880-х годов именно он привел в это издание Чехова, опубликовавшего там около 40 рассказов. Сам Лейкин печатался практически в каждом номере газеты, выходившей сначала четыре, потом пять раз в неделю, а с 1882 года – ежедневно. Это повлекло за собой изменения в его манере письма: вместо сравнительно длинных очерков он стал писать маленькие «летучие заметки», имевшие ярко выраженный юмористический характер. Впрочем, и сам писатель, и многие его читатели полагали, что он вовсе не окарикатуривает действительность, а «списывает с натуры».
В 1881 году Лейкин приобрел (на паях с типографом Р. Р. Голике) еженедельный петербургский журнал «Осколки», который и редактировал до конца жизни, печатаясь в каждом номере. Поначалу писателю хотелось возродить традиции сатирической «Искры», но времена, наступившие после убийства царя, были неблагоприятны для социальной сатиры. Приходилось ограничиваться беззлобным юмором. Тем не менее на протяжении всех 25 лет редактирования «Осколков» Лейкин непрерывно боролся с цензурой. Цензурным вопросам посвящено большинство писем из его хорошо сохранившейся переписки с сотрудниками. Лейкин обычно сообщал об очередном «погроме» со стороны цензуры: «Сегодня, – сообщал он в одном из писем А. П. Чехову в 1885 году, – на „Осколки“ обрушился сильный цензорский погром. Погиб большой мой рассказ из раскольнического быта, где выставлен тип старика-беспоповца – начетчика, погибли два стихотворения Трефолева, половина стихотворения Пальмина, пол-обозрения петербургской жизни Билибина и несколько строк из Ваших последних мелочишек. Словно Мамай прошел!» Дело доходило до того, что в редакцию поступало несколько вариантов одного произведения, рассчитанных на разную степень цензорского рвения. Так, поэт Лиодор Пальмин, присылая в «Осколки» очередное стихотворение, писал: «Во второй строке с начала вместо слов: „И дутой славою“, если бы тут нашли намек на недавно умершего Скобелева, можно сказать: „И громкой славою“». В другом письме он же выражал опасения: «Относительно цензуры я боюсь за строку „Под игом сумрачного гнета…“ Если что окажется нецензурным, то как-нибудь переделайте. Например: „Где мрака, зла и лжи работа“». Лейкин не только следовал этим советам, но часто и по собственной инициативе переделывал потенциально «непроходимые» строчки.
Издателю подцензурного еженедельника нельзя было рисковать, и поэтому идею новой «Искры» пришлось оставить. Постепенно лейкинский журнал превращался во вполне благодушное буржуазное издание: без конца варьировал тему невежества «неполированного» купечества, писал о подвигах безудержных купеческих сынков («саврасов без узды», как называл их Лейкин), представлял сценки, связанные с календарными праздниками, и водевильные сцены из дачного быта, смеялся над мужьями-подкаблучниками и склочными тещами. Такая редакционная политика в эпоху реакции давала свои плоды: тиражи и подписка «Осколков» росли как на дрожжах, а Лейкин становился успешным литературным предпринимателем.
Писал он непрерывно, не зная ни отдыха, ни кризисов, ни «мук слова». Накопившиеся рассказы собирал в сборники, давая им выразительные названия: «Наши забавники» (1879), «Саврасы без узды» (1880), «Медные лбы» (1880), «Гуси лапчатые» (1881), «Теплые ребята» (1882), «Караси и щуки» (1883) и мн. др.
Хотя сам Николай Александрович именовал себя «маленьким Щедриным», читающая публика воспринимала его скорее как «маленького Островского». Лейкинскими героями чаще всего становились купцы, их приказчики и домочадцы. Но это не значило, что он специализировался только на одной общественной группе. Наследие Лейкина ценно тем, что он создал широчайшую галерею портретов и жанровых сцен, – галерею, о которой можно смело сказать, что она охватила всю Россию. Вот названия только нескольких десятков (из десяти тысяч!) лейкинских рассказов. Тут и профессии, и социальные типы: «Извозчик», «Швейцар», «Маркер», «Прачка-поденщица», «Парикмахерский подмастерье», «Горничная», «Торговый мальчик», «Лихач», «Водогрейщик», «Доктор, каких купцы любят», «Доктор, каких любят тонные дамы», «Доктор для тех, которые с жиру бесятся», «Бездомники», «Угловые», «Папертные», «Кладбищенские», «Мамка-кормилица», «Кухарки и горничные», «Купчиха и кучер» и т. д. Различным увлечениям петербуржцев был посвящен сборник, называвшийся «Мученики охоты»; среди этих добровольных мучеников – «Голубятник», «Собачник», «Рысачник», «Птицелов», «Собиратель насекомых», «Актер-любитель», «Певчий-любитель», «Поэт», «Балетоман», «Библиоман», «Нумизмат», «Собиратель табакерок и тростей», «Покровитель животным», «Спирит» и т. д. Не было ни одного места в старом Петербурге, которое не запечатлел бы Лейкин: действие его рассказов происходит «В Летнем саду», «На Царицыном лугу», «В Михайловском сквере», «Около Егерских казарм», «На невском пароходе», «У Биржи», «В Екатерингофе», «На Крестовском», он описал все дачные пригороды: «Лесной», «Черная речка», «Новая деревня», «Парголово», «Коломяги», «Карповка», «От Петербурга до Колпина» и т. д. Точно так же охвачен лейкинскими рассказами весь календарь, с праздниками и обычаями: «В Сочельник», «Новый год», «На Святках», «Прощеное воскресенье», «Вербное гулянье», «Канун Пасхи», «Первый день Пасхи», «Радоница», «В день Преполовения» – и так далее до нового Рождества (рождественские рассказы составили впоследствии целый сборник). Большинство этих текстов – всего лишь характерные «зарисовки с натуры», но Лейкин никогда не чуждался и остросоциальных тем: у него есть книги, посвященные поденщицам («На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин», 1902); нищим и беднякам («Голь перекатная», 1903), в последний год своей жизни, совпавший с первым годом революции, Лейкин описал «стачечников» и «забастовщиков».
Широта охвата материала свидетельствует о том, что Лейкин был лучшим представителем той «экстенсивной» русской литературы, о которой очень точно написал в свое время Б. М. Эйхенбаум: «Рядом с литературой, исключительно сосредоточенной на острых вопросах социально-политической борьбы, существовала и другая литература, развившаяся вне узкого круга интеллигентских традиций. ?…? Она ничего явно не проповедовала, ничему прямо не учила, а только подробно и ярко рассказывала о русской жизни – о людях всяких сословий и профессий, занятых своими бытовыми делами».
За годы работы сложилась и определенная поэтика лейкинского рассказа, который стали именовать «сценкой», поскольку его прозаические сочинения действительно напоминали драматические – одноактные пьесы. Сценка состояла из ряда кратких «ремарок», которые обозначали место и время действия и давали сжатые характеристики действующих лиц, и из сравнительно пространного, занимавшего большую часть текста характерно-комического диалога. Такой диалог можно было оборвать на любом месте, и одной из примет лейкинских сценок стал недописанный, как бы повисающий в воздухе «открытый финал» – эту черту подхватит и разовьет в дальнейшем Чехов. Краткость («сестра таланта») и открытые финалы – черты, которые принято считать новаторским вкладом Чехова в мировую литературу. Однако на самом деле их можно с полным правом назвать фирменными приемами Лейкина.
Многие произведения Лейкина («Стукин и Хрустальников», «Странствующая труппа», «Не в масть» и др.) написаны как монтаж отдельных «сценок», связанных между собой единством центральных действующих лиц и местом действия.
По этому принципу написан и самый знаменитый лейкинский цикл – «Наши за границей» (1890), история путешествия петербургской купеческой четы Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Германии и Франции. «Наши за границей» были написаны Лейкиным после собственных поездок за рубеж в конце 1880-х годов. Посещение парижской Всемирной выставки 1889 года (в качестве входной арки на эту выставку была построена Эйфелева башня) и наблюдения за мытарствами «безъязыких» русских туристов в Европе подсказали писателю сюжет, который сам по себе порождал великое множество комических ситуаций. Разумеется, Лейкин, получивший «немецкое воспитание» и говоривший по-немецки и по-французски так же, как по-русски, дистанцируется от своих героев, которые знают только «комнатные» и «хмельные» иностранные слова и на каждом шагу испытывают, как мы сегодня сказали бы, культурный шок: дивятся диким для них европейским нравам и обычаям. Однако супруги Ивановы для Николая Александровича – безусловно «наши», свои, родные, и в его подтрунивании не чувствуется превосходства: господствует фирменный лейкинский добродушный юмор и незаурядная наблюдательность. Герои и ситуации оказались настолько узнаваемыми, что «Наши за границей» выдержали до Первой мировой войны 28 изданий – кажется, это рекорд для русской литературы. Развивая успех, Лейкин написал три продолжения: Ивановы отправляются сначала на Ривьеру и в Италию («Где апельсины зреют», 1892; 18 изданий до 1913 г.), затем «через славянские земли в Константинополь» («В гостях у турок», 1897; 10 изданий) и, наконец, через Биарриц в Мадрид («Под южными небесами», 1898; 7 изданий).
Одна из важнейших заслуг Лейкина перед русской литературой – «открытие» им таланта Антона Павловича Чехова и многолетнее сотрудничество с ним. Чехов называл Лейкина своим «крестным батькой» и охотно признавал, что учился писать короткие рассказы на лейкинских образцах.
Началось все в октябре 1882 года, когда Лейкин приехал в Москву с определенной целью – найти новых сотрудников для «Осколков». Впоследствии он вспоминал: «Когда я проезжал с покойным Пальминым по Тверской, он указал мне на молодого длинноволосого человека и сказал: „Вот даровитый начинающий человек идет – фамилия его Чехов“. Я узнал адрес Чехова, поехал к нему знакомиться и пригласил писать в „Осколки“». Уже через неделю Чехов прислал в журнал первый рассказ (эту юмореску, «Речь и ремешок», не пропустила цензура). В первые годы начинающему, но уже немало пострадавшему от нравов московских издателей писателю, выступавшему под псевдонимом Антоша Чехонте, нравились и условия, предложенные Лейкиным (целых восемь, а потом и десять копеек за строчку; в Москве платили по пять), и сам журнал: он называл его «лучшим из юмористических журналов, в коих работаю». Именно в «Осколках» были напечатаны шедевры чеховской юмористики: «Торжество победителя», «Дочь Альбиона», «Толстый и тонкий», «Орден», «Жалобная книга», «Хирургия», «Хамелеон», «Свадьба с генералом» и многие другие. Всего Антоша Чехонте (он же Брат моего брата, Человек без селезенки, Рувер и др.) напечатал в «Осколках» больше сотни рассказов. Все они публиковались бок о бок с лейкинскими, и между двумя юмористами шло своего рода соревнование. Чехов выступал с позиций ученика, соревнующегося с учителем (еще в Таганроге, гимназистом, он был «усерднейшим читателем» лейкинских юморесок). Как и Лейкин, он не ограничивался какой-то социальной группой персонажей, а давал широкую панораму русской жизни – представлял «целую армию» героев, как он сам скажет впоследствии. Точно так же, как у Лейкина, ранние чеховские рассказы следуют календарному циклу и описывают эпизоды из повседневной жизни самых обычных людей. Если Лейкин изображал по преимуществу Петербург, то Чехонте предпочитал родную для него Москву, но при этом многие места действия оказывались «аналогами» петербургских (это относилось к местам гуляний, дачным местностям, кафешантанам, трактирам и т. п.). Чехонте, как и Лейкин, постоянно придумывал своим героям смешные фамилии. Если у Лейкина действуют купцы Куроглотов, Рублевкин, Волкодавов, Семишкуров, то у Чехова – Кашалотов, Механизмов и Синерылов; лейкинскому дьячку Ижеесишенскому вторит чеховский Вонмигласов; не любивший аристократию «демократ» Лейкин выводит барона по фамилии Киндербальзам, «демократ» Чехонте – графа Дерзай-Чертовщинова. Лейкин был известен своими комическими словечками, вся Россия повторяла приветствия из лейкинских рассказов: «С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Толстое почтение с кисточкой, поклон с набалдашником!» – или фразу, выражавшую удивление при неожиданном повороте событий: «Вот тебе и фунт изюма». Не отставал и Чехонте: уже в первом его рассказе – «Письмо к ученому соседу» – промелькнула фраза, которую до сих пор повторяют, иногда не помня автора: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». А ставшее крылатым названием чеховского рассказа – «Свадьба с генералом» – придумал Лейкин. Несомненно и сходство многих сюжетов двух авторов: чеховская зарисовка «Пересолил» перекликается с лейкинской юмореской «Два храбреца», а знаменитый «Ванька» – отголосок лейкинского очерка об апраксинском «мальчике» – бесправной «прислуге за все».
Антоша Чехонте был лучшим, но не единственным сотрудником Лейкина. К участию в журнале Лейкин привлек Н. С. Лескова, Атаву (С. Н. Терпигорева), Н. В. Успенского, Л. И. Пальмина, Л. Н. Трефолева, В. В. Билибина и других литераторов. И при этом непрерывно писал сам. Книги Лейкина без конца переиздавались, «Осколки» и «Петербургская газета» все шире распространялись по России, а Николай Александрович богател и набирал вес в обществе. Он был избран гласным (депутатом) петербургской городской Думы, состоял членом всевозможных обществ, земским гласным, почетным мировым судьей (этот пост в России занимали в основном отставные генералы). Был он и церковным старостой – как вспоминал современник, «состоял при церкви какого-то казачьего полка, что давало ему даже право носить мундир и шаровары с красными лампасами». Лейкин, никогда не числившийся на государственной службе, не мог получить дворянства, но зато стал потомственным почетным гражданином – привилегия, дававшаяся обычно крупным коммерсантам.
Он и был крупным коммерсантом, но только от литературы. Стремясь компенсировать лишения молодости, Николай Александрович жил на широкую ногу. В 1885 году он приобрел усадьбу в селе Ивановском (ныне город Отрадное), прямо на берегу Невы у впадения в нее реки Тосны, завел там богатые оранжереи, статуи, парники и образцовый огород. А в 1899 году, продав это поместье, купил усадьбу «Медное» в 15 километрах от Отрадного, на реке Мойке, у деревни Мустолово. В усадебном саду находилась «зала в два света», соединенная с домом коридором; простенки в коридоре и стены в «зале» украшали причудливые картины, а сводчатый потолок был расписан под небо с облаками. Как вспоминал Михаил Чехов, его брат Антон, оказавшись впервые в лейкинском имении, при виде роскошного дворца с богатой обстановкой выразил недоумение: «Зачем вам, одинокому человеку, вся эта чепуха?» – и получил ответ: «Прежде здесь хозяевами были графы, а теперь – я, Лейкин, хам».
Хотя Чехов и назвал Лейкина в письме «буржуа до мозга костей», а современники оставили немало свидетельств о его бытовой скупости, в больших делах Николай Александрович не был жаден и себялюбив. Об этом свидетельствуют многие факты. Поскольку у них с супругой Прасковьей Никифоровной не было своих детей, Лейкины усыновили подкидыша – мальчика Федю (он стал прототипом Гриши в одноименном рассказе Чехова). Лейкин состоял попечителем целого ряда школ и благотворительных учреждений, основал приют-ясли Троицкого прихода на Большой Дворянской улице (ныне ул. Куйбышева). В селе Ивановском он учредил «Дом трудолюбия», а свою усадьбу «Медное» со 100 гектарами земли завещал под устройство школьной дачи и училища практического садоводства для детей, обучающихся в городских школах Петербурга. Лейкин умер в январе 1906 года, а весной того же года в имении уже поселилось 250 детей беднейших городских жителей. К сожалению, дальнейшая судьба всех его начинаний была печальна: революции и войны не оставили никакого следа от лейкинских усадеб и богаделен.
Богатство Лейкина было заработано сорокалетним непрерывным трудом. В его случае известное правило «ни дня без строчки» можно перефразировать как «ни дня без рассказа». Работоспособность Николая Александровича вошла в поговорку. Так, П. И. Чайковский писал в 1893 году: «…Если бы и я, и мой издатель могли: я – прожить безвыездно в деревне, а он – всю эту массу нот издать и гонорар уплатить, то, работая ? la Лейкин, я в один год мог бы нажить 36 тысяч с половиной!!! Недурно бы.
По подсчетам исследователей, за всю жизнь Лейкиным было написано 36 романов и повестей, 11 пьес и около десяти тысяч рассказов; при жизни писателя в свет вышло 70 томов его сочинений.
В XX веке это наследие оказалось практически забыто: советской власти «буржуазный писатель» пришелся не ко двору, и вспоминали Лейкина только в связи с Чеховым, как его «спутника» и отчасти учителя. Однако с недавних пор Лейкин начинает возвращаться к читателю: как ни странно, современные люди узнают себя то в Глафире Семеновне Ивановой, пытающейся объясниться с проводником в немецком поезде или с официантом в парижском ресторане, то в увлеченных каким-нибудь странным хобби «мучениках охоты», то в лишенных всякой свободы наемных работниках торговых фирм. Ненавязчивый лейкинский юмор по-прежнему смешит – и это удивительно, если вспомнить, сколько времени прошло и сколько всего изменилось с того дня, когда «господин Лейкин изволили пить чай» в Гостином дворе, а приказчик потом не стирал мокрый кружок с того места на прилавке, где стояла кружка писателя.

    Андрей Степанов

Наши за границей
Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно

I
Переехали русскую границу. Показался прусский орел, изображенный на щите, прибитом к столбу. Поезд подъехал к станционному зданию. Русские кондукторы в последний раз отворили двери вагонов. Послышалась немецкая речь. Стояли два откормленные немца в черных военных плащах с множеством пуговиц по правую и по левую сторону груди и в касках со штыками. «Ейдкунен!» – возгласил кто-то, проглатывая слова. Виднелись вывески со стрелами и с надписями: «Herren», «Damen». Пассажиры стали снимать с полок ручной багаж и начали выходить из вагонов. В числе их были и молодой купец с женой, купеческое происхождение которого сказывалось в каждой складке, в каждом движении, хотя он и был одет по последней моде. Прежде всего он ударил себя ладонью по дну шляпы котелком и сказал жене:
– Ну-с, Глафира Семеновна, приехали в заграницу. Теперь следует нам свое образование доказывать. Сажайте иностранные слова! Сажайте без всяких стеснений. Жарьте вовсю.
Молодая супруга, одетая тоже по последней моде, смутилась и покраснела.
– А какая это земля? – спросила она.
– Знамо дело – Неметчина. Немец всегда на границе стоит. Помимо немца, ни в какую чужую землю не проедешь. Забирайте свою подушку-то. Мне три не протащить сквозь двери. А насчет саквояжей мы носильщика крикнем. Как носильщик-то на немецкий манер?
– Я, Николай Иваныч, не знаю. Нас этим словам в пансионе не обучали. Да и вообще я по-немецки очень плохо… Когда учитель-немец приходил, то у меня всегда зубы болели.
– Как же это так… А говорили, что обучались.
– Я и обучалась, а только комнатные слова знаю. Вот ежели что в комнате или с кем поздороваться и спросить о погоде…
– Странно… сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.
– То по-французски. Вот ежели по-французски придется, то я больше знаю.
– Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз – что таракан в щах. Эй, носильщик! – кричит купец. – Гут морген… Как вас?.. Комензи… Наши чемоданы. Брингензи…[1 - Доброе утро… Идите… Несите. – Здесь и далее при переводе ошибки в иностранных языках не отражены.] Саквояжи…
– Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.
– Десять-то слов! На этом не много уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, а остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер – это по по-ихнему господин. Поучтивее, так, может, лучше… Хер носильщик! Нейдет, подлец! В другой вагон пропер. Неужто самому придется переть?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего же стала?
– Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке…
– И к чему только ты три подушки с собой забрала!
– Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек…
– Брось подушки. Давай я их вытащу… Ну пропихивай сзади, пропихивай… Вот так… Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? Ведь целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?
– Не знаю.
– Здравствуйте! А сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка – комнатное слово.
– Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь. Ведь вы и сами не знаете!
– Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде… «Бир-тринкен… Шнапс-тринкен… Зейдель… фляше…[2 - Пиво пить… шнапс пить… Кружка… бутылка…] бутерброд»… и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился у немцев-колонистов, которые приезжают к нам в лавку веревки, парусину и гвозди покупать. «Ейн, цвей, дрей, фир, фир рубль, цванциг копекен»[3 - Один, два, три, четыре, четыре рубля, двадцать копеек.]. Считать по-немецки тебе что угодно высчитаю, а других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, а я саквояжи вытащу. Эй, хер носильщик! Нумер ейн унд цванциг. Комензи![4 - Двадцать один! Несите!] – снова начал кричать купец и манить носильщика.
Носильщик наконец подошел, взял вещи и понес их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стеганое одеяло.
– Zollamt… jetzt ist Zollamt… Koffer haben Sie, mein Herr?[5 - Таможня… теперь таможня… У вас есть чемоданы, сударь?] – спрашивал носильщик купца.
– Черт его знает, что он бормочет! – воскликнул купец. – Глафира Семеновна, понимаешь? – обратился он к жене.
– Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, – отвечала та.
– Ну народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперед деньги требуют. Бери, бери… Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет…
Носильщик денег не брал и говорил:
– Nachher, nachher werden Sie zahlen…[6 - После, после заплатите.]
– Глаша! Не берет. Неужто двух пятиалтынных мало? – недоумевал купец. – Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?
– Да конечно же, он немецкие деньги требует.
– Дейч гельд хочешь? Дейч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, как по-немецки меняльная лавка? Сади!
– Ах, боже мой! Ну что ты ко мне пристаешь-то!
– Ничего не знает! А еще у мадамы училась.
– Меняльную лавку вы найдете в вокзале. Там еврей вам и разменяет, – послышалось сзади по-русски.
Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:
– Мерси вас… Удивительно, как трудно без немецкого языка… Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну вот… Еще мерси вас… Извините… А как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?
– Вексельбуде… Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.
– Анкор мерси[7 - Еще раз спасибо.] вас… Вексельбуде, вексельбуде, – твердил купец. – Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, а то я впопыхах-то могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.
У дверей в вокзале стояли прусские жандармы и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.
– Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, – говорил купец. – Он хоть пропойный человек, а все-таки с языком. Приодеть бы его в мое старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошел. Только ведь дорога да выпивка, а ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.
– Так отчего же не взял? – сказала жена.
– А не сама ли ты говорила, что я с ним с кругу сбиться могу? Я на твое образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; а ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.
– Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, а подушка разве политичное слово.
– Врешь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.
– Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да на зло тебе и заплачу.
– Да плачь. Черт с тобой!
Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал ее вперед.
– Пасс![8 - Паспорт!] – возгласил жандарм и загородил ей дорогу.
– Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? – спрашивал у жены купец.
– Отстань. Ничего не знаю.
– Пасс! – повторил жандарм и протянул руку.
– Ну, вот извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.
– Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, – сказал кто-то по-русски.
– Паспорт? Ну так так бы и говорил, а то – пасс да пасс… Вот паспорт.
Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.
– Глаша! Чего ж ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? – кричал купец.
– Да не пускают. Вон он руки распространяет, – отвечала та. – Пустите же меня! – раздраженно рванулась она.
– Пасс! – возвысил голос жандарм.
– Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже. Жена в моем паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ее паспорт. Ейн паспорт на цвей, – возмущался купец.
– Я жена его… Я фрау, фрау… А он муж… Это мой мари… мон мари…[9 - Мой муж.] – бормотала жена.
Наконец ее пропустили.
– Ну народ! – восклицал купец. – Ни одного слова по-русски. А еще, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!
Купец плюнул.

II
Николай Иванович и Глафира Семеновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесенные в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.
– Разбери, что это за деньги! – бормотал он. – Одни будто бы полтинники, а другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь… На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифра пятьдесять, а обе монетки одной величины.
– Да дай ему вот вроде полтины-то! – сказала Глафира Семеновна.
– Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаешься. Эдак и требухи не хватит.
– Ну дай маленьких монет штучки три.
– В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, а величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!
Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.
– Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, – воскликнул Николай Иванович и дал еще десять пфеннигов.
Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошел от вагона.
– Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, а он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! – продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.
– А почем ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? – сказала та и прибавила: – Ну да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?
– Пес их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.
Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:
– Эй! хер кондуктор! Берлин здесь?
– О, ja, mein Herr, Berlin.
– Слышишь? Около русской границы и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме жида-менялы.
– Ну вот с жидами и будем разговаривать. Ведь уж жиды наверное везде есть.
– Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?
– Про еду знаю.
– Ну, слава Богу, хоть про еду-то. По крайней мере, голодом не насидимся. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?
– Да он только про чай да про табак с папиросами и спрашивал. Те, табак, папирос…
– Ну, это-то и я понял. А он еще что-то спрашивал.
– Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, – продолжала жена. – Думаю, ну как полезет в платье щупать.
– А где у тебя чай с папиросами?
– В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.
– Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем, и с папиросами. А то Федор Кирилыч вернулся из-за границы, так сказывал что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, а чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь – умопомраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул – прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.
– Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и у меня сыр есть, икра.
– Нельзя же, душечка, совсем не есть.
– Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме котлеты или бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.
– Ну?!.
– Я от многих слышала. Даже в газетах читала. А наш жилец-немец – настройщик, что в папенькином доме живет. Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки черного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала. «Они, говорит, за обе щеки едят, а мне в глотку не идет. Я, говорит, кофейными переварками с ситником в те дни питаюсь». Я и рыбу у них в Неметчине есть не буду.
– Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба все рыба.
– Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.
– Это французы.
– И французы, и немцы. Немцы еще хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.
– Так угря же, а не змею.
– Та же змея, только водяная. Нет, я у них ни рыбы, ни колбасы, ни супу – ни за что на свете… Бифштекс, котлета, булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж, по крайней мере, видишь, что ешь настоящее.
– У них и яйца поддельные есть.
– Да что ты! Как же это так яйца подделать?
– В искусственной алебастровой скорлупе, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читал, что подделывают.
– Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.
– И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.
– Ну, это все-таки не поганое.
– А масла у них настоящего и нет. Все маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да еще из чего маргарин-то…
– Не рассказывай, не рассказывай!.. – замахала руками жена. – А то я и ничего жареного есть не стану.
Поезд тихо тронулся.
– По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, – сказал Николай Иванович.

III
Поезд стрелой мчался от Эйдкунена по направлению к Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительные станции, останавливаясь только на одну или две минуты перед главными станциями. Перед окнами вагонов мелькали, как в калейдоскопе, каменные деревеньки с фруктовыми садами около домиков, гладкие, как языком вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенные и даже выметенные рощицы с подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованные проселочные дорожки, пересекающие под мостами железнодорожное полотно. На одной из таких дорог Николай Иванович и Глафира Семеновна увидали повозку, которую везли две собаки, и даже воскликнули от удивления.
– Смотри-ка, Глаша, на собаках бочку везут. Вот народ-то!
– Вижу, вижу. Бедные псы! Даже языки выставили, до того им тяжело. А мужчина идет сзади, руки в карманы и трубку курит. Стало быть, здесь нет общества скотского покровительства?
– Стало быть, нет, а то бы уж член общества сейчас этой самой трубке награждение по затылку сделал; какое ты имеешь собственное право скота мучить! Ну народ! Собаку – и вдруг в тележку запрячь! Поди-ка выдумай кто другой, кроме немца! У нас это происшествие только в цирке как фокус показывается, а здесь, извольте видеть, на работе. Правду говорят, что немец хитер, обезьяну выдумал.
– Да, может быть, и это какой-нибудь поярец или акробат, с учеными собаками по дворам шляющийся.
– Нет. Тогда с какой же стати у него бочка на тележке и корзина с капустой? Просто это от бедности. Лошадь кормить нечем – ну и ухищряются на собаках… Вон и еще на собаках… Солому везут. Как их на котах не угораздит возить!
– Погоди. Может быть, и запряженных котов увидим.
И опять чистенькие деревеньки с черепичными крышами на домах, с маленькими огородиками между домов, обнесенными живой изгородью, аккуратно подстриженной, а в этих огородах женщины в соломенных шляпках с лентами, копающиеся в грядах.
– Смотри-ка, смотри-ка: в шляпках – и на огородах работают! – удивлялась Глафира Семеновна. – Да неужели это немецкие деревенские бабы?
– Должно быть, что бабы. Карл сказывал, что у них деревенские бабы в деревнях даже на фортепьянах играют, а по праздникам себе мороженое стряпают, – отвечал Николай Иванович.
– Мороженое? Да что ты! А как же у нас рассказывают, что немцы и немки с голоду к нам в Россию едут? Ведь уж ежели мороженое…
– Положим, что от мороженого в брюхе еще больше заурчит, ежели его одного нажраться. Да нет, не может быть, чтобы с голоду… Какой тут голод, ежели в деревнях – вот уж сколько времени едем – ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенных крыш не видать. Просто-напросто немец к нам едет на легкую работу. Здесь он гряды копает, а у нас приедет – сейчас ему место управляющего в имении. Здесь бандурист какой-нибудь и по трактирам за пятаки да за гривенники играет, а к нам придет – настройщик, и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепьян платят.
И опять немки в шляпках и с граблями. На этот раз они стояли около пожелтевшего дуба. Одна немка сбивала граблями с ветвей дуба желтый лист, а другая сгребала этот лист в кучки, запасая материал для листовой земли.
– И на что им этот желтый лист понадобился? Вишь, как стараются собирать! – удивлялась Глафира Семеновна.
– Немец хитер… Почем ты знаешь: может быть, этот лист в какую-нибудь еду идет, – отвечал Николай Иванович. – Может быть, для собак-то вот этих, что телеги возят, еду из листа и приготовляют.
– Станет ли собака дубовый лист есть?
– С голодухи станет, особливо ежели с овсяной крупой перемешать да сварить.
– Нет, должно быть, это просто для соления огурцов. В соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый лист идет.
– Так ведь не желтый же.
– А у них, может быть, желтый полагается.
– Да ты, чем догадываться-то, понатужься да спроси как-нибудь по-немецки вон у этой дамы, что против тебя сидит и чулок вяжет, – кивнул Николай Иванович на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы с серой шерстью. – Неужто ты не знаешь, как и желтый лист по-немецки называется?
– Я же ведь сказала тебе, что нас только комнатным словам учили.
– Ну пансион! А ведь, поди, за науку по пяти рублей в месяц драли!
– Даже по десяти.
Немало удивлялись они и немке-пассажирке, вязавшей чулок, которая, как вошла в вагон, вынула начатый чулок да так и не переставала его вязать в течение двух часов.
– Неужто дома-то у ней не хватает времени, чтобы связать чулки? – сказала жена.
– И хватает, может статься, да уж такая извадка, – отвечал муж. – Немки уж такой народ… Немка не только что в вагон, а и в гроб ляжет, так и то чулок вязать будет.
А поезд так и мчался. Супруги наелись булок с сыром и икрой. Жажда так и томила их после соленого, а напиться было нечего. Во время минутных остановок на станциях они не выходили из вагонов, чтобы сбегать в буфет, опасаясь, что поезд уедет без них.
– Черт бы побрал эту немецкую езду с минутными остановками! Помилуйте, даже в буфет сбегать нельзя! – горячился Николай Ивановича. – Поезд останавливается, пятьдесят человек выпускают, пятьдесят пассажиров принимают – и опять пошел. Ни предупредительных звонков – ничего. Один звонок – и катай-валяй. Говорят, это для цивилизации… Какая тут, к черту, цивилизация, ежели человеку во время остановки поезда даже кружки пива выпить нельзя?
– Да, должно быть, здесь такие порядки, что немцы с собой берут питье, – говорила Глафира Семеновна. – Они народ экономный.
– Да ведь не видать, чтобы пили в вагонах-то. Только сигарки курят да газеты читают. Вот уж сколько проехали, а хоть бы где-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ели, а чтобы пить – никто не пил. Нет, у нас на этот счет куда лучше. У нас придешь на станцию-то, так стоишь, стоишь – и конца остановки нет. Тут ты и попить, и поесть всласть можешь, даже напиться допьяна можешь. Первый звонок – ты и не торопишься, а идешь либо пряники вяземские себе покупать, а то так к торжковским туфлям приторговываешься; потом второй звонок, третий, а поезд все стоит. Когда-то еще кондуктор вздумает свистнуть в свистульку машинисту, чтобы тот давал передний ход. Нет, у нас куда лучше.
Новая остановка. Станция такая-то, кричит кондуктор и прибавляет: «Zwei minuten».
– Опять цвей минутен, черт их возьми! Когда же душу-то отпустят на покаяние и дадут такую остановку, чтобы попить можно! – восклицал Николай Иванович.
– Да дай кондуктору на чай и попроси, чтобы он нам в вагон пива принес, – посоветовала ему жена. – За стекло-то заплатим.
– Попроси… Легко сказать – попроси… А как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся как на ученую, а ты ни в зуб толкнуть по-немецки…
– Комнатные слова я знаю, а тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил в лучшую, – ну вот и попроси у кондуктора, чтобы он принес пива.
– А и то попросить.
Николай Иванович вынул из кармана серебряную марку и, показывая ее пробегавшему кондуктору, крикнул:
– Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи… Вот вам немецкая полтина… Дейч полтина… Бир тринкен можно? Брингензи бир… Боюсь выйти из вагона, чтоб он не уехал… Два бир… Цвей бир… Для меня и для мадам… Цвей бир, а остальное – немензи[10 - Возьмите.] на чай…
Все это сопровождалось жестами. Кондуктор понял – и явилось пиво. Кельнер принес его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.
Поезд опять помчался.

IV
Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.
– Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, – говорила Глафира Семеновна мужу. – Неужто поезд так все и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба у меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житье, не пивши, не евши, помилуйте!
– Ага! жалуешься! – поддразнил ее муж. – А зачем просилась за границу? Сидела бы у себя дома на Лиговке.
– Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку.
– Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.
– Николай Иваныч, да попроси же ты у кондуктора еще пива.
– Погоди, дай до станции-то доехать.
Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.
– Бир… Бир… Цвей бир! Кондуктор… Хер кондуктор!.. Вот дейч полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкен… Тринкензи!..[11 - Пить… Пейте!..] – кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:
– Nur eine Minute, mein Herr…[12 - Только одна минута, сударь.]
Обер-кондуктор свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.
– Помчалась цивилизация! – воскликнул Николай Иванович. – Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.
– Нельзя? – спрашивала жена.
– Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай – даже денег не берет.
Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.
– Да где же у них пустырь-то? Где же болота? – дивился Николай Иванович.
Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели… хвостами назад. Глафира Семеновна первая это заметила и указала мужу.
– И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперед летят, а назад.
Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил.
– Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.
– Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад… Задом летят, задом… Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, – стояла на своем жена.
В вагон пришел кондуктор ревизовать билеты.
– Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? – приставал к нему Николай Иванович.
– Эссен, эссен…[13 - Кушать, кушать…] – пояснила Глафира Семеновна и покраснела, что заговорила по-немецки. – Бир тринкен, тэ[14 - Чай.] тринкен, кафе тринкен и эссен? – продолжала она.
Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:
– K?nigsberg… K?nigsberg werden Sie zw?lf Minuten stehen…[15 - Кенигсберг… В Кенигсберге вы будете стоять двенадцать минут…]
– Поняли, поняли. Зер гут[16 - Очень хорошо.]. В Кенигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.
– А когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснела.
– Um sieben, – дал ответ кондуктор.
– Мерси… Данке… Ну, слава Богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаячим.
Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:
– Ну вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, а разговаривать не хочешь.
– Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.
– Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.
Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кенигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:
– Кенигсберг? Кенигсберг!
– Nein, nein, K?nigsberg wird noch weiter[17 - Нет-нет, Кенигсберг будет еще дальше.].
– Фу-ты пропасть! Все еще не Кенигсберг! А пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.
Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещенный.
– K?nigsberg! – возгласил кондуктор.
– Слава тебе Господи! Наконец-то!
Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семеновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колеса.
– Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, а то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, а на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдем скорей в буфет.
– Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, а в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.
– Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и черт их знает, какие такие ихние немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идем скорее.
– Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можем.
– Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.
Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Ее держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.
– Николай Иваныч, дай, Бога ради, сколько-нибудь немецких денег или рассчитайся за меня! – кричит жена. – Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берет.
– В уборную на станции – да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! – восклицает Николай Иванович, однако сует немке денег и говорит: – Скорей, Глаша, скорей, а то и поесть не успеем.
Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет. Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», – читает Глафира Семеновна немецкую надпись над столом.
– Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, – говорит она мужу.
Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет по-немецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.
– Ви? Вас? Мы есть хотим… Эссен… митаг эссен[18 - Как? Что?.. Кушать… Обедать.], – говорит Глафира Семеновна.
Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.
– Что ж это такое! – негодует Николай Иванович. – Ждали, ждали еды, приехали на станцию, и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за столь садиться, а другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!
Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом наконец находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.
– Здесь табльдот по заказу… Нужно было обед заранее телеграммой заказать, – говорит он. – Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?
– Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну порядки! Глаша! Слышишь? – обращается Николай Иванович к жене. – Очень вам благодарен, что объяснили, – говорит он русскому. – Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?
– Вы по карте можете заказать. По карте что угодно…
– Эй! Прислужающий! Человек! Эссен! Что нибудь эссен скорей и бир тринкен! – вопит Николай Иванович. – Цвей порции.
Появляется лакей, ведет его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подает карту.
– Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.
– Zwei Koteletten? О, ja… – отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.
Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.
– Что же это такое, Господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо. Берлин? – спрашивает он сторожа.
– Берлин, – отвечает тот.
– Глаша! Бежим! А то опоздаем!
Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.
– Некогда, некогда! – кричит ему Николай Иванович. – Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмем… Клади в носовой платок… Вот так… Глаша! Тащи со стола хлеба… В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай… Вот две полтины… Мало? Вот еще третья. Глаша. Скорей, а то опоздаем. Ну порядки!..
Муж и жена бегут из буфета.
– Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! – говорит на бегу жена.
– Не до юбок тут, матушка. Беги!
Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.

V
– Глaша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? – воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.
– Боже мой, украли!.. Неужто украли? – всплеснула руками Глафира Семеновна. – Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, а этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!
Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:
– Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!
Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.
– Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!.. Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, – вопила Глафира Семеновна.
– Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, – уговаривал ее Николай Иванович. – Отыщем и пересядем.
– Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут и на станции не стоит! Только выскочишь, а поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, а не день. Где тут отыскивать?
Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то по-немецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».
– Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, – испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.
– Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты все-таки чему же нибудь училась в пансионе.
Испуг придал Глафире Семеновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:
– Ин Берлин вир фарен?[19 - В Берлин мы едем?] Берлин этот вагон?
– Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg[20 - Нет, сударыня, мы едем в Гамбург.].
– Как нах Гамбург? А Берлин?
Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.
– Да конечно же, не в том поезде едем, – чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.
Николай Иванович досадливо почесал затылок.
– Ну переплет! Беда без языка!.. – вырвалось у Николая Ивановича.
– В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, – твердила Глафира Семеновна.
– Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, а Берлин по дороге будет.
– Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.
– Чему же ты училась в пансионе!
– А ты чему учился у своих немцев-колонистов и чухонцев?
– Я учился в лавке, продавая парусину, железо и веревки. За меня в пансион разным мадамам денег не платили. Я счет по-немецки знаю, хмельные слова знаю.
– Ты хмельные, а я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.
Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел в немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой:
– Nein. Das ist nicht was. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber wir fahren nach Hamburg[21 - Нет. Это не то. Билеты в Берлин, но мы едем в Гамбург.].
– Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! – раздраженно крикнул Николай Иванович. – Ну, может быть так, что сначала Берлин, а нахер Гамбург или сначала Гамбург, а нахер Берлин. Нихт ферштейн?[22 - Не понимаете?]
– О, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen[23 - О, да… я понимаю… Берлин там, а Гамбург там. От Диршау есть два пути.].
Немец показал жестами в две противоположные стороны.
– Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то! – отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: – А все ты с своими поправлениями в женской уборной. Все это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, а нас эво куда относит.
– Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, – оправдывалась жена.
– А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая.
– Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.
– И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то извольте видеть: надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.
Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.
– Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, – говорила она.
– А черт их знает, будет ли еще по дороге станция-то, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна да и поезжай.
– Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.
– Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать. У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем – и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург! – горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: – Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез…
– Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, – отвечала жена.
– Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.
– Да ведь саквояжи-то в том поезде остались.
– Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну возьми мой платок и вытрись моим платком.
– Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.
Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:
– Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…
– Съедим, – прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. – Вот тут и протертый картофель есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.
Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и наконец, возвыся голос, раскричался.
– Weg, weg! Sie m?ssen bald umsteigen und die Strafe zahlen[24 - Прочь, прочь! Вам скоро придется пересесть на другой поезд и оплатить штраф.], – кричал он.
– Про штраф говорит. Штраф возьмут, – пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: – Да геен[25 - Идти.] -то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?
– Кан ман на станции веггеен?[26 - Можно… уйти?] – поправила мужа жена.
– О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie m?ssen dort[27 - О, да… да… Скоро будет станция, и вы должны быть там.].
– Что он говорит? – интересовался Николай Иванович.
– Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.
– Ну слава тебе Господи!
Поезд уменьшал ход и наконец остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.

VI
Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.
– Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, попали черт знает куда, – говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.
Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.
– Бите, загензи, вас махен? Вас махен?[28 - Пожалуйста, скажите, что делать? Что делать?] – спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.
– Ага! – заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! – воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.
– Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю. Вас махен? Вас махен? – повторяла она перед начальником станции.
Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау, слово «Schnellzug»[29 - Скорый поезд.] и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.
– Поняла? – спросил Николай Иванович жену.
– Да конечно же поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.
– А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.
– Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?
– Nach zwei Stunden, Madame[30 - Через два часа, сударыня.].
– Что он говорит?
– Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур?.. – твердила она и показывала на часы.
– Um zehn Uhr[31 - В десять часов.], nach zwei Stunden.
Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру 10.
– Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! – воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых монет и серебряных марок и протянул их на ладони начальнику станции. – Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо – столько и бери.
– Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвей билет, – подтвердила жена. – Вир висен нихт ваш гельд. Немензи…[32 - Возьмите, возьмите штраф и за билет, за два билет. Мы не знаем ваши деньги. Возьмите.]
Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:
– Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie k?nnen essen und trinken…[33 - Здесь есть зал ожидания со столовой, где вы можете поесть и попить.]
– Тринкен? – еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Комензи тринкен. Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться-то… Коммензи, – тащил он его в буфет.
Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.
– Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кельнеру.
– Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семеновна. – Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…
Стол уставился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.
– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь в Неметчине нет простой русской водки? Руссишь водка? Нейн? Нейн? руссишь водка?
Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.
– Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?
– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.
– Ну наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…
Немец залпом докончил кружку.
– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвей бир!.. – кричал Николай Иванович.
Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.
Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.
– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Еще бир тринкен. Цвей бир тринкен.
Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.
– Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семеновна.
– А можешь?
– Да вот попробую. Слова-то тут не мудреные.
– Понатужься, Глаша, понатужься…
– Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен[34 - Скажите, пожалуйста, где наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки потеряли.]. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?
И дивное дело – немец понял.
– О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, – заговорил он по-немецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden[35 - Нет-нет, это не потеряется.].
Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова «wird nicht verloren werden, telegrafieren».
– Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, – сказала она мужу. – Нам в Берлине его выдадут.
– Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем. Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гельд, и телеграфирензи, а я скажу данке[36 - Спасибо.], и мы будем тринкен, мадера тринкен.
– О ja, mit Vergn?gen[37 - О да, с удовольствием.], – проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.
Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.
– Hier jetzt seien Sie nicht bange[38 - Вот теперь не тревожьтесь.], – сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.
– Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! – крикнул тот и, обратясь к немцу: – Тринкен мадера?
– О ja, Kellner, bringen Sie…[39 - О да, официант, принесите…]
– Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки прислуживающий-то называется. Кельнер! Мадера.
Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили один по-немецки, другой по-русски, и оба не понимали друг друга.
Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кенигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распростился с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:
– Gl?ckliche Reise![40 - Счастливой поездки!]
Поезд помчался.

VII
Поезд мчался к Кенигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка: сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего все это и случилось.
Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил.
– Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.
– Почему ты так думаешь? – спросила жена.
– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?
– Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.
– Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерегся.
– Да что же я тебе скажу?
– А вот то, что в нем обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.
– Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.
Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал:
– Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, а из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.
– Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.
– Конечно же, привел Бог пожевать и легкую муху с немцем урезать, но все-таки… А хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, а какой хороший человек! Все-таки посидели, поговорили по душе, выпили, – благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать.
Мадера дала себя знать.
– Коля! Ты не спи! – толкнула его жена. – А то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кенигсберг. Тут как только крикнут, что Кенигсберг, – сейчас и выскакивать из вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезут.
– Да я не сплю, не сплю. А только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.
– Кенигсберг! – крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кенигсберга.
Через минуту поезд остановился. Опять освещенный вокзал, опять столовая с снующими от стола к столу кельнерами, разносящими кружки пива. Первым делом пришлось справляться, когда идет поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:
– Берлин? Ви филь ур? Берлин?
Оказалось, что поезд в Берлин пойдет через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по «гривеннику», как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, – и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать с этим поездом, так как этот поезд идет не прямо в Берлин и что придется пересаживаться из вагона в вагон, и указывали на следующей поезд, который пойдет через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.
– Das ist Bummelzug und bis Berlin m?ssen Sie zwei Mal umsteigen, – твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получившей на кружку пива. – Bummelzug. Haben Sie verstanden?[41 - Это медленный поезд, и вам придется дважды пересесть, чтобы добраться до Берлина… Медленный поезд. Вы поняли?]
– Данке, данке… Цвей ур ждать? Ну подождем цвей ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить, – и от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. – Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! – отнесся он к жене. – Ну, теперь можно и пивца выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.
Супруги уселись к столу.
– Кельнер! Цвей бир! – крикнул Николай Иванович.
Подали пиво.
– Без телеграммы, – кивнул он жене. – Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.
– Да по телеграмме только обеды табльдот, а что по карте, то без телеграммы, – отвечала жена. – Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.
– Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?
– Да почем же я-то знаю!
– Постой, я сам спрошу. Кельнер! Хабензи[42 - Имеется у вас.] селянка на сковородке? – обратился Николай Иванович к кельнеру.
Тот выпучил на него глаза.
– Селянка, – повторил Николай Иванович – Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну как отварной поросенок под хреном? Спрошу хоть поросенка.
Жена задумалась.
– Неужто и этого не знаешь?
– Постой… Знаю… Свинья – швейн. А вот поросенок-то…
– Ребеночка от швейн хабензи? – спрашивал Николай Иванович кельнера.
– Швейнбратен?[43 - Жаркое из свинины?] О! я… – отвечал кельнер.
– Да не брата нам надо, а дитю от швейн.
– Дитя по-немецки – кинд, – вмешалась жена. – Постой, я спрошу. Швейнкинд хабензи? – задала она вопрос кельнеру.
– Постой, постой… Только швейнкинд отварной, холодный…
– Кальт, – прибавила жена.
– Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?
– Nein, mein Herr, – отвечал кельнер, еле удерживая смех.
– Ну вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы. Говорят – нейн, – подмигнул жене Николай Иванович. – Ну порядки!
– А как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили.
– Ну уж это как-нибудь впопыхах и кельнер не расчухал, в чем дело, а может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали. А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнер?
– Видишь, говорит, что нельзя.
– Nein, mein Herr.
– А ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, – советовала жена. – Сунь ему в руку. За двугривенный все сделает.
– А в самом деле попробовать?! Кельнер, немензи вот на э и брингензи швейнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, – совал Николай Иванович кельнеру две десятипфенниговые монеты.
Кельнер не взял.
– Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht[44 - Нет, сударь. Я уже сказал, что у нас нет.].
– He берет… Значит, у них строго и нельзя.
– Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, – сказала жена. – И мне что-то есть хочется.
– А бутерброды можно без телеграммы? – снова обратился Николай Иванович к кельнеру.
– Бутерброд мит кезе и мит флейш[45 - Бутерброд с сыром и с мясом.], – прибавила жена.
– О, ja, Madame.
Кельнер побежал и явился с бутербродами.
– Ну слава Богу! – воскликнул Николай Иванович и принялся есть. – To есть скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, – решительно никто не поверит, – рассуждал он, разводя от удивления руками.

VIII
Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семеновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кенигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.
– Скорей, Глаша, скорей, а то как бы не опоздать. Черт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придет. А уж на платформе будем стоять, так не опоздаем, – торопил Николай Иванович жену. – Как подойдет поезд, так и вскочим. Ну, живо!
– Пойдем, пойдем, – отвечала жена, выходя из-за стола. – Да вот еще что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, а то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.
– И то дело, и то дело…
Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого еще из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривали сигары и трубки.
– Надо поспрашивать их, а то как бы не ошибиться, – сказала Глафира Семеновна и, обратясь к сторожу, спросила: – Ин Берлин? Ви филь ур?
– Noch eine halbe Stunde[46 - Еще полчаса.], – отвечал тот.
– Что он говорит? – задал вопрос Николай Иванович.
– Да Бог его знает что… Что-то непонятное.
– Так ты переспроси.
– Ин Берлин? Эйн ур?
– Ja, ja, Madame, um eins…
– В час, верно.
Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвертый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: «немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словом «данке» и удивленно смотрели на щедрых русских.
– Теперь уж верно. Все в один голос говорят, что в час, – проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.
Ровно в час к платформе подошел поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца – один тощий, другой толстый.
– Хер… Бите… – обратился к ним Николай Иванович. – Вас ист дас?[47 - Что это?] Берлин?
– О, ja… Man kann auch nach Berlin fahren[48 - О, да… Можно поехать и в Берлин.], – дал ответ толстяк.
– Берлин? Слава тебе Господи!
Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал:
– In Dirschau m?ssen Sie umsteigen[49 - В Диршау вам нужно сделать пересадку.].
– Глаша! Что он сказал?
– Пес его знает что, – отвечала жена и задала вопрос кондуктору: – Берлин?
– Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, – повторил кондуктор. – Этот вагон от Диршау пойдет на Данциг, а в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдет в Берлин, – прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово «Берлин».
– Не ошиблись: Берлин, – кивнул жене Николай Иванович.
Свисток, отклик на паровозе – и поезд помчался.
– Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? – говорила Глафира Семеновна мужу.
– А ты понатужься да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.
Глафира Семеновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:
– Берлин ви филь ур?
– Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein[50 - Я не могу сказать точно, сударыня. Утром вы будете в Берлине.].
– Что он, Глаша, говорит?
Глафира Семеновна, понявшая только слово «морген» и переведшая его по-русски словом «завтра», отвечала:
– Говорит, что завтра, а про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.
– Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлин ви филь ур?
Немец развел руками:
– Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen fr?h…[51 - В котором часу, этого я не знаю, но я только знаю, что рано утром.]
– Тьфу пропасть! Опять завтра.
На следующей станции тот же вопрос был предложен кондуктору. Кондуктор отвечал по-немецки:
– Я езжу до Данцига. Это другая ветвь. Про Берлин не могу сказать, – и опять прибавил слово «морген», то есть «утром», но супруги опять-таки перевели это слово словом «завтра».
– Снова завтра! А когда завтра: днем, вечером или ночью? Вот народ-то? Кондуктор едет при поезде, а не знает, в котором часу на место приедет. Глаша, спроси ты его, по крайней мере, ночью или днем.
– Как я спрошу, ежели я не умею.
– Неужто ты не знаешь, как по-немецки ночь и день? Ведь эти слова комнатные.
– Ночь – нахт, день – таг?
– Так вот и сади. Или я сам… Кондуктор, Берлин – нахт или таг?
– Am Morgen fr?h, mein Herr[52 - Рано утром, сударь.].
– Фу-ты, чтоб тебе провалиться, немецкая анафема!
Николай Иванович обозлился и продолжал ругаться.
– Коля! – остановила его жена.
– Что такое: Коля! Дай отругаться-то, дай душу отвести!
И опять помчался поезд, останавливаясь на минуту и на две на станциях. В вагон заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и целые билеты из книжки прямого сообщения и всякий раз предупреждали, что в Диршау придется пересесть в другой поезд, твердя: «In Dirschau m?ssen Sie umsteigen». Супруги затвердили уже и слова «Диршау» и «умштейн», но все-таки не могли понять, что они обозначают.
– Черт его знает, что он такое говорит: «дырша да умштеген!» – разводил всякий раз руками Николай Иванович и с досады плевал.
– Не горячись, не горячись. Ведь уже все в один голос говорят, что едем мы в берлинском вагоне и в Берлин, стало быть, горячиться тут нечего. Пускай их что хотят говорят. Только бы благополучно доехать, – останавливала его Глафира Семеновна, стараясь успокоить.
Супруг наконец успокоился и начал дремать.

IX
Через несколько минут поезд остановился. Застукали железные молотки о чугунные колеса вагонов, засуетились кондукторы, распахивая дверцы вагонов купе. Слышались возгласы: «Dirschau! Dirschau! Drei Minuten…» Глафира Семеновна спокойно сидела около открытой двери купе и смотрела на платформу, по которой сновали носильщики с багажом, катились тележки с ящиками и тюками, суетилась публика, размахивая руками с зонтиками, баульчиками, связкой пледа. Николай Иванович спал, похрапывая самым аппетитным образом. Вдруг к их купе подбежал кондуктор, несколько минут тому назад ревизовавший их билеты, и поспешно воскликнул, обращаясь к Глафире Семеновне:
– Madame, was sitzen Sie denn? Sie reisen nach Berlin, also hier m?ssen Sie umsteigen! Das ist schon Dirschau[53 - Сударыня, что вы сидите? Вы едете в Берлин, так что здесь вам нужно пересесть! Это уже Диршау.].
Глафира Семеновна ничего не поняла и, не шевелясь, смотрела во все глаза.
– Dirschau! m?ssen umsteigen! – повторил кондуктор и сделал жест, приглашающий ее выйти из вагона. – Schneller! Schneller! Umsonst werden Sie nach Danzig fahren[54 - Быстрее! Быстрее! Вы понапрасну поедете в Данциг.].
– Коля! Да проснись же! Смотри, что он говорит! – засуетилась Глафира Семеновна, расталкивая мужа.
Тот проснулся и потягивался. Кондуктор кричал: «Schnell, schnell» – и показывал, что надо выходить из вагона.
– Коля! да прочухайся же! Он махает и показывает, чтобы мы выходили из вагона, – продолжала Глафира Семеновна. – Поломалось что-нибудь, что ли?
– Да почем же я-то знаю! – зевал Николай Иванович во всю ширину рта. – Спроси. Ведь ты все-таки лучше меня знаешь немецкий язык.
– Вир ин Берлин[55 - Мы в Берлин.], – сказала кондуктору Глафира Семеновна.
– Ja, ja. Nach Berlin. Also hier m?ssen Sie umsteigen und weiter fahren. Gott im Himmel! Was tun Sie denn? Es bleibt nur eine Halbe Minute. Weg von Waggon[56 - Да, да. В Берлин. Так что здесь вам придется пересесть и ехать дальше. Отец Небесный! Что же вы делаете? Осталось всего полминуты. Выходите из вагона.].
И опять жест, приглашающий выйти из вагона. Николая Ивановича кондуктор даже схватил за руку и протянул к двери.
– Черт его знает, куда он меня тащит? – упирался тот. – Приехали, что ли? Хер кондуктор, Берлин?
– Ja, ja… Berlin… Schneller! Schneller!
– Глаша! Вообрази, в Берлин приехали! Вот так штука! – восклицал Николай Иванович, вытянутый уже кондуктором на платформу.
– Да что ты!
– Schneller, schneller, Madame! Um Gottes willen, schneller[57 - Быстрее, быстрее, сударыня! Ради Бога, быстрее.].
– Выходи скорей! Вот неожиданность-то! Думали, что завтра приедем в Берлин, а приехали ночью.
Выскочила из вагона и Глафира Семеновна, но все еще не верила и спрашивала кондуктора:
– Берлин? Берлин?
– Да, да… Отсюда вы должны ехать. Поезд вам укажут, – отвечал тот по-немецки.
Николай Иванович совал ему в руку два «немецких гривенника» и говорил:
– Данке, очень данке… Спасибо, что предупредили.
Кондуктор захлопнул дверцы купе. Раздался свисток, и поезд помчался.
– Вот неожиданность-то! Приехали, в Берлин приехали! – бормотал Николай Иванович на платформе. – Как же немцы-то нам все твердили, что морген, морген, то есть завтра.
– Да ведь уж оно завтра и есть. Ведь говорили-то нам вчера. Ежели по часам судить, то теперь уж завтра, потому утро, – отвечала супруга. – Ну пойдем. Надо в гостиницу ехать. Ведь мы решили сутки пробыть в Берлине и посмотреть город.
Они двинулись к станционным дверям. В окна виднелся буфет и снующие кельнеры.
– Вокзалишка-то неважный, – говорил Николай Иванович, переступая порог станционного дома. – Я думал, что в Берлине уж и не ведь какой шикарный вокзал. Будешь что-нибудь есть и пить на станции?
– Какое теперь питье и еда! Только бы скорей до постели. Поедем скорее в гостиницу. Вон гостиничный швейцар стоит, и у него на шапке «Готель-де-Берлин» написано. Поедем с ним. Наверное, у них карета. Он нам и наш багаж выправит. Дай ему квитанцию.
– Надо ведь еще про саквояж и подушки справиться, которые мы в том прежнем поезде оставили. Ведь уж телеграмму нашу они наверное получили.
– Завтра справимся, завтра. Какая теперь справка! Поедем скорей в гостиницу. Даже и насчет багажа можно завтра утром. Где теперь хлопотать! Завтра встанем и пошлем с квитанцией. Швейцар и насчет подушек, саквояжей справится. Марья Ивановна говорила, что в Берлине в гостиницах есть такие лакеи, которые говорят по-русски. Вот такому и объясним все основательно.
Николай Иванович подошел к гостиничному швейцару с надписью на шапке и крикнул:
– Готель-де-Берлин! Нумер? Есть нумера?
Тот удивленно посмотрел на него и спросил:
– Was f?r ein Nummer fragen Sie, mein Herr?[58 - О каком номере вы спрашиваете, сударь?]
– Комнату нам нужно… Циммер, – пояснила Глафира Семеновна.
Швейцар встрепенулся:
– Ein Logement w?nschen Sie? Ein Zimmer? O ja, Madame, bitte… Haben Sie Koffer? Bagage?[59 - Хотите поселиться? Комната? О да, сударыня, пожалуйста… У вас есть чемоданы, багаж?]
– Багаж морген, морген. Шнель ин готель. Вир волен шляфен[60 - Быстрее в отель. Мы хотим спать.].
– Bagage kann man bald kriegen. Geben Sie nur die Quittung[61 - Багаж можно быстро получить. Просто дайте квитанцию.].
– Нейн… Багаж морген…
– Also, bitte, Madame[62 - Тогда пожалуйста, сударыня.].
Швейцар пригласил их следовать за собой.
– Карета у вас здесь, что ли? – спрашивал его Николай Иванович, но швейцар не понял и смотрел на него вопросительно. – Глаша! Как карета-то по-немецки? Спроси, – обратился Николай Иванович к жене.
– Ваген. Хабензи ваген? – задала она вопрос швейцару.
– О, nein, Madame. Hier ist unweit. Nur zwanzig Schritte[63 - О нет, сударыня. Здесь недалеко. Всего двадцать шагов.].
– Глаша! что он говорит?
– Говорит, что нет кареты, а про что остальное бормочет – кто ж его разберет.
Кондуктор вывел супругов со станции и повел по плохо освещенной улице. Это удивило Николая Ивановича.
– Да в Берлин уж мы приехали? Не перепутались ли опять как? Черт его знает, может быть, кондуктор и в насмешку нам наврал, – говорил он. – Мне рассказывали, что Берлин залит газом. Кроме того, электрическое освещение. А здесь смотри, какая темень.
– Берлин? – спросила Глафира Семеновна швейцара.
– О, я, мадам. Готель-де-Берлин, – отвечал швейцар, думая, что его спрашивают, из какой он гостиницы.
– И этот отвечает, что Берлин. Странно. А улица совсем темная. Только кой-где фонарик блестит. Да и народу-то на улице не видать. Ни народу, ни извозчиков, – дивился Николай Иванович.
Гостиница была действительно недалеко. Швейцар остановился около запертого, одним фонарем освещенного подъезда и позвонился. Дверь распахнули. Вышел непрезентабельный человек с заспанным лицом и в сером пиджаке и повел Николая Ивановича и Глафиру Семеновну во второй этаж показывать комнату.
– Drei Mark, – сказал он.
– Три марки. Это, стало быть, три немецкие полтины, – соображал Николай Иванович, оглядывая довольно чистенькую комнату о двух кроватях, и ответил непрезентабельному человеку: – Ну гут.
Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семеновна покоились уже крепчайшим сном в номере гостиницы «Берлин», находящейся на главной улице маленького немецкого городка Диршау. Засыпая, Николай Иванович говорил жене:
– To есть так рад, что и сказать не умею, что я попал наконец в Берлин.
– И я тоже, – отвечала жена.

X
Глафира Семеновна утром проснулась первой, открыла глаза, потянулась под жиденьким пуховиком, заменяющим в Германии теплое одеяло, и проговорила:
– Николай Иваныч, ты не спишь?
В ответ на это послышался легкий всхрап и скрипнула кровать. Николай Иванович перевернулся на другой бок.
– Коля, вставай. Пора вставать. Смотри, как мы проспали: одиннадцатый час. Когда же мы будем осматривать город? Ведь надо умыться, одеться, чаю напиться, послать за нашим багажом и отыскать наши саквояжи и подушки. Ведь здесь, в Берлине, мы решили пробыть только один день.
Николай Иванович что-то промычал, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:
– Вставай! Проспишь полдня, так много ли тогда нам останется сегодня на осмотр города.
– Сегодня не осмотрим, так завтра осмотрим. Куда торопиться? Над нами не каплет, – пробормотал муж.
– Нет, нет, уж как ты там хочешь, а в немецкой земле я больше одного дня не останусь! Поедем скорей в Париж. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообедать нельзя настоящим манером без телеграммы. Питайся одними бутербродами. К сухоедению я не привыкла.
Глафира Семеновна быстро встала с постели и принялась одеваться. Николай Иванович протянул руку к ночному столику, вынул из портсигара папиросу, закурил ее и продолжал лежать, потягиваясь и покрякивая.
– Да и сегодня прошу тебя сделать как-нибудь так, чтобы нам здесь можно было пообедать настоящим манером с говяжьим супом и горячими бифштексами или котлетами, – просила Глафира Семеновна мужа. – Здесь такой обычай, чтоб обедать проезжающим по телеграмме, – ну пошли им в гостиницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обед – ну их, пусть подавятся.
– В гостинице-то, я думаю, можно обедать и без телеграмм. Телеграммы только для станций на железных дорогах, – отвечал муж.
– Все-таки пошли телеграмму. Расход невелик, а, по крайней мере, тогда пообедаем наверное… Телеграмму я тебе сама напишу. Я знаю как… «Готель Берлин… Дине ин фир ур»[64 - Обед в четыре часа (фр. и нем.).] – и потом нашу фамилию. Даже и не дине, – поправилась Глафира Семеновна. – Дине – это по-французски, а по-немецки – митаг. «Митаг ин фир ур» – вот и все.
– Лучше же прежде спросить кельнера. Я уверен, что для Берлина телеграммы не надо, – стоял на своем Николай Иванович.
– Ну уж это спрашивать, так наверное перепутаешься. Скажут – да, а потом окажется, что нет, – и сиди голодом. Беда за границей без языка. Вот ежели бы мы говорили по-немецки настоящим манером…
– Вдвоем-то как-нибудь понатужимся.
– Нам и так придется много натуживаться. Багаж надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что ж ты валяешься-то! Вставай… Смотри, уж одиннадцать часов!
Глафира Семеновна возвысила голос и сдернула с мужа пуховик. Муж принялся одеваться.
Через несколько минут супруги умылись, были одеты и звонили кельнера. Тот явился, поклонился и встал в почтительной позе.
– Самовар, – обратился к нему Николай Иванович. – А тэ не надо. Тэ у нас есть. Цукер также есть.
Кельнер глядел на него во все глаза и наконец спросил:
– Tea w?nschen Sie, mein Herr?[65 - Хотите чаю, сударь?]
– Не тэ, а просто самовар без цукер и без тэ. Глаша, как самовар по-немецки.
– Постой… Пусть уж просто чай несет. Может быть, самовар принесет?
– Да зачем же, ежели у нас есть свой чай?
– Ничего. Где тут с ним объясняться! Видишь, он ничего не понимает из нашего разговора. Брингензи тэ на двоих. Тэ фюр цвей.
– W?nschen Sie auch Brot und Butter, Madame?[66 - Хотите также хлеб и масло, сударыня?] – спросил кельнер.
Глафира Семеновна поняла и отвечала:
– Я… я… Брод и бутер. Да брингензи цитрон, брингензи кезе… И брод побольше… филь брод…[67 - Хлеб и масло. Да принесите лимон, принесите сыр… И хлеб… много хлеба…] Я, Николай Иваныч, ужасно есть хочу.
Кельнер поклонился и стал уходить.
– Постойте… Вартензи, – остановила его Глафира Семеновна. – Флейш можно бринген? Я говядины, Николай Иваныч, заказываю. Может быть, и принесут. Флейш брингензи, кальт флейш[68 - Подождите… Мясо принесите, холодное мясо.].
– Kaltfleisch[69 - Холодное мясо, сударыня?], Madame?
– Кальт, кальт. Только побольше. Филь…
Явился чай, но без самовара. Кипяток или, лучше сказать, теплую воду подали в большом молочном кувшине.
– А самовар? Ферштеензи: самовар, – спрашивала Глафира Семеновна. – Самовар мит угли… с угольями… с огнем… мит фейер, – старалась она пояснить и даже издала губами звуки – пуф, пуф, пуф, изображая вылетающий из-под крышки самовара пар.
Кельнер улыбнулся:
– Sie w?nschen Theemaschine[70 - Вы хотите чайную машину.].
– Да, да… Я, я… Тэмашине, – подхватила Глафира Семеновна. – Вот поди ж ты, какое слово забыла. А ведь прежде знала. Тэмашине.
– Theemaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns[71 - У нас нет чайной машины, сударыня. У нас редко ее спрашивают.].
– Нейн?
– Nein, – отрицательно потряс головой кельнер.
– Извольте видеть, нет у них самовара! Ну Берлин! В хорошей гостинице даже самовара нет, тогда как у нас на каждом постоялом дворе. Ну а кипяток откуда же мы возьмем? Хейс вассер?[72 - Горячая вода?]
– Hier, – указал кельнер на кувшин.
– Здесь? Да это какой же кипяток! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и пар от него не идет. Нам нужен кипяток, ферштеензи – кипяток, хейс вассер. И наконец, тут мало. Тут и на две чашки для двоих не хватит, а мы хотим филь, много, мы будем пить по пять, по шесть чашек. Ферштеензи – фюнф, зехс тассе[73 - Понимаете – пять, шесть чашек.].
– Брось, Глаша. Ну их к лешему. Как-нибудь и так напьемся. Видишь, здесь в Неметчине все наоборот, все шиворот-навыворот: на перинах не спят, а перинами покрываются, кипяток подают не в чайниках-арбузах, а в молочниках, – перебил жену Николай Иванович.
– И обедают по телеграммам, – прибавила та. – Геензи[74 - Идите.], – кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы он удалился, но вдруг вспомнила и остановила его: – Или нет, постойте. Нам нужно получить наш багаж со станции. Багаже бекомен. Вот квитанция… Хир квитанц, – подала она кельнеру бумажку. – Ман кан?[75 - Можно?]
– О, ja, Madame, – отвечал кельнер, принимая квитанцию.
– Ну так брингензи… Да вот еще квитанц от телеграмма… Вир хабен… – начала Глафира Семеновна, но сейчас же остановилась и, обратясь к мужу, сказала: – Вот тут-то я и не знаю, как мне с ним объясниться насчет наших саквояжей и подушек, что мы оставили в поезде. Ты уж помогай как-нибудь. Хир телеграмма. Вир хабен в вагоне наши саквояжи и подушки ферлорен… To есть не ферлорен, а геляссен в Кенигсберг, а саквояжи и подушки фарен ин Берлин[76 - То есть не потеряли, а оставили… а саквояжи и подушки поехали в Берлин.].
Кельнер стоял, слушал и таращил глаза.
– Саквояжи и подушки. Ферштейн? – старался пояснить Николай Иванович, снял с постели подушку и показал кельнеру.
– Kissen?[77 - Подушка?] – спросил кельнер.
– Вот, вот… Киссен… В вагоне геляссен. Вир хабен геляссен и телеграфирен.
Кельнер взял квитанции от багажа и неотправленную телеграмму и удалился.
– Бьюсь об заклад, что ничего не понял! – воскликнул ему вслед Николай Иванович.
– Как не понять! Наверное понял, – отвечала Глафира Семеновна. – Я ему все обстоятельно сказала. Я теперь уж многие немецкие слова вспомнила и говорю лучше, чем вчера. Да и вообще научилась в дороге. Это ты только ничему не можешь выучиться.
Она принялась пить чай и истреблять бутерброды с сыром и телятиной. Послышался стук в дверь, и кельнер вернулся. В руке он держал квитанции и улыбался.
– Мы сейчас разглядели в конторе квитанции. По этим квитанциям вы можете получить ваш багаж и вещи только в Берлине, а не здесь, – сказал он по-немецки, кладя квитанции на стол.
Супруги в недоумении глядели на него и не понимали, что он говорит.
– Коля, ты не понял, что он говорит? – спросила мужа Глафира Семеновна. – Я решительно ничего не понимаю.
– А мне-то откуда же понимать, ежели я немецким словам в лавке от чухон учился.
– Дурак! – выбранилась жена и, обратясь к кельнеру, сказала:
– Брингензи, брингензи багаже. Мы заплатим.
– Das kann man nicht, Madame. Das werden Sie in Berlin kriegen[78 - Это невозможно, сударыня. Вы получите это в Берлине.].
– Ну да, ин Берлин. Ведь мы в Берлине. Вир ин Берлин, вир зицен ин Берлин[79 - Мы в Берлине, мы сидим в Берлине.]. Хир Берлин?
– Hier ist Dirschau, Madame… Stadt Dirschau…
Глафира Семеновна начала соображать и вспыхнула.
– Как Диршау? Какой штат Диршау?! – воскликнула она. – Берлин!
– Nein, Madame.
Кельнер снял со стены карту гостиницы, поднес к Глафире Семеновне и указал на заголовок, где было напечатано по-немецки: «Hotel de Berlin in Dirschau». Читать по-немецки Глафира Семеновна умела, она прочла и вскрикнула:
– Николай Иваныч! Да знаешь ли ты, что мы приехали не в Берлин, а в какой-то город Диршау?
– Да что ты… Неужели?.. – пробормотал Николай Иванович, разинул рот от удивления и стал скоблить затылок.

XI
– Ну что ж это такое! Ведь уж это совсем из рук вон! Ведь это ни на что не похоже! – сердилась Глафира Семеновна, всплескивая руками и бегая по комнате. – Вот уж сколько времени едем в Берлин, колесим, колесим и все в него попасть не можем. Второй раз не в то место попадаем. Диршау… Какой это такой Диршау? Где он? – остановилась она в вопросительной позе перед Николаем Ивановичем.
Тот по прежнему сидел, досадливо кряхтел и чесал затылок.
– Николай Иваныч, я вас спрашиваю! Что вы идолом-то сидите! Где это такой Диршау? В какой он такой местности? Может быть, мы опять не по той железной дороге поехали?
– Да почем же я-то знаю, матушка! – отвечал муж.
– Однако вы все-таки в Коммерческом училище учились.
– Всего только полтора года пробыл, да и то там всей моей науки только и было, что я на клиросе дискантом пел да в классе в стальные перья играл. А ты вот четыре года в пансионе у мадамы по стульям елозила, да и то ничего не знаешь.
– Наша наука была дамская: мы танцевать учились да кошельки бисерные вязать и поздравления в Рождество, в день ангела папеньке и маменьке писать; так откуда же мне о каком-то Диршау знать! Справьтесь же, наконец, как нам отсюда в Берлин попасть! Наверное, мы в какое-нибудь немецкое захолустье заехали, потому что здесь в гостинице даже самовара нет.
– Как я справлюсь? Как?.. Начнешь справляться – и опять перепутаешься. Ведь я ехал за границу, так на тебя понадеялся. Ты стрекотала как сорока, что и по-французски, и по-немецки в пансионе училась.
– И в самом деле училась, да что же поделаешь, ежели все слова перезабыла. Рассчитывайтесь же скорее здесь в гостинице и пойдемте на железную дорогу, чтоб в Берлин ехать. С какой стати нам здесь-то сидеть.
– Я в Берлин не поеду, ни за что не поеду! Чтоб ей сдохнуть, этой Неметчине! Провались она совсем! Прямо в Париж. Так и будем спрашивать – где тут дорога в Париж.
– А багаж-то наш? А чемоданы-то наши? А саквояжи с подушками? Ведь они в Берлин поехали, так надо же за ними заехать. Ведь у нас все вещи там, мне даже сморкнуться не во что.
– Ах, черт возьми! Вот закуска-то! – схватился Николай Иванович за голову. – Ну переплет! Господи Боже мой, да скоро ли же кончатся все эти немецкие мучения! Я уверен, что во французской земле лучше и там люди по-человечески живут. А все-таки надо ехать в Берлин, – сказал он и прибавил: – Ну вот что… До Берлина мы только доедем, возьмем там на станции наш багаж и сейчас же в Париж. Согласна?
– Да как же не согласна-то! Мы только едем по Неметчине и нигде в ней настоящим манером не останавливаемся, а уж и то она мне успела надоесть хуже горькой редьки. Скорей в Париж, скорей! По-французски я все-таки лучше знаю.
– Может быть, тоже только «пермете муа сортир»[80 - Разрешите мне выйти.] говоришь? Так эти-то слова и я знаю.
– Что ты, что ты… У нас в пансионе даже гувернантка была француженка. Она не из настоящих француженок, но все-таки всегда с нами по-французски говорила.
Николай Иванович позвонил кельнера.
– Сколько гельд за все происшествие? Ви филь? – спросил он, указывая на комнату и на сервировку чая. – Мы едем в Берлин. Скорей счет.
Кельнер побежал за счетом и принес его. Николай Иванович подал золотой. Ему сдали сдачи.
– Сколько взяли? – спрашивала Глафира Семеновна мужа.
– Да кто ж их знает! Разве у них разберешь? Сколько хотели, столько и взяли. Вон счет-то, бери его с собой. В вагоне на досуге разберешь, ежели сможешь. Скорей, Глафира Семеновна! Скорей! Надевай пальто, и идем.
Супруги оделись и вышли из комнаты. Кельнер стоял и ждал подачки на чай.
– Дай ему два-три гривенника. Видишь, он на чай ждет, – сказала Глафира Семеновна.
– За что? За то, что вместо Берлина облыжно в какой-то паршивый Диршау заманил? Вот ему вместо чая!
И Николай Иванович показал кельнеру кулак.
– Mein Herr! Was machen Sie?![81 - Сударь! Что вы делаете?!] – попятился кельнер.
– Нечего: мейн хер! Не заманивай. Мы явственно спрашивали, Берлин ли это или не Берлин.
– Да ведь не у него, а у швейцара.
– Одна шайка. Проезжающих тут у них нет – вот они и давай надувать народ.
Глафира Семеновна однако сжалилась над кельнером, обернулась и сунула ему в руку два «гривенника».
Вышли на подъезд. Кланялся швейцар, ожидая подачки.
– Я тебя, мерзавец! – кивнул ему Николай Иванович. – Ты благодари Бога, что я тебе бока не обломал.
– Да брось. Ну чего тут? Ведь нужно будет у него спросить, где тут железная дорога, по которой в Берлин надо ехать, – остановила мужа Глафира Семеновна, сунула швейцару два «гривенника» и спросила: – Во ист ейзенбан ин Берлин?[82 - Где железная дорога в Берлин?]
– Это здесь, мадам. Это недалеко. Дорога в Берлин та же самая, по которой вы к нам приехали, – отвечал швейцар по-немецки, указывая на виднеющееся в конце улицы серенькое здание.
– На ту же самую станцию указывает! – воскликнул Николай Иванович. – Врет, врет, Глаша, не слушай. А то опять захороводимся.
– Да ведь мы на станции-то опять спросим. Спросим и проверим. Язык до Киева доведет.
– Нас-то он что-то не больно-то доводит. Ну двигайся.
Они шли по улице по направлению к станционному дому.
– Ах, кабы по дороге какого-нибудь бродячего торговца-татарина встретить и у него носовой платок купить, а то мне даже утереться нечем.
– Утрешься и бумажкой.
По дороге, однако, был магазин, где на окне лежали носовые платки. Супруги зашли в него и купили полдюжины платков. Пользуясь случаем, Глафира Семеновна и у приказчика в магазине спросила, где железная дорога, по которой можно ехать в Берлин. Приказчик, очень учтивый молодой человек, вывел супругов из магазина на улицу и указал на то же здание, на которое указывал и швейцар.
– Видишь, стало быть, швейцар не соврал, – отнеслась к мужу Глафира Семеновна.
На станции опять расспросы словами и пантомимами. Кой-как добились, что поезд идет через полтора часа.
– Ой, врут! Ой, надувают! Уж такое это немецкое сословие надувательное! – говорил Николай Иванович. – Ты, Глаша, спроси еще.
И опять расспросы. Ответ был тот же самый.
– Да поняла ли ты настоящим манером? – все сомневался Николай Иванович.
– Да как же не понять-то? Три человека часы вынимали и прямо на цифры указывали, когда поезд в Берлин идет. Ведь я цифры-то знаю.
– Да в Берлин ли? Не заехать бы опять в какой-нибудь новый Диршау…
– В вагоне будем спрашивать.
Промаячив на станции полтора часа и все еще расспрашивая у каждого встречного о поезде в Берлин, супруги наконец очутились в вагоне. Их усадил какой-то сердобольный железнодорожный сторож, видя их замешательство и беспокойное беганье по вокзалу.
– Да ин Берлин ли? – снова спросил Николай Иванович, суя ему в руку два «гривенника». – Вир Берлин?
– Berlin, Berlin. Direct nach Berlin[83 - Прямо на Берлин.], – ответил сторож.
Поезд тронулся.
– Доедем до Берлина, никуда не попадая, – свечку в рубль поставлю, – произнес Николай Иванович.
– Ах, дай-то Бог! – пробормотала Глафира Семеновна и украдкой перекрестилась.

XII
Путь от Диршау до Берлина Николай Иванович и Глафира Семеновна проехали без особенных приключений. Они ехали в вагоне прямого сообщения, и пересаживаться им уже нигде не пришлось. Поезд летел стрелой, останавливаясь на станциях, как и до Диршау, не более одной-двух минут, но голодать им не пришлось. Станционные мальчики-кельнеры разносили по платформе подносы с бутербродами и стаканы пива и совали их в окна вагонов желающим. Глафира Семеновна, отличающаяся вообще хорошим аппетитом, набрасывалась на бутерброды и набивала ими рот во все время пути. Николай Иванович пил пиво, где только можно, залпом проглатывая по большому стакану, а иногда и по два, и значительно повеселел и даже раз вступил в разговор с каким-то немцем о солдатах. Разговор начался с того, что Николай Иванович кивнул жене на партию прусских солдат, стоящих группой на какой-то станции, и сказал:
– Глаша, смотри, какие немецкие-то солдаты – маленькие, худенькие, совсем вроде как бы лимонский скот. Наш казак таких солдат пяток штук одной рукой уберет.
Сидевший против Николая Ивановича угрюмый немец, усердно посасывающий сигару, услыхав в русском разговоре слова «солдат» и «казак», тотчас же от нечего делать спросил его по-немецки:
– А у вас в России много солдат и казаков?
Николай Иванович, тоже понявший из немецкой фразы только слова «Russland», «viel», «Soldaten» и «Kosaken», воскликнул:
– У нас-то? В Руссланд? Филь, филь… Так филь, что просто ужасти. И солдат филь, и казаков филь. И наш казак нешто такой, как ваши солдаты? У вас солдаты тоненькие, клейн[84 - Маленький.], их плевком перешибить, а наш казак – во!.. – сказал он, поднялся с дивана и показал рукой до потолка. – Кулачище у него – во, в три пуда весом.
Николай Иванович сложил руку в кулак и поднес его немцу чуть не под нос. Немец, поняв так, что этим кулаком Николай Иванович хочет показать, что в случае войны русские так сожмут в кулак немцев, пожал плечами и, пробормотав: «Ну, это еще Бог знает», умолк и прекратил разговор. Николай же Иванович, воспламенившись разговором, не унимался и продолжал доказывать силу казака.
– Ваш солдат нешто может столько шнапс тринкен, сколько наш казак будет тринкен? Вы, немцы, бир тринкен можете филь, а чтоб шнапс тринкен – вас на это нет. Что русскому здорово, то немцу смерть. Наш казак вот такой гляс[85 - Стакан.] шнапс тринкен может, из которого дейч менш бир тринкен, и наш руссишь менш будет ни в одном глазе… А ваш дейч менш под лавку свалится, у него подмикитки ослабнут. У нас щи да кашу едят, а у вас суп-брандахлыст да колбасу; наш солдат черным-то хлебом напрется, так двоих-троих дейч менш свалит, а ваш дейч солдат на белой булке сидит. Оттого наш руссиш солдат и силен. Ферштейн?
Немец молчал и улыбался. Николай Иванович продолжал:
– С вашей еды силы не нагуляешь. Мы вот в вашем Кенигсберге вздумали поесть, эссен, и нам подали котлеты меньше куриного носа; а у нас коммензи в трактир Тестова в Москве, так тебе котлету-то словно от слона выворотят. Ваши котлеты клейн, а наши котлеты грос.
В довершение всего, Николай Иванович стал рассказывать немцу о казацкой ловкости на коне и даже стал показывать в вагоне некоторые приемы казацкой джигитовки.
– A y вас, у дейч солдат, ничего этого нет, – закончил он и отер платком выступивший на лбу пот.
– Да что ты ему рассказываешь-то, – заметила мужу Глафира Семеновна. – Ведь он все равно по-русски не понимает.
– Да ведь я с немецкими словами, так как же не понять! Не бойся, понял, – подмигнул Николай Иванович. – Понял и умолк, потому чувствует, что я правду…
Вечером приехали в Берлин. Поезд, проходя над улицами и минуя громадные дома с вывесками, въехал наконец в блестяще освещенный электричеством вокзал и остановился.
– Вот он, Берлин-то! – воскликнул Николай Иванович. – Тут уж, и не спрашивая, можно догадаться, что это Берлин. Смотри, в вокзале-то какая толкотня. Словно в Нижнем во время ярмарки под главным домом, – обратился он к жене. – Ну, выходи скорей из вагона, а то дальше куда-нибудь увезут.
Они вышли из вагона.
– Багаже где можно взять? Багаже? – сунул Николай Иванович какому-то сторожу квитанцию.
– Weiter, mein Herr[86 - Дальше, сударь.], – отмахнулся тот и указал куда-то рукой.
– Багаже… – сунулся Николай Иванович к другому сторожу, и опять тот же ответ.
Пришлось выйти к самому выходу из вокзала. Там около дверей стояли швейцары гостиниц, с модными бляхами на фуражках, и приглашали к себе путешественников, выкрикивая название своей гостиницы. Один из таких швейцаров, заслыша русский разговор Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, прямо обратился к ним на ломаном русском языке:
– В наш готель говорят по-русски. В наш готель первая ранг комната от два марка до двадцать марка!
– Глаша! слышишь! По-русски болтает! – радостно воскликнул Николай Иванович и чуть не бросился к швейцару на шею: – Голубчик! Нам багаж надо получить. По-немецки мы ни в зуб и уж претерпели в дороге от этого, яко Иов многострадальный! Три немецких полтинника на чай, выручи только откуда-нибудь багаж.
– Можно, можно, ваше превосходительство. Давайте ваш квитунг и садитесь в наша карета, – отвечал швейцар.
– Вот квитанция. Да, кроме того, надо саквояжи и подушки получить. Мы растерялись в дороге и забыли в вагоне все наши вещи.
Николай Иванович передал швейцару происшествие с саквояжами.
– Все сделаю. Садитесь прежде в наша карета, – приглашал швейцар.
– Да нам не нужно кареты, мы не останемся в Берлине; мы побудем на вокзале и в Париж поедем. Нам не нужно вашей гостиницы, – отвечала Глафира Семеновна.
– Тогда я не могу делать ваш комиссион. Я служу в готель.
Швейцар сухо протянул квитанцию обратно.
– Да уж делайте, делайте! Выручайте багаж и вещи! Мы поедем к вам в гостиницу! – воскликнул Николай Иванович. – Черт с ними, Глаша! Остановимся у них в гостинице и переночуем ночку. К тому же теперь поздно. Куда ехать на ночь глядя? Очень уж я рад, что попался человек, который по-русски-то говорит, – уговаривал он супругу и прибавил швейцару: – Веди, веди, брат, нас в твою карету!
Через четверть часа супруги ехали по ярко освещенным улицам Берлина в гостиницу.
– Не поезжай к ним в гостиницу – ни подушек, ни саквояжей своих не выручили бы и опять как нибудь перепутались бы. Без языка – беда, – говорил Николай Иванович, сидя около своих вещей.

XIII
– Ну уж ты как хочешь, Николай Иваныч, а я здесь, в Берлине, больше одной ночи ни за что не останусь. Чтоб завтра же в Париж ехать! С первым поездом ехать, – говорила Глафира Семеновна. – Немецкая земля положительно нам не ко двору. Помилуйте, что это за земля такая, где, куда ни сунешься, наверное не в то место попадешь.
– Да уж ладно, ладно, завтра поедем, – отвечал Николай Иванович. – Пиво здесь хорошо. Только из-за пива и побывать стоит. Пива сегодня попьем вволю, а завтра поедем.
– Я даже и теперь-то сомневаюсь, туда ли мы попали, куда следует.
– To есть как это?
– Да в Берлин ли?
– Ну вот! Как же мы иначе багаж-то наш получили бы? Как же забытые-то в вагоне саквояжи и подушки выручили бы? Ведь они до Берлина были отправлены.
– Все может случиться.
– Однако ты видишь, по каким мы богатым улицам едем. Все газом и электричеством залито.
– А все-таки ты спроси у швейцара-то еще раз – Берлин ли это?
Николай Иванович поднял стекло кареты и высунулся к сидящему на козлах, рядом с кучером, швейцару:
– Послушайте… Как вас? Мы вот все сомневаемся – Берлин ли это?
– Берлин, Берлин. Вот теперь мы едем по знаменитая улица Unter den Linden, Под Липами, – отвечал швейцар.
– Что ж тут знаменитого, что она под липами? У нас, брат, в Петербурге этих самых лип на бульварах хоть отбавляй, но мы знаменитыми их не считаем. Вот Бисмарка вашего мы считаем знаменитым, потому в какой журнал или газету ни взгляни – везде он торчит. Где он тут у вас сидит-то, показывай. В натуре на него все-таки посмотреть любопытно.
– F?rst[87 - Князь.] Бисмарк теперь нет в Берлине, господин.
– Самого-то главного и нет. Ну а где у вас тут самое лучшее пиво?
– Пиво везде хорошо. Лучше берлинский пиво нет. Вот это знаменитый Бранденбургер тор, – указывал швейцар.
– По-нашему, Триумфальные ворота. Так. Это, брат, есть и у нас. Этим нас не удивишь. Вы вот их за знаменитые считаете, а мы ни за что не считаем, так что даже и стоят-то они у нас в Петербурге на краю города, и мимо их только быков на бойню гоняют. Скоро приедем в гостиницу?
– Сейчас, сейчас, ваше превосходительство.
Карета остановилась около ярко освещенного подъезда гостиницы. Швейцар соскочил с козел, стал высаживать из кареты Николая Ивановича и Глафиру Семеновну и ввел их в притвор. Второй швейцар, находившийся в притворе, позвонил в объемистый колокол. Где-то откликнулся колокол с более нежным тоном. С лестницы сбежал кельнер во фраке.
– Sie w?nschen ein Zimmer, mein Herr?[88 - Вам нужна комната, сударь?]
– Я, я… Только не грабить, а брать цену настоящую, – отвечали Николай Иванович.
– Der Herr spricht nicht deutsch[89 - Господин не говорит по-немецки.], – кивнул швейцар кельнеру и, обратясь к Николаю Ивановичу, сказал: – За пять марок мы вам дадим отличная комната с две кровати.
– Это то есть за пять полтинников, что ли? Ваша немецкая марка – полтинник?
– Немножко побольше. Пожалуйте, мадам… Прошу, господин.
Супруги вошли в какую-то маленькую комнату. Швейцар захлопнул стеклянную дверь. Раздался электрический звонок, потом легкий свисток, и комната начала подниматься, уходя в темноту.
– Ай, ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Голубчик! Что это такое? – ухватилась она за мужа, трясясь, как в лихорадке.
– Это, мадам, подъемный машин, – отвечал голос швейцара.
– Не надо нам, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюся… Впотьмах еще. Бог знает что сделается… Выпустите…
– Как можно, мадам… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.
– Николай Иваныч! Да что ж ты молчишь, как истукан!
Николай Иванович и сам перепугался. Он тяжело отдувался и наконец проговорил:
– Потерпи, Глаша… Уповай на Бога. Куда-нибудь доедем.
Через минуту подъемная машина остановилась, и швейцар распахнул дверцу и сказал: «Прошу, мадам».
– Тьфу ты, чтоб вам сдохнуть с вашей проклятой машиной! – плевался Николай Иванович, выходя на площадку лестницы и выводя жену. – Сильно перепугалась?
– Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и не ведь куда нас тащат. Место чужое, незнакомое, вокруг все немцы… Думаю, вот-вот в темноте за горло схватят.
– Мадам, здесь отель первый ранг, – вставил замечание швейцар, как бы обидевшись.
– Плевать я хотела на ваш ранг! Вы прежде спросите, желают ли люди в вашей чертовой люльке качаться. Вам только бы деньги с проезжающих за ваши фокусы сорвать. Не плати им, Николай Иваныч, за эту анафемскую клетку, ничего не плати…
– Мадам, мы за подъемную машину ничего не берем.
– А не берете, так с вас нужно брать за беспокойство и испуг. А вдруг со мной сделались бы нервы и я упала бы в обморок?
– Пардон, мадам… Мы не хотели…
– Нам, брат, из вашего пардона не шубу шить, – огрызнулся Николай Иванович. – Успокойся, Глаша, успокойся.
– Все ли еще у меня цело? Здесь ли брошка-то бриллиантовая? – ощупывала Глафира Семеновна брошку.
– Да что вы, мадам… Кроме меня и ваш супруг, никого в подъемной карете не было, – конфузился швейцар, повел супругов по коридору и отворил номер.
– Вот… Из ваших окон будет самый лучший вид на Паризерплац.
– Цены-то архаровские, – сказал Николай Иванович, заглядывая в комнату, которую швейцар осветил газовым рожком. – Войдем, Глаша.
Глафира Семеновна медлила входить.
– А вдруг и эта комната потемнеет и куда-нибудь подниматься начнет? – сказала она. – Я, Николай Иваныч, решительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчас же нервы сделаются, и тогда смотрите, вам же будет хуже.
– Да нет же, нет. Это уж обыкновенная комната.
– Кто их знает! В их немецкой земле все наоборот. Без машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? – спрашивала она швейцара.
– О нет, мадам! Это самый обыкновенный комната.
Глафира Семеновна робко переступила порог.
– О Господи! Только бы переночевать – да вон скорей из этой земли! – бормотала она.
– Ну так и быть, останемся здесь, – сказал Николай Иванович, садясь в кресло. – Велите принести наши вещи. А как вас звать? – обратился он к швейцару.
– Франц.
– Ну, хер Франц, так уж вы так при нас и будете с вашим русским языком. Три полтины обещал дать на чай за выручку наших вещей на железной дороге, а ежели при нас сегодня вечером состоять будете и завтра нас в какой следует настоящий вагон посадите, чтобы нам, не перепутавшись, в Париж ехать, то шесть полтин дам. Согласен?
– С удовольствием, ваше превосходительство. Теперь не прикажете ли что-нибудь из буфета?
– Чайку прежде всего.
– Даже русский самовар можем дать.
Швейцар позвонил, вызвал кельнера и сказал ему что-то по-немецки.
– Глаша! Слышишь! Даже русский самовар подадут, – сказал Николай Иванович жене, которая сидела насупившись. – Да что ты, дурочка, не бойся. Ведь уж эта комната неподвижная. Никуда нас в ней не потянут.
– Пожалуйста, за немцев не ручайся. Озорники для проезжающих. Уж ежели здесь заставляют по телеграммам обедать, то чего же тебе?..
– Ах да… Поужинать-то все-таки сегодня горячим будет можно?
– О да… У нас лучший кухня.
– И никакой телеграммы посылать сюда не надо? – спросила швейцара Глафира Семеновна.
Швейцар посмотрел на нее удивленно и отвечал:
– Зачем телеграмма? Никакой телеграмма.

XIV
После того как швейцар удалился, кельнер подал чай и тот русский самовар, которым похвастался швейцар. Глафира Семеновна хоть и была еще все в тревоге от испуга на подъемной машине, но при виде самовара тотчас же расхохоталась.
– Смотри, смотри… И это они называют русский самовар! Ни трубы, ни поддувала, – обратилась она к мужу. – Какое-то большое мельхиоровое яйцо с краном, а внизу спиртовая лампа – вот и все.
– Брось уж. Не видишь разве, что здесь люди без понятия к русской жизни, – отвечал презрительно Николай Иванович. – Немцы, хоть ты кол им на голове теши, так ничего не поделаешь. Ну, я пока буду умываться, а ты разливай чай. Напьемся чайку и слегка булочками закусим, а уж на ночь поужинаем вплотную.
– Геензи, кельнер… ничего больше. Нихтс, – кивнула Глафира Семеновна кельнеру.
Напившись чаю, Николай Иванович опять позвонил швейцара.
– Ну, хер Франц, надо нам будет немножко Берлин досмотреть. Веди, – сказал Николаи Иванович.
– Нет, нет… Ни за что я никуда не пойду! – воскликнула Глафира Семеновна. – Еще опять в какую-нибудь машину вроде подъемной попадешь и перепугаешься.
– Да что ты, глупая! Хер Франц теперь предупредит, коли ежели что.
– Да, да, мадам. Будьте покойны. Больше ничего не случится, – отвечал швейцар.
– Пойдем, Глаша, – упрашивал жену Николай Иванович.
– Ну хорошо. Только уж спускаться я ни за что не буду на вашей подъемной машине.
– Вы где это, хер Франц, русской-то образованности обучались, в какой такой академии наук? – задал Николай Иванович вопрос швейцару.
– Я, мосье, в Варшаву один большой готел управлял, там и научился.
– А сам-то вы немец?
– Я больше поляк, чем немец.
– О, не жид ли?
– Что вы, ваше превосходительство! Я поляк, но родился в Кенигсберг…
– В Кенигсберге? Ну, проку не будет! – воскликнула Глафира Семеновна. – Я умирать буду, так и то этот город вспомню. В этом городе нам обедать не дали и потребовали какую-то телеграмму, в этом городе мы перепутались и попали вместо берлинского поезда в какой-то гамбургский поезд и приехали туда, куда совсем не следует.
– Да ведь гамбургский поезд тот же, что и берлинский поезд. От Кенигсберг оба поезд идут до Диршау…
– Диршау? Ох, про этот город и не говорите. Этот город просто ужасный город! – воскликнул, в свою очередь, Николай Иванович. – Там живут просто какие-то разбойники. Они обманным образом заманили нас туда, сказав, что это Берлин, и продержали целую ночь в гостинице, чтобы содрать за постой.
Швейцар пожал плечами:
– Удивительно, как это случилось, что вы говорите про Кенигсберг. От Кенигсберга до Диршау один поезд и на Гамбург, и на Берлин. Вам нужно было только слезть в Диршау и пересесть в другой поезд.
– Ну а нам сказали, что надо поехать обратно в Кенигсберг, и мы, не доезжая Диршау, вышли из вагона на какой-то станции и поехали обратно в Кенигсберг, чтоб из Кенигсберга сесть в берлинский поезд.
– Это шутка. Это кто-нибудь шутки с вами сделал.
– Как шутки! Нам кондуктор сказал и даже высадил нас чуть не силой. Нам начальник станции сказал и даже штраф хотел взять.
– Вас надули, господин, или вы не поняли чего-нибудь. Поезд от Кенигсберга как на Берлин, так и на Гамбург – один, и только в Диршау он делится, – стоял на своем швейцар.
– Да нет же, нет! – воскликнул Николай Иванович.
– Ну что ты споришь, Коля!.. – остановила его жена. – Конечно же, нас могли и надуть, и в насмешку; конечно же, мы могли и не понять, что нам говорили по-немецки. Толкуют, а кто их разберет – что толкуют. Я по-немецки только комнатные слова знаю, а ты хмельные, так разве мудрено понять все шиворот-навыворот? Так и вышло.
– Уверяю вас, господин, что вам не следовало ехать обратно в Кенигсберг, чтобы садиться в берлинский поезд. Дорога до Диршау одна. Я это очень хорошо знаю, – уверял швейцар. – Я служил на эта дорога.
Николай Иванович досадливо чесал затылок и повторял:
– Без языка, без языка… Беда без языка!.. Ну, однако, что ж у вас в Берлине сегодня вечером посмотреть? – обратился он к швейцару.
– В театры теперь уже поздно, не поспеем к началу, но можно побывать в нашем аквариуме.
– Ах, и у вас так же, как и в Петербурге, есть аквариум? Глаша! слышишь, и у них в Берлине есть аквариум.
– Наш берлинский аквариум – знаменитый аквариум. Первый в Европа.
– Браво. А кто у вас там играет?
Швейцар посмотрел на него удивленными глазами и отвечал:
– Рыбы… Рыбы… Рыбы там и амфибиен.
– Да неужели рыбы?
– О, господин, там рыб много. Есть рыбы с моря, есть рыбы с океан.
– И играют?
– Да, да… играют.
– Глаша, слышишь! В аквариуме-то ихнем рыбы играют. Надо непременно пойти и послушать.
– Да что ты?.. – удивилась Глафира Семеновна.
– Вот рассказывает. Ведь этого в другой раз ни за что не услышишь. А кто у них дирижирует? Как вы сказали? – допытывался Николай Иванович.
– To есть как это? Я ничего не сказал, – удивился швейцар.
– Нет, нет… Вы сказали. Такая немецкая фамилия. Анти… Антиби…
– Я сказал, что там есть рыбы и амфибиен, – повторил швейцар.
– Послушаем, брат, хер Франц, этого Амфибиена, послушаем. Веди нас. Глаша, одевайся! Это недалеко?
– Да почти рядом. Unter den Linden, – отвечал швейцар.
– Это что же такое? Я по-немецки не понимаю.
– Наш бульвар Под Липами. Я давеча вам показывал.
– Ах, помню, помню. Ну, Глаша, поворачивайся, а то будет поздно. Да вот что, хер Франц, закажи, брат, нам здесь в гостинице ужин к двенадцати часам, а то я боюсь, как бы нам голодным не остаться.
– Зачем здесь? – подмигнул Николаю Ивановичу швейцар, ободренный его фамильярностью. – Мы найдем и получше здешнего ресторан, веселый ресторан.
– Ну вали! Жарь! Вот это отлично. Люблю, кто мне потрафляет. Глаша!
– Я готова.
Из-за алькова вышла Глафира Семеновна в ватерпруфе и шляпке, и супруги стали выходить из номера. Сзади их шел швейцар.

XV
Глафира Семеновна и Николай Иванович, в сопровождении швейцара, сошли по лестнице гостиницы и вышли на улицу, прилегающую в бульвару Unter den Linden, и вскоре свернули на него. Был уже девятый час вечера; некоторые магазины запирались, потушив газ в окнах, но уличное движение не утихало. Громыхали колесами экипажи, омнибусы, пронзительно щелкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики с громадными фурами, нагруженными поклажей чуть не до третьего этажа домов и везомыми парой, тройкой и даже четверкой лошадей в ряд и цугом. Легкие экипажи сторонились и давали дорогу этим чудовищам.
– Вот эта наша знаменитая улица Под Липами, – похвастался швейцар. – Наш Невский перспектив.
– А ежели это у вас на манер нашего Невского проспекта, то зачем же у вас ломовых-то пускают загромождать дорогу? – спросил Николай Иванович. – Смотри-ка, какие фуры! Чуть не с дом.
– А куда же деваться? Ведь это улица. Они едут по свой дело.
– Объезжай по задним улицам. Тут прогулка чистой публики, и вдруг лезет ломовой. Да еще какой ломовой! На саженных колесах и в тройку лошадей! Нет, у нас, в Петербурге, по главным улицам этим дубинам ездить не позволяют. Колеси по закоулкам. Нехороши, брат Франц, у вас насчет этого порядки, нехороши, хоть и Берлин.
– Но ежели ему нужно. Ведь он по делу, – опять повторил швейцар.
– Мало ли что нужно! Мало ли что по делу! Объезжай. Куда ему торопиться! Над ним не каплет. Ведь не в театр к началу представления спешит.
– Но ведь через это доставка товара должна быть дороже.
– To есть как это?
– Да так. Ехать по прямой путь – он сделает больше рейсов и может за провоз взять дешевле! Тут экономи, большой экономи.
– Глаша! Слышишь, как рассуждают! Вот на обухе-то рожь молотят! – отнесся Николай Иванович к жене.
– Да уж известно, немцы. Как же им иначе-то рассуждать! – отвечала та.
– И зачем у вас такие телеги громадные, чтобы их в три и четыре лошади таскать? – дивился Николай Иванович. – У нас телеги в одну лошадь.
– Большие телеги тоже экономи, – отвечал швейцар. – Каждой маленькой телега в одна лошадь нужно один извозчик, и к большая телега в три лошадь тоже нужно один человек. Большая телега везет столько, сколько везет три телега, – и вот два человек, два извозчик в экономи. Эти извозчик могут работать другое дело.
– Ой, ой, ой, как рассуждают! Глаша, слышишь?
– Да уж слышу, слышу. Дай шляпки-то дамские мне посмотреть.
Глафира Семеновна в это время остановилась около модного магазина.
– Вот наш знаменитый аквариум, – указал наконец швейцар на подъезд, освещенный электричеством. – Пожалуйте наверх.
– Как наверх? Да разве у вас аквариум-то не сад? – удивился Николай Иванович. – У нас в саду.
– Как возможно в саду! Тут есть такие рыбы и амфибиен, что им нужно теплый цонне…[90 - Зона.] теплый климат… Вы пальто снимите и отдайте. Будет жарко.
– Снимем, снимем. Ну поднимайся, Глаша. А я думал, Франц, что у вас в аквариуме этот… как его?.. Вот что к нам-то приезжал… Штраус, вот кто, – вспомнил Николай Иванович. – Я думал, что у вас в аквариуме Штраус, – продолжал он.
– Штраус на Зоологический сад… Там и штраус, там и жираф, там и гиппопотам, там и ваш русский ейсбер – ледяной медведь.
Супруги взяли билеты и в сопровождении швейцара вошли в аквариум. Направо и налево стеклянные резервуары с плавающей в воде рыбой. Николай Иванович взглянул мельком и сказал швейцару:
– Ну мимо! Чего тут простых-то рыб раcсматривать! Этого добра у нас в Петербурге в каждом трактире в садке много плавает. А ты веди к ученым рыбам, которые вот музыку-то играют.
Швейцар покосился на него и повел дальше. Показался террариум с черепахами.
– Вот тут шильдкрете, – указал он.
– Черепахи? – заглянула Глафира Семеновна, сморщилась и проговорила: – Фу, какая гадость! Ведите скорей нас к эстраде-то.
Швейцар опять покосился. Он недоумевал, отчего это путешественники пришли в аквариум и ни на что смотреть не хотят.
– Сейчас будут знаменитый орангутанг и горилла, – сказал он.
– Это то есть обезьяны? – спросила Глафира Семеновна. – Не надо, не надо нам обезьян. Ну что на них смотреть! Эка невидаль! Вы ведите нас скорей к этому… Как вы его назвали-то? Да… Амфибиен… Ведите туда, где этот Амфибиен играет. А здесь и публики-то нет.
– Мадам хочет амфибиен смотреть? – улыбнулся швейцар. – А вот многие дамы не любят на амфибиен смотреть. Вы храбрый дама… Вот начинаются амфибиен, – указал он на бассейн. – Тут крокодилен…
Глафира Семеновна так и шарахнулась в сторону, увидав выставившуюся из воды голову крокодила.
– Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевалась она. – И как вам не стыдно на такую гадость указывать! Мы вас просим, чтобы вы нас к Амфибиену вашему вели, а вы, как назло…
– Да ведь это амфибиен и есть… – начал было швейцар.
– Дальше, дальше, Франц! Что это в самом деле! Тебе русским языком говорят, что мы не желаем этой дряни смотреть! – крикнул Николай Иванович.
Швейцар недоумевал.
– Мадам просить амфибиен…
– Ну так и веди к нему! А ты каких-то ящериц да лягушек показываешь.
Сделали еще поворот.
– Вот, – указал швейцар.
За стеклом из-под камня выставилась громадная змея, обвила сук дерева и, поднимая голову, открывала пасть. Увидав ее, Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и бросилась к мужу:
– Коля! Голубчик! Уведи меня скорей!.. Не могу, не могу… Ты знаешь, я змей до страсти боюсь… У меня руки, ноги трясутся. Мне дурно может сделаться.
Она вся нервно тряслась. На глазах ее показались слезы.
– Хер Франц! Да будет ли этому конец! Что это за безобразие! – закричал Николай Иванович на швейцара. – Тебе русским языком сказано, что не хотим мы смотреть этой дряни! Тысячу раз тебя просят, чтобы ты нас на музыку вел, а ты, черт тебя знает, к чему нас подводишь!
– На какую музыку? – удивленно спросил швейцар. – Здесь никакой музыки нет.
– Как нет? Да ведь это аквариум?!
– Да, аквариум, но музыки нет.
– Как же может быть аквариум без музыки? Что ты нас морочишь-то! Везде аквариум с музыкой… Будто мы не понимаем! У нас в Петербурге тоже аквариум с музыкой.
– А у нас в Берлине без музик…
– Как же ты раньше говорил нам, что здесь музыка, что здесь даже ученые рыбы играют, что здесь какой-то ваш немец Амфибиен оркестром дирижирует.
– Никогда я этого, ваше превосходительство, не говорил.
– Глаша! И он еще мне смеет врать в глаза!
– Говорили вы, говорили. Мы даже сейчас вас спросили про Штрауса, а вы сказали, что Штраус дирижирует в Зоологическом саду, а здесь Амфибиен, – подхватила Глафира Семеновна.
– Мадам, вы меня не так поняли. Никогда я про музыку не говорил. Амфибиен – звери: крокодилен, змеи; штраус тоже звери – птица.
– Что вы мне про Штрауса-то зубы заговариваете? Штраус дирижер, капельмейстер – музыкант, композитор. Я сама его вальсы на фортепьянах играю.
– Ах да, да… Но тот Штраус не в Берлин, а в Вене. А я вам говорил про штраус-птица.
– Ну переплет! Нет, Неметчина нам не ко двору! – прошептал Николай Иванович. – Даже и по русски-то говорим, так друг друга понять не можем. Так нет в здешнем аквариуме музыки? – спросил он швейцара.
– Нет, нет. Здесь звери. Амфибиен тоже звери.
– Никакой музыки нет?
– Никакой.
– Так на кой же шут ты нас, спрашивается, привел сюда? На кой же шут я зря три немецких полтинника в кассе отдал, да еще за хранение платья заплатил! Веди назад!
Швейцар пожал пленами и поплелся к выходу. Сзади следовали Николай Иванович и Глафира Семеновна.
– Ведь ты знаешь, что я не могу смотреть на змей… Когда я увижу змею, у меня делается даже какое-то внутреннее нервное трясение и я становлюсь больна, совсем больна, – говорила она мужу.

XVI
– Куда ж теперь? – спрашивал Николай Иванович Глафиру Семеновну, выходя из аквариума на улицу.
Сопровождавшей их швейцар хотел что-то сказать, но Глафира Семеновна раздраженно воскликнула:
– Никуда! Решительно никуда! С меня и этого удовольствия довольно. Прямо домой, прямо в гостиницу, и завтра с первым поездом в Париж. Не желаю больше по Берлину ходить. А то опять вместо музыки на какую-нибудь змею наскочишь. Достаточно. Будет с меня… Угостили в аквариуме… Ну что ж вы стали! Ведите нас обратно в гостиницу! – обратилась она к швейцару.
– Я хотел предложить для мадам…
– Ничего мне предлагать не нужно… Прямо в гостиницу…
– Глаша! Но зайдем хоть в какую-нибудь биргале пива выпить, – начал Николай Иванович.
– Пива в гостинице можете выпить.
И Глафира Семеновна пошла одна вперед.
– Не туда, мадам. Не в ту сторону… В гостиницу направо, – сказал швейцар.
Она обернулась и переменила направление. Николай Иванович и швейцар шли сзади.
– А какое веселое место-то я вам хотел указать, – шепнул швейцар Николаю Ивановичу. – Там поют и играют, там можно и поужинать.
– Глаша! Вот Франц хочет какое-то место показать, где поют и играют. Там бы и поужинали, и пива выпили.
– Опять с змеей? Нет, уж благодарю покорно.
– Никакой там змеи нет. Там поют и играют. Там шансонетен и оперштюке… Там танцы… Там хороший кухня и можно хороший ужин получить, – продолжал швейцар.
– Чтобы змеи наесться? Давеча живую преподнесли, а теперь хотите жареную… Спасибо!
– Уговорите ее, монсье, вашу супругу… Место очень веселое… Красивые женщины есть, – шепнул швейцар.
– Нет, уж теперь закусила удила, так ее не только уговорить, а и в ступе не утолочь, – отвечал Николай Иванович. – Веди домой и заказывай ужин для нас.
Через четверть часа они были дома. Глафира Семеновна с сердцем сбросила с себя ватерпруф, шляпку, села в угол и надулась. Николай Иванович взглянул на нее и покачал головой. Швейцар подал ему карту кушаний и отошел к стороне. Николай Иванович повертел ее в руках и сказал:
– Я, брат, по-немецки ежели написано, то гляжу в книгу и вижу фигу, так уж лучше ты заказывай. Глаша! Ты чего бы хотела поесть? – обратился он к жене.
– Ничего. У меня голова болит.
– Нельзя же, милый друг, не евши. Завтра рано утром поедем в Париж, так уж не успеем до отправления поесть. В котором часу, Франц, идет поезд в Париж?
– В восемь часов утра. Вам придется на Кельн ехать, и там будет пересадка в другие вагоны. В Кельн приедете вечером и только в Кельне можете покушать, а до Кельна поезд нигде не останавливается больше двух-трех минут.
– Ну вот видишь, Глаша; стало быть, тебе необходимо поклевать с вечера, – уговаривал Николай Иванович жену. – Скажи, чего ты хочешь, – вот Франц и закажет.
– Спасибо. Не желаю змей есть по его заказу.
– Ах, мадам, мадам! И как это вы эту змею забыть не можете! – начал швейцар. – Разве я хотел сделать вам неприятное? Я не хотел. А что змея, так это аквариум. Аквариум не может быть без крокодил и змея, рыбы и амфибиен…
– Врете вы, может. У нас в Петербурге есть «Аквариум» без крокодила и без змеи. Даже и рыбы-то нет. Плавает какой-то карась с обгрызенным хвостом да две корюшки – вот и все.
– Ну это не настоящий аквариум.
– Врете. Самый настоящий. Ваш же немец там оркестром дирижирует.
– Поешь что-нибудь. Полно козыриться-то, – сказал Николай Иванович.
– Да ведь гадостью какой-нибудь немецкой накормят. Вот ежели бы щи были.
– Есть щи, Франц?
– Нет, щей здесь не бывает. Щи – это только в России.
– Ну тогда нельзя ли дутый пирог с рисом и с яйцами и с подливкой? Здесь я, по крайней мере, буду видеть, что я ем.
– Пирог, мадам, русский кушанье. Здесь в Берлин это нельзя.
– Все нельзя, ничего нельзя. Ну так что же у вас можно?
– Хочешь, Глаша, сосиски с кислой капустой? Сосисок и я поел бы… А уж в Берлине сосиски, должно быть, хорошие – немецкая еда.
– А почем вы знаете, чем они здесь начинены? Может быть, собачиной.
– Я, мадам, могу вам сделать предложение майонез из рыба.
– Нет, нет, нет. Ничего рубленого. Вместо рыбы змею подсунете.
– Опять змею? Нет, мадам, здесь змея не едят.
– Ну, так угря подсунете. Та же змея.
– Она и стерлядь не ест. Говорит, что змея, – сказал Николай Иванович и спросил швейцара: – Ну можно хоть селянку-то на сковороде сделать?
– И селянки я есть не стану, – откликнулась жена. – Что они тут в селянку наворотят? Почем я знаю! Может быть, мышь какую-нибудь. В крошеном-то незаметно.
– Ну поросенка заливного под сметанным хреном. Можно, Франц?
– Селянка и поросенок, монсье, опять русский кушанье, – дал ответ швейцар.
– Тьфу ты пропасть! Опять нельзя! Даже поросенка нельзя! Ведь поросенок-то свинина, а вы здесь, немцы, на свинине и свиных колбасах и сосисках даже помешались. Прозвище вам даже дано – немецкая колбаса.
– Верно. Я знаю. Я жил в России. Но поросенки здесь не кушают. To есть кушают, но очень мало.
– Отчего?
– Экономи. Поросенок может вырости в большая свинья. Свинья большая кушают.
– Глаша! Слышишь? Опять экономия! – воскликнул Николай Иванович. – Ну немцы! Слышишь, Франц, зачем вы умираете-то? Вам и умирать не надо из экономии. Ведь хоронить-то денег стоит.
Швейцар улыбнулся.
– Можно, по крайней мере, у вас хоть ветчины с горошком достать? – спросила наконец Глафира Семеновна швейцара.
– Это можно, мадам. Ветчина с горохом и с картофель и с русский зауэркол, с кислая капуста.
– Ну так вот ветчины. Ветчины и бульон. Бульон можно?
– Можно, мадам.
– Да вали еще две порции телячьих котлет да бифштекс, – прибавил Николай Иванович. – Надеюсь, что это можно?
– Можно, можно, но только бараний котлет, а не телячий. Телячий нет в карта.
– Тоже экономи? – спросил Николай Иванович.
– Экономи, – улыбнулся швейцар.
– Ах, черти, черти жадные! Ну вали бараньи котлеты. Цыпленком нельзя ли, кроме того, позабавиться?
– Можно, монсье.
– Так пару цыплят. Да пива, пива побольше. Нельзя ли в какой-нибудь большой кувшин его налить?
– Можно, можно, – кивал головой швейцар и спросил: – Все?
– Чего же еще больше? И этого довольно. Или нет. Закажи, брат, мне порцию сосисок немецких. Хоть они, может быть, у вас и собачиной копченой набиты, а все-таки хочется попробовать… Жена есть не будет, а я съем. Нельзя быть в Неметчине и немецких сосисок не попробовать! Вот жаль, что у вас тут простой русской водки нет.
– Кюмель есть, – отвечал швейцар.
– Сладость немецкая. Какая это водка! Ну да уж вели подать, делать нечего.
Ужин был заказан. Через час его подали в номер. Николай Иванович был голоден и принялся его есть так, что у него только за ушами трещало, а потом навалился на пиво. Ела с большим аппетитом и Глафира Семеновна.
Часа через два Николай Иванович, изрядно пьяный, лежал на постели и бормотал:
– Слава Богу, завтра в Париж. Ужасти как надоела Неметчина.

XVII
Утром Николая Ивановича и Глафиру Семеновну разбудили рано, еще только свет брезжился. Тотчас же появился кофе, тотчас же швейцар Франц принес счет за пребывание в гостинице и сказал Николаю Ивановичу:
– Ежели, ваше превосходительство, хотите к первому поезду попасть, то торопитесь: без семи минут в восемь отходит.
– Скорей, Глаша, скорей!.. – засуетился Николай Иванович и принялся расплачиваться. – Ой, ой, какой счет-то наворотили! – воскликнул он, увидав в итоге счета цифру 38.
– Да ведь это, господин, тридцать восемь марок, а не рублей, – заметил швейцар.
– Еще бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянством и буянством не занимались, вина не пили, сидели только на пиве да вашей немецкой стряпни поели. Бифштекс-то, брат, был наверное из лошадки. Им можно было гвозди в стену вколачивать.
– Что вы, господин… У нас кухня хорошая, провизия первый сорт.
– Какой бы сорт ни был, а 33 полтинника за еду и за пиво ужас как дорого. Ведь комната-то всего пять полтин стоит.
– Нет, монсье, за кушанье меньше. Тут в тридцати восьми марках пять марок за комнату, две марки за сервис…
– Как, и за сервиз у вас берут?
– Везде берут.
– Глаша! Смотри-ка, за сервиз, на котором мы ели, взяли. Ну немцы!
– Это значит – за прислугу, – пояснил швейцар и продолжал: – Четыре марки за меня, что я вчера вечером вашим проводником был, – это значит одиннадцать марок, марку за свечи, марку за лишнюю кровать для вашей супруга…
– Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! – воскликнул Николай Иванович.
– Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки – семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать один марк, – сосчитал швейцар.
– Фю-ф-фю! – просвистал Николай Иванович. – Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.
– Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Все равно не уступят. Сам меня торопил, а теперь бобы разводишь, – сказала Глафира Семеновна.
– Дай поругаться-то за свои деньги. Ах вы, грабители, грабители! А еще говорят, что немецкая жизнь дешевая. Нет, верно, вы об вашей «экономи»-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.
Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.
– Шесть марок вы еще мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? – заметил швейцар.
– За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счет поставлено.
– Четыре марки наш готел поставил, а вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, а потом опять три.
Николай Иванович вздохнул.
– Ну получай, – сказал он. – А только, Бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.
– Такого поезда нет, монсье. В Кельне вам все-таки придется пересаживаться в французские вагоны. В Кельн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.
– Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! – иронически поклонился Николай Иванович. – Глаша! Слышишь? В каком-то Кельне придется еще пересаживаться.
– В французские вагоны – так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да, кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, – сказала Глафира Семеновна.
В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрихсштрассе. Швейцар сопровождал их.
– Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведешь? – сомневался Николай Иванович. – Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.
– Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, – отвечал швейцар. – Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали – все по одной дороге и все с одного вокзал.
Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:
– Глаша! Слышишь, что он говорить? Кажется, он врет.
– С какой стати врать-то?
– Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кенигсберг покатишь! Хер Франц! ты не шути. Меня не проведешь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кенигсберга приехали! – возвысил голос Николай Иванович.
– Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезд приходят и все поезд отходят. В 7 часов 53 минут вы сядете в поезд на Кельн.
– Да верно ли? – опять спросил Николай Иванович.
– Ах, Боже мой! Да зачем же мне врать? – пожал плечами швейцар.
– Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врешь.
– Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.
– Нет, ты все-таки побожись.
– Ну вот ей-богу… А только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы перейдете немецкую границу, и вам сейчас французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, – указал швейцар на меняльную лавку.
– Нужно, нужно. Русскую сторублевую бумажку здесь разменяют?
– Конечно разменяют. Давайте. А то в Кельне, так как вы не понимаете по-немецки, вас жиды надуть могут. А уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счет с фирма спрошу.
Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошел к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счетом. Николай Иванович взглянул в счет и проговорил:
– По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабеж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой-ой как вычистят! – покрутил головой Николай Иванович и прибавил: – Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.
Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочел слово «Paris». Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:
– Ну слава Богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! – вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.
А поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других – и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.
– Да куда это столько поездов-то у вас мчится? – спросил Николай Иванович швейцара.
– Во все немецкие города и за границу. До четырехсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.
– До четырехсот? Ну это ты врешь, Франц!
– Прочтите где-нибудь описание.
– Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции?.. Ведь ему тогда околеть надо.
– Здесь много начальники станций и дежурят по часам.
– Ну немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! – воскликнул Николай Иванович. – Скоро ли, однако, наш-то поезд придет?
– Ровно в 7 часов и 53 минуты. Вот глядите на часы. Три минуты осталось.
Подлетел поезд.
– Этот? – быстро спросил швейцара Николай Иванович.
– Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего еще только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.
Свисток, и подлетевший поезд уже помчался, но вслед за ним загромыхал колесами еще поезд.
– Вот ваш поезд, – заговорил швейцар. – Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.
Через минуту супруги уже мчались в поезде.

XVIII
– Нет, совсем не рука нам, русским, эта самая немецкая жизнь! – говорил Николай Иванович жене, сидя в мчавшемся вагоне. – Тут год живи, да и то не привыкнешь к их порядкам. Заметила ты, как поезд-то отправился? Ведь ни одного звонка не было. Только что успели влезть в вагон, кондуктор свистнул – и покатили на всех рысях. Право, не будь при нас этого самого Франца, мы бы опять перепутались и попали не в тот поезд. За две-то минуты до нашего поезда подлетел поезд, так я и то хотел в него вкарабкаться, ежели бы меня Франц за рукав не удержал. А поезд-то тот шел в Вену. Ну кому в голову придет, что по одним и тем же рельсам в 7 часов и 51 минута можно ехать в Вену, а через две минуты в другом поезде в Кельн! А уж спешка-то какая! Вот кому ежели с родственниками проститься перед отходом поезда да ежели провожают тебя пять-шесть родственников… Тут и одного чмокнуть не успеешь.
– Ну это-то пустяки, – отвечала Глафира Семеновна. – Начмокайся заранее да и дожидайся поезда.
– Не тот фасон, Глаша, совсем не тот фасон. С провожающим родственником приятно войти в вагон – «вот, мол, где я сяду», потом честь честью расцеловаться, сбегать в буфет, опрокинуть на скорую руку по рюмочке, опять вернуться, опять расцеловаться. Отчего же это все у нас делается, а у них спешат, словно будто все пассажиры воры или разбойники и спасаются от погони! И куда, спрашивается, спешить? Ведь уж рано ли, поздно ли будем на том месте, куда едем. Знаешь что? Я думаю, что это немцы из экономии, чтобы лишнего куска не съесть и лишней кружки пива в дороге не выпить…
– Да конечно же, – согласилась супруга.
– А ж пиво у них соблазнительно. Только и хорошего есть во всей Неметчине, что пиво. Пиво – что твой бархат.
Николай Иванович бормотал, порицая немецкие порядки, а Глафира Семеновна, вынув из саквояжа русско-французский словарь, отыскивала разные французские слова, которые, по ее соображению, должны будут понадобиться при въезде на французскую территорию.
До Кельна доехали без особенных приключений, прибыв на кельнскую станцию часов в 9 вечера. Из Кельна в Париж поезд должен идти в полночь. Оставалось много свободного времени, и вот Николай Иванович и Глафира Семеновна направились в буфет. Столовая комната была переполнена проезжающими. Кто ждал поезда в Париж, кто в Берлин, кто в Майнц, кто в Мюнхен. Немецкая речь чередовалась с французской, цедил сквозь зубы англичанин по-английски, и вдруг послышалась русская речь. Николай Иванович вздрогнул и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столом перед бутылкой рейнвейна сидел, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человек с жиденькой бородкой и гладил себя пухлой рукой с бриллиантовым перстнем на указательном пальце по жирному чреву, на котором колыхалась массивная золотая часовая цепь с целой кучей учредительских жетонов. Одет жирный человек был в серую пиджачную пару купеческого покроя и имел на голове шляпу котелком. Против жирного человека через стол помещался седой рослый усач в пенсне, с сигарой в зубах, в сильно потертом пальто-крылатке и в мягкой поярковой шляпе с широкими полями. Жирный человек и усач разговаривали по-русски.
– Русские… – прошептал жене на ухо Николай Иванович. – Сядем за их стол. Можно познакомиться и кой о чем порасспросить.
Супруги тотчас уселись за стол.
– Кельнер! Цвей бифштекс и цвей бир! – скомандовал Николай Иванович прислуге и, обратясь к жирному человеку, спросил, приподнимая шляпу: – Кажется, тоже русские? Изволите в Париж на выставку ехать?
– Нет, уж с выставки, чтоб ей ни дна ни покрышки! – отвечал жирный человек, не переменяя своего положения. – Теперь обратно в свои московские палестины спешим.
– Вот удивительно, что вы так честите выставку! Все, которые оттуда возвратились, нам очень и очень хвалили ее. Говорят, уму помраченье.
– Грабеж-с… Грабеж на большой дороге за все, а жизнь – собачья. Конечно, везде цивилизация, но по цивилизации и грабят. Четвертаков-то этих самых сорокакопеечных мы вытаскивали, вытаскивали из-за голенища да инда[91 - Даже (устар.).] надсадились.
– Неужели такая дороговизна? – удивился Николай Иванович.
– Ну не так чтоб уж очень, – вставил свое слово усач, вынимая изо рта сигару. – Понятное дело, в Париже во время выставки все дороже, но…
– Ты, граф, молчи. Ты тратил не свои деньги, а чужие, так тебе и горя мало, – перебил его жирный человек, – а я и за тебя, и за себя свой истинник вытаскивал. Да вот как… У нас в Москве, к примеру, ихний же французский «Сан-Жульен» хоть в каком грабительском ресторане полтора целковых за бутылку, а с меня в Париже за бутылку этого самого вина шестнадцать четвертаков взяли. По сорока копеек четвертак – шесть рублей сорок. Пять бутылочек мы вот по глупости нашей с графом-переводчиком с жару охолостили – тридцать два рубля заплатили.
– Да ведь не тот «Сен-Жульен», Петр Никитич.
– Что ты мне толкуешь! «Сан-Жульен», все «Сан-Жульен». Грабители! Разбойники! Потом тоже делали нам по особому заказу простую русскую уху в ресторане… Переводчик! Как ресторан-то?
– «Бребан»… – ответил усач.
– Ну вот этот «Барабан» так нас отбарабанил по карману, что до новых веников не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
– Да ведь ты же, Петр Никитич, непременно живую стерлядь захотел, а у них стерляди дунайские, из Австрии привозные…
– Ну так что ж из этого? Стерлядка была меньше комариного носа.
– Потом рейнская лососина.
– Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители! И не понимаю я, чего мы, русские, туда едем?.. – продолжал жирный человек. – Да у меня в Москве полная чаша, в четырнадцати комнатах с бабой и с детьми живу, шесть человек прислуги, глазом моргни, так со всех ног бросаются на услугу; у подъезда рысак в пролетке на резинах, а кучер на козлах – что твой протодьякон. А я потащился в Париж, чтоб за двадцать франков в день в двух паршивых каморках существовать, по шестьдесят три ступени под небеса отмеривать, на дурацких извозчиках трястись. Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живет, чем я в Париже жил. Утром проснешься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, – когда-то еще он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру – беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги – обедать в трактир, а не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: «Батюшки! Не накормили бы лягушкой…» Поешь – сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, а ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…
– Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.
– Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать ее…
– А ты мог не соглашаться и ехать домой.
– Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало… Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь? – разбери. Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь в чем дело.
– Врешь, врешь, – остановил жирного человека усач. – В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.
– Собачья жизнь, собачья! – повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейну, сказал усачу: – Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.

XIX
Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав «очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.
– Коммерции советник и кавалер Бездоннов, – произнес, в свою очередь, жирный человек и, указывая на усача, прибавил: – А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.
– Граф Дмитрий Калинский, – назвался усач и, кивнув, в свою очередь, на жирного человека, сказал: – Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.
– Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! – отвечал жирный человек.
– Выставку ругаешь!
– Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!
– Вот какой странный человек, – кивнул на жирного человека усач. – И всё так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.
– Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.
– Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? – спросил жирного человека Николай Иванович. – Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?
– Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.
– Останавливайтесь там, где впустят, – проговорил усач. – Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.
– Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! – отнесся Николай Иванович к жене. – По всему городу придется комнату искать. Беда!.. – покрутил он головой. – Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси да буар.
– Врешь, врешь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, – откликнулась Глафира Семеновна.
– Добре, кабы так. А вот помяни мое слово – приедем в Париж, и прильпне язык к гортани. А позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? – обратился Николай Иванович к жирному человеку. – Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.
– Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вез.
– Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.
– Вот это отлично, вот это хорошо! Глаша, надо взять места в спальных вагонах.
– Позвольте-с, вы не телеграфировали?
– То есть как это?
– Не послали с дороги телеграмму, что вы желаете иметь места в спальном вагоне? Не послали, так мест не достанете.
– Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здесь по телеграмме! Ну Неметчина! В Кенигсберге обедать не дали – подавай телеграмму, а здесь в спальный вагон без телеграммы не пустят.
– Такой уж порядок. Места в спальных вагонах приготовляют заранее по телеграммам…
– Позвольте… но в обыкновенных-то вагонах без телеграммы все-таки дозволят спать? – осведомился Николай Иванович.
– Конечно.
– Ну слава Богу. А я уж думал…
Звонок. Вошел железнодорожный сторож и прокричал что-то по-немецки, упоминая «Берлин». Усач засуетился.
– Допивай, Петр Никитич, рейнвейн-то. Надо в поезд садиться, – сказал он жирному человеку.
Тот залпом выпил стакан, отдулся и, поднимаясь, произнес:
– Только уж ты как хочешь, а в Берлине я ни на час не остановлюсь. В другой поезд – и в Белокаменную.
– Врешь, врешь. Нельзя. Надо же мне тебя берлинским немцам показать. И наконец, какое ты будешь иметь понятие о Европе, ежели ты Бисмарка не видал и берлинского пива не пил!
– На станции выпьем.
– Не то, не то. В Берлине мы на два дня остановимся, в лучших биргале побываем, в Зоологический сад я тебя свожу и берлинцам покажу. Берлинцы такого зверя, как ты, наверное не видали.
– Не останусь, я тебе говорю, в Берлине.
– Останешься, ежели я останусь. Ну куда ж ты один поедешь? Ведь ты пропадешь без меня. Ну полно, не упрямься. Взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Назвался груздем, так полезай в кузов. Выехал за границу, так как же в Берлине-то не побывать. Идем! Мое почтение, господа, – раскланялся усач с Николаем Ивановичем и Глафирой Семеновной, кликнул носильщика, велел ему тащить ручной багаж, лежавший у стола, и направился на платформу.
Кряхтя и охая поплелся за ним и жирный человек, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафире Семеновне, и сказал на прощанье:
– А насчет грабежа и собачьей жизни – помяните мое слово, как в Париж приедете. Прощенья просим.
Вслед за отходом берлинского поезда возвестили об отправлении парижского поезда. Николай Иванович и Глафира Семеновна засуетились.
– Во? Во? Во цуг ин Париж?..[92 - Где? Где? Где поезд в Париж?..] – бросилась Глафира Семеновна к железнодорожному сторожу и сунула ему в руку два немецкие «гривенника».
– Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen[93 - Пойдемте со мной, сударыня… Я покажу.], – сказал тот и повел супругов к поезду.
Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семеновна мчались в Париж.

XX
Глухая ночь. Спокойное состояние духа вследствие полной уверенности, что он и жена едут прямо в Париж без пересадки, а также и плотный ужин с возлиянием пива и рейнвейна, которым Николай Иванович воспользовался в Кельне, дали ему возможность уснуть в вагоне самым богатырским сном. Всхрапывания его были до того сильны, что даже заглушали стук колес поезда и наводили на неспящую Глафиру Семеновну полнейшее уныние. Ей не спалось. Она была в тревоге. Поместившись с мужем вдвоем в отдельном купе вагона, она вдруг вспомнила, что читала в каком-то романе, как пассажиры, поместившиеся в отдельном купе, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. В романе, правда, говорилось про двух женщин, ехавших в купе, – думалось ей, – а она находится в сообществе мужа, стало быть, мужчины, но что же значит этот мужчина, ежели он спит как убитый? Какая от него может быть защита? Разбойники вернутся в купе, один набросится на спящего мужа, другой схватит ее за горло – и вот они погибли. Кричать? Но кто услышит? Купе глухое, не имеющее сообщения с другим купе; вход в него с подножки, находящейся снаружи вагона.
– Николай Иваныч… – тронула она наконец за плечо спящего мужа.
Тот пронзительно всхрапнул и что-то пробормотал, не открывая глаз.
– Николай Иваныч, проснись… Я боюсь… – потрясла она еще раз его за рукав.
Николай Иванович отмахнулся рукой и произнес:
– Пусти, не мешай.
– Да проснись же, тебе говорят. Я боюсь, мне страшно…
Николай Иванович открыл глаза и смотрел на жену посоловелым взором.
– Приехали разве куда-нибудь? – спросил он.
– Не приехали, все еще едем, но пойми – мне страшно, я боюсь. Ты так храпишь бесчувственно, а я одна не сплю, и мало ли что может случиться.
– Да что же может случиться?
– Я боюсь, что на нас нападут разбойники и ограбят нас.
И она рассказала ему про случай в отдельном купе на железной дороге, про который она читала в романе, и прибавила:
– И зачем это мы сели в отдельное купе?
Николай Иванович тоже задумался.
– Недавно даже писано было, что усыпляют на железных дорогах разбойники, хлороформом усыпляют, а ты спишь как убитый, – продолжала Глафира Семеновна.
– Да ведь я чуть-чуть… – оправдывался Николай Иванович.
– Как чуть-чуть! Так храпел, что даже стук колес заглушал. Ты уж не спи, пожалуйста.
– Не буду, не буду… Я сам понимаю теперь, что надо держать ухо востро.
– Да конечно же… Двери снаружи… Войдут – меня за горло, тебя за горло – ну и конец. Ведь очень хорошо понимают, что в Париж люди едут с деньгами.
– Не пугай, не пугай, пожалуйста, – отвечал Николай Иванович, меняясь в лице, и прибавил: – И зачем ты это мне сказала! Ехал я спокойно…
– Как зачем? Чтобы ты был осторожнее.
– Да ведь уж ежели ворвутся разбойники, так будь осторожен или неосторожен – все равно ограбят. Не пересесть ли нам в другое купе, где несколько пассажиров? – задал он вопрос.
– Как же ты пересядешь, ежели поезд летит безостановочно, как стрела, а купе наше не имеет внутреннего сообщения с другим купе?
– И то правда. Тогда вот что… Не вынуть ли мне деньги-то из кармана и не переложить ли за голенищу?
– А ты думаешь, что нападут разбойники, за голенищей не будут шарить?
– Верно, верно. Так что ж тут делать?
– Прежде всего не спи.
– Да уж не буду, не буду.
– Потом… Ведь у тебя есть револьвер в саквояже. Зачем ему быть в саквояже? Вынь его и положи рядом на диван – все-таки будет спокойнее.
– Душечка, да ведь револьвер не заряжен.
– Так заряди его. Зачем же возить с собой револьвер, ежели им не пользоваться?
– Так-то оно так, но вот, видишь ли, я впопыхах патроны дома забыл.
Глафира Семеновна так и всплеснула руками.
– Вот дурак-то! Видали ли вы дурака-то! – воскликнула она.
– Да что ж ты поделаешь, если забыл! На грех мастера нет. Да ты не беспокойся, в Париже купим, – отвечал Николай Иванович.
– Еще того лучше! Мы находимся в опасности по дороге в Париж, а он только в Париже патроны купит!
– Постой, я выну из саквояжа свой складной нож и открою его. Все-таки оружие.
– Тогда уж выньте и револьвер и положите его вот здесь на диван. Хоть он и не заряженный, а все-таки может служить острасткой тому, кто войдет. Давеча, когда ты спал на всем ходу поезда, вошел к нам в купе кондуктор для осматривания билетов, и удивительно он мне показался подозрительным. Глаза так и разбегаются. Хоть и кондуктор, а ведь тоже может схватить за горло. Да и кондуктор ли он? Вынимай же револьвер и складной ножик.
Николай Иванович тотчас же слазил в саквояж, достал револьвер и складной ножик и положил на видном месте.
– Ты, Глаша, бодрись… Бог милостив. Авось и ничего не случится, – успокаивал он жену.
– Дай-то Бог, но я должна тебе сказать, что когда ты спал и мы останавливались на минуту на какой-то станции, то к окну нашего купе подходил уж какой-то громадного роста черный мужчина в шляпе с широкими полями и очень-очень подозрительно посматривал. Даже встал на подножку и прямо заглянул в наше купе.
– Да что ты?
– Верно, верно. А вид у него совсем разбойницкий, шляпа с самыми широкими полями, на плечах какая-то накидка… Ну, одним словом, точь-в-точь как ходят разбойники в здешних заграничных землях.
Николай Иванович в раздумье чесал затылок.
– А уж потом ты его не видала, этого разбойника? – спросил он жену.
– Да где же видеть-то, ежели мы с тех пор нигде не останавливались? Поезд уже с час летит, как птица.
– Бодрись, Глаша, бодрись… Теперь кто взглянет к нам в купе – сейчас будет видеть, что мы вооружены, что мы приготовившись. Тоже ежели и разбойник увидит револьвер, так еще подумает – нападать или не нападать.
– Ты уж, пожалуйста, только не спи, – упрашивала жена.
– Какой тут сон! До сна ли мне теперь?
У двери с наружной стороны кто-то закопошился, что-то звякнуло, блеснул огонек. Николай Иванович вздрогнул. Глафира Семеновна побледнела и забормотала:
– Господи, спаси и помилуй! Возьми, Николай Иваныч, револьвер хоть в руки. Возьми скорей.
Николай Иванович протянул руку к револьверу. В это время спустилось стекло купе и в отворенное окно показалась голова кондуктора.
– Bitte Fuhrkarten, mein Herr[94 - Позвольте ваши билеты, сударь.], – проговорил он.
Николай Иванович, держа в одной руке револьвер и как бы играя им, другой рукой подал кондуктору билеты и не сводил с него глаз. Кондуктор покосился на револьвер и пробормотал:
– Jetzt k?nnen Sie bis Verniers ruhig schlаfen[95 - Теперь вы можете до Вернье спать спокойно.].
– Видишь, видишь, какая подозрительная рожа! – заметила Глафира Семеновна.
– Действительно подозрительная, – согласился Николай Иванович.

XXI
Беспокойство супругов о том, что они могут быть ограблены в купе разбойниками, все усиливалось и усиливалось и наконец дошло до крайних пределов, когда во время минутной остановки на какой-то станции дверь купе отворилась и в ней показалась гигантская фигура с дымящейся короткой трубкой во рту, в широкополой шляпе с тетеревиным пером, в венгерке и с охотничьим кинжалом за поясом. Фигура в одной руке держала серый непромокаемый плащ, а в другой ружье в чехле. Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и инстинктивно бросилась от фигуры к противоположной двери купе. Отскочил к другой двери и Николай Иванович, забыв даже захватить лежавший на диване револьвер. Он был бледен как полотно и силился отворить изнутри дверь, чтобы выскочить из купе, но дверь была заперта снаружи.
– Кондуктор! Хер кондуктор! – закричал он не своим голосом, но глас его был гласом вопиющего в пустыне; фигура влезла в купе, захлопнула за собою дверь, и поезд снова помчался.
Глафира Семеновна тряслась, как в лихорадке, на глазах ее были слезы. Она жалась к мужу и шептала:
– Разбойник… Тот самый разбойник, который уже заглядывал к нам в купе на одной из станций. Что нам делать? В случай чего я буду бить стекла и кричать.
Фигура «разбойника» заметила, что она напугала супругов, и, вынув изо рта трубку, рассыпалась в извинениях, мягко заговорив по-немецки:
– Bitte, entschuldigen Sie, Madame, dass ich Ihnen gest?rt habe. Bei uns is Coupe ist f?rchterlich besetzt[96 - Простите, пожалуйста, сударыня, что я вас потревожил. В нашем купе ужасно тесно.].
Супруги ничего не поняли и молчали.
– Вы спали и испугались? – осведомилась фигура по-немецки и прибавила: – Да, я так внезапно вошел. Пожалуйста, извините и успокойтесь.
Ответа не последовало. Супруги не шевелились. Фигура не садилась и продолжала по-немецки:
– Пожалуйста, займите ваши места.
– Глаша, что он говорит? Он денег требует? – спросил Николай Иванович жену. – Ежели что – я выбью стекло и выскочу…
– Нет… не знаю… Он что-то кланяется, – отвечала та, заикаясь.
– Вы русские или поляки? Вы не говорите по-немецки? – не унималась фигура, услыша незнакомый говор супругов и не получая от них ответа. – Ах, как жаль, что вы не говорите по-немецки!
И фигура стала приглашать их садиться жестами. В это время Николай Иванович заметил у бедра фигуры две висящие вниз головами убитые дикие утки и, сообразив, приободрился и проговорил жене:
– Кажется, это не разбойник, а охотник. Видишь, у него утки…
Отлегло несколько от сердца и у Глафиры Семеновны, и она, пересилив страх, отвечала:
– А не может разве разбойник настрелять себе уток?
– Так-то оно так… Но смотри… У него лицо добродушное, даже глупое.
– Тебе кажется добродушным и глупым, а мне страшным. Пожалуйста, будь наготове и не спускай с него глаз. Где же твой револьвер? – вспомнила она.
– Ах да… – спохватился Николай Иванович. – Вон револьвер лежит на диване около того окошка.
– Воин! В минуту опасности забыл даже и о револьвере.
– Что я поделаю с этим револьвером супротив его ружья! – шептал Николай Иванович.
– Да ведь у него ружье в чехле.
– В чехле, да заряжено, а ты ведь знаешь, что мой револьвер без патронов.
– Все-таки возьми его в руки… Ведь никто не знает, что он не заряжен. Возьми же.
– Я, Глаша, боюсь подойти. Смотри, у этого черта какой нож за поясом.
– Так ведь и у тебя есть ножик. Куда ты его задевал?
– Я, должно быть, впопыхах уронил его под скамейку.
– Ах, Николай Иваныч! Ну можно ли на тебя в чем-нибудь понадеяться! Ты хуже всякой женщины.
– Да ведь я, душечка, в военной службе никогда не служил.
– Подними же ножик.
– Где тут искать! Я, душенька, боюсь даже и наклониться. Я наклонюсь, а этот черт как хватит меня!.. Нет, уж лучше так. Сама же ты говорила, чтоб не спускать с этого разбойника глаз. А то нет, это положительно не разбойник. Смотри, он вынул из сумки грушу и ест ее.
– Да ведь и разбойники могут есть груши. Это не доказательство. Все-таки ты держи ухо востро.
– Да конечно же, конечно же… Я, Глаша, сяду. Ведь уж все равно, что стоя, что сидя…
И Николай Иванович, не спуская глаз с «разбойника», медленно опустился на диван около того окна, где стоял. Косясь на «разбойника», села и Глафира Семеновна. «Разбойник» взглянул на нее и ласково улыбнулся.
– Успокоились? – спросил он по-немецки. – Ах, как мне жалко, что я напугал вас во время сна.
– Тебя задирает, – прошептал жене Николай Иванович, не поняв, разумеется, что сказал «разбойник», и спросил ее: – Не понимаешь, что он бормочет?
– Откуда же мне понимать!
Не спускали с разбойника глаз супруги, не спускал с них глаз и разбойник. Сидели они в разных углах купе. Минуту спустя разбойник достал из сумки две груши, протянул их на своей ладони супругам и с улыбкой произнес: «Bitte». Глафира Семеновна съежилась, еще сильнее прижалась к уголку вагона и не брала. Николай Иванович протянул было руку, но жена остановила его:
– Не бери, не бери… Может быть, отравленные груши, чтобы усыпить нас.
– Ах, и то правда, – отдернул руку Николай Иванович. – А я хотел взять, чтобы не раздразнить его.
«Разбойник» не отставал, сидел с протянутой ладонью, на которой лежали груши, и повторял:
– Bitte, bitte… Ohne Seremonie…[97 - Пожалуйста, пожалуйста… Без церемонии…]
– Я, Глаша, возьму, но есть не буду, – сказал Николай Иванович, взял грушу и кивнул «разбойнику», пробормотав: – Данке…
«Разбойник» помолчал немного и опять произнес по-немецки:
– На следующей станции я освобожу вас от своего присутствия. Я буду уже дома.
Супруги, разумеется, ничего не поняли из его слов. Он все-таки показал им на уток и пробормотал по-немецки:
– Вот везу жене. Это мой охотничий трофей. In Russland giebt es solche Enten?[98 - В России есть такие утки?] – задал он вопрос, поясняя жестами, но его все-таки не поняли и оставили без ответа.
Поезд уменьшил ход. «Разбойник» засуетился, схватил ружье, непромокаемый плащ и стал собираться уходить. Глафира Семеновна приняла это за угрозу и воскликнула:
– Коля! Коля! Хватай скорей свой револьвер.
Николай Иванович потянулся и быстро схватил револьвер, который лежал прикрытый носовым платком на противоположном конце дивана. «Разбойник» улыбнулся и пробормотал по-немецки:
– А! Тоже с оружием ездите. Это хорошо по ночам…
Поезд остановился. «Разбойник» поклонился супругам, еще рассыпался в извинениях и вышел из купе.
– Ну слава Богу! – воскликнул Николай Иванович, когда они остались в купе без «разбойника». – Провалился! Ах, как он напугал нас, а ведь на тебе, Глаша, лица не было.
– Ты ничего? Да ты хуже меня! – попрекнула его супруга. – Ты даже оружие забыл схватить в руки.
– Ну пес с ним. Слава Богу, что ушел. Вот охотник, а как похож на разбойника.
– Погоди радоваться-то. Может быть, и разбойник. Да нечего торжествовать, что и ушел. Очень может быть, что он влез к нам, чтоб высмотреть хорошенько нас и купе, а уж на следующей станции влезет к нам с другими разбойниками, – заметила Глафира Семеновна.
– Что ты, что ты, Глаша! Типун бы тебе на язык! – испуганно проговорил Николай Иванович и перекрестился.
А поезд так и мчался во мгле непроглядной ночи.

XXII
Невзирая, однако, на тревожное состояние Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, сон сделал свое дело и они задремали на несколько времени, хотя и дали себе слово не спать. Первой проснулась Глафира Семеновна и даже испугалась, что спала. Она проснулась от остановки поезда на станции. Стучали молотками, пробуя колеса, перекликались рабочие, и уж перекликались на французском языке, как показалось Глафире Семеновна. Она открыла окно и стала прислушиваться – да, французский язык. Немецкого говора не слыхать, он исчез; исчезли откормленные лоснящиеся физиономии немецких железнодорожных служащих, исчезли немецкие фуражки и заменились французскими кепи, появились французские бородки на тощих лицах и на станционном здании красовались уже французские надписи. Первым, что бросилось Глафире Семеновне в глаза, была надпись «Buvette».
– Николай Иваныч, французский язык! Приехали, во французскую землю приехали! – радостно бросилась она к мужу.
Николай Иванович спал, прислонившись к уголку и держа руку на револьвере, который лежал у него на коленях. Жене нужно было потрясти его за плечо, чтобы он проснулся. Он открыл глаза, быстро вскочил на ноги и, уронив на пол револьвер, испуганно спрашивал:
– Опять разбойник? Где он?
– Какой разбойник! Мы приехали во Францию, французский язык… Может быть, это уж даже Париж.
– Не может быть! Тогда надо спросить. Что ж ты! Спрашивай… Хвастайся французским языком.
Глафира Семеновна высунулась из окна и крикнула проходившей французской бородке:
– Мосье… Кель статион? Пари? Эсе Пари?[99 - Месье… Какая станция? Париж? Это Париж?]
– Oh, non, madame. Paris est encore loin. A Paris nous serons le matin[100 - О нет, мадам, Париж еще далеко. В Париже мы будем утром.], – послышался учтивый ответ.
– Что он говорит? – осведомился Николай Иванович.
– Нет, нет, не Париж. В Париж мы приедем еще утром.
– Однако ты все понимаешь.
– Еще бы! По-французски я сколько угодно. У нас в пансионе француженка была настоящая, – похвасталась Глафира Семеновна. – Вот написано – пур ля дам; вон – пур ле месье… Вон – бювет. Тут можно выпить желающим.
– Так я, Глаша, с удовольствием бы выпил. Спроси, сколько минут стоим.
– Нет, нет. А на кого ты меня оставишь? Я боюсь. А вдруг опять разбойник?
– Да разбойник, должно быть, в немецкой земле остался. Неужели же его через границу пропустили? Наконец, ты можешь со мной вместе выйти.
– Кондуктер! – опять закричала Глафира Семеновна. – Комбьен минют иси?
– Seulement deux minutes ? prеsent, madame. Il vous reste deux minutes.
– Me ну вулон буар…[101 - – Кондуктор!.. Сколько минут здесь? – Всего две минуты сейчас, мадам. Вам остается две минуты. – Но мы хотим пить…]
– Да, буар… Буар вен руж, а то так бьер[102 - Да, пить… Пить красное вино, а то так пиво.], – прибавил Николай Иванович и тут же похвастался перед женой: – Все хмельные слова я отлично знаю.
Кондуктор протянул руку и сказал:
– Vous voulez prendre du vin rouge? Donnezmoi de l’argent, monsieur. Je vous apporterai tout de suite[103 - Вы хотите взять красного вина? Дайте мне денег, месье. Я вам принесу немедленно.].
– Что он говорит, Глаша?
– Сам принести хочет нам вина. Комбьян пур бутель?[104 - Сколько за бутылку?]
– Deux francs. Dеp?chez-vous, madame, dеp?chez-vous[105 - Два франка. Торопитесь, мадам, торопитесь.].
– Как, тоже депешу надо? – спросил Николай Иванович. – И здесь по телеграфной депеше?
– Да нет же, нет. Давай ему скорей денег. Давай два французских серебряных четвертака. Скорей, скорей.
– Вот! – И Николай Иванович, сунув кондуктору деньги, прибавил: – Тут труа четвертак. Пусть на труа франк. А я думал, что и здесь, как в Неметчине, все надо по телеграфу, когда кондуктор упомянули про депешу-то, – отнесся он к жене по уходе кондуктора.
– Да нет, нет. Он не про депешу упомянул, а сказал: «Депеше ву», то есть поторопитесь. Здесь французская земля, здесь этого нет.
– Ну то-то. А то удивительно странно показалось. Думаю: там только обеды по телеграфическим депешам, а здесь уж и выпивка. Нет, какова учтивость у французов! Только заикнулись насчет выпивки – сейчас: пожалуйте, я вам принесу.
– Еще бы… Французы удивительно учтивый народ. Разве можно их сравнить с немцами.
– Я, Глаша, страсть как рад, что мы попали во французскую землю.
– А я-то как рада!
Поезд, однако, не стоял и двух минут и тронулся, минуя станционные освещенные вывески.
– Глаша! А выпивка-то? Где же вен руж-то? Надул кондуктор… Вот тебе и французская учтивость! – воскликнул Николай Иванович, но в это время дверь купе отворилась и в купе влез кондуктор, держащий в руке бутылку вина, горлышко которой было прикрыто стаканом.
– Voyons, monsieur… Servez-vous…[106 - Извольте, месье… Пожалуйста…] – протянул он Николаю Ивановичу бутылку.
– Вот за это, мусье, спасибо, вот за это мерси. Гран мерси, рюсс мерси! – заговорил Николай Иванович, принимая бутылку.
– Monsieur est un Russe? – спросил француза и прибавил: – Oh, nous aimons la Russie et les Russes. Vivent les Russes![107 - Господин русский? О, мы любим Россию и русских. Да здравствуют русские!]
От него так и пахнуло вином. Очевидно, он и сам сейчас только выпил, да и раньше не отказывался от вина. Николай Иванович заметил это и сказал жене:
– Парень-то, кажется, изрядно хвативши?
– Ничего. Французы и пьяные любезны. Это совсем особый народ.
– Vos billets, monsieur… – между тем сказал кондуктор.
– Билеты требует, – пояснила Глафира Семеновна.
– Да понял, понял я. Что ты переводишь-то! Оказывается, что по-французски я все понимаю и могу свободно разговаривать. Вот, мосье, билье, вуаля… А бюве, мосье, не хочешь? Не вуле бюве вен руж?[108 - Вот… билеты, пожалуйста… Не хотите выпить красного вина?] – вдруг предложил Николай Иванович кондуктору.
– Oh, avec plaisir, monsieur. Prenez seulement ? prеsent vous-m?me, et moi apr?s[109 - О, с удовольствием, месье. Выпейте вы сначала, я потом.], – отвечал тот, простригая билеты.
– Ну вот и отлично. Бюве…
Николай Иванович налил стакан и протянул кондуктору. Тот поклонился и отстранил стакан:
– A prеsent vous-m?me, monsieur, et moi je prendrai apr?s vous[110 - Теперь вы, месье, а я… я выпью после вас.].
– Глаша! Что он такое? – недоумевал Николай Иванович.
– Хочет, чтобы ты прежде выпил.
– Я? Же?.. Отлично. Тре бьен… Вот… За здоровье Франс!
Николай Иванович залпом выпил стакан и продолжал:
– Мы любим вашу Франс, очень любим. Глаша, переведи.
– Ну рюсс – ну земон ля Франс.
– Oh, madame! Et nous, nous adorons la Russie[111 - О, мадам! А мы, мы обожаем Россию.].
Кондуктор взял поданный ему стакан с красным вином поднял его и, воскликнув: «Vive la Russie!» – тоже выпил его залпом.
– Друг! Ами… Франсе и рюсс – ами, – протянул ему руку Николай Иванович.
Кондуктор потряс руку.
– Анкор… – предложил Николай Иванович, указывая на стакан.
– Apr?s, monsieur… Prenez ? prеsent vous-m?me. Dans une demi-heure je vous apporterai encore une bouteille, et nous prendrons encore. J’aime les Russes…[112 - После, месье… Выпейте сейчас сами. В течение получаса я вам принесу еще одну бутылку, и мы выпьем снова. Я люблю русских…]
– Что он говорит, Глаша?
– Принесет еще бутылку и тогда опять с тобой выпьет.
– Душа человек! – воскликнул Николай Иванович, ударяя кондуктора по плечу. – Ну, бьен, бьен… Принеси – опять выпьем.
– Au revoir, monsieur… Au revoir, madame[113 - До свидания, месье… До свидания, мадам.], – раскланялся кондуктор, повернул ручку двери купе и исчез во мраке.
При таких обстоятельствах Николай Иванович и Глафира Семеновна въезжали во французскую землю.

XXIII
С французским кондуктором Николай Иванович все-таки выпил две бутылки красного вина. Со второй бутылкой кондуктор принес ему и белого хлеба с сыром на закуску, а Глафире Семеновна грушу и предложил ее с галантностью совсем ловкого кавалера. Появление такого человека, резко отделяющегося от угрюмых немецких кондукторов, значительно ободрило супругов в их путешествии, и когда на заре багаж их в Вервье был слегка осмотрен заглянувшим в купе таможенным чиновником, они начали дремать, совершенно забыв о разбойниках, которых так опасались вначале. К тому же и начало светать, а дневной свет, как известно, парализует многие страхи. Подъезжая к Намюру, они уже спали крепким сном. Кондуктор хоть и заглядывал в купе для проверки билетов, но, видя супругов спящими, не тревожил их.
Когда супруги проснулись, было ясное солнечное утро. Солнце светило ярко и приветливо озаряло мелькавшие мимо окон вагона каменные деревенские домики, сплошь застланные вьющимися растениями, играло на зеленых еще лугах, на стоящих в одиночку дубах с пожелтевшей листвой, на синей ленте речки, идущей вдоль дороги.
Глафира Семеновна сидела у окна купе и любовалась видами. Вскоре маленькие каменные домики стали сменяться более крупными домами. Появились вывески на домах, мелькнула железная решетка какого-то сада, стали появляться высокие фабричные трубы, курящиеся легким дымком, и вдруг Глафира Семеновна воскликнула:
– Батюшки! Эйфелева башня вдали! Я ее сейчас по картине узнала. Николай Иваныч! Радуйся, мы подъезжаем к Парижу.
– Да что ты! – подскочил к окну Николай Иванович.
– Вон, вон… Видишь? – указала Глафира Семеновна.
– Да, да… Эйфелева башня… Она и есть… «Кончен, кончен дальний путь. Вижу край родимый», – запел он.
Стали попадаться по дороге уже улицы. Дома все вырастали и вырастали. Виднелась церковь с готическим куполом. Движение на улицах все оживлялось. Поезд умерял ход, скрежетали тормоза. Еще несколько минут, и вагоны остановились около платформы, на которой суетились блузники в кепи и с бляхами на груди.
– Приехали… В Париж приехали!.. – радостно произнесла Глафира Семеновна, когда кондуктор отворил перед ними дверь купе.
В дверь рванулся блузник, предлагая свои услуги.
– Вуй, вуй… Прене мон саквояж, – сказала Глафира Семеновна. – Э шерше коше пур партир а готель[114 - Да, да… Возьмите мой чемодан. И ищите извозчика, чтобы отвезти в отель.]. Николай Иваныч! Бери подушки. Что ты стоишь истуканом?
– Une voiture, madame?[115 - Экипаж, мадам?] – спросил блузник.
– Да, да… Вуатюр… И анкор наш багаж… – совала она ему квитанцию.
– Oui, oui, madame.
Багаж был взят, и блузник потащил его на спине на подъезд вокзала. Супруги следовали сзади. Вот и улица с суетящейся на ней публикой. Николай Иванович поражал всех своей громадной охапкой подушек. Какой-то уличный мальчишка, продававший с рук билеты для входа на выставку, даже крикнул:
– Voyons, cе sont les Russes![116 - Посмотрите, это русские!]
Французский городовой в синей пелеринке, кепи, с закрученными усами и с клинистой бородкой махнул по направлению к стоящим в шеренгу извозчикам. От шеренги отделилась маленькая карета с сидящим на козлах краснорожим, гладкобритым, жирным извозчиком в белой лакированной шляпе-цилиндре и подъехала к супругам. Багаж уложен на крышу каретки, блузнику вручена целая стопка французских пятаков, как называл Николай Иванович медные десятисантимные монеты, и супруги сели в каретку, заслонившись подушками. Извозчик обернулся и спросил, куда ехать.
– Готель какой-нибудь. Дан готель…[117 - В отель.] – сказала Глафира Семеновна.
– Quel h?tel, madame?[118 - Какой отель?]
– Ах ты, боже мой! Да я не знаю – кель. Же не се па[119 - Я не знаю.]. Николай Иваныч, кель?
– Да почем же я-то знаю!
– Все равно, коше. Се тегаль, кель. Ен готель, нам нужно шамбр… шамбр и де ли…[120 - Все равно какой. В отель, нам нужна комната… и две кровати.]
– Je comprends, madame. Mais quel quartier dеsirez-vous?[121 - Я понимаю, мадам, но какой квартал вы хотите?]
– Глаша! Что он говорит?
– Решительно не понимаю. Ен шамбр дан готель. Ну вояжер, ну де Рюсси…
Стоящий тут же городовой сказал что-то извозчику. Тот покачал головой и поехал легкой трусцой, помахивая бичом не на лошадь, а на подскакивающих к окнам кареты мальчишек-блузников с какими-то объявлениями, с букетами цветов. Минут через десять он остановился около подъезда и крикнул:
– Voyons!..[122 - Ну вот!..]
Выскочил лакей с капулем на лбу, в черной куртке и переднике чуть не до земли.
– Une chambre pour les voyageurs![123 - Комнату для проезжающих!] – сказал извозчик лакею.
Тот отрицательно покачал головой и отвечал, что все занято.
– Ен шамбр авек де ли… – сказала Глафира Семеновна лакею.
– Point, madame…[124 - Комната с двумя кроватями… – Нет ни одной, мадам….] – развел тот руками.
Извозчик потащился далее. Во второй гостинице тот же ответ, в третьей то же самое, в четвертой даже и не разговаривали. Выглянувший на подъезд портье прямо махнул рукой, увидав подъехавшую с багажом на крышке карету. Супруги уже странствовали более получаса.
– Нигде нет комнаты! Что нам делать? – спросил жену Николай Иванович.
– Нужно искать. Нельзя же нам жить в карете.
Извозчик обернулся на козлах, заглянул в переднее стекло кареты и что-то бормотал.
– Алле, алле… – махала ему Глафира Семеновна. – Ен шамбр… Ну не пувон сан шамбр… Надо шерше анкор отель[125 - Пошел, пошел… Комната… Мы не можем без комнаты… Надо искать еще отель.].
В пятой гостинице опять то же самое. Портье выглянул и молча махнул рукой.
– Что за незадача! – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Ведь просто хоть караул кричи. Ну Париж! Попробую-ка я на чай дать, авось и комната найдется. Мусье! Мусье! – махнул он торчащей в стекле двери фигуре портье и показал полуфранковую монету. Тот отворил дверь.
– Вот на чай… Прене… – протянул Николай Иванович портье монету.
– Се пур буар… – поправила мужа Глафира Семеновна. – Прене и доне ну зен шамбр.
– Nous n’avons point, madame… – отвечал портье, но деньги все-таки взял.
– Же компран, же компран. А где есть шамбр? У шерше?[126 - Возьмите… – На чай… Возьмите и дайте нам комнату. – У нас нет, мадам… – Я понимаю, я понимаю. А где есть комната? Где искать?]
Портье стал говорить что-то извозчику и показывал руками. Снова поехали.
– Великое дело давание на чай! – воскликнул Николай Иванович. – Оно развязывает языки… И помяни мое слово – сейчас комната найдется.
Извозчик сделал нисколько поворотов из одной улицы в другую, въехали в какой-то мрачный переулок с грязненькими лавочками в громадных серых шестиэтажных домах, упирающихся крышами в небо, и остановились около неказистого подъезда. Извозчик слез с козел, направился в подъезд и вышел оттуда с худенькой старушкой в белом чепце.
– Ен шамбр авек де ли… – обратилась к ней Глафира Семеновна.
– Ah, oui, madame… Ayez la bonte de voir seulement[127 - Ах да, мадам… Будьте любезны только взглянуть.], – отвечала старушка и отворила дверцу кареты.
– Есть комната! – воскликнул Николай Иванович. – Ну что я говорил!
Супруги вышли из кареты и направились в подъезд.

XXIV
В подъезде на площадке висели карты с расклеенными афишами цирка, театров, «Petit Journal». Пахло чем-то жареным. Налево от площадки была видна маленькая комната. Там за конторкой стоял старик в сером потертом пиджаке, с серой щетиной на голове, в серебряных круглых очках и в вышитых гарусом туфлях. Старушка в белом чепце предложила супругам подняться по деревянной, узкой, чуть не винтовой лестнице.
– Кель этаж? – спросила ее Глафира Семеновна.
– Troisiеme, madame, – отвечала старушка и бойко пошла вперед.
– В третьем этаже? – переспросил Николай Иванович жену.
– В третьем. Что ж, это не очень высоко.
– Раз этаж, два этаж, три этаж, четыре этаж, – считал Николай Иванович и воскликнул: – Позвольте, мадам! Да уж это в четвертом. Зачем же говорить, что в третьем! Глаша, скажи ей… Куда же она нас ведет?
– By заве ди – труазьем…[128 - Вы сказали третий.] – начала Глафира Семеновна, еле переводя дух. – А ведь это…
– Oui, oui, madame, le troisi?me… Encore un peu plus haut[129 - Да, да, мадам, третий. Еще немного выше.].
– Еще выше? Фу-ты пропасть! Да она нас на каланчу ведет. Ведь это уж пятый!.. Глаша…
– Сянк, мадам, сянк…[130 - Пятый, мадам, пятый.] – старалась пояснить старушке Глафира Семеновна.
– Mais, non, madame, c’est le troisi?me…[131 - Нет, мадам, это третий.] – стояла на своем старуха и ввела в коридор.
– Фу черт! Да неужто мы этажей считать не умеем?! Пятый… Скажи ей, Глаша, что пятый.
– Да ведь что ж говорить-то? Уверяет, что третий.
Старушка распахнула дверь из коридора в комнату и сказала:
– Voil?, monsieur…[132 - Вот, месье.]
Николай Иванович заглянул и воскликнул:
– Да ведь это клетушка! Тут и одному-то не поместиться. И наконец, всего одна кровать! Нам нужно две кровати.
– Де ли… де… – пояснила старушке Глафира Семеновна.
– Oui, madame… Je vous mettrai…[133 - Да, мадам… Я вам поставлю…]
– Говорит, что поставит вторую кровать.
Супруги обозревали комнату. Старая, старинного фасона, красного дерева кровать под драпировкой, какой-то диванчик, три стула, круглый стол и шкаф с зеркалом – вот все убранство комнаты. Два больших окна были наполовину загорожены чугунной решеткой, и в них виднелись на противоположной стороне узенькой улицы другие такие же окна, на решетке одного из которых висело для просушки детское одеяло, а у другого окна стояла растрепанная женщина и отряхала, ударяя о перила решетки, подол какого-то платья, держа корсаж платья у себя на плече.
– Ну Париж… – сказал Николай Иванович. – Не стоило в Париж ехать, чтобы в таком хлеву помещаться.
– А все-таки нужно взять эту комнату, потому надо же где-нибудь поместиться. Не ездить же нам по городу до ночи. И так уж часа два мотались, Бог знает сколько гостиниц объездили, – отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к старухе, спросила о цене: – Э ле при? Комбьян?
– Dix francs, madame…[134 - И цена? Сколько? – Десять франков, мадам…] – спокойно отвечала старуха.
– Что такое? Десять франков! – воскликнул Николай Иванович. – Да ведь это разбой! Десять четвертаков по сорока копеек – четыре рубля… Совсем разбой!
Хотя восклицание было сделано по-русски, но старуха-француженка поняла его, потому что пожала плечами, развела руками и произнесла в ответ:
– C’est l’exposition, monsieur[135 - Это выставка, месье.].
– Она говорит, что из-за выставки так дорого, – пояснила Глафира Семеновна.
– Все равно разбой… Ведь такие каморки на такой каланче у нас в Петербурге по полтине в сутки ходят и уж много-много что по семьдесят пять копеек. А то четыре рубля. Да я дам четыре рубля, дам и пять, но и ты дай мне настоящую комнату.
– Се шер[136 - Это дорого.], мадам, – попробовала сказать Глафира Семеновна, но старуха опять развела руками и опять упомянула про выставку.
– Лучше нет? – спрашивал Николай Иванович. – Глаша! Спроси.
– By заве бон шамбр? Ну вулон бон шамбр.
– ? prеsent non, madame[137 - У вас есть хорошая комната? Мы хотим хорошую комнату. – В настоящее время нет, мадам.], – покачала головой старуха.
– Что тут делать? – взглянул Николай Иванович на жену.
– Надо брать. Не мотаться же нам еще полдня по Парижу!
– Да ведь вышь-то какая! Это на манер думской каланчи.
– Потом поищем что-нибудь получше, а теперь нужно же где-нибудь приютиться.
– Анафемы! Грабители! Русским ура кричат и с них же семь шкур дерут!
– Да ведь за это-то и кричат, что семь шкур дерут.
– Eh bien, madame? – вопросительно взглянула на супругов старуха.
– Вуй… Ну пренон… Делать нечего… Нотр багаж[138 - Ну так что, мадам? – Да… Берем… Делать нечего… Наш багаж.].
Глафира Семеновна стала снимать с себя ватерпруф. Старуха позвонила, чтобы послать за багажом. Николай Иванович пошел вниз рассчитываться с извозчиком. По дороге он сосчитал число ступеней на лестнице. Оказалось восемьдесят три.
– Восемьдесят три ступени, десять поворотов на лестнице, пять площадок, – и это они называют в третьем этаже! – горячился он. – Черти. Право, черти! Комбьян? – обратился он к извозчику, вынимая из кармана на ладонь горсть серебра.
– Huit francs, monsieur…[139 - Восемь франков, месье.] – произнес он наконец.
– Как вит франк? To есть восемь франков? Да ты, почтенный, никак белены объелся. Восемь четвертаков по сорок копеек – ведь это три двадцать! – восклицал Николай Иванович. – Мосье, – обратился он к старику, стоявшему при их приезде за конторкой и теперь вышедшему на подъезд. – Вит франк хочет… Ведь у вас такса… Не может же быть, чтобы это было по таксе…
Старик заговорил что-то с извозчиком, потом обратился к Николаю Ивановичу на французском языке, что-то очертил ему пальцем на своей ладони, но Николай Иванович ничего не понял, плюнул, достал две пятифранковые монеты и, подавая их извозчику, сказал по-русски:
– Трех рублей ни за что не дам, хоть ты разорвись. Вот тебе два целковых и проваливай… Алле… Вон… Алле… – махал он рукою, отгоняя извозчика.
Извозчик просил всего только восемь франков и, получив десять и видя, что его гонят прочь, не желая взять сдачи, просто недоумевал. Наконец он улыбнулся, наскоро снял шляпу, сказал: «Merci, monsieur» – и, стегнув лошадь, отъехал от подъезда. Старик дивился щедрости путешественника, пожимал плечами и бормотал по-французски:
– О, русские! Я знаю этих русских! Они любят горячиться, но это самый щедрый народ!
Николай Иванович, принимая пятифранковые монеты за серебряные рубли и в простоте душевной думая, что они выторговали у извозчика рубль двадцать копеек, поднимался в свою комнату наверх, следуя за прислугой, несшей его багаж, уже в несколько успокоившемся состоянии и говорил сам с собой:
– Два рубля… И два-то рубля ужасти как дорого за такую езду. Ведь, в сущности, все по одному и тому же месту путались, а больших концов не делали.
Глафиру Семеновну он застал заказывающей кофе. Перед ней стоял в рваном пиджаке, в войлочных туфлях и в четырехугольном колпаке из белой писчей бумаги какой-то молодой малый с эспаньолкой на глупом лице и говорил:
– Madame veut cafе au lait… Oui, oui…[140 - Мадам хочет кофе с молоком… Да, да…]
– Я кофе заказываю, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Надо же чего-нибудь выпить.
– Да, да… Кофей отлично… – отвечал Николай Иванович. – Ты, брат, и масла приволоки, и булок, – обратился он к слуге. – Глаша! переведи ему.
– Пян и бер…[141 - Хлеб и масло.] – сказала Глафира Семеновна. – И побольше. Боку…
– Пян-бер… – повторил Николай Иванович.
– Oui, oui, monsieur… Un dеjeuner…[142 - Да, да, месье… Завтрак…]
– Да, да… Мне и жене… Ну, живо…
Слуга побежал исполнять требуемое.

XXV
Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна умылись, поспел и кофе. Тот же слуга в потертом пиджаке и четырехугольном бумажном колпаке внес поднос с кофейником, молочником и булками. Прежде всего Николая Ивановича поразили громадные чашки для кофе, превосходящие по своим размерам даже суповые чашки. При них находились так называемые десертные ложки. Николай Иванович как увидел чашки и ложки, так и воскликнул:
– Батюшки! Чашки-то какие! Да ты бы еще, молодец, ведра с уполовниками принес! Кто же в таких чашках кофей пьет! Уж прачки на что до кофеища охотницы, а такую чашку кофею, я полагаю, ни одна прачка не вытянет.
Слуга стоял, кланялся и глупо улыбался.
– Глаша! Переведи ему, – обратился Николай Иванович к жене.
– Да как же я переведу-то? – отвечала Глафира Семеновна в замешательстве. – Ты такие слова говоришь, которых я по-французски и не знаю. Ле тас тре гран, – указала она слуге на чашки. – Пуркуа гран?
– Oh, madame, c’est toujours comme ?a. Vous avez demandе cafе au lait[143 - Чашки очень большие. Почему большие? – О, мадам, это всегда так. Вы просили кофе с молоком.].
– Говорит, что такие чашки нужно, – перевела Глафира Семеновна. – Верно, уж у них такой обычай, верно, уж кофейная страна.
– Ты ему про прачку-то скажи.
– Я не знаю, как прачка по-французски.
– Как не знаешь? Ведь комнатные слова ты все знаешь, а «прачка» комнатное слово.
– Ну вот поди ж ты – забыла.
– Так как же мы стирать-то будем? Ведь белье придется в стирку отдавать.
– Ну, тогда я в словаре посмотрю. Наливай же себе кофею и пей. Чего ты над чашкой-то сидишь!
– Как тут пить! Тут надо ложками хлебать, а не пить. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что они нарочно такие купели вместо чашек нам подали, чтобы потом за три порции кофею взять, а то так и за четыре. Вот помяни мое слово, за четыре порции в счет наворотят. Грабеж, чисто грабеж.
– Да пей уж, пей. Ведь на грабеж и за границу поехали.
Слуга все стоял и глупо улыбался.
– Voulez-vous encore quelque chose, monsieur?[144 - Хотите что-нибудь еще, месье?] – спросил он наконец, собираясь уходить.
Николай Иванович понял слово «анкор» и воскликнул:
– Как анкор? Как еще? Ведра с кофеем принес да еще спрашивает – не подать ли анкор! Сорокаведерную бочку с кофеем нам еще приволочь хочешь, что ли! Иди, иди с Богом! Вишь, как разлакомился! Анкор! Правду купец-то в Кельне на станции говорил, что здесь семь шкур дерут, – отнесся Николай Иванович к жене.
Слуга все еще стоял, глупо улыбался и наконец сказал:
– J’aime la langue russe… Oh, que j’aime, quand on parle russe![145 - Я люблю русский язык… О, как я люблю, когда говорят по-русски!]
– Глаша! Что он торчит? Что ему еще надо?
– Говорит, что очень любит слушать, когда говорят по-русски, – перевела Глафира Семеновна и кивнула слуге, сказав: – Але…
Тот переминался с ноги на ногу и не шел.
– Votre nom, monsieur, votre carte… – сказал он. – Il faut noter chez nous en das…[146 - Ваше имя, месье, ваша карточка… Нужно отметиться у нас…]
– Что он говорит? Чего еще ему надо, Глаша?
– Спрашивает, как нас зовут.
– А! Паспорт? Сейчас, сейчас… – засуетился Николай Иванович.
– Oh, non, monsieur… Le passeport се n’es pas necessaire. Seulement votre nom, votre carte[147 - О нет, месье… Паспорт не обязателен. Только ваше имя, ваша карточка.].
– Говорит, что паспорт не надо. Просит только твою карточку.
– Как не надо! Вздор… Пускай уж заодно берет. Ведь прописаться же в участке надо. Ведь не на один день приехали. Вот паспорт… – выложил Николай Иванович на стол свою паспортную книжку.
Слуга отстранил ее рукой и стоял на своем, что паспорта не надо, а надо только карточку.
– Seulement une carte… une carte de visite…[148 - Только карточка… визитная карточка…] – пояснял он.
– Дай ему свою визитную карточку. Говорит, что паспорта не надо. Верно, здесь не прописываются.
– Как возможно, чтобы не прописывались. Где же это видано, чтобы не прописываться в чужом месте! Почем они нас знают! А вдруг мы беспаспортные! Вот, брат, бери паспорт… – протянул слуге Николай Иванович книжку.
– Pas passeport… Seulement la carte… – упрямился слуга.
– Да что ты его задерживаешь-то! Ну дай ему свою карточку. Ведь для чего же нибудь ты велел сделать свои карточки на французском языке.
Николай Иванович пожал плечами и подал карточку. Слуга удалился.
– Глаша, знаешь, что я полагаю? – сказал Николай Иванович по уходе слуги. – Я полагаю, что тут какая-нибудь штука. Где же это видано, чтобы в гостинице паспорта не брать в прописку!
– Какая штука?
– А вот какая. Не хотят ли они отжилить наш багаж, наши вещи? Мы уйдем из номера, вещи наши оставим, вернемся, а они нам скажут: да вы у нас в гостинице не прописаны, стало быть, вовсе и не останавливались и никаких ваших вещей у нас нет.
– Да что ты! Выдумаешь тоже…
– Отчего же они паспорт не взяли в прописку? Паспорт в гостиницах прежде всего. Нет, я внизу во что бы ни стало всучу его хозяйке. Паспорт прописан, так всякому спокойнее. Ты сейчас и в полицию жаловаться можешь, и всякая штука…
Глафира Семеновна между тем напилась уже кофею и переодевалась.
– Ты смотри, Глаша, все самое лучшее на себя надевай, – говорил Николай Иванович жене. – Здесь, брат, Париж, здесь первые модницы, первые франтихи, отсюда моды-то к нам идут, так уж надо не ударить в грязь лицом. А то что за радость, за кухарку какую-нибудь примут! Паспорта нашего не взяли, стало быть, не знают, что мы купцы. Да здесь, я думаю, и кухарки-то по последней моде одеты ходят.
– Да ведь мы на выставку сейчас пойдем… Вот ежели бы в театр… – пробовала возразить Глафира Семеновна.
– Так на выставке-то, по всем вероятиям, все как разряжены! Ведь выставка, а не что другое. Нет, уж ты новое шелковое платье надень, бархатное пальто, визитную шляпку, и бриллиантовую брошку, и бриллиантовые браслетки.
– Зачем же это?
– Надевай, тебе говорят, а то за кухарку примут. В модный город, откуда всякие наряды идут, приехали, да вдруг в тряпки одеться! Все лучшее надень. А главное, бриллианты. Да и спокойнее оно будет, ежели бриллианты-то на себе. А то вон видишь, паспорта даже в прописку не взяли, так как тут бриллианты-то в номере оставлять! У тебя бриллиантов с собой больше чем на четыре тысячи.
– Вот разве только из-за этого…
– Надевай, надевай… Я дело говорю.
Через четверть часа Глафира Семеновна оделась.
– Ну, вот так хорошо. Теперь никто не скажет, что кухарка, – сказал Николай Иванович. – Вот и я бриллиантовый перстень на палец надену. Совсем готова?
– Совсем. На выставку поедем?
– Конечно же, прямо на выставку. Как выставка-то по-французски? Как извозчика-то нанимать?
– Алекспозицион[149 - На выставку.].
– Алекспозицион, алекспозицион… Ну тронемся…
Николай Иванович и Глафира Семеновна сошли с лестницы. Внизу Николай Иванович опять всячески старался всучить свой паспорт в прописку, обращаясь уже на этот раз к хозяину и хозяйке гостиницы, но те также наотрез отказались взять: «Се n’est pas nеcessaire, monsieur»[150 - Это необязательно, месье.].
– Нет, уж ты что ни говори, а тут какая-нибудь штука да есть, что они паспорта от нас не берут! – сказал Николай Иванович жене, выходя из подъезда на улицу, и прибавил: – Нужно держать ухо востро.

XXVI
– Батюшки! Да тут и извозчиков нет. Вот в какую улицу мы заехали, – сказал Николай Иванович жене, когда они вышли из подъезда гостиницы. – Как теперь на выставку-то попасть?
– Язык до Киева доведет, – отвечала храбро Глафира Семеновна.
– Ты по-французски-то тоже одни комнатные слова знаешь или и другие?
– По-французски я и другие слова знаю.
– Да знаешь ли уличные-то слова? Вот мы теперь на улице, так ведь уличные слова понадобятся.
– Еще бы не знать! По-французски нас настоящая француженка учила.
Николай Иванович остановился и сказал:
– Послушай Глаша, может быть, мы на выставку-то вовсе не в ту сторону идем. Мы вышли направо из подъезда, а может быть, надо налево.
– Да ведь мы только до извозчика идем, а уж тот довезет.
– Все-таки лучше спросить. Вон над лавкой красная железная перчатка висит, и у дверей, должно быть, хозяин-перчаточник с трубкой в зубах стоит – его и спроси.
Напротив через узенькую улицу, около дверей в невзрачную перчаточную лавку, стоял в одной жилетке, в гарусных туфлях и в синей ермолке с кисточкой пожилой человек с усами и бакенбардами и курил трубку. Супруги перешли улицу и подошли к нему.
– Пардон, монсье… – обратилась к нему Глафира Семеновна. – Алекспозицион – а друа у а гош?[151 - На выставку направо или налево?]
Француз очень любезно стал объяснять дорогу, сопровождая свои объяснения жестами. Оказалось, что супруги не в ту сторону шли, и пришлось обернуться назад. Вышли на перекресток улиц и опять остановились.
– Кажется, что перчаточник сказал, что направо, – пробормотала Глафира Семеновна.
– Бог его ведает. Я ничего не понял. Стрекотал, как сорока, – отвечали муж. – Спроси.
На углу была посудная лавка. В окнах виднелись стеклянные стаканы, рюмки. На стуле около лавки сидела старуха в красном шерстяном чепце и вязала чулок. Опять расспросы. Старуха показала налево и прибавила:
– C’est bien loin d’ici, madame. Il faut prendre l’omnibus…[152 - Это очень далеко, мадам, надо сесть в омнибус.]
Взяли налево, прошли улицу и очутились опять на перекрестке другой улицы. Эта улица была уже многолюдная; сновало множество народа, ехали экипажи, ломовые телеги, запряженные парой, тащились громадные омнибусы, переполненные пестрой публикой, хлопали, как хлопушки, бичи кучеров. Магазины уже блистали большими зеркальными стеклами.
– Rue La Fayette… – прочла надпись на углу Глафира Семеновна и прибавила: – Эта улица зовется рю Лафайет. Я помню, что я что-то читала в одном романе про рю Лафайет. Эта улица мне знакома. Однако надо же взять извозчика. Вон порожний извозчик в белой шляпе и красном жилете едет. Николай Иваныч, крикни его! Мне неловко кричать. Я дама.
– Извозчик! – закричал Николай Иванович.
– Да что ж ты по-русски-то. Надо по-французски.
– Тьфу ты пропасть! Совсем забыл, что здесь по-русски не понимают. Как извозчик-то по-французски?
– Коше.
– Да так ли? Кажется, это ругательное слово? Кажется, коше – свинья.
– Свинья – кошон, а извозчик – коше.
– Вот язык-то… Коше – извозчик, кошон – свинья!.. Долго ли тут перепутаться!
– Да кричи же, Николай Иваныч!
– Эй, коше! Мусье коше!
– Ну вот, пока ты собирался, его уже взяли. Вон какой-то мужчина садится в коляску. Так здесь нельзя… И что это у тебя за рассуждения! Еще едет, еще едет извозчик. Кричи.
– Коше! – крикнул опять Николай Иванович и махнул ему зонтиком, но извозчик сам махнул ему бичом и отвернулся. – Не едет. Должно быть, занят.
Опять перекресток.
– Рю Лаффит… – прочитала Глафира Семеновна и прибавила: – Рю Лаффит мне по роману знакома. Рю Лаффит я отлично помню. Батюшки! Да ведь в рю Лаффит Анжелика приходила на свидание к Гастону, и здесь Гастон ранил Жерома кинжалом, – воскликнула она.
– Какая Анжелика? Какой такой Гастон? – спросил Николай Иванович.
– Ты не знаешь… Это в романе… Но я-то очень хорошо помню. Так, так… Еще угольщик Жак Видаль устроил ему после этого засаду на лестнице. Ну вот извозчик! Кричи! Кричи!
– Коше! Коше!..
Извозчик, которого кричали, отрицательно покачал головой и поехал далее.
– Что за черт! Не везут! Ведь эдак, пожалуй, пехтурой придется идти, – сказал Николай Иванович.
– Пешком невозможно. Давеча француженка сказала, что выставка очень далеко, – отвечала Глафира Семеновна. – Вот еще извозчик на углу стоит. Коше! – обратилась она к нему сама. – Алекспозицион?
Извозчик сделал пригласительный жест, указывая на коляску.
– Не садись так, не садись без ряды… – остановил Николай Иванович жену, влезавшую уже было в экипаж. – Надо поторговаться. А то опять черт знает сколько сдерут. Коше! Комбиен алекспозицион?[153 - Сколько на выставку?] – спросил он.
Извозчик улыбнулся, полез в жилетный карман, вынул оттуда печатный лист и протянул его Николаю Ивановичу, прибавив, кивая на экипаж:
– Prenez place seulement[154 - Прошу садиться.].
– Что ты мне бумагу-то суешь! Ты мне скажи: комбьен алекспозицион?
– Vous verrez l?, monsieur, c’est еcrit[155 - Вы увидите там, месье, там написано.].
– Глаша! Что он говорит?
– Он говорит, что на листе написано, сколько стоит до выставки. Садись же… Должно быть, в листке такса.
– Не желаю я так садиться. Отчего ж когда извозчик вез нас в гостиницу, то не совал никакой таксы? Алекспозицион – ен франк. Четвертак…
– Oh, non, monsieur, – отрицательно покачал головой извозчик и отвернулся.
– Да садись же, Николай Иваныч, а то без извозчика останемся, – протестовала Глафира Семеновна и вскочила в экипаж.
– Глаша! Нельзя же не торговавшись. Сдерут.
– Садись, садись.
Николай Иванович, все еще ворча, поместился тоже в экипаже. Извозчик не ехал. Он обернулся к ним и сказал:
– Un franc et cinquante centimes et encore pour boire…
– Алле, алле… – махнула ему Глафира Семеновна. – Франк и пятьдесят сантимов просит и чтоб ему на чай дать, – объяснила она мужу. – Алле, алле, коше… Алекспозицион.
– Quelle porte, madame?[156 - К которому входу?] – спрашивал извозчик, все еще не трогаясь.
– Вот уж теперь решительно ничего не понимаю. Алле, алле! Алекспозицион. Пур буар – вуй… Алле[157 - Пошел, пошел, извозчик. На чай – да… Пошел.].
Извозчик улыбнулся, слегка тронул лошадь бичом, и экипаж поплелся.

XXVII
Через пять минут извозчик обернулся к сидевшим в экипаже супругам и сказал:
– Vous ?tes etrangers, monsieur? N’est ce pas?[158 - Вы иностранцы, месье? Не правда ли?]
– Глаша! Что он говорит? – отнесся к супруге Николай Иванович.
– Да кто ж его знает! Не понимаю.
– Да ведь это же уличные слова, а про уличные слова ты хвасталась, что знаешь отлично.
– Уличных слов много. Да наконец, может быть, это и не уличные.
– Etes-vous russe, monsieur, anglais, espagnol?[159 - Вы русский, англичанин, испанец?]
– Рюсс, рюсс, – отвечала Глафира Семеновна и перевела мужу: – Спрашивает, русские мы или англичане.
– Рюсс, брат, рюсс, – прибавил Николай Иванович. – Да погоняй хорошенько. Что, брат, словно по клювку едешь. Погоняй. На тэ или, как там у вас, на кофе получишь. Мы, рюсс, любим только поторговаться, а когда нас разуважат, мы за деньгами не постоим.
– Ну с какой стати ты все это бормочешь? Ведь он все равно по-русски ничего не понимает, – сказала Глафира Семеновна.
– А ты переведи.
– Алле… Алле вит. Ну донон пур буар. Бьен донон[160 - – Поезжай… Быстро поезжай. Мы даем на чай. Хорошо даем.].
– Oh, ? prеsent je sais… je connais les Russes. Si vous ?tes les Russes, vous donnez bien pour boire, – отвечал извозчик. – Alors il faut vous montrer quelque chose de remarquable. Voilа… c’est l’Opеra[161 - – О, теперь я знаю… Я знал русских. Если вы русские, вы хорошо дадите на чай… Тогда нужно показать вам что-нибудь примечательное. Вот… это Опера.], – указал он бичом на громадное здание театра.
– Ах вот Опера-то! Николай Иваныч, это Опера. Смотри, какой любезный извозчик… Мимо чего мы едем, рассказывает, – толкнула мужа Глафира Семеновна и прибавила: – Так вот она, Опера-то. Здесь, должно быть, недалеко и Кафе Риш, в котором граф Клермон познакомился с Клементиной. Она была танцовщица из Оперы.
– Какой граф? Какая Клементина? – удивленно спросил Николай Иванович жену.
– Ты не знаешь. Это я из романа… Эта Клементина впоследствии вконец разорила графа, так что у него остался только золотой медальон его матери, и этот медальон…
– Что за вздор ты городишь!
– Это я про себя. Не слушай… Да… Как приятно видеть те места, которые знаешь по книгам.
Извозчик, очевидно, уже ехал не прямо на выставку, а колесил по улицам и все рассказывал, указывая бичом:
– Notre-Dame… Palais de Justice…[162 - Нотр-Дам… Дворец правосудия…]
– И Нотр-Дам знаю… – подхватывала Глафира Семеновна. – Про Нотр-Дам я много читала. Смотри, Николай Иваныч.
– Да что тут смотреть! Нам бы скорей на выставку… – отвечал тот.
Извозчик выехал на бульвары.
– Итальянский бульвар… – рассказывал он по-французски.
– Ах вот он, Итальянский-то бульвар! – восклицала Глафира Семеновна. – Этот бульвар почти в каждом романе встречаешь. Смотри, Коля, сколько здесь народу! Все сидят за столиками на улице, пьют, едят и газеты читают… Как же это полиция-то позволяет? Прямо на улице пьют. Батюшки! Да и извозчики газеты читают. Сидят на козлах и читают. Стало быть, все образованные люди. Николай Иваныч, как ты думаешь?
– Да уж само собой, не нашим рязанским олухам чета! А только, Глаша, ты вот что… Не зови меня теперь Николаем Иванычем, а просто мусье Николя… Париж… ничего не поделаешь. Въехали в такой знаменитый французский город, так надо и самим французиться. С волками жить – по-волчьи выть. Все по-французски. Я даже думаю потом в каком-нибудь ресторане на французский манер лягушку съесть.
– Тьфу! Тьфу! Да я тогда с тобой и за стол не сяду.
– Ау, брат! Назвался груздем, так полезай в кузов. Уж французиться так французиться. Как лягушка-то по-французски?
– Ни за что не скажу.
– Да не знаешь, оттого и не скажешь.
– Нет, знаю, даже чудесно знаю, а не скажу.
– Ну все равно, я сам в словаре посмотрю. Ты думаешь, что мне приятна будет эта лягушка? А я нарочно… Пускай претит, но я понатужусь и все-таки хоть лапку да съем, чтобы сказать, что ел лягушку.
– Пожалуйста, об этом не разговаривай. Так вот они какие, бульвары-то! А я их совсем не такими воображала. Бульвар де Капюсин. Вот на этом бульваре Гильом Безюше, переодетый блузником, в наклеенной бороде, скрывался, пил с полицейским комиссаром абсент, и тот никак не мог его узнать.
– Ты все из романов? Да брось, говорят тебе!
– Ах, Николай Иваныч…
– Николя… – перебил Николай Иванович жену.
– Ну, Николя… Ах, Николя! да ведь это приятно. Удивляюсь только, как Гильом мог скрываться, когда столько публики! Вот давеча извозчик упоминал и про Нотр-Дам-де-Лорет… Тут жила в своей мансарде Фаншетта.
– Фу-ты пропасть! Вот бредит-то!
Обвозив супругов по нескольким улицам, извозчик повез их на набережную Сены. Глафира Семеновна увидала издали Эйфелеву башню и воскликнула:
– Выставка!
В экипаж на подножку начали впрыгивать уличные мальчишки, предлагая купить у них билеты для входа на выставку.
– Там купим. На месте купим. Может быть, у вас еще какие-нибудь фальшивые билеты, – отмахивался от мальчишек Николай Иванович.
Извозчик подвозил супругов к выставке со стороны Трокадеро.

XXVIII
В Трокадеро около входа на выставку было громадное стечение публики, подъезжавшей в экипажах и омнибусах. Все это быстро бежало ко входу, стараясь поскорее встать в хвост кассы. В кассе, однако, не продавались, а только отбирались билеты; купить же их нужно было с рук у барышников, мальчишек или взрослых, которые толпою осаждали каждого из публики, суя ему билеты. Дело в том, что после выпуска выставочного займа, к каждому листу которого прилагалось по 25 даровых билетов для входа на выставку, Париж наводнился входными выставочными билетами, цена на которые упала впоследствии с франка на тридцать сантимов и даже менее. Когда Николай Иванович и Глафира Семеновна вышли из экипажа, их также осадили барышники, суя билеты. Кто предлагал за сорок сантимов, кто за тридцать, кто за двадцать пять, наперерыв сбивая друг у друга цену.
– Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай Иванович и стал рассчитываться с извозчиком. – Сколько ему, Глаша, дать? Сторговались за полтора четвертака, – сказал он жене.
– Да уж дай три четвертака. Хоть и извозчик, а человек любезный, по разным улицам нас возил, места показывал.
Николай Иванович дал три франка, извозчик оказался очень доволен, снял шляпу и проговорил:
– Oh, merci, monsieur… ? prеsent je vois, que vous ?tes les vrais Russes…[163 - О, спасибо, месье. Теперь я вижу, что вы настоящие русские.]
– Батюшки! Хвост-то какой у входа! – воскликнула Глафира Семеновна. – Становись скорее, Николя, в хвост, становись. Это ужас, сколько публики. А барышников-то сколько, продающих билеты! И ведь то удивительно – на глазах полиции. Сколько городовых, и они их не разгоняют. Вон городовой стоит.
Они встали в хвост и проходили мимо городового. Городовой предостерегал публику насчет карманных воришек и поминутно выкрикивал:
– Gardez vos poches, mesdames, gardez vos poches, messieurs…[164 - Берегите ваши карманы, дамы, берегите ваши карманы, месье…]
– Глаша! Что он говорит? – поинтересовался Николай Иванович.
– Да кто ж его знает!
– Ну вот… А ведь это уличные слова; хвасталась, что уличные слова знаешь.
Минут через пятнадцать супругам, стоявшим в хвосте, удалось достигнуть кассы.
– Vos billets, monsieur, – возгласил контролер.
– Иль фо ашете. Ну навон па ле билье, – отвечала Глафира Семеновна за мужа. – Комбиен аржан?[165 - Надо купить. У нас нет билетов… Сколько денег?]
– Мы не продаем билетов. Вы должны были купить на улице. Вернитесь, – сказал контролер, пропустил супругов за решетку во входную калитку и тотчас же вывел их обратно в выходную калитку.
– Глаша! Что же это значит? – воскликнул Николай Иванович, очутившись опять на улице.
– Не пускают без билетов.
– Да ты бы купила в кассе.
– Не продают.
– Как не продают? Что мы за обсевки в поле! За что же такое стеснение? Что же это, наши деньги хуже, что ли!
– Не знаю, не знаю… Экуте! Что же это такое! Ну вулон сюр лекспозицион! Ну вулон ашете билье – и нам не продают! – возмущалась Глафира Семеновна. – Билье, билье… Где же купить? У ашете?[166 - Послушайте!.. Мы хотим на выставку! Мы хотим купить билеты… Где купить?]
Она размахивала даже зонтиком. К ней подошел городовой и сказал по-французски:
– Купите вот у этого мальчика билеты – и вас сейчас впустят. Без билета нельзя.
Он подозвал мальчишку с билетами и сказал:
– Deux billets pour monsieur et madame[167 - Два билета для месье и мадам.].
– Ну скажите на милость! Даже сами городовые поощряют барышников! У нас барышников городовые за шиворот хватают, а здесь рекомендуют! – восклицала Глафира Семеновна.
Пришлось купить у мальчишки-барышника два входных билета за шестьдесять сантимов и вторично встать в хвост. В хвосте пришлось стоять опять с четверть часа.
– Ну порядки! – покачивал головой Николай Иванович, когда наконец у них были отобраны билеты и контролер пропустил их за решетку.
За публикой супруги поднялись по каменной лестнице в здание антропологического музея, прошли по коридору и очутились опять на крыльце, выходящем в парк. Здание помещалось на горе, и отсюда открывался великолепный вид на всю площадь, занимаемую выставкой по обе стороны Сены. Перед глазами был раскинут роскошный цветник, яркие цветочные клумбы резко отделялись от изумрудного газона, пестрели желтые дорожки, масса киосков самой причудливой формы, били фонтаны, вдали высились дворцы, среди них, как гигант, возвышалась рыже-красная Эйфелева башня. Николай Иванович и Глафира Семеновна невольно остановились рассматривать красивую панораму выставки.
– Хорошо… – проговорила Глафира Семеновна после некоторого молчания.
– Долго ехали, много мучений вынесли по дороге и наконец приехали, – прибавил Николай Иванович. – Ну что ж, надо осматривать. Пойдем к Эйфелевой башне.
– Пойдем… Только я, Николай Иваныч, вот что… Я на самую башню влезать боюсь.
– Дура! Да зачем же мы приехали-то? Для этого и приехали на выставку, чтобы влезать на Эйфелеву башню.
– Пустяки. Мы приехали на выставку, чтобы посмотреть выставку.
– А быть на выставке и не влезать на Эйфелеву башню – все равно что быть в Риме и не видать папы. Помилуй, там на башне открытые письма к знакомым пишут и прямо с башни посылают. Иван Данилыч прислал нам с башни письмо, должны и мы послать. Да и другим знакомым… Я обещал.
– Письмо можешь и внизу под башней написать.
– Не тот фасон. На башне штемпель другой. На башне такой штемпель, что сама башня изображена на открытом письме, а ежели кто около башни напишет, не влезая на нее, – ничего этого нет.
– Да зачем тебе штемпель?
– Чтобы знали, что я на башню влезал. А то иначе никто не поверит. Нет, уж ты как хочешь, а на башню взберемся и напишем оттуда нашим знакомым письма.
– Да ведь она, говорят, шатается.
– Так что ж из этого? Шатается, да не падает. Ты ежели уж очень робеть будешь, то за меня держись.
– Да ведь это все равно, ежели сверзится. Обоим нам тогда не жить.
– Сколько времени стоит и не валится, а вдруг тут повалится! Что ты, матушка!
– На грех мастера нет. А береженого Бог бережет.
– Нет, уж ты, Глаша, пожалуйста… Ты понатужься как-нибудь, и влезем на башню. С башни непременно надо письма знакомым послать. Знай наших! Николай Иваныч и Глафира Семеновна на высоте Эйфелевой башни на манер туманов мотаются! Не пошлем писем с башни – никто не поверит, что и на выставке были. Голубушка, Глаша, ты уж не упрямься, – упрашивал жену Николай Иванович. – Поднимемся.
– Ну хорошо… А только не сегодня… Не могу я вдруг… Дай мне на выставке-то немножко попривыкнуть и осмотреться. Ведь и завтра придется здесь быть, и послезавтра – вот тогда как-нибудь и поднимемся, – отвечала Глафира Семеновна и стала сходить с крыльца в парк.
– Ну вот за это спасибо, вот за это спасибо. Ты со мной на башню поднимешься, а я тебе хорошее шелковое платье куплю. Шестьсот французских четвертаков жертвую, даже семьсот… Покупай такое платье, чтобы бык забодал, чтобы все наши знакомые дамы в Петербурге в кровь расчесались от зависти. Только ты, голубушка Глаша, не спяться, не спяться пожалуйста, – бормотал Николай Иванович, следуя за женой.

XXIX
Николай Иванович и Глафира Семеновна бродили по парку выставки, любовались фонтанами, останавливались перед киосками и заходили в них, ничем особенно в отдельности не поражаясь, зашли и в антропологический музей, посмотрели на манекены, представляющие быт народностей, наконец Глафира Семеновна сказала:
– А только и Париж же! Говорят, парижские моды, наряды, а вот бродим, бродим, и ничего особенного. Нарядов-то даже никаких не видать. Самые простые платья на дамах, самые простые шляпки, простые ватерпруфы. У нас иная горничная лучше вырядится на гулянье, а ведь здесь выставка, стало быть, гулянье. Право, я даже лучше всех одета. Вот он, хваленый-то модный Париж!
– Правда, душечка, правда. И я то же самое заметил; но не попали ли мы с какого-нибудь черного входа, где только такому народу допущение, который попроще? – отвечал Николай Иванович. – Может быть, там настоящие-то модницы, – указал он на Сену.
– А по улицам-то Парижа мы ехали, так разве видели каких-нибудь особенных модниц? Все рвань. Простенькие платья, грошовые шляпки. Думала, что-нибудь эдак набок, на сторону, с перьями, с цветами, с птицами, а решительно ничего особенного. Даже и экипажей-то хороших с рысаками на улицах не видели. Нет, что это за парижские модницы! Срам.
– А вот как-нибудь вечером в театр поедем, так, может быть, там увидим. Но я уверен, что там, за рекой, публика наряднее. Просто мы не с того подъезда, не с аристократического на выставку попали.
– А насчет красоты-то французской… – продолжала Глафира Семеновна. – Вот у нас в Петербурге все ахают: «Ах, француженка! Ах, шик! Ах, грациозность! Француженки пикантны, француженки прелесть!» Где она, прелесть-то? Где она, пикантность-то? Вот уж часа два мы на выставке бродим, и никакой я прелести не нахожу. Даже хорошеньких-то нет. Так себе, обыкновенные дамы и девицы. Вон какая толстопятая тумба идет! Даже кособрюхая какая-то. Не старая женщина, а на вид словно ступа.
– Да, может быть, это немка, – заметил Николай Иванович.
– Зачем же немка-то в Париж затесалась?
– А зачем мы, русские, затесались?
– Нет, уж ты только любишь спорить. Конечно же, нет хорошеньких, даже миленьких нет. Ну покажи мне хоть одну какую-нибудь миленькую и шикарную?
– Да, может быть, миленькие-то и шикарные француженки давно уже на выставку насмотрелись и она им хуже горькой редьки надоела. Ведь выставка-то с весны открылась, а теперь осень! Ну да я уверен, что мы на той стороне реки и модниц, и хорошеньких, и пикантных увидим, – решил Николай Иванович и прибавил: – Однако, Глаша, уж пятый час, и я есть хочу. Надо поискать, где бы пообедать. Мы читали в газетах, что на выставке множество ресторанов, а пока я еще ни одного не видал. Должно быть, на той стороне они. Пойдем на ту сторону. Вот мост. Кстати, на той стороне и Эйфелеву башню вокруг обойдем. Нельзя же, надо хоть снаружи-то ее сегодня вблизи осмотреть. Осмотрим башню и сыщем ресторан.
Глафира Семеновна посмотрела на мужа и сказала:
– Не пойду я с тобой в ресторан.
– Это еще отчего? Да как же голодным-то быть? Ведь у меня уж и так брюхо начинает подводить.
– Ну и пусть подводит, а я не пойду.
– To есть отчего же это? Отчего? Ведь и ты же проголодалась.
– А коли проголодалась, то вот как приедем домой, то пошлю за булками и за ветчиной и наемся, а в ресторан с тобой не пойду.
– Да по какой причине?
– Очень просто. Вспомни, что ты говорил давеча насчет ресторана? Какую такую еду ты хотел спрашивать в ресторане?.. Вот из-за этого и не пойду.
– Ах это насчет жареной-то лягушки? Да я сегодня не буду ее требовать. Я перед отъездом из Парижа уж как-нибудь понатужусь и съем жареную лягушиную лапу, и тогда я пойду в ресторан один, без тебя.
– Врешь, врешь. Выпьешь лишнее, так и сейчас спросишь. Я тебя знаю. Ты пьяный какую угодно гадость съешь. Видела я раз, как ты пьяный в Петербурге у татар в ресторане поспорился с приятелями на пари и у живого налима голову отгрыз.
– Так ведь тогда все чудили. Пентюков выпил водки с уксусом, прованским маслом и с горчицей, а я потребовал живого налима. Нет, Глаша, я пошутил, я не стану сегодня лягушки требовать. Это я когда-нибудь один, без тебя.
– Побожись, что не станешь лягушки сегодня требовать, тогда пойду.
– Ну вот ей-богу, сегодня не стану требовать лягушку.
– Верно?
– Верно.
– Ну смотри, ты побожился. Тогда пойдем.
И супруги направились к мосту, дабы перейти на другой берег Сены.
Через четверть часа они стояли против Эйфелевой башни и, закинув головы наверх, смотрели как ползут подъемные машины на башне, поднимающие публику в первый, во второй и третий этажи, как в каждом этаже около перил бродят люди, кажущиеся такими маленькими, как мухи или муравьи.
– Неужто и нам придется по этой машине подниматься? – с замиранием сердца спросила Глафира Семеновна и, устав стоять, села на один из стоявших рядами перед башней садовых стульев.
– Да что ж тут страшного-то? Сядешь, как в карету, машина свистнет – и пошел, – отвечал Николай Иванович и тоже сел на стул рядом с женой.
– Ох страшно на такую высоту! – вздыхала Глафира Семеновна.
– Зато письма с башни напишем и похвастаемся перед знакомыми, что взбирались в поднебесье.
– Николя! Башня шатается. Вот я и теперь вижу, что она шатается.
– Да нет же, нет.
– Я тебе говорю, что шатается. Видишь, видишь… Ты смотри вправо…
Супруги заспорили, но в это время перед ними остановилась пожилая женщина в потертом шерстяном платье, в бархатной наколке и с сумочкой через плечо. Она совала им в руки два желтеньких билета и бормотала:
– Pour les chaises, monsieur, vingt centimes… pour le repos[168 - За стулья, месье, двадцать сантимов… за отдых.].
Николай Ивановича вытаращил на нее глаза.
– Чего вам, мадам? Чего такого? Чего вы ввязываетесь? – говорил он удивленно.
Женщина повторила свою фразу.
– Да что нужно-то? Мы промеж себя разговариваем. Се ма фам – и больше ничего, – указал Николай Иванович на Глафиру Семеновну и прибавил, обращаясь к женщине: – Алле… А то я городового позову.
– Mais, monsieur, vous devez payer pour les chaises[169 - Но, месье, вы должны заплатить за стулья.], – совала женщина билеты.
– Билеты? Какие такие билеты? Никаких нам билетов не нужно. Глаша! Да скажи же ей по-французски и отгони прочь! Алле!
– Monsieur doit payer pour les chaises, pour le repos… – настаивала женщина, указывая на стулья.
– Она говорит, что мы должны заплатить за стулья, – пояснила Глафира Семеновна.
– За какие стулья?
– Да вот на которых мы сидим.
– В первый раз слышу. Что же это за безобразие! Где же это видано, чтоб за стулья в саду брать! Ведь это же выставка, ведь это не театр, не представление. Скажи ей, чтоб убиралась к черту. Как черт по-французски? Я сам скажу.
– Vingt centimes, madame… Seulement vingt centimes. Ici il faut payer partout pour les chaises[170 - Двадцать сантимов, мадам… Всего лишь двадцать сантимов. Здесь нужно везде платить за стулья.].
– Требует двадцать сантимов. Говорить, что здесь везде за стулья берут, – перевела мужу Глафира Семеновна и прибавила: – Да заплати ей. Ну стоит ли спорить!
– Это черт знает что такое! – вскочил со стула Николай Иванович, опуская руку в карман за деньгами. – И какое несчастие, что я по-французски ни одного ругательного слова не знаю, чтобы обругать эту бабу! – бормотал он и сунул женщине деньги.

XXX
– За посидение на садовых стульях брать! Только этого и недоставало! – продолжал горячиться Николай Иванович после ухода женщины, взявшей с него «за отдых». – И не диво бы, ежели представление какое было, а то – ничего. Сели люди отдохнуть и разговаривали.
– На Эйфелеву башню смотрели – вот тебе и представление, – отвечала Глафира Семеновна.
– Да ведь за посмотрение Эйфелевой башни уж при входе взято.
– То взято за посмотрение стоя, а это за посмотрение сидя… Полезешь на самую башню – опять возьмут. За каждый этаж возьмут. Я читала в газетах!
– Так там берут за подъемную машину, за то, что поднимаешься. Все-таки катание, все-таки люди трудятся и поднимают, а тут стоит стул на месте – вот и все… Просидели мы его, что ли? Вставай… Не хочу я больше сидеть, – сказал Николай Иванович жене, поднимаясь с места. – Теперь взяли за то, что сидя на Эйфелеву башню смотришь; а вдруг оглянешься и будешь вон на тот воздушный шар смотреть, что на веревке мотается, так и за посмотрение шара возьмут: зачем на шар, сидя на стуле, смотришь?
– Да чего ты сердишься-то? Верно, уж здесь порядки такие…
– Порядки! Ведь это же безобразие! После этого будут брать, зачем в киоски заглядываешь и входишь. А как тут не заглянуть? На то выставка.
– Да уж взяли, и за киоск взяли. Давеча я в уборную-то ходила… Ты думаешь, даром? Двадцать пять сантимов взяли.
– Да что ты!
– Верно, верно. По таксе взяли. Такса… Горничная мне и на таксу указала.
– Возмутительно. У нас уж ежели где устроена для дам уборная, то иди в нее даром, без всякой приплаты. Разве горничной на чай от щедрот что дашь.
– И здесь я на чай дала, дала пур буар, а за вход двадцать пять сантимов отдельно.
– Фу-ты пропасть! После этого, пожалуй, и за вход в ресторан возьмут. За вход отдельно, за еду отдельно. Однако пойдем ресторан искать, есть страх как хочется.
– Да вон ресторан, – проговорила Глафира Семеновна и указала на вывеску на столбе с надписью «Restaurant Duval». Стрелка показывала направление, куда идти.
Супруги отправились и вскоре остановились около здания с тою же надписью, что и на столбе. У входа в ресторан была толпа. Публика становилась в хвост.
– Батюшки! что народу-то! Да ресторан ли это? – усомнился Николай Иванович.
– Видишь, написано, что ресторан, – отвечала Глафира Семеновна.
– Ну торговля! Вот торговля так торговля! В хвост становятся, по очереди есть идут! Показать кому-нибудь из наших питерских трактирщиков такую торговлю, так в кровь расцарапался бы от зависти. Ну встанем в хвост, давай приближаться ко входу. Посмотрим, какой такой ресторан. Должно быть, на какой-нибудь знаменитый напали.
– Только ты, пожалуйста, Николай Иваныч, жареной лягушки не требуй.
– Да уж побожился, так чего ж тебе!
Постепенно приближаясь ко входу, супруги наконец вошли в ресторан. Большая зала ресторана Дюваля была переполнена публикой. В нее впускали через входную дверь только столько посетителей, сколько их выходило из выходной двери. В зале сидящий у входных дверей француз с эспаньолкой тотчас же протянул супругам две карточки.
– Как, и в ресторан за вход? И здесь билеты?! – воскликнул Николай Иванович. – Ну что, Глаша, не говорил ли я тебе?.. – отнесся он к жене.
– Да уж бери, бери… В чужой монастырь с своим уставом не ходят.
– Комбьен?[171 - Сколько?] – спросил Николай Иванович, вытаскивая из кармана на ладонь деньги.
Француз с эспаньолкой улыбнулся и отвечал:
– Vous payerez apr?s, monsieur, apr?s… Prenez seulement deux cartes[172 - Заплатите позже, месье, позже… Возьмите только две карточки.].
– После заплатишь. Бери, что подают, – перевела Глафира Семеновна.
– Ну город! Ну порядки! За вход в ресторан берут! У нас по зимам в ресторане «Аркадия» музыка играет, горлопяты разные поют, да и то за вход не берут.
В зале все столы были заняты, так что пришлось отыскивать место, где бы можно было поместиться. Стучали вилки, ложки и ножи о тарелки. От людского говора стоял какой-то шум наподобие пчелиного жужжания. Супругам долго бы пришлось искать места, если бы их не окликнул лакей в курточке и белом переднике чуть не до пола, в свежих, упирающихся в гладко бритый подбородок воротничках и с карандашом за ухом.
– Vous cherchez une place, monsieur… Voil? la table… Allez avec moi…[173 - Вы ищете место, месье… Вот стол… Пойдемте со мной…] – обратился он к Николаю Ивановичу, повел за собой и, подведя к маленькому столу с мраморной доской, указал на стулья.
Николай Иванович колебался, садиться или не садиться.
– А за стулья здесь не берется? – спросил он слугу. – Глаша, спроси.
– Да уж садись, садись… Нельзя же стоя обедать.
– Бьюсь об заклад, что и здесь за стулья возьмут, – проговорил Николай Иванович, опускаясь на стул, похлопал по стулу ладонью и задал вопрос слуге: – Комбьян за эти вещи?
Слуга, разумеется, не понял вопроса, взял от супругов карточки, полученные ими при входе, положил их на стол, отметил что-то карандашом, подал карточку обеда и остановился в почтительном ожидании заказа.
– Глаша! Мы прямо обед спросим, – сказал Николай Иванович жене и, обратясь к слуге, сказал: – Дине… Де дине…
– Nous n’avons pas de diners, monsieur. Seulement ? la carte… Il faut choisir… Prenez la carte[174 - Обед… Два обеда… – У нас нет обедов, месье. Только по меню… Надо выбрать… Возьмите меню.].
– Нет здесь обедов. Надо по карте заказывать, говорит он, – перевела Глафира Семеновна.
– Как? В том ресторане, где берут за вход, да еще обедов нет? Вот это штука!
– Да оно и лучше, Николай Иваныч, – перебила Глафира Семеновна мужа. – А то Бог знает еще чем накормили бы… Пожалуй, в обеде-то еще лягушку подсунут. Съешь, а потом…
– Что за вздор! Лягушку сейчас можно увидать. Неужто не можешь лягушку от чего-либо другого отличить?
– А рубленую подадут, так как ты ее отличишь? Давай выберем самые обыкновенные блюда.
– Ну бьен… Итак, прежде всего водки и закуски. О де ви… О де ви рюсс[175 - Живая вода… Русская живая вода.] и закуска. Как закуска-то по-французски?
– Закуска-то? Я не знаю… Про закуску нас не учили.
– Nous n’avons pas d’eau de vie russe, monsieur, – ответил слуга. – Si vous voulez cognac…[176 - У нас нет русской водки, месье… Если хотите коньяк…]
– Нет здесь водки, – перевела Глафира Семеновна. – Какая же русская водка в Париже! Он коньяку предлагает.
– Что коньяк! Кто же коньяк пьет перед обедом! Коньяк после обеда… Идолы! За вход в ресторан берут, а не могут выписать из России водки. Мы же ихнее французское вино выписываем. Коньяк нон… – покачал Николай Иванович перед прислугой головой. – Глаша! Да переведи же ему по-французски, что я сказал насчет водки…
– Ах, Николай Иваныч, не стоит! Ну что тут распространяться… Давай выберем скорей по карте, что заказать.
Она придвинула к себе карту и принялась ее рассматривать. Слуга, соскучившись стоять, сказал наконец:
– Dites-donc, monsieur, seulement, quel vin dеsirez-vous: ordinaire, vin de pays?..[177 - Скажите, месье, только, какое вино вы желаете: столовое, из какого-то региона?..]
– Что он спрашивает? – взглянул Николай Иванович на жену.
– Про вино спрашивает. Какое вино…
– Ах да… Вен руж… Бутель вен руж… Видишь, Глаша, как я по-французски…
– Quel vin rouge, monsieur? Un franc, deux francs, trois francs…[178 - Какое красное вино? За один франк, за два франка, за три франка…]
– Понял, понял… Нет, брат, труа франк мало… Ведь это три четвертака… Дадите кислятину… Давай за рубль, за четыре четвертака… Катр франк… Да и вен блан ен бутель. Тоже в катр франк…
Лакей бросился исполнять требуемое.
– Я выбрала, Николай Иваныч, – сказала Глафира Семеновна. – Бульон, сомон, то есть лососина, и бифштекс. Тут уж видно, что подают.
– Постой! Постой! Эй, лом! – крикнул Николай Иванович слуге.
– Не лом, а гарсон. Здесь человек гарсоном зовется.
– Ах да… Я и забыл! Гарсон!
Но слуги уж и след простыл.

XXXI
– Любопытно, что они с нас за вход слупят, – говорил Николай Иванович жене, сидя за столом в ресторане Дюваль и рассматривая врученные ему при входе расчетные карты (addition), которые он считал за входные билеты.
– Да вот уж лакей тут что-то на картах карандашом пометил, – ответила Глафира Семеновна, указывая на карточку. – Палочку поставил, даже две палочки поставил. Против цифры 10 поставил палочку, и против цифры 15 тоже палочку.
– Неужто по рублю возьмут?
– Да нет же, нет. Ведь у них счет на франки. Вот на каждом билете две палочки, стало быть, два франка. Не понимаю я только, что печатные-то цифры обозначают.
– А ничего около печатных цифр не написано?
– Видишь, что ничего.
– Странные порядки, – покачал головой Николай Иванович и прибавил: – Но ведь и два франка за вход это очень дорого. Это ведь с каждого… С двоих четыре франка, франк по четвертаку, за каждый французский четвертак мы заплатили по два двугривенных, стало быть, это составить рубль шесть гривен. Да на чай прислуживающему… Ой, ой, ой! Почти два рубля, не пито, не едено, отдай… Надсадишься, ежели каждый-то день по три раза – за завтраком, за обедом и за ужином…
– Да ведь в дорогой ресторан попали.
– Какой тут, к черту, дорогой, когда даже вон все без скатертей едят! Даже столы скатертями не покрыты. Мраморный стол – и больше ничего.
– Верно, уж такое здесь обыкновение, чтобы без скатертей.
Слуга принес два стакана и две бутылки, водрузил их на стол и опять бросился бежать.
– Гарсон, гарсон!.. – остановил его Николай Иванович и, обратясь к жене, сказал: – Странно, что ты не знаешь, как по-французски закуски потребовать. Перед обедом солененького бы отлично… Не знаешь ли, как селедка по-французски?
– Да не учили нас про селедку.
– Ну кильку или балык?
– И про балык с килькой нас не учили. Вот сыр как – я знаю: фромаж.
– Фромаж, фромаж, гарсон, – подхватил Николай Иванович.
– Quel fromage, monsieur?
– Знамо дело, швейцарский. Глаша! Как швейцарский?
– Ах, Боже мой! Да неужто ты не можешь без закуски?! Швейцарский – швейцар, должно быть.
– Фромаж швейцар.
– Je ne connais pas, monsieur, un fromage pareil[179 - Я не знаю такого сыра, месье.], – отрицательно потряс головой слуга.
– Фромаж швейцар-то нет? Странно. Ну какой нибудь… Просто фромаж… Фромаж… Постой, постой… А селедку, Глаша… Растолкуй ему, что это соленая рыба.
– Пуасон сале. By компрене? Эн птит пуасон сале…
– Une sardine? Ah, oui, madame![180 - – Соленая рыба. Понимаете? Маленькая соленая рыба… – Сардинку? Да, мадам!]
– Да не сардинку. Сардинку, впрочем, можно, само собой. А селедку… – тщетно старался пояснить Николай Иванович. – Фу-ты пропасть! Ничего не понимает! Ну вуй… Сардинку – вуй, и анкор…
– Анкор пуасон сале. Эн отр пуасон сале…
– Oui, madame, vous recevez, – отвечал слуга и исчез, явившись через минуту с двумя чашками супу и глубокими тарелками. – Voile votre bouillon, madame. Servez-vous, je vous prie[181 - – Еще соленую рыбу. Другую соленую рыбу. – Да, мадам, вы получите… Вот ваш бульон, мадам. Угощайтесь, прошу.].
– Что ж ты суп-то, братец, прежде подаешь?! – возмутился Николай Иванович. – Прежде нужно закуску. Сардин, фромаж, селедку…
– C’est apr?s, monsieur… Apr?s le bouillon[182 - Это после, месье… После бульона.].
– Как апре! Сейчас надо. Кто же ест соленое после супу! Глаша! Скажи ему…
– А презант, а презант…[183 - Сейчас, сейчас…] – заговорила Глафира Семеновна.
Слуга пожал плечами и побежал за требуемым.
– Хороший ресторан, дерут даже за вход, а таких слуг держат, которые даже не знают, что после чего подавать следует, – ворчал Николай Иванович, не зная французского обычая, по которому соленые закуски следуют за супом.
Через минуту слуга явился с маленькими тарелочками, на которых лежали две сардинки, сыр бри и несколько длинненьких маленьких морских раковин (moules). Глафира Семеновна как взглянула на раковины, так сейчас сморщилась, проговорила: «Фу, гадость!» – и закрылась салфеткой. Взглянул Николай Иванович и воскликнул:
– Что это? Улитки какие-то? Вон! Вон! Неси назад! Неси! – махал он руками. – Я селедку спрашиваю, а он каких-то улиток тащит. Прочь, прочь… Мы и устриц-то не едим, а он улиток. Алле, гарсон… Ле рюсс такой еды нон манже… С Богом, с Богом… Да уж и фромаж убирай. Я этот фромаж не ем.
– Пусть и сардинки убирает. Вовсе я не желаю такие сардинки есть, которые рядом с погаными улитками лежали, – прибавила Глафира Семеновна. – Алле… Иль не фо па. Рьян иль не фо па. Селеман ле бульон. Доне бульон[184 - Не надо. Ничего не надо. Только бульон. Дайте бульон.]. Уж и ты, Николай Иваныч, не ведь что спрашиваешь, ел бы без закусок! – напустилась она на мужа, продолжая сидеть, отвернувшись от вскрытых раковин.
Слуга недоумевал.
– Mais, madame, c’est ce que vous avez demandе…[185 - Но, мадам, это то, что вы заказали.] – бормотал он.
– Прене… Прене прочь. Ну не манжон па се шоз…
– Oh! Comme il est difficile!..[186 - – Возьмите, возьмите прочь. Мы не едим такое… – Ох, как это трудно!..] – вздохнул слуга и понес закуски обратно.
Супруги принялись за бульон.
– Вода, а не бульон, – сказала Глафира Семеновна и, хлебнув нисколько ложек, отодвинула от себя тарелку. – И это хваленый Париж! Хваленая французская кухня!
– В ресторане, где даже за вход берут рубль шесть гривен, – прибавил Николай Иванович и сказал слуге: – Ну, пуасон. Скорей пуасон… Да не такой пуасон, который давеча подал.
– Сомон, сомон… Пуасон сомон[187 - Лосось, лосось… Рыба лосось.], – подтвердила Глафира Семеновна.
Подали вареную лососину под соусом, но без гарнира. Порции были так малы, что супруги просто ахнули.
– И это де порсион? Де… Для двоих? Пур де? – спрашивали они слугу.
– Oui, monsieur.
– Да ведь это по разу в рот положить. А где же гарнир? Где картофель?
– Вуй, вуй… У э пом де тер? – бормотала Глафира Семеновна.
– Mais vous avez dеsirе seulement le saumon, madame[188 - – Да, да… Где картофель? – Но вы пожелали только лососины, мадам.].
– Да уж пом де тер само собой разумеется.
– Je vous apporterai tout de suite, madame[189 - Я вам принесу сейчас же, мадам.], – сделал движение слуга.
– Да уж где тут апорте! Когда тут принесешь! Гляди. Вот твоя порция…
Николай Иванович поддел на ложку свою порцию лососины и отправил ее в рот.
– Анкор пуасон. Четыре порции этой пуасон. Катр порсион… – говорил он, прожевывая лососину.
– И пом де тер… – прибавила Глафира Семеновна.
– Quelles pommes dеsirez-vous, madame?[190 - Какой картофель вы хотите, мадам?] – спрашивал слуга.
– Кель пом! Обыкновенный пом… Вареный пом.
Лакей улыбнулся и через пять минут принес еще четыре порции лососины и отдельно целую гору жареного тоненькими палочками картофеля – pommes frites.
– Вот дурак-то! Жареный картофель к вареной рыбе подает! – воскликнул Николай Иванович.
– Да уж ешь. Только бы наесться, – сказала жена. – А только удивительно, какой здесь бестолковый народ в Париже.
Порции бифштекса были еще меньше. Супруги уж не возражали.
– На смех, просто на смех… – пробормотал Николай Иванович, забивая себе в рот свою порцию бифштекса, сжевал ее и принялся пить вино.
– Я голодна, Николай Иваныч, – жаловалась Глафира Семеновна.
– Да и я то же самое. Только чуть-чуть червяка заморил. Ведь с утра не ели, а теперь седьмой час. Придется часа через два переобедывать. Вот допьем вино да пойдем искать другой ресторан. Индейки какой спросим, что ли, гуся поедим… Гарсон! Комбьян? – обратился Николай Иванович к лакею и полез в карман за деньгами, чтобы заплатить за обед.
Лакей сунул ему те карты, которые были получены при входе, и указал на кассу.
Супруги поднялись с места и направились к выходу.

XXXII
– Шестнадцать французских четвертаков взяли за все про все, – говорил жене Николай Иванович, когда они вышли из ресторана Дюваля. – Что-то больно дешево. Ты рассчитай, что ведь мы вина потребовали на восемь четвертаков. Бутылку красного в четыре четвертака и бутылку белого в четыре четвертака. Стало быть, за еду пришлось всего восемь четвертаков. А ведь мы десять порций съели, шесть порций одной лососины. Положим, порции такие, что один раз в рот положить, но все-таки… Нет, стало быть, за вход в ресторан с нас ничего не взяли. Ничего… С какой же стати при входе два этих самых билета-то нам всунули? – рассуждал он про дювалевские рассчетные карты – addition. – Нет, это недорогой ресторан, ежели так рассудить.
– Да уж брось… Ну что тут считать. Все равно в этот ресторан я больше никогда не пойду, – отвечала Глафира Семеновна. – Помилуйте, улиток каких-то в раковинах нам сунули! Мы спрашиваем рыбу, явственно уж, кажется, говорю – пуасон сале, – а нам суют улиток. Надо заметить этот ресторан, чтобы не попасть в него как-нибудь по ошибке, – прибавила она, оглянулась и вдруг увидала большую, освещенную газом вывеску, гласящую по-французски: «Театр египтян и арабов». – Николай Иваныч, вон там арабский театр… арабский и египетский… Возьмем билеты и посмотрим. Наверное, что-нибудь забавное.
– Да ведь ни ты, ни я ни по-египетски, ни по-арабски не знаем, – дал ответ муж.
– Да тут и не надо знать. Просто так посмотрим. Ведь уж как по-французски представляют, мы нынешнее лето и в Петербурге в «Аркадии» видели, а тут по-арабски и по-египетски.
– Ну что ж, зайдем.
– Да конечно же зайдем, возьмем недорогие места, а не понравится – и вон. Даже и лучше, если недолго просидим. Надо пораньше домой… Я ужасно устала, и мне только бы до постели. Поужинать-то и у себя в гостинице спросим. Ведь уж наверное в гостинице есть ресторан.
– Смотри-ка… Смотри-ка… Что это впереди-то?..
Супруги завернули за угол, и глазам их представилась великолепная картина освещенных разноцветными огнями фонтанов. Струи и столбы воды играли всеми цветами радуги и рассыпались бриллиантовыми брызгами. Эйфелеву башню также освещали белыми матовыми лампами по всем этажам, а с фонаря башни в темноте ночи расстилалась по небу громадная полоса друммондова света. Картина была поразительная, и супруги остановились.
– Вот это хорошо! – невольно вырвалось у Николая Ивановича.
– Да, да… Действительно превосходно, – отвечала Глафира Семеновна. – Смотри-ка, как с башни электричество-то пущают.
– Это не электричество… Разве электричество такое бывает! Вон у нас на Невском электричество-то! А это, это… Как его? Это магнетизм… Животный магнетизм, должно быть.
– Полно, полно. Животный магнетизм совсем другое. Животным магнетизмом усыпляют. Я читала. То из человека выходит… из его живота… Это особенные такие люди есть, которые из себя животный магнетизм испускают, и называются они медиумы.
– Да нет же, нет. Ну что ты меня морочишь! Где медиумы, там спиритизм.
– Сказал тоже! Спиритизм – духи… Там покойников вызывают. To есть не настоящих покойников, а их тени, вот они и стучат в стол.
– Ну так гипнотизм… Вот как: гипнотизм…
– Ах, как ты любишь спорить, Николай Иваныч! Гипнотизм – это когда человек деревенеет и его булавками колют. А это электричество. Ведь электричества разные бывают. В телефоне вон тоже электричество.
Супруги заспорили. Наконец Николай Иванович махнул рукой и сказал:
– Ну, пусть будет по-твоему, пусть будет электричество. Плевать мне на все это. Пойдем в театр арабов смотреть.
Они отправились по направлению к освещенной газом театральной вывеске.
– Ты рассуди сам: ну кто же может с башни животом такой большой магнетизм пускать, который даже полнеба обхватил? – все еще не унималась Глафира Семеновна.
– Довольно, Глафира Семеновна, довольно… – останавливал ее Николай Иванович. – Надоело.
– Нечего тут и надоедать. Я про все это даже в книжке читала.
– Пожалуйста, не хвастайся своим образованием. И мы тоже кое-что читали.
– Ну где тебе с мое читать! Когда тебе?.. ведь ты целый день в лавке стоишь, а я дока и все за книгами…
– Знаю я твои книги! Про Гастона, про Берту да про Жерома – про их любовные похождения…
– Неправда, неправда. Я и ученые книги читаю.
– Про ученость уж ты оставь. Хороша твоя ученость! Ученость свою уж ты доказала. Сейчас я просил тебя в ресторане селедку по-французски спросить, так ты и то не могла.
– Оттого что нас про селедку не учили. У нас пансион был для девиц… Ну с какой стати девицу про селедку учить? Селедка – предмет мужской, а не женский, она принадлежит к закуске, а закуска подается к водке, а водку разве девицы пьют?
– Да ведь девицы-то выходят замуж, делаются потом хозяйками, подают мужу и его гостям селедку к водке, так как же их про селедку-то не учить?..
В это время над самым ухом супругов раздался удар в ладоши и громкий сиплый выкрик:
– Nous commen?ons! Dans un quart d’heure nous commen?ons! Voyons, messieurs et mesdames… Faites attention… Voici la caisse… Prenez les billets. Dеp?chez-vous, dеp?chez-vous. Seulement un franc…[191 - Мы начинаем! В первой четверти часа начинаем! Ну что же, дамы и господа… Обратите внимание… Вот касса… Берите билеты. Поспешите, поспешите. Всего один франк…]
Супруги так и шарахнулись в сторону. Кричал рослый человек в усах, в красной, расшитой золотом куртке, в синих шальварах и в белом тюрбане на голове, зазывая в театр публику.
– Фу, черт тебя возьми! Леший проклятый! – выругался Николай Иванович и даже погрозил усатому человеку кулаком, но тот нисколько не смутился и продолжал зазывать:
– Quelque chose de remarquable, monsieur. Quelque chose, que vous ne verrez pas partout… La danse de ventre, monsieur… Venez, madame, venez. Nous commen?ons…[192 - Нечто примечательное, месье. Нечто такое, что вы не увидите нигде… Танец живота, месье… Заходите, мадам, заходите. Мы начинаем…]
Тут же было окошечко театральной кассы. В кассе сидела пожилая женщина в красной наколке, выглядывала оттуда и даже совала по направлению к Глафире Семеновне вырванные из книжки билеты.
Супруги подошли к кассе.
– Комбьян? – спросил Николай Иванович и, получив ответ, что за вход всего только один франк, купил билеты и повел Глафиру Семеновну в двери театра.

XXXIII
Театр египтян и арабов, в который вошли Николай Иванович и Глафира Семеновна, был маленький театр-балаган, выстроенный только на время выставки, с потолком, подбитым крашеной парусиной, с занавесом из зеленой шерстяной материи. Размещенные перед сценой стулья стояли около барьеров, составляющих из себя как бы узенькие столы, на которых зритель мог ставить бутылки, стаканы, чашки. Немногочисленная публика сидела, курила и пила, кто пиво, кто вино, кто кофе с коньяком. Английский язык слышался во всех углах. Англичане пили по большей части херес, потягивая его через соломинку и закусывая сандвичами. Представление еще не начиналось. По рядам шнырял мальчик в блузе и продавал программы спектакля, без умолку треща и рассказывая содержание предстоящего представления. Бродили лакеи, подлетавшие к каждому из входящих зрителей, с предложением чего-нибудь выпить. Один из лакеев был для чего-то в красных туфлях без задников и в простом халате из дешевой тармаламы, точь-в-точь в таком, какие у нас по дворам продают татары. Голова его была обвита полотенцем с красными концами, что изображало чалму.
– Батюшки! Да это не театр. Здесь все пьют и курят в зале, – сказала Глафира Семеновна.
– Театр, театр, но только с выпивкой. Ничего не значит… Это-то и хорошо. Сейчас мы и себе спросим чего-нибудь выпить, – заговорил Николай Иванович, увидав халатника, и воскликнул: – Глаша! смотри-ка, какой ряженый разгуливает! В нашем русском халате и банном полотенце на голове Почтенный. Ты из бани, что ли? Так, кстати бы, уж веничек захватил.
– Pla?t-il, monsieur? – подскочил к нему халатник, поняв, что о нем идет речь, и взмахнул салфеткой, перекладывая ее из руки в руку. – Que dеsirez-vous, monsieur? Un cafе, un bok?[193 - Пожалуйста, месье?.. Что вам угодно, месье? Кофе, пиво?]
Николай Иванович посмотрел на него в упор и расхохотался.
– В какой бане парился-то: в Воронинской или в Целибеевской? – задал ему он вопрос.
Лакей, думая, что его спрашивают о костюме, ответил по-французски:
– Это костюм одного из племен, живущих в Египте.
Супруги, разумеется, не поняли его ответа. Николай Иванович, однако, продолжал хохотать и спрашивать по-русски:
– Как пар сегодня? Хорошо ли насдавали? Ладно ли веничком похлестался? Ах, шут гороховый! Ведь вздумал же вырядиться в такой наряд.
– Да что ты с ним по-русски-то разговариваешь? Ведь он все равно ничего не понимает! – остановила мужа Глафира Семеновна.
– А ты переведи. Ведь про баню-то наверное должна знать по-французски. Да и про веник тоже.
– Ты спрашивай, спрашивай, что тебе надо выпить-то.
– Cafе, cognac, bok? Qu’est-ce que vous dеsirez, monsieur? – повторил свой вопрос лакей.
– Гляс. Аве ву гляс? Апорте гляс. Компрене ву? – сказала Глафира Семеновна.
– Oh, oui, madame. Vous recevez tout de suite. Et vous, monsieur?[194 - – Кофе, коньяк, пиво? Что вам угодно, месье?.. – Мороженое. Есть у вас мороженое? Принесите мороженое. Понимаете? – Да, да, мадам. Вы получите тотчас же. И для вас, месье?]
– Кафе нуар и коньяк, – дал ответ Николай Иванович.
Лакей, шлепая туфлями, побежал исполнять требуемое.
Супруги сели. Вскоре раздвинулся занавес и стали выходить на сцену актеры. Вышли два усача, одетые во все белое, поговорили на гортанном наречии и стали махать друг на друга саблями. Помахали и ушли за кулисы. Вышли три музыканта в халатах и босые. Один был с бубном, два других с тростниковыми флейтами. Они остановились перед лампой и затянули что-то очень тоскливое с мерным пристукиванием в бубен и его деревянный обруч.
– Игра-то из панихидной оперы, – заметил Николай Иванович.
– Тоска, – отвечала Глафира Семеновна и даже зевнула. – Уж выбрали тоже представление!
– Да ведь ты же увидала театр и указала.
– Нет, не я, а ты.
Они заспорили.
– Погоди, кофейку с коньячком выпьем, так, может быть, будет и повеселее, – сказал Николай Иванович, приступая к поданной ему чашке черного кофе и к графинчику коньяку, отпил полчашки кофе и долил коньяком.
Лакей в халате покосился и улыбнулся, видя, что содержимое маленького графинчика исчезло почти наполовину.
Представление шло. Музыканты продолжали тянуть заунывную песню. Им откликнулись из-за кулис женские голоса, и вскоре вышли на сцену четыре женщины в пестрых юбках, без корсажей, но с особыми нагрудниками, прикрывающими грудь. Обе были босые, шли обнявшись и пели.
– Какой же это арабский театр! – воскликнул Николай Иванович. – Все люди белые. И актрисы белые, и актеры белые, и музыканты белые. Ведь это же надувательство! Хоть бы черной краской хари вымазали, чтобы на арабов-то походить, а то и того нет.
– Да, да… А между тем у входа француз в красной куртке кричал, что замечательное что-то, ремаркабль, – отвечала Глафира Семеновна. – Разве то, что талии-то у женщин голые… Так ведь это только на мужской вкус.
– Только не на мой. Уж я считаю, ежели оголяться…
– Молчи, срамник! – строго крикнула на мужа супруга.
Продолжая петь, женщины сели в глубине сцены, поджав под себя ноги; опустились и музыканты около них на пол, вернулись два усача с саблями и тоже поместились тут же. Музыка и пение продолжались. Два усача тоже пели и похлопывали в такт в ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и с голой талией. Она именно выплыла из-за кулис, держась прямо, как палка, и, остановившись против рампы, начала в такт под музыку делать животом и бедрами движения взад и вперед. Живот так и ходил у ней ходуном, между тем как голова, шея и руки находились без движения, в абсолютном спокойствии. Опущенные, как плечи, руки, впрочем, перебирали кастаньеты.
– Фу, какая мерзость. Что это она животом-то делает! – проговорила Глафира Семеновна и даже отвернулась.
– Да насчет живота-то пес с ней, а только все-таки уж это хоть настоящая черная арабка, так и то хорошо, – отвечал Николай Иванович.
– Danse de ventre… Illustre danse de ventre…[195 - Танец живота… Знаменитый танец живота…] – отрекомендовал супругам стоявший около них слуга в халате.
За негритянкой следовала белая женщина. Она продолжала тот же танец, но пошла далее. Дабы показать, что у ней шевелятся только живот и бедра, а верхние части тела остаются в полнейшей неподвижности, она взяла принесенные ей три бутылки с вставленными в них зажженными свечами, одну из этих бутылок поставила себе на голову, другие взяла в руки и в таком положении, продолжая двигать взад и вперед животом и бедрами, ходила по всей сцене, садилась на пол, даже полуложилась и ни разу не уронила свечей.
– C’est le chef-d’oeuvre…[196 - Это шедевр…] – отрекомендовал лакей.
Глафира Семеновна плюнула.
– Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! – воскликнула она, поднимаясь с места.
– Да дай, душенька, до конца-то… – начал было Николай Иванович.
– Довольно! Сейчас собирайтесь.
– Позволь хоть коньяк-то допить и рассчитаться…
Он ухнул в пустую чашку все содержимое графина и выпил. Стоящий около него лакей в халате даже вздрогнул и невольно воскликнул:
– Monsieur…
Ему в первый раз пришлось видеть, чтобы посетитель мог выпить целый графинчик коньяку, хотя графинчик был и очень маленький.
– Комбьян? Получи за все! – воскликнул Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету, и, рассчитавшись, направился к выходу с Глафирой Семеновной, все еще продолжавшей плевать и говорить:
– И это называется театр! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!

XXXIV
– Домой теперь, домой! – говорила Глафира Семеновна, выходя с Николаем Ивановичем за ограду выставки. – Меня и так еле ноги носят. Шутка ли, целую ночь в вагоне не спали и сегодня весь день на ногах. Приедем домой, спросим самоварчик, заварим чайку, напьемся с булками… Чай у меня свой есть. Я ведь целые полфунта привезла в турнюре.
– Найдем ли только самовар-то в гостинице? – выразил сомнение Николай Иванович.
– У французов-то? Это, брат, не немцы. Как же самовару-то не быть! Всемирная выставка… Центр европейской цивилизации. Здесь, я думаю, только птичьего молока нет, а то все есть. Ну едем, Николай Иваныч.
– Нанимай извозчика. Вот извозчик стоит. Коше!
– Oui, monsieur… – откликнулся извозчик и спросил: – Quelle rue, monsieur?[197 - Какая улица, месье?]
Глафира Семеновна хотела что-то сказать, но взглянула на мужа испуганно и спросила:
– Николай Иваныч, где мы остановились-то?
– Как где? в гостинице.
– Да, да… Но в какой улице?
– А мне почем знать? Ты у меня француженка.
– Боже милостивый! я впопыхах-то и не справилась, в какой мы улице остановились!
– Да что ты! Как же это так?.. – теряясь, проговорил Николай Иванович. – Эдакая дура!
– А ты не дурак? Отчего же ты не справился? Чего ж ты зевал?
– Да ведь уж ты взялась… Я на тебя и понадеялся.
– Пентюх… Словно я нянька для него. Рохля, прости Господи! Как, по крайней мере, гостиница-то называется, где мы остановились?
– Ах, душечка, да как же мне это знать… Я думал, что ты знаешь. Ведь ты по-французски…
– Что же тут французского – узнать, как называется гостиница? Отчего же ты на вывеску над подъездом не взглянул? Ведь уж прочесть надпись-то мог бы.
– А отчего ты не взглянула?
– Опять! Здравствуйте… Я на него, а он на меня…
– Однако когда мы приехали в гостинцу, так ведь ты видела, куда мы приехали.
– Что такое: видела! Вместе с тобой в карете ехала. Карета была набита подушками, чемоданами… Да и где тут разглядывать! Я рада-радешенька была, что мы хоть комнату-то какую-нибудь нашли. До того ли тут было!
– Ну вот видишь, видишь. А меня винишь.
– Так ведь ты мужчина, ты должен быть расторопнее!
– Так как же нам быть?!
– Ужасное положение! Надо нанимать извозчика к себе домой, и не знаешь, где живешь.
– Постой… Я помню, что против нашей гостиницы красная железная перчатка висела над магазином.
– И я это-то помню, но нельзя же нанимать извозчика в гостиницу, против которой красная железная перчатка висит.
– А может быть, он знает. Попробуй. Постой… Как по-французски красная перчатка?
– Ган руж. Да так нельзя…
– А вот я сейчас на счастье… Коше… В готель, где ган руж. Гран ган руж, – обратился Николай Иванович к извозчику.
– Je ne connnais pas un tel h?tel, monsieur, – отрицательно потряс головой извозчик. – Quelle rue?.. Quel numеro?[198 - Я не знаю такого отеля, месье. Какая улица?.. Какой номер дома?]
– He знает, черт его дери! Скажи ему, Глаша, что там на углу была еще посудная лавка и старуха в красном чепце сидела.
– Эн птит рю… О куан э ля бутик авек де вер… Опре де готель эн гранд ган руж дефер… Ну завон ублие ля рю…
– C’est impossible de chercher comme ?a votre h?tel, madame, – улыбнулся извозчик – Avez-vous la carte de l’h?tel? Donnez-moi la carte seulement.
– Нон, нон… В том-то и дело, что нон. Ну завон ублие не деманде ля карт[199 - – Маленькая улица… На углу магазин перчаток… Рядом с отелем большая красная железная вывеска… Мы забыли улицу… – Так нельзя найти ваш отель, мадам… Есть у вас карточка отеля? Всего лишь дайте ее мне. – Нет, нет… Мы забыли спросить карту.].
– Да ведь ты помнила там какие-то улицы около. Сама же мне читала их. Еще где Гастон там какой-то или Жером пырнул кого-то кинжалом, – заметил Николай Иванович.
– Ах да… – оживилась Глафира Семеновна. – Рю де Лафайет и рю Лаффит. Коше, се не па луан де рю Лафайет е рю Лаффит.
– Voyons, madame… Alors on peut partir…
– Me се не па ля рю Лафайет е рю Лаффит, ме эн птит рю…
– Prenez seulement place[200 - Извозчик, это недалеко от улиц Лафайет и Лаффит. – Извольте, мадам… Тогда можно ехать… – Но это не улица Лафайет и не улица Лаффит, но маленькая улица… – Садитесь, пожалуйста.], – указал извозчик.
– Садись, Николай Иваныч… Мы доедем до улицы Лафайет, а там будем искать. Я помню, что три или четыре переулка от улицы Лафайет.
– Два, а не четыре. Мне помнится, что два.
– Где тебе знать, коли ты по сторонам зевал! Я улицы замечала, я и про Жерома вспомнила, и про угольщика Жака. Садись скорей.
– Ах, какая беда стряслась! – кряхтел Николай Иванович, залезая в экипаж. – Ну как мы теперь ночью будем разыскивать переулки!
Извозчик стегнул лошадь. Поехали.
– Помнится мне также, что в одном переулке, через который мы проходили из гостиницы в рю Лафайет эту самую, была вырыта яма и в ней копались около тротуара два блузника, – сказала Глафира Семеновна, припоминая местность.
– А мне помнится, что недалеко от гостиницы была решеточка такая железная с шишечками, – прибавил Николай Иванович.
– Ври больше! Решеточка с шишечками совсем в другом конце города, около церкви Нотр-Дам.
– Врешь, врешь! Там еще мальчишка стоял и какую-то трещотку вертел.
– Дурак! Да разве можно по мальчишке с трещоткой замечать! Ну мальчишка с трещоткой днем стоял, а ведь уж теперь ночь. Неужели так до ночи и будет с трещоткой стоять!
– Да ведь я к слову, Глаша. Ну чего ты сердишься? И наконец ругаться. Люди в несчастье, не знают, как домой попасть, а она ругается.
– Да тебя мало ругать, мало! Батюшки! Да ты пьян, ты клюешь носом! И чего ты этого коньячищу в театре насосался!
– Я не пьян. Я ни в одном глазе…
– Не пьян… Целый графин высосал.
– Графин… Говорить-то все можно. Разве это графин! Разве такие графины бывают? Бородавка какая-то вместо графина. В нем и стакана коньяку не было.
– Боже мой, Боже мой! У тебя даже язык заплетается…Впопыхах-то я сначала и не заметила. Ну что я буду делать с тобой пьяным? Ведь нас в часть возьмут, в полицейскую часть.
– Успокойся, здесь частей нет. Здесь цивилизация. Да и пьяных никуда по высшей цивилизации не берут.
– Пьяница!
– Я пьяница? Нет, пардон, мадам.
– Молчи.
Вскоре супруги подъехали к рю Лафайет. Извозчик указал на улицу.
– А рю Лаффит? – спросила Глафира Семеновна.
– Се n’est pas loin, madame[201 - Это недалеко, мадам.].
– Ну куда теперь ехать? Надо выйти из экипажа и искать переулки пешком, – сказала Глафира Семеновна. – Коше! Арете…[202 - Извозчик! Стойте…] Выходи, Николай Иваныч. Рассчитывайся с извозчиком.
– Зачем выходить? Прямо… – бормотал Николай Иванович пьяным голосом, но все-таки, выпихнутый Глафирой Семеновной, вышел и стал отдавать извозчику деньги.
– Батюшки! Да ты до того пьян, что качаешься. Вот тебя до чего развезло! Ночь, чужой город, пьяный муж… Ну что мне с тобой теперь делать! – восклицала Глафира Семеновна.

XXXV
Николая Ивановича действительно, как говорится, совсем развезло от выпитого коньяку, когда он с супругой приехал в улицу Лафайет. Приходилось искать гостиницу, где они остановились, но к этому он оказался решительно неспособным. Когда он рассчитался с извозчиком и попробовал идти по тротуару улицы, его так качнуло в сторону, что он налетел на громадное зеркальное стекло шляпного магазина и чуть не разбил его. Бормотал он без умолку.
– Шляпный магазин… Вот хоть убей – этого шляпного магазина я не помню; стало быть, мы не туда идем, – говорил он.
– Да что ты помнишь! Что ты можешь помнить, ежели ты пьян, как сапожник! – восклицала Глафира Семеновна, чуть не плача, и взяла мужа под руку, стараясь поддержать его на ходу.
– Врешь. Решеточку с шишечками я помню чудесно. Она вот бок о бок с нашей гостиницей. А где эта решеточка с шишечками?
– Иди, иди, пьяница. Господи! Что мне делать с пьяным мужем!
– Глаша, я не пьян… Верь совести, не пьян.
– Молчи!
Но Николай Иванович не унимался. По дороге он задирал проходящих мальчишек, останавливался у открытых дверей магазинов с выставками дешевых товаров на улице около окон; у одного из таких магазинов купил он красную суконную фуражку без козырька с вытисненной на дне ее золотом Эйфелевой башней и даже для чего-то надел эту фуражку себе на голову, а шляпу свою понес в руке.
– Снимешь ты с своей головы эту дурацкую фуражку или не снимешь, шут гороховый! – кричала на него Глафира Семеновна.
– Зачем снимать? Это на память. Это в воспоминание об Эйфелевой башне. Пусть все видят, что русский славянин Николай Иванов…
– Пьян? Это верно. Это всякий видит.
– Не пьян. Зачем пьян? Пусть все видят, что русский славянин из далеких северных стран побывал на выставке и сочувствует французам! Вив ля Франс… Глаша! Хочешь, я закричу вот на этом перекрестке – вив ля Франс?..
– Кричи, кричи. Но как только ты закричишь, сейчас же я тебя брошу и убегу. Так ты и знай, что убегу.
– Постой, постой… Хочешь, я тебе вот этот красный корсет с кружевами куплю, что в окне выставлен?
– Ничего мне не надо. Иди.
– Отчего? Вот корсет так корсет! Русская славянка, да ежели в этом корсете! А ты хочешь ногу телятины? Вон нога телятины в магазине висит. Глаша! Смотри-ка! Телячьи-то окорока у них продают в бумажных штанинах с кружевами. Вот так штука! Батюшки! Да и сырые телячьи мозги в коробке с бордюром. Ну мясная лавка! У нас магазины бриллиантиков на Невском такой роскоши не видят. Хочешь мозги? Завтра отдадим хозяйке, чтоб она нам на завтрак поджарила.
– Нужно еще прежде хозяйку найти. Где она, хозяйка-то гостиницы? Где сама гостиница-то?
– Ищи решетку с шишечками и найдешь.
– Далась ему эта решетка с шишечками!
– Ах, ах, веер из павлиньего пера в окошке! Хочешь, этот веер тебе куплю?
– Ничего мне сегодня не надо. Иди только. Нет, я окончательно сбилась, – произнесла наконец Глафира Семеновна. – Решительно не знаю, куда идти.
– А я знаю. Прямо. Сейчас и будет решетка с шишечкой. Городовой! Же рюсс славянин де норд. Глаша, как по-французски решетка с шишечкой? Вот городовой на углу стоит.
Но тут Глафира Семеновна, дабы избежать скандала, потянула Николая Ивановича в переулок и со слезами проговорила:
– Николай Иваныч! Уймешься ли ты? Эдакое несчастие случилось, люди потеряли свою квартиру, не знают, где переночевать, а ты клоуна из себя строишь!
– Я клоуна? Я? Потомственный почетный гражданин и кавалер?..
– Постой… Кажется, напали на след. Вон в переулке: яма вырыта… Мы мимо этой ямы шли… – несколько оживилась Глафира Семеновна. – В ней еще тогда два блузника землю вынимали.
– Шли, шли… Да… Теперь еще решеточку с шишечкой…
– Прикуси язык насчет решетки с шишечкой. Что это, в самом деле, заладил одно и то же. Да, здесь, здесь… Здесь мы шли. Вот теперь нужно свернуть, кажется, налево, а потом направо. Прибавь шагу. Чего ты ноги-то волочишь!
– Прежде налево, Глаша, а потом направо. А то знаешь что? Пойдем ночевать в другую гостиницу? Паспорт ведь у меня в кармане. А завтра свою гостиницу разыщем.
– Иди, иди…
И Глафира Семеновна потянула мужа в другой переулок.
– Кажется, так идем. Теперь только бы посудный магазин на углу найти, где старуха в красном шерстяном чепце чулок вязала, – продолжала она.
– И решеточку с шишечкой.
– Опять? Ежели посудного магазина не найдем на углу – ну не здесь.
– Собачка еще такая с хвостиком закорючкой бегала – вот что я помню, – сказал Николай Иванович.
– Так тебе собачка с хвостиком закорючкой и будет с утра и до ночи на одном месте бегать! Ведь скажет тоже. О, пьянство, пьянство! До чего оно человека доводит.
– Пить – умереть, и не пить – умереть, – отвечал Николай Иванович, – так уж лучше пить!
– Магазин! Посудный магазин! – радостно воскликнула Глафира Семеновна, когда они вышли на угол переулка. – Теперь налево, налево.
– А там решеточка с шишечкой. Постой, Глаша. Хочешь, я тебе вот этот большой бокал куплю? Сейчас мы скомандуем старухе, чтоб она нам пива…
– Иди, иди… Вон и красная железная перчатка висит. Слава тебе Господи! Нашли. Сейчас будет и наша гостиница напротив…
Глафира Семеновна от радости даже перекрестилась.
– Нет, постой… – бормотал Николай Иванович. – Надо решеточку с шишечкой…
Но Глафира Семеновна уже не слушала и тащила мужа по направлению к красной железной перчатке, освещенной фонарем. Вот они и около перчатки. Но, дивное дело, напротив перчатки подъезда с надписью «H?tel» нет. Глафира Семеновна протащила мужа два-три дома вправо от перчатки и два-три дома влево – подъезды имеются, но вывески гостиницы нет.
– Господи Боже мой! Да куда же наша гостиница-то делась? Явственно помню, что против перчатки, а вывески нет, – говорила Глафира Семеновна.
– Решеточки с ши…
– Молчи! Надо в перчаточный магазин зайти и спросить, где тут гостиница. Ведь уж наверное перчаточник знает.
– Вот и отлично, Глаша. Зайдем. А я тебе пару перчаток куплю. Перчаточник этот давеча днем удивительно как мне понравился. У него лицо такое, знаешь, пьющее…
Супруги перешли улицу и вошли в перчаточный магазин. Перчаточник, как и утром, встретил их опять в одном жилете.
– Vous voulez des gants, madame? – спросил он.
– Вуй, вуй! Ну аштон де ган. Но дит же ву при – у э готель иси? Ну завон арете дан готель е ну завон ублие ле нумеро. А вывески нет. Нон екри сюр ля порт. Ну рюсс… Ну де Рюсси… – пояснила Глафира Семеновна.
– Vous dеsirez les chambres garnies, madame?
– Вуй, вуй… Должно быть, ле шамбр гарни. Там эн вье мосье хозяин и ен вьель мадам.
– Voila, madame. C’est la porte des chambres garnies, – указал перчаточник.
– А пуркуа не па зекри сюр ля порт?
– Ces chambres sont sans еcritaux, madame. Voil? la porte[203 - – Хотите купить перчатки, мадам? – Да, да! Мы покупаем перчатки. Но скажите, пожалуйста, где здесь отель? Мы остановились в отеле, и мы забыли номер… Не написано на двери. Мы русские… Мы из России. – Вы хотите меблированные комнаты, мадам? – Да, да… Должно быть, меблированные комнаты. Там старый месье хозяин и старая мадам. – Пожалуйста, мадам. Вот дверь в меблированные комнаты… – А почему на двери не написано? – У этих комнат нет вывески, мадам. Вот дверь.].
– Здесь, здесь… Только без вывески. Подъезд напротив, – радостно проговорила Глафира Семеновна.
Выбрав себе перчатки, она повела мужа из магазина. Николай Иванович было обернулся к перчаточнику и воскликнул:
– Рюсс е Франсе… Бювон ле вен руж. Вив ля Франс![204 - Русский и француз… Выпьем красного вина. Да здравствует Франция!]
Но Глафира Семеновна просто напросто выпихала его за дверь.
Через минуту они звонились у своего запертого уже подъезда. Им отворил сам старик-хозяин.
В глубине подъезда стояла старушка-хозяйка.

XXXVI
Забравшись к ceбе в пятый этаж, а по-парижски – только в «troisi?me», супруги задумали напиться чаю с бутербродами. To есть задумала, собственно, одна Глафира Семеновна, ибо Николай Иванович был совсем пьян и, сняв с себя пиджак и жилет, пробовал подражать танцовщице из египетского театра, изображая знаменитый «danse de ventre», но ничего, разумеется, не выходило, кроме того, что его качало из стороны в сторону. Ноги окончательно отказались ему служить, и он проговорил:
– Мудреная это штука – танцы животом, особливо при моей телесности.
– Кончишь ты ломаться сегодня или не кончишь! – крикнула Глафира Семеновна.
– Да за неволю кончу, коли ничего не выходит. Нет, должно быть, только те египетские мумии и могут этот танец танцевать.
– Клоун, совсем клоун! И что это у тебя за манера дурака из себя ломать, как только выпьешь! – воскликнула Глафира Семеновна и стала звонить слугу в электрический колокольчик.
Позвонила она раз, позвонила два, три раза, но все-таки никто не показывался в дверях.
– Спят там все, что ли? – проговорила она. – Но ведь всего еще только одиннадцать часов.
Она позвонила в четвертый раз. В коридоре послышались шаги и ворчанье, потом стук в дверь, и в комнату заглянул старик-хозяин. Он был в белом спальном колпаке, в войлочных туфлях, в ночной сорочке и без жилета.
– Qu’est-ce qu’il у a? Qu’est-ce qu’il у a? Qu’avez vous done? – удивленно спрашивал он.
– Ну вулон буар дю тэ… Апорте ля машин дю тэ, ле тас е ля тэйер. Э анкор ле бутерброд, – отнеслась к нему Глафира Семеновна.
– Comment, madame? Vous voulez prendre du thе? Mais la cuisine est fermеe dеj?. Tout le rnond est couchе… Il est onze heures et quart[205 - – В чем дело? В чем дело? Что у вас там? – Мы хотим выпить чаю… Принесите самовар, чашки и чайник. И еще бутерброд… – Что, мадам? Вы хотите, чтобы я принес чаю? Но кухня уже закрыта. Все спят… Сейчас одиннадцать с четвертью.].
– Здравствуйте… В одиннадцать часов вечера уж и чаю напиться нельзя. Кухня заперта, все спят… вот какие парижские порядки, – взглянула Глафира Семеновна на мужа. – А я пить до страсти хочу.
– Что ж, Глаша, тогда мы бутылочку красненького с водицей выпьем, – отвечал тот.
– Чтоб я вам еще дома позволила пьянствовать? Ни за что на свете! Лучше уж вон холодной воды из графина напьюсь.
– Да какое же тут пьянство, ежели красненькое вино с водицей!..
– Молчите.
Старик-хозяин, видя такие переговоры насчет чаю и замечая неудовольствие на лице постояльцев, вообразил, что Глафира Семеновна, может быть, больна, хочет лечиться чаем, как вообще им только лечатся французы, и спросил:
– Etes-vous malade, madame? Alors…
– Как малад? Коман малад? Здорова, даже очень здорова. Я есть хочу. Же ве буар е манже. Нельзя дю тэ, так апорте муа дю пян, дю бер е де вьянд фруа. Же деманд фруа. Ля кюзин е ферме, так апорте муа фруа. Ля вьянд фруа…
– C’est impossible, madame. А prеsent nous n’avons point de viande.
– Как? И де вьянд фруа нет? Какой же после этого у вас готель пур вояжер, ежели даже холодного мяса нет! Ну, ля вьянд нельзя, так фромаж. Фромаж и пян блан.
– Seulement jusqu’а neuf heures, madame, mais ? prеsent il est plus de onze heures, madame[206 - – Вы больны, мадам? Тогда… – Как больна? Почему больна?.. Я хочу пить и есть. Нельзя чаю, так принесите мне хлеба с маслом и холодным мясом. Я прошу холодное. Кухня закрыта, так принесите мне холодное. Мясо холодное… – Это невозможно, мадам. Сейчас у нас совсем нет мяса… – Как? И холодное мясо нет?.. Ну мясо нельзя, так сыр. Сыр и белый хлеб. – Только до девяти часов, мадам, но сейчас больше одиннадцати, мадам…], – развел руками старик-хозяин.
– Только до девяти часов, видите ли, можно что-нибудь съестное получить, – опять взглянула Глафира Семеновна на мужа. – Ну гостиница!
– Просто шамбр-гарни здесь, – отвечал Николай Иванович и прибавил: – Спроси бутылочку красного-то вина. Красное вино наверное уж есть. Ежели и кухня заперта, так ведь его ни варить, ни жарить.
– Понимаешь ты, я уже спрашивала холодного мяса и сыру – и то нет.
– А красное вино наверное есть. Французы его походя трескают. Вен руж, монсье… Апорте вен руж, можно? – обратился Николай Иванович к хозяину.
Тот пожал плечами и отвечал:
– Oui, monsieur. Je vous procurerai…[207 - Да, месье. Я вам обеспечу…]
– Видишь, видишь! Красное вино есть же!
– Но ведь это только пойло. А я есть хочу. Понимаешь ты – есть! – раздраженно сказала Глафира Семеновна.
– Ну так булки спроси, ежели ничего нет. Красное вино с булочкой отлично.
– Же ве манже, монсье, – опять обратилась к хозяину Глафира Семеновна. – Ну ле вен руж. Бьен. И апорте муа хоть дю пян блян. Же ве супе.
– Oh! que c’est dommage, que nous n’avons rien pour vous donner a manger, madame, – отвечал хозяин, покачав головой. – Mais du vin et du pain je vous apporterai tout de suite. Une bouteille?[208 - – Я хочу есть, месье… Ну, красное вино. Хорошо. И принесите мне хоть белого хлеба. – О, как жаль, что у нас ничего нет дать вам покушать, мадам… Но вина и хлеба я вам сейчас принесу. Одну бутылку?] – осведомился он.
– Де… де… де! – закричал Николай Иванович, поняв, что спрашивает хозяин, и показал ему два пальца, прибавив: – Де бутель!
– Нон, нон. Эн… Селеман эн[209 - Нет, нет. Одну… Только одну.], – подхватила Глафира Семеновна и строго сказала мужу: – Не дам я тебе напиваться!
Хозяин недоумевал.
– Une bouteille ou deux?[210 - Одну бутылку или две?] – спрашивал он.
– Эн, эн… – показала один палец Глафира Семеновна.
Хозяин удалился и через минут десять принес на подносе бутылку красного вина, два стакана, большой кусок хлеба, кусочек масла и полдюжины персиков, прибавив:
– Voil?, madame, c’est tout ce que nous avons ? prеsent. Bonne nuit, madame[211 - Вот все, мадам, что у нас нашлось. Доброй ночи, мадам.], – раскланялся он и исчез.
Глафира Семеновна принялась намазывать маслом почерствелый уже с утра хлеб и с горестью воскликнула:
– И это в Париже должна я так ужинать, в городе, который славится всякой едой, откуда к нам в Россию разные знаменитые повара едут. Ну смотрите: черствый хлеб, какое-то горькое масло, помятые персики.
– Должно быть, здесь, в Париже не ужинают, что ли, – ответил Николай Иванович. – Ведь и у нас есть такие города. Про калужан вон говорят, что калужане тоже не ужинают, а поедят да так и спят.
– Глупые и пьяные остроты. Молчите!
– Да что ты сердишься-то, Глаша! Красненькое винцо есть, хлеб есть – ну и слава Богу.
– Это вам, пьянице, лестно красное вино, а я чаю хочу. Нет, при этих парижских порядках завтра надо непременно спиртовую лампу себе купить, спирту и жестяной чайник. Скипятил на лампе воду, заварил чай – и чудесно. Да не забыть бы завтра булок и закусок на ночь купить.
– Как же ты будешь завтра покупать закуски, ежели ты даже не знаешь, как закуски по-французски называются? Ведь уж давеча в ресторане стала в тупик.
– В словаре справлюсь.
Поужинав хлебом с маслом и персиками, Глафира Семеновна запила все это красным вином с водой и легла спать. Николай Иванович допил остатки красного вина и тоже начал укладываться.

XXХVII
Ночь в гостинице была проведена Николаем Ивановичем и Глафирой Семеновной без приключений. Утром вышел маленький инцидент с чаем. Самовара в гостиницы не оказалось, хотя о существовали «машин де тэ рюсс», как называла его Глафира Семеновна по-французски, и знали. Напиться чаю супругам, однако, хотелось. Они потребовали чайник. Коридорный слуга, явившийся и сегодня на зов, как и вчера, в рваном замасленном пиджаке, стоптанных туфлях и в четырехугольном колпаке, сделанном из толстой писчей бумаги, принес вместо чайника жестяной кофейник. Обругав его по-рус-ски дураком, Глафира Семеновна положила в жестяной кофейник своего чаю и просила налить кипятком, называя кипяток «ло шод». Слуга налил кофейник теплой водой. Явился чай совсем не настоявшийся, который совсем и пить было нельзя. Даже чайные листочки не распустились. Слуга на этот раз был обозван по-русски, кроме дурака, и дубиной. Глафира Семеновна вылила при его глазах чай из кофейника в умывальник и, засыпав вновь сухого чаю, заглянула в лексикон и сказала слуге:
– А презан иль фо бульир, кюир… Заварить. Ло бульи… Неужто ву не компрепе па?
– Bouillir? Ah, oui, madame[212 - – Сейчас надо кипятить, варить… Вода кипяченая. Неужто вы не понимаете? – Кипятить? О да, мадам.], – отвечал слуга, глупо улыбаясь, удалился в кухню, долго пропадал и явился наконец с кипяченым чаем.
Чай пахнул вениками, был горек, черен, как вакса, и его пить было невозможно.
– Ах, эфиопы, эфиопы! А еще высшей цивилизацией называются. У нас в самой глухой олонецкой деревушке знают, как чай заваривается, а здесь, в столичном городе, не знают, – воскликнул Николай Иванович и прибавил, обращаясь к жене: – Делать нечего. Придется их глупого кофеищу с молоком похлебать столовыми ложками из суповых чашек. Заказывай, Глаша, кофею.
– Кафе о ле… Апорте пур де кафе о ле…[213 - Кофе с молоком… Принесите для кофе с молоком…] – отдала приказ Глафира Семеновна, выливая при слуге в умывальник и вторую порцию чая и возвращая кофейник.
Слуга улыбнулся, покачал головой, что-то пробормотал по-французски и ушел.
Явился кофе, молоко, белый хлеб, масло и суповые чашки с столовыми ложками вместо чайных.
– Непременно надо спиртовую лампу и жестяной чайник для варки воды и заваривания чаю завести. Помилуйте, это дикие какие-то! Простого чая заваривать не умеют. То чуть тепленькой водицей зальют, то скипятят, словно суп какой! – возмущалась Глафира Семеновна и, напившись с мужем кофе, принялась одеваться, чтобы ехать на выставку.
На этот раз она уже не надела ни шелкового платья, как вчера, ни бархатного пальто, ни бриллиантов.
– Не стоит, не перед кем рядиться. Вчера на выставке, судя по нарядам, словно одни кухарки и горничные были, – говорила Глафира Семеновна. – Да что горничные? Наша Афимья вырядится в праздник да пойдет со двора, так куда наряднее вчерашних тряпичниц на выставке!
Облеклась она в простенькое серое шерстяное платье, в дорожный ватерпруф и в ту самую шляпку, в которой ехала в вагоне, и вышла с мужем на улицу.
На этот раз супруги уже не были плохи и спросили внизу у хозяина печатный адрес тех меблированных комнат, где остановились.
– Теперь уж не будем блуждать ночью по улицам, отыскивая свою гостиницу, – бормотала Глафира Семеновна, радуясь своей запасливости. – В случае если где в незнакомых улицах запутаемся – сейчас извозчику карточку покажем: «Коше… вуаля куда… алле… вези»… – вот и вся недолга. А ты, милый мой, уж пожалуйста, не напивайся сегодня. А то вчера дорвался до винища и давай лакать.
– Да меня, Глаша, и вчера бы не осатанело, ежели бы я плотно пообедал, – отвечал Николай Иванович. – А это я вчера с голоду. Ну какой у нас был обед! Суп – ложкой ударь, пузырь не вскочит, порции рыбы – в зажигательное стекло рассматривать, а бифштекс – раз в рот положить. Поесть бы мне щец, да хороший кусок солонины с хреном, да поросенка с кашей, так я бы был ни в одном глазу.
– Ну не скажи! Ты ведь целый графин коньяку в театре выхлебал. С этого и после какого угодно сытного обеда всякий осатанеет.
– Все-таки мы уж сегодня где-нибудь в другом ресторане пообедаем, а не во вчерашнем. Ну заплатим восемь четвертаков с носу без вина, десять четвертаков, только бы чтоб было пищи до отвалу. Узнаем, где самый лучший ресторан, войдем в него и так-таки гарсона и спросим: «Комбьян стоит манже до отвалу?» Как по-французски называется «до отвалу»?
– До отвалу? – задумалась Глафира Семеновна и отвечала: – Не знаю… Ты все про такие слова меня спрашиваешь, про которые нас не учили. Да что ж тут! – прибавила она. – Мудрость-то невелика объяснить, чтобы поняли. Скажем, чтоб большой обед подали… «Гран дине»… Вот, мол, «жюскиси»[214 - До сих пор.] – ну и покажу на горло. Чтоб, мол, быть сыту по горло.
– Так уж ты, пожалуйста, объясни гарсону, как только мы будем обедать. «Гран дине»… Это отлично. А ежели уж придется опять не дине, а порциями брать, то мы будем всего по две порции на каждого требовать и много-много блюд назакажем. Видишь, здесь порции-то какие маленькие!
Через пять минут супруги наняли извозчика и ехали в экипаже на выставку.
– Как приедем на место – сейчас без дальних разговоров на Эйфелеву башню, – говорил Николай Иванович.
– Николя, я, право, боюсь… – отвечала Глафира Семеновна. – Смотри, сегодня какой ветер.
– Боишься, что нас сдунет? Душечка, при нашей телесности-то? Да наконец, ведь там на башне и загородки есть.
– Все-таки, Николя, лучше другой раз. Ну дай ты мне немножко попривыкнуть к выставке. Вот что: мы сегодня только около башни походим, а завтра…
– Нет, нет… Сегодня. Ты ведь дала мне слово.
– Слово я дала, но не на сегодня.
– Сегодня, сегодня. А то я назло тебе, ей-ей, в первом попавшемся ресторане лягушки наемся.
– Ну, хорошо, хорошо, но только сегодня до первого этажа поднимемся, а не на вершину. Дай мне попривыкнуть-то. Сегодня поднимемся до первого этажа, завтра до второго.
– Да что ты торгуешься-то! Залезешь на первый этаж, а увидишь, что никакой опасности, так на второй этаж и сама запросишься. Ведь больше миллиона, я думаю, народу на башне перебывало, однако никого не сдувало и ничего ни с кем не случилось. Как башня-то по-французски? – спросил Николай Иванович.
– Ах, Боже мой! Про башню-то я и забыла в словаре посмотреть, как по-французски называется! – воскликнула Глафира Семеновна. – Давеча я много французских слов из словаря на бумажку выписала, а про башню из ума вон!
– Экая ты какая! Ведь башня-то самый первый предмет на выставке и есть.
Разговаривая таким манером, супруги доехали до выставки, купили у мальчишек с рук билеты, рассчитались с извозчиком и вошли в помещение выставки.
– Ну, Господи благослови! Сейчас полезем в поднебесье, – сказал Николай Иванович, взял жену под руку и направился прямо к Эйфелевой башне.
– Я, Николай Иваныч, так за тебя все время держаться и буду, когда мы наверх подниматься станем. Коли ежели что – так уж вместе… – говорила Глафира Семеновна.
– Да уж ладно, ладно. Держись сколько хочешь.
– Фу, как страшно! Уж и теперь руки и ноги дрожат.
– А ты твори молитву.
Супруги подошли ко входу в башню.

XXXVIII
У кассы, где продают билеты для поднятия на Эйфелеву башню, – хвост. Пришлось становиться и ждать очереди.
– Вот живут-то! Куда ни сунься – везде очереди жди. Хвост, хвост и хвост… Весь Париж в хвостах, – роптал Николай Иванович. – На выставку входишь – хвост, на башню лезешь – хвост. Вчера даже обедать шли в хвосте.
– На башню лезть, так хвост-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока в хвосте стоишь, – отвечала Глафира Семеновна. – Уйдем, Николай Иваныч, отсюда… Ну что нам такое башня! Да провались она совсем.
– Что ты! что ты! Ни за что на свете! Продвигайся, продвигайся…
Билеты взяты. Публика стремится к подъемной машине. Здесь опять хвост.
– Тьфу ты пропасть! Да тут в Париже и умирать придется, так и то в хвост становись! – плюнул Николай Иванович.
Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:
– Голубчик, Николай Иваныч, страшно! Я и теперь чувствую, как под ногами что-то шатается.
– Не взобравшись-то еще на башню! Да что ты. Двигайся, двигайся…
Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вот заскрипели блоки, завизжали колеса, катящиеся по рельсам, и громадная карета начала спускаться.
– Фу! Прямо на нас. Даже дух замирает. А запрут в курятник да начнут поднимать, так еще хуже будет, – продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.
– А ты зажмурься – вот и не будет страшно.
Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругам пришла очередь занять в ней места. Наконец они вошли и поместились на деревянных скамейках, стоящих в ряд. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свисток, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверх. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцепилась в рукав мужа. Она действительно боялась, побледнела и слезливо моргала глазами. Николай Иванович, как мог, успокаивал ее и говорил:
– Эка дура, эка дура! Ну с чего ты? Ведь и я с тобой… Полетим вниз – так уж вместе.
Сидевший рядом с ней длинноногий англичанин в клетчатом пальто, в неимоверно высокой шляпе и каких-то из желтой кожи лыжах вместо сапог, тотчас полез в висевшую у него через плечо вместе с громадным биноклем кожаную сумку, вынул оттуда флакон со спиртом и, бормоча что-то по-английски, совал ей флакон в нос. Глафира Семеновна отшатнулась.
– Нюхай, нюхай… Чего ж ты? Видишь, тебе спирт дают… – сказал Николай Иванович жене. – Да скажи: мерси.
– Не надо, не надо. Ничего мне не надо. Сами на испуг повели, а потом лечить хотите.
– Да нюхай же, говорят тебе. Ведь это хорошо. Нюхни, а то невежливо будет.
– Не стану я нюхать. Почем я знаю: может быть, это какие-нибудь усыпительные капли.
– Эх какая! Ну тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невежливо. Бите, монсье, – обратился Николай Иванович к англичанину, взял в руку флакон, понюхал и с словом «мерси» возвратил.
Англичанин пробормотал ему что-то в ответ по-английски и тоже понюхал из флакона. Николай Иванович ничего не понял из сказанного англичанином, но все-таки и в свою очередь счел за нужное ответить:
– Дамский пол, так уж понятное дело, что робеют. Бабья нация – вот и все тут.
Англичанин указал на барометр, висевший на стене кареты, и опять что-то пробормотал по-английски.
– Да, да… жарконько. Опять же и изнутри подогревает, потому волнение. В туннель по железной дороге выезжаешь, так и то дух замирает, а тут, судите сами, на эдакую вышь.
В таком духе, решительно не понимая друг друга, они обменялись еще несколькими фразами. Наконец карета остановилась и кондуктор открыл дверцу.
– Ну вот и отлично… Ну вот и приехали… Ну вот и первый этаж. Чего тут бояться? – старался ободрить Николай Иванович жену, выводя ее из кареты.
– Господи! Пронеси только благополучно! Угодники божии, спасите… – шептала та. – Ведь какой грех-то делаем, взобравшись сюда. За вавилонское столпотворение как досталось людям! Тоже ведь башня была.
– Вавилонская башня была выше.
– А ты видел? Видел ее?
– Не видал, да ведь прямо сказано, что хотели до небес…
– А не видал, так молчи!
– Я и замолчу, а только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: ведь никто не робеет. Женщин много, и ни одна не робеет. Вон католический поп ходит – как ни в чем не бывало. Батюшки! Да здесь целый город! Вон ресторан, а вот и еще…
– Тебе только рестораны и замечать. На что другое тебя не хватит, а на это ты мастер.
– Да ведь не выколоть же, душечка, себе глаза. Фу, сколько народу! Даже и к решетке-то не пробраться, чтобы посмотреть вниз. Ну как эдакую уйму народа ветром сдунуть? Такого и ветра-то не бывает. Протискивайся, протискивайся скорей за мной, – тянул Николай Иванович жену за руку, но та вдруг опять побледнела и остановилась.
– Шатается… Чувствую, что шатается, – прошептала она.
– Да полно… Это тебе только так кажется. Ну двигай ножками, двигай. Чего присела, как наседка! Все веселы, никто не робеет, а ты…
– У тех своя душа, а у меня своя…
Кое-как супруги протискались к решетке.
– Фу, вышь какая! А только ведь еще на первом этаже, – воскликнул Николай Иванович. – Люди-то, люди-то как букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какие дома-то! Как из карт. Батюшки! В даль-то как далеко видно. Сена-то как ленточка, а пароходики на ней как игрушечные. А вон вдали еще речка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели в подзорную трубу смотреть, то отсюда и наша Нева будет видна.
Глафира Семеновна молчала.
– А? Как ты думаешь? – допытывался Николай Иванович, взглянул на жену и сказал: – Да что ты совой-то глядишь! Будет тебе… Выпучила глаза и стоит. Ведь уж жива, здорова и благополучна. Наверное, отсюда в зрительную трубу Неву видеть можно, а из верхнего этажа понатужиться, так и Лиговку увидишь. Где англичанин-то, что с нами сидел? Вот у него бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдем… Поищем англичанина… Да ты ступай ножками-то смелее, ступай. Ведь тут не каленая плита. Батюшки! Еще ресторан. Смотри-ка в окно-то: тут какие-то тирольки в зеленых платьях прислуживают. А на головах-то у них что рога… Рога какие-то! Да взгляни же, Глаша.
– Зачем? Это тебе тирольки с рогами интересны, а мне они – тьфу! – раздраженно отвечала Глафира Семеновна.
– Нет, я к тому, что ресторан-то уж очень любопытный, – указывал Николай Иванович на эльзас-лотарингскую пивную.
– Да уж не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.
– А что же? Это само собой. Забрались на такую высоту, так уж нельзя же не выпить. С какой стати тогда лезли? С какой стати за подъемную машину деньги платили? Чем же нам тогда похвастать в Петербурге, ежели на такой высоте не выпить? А тогда прямо будем говорить: в поднебесье пили. Ах да… Вон там, кстати, и открытые письма с Эйфелевой башни пишут. Здесь ведь почта-то… Только бы нам этих самых почтовых карточек купить… Да вон они продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчас купим. Ты и маменьке своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжур с Эйфелевой башни и же ву при вашего родительского благословения. А мон мари шлет вам поклон.
Супруги протискивались к столику, за которым пожилая женщина в черном платье продавала почтовые карты с изображением на них Эйфелевой башни.
– Катр… Катр штук… Или даже не катр, а сенк[215 - Четыре… Или даже не четыре, а пять.], – сказал Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету.
– Je vous en prie, monsieur[216 - Прошу вас, месье.], – отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.
– Учтивый народ, вот за что люблю! Все «же ву при», все «монсье», – восторгался Николай Иванович. – Ну, Глаша, теперь в ресторан, где тирольки с рогами. Надо же ведь где-нибудь письма-то написать. Кстати, и тиролек этих самых посмотрим.
– Да уж иди, иди. Счастлив твой бог, что у меня ноги с перепугу дрожат, и я рада-радешенька, только бы мне присесть где, а то ни за что бы я не пошла ни в какой ресторан, – отвечала Глафира Семеновна.
Супруги направились в эльзас-лотарингскую пивную.

XXXIX
Эльзас-лотарингская пивная, уставленная множеством маленьких столиков, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытые письма знакомым. Между столиками шныряли прислуживавшие в пивной женщины в шерстяных зеленых юбках, белых кисейных лифах с широкими рукавами буфами и с переплетом из черных лент на груди и на спине. Головной убор женщин состоял из широких черных лент, прикрепленных на макушке громадным бантом, концы которого поднимались кверху как бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы с перьями для писания писем, но большинству посетителей чернильниц не хватало, и приходилось писать карандашом. За одним из столов Николай Иванович заметил англичанина, подавшего Глафире Семеновне в карете подъемной машины флакон со спиртом. Перед англичанином лежала целая стопка карточек для открытых писем, штук в сто. Сам он сидел перед одной из карточек, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывал концом ручки пера у себя в волосах. Николай Иванович и Глафира Семеновна поместились за столиком невдалеке от него.
– Де бьер… – скомандовал Николай Иванович подошедшей к столу женщине. – Де, – прибавил он, показал ей два пальца, улыбнулся и проговорил: – Ах ты, рогатая, рогатая! Признавайся: многих ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!
– Да ты в уме? – вскинулась на него супруга. – Он будет при мне с паршивой девчонкой любезничать, а я ему переводи!
– Какая же она паршивая девчонка! Она прислужающая гарсонша, – отвечал Николай Иванович.
– Ну, довольно. Алле, мадам, и апорте де бьер.
– Deux boks?[217 - Идите, мадам, и принесите пива. – Две кружки?] – переспросила прислуга.
– Бьер, бьер, и больше нам ничего не надо, – отвечала Глафира Семеновна, думая, что под словом «bok» нужно понимать еще какое-нибудь угощение. – Какой-то бок предлагает! – заметила она мужу.
– Да, может, «бок»-то значит – чернильница.
– Чернильница – анкриер. Это-то я знаю. Учиться в пансионе да не знать, как чернильница по-французски!
– Так спроси чернильницу-то. Ведь будем письма писать. Эй, гарсонша! – крикнул вслед прислуге Николай Иванович, но та не вернулась на зов.
Через минуту она явилась с двумя стаканами пива и поставила их на стол.
– Лянкриер… Апорте лянкриер…[218 - Перо… Принесите перо…] – обратилась к ней Глафира Семеновна.
– ? prеsent nous n’en avons point, madame, – развела та руками. – Si vous voulez un crayon?[219 - Сейчас у нас их нет, мадам… Может быть, вы хотите карандаш?] – предложила она и вынула из кармана карандаш.
– Да можно ли карандашом-то писать письма? – усомнился Николай Иванович, вертя в руках карандаш.
– Ecrivez seulement, monsieur, ecrivez, – ободряла прислуга, поняв его вопрос по недоумению на лице, и прибавила: – Tout le monde ecrit avec le crayon[220 - Пишите, месье, пишите… Все пишут карандашом.].
– Пиши карандашом. Что за важность! Все пишут, – сказала Глафира Семеновна.
– Нет, я к тому, что я хотел также написать и его превосходительству Алексею Петровичу, с которым состою членом в приюте; так по чину ли ему будет карандашом-то? Как бы не обиделся?
– Из поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здесь, на Эйфелевой башне, хоть карандаш-то нашелся. Пиши, пиши!
Николай Иванович взял в руку карандаш и написал:
«Ваше превосходительство Алексей Петрович! Находясь на Эйфелевой башне, с глубоким чувством вспомнил об вас и повергаю к стопам вашего превосходительства мой низкий поклон, как славянин славянину, и пью за ваше здоровье в тирольском ресторане…»
Написав первое письмо, он тотчас ж прочел его жене и спросил:
– Ну что: хорошо?
– К чему ты тут славянство-то приплел? – спросила Глафира Семеновна.
– А это он любит. Пущай. Ну, теперь Михаилу Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается от зависти, прочитав это письмо! Ведь она раззвонила всем знакомым, что едет с мужем за границу, а муж-то, кажется, пред кредиторами кафтан выворачивать вздумал.
Было написано и второе письмо. Оно гласило:
«Милостивый государь Михаил Федорович! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни с супругой и находясь в поднебесии, куда даже птицы не залетают, я и жена шлем вам поклон с этой необъятной высоты, а также и супруге вашей, Ольге Тарасьевне. Там, где мы сидим, летают облака и натыкаются на башню. Вся Европа как на ладони, сейчас мы видели даже Америку в бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробели, но теперь ничего и пьем пиво. Поклон соседям по рынку. Будьте здоровы».
Прочтено жене и второе письмо.
– Какие такие облака на башню натыкаются? Что ты врешь! – удивленно спросила та.
– Пущай. Ну что за важность! Главное мне, чтоб Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча и на самом деле одно облако…
– Ничего я не видала. И наконец, про Америку…
– Да брось. Ну теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, – сказал Николай Иванович и стал писать. В письме стояло:
«Из дальних французских стран, среди бушующей бури на Эйфелевой башне, посылаю тебе, Иван Лукьяныч, свой поклон. Насилу поднялись. Ветром так качало, что просто ужасти. Ежели тебе на пароходе было страшно, когда вас качало ветром во время поездки на Валаам, то тут в сто раз страшнее. Жена упала даже в обморок, но ее спас спиртом один англичанин. А я ни в одном глазе… Эйфелева башня в десять раз выше петербургской думской каланчи, а наверху флаг. Мы сидим около этого флага и пьем шампанское, которое здесь дешевле пареной репы».
– Для чего же ты врешь-то все? – заметила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.
– Душечка, да нешто он может узнать, что я вру? Пущай… Так лучше… Зависти будет больше. Ведь и Скалкин бахвалил, что поедет за границу на выставку, однако вот не попал, – отвечал Николай Иванович. – Кому бы еще написать? – задумался он.
– Да брось ты писать. Давай я только маменьке напишу, – сказала Глафира Семеновна и, придвинув к себе карточку, принялась писать, говоря вслух:
«Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно приехали в город Париж, а сегодня в воздушной карете поднялись на Эйфелеву башню…»
– А сама зачем врешь? – попрекнул жену Николай Иванович. – Даже маменьке родной врешь. Какая такая воздушная… карета?
– А клетка-то, в которой мы поднимались? Ведь она воздушная… ведь мы по воздуху…
– Врешь!.. По рельсам катились.
– Но все-таки ведь наверх, на воздух взбирались, а не на гладком месте.
– Пиши уж, пиши… Бог с тобой!
– Пожалуй, я слово «воздушной» зачеркну…
– Да ничего, ничего. Напиши только, что птицы так и гнались за нами.
– Зачем же я буду писать, чего не было.
– Ну тогда я напишу Терентьевым, что тебя на высоте большой орел клюнул и чуть шляпку с тебя не сорвал, но я его убил зонтиком.
– Нет, нет… маменька испугается. Она и так плакала, когда мы уезжали, и беспокоилась обо мне. Надо ее успокоить.
«Обнимаю вас и целую с высоты Эйфелевой башни ваши ручки и прошу родительского благословения, навеки нерушимого. Погода отличная, и тут совсем не страшно. Николай Иваныч также целует вас».
– Вот и все…
– Непременно напишу Терентьевым, что орел хотел шляпку с тебя сорвать, но я убил его зонтиком, – стоял на своем Николай Иванович и, допив пиво, крикнул прислуживавшей женщине, показывая на пустой стакан:
– Гарсон! Мамзель! Анкор!

XL
Удаляясь из пивной, супруги опустили написанные в Россию открытые письма в почтовый ящик, находившийся тут же, в первом этаже Эйфелевой башни, и Николай Иванович сказал жене:
– Ну, теперь во второй этаж башни. Собирайся, Глафира Семеновна. Вон билетная касса.
Опять покупка билетов на подъемную машину. Опять хвост. Наконец добрались до каретки подъемной машины. На этот раз каретка была меньше. Глафира Семеновна уж без робости вошла в нее. Свисток – и подъемная машина начала поднимать карету. Опять свисток, и карета остановилась. Супруги вышли из нее. Глафира Семеновна взглянула направо и налево – перед глазами только железные переплеты башни, окрашенные в рыжеватый красный цвет, а дальше воздух – и ничего больше. Глафире Семеновне вдруг сделалось жутко. Она расставила ноги и остановилась, схватив мужа за рукав.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71378992?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Сноски

1
Доброе утро… Идите… Несите. – Здесь и далее при переводе ошибки в иностранных языках не отражены.

2
Пиво пить… шнапс пить… Кружка… бутылка…

3
Один, два, три, четыре, четыре рубля, двадцать копеек.

4
Двадцать один! Несите!

5
Таможня… теперь таможня… У вас есть чемоданы, сударь?

6
После, после заплатите.

7
Еще раз спасибо.

8
Паспорт!

9
Мой муж.

10
Возьмите.

11
Пить… Пейте!..

12
Только одна минута, сударь.

13
Кушать, кушать…

14
Чай.

15
Кенигсберг… В Кенигсберге вы будете стоять двенадцать минут…

16
Очень хорошо.

17
Нет-нет, Кенигсберг будет еще дальше.

18
Как? Что?.. Кушать… Обедать.

19
В Берлин мы едем?

20
Нет, сударыня, мы едем в Гамбург.

21
Нет. Это не то. Билеты в Берлин, но мы едем в Гамбург.

22
Не понимаете?

23
О, да… я понимаю… Берлин там, а Гамбург там. От Диршау есть два пути.

24
Прочь, прочь! Вам скоро придется пересесть на другой поезд и оплатить штраф.

25
Идти.

26
Можно… уйти?

27
О, да… да… Скоро будет станция, и вы должны быть там.

28
Пожалуйста, скажите, что делать? Что делать?

29
Скорый поезд.

30
Через два часа, сударыня.

31
В десять часов.

32
Возьмите, возьмите штраф и за билет, за два билет. Мы не знаем ваши деньги. Возьмите.

33
Здесь есть зал ожидания со столовой, где вы можете поесть и попить.

34
Скажите, пожалуйста, где наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки потеряли.

35
Нет-нет, это не потеряется.

36
Спасибо.

37
О да, с удовольствием.

38
Вот теперь не тревожьтесь.

39
О да, официант, принесите…

40
Счастливой поездки!

41
Это медленный поезд, и вам придется дважды пересесть, чтобы добраться до Берлина… Медленный поезд. Вы поняли?

42
Имеется у вас.

43
Жаркое из свинины?

44
Нет, сударь. Я уже сказал, что у нас нет.

45
Бутерброд с сыром и с мясом.

46
Еще полчаса.

47
Что это?

48
О, да… Можно поехать и в Берлин.

49
В Диршау вам нужно сделать пересадку.

50
Я не могу сказать точно, сударыня. Утром вы будете в Берлине.

51
В котором часу, этого я не знаю, но я только знаю, что рано утром.

52
Рано утром, сударь.

53
Сударыня, что вы сидите? Вы едете в Берлин, так что здесь вам нужно пересесть! Это уже Диршау.

54
Быстрее! Быстрее! Вы понапрасну поедете в Данциг.

55
Мы в Берлин.

56
Да, да. В Берлин. Так что здесь вам придется пересесть и ехать дальше. Отец Небесный! Что же вы делаете? Осталось всего полминуты. Выходите из вагона.

57
Быстрее, быстрее, сударыня! Ради Бога, быстрее.

58
О каком номере вы спрашиваете, сударь?

59
Хотите поселиться? Комната? О да, сударыня, пожалуйста… У вас есть чемоданы, багаж?

60
Быстрее в отель. Мы хотим спать.

61
Багаж можно быстро получить. Просто дайте квитанцию.

62
Тогда пожалуйста, сударыня.

63
О нет, сударыня. Здесь недалеко. Всего двадцать шагов.

64
Обед в четыре часа (фр. и нем.).

65
Хотите чаю, сударь?

66
Хотите также хлеб и масло, сударыня?

67
Хлеб и масло. Да принесите лимон, принесите сыр… И хлеб… много хлеба…

68
Подождите… Мясо принесите, холодное мясо.

69
Холодное мясо, сударыня?

70
Вы хотите чайную машину.

71
У нас нет чайной машины, сударыня. У нас редко ее спрашивают.

72
Горячая вода?

73
Понимаете – пять, шесть чашек.

74
Идите.

75
Можно?

76
То есть не потеряли, а оставили… а саквояжи и подушки поехали в Берлин.

77
Подушка?

78
Это невозможно, сударыня. Вы получите это в Берлине.

79
Мы в Берлине, мы сидим в Берлине.

80
Разрешите мне выйти.

81
Сударь! Что вы делаете?!

82
Где железная дорога в Берлин?

83
Прямо на Берлин.

84
Маленький.

85
Стакан.

86
Дальше, сударь.

87
Князь.

88
Вам нужна комната, сударь?

89
Господин не говорит по-немецки.

90
Зона.

91
Даже (устар.).

92
Где? Где? Где поезд в Париж?..

93
Пойдемте со мной, сударыня… Я покажу.

94
Позвольте ваши билеты, сударь.

95
Теперь вы можете до Вернье спать спокойно.

96
Простите, пожалуйста, сударыня, что я вас потревожил. В нашем купе ужасно тесно.

97
Пожалуйста, пожалуйста… Без церемонии…

98
В России есть такие утки?

99
Месье… Какая станция? Париж? Это Париж?

100
О нет, мадам, Париж еще далеко. В Париже мы будем утром.

101
– Кондуктор!.. Сколько минут здесь? – Всего две минуты сейчас, мадам. Вам остается две минуты. – Но мы хотим пить…

102
Да, пить… Пить красное вино, а то так пиво.

103
Вы хотите взять красного вина? Дайте мне денег, месье. Я вам принесу немедленно.

104
Сколько за бутылку?

105
Два франка. Торопитесь, мадам, торопитесь.

106
Извольте, месье… Пожалуйста…

107
Господин русский? О, мы любим Россию и русских. Да здравствуют русские!

108
Вот… билеты, пожалуйста… Не хотите выпить красного вина?

109
О, с удовольствием, месье. Выпейте вы сначала, я потом.

110
Теперь вы, месье, а я… я выпью после вас.

111
О, мадам! А мы, мы обожаем Россию.

112
После, месье… Выпейте сейчас сами. В течение получаса я вам принесу еще одну бутылку, и мы выпьем снова. Я люблю русских…

113
До свидания, месье… До свидания, мадам.

114
Да, да… Возьмите мой чемодан. И ищите извозчика, чтобы отвезти в отель.

115
Экипаж, мадам?

116
Посмотрите, это русские!

117
В отель.

118
Какой отель?

119
Я не знаю.

120
Все равно какой. В отель, нам нужна комната… и две кровати.

121
Я понимаю, мадам, но какой квартал вы хотите?

122
Ну вот!..

123
Комнату для проезжающих!

124
Комната с двумя кроватями… – Нет ни одной, мадам….

125
Пошел, пошел… Комната… Мы не можем без комнаты… Надо искать еще отель.

126
Возьмите… – На чай… Возьмите и дайте нам комнату. – У нас нет, мадам… – Я понимаю, я понимаю. А где есть комната? Где искать?

127
Ах да, мадам… Будьте любезны только взглянуть.

128
Вы сказали третий.

129
Да, да, мадам, третий. Еще немного выше.

130
Пятый, мадам, пятый.

131
Нет, мадам, это третий.

132
Вот, месье.

133
Да, мадам… Я вам поставлю…

134
И цена? Сколько? – Десять франков, мадам…

135
Это выставка, месье.

136
Это дорого.

137
У вас есть хорошая комната? Мы хотим хорошую комнату. – В настоящее время нет, мадам.

138
Ну так что, мадам? – Да… Берем… Делать нечего… Наш багаж.

139
Восемь франков, месье.

140
Мадам хочет кофе с молоком… Да, да…

141
Хлеб и масло.

142
Да, да, месье… Завтрак…

143
Чашки очень большие. Почему большие? – О, мадам, это всегда так. Вы просили кофе с молоком.

144
Хотите что-нибудь еще, месье?

145
Я люблю русский язык… О, как я люблю, когда говорят по-русски!

146
Ваше имя, месье, ваша карточка… Нужно отметиться у нас…

147
О нет, месье… Паспорт не обязателен. Только ваше имя, ваша карточка.

148
Только карточка… визитная карточка…

149
На выставку.

150
Это необязательно, месье.

151
На выставку направо или налево?

152
Это очень далеко, мадам, надо сесть в омнибус.

153
Сколько на выставку?

154
Прошу садиться.

155
Вы увидите там, месье, там написано.

156
К которому входу?

157
Пошел, пошел, извозчик. На чай – да… Пошел.

158
Вы иностранцы, месье? Не правда ли?

159
Вы русский, англичанин, испанец?

160
– Поезжай… Быстро поезжай. Мы даем на чай. Хорошо даем.

161
– О, теперь я знаю… Я знал русских. Если вы русские, вы хорошо дадите на чай… Тогда нужно показать вам что-нибудь примечательное. Вот… это Опера.

162
Нотр-Дам… Дворец правосудия…

163
О, спасибо, месье. Теперь я вижу, что вы настоящие русские.

164
Берегите ваши карманы, дамы, берегите ваши карманы, месье…

165
Надо купить. У нас нет билетов… Сколько денег?

166
Послушайте!.. Мы хотим на выставку! Мы хотим купить билеты… Где купить?

167
Два билета для месье и мадам.

168
За стулья, месье, двадцать сантимов… за отдых.

169
Но, месье, вы должны заплатить за стулья.

170
Двадцать сантимов, мадам… Всего лишь двадцать сантимов. Здесь нужно везде платить за стулья.

171
Сколько?

172
Заплатите позже, месье, позже… Возьмите только две карточки.

173
Вы ищете место, месье… Вот стол… Пойдемте со мной…

174
Обед… Два обеда… – У нас нет обедов, месье. Только по меню… Надо выбрать… Возьмите меню.

175
Живая вода… Русская живая вода.

176
У нас нет русской водки, месье… Если хотите коньяк…

177
Скажите, месье, только, какое вино вы желаете: столовое, из какого-то региона?..

178
Какое красное вино? За один франк, за два франка, за три франка…

179
Я не знаю такого сыра, месье.

180
– Соленая рыба. Понимаете? Маленькая соленая рыба… – Сардинку? Да, мадам!

181
– Еще соленую рыбу. Другую соленую рыбу. – Да, мадам, вы получите… Вот ваш бульон, мадам. Угощайтесь, прошу.

182
Это после, месье… После бульона.

183
Сейчас, сейчас…

184
Не надо. Ничего не надо. Только бульон. Дайте бульон.

185
Но, мадам, это то, что вы заказали.

186
– Возьмите, возьмите прочь. Мы не едим такое… – Ох, как это трудно!..

187
Лосось, лосось… Рыба лосось.

188
– Да, да… Где картофель? – Но вы пожелали только лососины, мадам.

189
Я вам принесу сейчас же, мадам.

190
Какой картофель вы хотите, мадам?

191
Мы начинаем! В первой четверти часа начинаем! Ну что же, дамы и господа… Обратите внимание… Вот касса… Берите билеты. Поспешите, поспешите. Всего один франк…

192
Нечто примечательное, месье. Нечто такое, что вы не увидите нигде… Танец живота, месье… Заходите, мадам, заходите. Мы начинаем…

193
Пожалуйста, месье?.. Что вам угодно, месье? Кофе, пиво?

194
– Кофе, коньяк, пиво? Что вам угодно, месье?.. – Мороженое. Есть у вас мороженое? Принесите мороженое. Понимаете? – Да, да, мадам. Вы получите тотчас же. И для вас, месье?

195
Танец живота… Знаменитый танец живота…

196
Это шедевр…

197
Какая улица, месье?

198
Я не знаю такого отеля, месье. Какая улица?.. Какой номер дома?

199
– Маленькая улица… На углу магазин перчаток… Рядом с отелем большая красная железная вывеска… Мы забыли улицу… – Так нельзя найти ваш отель, мадам… Есть у вас карточка отеля? Всего лишь дайте ее мне. – Нет, нет… Мы забыли спросить карту.

200
Извозчик, это недалеко от улиц Лафайет и Лаффит. – Извольте, мадам… Тогда можно ехать… – Но это не улица Лафайет и не улица Лаффит, но маленькая улица… – Садитесь, пожалуйста.

201
Это недалеко, мадам.

202
Извозчик! Стойте…

203
– Хотите купить перчатки, мадам? – Да, да! Мы покупаем перчатки. Но скажите, пожалуйста, где здесь отель? Мы остановились в отеле, и мы забыли номер… Не написано на двери. Мы русские… Мы из России. – Вы хотите меблированные комнаты, мадам? – Да, да… Должно быть, меблированные комнаты. Там старый месье хозяин и старая мадам. – Пожалуйста, мадам. Вот дверь в меблированные комнаты… – А почему на двери не написано? – У этих комнат нет вывески, мадам. Вот дверь.

204
Русский и француз… Выпьем красного вина. Да здравствует Франция!

205
– В чем дело? В чем дело? Что у вас там? – Мы хотим выпить чаю… Принесите самовар, чашки и чайник. И еще бутерброд… – Что, мадам? Вы хотите, чтобы я принес чаю? Но кухня уже закрыта. Все спят… Сейчас одиннадцать с четвертью.

206
– Вы больны, мадам? Тогда… – Как больна? Почему больна?.. Я хочу пить и есть. Нельзя чаю, так принесите мне хлеба с маслом и холодным мясом. Я прошу холодное. Кухня закрыта, так принесите мне холодное. Мясо холодное… – Это невозможно, мадам. Сейчас у нас совсем нет мяса… – Как? И холодное мясо нет?.. Ну мясо нельзя, так сыр. Сыр и белый хлеб. – Только до девяти часов, мадам, но сейчас больше одиннадцати, мадам…

207
Да, месье. Я вам обеспечу…

208
– Я хочу есть, месье… Ну, красное вино. Хорошо. И принесите мне хоть белого хлеба. – О, как жаль, что у нас ничего нет дать вам покушать, мадам… Но вина и хлеба я вам сейчас принесу. Одну бутылку?

209
Нет, нет. Одну… Только одну.

210
Одну бутылку или две?

211
Вот все, мадам, что у нас нашлось. Доброй ночи, мадам.

212
– Сейчас надо кипятить, варить… Вода кипяченая. Неужто вы не понимаете? – Кипятить? О да, мадам.

213
Кофе с молоком… Принесите для кофе с молоком…

214
До сих пор.

215
Четыре… Или даже не четыре, а пять.

216
Прошу вас, месье.

217
Идите, мадам, и принесите пива. – Две кружки?

218
Перо… Принесите перо…

219
Сейчас у нас их нет, мадам… Может быть, вы хотите карандаш?

220
Пишите, месье, пишите… Все пишут карандашом.