Главная страница | Юмористическая проза | Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь
Николай Александрович Лейкин
Азбука-классика
Николай Александрович Лейкин – в свое время известный петербургский писатель-юморист, журналист, издатель. Его популярность была колоссальной: поэт А. Блок назвал конец XIX века «эпохой Александра III и писателя Лейкина». А. П. Чехов считал Лейкина своим «крестным батькой»: с начала 1880-х годов Лейкин издавал собственный журнал – юмористический еженедельник «Осколки», к сотрудничеству в котором привлек молодого Антона Чехова, раскрыв его талант. «Наши за границей» – одно из самых известных произведений Лейкина. Веселое повествование о путешествиях купца Николая Ивановича Иванова и его жены Глафиры Семеновны, о забавных приключениях и всевозможных недоразумениях, которые случаются с героями в чужих краях, настолько понравилось читателям, что Лейкин написал несколько продолжений. Как следует из названия этой книги, супруги Ивановы решили побывать в Турции. По пути в Стамбул им предстоит посетить «славянские земли» и провести несколько дней в Белграде и Софии. Читатели Лейкина видят мир глазами его героев, – и этот во многом наивный взгляд подмечает характерные особенности национальных культур и традиций. Купеческую чету ждут новые встречи, открытия и настоящие испытания.

Николай Лейкин
Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Николай Александрович Лейкин
1841–1906


©?А. С. Степанова, комментарии, 2024
©?Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024 Издательство Азбука


I
Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.
В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уж начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном, верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке с стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.
И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы, супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.
Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля, с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:
– И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.
– Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! – отвечал Николай Иванович. – А то дома спросит кто-нибудь: пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим? Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс – просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс – зраза, рубленая зраза.
– Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнельклобс, – возразила Глафира Семеновна. – А во-вторых…
– Да будто это не все равно!
– Нет, не все равно… Шнель по-немецки значит «скоро, на скору руку»… А если клобс без шнель…
– Ну уж ты любишь спорить! – махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор. – А все-таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.
– Да будто тут все цыгане? – усумнилась Глафира Семеновна.
– Венгерцы – это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь-в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.
– Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.
– Так ведь и у нас в цыганских хорах есть нечерномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы только еще что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, – авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: – Однако, рот так и жжет с этой паприки.
Глафира Семеновна покачала головой.
– И охота тебе есть всякую дрянь! – сказала она.
– Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии, и что есть венгерского, то и подавай.
– Однако, фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.
– А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе – дрянь. Фишзупе – рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… – вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.
– Бр… – издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: – Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные незнакомые блюда.
– Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.
– Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! – замахала руками Глафира Семеновна. – Не могу я даже слушать… Претит…
– Черепаху же в Марсели ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили. Лягушку под белым соусом в Сан-Ремо ел. При тебе же ел.
– Брось, тебе говорят!
– Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, – хвастался Николай Иванович.
– Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.
Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:
– И наконец, если ты ел такую гадость, то потому что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.
– В Венеции-то я был пьян? – воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. – В Сан-Ремо – да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел – я был пьян. А в Венеции…
Глафира Семеновна вскочила с дивана.
– Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!
– Ну, молчу, молчу. Садись, – сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.
– Брр… – еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. – Хоть апельсином заесть, что ли, – прибавила она и продолжала: – И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.
– То есть как это? Отчего? – удивился Николай Иванович.
– Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.
– Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.
– Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи – горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.
– Да что ты, матушка! – проговорил Николай Иванович. – Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.
– Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет-нет, я уж это так решила.
– Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!
– Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет-нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, – твердо сказала Глафира Семеновна.
– Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, – предложил Николай Иванович.
– Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.
– Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?
– Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.
Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.
– Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль – этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, – кивнула ему жена. – Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, – прибавила она. – Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне на вытяжке-то быть.
– Да конечно же, сними этот свой хомут и все подпруги, – поддакнул Николай Иванович. – Не перед кем здесь кокетничать.
– Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.
– Нет-нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.
Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.
– Ich habe die Ehre… – произнес он приветствие. – Ihre Fahrkarten, mein Herr…[1 - Честь имею. Ваши билеты, господин.]
Николай Иванович взглянул на него и проговорил:
– Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.
– Нови, нови… – улыбнулся кондуктор, простригая билеты.
– Говорите по-русски? – радостно спросил его Николай Иванович.
– Мало, господине.
– Брат-славянин?
– Славяне, господине, – поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: – Может быть русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?
В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.
– Да-да… – кивнул ему Николай Иванович. – Их гебе…[2 - Я даю… – Здесь и далее при переводе ошибки в иностранных языках не отражены.] Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.
– Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, – послышалось от Глафиры Семеновны. – Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.
– Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… – сказал Николай Иванович.
– Нахер… Нахер…[3 - Позже… позже…] – прибавила Глафира Семеновна.
Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.
– Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, – говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.
Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.
– Мало, господине… Молим една гульден, – произнес он.
– Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! – крикнула Глафира Семеновна мужу.
Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, додал ему гульден и сказал:
– На, подавись, братушка…
Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:
– С Богом, господине.

II
Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы – непременно с маленьким жилым домом и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:
– Здравствуйте – селям алейкюм, благодарю вас – шюкюр, это дорого – нахалы дыр, что стоит – не дэер, принеси – гетир, прощайте – Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! – говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: – Аллах ысмарладык… «Аллаха»-то запомнишь, а уж «ысмарладых» этот – никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну дальше… – заглядывает он в книжку. – «Поставь самовар». Глафира Семеновна! – восклицает он. – В Турции-то про самовар знают, значит нам уже с чаем мучиться не придется.
Глафира Семеновна приподнялась на локте и поспешно спросила:
– А как самовар по-турецки?
– Поставь самовар – «сую кайнат». Стало быть, самовар – «кайнат».
– Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… – три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.
– Но есть слова и легкие, – продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. – Вот, например, табак – «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж – «уруба», деньги – «пара», деревня – «кей», гостиница – «хан», лошадь – «ат», извозчик – «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, – предложил он жене.
– Как петь? – удивилась та.
– Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.
– Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!
– Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто – никто и не услышит.
– Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…
– Ну как знаешь. А вот «железная дорога» слово трудное по-турецки: «демирийолу».
– Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, – проговорила Глафира Семеновна.
– А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян – в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… – указал он на регулятор отопления в вагоне. – Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это непонятно? Братья-славяне поймут.
Поезд замедлил ход и остановился на станции.
– Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? – спросила Глафира Семеновна.
Николай Иванович стал читать и запнулся:
– Сцабацс… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, – отвечал он.
– Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.
– Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…
Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas»[4 - Сабадсаллаш.].
– Сзабадсзалась, что ли! – прочла она и прибавила: – Ну, язык!
– Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, – указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. – Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи…
Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила.
– Действительно страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой…
– Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.
– Какой у тебя кинжал! Игрушечный.
– То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…
– Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…
– И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.
– Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.
– Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь – и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..
– Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?
– Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по-немецки разговаривали.
– Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, – сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.
А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад с стволами яблонь, обмазанных известкой с глиной и белеющимися на солнце.
Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:
– Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» – начал он читать и запнулся. – Фюлиопсдзалалс.
– Вот видишь, куда ты меня завез, – сказала супруга. – Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.
– Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций – все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.
И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «F?l?pszallas»[5 - Фюлопсаллас.].
На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.
– Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? – предложил жене Николай Иванович. – Вот горячие сосиски продают.
– Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… – отвечала супруга. – Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что` в этих сосисках изрублено?
– Да чему же быть-то?
– Нет-нет.
– Но чем же ты будешь питаться?
– А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.
– А я съем сосисок…
– Ешь, ешь. Ты озорник известный.
Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:
– Тринкгельд, тринкгельд[6 - Чаевые, чаевые.], мусью…
Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.
– Каков цыганенок! Сдачи не отдал! – проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.

III
Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее, кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет.
– Добра рыба, господине, добро овечье мясо… – расхваливал он.
– Нет, спасибо. Ничем не заманишь, – отвечала Глафира Семеновна.
Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложил жене.
– Да ты в уме? – крикнула на него Глафира Семеновна. – Стану я есть венгерский шоколад! Наверное, он с паприкой.
– Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: «Wien».
Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.
– Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? – покачал головой муж.
– Совсем ничего подозрительного есть не буду.
– Да ведь все может быть подозрительно.
– Ну уж это мое дело.
Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац.
На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:
– Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские.
– Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят.
– Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, – указал Николай Иванович.
– Где поп? – быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.
– Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке…
– И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает.
– У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая.
– Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены, и наконец – черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.
– Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого-то и целуется, как наши попы целуются – со щеки на щеку.
– Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.
– Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.
– А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? – напомнила мужу Глафира Семеновна.
Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.
– Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, – сказала она и принялась кушать.
Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.
– Нови-Сад… – прибавил он тут же и славянское название.
– Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! – обратился Николай Иванович к жене. – Славянска земля? – спросил он кондуктора.
– Словенска, словенска, – кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии. Николай Иванович слушал и ничего не понимал.
– Черт знает, что он бормочет! – пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: – Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-русски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать.
Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.
– Не понимаю, брат-славянин… – развел он руками. – Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! – махнул он рукой. – Спасибо. Мерси…
– С Богом, господине! – поклонился кондуктор и закрыл дверь купе.
Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски – Уй-Видек, по-немецки – Нейзац и по-сербски – Нови-Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:
– Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это же по-венгерски.
– Позволь… А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, – возразил Николай Иванович.
– Врет твой кондуктор.
– Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: «Нови-Сад».
– Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке.
– Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.
По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.
– Хочешь кофейку? – предложил Николай Иванович супруге.
– Ни боже мой, – покачала та головой. – Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни с одной станции не возьму.
– Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город.
– В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..
Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.
– Петервердейн! – кричит кондуктор.
– Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, – указывает Николай Иванович жене на надпись на станционном доме.
Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит:
– Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какие подозрительные рожи повсюду. Долго ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой.
– По Италии ездили, так и не такие подозрительные рожи нам по дороге попадались, даже можно сказать – настоящие бандиты попадались, однако ничего не случилось. Бог миловал.
А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холмы разрастались в изрядные горы. Вдруг поезд влетел в туннель и все стемнело.
– Ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай…
– Туннель это, туннель… успокойся! – кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. – Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку!
Он искал руками жену, но не находил ее в купе.
Вскоре, однако, показался просвет и поезд выехал из туннеля. Глафиры Семеновны не было в купе. Дверь в коридор вагона была отворена. Он бросился в коридор и увидал жену, сидевшую в среднем купе между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами и говорила мужу:
– Убежала вот к ним. Я боюсь впотьмах. Отчего ты спички не зажигал? Вот эти мосье сейчас же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, – прибавила она, вставая. – Надо извиниться. Пардоне, мосье, ке же вузе деранже…[7 - Я вас потревожила.] – произнесла она по-французски.
Николай Иванович пожимал плечами.

IV
– Зачем ты к чужим-то убежала? – с неудовольствием сказал жене Николай Иванович. – Ступай, ступай в свое купе…
– Испугалась. Что ж поделаешь, если испугалась… Когда стемнело, я подумала не ведь что. Кричу тебе: «Огня! Зажигай спички!» А ты ни с места… – отвечала Глафира Семеновна, войдя в свое купе. – Эти туннели ужасно как пугают.
– Я и искал спички, но найти не мог. К чужим бежать, когда я был при тебе!
– Там все-таки двое, а ты один. Прибежала я – они и зажгли спички.
– Блажишь ты, матушка, вот что я тебе скажу.
– Сам же ты меня напугал цыганами: «Занимаются конокрадством, воровством». Я и боялась, что они впотьмах к нам влезут в купе.
А в отворенной двери купе супругов уже стоял один из мужчин соседнего купе, средних лет жгучий брюнет в золотых очках, с густой бородой, прибранной волосок к волоску, в клетчатой шелковой дорожной шапочке и с улыбкой, показывая белые зубы, говорил:
– Мадам есте русска? Господине русский?
– Да-да, мы из России, – отвечала Глафира Семеновна, оживляясь.
– Самые настоящие русские, – прибавил Николай Иванович. – Из Петербурга мы, но по происхождению с берегов Волги, из Ярославской губернии. А вы? – спросил он.
– Срб… – отвечал брюнет, пропустив в слове «серб» по-сербски букву «е», и ткнул себя в грудь указательным пальцем с надетым на нем золотым перстнем. – Срб из Београд, – прибавил он.
– А мы едем в Белград, – сообщила ему Глафира Семеновна.
– О! – показал опять зубы брюнет. – Молим, мадам, заходить в Београд на мой апотекрски ладунг. Косметически гешефт тоже има.
– Как это приятно, что вы говорите по-русски. Прошу покорно садиться, – предложил ему Николай Иванович.
– Я учился по-русски… Я учился на Нови-Сад в ортодоксальне гимназиум. Потом на Вена, в универзитет. Там есть катедр русский язык, – отвечал брюнет и сел.
– А мы всю дорогу вас считали за немца, – сказала Глафира Семеновна.
– О, я говорю по-немецки, как… эхтер[8 - Настоящий.] немец. Многи србы говорят добре по-немецки. От немцы наша цивилизация. Вы будете глядеть наш Београд – совсем маленьки Вена.
– Да неужели он так хорош? – удивилась Глафира Семеновна.
– О, вы будете видеть, мадам, – махнул ей рукой брюнет с уверенностью, не требующей возражения. – Мы имеем универзитет на два факультет: юристише и философише… – Брюнет мешал сербскую, русскую и немецкую речи. – Мы имеем музеум, мы имеем театр, национал-библиотек. Нови королевски конак…[9 - Резиденция.]
– Стало быть, есть там и хорошие гостиницы? – спросил Николай Иванович.
– О, как на Вин! Как на Вена.
– Скажите, где бы нам остановиться?
– Гран-готель, готель де Пари. Кронпринц готель – гостильница престолонаследника, – перевел брюнет и прибавил: – Добра гостильница, добры кельнеры, добро вино, добра еда. Добро ясти будете.
– А по-русски в гостиницах говорят? – поинтересовалась Глафира Семеновна.
– Швабы… Швабски келнеры, собарицы[10 - Горничные.] – србки… Но вы, мадам, будете все понимать. Вино чермно[11 - Красное.], вино бело, кафа[12 - Кофе.], овечье мясо… чаша пива. По-србски и по-русски – все одно, – рассказывал брюнет.
– Ну так вот, мы завтра, как приедем, так, значит, в гостинице престолонаследника остановимся, – сказал жене Николай Иванович. – Что нам разные готель де Пари! Французские-то гостиницы мы уж знаем, а лучше нам остановиться в настоящей славянской гостинице. В котором часу завтра мы в Белграде будем? – спросил он брюнета.
– Как завтра? Ми приедем в Београд сей день у вечера на десять с половина часы, – отвечал брюнет.
– Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечером? – радостно воскликнула Глафира Семеновна. – А как же нам сказали, что завтра поутру? Николай Иваныч! что ж ты мне наврал?
– Не знаю, матушка, не знаю, – смешался супруг. – Я в трех разных местах трех железнодорожных чертей спрашивал, и все мне отвечали, что «морген», то есть завтра.
– Может быть, они тебе «гут морген» говорили, то есть здоровались с тобой, а ты понял в превратном смысле.
– Да ведь один раз я даже при тебе спрашивал того самого кондуктора, который от нас с гульденом сбежал. Ты сама слышала.
– Ну, так это он нас нарочно надул, чтоб испугать ночлегом в вагоне и взять гульден за невпускание к нам в купе посторонних. Вы, монсье, наверное знаете, что мы сегодня вечером в Белград приедем, а не завтра? – спросила Глафира Семеновна брюнета.
– Господи! Аз до дому еду и телеграфил.
– Боже мой, как я рада, что мы сегодня приедем в Белград и нам не придется ночевать в вагоне, проезжая по здешней местности! – радовалась Глафира Семеновна. – Ужасно страшный народ здешние венгерские цыгане. Знаете, мосье, мы с мужем в итальянских горах проезжали, видали даже настоящих тамошних бандитов, но эти цыгане еще страшнее тех.
Брюнет слушал Глафиру Семеновну, кивал ей даже в знак своего согласия, но из речи ее ничего не понял.
– На Везувий в Неаполе взбирались мы. Уж какие рожи нас тогда окружали – и все-таки не было так страшно, как здесь! Ведь оттого-то я к вам и бросилась спасаться, когда мы в туннель въехали, – продолжала Глафира Семеновна. – Мой муж хороший человек, но в решительную минуту он трус и теряется. Вот потому-то я к вам под защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье?
Брюнет опять кивнул и, хотя все-таки ничего не понял, но, думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил:
– Теперь будет статион Карловцы и Фрушка-гора на Дунай-река… А дальше статион град Индия и град Земун – Землин по-русски.
– Всего три станции? Как скоро! – удивилась Глафира Семеновна.
– В Землин будет немецка митница[13 - Таможня.], а в Београд – србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, – отнесся брюнет к Николаю Ивановичу.
– Вы насчет паспорта? Есть, есть… Как же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпустили бы, – отвечала за мужа Глафира Семеновна.
Брюнет продолжал рассказывать:
– Земун – семо, потом Дунай-река и мост, овамо – Београд србски… Опять паспорт.
– Стало быть, и у вас насчет паспортов-то туго? – подмигнул Николай Иванович.
– Есть. Мы свободне держава, но у нас везде паспорт.
Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Николай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал:
– Србски табак. На Србия добр табак.
– А вот петербургскую папироску не хотите ли? – предложил ему в свою очередь Николай Иванович. – Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, – кивнул он на жену.
Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и расстались. Брюнет ушел в свой купе, а супруги стали ждать станции Карловиц.
– Карловцы! – возгласил кондуктор, проходя по вагону.
После станции Карловиц Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки с закусками. Ей помогал Николай Иванович.
– Скоро уж теперь, скоро приедем в Белград, – радостно говорила она.

V
Подъезжали к станции Землин – австрийскому городу с коренным славянским населением, находящемуся на сербской границе. Вдали виднелись городские огни, в трех-четырех местах блестел голубовато-белый свет электричества.
Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрели на огни.
– Смотри-ка, огни-то как разбросаны, – сказала она. – Должно быть, большой город.
– Да. Это уж последний австрийский город. После него сейчас и Белград, славянское царство. Прощай, немчура! Прощай, Гуниади Янусы! – проговорил он.
– Как Гуниади Янусы? – быстро спросила Глафира Семеновна.
– Да ведь это венгерская вода, из Венгрии она к нам в Россию идет. Ну, я венгерцев Гуниади Янусами и называю.
– Да что ты! То-то она мне так и противна бывает, когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода из цыганской земли идет! По Сеньке шапка. Что люди, то и вода… На черномазого человека взглянешь, так в дрожь кидает, и на воду ихнюю, так то же самое. И неужели они эту воду Гуниади так просто пьют, как обыкновенную воду?
Николай Иванович замялся, не знал, что отвечать, и брякнул:
– Жрут.
– Да ведь это нездорово, ежели без нужды.
– Привыкли, подлецы.
– Ужас что такое! – произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: – Ну, отныне я этих венгерских черномазых цыган так и буду называть – Гуниадями.
Убавляя ход, поезд остановился на станции. В купе вагона заглянул полицейский в австрийской кепи и с тараканьими усами и потребовал паспорты. Николай Иванович подал ему паспорт. Полицейский вооружился пенсне, долго рассматривал паспорт, посмотрел почему-то бумагу его на свет, вынул записную книжку из кармана, записал что-то и, возвращая паспорт, спросил улыбаясь:
– Студено на Петербург?
– Ах, вы славянин? Говорите по-русски? – оживился Николай Иванович, но полицейский махнул ему рукой, сказал: «с Богом!» – и торопливо направился к следующему купе в вагоне.
– Все славяне! Везде теперь братья-славяне будут! – торжествующе сказал Николай Иванович и спросил жену: – Рада ты, что мы вступаем в славянское царство?
– Еще бы! Все-таки родной православный народ, – отвечала Глафира Семеновна.
– Да, за этих братьев-славян мой дяденька Петр Захарыч, царство ему небесное, в сербскую кампанию душу свою положил.
– Как? А ты мне рассказывал, что он соскочил на Дунае с парохода и утонул?
– Да. Но все-таки он в добровольцах тогда был и ехал сражаться, но не доехал. Пил он всю дорогу. Вступило ему, по всем вероятиям, в голову, показались белые слоны, ну, он от страха и спрыгнул с парохода в Дунай.
– Так какое же тут положение души?
– Так-то оно так… Но все-таки был добровольцем и ехал. Признаться, покойник папенька нарочно его и услал тогда, что уж сладу с ним никакого в Петербурге не было. Так пил, так пил, что просто неудержимо! Пропадет, пропьется и в рубище домой является. Впрочем, помутившись, он тогда и из Петербурга с партией выехал. А и поили же тогда добровольцев этих – страсть! Купцы поят, Славянский комитет поит, дамы на железную дорогу провожают, платками машут, кричат «живио»[14 - Да здравствует.]. На железной дороге опять питье… В вагоны бутылки суют. Страсть! Я помню… – покрутил головой Николай Иванович, вспоминая о прошлом.
А поезд между тем шел уже по железнодорожному мосту через Саву, приток Дуная, и входил на сербскую территорию.
Вот станция Белград. Поезд остановился. Большой красивый станционный двор, но на платформе пустынно. Даже фонари не все зажжены, а через два в третий.
– Что же это народу-то на станции никого нет? – удивилась Глафира Семеновна, выглянув в окошко. – Надо носильщика нам для багажа, а где его возьмешь? Гепектрегер![15 - Носильщик!] Гепектрегер! – постучала она в окно человеку в нагольной овчинной куртке и овчинной шапке, идущему с фонарем в руке, но тот взглянул на нее и отмахнулся. – Не понял, что ли? – спросила она мужа и прибавила: – Впрочем, и я-то глупая! Настоящего славянина зову по-немецки. Как «носильщик» по-сербски?
– Почем же я-то, душенька, знаю! – отвечал Николай Иванович. – Вот еще серба какого нашла! Да давай звать по-русски. Носильщик! Носильщик! – барабанил он в стекло каким-то двум овчинным шапкам и манил к себе.
Глафира Семеновна тоже делала зазывающие жесты. Наконец в вагон влезла овчинная шапка с таким черномазым косматым лицом и с глазами навыкате, что Глафира Семеновна невольно попятилась.
– Боже мой! И здесь эти венгерские цыгане! – воскликнула она.
– Да нет же, нет, это брат-славянин. Не бойся, – сказал ей муж. – Почтенный! Вот тут наши вещи и саквояжи. Вынеси, пожалуйста, – обратился он к овчинной шапке. – Раз, два, три, четыре, пять… Пять мест.
– Добре, добре, господине. Пять? – спросила овчинная шапка, забирая вещи.
– Пять, пять. Видишь, он говорит по-русски, так какой же это цыган, – обратился Николай Иванович к жене. – Брат-славянин это, а только вот физиономия-то у него каторжная. Ну да Бог с ним. Нам с лица не воду пить. Неси, неси, милый… Показывай, куда идти.
Баранья шапка захватила вещи и стала их выносить из вагона. Выходил из вагона и брюнет в очках, таща сам два шагреневых чемодана. Он шел сзади супругов и говорил им:
– Митница. О, србска митница – строга митница!
Николай Иванович и Глафира Семеновна были тоже нагружены. Николай Иванович нес две кордонки со шляпками жены, зонтик, трость. Сама она несла баульчик, металлический чайник, коробок с едой. Их нагнал кондуктор, брат-славянин, и протягивал руку пригоршней.
– Господине, за спокой… Тринкгельд… – говорил он, кланяясь.
– Да ведь уж я дал гульден! – воскликнул Николай Иванович. – И неизвестно за что дал. Я думал, что мы ночь ночевать в вагоне будем, так чтоб в растяжку на скамейках спать, я и просил никого не пускать в наше купе, а не ехать ночь, так и этого бы не дал.
– На пиво, на чашу пива, высокий бояр… – приставал кондуктор.
– Гроша медного больше не получишь! – обернулся к нему Николай Иванович.
– Pass… Pass, mein Herr… – раздалось над самым его ухом.
Николай Иванович взглянул. Перед ним дорога была загорожена цепью и стоял военный человек в кепи с красным околышком и жгутами на пальто. Около него двое солдат в сербских шапочках-скуфейках.
– Паспорт надо? Есть, – отвечал Николай Иванович, поставил на пол коробки со шляпками и полез в карман за паспортом. – Пожалуйте… Паспорт русский… Из города Петербурга едем. Такие же славяне, как и вы… – подал он военному человеку заграничный паспорт-книжечку…
Тот начал его перелистывать и спросил довольно сносно по-русски:
– А отчего визы сербского консула нет?
– Да разве нужно? – удивился Николай Иванович. – Австрийская есть, турецкая есть.
– Надо от сербского консула тоже. Давайте четыре динара… Четыре франка… – пояснил он. – Давайте за гербовые марки на визу.
– С удовольствием бы, но у меня, голубчик, брат-славянин, только русские рубли да австрийские гульдены. Если можно разменять, то вот трехрублевая бумажка.
– Нет, уж лучше давайте гульдены.
Николай Иванович подал гульден.
– Мало, мало. Еще один. Вот так… Какую гостильницу берете? – задавал вопрос военный человек.
– То есть где мы остановимся? Говорят, есть здесь какая-то гостиница престолонаследника… Так вот.
– Готель кронпринц… Туда и пришлю паспорт. Там получите, – сухо отрезал военный и кивнул, чтобы проходили в отверстие в загородке.
– Нельзя ли хоть квитанцию? Как же без паспорта? В гостинице спросят, – начал было Николай Иванович.
– Зачем квитанцию? Я официальный человек, в форме, – ткнул себя в грудь военный и прибавил: – Ну, добре, добре. Идите в митницу и подождите. Там свой пасс получите.
Перед глазами Николая Ивановича была отворенная дверь с надписью «Митница».

VI
В белградской «митнице», то есть таможне, было темно, неприветливо. Освещалась она всего двумя стенными фонарями с стеариновыми огарками и смахивала со своими подмостками для досматриваемых сундуков на ночлежный дом с нарами. По митнице бродило несколько полицейских солдат в синих шинелях и в кепи с красными околышками. Солдаты были маленькие, худенькие, носатые, нестриженые, давно не бритые. Они оглядывали приезжих, щупали их пледы, подушки и связки. Один даже взял коробку со шляпкой Глафиры Семеновны и перевернул ее кверху дном.
– Тише, тише! Тут шляпка. Разве можно так опрокидывать! Ведь она сомнется! – воскликнула Глафира Семеновна и сверкнула глазами.
Полицейский солдат побарабанил пальцами по дну и поставил коробку, спросив с улыбкой:
– Дуван има?
– Какой такой дуван! Ну тебя к Богу! Отходи, – отстранил его Николай Иванович.
– Дуван – табак. Он спрашивает вас про табак, – пояснил по-немецки брюнет в очках, спутник Николая Ивановича по вагону, который был тут же со своими саквояжами.
Вообще приезжих было очень немного, не больше десяти человек, и митница выглядела пустынной. Все стояли у подмосток, около своего багажа и ждали таможенного чиновника, но он не показывался.
Подошел еще солдат, помял подушку, обернутую пледом, у Николая Ивановича и тоже, улыбнувшись, задал вопрос:
– Чай есте?
– Не твое дело. Ступай, ступай прочь… Вы кто такой? Придет чиновник – все покажем, – опять сказал Николай Иванович, отодвигая от него подушку.
– Ми – войник, – с достоинством ткнул себя в грудь солдат.
– Ну и отходи с Богом. Мы русские люди, такие же славяне, как и вы, а не жиды, и контрабанды на продажу провозить не станем. Все, что мы везем, для нас самих. Понял?
Но сербский полицейский «войник» только пучил глаза, очевидно ничего не понимая.
– Не особенно то ласково нас здесь принимают братья-славяне, – обратился Николай Иванович к жене. – Я думал, что как только узнают из паспорта, что мы русские, то примут нас с распростертыми объятиями, ан нет, не тем пахнет. На первых же порах за паспорт два гульдена взяли…
– Да сунь ты им что-нибудь в руку. Видишь, у них просящие глаза, – сказала Глафира Семеновна, изнывая около подмосток.
– Э, матушка! За деньги-то меня всякий полюбит даже и не в сербской земле, а в эфиопской, но здесь сербская земля. Неужели же они забыли, что мы, русские, их освобождали? Я и по сейчас в Славянский комитет вношу. Однако что же это таможенный-то чиновник? Да и нашего большого сундука нет, который мы в багаж сдали.
Наконец черномазые бараньи шапки в бараньих куртках внесли в митницу сундуки из багажного вагона.
– Вот наш сундук, у красного носа! – указала Глафира Семеновна и стала манить носильщика: – Красный нос! Сюда, сюда! Николай Иваныч! Дай ему на чай. Ты увидишь, что сейчас перемена в разговорах будет.
– И дал бы, да сербских денег нет.
– Дай австрийские. Возьмут.
Сундук поставлен на подмостки. Николай Иванович сунул в руку красному носу крону. Красный нос взглянул на монету и просиял:
– Препоручуем се[16 - Рекомендуюсь.], господине! Препоручуем се… – заговорил он, кланяясь.
Вообще монета произвела магическое действие на присутствующих. «Войник», спрашивавший о чае, подошел к Николаю Ивановичу и стал чистить своим рукавом его пальто, слегка замаранное известкой о стену, другой войник начал помогать Глафире Семеновне развязывать ремни, которыми были связаны подушки.
– Не надо, не надо… Оставьте, пожалуйста, – сказала она.
Войник отошел, но, увидя, что у Николая Ивановича потухла папироска, тотчас же достал спички, чиркнул о коробку и бросился к нему с зажженной спичкой.
– Давно бы так, братушка, – проговорил Николай Иванович, улыбаясь, и закурил окурок папиросы, прибавив: – Ну, спасибо.
Но тут показался таможенный чиновник в статском платье и в фуражке с зеленым околышем. Это был маленький, жиденький, тоже, как почти все сербы, носатый человек, но держащий себя необычайно важно. Его сопровождал человек тоже в форменной фуражке с зеленым околышком, но в овчинной куртке и с фонарем. Таможенный чиновник молча подошел к багажу Глафиры Семеновны, открыл первую кардонку со шляпкой и стал туда смотреть, запустив руку под шляпку.
– Моя шляпка, а под ней мой кружевной шарф и вуали, – сказала она. – Пожалуйста, только не мните.
Чиновник открыл вторую кардонку, тоже со шляпкой, и спросил по-русски:
– А зачем две?
– Одна летняя, а другая зимняя, фетровая. У меня еще есть третья. Не могу же я быть об одной! Мы едем из Петербурга в Константинополь. В Петербурге зима, а в Константинополе будет весна. Здесь тоже ни весна, ни зима. Каждая шляпка по сезону.
– Три. Гм… – глубокомысленно улыбнулся чиновник. – А зачем они куплены в Вене? Вот на коробе стоит: «Wien». Новые шляпы.
– Да зачем же их из России-то везти и к тому же старые? – возражала Глафира Семеновна. – Мы едем гулять, я не привыкла отрепанная ходить.
– Гм… Три много.
– А вы женаты? У вашей жены меньше трех?
На поддержку жены выступил Николай Иванович и опять заговорил:
– Мы, милостивый государь, господин брат-славянин, русские, такие же славяне, как и вы, а не жиды, стало быть, хоть и с новыми вещами едем, но везем их не на продажу. Да-с… Если у нас много хороших вещей, так оттого, что мы люди с достатком, а не прощелыги.
Чиновник ничего не ответил, сделал лицо еще серьезнее, велел сопровождавшему его солдату налепить на три коробки ярлычки, удостоверяющие, что вещи досмотрены, и приступил к осмотру подушек и пледов, спрашивая мрачно:
– Табак? Чай? Папиросы?
– Смотрите, смотрите, – уклончиво отвечала Глафира Семеновна, ибо в багаже имелись и чай, и папиросы.
Чиновник рылся, нашел жестяную бонбоньерку с шоколадом, открыл ее и понюхал.
– Нет, уж я вас прошу не нюхать! – вспыхнула Глафира Семеновна. – Я после чужих носов есть не желаю. Скажите на милость, нюхать начал!
Чиновник вспыхнул и принялся за осмотр сундука, запускал руку на дно его, вытащил грязное белье, завернутое в газеты, и начал развертывать.
– Грязное белье это, грязное белье. Оставьте. Впрочем, может быть, тоже хотите понюхать, так понюхайте, – отчеканила ему Глафира Семеновна.
Николай Иванович только вздохнул и говорил:
– А еще брат-славянин! Эх, братья! Русским людям не верите! Приехали мы к вам в гости, как к соплеменным родным, а вы нас за контрабандистов считаете!
Окончив осмотр сундука, чиновник ткнул пальцем в коробок и спросил:
– Тут что?
– Еда, и больше ничего. Сыр есть, ветчина, колбаса, булки, апельсины, – отвечал Николай Иванович.
– Молим показать.
– Только еду не нюхать! Только не нюхать! А то все побросаю, – опять воскликнула Глафира Семеновна, открывая коробок. – Не хочу я и после славянского носа есть.
– Чай? Кружева? – снова задал вопрос чиновник и стал развертывать завернутую в бумагу и аккуратно уложенную еду.
– Ветчина тут, ветчина.
Чиновник развернул из бумаги нарезанную ломтиками ветчину и опять поднес в носу. Глафира Семеновна не вытерпела, вырвала у него ветчину и швырнула ему ее через голову, прибавив:
– Понюхали – и можете сами съесть!
Чиновника покоробило. Он засунул еще раз в короб руку и налепил на него пропускной ярлык. С ним заговорил по-сербски брюнет в очках и, очевидно, тоже протестовал и усовещевал бросить такой придирчивый осмотр. Оставалось досмотреть еще саквояж Глафиры Семеновны. Чиновник махнул рукой и налепил на него ярлык без досмотра.
– Слава тебе Господи! Наконец-то все кончилось! – воскликнул Николай Иванович. – Грешной душе в рай легче войти, чем через вашу таможню в Белград попасть! Ну, братья-славяне! – закончил он и стал связывать подушки.

VII
Таможенный осмотр был окончен. Глафира Семеновна, как говорится, и рвала и метала на таможенного чиновника.
– Носастый черт! Вообрази, он мне всю шляпку измял своими ручищами. Прелестную шляпку с розами и незабудками, которую я вчера купила в Вене у мадам Обермиллер на Роттурмштрассе, – говорила она Николаю Ивановичу. – Послушай… Ведь можно, я думаю, на него нашему консулу жаловаться? Ты, Николай, пожалуйся.
– Хорошо, хорошо, душечка, но прежде всего нужно разыскать наш паспорт, который взяли в прописку.
А носатые войники схватили уже их подушки и саквояжи и потащили к выходу, спрашивая Николая Ивановича:
– Какова гостионица, господине?
– Стойте, стойте, братушки! Прежде всего нужно паспорт… – останавливал он их.
Но паспорт уже нес еще один войник, потрясая им в воздухе и радостно восклицая:
– Овдзе пасс![17 - Здесь паспорт!]
– Ну, слава Богу! – вырвалось восклицание у Николая Ивановича. – Пойдем, Глаша.
Он схватил паспорт и направился на подъезд в сопровождении войников и бараньих шапок. Бараньи шапки переругивались с войниками и отнимали у них подушки и саквояжи, но войники не отдавали. Глафира Семеновна следовала сзади. Один из войников, стоя на подъезде, звал экипаж.
– Бре, агояти![18 - Эй, извозчик!] – кричал он, махая руками.
Подъехала карета, дребезжа и остовом, и колесами. На козлах сидела баранья шапка с такими громадными черными усами, что Глафира Семеновна воскликнула:
– Николай Иванович, посмотри, и здесь такие же венгерские цыгане! Взгляни на козлы.
– Нет, друг мой, это братья-славяне.
Между тем войники со словами «молимо, седите» усаживали их в карету и впихивали туда подушки и саквояжи. Большой сундук их две бараньи шапки поднимали на козлы. Глафира Семеновна тщательно пересчитывала свои вещи.
– Семь вещей, – сказала она.
– Седам…[19 - Семь…] – подтвердил один из войников и протянул к ней руку пригоршней.
Протянул руку и другой войник, и третий, и четвертый, и две бараньи шапки. Послышалось турецкое слово «бакшиш», то есть «на чай».
– Боже мой, сколько рук! – проговорил Николай Иванович, невольно улыбаясь. – Точь-в-точь у нас на паперти в кладбищенской церкви.
Он достал всю имевшуюся при нем мелочь в австрийских крейцерах и принялся наделять, распихивая по рукам. Послышались благодарности и приветствия.
– Захвалюем[20 - Благодарю.], господине! – сказал один.
– Захвалюем… Видетьсмо[21 - До свиданья.], – проговорил другой.
– С Богом остайте![22 - Прощайте!]
Извозчик с козел спрашивал, куда ехать.
– В гостиницу престолонаследника! – сказал Николай Иванович.
– Добре! Айде! – крикнули войники и бараньи шапки, и карета поехала по темному пустырю.
Пустырь направо, пустырь налево. Кой-где в потемках виднелся слабый свет. Мостовая была убийственная, из крупного булыжника, карета подпрыгивала и дребезжала гайками, стеклами, шалнерами.
– Боже мой! Да какая же это маленькая Вена! – удивлялась Глафира Семеновна, смотря в окно кареты на проезжаемые места. – Давеча в вагоне брюнет в очках сказал, что Белград – это маленькая Вена. Вот уж на Вену-то вовсе не похоже! Даже и на нашу Тверь их Белград не смахивает.
– Погоди. Ведь мы только еще от станции отъехали. А вон вдали электрический свет виднеется, так, может быть, там и есть маленькая Вена, – указал Николай Иванович.
И действительно, вдали мелькало электричество.
Начались двухэтажные каменные дома, но они чередовались с пустырями. Свернули за угол, и показался первый электрический фонарь, осветивший дома и тротуары, но прохожих на улице ни души. Дома, однако, стали попадаться всплошную, но дома какой-то казенной архитектуры и сплошь окрашенные в белую краску.
– Где же Вена-то? – повторила свой вопрос Глафира Семеновна. – Вот уж и электричество, а Вены я не вижу.
– Матушка, да почем же я-то знаю! – раздраженно отвечал Николай Иванович.
– В Вене оживленные улицы, толпы народа, а здесь никого и на улицах не видать.
– Может быть, оттого, что уж поздно. Десять часов.
– В Вене и в двенадцать часов ночи публика движется вереницами.
– Далась тебе эта Вена! Ну, человек так сказал. Любит он свой город – ну и хвалит его.
– Хорошую ли он нам гостиницу рекомендовал – вот что я думаю. Если у него этот Белград за маленькую Вену идет, так, может быть, и гостиница…
– Гостиница престолонаследника-то? Да он нам вовсе не рекомендовал ее, а только назвал несколько лучших гостиниц, а я и выбрал престолонаследника.
– Зачем же ты выбрал именно ее?
– Слово хорошее… Из-за слова… Кроме того, остальные гостиницы были с французскими названиями. Позволь, позволь… Да ты даже сама решила, что в разных готель де Пари мы уж и так много раз во всех городах останавливались.
Карета ехала по бульвару с деревьями, красующимися весенними голыми прутьями. Дома выросли в трехэтажные. Навстречу кареты по бульвару пробежал вагон электрической конки, вспыхивая огоньками по проволокам.
– Ну вот тебе и электрическая конка. Может быть, из-за этого-то наш сосед по вагону и сказал, что Белград – маленькая Вена, – проговорил Николай Иванович.
– А в Вене даже и электрической конки-то нет, – отвечала Глафира Семеновна.
В домах попадались лавки и магазины, но они были сплошь заперты. Виднелись незатейливые вывески на сербском и изредка на немецком языках. Глафира Семеновна читала вывески и говорила:
– Какой сербский язык-то легкий! Даже с нашими русскими буквами и совсем как по-русски… Коста Полтанов… Милан Иованов… Петко Петкович… – произносила она прочитанное и спросила: – Но отчего у них нигде буквы «ъ» нет?
– Да кто ж их знает! Должно быть, уж такая безъеристая грамматика сербская.
– Постой, постой… Вон у них есть буквы, которых у нас нет. Какое-то «ч» кверху ногами и «н» с «ериком» у правой палки, – рассматривала Глафира Семеновна буквы на вывесках.
Показалось большое здание с полосатыми будками и бродившими около него караульными солдатами с ружьями.
– Это что такое за здание? – задал себе вопрос Николай Иванович. – Дворец не дворец, казармы не казармы. Для острога – уж очень роскошно. Надо извозчика спросить.
Он высунулся из окна кареты и, указывая на здание пальцем, крикнул:
– Эй, братушка! Извозчик, что это такое? Чей это дом?
С козел отвечали два голоса. Что они говорили, Николай Иванович ничего не понял, но, к немалому своему удивлению, взглянув на козлы, увидал, кроме извозчика, войника, сидевшего рядом с извозчиком. Николай Иванович недоумевал, когда и зачем вскочил на козлы войник, и, подняв стекло у кареты, дрожащим голосом сказал жене:
– Глафира Семеновна! Вообрази, у нас на козлах сидит полицейский солдат.
– Как полицейский солдат? Что ему нужно? – тревожно спросила Глафира Семеновна.
– И ума не приложу. Удивительно, как мы не заметили, что он вскочил к нам на станции железной дороги, потому что иначе ему неоткуда взяться.
– Так прогони его. Я боюсь его, – произнесла Глафира Семеновна.
– Да и я побаиваюсь. Черт его знает, зачем он тут! Что ему нужно?
У Николая Ивановича уже тряслись руки. Он опять опустил стекло у кареты, выглянул в окошко и крикнул извозчику:
– Стой! стой, извозчик! Остановись!
Но извозчик, очевидно, не понял и не останавливался, а только пробормотал что-то в ответ.
– Остановись, мерзавец! – закричал Николай Иванович еще раз, но тщетно. – Не останавливается, – сообщил он жене, которая уж крестилась и была бледна как полотно. – Войник! Братушка! Зачем ты на козлы влез? Ступай прочь! – обратился он к полицейскому солдату и сделал ему пояснительный жест, чтобы он сходил с козел.
Войник пробормотал что-то с козел, но слезать и не думал. Извозчик усиленно погонял лошадей, махая на них руками. Николай Иванович, тоже уже побледневший, опустился в карете на подушки и прошептал жене:
– Вот что ты наделала своим строптивым характером в таможне! Ты кинула в лицо таможенному чиновнику куском ветчины, и за это нас теперь в полицию везут.
– Врешь… Врешь… Я вовсе и не думала ему в лицо кидать… Я перекинула только через голову… через голову… и ветчина упала на пол… Но ведь и он не имеет права…
Глафира Семеновна дрожала как в лихорадке.
– Да почем ты знаешь, что в полицию? – спросила она мужа. – Разве он тебе сказал?
– Черт его разберет, что он мне сказал! Но куда же нас иначе могут везти, ежели полицейский с козел не сходит? Конечно же в полицию. О, братья-славяне, братья-славяне! – роптал Николай Иванович, скрежеща зубами и сжимая кулаки. – Хорошо же вы принимаете у себя своих соплеменников, которые вас освобождали и за вас кровь проливали!
Глафира Семеновна была в полном отчаянии и бормотала:
– Но ведь мы можем жаловаться нашему консулу… Так нельзя же оставаться. Скажи, крикни ему, что мы будем жаловаться русскому консулу. Выгляни в окошко и крикни! Что ж ты сидишь как истукан! – крикнула она на мужа.
Карета свернула в улицу и остановилась у ворот белого двухэтажного дома. С козел соскочил войник и отворил дверцу кареты.

VIII
– Приехали… Доплясались!.. А все из-за тебя… – говорил Николай Иванович, прижавшись в угол кареты. – А все из-за тебя, Глафира Семеновна. Ну, посуди сама: разве можно в казенного таможенного чиновника бросать ветчиной! Вот теперь и вывертывайся как знаешь в полиции.
На глазах Глафиры Семеновны блистали слезы. Она жалась к мужу от протянутой к ней руки войника, предлагающего выйти из кареты, и бормотала:
– Но ведь и он тоже не имел права нюхать нашу ветчину. Ведь это же озорничество…
А войник продолжал стоять у дверей кареты и просил:
– Молимо, мадам, излазте…
– Уходи прочь! Не пойду я, никуда не пойду! – кричала на него Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, скажи ему, чтобы он к русскому консулу нас свез.
– Послушайте, братушка, – обратился Николай Иванович к войнику. – Вот вам прежде всего на чай крону и свезите нас к русскому консулу! Полиции нам никакой не надо. Без консула в полицию мы не пойдем.
Войник слушал, пучил глаза, но ничего не понимал. Взглянув, впрочем, на сунутую ему в руку крону, он улыбнулся и, сказав: «Захвалюем, господине!», опять стал настаивать о выходе из кареты.
– Гостиница престолонаследника… Молим… – сказал он и указал на дом.
Николай Иванович что-то сообразил и несколько оживился.
– Постой… – сказал он жене. – Не напрасная ли тревога с нашей стороны? Может быть, этот войник привез нас в гостиницу, а не в полицию. Он что-то бормочет о гостинице престолонаследника. Вы нас куда привезли, братушка, в гостиницу? – спросил он войника.
– Есте.
– В гостиницу престолонаследника?
– Есте, есте, господине, – подтвердил войник.
– Не верь, не верь! Он врет! Я по носу вижу, что врет! – предостерегала мужа Глафира Семеновна. – Ему бы только выманить нас из кареты. А это полиция… Видишь, и дом на манер казенного. Разве может быть в таком доме лучшая в Белграде гостиница!
– А вот пусть он мне укажет прежде вывеску на доме. Ведь уж ежели это гостиница, то должна быть и вывеска, – сообразил Николай Иванович. – Из кареты я не вылезу, а пусти меня на твое место, чтобы я мог выглянуть в окошко и посмотреть, есть ли над подъездом вывеска гостиницы, – обратился он к жене.
Глафира Семеновна захлопнула дверь кареты. В карете начались перемещения. Николай Иванович выглянул в окошко со стороны жены, задрал голову кверху и увидал вывеску, гласящую: «Гостиница престолонаследника».
– Гостиница! – радостно воскликнул он. – Войник не наврал! Можем выходить без опаски!
Как бы какой-то тяжелый камень отвалил от сердца у Глафиры Семеновны, и она просияла, но все-таки, руководствуясь осторожностью, еще раз спросила:
– Да верно ли, что гостиница? Ты хорошо ли разглядел вывеску?
– Хорошо, хорошо. Да вот и сама можешь посмотреть.
А войник между прочим уж позвонил в подъезд. Распахнулись широкие полотна ворот, заскрипев на ржавых петлях. Из ворот выходили баранья шапка в усах и с заспанными глазами, швейцар в фуражке с полинявшим золотым позументом, какой-то кудрявый малец в опанках (вроде наших лаптей, но из кожи), и все ринулись вытаскивать багаж из кареты. Глафира Семеновна уже не противилась, сама подавала им вещи и говорила мужу:
– Но все-таки нужно допытаться, для чего очутился у нас на козлах полицейский солдат. Ведь без нужды он не поехал бы.
– А вот войдем в гостиницу, там разузнаем от него, – отвечал Николай Иванович. – Я так думаю, что не для того ли, чтоб удостовериться в нашем месте жительства, где мы остановились.
– А зачем им наше жительство?
– Ах, Боже мой! А ветчина-то? А таможенный чиновник?
– Дался тебе этот таможенный чиновник с ветчиной! Да и я-то дура была, поверив тебе, что нас везут в полицию за то, что я кусок ветчины в чиновника кинула! Уж если бы этот чиновник давеча обиделся, то сейчас бы он нас и заарестовал.
– А вот посмотрим. Неизвестно еще, чем это все разыграется, – подмигнул жене Николай Иванович и, обратясь к швейцару, спросил: – Говорите по-русски? Комнату бы нам хорошую о двух кроватях?
– Есте, есте… Алес вас нур инен гефелих, мейн герр![23 - Всё, что вам угодно.] – отвечал старик-швейцар.
– Немец! – воскликнул Николай Иванович. – Боже мой! В славянском городе Белграде – и вдруг немец!
– Срб, срб, господине. Заповедите…[24 - Приказывайте…]
Швейцар поклонился. Войник подскочил к нему и спросил:
– Има ли добра соба?[25 - Есть ли хорошая комната?]
– Есте, есте, – закивал швейцар. – Козма! Покажи. Дай, да видит господине, – обратился он к бараньей шапке с заспанными глазами и в усах.
– Отлично говорит по-русски. Не понимаю, что ему вдруг вздумалось из себя немца разыгрывать! – пожал плечами Николай Иванович и вместе с женой отправился в подъезд, а затем вверх по каменной лестнице смотреть комнату.
Лестница была холодная, серой окраски, неприветливая, уставленная чахлыми растениями, без ковра. На площадке стояли старинные английские часы в высоком и узком, красного дерева чехле. Освещено было скудно.
– Неужели это лучшая гостиница здесь? – спрашивала Глафира Семеновна у мужа.
– Да кто ж их знает, милая! Брюнет в очках рекомендовал нам за лучшую.
– Ну маленькая Вена! И это называется маленькая Вена! Пожалуй, здесь и поесть ничего не найдется? А я есть страсть как хочу.
– Ну как не найтиться! Эй, шапка! Ресторан у вас есть?
– Есте, есте, има, господине.
Подскочил к шапке и войник, все еще сопровождавший супругов.
– Има ли што готово да се еде? – в свою очередь спросил он шапку.
– Има, има, все има… – был ответ.
– Боже мой! Да этот злосчастный войник все еще здесь! – удивилась Глафира Семеновна. – Что ему нужно? Прогони его, пожалуйста, – обратилась она к мужу.
– Эй, шапка! Послушай! Прогони ты, ради Бога, этого войника. Чего ему от нас нужно? – сказал Николай Иванович, указывая на полицейского солдата.
Шапка смотрела на Николая Ивановича, но не понимала, что от нее требуют. Николай Иванович стал показывать жестами. Он загородил войнику дорогу в коридор и заговорил:
– Провались ты! Уйди к черту! Не нужно нам тебя! Шапка! Гони его!
Войник протянул руку пригоршней:
– Интерес, господине… Бакшиш…
– Какой такой бакшиш? Я тебе два раза уж давал бакшиш!.. – обозлился Николай Иванович.
– Он хтыт от нас бакшиш, господине, – пояснила шапка, тыкая себя в грудь, и сказала войнику: – Иде на контора… Там господар…
– Ну, с Богом… – поклонился войник супругам и неохотно стал спускаться вниз по лестнице, чтоб обратиться за бакшишом в контору, где сидит «господар», то есть хозяин гостиницы.
– Глаша! Глаша! Теперь объяснилось, отчего войник приехал с нами на козлах, – сказал жене Николай Иванович. – Он приехал сюда, чтобы показать, что он нас рекомендовал в эту гостиницу, и сорвать с хозяина бакшиш, интерес, то есть известный процент.
– Есте, есте, господине, – поддакнула шапка.
– Ах вот в чем дело! Ну, теперь я понимаю. Это так… – проговорила Глафира Семеновна. – А давеча ты напугал. Стал уверять, что нас он в полицию везет.
– Да почем же я знал, душечка!.. Мне так думалось.
Они стояли в плохо освещенном широком коридоре. Баранья шапка распахнула им дверь в темную комнату.
– Осам динары за дан…[26 - Восемь динаров за день…] – объявила шапка цену за комнату.

IX
Кудрявый, черномазый малец в опанках втащил в комнату две шестириковые свечки в подсвечниках – и комната слабо осветилась. Это была большая, о трех окнах, комната со стенами и потолком, раскрашенными по трафарету клеевой краской. На потолке виднелись цветы и пальмовые ветви, по стенам – серые розетки в белом фоне. У стен одна против другой стояли две кровати венского типа со спинками из листового железа, раскрашенными как подносы. Перины и подушки на кроватях были прикрыты пестрыми сербскими коврами. Мебель была тоже венская, легкая, с привязными жиденькими подушками к сиденью, на выкрашенном суриком полу лежал небольшой мохнатый ковер. В углу помещалась маленькая изразцовая печка. Показав комнату, баранья шапка спросила:
– Добре, господине?
– Добре-то добре… – отвечал Николай Иванович, посмотрев по сторонам, – но уж очень темно. Нельзя ли нам лампу подать? Есть у вас лампа?
– Есте, есте… Има, господине, – отвечала шапка. – Дакле с Богом, видетьемо се[27 - Ну, с Богом, до свиданья.], – поклонилась она и хотела уходить.
– Стой, стой! – остановил шапку Николай Иванович. – Мы сейчас умоемся, да надо будет нам поесть и хорошенько чаю напиться, по-русски, знаешь, настоящим образом, на православный славянский манер, с самоваром. Понял?
Баранья шапка слушала и хлопала глазами.
– Не понял. Вот поди ж ты, кажись, уж настоящие славяне, а по-русски иное совсем не понимают, – сказал Николай Иванович жене. – Ясти, ясти… Аз ясти хощу… – начал он ломать язык, обратясь снова к шапке, раскрыл рот и показал туда пальцем.
– Има, господине… – кивнула шапка.
– Да что има-то? Карта есть? Принеси карту кушанья и вин!
– Одна, господине… Упут…[28 - Сейчас…] – поклонилась шапка и исчезла.
Супруги начали приготовляться к умыванью, но только что Глафира Семеновна сняла с себя лиф и платье, как раздался сильный стук в дверь.
– Кто там? Погоди! Карту потом подашь. Прежде дай помыться! – крикнул Николай Иванович, думая, что это баранья шапка с картой кушаний, и снял с себя пиджак.
Стук повторился.
– Говорят тебе, подожди! Не умрешь там.
Николай Иванович снял рукавчики и стал намыливать себе руки. Стучать продолжали.
– Врешь, врешь! Над тобой не каплет, – отвечал Николай Иванович и начал мыть лицо.
Стук усиливался, и бормотали два голоса.
– Вот неймется-то! Ну прислуга! Ломятся, да и шабаш!
Николай Иванович наскоро смыл мыло с лица и приотворил дверь. В коридоре стоял извозчик, которому не заплатили еще денег за привоз с железнодорожной станции. Его привел носастый войник, который ехал на козлах.
– Батюшки! Извозчику-то мы и забыли впопыхах заплатить деньги! – воскликнул Николай Иванович. – Но ты здесь, эфиопская морда, зачем? – обратился он к войнику.
Бормотал что-то по-сербски извозчик, бормотал что-то и войник, но Николай Иванович ничего не понимал.
– Сейчас. Дай мне только утереться-то. Видишь, я мокрый, – сказал он извозчику и показал полотенце. – Глаша! Чем я с извозчиком рассчитаюсь? У меня ни копейки сербских денег, – обратился он к жене, которая плескалась в чашке.
– Да дай ему рубль, а он тебе сдачи сдаст. Неужто уж сербы-то нашего рубля не знают? Ведь братья-славяне, – отвечала Глафира Семеновна.
Николай Иванович отерся полотенцем, достал рублевую бумажку и, подойдя к полуотворенной двери, сказал извозчику:
– Братушка! Вот тебе наш русский рубль. У меня нет сербских денег. Возьмешь рубль?
Извозчик посмотрел на протянутую ему рублевую бумажку и отмахнулся.
– Айа, айа. Треба три динары[29 - Нет, нет. Надо три динара.], – сказал он.
– Фу ты леший! Да если у меня нет динаров! Ну разменяешь завтра на свои динары. Три динара… Я тебе больше даю. Я даю рубль. Твой динар – четвертак, а я тебе четыре четвертака даю! Бери уж без сдачи. Черт с тобой!
Опять протянута рублевая бумажка, опять замахал руками извозчик, попятился и заговорил что-то по-сербски.
– Не берет, черномазый, – отнесся Николай Иванович к жене. – Вот они братья-то славяне! Даже нашего русского рубля не знают. Спасали, спасали их, а они от русского рубля отказываются. Я не знаю, что теперь и делать?
– Да дай ему гульден. Авось возьмет. Ведь на станции австрийскими деньгами рассчитывался же, – сказала Глафира Семеновна, обтирая лицо, шею и руки полотенцем.
– Да у меня и гульдена нет. В том-то и дело, что я на станции все австрийские деньги роздал.
– У меня есть. Два гульдена осталось. Вот тебе.
И Глафира Семеновна подала мужу новенький гульден.
– Братушка! А гульден возьмешь? – спросил Николай Иванович извозчика, протягивая ему монету.
Тот взял гульден и сказал:
– Малко. Иошт треба. Се два с половина динары…
– Мало ему. Нет ли у тебя хоть сколько-нибудь австрийской мелочи? – спросил Николай Иванович.
Глафира Семеновна подала ему несколько никелевых австрийских монеток. Николай Иванович прибавил их к гульдену.
– Захвалюем, господине, – поблагодарил извозчик, поклонившись, и тотчас же поделился деньгами с войником, передав ему мелочь.
– Глаша! Вообрази! Почтенный носатый войник и с извозчика нашего сорвал халтуру! – воскликнул Николай Иванович.
– Да что ты! Вот ярыга-то! Славянин ли уж он? Может быть, жид, – выразила сомнение супруга и стала со свечкой оглядывать постель. – Все чисто, – сказала она, заглядывая под ковер. – Мягкий тюфяк на пружинах и хорошее одеяло.
Вскоре явился владелец бараньей шапки, на этот раз уже без шапки и переменив замасленный серый пиджак на черный. Он внес в комнату лампу, поставил ее на стол и положил около нее тетрадку, составляющую репертуар кушаний и вин ресторана, находящегося при гостинице престолонаследника.
– А! и карточку принес, братушка! Ну, спасибо. Захвалюем… – произнес Николай Иванович, запомня часто слышимое им слово, и стал перелистывать книжку.
Книжка была рукописная. Кушанья были в ней названы по-немецки, по-сербски, но написаны преплохим почерком.
– Ну-с, будем читать. Не знаю только, разберем ли мы тут что-нибудь, – сказал он.
– Да не стоит и разбирать, – отвечала Глафира Семеновна. – Все равно, кроме бифштекса, я есть ничего не буду. Бифштекс с картофелем и чаю… Чаю до смерти хочу. Просто умираю.
– Не хочешь ли, может быть, предварительно квасу? – предложил Николай Иванович. – Квас уж наверное в славянской земле есть.
– Пожалуй. Кисленького хорошо. Ужасная у меня после этого переполоха с полицейским солдатом жажда явилась… Знаешь, я не на шутку тогда испугалась.
– Еще бы не испугаться! Я сам струсил.
– Ну, да ты-то трус известный. Ты везде… Есть у вас квас? Славянский квас? – спросила Глафира Семеновна человека, принесшего карту.
Тот выпучил глаза и не знал, что отвечать.
– Квас, квас. Разве не знаешь, что такое квас? – повторил Николай Иванович. – Пить… Пити… – пояснил он.
– Нийе… Не има… – отрицательно потряс головой слуга.
– Странное дело! Славянские люди – и простого славянского напитка не имеют!
– Тогда пусть подаст скорее чаю и два бифштекса, – сказала Глафира Семеновна.
– Ну так вот… Скорей чаю и два бифштекса с картофелем, а остальное мы потом выберем, – обратился к слуге Николай Иванович. – Чай, надеюсь, есть? Чай. По-немецки – те…
– Есте, есте… – кивнул слуга.
– И бифштексы есть?
– Има… Има… Есте.
– Ну слава Богу! Так живо!.. Два бифштекса и чай. Да подать самовар! Два бифштекса. Два… Смотри не перепутай.
И Николай Иванович показал удаляющемуся слуге два пальца.

X
– Ну, какие у них там есть кушанья? Прочти-ка… – спрашивала Глафира Семеновна мужа, вздевшего на нос пенсне и смотрящего в карточку.
– Все разобрать трудно. Иное так написано, словно слон брюхом ползал, – отвечал тот. – Но вот сказано: супа…
– Какой суп?
– А кто ж его знает! Просто: супа. Конечно, уж у них особенных разносолов нет. Сейчас видно, что сербы народ неполированный. Хочешь, спросим супу?
– Нет, я не стану есть.
– Отчего?
– Не стану. Кто их знает, что у них там намешано! Посмотри, что еще есть?
– Риба… Но ведь рыбу ты не станешь кушать.
– Само собой.
– А я спрошу себе порцию рыбы. Только вот не знаю, какая это рыба. Такое слово, что натощак и не выговоришь. Крто… Не ведь что такое!
– Постой… Нет ли какого-нибудь жаркого? – сказала Глафира Семеновна и сама подсела к мужу разбирать кушанья.
– «Печене»… – прочел Николай Иванович. – Вот печенье есть.
– Да ведь печенье это к чаю или на сладкое, – возразила Глафира Семеновна.
– Погоди, погоди… Добился толку. Печене – по-ихнему жаркое и есть, потому вот видишь сбоку написано по-немецки: «братен».
– Да, братен – жаркое. Но какое жаркое?
– А вот сейчас давай разбирать вдвоем. Во-первых, «пиле», во-вторых, «просад».
– А что это значит – «пиле»?[30 - Цыпленок.]
– Да кто ж их знает? Никогда я не воображал, что среди этих братьев-славян мы будем как в темном лесу. Разбери, что это такое – «пиле»?
– Может быть, коза или галка.
– Уж и галка!
– Да кто ж их знает! Давай искать телятины. Как телятина по-ихнему?
– Почем же мне-то знать. Погоди, погоди. Нашел знакомое блюдо: «кокош», сбоку по-немецки: «хун» – курица. Стало быть, «кокош» – курица.
– Скорей же «кокош» – яйца… – возразила супруга.
– Нет, яйца – «яе». Вот они в самом начале, а сбоку по-немецки: «ейер».
– «Чурка», «зец»…[31 - Индейка, кролик.] – читала Глафира Семеновна. – Не знаешь, что это значит?
– Душенька, да ведь я столько же знаю по сербски, сколько и ты, – отвечал Николай Иванович.
– Ищи ты телятину или телячьи котлеты.
– Да ежели нет их. Стой! Еще знакомое блюдо нашел! «Овече мясо», – прочел Николай Иванович. – Это баранина. Хочешь баранины?
– Бог с ней. Свечным салом будет пахнуть, – поморщилась Глафира Семеновна. – Нет, уж лучше яиц спроси. Самое безопасное! Наверное не ошибешься.
– Стоило из-за этого рассматривать карточку!
Показался слуга. Он внес два подноса. На каждом подносе стояло по чайной чашке, по блюдечку с сахаром, по маленькому мельхиоровому чайнику и по полулимону на тарелочке.
– Что это? – воскликнул Николай Иванович, указывая на подносы.
– Чай, господине, – отвечал слуга.
– А где ж самовар? Давай самовар.
Слуга выпучил глаза и не знал, что от него требуют.
– Самовар! – повторил Николай Иванович.
– Темашине… – прибавила Глафира Семеновна по-немецки.
– А, темашине… Нема темашине… – покачал головой слуга.
– Как нема! В славянской земле, в сербском городе Белграде, да чтоб не было самовара к чаю! – воскликнули в один голос супруги. – Не верю.
– Нема… – стоял на своем слуга.
– Ну так, стало быть, у вас здесь не славянская гостиница, а жидовская, – сказал Николай Иванович. – И очень мы жалеем, что попали к жидам.
Глафира Семеновна сейчас открыла чайники, понюхала чай и воскликнула:
– Николай! Вообрази, и чай-то не по-русски заварен, а по-английски, скипечен. Точь-в-точь такой, что нам в Париже в гостиницах подавали. Ну что ж это такое! Даже чаю напиться настоящим манером в славянском городе невозможно!
Слуга стоял и смотрел совсем растерянно.
– Кипяток есть? Вода горячая есть? – спрашивала у него Глафира Семеновна. – Понимаешь, горячая теплая вода.
– Топла вода? Има… – поклонился слуга.
– Ну так вот тебе чайник, и принеси сейчас его полный кипятком. – Глафира Семеновна подала ему свой дорожный металлический чайник.
– Да тащи скорей сюда бифштексы! – прибавил Николай Иванович.
Слуга кисло улыбнулся и сказал:
– Нема бифштексы.
– Как нема? Ах ты, разбойник! Да что же мы будем есть? Ясти-то что мы будем?
– Нема, нема… – твердил слуга, разводя руками, и начал что-то доказывать супругам, скороговоркой бормоча по-сербски.
– Не болтай, не болтай… Все равно ничего не понимаю! – махнул ему рукой Николай Иванович и спросил: – Что же у вас есть нам поесть? Ясти… Понимаешь, ясти!
– Овече мясо има… – отвечал слуга.
– Только? А кокош? Есть у тебя кокош жареный? Это по-нашему курица. Печене кокош?
– Кокош? Нема кокош.
– И кокош нема? Ну просад тогда. Вот тут стоит какой-то просад, – ткнул Николай Иванович пальцем в карту кушаний.
– Просад? Нема просад, – отрицательно потряс головой слуга.
– Да у вас, у чертей, ничего нет! Ловко. Рыба по крайней мере есть ли?
– Нема риба.
– Ну скажите на милость, и рыбы нет! Решительно ничего нет. Что же мы есть-то будем?
– Из своей провизии разве что-нибудь поесть? – отвечала Глафира Семеновна. – Но ветчину я в таможне кинула. Впрочем, сыр есть и икра есть. Спроси, Николай, яиц и хлеба. Яйца уж наверное есть. Яиц и хлеба. Да хлеба-то побольше, – обратилась она к мужу.
– Ах, вы несчастные, несчастные! – покачал головой Николай Иванович.
– Вечер, господине, ночь, господине… – разводил руками слуга, ссылаясь на то, что теперь поздно. – Единаесты саат[32 - Одиннадцатый час.], – прибавил он.
– Ну, слушай, братушка. Яйца уж наверное у вас есть. Яе…
– Яе? Има… Есте, есте.
– Ну так принеси десяток яиц вкрутую или всмятку, как хочешь. Десять яе! И хлеба. Да побольше хлеба. Понимаешь, что такое хлеб?
– Хлеб? Есте.
– Ну слава Богу. Да кипятку вот в этот чайник… И две порции овечьего мяса.
– Овечье мясо? Есте.
– И десяток яиц.
Николай Иванович растопырил перед слугой все десять пальцев обеих рук и прибавил: «Только скорей».
– Нет, какова славянская земелька! – воскликнул он. – В столичном городе Белграде, в лучшей гостинице не имеют самовара и в одиннадцать часов вечера из буфета уж ничего получить нельзя!
Но супругов ждало еще большее разочарование. Вскоре слуга вернулся, и хотя принес, что от него требовали, но овечье мясо оказалось холодное, яйца были сырые, хлеб какой-то полубелый и черствый, а вместо кипятку в чайнике была только чуть теплая вода. Он начал пространно говорить что-то в свое оправдание, но Николай Иванович вспылил и выгнал его вон.
– Делать нечего! Придется чайничать так, как в Париже чайничали! – вздохнула Глафира Семеновна вынула из саквояжа дорожный спиртовой таган, бутылку со спиртом и принялась кипятить воду в своем металлическом чайнике.
В комнату вошла заспанная горничная с целой копной волос на голове, принялась стлать чистое белье на постели, остановилась и в удивлении стала смотреть на хозяйничанье Глафиры Семеновны.
– Чего смотришь? Чего рот разинула? – сказала ей та. – У, дикая! – прибавила она и улыбнулась.

XI
Утром супруги Ивановы долго бы еще спали, но раздался стук в дверь. Глафира Семеновна проснулась первая и стала будить мужа. Тот не просыпался. Стук усиливался.
– Николай! Кто-то стучит из коридора. Уж не случилось ли чего? Встань, пожалуйста, и посмотри, что такое… – крикнула она. – Может быть, пожар.
При слове «пожар» Николай Иванович горохом скатился с постели и бросился к двери.
– Кто там? Что надо? – кричал он.
За дверью кто-то бормотал что-то по-сербски. Николай Иванович приотворил дверь и выглянул в коридор. Перед ним стоял вчерашний черномазый малец в опанках и подавал выставленные с вечера для чистки сапоги Николая Ивановича, а сзади мальца лежала маленькая вязанка коротеньких дубовых дров.
– И из-за сапогов ты смеешь нас будить! – закричал на него Николай Иванович, схватив сапоги. – Благодари Бога, что я раздет и мне нельзя выскочить в коридор, а то я задал бы тебе, косматому, трепку! Черт! Не мог поставить вычищенные сапоги у дверей!
Малец испуганно попятился, но, указывая на вязанку дров, продолжал бормотать. Слышались слова: «дрова», «студено».
– Вон! – крикнул на него Николай Иванович и захлопнул дверь, щелкнув замком. – Вообрази, вчерашний черномазый малец принес сапоги и дрова и лезет к нам топить печь, – сказал он жене. – Смеет будить, каналья, когда его не просили!
Глафира Семеновна потягивалась на постели.
– Да порядки-то здесь, посмотрю я, как у нас в глухой провинции на постоялых дворах. Помнишь, в Тихвин на богомолье ездили и остановились на постоялом дворе?
– В Тихвине на постоялом дворе нас хоть кормили отлично. Мы также приехали вечером и сейчас же нам дали жирных горячих щей к ужину и жареного поросенка с кашей, – отвечал Николай Иванович. – А здесь, в Белграде, вчера, кроме холодной баранины и сырых яиц, ничего не нашлось для нас. Там, в Тихвине, действительно подняли нас утром в шесть часов, но шумели постояльцы, а не прислуга.
– Так-то оно так, но на самом деле уж пора и вставать. Десятый час, – проговорила Глафира Семеновна и стала одеваться.
Одевался и Николай Иванович и говорил:
– Придется уж по утрам кофей пить, как в немецких городах. Очевидно, о настоящем чае и здесь мечтать нечего. Самовара в славянской земле не знают! – негодовал он. – Ах черти!
Надев сапоги и панталоны, он подошел к электрическому звонку, чтоб позвонить прислугу и приказать подать кофе с хлебом, и остановился перед надписью над звонком, сделанною по-сербски и по-немецки и гласящею, кого из прислуги сколькими звонками вызывать.
– Ну-ка, будем начинать учиться по-сербски, – сказал он. – Есть рукописочка. Вот вчерашний черномазый слуга, не могший схлопотать нам даже бифштексов к ужину, по-сербски так же называется, как и по-немецки, – келнер. Разница только, что мягкого знака нет. А девушка – «медхен» по-немецки – по-сербски уж совсем иначе: «собарица».
– Как? – спросила Глафира Семеновна.
– Собарица. Запомни, Глаша.
– Собарица, собарица… – повторила Глафира Семеновна. – Ну да я потом запишу.
– А вот малец в опанках, что сейчас нас разбудил, называется покутарь. Запомни: покутарь… Его надо вызывать тремя звонками, собарицу – двумя, а келнера – одним. «Едан путь»… «Ейн маль», по-немецки, а по-русски «один раз». Будем звонить келнера…
И Николай Иванович, прижав пуговку электрического звонка, позвонил один раз.
– Погоди. Дай же мне одеться настоящим манером, – сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку. – Ведь ты зовешь мужчину.
– Поверь, что три раза успеешь одеться, пока он придет на звонок.
Николай Иванович не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надела на себя ночную кофточку с кружевами и прошивками, а «келнер» все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Иванович подошел к окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя перед окном на противоположной стороне были два магазина с вывешенными на них шерстяными и бумажными материями. Только приказчик в пиджаке и шляпе котелком мел тротуар перед лавкой да прошла баранья шапка в куртке и опанках, с коромыслом на плече, по концам которого висели вниз головами привязанные за ноги живые утки и куры.
– Посмотри, посмотри, Глаша, живых птиц, привязанных за ноги, тащат! – крикнул Николай Иванович жене и прибавил: – Вот где обществу-то покровительства животным надо смотреть!
– Ах варвары! – воскликнула Глафира Семеновна, подойдя к окну.
– Да, по всему видно, что это серый, неполированный народ. Ну убей их, а потом и тащи. А то без нужды мучить птиц! Однако кельнер-то не показывается.
Николай Иванович позвонил в третий раз. Явилась черноглазая горничная с копной волос на голове, та самая, что вчера стлала белье на постель.
– Собарица? – спросил ее Николай Иванович.
– Собарица, – кивнула та. – Што вам е по воли? Заповедите[33 - То есть: что вам угодно? Прикажите.].
– Ужасно мне нравится это слово – собарица, – улыбнулся Николай Иванович жене.
– Ну-ну-ну… – сморщила брови Глафира Семеновна – Прошу только на нее особенно не заглядываться.
– Как тебе не стыдно, душечка! – пожал плечами Николай Иванович.
– Знаю я, знаю вас! Помню историю в Париже, в гостинице. Это только у вас память коротка.
– Мы, милая собарица, звали кельнера, а не вас, – обратился к горничной Николай Иванович.
– Вот уж ты сейчас и «милая», и все… – поставила ему шпильку жена.
– Да брось ты. Как тебе не стыдно! С прислугой нужно быть ласковым.
– Однако ты не называл милым вчерашнего эфиопа!
– Кафе нам треба, кафе. Два кафе. Скажите кельнеру, чтобы он принес нам два кафе с молоком. Кафе, молоко, масло, хлеб, – старался сколь можно понятливее отдать приказ Николай Иванович и спросил: – Поняли?
– Кафе, млеко, масло, хлеб? Добре, господине, – поклонилась горничная и удалилась.
– Сейчас мы напьемся кофею, оденемся и поедем осматривать город, – сказал Николай Иванович жене, которая, все еще надувши губы, стояла у окна и смотрела на улицу.
– Да, но только надо будет послать из гостиницы за извозчиком, потому вот уж я сколько времени стою у окна и смотрю на улицу – на улице ни одного извозчика, – отвечала Глафира Семеновна.
– Пошлем, пошлем. Сейчас вот я позвоню и велю послать.
– Только уж, пожалуйста, не вызывайте этой собарицы!
– Позволь… Да кто же ее вызывал? Она сама явилась.
– На ловца и зверь бежит. А ты уж сейчас и улыбки всякие перед ней начал расточать, плотоядные какие-то глаза сделал.
– Оставь, пожалуйста. Ах, Глаша, Глаша!
Показался кельнер и принес кофе, молоко, хлеб и масло. Все это было прилично сервировано.
– Ну вот, что на немецкий манер, то они здесь отлично подают, – проговорил Николай Иванович, усаживаясь за стол. – Вот что, милый мужчина, – обратился он к кельнеру. – Нам нужно извозчика, экипаж, чтобы ехать. Так вот приведите.
– Экипаже? Има, има, господине! – И кельнер заговорил что-то по-сербски.
– Ну довольно, довольно… Понял – и уходи! – махнул ему Николай Иванович.
Через час Николай Иванович и разряженная Глафира Семеновна сходили по лестнице в подъезд, у которого их ждал экипаж.

XII
– Помози Бог! – раскланялся швейцар с постояльцами.
– Добро ютро! – робко произнес малец в опанках, который был в подъезде около швейцара.
Затем швейцар попросил у Николая Ивановича на немецком языке дать ему визитную карточку, дабы с нее выставить его фамилию на доске с именами постояльцев. Николай Иванович дал.
– Никола Иванович Иванов, – прочел вслух швейцар и спросил: – Экселенц?[34 - Превосходительство?]
– Какое! – махнул рукой Николай Иванович. – Простой русский человек.
– Эфенди? – допытывался швейцар. – Официр? С Петроград?
– Ну, пусть буду эфенди с Петроград.
Экипаж, который ждал супругов у подъезда, был та же самая карета, в которой они приехали в гостиницу со станции, на козлах сидела та же баранья шапка в длинных усах, которая вчера так долго спорила с Николаем Ивановичем, не принимая русского рубля. Увидав карету и возницу, супруги замахали руками и не хотели в нее садиться.
– Нет-нет! Что это за экипаж! Неужто вы не могли лучше-то нам припасти! – закричал Николай Иванович, обращаясь к швейцару. – И наконец, нам нужно фаэтон, а не карету. Мы едем смотреть город. Что мы увидим из кареты? Приведи другой экипаж.
– Нема другой.
– Как – нема? Нам нужен открытый экипаж, фаэтон.
– Будет фаэтон, – сказал возница, слыша разговор, соскочил с козел и стал превращать карету в фаэтон, так как она изображала из себя ландо, в нескольких местах связанное по шарнирам веревками. Он вынул нож, перерезал веревки и стал откидывать верх.
– Добре буде. Изволите сести, – сказал он наконец, сделав экипаж открытым.
Супруги посмотрели направо и налево по улице, экипажа другого не было, и пришлось садиться в этот.
Экипаж помчался, дребезжа гайками и стеклами.
– Куда возити? – обратился к супругам извозчик.
– Семо и овамо, – отвечал Николай Иванович, припоминая старославянские слова и приспособляясь к местному языку. – Смотреть град… Град ваш видити… улицы, дворец.
– Град позити? Добре, господине.
Проехали одну улицу, другую – пусто. Кой-где виднеется пешеход, редко два. Женщин еще того меньше. Прошел офицер в серо-синем пальто и такой же шапочке-скуфейке, гремя кавалерийской саблей, – совсем австриец, и даже монокль в глазу на излюбленный австрийский кавалерийский манер. Он посмотрел на Глафиру Семеновну и улыбнулся.
– Чего он зубы скалит? – спросила та мужа.
– Душечка, у тебя уж крылья очень велики на новой шляпке – вот он, должно быть…
– Да ведь это последний фасон из Вены.
– Все-таки велики. Ты знаешь, в карету ты и не влезла в этой шляпке. Ведь каланча какая-то с крыльями и флагами у тебя на голове.
– Выдумайте еще что-нибудь!
Въехали в улицу с магазинами в домах. На окнах – материи, ковры, шляпки, мужские шляпы и готовое платье, но ни входящих, ни выходящих из лавок не видать. Прошла через улицу баба, совсем наша русская баба в ситцевом платке на голове и в ситцевом кубовом платье. Она несла на плече палку, а на концах палки были глиняные кувшины с узкими горлами, привязанные на веревках. Прошел взвод солдат, попался один-единственный экипаж, еще более убогий, чем тот, в котором сидели супруги.
– Вот тебе и маленькая Вена! Очень похожа! – иронически восклицала Глафира Семеновна. – Где же наконец дамы-то? Мы еще не видели ни одной порядочной дамы.
– А вон наверху в окне дама подол у юбки вытряхает, – указал Николай Иванович.
Действительно, во втором этаже выбеленного известкой каменного дома стояла у окна, очевидно, «собарица» и вытрясала выставленный на улицу пыльный подол женского платья. Немного подальше другая такая же «собарица» вывешивала за окно детский тюфяк с большим мокрым пятном посредине.
Выехали на бульвар. Стали попадаться дома с лепной отделкой и выкрашенные не в одну только белую краску. Здания стали выше. Прошмыгнул вагон электрической конки, но наполовину пустой.
– Какая это улица? Как она называется? – спросил Николай Иванович у извозчика.
– Княже Михаила, а тамо Теразия улица… – отвечал извозчик, указывая на продолжение улицы.
Улица эта со своими зданиями действительно смахивала немножко на Вену в миниатюре, если не обращать внимания на малолюдность, и Глафира Семеновна сказала:
– Вот эту-то местность, должно быть, наш сербский брюнет и называл маленькой Веной.
Показалась площадь с большим зданием.
– Университет, – указал извозчик.
Ехали далее. Показалось двухэтажное красивое здание с тремя куполами, стояли будки и ходили часовые.
– Кралев конак, – отрекомендовал опять извозчик.
– Конак – это дворец! Королевский дворец, – пояснил жене Николай Иванович и спросил возницу: – Здесь и живет король?
– Не… Овзде краль[35 - Здесь: король.]. Малы конак, – указал он на другое здание, рядом.
– Вот видишь, у них два дворца – большой и малый. Король живет в малом, – сказал Николай Иванович и указал на следующее здание, спросив возницу: – А это что?
– Кролевско министерство, – был ответ.
– Дама, дама идет! Даже две дамы! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на идущих им навстречу дам. – Ну, вот посмотри на них. Разве у них перья на шляпках ниже моих? – спросила она.
– Да, тоже двухэтажные, но у тебя все-таки выше. У тебя какой-то мезонин еще сверху.
– Дурак, – обиделась Глафира Семеновна. – Не понимаешь женских мод. Слушайте, извозчик, свезите нас теперь посмотреть Дунай. Понимаете: река Дунай. Так по-вашему она зовется, что ли? – обратилась она к вознице.
– Есте, есте. Найприе треба твердыня пазити[36 - Прежде следует крепость смотреть.], – отвечал тот.
– Ну, твердыню так твердыню, – сказал Николай Иванович, поняв, что «твердыня» – крепость, и прибавил: – Слова-то у них… Только вдуматься надо – и сейчас поймешь…
Возница погнал лошадей. Экипаж понесся в гору и опять стал спускаться. Стали попадаться совсем развалившиеся домишки, иногда просто мазанки. У некоторых домишек прямо не хватало сбоку одной стены, то там, то сям попадались заколоченные досками окна. В более сносных домишках были кофейни с вывесками, гласящими: «Кафана». Над дверями висели колбасы, попадались цирульни, в отворенные двери которых были видны цирульники, бреющие подбородки черноусых субъектов. Народу стало попадаться по пути больше, но все это был простой народ в опанках и бараньих шапках, бабы в ситцевых платках. То там, то сям мелькали лавчонки ремесленников, тут же, на порогах своих лавчонок, занимающихся своим ремеслом. Вот на ржавой вывеске изображены ножницы и надпись «Терзия» (т. е. портной), а на пороге сидит портной и ковыряет иглой какую-то материю. Далее слесарь подпиливает какой-то крюк.
– Стари турски град, – отрекомендовал возница местность.
– Старый турецкий город, – пояснил Николай Иванович жене.
– Понимаю, понимаю. Неужто уж ты думаешь, что я меньше твоего понимаю по-сербски, – отвечала та, сморщила нос и прибавила: – А только и вонища же здесь!
Действительно, на улице была грязь непролазная и благоухала как помойная яма.

XIII
– Има мнози турки здесь? – спрашивал Николай Иванович возницу, ломая язык и думая, что он говорит по-сербски.
– Мало, господине. Свагдзе[37 - Везде.] србски народ. Стари туркски град.
– Теперь мало турок. Это старый турецкий город, – опять пояснил жене Николай Иванович.
– Пожалуйста, не объясняй. Все понимаю, – отвечала та. – Вот еще какой профессор сербского языка выискался!
Начали снова подниматься в гору. Поперек стояла крепостная стена, начинающая уже сильно разрушаться. Проехали ворота с турецкой надписью над ними, оставшейся еще от прежнего турецкого владычества. Стали появляться солдаты, мелкие, плохо выправленные. Они с любопытством смотрели на экипаж, очевидно бывающий здесь редким гостем. Опять полуразрушенные стены, небольшой домик с гауптвахтой. На крепостных стенах виднелось еще кое-где забытое изображение луны. Опять проехали крепостные ворота. Около стен везде валяется щебень. А вот овраг и свалка мусору. Виднеются черепки битой посуды, куски жести, изломанные коробки из-под чего-то, тряпки, стоптанный башмак. Дорога шла в гору террасами. Наконец открылся великолепный вид на две реки.
– Сава… Дунай… – указал возница на впадающую в Дунай Саву.
– «На Саву, на Драву, на синий Дунай», – сказал Николай Иванович и прибавил: – Это в какой-то песне поется.
– Кажется, ты сам сочинил эту песню, – усумнилась Глафира Семеновна.
– Ну вот… Почему же мне река Драва-то вспомнилась?
– В географии учил.
На Дунае и на Саве виднелись мачтовые суда и пароходы, стоявшие на якорях, но движения на них и около них по случаю ранней еще весны заметно не было.
Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затем еще здание.
– Госпиталь, – пояснил возница. – Ключ, кладенац[38 - Колодец.], – указал он на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице.
Проехали еще. Стояла часовня.
– Русьица црква… – сказал опять возница.
– Как русская? – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Русская церковь. Зайдем посмотреть?
Но Глафира Семеновна ничего не ответила. Ей не нравилось, что муж по-прежнему продолжает переводить сербские слова.
На пути была башня «Небойся». Возница и на нее указал, назвав ее.
– Так она и называется – Небойся? – спросил Николай Иванович.
– Есте, господине.
– Отчего так называется? Почему? Зачем?
Возница понял вопросы и стал объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира Семеновна тотчас же уязвила мужа и спросила:
– Профессор сербского языка, все понял?
– Нет. Но вольно ж ему так тараторить, словно орехи на тарелку сыплет. Все-таки, я тебе скажу, он хороший чичероне.
Достигнув верхней крепости, начали спускаться вниз к Дунаю.
– Ну, теперь пусть свезет в меняльную лавку, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Ведь у тебя сербских денег нет. Надо разменять да пообедать где-нибудь в ресторане.
– Братушка! В меняльную лавку! – крикнул Николай Иванович вознице. – Понял?
Тот молчал.
– К меняле, где деньги меняют. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги – сербски деньги.
В пояснение своих слов Николай Иванович вытащил трехрублевую бумажку и показал вознице.
– Вексельбуде… – пояснила Глафира Семеновна по-немецки.
– А пара… Новце…[39 - Деньги…] Сараф…[40 - Меняла…] Добре, добре, господине, – догадался возница и погнал лошадей.
Возвращались уж через базар. Около лавчонок и ларьков висели ободранные туши баранов, бродили куры, гуси, утки. По мере надобности их ловили и тут же резали для покупателя. На базаре все-таки был народ, но простой народ, а интеллигентной, чистой публики, за исключением двух священников, и здесь супруги никого не видали. К экипажу их подскочила усатая фигура в опанках и в бараньей шапке и стала предлагать купить у нее пестрый сербский ковер. Подскочила и вторая шапка с ковром, за ней третья.
– Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай. Иванович.
Глафира Семеновна смотрела на народ на базаре и дивилась:
– Но где же чистая-то публика! Ведь сидит же она где-нибудь! Я только двух дам и видела на улице.
Наконец возница остановился около лавки с вывеской «Сараф». Тут же была и вторая вывеска, гласившая: «Дуван» (т. е. «Табак»). На окне лавки лежали австрийские кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки с табаком, папиросами, мундштуки, несколько карманных часов, две-три часовые цепочки и блюдечко с сербскими серебряными динариями.
– Сафар, сафар! – твердил Николай Иванович, выходя из экипажа. – Сафар. Вот как меняла-то по-сербски. Надо запомнить.
Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли в лавочку. Запахло чесноком. За прилавком сидел средних лет, черный, как жук, бородатый человек в сером пиджаке и неимоверно грязных рукавчиках сорочки и, держа в глазу лупу, ковырял инструментом в открытых часах.
– Молим вас менять русски деньги, – начал Николай Иванович ломать русский язык, обращаясь к ковырявшему часы человеку.
– Разменять русские деньги? Сколько угодно. Люблю русские деньги, – отвечал с заметным еврейским акцентом чернобородый человек, вынимая из глаза лупу и поднимаясь со стула. – У вас что: сторублевого бумажка?
– Вы говорите по-русски? Ах, как это приятно! – воскликнула Глафира Семеновна. – А то здесь так трудно, так трудно с русским языком.
– Я говорю, мадам, по-русски, по-сербски, по-немецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… – поклонился меняла. – Даже и по-армянски…
– Ну, нам и одного русского довольно, – перебил его Николай Иванович.
– Нет, в самом деле, я на какова угодно языка могу… Я жил в Одесса, жил в Константинополь… Ривке! – крикнул меняла в комнату за лавкой, откуда слышался стук швейной машины. – Ривке! Давай сюда два стул! Хорошие русские господа приехали! Так вам разменять сторублевого бумажку на сербская бумажки? Сегодня курс плох. Сегодня мы мало даем. Не в счастливый день вы приехали. А вот позвольте вам представить моя жена. По-русскому Софья Абрамовна, – указал он на вышедшую из другой комнаты молодую, красивую, но с грязной шеей женщину в ситцевом помятом платье и с искусственной розой в роскошных черных волосах. – Вот, Ривке, наши русского соотечественники из Одесса.
– Нет, мы из Петербурга, – сказала Глафира Семеновна.
– Из Петербурга? О, еще того лучше!
Ривка поклонилась, как институтка, сделав книксен, и стала просить присесть посетителей на стулья.
– Стало быть, вы русский подданный, что называете нас своими соотечественниками? – спросил Николай Иванович, садясь и доставая из кармана бумажник.
– О, я был русскова подданный, но я уехал в Стамбул, потом уехал в Каир, потом уехал в Вена… Я и сам теперь не знаю, какой я подданный, – отвечал меняла, улыбаясь. – В самом деле, не знаю, какой я подданный. Жена моя из Румыния, из Букарест, но говорит по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по-русскому.
– Теперь в Петербурге очень холодно? – задала вопрос Ривка.
– Да, когда мы недели полторы тому назад уехали из Петербурга, было десять градусов мороза, – отвечал Николай Иванович и вынул из бумажника сотенную новенькую бумажку.

XIV
– Вам что же, серебром выдать, золотом или банковыми билетами? – спросил меняла, любуясь на новую сторублевую бумажку.
Николай Иванович замялся.
– Да куда же все серебром-то? Это уж очень много будет. У меня и в кошелек не влезет, – отвечал он. – Дайте золотом, серебром и билетами.
– А по скольку? Здесь, в Белграде, курс разный! На золото один, на серебро другой, на кредитного билеты третий. Золотом дают сегодня за сто рублей 263?
/
динара, серебром 266, а билетами 270.
– Бери билетами и серебром. Ведь это же выгоднее, – сказала мужу Глафира Семеновна и спросила менялу: – А билеты везде берут?
– Везде, везде, мадам. Как в России ваши кредитные билеты везде ходят отлично, так точно здесь билеты сербского банка. Разумеется, вам и билетами выгоднее платить. Я вам дам так: на десять рублей серебром, а на девяносто билетами, – обратился меняла к Николаю Ивановичу. – И так как вы мой соотечественник, то и серебро и билеты буду считать по 270 динаров за сто. Это я делаю для того, что люблю русских.
– Ну давайте.
– Едан, два, три… – начал отсчитывать меняла, звеня серебряными динарами. – Седам, осам, девет… Еданаест, дванаест… тринаест… двадесять, двадесять и едан, двадесять и два… Тут вот есть с маленького дырочки, но в Сербии и с дырочки серебряные динары ходят, – сказал он и, отсчитав серебро, полез в ящик прилавка за билетами.
Вскоре сербские деньги были отсчитаны. Меняла дал на два динара и цинковых разменных монет по двадцати, десяти и пяти пара, объяснив, что в динаре содержится сто пара.
– Как во Франции во франке сто сантимов, – сказала Глафира Семеновна. – Понимаем.
– Да ведь динар тот же франк, но только сербский. Здесь французскова система, – кивнул меняла. – А теперь, если вы любитель старинных монет, не желаете ли вы купить у меня самаво редкова монет от Бизанц?.. – обратился он к Николаю Ивановичу. – Есть от император Теодосий, есть от Константин.
– Нет-нет. На кой они мне шут!
– Для своего русского соотечественник я дешево бы продал.
– Бог с ними. Прощайте. Поедем, Глафира Семеновна, – стал звать жену Николай Иванович.
– Постойте трошечки, ваше превосходительство, – удержал его еврей. – Тогда часы английскова с музыкой не хотите ли купить?
– Не надо. Ничего не надо, – махнул рукой Николай Иванович.
– А то самый древний кадильница есть от Бизанцский царства?
– Нет-нет. Не затем приехали.
– Да вы посмотрите прежде. Такова кадильница в парижском музеум нет!
И еврей-меняла вытащил из-под прилавка какую-то решетчатую серебряную чашку с крышкой и с изображением на ней креста.
– Спасибо, спасибо. Мы приехали не покупать, а погулять. Пойдем, Глаша!
Николай Иванович направился к двери.
– Но вы посмотрите хоть, каково у меня перстень есть с большого аметист от царь Палеолог, – загородил ему дорогу еврей-меняла.
– Спасибо, спасибо. Мы путешественники, а не собиратели редкостей.
– Тогда, может быть, для мадам сшить чего не надо ли? Моево жена – портниха и по последнево парижскаво мода шьет. Ривке! Да что же ты стоишь! Покажи благороднова даме своя работа, – крикнул еврей-меняла на свою жену.
Та бросилась было в комнату за лавкой, но Глафира Семеновна крикнула ей:
– Не трудитесь показывать! Я все наряды в Вене для себя закупила.
Супруги вышли на улицу к экипажу. Еврей-меняла выскочил за ними, усадил их в экипаж и стал расспрашивать о чем-то возницу по-сербски.
– Трогай! – крикнул Николай Иванович вознице. – Айда!
Лошади помчались. Еврей-меняла покачал головой и крикнул:
– Ай, какова вы экономный генерал!
При слове «генерал» Николай Иванович самодовольно улыбнулся.
– Вот неотвязчивый-то жидюга! – сказал он жене. – А удивительное дело, Глаша, что за границей меня многие за генерала принимают. Должно быть, моя физиономия…
– Брось… – махнула ему рукой Глафира Семеновна. – Ты видишь, что еврей тебе льстит, в душу влезает, а ты уж сейчас и за настоящую монету принимаешь. Ну, однако, я есть хочу. Надо отыскать какой-нибудь ресторан, – переменила она разговор.
– Да и у меня в животе словно кто на контрабасе играет, – отвечал супруг и приказал вознице: – Братушка! Теперь вези нас в ресторан. Но чтобы добре ресторан, самый добре… Понимаешь?
– Есте, есте, господине. Добре гостионица треба, – отвечал возница, погоняя лошадей.
Проехав две улицы, Глафира Семеновна увидала еще двух нарядно одетых дам и девочку и раскритиковала их накидки, будто бы уж старомодные. Наконец возница завернул за угол и остановил лошадей около белого каменного дома.
– Эво гостионица… – сказал он.
В окнах нижнего этажа виднелись сидевшие за столами усатые и бородатые мужчины.
– Смотри, братушка, добре ли этот ресторан? – проговорил Николай Иванович вознице.
– Наиболий[41 - Лучший.] ресторан, господине. Излазти.
Супруги вышли из экипажа и вошли в ресторан.
Ресторан представлял из себя большую комнату со стойкой, за которой стоял совсем белокурый человек с реденькой бородкой и представлял из себя резкий контраст с сидящими за столиками смуглыми и черноволосыми, как вороново крыло, мужчинами. На стойке стояли две запыленные искусственные пальмы в горшках, а среди них помещалась группа бутылок, лежали на тарелках оливки и копченая рыба, а также стоял пивной бочонок на подставках, окруженный пивными стаканами. Накурено было до невозможности. В стороне помещался французский бильярд без луз, и два человека, один коротенький, в гороховом пиджаке, а другой длинный, в сером пиджаке, играли на нем карамбольную партию. Мужчины за столиками больше пили пиво или сидели за маленькими чашками кофе, чем ели. За двумя столами играли в карты.
– Да это портерная какая-то, – сказала Глафира Семеновна и остановилась, не зная, идти ли дальше, но к супругам подскочил белокурый человек, выскочивший из-за стойки, и заговорил по-немецки:
– Битте, мадам, битте, мейн герр…[42 - Пожалуйста, мадам, пожалуйста, мой господин.]
– Дас ист ресторан? – спросила Глафира Семеновна.
– О, я, мадам, о, я… Битте…
– Ессен-то гут здесь?[43 - Еда-то хорошая здесь?] – в свою очередь задал вопрос Николай Иванович, мешая русские и немецкие слова.
– Аллес вас нур инен гефелиг…[44 - Всё, что вам угодно.]
И белокурый человек стал усаживать супругов за столик.
– Митаг[45 - Обед.]-то есть у вас? Хабензи? – сказал белокурому человеку Николай Иванович.
– Нет, нет. Не стану я есть митаг, – перебила его Глафира Семеновна и отдала приказ: – Бульон и бифштек…
– О, я, мадам, – поклонился блондин.
– Ну, а я съем чего-нибудь эдакого сербского, посербистее, – проговорил Николай Иванович. – Надо же сербскую кухню попробовать. Гебензи[46 - Дайте.] карте.
Блондин придвинул ему карту и отошел к себе за стойку, приставив к супругам черномазого слугу в светлом запятнанном пиджаке и в зеленом коленкоровом переднике.
Николай Иванович стал рассматривать карточку, как вдруг над его ухом раздался возглас:
– Сретьян дан![47 - Добрый день!] Велику радость има видеть вас, господине и мадам.
Перед супругами стоял брюнет в очках, сосед их по вагону, и улыбался, скаля белые зубы.

XV
Супруги приветствовали в свою очередь брюнета в очках. Он подсел к их столику и начал расспрашивать, довольны ли они Белградом, гостиницей, где остановились.
– Ничего, – отвечал Николай Иванович. – На наш Ярославль ваш Белград смахивает, только там все-таки оживленнее на улицах.
– На Ярославль? Гм, гм… – как бы обиделся брюнет и поправил золотые очки на глазах.
– Да-да, – подхватила Глафира Семеновна. – А вы нам сказали, что Белград – маленькая Вена. Вот уж на Вену-то нисколько не похож. Скажите, и отчего так мало публики на улицах? Чистой публики… В особенности дам, – спросила она брюнета.
– Мало публикум? О, это простой день. Данаске петок[48 - Сегодня пятница.], а молим вас посмотреть, сколько публикум в праздник, в неджеля![49 - В воскресенье.]
– Но дам, дам отчего на улицах совсем не видать – вот что нас удивляет, – сказал Николай Иванович.
– О, наши дамы… Как это по-русски? Наши дамы – добри хозяйки. Наши дамы с свои дети… – рассказывал брюнет, мешая русские и сербские слова и ломая последние умышленно, будто бы для удобопонятности.
То же делал и Николай Иванович.
– Однако, что же я обедать-то себе не закажу! – спохватился он. – Вот что, господин брат-славянин, – обратился он к брюнету в очках. – Молим вас, скажите, какое бы мне сербское кушанье себе заказать? Только такое, чтобы оно было самое сербское.
– Србски? Есте, есте. Это листья от грозде с фарш от овечье мясо и соус от лук.
– Это значит: виноградные листья с бараньим фаршем. Грозде – виноград.
– Есте, есте. Се… – указал брюнет на кушанье, значащееся в карте.
– Добре, добре… Так вот мы и закажем. Кельнер! Два бульон, два бифштекс и одну порцию вот этого сербского добра. Тащи! – отдал Николай Иванович приказ стоявшему около него слуге в зеленом переднике и тотчас же ринувшемуся исполнять требуемое. – А вино? Есте какое-нибудь сербское вино? – спросил он брюнета в очках.
– Есте, есте. Неготинско чермно вино.
– Неготинско? Ладно. Это самый лучший сербско вино?
– Есте, есте. Наиболий вино, добро вино.
– Кельнер! Бутылку неготинского! – приказал Николай Иванович другому слуге.
Появилось вино, появился бульон. Николай Иванович налил вина в три стакана, чокнулся со стаканом брюнета, отпил из своего стакана и поморщился.
– Отчего это такой чернильный вкус? Словно чернила, – спросил он брюнета и стал смотреть вино на свет. – И такое же темное, как чернила.
Брюнет не понял вопроса и отвечал, смакуя вино:
– Добро чермно вино! Добро… Наиболий вино.
– Ну, не скажу. По-нашему, это скуловорот, а не вино.
– Како?
– Скуловорот. А как это по-вашему, по-сербски, – не умею перевести.
Морщилась и Глафира Семеновна, скушавши две ложки бульона.
– Ну и бульон тоже стоит вина! – сказала она. – Сальный какой-то… будто тоже из овечьего мяса сварен.
– Есте, есте. С овечье месо, – кивнул брюнет.
– Да что вы! Кто же из баранины бульон варит! То-то я чувствую, что свечным салом пахнет, – сказала Глафира Семеновна и отодвинула от себя бульон. – Скажите, неужели это самый лучший ресторан? Мы просили извозчика привезти нас в самый лучший, – спросила она брюнета. – Добре этот ресторан?
– Наиболий немский ресторан, – кивнул брюнет.
– Немецкий, а такой плохой, – пожала плечами Глафира Семеновна. – Так какая же это маленькая Вена! Разве в Вене так кормят!
– Ну, на безрыбье и рак рыба, – ободрял жену Николай Иванович, съевший всю свою порцию бульона. – И из овечьего мяса бульон для разнообразия поесть недурно. Приедем в Петербург, так будем рассказывать, что ели в Сербии бульон из овечьего мяса.
И он придвинул к себе порцию бифштекса. Придвинула и Глафира Семеновна, отрезала кусочек и понюхала.
– Деревянным маслом что-то припахивает, – сказала она и, положив в рот кусочек, стала жевать. – Положительно деревянное масло.
– И я слышу, – отозвался Николай Иванович, уничтоживший уже половину бифштекса. – Но это ничего. В Неаполе ведь мы заведомо ели же бифштексы на прованском масле.
– Так то на прованском, а это на деревянном.
Глафира Семеновна отодвинула от себя бифштекс.
– Брат-славянин! Оливковое это масло? Елей? Из оливок елей? – спросил Николай Иванович брюнета.
– Олива, олива… Есте… – отвечал тот.
– Ну вот видишь… Кушай… Ведь и деревянное масло из оливок, только похуже сорт. Кушай… Это не вредно.
– Сам жри, а я не могу… – отчеканила жена и стала кушать белый хлеб, запивая его глоточками неготинского вина. – Завезли в такое государство, где можно с голоду помереть, – прибавила она и приказала подать себе кофе со сливками.
Николай Иванович между тем ел поданный ему бараний фарш в виноградных листьях, жевал, морщился и силился проглотить.
– И охота тебе всякую дрянь есть! – сказала ему Глафира Семеновна.
– Нет, оно не совсем дрянь, а только уж очень перечно. Весь рот спалило. Очень уж что-нибудь туда ядовитое намешано.
Он проглотил наконец кусок и вытаращил глаза, открыв рот.
– Добре? – спрашивал его брюнет, улыбаясь.
– Добре-то добре, только уж очень пронзительно. Что здесь имо, брат-славянин? – спросил Николай Иванович, указывая на колобок, завернутый в виноградный лист, оставшийся на тарелке.
– Бибер[50 - Перец.], паприка… Добры бибер…
Второго колобка Николай Иванович уже не стал есть и тоже спросил себе чашку кофе.
– Ну, все-таки настоящего сербского блюда попробовал, хотя и опалил себе рот, – сказал он себе в утешение. – Зато уж самая что ни на есть славянская еда!
За питьем кофе супруга стала расспрашивать брюнета в очках, есть ли в Белграде какие-нибудь увеселения, но оказалось, что никаких. Театр имеется, но труппа в нем играет только зимой наездом. Есть концертный зал, но концертов ни сегодня, ни завтра в нем нет. Есть какой-то кафешантан, но брюнет, назвав его, тотчас же предупредил, что дамы туда не ходят.
– Так что же мы здесь делать-то будем? – сказала Глафира Семеновна. – Знаешь что, Николай? Расплачивайся за прекрасную еду, поедем сейчас посмотреть две-три здешние церкви, и если можно сегодня вечером, то сегодня же и покатим дальше.
– Да, пожалуй… – согласился муж. – Меня и самого этот Белград что-то не особенно интересует. Пустынный город. Теперь в Софию. К другим братушкам.
– Поедем, поедем… Здесь с голоду помрешь. Нельзя же только одним кофеем с булками питаться. Авось у болгар в Софии лучше и сытнее. А здесь только одно овечье мясо. Помешались на овечьем мясе.
Супруги начали расспрашивать брюнета, когда отходит поезд в Софию. Оказалось, что поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь, проходит только один раз в день через Белград, именно в те вечерние часы, когда супруги вчера сюда приехали.
– Тогда сегодня вечером и уедем! – еще раз подтвердила Глафира Семеновна и до того обрадовалась, что она сегодня уедет из Белграда, что даже просияла. – А теперь возьми мне, Николай, пяток апельсинов, – указала она на апельсины на буфете. – Будем ездить по городу, так я съем парочку в экипаже. Не перед кем тут церемониться на улице. Дайте сюда апельсинов! – крикнула она слуге по-русски.
– Портогало! – перевел слуге брюнет.
– Портогало – апельсины-то по-сербски. Надо запомнить. Ты запиши, Глаша, – сказал Николай Иванович и стал рассчитываться с слугой, подавшим тарелку с апельсинами, за все съеденное и выпитое.

XVI
Было под вечер. Осмотрев немногочисленные храмы Белграда и не найдя в них ни особенных древностей, ни великолепия, присущего даже некоторым русским богатым сельским церквам, супруги Ивановы возвратились к себе в гостиницу, но лишь только стали подниматься по лестнице домой, как на площадке столкнулись с евреем-менялой. На двух имеющихся на площадке стульях меняла расположился с каким-то линючим тряпьем и, вытащив из кучи что-то рыжевато-красное, потряс им перед Николаем Ивановичем и воскликнул:
– Самаво древняго жилетка от самого древняго сербский царь! От девятой столетий! Купите, ваше превосходительство!
– Ничего нам не надо! Ничего. Пропустите, пожалуйста! – оттолкнул его тот, проходя в коридор гостиницы, но еврей бежал за ним сзади, совал Глафире Семеновне в руки кинжал в бархатных ножнах и предлагал:
– Купите, мадам, супругу для кабинет! Дамаскова сталь, ятаган от янычар. Янычарского кинжал – и всего только сорок динаров бумажками.
– Зачем нам такая дрянь? Этой дряни у нас и в Петербурге на толкучке много, – сказала Глафира Семеновна, сторонясь от еврея, и вошла в отворенную мужем дверь своего номера. – Вот неотвязчивый-то! Сюда прилез, – прибавила она.
А еврей кричал из-за двери:
– Таково янычарсково кинжал в Петербурге на толкучке? Пхе… Приедут господа англичане – мне сто динаров дадут, но я хотел услужить для хорошего русского соотечественник. Мадам! хотите самова лучшего турчанский головной убор?
Супруги ничего не отвечали, и еврей умолк.
– Как он мог узнать, где мы остановились? – удивлялся Николай Иванович. – Ведь мы не говорили ему своего адреса.
– A у извозчика. Помнишь, он вышел нас провожать на улицу и стал что-то по-сербски расспрашивать извозчика, – отвечала Глафира Семеновна. – Ну, надо укладываться, – сказала она, снимая с себя пальто и шляпку. – И для кого я наряжалась сегодня, спрашивается? Кто меня видел? Нет, я от братьев-славян уезжаю с радостью. Совсем я разочарована в них. Ни сами они не интересны, и ничего интересного у них нет.
– А вот болгары, может быть, будут интереснее сербов. Ведь, в сущности, настоящие-то нам братья те, а не эти. Эти больше как-то к немцам льнут. Почти все они знают немецкий язык, мебель и постели у них на венский немецкий манер, – указал Николай Иванович на обстановку в комнате. – И даже давишний самый лучший их ресторан – немецкий. Ведь белобрысый-то давишний буфетчик, что за стойкой стоял, немец. Нет, я уверен, что болгары будут совсем на другой покрой.
– Ну, прощай, Белград!
Глафира Семеновна сняла с себя шелковое платье и принялась его укладывать в дорожный сундук. Николай Иванович, помня наставление звонить три раза, чтобы вызвать кельнера и потребовать от него счет, позвонил три раза, но явилась косматая «собарица».
– А где же кельнер ваш? Я три раза звонил, – спросил он. – Ну да все равно. Счет нам, умница, мы уезжаем часа через два.
«Собарица» таращила глаза и не понимала.
– Счет, счет… – повторил Николай Иванович, показывая на ладони, как пишут. – Счет за соба[51 - За комнату.], за еду, за чай, за кофе… Поняла?
– А! Мастило и перо! Добре, господине, – кивнула она, убегая за дверь, и через минуту явилась с чернильницей и пером.
– Да разве я у тебя это спрашивал? Ступай вон! – крикнул Николай Иванович на «сабарицу» и отправился вниз к швейцару за счетом.
Через несколько времени он явился, потрясая листиком бумажки.
– Рачун – вот как счет называется по-сербски, – проговорил он, показывая жене. – Вот тут напечатано.
– Ну что, сильно ограбили? – спросила жена.
– Нет, ничего. За свечи и лампу два динара поставили, за вчерашнюю еду и чай восемь динаров, а за прислугу и постели ничего не поставили.
– Еще бы за эдакую прислугу да что-нибудь ставить!
– Но зато за отопление целый динар поставлен.
– Как за отопление? Мы даже и не топили.
– А давеча утром-то малец в опанках связку дров притащил – вот за это и поставлено. «Ложенье» по-ихнему. Тут в счете по-сербски и по-немецки. «Хицунг» – «ложенье». Ну да черт с ними! Только бы поскорее выбраться отсюда. Я через час заказал карету. Поедем на железную дорогу пораньше и поужинаем там в буфете. Авось хоть в железнодорожном-то буфете нас получше покормят!
Поезд, отправляющийся в Софию и Константинополь, приходил в Белград в девять часов с половиной, а супруги в семь часов уезжали уж на железную дорогу. Вытаскивать в карету их багаж явился весь штат гостиничной прислуги и, что удивительно, даже тот «кельнер», которого Николай Иванович не мог к себе дозвониться, суетился на этот раз больше всех. Он оттолкнул «собарицу» от Глафиры Семеновны, стал ей надевать калоши, вырвал из рук у Николая Ивановича трость и зонтик и потащил их с лестницы. Карета была та же, что вчера и сегодня днем, на козлах сидел тот же длинноусый возница в бараньей шапке. Прислуга от усердия буквально впихивала супругов в карету. Наконец все протянули руки пригоршнями и стали просить бакшиш. Виднелись с протянутыми руками лица, совершенно незнакомые супругам. Николай Иванович, наменявший уже в дорогу никелевых монеток по десяти пара, стал раздавать по три, четыре монетки в руку, а швейцару сунул динар, за что тот наградил его «превосходительством», сказав:
– Захвалюем, екселенц!
– Гайда! – крикнул вознице кельнер, когда раздача кончилась, и лошади помчались.
Карета ехала по знакомым со вчерашнего дня улицам. Было всего только семь часов, а уж магазины и лавки были все заперты. В окнах обывательских домов была почти повсюду темнота, и только открытые кафаны (т. е. кофейни) светились огнями.
Вот и станция железной дороги. Карета остановилась. Дверцу ее отворили, и перед супругами предстал носатый полицейский войник, сопровождавший их вчера на козлах от станции до гостиницы.
– Помози Бог! – приветствовал он их, улыбаясь, и протянул в карету руки за багажом.

XVII
Полицейский войник перетащил весь ручной багаж супругов Ивановых из кареты, и супруги в ожидании поезда расположились в станционном буфете за одним из столиков. Помещение буфета было очень приличное, на европейский манер, отделанное по стенам резным дубом. На стойке были выставлены закуски, состоявшие из консервов в жестянках, сыр, ветчина; но в горячих блюдах, когда супруги захотели поужинать, оказался тот же недостаток, что и вчера в гостинице престолонаследника. Кельнер в горохового цвета пиджаке и в гарусном шарфе на шее представил карту с длиннейшим перечнем кушаний, но из горячего можно было получить только овечье мясо с рисом да сосиски, чем и пришлось воспользоваться. Овечье мясо, впрочем, было неподогретое, свежеизжаренное и в меру приправлено чесноком.
Железнодорожный буфет был почти пуст, пока супруги ужинали. Только за одним еще столиком сидели два бородача и усач и пили пиво. Усач был хозяин буфета. Он оказался сносно говорящим по-русски и, когда супруги Ивановы поужинали, подошел к ним и справился, куда они едут.
– Ах, вы говорите по-русски? – обрадовался Николай Иванович. – В Софию, в Софию мы едем. Посмотрели сербов, а вот теперь едем болгар посмотреть.
– Если вы едете до Софья, – сказал буфетчик, – то на статион вы никакой кушанья не получите, а потому молимо взять с собой что-нибудь из моего буфет.
– А когда мы приедем в Софию?
– Заутра после поздне[52 - То есть полудня.]. В една час.
В пояснение своих слов буфетчик показал один указательный палец.
– А если так рано приедем, то зачем нам еда? Мы уж поужинали, – отвечала Глафира Семеновна. – Да у меня даже сыр и хлеб есть.
Но Николай Иванович запротестовал.
– Нет-нет, без еды нельзя отправляться, тем более что нас предупреждают, что на станциях ничего не найдешь, – сказал он. – Утром проснемся рано – и есть захочется. Ну, что вы имате? Говорите. Курица жареная есть? Кокош… по-сербски. Есть холодная жареная кокош?
– Есте, есте, господине.
– Не на деревянном масле жаренная? Не на оливковом?
– Нет-нет, господине.
– Ну, так вот тащи сюда жареную курицу да заварите нам в нашем чайнике нашего чаю. Глаша! Давай чайник.
И опять извлечен завязанный в подушках металлический дорожный чайник.
Принесена жареная курица, приготовлен для дороги чай, и Николай Иванович начал рассчитываться с хозяином за ужин и за взятую в дорогу провизию сербскими кредитными билетами, как вдруг подошел к нему словно из земли выросший полицейский войник и стал его звать с собой, повторяя слова «касса» и «билеты».
– А! Отворили уж кассу! Ну, пойдем брать билеты. А ты, Глаша, тут посиди, – сказал Николай Иванович и направился за войником.
– Николай! Николай! Только ты, Бога ради, не ходи с ним никуда дальше кассы, а то он тебя куда-нибудь завести может, – испуганно сказала Глафира Семеновна. – Я все еще за вчерашнюю таможенную историю боюсь.
– Ну вот, выдумай еще что-нибудь!
Николай Иванович ушел из буфета и довольно долго не возвращался. Глафира Семеновна начала уже не на шутку тревожиться об муже, как вдруг он появился в буфете и, потрясая рукой с билетами и квитанцией от сданного багажа, восклицал:
– Нет, каковы подлецы!
– О Господи! В полицию тебя таскали? Ну, так я и знала! – в свою очередь воскликнула Глафира Семеновна. – Да прогони ты от себя этого мерзавца! Чего он по пятам за тобой шляется!
– Войник тут ни при чем. Нет, каковы подлецы! – продолжал Николай Иванович, подойдя уже к столу. – Ни за билеты, ни за багаж не берут сербскими деньгами, которые я давеча выменял у жида.
– Это сербскими-то бумажками? – спросила Глафира Семеновна.
– Да-да… Золотом им непременно подай. И правила показывают. «Билеты проездные мы, – говорит, – только за золото продаем». Принужден был им заплатить в кассе французским золотом. Еще хорошо, что нашлось. А не найдись золота – ну и сиди на бобах или поезжай обратно в гостиницу.
– А много у тебя этих сербских бумажек еще осталось?
– Рублей на пятьдесят будет. Где их теперь разменяешь!
– Ну, в Софии разменяешь. Или не разменяет ли тебе буфетчик?
Бумажки были предложены буфетчику, но тот отказался разменять, говоря, что у него такого количества золота нет.
– Ты говоришь, в Софии разменяют, – сказал Николай Иванович жене. – Уж ежели их здесь не везде берут, так как же их в Софии возьмут! София – совсем другое государство.
– Ну вот… Те же братья-славяне. Меняла какой-нибудь наверное разменяет.
Войник между тем суетился около ручного багажа и забирал его.
– Чего вы тут вертитесь! – крикнула на него раздраженно Глафира Семеновна. – Подите прочь!
Войник заговорил что-то по-сербски и упоминал слово «ваген»[53 - Вагон.]. В это время раздались свисток паровоза, глухой стук поезда и зазвонил станционный звонок. Пришел из Вены поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь.
– В вагон он нас сажать хочет, – сказал Николай Иванович про войника. – Ну сажай, сажай, что с тобой делать. За вытаскивание из кареты багажа двадцать пара получил, а теперь еще столько же получить хочешь? Получай… Только, братушка, чтоб места нам были хорошие. Слышишь? Добры места. Пойдем, Глафира Семеновна.
И супруги направились вслед за войником садиться в вагон.
Когда они вышли на платформу, движения на ней было еще меньше вчерашнего. Приезжих в Белград было только трое, и их можно было видеть стоящими перед полицейским приставом, рассматривающим около входа в таможню их паспорты. Отправляющихся же из Белграда, кроме супругов Ивановых, покуда никого не было. Супруги сели в вагон прямого сообщения до Константинополя, и, на их счастье, нашлось для них никем не занятое отдельное купе, где они и разместились.
– Добре вечер, захвалюем… – сказал войник, поблагодарив за подачку нескольких никелевых монет, и удалился.
Глафира Семеновна стала хозяйничать в вагоне.
– Прежде всего надо разослаться и улечься, – сказала она, развязывая ремни и доставая оттуда подушку и плед. – Увидят лежащую даму, так поцеремонятся войти. А ты не кури здесь, – обратилась она к мужу. – Пусть это будет купе для некурящих.
– Да не беспокойся. Никто не войдет. Отсюда пассажиры-то, должно быть, не каждый день наклевываются. Посмотри, вся платформа пуста.
И действительно, на платформе не было ни души: ни публики, ни железнодорожных служащих.
Прошло с четверть часа, а поезд и не думал трогаться. От нечего делать Николай Иванович прошелся по вагону, чтобы посмотреть, кто сидит в нем. Двери купе были отворены. В одном из купе лежал на скамейке врастяжку и храпел всласть какой-то турок в европейском платье, а о том, что это был турок, можно было догадаться по стоявшей на столике у окна феске. Против него, на другой скамейке, сидел сербский или болгарский православный священник в черной рясе и черной камилавке и чистил апельсин, сбираясь его съесть. В другом купе было пусто, но на сетчатых полках лежали два франтовские чемодана с никелевыми замками, висело рыжее клетчатое пальто с пелериной, и на столе стоял цилиндр. Еще одно купе было заперто, но из-за запертых дверей слышалась польская речь. Раздавались два голоса. Николай Иванович вернулся к себе в купе и сообщил о своих наблюдениях жене.
Прошло еще полчаса, а поезд и не думал отправляться.
– Когда же, однако, мы поедем? – проговорила Глафира Семеновна, поднялась и вышла на тормаз, чтобы спросить у кого-нибудь, когда отойдет поезд.
Две бараньи шапки везли ее сундук на тележке.
– Боже мой! Еще только наш багаж в вагон везут! – сказала она и крикнула шапкам: – Скоро поедем?
– Еданаест и половина… – послышался ответ.
– Боже мой! Еще полчаса ждать, – проговорила она и, войдя в вагон, сообщила об этом мужу.
– Ну так что ж, посидим, подождем. Вот я чайку из нашего чайника напьюсь. Признаюсь, я даже люблю так, не торопясь. Это напоминает наши маленькие русские дороги. Там иногда на станции просто какого-нибудь Ивана Ивановича ждут, который непременно обещался сегодня ехать с поездом, – отвечал Николай Иванович.
– Ну нет, уж этого я не люблю. Ехать так ехать.
– И поедем в свое время. А то лучше, что ли, если такая спешка, как на железнодорожной станции в Берлине? Там еле успеваешь сесть в вагон, да и то рискуешь попасть не в тот, в какой надо, и очутиться вместо Кёльна в Гамбурге! Да ведь ты помнишь, какая с нами была история, когда мы на Парижскую выставку ехали? Думаем, едем в Париж, а попали черт знает куда.
Но вот раздался второй звонок, и из буфета стали показываться на платформы железнодорожные служащие. Затем началось постукивание молотком колес у вагонов. В вагон влез худой и длинный англичанин с рыжей клинистой бородой, в желтых ботинках, в сером клетчатом пиджаке и триковой шапочке с двумя триковыми козырьками. На нем висели на ремнях: баул с сигарами, бинокль в чехле и моментальный фотографический аппарат. Англичанин направился в купе, где висело клетчатое пальто.
Но вот и третий звонок. Раздались звуки рожка, свисток локомотива, и поезд тронулся, уходя со станции.
Супруги Ивановы стояли у открытого окна и смотрели на платформу. Вдруг Глафира Семеновна увидала вчерашнего таможенного чиновника, стоявшего на платформе и смотревшего прямо в окна вагона.
– Вчерашний мой мучитель, – быстро сказала она мужу и показала чиновнику язык, прибавив: – Вот тебе за вчерашнее!

XVIII
Стучит, гремит поезд, увозя супругов Ивановых из Белграда по направлению к Константинополю. Глафира Семеновна сняла корсет и сапоги и, надев туфли, стала укладываться на скамейку спать уже «набело», как она выражалась, то есть до утра. Николай Иванович вынул книгу «Переводчик с русского языка на турецкий» и хотел изучать турецкие слова, но вагон был плохо освещен, и читать было невозможно. В купе вошел сербский кондуктор с фонарем, без форменного платья, но в форменной фуражке, приветствовал словами: «Добри вечер, помози Бог» – и спросил билеты.
Билеты поданы, простригнуты, но кондуктор не уходит, смотрит на лежащую на скамье Глафиру Семеновну и, улыбнувшись, говорит что-то по-сербски…
– Представь себе, я хоть и не понимаю слов его, но знаю, о чем он говорит, – сказал Николай Иванович жене. – Да-да… – обратился он к кондуктору, тоже улыбаясь. – Молим вас никого к нам в купе не пускать – и вот вам за это динар. Динар здесь и динар потом, когда приедем в Софию, получите.
Кондуктор тоже понял и, когда Николай Иванович дал ему динар, поклонился, поблагодарил, сказав уже не сербское «захвалюем», а «мерси», и затворил дверь.
– Удивительно, как я насобачился по-сербски: все понимаю, – похвастался Николай Иванович перед женой.
– Ну, еще бы этого-то не понять! У него глаза были просящие, – отвечала супруга.
Глафира Семеновна скоро уснула и начала выводить носом легкие трели, но Николаю Ивановичу долго не спалось. Он несколько раз выходил из купе в коридор вагона и смотрел в окно. Светила с неба луна. Расстилалась Топчидерова равнина. Изредка при лунном свете белелись купой сербские поселки, темными пятнами казались вдали стоявшие кусты леса. С особенным грохотом перелетал поезд по мостам через разыгравшиеся вешними водами ручьи, серебрящиеся при лунном свете.
У соседей купе были отворены. Англичанин, переодевшись в какой-то белый колпак и такую же куртку, читал при свечке, вставленной в дорожный подсвечник, пришпиленный к обивке дивана, какие-то бумаги. Сосед турка, поп, тоже спал, не тараторили больше и польки в своем купе.
Три раза ложился Николай Иванович на своем диване, силился заснуть, но не мог, вставал и закуривал папиросу. Поезд останавливался уже на нескольких станциях. Кондукторы выкрикивали: Паланка, Батицина, Ягодина, Чуприя, Сталац, Алексинац. На всех станциях пусто. Нет ни выходящих из вагонов пассажиров, ни входящих, да и станционной-то прислуги не видать. Стоит у колокольчика какая-то одинокая баранья шапка с фонарем – вот и все. Николай Иванович посмотрел на часы. Был третий час в начале. От скуки, а не с голоду Николай Иванович принялся есть жареную курицу, захваченную из буфета в Белграде, хотел съесть только ножку да крылышко, но, к немалому своему удивлению, съел ее всю и запил холодным чаем. Полный желудок заставил его наконец дремать, и он заснул, сидя, выронив из руки потухшую папиросу. Спал он с добрый час и проснулся от холоду. В вагоне действительно было холодно. Он вскочил с дивана, бросился в коридор к окну и увидал, что поезд идет уже в горах, покрытых снегом. Запасный путь, который он мог видеть, был также в снегу. Николай Иванович вздрогнул.
«Вот так штука! Уж туда ли мы едем? – мелькнуло у него в голове. В Белграде была весна, поехали к югу, и вдруг зима! Не перепутал ли нам этот носатый войник в Белграде поезд? Взял да и посадил не туда. Какой же это юг? Ведь это север, если такой снег».
И он начал будить жену.
– Глаша! Глаша! Кажется, мы не туда едем! – теребил он ее за рукав. – Проснись, голубушка! Кажется, мы не туда едем. Не в тот вагон попали.
– Да что ты! – воскликнула Глафира Семеновна, горохом скатываясь с дивана.
– Не туда. Взгляни в окошко – зима. Мы на север приехали.
Глафира Семеновна бросилась в окну.
– Действительно, снег. Боже мой! Да как же это так случилось, что мы перепутались? – дивилась она. – А все ты… – накинулась она на мужа.
– Здравствуйте! Да я-то чем виноват?
– Должен был основательно расспросить. А то вверился этому носатому войнику!
Начался довольно громкий спор в коридоре, так что англичанин, все еще читавший, запер дверь купе, а из другого купе выглянул священник и стал прислушиваться к разговору. Николаю Ивановичу мелькнула вдруг мысль обратиться за разъяснением к священнику, и он, поклонившись ему, спросил, ломая язык:
– Молим вас, отче, реките нам, куда мы едем по сей железнице? Нам нужно на юг, в Софию, а вокруг снег…
– В Софию и едете, – чисто и внятно проговорил по-русски священник.
– Батюшка! Да вы хорошо говорите по-русски! – воскликнули в один голос супруги.
– Еще бы… Я учился в Петербурге в Духовной академии.
– Как приятно! Боже мой, как приятно! Так мы не ошиблись? Мы в Болгарию едем? В Софию? – спрашивал у священника Николай Иванович.
– В Софию, в Софию.
– Но отчего же севернее, в Белграде, была весна, а здесь зима.
– Мы в горах, въехали на горы. Находимся в гористой местности, а здесь всегда весна задерживается. В Болгарии, и именно в Софии, вас, быть может, встретит настоящая зима.
– Слышишь, Глаша? Вот хорошо, что ты захватила с собой теплое пальто на куницах, – обратился Николай Иванович к жене.
– Я всегда хорошо делаю. А вот нехорошо, что ты зря меня будишь. Я так отлично спала, а ты вдруг: «Глаша, Глаша! Не туда попали! Беда! Не в том поезде едем!» – передразнила мужа Глафира Семеновна и отправилась укладываться спать.
– Простите, батюшка, что и вас мы обеспокоили своим спором, – сказал Николай Иванович священнику. – Мы и вас разбудили.
– Ничего, ничего, заснуть успею. Времени много.
– Ну так покойной ночи. А меня кстати благословите.
И Николай Иванович протянул перед священником пригоршни.
– Сыне, сыне… Здесь, кажется, не место… – смешался несколько священник, однако все-таки благословил Николая Ивановича, и они расстались.
Николай Иванович пришел в свое купе. Глафира Семеновна уже лежала.
– Дурак! Только понапрасну будишь, – проговорила она.
Он промолчал и лег на скамейку. Вскоре он услыхал, как Глафира Семеновна начала посвистывать носом, а потом и сам заснул.
Проснулся он от стука в дверь. Глафира Семеновна полулежала, приподнявшись сфинксом, и спрашивала:
– Кто там?
Огонь в вагоне уже погас. На дворе светало.
– Кто там? – закричал в свою очередь Николай Иванович, открывая дверь купе. – Чего нужно?
– Станция Пирот! Сербская граница! Паспорты позвольте! – произнес довольно правильно по-русски полицейский чиновник в австрийского образца кепи и с шнурами на плечах пальто.
– Вы сербский?
– Сербский.
– В Белграде уж у нас смотрели паспорта.
– А здесь, на границе, еще надо посмотреть. Ведь у вас в России на границе смотрят же.
Николай Иванович полез в карман за паспортом.

XIX
В Пироте, однако, поезд задержали недолго. Сербский полицейский только записал паспорты, наложил на них красный штемпель, и поезд тронулся.
– Ну, слава Богу, поехали. Можно еще поспать, – сказала Глафира Семеновна, легла и только заснула, как явился кондуктор.
Оказалось, что он явился, чтоб откланяться супругам и получить обещанный динар.
– Добре почилы ове ночае?[54 - Хорошо спали этой ночью?] – спросил он супругов и сообщил, что он едет только до следующей станции. – В Цариброд блгарски кондуктор буде, – прибавил он и протянул руку.
Николай Иванович дал ему второй динар и спросил:
– На Цариброд мытница?[55 - Таможня.]
– Блгарска мытница, – кивнул кондуктор и удалился.
– Глаша! Не спи! Сейчас новое испытание будет. Въезжаем в болгарскую землю. Таможня, – сказал Николай Иванович лежавшей жене.
– Слышу, слышу. Какой тут сон! Давно уж проснулась. Наказание эти таможни!
А поезд останавливал уже ход и подкатил к деревянному домику с надписью «Цариброд». На платформе стоял болгарский офицер и два солдата в форме, напоминающей совсем русскую форму. Солдаты были даже в фуражках без козырьков, в серых шинелях русского покроя и с револьверами у пояса. Кроме их, на платформе были начальник станции в статском платье и, как у нас в России, в красной фуражке, бакенбардист в пальто и шляпе котелком и несколько бараньих шапок в бараньих куртках шерстью вверх.
Все это тотчас же полезло в вагоны. Чиновник в шляпе котелком оказался таможенным чиновником, бараньи шапки – его подчиненными. Войдя в купе супругов, он тотчас же бросил взгляд на две громадные подушки, улыбнулся и спросил по-русски:
– Русские?
– Да-да… Самые что ни на есть русские… Едем из Петербурга, – отвечал Николай Иванович.
– Не везете ли сигар, табаку, чаю? – задал вопрос человек в шляпе котелком. – Это все ваши вещи?
И прежде чем супруги успели ответить что-нибудь, он уже начал лепить на саквояжи и кардонки таможенные ярлычки, гласящие «Прегледано». Глафира Семеновна начала было открывать свои баульчики, чтобы показать, что в них, но он сказал:
– Не трудитесь, не трудитесь. Ничего не надо. Есть у вас что-нибудь в багажном вагоне?
– Ах, как же! Сундук с бельем и платьем.
– Тогда, пожалуйте, в таможню. Надо и на него налепить пропуск. – Чиновник поклонился и удалился.
– Вот учтивый-то таможенник! – воскликнула Глафира Семеновна после его ухода. – Даже и не верится что-то, что это таможенный. Боже мой! Да если бы они все-то такие были! И как прекрасно говорит по-русски! Ну, я пойду в таможню.
– Пусти, лучше я схожу, – предложил Николай Иванович.
– Нет-нет. Это такой элегантный человек, что с ним даже приятно. А уж если хочешь, то пойдем вместе.
И супруги стали выходить из вагона.
– Позвольте ваши паспорты, – на чистейшем русском языке обратился к ним на платформе офицер.
– Боже мой! Как здесь, в Болгарии, хорошо говорят по-русски! Я не ожидала этого, – проговорила Глафира Семеновна, улыбаясь офицеру.
– Не везде, мадам. Это только здесь, на границе, – отвечал офицер, принимая из рук Николая Ивановича паспорт, и прибавил: – Обратно получите в вагоне.
При досмотре сундука Глафира Семеновна еще больше очаровалась таможенным чиновником. Оказалось, что он не допустил ее даже открыть свой сундук и сейчас же налепил таможенный ярлык. Уходя из таможни, она расхваливала мужу даже бакенбарды чиновника, его глаза и называла даже аристократом.
– Ну какой же, милая, он аристократ… – возразил было Николай Иванович.
– Аристократ, аристократ! – стояла на своем Глафира Семеновна. – Только аристократы и могут быть так утонченно-вежливы. А какая неизмеримая разница с носатым сербским таможенным, который у меня даже ветчину нюхал! В сыре что-то искал! В апельсинах под кожей контрабанду найти думал.
Супруги опять вошли в вагон.
– А как приятно въезжать-то в такое государство, где такие прекрасные чиновники! – не унималась Глафира Семеновна.
– Ну, да уж довольно, довольно. Совсем захвалила, – останавливал ее муж.
Вошел офицер и возвратил паспорты.
– Надо что-нибудь заплатить за прописку? – спросил его Николай Иванович.
– В Болгарии ничего не берется, – был ответ.
– Ну вот как отлично! А на сербской границе с нас взяли что-то четыре с половиной динара.
– Да разве можно сравнивать Сербию с Болгарией! Ведь это день и ночь… – вставила свое слово Глафира Семеновна, но офицер уже исчез.
– Погоди, матушка, хвалить-то, погоди… Ведь еще только нос показала в Болгарию, а что дальше будет – неизвестно, – говорил муж.
– Нет, это уж сейчас видно, что болгары – симпатичный народ. Ты посмотри, какие добродушные лица.
– А по-моему, такие же усатые, такие же носатые!
– Оставь, пожалуста. Тебе только бы прекословить мне.
В коридоре вагона показался мальчик с подносом, на котором стояли чашки, и предлагал кофе. Заглянул он и в купе супругов.
– Давай, давай сюда! – поманила мальчика Глафира Семеновна. – От таких учтивых людей и кофей-то приятнее выпить, – прибавила она, взяв чашку кофе.
Взял себе чашку и Николай Иванович и воспользовался случаем, чтобы поручить мальчику заварить чаю в металлическом чайнике.
– Кипятку сюда, кипятку. Горячей воды, – толковал он мальчику. – Понял? Ну, айда! Пара на чай получишь.
Мальчишка помчался к себе в буфет под вывеску «Гостильница» и сейчас же вернулся обратно с чайником, сказав:
– Ух, горешта вода!
– Ну, вот спасибо тебе, спасибо, милый, – благодарила его Глафира Семеновна. – И какой симпатичный мальчишка! Николай Иваныч, его надо хорошенько наградить.
– Ну, вот тебе за это полдинара на чай.
Николай Иванович дал ему несколько никелевых монет, но мальчик, посмотрев на них, сказал: «Србски пара» – и возвратил обратно.
– Да разве сербские деньги вы не берете? – удивился Николай Иванович. – Ведь от тех же братьев-славян.
– Леви треба, блгрски леви…
– Ну а болгарских денег у меня, брат, нет. Вот разве маленький французский золотой?
И Николай Иванович показал десятифранковик.
– Добре, добре… – закивал мальчишка, схватил золотой, чашки из-под кофе и исчез, побежав за сдачей.
– Не надул бы как, постреленок, – сказал Николай Иванович.
– Ну вот! Эдакие деликатные люди! – ответила Глафира Семеновна.
А между тем раздался звонок.
– Надует… – бормочет Николай Иванович. – Разве пойти самому за ним?
И еще звонок.
– Бежит, бежит мальчишка! – кричит Глафира Семеновна, смотря в окно.
Мальчишка вскакивает в вагон, бросает серебряные деньги на скамейку и стремится вон из вагона. Поезд трогается.
– Ну что? Не говорила ли я тебе, что не надует? – проговорила Глафира Семеновна мужу.
– Погоди, надо прежде сосчитать деньги, – отвечал Николай Иванович и, сосчитав, сказал: – Сдачу принес, это точно, но за две чашки кофею с двумя булками четыре франка взял, а вряд ли это на самом деле четыре франка стоит.
– Ну что тут! Брось! Я очень рада, что перепала болгарскому мальчишке малая толика, – отвечала Глафира Семеновна.
Поезд катил на всех парах.

XX
Поезд мчался в покрытых снегом горах. Всходило солнце и освещало всеми цветами радуги снежные вершины. Панорама видов была великолепная. Поднялись и проходили по Драгоманову перевалу. Супруги сидели у окна и любовались роскошными горными видами. Под влиянием хорошей солнечной погоды с легким морозцем, роскошных видов, меняющихся перед глазами, а главное, любезности болгарского таможенного чиновника Глафира Семеновна сидела в восторженном состоянии и расхваливала болгар. Восторг ее не расхолодил и болгарский кондуктор, сменивший сербского кондуктора, пришедший простригать билеты и также заявивший, что «если супруги желают остаться одни в купе, то»…
– Получите, получите! – воскликнула Глафира Семеновна, не дав ему кончить фразу. – Николай Иванович, дай ему динар, – обратилась она к мужу.
– Лёв уж, а не динар. Лёвы здесь, – отвечал муж. – Но я не понимаю, зачем здесь-то давать? Теперь день, спать мы не станем и часа через четыре приедем в Софию.
– Дай, дай… Раньше кондукторам давали, так надо и этому дать. Дай ему даже два лёва.
Два лёва даны. Кондуктор поблагодарил и стал удаляться. Глафира Семеновна посмотрела на него вослед в свое золотое пенсне и снова обратилась к мужу:
– Ты не находишь, что он очень похож на итальянского певца Котони?
– Кто? Кондуктор-то? Вот уж нисколько!
Подъехали к станции Сливница. На платформе стояли черномазые мужики и бабы в пестрых платках. Бабы продавали молоко в пузатых глиняных кувшинах. Глафира Семеновна и на них начала умиляться.
– Ты посмотри, какие у них добродушные лица, – указывала она мужу.
– Не нахожу. По-моему, такие же, как у сербов, которые тебе не нравились.
– Да что ты, что ты! У сербов лица носатые, насупившиеся брови дугой, и смотрят они исподлобья, а тут веселый, открытый взгляд. Нет, ты это говоришь для того, чтобы только противоречить мне.
Глафира Семеновна купила даже у одной из баб кувшинчик с молоком, заткнутый сеном, но пить молоко не могла. Оно было или козье, или от буйволицы, тянулось и, кроме того, припахивало навозом.
– Вот тебя добродушная баба и поднадула на молоке, – подсмеивался Николай Иванович.
– Нисколько не поднадула. А я сама была виновата, что не спросила у нее, какое это молоко. Ну да все равно, кувшин останется в воспоминание.
За Сливницей начали спускаться из горных ущелий в равнину Софии. Вот и Костинброд – последняя станция перед Софией, о чем супругам сообщил болгарский священник, вышедший из своего купе и остановившийся у окна в коридоре. Глафира Семеновна стала быстро собирать свои вещи и увязывать их в ремни. Николай Иванович подошел к священнику, поздоровался и начал наблюдать его. Кроме черной камилавки, священник этот ни по манерам, ни по одежде ничем не отличался от наших священников. Та же ряса с широкими рукавами, та же манера держать руки на желудке при разговоре.
– Какие дивные места-то мы проезжали давеча, – сказал священник. – Какие неприступные горы! Когда-то эти горы кишели разбойниками.
– Да на кого тут было нападать-то разбойникам? – усумнился Николай Иванович. – И при железной-то дороге очень мало движения.
– На проезжих они не особенно много и нападали, но они целые села, целые города держали в страхе и брали с них дань.
Когда в коридор к ним вышла Глафира Семеновна, священник указал в даль, видневшуюся из окна, и сказал:
– А вон уж купола и минареты Софии виднеются. До освобождения Болгарии это все были турецкие мечети.
– Ну а теперь превращены в болгарские храмы?
– Нет, болгарский народ не особенно религиозен и не заботится об увеличении церквей. В Софии одна мечеть превращена в тюрьму, другая в интендантский склад, третья еще во что-то. Одна мечеть оставлена туркам для богослужения.
Глафира Семеновна начала его расспрашивать, что в Софии есть достопримечательного для осмотра, на что он отвечал:
– Да ничего. София – город, только еще начинающий возрождаться. А по-моему, даже и не возрождаться, а зарождаться, хотя и помнит он императора Траяна. В старину он назывался по-болгарски Средец, но обширностью и богатством никогда не отличался. Брали его несколько раз турки, брали несколько раз венгры – вот и все. От римского владычества, впрочем, там остались остатки стен. Вот по Витошкой улице поедете, так остатки этих римских стен там, но интересного они из себя ничего не представляют. Улиц хороших в Софии только две: Витошка – улица, про которую я сказал, да Дондуковский бульвар.
– Стало быть, по-вашему, в Софии и смотреть нечего? – спросил Николай Иванович.
– Как вам сказать?.. – развел руками священник. – Смотреть все можно.
– Нет, я спрашиваю только про интересное.
– И интерес зависит от точки зрения. Вот с нами в поезде едет один англичанин, так он едет в Софию специально для того, чтобы посмотреть то место на улице, где был убит Стамбулов, – вот и все.
София совсем уже была близко. Минареты мечетей ясно выделялись вдали. Поезд убавлял ход.
– А где бы нам, батюшка, получше остановиться в Софии? – спросила Глафира Семеновна священника.
– В Софии теперь все гостиницы хороши, все заново отделаны. Остановитесь в гостинице «Болгария», в гостинице «Одесса», «Империал», «Метрополь», у братьев Ивановых в номерах. Везде хорошо и не дорого, если вы будете сравнивать с русскими или заграничными ценами. Ресторанная еда тоже недорога. Понаехали венские немцы и всяких ресторанов настроили, и на венский манер кормят.
– Если уж по-венски, то это совсем хорошо. Мне венская еда лучше парижской нравится, – сказала Глафира Семеновна. – В Париже можно по ошибке что-нибудь такое съесть, от чего потом три дня не отплюешься, а в Вене этого случиться не может.
– Гм… – улыбнулся священник. – А разве приходилось скушать что-нибудь неподобающее?
– Просто она боится, что ей вместо цыпленка под белым соусом лягушку подсунут, а вместо грибов – жареные улитки, – отвечал Николай Иванович.
Минут через пять поезд подъехал к платформе станции София. В вагон еще на ходу вскочили два молодца в бараньих шапках, бежали по коридору и выкрикивали:
– Дрехи![56 - Одежда!] Чемодани! Багажи!
За ними вбежал тоже молодец в фуражечке с надписью на околышке «H?tel Metropol» и тоже выкрикивал:
– От гостильница «Метрополь»! Добри одаи! Добри комнаты! Билиге циммерн! Шамбр мебле![57 - Хорошие комнаты! Хорошие комнаты! Недорогие комнаты! Меблированные комнаты!]
– Готель «Метрополь»! Сюда, сюда! – Поманили его супруги.
Баранья шапка и фуражка с надписью ухватились за их ручной багаж и потащили его из вагона.

XXI
Через пять минут супруги Ивановы ехали уже в приличном фаэтоне, направляясь от железнодорожной станции по Витошкой улице в гостиницу. На козлах фаэтона сидел кучер в бараньей шапке, стоял багажный сундук, а на сундуке торчал молодец в фуражке с надписью «Метрополь». Фаэтон был загроможден подушками, баулами, кардонками и саквояжами супругов. Лошади неслись быстро. Направо и налево мелькали старые убогие домишки вперемежку с новыми домиками венской архитектуры. Движения на улице было куда больше, чем на улицах Белграда. Спешили куда-то военные в форме, почти тожественной с нашей офицерской формой, попадались бараньи шапки, шляпы котелком, цилиндры, проехали три-четыре фаэтона с дамами попарно и в одиночку.
– Посмотри, здесь совсем другая жизнь, чем в Белграде, – обратилась Глафира Семеновна к мужу.
– Маленький Париж? – улыбнулся Николай Иванович.
– А что ты думаешь? Если уж тот белградец назвал свой Белград маленькой Веной, то, по-моему, София куда больше похожа на маленький Париж. Вон и раскрашенные афиши, как в Париже, налеплены на заборе.
И в самом деле, чем дальше, тем движения было больше, а когда подъехали к гостинице, находившейся в торговом квартале, против мечети и турецкой бани, то на улице уж стояли и бродили группы из трех-четырех человек. Здесь разносчики продавали мелкую рыбу в плетеных ивовых корзинках, на дверях лавок были вывешены бараньи туши, в окнах пивной виднелись усатые и бородатые лица, и в нее и из нее то и дело выходили и входили посетители, хлопая дверным блоком.
Фаэтон остановился у подъезда, находящегося на углу двух улиц. Молодец в фуражке с надписью соскочил с козел. Выбежал швейцар в фуражке с позументом, и вдвоем они начали разгружать фаэтон.
– Говорите по-русски? – обратился Николай Иванович к швейцару.
– Мало, господине. Вам номер? Има, господине.
– Да, пожалуйста, самый лучший номер.
– Има, има.
Супругов повели по лестнице, уставленной запыленными искусственными растениями в горшках и устланной недорогим, но свежим ковром, и в коридоре первого этажа распахнули дверь. Число сопровождавшей их прислуги увеличилось. Появилась черноглазая горничная, повязанная по-русски расписным ситцевым платком русского же изделия, стоял коридорный – рослый бородатый человек в рыжем клетчатом пиджаке и зеленом коленкоровом переднике. Комната, которую показывали, была большая, в четыре окна, с балконом, с венскою мебелью, с кроватями на венский манер и застланная посредине ковром.
– Пять левы… – объявил коридорный.
– Фу, какая дешевизна! – вырвалось у Глафиры Семеновны.
– Берем, берем, – сказал Николай Иванович и вошел в комнату, но прежде него туда уж ворвалась горничная и быстро начала сдергивать с постелей покрывала и надевать на подушки чистые наволочки, лежавшие под покрывалом.
Разные усатые и бородатые смуглые физиономии в потертых пиджаках втаскивали уже в номер вещи супругов. Затем один из молодцов притащил ведро воды и начал наливать в умывальный кувшин, другой втащил вязку дров и стал топить печь, представляющую из себя терракотовое сооружение с колоннами, которые состояли из труб.
Супруги снимали с себя пальто и калоши и приготовлялись переодеться и умыться.
– Прежде всего поесть, – обратился Николай Иванович к коридорному.
– Седнете, моля ви…[58 - Садитесь, пожалуйста…] – пригласил тот, указывая на стул, и, вынув из кармана изрядно замасленную тетрадку, положил ее на стол и сказал: – Вот карта.
– Да что тут читать! Есть винер шницель?
– О, я, мейн гер! – И коридорный заговорил по-немецки.
– Немец?
– Немски, немски, – кивнул коридорный и стал рассказывать по-немецки, что он бывал даже в Петербурге и знает князя такого-то, графа такого-то, генерала такого-то.
– Так вот, – перебил его Николай Иванович. – Два бульона, две порции винер шницель и чаю, чаю. Только, Бога ради, по-русски чаю, настоящим манером.
– Име, господине. Що отте?[59 - Что еще?]
– Вино болгарское есть? Вен де пеи?[60 - Местное вино?]
– Има, господине. Монастырское вино. Червено или бяло?
– Червено, червено. Бутылку вина. Только хорошего. Добро вино.
– Разбирам[61 - Понимаю.], – поклонился коридорный и хотел уходить, но тотчас же вернулся и спросил у Николая Ивановича его визитную карточку, чтобы записать в книгу постояльцев и выставить на доску в гостинице.
Николай Иванович подал. Коридорный спросил:
– Экселенц?
– Ну, пусть буду экселенц. Экселенц, экселенц, – кивнул ему Николай Иванович.
– Зачем ты врешь, Николай! – упрекнула мужа Глафира Семеновна, когда коридорный удалился.
– Эка важность! Ну пусть буду в Софии превосходительством. Должно быть, у меня уж фигура такая превосходительная, что везде спрашивают, не превосходительство ли я.
Супруги начали умываться. Горничная, все еще возившаяся с постелями, начала подавать им воды из кувшина.
– Собарица? – улыбнулась ей Глафира Семеновна, помня сербское слово.
– Слугиня, мадам, – отвечала та.
– Слугиня? Так-так… Стало быть, по-болгарски «горничная» – слугиня! Но разве есть какое-нибудь сравнение между Сербией и Болгарией! И народ здесь образованнее. Вот уж она меня сейчас «мадам» называет! – продолжала восторгаться Глафира Семеновна.
– Ты погоди хвалить-то. Вот как нам еще есть подадут, – остановил муж. – Поп в вагоне хвалил нам здешние рестораны, но ведь для попа все хорошо.
Умывшись и переодевшись из дорожных костюмов, супруги подошли к окну и начали смотреть на улицу. Перед окном виднелись большая мечеть с высоким минаретом и турецкая баня с куполом и с окнами, расположенными по-турецки, не симметрично, а как попало. У стены мечети сидели, поджав под себя ноги, нищие-турки с чашечками для сбора денег, в окнах бани виднелись красные голые тела, которые вытирались полотенцами. По улице носили белые хлебы на лотках, ковры, перекинутые через плечо, стояла арба с глиняными горшками и кувшинами, запряженная парой волов, и болгарин в овечьей куртке, в серой бараньей шапке и синих суконных штанах, очень смахивающий на нашего хохла из Полтавской губернии, такой же усатый, с плохо выбритым подбородком, продавал болгарским бабам в ситцевых платках, тоже очень смахивающих на наших баб, свой товар из арбы. Бабы пробовали горшки, стукая один о другой. Где-то кончилась школа, и бежали ребятишки с связками книг и с грифельными досками.
– Жизнь здесь… Все-таки жизнь есть! Ты посмотри, здесь все-таки движение! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая мужу на улицу. – А в Белграде-то!
– Но ты не должна забывать, что мы здесь в торговой части, – заметил супруг.
– В Белграде мы и на базаре были, когда деньги у жида меняли, а там и десятой доли этого движения не было.
Послышался стук в дверь.
– Антре![62 - Войдите!] – крикнула Глафира Семеновна по-французски.
Дверь отворилась, и показался коридорный. На большом подносе он нес завтрак супругам.

XXII
Накрыт стол чистой скатертью, и супруги завтракают. Привередливая Глафира Семеновна, взяв чашку бульону, не могла похулить его вкусовые достоинства и нашла только, что он остыл. Винер шницель, приготовленный из телятины, был вкусен, но также был подан чуть теплым.
Коридорный, прислуживавший около стола, рассказывал по-немецки, примешивая русские и болгарские слова, о генералах, графах и князьях, которых он знавал в бытность свою в Петербурге.
– Вы мне вот прежде всего скажите, отчего у вас на завтрак все подано остывшее? – перебил его Николай Иванович, на что коридорный, пожав плечами, очень наивно ответил:
– Ресторан немного далеко от нас, а на улице теперь очень холодно.
– Как далеко? Разве гостиница не имеет своего ресторана? Нет кухни при гостинице? – воскликнула Глафира Семеновна.
– Не има, мадам.
И коридорный рассказал, что в Софии только две «гостиницы» имеют рестораны – «Болгария» и «Одесса», да и то потому, что при них есть кафешантаны, и при этом прибавил, что «die Herrschaften und die Damen»[63 - Джентльмены и леди.] очень редко берут в комнаты гостиницы «подхаеване»[64 - Завтрак.], «обед» и «вечерю»[65 - Ужин.], так что держать свою «готоварню» и «готовача»[66 - Кухню и повара.] не стоит.
– Не в моде, что ли, ясти в номере? – спросил Николай Иванович!
– Не има мода, господине, – отвечал коридорный и стал убирать со стола.
– Ну, скорей чаю, чаю! Да мы поедем осматривать город, – торопила его Глафира Семеновна.
– Тос час, мадам, – засуетился коридорный, побежал в коридор и принес чайный прибор с двумя чайниками, в одном из коих был заварен чай.
– А самовар? Наш русский самовар? – спросил Николай Иванович.
Коридорный вздернул плечами и развел руками.
– Не самовар, – отвечал он.
– Как? Совсем не имеете самовара? В болгарской лучшей гостинице нет самовара?
– Не има, господине.
– Простого русского самовара не има! – удивленно воскликнул Николай Иванович. – Так как же у вас здесь наши русские-то?.. Ведь сюда приезжают и русские корреспонденты, и сановники. Вы, может быть, не понимаете, что такое самовар?
– Разбирам, господине, разбирам, но не има русски самовар.
– Ну уж это из рук вон… Это прямо, я думаю, вследствие каких-нибудь антирусских интриг Стамбулова, – развел руками Николай Иванович. – Но ведь теперь Стамбулова уж нет и началось русское течение. Странно, по меньшей мере странно! – повторял он.
– Пей чай-то… – подвинула к нему Глафира Семеновна стакан чаю, – чай подан хоть и без самовара, но не скипячен и очень вкусно заварен.
– Слушайте, кельнер! Как вас звать-то? Как ваше имя? – спросил коридорного Николай Иванович.
– Франц, господине.
– Тьфу ты! Немец. В славянской земле, в исконной славянской земле и немец-слуга. Слушайте, Франц! Нам этого кипятку мало. Принесите еще. Поняли? Кипятку. Оште кипятку.
И Николай Иванович стукнул по чайнику с кипятком.
– Оште горешта вода? Тос час, господине.
Коридорный выбежал из номера и через минуту явился опять с большим медным чайником, полным кипятку.
– Глупые люди, – заметила Глафира Семеновна. – Согревают кипяток в чайнике, а выписать из России самовар, так куда было бы лучше и дешевле.
Через полчаса супруги кончали уже свое чаепитие, как вдруг раздался стук в дверь. Вошел коридорный и подал визитную карточку. На карточке стояло: «Стефан Кралев, сотрудник газеты „Блгрское право“».
– Сотрудник? Корреспондент? Что ему такое? – удивился Николай Иванович.
Коридорный отвечал, что человек этот просит позволения войти.
– Просите, просите, – заговорила Глафира Семеновна, встала из-за стола, подошла к зеркалу и начала поправлять свою прическу.
Вошел еврейского типа невзрачный господин с клинистой бородкой, в черной визитке, серых брюках, синем галстухе шарфом, зашпиленном булавкой с крупной фальшивой жемчужиной, с портфелем под мышкой и в золотых очках. Он еще у дверей расшаркался перед Николаем Ивановичем и произнес по-русски:
– Позвольте представиться, ваше превосходительство. Сотрудник местной газеты «Блгрское право».
При слове «превосходительство» Николай Иванович встал, приосанился, поднял голову и подал вошедшему руку, сказав:
– Прошу покорно садиться. Ах да… Позвольте представить вас моей жене. Жена моя, Глафира Семеновна.
– Мадам… Считаю себе за особенную честь… – пробормотал сотрудник болгарской газеты и низко поклонился.
Наконец все уселись. Николай Иванович вопросительно взглянул на посетителя и спросил:
– Чем могу вам быть полезным?
Посетитель слегка откашлялся, поставил свой портфель себе на колени и начал:
– Сейчас узнав внизу гостиницы о приезде из Петербурга вашего превосходительства, решаюсь просить у вас на несколько минут аудиенции для краткой беседы с вами. Позволите?
– Сделайте одолжение.
Николай Иванович еще выше поднял голову, оттопырил нижнюю губу и стал барабанить пальцами по столу.
– Не скрою, что хочу воспользоваться беседой с вами для ознакомления с нею читателей нашей газеты, – сидя поклонился посетитель.
– То есть пропечатать? Это зачем же? – спросил Николай Иванович.
– Изволите ли видеть… При настоящем перемене режима в Болгарии и при повороте жизненного течения ко всему русскому мы считаем каждую мысль, каждый взгляд, поведанные нам русским сановником, достойными опубликования.
При слове «сановником» Николай Иванович не удержался и сделал звук «гм, гм». Но он боялся, что Глафира Семеновна выдаст его и крикнет: «Какой он сановник! Напрасно вы его принимаете за сановника!» – а потому обернулся и бросил на нее умоляющий взгляд. Глафира Семеновна сидела за другим столом серьезная и слушала.
– Итак, позвольте мне начать вас немножко интервьюировать? – продолжал сотрудник болгарской газеты.
– Пожалуйста, пожалуйста, – кивнул ему Николай Иванович.
– Вы в Болгарии в первый раз?
– В первый раз.
– Какое впечатление произвела на вас при вашем въезде наша обновленная Болгария? После известного поворота мы ее называем обновленной.
Сотрудник умолк, поправлял на носу очки и ждал ответа. Николай Иванович не знал, что отвечать, и соображал. Наконец он произнес:
– Вы хотите что-нибудь о русском влиянии?
– Да-да… Что-нибудь вроде этого. Какие, например, ваши взгляды на нынешнее положение Болгарии?
– Как вам сказать… Меня вот, например, удивляет, что при таком русском влиянии, какое существует теперь, у вас до сих пор нет русских самоваров в гостиницах. Вот, например, сейчас я заказываю чаю с самоваром, и мне отвечают, что здесь, в Софии, в гостиницах самоваров нет, и подают вот этот дурацкий чайник вместо самовара, медный чайник у нас в России всегда стоит на плите. Согласитесь, что это странно! Не правда ли?
И Николай Иванович пристально посмотрел на сотрудника болгарской газеты, ожидая от него ответа.

XXIII
Сотрудник болгарской газеты в свою очередь подумал, что` ему отвечать относительно отсутствия самоваров в болгарской гостинице, и сказал:
– Видите ли, русские самовары, по моему мнению, оттого в Болгарии не прививаются, что здесь вообще мало чаю пьют и есть семьи, которые совсем не знают чаю.
– Да что вы! – удивился Николай Иванович. – Так что же они пьют?
– Кофе, пиво, шипучую воду, простую ключевую воду с вареньем. Наконец, состоятельные классы – вино. Мы имеем прекрасное вино.
– Как во Франции и Германии?
– Да, как во Франции и в Германии, ваше превосходительство.
– Так какое же это русское влияние! Какой же это поворот к русскому, о котором кричат газеты! – воскликнул Николай Иванович. – По-моему, уж подражать так подражать! Сливаться так уж сливаться во всем, даже в мелочах. Да чай и самовары я считаю даже и не мелочью. За самоваром обыкновенно у нас на Руси собирается вся семья, к самовару приглашают добрых знакомых и приятелей. Самовар располагает к общению, за чаем человек делается добрее, любезнее, и тут зарождаются лучшие мысли и… намерения. Вы меня поняли?
– Отлично понял, ваше превосходительство, – кивнул сотрудник болгарской газеты. – И совершенно с вами согласен. Это вполне верно с вашей стороны. Так, по всем вероятиям, и будет в Болгарии, когда эта младшая славянская сестра совсем сольется духом с своей старшей сестрой. Но ведь у нас пока только еще началось сближение.
– Пора, пора… – покачал головой Николай Иванович. – Давно пора. И если вы пишете в болгарских газетах, то я советовал бы вам поскорей написать самую громоносную статью о самоварах, где вы должны настаивать, чтобы каждая гостиница Болгарии выписала бы из России не менее трех самоваров.
– Постараюсь, – с улыбкой поклонился сотрудник болгарской газеты, сделал маленькую паузу и продолжал: – Но я хотел бы вас спросить, какого мнения вы держитесь относительно политического состояния Болгарии в настоящее время?
– Политического? – протянул Николай Иванович и не знал, что отвечать. – Политика, знаете, темное дело… Политика – это такая вещь… Впрочем, все это похвально, что вы теперь делаете, похвально…
– Ну а что говорят об нас у вас в высших сферах?
– Да что говорят… Ничего не говорят. А о самоварах-то вы подумайте. Ах да… – спохватился Николай Иванович. – А квас? А кислые щи у вас есть в Болгарии? Я ведь вот только сегодня утром приехал и не успел еще ни с чем ознакомиться.
– Нет, квасу и кислых щей у нас не делают, – отвечал сотрудник.
– Странно, по меньшей мере странно! Ведь сближение-то начинается с мелочей. Да такие славянские напитки вовсе и не мелочи. Это ведь вас турецкое иго отучило. Сначала турецкое иго, а потом Баттенберг, Стамбулов с своим западничеством. Скажите, стало быть, у вас здесь в ресторанах нельзя и ботвиньи потребовать? Вы знаете, что такое ботвинья?
– О да… Я жил в России. Я учился в Одессе, слушал там лекции в университете и сколько раз ел ботвинью.
– Так неужели здесь нельзя получить ботвиньи? – еще раз спросил Николай Иванович.
– Нельзя. Здесь венская кухня. Наши болгарские повара также учились у венцев. А главное, здесь квасу нет.
– Но отчего же после такого поворота ко всему русскому вы не выпишете из Москвы хорошего квасовара, хоть только для Софии? Он и научил бы ваших болгар квасоварению.
Сотрудник пожал плечами:
– Как вам сказать?.. Действительно, у нас многого еще не хватает.
– А вы укажите в газетах. Вот вам и еще сюжет для громоносной статьи – квас. Конечно, это дело городской думы. Прямо требуйте у думы, чтобы был выписан из Москвы квасовар для городского хозяйства. Пусть город устроит школу квасоварения. Ведь у вас, я думаю, если уж такой антагонизм существует, то и селянки на сковородке получить в трактире нельзя?
– Нельзя, – покачал головой сотрудник.
– Так вот вместе с квасоваром выпишите и хорошего русского повара из какого-нибудь московского трактира. Он научит, как и ботвинью стряпать, как и расстегаи делать, как селянки мастерить. Так вот, я все сказал. – И Николай Иванович умолк.
– Виноват, ваше превосходительство… Вы мне еще не изволили высказать вашего взгляда относительно перемены нашей внутренней и внешней политики… относительно нашего поворота… – снова обратился к нему сотрудник.
– Как не высказал? Я все высказал. Я сказал: это похвально…
– Ну а в петербургских высших сферах как? Положим, может быть, это дипломатическая тайна, но я попросил бы вас сообщить мне хотя кое-что в пределах возможности.
Произнесенное слово «тайна» позволило ухватиться за него Николаю Ивановичу, и он заговорил:
– Нет, это тайна, гробовая тайна, и вы об этом не просите! Я все сказал. Я дал вам два сюжета для передовых статей: самовар – раз, и квас – два. Ах да… Как у вас здесь в Софии насчет бань? Есть ли хорошие русские бани?
– Баня у нас турецкая. Она перед вашими окнами. Но в нее ходят и болгары, и болгарки, – отвечал сотрудник.
– Ах, да-да… То-то я видел в окнах голые красные тела. Но ведь эта баня, я думаю, для простого народа, иначе неужели бы полированный человек стал отираться полотенцем около незанавешенного окна! И наконец, это баня турецкая, а я про русскую баню спрашиваю: с каменкой и полком для паренья.
– Такой русской бани нет.
– Т-с… А еще толкуете о том, что сделали полный поворот ко всему русскому! – процедил сквозь зубы Николай Иванович, покачал головой и наставительно заметил: – Скорей нужно завести в Софии русскую баню на московский манер, и она будет служить образцом для бань других болгарских городов. И вот вам третья громоносная передовая статья: русская баня. Ну уж теперь, кажется, все… Вам чаю стакан не прикажете ли? – предложил он сотруднику болгарской газеты.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71175691?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Честь имею. Ваши билеты, господин.

2
Я даю… – Здесь и далее при переводе ошибки в иностранных языках не отражены.

3
Позже… позже…

4
Сабадсаллаш.

5
Фюлопсаллас.

6
Чаевые, чаевые.

7
Я вас потревожила.

8
Настоящий.

9
Резиденция.

10
Горничные.

11
Красное.

12
Кофе.

13
Таможня.

14
Да здравствует.

15
Носильщик!

16
Рекомендуюсь.

17
Здесь паспорт!

18
Эй, извозчик!

19
Семь…

20
Благодарю.

21
До свиданья.

22
Прощайте!

23
Всё, что вам угодно.

24
Приказывайте…

25
Есть ли хорошая комната?

26
Восемь динаров за день…

27
Ну, с Богом, до свиданья.

28
Сейчас…

29
Нет, нет. Надо три динара.

30
Цыпленок.

31
Индейка, кролик.

32
Одиннадцатый час.

33
То есть: что вам угодно? Прикажите.

34
Превосходительство?

35
Здесь: король.

36
Прежде следует крепость смотреть.

37
Везде.

38
Колодец.

39
Деньги…

40
Меняла…

41
Лучший.

42
Пожалуйста, мадам, пожалуйста, мой господин.

43
Еда-то хорошая здесь?

44
Всё, что вам угодно.

45
Обед.

46
Дайте.

47
Добрый день!

48
Сегодня пятница.

49
В воскресенье.

50
Перец.

51
За комнату.

52
То есть полудня.

53
Вагон.

54
Хорошо спали этой ночью?

55
Таможня.

56
Одежда!

57
Хорошие комнаты! Хорошие комнаты! Недорогие комнаты! Меблированные комнаты!

58
Садитесь, пожалуйста…

59
Что еще?

60
Местное вино?

61
Понимаю.

62
Войдите!

63
Джентльмены и леди.

64
Завтрак.

65
Ужин.

66
Кухню и повара.