Главная страница | Современная русская литература | Избегнув чар Сократа…

Избегнув чар Сократа…
Лина Серебрякова
Путь человека причудлив, в особенности, путь женщины. Если ты с головой, душой, красотой – смотри в оба, в этом «прекрасном и яростном мире» много разных охотников. Не страшись, одолевай, касайся истины. И тогда ничто не собьёт тебя с хрупких устоев радости и самообладания перед лицом Великого Неизвестного – Жизни.

Лина Серебрякова
Избегнув чар Сократа…

– Оэл, на Землю требуют Анну.
– Выстоит?

Глава первая

Дачное Подмосковье

Сосна была высокая и прямая, как орудийный ствол. Нижний сук ее отходил метрах в пяти над землей, и ухватиться за него можно было только в прыжке с крыши.
Кир Васин, загорелый, с белыми бровями, с лицом и прической средневекового латника, уже проделал опасный трюк и, освеженный риском, взбирался выше.
Сверху дачный поселок смотрелся немного лучше, чем с улицы. Подкрашенные деревянные дома и новенькие краснокирпичные в купах фруктовых деревьев, линия железной дороги, плотная зелень леса, стоящая сразу за околицей – ничего, клёво. Грибы-ягоды, даже охота, ей-богу. Ну и лады, ему пополам, фиолетово, его вообще тянуло ахнуть в прыжке, чтобы исчезнуть для окружающих. Легко. Ведь никто не смотрит вверх, окликая или оглядываясь, все привинчены к двумерности, как муравьи. Проверено.
Внизу на соседнем участке управлялась со стиркой соседка Маша. Маленький Витька играл возле. В отличие от прежних лет, когда Кира отправляли на лето под Владимир к бабушке, испуганная мать привязала его к даче в Подмосковье, даже в спортлагерь не отпустила, и приезжает каждый день.
Надзор по полной схеме!
Изгибаясь под сосновыми иголками, Кир поднялся до последнего надежного сука. Подергал, замкнул пальцы, соскользнул и обвис среди ветвей, не касаясь ногами. Сосна, утолщаясь, уходила вниз, туда, где на зеленой траве валялись старые шишки. Кир закрыл глаза. Нехило. На сколько его хватит? Как сокрушительно подскочит земля, расцепи он сейчас пальцы!
На запястьях розовели ниточки шрамов. Одновременно, в висе, он отслеживал своё новое открытие. Состояло оно в том, что в Подмосковье на многие круговые версты не осталось ни одного затаенно-тихого места: повсюду веет-колышится море шума, сгущенного подобно сине-голубой карте морских глубин. Вот высоко в небе тянет резину самолет, зудит, зудит… и нарастает шум электрички… максимум… стихла. А трактор за поселком не умолкал, и жучит колесами дальний самосвал.
Самосвал! Давно, еще в седьмом классе, у него чуть крыша не поехала от этого металлолома. Они как раз продали пятёрку и купили серого авдеича. Учебник шофера третьего класса заколебал его, шнурка, блеском авто-мысли. Освещение, повороты, остановка на скорости, невероятная емкость бензина… Как можно всё это измыслить человеческой головой? Но карданы, карданы… конец света! Цепенея от восхищения, он рисовал цилиндры, поршни, свечи. Однажды в тетрадь заглянул отец. Горный инженер, кандидат наук, Васин привычной рукой черканул недостающий пунктир. Кир чуть не заорал от ярости, разнес в клочья оскверненную тетрадь и бесповоротно охладел к технике. Прошлый век.
Потом утянулся в компы и… тоже по боку, не то, не то. Этим летом отец звал в таёжную экспедицию. Отпад, вообще-то, но Кир отказался. Батый-начальник! Еще не хватало.
Вообще, олды… «Ах, трудный возраст! Ах, созревание!» А если его воротит от их въезда? Матери с ее веселой небрежностью да с пирогами-пышками еще удается пробиться в его ракушку, отцу – никогда! Для отца у него либо грубость, либо высокомерный спор.
Кир подтянулся на руках и мягко сменил позу. Теперь он сидел на толстой ветке, ощущая спиной мерное покачивание. Полоски на руках побагровели.
Внизу за забором Маша выплеснула мыльную воду, направила в корыто струю из шланга. Звонко и музыкально разнеслась в воздухе встреча воды и жести.
В восьмом классе Кира опалило. Музыка! Инструмента в доме никогда не было, кроме лопаты-гитары для драйва и тусовок. Мать любила другую музыку. Она собрала богатую фонотеку, так что Кир умел слушать. Но в восьмом классе… что с ним случилось в восьмом классе? Озарение, золотой пожар! Он замирал на ходу, следя мелькнувший звук, он создавал знаки записи, он развинчивал мелодию на части, доискиваясь "рацио"… и тогда музыка своенравно отлетала, а он отвратительно пустел, пока "в ямку не набиралась вода и не возвращалась первая свежесть".
В стремлении охватить всё целиком, он ходил по концертным залам, и слушал, слушал до потери пульса. Но однажды грубо покинул Консерваторию, взбешенный хилым исполнением любимого этюда. В куртке на молниях, в шапочке по глаза, он выстёбывался в вагоне метро, пугая пассажиров свирепостью своего фейса. Он убил бы этого лабуха, чмо, убил бы на месте!!!
Кстати, об убийстве.
Кир осторожно поправился на ветке, чистое резкое лицо его напряглось. Ну и чипово влипают "ребята" на экранах! Хуже младенцев! Он бы не лопухнул, он бы по секундам высчитал… Но тут на скуле вспыхивает брезгливый тик, и Кир расслабляется. А вот вихляться с калашом в дыму и перебежках, теснить толпу, а в толпе девушки… вломно с таким накатом на уроках в классе.
Отлепив от сука ладони с налипшими на них желтыми чешуйками, он осмотрел свои шрамы, лизнул языком. Закрепился на ветвях коленями и локтями и стал смотреть в небо.
По бездонной синеве неслись на запад облака-кочки. Там бушевал настоящий высотный ураган, властитель пятого океана, а у них на земле все отзывалось сладенькими ветерками. А вот свесься из облаков канат или пара гимнастических колец, – он не задумался бы ни на минуту! Уууух!

Случилось же вот что.
Прошлой осенью в День учителя, наскучив торжаком в зале, ребята вышли на школьный стадион. Окна домов горели вечерним пожаром, в воздухе четко отдавались удары мяча.
Он присел на край поля поправить шнурок, как вдруг ощутил нечто ошеломительное: окружающий мир раскололся, стал пустотой, звоном, в котором мгновенно исчезло все, и в первую очередь он сам! Кто он, что означает "Кир"? Никогда такого… Оглушенного, в нестерпимой тоске его помчало по этажам. В каком-то классе, поверх нагроможденных до потолка школьных столов, на самой верхотуре он сбился, сжался в охваченный болью комок.
Вот отпустило, залило теплом. Он лег, где сидел.
По коридору послышался перестук девичьих каблучков. Кир подтянул ноги. В класс заглянула кудрявая девушка с белой хризантемой в пушистой прическе, за ней ее подружка, и, довольные пустотой, они закружились под собственное пение. Никому же невдомек глянуть наверх, все балдеют на своем уровне!
Потом девчонки уселись рядышком и поболтали о том, чего никогда не слышат мальчики. А он лежал ничком, и после их ухода долго сидел в затихающей школе.
Под Новый год, в искристом хвойном полумраке, взмокнув от волнения, он преподнес кудрявой восьмикласснице абонемент на воскресные концерты в Большой зал Консерватории.
Она не пришла ни разу. Она занималась фристайлом, друзья ожидали ее. Пустое кресло вежливо занимали. В душе начинался развал, от которого хотелось проснуться, как в детстве, в теплой комнате с желтыми морозными окнами. Но стояла неумолимая апрельская прозрачность, и луна висела такая огромная, грузная, налитая чем-то красными, что ничего не стоило бы в нее попасть.
…Опасную бритву он купил сам. Он больше не мог. Опасную бритву продают, где угодно. Он не мог больше! Укрепив хорошенько, ударил запястьями. Кровь потекла, но слабо, сворачиваясь, здоровая молодая кровь. В отчаянии ударил еще… И тогда скрипки, скрипки, вихрь скрипок взметнулись в самое небо. Он вскрикнул. Вскрик был слабый, но мать опрометью кинулась в его комнату, к кровавым струям на столе и полу…
– …Вите-ек, – позвала сыночка Маша. – Пойдем огурчики рвать, сынок, помоги мамке.
Длинная веревка мокрого белья качала рукавами. Маша успела освежиться и переодеться в душевой пристройке.
На узкой дорожке за забором остановились грибники, двое мужчин с полными корзинами.
– Маша, – позвал тот, что повыше. – Дай напиться, хозяйка.
Маша разогнула стан и в открытом сарафане, с миской огурцов на бедре направилась к ним.
– Пойдем, дам, – улыбнулась, сморщив губы.
Кир на сосне восхищенно присвистнул. Мужчина улыбнулся, показав щербатый, без переднего зуба, рот. Женщина вынесла им воды, постояла, посмеиваясь.
– Спасибо, Маша, – сказал тот же. – Сладка водица, как сама молодица.
– Ох, ты со мной не рассчитаешься, – пропела она медово, и протянула ему самый крупный огурец.
Кир скатился с дерева. Хлопнула калитка, взлаяла собака. Он перемахнул через канаву, выскочил на шоссе и помчался по обочине, выкладываясь, как на тренировке. Жизнь, его жизнь была с ним, она била в нем неудержимой радостной силой.

Цветок лазоревый

Оглянувшись, Екатерина Петровна украдкой раскрыла школьную сумку. Вот она, толстая тетрадь в синем переплете, личный дневник дочери. Что-то новенького?
"…Как мне жить? Как? Дома жуть, в школе одни терзания. Отчего девчонки в классе такие отвязанные с мальчишками, а я краснею, как рак? Ох, знаю-знаю, русским по белому: меня никогда не любили. Подвал не выход, моя жизнь – сплошной облом, а сама я – тупой ребус, который никому не хочется разгадывать! Смур, тоска. Как жить?!"
– Опять. Что с ней? Какой «подвал», какой «облом»? Незаметно выросла, замкнулась, хуже чужой. С собственной матерью не в ладах… Сын, слава богу, совсем другой.
"…Недавно в библиотеке словно увидела себя со стороны: взрослая девица, и ни капли уверенности! Блин! Такой меня никто никогда не полюбит. Спасите меня, полюбите меня!"
– Обычный семнадцатилетний бред, – поморщилась женщина, постукивая корочкой тетради. – Кто-то виноват, кто-то обидел. Скорей бы прошли эти годы!
"…Последний рывок – в геологи! Необыкновенно! В тайге, у костра, среди добрых и сильных людей я найду себя. Или опять не то? Ох, не знаю, не знаю, ниоткуда никакой поддержки… а на дне души лежит моя судьба, смотрит глазами матери и брата и говорит их словами: "Все равно ничего выйдет, дуреха!"
– Прочь, прочь! Решено. В геологи!»
Озадаченная, с тетрадью в руках, женщина не услышала хлопка входной двери. На пороге появилась дочь. И остановилась, как вкопанная. Круто повернулась и выбежала вон.

Порывистый ветер мая гнал по асфальту обрывки бумаги, мусор, целую газету, бросал в лицо колкие песчинки. Анна стремительно шла к метро. В белом платье, с косой до пояса, с ниткой красных, как ягоды, бус, прямая, даже слегка прогнувшаяся, как ходят юные, она почти бежала, не различая сквозь слезы ничего перед собой.
– Невозможно! – кричало в ней. – Она читает! О, стыд… там столько всего! Ужасно, ужасно… Вот откуда ее сверх-проницательность! Исчезнуть, пропасть, не жить! Не могу больше, не хочу… Анна Каренина бросилась под поезд.
Качнув стеклянные двери, сбежала на платформу, встала у самой кромки. В груди горело. В тоннеле показался поезд, ближе, ближе. Взгляд под набегающий голубой состав. И вдруг образ матери запретительно возник перед нею: "Не заслужила!".

Приключение Кира

"…Время, которое отсчитывает покоящийся наблюдатель…"
Стул с грохотом отлетел на середину комнаты и перевернулся. Кир захлопнул учебник. Никакой возможности заниматься, пустая трата времени. В голове такой крутёж из вчерашнего, что никакой физике не прорваться. Ну и лады. Пока в доме никого нет, он разберется во всем по коркам, без понтов.
Кир прошелся по квартире. Почесал пальцами шрамы на запястьях, углубил руки в карманы, прислонился к стене.
Итак.
Он шел домой после бассейна. Вечерело. В розовых сумерках, словно большие капли, просвечивали незажженные еще фонари. Он вышел с мокрой головой и сейчас, на ходу, ощущал приятную свежесть. За плечами болтался холщовый прицеп с ластами. Он отмахал уже три остановки из пяти, своей скоростью, с дыханием, когда на углу переулка увидел парня в светлой кепке.
И стреманулся.
Тот сделал знак. Кир приблизился, готовый сказать, что не курит. Тот был чуть старше, по загару похожий на альпиниста. Светлые глаза обежали Кира.
– Такое дело, – проговорил он, – тусэ ждет, понял? Одна девчонка лишняя. Красивая, как артистка. Сечешь?
Кир сделал какое-то движение. Тот кивнул.
– Гони бабки на закуску. Не дрефь, все чисто.
Кир вынул деньги. Холодок кольнул сердце.
Из магазина прошли переулком к подъезду белокирпичного дома, стали спускаться вниз.
"Ничего себе!"– Кир снова напрягся.
Но в темноватом подвале за столом, под свисающей лампочкой, действительно, сидели три девицы и парень.
– Богатыря привел, – засмеялся " альпинист" и повернулся к Киру. – У нас просто, не стесняйся. Бери гитару, здесь все свои.
Пока разрезалась и раскладывалась принесенная снедь, Кир огляделся.
Помещение было обширным, крылья его тонули во мраке, вдоль стен тянулись пыльные зеленые трубы. Пол был побрызган и выметен, под веником у порога пестрела кучка окурков, пробок, зажигалок.
"Устроились,"– подумал Кир, держа руки внутрь запястьями.
Водку разливали всем поровну. Со стаканами в руках подождали селедку, которую разделывала по-домашнему, без костей, но с головкой и хвостиком, одна из девушек. Вскоре она вымыла руки и молча подсела к столу, как раз напротив Кира. Светловолосая, с пышной косой, с нежным, словно лучащимся, лицом. Анна, называли ее.
– За день граненого стакана, – чокнулись, деловито выпили.
Анна поморщилась, не допила.
Две другие были молодые и веселые, почему-то похожие на штукатурщиц. Ему даже понравилось, что они хохотушки, что их не лапают. Они были подружками тех парней.
"Альпинист" поднялся.
– Покурим? – и направился вглубь подвала вдоль теплых и пыльных труб. Остановился у темноватой ниши, образованной их изгибом. Там лежала какая-то рвань вроде гимнастических матов, прикрытых чем-то светлым, одеялом либо простыней.
– Понял?
Кир промолчал.
За столом уже разливали по-второй. Он в упор посмотрел на Анну. Она молчала, поглаживая мизинцем чистый лоб.
Пары разбрелись, затихли где-то, будто пропали. Они остались наедине. Анна сидела очень прямо, стиснув колени, пальцы ее потирали на клеёнке какой-то узор. Кир встал, прошелся, нервничая, туда и обратно, остановился за ее спиной. Помедлив, она поднялась.
Он не был ни бывалым пацаном, ни робким юнцом, но идя сейчас вслед за ней, струхнул, как младенец. Было тихо, точно в колодце, сердце его колотилось. Он не понял, как она разделась, что-то вверх, что-то вниз и забелела вся сразу…
…Учебник залежался обложкой вверх. Кир встряхнулся. Кулаки его задубели в карманах. Откачнувшись от стены, прошелся по квартире, прислонился лбом к холодному стеклу. Так. Эта Анечка… ее нежность… и … доверие, что ли. Кажется, он не оплошал.
…В одиннадцатом часу все собрались к чаю. Наливали из побитого алюминиевого чайника, никакой еды уже не оставалось. Анна исчезла. Кира не замечали, он поспешил свалить.
Так. И как теперь быть? Так. Значит, к одиннадцати часам она тоже была дома, тоже приняла душ и легла в постель, пай-девочка. А завтра, как и он, сядет за парту. Он убежден, что она школьница! А вечером… Так.
Подергивая рыжеватое кольцо волос, он вновь прошагал из комнаты в кухню и обратно. Собственно, почему бы и нет?.. это ее личное дело. В ней какая-то тайна. Почему бы, собственно, и нет? Вольному воля.
Так. Что же до него самого… он поднял стул и беззвучно поставил на место… его там больше не увидят. Он не шестерка, и свои решения принимает сам. И пока не проветрятся его мозги, он метнется в бассейн на байке или рогатом.
И точка.
Кир полистал учебник, нашел страницу.
"Время, которое отсчитывает покоящийся наблюдатель, отличается от времени, которое отсчитывает наблюдатель движущийся…" Лицо его менялось, он хмурился и дважды пробегал одну и ту же строчку.

Глава вторая

Ибо из радости…

Аннета Румянцева сидела перед открытым окном, подперев щеки ладонями. За кустами, за прямыми соснами блестела под обрывом широкая Кама. В комнату залетал ветерок, бумаги, прижатые мелкой галькой, тихонько шелестели. Светился экран монитора.
Третью неделю Аннета работала в геологической партии и третью же неделю собиралась духом для необычного поступка.
Минувшей весной она окончила институт. После защиты диплома пришла на работу в Московское Гидрогеологическое управление, где в течение месяца, пока разбиралась с материалами будущего объекта, сидела среди сотрудниц производственного отдела. Одна из них, Марина, поразила ее. Уверенная, ясная, она выделялась, в ней светились вызов и сила.
– Необыкновенно! Вот бы подружиться!
Вскоре Аннета уехала.
Вдали от столицы оно тревожило вновь и вновь, пока в одно прекрасное утро не обернулось простым решением.
– Письмо Марине! На e-mail.
Легко сказать… И что? Подвергнуться недоуменному пожатию плеч? Да пожелает ли сиятельная Марина впустить ее в свою великолепную жизнь? Да и помнит ли она ее?
Первый шаг, как прыжок с обрыва.

Письмо от Аннеты 5 июня
Дорогая Марина! Вы очень удивитесь моему письму, я заранее прошу извинения. Я – Аннета Румянцева, гидрогеолог, я весь апрель работала в Вашей комнате. Помните?
Теперь я на Урале, на берегу Камы.
Марина, разрешите писать Вам письма. Я одна, на первом самостоятельном объекте. Просьба моя странна, слова неловки, как я сама. Мне очень-очень нужно. Простите.

Письмо от Марины 7 июня
Ты угадала, милейшая Аннета, я и впрямь нахожусь в затруднении относительно ответа на твое послание. Мало представляю, чем могу быть полезна. Разве у тебя нет подруг или матери? Или требуется именно старшая наставница? Боюсь не оправдать твоих надежд. И почему «Аннета»? Помнится, в комнате и в документах тебя называли Анна, не так ли?
Если же тебе и впрямь "очень-очень нужно" – пиши, сделай милость. А я решу. Не обессудь, если не в твою пользу.

от Аннеты 15 июня
Вы – настоящий друг, Марина!
Разрешите с самого начала, с первого дня пребывания в Усть-Качке.
Уф. Значит, так.
Представьте себе холмистое предгорье Урала, хвойные леса, высокий берег Камы; постарайтесь увидеть красно-белый протяженный дворец с фонтаном и клумбой перед главным входом. Это курорт Усть-Качка. Для него мы ведем буровую разведку на минеральные воды. Они лежат на глубине двухсот метров под дневной поверхностью. "Северная Мацеста" – называют эти чистые и шипучие подземные струи, ведь лечебного сероводорода в них не меньше, чем в прославленных источниках Кавказа.
Но это не все. Под ними, в темных недрах на полутора тысячах метров глубины нас ожидают совсем иные воды, содержащие природные йод и бром, будущая слава маленькой Усть-Качки.
Берег очень красив, особенно издали, когда он медленно появляется из-за поворота, освещенный солнцем. Именно таким я увидела его после четырех часов плавания на речном трамвайчике. Я выбрала этот тихоход, чтобы полюбоваться новыми краями. Убойное путешествие! Зеленые берега тихо идут навстречу, плавно колышется гладь реки, веет ароматами лесов, трав, цветущих лугов. Зачарованно вплывала я в неизвестный мир… как вдруг ко мне подсели. Некто, помятый и небритый, настоящий чухан, решил, что " девушка грустит, девушке скучно", и принялся развлекать меня историей собственной жизни. Свет померк в моих глазах. Что за нечистая путаница – жизнь некоторых людей, и что за бедствие – непрошенная откровенность!
Но ведь и я самозванка, напросилась на Ваше внимание. Поэтому пока все.
А зовут меня, конечно же, Анна, серьезно и по-русски. Но в студенческие времена за хороший иностранный явилась «Аннета», как говорится, «по жизни», подобно индейцам «avant christophe colomb». Да так и осталась для себя и друзей.

от Марины 17 июня
…Что ж, Аннета, опасения не оправдались. Письма твои не занудны. Пиши.

от Аннеты 19 июня
Спасибо, Марина.
Вперед, вперед.
…На пристани под обрывом меня встречали. Начальник геопарти Иван Николаевич Коробков поднял мой чемодан, Рая-блондинка, жена его, мою сумку, а драгоценный не новый проигрыватель с дисками подхватил Боря Клюев, заика-бородач с шахматным задачником подмышкой. Этот третий и есть тот гидрогеолог, которого я здесь сменяю. Все полезли вверх по крутым ступеням.
Геопартия располагается в роще близ деревни. Она занимает обширный рубленый дом о двух крылечках, который вместил все: общую камору с компьютером, принтером и картами на стенах, семейство начальника, комнату Бори, мою комнату, да еще остались две-три глухие двери, за которыми пауки и тайна, как в замке Синей Бороды. Я никогда не жила в деревянном доме, у него даже запах позапрошло-столетний. Из моих окон видны кусты при огороде, угол забора, сосны, в окнах конторы синеет Кама.
Я Вас не утомила, Марина? Поймала за пуговицу, достаю по полной… ничего?
В общем, в тот же вечер было устроено новоселье. Я была всерьез, гидрогеолог, второй человек после начальника, а то и первый, когда начнутся опробования. Сменив джинсы на синее в горошек платье с кружевным воротничком, а прическу со стразами на простую косу, я опустилась за стол с незнакомыми людьми. Стаканы сдвинулись. Стаканы, Марина, стаканы… Через час замшелый холостяк Боря Клюев, закинув шахматный задачник, предложил мне руку и сердце, но вскоре он разбил себе нос, и помолвка расстроилась.
Начались танцы. Иван Николаевич пригласил меня, повел широким шагом, покачивая, как океанский корабль. Необыкновенно! Вдруг резкий звон заставил меня вскрикнуть – синеокая Рая, бледная, как мрамор, стояла над разбитыми тарелками, вонзив в меня ревнивые глаза-гвозди.
Муж обхватил ее.
– Рая, опомнись!
Она отвесила ему полновесную пощечину.
Отрезвевший Клюев утащил меня прочь. Мы сбежали к реке, забрались в привязанную лодку. И здесь под мерное покачивание и плеск волны он поведал мне о здешнем житье-бытье. Ссадина на его носу кровоточила, он промокал ее моим кружевным платком.
Пламенное солнце садилось в сосновые верхушки на том берегу. Мимо плыли какие-то конверты, письма, на середине реки смешивал разноцветную воду катер "Зодиак".
Так закончился первый день.

от Аннеты 19 июня
Пишу вдогонку, не дожидаясь ответа, так хочется рассказать Вам, Марина!
Я давно работаю, много езжу. Нет, "езжу"– не то слово, мы носимся, как угорелые, завивая пыль столбом, и придорожные березы, словно женщины, протягивают нам белые руки. Леса вокруг дремучие, старо-прежние. Можно прижаться лицом к теплой сосне, упасть ничком во мхи: все пахнет травой, смолой, хвоей. О, эти запахи! А первобытность! Вчера на поляне буровой станок зацепил две пушистые зеленые елочки, они стоят, накренившись, обнявшись, как две сестренки, и пахнут, пахнут из последних сил.
Работаем круглосуточно. На ночных сменах горят костры, поют-заливаются шальные соловьи. Два часа темноты, светлое высокое северное небо. Душа полна радости, даже руках веселье. Я ухожу на дальний край поляны, забираюсь в спальный мешок. Три звезды и комар – моя компания. Белка сбежит с дерева, ежик приостановится в любопытстве – что это здесь положили?
И горят, горят в траве зеленые светляки. Отпад!
Зато уж и день получается длинный-предлинный и весь мой-пре-мой, от зари до зари, не то, что в Москве, среди сонных бумаг Управления. Одна стена за окном чего стоит!
(Чур, без обиды, да, Марина?)
И все же нельзя сказать, чтобы я вмиг прониклась тонкостями бурового искусства. Ни-ни. Люди, грохот. Вообще-то, я ужасно стеснительная, хотя у Вас, наверняка, другое мнение. Пришлось наблюдать, сидя на ящиках с керном, заучивать последовательность буровых подъемов-спусков, свинчиваний-развинчиваний, пока не уяснилось в моей голове.
– Что, девочка, освоила технику бурения? – посмотрел один из рабочих, едва я, наконец, разобралась, что к чему.
Сказать по правде, я боюсь их всех, насмешливых и дерзких, говорю, указываю ровным голосом, а в душе прячусь за последний кустик, а тут… есть тут один мастер. Загорелый, складный, зеленоглазый, как лесной бог. Я сама не своя, я как на горячих углях. Пошла по колее в ритме вальса, оглянулась – смотрит и как!
Шла я тогда, шла и встретила просеку. Слетел глухарь, заквохтала другая птица, открылась светлая чистая поляна. Трава некошеная, пряная. Легла навзничь, смотрела в небо… взлетела, слилась. Ни с чем не сравнится…
Мой тихий дом встречает меня, как награда. Цветастые сатиновые занавески, опустошившие мой кошелек, полосатый коврик-половичок, насмешивший ценой всю деревню. Собственная комната с ключом от двери – необыкновенно! В Москве я живу с мамой, братом, его женой, его тещей, его дочкой в одной квартире. Уф!.. Представьте моё нынешнее блаженство! Окно, забросанное ладонями зеленых листьев, ломаная кривая ветвей… вздрогнет ветка, а самой птицы не видно… И хочется смотреть, затаившись, и жалко спать, закрывать глаза, вдруг растеряешь поутру всю свою радость.

от Марины 21 июня
Ты ставишь меня в тупик, Аннета. Письма твои романтичны, и сама ты, видно, изрядная мечтательница. А потому, коль скоро я облечена твоим доверием, позволь опустить тебя с неба на землю. Начнем с полевой документации, что стекается в Управление со всех объектов. Просмотрев то, что пришло за твоей подписью, считаю необходимым насторожить твое внимание. Очень небрежно! Ошибки, пропуски, скорый почерк – это никуда не годится. Ты не на практике, милочка, ты на работе, где надо дело делать, а не витать в облаках. Очнись, пока не поздно. Поняла?
Передай Клюеву, это и его вина тоже.
Не знаю, как повернутся дела с очередной сменой названия и начальства в нашем Управлении, но, в любом случае, работа каждого сотрудника отныне совершенно прозрачна относительно его полезности.
Еще раз – поняла?
Далее. В своей восторженности ты упускаешь, что на наши объекты уезжают не без корыстных, вполне понятных и уважаемых целей. Твой доход (извини за вторжение) составляют весьма недурная зарплата инженера-гидрогеолога целого объекта, плюс сорок процентов полевого довольствия, плюс районный коэффициент и кое-какие премиальные. При умеренных тратах, если, как водится у добрых людей, проживать только полевые, что вовсе не сложно, имея под боком служебную курортную столовую, ты вернешься в Москву богатой невестой. Поучись-ка у Раисы.
Еще. Эти молодежные словечки… еще не остыла от них?
И последнее. Не уверена, однако, рискну намекнуть на правах старшей, что любые сплетни с объектов неизбежно достигают ушей Управления. Их ждут с вожделением.
Впрочем, сдаю назад: ты – девица взрослая, своенравная, поступай, как знаешь. Пока все. Пиши.

от Аннеты 26 июня
Благодарю за строгость, многоуважаемая Марина.
И теперь, внявши добрым советам, я стану… в общем, сама полезность. И не за страх вовсе, но за совесть, потому что прониклась и люблю порядокы.
Вот-тц.
Итак, место действия – стог сена, лучший среди лучших на светлом лугу. Я лежу на самом верху и навожу блеск на полевую документацию. Предо мной буровые журналы, бланки, чистая бумага, а вокруг духота и прелость, землянично-брусничный настой. И медовый – от пушистой мордочки лилового короставника. Надо мной туманно-крылые полупрозрачные облака, на мне – стрекозиные дымчатые очки и беспредельно-открытый сарафан с кружевной крахмальной нижней юбкой, сшитой собственными руками. Люблю пережитки!
Солнце жжет мою спину, мне чудится пляж, синяя кромка моря и счастье, счастье, поджидающее меня за поворотом. Ах, море! Говорят, им грезят потомки Атлантиды, люди с голубыми глазами. Необыкновенно! Купила тетрадь с изображением парусного корабля и вздрогнула предчувствием счастья.
…Вдохни аромат цветка – и поймешь лето, пройдись по тропке, примусоренной соломинками – та-та-та! Ах, счастье! Оно грезится мне постоянно, и разве может быть иначе под этим солнцем, в такой прекрасный летний день?!!
…А из сена меж тем наползают мошки, жучки-паучки-мотылечки, пёстрые обитатели одной копны. И далеко не всем улыбается солнышко-счастье. Вот на бумагу с трудом взобралась ободранная моха – крылья изломаны, ног не хватает, усики тоже не целы; вскарабкалась и застыла в изнеможении прямо на строчке. Мешает, да жаль сгонять, кругом необоримый сенной навал. Сколько их пострадало в несчастии "сенокос"!
Лежу, смотрю… я в тупике. Ободранная моха и я… связи не улавливаю, а ведь должна быть… Нет, безнадежно. Лежу, смотрю.
Зато производственные дела у нас в большом-большом порядке. Бурим, пишем, опробуем. Да еще уехал Клюев. Повез Вам мой привет и льдисто-лиловый образец гипса с глубины сто метров. Мы взяли его горяченьким от обуривания и с ювелирным тщанием отбили по затертостям геологическим молотком. Да украсится им Ваш рабочий стол!
Вот-тц.
А и прощался Боря четыре дня, а и гуляла на проводах вся обслуга, все, с кем он не успел поругаться. Бедный Боря! На причале, смурной и мутный, он сжал мою руку и сказал с проникновенной запиночкой.
– П-прощай, Аннета. Жалею, что не встретил тебя раньше.
– А зачем? – пренаивно спросила я.
– Н-ну, я бы что-нибудь придумал.
– Например?
Тут я хихикнула, а он чмок меня в щеку, а я дерг его за хохол на темечке. На том и расстались.
Странный чел! Шутки и анекдоты не смешат его, красоты природы не впечатляют, если он в одиночестве и не с кем поделиться; всегда напряжен, застенчив до косноязычия. И с таким характером ссорится напропалую… Или потому и ссорится, что "с таким характером"? Бедный Боря!
После его отъезда в огромном доме остались три человека. Вы знаете Коробковых, Марина, красивая пара, не правда ли? Полгода, если не больше, придется жить бок о бок с этим семейством. Молодые, им всего по тридцать два года, а они вместе уже одиннадцать лет! И, как я посмотрю, между ними далеко не все ладно, стычка не катит, хотя это, трам-пам-пам, и не мое дело. Синеокая Рая влюблена в него рабски, безоглядно, она без него не живет, каждую минуту ждет, ищет, а, найдя, ведет домой, где ссоры и насущные нужды составляют обыкновение их семейной жизни.
"Ах, если бы, – мечтается ей, – если хоть одним годочком быть моложе него!" Ей хочется бо?льшей уверенности.
Зато сам Иван, когда трезв, человек удивительный, необыкновенный, бескорыстная простая душа. Последнюю рубашку, как говорится, снимет и отдаст. А как четко знает буровое дело, орудует рычагами, отдает команды – любо-дорого! А гоняет машину! Я сижу, не жива, не мертва, твержу-заклинаю "и какой же русский не любит быстрой езды, и какой же русский…", а он лишь посмеивается да позволяет себе прикуривать на скорости в сто тридцать километров в час! Аж заколебал удалью. Сама я сажусь за руль лишь по необходимости.
Да, Марина, смешные дела: помните, тот мастер? с ним полный конфуз. Вобравши в голову невесть что, он пожаловал при полном параде – в черном костюме, в шляпе! И что же? В белой рубашке с галстуком, с прилизанными волосами он показался затрапезным мужичком с плоским лицом и желтыми кошачьими глазами. Где его стать, где литая медь в берендеевой темной чаще? Их нет, их нет, вот и сходи с ума…
Зато теперь можно шутить, как вздумается, быть, наконец, свободной и раскованной… Тра-ля-ля! Как, думаете, его лесное имя? Людвиг. Людвиг ван Кротов. Хи-хи.
Моя беда: я типа прогибаюсь под впечатлением "другого". Таковы плоды интернатского взращивания. Любимые дети смелы и победоносны, а другие… другие выруливают в мир кривыми дорожками, борясь с напутствием "все равно ничего не выйдет". Обиды детства жгут огнем. "Под старость все матеря находятся," – говаривала нянечка в интернате.
Я держусь. Главное, не строить из себя жертвы.
Словечки, Вы говорите, молодежные. Пусть. Я их обожаю. Они, словно живые глазки нашего дивного языка, свежие болотца, что питают родники и реки. Большинство их, сто пудов, соскочат, но самые чумовые останутся.
Лежу, смотрю.
Тень от моей головы сместилась, солнце заглядывает слева… Вопрос: на какую сторону света я смотрю? Ответ: я, геолог, смотрю на северо-запад. Ура!
Я легкомысленная, да, Марина? Я, я… Валяюсь тут на стоге сена и даже не поинтересуюсь, как ваши дела?
Как ваши дела? Как вам живется, тонкая женщина с золотыми волосами? Вам смешны мои бредни, не правда ли? А знаете, как я храню ваши письма? Распечатываю тонким женским почерком на розовой бумаге с кружевным обрезом. И душистую полоску в конверт.

от Марины 29 июня
Скажи-ка, моя красавица, что "необыкновенного" в том, что буровик водит машину, ладит с бригадой (и пьет, разумеется, вместе в нею)? Ровно ничего. Так не прогибайся и не твори себе кумира. Коробков, без сомнения, видный мужчина и на отличном счету у начальства, но ведь он груб, Аннета, необоримо груб, как ты не замечаешь? В его присутствии я всегда ожидаю хамоватой шутки, готовой сорваться с его губ. Со всем тем, он парень не промах, а ты слишком наивна, чтобы скрыть восхищение. Остерегись. Вспомни звон разбитой посуды, да пораскинь мозгами.
В Управлении все так, как тебе помнится, разве что жарко и воняет резиной, которую жгут под столь памятной тебе стеной. Перемены-переименования мало-помалу движутся, с кем-то мы сливаемся-разливаемся, но полевиков, в том числе и тебя, пока не касается, тем более что тобою довольны.
Да еще приехал Клюев. Он полон впечатлений от нового гидрогеолога, "девушки с пушистой русой косой и набором серьезной музыки". Поздравляю. Мелькнул и скрылся, как мимолетное видение, мстит, надо полагать, в ближайшем трактире за долгую разлуку с культурными центрами.
Еще раз: не увлекайся грубой силой, не ищи приключений на свою голову. Так-то.

от Аннеты 1 июля
Нет, нет, Марина, Вы не правы, Коробков не заслуживает плохих слов. Он и вправду не "принц", а простой буровик, умный, веселый, а грубость… на меня же она не распространяется. А ведь едучи сюда, я боялась начальства. Сказать по совести, работник-то пока на троечку ведь я. Так что Иван Николаевич – моя удача. Тут я не уступлю!
Ах, если бы он не пил! Горе-горькое… сколько наших богатырей стучат стаканами по кабинам, по машинам!
Вот он идет, пошатываясь, навстречу мне по тропинке.
– Ш-ш, не шуми, – прикладывает палец к губам, – хоть ты не ругай меня.
Жена встречает его бранной картечью, и вот уже Иван, словно раненый медведь, начинает крушить все и вся, а нежная блондинка – орошать слезами подушку, будто и не она минуту назад рвала его на части. Но спокойствие: к вечеру он придет в себя, даст "твердое обещание", а она поверит с тихим счастьем в небесно-голубых глазах.
Не соскучишься.
Вы… в чем сегодня? В зеленом? Мой любимый цвет. С Вашей бледностью и глазами русалки это восхитительно! Вам поклоняются, с Вас не сводят глаз, о Вас мечтают все окрестные мены.

от Аннеты 10 июля
Марина, извините, большая просьба. Срочно, срочно, я даже подпрыгиваю от нетерпения. Гвоздь программы, бурение глубокой скважины, начнется, как только прибудет тяжелый станок, каким в Поволжье работают настоящие нефтяники. На глубине полторы тысячи метров залегает то заветное, что сделает скромный курорт мировой знаменитостью – йодо-бромные рассолы, природное успокоительное для хлипких современных нервишек. По словам главврача Рината Ахтямова, надутого гендерным превосходством, по его словам, стоит лишь поплавать в таком бассейне, как станешь спокоен и невозмутим, как обитатель Олимпа.
Я многого жду от этой проходки. В отличие от вечно спешащей нефтеразведки, мы предполагаем бурить с остановками, частыми опробованиями, с чувством и толком, чтобы сделать нашу скважину настоящим оком в земную твердь.
Так вот. Неделю назад я послала в Управление заявку на полевую химическую лабораторию, тесты и программы для компьютера. Мне интересно проследить изменение химического состава подземных вод с нарастанием глубины, сверху вниз, от пресных грунтовых до высокоминерализованных рассолов. Это так интересно, это мороз по коже! Голова моя просит нагрузки, руки – занятий, а времечка здесь не занимать! Посодействуйте, пожалуйста! Зеленый ящик, полный пробирок, колб, реактивов должен занять свое место в нашей камералке!
О, что происходит на небе! Находит гроза! Ветер, порывистое сопротивление сосен, зеленый переполох кустов, полосы ряби на потемневшей Каме. Кипят черные тучи, прочеркиваются ветвями молний. А грохот! Рушится небесная твердь! Нелегко Творцу совладать с Хаосом, нелегко созидать гармонию.
Бегу на крыльцо за дождевой водой.

от Аннеты 14 июля
Ой-ой! Вы обиделись, Марина, за "окрестных менов", Вы не отвечаете. Ой-ой! Я слониха, дубовая колода, ахти мне, ахти мне! Вечно меня заносит. Каюсь, каюсь, простите меня!
У нас все по-старому. "Северную Мацесту" мы разведали, одели в пластик, сдаем заказчику, а тяжелый станок еще не появлялся. Длинные, ничем не заполненные дни кажутся бесконечными. Брожу, как потерянная, не знаю, куда себя деть. Муки безделья и беззанятости… что происходит? Разве мне мало себя самой, книг, музыки, сияющего мира вокруг? Откуда эта пустота? И что в таком случае есть наша "работа", как не развлекалочка , не заслонка, повод не думать… о чем? За делами, как за щитами, незаметно перебегаем по дню к вечеру, и не думаем, не думаем… о чем?
Но думать-то надо!
Вопросы, вопросы…
По берегу, на фоне сверкающей реки и полыхания заката, словно вырезанные из черного картона пинают тазики ленивые сдыхи. Отдыхающие отдыхающие. Их безделье оплачено, освящено законом. Но… не есть ли в муках праздности выход на размышления? Иначе когда?
И я решила пройти испытание насквозь, героически сложа руки. Чего я боюсь? Ну-ка. Острый вихревой напряг в душе… выдержка… острый перелом… и он потек, потек, мой вечер, будто бы сквозь меня. Научиться светло и тихо принимать уединение.
Зато на следующий день, полная сил, я одним махом перерыла курортную библиотеку и заселила свое море цепью обитаемых островов. Есть находки. Во-первых, конечно, русские гении и таланты, во-вторых, мировые: Стендаль, к примеру, дневники и письма, Голсуорси, Уитмен, Хемингуэй, ранние немцы. Должно хватить на всю осень и зиму, если придется здесь зимовать.
Предовольная, переписав бумажку набело, протянула библиотекарю. И тут седенькая старушка шепнула тихонько и повела в хранилище. Дух захватило! Старые, еще дворянские, собрания, которых не касалась рука ни одного курортника: Карамзин, древнерусские сказания, былины, Гомер, Паскаль, Ницше, Уитмен, Библия. Даже Геродот! А сколько на иностранных языках! Увы, это клад без ключа, в моей башке хоть и вертится парочка, но ни одного «без словаря». Хотя и то не беда, если вспомнить долгие вечера.
Ах, как хорошо можно жить!
Последняя новость. Раиса уезжает в отпуск. Сперва к морю, на черноморские пляжи, затем к родителям в Белоруссию за детьми, чтобы привезти их к учебному году. Едет, бедняжка, сама не своя, боится оставить мужа.
Честно сказать, это семейство истомило меня, загнало в тупик, разбило хрупкие мечтания о семейном согласии. Скандалы, драки, упреки-подозрения… что-то опошлилось во мне от их присутствия.
Марина! Не обижайтесь. Пишите, это очень-очень нужно.

от Марины 16 июля
Не смеши меня, девочка! Не было печали – искать себе обид. Даже приятно узнать о благоволении окрестных мужчин!
Нет, дорогая, нет и нет.
В нашей комнате, как помнишь, сосуществуют пять человек, из коих четыре женщины плюс душка-Очёсков. Сидим, кажется, день-деньской, знаем друг друга, как облупленных, а все же время от времени кто-то да ерепенится, да петушится, да выскакивает из себя, чтобы не сели на голову, не цапнули за бок, не размазали по стенке, как случилось со мной час тому назад, когда Очёсков, завравшийся о своих "шансах" у любой женщины и получивший от меня по мозгам, сразил меня метким ударом.
– А вот на Марине, – провозгласил он, став в позу с поднятым указательным пальцем, – а вот на Марине я бы никогда не женился. Ни-ког-да.
Суди сама, как меня любят здешние мужички. Уважают – это ближе, или побаиваются ввиду членства в Совете по жилищным ссудам, или того, что мне доверяют крупные клиенты, на буровом ста что я недаром проживаю свой день и меня не упрекнешь в отупелом сидении перед стеной, которая давно осточертела своими подробностями.

от Аннеты 30 июля
Бессонница, Марина, не спится, не могу. Скудно светится ночник, звучит меланхолический Шуман, не шелохнувшись, стоят сосны. Скрипка плачет, утешить бы, но она сама встает, летит, парит.
Ах, что мне делать в эти светлые северные зори? Лежит на подушке моя рука, загорелые длинные пальцы…
Рассвет. Розовое небо, розовый туман. Под окно подбегает розовая собака, крапчатая, охотничья, горячий розовый язык. Иванова собака. В голове звон. Искупаться, что ли?

от Марины 1 августа
Как остеречь тебя, Анна? И надо ли…
В Москве, будто в пекле, нечем дышать. Тлеют торфа в Подмосковье, в воздухе сизая дымка гари. Только и свежести, что в твоих письмах.
Анюта… будь благоразумной.

от Марины 10 августа
Анне-та, где ты? Вторую неделю ни строчки. И телефончик отключен. Пи-ши.

от Марины 25 августа
Молчишь, молчальница. Ну-ну.
К вам по случаю забурки глубокой скважины вылетает наш главный специалист, мой давний спутник еще по институтскому туризму Котик-Васик (для тебя Константин Евдокимович Васин). Он был уже аспирантом, когда я появилась на первом курсе.
С этой оказией ты получишь полевую лабораторию и ореховый торт. Советую приглядеться к означенному господину, в твоем окружении это подарок. Пиши же.

от Аннеты 3 сентября
Марина… вот вам мои слова, а вот и покаянная голова. Надо ли объяснять? Что было, то было, теперь нет ничего, только горечь и боль.
…Я проснулась от нежных прикосновений. Была глубокая ночь. Окно было распахнуто, Иван стоял на коленях у моего изголовья. Нежность… от нее ослабели руки. Мы были одни в огромном доме.
Вы хмуритесь, Марина. О, понимаю: слухи, сплетни, карающий перст Управления. Ах, пусть. Что они понимают?
Конечно, нам стало тесно в маленькой Усть-Качке. Сколько глаз, сколько ушей! И по сибирскому тракту, обсаженному двухсотвековыми, кое-как уцелевшими березами, мы помчались за тридевять земель к другу-охотнику в отдаленное уральское село.
Леса, старые горы, синева небес.
Иван заслонил мне все. Все! О лучшем мечтать невозможно.
– Счастлива? – спрашивала я себя. – Да, да…
Так прошла неделя и другая. Помню, как я словно очнулась на мгновенье в моем беспамятстве. Вокруг светлела березовая роща, зеленела листва. Я стояла на поляне и смотрела на шляпки грибов, что краснелись сквозь тонкую траву, словно обитатели лесного царства. Я наклонилась: грибов стало больше, много, много.
– Счастлива? – спросила я себя. – Да, да.
На телефоне появилась весть от Раисы. Все во мне сжалось, тень беды впервые коснулась души. Потом пришла вторая весть: "Встречай…" Иван не утешал меня, не ободрял, сидел, взявшись за голову, и молчал.
Случай пришел на помощь, улыбка судьбы в лице появившегося Васина и его спутников. И когда в сопровождении детей, загорелая, синеглазая Рая ступила на пристань, ее встречала орава местных ребятишек и супруг, в то время как мы с Константином Евдокимовичем, его сыном Киром и другом Окастой Веховым (вот имечко-то!) выбирали площадку для глубокого бурения вдали от места событий.
Первый испытывающий взгляд не состоялся. Гром не грянул.
Но и только. Горе, горе! Куда мне пропасть, когда он, соскучившийся отец, целует детей, трогательных птенцов с чистыми материнскими глазами, когда покровительственно треплет свою блондинку, а я рядом, я, я, которую он носил на руках…
Простите, Марина, не могу больше.

от Марины 5 сентября
Как прикажешь понимать тебя, своевольная? Заварила кашу, с ума сойти! Слабое утешение, что Коробков был искренен, что и сам увлекся "девушкой с пушистой косой". С него станется, парень-огонь. Нет объекта, где бы он не отличился так или иначе. И пожар тушил, и в прорубь за машиной нырял (сам утопил, сам и выволок), и по обледенелому Чуйскому тракту сползал на буровом станке, как кошка на когтях, а там пропасть над пропастью, без трактора ни шагу. К зазнобе летел, как иначе!
Скверно, скверно. С Раисой шутки плохи, это и ежу ясно, Правда, то, что она не вцепилась доселе в твои прекрасные волосы, оставляет надежду на благополучие вашего треугольника. Пожалуй, да. И это отнюдь не игра судьбы, но целиком твоя заслуга, милочка, не прикидывайся. Умеешь. Ба! Уж не собираешься ли ты отбивать чужого мужа, сиротить малых детей?
Это было бы ошибкой, Аннета, выбрось из головы. Ты разобьешься о них, как об утес. Так-то.

от Аннеты 7 сентября
Спасибо, Марина.
И пожурили, и пожалели. На мне грех, на мне и ответ. Живу дальше… Не спрашивайте, как.
У нас заботы. Прибыл станок, огромный, как динозавр. Все тряслось, когда он проезжал мимо. И на выбранном месте над зеленой стеной леса поднялась ажурная вышка. Все замерло, когда эта махина приподнялась и стала медленно восставать. У Ивана, по-моему, даже дыхание перехватило.
– Ты думал о чем-нибудь, когда поднимали вышку? – спросила я по окончании.
– Как можно!
А я думала. О том, как стою, как выгляжу в джинсах. Я, я, я… по обыкновению.
Но Вы ждете слов "за Васина".
Он опередил Раю на полсуток, Бог послал его. С его сыном Киром мы оказались знакомы. А его друга Окасту Вехова, доктора наук с прической таежно-каторжного, интересовала радоновая составляющая в пробах воды при будущих исследованиях. Они приволокли чемодан с пробирками и снисходительно поинтересовались смыслом своего подвига.
Я уселась перед штативом. Титровала, подогревала, взбалтывала, пока не выдала собственноручный расчет формулы химического состава пресной воды. Это удовлетворило их вполне. Окаста Савельевич поставил "отлично". Из вежливости, надо думать, но приятно.
С тех пор между нами мир и согласие.
Чувствуется, что в делах Васин резок и крут – тем пленительнее его обиход. В соответствии с последней курортной модой он щеголяет по местному пляжу в полосатом трико и коротенькой распашонке, что необычайно забавно на его тюленьей фигуре. А внешность Окасты так поразила местных мужичков, что они тут же предложили выпить и завели разговор о смысле жизни.
Общение с ними, Вы правы, редкое благо, роскошь, как сказал бы Экзюпери.
Маленький пример.
Дело было у реки после забурки новой скважины. Купаться уже не тянуло, мы расположились на травке, чтобы отметить, как водится, удачный почин. Были Рая, Васин, Окаста, Кир, Иван и я.
Надо сказать, что после своего приезда Рая ведет себя очень неровно, то чуть не вешается Ивану на шею, то чуть не гонит из дома. Вот и сейчас она принялась играть на его нервах, вспоминая недавний успех у черноморских мужчин и полагая это интересным для окружающих.
– Меня чуть не увезли! – хмелея от коньяка, восклицала она, встряхивая светлыми кудрями, – но я осталась верной Коробкову! Ты слышишь меня? Я правильно сделала?
Все молчали. Окаста дернул щекой.
– Ничего не надо "делать", все должно быть само…– и сильно протер пальцами голову.
– Угу, – добавил Васин.
У меня навернулись слезы, я только что подумала то же самое. Отвернувшись, стала смотреть вверх. Было больно от всего. От того, что умный, одаренный, но малообразованный и выпивающий Иван выглядит в присутствии этих мэнов смышленым подмастерьем, от того, что она унижает его или небрежно ласкает словами, которые и я шептала ему…
Так я страдала, глядя в небо.
День был ясный, очень теплый. Носились ласточки, летела, поблескивая, паутина, покачивались в струях воздуха серебристые зонтики-пушинки. Диковинные события разворачивалось над нашими головами. Высоко в бледной голубизне на твердых расщепленных крыльях плавали три птицы, три взрослых коршуна. Но примечательно: двое держались вместе, а третий, вопреки всем стараниям, как-то на отшибе. Они избегали его. Он приближался, они отдалялись, он настигал, они уклонялись. Я не могла не поразиться этому вслух, и все с любопытством присоединились ко мне. Наконец, те улетели парочкой в одну сторону, а этот, сделав тоскливый круг, заскользил в другую.
Раиса игриво рассмеялась.
– Угадайте, чем занимаются сейчас те двое?
– Меня больше интересует третий, – сухо заметила я.
– Угу, – согласился Васин, – разделенная любовь ничего не создает.
И точно. Было счастье, и что же? Ни разу не захотелось ни книг, ни музыки, ни уединения.
Вопросы, вопросы…
С Киром, я говорю, мы оказались знакомы.
– Ты… как живешь-то? – посмотрел он перед отъездом.
Сердце дрогнуло. Сколько тепла в простых словах! Мы встретились в скверное для меня время, когда необходимо было выстоять под стрелами моего семейства. Способ оказался грешным… но я уцелела.
"Главное, не строить из себя жертвы".
Солнце покраснело, тихонько садится. Хорошо сидеть, смотреть на закат. Слезы мои, не лейтесь.

от Марины 20 сентября
Досадно разить тебя новым ударом, подруга, но расчет за содеянное имеет свой черед.
Суть в следующем.
Я держу в руках одну бумажку, на которой красуется твоя подпись. Ты догадалась, это августовская процентовка, перечень работ, выполненных вашей геопартией в августе-месяце. Документ, как видишь, серьезный, требующий сугубой щепетильности, поскольку связан с финансированием. И вот его-то ты и подмахнула, не глядя, всецело доверившись своему избраннику, а тот, не будь простачком, наворотил таких небылиц, что отделу пришлось опротестовывать его, как не соответствующий действительности. Некрасивая история. В итоге Коробков схлопотал "строгача" с поражением в премии на весь квартал, ты – "на вид" с вычетами в течение месяца.
Так-то, золотце. Где были твои глаза? Можно ли так забываться?
И тотчас по комнатам полетел слушок относительно вас с Иваном. Не в обиду будь сказано, тебя, красавица, здесь почти не запомнили. Кинулись к Боре, он злобно отмахнулся: "Я у них в ногах не стоял". Подоспевший Котик пристыдил сплетников. Зато позднее, один на один, он с такой точностью обрисовал обстановку, словно читал ее по твоим письмам.
Так-то, девочка. Разбирайся, заземляйся, ты слишком эфирная.
Однако же и разговорчики вы вели под коньячок на речном песочке! "Разделенная любовь ничего не создает"… Пижоны! Она создает детей, детей, и не Рыжему Коту забывать об этом. Ты, конечно, "не уступишь", не согласишься со мной? Ну-ну.

от Аннеты 4 октября
Долгий-долгий сентябрь, яркий, как золотое перо, и горький, что полынь-трава, наконец-то увел свои дни. Ничего не изменилось в моей внешней жизни, буровая-дом, дом-буровая, но кто бы знал, как все обострилось, как зашкаливают мои вихри за крайние точки! Я похудела, и лицо мое подурнело, одни глаза горят да губы, да румянец сжигает щеки; на меня оглядываются отдыхающие, когда руки в карманы, в куртке и брюках иду сквозь них, как сквозь лес. Мне претит выражение скотства на их лицах, поспешность, с какой они сбиваются в пары, все то, о чем сплетничают горничные с официантками.
Вы скажете – а сама? И сама. Проснуться бы от этакой жизни.
Нет, Марина, ничего не поможет. Как разберусь? Я словно в яме, в цепях и чарах, и могу лишь молиться на прежнюю радость, на чистую жизнь в предчувствии божества. Конечно, я укорила Ивана его поступком, сделала возмущенный жест, а он так любовно глянул мне в глаза, что все поплыло, как в тумане.
Нет, нет. Сбежать бы куда-нибудь, помолчать, поощущать благодать – я бы воскресла. Да куда денешься?
Детишки сидят у меня целыми днями, клеят, вырезают. Девочка в первом классе, мальчик в четвертом, милые белоголовые птенцы. Мать ровна с ними, любит обоих, и они любят друг друга. Такое детство будет светить им всю жизнь.
Ребятня обожает ходить со мной на буровую. Там выстроили теплушку из свеже-обструганых досок, мы слизываем с них капли светлой смолы. Рая доверяет мне. К тому же, на буровой – отец, пусть-ка побудет с ними, а ей минутка тишины в доме.
В теплушке рабочий телефон. Иван любит звонить мне оттуда, и вообще отовсюду, когда я в полном одиночестве работаю в нашей избе, в общей каморе. Голос у него теплый и совершенно безнадежный.
А дни! А дни! Дождь, дождь, дождь, и в нем тихая прелесть мокрых дорог, мокрых веток, влажного воздуха. Таким-то деньком я несла с буровой тяжеленный рюкзак с образцами гипса, алеврита, известняка для моего геологического собрания и бубнила под нос нечто нудно-личное, по обыкновению.
Было туманно, сеялся мелкий дождичек, любимые сосны стояли темные, полные влаги. Держась за лямки, я крепко вышагивала по мокрой тропинке, как вдруг остановилась, как вкопанная. В единое мгновение представилась мне наша Земля, повисшая в пустоте, налитая жуткой каменной тяжестью, той самой, той самой, что оттягивает сейчас мои плечи. Это было как вспышка, как ясное видение, до которого дотянешься рукой.
Откуда хелпарь? Кто протянул руку?
Домой явилась шумная и веселая, ободренная, точно пловец, доставший дно среди взбаламученных волн. Вот оно что! Нужно взлетать, до высокого и чистого, чтобы не захлебнуться в житейской хляби. Вот оно что!
И с этим новым знанием и почти прежней радостью принялась за мытье полов в комнате и коридоре. Тра-ля-ля! Да пусть меня бросят и забудут все! – я это я, и я уйду по дороге, смеясь и размахивая руками. Тра-ля-ля…
Пела-то я пела, да своей радостью ранила "её", да и сама моя радость была, в сущности, местью. Поднялся крик, хлопнула дверь.
Ах, Марина, грустно это.
Расскажите же о себе. Вы так сдержаны, замкнуты. Или не доверяете?

от Марины 11 октября
Ты все любопытствуешь, девочка, что я за птица? И представляется тебе нечто загадочное, "необыкновенное", непостижимое для обыкновенных смертных? Драть вас некому, молодых безумцев, прости господи! Сколько сил ухлопается на одоление благоглупостей!
Так и быть, приподниму завесу тайны, опишу день своей жизни, хотя бы вчерашний.
Был пасмурный октябрьский понедельник. Тучи цеплялись за крыши домов, волокли по улицам лохмотьями тумана, все было мокро, мозгло, препогано. Тяжко в такую погоду затемно выйти из дома, увидеть помятое ночью крыло моего PEUGEOT, еще тяжче отправиться общественным транспортом в чужую фирму, шагать в светлом пальто вдоль ревущей автострады и не иметь возможности ни увернуться от грязных брызг из-за дурацкой насыпи через протоку, столь же мерзкую, как все окружение, ни повернуть назад из-за сомнительной срочности дела: подлинной подписи и синей печати на договор-счёте.
Вопреки телефонному приглашению, на предприятии никто не ждал. Президент компании был болен, генерального ждали не раньше обеда. Пришлось бродить по этажам, терять время. Искомую подпись я получила лишь в начале четвертого, в пятнадцать-двадцать. День бездарно пошел насмарку.
В полной мере ощутила я свою потерянность в пространстве дня. Еда – единственный островок в этой пустыне. Иззябшая, голодная, в жутком настроении очутилась в первой попавшейся столовке с вывеской "Харчевня". Зеркало над умывальником доконало меня. С тарелками на подносе пробралась к дальнему столику, где старичок-пенсионер доедал гречневую кашу, в надежде, что вот-вот останусь одна. Не тут-то было. Мой визави не спешил. Обежав меня живыми глазками, он поискал предлог для разговора. Количество горчицы в моей тарелке изумило его. Возбужденно поерзав на стуле и не совладав со старческой болтливостью, он обратился ко мне с назиданием.
– Хотите жить до ста лет? Ешьте перец, а не горчицу.
Кусок встал у меня в горле. "Отвяжись, – огрызнулась я втихую, – нужна мне больно эта жизнь, да еще до ста лет!"
Понедельник длился, наступал вечер. Ты помнишь нашу усталость, наши вечерние магазины, бомбочки нервических ссор. Пройдя их, с набитой сумкой я оказалась у знакомого дома, не моего, но моего друга. Когда-то сердце обрывалось у его порога, а коридор казался пустым и гулким. Сейчас мой друг был болен гриппом. Когда-то он казался мне божеством, когда-то нежно и ласково попросил не осложнять его жизнь рождением ребенка. Сейчас он был раздражителен, как никогда.
Накормив его ужином, я вновь надела пальто.
– Останься, – предложил он. – Не уходи.
– Нет, нет.
– Почему?
– Это было бы не в радость, а с тоски.
– У тебя тоска?
Смешно сказать, но после стольких лет он казался озадачен. Тоска, привилегия художественных натур, его привилегия, и вдруг у меня?!!
Циферблат метрополитена показывал три четверти одиннадцатого, когда в очередной раз распахнулись двери поезда. Гордость столицы, московская подземка… убийственно нуждаться в ней ежедневно! Ты помнишь наше метро, вой колес на перегоне, оглушительные объявления станций. Опустошенная, смертельно уставшая, опустилась я на диван и закрыла глаза чуть не в полуобмороке.
Очнулась и вижу: напротив сидит горбунья. Голова в плечах, острое изможденное лицо, одинаковое у всех горбуний, а на коленях ребенок, мальчик лет четырех, просто и чисто обутый-одетый, нежно повторивший в своем лице острые черты матери. Бальзам пролился в мое сердце. Да неужели жизнь обошлась с нею мягче, чем со мной? А живет, не гневит судьбу, и росточек растит, маленькая героиня.
Столь равновесным оказался вчерашний день. Нынче не то. Стена заоконная не перечеркнулась еще вечерней тенью, а все разбежались по домам делать свои дела, потому что ушел Управляющий. У меня нет своих дел, мне некуда спешить. Сижу, злюсь.
Что, Аннета, какова сермяга? А ты-то… а-а. Нет, золотце, все проще, в том-то и дело. Проще и страшнее. Так-то.

от Аннеты 13 октября
Милая Марина! Я потрясена Вашим письмом. Что значат в сравнении с ним все мои бирюльки! Что происходит, когда что-то происходит? Ничего не понимаю, скоро вообще перестану разговаривать, так все сложно. Советовал же Эпикур молчать пять лет. Вот и замолчу. Шутка.
Снова вечер, пора писем. Я лежу в постели, отдыхаю после субботней бани. Подсохшие волосы рассыпались по плечам, на груди дышит кружево сорочки. Никто не видит меня сейчас, не шепчет заветных слов. Светло и печально.
…"Купите наши травы. Красная лечит от любви, синяя от печали"… Ах, где мне найти красную траву? Нет, лучше синюю.
Пустой вечер, пустое письмо.
Возле подушки лежит и еле дышит крошечный котенок, пестрый, с голубыми глазами. Это пьяные буровики поиграли им в футбол. Я отняла с криком. Людвиг ухмыльнулся, заявился ко мне, долго сидел, покачиваясь на стуле, вздыхал и бубнил о том, как он меня "ув-важает и ж-жалеет", а в заключение попросил взаймы двадцать пять рублей.
Не понимаю. Точно гриновский домовой на холодной печке, я не в силах ничего понять. Почему они так поступают, эти люди? Мужчин не понимаю, боюсь понять. Ищу в них силы и мудрости, а … смотреть тошно. Иван мой нежный убил лося. Это страшная тайна. Мы ходили к тому месту. Косматый зверь лежал на боку, в глазах застыла смертная мука. Это не охота, это убийство. И сейчас в нашей кладовке стоит таз с огромными костями, будто изрубленный любовник. Брр.
Сосны, сосны шумят. Все собираюсь послушать их.
Скромное открытие этой недели: математика. Алешенька приступил к составлению простеньких уравнений с Х. И мне увиделось, что уравнения математики – это ловушки играющего ума, тиски, из которых бедному Х никогда не вырваться, коль скоро он дал себя о-предел-ить, связать через что-то иное. Греки не знали уравнений и свои построения чертили палочкой на песке.
Пустой вечер, пустое письмо.
Передо мной зачитанная книга. Паустовский "Ручьи, где плещется форель". Ах! Любовь певицы Марии Черни и боевого генерала, старинный замок в заснеженных Альпах, крыло рояля, гости…
У меня тоже есть общество, где я блистаю – костелянши, горничные, массажистки. Там подают брагу и сивуху, пляшут и орут песни.

Скучно, грустно
Молодой девчонке
На чужой, на чужой,
На чужой сторонке.

Вам неловко, Марина? Извините.
А какие бывают содружества! Гуляя по горящей Москве и зайдя в дом Ростопчиных, интендант Великой армии Анри Бейль, будущий барон де Стендаль, взял себе томик Вольтера из роскошного издания в сафьяновом переплете in-folio. Позже, в Париже, друзья укорили его тем, что он разрознил такую библиотеку! И это после ужасов зимнего отступления и рубки на Березине! Друзья – Мериме, Жорж Санд, Сент-Бёв…
У меня никогда не было таких друзей. И как Васин, Окаста – не было. Я словно Пушкин в изгнании, готова вопиять в пустыне: книг, книг, беседы!
Эти небожители манят меня. Получилось бы у меня написать хоть что-нибудь? Иной раз кажется – да. Простите, Богоравные, позвольте дерзнуть.
Хотя, между нами, сейчас не нужен господин Сочинитель. Сейчас нужен Вестник. "Муравей, принесший весть" – словами Тагора. Я даже бросила читать, когда Катя спросила у старого профессора: "Как жить?", а он ответил: "Не знаю, Катя". Чехов, по-моему, это ужасное предчувствие ужасного слепого обмана. Не знаю. Я отношусь к нему трепетно и, словно молодой Горький, смотрю страницу на свет – неужели одними словами?
Словами… Поразительна фраза Геродота о причерноморских славянах, о том, что они жили и молились в деревянных домах и удивлялись собственному языку. Как всё близко!
Полумрак, тишина. Как бы сохранить все это в Москве: комнатку, полумрак, тишину?
Сосны, сосны шумят.

от Аннеты 18 октября
Марина! Трепещите! Дерзаю показать Вам своё сочинение, трясусь и бледнею от страха. Вестимо, о детстве, которое жжет моё сердце.

Именинница

Девочка подбежала к зеркалу и замерла от восхищения. В розовом платье с оборками и кружевной отделкой она показалась себе настоящей принцессой. Держа пальчиками пышную юбку, она посмотрела через одно плечо, через другое.
– Тря-ля-ля!
Полосатая кошка, потянувшись, ударила лапой конец пояска. Стоявшая у накрытого стола Екатерина Петровна улыбнулась.
– Нравится?
– Очень! – Аня порывисто обняла ее. – Это настоящий шелк, мама, как у тебя?
– Настоящий, как у меня, – мать освободилась из ее объятий и посмотрела на сына, сидящего на диване. – Поздравь же сестренку, старший брат!
– Перебьется, – крупный ладный мальчик с темными, как у матери, глазами и такой же, как у нее, горделивой головой, снисходительно качнулся вперед.– Тряпичница растет.
Девочка фыркнула и вновь обхватила мать, но та снова развела ее руки.
– Давайте чай пить, у нас мало времени.
– Мало? Почему? – лицо девочки вытянулось.
– Потому что мне надо уходить.
– Но у меня же "день рождения!" Ты обещала взять отгул!
– Я и взяла, но сегодня Правление, необходимо быть.
– А ты не ходи! Это же мой праздник!
– Как "не ходи"! В четырнадцать ноль-ноль. Без меня не начнут.
– А ты не смотри на часы. Если не смотреть, то и не видишь никакого времени.
– Да-а? – дурашливо воскликнул брат. – Слышь, мам, что изрекает наша дуреха?
– Юрасик, нехорошо так говорить.
– Я не дуреха! – вскричала Аня. – У меня почти все пятерки, а у тебя трояков целая куча.
– Поговори еще, – брат приподнялся, отводя руку.
– Перестань, – привычно вмешалась мать. – Время всегда есть. Вот тебе сегодня десять лет, а разве это не время? Не упрямься, неси свой пирог.
– Съела? – съязвил брат
Независимо двигая плечами, сестра пошла к дверям. В зеркале отразилось пышное платье и сдвинутые брови.
– Ты старше, вот и знаешь больше, – оглянулась она и показала ему язык.
– А за язык получишь! – рванулся он.
– Мама! – присела девочка, закрыв голову.
Мать хлопнула в ладони.
– Прекрати немедленно! Как тебе не стыдно угрожать девочке!
– Блин! Я пошутил, – с улыбкой превосходства он опустился на место.
– Нашел время, – устало сказала мать.
Девочка обиженно задержалась у двери.
– Я не дуреха! Вы нарочно говорите о непонятном! Нарочно, нарочно!
Дверь за нею закрылась.
Женщина качнула головой.
– Как она утомляет!
– Детский сад, – усмехнулся сын.
– Ну-ну, сам-то…– она потрепала его по волосам и отстранилась, услыша торопливые шаги из кухни.
Пирог был высокий, румяный, украшенный витой решеткой из теста, в углублениях которой медово светилось абрикосовое варенье. Посередине красовалась засахаренная десятка, окруженная маленькими свечами. Растопырив острые локти, пыхтя от усердия, девочка уместила пирог на приготовленное место.
Брат чиркнул спичкой. Огоньки загорелись ровно и ясно. Расширив глаза, девочка смотрела на свечи.
Наступил самый тожественный момент.
– Гаси, – улыбнулась мать.
Набрав воздуха, раздувая щеки, девочка дунула на огоньки. Они погасли разом, над столом потянулся дымок.
– Дорогая Аня! Поздравляем тебя с днем рождения. Расти большая, здоровенькая, мы желаем тебе самого хорошего. Не правда ли, старший брат?
– Пусть растет. Может, поумнеет.
Аня молча дернула плечом.

продолжение… ох!.. завтра.

от Марины 19 октября
Нравится. Смелее. Жду продолжения.

От Аннеты 19 октября
Спасибо.

Екатерина Петровна взяла нож и стала разрезать пирог, особо выделив засахаренный кусок, который перенесла на тарелочку виновницы торжества. Положила сыну, себе, вытерла бумажной салфеткой лезвие ножа и осмотрела его.
– Какой острый. Ты наточил?
Мальчик кивнул.
– Молодец! – похвалила она. – Настоящая мужская работа. Отец удивится.
– Ну-ка, ну-ка, – ревниво воскликнула девочка, быстро протянула руку и коснулась пальцем острия. – Ой!
– Обрезалась?! – вскинулась мать. – Ну что с ней делать!
– А мне не больно, не больно, – Аня сунула палец в рот, смаргивая слезинки. – Нарочно не больно!
– Покажи-ка. Да, неглубоко, – женщина принесла йод и пластырь. – Все. До свадьбы заживет.
– До сва-адьбы… А почему?
Опустив глаза, мать терпеливо перевела дыхание и стала раскладывать по розеточкам варенье и разливать чай.
– Ну, какие заветные желания у нашей именинницы? – обратилась к дочери с улыбкой.
– Ты обещала отдать меня в музыкальную школу, помнишь? Тебе еще написали на моей…– этой… из интерната.
– Характеристике? Мало ли что напишут. С тобой надо ездить, там ждать. У меня нет такого времени.
Девочка опустила глаза.
– Она близко, в нашей же школе, в другом корпусе.
– А инструмент где возьмешь? Пианино дорогие. А шуму-то! Все соседи сбегутся.
– Я потихонечку буду играть. Никто не услышит.
– Нет и нет. К тому же ты опоздала, музыке обучают лет с шести, даже с пяти, а тебе уже десять, – с облегчение нашлась женщина.
Неяркое декабрьское солнце играло на золоченых ободках чайной посуды, подсвечивало заваренный чай, искрилось на гранях хрустальной вазы с яблоками. Лучи его мягко озаряли прическу хозяйки дома, ее шелковое фиолетовое платье с рисунком из мелких желтых квадратиков, похожих на ранний городской вечер.
– Мама, – вдруг тихо проговорила Аня, – наверное, не нужно больше показывать, сколько мне лет?
Подросток недоуменно поднял глаза, не зная, как отнестись к таким словам. Женщина откинулась на стуле.
– Выросла моя дочка, – произнесла негромко, словно вглядываясь в даль.
– Да нет, я не то… я… я …– запнулась девочка, закрасневшись, – ну, не знаю, я…
– Съешь еще пирога, – предложила мать.
– И мне положи, – попросил сын.
– Кушайте на здоровье.
Вскоре от пирога остались одни крошки. Чайник опустел, конфетница тоже.
– Спасибо, очень вкусно, – мальчик быстро пересел на диван. – Последний убирает со стола, – и победно посмотрел на сестру.
– Еще чего! – взъерошилась Аня. – У меня день рождения!
– И вообще мне с посудой делать нечего, раз девчонка в доме.
– Будто «кошка в доме»… Мама! Не буду я его слушаться!
– А я тебе помогу. Хочешь вместе? – снова нашлась мать.
– Хочу, – смягчилась девочка и принялась складывать в стопку блюдечки к блюдечкам, тарелочки к тарелочкам. Потом потянулась к чашкам, хоп! – и самая крайняя из них завертелась на краю стола, соскользнула и непременно бы разбилась, если бы брат не подхватил ее у самого пола.
И небрежно поставил на стол.
– Руки-крюки. Сейчас все перебьет, дуреха.
– Я не виновата, что здесь узко, – вспылила сестра, округлив на него гневные глаза. – Я не дуреха.
И снова мать устало примирила обоих.
– Не ссорьтесь. У нее красивые длинные руки, а у тебя отличный бросок.
Брат хмыкнул.
– Ничего-ничего – с издёвочкой заметил он. – В зимнем лагере научат убирать посуду.
Аня насторожилась.
– Я не поеду в лагерь. Мама! Теперь его очередь. Я не поеду в лагерь! Еще не хватало! Опять я! Ни за что!
Екатерина Петровна поморщилась. На глазах у девочки вновь появились слезы, губы задрожали и искривились.
– Заплачь – поддразнил брат.
– Твоя очередь! – закричала девочка. – Я и в прошлом, и в позапрошлом, и всегда на все смены. И в интернате по году! Пусть он едет. Мама!
– Он старший, он мне помогает, – терпеливо разъясняла мать. – В городе никого нет, мороз, все по домам. Что хорошего? А там лес, режим, коллектив…
– А почему он с тобой на море был, а я нет?
– Откуда ты знаешь? – врасплох проговорилась мать.
– Знаю, – слезы ее покатились градом. – Не поеду в лагерь, не поеду, пусть он едет! Мне плохо там, всегда плохо… Я хочу на море! Там паруса!
– Какие паруса? Что ты выдумываешь?
– Я хочу на море!
– Ну, довольно! – мать хлопнула по столу ладонью. – Вечно все испортит, ослица упрямая. Неси на кухню без разговоров!
Зеркало вновь отразило пышное платье, сомкнутые губы, стопку посуды в тонких руках.
В комнате стало тихо. Сын сочувственно посмотрел на мать.
– Детский сад.
– Не говори, – вздохнула она.
Ей было неловко. Дочь была права, мать не могла не понимать этого взрослым искушенным умом. Она очень старалась быть ей хорошей матерью, но сын словно перехватил ее любовь. Они с ним были очень похожи, одно лицо, одна душа, и понимали друг друга без слов. Сын и сейчас помог ей.
– Пришей мне эмблему, пожалуйста, – попросил он.
– Я же пришивала.
– А я теперь за сборную выступаю.
– О-о, – удивилась она. – Давно ли?
Вошедшая девочка взялась было за блюдо, на котором уже лежали чайные ложечки, салфетки, сметенные со скатерти крошки и фантики, но передумала и присела на стул, слушая их беседу, покачивая золотистой головой с прижатыми к щекам ладонями. Сама она еще не умела поддерживать разговор так уверенно и долго, как взрослые. Обида, как часто у детей, прошла, разве что на самом донышке оставалась едкая трещинка. На колени к ней прыгнула кошка.
– А знаешь, – говорил матери подросток, – я договорился на почте разносить телеграммы в рождественские каникулы. За деньги. Мы с Андреем ходили и нам не отказали.
– Попробуй, – кивнула женщина. – Мне нравится твой Андрей.
– Мне тоже – произнесла Аня, отрешенно глядя перед собой. – У него такие чувственные губы.
– Какие? – оглянулись разом мать и брат.
Застигнутая врасплох, девочка растерялась, заметалась, покраснела как рак.
– Я… я хотела сказать "чувствительные", ну, крупные, чуткие, – залепетала под их взглядами.
Зажав ладонью рот, Юрка выскочил в коридор, уронив стул.
– Я погоняю… на стадионе, – проронил оттуда, быстро выкатывая снегокат на лестницу. – Анька! Ду-ре-ха! Ха-ха-ха!

Солнце склонялось за соседнюю крышу, последние лучи еще озаряли занавеску, стол, вазу с фруктами. Праздничной белой скатерти уже не было, ее заменила повседневная, расшитая ткаными узорами. Переодетая в деловой костюм, Екатерина Петровна, сидя у трюмо, тонко подкрашивала глаза. Аннета стояла напротив, опершись спиной о дверцу шкафа, виновато ловя каждый ее взгляд. Вид у нее был понурый, розовое платье словно обвисло на худеньких плечах.
– Мама, – тихо проговорила она, – кого ты больше любишь – меня или его?
– Обоих одинаково, – ровно ответила мать.
– Нет – его, – потупилась девочка, и стала ковырять туфлей треугольную щербинку на паркете. Пальцы ее закручивали в жгутики розовый шелк оборки.
Женщина отложила кисточку и привлекла ее к себе.
– А платье кому купили? А пирог испекли? Ну-ка, подумай…– она тепло приласкала дочку.
Та оживилась.
– Мамочка, пойдешь через двор – оглянись, я тебе рукой помашу. Я здесь стану, – она отбежала к подоконнику. – Оглянешься, да? Оглянешься, да?
…На лестничных маршах было сумрачно и тихо. В забранной сеткой шахте, постукивая на этажах, степенно двигался широкий зеркальный лифт, проем окружали четкие ярусы оградки, прикрытые полированными перилами. Женщина, одетая в светлую шубу и серые сапожки на каблучках, спускалась пешком, слегка касаясь перил рукой в перчатке. В этом освещении она казалась моложе, стройнее, деловитее. У яркого выхода достала из сумки дымчатые очки и устремленной походкой пересекла двор.

Всё.

от Марины 21 октября
«Девочка, которую не любят дома». Класс! Сочувствую твоему детству. Как говорят пацаны на форумах: «Аннета, зачот. Пеши исчо».
Умница. И язык чистый.

От Аннеты 22 октября
Уф… спасибо. Я замерла как фигуристка перед оценкой. Тра-ля-ля.
Странное дело, мне стало легче, будто оно отлегло, мое жуткое детство. Хотя… навряд ли. Слишком просто.

от Аннеты 25 октября
Марина, слышали новость? Только не смейтесь. У меня объявился… угадайте, кто? Ага! У меня объявился… Слабо, сдаетесь? У-ме-ня-объ-явил-ся-пок-лон-ник. Самый настоящий, как в "Саге о Форсайтах". Убой!
Вот как это случилось.
Недели две тому назад темным ненастным вечером я сидела в читальном зале и просматривала журналы. На развороте одного из них была напечатана фотокартина, сделанная в лунных голубых тонах, изображавшая симфонический оркестр. Лица музыкантов (настоящих, не лабухов!) тонули в синеватом полумраке, и лишь один-единственный голубой луч высвечивал из темноты руки и сомкнутые губы исполнителей. Вглядись-вглядись, казалось мне, и сами собой польются волшебные звуки.
Незнакомый голос развлек мои грезы.
– Разрешите? – и благородного вида джентльмен с серебряной головой опустился на свободный стул. – Я наблюдал за вами оттуда, – он показал на место возле окна, – и затруднился определить, кто вы. Обычно мне это удается. Кто же вы, простите за нескромность?
«Обычно удается»… ничего себе!
– Я здесь работаю, – ответила с улыбкой вежливости.
– Вы сотрудница курорта? – он казался разочарован.
– Я инженер гидрогеологической партии. Мы ведем разведку на минеральные воды.
– Вы из Перми?
– Я из Москвы.
Мы разговорились, вышли в сырую холодную темноту. На невидимой реке в черноте светился далекий бакен, сосны стояли черные и четкие на фоне мглистого неба. Мы прошли аллею из конца в конец и обратно. Мой "принц" учтиво вел меня под руку.
Наутро пошел дождь с мокрым снегом. Отдыхающие сидели по комнатам, и только мы, трудовой народ, месили подошвами снежную кашу. По возвращении я увидела у калитки внушительную фигуру в элегантном сером пальто. Это был он, мой новый знакомый. Мы вдохновенно поговорили у меня в комнате, на прощанье я поставила «Балладу» Шопена. На глубоких последних звуках мой гость прикрыл глаза. Поднялся, поцеловал мне руку.
– Вы сокровище. Вас ищут.
С тех пор Эдвард Эрнестович мой постоянный спутник. Иду ли я на буровую, возвращаюсь ли к себе, бегу ли в библиотеку, в кино – он приветствует издали и спешит навстречу. Его присутствие не стесняет, восхищение окрыляет, наконец-то можно быть умной, никого не задевая, серьезной – не смеша, и не казаться "чудной" и не казаться "странной". С ним легко и как-то не без изящной усмешечки.
Кто же он, спросите Вы? Эдвард Эрнестович – человек классического образования, полученного когда-то в Риге, владеет несколькими языками, знаток истории и литературы, работает консультантом по экономике в промышленном концерне Урала. И сей академик снисходит к моему лепету, видит в нем смысл? … воистину, я расту в собственных глазах! Он даже повторяет мои высказывания, заносит их в книжечку на память.
– Я буду перечитывать это в своем далёке.
Иван чертыхается, но держится молодцом. Его-то уж без сомнения устраивали мои пустые вечера, моя неизменная нежность. И теперь он посмеивается, но без прежней уверенности, разводя руками – слишком уж мощен соперник. Зато по-детски счастлива Раиса. Карусель!
Прошло полторы недели. Наши прогулки привлекли внимание, официантки, медсестры пожалели мою молодость. "Со стариком ходишь…"
И я спеклась. Сказать по правде, заумь академика достала донельзя, а железная хватка вконец заколебала. Какие там пустые вечера! У меня не осталось и часа! Подобно спасенному Робинзону, хлебнувшему лондонской суеты, я могла лишь вздыхать о былом блаженстве. "О, мой остров!" Но главное – та ледяная высота, на которую он вознес меня, готовый к поклонению. Пещерная память, что ли, проснулась?
И я стала избегать Эда. Кинула, свалила, соскочила, послала подальше всю уважуху, (ботая по ухрябной фене).
Смотрите, что из этого вышло.
Не найдя меня на заветных тропках, он посетил буровую. Как нарочно, проходки в тот день не было, шла сборка насосного оборудования, и я занималась делами в камералке. Эд обошел кругом и решился ждать. Морозило. Лужи на дорогах подсохли, трава поседела и похрустывала, как стружка. Наш Дон Жуан прогуливался без головного убора, открытый всем ветрам. Мела поземка, колючий снег заметал упрямца. Воспаление легких, бронхит, ревматизм – вот чем кончаются подобные лаццо в его возрасте.
Иван-Великодушный пришел ему на помощь, позвонил мне.
– Беги скорей, он замерзнет.
Старик шагнул навстречу, сдергивая с руки вязаную перчатку. На бескровном лице фанатично горели глаза.
– Как я рад, как я рад!
И восторженно объявил, что весь мой завтрашний день принадлежит ему, поскольку нанят фотограф, дабы увековечить меня у каждой сосны, и на весь длинный вечер также расположился у нас к радости Раисы, которая ловит каждое его слово, точно приходит на лекцию.
Я взбесилась. Что за бесцеремонность? А не пошел бы он… я склонилась над расчетами, бранясь в душе "как настоящая леди". Гость помрачнел, удалился. Воспитание, годы обязывали его сдержанности, он крепился два дня, не показывался, не приходил.
Тем ярче была вспышка.
Вернувшись к вечеру, я открыла комнату и ахнула от неожиданности. По столу, подоконнику, полу живописно рассыпались цветы, яблоки, апельсины. Вскоре явился и он сам.
– Зачем вы лишаете меня единственной радости? Видеть вас, быть с вами рядом…– теплыми руками он сжал мои пальцы, и в глазах его вдруг высветилось такое беспокойство, такое одиночество, что сердце мое затмилось. Бог его знает, чем она стала для него, наша встреча. Старый Гете пришел мне на память. Пусть, подумала я, потерплю еще немного, кончится же когда-нибудь его путевка.
Вот такой "прынц".
А теперь ответьте мне, Марина: отчего могучая зрелость интеллекта и хоть отблеск мудрости не встретились в его душе? Что он там записывает за девчонкой? Отчего истины его слабы, а свет прозренья тускл? И куда плыть молодым, если нравственные маяки старейшин едва чадят и тлеют?
Вопросы, вопросы…
Так-то, Марина. Тра-ля-ля.

от Марины 28 октября
Я начинаю думать, милая Анюта, что ты не зря прожила полгода. Что ожидало бы тебя, поступи ты в другое учреждение? Утренняя толпа, спешащая на работу, вечерняя толпа, спешащая с работы, в промежутке бесцветный день в обществе робких невольников собственного диплома. Офисный планктон – слышала выражение? Уж лучше в сторожа!
Я вновь не в духе.
Помнишь ли ты картину, висящую в комнате у геологов? На днях я словно увидела ее твоими глазами, ты ведь любишь паруса. Представь себе парусную яхту, несущуюся по изумрудным волнам, крепкий ветер, срывающий с волн стремительные брызги; они сверкают на солнце и чуть не обдают вас с ног до головы… совсем как твои письма, милая девочка. Нет, ты не зря прожила полгода! И то, как ты всматриваешься, идешь насквозь… дорогого стоит. А твой поклонник! Он затмил все! И откуда оно взялось, это полезное ископаемое, в наш рациональный, рациональный, рациональный век?
В этой связи не могу удержаться от последнего анекдота про душку-Очёскова, почтившего меня особым доверием.
С некоторый пор у него роман с кассиршей, крикливой особой в несусветном рыжем парике. И вот в обеденный перерыв мне случается купить за углом пару божественных французских колгот в бархатной коробочке, перевязанной розовой ленточкой. В комнате я вынимаю из кармана и прячу в сумку незаметно для всех. Для всех, но не для Очёскова. Кто-кто, а он мигом узрел розовый бантик и задышал мне в ухо.
– Где оторвала? Покажи.
– Не могу. Дамское.
– Да брось, предрассудки.
Я приоткрыла коробочку.
– Ого! Уступи мне.
– О?
– За любую цену. Не для себя прошу.
– Надеюсь.
– Будь другом. Если бы ты знала…
Но я была непреклонна. Тогда он махнул рукой и посвятил меня в свои "сердешные".
– Доверяю тебе, как себе, – а эту "тайну" знает все Управление.
Остервенеть можно!
…И вдруг твой Эд…

от Аннеты 7 ноября
С праздником, Марина! Я не шучу, у нас его отмечают, да еще как! Третий день все гуляют, все во хмелю, но курорт работает без сбоев. Мне тоже особенно работается именно в праздничные дни. Стендаль вообще ненавидел праздники, когда закрывались театры и лавки.
Быть при деле – быть за щитом. Приятно с умным видом сидеть за письменным столом и смотреть на объемную завесу косонесущегося мелкого снега, на ширь земли, преображающуюся на твоих глазах. Зима идет, зимушка. Какова-то она в здешних краях?
В доме тишина. Все уехали в гости на целую неделю. Я одна, если не считать пестрой кошачьей девчонки, что свернулась клубком на моих коленях.
У нас пятьсот метров глубины, у нас большое опробование, вернее, конец его, предпоследний день, когда движок еще стучит, вода льется, а результаты давно ясны. По ним-то я и пишу свой первый отчет, промежуточный и не слишком строгий, где пытаюсь изложить то, что удалось понять. Не хвалясь, скажу, что имеются находки, и чем глубже, тем значительнее. Предчувствую скорую встречу с нефтью на глубине восемьсот метров, не фонтан, конечно, упаси бог, но дальний отзвук заволжских месторождений, нечто вроде визитной карточки. Не желаете ли флакончик черного золота?!!
В конце же бурения на глубине полторы тысячи метров нас поджидают йодо-бромные рассолы. Вот где удача гидрогеолога! "Будь хорошим князем и спасешься" – говорили волхвы. Слово чести, я уеду отсюда классным ассом! ИМХО. В самом деле, стоит лишь вообразить плотное тело Земли, вечное заточение глубоких вод, проникающее жерло скважины, стоит лишь представить все это!.. Ну, можно, без затей, по-инженерски пробить дырку и сдать заказчику, мало их пробито, что ли? Но ведь это, по-моему, даже совестно как-то, а, Марина? Кто уж мы такие перед Землёю, гордецы?
Впрочем, пустое. Вечно меня заносит. Ничегошеньки я не знаю. Сижу за столом, смотрю в окно, а мысленно заглядываю то вглубь земли, то вглубь себя и теряю, теряю последние опоры. Маска сорвана. Карточный домик зашатался, покосились стены и похилилась крыша.
Ну… в общем, так. В канун праздников в "моем" семействе разыгрался очередной скандал. Шло опробование, мы с Иваном не уходили с буровой. Ах, как с ним счастливо, как едино вместе! На жену его было жалко смотреть. Улик никаких, лишь сердце-вещун да радость в глазах любимого при виде соперницы, которая моложе ее на десять лет.
Не позавидуешь.
И перед самым отбытием Иван, усмехнувшись, обратился ко мне с небывалой просьбой.
– Давай поругаемся, солнышко, при ней, для понту. Пусть расслабится и не портит мне праздников. А то у нее комок в горле из-за тебя.
Я согласилась, мне что, я сильнее! И возвысила голос, и вошла в роль, и хлопнула дверью… и ощутила, чмо, в какую трясину погружаюсь душой, в какой ад! О… злиться, дуться, взлаивать, как собака в углу – нет и нет, это не мое. Быть веселой и доброй – вот я.
А через минуту Рая запела.
Какое же страдание несу ей я, «добрая и веселая»! Эта мысль гвоздем засела в башке и неясно влияет на все, что я думаю… а мне-то казалось, что все рассеется и станет хотя бы спокойно. По морда?м за такие вещи!
Нечисто мне, нечисто.
Сижу, тепло одетая, в холодном доме, смотрю на первый снег и чувствую себя последней из последних. Как явствует, мне сродно все: жить в фуфле, гнать в глаза, даже ломать комедию… Браво! Вот я какая, оказывается! Стоило же ехать за тридевять земель, чтобы узнать о себе эти милые подробности!

от Марины 9 ноября
Охолони, Аннета. Все мы не без греха. Совесть сама устраивает себе суд и чистку. Ты умница, разберёшься.

от Аннеты 20 ноября
Спасибо, Марина. Простите меня.
У нас чудо, у нас зима! Снежный воздух, острый и душистый, сугробы, мороз. Дорога мягко уходит за поворот мимо заваленных белых кустов, заснеженных елей, мимо красавиц-сосен, которые одни во всем лесу не терпят на себе снега, нарочно качают ветвями и вновь зеленеют под солнцем, под холодным высоким небом.
Вот показалась подвода с сеном, на ней, стоя с вожжами, краснолицый рабочий в ушанке. Поздоровались. Оглаживая снег, подвода проехала мимо, а я подняла сухой лиловый цветочек. Не тот ли, с лучшей копны? Вдохнула слабый медовый запах… тот… и пустилась бегом по белой дороге, потом вплясовую. Ой, люли-люли-люли… Запыхалась, прислонилась к шершавому стволу и долго смотрела теплыми мокрыми глазами.
А лыжня! Я бегаю наперегонки с собакой, кричу, взрыхляю снег, такой чистый-чистый, что дырочки от палок сгущено голубеют, точно налитые морской водой. Собака моя лает от радости, носится прыжками, длинными шаловливыми кругами и мчится навстречу, чтобы изловчиться-исхитриться и лизнуть меня в лицо.
И пусть он угасает, зимний день, я прожила в нем свою сказку.
Ночь. Горит моя лампа. Звучит моя музыка. В ней нарастает порыв, я слежу за ним, и радость моя следит со мною. За окном ночь-ночь, луна-луна. Снег будто светится, все синее, все сверкает.
…В квадрат окна медленно входит звезда. Спускается до неровной полосочки на стекле и расплывается, отдыхает. Я знаю этот путь. Можно послушать русские распевы, помечтать о Марии Черни, о генерале… а генерала все нет и нет, и вокруг одна солдатня.
Музыка огромная, до той звезды.

от Марины 22 ноября
Анна-Анюта, пожалей меня. У нас моросящий ледяной дождь, оттепельный туман над грязным городом; стена ненавистная отполирована мокрым льдом… а и как же осточертело, кто бы знал! Так бы и грохнула кулаком, и рванулась туда, где "дырочки от палок сгущено голубеют". Идут, идут по улицам мужчины, лица как жеваная газета, им наплевать, кто встретится на дороге: женщина, самосвал, крокодил, в голове у них деньги, выпивка, тусовка. Зеркало предо мной, я красивая женщина, мне дают не более двадцати семи, так почему же эти слепцы идут мимо, а если и встретят случайный взгляд, тотчас отводят глаза, мол, извините, не хотел. Что происходит? Одна морщинка, другая… что за беспросветность, господи боже!
Прости мою истерику, не сердись, милая лыжница.
Кстати, с лыжным спортом в нашей Компании тоже полный ажур. В соответствии с распоряжением молодого президента, мы провели забег на три километра по застывшему водохранилищу. Бежала вся бухгалтерия, плановый и производственный отделы, все бабы, коим возмечталось задаром получить отгул. Мое достижение – шестнадцать с половиной минут, спаленное горло и первенство по Управлению, а также любезное поздравление от руководства, вывешенное на видном месте с указанием результата и года рождения. Мальчишки!
"И дырочки от палок сгущено голубеют". А что, в самом деле, не купить ли путевку, не махнуть ли куда-подальше по твоему примеру? Отпуск-то мой не использован. Дай развяжусь с делами в жилищной комиссии, с распределением бессрочных субсидий, этим ежегодным испытанием нервов, когда созерцаешь внутренности милых сотрудников, дай освобожусь, и ей-ей сорвусь, куда глаза глядят.

от Аннеты 23 ноября
Замечательно, Марина!
Приезжайте к нам. Путевки не надо, уж мы расстараемся, останетесь предовольны. О, счастье! С утречка мы пойдем на лыжах, я покажу Вам лес, длинный спуск к реке, одно страш-шное место, где я видела пиршество волков. А днем Вы увидите, как синицы со всей Усть-Качки слетаются клевать сливочное масло, подвязанное для них к моей форточке. Оно твердое, как кристалл, и они долбят его, как дятлы. А темным вечером будем беседовать, и свет из нашего окна будет падать на сугробы, и между делом привяжем кисти к зеленой шали, которую я сплела крючком, сидя среди зеленых клубков. А ночью услышите органный хор натянутых морозом посеребрённых проводов над крыльцом. А станет скучно, соберем званый вечер и прямо руками будем хватать кровавую печенку со сковородки величиной с колесо. Надеюсь, Вас устроит общество местных охотников, краснолицых викингов, среди которых Вы будете золотоволосой Изольдой?
– Кто такая, кто такая? – станут спрашивать на Усть-Качке. – У вас что, в Москве-то, все красивые, что ли?
Я же обрету свободу и независимость, не буду играть в карты и пить вино, выручая Раису, которая зазывает меня к себе, чтобы удержать Ивана в доме, чтобы ему было с кем говорить и смеяться, потому что… че-е-ерт! им самим давно-предавно скучно-прескучно. Тёмная сила глупости… хоть головой об стенку!.. зато синие-синие айзы. Прости ей, господи!
Мне не бывает скучно. Печаль-тоска – святое дело, но скука – что за хрень?!! А уж здесь-то! Когда-нибудь я пожалею о здешней свободе, о безбрежном времени. Сколько прочитано в уединении моих сосен! И мне плевать, что кто-то не въезжает, чванится своим… гендером! пусть пойдет… Я – сама по себе, и моя жизнь – не хрень с ботвой. Грубо? Да. Могу, умею.
Тра-ля-ля.
Что за поразительные места встречаются у Великих! У Ницше! Слежу за его суждениями и жажду простого решения, ибо "истина проста", по уверениям наших мудрецов. Как бы не так! Точно грузчик ворочает и перетряхивает он глыбы своих мыслей, всякообразничает, заводит и выводит.
– Нельзя счесть праздным вопрос, – замечает где-то, – не нашел бы Платон, избегнув чар Сократа, еще более высокий тип философствующего человека, тип, который теперь навсегда утрачен для нас.
Вот так. Неотразимые чары Сократа огрузили ученика признательностью в виде томов "Диалогов" с тридцатью шестью беседами между Сократом и всякими-прочими, дабы возвысить Учителя. На это он положил жизнь, и , возможно, задержал развитие человечества. Прогнулся чел под Сократа – и упустил тропу озаренных сокровений. Трагедия античной мощи. А все только блеют: ах, Платон, ах, Сократ! Не догоняют, что ли? Что происходит, когда что-то происходит?
Марина!
Приезжайте, ведь Новый год!
По этому случаю маленькое поручение. Не забудьте о гостинцах для ребятишек, моих верных друзьях и заступниках. "Тетя Аннета хорошая, тетя Аннета хорошая…" – перечат они матери, когда та распоясывается за стенкой. Обиды я не держу, при мне молчит и ладно. Так для мальчугана подошел бы автомобильчик, фонарик и перочинный ножик (или ножик не надо?) – тогда солдатики. Для девочки, конечно, ленты-кружево и кукла с приданым. И что-нибудь столично-сладкое для обоих.
Елку срубим на поляне, привезем, нарядим, зажжем свечи. Эх! Одно только… помните «В лесу родилась елочка?». Окончание:

А после нашу елочку
В помойку отнесли,
Давай, смотри, метелочка
Веселенькие сны…

Извините.
А хотите, будем гадать на суженого-ряженого, на заговоренной воде? Приезжайте.

от Аннеты 18 декабря
Худо мне, Мариночка, совсем худо. Что произошло сегодня, час тому назад, в день моего рождения? Не знаю, не понимаю ничего.
Вчера рано утром Иван завел машину и уехал. Далеко? – неизвестно. Был ясный зимний денек. Я сбегала на лыжах, заглянула на буровую, постояла, стуча ботинками, – не появилась ли нефть? Иван не вернулся. К вечеру закачались сосны, засвистел ветер, метель понеслась в разные стороны. Ивана не было. Вот, кажется, фырчит машина… нет, это печи гудят, вьюга воет. Вот идет! Нет, это мурлычет котенок. Другие машины светили фарами, другие моторы слышались сквозь буран. Мы сбились в общей каморе в молчаливой тревоге. Страх – ожидание зла. Его может и не произойти, а человек изглодан ожиданием, пространство жизни его сгорело.
Так мы сидели, пока не заснули дети, и долго беседовали потом.
Утро пришло хмурое. Дорог как небывало, сугробы поднялись под самые окна. Расчистили тропку для наших школьников, попили чаю. Я засела за работу. Рая стукнула в стенку "За молоком", и вновь стих огромный дом, пустыня, с единственной живой душой, моей, именинницы. Вдруг ухо насторожилось – мотор? Ближе, ближе, и зеленый капот нашей "Газели" качнулся у калитки.
– Иван!
А он и вот он, горячий, морозный, пропахший бензином. Никуда бы его не отпустила, никому бы не отдала!
– Почему не звонил, почему не звонил?
Бережно сняв с плеча мою руку, он вложил подарок, золоченую ложечку с ясной цветной эмалью. Вот зачем он гонял в город, пробивался снегами, чуть не замерз, как ямщик в чистом поле!
Поющая нежность обвила меня, чуть-чуть и поплыла бы по воздуху прекрасной мелодией… Так я стояла, прижав руки, боясь вспугнуть свою радость, он же давно исчез, Иван-царевич, помчался на буровую как на свидание.
После обеда мы втроем сидели в камералке. На мне был любимый малиновый свитер и зеленые брючки длиной чуть ниже колена, с разрезиками по внешним швам, за что местные модницы окрестили их "недошитыми" и спешно нашили точно таких же. Иван по-хозяйски развалился за столом у самой двери, хмельной и лукавый, а Рая – Рая наслаждалась, простая душа, его благополучным возвращением, его превосходным расположением духа.
Идиллию нарушил Людвиг.
– Нефть идет, Николаич, – сказал он, входя с мороза в затертой телогрейке, ватных штанах, рассевшихся грязных валенках. – Пена мазутная, в точности. Глянь, как перепачкался.
Я захлопала в ладоши.
– Ура! Это для меня, ко дню рождения. Чем не производственный подарок?!
– У тебя рождение, Ляксевна? Вот не знал. Поздравляю. Давай бог здоровья, как говорится, богатства и хорошего жениха.
– А богатства зачем? – рассмеялась я.
– Сама золото, – подхватил он. – Высшей пробы, как говорится.
– А ты откуда знаешь? – расхохотался Иван.
Людвиг смутился, мельком взглянул на Раису.
– Где уж нам… султанам, – пробормотал в сторону.
– Что? – невнятно обеспокоилась Рая, но он уже направился к двери.
Спасая положение, я бросилась к нему.
– А за хорошего жениха благодарю от души, от души, от души, – и расцеловалась с мастером.
– Горько, – не по-хорошему сказал Иван.
– Людвиг, – продолжала я, – приходи ко мне на праздник.
Он смущенно развел руками.
– Подарка нет. Знать бы ране, такой бы отгрохал, – он был уже на пороге.
– Нефть принеси, – улыбнулась я.
– Насмешка это. А я бы ничего не пожалел, я бы в город сгонял, раз такое дело.
И не успел он договорить, как сильный удар чуть не сбил его с ног.
– Убирайся! – заорал Иван, швыряя на него дверь ногою.
Мастер остановился, схватившись за спину, ожидая разъяснительной шутки.
– Убирайся! – и дверь влетела намертво, и гул прошел по стенам.
В коридоре шаркали удаляющиеся шаги. Иван сидел, трудно дыша, с тяжелым обезображенным лицом.
Опустив голову, я молча ушла к себе.
Ничего-то сегодня не было, ни ложечки, ни… этого. Они уничтожили друг друга. Остается собрать черные палочки и поплакать над ними, вот все, что осталось от воздушных замков моей любви. Как мне жить? Я уже не могу не судить Ивана. Как мне жить?

от Марины 20 декабря
Что же ты молчала, негодница, про день своего рождения? Я бы нашла, чем тебя порадовать, только вчера отослала вам коробку подарков. Теперь не успею, завтра улетаю в Италию на горнолыжный курорт. Как видишь, соблазн подействовал. Накупила побрякушек не хуже твоей Раисы, красиво осветлила волосы, не забыла и вечернее платье для новогодней ночи. Смешно? А и пропади она пропадом, эта гнилая жизнь, безлюбая любовь! Поеду, развеюсь, имею же я право.
Что же до твоего огорчения, то вспомни наш давний разговор. Грубость, хамство будут ранить тебя всю жизнь. Лично я довольна тем, что Иван, наконец-то, показал себя во всей красе, развеял твою воздушность. Бежать тебе некуда, жаловаться некому, единственный выход – в самой себе. Разбирайся.
Главное, не строить из себя жертвы… ась? Так-то.
На сладкое же получай отзыв Котика, слышанный собственными ушами в его кабинете.
– Толковая девчонка, – бормотал он, читая твой отчет и царапая пятерней рыжую шерсть на затылке. – Толковая девчонка, заешь меня собаки.
Итак, прощай. С Новым годом!

от Аннеты 20 января
Прошел месяц, Марина, с тех пор как я в последний раз говорила с Вами. Этот месяц… как он громаден! Начать с того, что я была в Москве.
Но нет, надо бы раньше, с тридцатого декабря, когда сорвалась и пустилась вскачь бешеная тройка моих приключений. Что это было? Где уверенность, что подобный вихрь не метнет меня снова и снова?
Однако, по порядку.
В конце декабря работы на буровой остановились. Ждали цемент, который застрял на базе Управления. Глубина скважины достигла тысячи ста метров, и без цемента, без защиты от нефтесодержащих слоев бурение становилось "грязным делом", по насмешливому выражению главврача Рината Ахтямова. В самом деле, кому нужны йодо-бромные ванны с бурой пеной и радужными пузырями на поверхности? А виновата, конечно же, гидрогеолог, ж-жалкая ж-женщина.
Итак, в ранних сумерках тридцатого декабря перед синеющим окном я почти читала Jane Austen «Pride and Prejudice», прозрачную нежную прозу. Из соседней комнаты слышались голоса, у Раисы были гости, местные женщины, сбежавшиеся полюбоваться на Ваши чудесные детские подарки. Женщины ахали, громко, по-здешнему обыкновению, разговаривали, почти кричали в полный голос, а я поглядывала в словарь и размышляла над тем, как одолеть праздники без душевной боли.
Я на срыве. Моему истерзанному самолюбию уже нечем зализывать раны. Новые оскорбляют меня заранее, вот и приходится, точно калеке, предугадывать все колдобины на будущей дороге. Главное, не видеть "их" вместе, не всходить на костер ревности, не слышать ни ссор, ни глумливых примирений, упасть, пропасть, скрыться с глаз… Как будто оно возможно в маленькой Усть-Качке.
Хорошенькие желания под Новый год!
Стукнула дверь, одна и другая. Женщины прошли под окнами, долетел преувеличенно-оживленный смех Раисы (стрела в спину – сиди, мол, одна-одинешенька), и все стихло
Темнело. Синее сменилось фиолетовым, затем черным. В оконных стеклах отразилась настольная лампа и я сама, забравшаяся с ногами на стул, хорошенькая, в зеленой шали, одна-одинешенька.
Скрип снега, шаги, Иван. Поцелуй наш был горяч и пуглив по обыкновению.
– Рая здесь?
– Нет.
– Нет?
– Нет.
Оставив меня, он прошел к себе. Темнота. Дети веселились в школе на елке. Постоял. "Как? – вскипело самолюбие мужа, – всегда в доме, всегда в любовном рабстве, надоедливом, бранчливом, но сверхнадежном, и вдруг – ушла! Смело, небрежно, не сказавшись?!" И пройдясь бесцельно из угла в угол, Иван застегнул полушубок и отправился на поиски. Он пошел искать свою жену, а я осталась, как "вдруг разрешенная вольность".
О, как тогда стало! Я зажимала рот, чтобы не слышать собственных рыданий. Не сразу дошли до меня частые звонки междугородной.
Звонил Эдвард Эрнестович, торжественный и церемонный.
– Многоуважаемая Анна Алексеевна! Анюточка! Счастлив слышать ваш милый голос. Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом и пожелать…
– Потом! – закричала я со слезами, – потом, потом…
– Вам недосуг?
– Я… я уезжаю.
– Далеко ли?
– В… Москву.
– Прекрасная мысль. Надолго?
– Не знаю, ничего не знаю!
И когда минуту спустя я положила трубку, случайный порыв принял вид единственного решения. Еще через полчаса я сидела в курортном автобусе, увозившем очередную смену отдыхающих, а к исходу суток, как снег на голову, упала в объятия милых родственников. Усть-Качка осталась далеко-далеко, обратилась в точку, затерянную в снежных просторах, уплывших под серебристое крыло моего самолета.
Заветные новогодние мечтания сбылись, как в сказке.
И началась Москва. Бег по Тверской с её галантерейным шиком и толпой, толпой, где тебя никто не знает, никто не мешается в твои дела. Яркие шелка, китайский бархат! тени, блестки, помада! колье из драгоценных цветов – глаз не оторвать! Я хочу всего этого! Я красивая, я могу царить!
Потом стою на Тверской в книжном за полночь и погибаю уже там. Протопоп Аввакум, Сведенборг, Генон … громады! Я хочу эту мудрость! И толстенная биография А. Чехова. Вот… сейчас я все пойму! Сердце замерло, упало, покатилось. Как липли к Антону женщины, как ломались, разбивались, как он был неровен, влюбчив, уклончив, ненавистен… топучее болото, гибель неминучая… Обиделась. Не пойду больше на его пьесы и уже не хочу читать его рассказы без единой счастливой женщины! И чтобы никто не отвечал мне "Не знаю" на вопрос «Как жить?»!
Разберусь. Сама.
И библиотека, Альма матер! Мраморная лестница РГБ, умные лица, склоненные головы. Там встретилась мне подруга Тина. Модная, оживленная, в курсе московских новостей и течений, всех знает, у всех бывает. Да права ли я, уехавши в такую глушь?
Не Москва, а наслаждение!
Длинное письмо, Мариночка. Отдохнем до завтра.

от Аннеты 21 января
Продолжаю со вздохом.
Что это было? Кружение сердца?
Следом за мной в Москве появился Эд. Я получила от него конверт с билетами в Большой театр и Консерваторию, за ними последовали творческие тусовки, модные рестораны. И всюду взоры мужчин устремлялись на меня и моего статного спутника, который и сам не сводил с меня глаз и все старался коснуться моей руки. Прежнее отчуждение вскипало во мне. Ну, почему «он» не "Он"? Когда же я буду счастлива?
–"Иван, – произносила я, – Иван, Иван", – но звук был пуст, как пинг–понговый шарик.
Возможно ли?
– "Иван! – проверяла я эту новую легкость. – Иван, Иван!"
Сомнений не было. Цепи упали. Час моей свободы настал.
Между тем прошло пятнадцать дней, полмесяца самовольной отлучки с объекта! Проще простого было бы купить обратный билет, и никто бы меня не слил, не заложил, чего-чего, а этого у нас нет. Однако, нужды дела, предстоящее генеральное опробование, сотни накопившихся мелочей неожиданными копьями встопорщились на моем пути.
Отъезд показался бегством.
Полная сомнений, я решила позвонить Боре Клюеву.
– Боренька, – проворковала я тоном хорошенькой женщины, попавшей в беду, – посоветуй, пожалуйста, как мне быть?
Он был поражен в самое сердце. Испуг и замешательство его были столь велики, что меня кольнуло сожаление о начатых переговорах. Тем не менее, я нажимала, и, уступая, он взялся свести меня с Васиным. Ночью мой поступок космически разросся. Беглянка, прогульщица, нарушительница дисциплины! – я проснулась, дрожа от страха, и бегом по морозу помчалась к месту встречи на углу Управления. Отстой!
Вокруг наполнялся шумом деловой центр. Шелестели шины по бесснежному асфальту, за огромными окнами виднелись фигуры служащих, светились экраны мониторов.
Как я жалела, Марина, о Вашем отсутствии!
Незнакомый чел с зябким лицом алкоголика обнял меня за плечи. Это был Боря без усов и бороды.
– П-похудела как – проговорил он. – Одни глаза, совсем взрослые.
– Зато ты омолодел, совсем мальчик. Усы хоть верни.
Мы проследовали в кабинет главного специалиста. Константин Евдокимович был один. Боря показал на меня и поспешил скрыться. Васин был тоже иным. На нем был коричневый костюм в крупную клетку, клетчатая белая рубашка и лучистые, как фонари, запонки на манжетах. Эти нарочитые кругляшки смутили меня почему-то.
– Садитесь. Доложите состояние дел на объекте. По какое число ваши сведения?
– По тридцатое.
– Слушаю.
И пока я говорила, потея, как ученица, он внимательно разглядывал меня, опершись на скрещенные кисти рук, лежащие на столе. Два больших пальца подпирали розовые щеки, и весь он был розовый, кудрявый, внушающий доверие, вот только запонки фальшиво отсвечивали мне в глаза. Под настольным стеклом виднелась фотография Кира. По ходу доклада пришлось набросать карандашную схему, дрожащие тонкие линии, но, в конце концов, я собралась и даже блеснула кое-какими мыслями относительно геологии милой Усть-Качки. Смолкла. Опустила руки на колени, стараясь дышать ровно и незаметно. Главный специалист сидел, откинувшись в кресле, с глазами, устремленными в пространство, словно у глупца или философа, как говаривал Наполеон.
Пауза затягивалась. Наконец, он навалился на стол, брякнув своими застежками.
– Послушайте меня внимательно, Анна. Я должен сделать вам одно предложение. Как вы смотрите на научную работу? Думали вы об этом?
Я растерялась.
– Разумеется, думала, даже пыталась…
Он кивнул.
– Мой друг, доктор геолого-минералогических наук… да вы с ним знакомы – Окаста Вехов! подыскивает толкового сотрудника, поначалу, правда, всего лишь старшего лаборанта. Работают они широко, по всей стране, но выезжают исключительно летом. В прошлом году они обследовали минеральные воды Приморья, нынче собираются в Туву. Окаста Вехов человек необычный, работник, каких мало. Итак, если вы согласны, я охотно дам вам рекомендацию в его лабораторию.
Я не верила своим ушам. Согласна ли я … да у меня дыхание перехватило от радости.
– Это было бы счастьем, – тихо произнесла я, – разве могут быть сомнения?
– Очень рад, – без улыбки ответил он.
Написал на зеленом квадратике адрес Лаборатории и отпустил с миром.
Я ушла птицей. Где вы, глупые страхи? Будущее лежало передо мной, словно солнечная дорога, усыпанная цветами. Показав язык трусишке Клюеву, я сбежала с лестницы и через два каменных моста понеслась на Ордынку.
Гидрогеологическая лаборатория помещалась в старинном особняке, выкрашенном в желтый, с белыми просветами, цвет, с узкими, закругленными поверху окнами, навевавшими прекрасные образы прошлого. С теплым сердцем переступила я порог этого дома.
Вехова отыскали в темноватой клетушке, уставленной занумерованными стеллажами, откуда он, одетый поверх костюма в синий ситцевый халат, перетаскивал вместе с сотрудниками плоские ящики с образцами горных пород. На этот раз Вехов был прекрасно подстрижен и, как и Васин, производил иное, городское, впечатление. Наша беседа не затянулась. Упрежденный звонком друга, он условился о переходе в его лабораторию тотчас по окончании моего объекта.
Волшебный круг замкнулся. Ай да я!! Видно, я и впрямь чего-то стою, ежели сам главный специалист озабочен моей судьбой!
Упоительные грезы переполняли сверх меры, я была как в чаду, и лишь в самолете, над белой ватой облаков, наконец-то пришла в себя. Глупышка! Это же увольнение! Меня легонько переставили с места на место, избавились, как от ненужной мебели. Глупышка, глупышка. И вся моя одиссея – сбег в Москву, шатание по ресторанам, появление в Управлении – показались таким недоумием, что я застонала.
Ох, Марина, сил нет, такое длинное-предлинное письмо. По комнате, распушив хвост, носится молодая кошечка, полная дикой радости, а за окном, качаясь на ветке, клюет черемуховые ягоды клест. Трепещут крылья, коготки цепляются за веточку, подгибается хвост. Охладевает к ягоде, роняет косточку и улетает…
Перед глазами вновь угол забора, кусты, заснеженное красностволье леса. Возвращение в Усть-Качку – это платье, из которого я выросла. Все ушло. Ушла даже боль, в которой было главная черта Усть-Качки. Бо-оль! чем жила! И появилась неловкость, когда полные ожидания глаза Ивана встречаются с моими пустыми, и появилась ложь обыденных слов. Хороший Иван, близкий… и прошедший.
Лишь природа, милая скромница, затаилась и ждет, когда я справлюсь с собой и все гармонично увяжется.
Но Вы, Вы, Марина, Вы были на отдыхе, совсем в другом мире. Расскажите, поделитесь. Жду ответа… как соловей лета.))

от Марины 23 января
Что же, моя красавица, принимай поздравления. Научная работа – это тебе не буровые отчеты. С деньгами, правда, там не густо, однако, в наши времена, когда все, дай бог, начинает зависеть от нас самих, я уверена, что ты быстро проявишь себя и добьешься успеха (хотя это, разумеется, еще не ключи от счастья). И не разводи кисели, никто не собирался тебя обижать. Смотри, какой разговор состоялся у меня с Васиным на другой день по получении твоего письма.
– Жалеть пришла, – догадался он, увидев меня на пороге.
– Пришла. Объяснись с производственным отделом.
Он усмехнулся, встал и прошелся по комнате, пощелкивая подтяжками.
– Послушай, Ангелочек (мое туристское прозвище)! Мы с тобой тертые калачи, не нам объяснять, как сложна жизнь. Разве не видно, что это за птица? Место ли ей на буровых? Объект за объектом, один глуше другого… она же сломается, наделает глупостей. Она уже делает их, разве не так?
– Допустим.
– Вот и нехай идет в науку, творит, растет. Пока я добрый. Ясно теперь?
– Ясно, ясно.
– Такого начальника ей подобрал, такие условия! Сам бы ел, да деньги нужны. Передай, с нее причитается. Шутка.
Итак, поздравляю.
В самом деле, приятно смолоду уехать подальше да посамостоятельнее, приятно бросить вызов судьбе. А ну как еще раз, да еще, еще? Вернешься домой, а тебе уже за тридцать и чего-чего не переслучалось за это время. Главного нет – семьи и достойной работы. Так-то, милая. В общем, рада за тебя.
Относительно прочих драм выскажусь в смысле, каковом прочла у Омара Хайяма: что все имеет конец и что с новой весной заводи и новую любовь. Все проходит. "Как о воде протекшей будешь вспоминать". Эти полевые романы тем и хороши, что не выносят перемены места.
И, то-есть, все к лучшему.
Да, девочка, я была в Италии. Горы и лыжи, камин и свечи, ласковое внимание черноглазых мужчин. Когда хочется ощутить себя женщиной, привлекательной и желанной, мы едем на юга оттаивать душой и телом. Но тебе, сколько помнится, претит курортная свобода, ты у нас недотрога, скромница, а?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70896622?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.