Главная страница | Современная русская литература | Повесть

Повесть
Наталья Светличнова
Безответная любовь к Петербургу и к человеку, который неслучайно пришел в жизнь героини. Откуда берутся травмы? Неужели они передаются по наследству? И как с ними ужиться и стоит ли? И как прервать этот круг Сансары?

Наталья Светличнова
Повесть

Повесть

«Мне хочется говорить не о себе,

а следить за веком, за шумом и прорастанием времени.

Память моя враждебна всему личному.

Если бы это от меня зависело,

я бы морщился, вспоминая прошлое. «…»

Надо мной и многими современниками тяготеет

косноязычие рожденья. Мы учились не говорить,

а лепетать – и, лишь прислушиваясь к

нарастающему шуму века и выбеленные

пеной его гребня, мы обрели язык».
Осип Мандельштам – «Шум времени».

Есть что-то прекрасное в неприкосновении, словно случайно пойманный аромат сирени, который хочется дослушать до конца. Но тебе страшно развеять эту тихую гармонию, поэтому расстаешься с этой музыкой. И оставляешь себе только воспоминание о том кратком сближении с нежностью.
Напротив меня сидела немолодая пара – их руки тянулись друг к другу, стремясь соединиться, но всё же, не делали этого. Интенсивность нежности в неприкосновении, как однажды сказал Бродский. Я смотрела на них и восхищалась их притяжением, которое не терпело посторонних наблюдателей. Я люблю созерцать, но, когда пытаюсь уловить настоящее, оно необратимо ускользает от меня, эта река проходит через меня, я стою мокрая и тщетно пытаюсь замедлить течение.
Мне всегда хотелось написать историю о невероятных людях, событиях и встречах. Но, видимо, честнее всего будет начать с себя. Как главный персонаж, я не обладаю особенными чертами, как мне этого не хотелось. Это не ложь, я сама про себя всё знаю. Чтобы написать вам мой портрет, хватило бы трёх красок: темный марс, темный кадмий и неаполитанский оранжевый. Хватило бы несколько широких мазков – чтобы получилось моё округлое лицо, черты которого выглядят настолько крупными и удивлёнными, что чаще вызывает улыбку и снисхождение, нежели восхищение. Так что я должна показаться вам милым человеком.
В руках у меня лежала записная книжка моей бабушки, недавно найденная в папином шкафу, и я снова подумала о том, почему меня тянет в Петербург.
Меня назвали в честь неё – Александрой. Она умерла за несколько лет до моего рождения, так и не узнав, что Советский союз всё же рушимый. Хоть я её не видела никогда, мне не сложно представить, как именно она выглядела. В наследство от неё мне достались каштановые волосы, разрез и цвет глаз, фигура, имя и знак зодиака, что иногда наводят мысли о реинкарнации. Мне с детства казалось, что она живет вместе с нами, словно призрак или ангел-хранитель. Упадет случайная тень на стену, напоминающая силуэт человека, и у меня нет никаких сомнений, что это она пришла пожелать мне спокойной ночи. Да, это словно вера в Деда Мороза. Но, что, если всё, что я загадывала на Новый год, всегда сбывалось? Что если Дед Мороз и правда существует?
Папа всегда грустит из-за мысли, что она нас не застала, не воспитала. Но он не знает, что она всегда была с нами рядом. Её пластинки, её дом, книги, кольца, фотографии и письма.
Я нашла её дневник случайно, когда убиралась. Не знаю, почему про него никто до этого не вспоминал. Наверное, потому что в дневнике было что-то очень личное? Обычная школьная тетрадка с пожелтевшими страницами и размытыми чернилами.
Она написала в дневнике, что Ленинград – город, в который возвращаются за трагедией, (должно быть, смутное влияние Достоевского), но всё же она любила тот сказочный дореволюционный Петербург, где познакомились родители ее мамы. Александра мечтала жить в этом городе, увидеть спектакли Товстоногова и работать на Ленфильме. И она смогла бы, если бы не любила моего дедушку, который не разделял её мечту о Ленинграде. Дедушка почти не рассказывал мне об Александре, как будто она никогда не существовала. Он намеренно вычеркнул свои воспоминания, чего я понять не могла. Правда, однажды у нас всё же состоялся разговор, который я, если позволите, опишу позже. Должны же мы хоть как-то следовать хронологии?
Часы пробили шесть, а Федя Попутчиков опаздывал, как всегда. Как мне кто-то однажды сказал: опоздание – доказательство того, что ты не хочешь тратить на встречу своё время. Когда я уже решила, что поеду одна, он прибежал запыхавшийся на перрон и сказал, когда мы уже зашли в вагон, что не верил до последнего в наше путешествие.

Когда мы ехали одни в темном купе, когда мерно стучали колеса и пела фальцетом одинокая звезда, когда горел синим светом снег и чернели кулисы голых деревьев, я не могла заставить себя расслабиться. Дребезжало стекло в жестяном подстаканнике, и мелькали ленты от фонарей на лицах и постельном белье. Оказалось, что нам с Федей не о чем говорить. Что за напасть? Почему именно тогда, когда ты влюблен, не можешь найти и одного слова? Я упорно продолжала смотреть в окно, чувствуя на себе взгляд Феди.
– Глушь и тишь, навстречу мне, только звезды попадаются одне, – сказал Попутчиков.
– Что? – я повернулась к нему, в темноте едва можно было разглядеть черты его уставшего лица.
– Пушкин, говорю.
– Откуда?
– Да чёрт его знает, – сказал он и снова посмотрел в окно.
– Знаешь, я иногда думаю, что должна была родиться в Питере.
– В начале прошло века?
– Мне было бы страшно жить во времена перемен.
– Откуда ты знаешь? Может наши времена будут гораздо хуже?
– Не хотелось бы. Но прошлый Петербург очень заманчив.
– Александра, Александра, этот город наш с тобою, – пропел он и протянул мне руку, – дашь мне руку? А то я в последнее время плохо сплю.
– И чем же поможет моя рука?
– Саша, пожалуйста.
Я протянула руку, но не было ни нежности, ни любви в этом прикосновении, одна телесность. За день до отъезда – я сильно нервничала, сама не зная от чего. Верить своей тревоге бессмысленно, но убежать от неё кажется почти невозможной задачей. Наша поездка была воспринята общими друзьями, как предательство. Все решили, что быть вместе мы не должны, и это довольно глупая затея. На него сваливали все смертные грехи, а меня нарекли дурой. Но мы никого не слушали или не признавались друг другу в этом. Мы держались за руки, пытаясь заглушить в себе чувство вины за то, что мы делаем что-то неправильное. Хотя в этом не было ничего преступного. Я отняла руку и вернулась в свою тень.
– Ты боишься меня? – прошептал он, снова взяв меня за руку, и потянулся ко мне. Поезд резко остановился и Попутчиков упал на стол. Я рассмеялась, нарушив тем самым ту атмосферу, которой он так скрупулёзно добивался.
– Пойду на перрон, хочу проветриться.
– Саша, смотри, не заболей.
– Спокойной ночи, бармолей, – засмеялась я и выбежала из купе.

«Малая Вишера» – едва освещаемая надпись высилась над головой Александры. Мороз, безветренно, тихо, оголенные ноги быстро покрылись мурашками, и пар поднимался от теплых рук. Крикнешь, никто не отзовется, кроме эха. Глушь и тишь. Александра, закутанная в коричневую шаль, шагала по сугробам, высоко поднимая ноги, чтобы не набрать в ботинки снег. Открыла ладонь и поняла, что забыла спички, – возвращаться не хотелось. Ну что ж просто постою.
– Девушка, не замерзнете? – громко сказала проводница, стоявшая в тамбуре.
– Да вот, огонька бы.
– Что вы! В Советском поезде чего только нет, и спички найдутся!
– Скоро Ленинград?
– Ещё часа четыре. Зачем едешь?
– Давно мечтала Ленинград увидеть.
– Да, сезон ты, конечно, не самый удачный выбрала. Сильные морозы обещали.
Александра закурила, и запах шпал смешался с ароматом папиросного дыма. Медленно падал снег на Александру и на поезд, что-то кричал обходчик, постукивая молотком, как будто отсчитывал тиканье часов.
– Не найдется еще одной папиросы? – сказала Тамара, – муж ругается, если учует, потому и не курю. Но как можно не курить, когда едешь в поезде – это мой ритуал, который он не понимает.
– Я тоже люблю поезда с детства, и это, видимо, мне передалось по наследству от родителей. Они во время войны служили на Военно-санитарном поезде, в общем, они там и познакомились. Мама говорит, что, не смотря на все ужасы, которые ей пришлось пережить за эти годы, она благодарна войне за встречу с отцом.
– Страшное время было, конечно. Я первый раз оказалась в поезде где-то в сорок втором году. Мне тогда семь лет было. Ехали в эвакуацию, подальше от Ленинграда, где я много плакала, боялась взрывов и воя сирен. А поезд убаюкивал меня. Бабушка рассказывала мне сказки, а я смотрела в окно на поля и луга, и они мне казались бесконечными. Шлялись мы с бабушкой всю войну по родственникам в Поволжье. Так и сложилась моя жизнь из рельсов и шпал.
– Завидую я вам, честное слово. Скольких сил мне стоило купить билет в Ленинград.
– Нечему тут завидовать. Но ты права, я делаю то, о чем всегда мечтала. Так зачем ты едешь в Ленинград?
Александра посмотрела на проводницу и улыбнулась ей:
– Я сама хочу узнать зачем.
– Так, Каренина, хватит страдать и мёрзнуть. Пойдём ко мне в купе, согреваться.
Александра пошла к проводнице Тамаре. Пропустив несколько чарок, они разговорились о детстве, о родителях, о войне и о том, как плакали, когда умер Сталин и когда Хрущев с докладом выступал на двадцатом съезде. «Слава Богу, моя бабка умерла к тому времени, а то не пережила бы такого, ей-богу. Вот те и убивец». Из рассказов Тамары стало понятно, что её отца с матерью сослали то ли в Хабаровск, то ли в Магадан. Втайне от НКВДешников её передали двоюродной бабке, которая её и воспитала.
«Ой, какие сложные годы-то были. А страшный день был, когда я талончик потеряла. Стою в очереди и понимаю, что нет его, и хлеба этого бумажного не видать нам. Как я плакала тогда, Сашенька, как плакала! А взрослые стояли и смотрели на меня, но что поделать, если у них дома такие же детишки плакали».
Александре так стыдно сделалось в этот момент – за своё счастливое детство, за живых родителей, за то, что не знала голода. Так извиниться хотелось перед этой проводницей, будто она сама виновата в том страшном времени. Большая Тамара обняла напоследок и велела ей обязательно навестить её, как будет время, на Литейном проспекте. Она пригласит подруг, песни попеть, поплакать, а что им ещё надо?
За окном было всё ещё предательски темно, хоть уже и наступило утро. Зайдя обратно в своё купе, Александра застала своего попутчика в той же позе, в какой он был четыре часа назад. Спит, не притворяется. Она положила свою голову на подушку и тут же провалилась в сладкую полудрему. Ей снились поля да луга, и семилетняя девочка, которая с восторгом смотрела в окно и смеялась.
Она так и не рассказала ему, отчего она так сладко улыбалась во сне.

Мы вышли рано утром с вокзала: не выспавшиеся, голодные и грязные. Федя сердился, не хотел разговаривать со мной. Он пытался серьезно смотреть на меня, чтобы я почувствовала вину за то, что вчера была холодна с ним. Его помятое лицо выглядело скорее смешным, нежели осуждающим.
И нет никакой художественности в полусонных молодых людях, которые идут по незнакомому городу. Нет ничего художественного в том, что мы были вместе, хотя каждый из нас с этим вместе поспорил бы. Мне было приятно видеть его со мной в сменившихся декорациях. Нам дано было попробовать каково это – я и он без московских обстоятельств.
В Петербург приезжают расставаться. Это не закон природы и не закономерность, а только несуразное суеверие, в которое я поверила. Так сложилось, что моим пра- и прапра- пришлось его покинуть или же в нем потонуть, так и не выйдя больше на поверхность. Этот город с отрицательным резус фактором, и не быть нам с ним вместе – так биологически сложилось.
Находясь здесь, я чувствую себя вирусом, от которого Петербург хочет избавиться, во что бы то не стало. Того гляди, завоет сирена, заметив моё инородное тело на Васильевском острове, вырежут так, что и рубца не останется.
Когда-то давно до моего рождения, и до рождения Александры, ровно сотню лет назад по Невскому проспекту ехал в коляске широкий и грандиозный Шаляпин, который еле умещался в двадцатый век. Каждый раз он оказывался в одной и той же кибитке подпитый и веселый, да громкий. На улицах все оборачивались, кричали ему вслед, глядя на такое событие – сам Шаляпин по Невскому едет! Извозчик ни рубля брать с него не хотел – «Я, брат, тебе за такое чудо сам должен. За душу трогаешь». Шаляпин хватал его своими большими руками, обнимал и, снимая шляпу, говорил: «Благодарствую, брат». Так этот извозчик из большой любви и поклонения перед ним искал его по всему городу, чтобы только послушать песни его. Приходя домой, он со слезами рассказывал жене о великом человеке, та его обнимала и просила тихонько, чтобы он всё же взял с него деньги. На что жить-то прикажете? Ничего она не понимала, и извозчик театрально уходил от неё на воздух, словно из кулис на Мариинскую сцену. Возил ли он на самом деле Шаляпина или нет, не знаю. Но он так верил в это, что очень хотелось, чтобы это, и вправду, было так. Спустя годы, скрывая своё петроградское прошлое, он всё же так любил рассказывать детям об этом артисте.

Мы шли по Невскому и смотрели по сторонам на массивы и на каналы. Попутчикову шёл Петербург, он должен был родиться в нем. Я любовалась нами в моменте, уж слишком нереальным он мне казался. Смешные холодные любовники. Мимо нас прошёл какой-то человек – и его лицо показалось таким знакомым, – он посмотрел на нас три раза, словно узнав. Попутчиков быстро отвернулся от него, испугавшись, что нас разоблачили. Прохожий быстро скрылся в толпе, возможно, он просто обознался, решила я.
– Нам надо поговорить, – сказал мой друг, когда мне уже показалось, что гроза прошла. Ему не хотелось огласки нашей связи, да и мне тоже, наверное. Хотя чего мы боялись, не знаю.
– Успеем. Не обращай внимания на прохожих. Как мне однажды сказала подруга, в Петербурге все смотрят на тебя, словно вы хорошо знакомы. Лучше пойдем в Эрмитаж. Я так давно там не была.
– Ай-да, подруга.

Вы, должно быть, думаете, что название «Дворец памяти» слишком претензионное и вычурное. К тому же опрометчиво выбирать этот город местом действия после Гоголя, Довлатова, Андреева. Что ещё не происходило в Петербурге? Что можно сказать, что до этого не говорили?
Всё же этот каменный остров значит для меня больше, чем просто город писателей и царей. Чужой и свой – чувствуешь себя одновременно незваным гостем и вернувшимся блудным сыном. Как будто в музее.
В Эрмитаже выставлен один из главных шедевров Рембрандта с тем же названием «Deterugkeervandeverlorenzoon»[1 - (нидер.) Возвращение Блудного сына] – интимная обстановка картины не предполагает чужой взгляд. Но художник написал так, что Смотрящий вписывается в композицию – как настоящий Блудный сын, которого ждала картина. Так же дневниковые записи обнажаются перед Читателем, для которого она написана.
Дворец памяти – это сам Эрмитаж. Ты гуляешь по залам и из одного времени и пространства попадаешь в другое. Говорят, наш мозг так и устроен – этажи, комнаты, сундуки с воспоминаниями, именами и списком кораблей из Илиады. Вот и всё.

Монтажная склейка.
Место: Дворцовая площадь, 2.
Время: 16,45.
Он и Она гуляют по залам Зимнего дворца.

ОНА:

Холодный, золотистый ковчег на Дворцовой площади. Помню, как гуляла здесь, когда мне было тринадцать лет, бегала по залам вместе с голландцем, мы спорили об искусстве и музыке. Он рассказывал мне о картине Рембрандта, которого я почему-то называла Рейном.
ОН:

Так ты и полюбила Рембрандта.
ОНА:

Знаешь, все мы, девушки, Татьяны Ларины. Мы зарываемся в Онегинской библиотеке, чтобы понять, что любит наш Евгений.
ОН:

Смешная ты, странная у тебя была мотивация.
ОНА:

А мне кажется, что настоящей мотивацией может быть только влюбленность.

Он делает вид, что не услышал, что она сказала.

ОНА:

Смотри, это военная галерея. Я чувствую себя здесь неудобно. На этих стенах висят не картины, не личности, а ордена за чужие смерти.
ОН:

И какая же моя Онегинская библиотека?
ОНА:

Гоголь, Гумилёв, Чехов, Шаламов? У тебя обязательно будет играть музыка. И это будет Моцарт
ОН:

Закрой глаза и дай руку. Теперь сделай шаг, не бойся.
ОНА:

Я не боюсь тебя, просто заметила, какой всё же скрипучий пол в Эрмитаже.
ОН:

Держись крепче. Если бы ты сейчас посмотрела на небо из окна, то увидела бы Неву под снегом и льдом и небо в облаках.

Какой красивый зимний Петербург.
ОНА:

Он, и вправду, красивый. Когда я была маленькой, мне хотелось стать астрономом – настолько меня завораживало это ночное небо и бесконечное множество миров. Джордано Бруно погиб за истину. Ты представляешь, насколько широко и невероятно он мыслил? Сейчас даже страшно предположить что-то наподобие его «бесконечности». Нам и сейчас кажется, что мы совершенно одни в этом пространстве. А он смотрел на это небо и видел намного дальше и шире, чем я или ты. Джордано смотрел не в будущее, и не в прошлое, а в вечность – в эпос древних, которые понимали больше нас, как мудрые дети, знающие больше взрослых. Почему мы почти не помним себя детьми? Это ужасно несправедливо, не считаешь? Если вселенная бесконечна действительно? Если жизнь моя всего лишь шутка или мгновение, то почему я её трачу на пустяки и нелюбимых людей, зачем я… ты отпустил мою руку.
ОН:

Хватит летать! Когда я думаю о великом, мне кажется, что я – абсолютное ничто.
ОНА:

Или абсолютный Кто-то.
ОН:

В этих играх я отказываюсь участвовать. А ты уже повзрослей, и думай о том, что на земле сейчас. Мне душно в этом зале, пойду прогуляюсь… Неужели ты не можешь говорить ни о чем? Вишневый сад уже вырубили, а Джордано Бруно сожгли на костре. Я с тобой здесь, а ты все куда-то летишь, словно воздушный шарик. Встретимся внизу, я устал от этих картин.

Фёдор Попутчиков не был злым человеком. Он мечтал и стремился реализовать себя на сцене, но всё время оказывался не в том месте, не в то время. И Фёдор уходил и от нелюбимой работы, и от женщин. Но ему всё прощали. Есть такой тип людей, которым всё прощается, может, карма у них такая. Женщины его любили, сопереживали ему и помогали. Да и он отвечал взаимностью на любое проявление внимания в его сторону. Один мужчина с завистью заметил, что через десять лет от Попутчикова все будут сходить с ума. Он уклончиво отвечал, что через десять лет он надеется себя увидеть дома с женой и детьми.
Он верил в любовь и искал её, но каждый раз, когда он её находил, ему становилось скучно. И не сказать, что женщин он выбирал сложных или простых (такое про человека вообще говорить странно). Фёдор влюблялся несколько раз в неделю, но не мог никого полюбить. Любили ли его? И как сильно, спросите вы? Но как можно измерять чью-то любовь? По уровню гормонов? Его любили многие. Им восхищались, писали ему стихи и рисовали картины. Но все эти подарки стоили ему девчачьих слёз, и ничем более. И рисунки, и стихи были пошлыми. Да, в наш век посвятить кому-то заурядный стих про страдания и любовь считается высшей мерой пошлости. После прочтения такой заурядности хочется материться. Но, кажется, я отвлекаюсь.
Попутчикову было противопоказано пить. Его обаяние таяло пропорционально выпитому алкоголю. И Фёдор из интеллигентного и вежливого мужчины превращался в деревенского пацана, в плохом смысле этого слова – лез в драку, ругался, целовал и хватал женщин, а те в испуге разбегались от него, как от уличного бродяги. Вы скажете, что почти все пьяные люди безобразны. Так вот его друзья, которые любили выпить, признавали, что кому-кому, а Феде пить нельзя – а то жди беды.

Фёдор Попутчиков сидел в холле зимнего дворца, размышляя о том вечере, когда он сделал неправильный выбор. Ещё подростком он пообещал себе, что женится на той девушке, для которой он станет первым мужчиной. Но сдержать слово он не мог – и сильно переживал это предательство по отношению к самому себе.
Рядом с ним села женщина, которой на вид не было ещё сорока лет. Она была полновата, но ей настолько шла эта округлость, что Фёдор не мог не смотреть на её формы. У неё были черные густые волосы по плечи, прямой, длинный нос и фарфоровая кожа, и от неё пахло мандаринами и кофе. Ему хотелось прилечь на её мягкие колени, коснутся её волос и плеч, или чтобы она погладила его по голове, пока он не уснет. Женщина была очень красивой, но навряд ли она думала об этом в тот момент. Одной рукой она держалась за живот, а другой обмахивала себя путеводителем по музею, словно веером. Ничего не сказав, Фёдор протянул ей бутылку с водой и улыбнулся. Женщина поблагодарила его и выпила немного, не касаясь губами горлышка бутылки.
– Вы очень красивая, – сказал Федор, сам удивившись своей смелости.
– Особенно сейчас, – рассмеялась она и провела рукой по лбу, – я чувствую себя коровой на льду.
– В Индии корова считается священным животным, – зачем-то добавил Федор.
– Если вы хотели сделать мне комплимент, то этот ход был неудачным с вашей стороны.
– Я не думал… точнее, я хотел сказать, что я с детства люблю коров. Но вы… пахнете не молоком, а праздником. Только священное животное может пахнуть мандаринами и красками? Надеюсь, вы не обижаетесь… Я болею косноязычием и мне сложно выразить восхищение. Если вы и были бы коровой, то священной. Всё.
– Успокойся, я не собираюсь обижаться. Уж слишком ты нервный, – засмеялась женщина, – Корова так корова, я не возражаю. Нина.
– Фёдор, – сказал Попутчиков и расплылся в улыбке, так приятно ему сейчас было, словно ему сейчас десять, и он снова безответно влюблён в подругу своей матери. У неё были такие же тонкие черты лица и нежный взгляд, – не хотите выпить кофе с печеньем? Я угощаю. В честь праздника, так сказать.
– Юбилей февральской революции что ли? Надеюсь, вы мне не добавите к моему званию ещё и «старейшина». Я родилась после войны.
– За встречу. Я не хотел так сказать… «старейшина», красота и Рубенс тоже…
– На этой фамилии лучше тебе остановиться, а то я всё же обижусь на тебя. Пойдем.

Во время беседы за чашкой кофе оказалось, что у Нины Павловны и Феди было много общего – любовь к Льву Николаевичу и Алексею Константиновичу Толстым. Они тихо напевали романс «Средь шумного бала», спорили о Нехлюдовой и Катюше Масловой. Нина считала, что Федя – Нехлюдов, а он отрицал и называл его романтиком и мечтателем, на что полноватая женщина разражалась хохотом. Он любовался её полнотой и радостью, которой ему недоставало. Вдруг он вспомнил свою вечно печальную спутницу, которая в это время медленно прогуливалась по залам Эрмитажа, и он снова почувствовал себя виноватым.
– Вы верите в любовь? – тихо спросил Попутчиков, словно этот вопрос был неприличным.
– Любовь? Я не знаю, что это, – повторила она, как будто он произнес иностранное слово, – Я или не верю в это или давно не разочаровалась в этом. Когда ты молод, веришь, что она спасет тебя, исцелит или воспитает. Но нет, – если и смысл человека на свете, то он исчерпаем.
– Я чувствую себя одиноким. Временами мне удобно быть одному, меньше переживаю и нервничаю, но иногда мне страшно прожить свою жизнь, никого не полюбив.
– От одиночества не спастись. Когда ты влюбляешься, тебе кажется, что тебя понимают и принимают настоящим.
– Понимание – это компромисс?
– Нет, Федя, – сказала Нина, глотнув горький кофе, – Я смогла понять своего мужа, когда он мне изменял, но простить я не смогла. Когда любила – прощала, а теперь и не знаю, люблю ли я его или нет. Знаешь, когда тебе делают больно, для других чувств не остается места. Всё же, некоторые люди не умеют любить. Мы всегда одиноки, даже если любим и любимы.
– Извини, – сказал Федя и взял Нину за руку.
Нина взглянула на детское лицо Федора и качнула головой. Вылитый Митя Нехлюдов, который через десять лет потеряет любовь к философии, таланту и справедливости. И станет он обычным россиянином. Жалко, жалко будет встретиться с ним снова и не узнать его прежнего.
– У вас есть какие-нибудь планы на сегодня? – спросил Федор и заманчиво улыбнулся.
– Федя, ты меня пугаешь. На свидание позвать меня хочешь? – сказала пышная Нина и заметила меня, когда я стремительно подходила к их столику.
– Здравствуйте, – сказала я, подсев к беседующей паре, – Познакомимся?
Фёдор отпустил руку Нины, словно ошпарившись, и начал быстро рассказывать про Толстого и священных животных. Его голос в момент стал грубее и жестче. Нина удивилась такой мгновенной перемене субтильного молодого человека. Когда-то и её муж из обаятельного студента превратился в мучителя. На место поэзии и музыки пришла канцелярская проза. Когда Федя по пятому кругу рассказывал им про связь между Индией и Россией, Нина поймала на себе мой взгляд. И рядом с такой стройной и молодой девушкой, она постепенно теряла уверенность в себе. Ни я, ни Нина его не слушали, казалось, мы говорили друг с другом на необъяснимом женском языке соперниц. Как описать эти жесты и улыбки, которые говорят о начале холодной войны между женщинами? Внезапно, Федор прервал свой рассказ, сказав, что он скоро вернется.
Мы сидели, молча, на протяжении нескольких минут и старались не смотреть друг на друга. Нина снова взяла брошюру, и стала обмахивать ею себя. Казалось, шум вокруг нарастал и разрастался, акцентируя наше молчание. То мы смотрели в сторону, куда ушёл Федя, то на часы, то собирали остатки кофе ложкой. Мы чувствовали себя неловко. Настоящее растянулось. Прошла ещё целая вечность, за которую успели родиться и умереть несколько десятков людей по всей планете, растаять ледники, пройти дожди и засуха, прежде чем не вернулся Попутчиков.
– Девушки, – крикнул Попутчиков издалека и обратился к Нине: – Надеюсь, вы про меня не секретничали?
– Где же ты так долго был? – спросила я.
– Меня не было всего пять минут. Пришлось отстоять вавилонскую очередь, чтобы купить две шоколадки. Угощайтесь, – сказал Федя и сел напротив Нины, – Вы так похожи на мою первую любовь.
– Странный вкус у тебя, – сказала Нина и подумала, что сказала глупость, – Нет, простите, я говорю, не думая. Вам не душно?
– Вам плохо? – спросил Федя и взял её за руку, – Может вам принести воды?
– Нет, спасибо.
– Саша, принеси воды, – отрезал Федя, повернулся к Нине и приблизился к её лицу настолько близко, что можно было подумать, что он её сейчас поцелует. В мгновение Нине показалось, что перед ней её молодой муж, настолько он был на него похож. От этого воспоминания ей совсем стало не по себе. Федя, не отпуская её руки, прислонился губами к фарфоровому лбу. Нина заметила растерянный взгляд и пожалела, что вообще сегодня пришла в Эрмитаж.
– Ну всё, Федя, – сказал Нина, и хлопнула руками по ногам: – Мне пора идти.
– Что? Нина, вам же плохо! Посидите ещё немного.
– Всему приходит конец, Слава Богу.
– Нина, – сказал Попутчиков, – обещайте, что мы с вами встретимся. Я первый раз в городе и никого не знаю.
– Сегодня, – Нина внимательно посмотрела на меня и снова на Федю, – приходите в клуб «Квадрат». Там играют хорошую музыку.
– Вы тоже там будете?
– Там будет мой муж.

1987 год – моя Александра вышла на Дворцовую площадь, и холодный воздух пробежался по её густым волосам. Она взглянула на ангела Александрийского столпа и у неё закружилась голова. Теперь предстояло совершить то паломничество, ради которого она приехала в Ленинград. Сев в автобус, который шёл до Варшавского вокзала, она достала светло-голубую записную книжку, куда записывала стихи, телефоны, адреса и мысли. Какая-то тучная женщина потеснила её в кресле, поставив авоськи с продуктами им в ноги, кто-то громко разговаривал и ругался, пока Александра старалась сосредоточиться на своих записях.
Ты грешна, покайся, – говорила она себе. Александра представила все, за что ей было стыдно, точнее даже то, за что она ненавидела себя. Она вспоминала всё, первую ночь в Ленинграде, свою больную любовь к мужу, свою первую счастливую беременность, своего сыночка. Потом вторую беременность, третью, четвертую, слова мужа, свои слезы, своё пышное тело, испорченное тело. И то, чем закончились эти беременности. Александра была не из робкого десятка, но почти никогда не перечила мужу потому, что боялась, что он уйдет из семьи. И он чувствовал, что Александра от него никогда не уйдет. Случилась ещё одна беременность, пятая по счету. Ещё одного аборта я не выдержу, – подумала Александра, укладывая спать своего сына. Я не выдержу. На какие деньги ты собираешься воспитывать этих детей? Мне не нужны ещё дети. Кому ты будешь нужна с этими детьми? Четвертый аборт? А если я больше не смогу родить?
На работе никто не знал об этом, естественно, она даже мужу не сказала, побоялась. Узнает, разозлится.
Первый человек, кому она рассказала, был отец. Он взял её за руку и наконец-то сказал: если будет дочка, назовите её Настей.
Александра вышла с проходной завода, напевая песню и поглаживая живот. Почему-то впервые поверилось в грядущее счастье.
Александра весь вечер провела на кухне. Привычно замотав руку в полотенце, она открыла печку и вытащила противень с баклажанами, перцем, помидорами и морковью. Комната наполнилась пряным запахом сванской соли и свежего базилика, он напомнил ей о детстве в летнем Кутаисии – виноград Саперави, огромная тарелка с хинкалями и соседский мальчик Бека, который кидался камнями в её окно. Забывшись, она схватилась голой рукой за горячий противень и вскрикнула. Александра взялась за мочку уха и села на табуретку, чтобы успокоиться.
– Мама, – крикнул сын из дальней комнаты, – все хорошо?
– Ничего страшного, обожглась. Ты уже убрался в комнате?
– Сейчас! – в дверь позвонили и постучали три раза.
– Я открою, а ты иди – уберись, это, наверное, мама.
Александра почувствовала что-то неладное, когда подходила к двери. Дурацкое предчувствие, которое говорило ей, что лучше будет не открывать дверь. Она посмотрела в глазок и увидела своего мужа, который снова был очень пьян. Стараясь не издать ни единого звука, она медленно отошла от двери. Стук в дверь не прекращался. Она заглянула в комнату сына и показала ему жестом, чтобы тот сидел тихо. Выключив свет в большой комнате, она прислонилась к стене, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью.
– Мама, – тихо спросил мальчик, – это папа, открой.
– Тише, – показала ему пальцем Александра и улыбнулась, – это не папа. Это наш сосед Валерка, хочет попросить взаймы.
– Саша, – крикнул громко человек за дверью, – Саша! Ты же слышишь меня! Открывай.
– Папа, – крикнул сын.
– Сына! Да, это я. Попроси маму открыть дверь. У меня для тебя подарок заморский, – сын испуганно посмотрел на Александру и покачал головой.
– Иди к себе в комнату, – тихо сказала Александра.
– В собственный дом не пускают. Ну, выпил немного, с кем не бывает… А ты, Сашенька. Твоя мама звонила мне сегодня на работу, поздравляла нас с прибавлением в семействе. Я же уйду от тебя, уйду! Предупреждал же… Не откроешь, я к Люсе пойду… На коленях умолять будешь, не вернусь.
Александра молчала и думала о том, что она будет делать дальше. Придется просить помощи у родителей, найти няню, чтобы выйти на работу. Или будет давать уроки по фортепьяно, чтобы можно было работать на дому. Что-нибудь придумаем. А когда родиться девочка… На самом деле, не важно, мальчик или девочка. Лишь бы здоровым ребенок родился.
Стало снова тихо, и она, было, подумала, что муж ушёл, но, аккуратно взглянув в глазок, она увидела его спящего на сундуке с картошкой. Если увидят соседи, то разговоры пойдут, а такого позора терпеть сил не было.
– Роднуля, – сказала Александра, заглянув к сыну в комнату, – ложись спать.
– Мама… всё хорошо? От нас не уйдет папа? – сказал сын, еле сдерживая комок в горле.
– Всё хорошо, родной, – Александра села к нему на кровать и обняла его, – папа нас любит, а мы его. Никуда он не уйдет, глупые вопросы. Папа любит нас.
– Я не хочу, чтобы папа уходил. Я его так люблю, мама.
– И я, роднуля.
Они сидели, обнявшись, и тихо плакали. Через несколько минут сын уснул, она аккуратно уложила его в постель, накрыла одеялом и бесшумно закрыла дверь. Перевязав хвостик на голове, Александра повернула ключ в замке, приоткрыла дверь и посмотрела на спящего мужа. Говорят, беременным нельзя поднимать тяжести. Этому правилу, наверное, следуют только неженки, а не такие, как мы. «Держись», – сказала про себя Александра, взяла мужа за плечи и потащила в квартиру.

Ночью возле Варшавского вокзала не встретишь ни путников, ни бездомных, ни мигрантов – все вымирают в это время суток в этом районе. Приезжие избегают этот вокзал, словно в нем обитают призраки прошлых столетий – они не знают, что сам Петербург и есть призрак, сон, который снится художнику Пискареву день за днем. Уже никто не помнит, что значил этот вокзал для петербуржцев – вторая магистральная железная дорога империи. Те самые рельсы в Европу, которые закрылись в 1914 году. Никто не помнит, как захватывало дух путешественников, которые заходили в двери вокзала, как громко гудел паровоз, как толпился народ на перроне, встречая итальянских оперных певцов, как дамы в больших шляпах и изящных туфельках осторожно наступали на ступеньки, боясь споткнуться, а господа подавали руку, чтобы помочь им. Их помнят только разрушающиеся стены вокзала, которого нет. «Ностальгия» – тоска по родине, которой никогда не было.
Нина шла мимо закрытых дверей Варшавского вокзала и не думала о дамах в шляпах, итальянских певцах или герое Олега Янковского, который нес затухающую свечу, стараясь защитить её от ветра. Она держалась обеими руками за живот, пытаясь усмирить свою боль. Рядом с вокзалом стоял Храм Воскресения Христа, а справа от него флигель из красного кирпича. Гудел сквозняк в окнах вокзала и поднимал пушистый снег к самому куполу храма. Она хотела перекреститься, оглянулась вокруг, чтобы убедиться, что её никто не видит, подняла руку, и новая волна спазма заставила её передумать и согнуться.
На втором этаже флигеля горело одинокое окно, из которого доносилась музыка. Архимандрит Мирон убирался в своей квартире под джаз, который играл по радио, и готовился к приходу гостьи. Давно в его доме не было гостей, и он нервничал по поводу беспорядка. Он провел тряпкой по полке с полным собранием русской классики и книг про житие святых. В дверь позвонили, Мирон выключил радио, кинул тряпку в ведро, осмотрел квартиру в последний раз и пошел встречать гостью.
– Здравствуйте, батюшка, – сказала Нина и улыбнулась.
– Добрый вечер, прошу, проходите, на улице метель, вы, должно быть, замёрзли, – сказал архимандрит, помогая снять пальто, – Чайник как раз горячий, так что отогреетесь, ваша комната готова, располагайтесь.
– Я вам принесла гостинцы – конвертики с вареньем, приготовленные по семейному рецепту. Спасибо, что согласились приютить. Алла Викторовна рассказала вам, зачем я к вам приехала?
– Как раз к чаю, вы любите с молоком или без? – спросил Мирон, оставив без внимания её вопрос, и заметил оставленную полупустую бутылку с красным вином.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71313724?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
(нидер.) Возвращение Блудного сына