Главная страница | Книги о войне | Обломки мифа. Книга 2. Враги

Обломки мифа. Книга 2. Враги
Анатолий Алексеевич Гусев
Византийская империя ведёт бесконечные войны с арабами-мусульманами на южных границах. И во время празднования одной из побед во дворец к императору прибывают болгарские послы с требованием уплатить дань, которую ромеи не платили несколько последних лет. У империи на войну с болгарами сил нет, денег и желания уплатить дань тоже нет. Император требует от князя киевского Святослава выполнить договор о взаимопомощи, заключённой его матерью Ольгой с империей и напасть на Болгарию. Святослав соглашается.

Анатолий Гусев
Обломки мифа. Книга 2. Враги

Часть первая

Глава 1

Конец зимы 6473 года от сотворения мира по византийскому летоисчислению или 965 года от Рождества Христова.
Князь киевский Святослав Игоревич ждал весну на зимовке у Оки, чтобы начать свой победоносный поход на хазар.
А в это время император Византийской империи (по-гречески василевс Василии Ромеон) Никифор Фока хмуро смотрел на тёмно-синие море. Он стоял на балконе Большого Дворца, укрывшись меховым плащом. Справа от него – Пропонтида, слева – Босфор.
Было видно, как с юга, с Пропонтиды появлялись корабли и пришвартовывались в гавани Софии. Часть из них проходила по Босфору и сворачивала в бухту Золотой Рог.
Это возвращалась армия, посланная им на Сицилию два года назад. Вернее, возвращались остатки армии и флота, разбитых арабами на Сицилии и у берегов Сицилии в Мессинском проливе. Разгром был ужасным: погиб племянник Мануил Фока, сын брата Льва, захвачен в плен арабами друнгарий флота евнух Никита.
Узнав о разгроме, василевс разгневался страшно, но время прошло, и злость улеглась, Никифор Фока успокоился.
И вот перед ним стоял растерянный патрикий Никифор Эксакионит, стратег фемы Сикелия. Именно он командовал армией и флотом в Сицилии.
– Господь отвернулся от нас, цезарь, – развёл Эксакионит руками. – Всё сначала шло хорошо, но потом прогневали мы чем-то Бога.
– Глупостью, патрикий. В основном глупостью. Более ста лет арабы владеют островом. За это время они прекрасно узнали местность. Неужели так трудно было догадаться? Выслать впереди во?йска разведку, набрать местных проводников. Ведь местное население фемы Сикелия и в Сицилии, и в Калабрии, и в Апулии – греки. Почему Мануил думал, что они не помогут единоверцам?
– Теперь уже не спросишь, цезарь.
– Да, жалко мальчишку.
Василевс отвернулся к изображению Христа Пантократора, перекрестился:
– Господи, упокой душу раба твоего Мануила.
Повернулся к Эксакиониту и продолжил:
– Брат Лев месяц горевал, как узнал об этом, да и сейчас в общем-то… Но он хотя бы умер как герой, с мечом в руке, а не как мой, от чужой глупости и трусости.
– Все под Богом ходим, – печально сказал Эксакионит.
Несколько лет назад, сын Никифора Варда, играл со своим двоюродным братом Плевсом в поединок. Они мчались на лошадях по равнине, и Плевс случайно поцарапал Варде бровь, сильно перепугался и отпустил копьё. Копьё ударилось о камень, подскочило и воткнулось в голову Варде под нижней челюстью, пронзив мозг. Парень умер мгновенно. Сколько лет прошло, а боль от потери сына не утихала, и даже последующая смерть жены прошла мимо сознания, и при воспоминании о нём всегда подступал комок к горлу и сейчас вот тоже. Никифор Фока справился с собой и продолжил:
– Я тебя поставил и над Мануилом и над флотом. Ты где был, патрикий? Ты, стратиг фемы Сикелия? Вам надо было спокойно захватывать город за городом, выдавливая мусульман. Как так получилось, что Мануил пошёл вглубь острова?
– Заманили. Молодой. Ему хотелось подвигов и славы. Всё и сразу, и как можно быстрей. Вот и пошёл. А нас в это время напали корабли арабов.
– И вы оказались в Мессинском проливе?
– Да.
– Нашли место для драки. Там и без драки можно погибнуть: скалы, подводные камни, водовороты.
– Это так, светлейший. Мы жгли их корабли жидким огнём, а они, ломая вёсла, пришвартовывались к нашим бортам и перепрыгивали на палубу. Рубились саблями. Друнгарий Никита сам с мечом дрался против арабов. Но на него с борта другого корабля набросили волосяную верёвку с петлёй на конце и перетащили на свой корабль. Дальнейшая судьба его не известна. Храбрый человек Никита, хоть и евнух.
– Почему не известна? Известна. Выкуп за него требуют, как, впрочем, и за всех остальных.
Василевс замолчал, задумался. Никифор Эксакионит тоже молчал. Наконец Фока с раздражением сказал:
– Где ты сам был, Никифор? Почему ты не удержал Мануила? Почему не удержал Никиту?
– Флот прикрывал войска Мануила с моря. А я удерживал войска Оттона в Апулии.
– Удержал?
– Удержал.
– И не мудрено. Германцы – воины плохие. Они бросаются десять на одного, да и то с опаской. А арабы – в одиночку на десятерых. Опасность исходит от мусульман. Как ты это не понял?
– Извини, светлейший. Я думал, что германцы христиане и им Господь помогает, а значить они сильней, чем арабы с их Пророком.
– Германцы и вояки плохие и христиане плохие. Господь нам помогает, не им.
Никифор Фока надолго погрузился в свои мысли, а потом промолвил с досадой:
– Разделить войско на три части – это очень неразумно, Никифор. Очень. Не ожидал, что вы меня так подведёте. Деньги, взятые на Алепо, идут на подготовку войны в Азии, против арабов. Надо, наконец, добить этот проклятый Тарсус! А теперь, выясняется, нужны деньги и на выкуп друнгария Никиты и всех остальных. И корабли строить.
– Корабли можно построить, – сказал Эксакионит, – на деньги, собранные в моём феме. Я думаю, что с них можно потребовать денег на строительство флота. Время сейчас беспокойное: с севера на Апулию наступает Оттон со своими германцами, с юга напирают арабы. Если они не хотят очутиться в Африке или в Германии в качестве рабов, то пусть раскошеливаются.
Никифор Фока посмотрел на Никифора Эксакионита, усмехнулся и сказал:
– Ты прав, стратиг. Все греки, где бы они ни жили, даже и под арабами, суть подданные Империи и должны понимать её нужды. Действуй Никифор. Я напишу указ. Если получиться – не забуду. Строй корабли и отвоёвывай Сицилию. А неприятность в Мессинском проливе – забудь. Я забуду, и ты забудь. Что бы победить, надо думать о победе.
Своим нынешним положением василевс был обязан трём людям: Иоанну Цимисхию, Роману Куркуасу и Никифору Эксакиониту. К добру или к худу – Бог весть, будущее покажет. Видит Бог, он не хотел становиться василевсом. Но так получилось.

Глава 2

Хороший был тот год– 6471 (963г.). Пятнадцатого марта умер василевс Роман. Совсем мальчишка. Злые языки утверждают, что его отравила его жена василиса Феофания. Делать ей было больше нечего! Как раз она за два дня до этого родила дочь Анну. Да и зачем ей, дочери трактирщика Анастасии, по прихоти василевса Романа, ставшей василисой Феофанией добровольно становиться вдовой?
Какой ужас вызвала эта женитьба у тогдашнего василевса Константина Багрянородного, отца Романа. И не только у него одного. У всего двора. Но трактирщица на удивление быстро освоилась. И когда свёкр умер, умело управляла империей вместе с евнухом Иосифом Врингой, паракимомена Константина, которого он, умирая, завещал Роману в качестве наставника. Юного же василевса Романа политика не интересовала. Ни внутренняя, ни внешняя. Его интересовали вино и женщины. Всё своё время он проводил с развратными женщинами, мимами да шутами. Кончилось всё это, естественно, печально. Хотя казалось: что человеку надо? Красивая жена, которая была восхитительна в постели, и власть над половиной мира. Власть!
И высшее проявление власти – власть на войне. Власть над жизнями врага, власть над жизнями своих солдат. Что может быть лучше и слаще.
Никифор Фока и деньги воспринимал как солдат, которых можно и нужно отправлять в поход, что бы вернувшись, они привели с собой пленных – ещё деньги.
Он любил и умел воевать. С удовольствием махал мечом при случае, с удовольствием выполнял все воинские упражнения и с удовольствием обучал солдат воинской премудрости. Армия его обожала. Солдаты в нём души не чаяли, прощая все его жестокости, понимая, что по-другому нельзя.
Никифор Фока был крепкий мускулистый мужчина, около пятидесяти лет, выше среднего роста, с тёмной, всегда загоревшей кожей, с тонким орлиным носом, с восточными глазами, слегка на выкате, чёрными волосами и тёмной бородой, с благородной сединой по бокам.
Будучи человеком властным, жестоким и сильным, Никифор привлекал женщин, но в постели он оказался несколько слабоват именно по мужской части, от него в плотских утехах ожидали большего.
Фока был женат и имел детей, но проблемы с женщинами оставались, поэтому, решив для себя, что избран Господом для другого, стал тяготеть к религиозным подвигам, ведя полумонашеский образ жизни, а смерть сына, а затем жены окончательно укрепила его в этом убеждении. Если тебя не любят женщины, значить так Богу угодно! На теле он носил вериги – тяжёлые цепи с медным крестом посередине, спал на шкурах на полу, избегая, есть мясо в любой день, а не только в постные дни.
За год до смерти своего мужа василевса Романа, Феофания вызвала Никифора Фоку в Константинополь. Вот именно тогда он впервые переспал с василисой, по достоинству оценив все прелести Феофании, и её навыки в постели, забыв, что такое мужское бессилие. Была ещё одна причина: он кинулся в эту любовь как в битву, лишь бы боль от потери сына утихла.
Двадцатилетняя августа Феофания была прелестной женщиной. Плотно сбитая, с ослепительно белой кожей и обладала большой грудью, тёмно-русые волосы отсвечивали золотом и блестели жёлтые рысьи глаза над вздёрнутым носиком, круглолицая, наверное, в её роду были болгары или мадьяры, хотя отец её, Кротир, был чистокровный грек, а родилась она в Лаконики – на земле древней Спарты. Кроме того, она обладала пытливым умом, весьма начитана – всё ей было интересно. Мужчин Феофания привлекала не только большой белой грудью, хотя и это нельзя было скидывать со счетов, с ней было просто интересно. За чашей вина с ней можно было поговорить как с мужчиной о лошадях, об оружии, о скачках – во всём она разбиралась и имела своё мнение – а потом переспать с ней как с женщиной. Но Феофания никогда не торговала своим телом – партнёров на ночь она выбирала сама. Принимая ухаживания, улыбаясь и кивая головой, она оценивала молодых патрициев, выбирая себе мужчину на ночь: «Ну, кому сегодня повезёт? Этому или этому?» Продаваться не продавалась, но любовниками пользовалось: просила сделать для неё то то, то это.
И вот весной 6470 (962г.) года на ипподроме главнокомандующий, по-гречески – магистр Никифор Фока доместика схол Востока, то есть командующий всеми войсками Азии, должность, которую он получил из рук василевса Константина, дал горожанам триумф по случаю побед над арабами на Крите и под Алеппо. Зрелище поражало количеством несметных богатств, захваченных на Востоке и количеством пленных, среди которых был сам эмир Алеппо. Но главное богатство, уверял благочестивый Никифор, была часть плаща Иоанна Крестителя, которую он нашёл сохранившеюся в одном из городов Востока.
В толпе вспомнили старинное поверье, что кто овладел Критом, тот будет носить диадему василевса.
Народ был в восторге.
А вот наместник престола и всесильный начальник стражи императорских покоев – паракимомен, евнух Иосиф Вринга был совсем не в восторге. Единственной радостью его жизни была власть, а она грозила ускользнуть из его рук. А если поверье верно? Вернее, если магистр Никифор поверит в него и захочет стать императором?
Но умный Никифор сумел его успокоить. Как-то утром он пришёл в дом к Иосифу, показал вериги на теле и уверил его, что после несчастной гибели его сына и смерти жены, мирская жизнь опротивела ему, и он с удовольствием бы постригся в монахи, но заботы государства и всецелая преданность василевсу не отпускают его. Он умолял Иосифа не подозревать его понапрасну. И Вринга поверил.
И вскоре синклит, а по-римски сенат, утвердил Никифора Фоку по настоянию Феофании на пост стратига-автократора Азии, то есть самовластный наместник провинции Азия, командующий войском. Выше него, только василевс. В знак благодарности за высокое доверие, Никифор Фока поклялся перед патриархом Полиевктом и синклитом блюсти интересы малолетних басилевсов, сыновей Феофании Василия и Константина и не претендовать на место императора.
Феофания была не отразима, Никифор Фока забыл всё. Но всё приедается, и тоска по сыну вскоре вернулась, Никифор подумал, что прелюбодеяние с замужней женщиной, даже если и её муж на это смотрит сквозь пальцы, всё равно грех, его грех. И грех непростительный, особенно человеку, мечтающему стать монахом. И в начале лета после исповеди и причастия он бежал к своему войску, где лично, сам бросался в короткие схватки с мусульманами, чтобы забыть и потерю сына и чары Феофании.
А Феофания тем временем поняла, что беременна.
Но Иосиф Вринга наблюдая за тесными взаимоотношениями Феофании и Никифора, стал сомневаться в честности Фоки. Больше полугода его терзали сомнения, а когда неожиданно умер василевс Роман, Иосиф окончательно уверовал в свои подозрения. Наверняка василиса Феофания, отравила мужа, освобождая место своему любовнику. И очень жалел, что отпустил стратига-автократора Азии целым и невредимым. И захотел исправить это, то есть сделать всё, чтобы Никифор Фока не смог бы стать василевсом. А василевсом не мог стать, например, человек увечный. Хотя его, Иосифа Вринги, личное увечье незаметно постороннему взгляду, если не считать, конечно, отсутствие растительности на лице и высокий рост, тем не менее, о нём все знали, и он не мог стать императором. С Никифором можно было поступить менее жестоко, например, ослепить его. Или совсем мягко – постричь в монахи, тем более что он сам изъявлял такое желание.
После смерти василевса Романа, паракимомен Иосиф Вринга решил действовать.
Он привлёк на свою сторону патрикия Мариана Апамбаса катепана Запада, победителя мадьяр, сказав ему:
– Кир Мариан, сейчас ты только катепан – наместник областей в Италии и начальник стражи «Золотой палаты». Но это мало для такого воина, как ты, кир. Ты, победитель мадьяр, достоин большего! Я бы хотел видеть тебя доместиком схол Востока. А со временем помогу тебе надеть диадему василевса.
– Приятно слышать твои слова, кир паракимомен, – усмехнулся Мариан. – Твои слова да Богу в уши.
– Не будем поминать Господа всуе, кир. Поверь, всё это в моих силах. Ты разве не достоин диадемы василевса?
– Соглашусь с тобой, кир Иосиф. Но что ты хочешь от меня?
– Что бы ты устранил Никифора Фоку.
– И всего-то? – засмеялся Апамбас.
– Да, – не понял смеха патрикия Иосиф. – Я думаю, что он замышляет не доброе.
– Против тебя?
– Против благополучия Империи, – уклончиво ответил Иосиф.
– Как же я устраню Фоку, если я здесь, в Городе, а он там, далеко в Азии? Он командует армией. У него фемы в подчинении, а у меня одна центурия.
– И что же делать? – растерянно спросил Иосиф.
– Ты хочешь услышать моё мнение? Хорошо, слушай. Рядом с ним есть его племянник Янис Цимисхий. Молодой человек, самоуверенный, тщеславный, чрезмерно честолюбивый, но искусный в военном деле и воины его любят не меньше, чем Никифора и, если он их позовёт, они пойдут за ним куда угодно. Напиши ему, тем более что ты его знаешь. Пообещай ему, то, что мне обещал.
– А как же ты?
Мариан Апамбас рассмеялся, хитро посматривая на долговязого не складного Врингу.
– А ты своё обещание помни, паракимомен. Люди смертны.
– Но Цимисхий всё же племянник Никифору, сын сестры, – всё ещё сомневался евнух.
– И что тебя смущает? Василевс Роман два раза травил своего отца василевса Константина Багрянородного. Первый раз не удачно, как ты знаешь. Не знаешь? Не притворяйся. А может быть, это ты Константина? Что ты так в лице переменился? Шучу я. И ещё Роман пытался постричь своих сестёр в монахини. Тоже не удачно. Но мать свою довёл до могилы. Так что племянник считай не родственник. Да! И напиши ещё Роману Куркуасу с таким же предложением. Хуже не будет.
– А если они не захотят?
– Тогда фемы Никифора будут стоять под Городом.
– И что тогда?
– Если Город будет за нас, то я стану василевсом.
– А если нет?
– Тогда мы погибнем.
– И ты так спокойно говоришь об этом?
– Я воин, паракимомен. Как я могу ещё говорить об этом?

Глава 3

И после некоторых колебаний Иосиф Вринга всё же написал письмо магистру Иоанну Цимисхию, тогда занимавший должность стратига Анатолики при войске Никифора и второе письмо магистру Роману Куркуасу, занимавшему там же должность стратила Востока с предложением любым способом устранить их непосредственного командира. За эту не большую услугу, они кроме подарков и почестей, ещё получат должность доместика схол Востока – Иоанн, а доместика схол Запада – Роман. Предложения, конечно были заманчивые, но всё то же самое можно было получить и от Никифора Фоки, если, например, он станет императором.
Иоанн Цимисхий, рыжебородый белобрысый коротышка с голубыми глазами и тонким с горбинкой носом, что придавал его профилю гордый вид, считался человеком храбрым и умным. И, что было – несомненно, ловким. Как в том, так и в другом смысле этого слова. Он мог, поставив рядом четырёх коней, так прыгнуть, что, перелетев через трёх, сесть на четвёртого. Мог на полном скаку тупым концом копья выбить кожаный мяч из стеклянной чаши, так, что чаша останется целой. Мастерски владел любым оружием и любил рисковать. Бывало он один нападал на целый отряд, неожиданно налетев на лошади и перебив множество растерянных врагов, невредимым, возвращался к своим, создавая тем самым себе репутацию непобедимого. И вот этот человек решил показать письмо Вринги своему дяде, потому что лучше воевать под началом басилевса с именем Победоносный, чем под началом хитрого евнуха.
Иоанн очень хотел стать басилевсом, очень-очень, ещё с детства. Именно поэтому он рисковал жизнью, завоёвывая любовь солдат, так как именно солдаты ещё со времён Старого Рима возводят императоров на трон. Он долго думал, прежде чем отдать письмо от Вринги своему дяде Никифору Фоке, но, всё же, решил отдать. Рано ещё ему самому становиться василевсом, время ещё не пришло, но оно придёт, в этом Цимисхий не сомневался.
У палатки Никифора Фоки, он встретил другого своего родственника – Романа Куркуаса. Оба они были из знатного армянского рода Куркуасов. Роман был высокий статный черноволосый и очень умный человек. И он думал, что лучше уж армянский родственник на троне, чем хитрый евнух Вринга. Они с Цимисхием представляли малоазиатскую знать, и свой император в Константинополе не помешал бы.
Цимисхий показал своё письмо Роману. Куркуас показал такое же. Они отошли в сторону, чтобы обсудить свои действия и, придя к взаимному согласию, вошли в шатёр.
Иосиф Вринга ошибся и ошибся очень серьёзно.
В шатре стратига-автократора Куркуас и Цимисхий застали патрикия Никифора Эксакионита. Это был представитель греческой служилой знати, которая недолюбливала выскочек из Азии, но терять было не чего.
Цимисхий сел рядом с Никифором Фокой на правах родственника и протянул письмо.
– У Куркуаса такое же.
Роман кивнул.
Никифор взял письмо и стал читать.
– Меня подозревают в недоброжелательстве и коварстве? Кому я желаю зло?
– Читай дальше, светлейший, – сказал Иоанн.
– Но у меня нет не обузданных стремлений! Себя обуздать я смогу.
– В этом никто и не сомневается, – сказал Роман Куркуас. – Но Иосиф Вринга думает по-другому.
– Но я не замышляю никакого переворота! Я поклялся патриарху в этом!
– И, тем не менее, почтенный Иосиф готовит тебе гибель, – презрительно кривя губу, сказал Никифор Эксакионит. – Никто в Городе не любит этого пройдоху, этого евнуха из Пафлагонии, где кроме ослов ничего хорошего не родиться, ставшим хитростью вторым человеком в Империи при Константине, а сейчас уже и первым, пробрался к управлению государством и руководит нами – стратигами ромеев!
При этих словах Иоанн и Роман радостно переглянулись: греческая служивая знать в лице Никифора Эксакионита была на их стороне.
– И что же мне делать? – растерянно спросил, ни к кому не обращаясь, Никифор Фока.
– И ты ещё спрашиваешь? – воскликнул Цимисхий. – Тобой помыкает двуличный человечишка, женоподобный кастрат, искусственно сделанный бабой! Что в нём мужского?
– Нами всеми, – поправил родственника Роман Куркуас.
– Ему бы не государством управлять, а следить за порядком на женской половине дворца, – добавил Эксакионит.
Цимисхий благодарно посмотрел на товарищей по оружию и продолжал:
– Ты спрашиваешь: «Что делать?» Я скажу. Действовать! И как можно быстрей! И пусть знает Иосиф и всякий, кто с ним, что вступает в борьбу не со слабыми женщинами, взращёнными в неге, а с воинами, силы которых неодолимы. Наверняка Иосиф что-нибудь сотворил с твоими родными, светлейший. И хорошо, если они живы. Но даже, если и живы, всё равно неминуемая гибель летит к ним и к нам на чёрных крыльях.
Что делать? От тебя ли я это слышу, светлейший? Ты, кто мгновенно принимал решения в самых опасных моментах во время битвы? Ты, кто может драться, один против семерых? И ты спрашиваешь: «Что делать?» Я отвечу: «Не погибнуть!» Мы предводители многочисленного войска, преисполненного мужеством, сильным телом и духом, должны решиться на борьбу за диадему василевса. Для тебя!
– Но я дал клятву, – сказал Никифор. – Как я её нарушу?
– Гай Юлий Цезарь говорил, – сказал Роман Куркуас. – «Виноват не тот, кто первый обнажил меч, а тот, кто вынудил его обнажить».
– Нет, – возразил Эксакионит, – он сказал, что в войне виноват не тот, кто первый начал, а тот, кто вынудил её начать.
– Какая разница как он сказал, – остановил спор Цимисхий. – Суть правильная. Тебя вынудили нарушить клятву, дядя. Нам надо действовать. Или мы обнажаем мечи за тебя или сопровождаем тебя в монастырь. А иначе нам будет угрожать опасность от Иосифа Вринги. А подчинится ему – позор для нас. Сейчас, как тот же Цезарь, ты стоишь перед Рубиконом. Решайся – перейти тебе его или нет.
Никифор Фока тяжело вздохнул и согласился, пообещав Господу, что он обязательно пострижётся в монахи, когда нужда в нём для Империи отпадёт.
Через несколько дней в Кесарии собрались все войска Азии и на рассвете все предводители войска во главе с Иоаном Цимисхием окружили шатёр Никифора Фоки, обнажили мечи и провозгласили его автократором и всемогущим василевсом ромеев, пожелав ему править долго.
И опять после некоторых колебаний Никифор Фока надел красную обувь, как высший знак царственного достоинства. После чего, он перепоясался мечом, взял в руки копьё и вышел из шатра.
Картинно опираясь на копьё, в красных сапогах Никифор Фока произнёс пламенную речь перед войском.
– Соратники! – сказал он. – Не потому я надел царское обличье, что стремлюсь к узурпаторству. Нет! Но принуждаемый вами, воины, всем войском. Вы заставили меня взвалить себе на плечи столь тягостную ношу заботы о государстве. Я взялся за это не только из-за собственной безопасности, но и из-за любви к вам, мои воины. Клянусь Христом Пантократором и Пречистой Его Матерью, я готов отдать за вас душу. Если вы не допустите, чтобы вероломное безумие наглого евнуха достигло своей цели, если вы желаете свергнуть этого сумасбродного правителя и избираете меня своим государем, то я покажу вам на деле, что сумею с Божьей помощью так же хорошо и честно управлять, как умел повиноваться. И всё, что выпадет нам на долю, по воле Христа, я разделю с вами, воины! То, что мы затеяли не кончиться миром, ибо вражда и зависть правит во Вселенной! Нам предстоит борьба не с арабами, немцами или скифами (они знают вашу доблесть!), но со столицей ромеев, куда отовсюду течёт изобилие и которую нельзя взять как какой-нибудь другой город. Море омывает её, и мощные стены высятся со всех сторон, делая её неприступной. Мы должны собрать свою волю в кулак и сверх своих сил устремится с ещё большим рвением на врага. Я убеждён, что Господь будет нам содействовать. Ибо клятва, что я давал патриарху, нарушена не мной, а вероломством Иосифа, который угрожает моим близким и мне, мне, не сделавшему ему никакого зла, угрожает жестокой и бесчеловечной расправой. Виноват не тот, кто первый обнажил меч, а тот, кто вынудил это сделать. Соратники! Я верю в вашу честь, доблесть и отвагу. Мы с вами одержали бесчисленные победы, и я призываю вас шествовать непреклонно туда, куда ведёт нас провидение, и куда я сам прикажу вам идти.
Воины ответили восторженными криками своему полководцу.
Сам же Никифор Фока немедленно отбыл в ближайшую церковь, где долго молился, а вернувшись, провозгласил Цимисхия наместником схол Востока, а Куркуаса наместником схол Запада.
– А чем же мне наградить тебя, патрикий? – спросил он у Никифора Эксакионита.
– Я хочу стать таким же прославленным полководцам, как и ты, светлейший. Пошли меня туда, где можно сражаться.
– Что ж, похвально. Кроме как назначить тебя стратигом фемы Сикелия, я ничего придумать не могу.
– Я буду благодарен тебе, светлейший, – склонил голову в знак благодарности Никифор Эксакионит.
Мятежное войско двинулось на запад.
А перед этим Никифор Фока написал два письма. Одно патриарху, а другое Иосифу Вринге, где подтверждал своё намерение, заботится о детях покойного повелителя Романа и воспитывать их до зрелого возраста и умножать могущество Империи бранными подвигами, если они примут его как самодержца. А если нет, то дело будет решаться железом и кровью, и не найдётся оправдание тем, кто предпочёл худший исход наилучшему.
Глава 4

И если патриарх Полиевкт воспринял письмо положительно, то Иосиф Вринга воспринял это послание как угрозу себе лично, что и понятно.
Он призвал Мариана Апамбаса, и кроме него обиженных, прямо сказать – не беспочвенно, прошлой властью патрикиев Пасхалия Кренита и братьев Льва и Николая Торников. Пообещал им прощения всех прошлых прегрешений и богатства и почёт в будущем, а также призвал в Город македонскую фалангу, пообещав знати фема Македония, всего, что их душа пожелает.
Город не хотел Иосифа и глухо роптал.
Никифор Фока стоял уже в Иерии, на азиатском берегу пролива Босфор.
Охлос взбунтовался. Вринга бросил на них дворцовую стражу. Северные воины быстро утихомирили толпу, пустив ей приличное количество крови.
Лев Фока, брат Никифора, из своих личных запасов передал вождю северян трёхмесячную плату за обещание не вмешиваться в дела Города. Обещание было получено, а сам Лев Фока ушёл через пролив к брату.
Отец их Варда Фока, глубокий старик, охваченный страхом за свою жизнь, поспешил укрыться в храме святой Софии.
Узнав это, Иосиф Вринга не придумал ничего лучше, как захватить отца братьев Фок, и тем самым попытаться вынудить их отказаться от узурпаторских планов. Прихватив с собой Мариана Апамбаса и Пасхалия Кренита, а также македонские отряды, он поспешил к храму святой Софии.
Но покровительство святой Софии священно. Даже отъявленные мерзавцы укрывались в ней, даже из других городов, а Варда Фока был знатным воином и имел заслуги перед градом Константина. Когда-то очень давно он в морском сражении победил скифов, в просторечии именуемые росами, что рвались к Городу.
Охлос встал на защиту старика.
Македонцы, сдвинув щиты, выстроились перед толпой, ожидая приказа начать побоище.
Иосиф Вринга привстав в стременах, и так высокий, закричал горожанам:
– Опомнитесь, люди! Кого вы хотите в василевсы? Армянина? Знайте же, что армяне, как евреи, там, где заведётся один, скоро их станет много. Я знаю это алчное племя. Немного времени пройдёт, и вы это прочувствуете на себе. Голод ждёт вас! Завелась одна армянка в Палатии …
Толпа глухо зароптала. Зря он это сказал. Народ знал, что это наглая клевета. Феофания была гречанка и её в Городе если и не любили, то, по крайней мере, зла на мать двух законных, но пока ещё малолетних василевсов, не держали. Да и армяне, и евреи в толпе были.
– Люди! – продолжал вещать Иосиф. – Вот ваш новый василевс. Мариан Апамбас. Вы его знаете, он грек. Вот он рядом со мной на коне.
Всегда, наверное, ещё с тех времён, когда град Константина, названный им Новым Римом, именовался Византием, главным оружием охлоса была праща. Полоска кожи или плотной ткани, наконец, просто прочная верёвка, наверняка найдётся в любом доме, а подходящих камней на берегу моря всегда было в избытке.
Речь Иосифа прервал характерный хлопок пращи. И тут же со стоном свалился с коня Мариан. Возможно, целили в Иосифа, а попали в Апамбаса.
– Ах, так! – закричал взбешённый Иосиф. – Я смирю вашу дерзость. Хотите жить как при армянах? Я вам устрою. Поголодаете малость – утихомиритесь.
Македонцы отступили. Паракемомен Иосиф приказал прекратить печь хлеб.
Это было девятого августа.
На другой день, не приходя в сознание, Мариам Апамбас умер.
Вечером девятого августа евнух Василий Ноф, побочный сын императора Романа Старшего, очень сильно когда-то обиженный Врингой, вооружил своих слуг и напал на сторонников паракимомена. Довольно быстро у него нашлись последователи. Восстание разгорелось и длилось пять долгих дней. Пострадали многие богатые жилища, которых просто грабили под шумок.
Теперь уже паракимомену Иосифу Вринге пришлось бежать под защиту святой Софии.
Всё утро пятнадцатого августа Никифор Фока молился в монастыре Авраамитов, что не далеко от Золотых Ворот перед иконой нерукотворной Божьей Матери, что ещё с Константина Великого считалась покровительницей Города и его василевсов.
Вечером того же дня в царских одеждах, на белом коне, покрытой пурпурной попоной, через Золотые Ворота торжественно въехал в Город новый василевс Никифор Фока. Так на Закате Времён через них должен въехать Христос (ибо Новый Рим олицетворяет собой не только Старый Рим, но и Иерусалим) в город, которому суждено быть после Страшного Суда Обителью Праведников.
Народ и вельможи восторженно встречали нового императора.
На следующий день в храме святой Софии патриарх Полиевкт торжественно увенчал его царской диадемой.
Первое, что сделал Никифор Фока взойдя на трон, это подтвердил ранее данные должности своим сподвижникам Иоанну Цимисхию, Роману Куркуасу, Никифору Эксакиониту и прочим вельможам Империи, поддержавшим его. Своего отца Варду Фоку он возвёл в достоинство кесаря – титул больше почётный, чем приносящий реальный доход. Своего брата Льва возвёл в сан магистра и назначил куропалатом – начальником всей дворцовой стражи. Саму же стражу, состоявшую из северных варваров, наградили ещё раз трёхмесячным жалованием и отпустили на родину. Им посоветовали, что если они двинутся в путь прямо сейчас, то ещё до зимы преодолеют днепровские пороги и зазимуют в Киеве. Их заменили армянами.
Евнуха Василия Нофа новый василевс, всячески обласкав денежными довольствиями, наградил титулом проедра, что означает председатель, правда не понятно, чего, и какие функции обязан выполнять его обладатель, но к нему прилагалось довольно таки внушительное жалование. А также титул паракимомена и главы синклита. Но радость омрачилась тем, что Лев Фока дружески посоветовал евнуху, если он не хочет потерять голову, не лезть в дела Империи. Василий благоразумно решил подождать своего часа.
Бывшего парекимомена Иосифа Врингу василевс простил и отправил на родину в Пафлагонию, в монастырь Асикрит, где он должен был принять постриг. Прощаясь, Никифор мрачно пошутил, что Иосифу давать обет безбрачия не обязательно, он и так его выполняет всю жизнь.
Через два года безвестный монах, бывший могущественный пракимомен Иосиф Вринга предстал перед Господом.
Глава 5

В гинекее, женской половине дворца, Никифора радостно встретила василиса Феофания. На ней одето четыре платья разной длины, верхнее было цвета моря, в волосах золотая диадема и в голубом мафории, расшитым золотыми звёздами и покрывавшем часть головы до диадемы. С радостным блеском в глазах она бросилась к василевсу. Положила ему руки на грудь, ласково сказала:
– О, мой император.
Никифор отстранил её руки и сурово сказал:
– Не думаю, августа, что мы должны быть вместе.
Феофания была поражена:
– Тебя ударили по голове, Никифор? Тебе досталась диадема василевсов, и я в придачу. Радоваться должен.
– Не уверен, что есть повод для радости. Что подумают подданные? Они скажут, что ты отравила своего мужа, что бы я занял его место.
– Тебя волнует, что скажут люди? Ты боишься пустых слов? Ты, воин?
– Боюсь, – просто ответил басилевс-полководец. – От стрелы можно увернуться, а от слова – нет.
– Зачем мне убивать мужа? – недоумевала августа. – Роман был прекрасным мужем. Предаваться телесным утехам я могла и при нём. Он меня не ревновал, я – его. Такого мужа ещё поискать. Я правила Империей вместе с Врингой. Чувствовала себя пусть не женой, но, по крайней мере, василисой! Ты позволишь мне управлять Империей?
– Нет.
– Вот видишь. И чем мне заниматься?
– Детьми. Постой, а как Вринга позволил тебе управлять Империей?
Феофания звонко рассмеялась:
– Я случайно узнала, что это он отравил Константина. Я ему об этом не говорила, но дала понять, что догадываюсь. Он скрипел зубами, но позволил. Следил за мной, боялся, что я разболтаю.
– Так это … – Никифор стал догадываться. – Так это ты привела меня на трон?
– Да, василевс мой. Не хотелось умирать от яда такой молодой. Иосиф Вринга вполне мог. Он ревновал к власти, как к девице. Боялся её потерять. И в результате потерял.
– Роман очень вовремя умер.
– При такой жизни, что он вёл, этого следовало ожидать. Нет, убивать Романа мне не было смысла. Я просто, на всякий случай подготовила ему замену. Если бы он прожил ещё лет тридцать, ничего страшного бы не произошло. Любовниками мы бы и так с тобой были. В своих походах ты бы знал, что в Городе тебя ждёт одна прелестная женщина.
– Ждёт ли?
– По крайней мере, была бы рада тебе и не отказала бы в небольшом удовольствии.
– Как и другим.
– Ой, не ревнуй. Можно подумать, ты в походе ведёшь монашескую жизнь!
– Так и есть.
– Ну, это твоё дело.
– Моё. Но Роман всё же умер и умер молодым. Людям рот не заткнёшь. Или скажешь, что это тоже Вринга?
Феофания опять пожала плечами.
– Не знаю, вряд ли, – сказала она, – в последнее время у Романа с мужской силой было не всё в порядке. Ему порошок какой-то привозили из Египта. Он его смешивал с вином и пил. Может быть от него.
– Почему ты так думаешь, Феофания? Он же сумел сделать тебе дочку.
– Потому, что этого порошка ему требовалось всё больше и больше.
– Откуда ты знаешь?
– Роман мне был мужем, Никифор. Он со мной делился.
– Да?
– Да. И это не его дочь. Я была тогда только с одним мужчиной. С тобой, василевс. И с другими я не спала.
– Анна моя дочь? – растерянно спросил Никифор.
Феофания улыбнулась мужской глупости:
– Твоя.
– Ты уверена?
– О, Господи! – возвела она руки к верху, а потом засмеялась и обняла Никифора, он не сопротивлялся.
– Конечно, уверена.
Потом, через двадцать пять лет, провожая свою дочь на север в жёны Владимиру, архонту Руси, Феофания вспомнила почему-то именно этот день и растерянное лицо Никифора.
– Но она рыжая.
– А у тебя в роду никого рыжих не было? – Феофания нежно улыбалась Никифору. – Цимисхий, например. В кого он такой рыжий?
– Мать у него рыжая.
– А мать у него кто? Не твоя сестра?
– А … Какая разница, – сдался император. – Всё равно мне, по воле Господа, обо всех троих заботится. Но лучше тебе всё-таки удалится из Палатия во дворец во Влахернах, под покровительство Божьей Матери. Это не далеко.
– От детей? Ты только что посоветовал мне ими заниматься.
– Временно. Пока ко мне не привыкнут.
– Не привыкнут?! Ты василевс или кто? Никуда я не пойду. Уходи ты, Никифор! – прокричала она в лицо василевсу.
Перед ним стояла разгневанная спартанская царица, и он предпочёл за благо удалиться из покоев василисы.
Прошло несколько дней. Василису всё-таки уговорили временно переселиться во Влахерны, где она каждый день молилась Пресвятой Богородицы, прося заступничество.
Сразу же по наступлению Нового Года, второго сентября патриарх Полиевкт попросил Никифора Фоку явиться к нему.
– Сын мой, – обратился патриарх к василевсу, – устремления твои вести богоугодный образ жизни, конечно, похвальны, но простой народ их не понимает. Ты поклялся заботиться о юных василевсах, но почему ты не приемлешь их мать? Почему ты на ней не женишься?
– После гибели сына и смерти жены, владыка, я тяготею мирской жизни и посчитал, что за грехи мои более уместно вести монашеский образ жизни.
– Да, это так. Но глас народа – глас Божий. Женись, сын мой. Дай народу то, что он хочет. Потом, когда народ успокоится, можешь жить, как хочешь. Можешь жить с Феофанией как брат с сестрой.
– Хорошо. Но василиса Феофания вряд ли будет придерживаться монашеского образа жизни.
– Грехи василисы Феофании, это грехи василисы Феофании. Она грешит, она и отвечает. Лишь бы ты был твёрд в своих намерениях.
Двадцатого сентября Никифор Фока и Феофания были обвенчаны в храме Святой Софии лично патриархом Полиевктом.
Феофания была счастлива. Она в полной мере почувствовала себя василисой, женой и женщиной: вместе с мужем стояла на богослужениях, вместе принимали иностранных послов, вместе сидели на пирах, вместе засыпали и вместе вставали.
И вот однажды, через несколько месяцев всё кончилось.
Никифор Фока встал с ложа чужой, мрачный, тяжёлым взглядом посмотрел на жену и объявил:
– Всё. Больше вместе не спим.
– Сон плохой приснился? – Феофания была удивлена безмерно. – Что случилось?
– Ничего не случилось. И почему сон сразу плохой? Может быть хороший …
Никифор помолчал, а потом продолжил:
– После гибели сына и смерти жены я вёл почти жизнь монаха. И никогда не скрывал, что хочу окончить свои дни в монастыре. И ученик моего преподобного дяди Михаила, преподобный Афанасий укрепил меня в этой мысли. Афанасий сейчас инок на Афоне.
– Да, ты утром и вечером молишься о сыне, но никогда о жене.
– Сын важнее. Я зарок себе такой дал. У тебя два сына, а у меня ни одного.
– У тебя дочь есть.
– Что мне до дочери? Дочь кончит свои дни в монастыре, хочет она того или нет, а я сам, моя душа, после смерти Варды стремится в монастырь. Но я воин, полководец. И полководец по воле Господа не такой уж и плохой. Империя окружена врагами. Отечество нуждается во мне не как в монахе, а как в полководце, а это требует длительных отлучек из Города. И потом, мы с тобой люди разные. Ты любишь веселье, погулять на пирах, я же больше всего люблю уединение.
– И прекрасно! Мы можем уединяться времени от времени.
– Нет. Я не могу заниматься государственными делами, воевать и всё время думать о тебе. Мысли о тебе будут сильно мешать управлять делами и войсками.
– Значить, я тебе не безразлична?
– Не безразлична. Но ты не будешь хранить мне верность.
– Откуда ты знаешь? Может быть, буду.
– Вот видишь, ты сама сомневаешься. А я не сомневаюсь – не будешь. А сидеть рядом с тобой и держать тебя за руку мне не позволяют государственные интересы.
– Почему? Юстиниан Великий сидел же рядом со своей Феодорой.
– Ах, вот ты о чём. Ты хочешь быть второй Феодорой.
– Не совсем. Я хочу быть первой Феофанией.
– Я не Юстиниан Великий. А Юстиниан не был полководцем, поэтому и враги и подходили к стенам Города. В походе ты вряд ли мне чем поможешь. Мне проще порвать с тобой. Относится к тебе как к сестре и сосредоточится на делах государства. На людях мы будем вместе, и ты можешь приходить ко мне. Но я никогда не буду на твоей половине.
– Глупец, – пожала плечами Феофания. – Но почему именно сегодня? А не вчера или завтра?
– Я вчера получил письмо от преподобного Афанасия.
– Того, что с Афона? Только при чём здесь он?
– В письме он упрекает меня, что я обещал стать монахом, а стал императором.
– Какая неприятность, – с сарказмом заметила Феофания, начиная злиться, меж тем как Никифор был смирен и холоден.
– А ты знаешь, что однажды твой Афанасий притворялся неграмотным и назвался другим именем.
– Конечно, – пожал плечами Никифор, – он же от меня скрывался.
– А ты его разве убить хотел? Ты просто хотел с ним пообщаться. Вот тогда и надо было ему уговорить тебя стать монахом, а не трусливо прятаться. А ложь разве не грех?
Никифор поменялся в лице и с разворота ударил василису в лицо. Левая бровь её разошлась, алая кровь брызнула на белые простыни. Феофания закрыла лицо руками и разрыдалась.
– Молчи, змея, – прошипел Никифор. – Ты не смеешь так говорить о святом человек, – и слугам – Лекаря!
Никифор встал с ложа, оделся и гордо ушёл.
Пришёл он к Феофании на следующий день, подарил перстень с красным рубином.
– Прости, августа, – сказал он, стараясь не смотреть на распухшее лицо василисы, на повязку на левом глазе, – как-то сорвался. Не хотел.
Правый глаз Феофании смотрел на Никифора с отчуждением и брезгливостью.
– Бог простит, – сказала она.
– Да. Апостол Павел говорит в своём послании к Ефесянам: «Так должны мужья любить своих жён, как свои тела. Любящий свою жену – любит самого себя. Ибо никто не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет её, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его!»
– «Потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела», – Феофания мрачно процитировала послание Павла.
– Так ты простила меня?
– Если землетрясение разрушит храм, то всё по воле Его.
– Не обижайся. Надеюсь, что ты помнишь, что я тебе вчера сказал?
– Такое забудешь. Поступай, как знаешь, Никифор.
– Да, и ещё. Ты можешь спать с кем хочешь, но не на показ. И ни каких детей. Если появиться ребёнок, я изжарю тебя в быке вместе с ним, за прелюбодеяние. Понятно?
– Какой же ты, Никифор …
Она не договорила, оборвала себя, злые слёзы выступили из глаз.
Никифору Фоке тогда было пятьдесят один год, Феофании – двадцать четыре.
Глава 6

Глаз прошёл, а обида осталась. Феофания очень обиделась на Никифора, долго плакала, потом разозлилась и разозлилась сильно. Мстила ему чисто по-женски: отдавая себя другим мужчинам. И при этом следила за тем, чтобы мужское семя, попавшее в её лоно, не прорастала там, и не давало плод. Быть изжаренной в медном быке на площади Тавра ей совсем не хотелось. Никифор человек жестокий, он такое может учинить.
Через некоторое время, успокоившись, она поняла: «Какая же это месть, если её муж сам разрешил этим заниматься с кем угодно?» И заниматься этим сразу расхотелось. Да, внешне они с Никифором были муж и жена, василевсы. Рядом стояли в храме, рядом сидели на приёме послов и на пирах.
Но ей хотелось большего, ей хотелось любви.
Однажды, шествуя в окружении придворных дам на женскую половину дворца, Феофания встретилась со стражами Золотой Палаты. Что-то знакомое показалось ей в их молодом начальнике.
– Катепан, – окликнула она его, – я тебя знаю?
Катепан остановился и почтительно поклонился августе:
– Василиса Феофания вряд ли. А девочка Анастасия может вспомнить.
– Что ж, спросим у девочки Анастасии, – с лёгкой улыбкой сказала Феофания, слегка наклонила голову, развернулась и пошла дальше.
Вспомнила! Ну, конечно же! Это же Агафон, сын Леонида, архонта Спарты, её родного города, а затем стратигафемы Пелопонес. Как давно это было. Она откуда-то возвращалась домой. Интересно: куда и зачем она ходила?
– Антонина, – обратилась Феофания к доверенной служанке – догони катепана, пригласи его ко мне.
Да, это было давно. Ей, тогда Анастасии, было лет двенадцать. Она шла по улице Спарты, выложенной серыми камнями. И с ней случилось то, что случается с женщинами каждый месяц. Кровь капала на тёплые камни и это заметили проходившие мимо мальчишки, её возраста. Их было пятеро или шестеро. Нет, пятеро. Они окружили её, корчили рожи, показывали пальцами и требовали показать рану, откуда течёт кровь. Она шипела и царапалась, отбиваясь от назойливых сорванцов. А они смеялись, хватали её за уже выступавшую грудь, за ягодицы. И тут появился он. Он был старше их года на три. Как ловко он раскидал маленьких негодяев и любезно проводил её домой, до таверны отца. Кротир, её отец, спросил, может ли он чем-нибудь отблагодарить юного спасителя его дочери. Но юноша гордо ответил, что он Агафон, сын архонта Спарты Леонида, потомок спартанских царей ни в чьей благодарности не нуждается. И гордо удалился. С тех пор она его не видела.
Но после этого случая на её семью посыпались несчастья как из рога изобилия. Мальчишки, которых разогнал Агафон, оказались сыновьями знатных родителей. На сыне архонта Спарты они отыграться не могли, но Кротиру досталось по полной. Пришлось всё продавать и уезжать из Спарты. Сначала хотели перебраться в Коринф, но потом решили, что если уж всё равно съехали с места, то обосновываться надо в столице Империи, а не в столице фема. Так Анастасия попала в Новый Рим. И тут её отцу повезло. Он как-то удачно приобрёл таверну на Месе, главной улице Города, на углу форума Константина. Туда стали заглядывать знатные господа, и кухня была отменная и вино не кислое – таверна начала процветать.
И однажды в таверну заглянула весёлая компания во главе с сыном василевса Романом. И тут Анастасия своего не упустила. Чем она его взяла? Не красотой. Некрасивых женщин в окружении Романа и не было. И не постелью. Что она тогда умела – ноги раздвигать? Всё, что она умеет сейчас в постели её научил Роман. Тогда она взяла его своим умом, своими знаниями. Не зря же она столько много читала там, в Спарте и здесь, в Новом Риме. Сначала она блеснула перед ним своим интеллектом, потом позволила ему блеснуть. Как сейчас помнит: разговор зашёл о Персии и Роман упомянул о громадных двугорбых верблюдах.
– А разве верблюды бывают двугорбыми? – искренне удивилась Анастасия.
И тут Роман начал заливаться соловьём, рассказывая о двугорбых верблюдах, радуясь, что он в чём-то превосходит эту красивую, умную и начитанную девушку. Анастасия слушала и изумлялась. Потом её подруга Антонина, будущая доверенная служанка василисы Феофании спросила у неё:
– Анастасия, ты не знала, что верблюды бывают двугорбыми?
– Что я дура, что ли? Конечно, знала. Но он же теперь мой.
Да, с тех пор он стал её. Они обвенчались, она поменяла имя, родила ему детей, стала василисой, а потом она ему прискучила.
Роман потерял к ней всяческий интерес, когда она была беременна вторым сыном – Константином. Опять у него появились весёлые друзья и подруги. Феофания же занималась детьми, но вскоре её молодое тело потребовало мужской ласки, и она решила тоже погулять. Развлекали августу и делили с ней её ложе молодые патрикии дней десять-пятнадцать, а потом становились архонтами какого-нибудь города, и хорошо, если в феме Фракия или Опсикия, которые находились рядом со столицей, а не в феме Армениак или Колонее – на краю империи.
Феофания руководила империей вместе с Врингой. Ей нравилось. И вдруг она поняла, что от всей этой не скучной жизни у неё появляется больше врагов, чем друзей. Безвольный муж-василевс, которого больше всего на свете интересовали развлечения, вряд ли сможет отгородить её от врагов. И полностью полагаться на него не стоит. Всякое может быть: он может внезапно умереть от излишеств в своей жизни или какая-нибудь вертихвостка захочет занять её место. Впрочем, это вряд ли, поздно, она мать двух законных василевсов. А с другой стороны в Новом Риме, в городе Константина, может случиться всё, что угодно: её сыновей и убить могут.
Феофания была одна в окружении знатных дам, которые смотрели на неё высокомерно, как на выскочку, кем она, собственно и являлась. Единственную подругу из прошлой жизни – Антонину не позволили сделать патрикией зоста, то есть опоясанной патрикией. Это самый высший титул в Империи после самой василисы. Патрикия зоста сама была опоясана драгоценным поясом и имела право опоясывать августу, а также следить за спальней императрицы. А вот это как раз Феофанию совсем не устраивало: что бы чужая женщина следила за её спальней. Ей объяснили, что патрикией зоста может быть только знатная женщина, а у Антонины отец торговал огурцами. Нет, конечно, теперь Антонина и её семья не обижена: у них есть дом в Городе, и икос – поместье за городом, земля, обрабатываемая крестьянами, приписанных к ней. А у самой Антонины есть муж из знатной семьи, который не любил свою жену, но терпел, потому что был знатным, но бедным.
И Феофания, руководствуясь чисто женским инстинктом, решила искать себе покровителя. Иосиф Вринга на это роль не подходил, так как мужчиной не являлся. Конечно, смотря как их делали уродами, некоторые евнухи могли продемонстрировать свои мужские качества, но спать с не совсем полноценными мужчинами Феофании было противно.
Выбор у неё был не большой: магистр Никифор Фока. Этот великолепный полководец и храбрый воин недавно овдовел. А какой грандиозный триумф он устроил по случаю освобождения Крита от арабов! Правда, к сожалению, он был не молод и с некоторыми странностями, но молодые или ничего из себя не представляли или были женаты. И Феофания сделала всё, чтобы он стал её другом и защитником. Но, видно, что-то не доработала. Никифор удрал от неё через несколько месяцев на войну, но Феофания не теряла надежду приучить его к городу Константина.
Но через год случается ещё одно несчастье – умирает её муж, василевс Роман. Василиса Феофания, мать двух малолетних василевсов была очень растеряна и озадачена, не зная, что делать. Но паракимомен Иосиф Вринга сделал всё за неё. Никифор Фока в результате стал василевсом и её мужем.
Прошло несколько счастливых месяцев и вот Феофания опять одна, хотя и замужем за тем же Никифором Фокой.
Но есть надежда, что одна она будет не долго. Вот она, эта надежда приближается к ней.
Феофания ждала катепана Агафона за белым столом, где стоял серебряный кувшин с вином и ваза с фруктами.
Катепан Агафон успел переодеться. Он предстал перед Феофанией во всём белом, кроме сапог – они были зелёные. Она улыбнулась этому не соответствию, а он учтиво ей поклонился. Гладко выбритый, наверное, подражал своим предкам – древним спартанцам. Феофания представила его спартанским гоплитом: в алом хитоне с тяжёлым круглым щитом, с копьём в руке, в панцире и шлеме, на ногах поножы и сандалии. Красив был бы, ей понравилось.
Феофания жестом пригласила к столу. Агафон сел, служанка налила в серебряные кубки вино, разбавленное водой, и удалилась. Выпили.
– Ты женат, Агафон?
– Жена умерла полгода назад.
– Мир праху её, – с наигранной грустью сказала василиса, – царство ей небесное.
Феофания перекрестилась.
– Ешь фрукты, Агафон, наливай вино. Хоть чем-то вознаградить тебя за ту услугу, что ты оказал мне в нашей с тобой юности, – сказала Феофания.
– Пустое. Не стоит благодарности.
– Пустое? Это надо быть женщиной, что бы понять от чего ты меня избавил. Ты знаешь, катепан Агафон, трудно быть женщиной в жестоком мире мужчин. Трудно. Даже в Святой Троице места женщине не нашлось. Там двое мужчин и одно существо среднего рода. Хотя всем понятно, что если есть отец и сын, то должна быть и мать. Разве я не благоговела, не почитала, не уважала мужа своего Никифора, как велит Писание? А он меня бросил. За что? Бровь разбил!
И Феофания горько разрыдалась.
Агафон сидел растерянный, не зная, что предпринять.
Она подняла на него прекрасные заплаканные глаза и с горькой улыбкой промолвила, качая головой:
– Да, я знаю: мужчины меня боятся.
Эти слова подстегнули Агафона, он вскочил с места и просился к августе, стал сушить поцелуями её слёзы, правая рука его легла на её плечи, а левая соскользнула в разрез хитона и стала ласкать правую грудь.
– Пошли в спальню, – шепнули губы Феофании.
И Агафон, повинуясь им, подхватил на руки василису и понёс её на ложе в соседнее помещение.
Они были счастливы некоторое время. Агафон смотрел на Феофанию влюблёнными глазами, и она чувствовала себя богиней под его восторженными взглядами. Феофания знала, что Агафон будет её защищать, будет ей опора и кинется в огонь и воду, если потребуется. И ей хорошо было с ним на ложе. «Что тебе ещё надо, Анастасия?» – спрашивала Антонина. Феофания не знала. Ей стало скучно. Она от случая к случаю приглашала посторонних мужчин к себе на ложе, что вызывала бурную ревность Агафона. Но он ей всё прощал, а это уже не прощала она ему. И ей было по-прежнему скучно.
Никифор, узнав про связь своей жены с катепаном Агафоном, эту связь одобрил и поражался её случайным связям. «Что же ей ещё надо?» – удивлялся он.
Феофания по-своему любила Агафона, но ей с ним было скучно, ей хотелось взрыва чувств, ей хотелось умирать от любви, ей хотелось бури.

Глава 7

Через год после восшествия Никифора Фоки на престол Ромейской державы в Новый Рим прибыл с Афона монах Афанасий.
Арабы-мусульмане вытесняли христиан со старых земель, завоёванных ещё Римской империей – Африки, Сицилии, Палестины. Часть населения принимало веру и язык завоевателей, часть уходило к единоверцам в Византию. Особенно много было монахов. Они сначала приезжали в град Константина, а оттуда уже расходились по всей Империи.
И на Афоне появились пришлые монахи. Пещер для жилья на Святой Горе на всех не хватало, иконы размещать можно было разве что на деревьях. Строительство храма было просто необходимо.
Вот эти обстоятельства и вынудили Афанасия предстать перед василевсом Никифором Фокой. Но предстал он перед ним, как отец перед блудным сыном, хотя и был лет на пятнадцать младше императора. Афанасий на своём добром лице пытался изобразить гнев, но получалось это у него не очень хорошо.
Фока же встретил молодого старца не в золоте и порфире ромейских императоров, а обыкновенной одежде простого смертного. Он облобызал руку Афанасия, привёл его во внутреннюю палату своего дворца, сел рядом с ним и сказал со смирением:
– Каюсь, отец Афанасий, и признаю, что, я грешный, и есть виновник твоих скорбей и трудов. Я, презрев страх Божий, не исполнил своего обещания. Но так, видно Богу было угодно. Я вынужден был со скорбью в душе, возложить на себя диадему василевса как вириги на плечи свои, кои я ношу не снимая. Но прошу тебя, отец, верить мне. И когда Бог дарует мне возможность, я исполню своё обещание.
Молодой старец улыбнулся, видя смиренно склонённую пред ним голову императора, и благословил его.
– Я рад, отец, что ты посетил меня грешного, и мы опять можем вести беседы, как раньше, много лет назад, – сказал Никифор.
– Да, ты прав, сын мой. Богу было угодно сделать тебя василевсом. И это не всё. Ты знаешь, Никифор, что, когда я проживал в пустынной местности на краю Святой Горы, что называется Мелана, дьявол искушал меня целый год, но я выдержал.
– Конечно, я знаю твой подвиг, ты на Крите мне о нём поведал.
– Да. И я получил дар умиления, что выражается в блаженной радостной печали и наполняет душу любовью к Богу и ближнему.
– И это ведаю.
– И поэтому я с радостью тебя прощаю и освобождаю от обещаний стать монахом, данные тобой ранее и не только мне.
– Но, отец Афанасий …
– Господь всё управит. Управит так, как считает нужным. Мне был сон. Меня посетила сама Пресвятая Богородица. И поведала мне, что дочь твоя, зачатая во грехе с василисой Феофанией, принесёт свет Христовой веры северным варварам.
– Так Анна и правда, моя дочь?
– Так поведала Богородица.
– А каких варваров? На севере много варваров.
– То мне не ведомо.
– Хорошо бы росов. Ты помнишь, отец Афанасий, с какой отчаянной храбростью они сражались против арабов на Крите?
– Помню. Всё в руках Божьих. Ты, Никифор, делаешь богоугодное дело, сражаясь против арабов-мусульман, что до неузнаваемости исказили христианское учение, а Господа нашего Иисуса Христа низвели лишь до шестого пророка. И, несомненно, воины, погибшие в боях с мусульманами, удостоились райских кущ. Но, Никифор, не обнажай меч на единоверцев. Это не приличествует императору-христианину и будущему монаху.
– Но, отец Афанасий, как же это возможно? На фему Сикелия нападает Оттон, провозгласивший себя два года назад императором. И не просто императором, а императором римлян и франков, именуемых германцами? Он завоевал Рим и мечтает завоевать Сикелию.
– Всё больше отделяются западные епархии от единого тела Нашей Матери Церкви. Подчиняются они Папе Римскому, возомнившему себя наместником Иисуса Христа на земле и блюстителем престола святого Петра. Это грех гордыни. Папа Иоанн ХII возложил на голову Оттона императорскую корону, за что и поплатился в последствии от него же. И показать Оттону на чьей стороне Господь, думаю, грехом не является. Я же говорю тебе о твоих соплеменниках армянах и о болгарах. Не мечом, но, словом Божьим приближать их к народу Ромейской империи. Что бы они душой впитали и слились духом единым с великой историей эллинов! Как ты, Никифор. Ты армянин, но душою ты эллин. Словом, надо объединить их земли с землями империи.
Это Никифор решительно не понимал. Присоединить земли мечом – это понятно. Но как – словом и духом? Потом, поделившись с Феофанией своими сомнениями, он получил от неё ответ:
– А ты дай на время армянским и болгарским вельможам земли в близлежащих фемах империи. До поры, пока между нами войны нет. И с обещанием, что земли отберёшь, в случаи войны. И они сразу же проникнутся духом эллинов, чтобы оставить их за собой как можно дольше.
– Как-то хитро, – задумчиво произнёс василевс.
– Я – гречанка, – Феофания с хитрой усмешкой посмотрела на Никифора. – А все греки не только умные, но и хитрые.
Он вздохнул и сказал:
– Хорошо, это надо обдумать.
Несколько дней гостил Афанасий у василевса. Они беседовали как раньше. Молодой старец наставлял императора быть милосердным, не забывать нищих, благочестивым, боголюбивым и не впадать в грех гордыни. Наконец он заговорил о своих делах на Афоне.
– Хочу возродить на Святой Горе киновию – общежительный монастырь. Скажи, Никифор, разве монашество не повторение земного пути Иисуса Христа? У него и у его учеников всё было общее. Было ли хоть у кого-нибудь из них что-то личное?
– Не знаю. У Марка был меч.
– А ещё хитоны и сандалии! Но всё, что им подавали – они делили поровну. Иисус говорил: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы, не гораздо ли лучше их?» Монахам о душе заботиться надо. А личное имущество, оно отвлекает от духовного. Посмотри на наши монастыри. Сколько у них земли, сколько людей на них работает, какие здания они строят, какие стада разводят. Остаётся ли у них время на молитву? А на Святой Горе нет никаких строений. Живём и молимся Господу в пещерах.
Пришла пора расставаться. Никифор дал Афанасию для монастыря всё необходимое для строительства лавры и даже больше. А ещё издал указ, что бы для нужд обители Афанасия с острова Лемнос ежегодно давалось двести четыре солида.
Афанасий уезжал довольный. На прощание он пришёл благословить василису с детьми.
Юные василевсы играли в войну. Вооружённые деревянными мечами, щитами, одетые в льняные доспехи, они с криком нападали друг на друга.
Феофания игралась с дочерью. Она сидела на корточках, вытянула руки и манила Анну:
– Иди к маме, Аннушка, иди.
Маленькая Анна, вставала на толстые ножки и ковыляла к матери.
Мальчиков подвели к старцу, подошла и Феофания с дочерью, поцеловала руку Афанасию. Глядя на василису, монах вдруг расплакался.
– Жалко мне тебя, Анастасия. Но Господь тебя любит. Ты верь. Придёт и к тебе умиротворение.
Феофания была несказанно удивлена словами монаха, но промолчала, ничего не спросила.
Афанасий уехал на Афон, а Никифор развёл бурную деятельность. Под воздействием слов Афанасия, он запретил постройку новых монастырей, разрешил лишь строить церкви и кельи, но позволил творить милостыню, делать приношения монастырям бедным и нуждающимся. А земли монастырей он конфисковал в пользу катафрактов – воинов тяжёлой кавалерии, основной ударной силы войска. Он увеличил их земельные наделы, освободив при этом от каких бы то ни было налогов, говоря, что они и так рискуют жизнью и налога кровью с них достаточно.
А ещё попросил патриарха Полиевкта всех воинов, павших в боях с мусульманами объявить святыми.
Патриарх был изумлён до чрезвычайности. Он был согласен, что войны, павшие в войне с арабами, попадают в рай. Но делать их святыми – это уже слишком. Чин святого заслужить надо. Погибнуть в бою с иноверцами – этого недостаточно.
Государство нуждается в деньгах. А где их взять, если со служивых землевладельцев налоги было брать нельзя? Значить, надо брать с динатов – землевладельческой знати, которая не служит.
Никифор существенно урезал ругу – ежегодное жалование членам синклита, выдаваемое на Пасху. При этом ругу военным оставил прежним, то есть поставил военное сословие выше гражданского.
И вводил всё новые и новые налоги для населения Империи. Подданные начали сожалеть о несчастном паракимомене Иосифе Вринге. А паракимомен Василий Ноф копил обиду.
Феофания приходила в ужас от всех этих указов, новелл – то есть дополнений к закону.
– Ты совсем разум потерял, Никифор? – не раз выговаривала она ему.
Василевс только отмахивался.
– Зачем ты со всеми ссоришься?
– Не со всеми. Армия меня любит.
– Но империя – это не только армия. Это и церковь, и динаты, и свободные земледельцы.
– Если они не платят налог кровью, то должны платить деньгами. Это, в конце концов, справедливо, Феофания. А на случай бунта я строю стену вокруг своего дворца.
– От предательства стена не убережёт. А от кинжала убийцы – армия не спасёт.
– Молчи, женщина! Ударю.
Глава 8

В середине весны 6473 года (965) василевс Никифор на азиатском берегу Босфора собрал огромную армию и двинул её на юг к Тарсосу. Его реформы не прошли даром. Армия была прекрасно вооружена. Только с западных фем он не решился снять войска, опасаясь набегов угров или турок, как их называли в Новом Риме. А также из-за войны с новообразованным немцем Оттоном Римской империей оставил войскп в феме Сикелия.
Всё зиму и начало весны Иоанн Цимисхий воевал с арабами и воевал успешно, в отличие от Никифора Эксакионита, за что и получил от василевса титул дуки. Теперь войска Цимисхия ждали основные силы империи на границе с землями Тарсоса. Не было, правда, с ними лёгкой печенежской конницы. Печенеги были чем-то заняты на своём севере. Но василевс надеялся справиться с гордыми жителями Тарсоса и без них.
Малая Азия, как недавно, с приходом христианства, стали называть эту часть империи, страна горная. Шли ущельями. Сверху печёт голову яркое весеннее солнце, а ноги страдают от холода. Не все такое выдерживают. Прошли Анатолию, втянулись в ущелья гор Тавра.
Йоргас Эфколос, один из токсотов – легковооружённых воинов, заболел. Заболел он ещё в ущельях Анатолии, а сейчас чувствовал себя совсем скверно. Нести снаряжение было совсем невмоготу, иголка казалась не подъёмной, голова в каком-то горячем тумане.
Войско взбиралось на перевал Тавра под названием Киликийские ворота. Это узкое ущелье между высокими и крутыми горами, в древности действительно с двух сторон запиралось воротами. Ворот уже нет, а название осталось. Здесь сделали короткий привал после подъёма.
На привале, Йоргас прислонил свой щит к скале, лёг на него и как-то сразу задремал. Прозвучал сигнал к построению, а ему показалось, что он только на миг прикрыл глаза. Вскочил, не соображая, встал в строй. Его лох двинулся вперёд и, когда уже было поздно – войско ушло далеко вперёд – он понял, что щита у него нет.
Никифор Фока сразу заметил брошенный щит и приказал поднять его.
К вечеру спустились на равнину. Обустроили ночлег. Василевс приказал отыскать хозяина щита. Вскоре он появился вместе со своим логархом Костасом Григоросом.
Василевс не заметил не болезненного блеска глаз Йоргаса, не того, что он еле стоит на ногах. Никифор был взбешён поступком воина.
– Негодяй! – взревел он. – Напади на нас сейчас враги, ты чем бы оборонялся?
Йоргас потупил глаза.
– Ты, бросивший свой щит на дороге? Ты бы уже был убит.
Йоргас поднял на василевса глаза, полные ужаса.
– Что бы ты это запомнил, и никогда так не поступал, понесёшь наказание. Лохаг! Отстегать негодника розгами и отрезать нос.
Никифор резко развернулся и ушёл в шатёр, считая, что его приказ будет немедленно выполнен.
– Что ж, пойдём, – сказал Костас Йоргасу.
И они пошли к своему лоху.
– Что делать будем? – спросил Костас.
Йоргас приходился Костасу зятем. Ну, высечь, ладно, оно может быть и на пользу пойдёт, но отрезать нос! А что он дочери скажет?
– Что сказали, то и делай, – Йоргасу было всё равно, лишь бы скорей всё закончилось, и он бы пошёл спать.
– Ладно, розги ты получишь, а нос резать не будем, может быть, не заметят.
Наутро, василевс приказал наказанного токсота с отрезанным носом, провести по лагерю с объяснением его вины, но сначала привести его к нему.
Каково же было его удивление, когда он увидел Йоргаса с целым носом. Взбешённый император послал за лохагом.
– Кто ты такой, что посмел не выполнить мой приказ? – обратился он к Костасу.
Костас молча смотрел куда-то вдаль, за спину василевса.
– Он дал тебе денег?
– Нет, василевс мой. Это муж моей дочери.
Никифор посмотрел на него молча, а потом сказал:
– Понятно, – и тут же приказал. – Построить войско.
Вскоре войско было построено. Никифор приказал поставить Костаса и Йоргаса на колени перед войском, сам встал за ними и сказал:
– Воины! Нам предстоят жестокие битвы и славные сражения. Мусульмане – серьёзные противники. И мы, кроме храбрости и отваги, должны противопоставить ему железную дисциплину. Наши предки …
«Интересно, чьих предков он имеет в виду? У василевса отец армянин, а мать мусульманка из Сирии», – думало войско.
– Наши предки эллины говорили: «Со щитом или на щите». Считалось, что лучше умереть, чем потерять щит. Этот воин, – Никифор указал на Йоргаса, – оставил свой щит на привале у Кирикийских ворот. Я приказал его наказать розгами и отрезать ему нос. Разве я не прав? Разве это не забота о вас всех, соратники мои? Что бы никто ни повторил его проступка, и не оказался безоружным на поле боя перед лицом неприятеля и не погиб от его руки! Но приказ не был выполнен. Этот воин оказался зятем своему лохагу. Как же он нанесёт увечья мужу своей дочери? Хотя мы помним, что великий римлянин Тит Манлий Торкват пожертвовал сыном ради дисциплины в римской армии. А насколько сын дороже мужа дочери? Но в результате его жертвы, римские легионы дошли до этих земель. И ради этой дисциплины, ради нашей армии, я прощаю воина, но наказываю лохага битьём розгами и отрезанием носа. Что бы вы помнили, что приказы выполняются беспрекословно и что бы всё войско остерегалось впредь небрежного отношения к своему оружию.
Палачи грубо оттолкнули Йоргаса, схватили Костаса и всыпали ему семь розог. А затем главный палач одним движением правой руки отрезал ему ножом нос, а левой рукой, в которой была тряпка, прижал рану.
– Держи, пока кровь не остановиться, – сказал он ободряюще Костасу.
Костас Григорос в этот день потерял нос и прозвище, но получил новое. Теперь его звали Костас Харон. Именно так, без носа представляли себе воины перевозчика в страну мёртвых.

Вскоре войско достигло Тарсоса. Никифор Фока приказал вырубить все деревья вокруг города, что бы жители Тарсоса не смогли устраивать засад и внезапных нападений на его войско.
Безжалостно вытоптанная сапогами солдат равнина вокруг Тарсоса представляла собой жалкое и угнетающее зрелище.
Жители Тарсоса не знали поражений от ромеев и смело вышли из города, построились сомкнутыми рядами ожидая боя, надеясь на милость аллаха в борьбе с неверными.
Василев со своей стороны выстроил тяжёлую пехоту – скутатов. Сомкнув круглые щиты, выставив длинные копья, скутаты ждали начало боя. Заиграли трубы, воины развернулись направо. Между рядов на врага первыми кинулась лёгкая пехота – метатели дротиков, лучники и пращники.
Тарсийцы выдержали первый удар, не дрогнув. Затрубили трубы, лёгкая пехота между рядами скутатов переместилась назад, за фаланги тяжёлой пехоты и, пополнив запас стрел и метательных снарядов, оттуда, с тыла, стали поражать ряды тарсийцев. А между рядами скутатов на врага пронеслась тяжёлая кавалерия – катафрактарии. Правым крылом командовал сам василевс Никифор Фока, а на левое крыло он назначил Иоанна Цимисхия. Два конных клина врезались в ряды тарсийцев. Ряды качнулись, но выдержали удар, сомкнув ряды. Катафрактарии отхлынули в стороны, а на тарсийцев полетели стрелы и камни из пращей, делая бреши в стройных рядах. Всё-таки, тесно к друг другу стоящих воинов поражать легче. Ряды рассыпались, желая уменьшить поражения от стрел, и на них тут же обрушались катафрактарии. В рядах тарсийцев появились бреши, конница опять отхлынула, а на них навалились скутаты, расширяя длинными копьями бреши. Катафрактарии накинулись на фланги. Тарсийцы не выдержав, побежали к городу, потеряв немало своих воинов. Поднявшись на стены, они стали дразнить ромеев и метать в них копья.
Никифор опытным взглядом оценил возвышающиеся перед ним стены, увидев, что так в лоб к ним подступиться невозможно. Да, конечно, были бы тут русы или викинги с их упорством и печенеги с их луками, то можно было бы попробовать. А так нет. И приказал сесть в осаду, окружив город надёжной охраной.
Остальные воины ромеев, не занятые в осаде, занялись обычным делом – грабежом окрестностей.
Это было в мае, а в середине августа Тарсос сдался. Жестокий голод сделал своё дело. Император милостиво разрешил жителям покинуть город, прихватив с собой только одежду, которую смогут унести в руках. Впрочем, брат императора Лев Фока дополнил разрешение и позволил менять своё имущество на вьючных животных – ослов и мулов. И одежду, и прочие домашнее имущество можно было погрузить на них. Тарсийцы возблагодарили аллаха, поменяли всё ценное на животных, погрузили на них домашний скарб, а недалеко за городом они были жестоко ограблены людьми Льва Фоки.
– Брат, – упрекал Льва василевс, – они конечно мусульмане, иноверцы, но так бы не надо. Христос завещал любить даже врагов своих.
– Любить мусульман? – удивился Лев. – Тебе солнце напекло голову, брат.
– Так завещал Христос.
– Про мусульман он ничего не говорил. К тому же, если бы мы были на их месте, мы бы лишились не только имущества, но ещё и головы. Пусть радуются, что они целы остались.
В Тарсосе и окрестностях была набрана огромная богатая добыча, Никифор разделил её между воинами, оставил гарнизон, и войско двинулось назад.
Глава 9

По возвращении в Город Никифор Фока устроил триумф для жителей, где был восторженно принят народом. Золотые кресты, добытые в Тарсосе, которые ранее мусульмане отбили у ромеев, помещены в божьем храме. Всю осень и начало зимы жителей столицы развлекали состязаниями колесниц и другими зрелищами. Для приближённых василевс закатывал пиры.
В середине осени в Новый Рим прибыл посол Священной Римской империи германского народа епископ кремонский Лиутпранд. Ему предстояло добиться согласия на брак сына императора Оттона с одной из сестёр усопшего императора Романа, всё равно с какой, а в качестве приданного получить недавно завоёванную германцами Апулию, а ещё лучше вообще всю Южную Италию.
Но Священная Римская Империя германских варваров звучит нелепо и оскорбительно для ромеев. Про земли Южной Италии, населёнными греками и говорить нечего – это прямой вызов.
К послу относились соответственно – оказали крайне недружественный приём, унизить старались на каждом шагу, разве что только не били.
В конце декабря, на прощание Никифор Фока пригласил епископа Лиутпранда на пир. И что поразительно – только его одного, без свиты и какого было сопровождения. Посадили вдали от василевса, пятнадцатым по счёту, как он потом посчитал, а скатерть перед ним постелить видно забыли. Но вино наливать не забывали. На столе стояли чаши с оливковым маслом, куда греки макали хлеб, и чаши с любимым греками рыбным соусом. От рыбного смрада у епископа кружилась голова. Но василевс Лиутпранда видел хорошо и во время пира его не забывал.
– Ну, скажи германец, как там поживает ваш самозваный император? – спросил Никифор, весело сверкая глазами. – Ещё не представился?
– Уезжал, император был жив, – со смирением сказал епископ. – Да продлит Господь дни его жизни! И почему самозваный? Его сам Папа Римский короновал.
– Которого он, в знак благодарности, довёл до могилы, – ревел насмешливый бас Фоки.
– Зато сейчас тринадцатого Иоанна, Папу Римского, держит в кулаке, – сообщил Никифор Эксакионит.
– Что-что, а благодарными германцы быть умеют, – подхватил Иоанн Цимисхий. – Сделаешь им добро, они обязательно злом ответят.
– Ты заблуждаешься, почтенный господин Иоанн, – ответил Лиутпранд, – мы народ благодарный и богобоязненный.
– Да, – сказал Никифор, – до того Бога боятся, что не побоялись Папу назвать наместником апостола Петра. Не богохульство ли это, кир епископ?
– Не богохульство, а по праву, – возразил Лиутпранд, – апостол Пётр был первым епископом Рима.
– Врёшь! – жёстко сказал Никифор. – Не был апостол Пётр никогда в Риме, в этом вертепе разврата! Это вы, германцы, всё придумали. Он проповедовал у нас, здесь на Востоке. Вы и строчку последнюю из молитвы «Отче наш» выкинули. «Ибо Твое есть Царство и сила и слава, во веки веков, аминь». Царство Божье на земле у вас уже? Да? Гордыня это всё. Не от Бога то. Проклянёт вас Господь за дела ваши злые.
Глаза у Никифора горели злым огнём, но он перекрестился, взял себя в руки, успокоился.
Епископ хотел вроде что-то возразить ему, но василевс прервал его:
– Ладно, не будем философствовать о Боге и апостолах его, ибо все мы грешны. Расскажи лучше о войске твоего повелителя и об оружии их.
– Мой господин – Папа Римский Иоанн ХIII …
– Да, – согласился Никифор, – а его повелитель – архонт Оттон. Рассказывай.
И епископ стал подробно, как знал, рассказывать о германской армии, оружии и союзниках, преувеличивая всё, что мог и как мог. Рассказ его постоянно прерывался едкими замечаниями греков. Наконец Никифор Фока не выдержал и сказал, презрительно кривя верхнюю губу:
– Ты всё лжёшь! Не умеют воины твоего архонта сражаться ни верхом, ни в пешем строю. Они боятся умереть от железа. И всеми силами пытаются защититься, и навешивают на себя излишнюю броню. Но размер их щитов и нагрудных пластин, длина мечей и тяжесть шлемов не позволяют им сражаться не тем ни другим способом. Если уж ты идёшь в бой, ты не должен бояться умереть. Если уж боишься, то сиди лучше дома. И защита из железа не поможет, если нет твёрдости духа. Никифор Эксакионит это проверил на твоих германцах. А мы все видели мусульман в бою. Которые почти без доспехов, с кривыми мечами такие чудеса храбрости вытворяют, что и не снилось вашим германцам.
Епископ не нашёлся, что ответить, а Никифор Фока продолжил:
– Обжорство – вот ваш кумир, а смелостью является пьянство, храбрость германцев – как ветер. Трезвость – для вас слабость, воздержанность – страх. Нет у твоего господина и могучего флота на море. А у Нового Рима флот могучий. Я могу опустошить прибрежные города, обратить их в пепел! Я спрашиваю тебя, епископ: «Может ли твой господин хотя бы на суше противостоять нас со своими убогими силами?» Я не говорю про пир. На пиру вы нас переедите и перепьёте.
– Храбрые римляне… – начал было Лиутпранд, но василевс его перебил.
– Какие вы римляне? Это мы по праву называем себя римлянами. А вы варвары-германцы, лангобарды. А лангобардов били все, кому не лень. И мы будем.
Епископ Кремоны утешал себя мыслью, что император греков пьян, и возражать ему не стоит. Но в глубине души, Лиутпранд понимал, что Никифор Фока говорит правду, но эта правда не нужна была епископу.
И вот в это время на пиру появились послы болгар.


Часть вторая

Глава 1

На зелёных кудрявых холмах раскинулся Киев – главный и самый древний град Руси.
В княжьем граде, на забороле стены стояла княгиня Ольга. Ей уже доложили, что однодеревки Святослава или моноскилы, как эти лодки называли греки, в устье Десны и движутся к Киеву. И ей не терпелось увидеть сына.
Княгиня Ольга к своим пятидесяти годам была по-прежнему красивой. Прекраса она и есть Прекраса. Как её не назови: хоть Ольгой, хоть Еленой. И Еленой в крещении она стала не только потому, что так звали мать равноапостольного Константина Великого, а ещё и потому, что была где-то в глубине веков и Елена Прекрасная. А вот с Константином не заладилось: сын Святослав наотрез отказался креститься. Да и Киев, в общем-то, стоял до неё, а новый строить вроде как не зачем. Хотя в мечтах представлялась, как Святослав в крещении наречённый Константином, копьём обводит семь холмов, намечая стены будущего города. Но мечтам не суждено было сбыться.
И вот на глади реки в лучах полуденного солнца показались чёрные чёрточки. Сын! Она стала спускаться со стены встречать свою кровиночку.
Однодеревки Святослава вошли в Почайну, причалили, князь легко выпрыгнул на берег и легко пошёл в гору по Боричеву оврагу, где его ждали.
Он шёл по тропе между двух жёлтых стен оврага и видел стоящую впереди всех мать, за ней Илью Моравеца, брата Глеба, Свенельда и прочих знатных вельмож киевских.
Обнял мать, со всеми радостно, весело поздоровался, даже с Глебом. Соскучился. Вошёл в ворота града и направился к родному терему. У крыльца его встречала Вера, держа за руки Ярополка и Олега, а за ней на крыльце стояли Малуша и Владимир. Подошёл, прикоснулся щекой к щеке жены, потрепал по голове сыновей. С Малушей поздоровался более тепло, что было отмечено окружающими, поцеловал в щёку ближе к губам. Вера вспыхнула обидой, мать недовольно сдвинула брови. Ну, да не привыкать. Мать всегда в пример отца ставит: у него всего была одна жена – она. Верю! Даже не спорю. И даже не спрашиваю: откуда взялся Глеб? А тут всего две жены. Смешно говорить. У Свенельда вообще пять жён. А наложниц не счесть! И он их постоянно меняет. Что он в них ищет? Копается как петух в навозе. Что найти хочет?
Внутри терема его ждал Добрыня. Косая сажень в плечах, пшеничные волосы, стриженные в кружок, волнистая бородка. Поклонился по обычаю. Спина явно не гнулась – княжеский сын! Чему удивляться?
Добрыня заведовал охраной терема. Было у него в подчинении целых двадцать человек. Ни бояре, ни киевляне искренне не понимали: кого боятся князю в собственном тереме и в собственном городе? Но княгиня Ольга веско сказала: «У греков так заведено». Ну, если у греков. Спорить не стали. Первоначально охраной терема заведовал Асмуд, а после его смерти стал Добрыня.
Найдя в переходах княжеского терема любимую женщину, Святослав обрёл и друга в лице её брата Добрыни. Они, считай сироты, и быстро нашли общий язык. У Святослава хотя и имелась мать, но ласкового слова он от неё не слышал и не помнил, что бы она хоть раз погладила его по голове. Святослав волей-неволей вырос суровым воином. Но и у сурового воина в жизни случается всякое, чем хотелось бы поделиться. Вот он и делился своими мыслями и сомнениями то с Добрыней, то с Малушей. Добрыня стал для Святослава и другом, и братом, и телохранителем, и думным боярином.
Святослав широко улыбнулся, протянул руку Добрыни, пожал, обнялся, похлопал по спине. Добрыня улыбнулся в ответ.
– Баня истоплена, – сказал.
– Что ж, пойдём. С дороги – не плохо.
После парной, сидели в предбаннике, пили квас, хрустели редькой. Добрыня рассказывал обо всём, что произошло за время отсутствия князя. Святослав кивал, старался всё запомнить. В конце спросил:
– Сам-то не женился?
– На ком? – удивился Добрыня.
– Что на Руси девки перевелись? Или это только в Киеве на них мор напал?
– Я – холоп. Кто за холопа свою дочь отдаст? За холопа замуж выйдет, сама холопкой станет. А на холопке я сам не хочу жениться.
– Ну да, зачем? Ты и так, наверное, с ними спишь? Много от тебя будущих дружинников-то родилось?
Добрыня пожал плечами. Рождённые холопками мальчики, как правило, становились княжескими дружинниками.
– Но жениться тебе всё-таки надо. Вольную дам.
– Кому?
– Тебе.
– Я не твой холоп.
– А чей?
– Твоей матушки. И сестра моя её холопка. Поэтому не жена она тебе, а наложница.
– Обожди. Раз она родила от хозяина…
– Она родила не от хозяина, а от сына хозяйки. Вот если бы ты принял христианство, да в церкви вас обвенчали, то тогда бы княгиня признала бы её законной женой и дала бы вольную. Правда, не понятно, что делать с Верой. Христианину двух жён не положено.
– А ты, что? Крещёный?
– Да. Как и мой отец Мал, в крещении – Никита. А то ты не знаешь, князь?
Святослав действительно это знал, но значения этому не предавал, а сейчас просто забыл, из головы выпало.
– Ладно, а с матерью всё же поговорю, на счёт тебя.
– Зачем? Мне и так хорошо.
– Ну, как знаешь, – не стал настаивать Святослав.

В этот день, после бани Святослав, наскоро поев, зашёл к себе в горницу, повалился на кровать и заснул мёртвым сном. Проснулся под утро и опять заснул и снился ему Терек и далёкие вершины заснеженных гор, на которых он никогда не будет. Князь спал, и его качало, как будто он в лодке.
Окончательно проснулся Святослав довольно таки поздно. Солнце стояло высоко. Он вышел на крыльцо, щурясь на солнце. Куры гуляли по двору, суетились холопы. Наконец-то почувствовал – дома!
В княжеском дворе готовились к предстоящему пиру вернувшихся из похода дружинников.
В трапезной накрыли длинные столы белыми льняными скатертями, заставили разносолами. Входивших песенники приветствовали входивших песнями, славя победителей хазар.
На пиру старшим мужчиной мать назначила Илью Моравского, а не его, Святослава, чем страшно обидела князя.
Княгиня сидела в центре (единственная женщина на пиру), слева от неё, получается в красном углу, Илья, а за ним уж Святослав. Ладно, прибывшие к Святославу вожди алан и касогов сидели на дальнем конце стола, их ещё не приняли в дружину, но и остальные его дружинники чудесным образом оказались далеко от начала. А рядом с княгиней и Ильёй Моравским сидели киевские бояре в поход не ходившие. Илья лично приветствовал входивших чаркой греческого вина. Кланялся. И ему кланялись. Потом внесли братину со стоялым сорокалетним мёдом, Илья первым отхлебнул из неё и пустил по кругу. Гости пили, славили княгиню. Ольга всем милостиво улыбалась. Получается, что самым знатным или самым старшим здесь был Илья Моравский, а он Святослав просто воевода киевский. Обида чёрной змеёй вползла в душу.
– А что, так и получатся, – сказала Малуша в светёлке уже после окончания пира, когда они укладывались спать. – Он же самый старый. И спит с твоей матерью. Всё правильно. Ой, какой ты чудной, Святко, со своим хохолком на макушке. И серьга.
Сказала и громко засмеялась. Да, конечно, всё правильно, всё так, всё по обычаю, но обида не проходила. Он хотел чего-то большего.
Святослав прижал к себе Малушу, почувствовал живое тепло женского тела, успокоился. Святослав скучал по Малуши в своих походах, хотя и не признавался в этом даже самому себе. Чем взяла она его – не понятно, но для князя Малуша была лучшая из лучших и терять её он не хотел.
Хазарский поход Святослава закончился вместе с окончанием пира.

На следующий день после пира Святослав рассказывал перед матушкой и ближними боярами как прошёл поход, и какие земли удалось присоединить к Руси. У княгини Ольги и бояр появилась головная боль – как их теперь удержать? И ясно было, что все не удержат. Решили удержать земли вятичей, как одно из последних вольных славянских племён рядом с землями Руси и Тамартаху с Корчевым. Там, где река Оболвь впадает в Десну, решили сделать погост – место для сбора дани с вятичей. А зимой послать тиунов к вятичам для определения величины этой самой дани. В Тамартаху следующим летом Святослав сходит сам. Там надо определить пошлины с купцов. И ещё насущный вопрос, это определить касогов и алан пришедших в Киев на службу, дать им землю в кормление и прочее. В общем, все эти дела не на один день.
Потянулись серые будни. Святослав заскучал.
Глава 2

Воинские учения каждое утро – это святое. А потом Святослав не знал, куда себя деть.
Ходил к боярину Воланду играть в шахматы. Через канаву, что рядом с теремом Воланда, чтобы не обходить, приказал перекинуть бревно. И по нему сразу подходил к воротам. За ним неизменно шёл безразличный Добрыня, сопровождая князя больше для чести, чем для чего-либо ещё. Кого в граде Киеве боятся киевскому князю? Смешно было видеть, как впереди шёл киевский князь небольшого роста, а за ним громадный Добрыня.
Боярину Воланду это не очень нравилось: хозяйство требовало хозяйского догляду, а тут приходилось из-за прихоти князя фигурки двигать. Дал Добрыни пяток серебряных арабских монет, объяснил нужду, попросил посодействовать.
Добрыня попытался объяснить:
– Ты дурью, княже, маешься, а человеку за хозяйством следить надо. Без хозяина – дом сирота. За тебя всё матушка делает, а боярину самому приходиться.
Святослав обиделся.
– А Добрыня прав, – вступилась вечером за брата Малуша. – Княгиня Ольга управляет княжеством. Отобрать бы надо тебе власть у неё.
– Как?
– Не знаю. Ты мужчина, ты князь. Не мне, бабе, тебе советовать. Тебе видней.
– Видней, – согласился Святослав, – только не очень я в этом понимаю.
– Научишься.
– Это оно, конечно. Да не интересно мне хозяйством-то заниматься: кули с зерном считать. И мать обижать тоже как-то …
– Вот так и скажи, что не интересно. А на Добрыню и своего боярина дуться не чего. А то обиделся, как мышь на крупу.
А на следующую ночь Вера сказала:
– Господь всё управит. На него уповать надо.
Стало совсем тошно.

Святогор в кузне с помощниками изготовил десяток щитов, таких как у голяди – огромных, в рост человека.
– Нет, – сказал боярин Воланд. – С нашим круглым щитом можно и оборонятся и ударить им как следует. То же и о каплевидных щитах славянских сказать можно. Как врежешь им снизу, так зубы и посыпаться. А с этим не развернёшься.
И с этим не поспоришь. Решили испытать. Поставили ряд с большими щитами, за ним ряд с обычными щитами, выставили копья.
– Да, – веско заявили Амыд – воевода аланов и Олтак – воевода касогов, – кони не пойдут на этот частокол.
– И от копий и стрел защита хорошая, – подтвердил Свенельд.
– Да, но таким строем можно только обороняться, – заявил Икмор.
– Не только, – возразил Святослав, – стену из щитов можно передвигать. И, к тому же, на кого мы собираемся нападать?
И действительно, после крушения Хазарского каганата образовались три огромных государства. Это Греческая земля, Немецкая земля и Русская земля, которые друг с другом не граничили.
Сам Хазарский каганат съёжился до небольшого пространства вокруг Саркела. И врагов, способных напасть на Русь, в общем-то, не было.
Печенеги – друзья, угры, за своими горами, по крайней мере, не враги. После поражения от немцев, сожрав Моравию, они ходят чуть ли не каждый год через Болгарию грабить греческие земли, это им как-то интересней.
Болгария – ещё недавно великая, теряет силы и земли. Вот с ней Русь граничит. Земли тиверцев когда-то, совсем не давно, были в подчинении у болгар, а теперь в подчинении у Руси. То Свенельда заслуга. Разделяет земли Руси и Болгарии река Дунай. Но земли перед Дунаем только считаются русскими, население редкое, там почти никто не живёт.
На востоке – мордва в дружбе с Русью. Булгары, савиры и буртасы неожиданно оказались свободны от хазарского гнёта и Руси, естественно, пока, не угрожали.
В серёдке русских земель обитает непокорное племя голядь. Она ни на кого не нападает, но и к себе никого не пускает. Но это до времени.
– Огузы в эту зиму, – продолжал князь, – перешли по льду Итиль и грабят остатки хазар. А вдруг осильнеют и придут сюда. Печенеги могут с ними и не справиться. Встанут огузы вон там за рекой.
– А городские стены на что? – не понял Икмор.
– За стенами не отсидишься. В поле выходить надо.
С князем согласились, отсиживаться за стенами считалось трусостью.
– А белые хорваты и волыняне? – спросил Свенельд.
– Здесь уж сложнее, – ответил Святослав. – Водой к ним не подойдёшь. Здесь конница нужна.
И посмотрел на Амыда и Олтака.
– Вот своих взрастим конников, – и продолжил: – но это уже дело Ярополка или Владимира.
– И на кой они вам эти самые волыняне? – спросил Святогор.
– Что б были, – усмехнулся Святослав, – сейчас ляхи колобжегов под себя подомнут и за белых хорват с волынянами наваляться. Тут уж так: или они или мы. А если так, то почему не мы?
– Без войны – чем дружину кормить? – задал вопрос Свенельд.

На поле перед градом собирались по вечерам до осени.
День Перуна прошёл как-то блёкло, не радостно. Местные славяне не считали его своим богом, а считали богом пришлых северян.
Мать постоянно твердила, что нельзя болтаться просто так, а надо наконец-то взяться за управление государства. Как мужчина и князь он просто обязан это делать. Но на деле к власти не подпускала.
Глава 3
А в самом конце лета появился Волк с женой Жданой, дочкой Дарёной и маленьким сыном, названным так же, как когда-то звали его отца – Собиной.
– Я так понимаю, – сказал боярин Воланд – не зря мы за ней в ту зиму ходили.
Ждана покраснела.
– Не красней. Женщина на то и нужна, чтобы рожать воинов.
– А кто будет рожать матерей? – смело возразила Ждана. – Или женщины тебе совсем не нужны, боярин?
– Ха! От храброй женщины – храбрые войны, – не нашёл, что ответить Воланд.
Терем поражал своей величиной. Первой запустили сороку. По поверью, тот, кто первый войдёт в жилище, тот первый и умрёт. Белобока вспорхнула на стол и ходила, удивлённо поворачивая голову то в сторону, то вверх, поражаясь простору.
Ждана тоже всплеснула руками:
– Как же всё это содержать в чистоте?
– У тебя помощники будут, – сказал жене Волк.
– Какие помощники?
– Холопов князь обещал подарить.
– Людьми я как-то не умею распоряжаться. Стыдно как-то.
– Ничего, жена, привыкнешь и научишься. Ты теперь боярыня.

Княгиня Ольга приказала Волку явиться в княжеский терем, который она по-гречески называла палати, что значить дворец.
Княжеские палаты! Такой огромный деревянный дом с множеством переходов, гульбищь, лестниц и прочее, Волк видел впервые, но держался не принуждённо, как будто не впервой ему было входить в такое жилище.
Княгиня Ольга сидела справа в углу на возвышении под иконами. Стул под ней был красивый. С огромной резной спинкой, с резными толстыми ножками и подлокотниками. Такого Волк никогда не видел. Слева от неё, чуть ниже сидел моравский князь Илья. Святослав сидел на лавке справа от матери. Дальше слева и справа сидело на лавках несколько приближённых бояр.
Волк поклонился с достоинством.
– Мой сын, князь Святослав удостоил тебя, воин, боярством и возвёл в воеводы. Я подтверждаю это грамотой.
Слуга подскочил, передал Волку грамоту. Волк развернул её, кивнул. Читать он, правда, не умел.
– Рассказывай, воевода Волк, что твориться в Земле Вятичей?
Волк вторично поклонился.
– Да что рассказывать, княгиня? Всё как обычно. Живут. Землю пашут. Слава богам и тебе княгиня и сыну твоему – больше не воюют. Князь Зима, после смерти своего отца князя Вышеслава всю прошлую зиму объезжал племена вятичей, подтверждая свою верховную власть, грозя дружинами Киева. Все племена вятичей его признали. Купцов не обижает, платить дань Киеву согласен, но не знает сколько.
– Это мы решим. И ещё надо решить – кто поедет к вятичам, подсчитать дворы. От этого зависит размер дани.

Ждана копалась у изгороди между теремом Волка и Добрыни.
Заметив её, Добрыня улыбнулся ей, кивнул головой:
– Будь здра?ва, соседка.
Ждана подняла голову, ответила на улыбку:
– И тебе быть по здоро?ву, сосед. Что-то хозяйки твоей не видно, боярин.
Добрыня редко посещал своё жилище – что ему там делать? Он улыбнулся ещё раз и подошёл к соседке, взялся рукой за изгородь:
– Нет у меня хозяйки. Да и не боярин я.
– А кто ж ты? Князь?
– Сын князя. Древлянского.
– А где ж батюшка твой?
– Умер, – просто ответил Добрыня. – Княгиня Ольга убила. В смысле по её приказу.
Ждана широко распахнула изумлённые глаза, раскрыла рот, закрыв его правым рукавом.
– И ты здесь живёшь?
– А где мне ещё жить? Меня же маленького в плен взяли. Несмышлёнышем. Я холоп княгини Ольги. А с её сыном Святославом вместе выросли. Он мне как брат. Он в походы ходит, я его дом сторожу. Моя сестра ему жена, первая.
– Есть вторая?
– Есть.
Подошёл Волк.
– Будь здрав, Добрыня Малыч.
– Лучше – Никитич.
– Добро. Пусть так. Будь здрав, Добрыня Никитич. У нас говорят: «Сосед ближе родни». Зайди, сосед, не побрезгуй. Братину с тобой выпьем.
– Да с хорошим человеком, что ж не выпить?
Они вошли в терем Волка. На стол поставили большую чашу – братину, налили мёду.
Волк зачерпнул ковшик, похвастал:
– Хмельной мёд, отец ещё ставил.
Добрыня зачерпнул свой ковшик, встал, поклонился Волку, Ждане:
– Здра?ве будьте, хозяин с хозяюшкой.
Выпил, сел на место и сказал:
– А у меня есть ставленый мёд. Ему скоро сорок лет будет. Зайдёшь, попробуем. А поляне в мёд ещё сок малины или сливы добавляют.
– Да ну, только портить. Мёд он сам по себе хорош, без малины и без сливы. А вот в квас добавить малины, очень даже не плохо.
– Это кому как нравиться, – сказал Добрыня. – У вятичей – так, у полян – сяк, а у древлян по-другому.
– А ты себя кем чувствуешь? Полянин? Древлянин?
– Я чувствую себя братом Святослава. А на деле – я холоп княгини Ольги. А у Святослава есть родной брат по отцу, но он для него чужой. А я родной. Хотя по крови всё наоборот.
– Как-то всё тут у вас в Киеве сложно. Путано. Крюки одни.

Глава 4
Единокровный брат Святослава мучился от несправедливости судьбы. Почему он, Глеб, не сын княгини Ольги? Да, он как князь владеет княжескими навыками. Он метко бросает копьё в цель, умеет обращаться с мечом и щитом. Но больше ему нравиться считать кули с зерном, чем воевать. Он был бы прекрасным помощником княгини. К тому же он христианин, как и Ольга. А к христианству Русь придёт рано или поздно. В этом он был убеждён. Вера Христова восторжествует над язычеством. И он уверен, что, став князем, убеждением и лаской, добрым словом и справедливостью приведёт народы Руси к Господу. А Святославу только бы уйди куда-нибудь, и помахать мечом. Зачем? Земля обширна и плодородна! Ею управлять надо! И она будет богатеть на зависть соседям. Дружина кормится войной. Кто так сказал? Дружина может кормиться и со сбора дани. Он был бы прекрасным князем. Добрым и справедливым.
И Сфандр – тесть Глеба так же считает. Бывший дружинник князя Игоря, он потерял левую руку у Царьграда, и поэтому ему пришлось стать купцом. Что не считалось зазорным. Скандинавы нападали на тех, кто слабее. С теми, кто сильнее или если они не уверенны были в победе, предпочитали торговать.
Вот и Сфандр, получив увечье, занялся торговлей. А самая лучшая торговля была, естественно с греками. Но сообщество купцов, торговавших с греками и болгарами, в свои ряды пускали только крещёных. Грекам по большому счёту всё равно было с кем торговать, но своим единоверцам они доверяли больше. И Сфандр уверовал. Крестился и стал Андреем. Жена его стала Еленой, а дочь из Фриды превратилась в Ирину.
Сфандр удачно дочь выдал замуж за князя Глеба. Ну и что, что второй? С беспокойным характером Святослава, второй вполне может стать первым. И эта мысль с годами в Сфандре крепла и, наконец, превратилась в навязчивую идею. Он очень надеялся, что в Хазарии Святослав сложит голову. Надежда не оправдалась. Но предприимчивая жилка Сфандра беспокойно билась у него в голове, не давая покоя. Он собрал вокруг себя единомышленников–купцов, человек десять, созвал их к себе в дом, поделился мыслями. Идея понравилась. Почему бы не стать боярами? Но куда отправить князя воевать, если войны не предвидится?
– А наёмником его отправить к грекам? – сказал один из купцов. – Греки с мусульманами воюют, они любой помощи будут рады.
– Князя – наёмником? Ты с ума сошёл, Ярец! – возразил Сфандр. – Да и не будет Святослав не под кем. Он, когда идёт, дорогу никому не уступит.
– Так, князь.
– А вы хотите, чтобы он под кем-то был?
– А что сейчас не устраивает, Сфандр? Князь никуда не лезет. Тишина, мир.
– У Святослава характер больно беспокойный, – пояснил Сфандр. – Он без славы никак не может. Обязательно куда-нибудь влезет.
– И что тогда беспокоиться? Он сам на свою голову что-нибудь найдёт.
– То-то и страшно, – сказал Сфандр. – Княгиня Ольга старая, ей уже за пятьдесят. Того и гляди умрёт скоро. Кто вместо неё землёй править будет? Об этом надо думать. Святослав удачлив. Хазар сокрушил и живой вернулся. Найдёт что-нибудь на свою голову, опять на два года исчезнет, а не дай Бог княгиня представиться. Кто землёй править будет?
– Правители всегда найдутся, – сказал Ярец.
– Да, найдутся, – вздохнул один из купцов по имени Окунь. – Да нужен свой.
– Вот мой зятёк Глеб и будет своим.
– Ты, Сфандр, конечно, прав. И хотелось бы, что бы князь ушёл надолго. Лучше навсегда.
– Надо бы с жидами поговорить, – задумчиво произнёс купец Окунь, – у них есть люди в Царьграде. Может быть, предложит царь греческий нашему князю какую ни есть войну, ну и землю посулит.
– Поговори, Окунь, может чего, и получиться, – согласился Сфандр.
– Жидам тоже покой нужен, – сказал Ярец, – а люди они пронырливые. Только я думаю им ничего говорить не надо. И вера ихняя какая-то не понятная, и сами они не весь откуда. Жидов в наши дела вмешивать не надо. Ждать надо.
Остальные купцы загудели одобрительно. На том и порешили.
Глава 5

Из Новгорода, осенью прибыл Путята с семьёй. Как раз ему терем успели построить.
Через три дня в гости к Путяте пришёл Святослав с неизменным Добрыней за спиной.
Добрыня разодет богаче князя. На нём сапоги из неведомой Бухары, в голенище правого сапога торчит рукоятка кинжала из столь же неведомого Дамаска, украшенная бирюзой, рубаха шёлковая розовая из далёкой страны Чина, портки льняные тёмно-синие, меч в дорогих ножнах на дорогом поясе.
Избора, жена Путяты с поклоном преподнесла Святославу чарку мёда на подносе. Князь с благодарностью принял, выпил, чмокнул хозяйку в щёку. За этим с улыбкой наблюдали сам Путята, его тринадцатилетний сын Твердислав или Твердята по-домашнему и пятнадцатилетняя дочь – красавица Забава.
Добрыня посмотрел на неё и остолбенел. Он сначала покраснел, потом побледнел и опять покраснел, попытался отвести глаза и не смог. Девушка насмешливо и чуть гордо смотрела на великовозрастного парня. Поняла, что она ему понравилась. Крепко сбитая, русоволосая и зеленоглазая, с красной лентой на лбу, Забава снисходительно улыбалась Добрыни. Утонул в этих глазах Добрыня и почувствовал себя нищим и несчастным. Ну, кто он? Холоп великой княгини и слуга князя киевского. Всё! Надо забыть и даже в сторону её не смотреть. Но это легко сказать, сделать гораздо сложней. Ноги сами несли Добрыню к заветному забору, в надежде увидеть в окошке мимолётную тень, и думать, что это её тень.
А однажды пошёл на гулянье, где парни и девки собирались, на качелях качались, песни пели. Оделся скромно, что бы не узнали. Его и не узнали, только он с Забавой попытался заговорить, как парни его отвели в сторону. «Ты кто такой? Пошто к нашим девкам пристаёшь?» Отдубасили его хорошо, еле отбился.
Наутро Святослав насмешливо осмотрел своего телохранителя:
– Это кто ж так хозяина Киева?
– Да нашлись добрые люди.
– И что с ними будет?
– Да ничего, они правы.
– Да? Ну, твоё дело.
– Моё, – согласился Добрыня.
А вечером опять был у дома Путяты.
Однажды у забора его увидела Искра, холопка Путяты, подаренная ему вместе с другими холопами, Святославом.
– Ты что здесь топчешься, Добрыня? – Искра смотрела насмешливо. – Может, чего хочешь?
Добрыня смутился. Да, у них было с Искрой пару раз, но сейчас он об этом даже вспоминать не хотел и чем объяснить своё присутствие здесь, он тоже не знал. Но Искра сама догадалась:
– А, молодая хозяйка глянулась? Так давай покличу.
– Не надо.
– Что «не надо?» Заходи, проходи в сени, нечего на холоде-то стоять.
Добрыня, как телок, повиновался. Чувствовал себя в сенях преступником. И это он – княжий телохранитель!
Забава вышла, кутаясь в шерстяной платок. Смотрела насмешливо.
– Сказать чего хотел?
Он мотнул головой.
– Ну, так сказывай.
И Добрыня решился и сказал, как в холодную воду прыгнул:
– Люба ты мне, Забавушка. Можно приходить к тебе? Поглядеть на тебя хочется?
Забава засмеялась, показывая жемчужные зубы:
– Да заходи. Чай глазами на мне дырку не протрёшь. Да только у тятеньки спросить надо.
Добрыня опять мотнул головой:
– Хорошо, завтра приду.
И ушёл.
На завтра к вечеру действительно пришёл. Путята сидел на лавке, точил нож. Избора и Забава пряли у окна. Добрыня подошёл к женщинам, достал из-за пазухи белый комочек, который произнёс: «Ми». На ладони у него сидел маленький зверёк с розовым носиком и розовыми ушками, он протянул его Забаве и сказал:
– Вот. Кисо?к. Тебе, Забава Путятична.
Забава посмотрела на него удивлённо, восторженно и радостно:
– Откуда? – спросила.
Кошки в то время были редкостью.
Он пожал плечами. Для всесильного Добрыни в Киеве не было ничего не возможного.
Забава посмотрела на Добрыню тепло и как-то даже с любовью, как ему показалось. Он развернулся, подсел за стол к Путяте и рубанул с плеча:
– Дочка мне твоя глянулась, – сказал он. – Свататься пришёл.
Путята был удивлён до крайности, не зная, что ответить, пробормотал:
– Ну, это честь для нас. А ну-ка, мать, распорядись, что бы на стол собрали чего ни то. На сухую-то такой разговор глодку дерёт.
Слуги засуетились. У Путяты было время подумать. Стол накрыли, разлили по чарке мёда, выпили и Путята сказал:
– Честь для нас действительно великая. Ты, Добрыня Никитич, всё же сын древлянского князя. А я даже не боярин. Но без обиды: ты холоп великого князя…
– Княгини Ольги, – поправил его Добрыня.
– Тем более. Ну как дочь за холопа отдать? Так-то я не против. Да и маленькая она ещё. Пусть ещё годик в девках погуляет. А ты уж как-то от холопства избавься. Если надо будет княгини Ольги тебя убить, тебя и так убьют.
– Холопа-то убить проще. Приказали первому попавшемуся и убили без затей и хлопот.
– Да какие хлопоты у великой княгини? Приказала – и убьют. Хоть ты холоп, хоть ты князь. Попроси Святослава или сестру посодействовать.
– Попросить-то можно, был бы толк.
– Попробуй. А то смешно, ты, Добрыня Никитич, хозяин в Киеве, а над своей жизнью не властен.

Добрыня, не мешкая поговорил с сестрой.
– Ой, Добрыня, – сказала Малуша, – всё не так хорошо, как ты думаешь.
– Что стряслось? Святослав загулял?
– А то он не гулял? У него две жены, а он всё равно любит бабам подолы задирать. Хуже! Ольгов князь, Илья Моравец на меня глаз положил. Видать постарела Ольга. Не интересна, она ему стала. Он мне прохода не даёт. То плечом меня заденет, то ещё как-то. Глаз с меня не сводит. А княгиня всё примечает, и на меня злится.
– Почему на тебя?
– А на кого?
– Вот не лёгкая-то. Ладно, поговорю с твоим князем.
На следующий день, в переходе между светёлками, разговор состоялся.
– Что, князь, сестрица моя приглянулась? Постарела Прекраса? Молодого тела ищешь?
– Не заговаривайся, холоп! – Моравец презрительно кривил верхнюю губу.
– Я, что, не ровня тебе? Между нами есть разница?
– Есть. Я – князь!
– И я – князь. Только у меня терем есть. Свой, собственный. Даже у воинов твоей рати дворы есть, а у тебя нет, – Добрыня спокойно улыбался. – Кто ты? А? Для утех княгини ты нужен, больше не зачем. Не приставай к сестрице. Голову оторву.
– Ты угрожать мне будешь? – задиристо сказал Моравец.
– Я не угрожаю, я говорю, как есть, – в голосе Добрыни слышалась угроза. – Княгиня прознает, что с тобой сделает?
– Ничего не сделает.
– Тогда я что-нибудь придумаю.
На том и разошлись. Илья Моравец ушёл весь пунцовый, сжимал кулаки, но понимал, что Добрыня прав. Княгиня Ольга правит землёй, воеводами у неё Свенельд и ещё сын Святослав. А он зачем нужен? Только для постели. Он ей привёл из Моравии тысячу кованной рати, а она её прибрала к рукам тихо и не заметно, не понятно как. Держат из милости, как собаку. Ну, ладно. Ещё поборемся. Тут ещё поглядеть надо: кто кого. Спасибо Добрыни, глаза открыл.
Глава 6

Филин и Ашава купили себе избу на Подоле. Ашава беременна, дохаживает последний месяц. Тяжело ей. Помощница Ашавы Пичай помогает ей, конечно, но Ашаву беспокоили сами роды – одна Пичай может и не справиться.
– На торгу встретила Вадаву, – жаловалась Ашава мужу, – такая гордая, прошла мимо, меня не заметила. Как же! Жена купца.
Они лежали на ложе под одеялом, Ашава доверчиво прижималась к мужу. Филин удивлялся: гордая, сильная Ашава превратилась в слабую женщину.
– Переживём, – успокоил её Филин.
– Переживём. А рожать-то как одной?
– Волк приехал с семьёй. Схожу завтра. Может чего посоветует.
– Сходи, Филя, сходи. Скоро уже. Вот, смотри, – и с этими словами она положила его руку на свой живот. И Филин почувствовал, как что-то перекатывается справа на лево и слева на право.
– Беспокойный мальчишка будет, – гордо заявила Ашава.
– Мальчик будет?
– Конечно, мальчик, – без тени сомнения заявила Ашава.
Наутро Филин пришёл в терем к Волку. Друзья обнялись.
– Ашава должна родить не сегодня – завтра, – пожаловался Филин, – а я тут никого не знаю.
– Да я кроме князя тоже никого не знаю, да вчера вот с Добрыней познакомился. Мёд пили. Может быть ему сказать?
– Да что вы в бабьи дела такого мужа вмешивать будете? – возмутилась Ждана. – Вы бы ещё князю доложили! Я и одна справлюсь.
– Там ещё Пичай, помощница Ашавы есть, – сказал Филин.
– Ну и хватит. Она, эта Пичай, по нашему-то, как?
– Да говорит.
– Ну и всё. Как начнётся – беги сюда. И котёл с водой, что бы всегда был наготове.
Началось в этот же вечер. Они лежали на ложе, как Филин почувствовал, что под ним стало сыро.
– Что это? – растерянно спросил он.
– Воды отошли, – ответила Ашава.
– Какие воды? – не понял Филин.
– Какие надо, – ответила Ашава. – Разбуди Пичай и к Волку беги.
– А ты не родишь за это время?
– Да уж подожду, – улыбалась Ашана в темноте.
Через некоторое время Филин сидел на крыльце и прислушивался к тому, что твориться у него в избе, где хозяйничали Ждана и Пичай.
Под утро он задремал, прислонившись к балясине. Его разбудил крик Ашаны и плачь ребёнка. «Откуда там ребёнок?» – сонно подумал, зевая, Филин. Над Днепром вставало солнце. «Двадцать четвёртый день серпеня, вроде как» – вспомнилось Филину, – «Жатва в самом разгаре». Тут дверь распахнулась, и радостная Ждана выпалила:
– Сын у тебя! Радуйся!
Филин вскочил на ноги, а дверь перед его носом закрылась. Пришлось ждать ещё. «Надо же – сын», – думал он, еще не осознавая, что их с Ашавой уже не двое, а трое.
Наконец его впустили. На ложе лежала счастливая Ашава, а рядом с ней под левой рукой краснолицый свёрток – его сын.
– Давай назовём его Виряж, что значить Волк, – сказала Ашава, – в честь твоего друга и мужа Жданы.
Глава 7

– И всё-таки, мать, почему ты не хочешь дать вольную ни Малуше, ни Добрыне? – спросил Святослав княгиню Ольгу.
– А зачем? Что тебя смущает, сын? – нахмурилась княгиня Ольга.
Вопрос этот ей не нравился.
– Ничего не смущает, но почему не дать им вольную?
– Ты вон задираешь подолы холопок, валяешь их по углам да под лестницами и ничего, – ушла от вопроса княгиня. – А Малуше хочешь вольную?
– Да.
– Она – ключница. Она очень много знает. Поэтому и холопка, что убить её можно будет в любое время без объяснений.
– Убить и так можно. Кто с тебя спросит?
– Никто не спросит, но подумают. Если я сама не выполняю закон, то, как я могу требовать его выполнения от других?
– Я хотел бы, что бы Малуша стала моей женой. А на холопке я жениться не могу.
– Правильно, не можешь, – согласилась с сыном княгиня Ольга, – и не женишься.
– Но почему?
– Я не хочу, чтобы потомок князя Мала имел хотя бы малейшие права на стол в Киеве! Владимир самый старший их моих внуков, но по закону он, сын рабыни, прав на стол не имеет. А если Малуша станет твоей женой, то такие права у него появятся.
– Чем же древлянский князь тебе не угодил, что ты на него злишься?
– А ты не знаешь? Он убил моего мужа князя Игоря и твоего отца.
– Так не сам. И я слышал, что он был против убийства отца.
– И, тем не менее, допустил это, – жёстко сказала княгиня. – За всё в своём княжестве отвечает князь. Я тоже его не сама к берёзам привязывала, и не сама бояр древлянских в бане запирала, не сама баню поджигала, но по моему приказу и грех тот на мне.
Она перекрестилась на икону.
– Хорошо, – согласился Святослав, – пусть после меня будет князем Ярополк. Он тоже мой сын. Но Олег и Владимир получать свои уделы.
– Да. Олег как можно ближе к Киеву, а Владимир как можно дальше от Киева.
– Как можно дальше – это куда?
– Новгород. И не князем, а наместником князя.
– Новгород? Ладно, пусть будет Новгород, пусть будет наместник. Ты так не любишь Владимира, своего внука?
– Нет, его я люблю больше всех. Первый мой внук! Но если он будет здесь, то древляне могут восстать и погубить двух других, а их я тоже люблю.
– Ладно, убедила, – сдался князь. – А Добрыня – что?
– А что – Добрыня? – У него права только на древлянскую землю. Не на Киев. Киев на земле полян. Чем ближе Добрыню держать к себе, тем лучше.
– Так почему бы Добрыню не отпустить? Он жениться собрался. А за холопа кто свою дочь отдаст?
– Жениться? На ком?
– На дочери Путяты, нового воеводы городского полка.
– А это меняет дело. Я подумаю.
Святослав ушёл. Горько. Мать так и не отдаёт бразды правления. Сколько это будет продолжаться?
Через несколько дней перед княгиней Ольгой сидели все трое: Святослав, Добрыня и Путята.
– И так, Добрыня Никитич, – сказала Ольга, – ты решил жениться.
– Да, государыня.
– Я рада. Хотя, твоя должность в Царьграде называется паракимомен, что значить «спящий рядом» и берут на неё в основном только скобцов.
– Как тебе повезло, Добрыня, что ты не в Царьграде, – сказал Святослав.
– Это да, – согласился Добрыня.
– К чему ты это, матушка? – спросил Святослав.
– Что хорошо, что мы не в Царьграде, – улыбнулась княгиня, – но должность великая. – Повернулась к Путяте. – И чем зять не устраивает? – подумала и добавила: – Путислав Твердимирович.
Путята смутился, встал и сказал:
– Я, княгиня, привык быть Путятой, Путятой Твердятечем, а не Путиславом или Путей. Я не кривич, а словен ильменский. Извини, коль обидел.
Путята поклонился княгине.
– А я из кривичей, Путята Твердятич. Так чем зять не угодил? Ты, как ни как, тысяцкий в граде Киеве, а Добрыня охрану князя несёт. Обязаны породниться.
– Это так, княгиня. Я-то роду простого, а Добрыня сын князя древлянского. Но он твой холоп, а так-то честь была бы великая. А как дочь за холопа отдашь. Да и рано ей ещё.
– Сколько ей?
– Пятнадцать.
– Год подождать можно, – согласилась княгиня. – А тебе бы, Добрыня, я бы дала вольную, был бы ты крещён.
– Я крещён, – сказал Добрыня и чуть подумав, добавил: – наверное.
– Наверное! Вот ты даже не знаешь: крещён ты или нет.
– Да как узнаешь? – развёл руками Добрыня. – Хотя бы знак, какой был. Но говорят, что крещён.
– Да какой ещё знак? А если и крещён, то принимало твоё племя крещение от немцев.
– А какая разница, мать? – спросил Святослав. – Христос-то один.
– Христос один, да служат ему по-разному. Ты же не хотел, сын, что бы священнослужители лезли в княжьи дела? А на Западе, у немцев, они лезут. И себе и князю неприятности доставляют. Так вот, Добрыня Никитич, был бы ты крещён от греков, дала бы тебе вольную. А так не знаю. Думай. Может быть, за год чего и измениться. Думай.
Глава 8

Боярин Воланд возвращался домой из княжеского терема после пира. Возвращался хмельной, один, слуг отпустил ещё в начале. Сокращая путь, решил, как князь Святослав, перейти овражек по бревну. А что? Если князь может, то он морской волк, викинг и подавно. В молодости, баловства ради, чтобы показать свою удаль, перепрыгивал через борт драккара и бежал по вёслам. Но это было в молодости. А теперь вот зрелость. Поздняя осень на дворе, грязь налипла на черевья и Воланд поскользнулся на середине бревна и полетел в овраг. Боярин вымазался в глине, ругался страшно. Стены у оврага крутые, не выбраться, пришлось идти вниз к реке. А тут ещё и дождь начался. Проклиная всё – и князя, и его пир, и свою беспечность, Воланд шёл по дну оврага, и оказалось, что выбраться из него можно было только на другую сторону оврага, а не на ту, где его дом. «Теперь какой крюк придётся делать!» – думал он. Перейти по бревну боярин уже не рискнул. Холодно, дрожь пробирало всё тело.
Проходя мимо церкви святого Ильи, мимо дома священника он увидел, что дверь открылась и его позвали:
– Заходи, боярин.
«Откуда знает?» – подумал, но приглашение принял и в дом вошёл.
Хозяин шёл впереди со свечой, указывая путь. Пройдя сени, открыли дверь в дом, вошли. Сверху, с полатей на Волонда смотрели шесть пар любопытных глаз.
– А ну, спать! – прикрикнул на них отец Григорий.
Глазу тут же исчезли и вместо них появились светлые головки – братики и сестрички спали вместе, вперемешку.
Вышла попадья, матушка Пелагея, жена Григория, поклонилась гостю.
– Принеси гостю что ни то сухое, – сказал отец Григорий и боярину: – Снимай мокрое, боярин. Высушим, вычистим.
Воланд повиновался.
– Я не крещёный, – сказал Воланд, – ты же поп, отец Григорий.
– Удивил, – усмехнулся отец Григорий, – да, я иерей церкви Пророка Ильи. А поп, так славяне исказили греческое слово папа?с, что значить отец.
Боярин переоделся в длинную рубашку, ниже колен, штаны не дали, на ноги дали мягкие лапти из пеньки без задников. У печи жарко, боярин согрелся.
– Есть будешь? – спросил отец Григорий.
– Нет. Сколько можно?
– Шахматы?
– Ты в шахматы можешь играть? – удивился Воланд.
– Что тебя удивляет, боярин?
– Да нет, ничего. Давай сыграем. В веру свою меня будешь обращать?
– Зачем ты мне нужен? Если Богу ты понадобишься, он тебя сам призовёт?
– Как это?
– Не знаю. Но имя тебе сменить надо. Не хорошее оно. Фалант по-немецки означает «Летучий» – имя главного злого духа.
– По-немецки не знаю, может быть, а меня зовут Воланд, что значить «Поле битвы».
– Не обижайся. Садись, боярин, сыграем.
Сели играть.
– А немцы-то к своему Богу призывают, а вы, греки, почему не хотите.
– Не знаю, – пожал плечами отец Григорий, – так повелось. А где в шахматы научился играть. У викингов не самая любимая игра.
– У простых воинов – да. А ярлы почти все умеют. И я умел. Однажды в Галиссии – это очень далеко на западе – захватил очень дорогую шахматную доску вместе с её владельцем-мавром. Доска очень дорогая: фигурки из слоновой кости, она и сейчас у меня. Ну, вот, пока шли назад, всю дорогу играли.
– А с мавром, что стало?
– Ушёл. Выиграл у меня свободу и ушёл.
– Куда?
– Не знаю. От меня ушёл. Я его на берег высадил у франков.
Домой боярин Воланд пришёл под утро в хорошем расположении духа – почти все партии он выиграл. Потом он часто заходил к отцу Григорию поиграть в шахматы, поговорить о жизни. К греческой вере его никто не склонял, но так за разговорами, стал прислушиваться.
Зимой Воланда вместе с Волком князь Святослав и княгиня Ольга направили в землю вятичей ставить погост у устья реки Оболвь и договориться с князем вятичей о размере дани. И вот там, на Десне он провалился в полынью. Барахтался, ухватившись за кинутую ему верёвку, и никак не мог выбраться на твёрдый лёд, видать ключи там били, лёд тонок был. И он подумал: «Господи, если ты есть, помоги!» И тут же почувствовал камень под ногами. Встал на него, перевёл дух и опять полез на лёд. Лёд оказался в этом месте твёрдым. Воланд спасся, правда, провалялся в горячке несколько дней, но выжил. И по приезде в Киев крестился и вместо боярина Волонда из церкви Ильи-пророка вышел боярин Василий.
Глава 9

Всю зиму князь Святослав мучился от безделья. Единственное развлечение достойное князя – это охота и игра в шахматы. Книги, что Кочле подарил, прочитал от корки до корки. А зима всё тянулась и тянулась. Очень завидовал Волку и Воланду, что ушли в земли вятичей. Конечно, с ними что-то происходит. Вернуться расскажут. Как он хотел пойти с ним, но нельзя – он князь. Княжить надо. Вот он и бродит неприкаянно между матерью и жёнами, с детьми возится. С сыновьями. Дочерей он сразу отмёл. Зачем они ему? Приданное им выделил богатое, не поскупился. Ему, как и отцу его везло на девок. От двух жён – трое сыновей и четыре дочери и это, не считая дочерей от различных холопок. Их он тоже не обделил, правда, только тех, от кого он был уверен, что это его дети.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anatoliy-alekseevich-gusev/oblomki-mifa-kniga-2-vragi-67816406/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.