Главная страница | Стимпанк | Демон маленьких уступок

Демон маленьких уступок
Eiscreme
Эта книга не о героях. А о людях, которые уступают – понемногу, шаг за шагом. О решениях, что кажутся правильными. И о том, как незаметно исчезает тот, кем ты был.

Eiscreme
Демон маленьких уступок
«Что бы ты выбрал: сжечь себя или другого? Вопрос сложный, и в нём нет правильного ответа. Что бы ты ни выбрал – тебя поймёт почти каждый. Но не каждый поймёт, о чём на самом деле этот вопрос.»

– Eiscreme

"Предел" Глава 1

Он не знал, где он. Только чувствовал – уже после всего. После боли. После выбора. После себя.
А перед ним человек. Незнакомец – с пустым взглядом и лицом, слишком спокойным, как у того, кто давно всё понял. Позади – тишина. Не звуковая, а та, что бывает перед выстрелом. Короткое, живое “до”.
Пространства, казалось, не было вовсе. Только круг света, как будто кто-то выжег рамку – не для него, для всего вокруг. Он сидел в кресле. И просто смотрел. Не как собеседник – как уравнение, которое нужно решить. Даже если цифры в нём – из костей.
– Когда-то я был дураком и не ценил того, что имел, – тихо произнёс Серн, опуская голову. В голубых глазах плескалась усталость, почти равнодушие – будто мир давно перестал для него существовать как нечто живое.
– А теперь? – голос незнакомца разнёсся эхом, лёгким, но цепким. – После всей этой еды и вина, женщин, роскоши… силы, влияния… Ты всё ещё дурак?
Слова зависли в воздухе, будто часть этого места – пустого, как театральная сцена.
Он сидел напротив. Глаза – чёрные, глубокие, будто в них проваливалась сама реальность. Бледное лицо – безупречно неподвижное, но в нём жила едва уловимая насмешка. На нём был тёмный костюм, будто сотканный из вечерней тени, а в кармане пиджака алел платок, как след от губ виночерпающей богини.
Он скрестил ноги с ленивой уверенностью. В каждом его движении читалось: «Ты – в моём доме».
Серн не знал, где он. Жив? Мёртв? Между? Всё казалось настоящим, но как в сновидении, где каждое чувство гиперболизировано и странно тяжело.
Кресла с бархатной обивкой, три свечи с бледно-голубым пламенем – и тьма. Абсолютная, давящая. Воздух был холоден, и тишина, кажется, жила своей жизнью. Свечи не мерцали. Пламя стояло, как застывшее. И всё внутри шептало: ты не во времени. Ты в не где.
И всё же он не колебался.
– Да. Потому что теперь я готов сгореть в пламени. Отдать всё, что у меня есть. Только бы вернуть то, что потерял.
Голос его был глухим, с хриплой нотой, как у человека, которому приходилось кричать в темноте слишком часто. В этих словах – огонь, но не яркий, тлеющий под пеплом времени.
Незнакомец чуть отвернулся, будто на мгновение задумался.
– Хм… Выходит, почти как в сделке с дьяволом – только наоборот. Не ради силы, а ради утраченного. Когда душа становится ценной лишь тогда, когда теряешь всё – и её в том числе.
Его глаза сверкнули.
– Но ты умер достойно. Ничего не осталось незавершённым. Ты можешь уйти. Зачем возвращаться?
Серн сжал зубы. Внутри что-то сжалось – комом в груди, горячим и тяжёлым. Он не хотел говорить. Не хотел открываться. Всё в нём кричало: заткнись. Но в глубине – другой голос. Тихий, упрямый:Скажи. Только так ты исправишь.
– Ты правда хочешь это услышать? Что я потерял?! – рыкнул он сквозь зубы. Руки вжались в подлокотники.
– А почему бы и нет? – спокойно бросил незнакомец, чуть наклонившись вперёд. В его голосе – лёгкая насмешка, интерес, ожидание. – Начни с самого начала.
– Даже с прошлого?! – выкрикнул Серн, срываясь почти на хрип, словно надеясь, что это остановит собеседника.
– Ага, – кивнул тот, складывая пальцы в «башенку». – Всё, что сочтёшь нужным. Сейчас время больше ничего не значит.
Серн закрыл глаза, кулаки дрогнули и разжались. Он сделал вдох – неровный, будто заново учился дышать. И шагнул в воспоминания.
***
Мой город тогда дышал как живой. Сотни труб выпускали пар, висящий в воздухе, будто кто-то натянул на небо белую пелену. Звон колокольни на площади всегда опаздывал на секунду, и в этом было что-то человеческое – несовершенство, за которое можно прощать.
Торговцы выкрикивали цены, дети гонялись за механической крысой с бронзовыми лапками, которая сбежала из мастерской. А на углу, у лавки с ладаном и смолой, Яна спорила с продавцом о цене свечей, закатив глаза так, как умела только она – будто весь мир мог сгореть, но она всё равно получит своё.
Мы тогда жили в доме, где стены скрипели от старости, а трубы булькали от переизбытка пара. Я точил детали, пересчитывал болты, а вечером мы просто пили отвар из листьев. Ни войны, ни заговоров, ни призраков прошлого.
По утрам, если в доме было особенно холодно, Яна ставила чайник не на плиту, а прямо на поддувало печки – «так быстрее», говорила она, и улыбалась, как будто знала какой-то секрет.
А я притворялся, что не замечаю, как она прячет мои носки, чтобы я дольше шаркал по полу босиком и жаловался. Её это почему-то ужасно веселило.
Потом она возвращала их с видом благодетельницы и целовала в лоб, как ребёнка.
Эти утренние игры были… ничего не значащими. Тогда.
А сейчас я помню их чётче, чем свои научные труды, изобретения, законы, по которым держался город.
Почему-то именно это и вспоминается, когда думаешь: «О чем я могу скучать?»
Всё казалось правильным. Привычным.
И именно потому всё пошло не так.
Тогда, тридцать один год назад, во времена раннего правления императора Авгуса II – мне было за двадцать – наш род был публично осуждён и приговорён к отлучению за страшные преступления, якобы совершённые моим отцом. Его признали еретиком – и выжгли клеймо прямо на лбу. Несмываемый позор. Метка предателя веры.
Закон больше не защищал нас. Нам не подавали руки. Перед нами не открывали дверей – даже в час бедствия.
Церковь «Верные Солнцу» – звучало, как благословение, а чувствовалось, как приговор. Она давно перестала быть просто верой: это была власть, покрытая золотым лаком, за которым пряталась машина – точная, холодная, всеохватная.
Им принадлежали университеты, клиники, архивы. Жрецы носили мантии, но говорили, как судьи; инженеры работали не ради прогресса, а ради одобрения совета догматов. Всё, что лечили они – лечили под надзором. Всё, что изобретали – регистрировали в хранилищах под грифом. Даже воздух в некоторых районах, казалось, сперва проходил благословение.
Церковь была как система кровообращения Империи: если тебе откажут в доступе к ней – ты уже наполовину мёртв.
Мой отец был блистательным профессором фармакологии. Ему пророчили великое будущее. Но его заглушили – не по ошибке, а по расчёту. Политика – топор без пощады.
В последний раз я слышал о нем в день, что начинался как любой другой. Но в груди зудело нехорошее предчувствие – мерзкое, липкое. Похожее на запах смерти, притаившейся в углу: ты не видишь её, но точно знаешь – где-то она есть.
Я надеялся, что ошибаюсь. Но, как часто бывало, интуиция оказалась права.
В тот день, в своей мастерской, я впервые за долгое время вернулся к работе: руки снова держали отвёртку, пальцы ощущали вес бронзы и сталь гаечных ключей. Я вытирал пыль с полок, смазывал шестерёнки, запускал подачу горячего пара в остывших трубах, проверял датчики. А вокруг – стопки чертежей, груды инструментов и россыпь пожелтевших заметок, до которых вечно не доходили руки.
Это был обычный день часового мастера. И я был счастлив.
Я только-только завершил ученичество у известного профессионала, впервые работал на себя и был полон надежд. Оставалось всего пара лун до рождения ребёнка – но об этом позже. Клиентов было мало, но заказы появлялись, и я ощущал, как жизнь набирает ритм.
Я обожал работать с гаджетами, паровыми каретами, а особенно – с часовыми автоматонами. Эти изящные создания ручной сборки были сложны, дороги и поразительно красивы. Каждый – как ожившая скульптура.
Город ещё спал, когда я открывал жалюзи. Низкие облака плотно лежали над крышами. На углу напротив горланил мальчишка – продавал дешёвые газеты, пнул собаку, поскользнулся на брусчатке. Подавальщица с соседнего трактира сплёвывала в канаву между делом, вытирая жир с рук. По верхним балконам шелестели парашютики с письмами – «неприкасаемая почта», отправляемая с почтовых башен.
Рядом, в квартале машиностроителей, уже дымили купола – там подогревали водяные турбины и ковали запчасти на кареты. Пар пах маслом, сладковатым углём и чуть-чуть жареным пивом – местные студенты запускали свои вечные самогонные аппараты ещё с вечера. Всё это складывалось в привычный фон. Ни громкий, ни шумный – просто живой.
И в тот злополучный день, упомянутый ранее, ко мне попала одна из часовых машин – дворецкий по прозванию Оли. Он перестал справляться со стрижкой сада и готовкой. Не из-за механики – сбои шли глубже. Сердечник интеллектуального центра начал сбоить. Почти как деменция у человека.
Поломка была стандартной. У меня завалялось несколько подходящих кристаллов на замену.
– Так, посмотрим… – бормотал я, перебирая коробки в затхлой кладовой. – «Б» триста два – слишком мощный. Мне нужен… вот, «С» три. Нестареющая классика.
Кристалл – самое дорогое, что есть в автоматоне. Ведь это и есть его душа в прямом смысле слова. Души извлекались из тел – чаще всего животных, предназначенных для бойни. Их подавляли сразу после извлечения. Безвольные, они служили «пилотами» для машины – безошибочно и молча.
Я надел монокль и осматривал внутренности модуля. Пальцы привычно работали отвёрткой, снимая защитные пластины и ослабляя крепления.
Сердечник встал в модуль с глухим щелчком, как ключ в замке.
Кристалл вспыхнул фиолетовым светом. Не тусклым – сияющим. Почти как пламя. Воздух вокруг затрещал от напряжения, и волосы на шее поднялись дыбом. Что-то будто щёлкнуло в пространстве.
– Уф, – выдохнул я. – А теперь, малыш, посмотрим, как ты приживёшься.
Я взял модуль – уже слегка остывший – и с тёплой, почти отеческой улыбкой вставил его в корпус дворецкого, раскинувшегося на «операционном» столе. Светодиоды в глазницах замигали, оживая. Но душе требовалось время, чтобы прижиться в новом теле – адаптация редко происходила мгновенно.
Для меня всё это давно стало обыденным. Как омлет на завтрак. Как сапоги из кожи. А рабством эту практику никто не называл – особенно учитывая, что разумную волю человека подавить почти невозможно.
Снаружи сгущалась гроза. Я стоял над автоматоном, проверяя подключение, когда за дверью резко раздалось:Бам. Бам. Бам.
Стук – громкий, чёткий, будто кто-то вежливо, но с нечеловеческой силой бил кулаком в мою металлическую дверь. В первые секунды это раздражало сильнее, чем пугало.
– Именем ордена, откройте, – донёсся голос с другой стороны, в унисон с гулким раскатом грома.

"Клеймо" или же "Болота зовут" глава 2
Инквизиция Церкви «Верные Солнцу» была не просто духовной структурой. Её создали как военизированный ответ старым паладинским орденам – для борьбы с ересью, заражениями и теми, кто разъедал Империю изнутри.
В отличие от идеализированных паладинов прошлого, инквизиторы внушали не благоговение, а тревогу. О них ходили мрачные легенды: слепая, жёсткая преданность, привитая с детства, невозможность сострадания, и беспрекословное следование долгу.
…Они стучали трижды. Потом открыли сами.
Я помню не звука, не слова. Помню только, что первое, что мелькнуло в голове – не страх, не гнев, а её руки. Яна, сидящая под навесом, будто ждёт кого-то, кто уже не вернётся. Она не говорила, просто смотрела в дождь, как будто пыталась прочесть в его каплях ответ на вопрос, который даже не задала.
Этот образ вспыхнул в мозгу, как отблеск на стекле, и исчез, когда в дом вошли люди в плащах.
– Сернан Герхуэр? – один из них сказал это, как будто знал, что ответа не будет.
Мир вокруг будто провалился в вязкую тишину. Я слышал капли, падающие с кромки крыши, слышал, как скрипит дерево под тяжестью воды. Всё остальное утонуло в белом шуме
Инквизиторы двигались, как тени, в которых забыли спрятать человека. Мантии – чёрные, с металлическим отливом, будто ткань выварена в пепле. Один был массивен, широкоплеч и с лицом, будто высеченным из скалы. Другой – худощав, с тонкими губами, от которых всё время шёл пар, хотя воздух не был холодным. Они молчали.
– Да, это я. Вам что-то нужно? – я скрестил руки на груди, встал в проход. Внутри всё сжалось, но снаружи я был спокоен, почти безразличен.
– Вы пойдёте с нами, – прохрипел второй. У него на груди сверкали знаки отличия, и он словно гордился ими. – С этого момента вы обязаны молчать и подчиниться. При малейшей попытке сопротивления… будут последствия.
– А?.. – я едва начал говорить, но осёкся, когда он поднял палец. Жест – резкий, как затвор винтовки.
– Я сказал: молчание. Ордер есть. Вскоре всё объяснят. Допрос будет проведён. Дело срочное, так что держите себя в руках. – Он помолчал, потом почти небрежно добавил: – Клянусь Солнцем, если вы ни при чём – всё обойдётся.
Я не знал, что «завтра» так и не наступит.
Когда меня повели к выходу, я бросил взгляд на всё это – и впервые понял, насколько уродливо мы устраиваем свою жизнь, когда уверены, что успеем её исправить.
Я не сопротивлялся. Даже не думал об этом. Внутри не было ни злобы, ни страха – только пустота, как в кузне, где прогорел жар, и остался один серый пепел.
Когда меня повели мимо старой колонны с гербом Империи, я остановился на долю мгновения. Меня не дёрнули. Один из инквизиторов просто посмотрел. А я – на город.
Всё выглядело так, будто день остался прежним: дети вдалеке бегали уже с бумажной змеёй, мужчина возился с телегой у кузни, а над крышами клубился сладкий дым от выпечки.
Я обернулся. Дом. Тёплый, глупо уютный. С покосившейся крышей, с крыльцом, которое я обещал починить. С её силуэтом в дверях. На пороге дома стояла Яна. Она ничего не сказала. Только сжала пальцы так, как будто пыталась сдержать крик. И всё.
Мой взгляд на неё задержался ровно настолько, чтобы боль успела осесть под рёбрами. А потом – сапоги инквизиторов, цепи и голоса. Дальше началась дорога.
Трага – бывшая столица, моя родина – была жемчужиной Империи: исторической, промышленной, шумной и живой. Опасности случались, конечно – газеты писали о разбойниках в провинциях и чудовищах в шахтах, но в основном всё казалось… нормальным. Почти как в сказке.
Меня везли в карете под хлюпанье дождя – сперва по узким, готическим улицам, затем – мимо мокрых полей и заросших дорог. Дорога к форту заняла не больше получаса, но по ощущениям – вечность. Меня везли к форту святого Вилли.
Я бывал там лишь по делам. Это место никогда не казалось обычным. Огромный, замкнутый форт с гранитными стенами, артиллерией старых времён, и атмосферой, от которой подрагивали пальцы, прежде чем ты дотрагивался до дверного кольца.
Форт возник внезапно – вынырнул из застройки, как кость из разрыва на теле города. Громадный, вычищенный, будто построен не людьми, а чьим-то безликим упрямством. Колонны, как молчаливые присяжные. На фронтоне – герб Империи, отполированный до ослепительного блеска. Ни капли пыли, ни трещины. Как будто всё здесь не старело – а замирало в вечном "сейчас".
Внутри было тихо. Невозможно тихо. Даже шаги гасли, как будто пол глотал звук. Но я слышал: капли воды, далёкий скрежет металла, чей-то приглушённый кашель. Жизнь была здесь – но как под слоем стекла. Недосягаемая.
Мы вышли в атриум – круглый, залитый холодным светом. Стены из мрамора, клумбы ухожены, и в центре – фонтан. Вода текла тонкой дугой. Пахло паром и железом. Красиво. Почти уютно. И – неправдиво.
Здесь они передали меня гарнизону.
– Не знаю, к чему может быть причастен этот трудяга, – прохрипел один из инквизиторов, скосив взгляд на меня. – Выглядит не как преступник… и не как подлец. Мы точно того взяли?
Офицер гарнизона выглядел молодо, но уверенно – как человек, чьё лицо рано привыкло к командам и крови. Серые брюки, бронеплащ, сапоги и каска. Говорить за него не нужно – его облик говорил всё сам.
– Волосы тёмные, глаза голубые, ожоги на руках – всё сходится. Это он, – произнёс он, не глядя на меня, и щёлкнул по вороту формы.
– Что он мог такого натворить? – пробормотал инквизитор, глядя поверх головы, словно ища ответ в мраморе колонны.
– Пока не знаем. Но слухи идут. Его отец замешан в грязных делах. Эксперименты, ереси. Похоже, парень что-то унаследовал.
– В нашем деле на обёртку не смотрят, – вставил второй инквизитор, понижая голос. – Помню одну ведьму. Глаза – как у святой. Пока её не сожгли – полгорода вымерло. Никогда не знаешь, что под кожей.
Он сделал паузу, чтобы все услышали последнюю фразу. И добавил, тише:
– Не люблю, когда люди гибнут ни за что.
– Мы свой долг выполнили, – кивнул первый. – Судья Витольд разберётся.
И они ушли. Без взгляда назад. Как будто сдали посылку и не особо переживают, что в ней – человек.
Меня оставили с гарнизонной стражей. Молча. Они не били, не грубили – но каждый их взгляд ощущался, как плевок под рёбра.
Всё было гладко, правильно, законно.
Но чувствовалось, что судом здесь не пахнет.
Меня провели по каменным коридорам, где воздух пах железом, плесенью и безмолвными признаниями тех, кого уже не вызывали наверх. Стены здесь были слишком гладкие, как будто вылизаны временем и страхом. Шаги стражей отдавались глухо, но уверенно. Моих – не было слышно. Я едва шёл.
– Отдохни здесь, малец, – сказал один из охранников, грубо, без лишней вражды. Просто уставший человек, для которого я был ещё одной занозой в смене.
Камера была тесной и сырой. Цепи болтались на стенах, как напоминание, что никто не уйдёт отсюда без следа. Меня заковали – не туго, но крепко, и прежде чем я успел что-то спросить, в меня влили жидкость. Горькую, как злоба, и вязкую, как страх.
Через минуту она начала действовать.
Сначала ушли руки, потом ноги. Затем слиплись веки, но не разум. Разум горел. Особенно – место клейма. Я не чувствовал кожи, только жар, будто кто-то раскалённой проволокой обводил символ на лбу снова и снова.
«Я погибну здесь», – думал я. – «И никто не вспомнит, зачем я умер».
Сквозь боль я видел крыс, копошащихся в углу. Слышал капли, падающие с потолка, как часы в петле. Чувствовал, как что-то внутри меня рвётся.
«А Яна… Она ведь должна скоро родить…»
Из глаз выжимались слёзы – не от боли, от стыда. От бессилия. От того, что я был нужен, а оказался вот здесь – в луже собственной блевоты.
«Если бы кто-нибудь знал, как легко всё обернулось. Как быстро ты становишься врагом».
Когда боль ослабла, наступил новый ужас – тишина. Настоящая. Никакого стука шагов, криков, щелчков замков. Только собственное дыхание, сбивчивое и грязное, как будто и оно было непрошенным.
Потом скрипнула дверь. Я не видел лиц, но слышал, как заскрежетали сапоги по полу. И снова – голос.
– Привязать.
Меня подняли, как мешок. Руки болтались, ноги подкашивались. Тело почти не чувствовалось – будто я был не внутри, а рядом с собой, пленником чужой оболочки.
В центр вывели с трудом. Я стоял, привязанный, окружённый фигурами в масках. И тогда появился он – палач. Лицо его не прятали. Он даже не смотрел на меня, как на человека. В его глазах была механическая злость, как у того, кто считает свою работу не жестокой, а правильной.
– Нет пощады предателям, – сказал он. Не крича. Прошептав, но так, что слова эхом впились в стены.
И тогда началось.
Клеймо – уже нанесённое на лоб, но, видимо, не завершённое. Это был ритуал. Сила, пульсирующая под кожей, снова вспыхнула. Что-то пробежало по позвоночнику – не ток, а хуже. Внутренний жар, опаляющий разум. Я чувствовал, как металл касается лба. Как проникает, как будто хочет вырезать не символ, а саму личность.
Но я был в сознании.
Я не мог кричать – голос отнялся. Я не мог дёргаться – тело не слушалось. Только разум оставался – и он горел.
Позже, лёжа на полу, когда вновь остался один, я знал: этого не должно было быть. Это не правосудие. Это – скрытая война. Возможно, раскол в Церкви. Возможно, ошибка. Или заговор. Или месть.
Но главное – мой отец. Он что-то знал. Что-то сделал. А я был слишком близко к истине.
«Если они не могли его запугать, они выбрали меня».
И тогда меня записали в хроники: «Сын еретика. Соучастник экспериментов. Предатель веры».
И это уже нельзя было стереть.
А что было потом?
Очнулся я в карете, трясущейся на ухабах. Вокруг – галдёж других невольников.
«На болота», – подумал я. Дробить породу.
Я слышал: «не видел болотных городов – не знаешь настоящей архитектуры». Говорили, руины там – как сны, оставшиеся от титанов. Я всегда считал это поэтическим преувеличением.
Но я убедился сам: они не врали.
Я ещё не знал, что меня ждёт под землёй. Но уже тогда, лёжа среди рвоты и гари, услышал шёпот. И понял – не всё из них принадлежало людям.
***
– И что? В этом и будет твоя глупость? – холодно, но с искренним интересом спросил незнакомец.
– Не совсем, – втянул воздух Сернан. Голос его был ровным, но в нём уже не было жара. – Это всего лишь маленькое, но важное звено в длинной цепи… моих решений и обстоятельств.
Он говорил спокойно, но внутри что-то сжималось. Он жалел не только о жене. Каждый винт, ввинченный в живое ядро, обнажал не просто старую ошибку – собственную пустоту, заполнявшую его изнутри.
– Не кори себя, – перебил незнакомец. Голос его стал тише, почти сочувственный, но всё ещё сдержанный. – У меня остались вопросы. Один, в частности: как никто не заметил отсутствие суда? Я думал, Империя… бюрократична до скрежета.
– Скорее всего, в этом замешан сам Витольд – один из инквизиционных судей, – ответил Серн, опуская взгляд. – У таких, как он, достаточно полномочий, чтобы клеймить предателей Церкви без полноценного процесса. Им доверяют. А он просто… подделал всё. Документацию, улики, подписи.
Он выдохнул, коротко, почти с сожалением:
– Всё это… вместе с остальными обстоятельствами, сделало задуманное возможным. И если бы я знал, к чему всё это приведёт…
Слова повисли в воздухе, как недосказанная молитва. Он не договорил – и, возможно, уже не хотел.

“Болота” глава 3
– Ну и что же было дальше? – спросил незнакомец. Его голос звучал спокойно, почти обволакивающе, и звенел в унисон с той звенящей пустотой, что окружала их – как струна в тишине.
– Ага. И жили все дружно и счастливо, – усмехнулся Сернан. В его голосе сарказм звенел звонче стали. Серн на мгновение прикрыл глаза. Образ лимба рассыпался, словно пепел, и на его месте возникло нечто более вязкое, тяжёлое.
Прошлое не возвращается – оно хватает за горло и тащит вниз. Не сразу, нет. Сначала – голос. Потом – запах. Потом – боль. Он не заметил, как начал вспоминать.
Сначала был звук: скрип осей, глухой рокот тягачей. Потом – движение: не вперёд, а вниз. А затем – чувство, как будто кто-то сжал его изнутри: не грусть, не страх, а… безысходность, к которой привыкаешь. Как к холоду в кости.
***
Меня и десятки других везли в тесных, душных вагонетках, прицепленных к старым паровым тягачам. Дорога была почти стёрта – заросшая травой, изломанная, усыпанная щебнем. Колёса грохотали, как кости в мешке.
Кто-то молчал. Кто-то кашлял в кулак. Один старик справа от меня всё время тёр палец о палец – молитва без слов. Спереди сидел парень, весь в ожогах, – стонал во сне, и его каждый раз тихо укачивала женщина в сером платке. Она не была ему матерью. Просто кто-то должен был это сделать.
Я же сжался в угол, как щенок. Горло першило от сухости, но даже когда мне поднесли флягу – я не мог пить. Клеймо под бинтами жгло, словно вживлённая угольная печать. Яны рядом не было. Дома – не было. Только запах пара, кожа, слипшаяся от лихорадки, и тихий гул, как от работающего двигателя внутри черепа.
Иногда я засыпал. Там, в снах, были стены моего дома. Смех. Солнце. Иногда – лицо Яны. Но каждый раз, просыпаясь, я понимал: и в снах мне больше не было места.
Я изо всех сил старался не думать о Яне. Не представлять её лицо. Не воображать, как она одна, с ребёнком. Но страх за неё сжирал изнутри сильнее боли, сильнее жара клейма.
«Что с ней? С малышом?..»
Когда колёса вагонеток встали окончательно, началась настоящая дорога – по трясинам. Здоровых гнали пешком. Меня, с обожжёнными руками и мутной головой, закинули в телегу, запряжённую замученной лошадью. Она спотыкалась, фырчала на мошкару и несколько раз вставала – просто не желая идти вглубь. И каждый раз надзиратели шипели:– Гони! Не жалко. Новую найдём. Было ощущение, что они боятся не опоздать – а остаться на болотах хотя бы ещё на минуту.
Мошки липли к открытым ранам, и кто-то на заднем плане бормотал:– Кровь зовёт. Болото слышит, если ты истекаешь.
Ночами всё было хуже. Люди – и заключённые, и охрана – просыпались от криков. От собственных снов. От шепота, которого вроде бы не было. По этому местные болота считались проклятыми – и не без оснований.
Старые легенды всплывали в памяти всех: о ведьмах-каргах с гнилыми руками, о мертвецах, вылезающих из воды.
Я, как человек городской, привык не верить в сказки. Но глупо было бы и отрицать – чудища существуют. Просто в городах их выжигает инквизиция, как плесень на хлебе. А здесь – их корни.
Я бы так и добрался в полусне, вцепившись в свои мысли, но некоторые знакомства находят тебя сами.
Люпин оказался рядом не случайно. Худой, длинноносый, с глазами, будто вечно испуганными, он провалился по пояс в жидкую трясину, когда пытался пересечь прогнивший мостик.
Люпин оказался поваром, интересовался историей, а сюда угодил за ересь и наркотики. Удивительно, но в чём-то мы были похожи. Оба – не отсюда. Оба – потерянные. Оба – не готовые исчезнуть молча.
Потом мы часто оказывались рядом. Спина к спине – отбивались от комаров и шутили, чтобы не свихнуться.
Что до руин? Их мы увидели почти сразу. Болото было усеяно строениями: арки, колонны, обломки куполов, поросшие мхом. Всё это выглядело не как развалины – как след от чего-то незавершённого.
Материал был странный – глубокий, почти чернильный, будто вырезан из чёрного сланца.
«Что они здесь делают?.. Что ещё скрывают эти болота?..» – сердце сжималось при виде зловещих статуй, будто наблюдающих за нами с высоты. Каменные глаза не моргали.
Мы устроились на ночлег у кострища. Плащ не спасал от сырости, в лицо били редкие капли тумана. Над головой плыли тени, будто деревья переговаривались. Люпин лежал рядом, свернувшись, дрожал. Вдруг он резко сел, напряжённо вглядываясь в темноту.
– Серн… – прошептал он.
– Что? – я не сразу понял, спал он или бодрствовал.
– Ты… ты слышал?
Он вытянул руку, будто хотел коснуться воздуха.
– Там… кто-то кричал. Женщина. Или ребёнок. Я точно слышал.
Я сел, всматриваясь в вязкую темень.
– Тебе показалось. Опять эти звуки…
– Нет. Нет. Это было… как будто из самого болота.
Он замолчал на мгновение. Я не выдержал тишины:
– Хватит, Люпин. Ты не спишь. Устал. У тебя всё в голове путается.
– Пусть путается! Но я не глухой, Серн! Кто-то звал. Если мы ничего не сделаем – завтра не досчитаемся кого-то из нас. Ты думаешь, я спятил?
Я вздохнул, устало прикрыл глаза. Мне не хотелось спорить. Но и верить – тоже. Болото полнилось легендами, и не все они были выдумкой. Люпин же продолжал:
– Может, крик был не настоящий. А может – последний, кто сумел. Они там… и если мы ничего не сделаем…
– Если поднимешь шум – поднимут тебя. И больше ты ничего не услышишь, понял?
Он сжался, отвернулся, но не лёг. Так мы и сидели, слушая, как шепчет трясина.
Солнце не пробивалось сквозь листву, лёгкий туман окутывал всё плотным, вязким молоком. Надзиратели стали нервными и резкими, как всполошённые шершни. Всех подняли на ноги раньше обычного и погнали вперёд – быстрее, жёстче. Чувствовалось: что-то случилось.
Когда мы шли утром, я заметил, как кучер и один из надзирателей перешёптывались. Их голоса были приглушены, но в этой тишине слышалось многое.
– Видел, что там было? – буркнул кучер, подёргивая вожжи. – Ни звука, ни следа. Только грязь перемешана, как после гусеницы.
– Ты про то место, где Люрка спал? – отозвался надзиратель, не поднимая головы.– Ага. Только вот Люрки нет. И второго тоже нет.
– Болото взяло. Или что-то из него. Тут вся земля как живая. Под нами шевелится.
– Слушай, не люблю я всё это. Местные ещё говорили – будто ночью что-то ходит, где свет не берёт. Слухи, да. Но… люди не просыпаются просто так с белыми волосами, понял?
Надзиратель плюнул в сторону.
– Хватит заливать, Курам. Не хватало ещё, чтобы ты от паники телегу засрал. И другие подхватили. А нас и так по головам пересчитывают.
– Ага. Пока есть, что пересчитывать, – мрачно буркнул кучер.
– Говори по делу. Что делать?
Кучер помолчал, вглядываясь в серую кромку леса.
– Доберёмся до лагеря – и пусть их черт разберёт. Это болото никому не надо, кроме тех, кто уже потерян.
Это оказался наш последний привал. После него путь пошёл тише, но гнетущей тишиной. Люпин становился всё беспокойнее, и я начал за него переживать.
– Серн, – позвал он меня чуть позже, когда колонна замедлилась.
– М?
– Я же говорил.
– И?.. – вздохнул я. – Мы бы всё равно ничего не сделали.
Хотел сказать это спокойно, но сам чувствовал: говорю впустую. Мысль о доме обжигала сильнее солнца.
– С чего бы вдруг?! – вскипел он. – А вдруг смогли бы? Мы даже не попробовали!
– Может, ты и прав, – медленно кивнул я. Его слова выдернули меня из тумана мыслей. – В любом случае… я рад за тебя.
– За что?
– Башка на месте. Я уж начал думать, что тебя окончательно унесло, – усмехнулся я.
– Иди к чёрту, – буркнул он и отвернулся.
Я не знал, зачем мне сдался этот наркоман. Но чувствовал: мне нужны союзники, а ему – опора. Он не был подонком. Не был настоящим еретиком. В нём была честность. Простота. И именно это я всегда больше всего ценил в людях.
К вечеру караван наконец добрался до лагеря.
С первого взгляда он походил на обычное село, окружённое зубчатыми стенами из потемневших от влаги брёвен. Но внутри чувствовалась иная атмосфера: строгая, упорядоченная – здесь собрались не просто охранники, а специалисты, обустроившие на окраине трясин островок цивилизации.
Врата раскрывались медленно, с приглушённым скрипом, но даже этот звук казался мне чем-то родным – как глоток свежего воздуха. Мы, измученные, промокшие, голодные, испытали облегчение. Казалось, болота проглотят нас, но мы добрались. Мы выстояли. И это давало надежду.
О комфорте, конечно, речи не шло. Нас ведь не на курорт прислали, верно?
Заселили в тесные, душные казармы – почти как те же вагонетки, только с нарами и зарешеченными окнами. Обещали позже объяснить, какие у нас будут задачи.
– Кто завтра будет плохо работать – тот будет плохо кушать, – заявил надзиратель, хлопнув тяжёлой решётчатой дверью.
Формально в Империи заключённый не считался рабом. Он должен был отработать свою вину: день за днём, «на благо общества». Кого-то – на подсобные работы. А таких, как я, помеченных клеймом, – в зоны, куда обычного человека не пошлёшь даже за золотом.
Как только закричали петухи, нас подняли. На рассвете – ещё холодном и липком – нас повели к карьеру.
Утро в лагере наступало не сразу, а словно выдавливалось сквозь дым, крики и тяжесть железа. В небе ещё держалась серая, непроглядная мгла, но гудки подъёмных машин уже рвали воздух. Где-то вдалеке хлопала плеть, ближе – стучали молотки, гудели трубы, фыркали паровые прессы. Ритм лагеря был не равномерным – он спотыкался, надрывался, кашлял, как старая машина, но не прекращался ни на миг.
Запахи здесь были отдельной наукой. Пахло перегретым маслом, дымом от угля, копотью и испарениями. Едкая вонь металла вперемешку с варёной похлёбкой цеплялась к одежде так же, как болотная грязь к сапогам. Даже хлеб здесь отдавал горечью мазута, будто был наполовину испечён в кузне.
Заключённые бредут на перекличку, сонные, не протрезвевшие после ночи. В умывальнике, приклёпанном к стене казармы, вода течёт ржавая, с запахом гнили. Где-то под навесом бурлит затхлая каша, и старший по кухне орёт на новенького, перепутавшего ячмень с гнилым рисом.
А над всем этим – тревожное спокойствие. Угрюмая тишина между окриками, будто лагерь сам замер, прислушиваясь, не ползёт ли из болот нечто, способное нарушить его железный ритм.
Работы было море. Меня поставили долбить породу, таскать камни – всё ради какого-то подземного города. Не знаю, на чём они основывались, но видимо, что-то знали. Под лагерем, якобы, было древнее место – и копали мы не просто землю, а слои прошлого.
Я числился еретиком только по бумаге, но надзиратели меня стороной не обходили – и не доверяли. А заключённые – побаивались. Им достаточно было клейма. Значит – если меня заклеймили, значит, было за что… или будет.
Однажды, в перерыве, когда я копал очередной тоннель у карьера, ко мне подсел старик. Щуплый, живой, с быстрыми глазами. Не рассказывал, за что попал, и выглядел скорее как старый вор, чем как преступник. Но умом не обделён. Разговор завязался быстро – о жизни, семье, еде…
Я рассказал ему, как по дороге в болоте кто-то пропал.
Старик хмыкнул:
– А-а… Так это болотная Мясница, – сказал он с видом человека, упоминающего соседку с рынка. – Не удивлён, что вас поторапливали. Ты, надеюсь, сам её не видел?
– Нет.
– Тогда слушай.
Он поудобнее уселся на куче камней, и заговорил, понижая голос:
– Здоровенная, худая, как береза, карга. Вечно шепчет всякие мерзости. У неё вместо глаз – два гниющих углубления, кишащих мухами. Рот до ушей, волосы спутанные, как воронье гнездо: в них черепа птиц, клочья меха, ржавые гвозди. А руки…
Он замолчал, будто вспоминая что-то неприятное.
– Милая, однако, эта ваша карга, – хмыкнул я, борясь с подступающей тошнотой. – И как давно вы знакомы?
– С тех пор, как она пыталась схватить Бориса. Только мы тогда были шустрее. Хоть и страшная, а неуклюжая. Но я тебе скажу: не услышал, как она подошла. Будто все звуки исчезли. Ни хруста, ни шороха, ни птички – только её шепот…
Он замолчал, посмотрел в темноту, и добавил почти шепотом:
– Говорят, зовут её Алисой. Когда-то – девочка. Потерялась. А теперь…
– …Чудовище? – подсказал я.
– В точку, – кивнул он, медленно, как бы признавая: теперь и ты – тоже в курсе.
Так и проходили недели: подъём, работа, вечерняя игра в шашки или кости – иногда с рюмкой самодельной дряни – и сон. Всё одно и то же, но в этом был ритм. Ритм – это почти как порядок. Почти как жизнь.
Я раньше никогда не пил. Противился из принципа. Но грибная настойка, мутная и вонючая, обладала одним неоспоримым достоинством – после пары глотков засыпал спокойным сном. А в месте, где кошмары были привычнее молитвы, это подкупало.
Такие настойки считались здесь настоящей валютой. Их пили, чтобы глушить кошмары, обеззараживать воду, просто унять дрожь. Вкус – как если бы прокисший спирт сцепился с гарью и грязью. Зато помогало.
Напиток ходил вместо денег. Значит, был хорош.
Что до старых знакомых…Старик, с которым я разговорился у карьера, оказался надёжным проводником в тюремную «культуру». Он объяснил, что можно, когда можно, кого лучше не трогать, кому не смотреть в глаза. Он знал, как выживать – и делился этим знанием.
Иногда даже своей порцией пищи.
– Ешь. Ты должен быть сильным, – говорил он, протягивая жестяную плошку.
Я не знал, что ему нужно от меня. Но он вёл себя не как просто старик, а как дедушка. Тёплый, молчаливый, уставший. Я благодарен ему. До сих пор сожалею, что так и не узнал его имени.
А вот Люпин оказался гораздо решительнее, чем я думал. Он стал водиться с парнями из синдиката – и это тревожило. Очень.
Синдикат – не те, с кем хочешь сталкиваться. Люди, у которых за улыбкой всегда прячется нож. Он не говорил, зачем к ним прибился. Я сначала подумал, что у него окончательно поехала крыша.
Люпин тогда вел себя странно. Он не жаловался, как обычно, и не искал повода потрепаться. Шёл молча, опустив взгляд, будто считал шаги между костылями земли. Иногда останавливался чуть дольше остальных – поправить шнуровку, задержаться у воды, под шумом утереть пот, хотя солнце ещё не успело выйти. Его глаза бегали – не в панике, нет. Скорее, выискивали: тропу, щель, момент.
– Ты чего такой тихий? – спросил я однажды на спуске к карьерам.
Он хмыкнул, не глядя в мою сторону:
– Считаю, сколько дней осталось до выхода на волю. Шутка, конечно. Хотя…
Он стиснул губы, словно выругался мысленно, и махнул рукой, будто смахивал что-то ненужное.
Позже, когда надзиратель отвернулся, я заметил, как Люпин будто бы по привычке коснулся внутреннего шва куртки. Там что-то шуршало – может, клочок карты, может, старый план. Или просто мания. Но он явно что-то готовил.
В остальном всё шло… как шло. Монотонно. Ровно. Почти спокойно. Если не считать одного случая.
Однажды, когда я работал снаружи, двое невольников наткнулись на тела тех, кто пропал.
Без кожи. Без глаз. Вывешены, как вульгарное предупреждение, но с каким-то пугающим… тщанием. Даже здешние, закалённые, туповатые каторжники побледнели. Они пытались снять тела, чтобы похоронить. Я видел, как один из них дрожал, держась за живот. Другой просто молчал.
…Сначала я не понимал что происходит. Всё казалось размытым – крик в голове, пульс в висках, запах ржавой крови и гнили. Но потом глаза выхватили лицо.
Нет – не лицо. Его остатки. И всё же… контур бороды, обломок очков, спутанные тёмные волосы, которыми тот всегда прикрывал ожог на скуле.
– Бригадир Словик… – выдохнул я.
Он был здесь с самого начала. Один из немногих, кто не гнул спину перед надзирателями, но и не толкал других к глупостям. Он знал, где говорить, а где молчать. Мы почти не говорили – и всё равно я чувствовал: он был… был.
И теперь – висел.
Руки разведены в стороны, как у сломленного идола. Грудная клетка разворочена, будто кто-то вытягивал из неё душу вручную. А на груди – вырезано: «вопросил».
Я отшатнулся, не от страха, а от жара внутри. Словно всё то, что я давил, на миг прорвалось.
– Это она… – прошептал кто-то рядом. – Мясница. Она приходит за теми, кто хочет знать больше.
Я молчал. Но в голове вертелась мысль, как ржавый болт в старой трубе:«Вот… что будет, если я захочу узнать правду?»
Было бы лучше, если бы я не видел этого.
Было бы лучше, если бы никто не видел.

“Вниз” глава 4
– Кстати, я только сейчас заметил… – произнёс незнакомец, чуть приподняв бровь. Его взгляд снова лег на меня – теперь уже внимательный, изучающий. – Ты… не изменился. Тридцать лет – и ни морщины, ни седин. Как так?
– В смысле? – ухмыльнулся я, будто вопрос был странным, но внутри уже напрягся.
– Ты не стар. Не болен. У тебя даже взгляд не потух. Ты всё ещё молод, Серн. – Он медленно откинулся в кресле, не сводя с меня глаз. – И я не верю в чудеса без причины. Ты что-то не договариваешь. А я… я терпеть не могу, когда мне рассказывают сказки. Потому что мутная история – это не история. Это бред. А бред не интересен.
Он говорил сдержанно, но в словах чувствовалась нетерпеливость, подогретое ожидание – как у человека, читающего роман и предвкушающего разгадку.
– Всему своё время, – спокойно ответил я, слегка опираясь на подлокотник. – Ты же не хочешь ломать интригу, верно?
– Верно… – с лёгкой усмешкой согласился он, собирая пальцы в замок. Затем чуть наклонился вперёд, словно снова вползая в рассказ. – Прошу меня простить. Просто… загорелся от нетерпения.
Он замолчал, полностью сосредоточившись на моих словах, как зритель в тёмном зале перед началом третьего акта.
***
Утро началось как обычно.
Сырость. Скрип нары. Липкое дыхание лагеря. Я открыл глаза, когда ещё не было команды на подъём, и долго лежал, глядя в потолок, который знал уже наизусть. Кто-то сопел, кто-то ворочался, кто-то уже хлебал остатки вчерашнего отвара. Всё было привычно. До мелочей.
Я встал, как всегда, первым. Подмёл у порога. Проверил заплатки на сапогах. Поймал себя на том, что делаю всё это машинально, как задание без цели. Даже мыслей особых не было – только мутное ожидание чего-то.
А потом… Потом пришла весть.
Сперва – в виде перешёптываний. Затем – громче. И, наконец, как гул, прокатившийся по лагерю:
«Нашли вход.»
Эти два слова подожгли воздух. Вход в подземный город. Настоящий.
Словно что-то раскрылось под нашими ногами. Люди сразу перестали быть вялыми. Даже больные поднялись с мест. Глаза у всех заблестели. Кто-то начал суетиться, надзиратели орали чаще обычного. Всё пришло в движение.
Всех невольников – подчистую – согнали на центральную площадь. Мы столпились у подиума, как скот на базаре. Сверху на нас смотрели офицеры, учёные, командиры охраны.
Шёл отбор.
– Сегодня будет сформирована разведывательная группа, – сообщил один из надзирателей. – Вы спуститесь вниз, исследуете периметр, доложите, что там. Добровольцев не спрашивают.
Я не удивился, когда меня назвали. Стало понятно: это не просьба. Это приказ. Меня назначили как помощника одному из ученых – мол, «работал с техникой, руки не из жопы, пусть пригодится». Я даже не запомнил, кто это сказал. Просто кивнул. Сильно кивнуть не мог – клеймо ещё тянуло кожу.
В этот момент мои глаза встретились со взглядом Люпина.
Он стоял чуть поодаль, среди прочих. Его лицо не выражало ничего особенного – почти. Но в глазах… в глазах мелькнуло что-то, что не давало покоя. Разочарование? Сомнение? Нет… ожидание. Он опустил взгляд первым.
И ничего не сказал, но я почему-то почувствовал, что что-то пошло не по плану. А был ли у него план? Я не знал. Да и не успел бы спросить – нас уже начали выводить из строя.
Нас – тех, кто должен спуститься вниз.
Я стоял с остальными отобранными, и впервые за долгое время почувствовал… дрожь. Где-то внутри. Нет, не страх. Что-то другое. Ощущение, что сейчас всё изменится. Как затишье перед бурей.
И хоть я не знал, к чему это приведёт, я почувствовал:Что-то началось.
Я посмотрел на небо, затянутое тяжёлыми тучами.
«А вдруг – это и есть шанс?»
«Может, внизу есть не только смерть… но и выход?»
Надежда – странная штука. Она возвращается именно тогда, когда уже привык быть без неё.
Мы спустились внутрь чуть ближе к полудню.
Ход оказался уже частично укреплён – утром загнали бригаду, чтобы расчистить завалы и проложить путь вниз. Первые плиты под ногами были скользкими, влажными. Пахло старой каменной пылью и чем-то, отдалённо напоминающим сгоревшую траву.
Первый шаг в подземелье ощущался, как шаг за грань. Не просто вниз – в другое время. В другой мир.
Внутри было странно тихо. Ни эха, ни капель, ни шорохов. Только глухое, вязкое молчание, будто стены слушали. И запоминали.
Свет фонарей вырывал из темноты высокие колонны, исписанные арки, статуи с потёртыми лицами. Всё здесь было древним – но не темно-старым, как руины, а иным. Будто не разрушенным, а оставленным.
Ни один символ не был нам знаком. Ни надпись, ни фреска. Это была чужая цивилизация, скрытая под коркой времени.
Один из учёных шептал себе под нос:– Здесь… не должно быть ничего. На картах – пустота.
Значит, место не просто забыли. Оно было стерто.
Тени, казалось, двигались не по законам света. Иногда они оставались висеть в воздухе дольше, чем следовало. Иногда – появлялись там, где не было никого.
Один охранник с выбритой головой резко обернулся.
– Кто-то идёт за мной.
– Это твоя паранойя, – коротко бросил командир. Но голос был сухим.
Все стали двигаться тише. Напряжение в группе нарастало. Люди избегали взглядов, каждый замыкался в себе.
Я чувствовал холод в пальцах. Не от страха. От близости чего-то – пока ещё безымянного, но определённо живого.
И всё это время в голове крутилась одна мысль: Люпин должен был идти со мной. Он к чему-то готовился. Он хотел – я видел это в его взгляде. И когда его не назвали, он даже не удивился. Только сжал кулаки и посмотрел мне в глаза.
Там было что-то.
Обида?Злость?Или наоборот – облегчение?
Я не знал. Но теперь, когда шёл сквозь каменные залы, среди лиц, которым не доверял, среди теней, которые будто жили собственной жизнью – я понял, как сильно мне его не хватает.
«Если бы он был рядом… может, было бы не так страшно».
В одном из залов мы наткнулись на статую. Человекообразную – и в то же время нет. Пропорции были вытянуты, неестественные. Маска на лице – узкая, со знакомыми уже резными линиями. Рот закрыт. Рука вытянута – и указывает в темноту.
– У меня мурашки, – сказал кто-то сзади.
– У всех, – ответил другой.
Стена у основания была исписана символами. Один из учёных тянулся к ним, но в этот момент у него погас фонарь. Вторая попытка – тот же результат. Он отступил, не проронив ни слова.
Все смотрели на статую. Она казалась неподвижной. Но каждый ощущал – она смотрит. И указывает туда, куда нам предстояло идти.
«Что бы мы ни разбудили – оно уже знает, что мы пришли».
Мы вошли в зал, куда указывала статуя.
Проход был узкий, почти щель в скале. Свет фонарей тут глох быстрее, чем в остальных залах – как будто воздух сам не хотел освещаться. Здесь пахло иначе. Сырость и пыль сменились запахом горелого металла, будто кто-то когда-то здесь что-то плавил. Или кого-то.
Стены сужались, а потом снова открывались в широкий зал, усыпанный каменной крошкой и осевшей пылью. В центре – нечто вроде платформы. Мы осторожно подошли ближе.
Я успел заметить, как один из ученых поднял руку – чтобы указать на символы на полу – и в тот же миг всё вокруг вздрогнуло.
Пошёл гул. Сначала – еле уловимый, как будто где-то глубоко зарычала сама земля. Потом – всё громче. Каменные своды дрогнули. Кто-то закричал.
– Назад! Быстро! – закричал командир, но было поздно.
Потолок не выдержал. В одно мгновение он рухнул – обломки, пыль, тьма. Я почувствовал, как меня подхватывает и швыряет в сторону. Всё стало кашей из света и звука.
Очнулся я от звона в ушах. Воздух был густой, мутный. Лампа мигала где-то вдалеке. Вкус крови – на губах. В груди – тяжесть.
С трудом я поднялся. Всё тело болело, но кости, кажется, целы.
Рядом – хрип. Я обернулся.
Из-под завала торчала рука. Я бросился туда – один из охранников. Молодой, крепкий, лицо в пыли и ссадинах. Плита придавила его ноги. Он дышал – часто и хрипло.
– Потерпи, – выдавил я. Попробовал сдвинуть камень. Ни на миллиметр.
Он посмотрел на меня. И глаза у него были… ясные. Не умоляющие. Просто… принимающие.
– Просто… не бросай, – прошептал он.
Это не была просьба. Это была последняя констатация.
Я остался с ним. Пока он мог говорить – мы молчали. А потом – просто сидели. В тишине. Он ушёл быстро. Без крика. Только вздох – как уставший.
Я поднялся, тяжело дыша. В груди была не только пыль – вина. Она сдавливала сильнее, чем плита. Я вытер ладонью лицо. Пальцы дрожали.
Остальные? Я не знал. Отряды были разбросаны, завалы полные. Шанса на спасение – никакого.
И тут я вспомнил.
Разговор. Случайный. Старик, ещё в лагере, рассказывал – вполголоса, как сказку, – что под городом есть лабиринт пещер. Старая система тоннелей, оставшаяся ещё от древних времён. Говорят, они могут привести к поверхности. Или – к другой части Империи. Или – в саму пустоту. Никто не знал точно.
Но тогда это казалось мифом.
А сейчас – единственным шансом.
Я встал над телом мёртвого охранника. Постоял. Подумал, можно ли ждать кого-то. Стоит ли верить, что кто-то придёт.
Нет. Не придёт.
«Если я останусь – я сгнию здесь. Как он. Как те, что не выбрались».
Но если уйду… Я хоть попробую.
Пальцы сжались в кулаки. Я взглянул в темноту – в один из боковых ходов, откуда тянуло свежим сквозняком. Там могла быть смерть. Мог быть выход.
Я выбрал второе.
Шагнул. Один раз. Потом второй. С каждым шагом – чувство, будто оставляю за спиной что-то важное. Живых. Мёртвых. Себя.
Но идти было нужно.
«Может быть, где-то там – есть воздух. Есть свет. Есть Яна. Есть ребёнок. Есть будущее».
И я пошёл.
Прямо из того бокового прохода, что едва не шептал мне: «вернись». Каменные стены были влажные, покрыты лишайником. Пахло плесенью и старым железом. Лампа мерцала, а потом – потухла окончательно.
Темнота оказалась не просто тьмой, а чем-то большим. Густым. Живым. Она давила со всех сторон, как будто пещера знала, что я внутри, и медленно сомкнулась вокруг. Казалось, воздух стал плотнее.
Я шёл наощупь, касаясь стены пальцами. Иногда пальцы натыкались на шероховатость. Иногда – на что-то мягкое, словно плесень. Иногда… лучше было не знать.
Ноги скользили. Однажды я ударился лбом о свод. Второй раз – плечом об угол. С каждой минутой дыхание становилось тяжелей. Пространство сжималось. Стены будто шептали, стягивались всё ближе. Я знал, что если не продолжу двигаться – сойду с ума.
Клаустрофобия – мерзкое слово. Но именно оно подходило. Я чувствовал, как грудь словно сжимает кольцо, а в голове пульсирует одна мысль: «Здесь и умрёшь. Здесь и останешься».
Я начал бормотать что-то сам себе. Слова не имели значения. Просто чтобы не быть одному. Хоть на слух.
«Они ведь не придут. Никто не придёт».
Яна. Ребёнок. Я не мог даже представить их лица – память отказывалась рисовать образы. Стало страшно. Потому что я не знал, ради кого теперь иду.
И вдруг – коридор кончился.
Передо мной – зал. Неестественно высокий, как колокол из камня. Я вошёл внутрь и встал – как вкопанный.
Здесь пахло иначе. Не сыростью и плесенью, а… озоном, как после грозы. И чем-то ещё – металлическим, медным.
Я провёл рукой по стене. Камень был… гладким. Отполированным. Почти зеркальным. Когда я обернулся – под ногами засветились тонкие прожилки. Свет пробежал по полу, как рой светлячков. Словно реагировал на присутствие.
Это был не просто старый туннель. Это была технология.
Я двинулся вперёд, осторожно. Стены начинали светиться сами – слабо, но достаточно, чтобы увидеть: это не руины. Это инфраструктура.
В нишах стояли конструкции – стеклянные капсулы, механизмы без рычагов. Я не знал, что они делают. Но они были не мертвы. Просто спали.
И тогда, сквозь панику, появилось удивление. Почти благоговейное. Открытие. Передо мной был не просто путь к выживанию – а свидетельство чего-то большего.
«Кто они были»?
«Куда ушли»?
«Почему мы ничего о них не знали»?
Мои пальцы дрожали, когда я прикоснулся к панели, интуитивно. И та вспыхнула. Мягко. Ответно.
В этот момент я понял: я уже не тот, кто вошёл в эту пещеру. И вряд ли выберусь прежним. Если выберусь вообще.
Я шёл уже не как человек, а как тень самого себя. Пальцы стерты до крови. Ноги двигались автоматически. Ощущения растворились – осталась только цель, неясная, но упрямая: вперёд. Только вперёд.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=72088168?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.