Главная страница | Триллеры | Лига Вольных Игроков

Лига Вольных Игроков
Марат Шукдин
Окунитесь в мир роскоши и порока, где балы и дуэли – лишь маска, скрывающая смертельную игру. Рудольф де Плеси, блистательный аристократ и непревзойденный фехтовальщик, оказывается втянут в хитросплетения "Лиги Вольных Игроков" – законного общества убийц, где ставкой является сама жизнь. Любовь к прекрасной Анжелике сталкивается с долгом, честью и жаждой мести, когда Рудольф оказывается на краю пропасти. Сможет ли он вырваться из сетей интриг, раскрыть заговор, грозящий самому трону Аквиларии, и сохранить свою любовь? Приготовьтесь к головокружительному путешествию по лабиринтам дворцовых тайн, где каждый шаг может стать последним, а каждое слово – приговором.

Марат Шукдин
Лига Вольных Игроков


Лютеция, жемчужина Сенарис

Лютеция в это утро, казалось, умылась росой и солнцем. Столица Аквиларии, город контрастов, где роскошь дворцов, отражавшихся в мутных водах Сенарис, соседствовала с убожеством грязных, извилистых улочек, пропитанных запахами нечистот и дешёвого вина. Но наш особняк, доставшийся мне по наследству, стоял особняком – в прямом и переносном смысле. Он утопал в зелени старого сада, где буйствовали розы всех оттенков – от нежно-кремовых до кроваво-бордовых. И этот аромат, густой, обволакивающий, проникал даже сквозь закрытые ставни спальни, смешиваясь с запахом лаванды, которой Анжелика набивала подушечки для белья.

Её обнаженное тело – алебастровая статуэтка, оживлённая, казалось, не то шаловливым божком, не то самим дьяволом – метнулось влево, силясь ускользнуть из-под моего взгляда, спрятаться за тяжёлой, расшитой золотыми нитями занавесью полога. Знакомая, до боли в висках и замирания где-то под ложечкой, игра. Утро только начиналось, а за окном уже вовсю горланили торговки, зазывая покупателей, скрипели колёса телег, да где-то вдалеке, надрывно, словно предвещая беду, выл пёс.

– Не поймаешь, – донеслось до меня, и в голосе Анжелики, в этом чистом, серебряном перезвоне, я уловил, помимо озорства, ещё и вызов. И, пожалуй, – лёгкую тень беспокойства. А может, мне просто хотелось так думать.
– Всё равно не поймаешь! – повторила она, и смех её, звонкий и беззаботный, рассыпался по залитой солнцем спальне, как горох по полированному паркету.

Я не спеша следил за ней. Не преследовал, нет. Просто… любовался. Каждое движение этого упругого, податливого тела, каждый изгиб, каждый отблеск утреннего солнца, игравшего на её коже, казались мне совершенными. Анжелика… Она была из тех женщин, про которых говорят «вся хороша», и это «вся» не вмещало в себя ровным счётом ничего конкретного. Потому что конкретика – это пошлость. Это когда ты можешь разложить всё по полочкам: вот – глаза, цвета грозового неба над Сенарисом, вот – губы, влажные и призывные, как переспелая вишня… вот – грудь, упругие холмы, так и просящиеся в ладони… Но к чему эти сравнения? По отдельности – да, красиво. А вместе… Анжелика была целым, неделимым, и перечислять её достоинства было так же бессмысленно, как пытаться пересчитать капли в утренней росе, сверкающие на лепестках роз.

– Не поймаешь… – В голосе, кажется, поубавилось былого задора, и я, словно опытный охотник, учуявший слабину добычи, почти физически ощутил, как в её хорошенькой головке, увенчанной копной тёмных, пахнущих розами и чем-то ещё, неуловимо-женским, волос, зреет единственно верное решение. Пора сдаваться. Пора…

Я помог ей. Одним прыжком – годы тренировок не прошли даром, даже столичная расслабленность и обильные возлияния не смогли вытравить из меня охотничьих инстинктов – я пересёк комнату, оказавшись рядом с Анжеликой. Сгрёб её в охапку, приподнял – лёгкую, словно пёрышко, но в то же время такую… настоящую, осязаемую, теплую. Закружил, вдыхая её приглушённый смех, а затем бережно, словно боясь сломать, опустил на перину, заваленную ворохом подушек и сбитых простыней. Боги, как же я любил эту женщину! Впрочем про "боги" – это я, пожалуй, загнул, после того как Главный Канцлер со своим "Священным Синодом", стал заправлять делами…

Её лицо, умиротворённое и спокойное, с расплывшимся по щекам нежным румянцем, было совсем близко. Ресницы её, длинные и тёмные, полуприкрыты, словно она стеснялась смотреть мне прямо в глаза. Или же – дразнила, притворяясь смущённой? Анжелика выгнулась, подавшись навстречу, словно распустившийся цветок, и я, не в силах противиться этому манящему движению, приник к её груди, всё ещё по-девичьи упругой, вдыхая тонкий, дурманящий аромат её кожи – роз, лаванды и чего-то ещё, неуловимо-телесного. Она запустила тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ноготками в мои волосы, притянула мою голову ближе, и наши губы слились в долгом, сладостном, почти болезненном поцелуе. Язык её, влажный и горячий, исследовал мой рот с жадностью, от которой по спине, от затылка до самого копчика, побежали мурашки – крупные, как градины. Хотелось большего. Хотелось всего и сразу. Хотелось опуститься ниже, целовать её плечи, ключицы, живот… Хотелось, чтобы это утро не кончалось никогда.

Но она остановила меня. Мягко, но настойчиво отстранилась, заглянула в глаза – и в этом взгляде, таком глубоком и чистом, словно лесное озеро в ясный день, я увидел… что? Любовь? Да, конечно. Но не только её. Ещё – решимость. И какую-то странную, затаённую грусть. Словно она знала что-то, чего не знал я.

– Рудольф, – выдохнула она, и моё имя, сорвавшееся с её губ, прозвучало как молитва, как заклинание, как… предчувствие. – Ты даже не представляешь, как… как сильно я тебя люблю. Клянусь, я каждый день благодарю Бога, или кто там за него теперь, за то, что он послал мне тебя. Ты… ты моё всё. – Она запнулась, словно подбирая слова, и я напрягся, как гончая, взявшая след. Что-то было не так. Что-то витало в воздухе, помимо аромата роз и её духов. Что-то… тревожное. – И… я хочу, чтобы у нас был ребёнок. Твой ребёнок. Понимаешь?

Эта фраза, произнесенная с такой подкупающей искренностью и простотой, ударила меня под дых посильнее, чем любой, даже самый заточенный клинок. Ребёнок… Я опустил взгляд на её живот, всё ещё плоский и подтянутый, словно у юной девушки, а не у зрелой женщины, напрасно ища хоть какие-то признаки перемен. Но там ничего не было. Пока что. Только тень моей собственной широкой ладони, невольно скользнувшей вниз, словно я уже пытался защитить то, что ещё не проявилось, но уже существовало – где-то там, в тёплой, влажной темноте её чрева.

– Глупый, – рассмеялась Анжелика, заметив моё замешательство и, должно быть, идиотское выражение лица. – Конечно, я уверена! Пока ещё ничего не видно, но… поверь мне, любимый. Скоро, очень скоро ты станешь отцом.

Она смеялась, и в этом смехе не было ни капли злорадства, лишь чистое, незамутнённое веселье. Она радовалась моей растерянности, моему изумлению, моей… беспомощности? Да, пожалуй, и ей тоже. Чёрт возьми, ей нравилось видеть меня таким – сбитым с толку, выбитым из привычной колеи, обезоруженным.

Я обнял её, крепко прижал к себе, всем телом ощущая, как колотится её сердце – быстро-быстро, словно испуганная пташка бьётся в силках. Только это были не силки, а мои объятья, и страсть в них, бушевавшая ещё мгновение назад, уступила место… чему-то иному. Заботе? Да. Нежности? Безусловно. Но не только им. Ещё – глухому, нарастающему чувству тревоги. И желанию защитить. Оградить от всего мира, от всех его бурь и невзгод, от всех предательств и… игр.

Моя Анжелика… Моя бесценная, хрупкая, ставшая вдвойне, вдесятеро бесценной женщина… Она зарыдала, уткнувшись лицом в мою грудь, и каждый её судорожный всхлип отдавался в моём сердце тупой, ноющей болью, словно кто-то невидимый, но очень сильный, сжимал его в кулаке, медленно, но верно выжимая из него жизнь…

И тут, словно осколки разбитого вдребезги зеркала, перед моими глазами замелькали обрывки воспоминаний. Давних, казалось бы, забытых… Тяжесть потерь, горечь разочарований, острая, как бритва, боль неразделённой любви… Казалось, всё это осталось в далёком прошлом, погребённое под толстым слоем счастливых, безмятежных дней, проведённых в обществе Анжелики. Но прошлое – оно как застарелый шрам: никогда не исчезает полностью, лишь бледнеет, прячется под кожей, чтобы в самый неподходящий момент напомнить о себе – ноющей болью, фантомными ощущениями, непрошеными видениями…

Я стёр её слёзы, целуя влажные веки, солёные щёки, припухшие губы… Эти слёзы были горькими, как морская вода, и обжигающими, как расплавленный свинец. И я поклялся себе – всем богам, старым и новым, и даже самому дьяволу, если понадобится – что больше никогда, никогда не допущу, чтобы они омрачили её прекрасное лицо.

И тут – стук в дверь. Резкий, требовательный, как удар хлыста по голой спине. Дворецкий, этот старый пёс Бернар, с вечно постной физиономией и интонациями могильщика, сообщил, что прибыл курьер с пакетом от «Лиги Вольных Игроков». Будь проклята эта Лига и все её мерзкие игры!

С тяжёлым, словно налитым свинцом, сердцем я отстранился от Анжелики, с трудом поднялся с кровати. Долг… Проклятое слово. Короткое, как выдох, и тяжёлое, как надгробная плита.
Она больше не плакала. Слёзы высохли, оставив после себя лишь влажные дорожки на щеках да красноватые прожилки в белках глаз. На её лице застыло выражение… спокойствия? Да. Уверенности? Пожалуй. И ещё – какой-то странной, затаённой решимости. Словно она уже всё знала. Всё решила. Моя Анжелика… Она никогда не пыталась меня удерживать, когда дело касалось долга или… чести. Даже если этот «долг» заключался в том, чтобы убивать других людей ради забавы кучки пресыщенных аристократов и собственного выживания. Она понимала. Всегда понимала. И в этом тоже была её сила, её… особенность. Её проклятие?

– Я должен идти, – хрипло произнёс я, хотя она и так всё знала. Даже не глядя на меня, безошибочно угадывала каждое моё движение, каждую мысль, каждое… колебание.

– Я знаю, – просто ответила она, и в её голосе не было ни упрёка, ни сожаления, ни страха. Только… понимание. И какая-то глухая, затаённая тоска, которую я, кажется, начинал улавливать всё чаще и чаще.

Я собрался с мыслями, как собирают рассыпавшиеся бусины – торопливо, нервно, боясь упустить хоть одну. Лига… Снова эта чёртова Лига! Сколько ещё можно? Сколько ещё крови должно пролиться, чтобы эта проклятая игра, наконец, закончилась?
Вступивший в Лигу не имел права выйти из неё по своей воле, не имел права отказаться. Можно было лишь трижды отсрочить своё участие… Но я использовал все три попытки. Дальше – только смерть. Либо ты убьёшь, либо убьют тебя. Третьего не дано. И если раньше, до встречи с Анжеликой, мне было, в сущности, плевать, то теперь… Теперь у меня было ради чего жить. И ради кого умирать, если понадобится.

Я принял из рук курьера – тощего, бледного юнца с бегающими глазками – запечатанный сургучом конверт с гербом Лиги, расписался в получении, чувствуя, как холодок пробегает по спине. Герб этот – скрещённые клинок и арбалет на фоне окровавленной луны – вызывал у меня приступы тошноты.

Через две недели, вас уведомят, кто ваша "дичь", – произнес я, заученную фразу, ощущая как ком в горле, мешает дышать.

Рудольф мысленно начал отсчет: "Неделя, шесть дней, двадцать три часа…". Я знал правила, как вызубренный в детстве катехизис. Времени у черты мало, дальше – неизвестность.
Мысли, словно испуганные птицы, бились в черепной коробке, унося меня в прошлое…


Тени прошлого

Столица осталась позади, растворившись в дымке, словно похмельный сон. Шумная, суетливая, пропахшая духами и пороком Лютеция, со всеми её интригами, балами и борделями… Она манила, эта ненасытная шлюха, но в то же время и отталкивала. Я упивался ею, как терпким вином, но сейчас, сидя в седле, ощущал лишь гадливое послевкусие.

Конь подо мной нетерпеливо переступал копытами, фыркал, словно разделяя моё настроение. Прочь, прочь от всего этого! Я гнал не столько коня, сколько самого себя, нарушая все неписаные правила и приличия. Какой, к дьяволу, экипаж? Какая размеренная поступь? Мне нужен был ветер, бьющий в лицо, свистящий в ушах, выдувающий из головы всю столичную дурь. Ветер, пахнущий свободой и… прошлым.

Дорога вилась, словно лента, брошенная небрежной рукой великана. Поля, ещё не тронутые жарким летним солнцем, изумрудно зеленели, обещая богатый урожай. Где-то вдалеке, словно мираж, маячили холмы, покрытые густым, тёмным лесом. Там, в этих лесах, водились дикие кабаны и хитрые лисы, а, если верить слухам – и кое-что похуже… Впрочем, меня это не пугало. Я и сам был своего рода хищником, пусть и приручённым, обтесанным светскими условностями.

Я намеренно сделал крюк. Небольшой, но значимый для меня. Хотелось взглянуть на места, где прошло детство… Или, вернее, та его часть, которую ещё можно было назвать детством. Вот здесь, на этом самом поле, мы с Волком – сыном графа де Али – гоняли зайцев, воображая себя доблестными рыцарями. А вон там, у старой, раскидистой ивы, я впервые поцеловал Ани, рыжую девчонку, дочь лесника… Она тогда ещё плюнула мне в лицо и обозвала «столичной фифой». Бойкая была девчонка, настоящая дьяволица. Интересно, что с ней стало?

Воспоминания нахлынули внезапно, остро, словно укол булавкой. Я даже удивился – неужели вся эта столичная мишура, весь этот блеск и фальшь не смогли вытравить из меня мальчишку, которым я когда-то был? Неужели где-то там, в глубине души, под слоем цинизма и усталости, ещё теплится огонёк чего-то чистого, настоящего?

Я бросил взгляд на противоположный берег реки, лениво несущей свои мутные воды. Там, за полоской леса, виднелись земли де Али. Старинный замок, окружённый рвом, башни, ощетинившиеся зубцами… Как же хотелось увидеть Волка! Но – нет. Сначала – домой. Долг, будь он неладен. Сыновний долг.

Изабелла… Так назывался наш родовой замок. Странное название для сурового края, где даже летнее солнце казалось холодным и неласковым. Старая легенда гласила, что на этом самом месте, где теперь высились серые стены, когда-то, в незапамятные времена, юноша и девушка, без памяти влюблённые друг в друга, закопали две розы – белую и алую, – принося клятву в вечной любви. Они были помолвлены, их семьи благословили этот союз, и свадьба должна была состояться через год. Счастливейший день в их жизни… ставший последним счастливым днём.

Судьба, эта капризная стерва, распорядилась иначе. Юноша уехал на войну – защищать честь короля и Аквиларии. Вернулся героем, покрытым славой, но… опоздал. Его возлюбленная умерла, не вынеся какой-то скоротечной болезни. То ли чума, то ли лихорадка – кто теперь разберёт. Горе, говорят, подкосило юношу. Он потерял вкус к жизни, перестал есть, спать, разговаривать… Стал тенью самого себя. Каждый день, на рассвете, он приходил на то самое место, где они когда-то клялись друг другу в вечной любви, и сидел там до заката, глядя на землю, словно надеясь увидеть призрак своей потерянной невесты.

А потом… Потом он решил построить на этом месте замок. Не просто замок – храм любви. И назвал его в честь своей возлюбленной – Изабелла. Рабочие, возводившие стены, потом, перекрещиваясь, рассказывали, что когда строительство было завершено, тяжёлые дубовые двери замка распахнулись сами собой, и навстречу графу де Плеси вышла… Она. Прекрасная, как ангел, и грустная, как сама смерть. Она улыбнулась ему, протянула руку, приглашая войти… и исчезла, растворилась в воздухе, словно утренний туман.

Что было дальше – история умалчивает. Известно лишь, что граф де Плеси после этого случая будто бы ожил. Вернулся к делам, стал принимать гостей, и даже… женился. Но проклятие, как шептали в народе, осталось. Проклятие рода де Плеси. В тот момент, когда мужчины этого рода чувствовали себя абсолютно, безоговорочно счастливыми, случалось… нечто. Нечто ужасное, непоправимое, переворачивающее всю их жизнь с ног на голову. Или, вернее, – с головы на ноги.

Мой дед, красавец и повеса, умер в первую брачную ночь, не успев даже толком познать радостей супружества. Мой отец… Его любимая жена, моя мать, умерла при родах, оставив его безутешным вдовцом на всю оставшуюся жизнь. Я вырос без материнской ласки, зная о ней лишь по рассказам отца и старой няньки. И я поклялся… Поклялся, что на мне эта чёртова цепочка прервётся. Что я не позволю проклятию разрушить мою жизнь. А для этого… Для этого нужно было всего лишь… не влюбляться. Ни-ког-да. И, надо сказать, до поры до времени мне это с блеском удавалось.

Изабелла встретила меня… уныло. Серый камень стен, замшелые, потемневшие от времени башни, узкие бойницы окон, похожие на пустые глазницы… Замок, когда-то казавшийся мне величественным и неприступным, теперь навевал тоску. Хотелось развернуться и ускакать обратно, в Лютецию, к её огням, к её шуму, к её… порокам. Но – нет. Дом есть дом. И, несмотря ни на что, я чувствовал, что именно здесь, в этих стенах, моё место. По крайней мере, пока.

У главного входа, под сенью покосившегося навеса, я заметил высокую, широкоплечую фигуру. Мужчина, одетый в простой, но добротный камзол, отдавал какие-то распоряжения слугам. Он был мне знаком… Да это же старый Эжен, королевский лесник! Друг отца и… мой наставник. Сколько лет, сколько зим…

Я не удержался. Юношеское озорство, казалось, погребённое под спудом столичной жизни, внезапно проснулось, забурлило в крови. Я пустил коня в галоп, не сбавляя хода, подлетел к крыльцу и… спрыгнул. Прямо на ходу, перекатившись через голову, как учили в кадетском корпусе, и вскочил на ноги в нескольких шагах от Эжена. В руке – не шпага (против безоружного – это было бы… неспортивно), а обычная, грубо обструганная жердь, подхваченная по пути.

Лесник среагировал мгновенно. Там, где ещё секунду назад он стоял, невозмутимо наблюдая за моим приближением, зияла пустота. Он отскочил в сторону, уходя от моего выпада, и попытался зайти мне за спину. Ловко. Но я был готов к этому. Обманное движение, бросок… Жердь летит в сторону, за ненадобностью. Я же, проскользнув под занесённой рукой Эжена, оказываюсь у него за спиной. Удушающий захват – и…

– Леопард! – Раздался приглушённый смешок. – Ты ли это?

Я ослабил хватку, обернулся. Отец… Он стоял на крыльце, опираясь на резную трость, и… улыбался. Редкое зрелище в последнее время. А рядом с ним – Эжен, тоже улыбающийся, широко, по-доброму. И только в глазах отца я заметил тень печали.

– Да, ничего не скажешь, возмужал, – проговорил лесник, протягивая мне руку. Крепкое, шершавое рукопожатие. – А я-то думал – кто это тут расшалился?
– Ты ещё больше похож на свою мать, – голос отца дрогнул. – Молодец, что приехал, Рудольф. Я так рад тебя видеть.

Он постарел. Сильно постарел. Годы, одиночество, горе… Всё это оставило на его лице неизгладимый след. Словно глубокие морщины, прорезавшие лоб и щёки, были не просто признаками возраста, а… шрамами. Шрамами, оставленными временем и судьбой.

Мне вдруг почудилось, как я стою у свежей могилы, где, как говорят, похоронен самый близкий мне человек. От этой мысли у меня повело спину, словно от сильного удара в поясницу.
Я молча протянул отцу руку, и он сжал её – сильно, крепко, словно боясь отпустить.

– Ну, что ж, – сказал он, немного помолчав, – пойдём в дом, сынок. Расскажешь, чем живёт столица… Если, конечно, не забыл дорогу за время своего отсутствия.

Он говорил медленно, с расстановкой, словно каждое слово давалось ему с трудом.
За обеденным столом, в просторной, но какой-то неуютной столовой, где пахло пылью и старым деревом, я рассказывал отцу о столичной жизни. О балах, о театрах, о новых модах… Обо всём, кроме самого главного. Я намеренно избегал упоминать о себе, о своих «подвигах», придумывая на ходу имена и обстоятельства. Получалось, наверное, не очень складно, но отец, казалось, не замечал этого. Он слушал внимательно, изредка кивая и поглаживая седеющий ус. Иногда, когда я рассказывал о каком-нибудь особенно пикантном случае, он хмыкал и отхлёбывал из бокала вино.

Мне же, если честно, всё это было до смерти скучно. Гораздо больше меня интересовало то, что происходило здесь, в провинции. Но я терпеливо ждал, зная, что отец сам заговорит об этом, когда сочтёт нужным.

И он заговорил. Когда мои истории, правдивые и вымышленные, иссякли, он откашлялся и начал…

То, что я услышал, не прибавило мне оптимизма. Дела в имении шли неважно. Урожай в прошлом году выдался скудным, крестьяне роптали, управляющий, старый плут, кажется, воровал… Но хуже всего было то, что случилось с Волком, моим другом детства. Его отец, граф де Али, умер, оставив сыну не только титул и замок, но и огромные долги. Сам же Волк, по словам отца, совсем отбился от рук. Запил, загулял, перестал заниматься делами… Поговаривали, что виной всему – несчастная любовь. Какая-то столичная штучка, из знатной, но обедневшей семьи, отказала ему, предпочтя более выгодную партию. И это, мол, так подкосило молодого графа, что он… В общем, всё шло к тому, что де Али могли лишиться всего, что имели. А в последние дни, как сообщил отец, Волк и вовсе спятил – распустил всех слуг и приказал никого не пускать в замок, ни под каким видом.

Я, разумеется, заявил, что немедленно отправляюсь к другу – выручать его из беды. Отец лишь кивнул, не возражая. Он понимал…

Замок де Али, когда-то величественный и гордый, теперь представлял собой печальное зрелище. Стены потрескались, штукатурка облупилась, сад зарос бурьяном… Подъезжая к крыльцу, я почувствовал на себе чей-то взгляд – тяжёлый, недобрый. По спине пробежал холодок, словно от предчувствия близкой опасности.

Я спешился, оставив коня у коновязи, и постучал в тяжёлую дубовую дверь. Глухой звук, словно удар в пустоту, разнёсся по, казалось, вымершему замку. Никто не ответил.
– Эй! – крикнул я, стараясь придать голосу уверенность, которой на самом деле не чувствовал. – Есть тут кто живой?

Тишина. Мёртвая, зловещая тишина. Словно замок не просто опустел, а… вымер.

– Неужели, – снова заговорил я, уже громче, – славный род де Али утратил последние остатки гостеприимства? Или старый друг не может рассчитывать на приют?

И тут… Что-то изменилось. Я не мог сказать, что именно, но… Словно замок очнулся от сна. В одном из окон третьего этажа мелькнуло чьё-то лицо – бледное, с тёмными кругами под глазами. Женское лицо. Девушка – совсем юная, но… красивая. Невероятно красивая. Она окинула меня быстрым, оценивающим взглядом и… исчезла.

А затем… Затем замок ожил.
– Брат! – Раздался откуда-то из глубины дома звонкий, девичий голос. – Это же Лео! Леопард! Ты что, совсем оглох? Открывай, кому говорят!

Леопард… Давным-давно, в детстве, мы с Волком придумали себе прозвища. Он был Волком, а я – Леопардом. И никто, кроме нас двоих и… Хвостика, сестры Волка, не называл меня так.

– Не желаешь открывать? Ну, так я сама! – Голос приближался, сопровождаемый топотом ног по лестнице и… вознёй у двери.

Заскрежетал засов, потом – другой… И, наконец, тяжёлая, окованная железом дверь распахнулась. Я ожидал увидеть кого угодно – старую служанку, управляющего, даже самого Волка, но… Но не её.

Передо мной стояла… Она. Та самая девушка, которую я мельком увидел в окне. Только теперь она была не бледным призраком, а… живой, настоящей. И невероятно, ошеломляюще красивой. Из бесёнка в юбке, вечно путавшейся под ногами и мешавшей нашим играм, Хвостик превратилась в… ангела. Не меньше.

– Хвостик? Лиза? – Я сам не узнал своего голоса – хриплого, срывающегося. – Ты ли это?
Она ничего не ответила, лишь слегка покраснела, и этот лёгкий румянец, пробежавший по её щекам, сделал её ещё прекраснее.

– Прелестная мадемуазель, – опомнившись, произнёс я, стараясь придать голосу непринуждённость, – не соблаговолите ли вы проводить графа де Плеси к графу де Али?

Она, кажется, оценила мою попытку разрядить обстановку.
– Ладно, Лео, – сказала она, чуть жеманно, но с явной иронией, – не строй из себя шута. Граф де Али примет вас в своём кабинете. Извольте следовать за мной.

И она, словно бабочка, взлетела по лестнице, ведущей наверх. Я, забыв обо всём на свете, последовал за ней. И только тут, на полпути, меня, словно обухом по голове, ударила мысль: а где же Волк? И что всё это значит?

Хвостик, словно прочитав мои мысли, на бегу обернулась и крикнула:
– Лео, как же я рада, что ты приехал! Мы давно никого не принимали… Может, хоть ты сможешь на него повлиять… Проходи, он ждёт тебя.

Он ждал… Да, чёрт возьми, он действительно ждал. Только вот… чего?

Когда я вошёл в кабинет, первое, что я увидел, – это остриё арбалетной стрелы, направленное мне прямо в грудь. Волк сидел за своим огромным, заваленным бумагами столом, в тяжёлом, резном кресле, и дрожащими руками сжимал заряженный арбалет. Лицо его, бледное, осунувшееся, с воспалёнными глазами, выражало… что? Страх? Безумие? Отчаяние?

Я замер на пороге, не в силах вымолвить ни слова.
– Лео… – Голос Волка был тихим, сдавленным, словно он с трудом проталкивал слова сквозь пересохшее горло. – Это ведь не ты… Скажи мне, что это не ты… Не ты пришёл за мной…

– Волк, что за бред? – Я попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и натянутой. – Ты о чём?

– Не притворяйся! – В голосе Волка послышались истерические нотки. – Я знаю… Я всё знаю! Это ты… Ты – «охотник»! Ты пришёл убить меня!

Теперь я, кажется, начинал понимать. Лига… Чёртова Лига Вольных Игроков. Неужели Волк впутался в это дерьмо? Но как… Зачем?

Я молчал, не зная, что сказать. Как убедить друга, что он ошибается? Что я – не тот, кого он видит перед собой? Что я… Я просто хотел помочь.

И тут, как гром среди ясного неба, раздался голос Хвостика:
– Брат! Ты что, совсем рехнулся? Это же Лео! Наш Лео! Как ты можешь…

Волк опустил арбалет. Медленно, словно боясь, что он выстрелит сам собой.
– Прости, Лео, – пробормотал он, – прости… Я… Я просто…
– Всё в порядке, – Я медленно, стараясь не делать резких движений, приблизился к столу. – Всё хорошо, старый друг. Я… Я понимаю. Ты напуган. Ты… Но я не «охотник». Клянусь тебе. И я не играю в эти игры.

Волк смотрел на меня… Недоверчиво, затравленно, как раненый зверь. Но в глубине его глаз, кажется, мелькнуло что-то… надежда?

Я протянул ему руку, и он, после секундного колебания, ответил на рукопожатие. Крепко. Судорожно. Словно боясь, что я исчезну, растворюсь в воздухе, как наваждение.

– Прости меня, – повторил он, – прости… Я совсем запутался…
– Ничего, – Я попытался улыбнуться, на этот раз – искренне. – Главное, что мы снова вместе. И… И мы со всем разберёмся. Леопард и Волк, как в старые добрые времена. Ты же помнишь?

Он кивнул, и на его губах появилась слабая, неуверенная улыбка. А затем, словно вспомнив о чём-то, он обернулся к сестре:
– Хвостик! Ты что стоишь, как истукан? Разве не видишь – к нам гость пожаловал! Да ещё какой! Собирай на стол, да поживее!

Она, словно очнувшись от сна, вспыхнула, одарила брата гневным взглядом и выскочила из комнаты.
Волк усмехнулся, глядя ей вслед:
– Совсем взрослая стала… А помнишь, как она за нами таскалась, проходу не давала?
– Помню, – Я тоже усмехнулся, вспоминая детские годы. – И как ты пытался от неё избавиться, да всё без толку.
– Да уж… – Волк вздохнул. – А теперь вот… глаз с неё не свожу. Красавица, а?

Я невольно залюбовался тем, как он произносит эти слова. С какой-то… отцовской гордостью, что ли.
– Да, – ответил я, – твоя сестра… Она прекрасна.
– Вот и я о том же. Жениха ей надо. Хорошего. Надёжного. Чтоб не обижал.
– Я помогу тебе, – пообещал я, – найдём ей самого лучшего жениха в Аквиларии.
– А сам-то ты что ж? – Волк хитро прищурился. – Неужто не приглянулась?
– Волк, – Я постарался придать голосу строгость, – не думаю, что я…
– Ладно, ладно, – перебил он меня, – не кипятись. Шучу я. Но… учти. Она ведь в тебя… того. С детства. Так что… Будь осторожен, ладно? Не давай ей ложных надежд. Прошу тебя, как друга.

Я кивнул, понимая, что это – серьёзно. Очень серьёзно.

За столом, накрытым на скорую руку, но всё же с явными признаками былой роскоши (серебряные приборы, тонкий фарфор, хрустальные бокалы), Волк, немного успокоившись, рассказал мне свою историю.

После смерти матери (она умерла, когда Хвостику едва исполнилось пять лет) дела у старого графа де Али пошли наперекосяк. Он и раньше-то не был, скажем прямо, гением коммерции, а тут… Несколько неудачных вложений, какие-то сомнительные сделки, а потом – болезнь. И вот, в один прекрасный день (вернее, – ужасный), Волк и его сестра остались сиротами, с полуразрушенным замком, кучей долгов и… громким именем, которое, увы, не стоило и ломаного гроша.

Молодость, энергия, вера в себя… Всё это могло бы помочь Волку выкарабкаться, если бы не… Да, если бы не ОНА. Прекрасная, надменная, коварная… Имя её я, кажется, так и не запомнил. Да и неважно это. Важно то, что Волк влюбился. Влюбился, как мальчишка, без памяти, без оглядки. Он осыпал её подарками, писал ей стихи (довольно посредственные, надо сказать), устраивал в её честь балы и фейерверки… А она… Она смеялась над ним. Открыто, нагло, безжалостно. Она предпочла ему какого-то жирного, лысого банкира, который был старше её отца и, к тому же, женат. Но – богат. Баснословно богат.

Этот удар подкосил Волка. Он замкнулся в себе, перестал заниматься делами, запил… Сестра пыталась его образумить, но всё было тщетно. Он отправил её учиться в какой-то пансион, подальше от себя, от своих проблем, от своего… безумия. А сам… Сам он искал забвения. В вине, в картах, в… женщинах. Но ничто не помогало.

И тогда… Тогда он решил сыграть в самую опасную игру, которую только мог придумать. Вступил в Лигу Вольных Игроков. Надеясь, что близость смерти, постоянный риск, азарт… что всё это вернёт ему вкус к жизни. Или же… Или же, если повезёт, он выиграет главный приз, станет богатым и… вернёт ЕЁ. Ту, которая его отвергла.

Первую свою охоту он выиграл. Легко, играючи. Его «дичь» оказалась каким-то мелким чиновником, трусливым и ничтожным. Волк заколол его, как свинью, даже не вспотев. А потом… Потом всё вернулось на круги своя. Тоска, отчаяние, бессмысленность… И – ожидание. Ожидание следующей игры…

И вот – дождался. Курьер, чёртов вестник смерти, принёс ему уведомление. Он – «дичь». На него открыта охота. И он, кажется, знал, кто его «охотник».

Он готовился. Распустил слуг, нанял каких-то сомнительных типов, которые должны были следить за всеми новоприбывшими в окрестностях замка. Пытался раздобыть денег на двойников, но… Но денег не было. Ни гроша.

Он ждал. Ждал и боялся. Боялся и ждал. И… пил. Пил, как проклятый, пытаясь заглушить страх и отчаяние. И когда я приехал… Он был уверен, что это – ОН. Что это я – его «охотник».

Рассказывая всё это, Волк то и дело прикладывался к бутылке, словно боясь, что трезвым он не сможет вынести тяжести своего признания. И в глазах его, покрасневших и воспалённых, я видел… не только страх. Но и… зависть. Зависть ко мне – другому, здоровому, успешному. Ко мне, у которого, как ему казалось, всё было хорошо.

Я пытался его отвлечь, разговорить. Рассказывал о столичной жизни, о балах и интригах, о своих… похождениях. Вспоминал наше детство, наши игры, наши проказы… И, кажется, мне это удалось. Волк оживился, начал улыбаться, шутить… Даже Хвостик, всё это время сидевшая за столом молча, словно тень, и не сводившая с меня глаз, кажется, немного оттаяла.

Мы пили, ели, смеялись… И мне, на какое-то время, показалось, что всё ещё может быть хорошо. Что мы, как в старые добрые времена, справимся со всеми бедами. Что мы…

Но, прощаясь с Волком и его сестрой, я не мог отделаться от ощущения… безнадёжности. Словно над ними, над этим старым, обветшалым замком, нависла какая-то тёмная, зловещая сила. Сила, которую я не мог ни понять, ни… победить.


Крах надежд

Известие настигло меня, когда я, стиснув зубы, гостил у дальних родственников в поместье с издевательски-умиротворяющим названием "Тихая Заводь". Какая горькая ирония! Тишиной там и не пахло. Тётушка Аделаида, упокой, Господи, её неуёмную душу (хотя, зная её вздорный нрав и любовь к интригам, сильно сомневаюсь, что ей уготовано место в раю), была женщиной… энергичной. Чересчур энергичной, чтоб её! Балы, охоты, званые обеды, приёмы, визиты, сплетни, сватовство, пересуды… От её нескончаемой, бьющей через край энергии, подобно гейзеру, от её пронзительного, как у рыночной торговки, голоса, от бесконечной череды напудренных париков, шелестящих юбок и приторно-сладких улыбок у меня к концу недели разболелась голова, и единственным моим желанием, навязчивой идеей, стало – сбежать. Сбежать куда угодно, хоть к чёрту на рога, в самое пекло, лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать всего этого… И тут – словно насмешка судьбы, словно удар под дых, словно… Впрочем, неважно. Любые сравнения бессильны, когда речь заходит о таком.

Посыльный, тощий, словно выструганный из щепки, и бледный, как сама Смерть во плоти, – будто сошедший со страниц какого-нибудь бульварного романа, – вручил мне письмо. Запечатанное письмо. С чёрной, зловещей печатью, от которой веяло не то воском, не то ладаном, не то – могильным смрадом. Я всё понял ещё до того, как судорожно, дрожащими, словно у старика, пальцами сломал сургуч и развернул плотную, дорогую бумагу, пахнущую затхлостью, сыростью и… бедой. Безысходностью.

Волк… Мёртв.

«Охотник», эта безымянная, безликая тварь, этот… зверь в человеческом обличье, подложил в его карету бомбу. Адскую машину, как их тогда называли – изощрённое, дьявольское изобретение, порождение больного разума. Свёрток, начинённый порохом, гвоздями, осколками стекла, битым камнем… Всё, что могло разорвать, изувечить, убить. Он рассчитал всё до мелочей, этот подлец, этот убийца: Волк, несмотря на своё отчаяние, на своё пьянство, на своё… безумие, никогда не пропускал день поминовения матери. Всегда, из года в год, в любую погоду, он ездил на её могилу, в старую, полуразрушенную часовню, что стояла на отшибе, в лесу, вдали от людских глаз и дорог…

Взрыв. Оглушительный, разрывающий тишину утра… Огонь. Всепожирающий, яростный… Кровь. Липкая, тёмная, густая, с металлическим привкусом… И – всё. Конец. Финал.

Я не помню, как добрался до Лютеции. Кажется, я скакал всю ночь, не жалея ни себя, ни коня. Загнал, наверное, бедного Россинанта… В голове стоял густой, непроглядный туман, как над Сенарисом в ноябрьское утро, а в груди – зияла пустота. Не просто пустота – чёрная дыра, которая засасывала в себя всё: свет, тепло, надежду… Такая ледяная, обжигающая, мёртвая пустота бывает, наверное, только у тех, кто потерял… всё. Кто потерял часть себя, часть своей души.

Увидеть Волка… Проститься с ним… Поблагодарить за всё, что было… Поклясться отомстить… Мне удалось это только через неделю. Будь они прокляты, эти семейные дела! Какие-то тяжбы, какие-то долги, какие-то завещания… Всё это навалилось на меня внезапно, как снежный ком, как горный обвал, погребая под собой, не давая вздохнуть, не давая… думать. Я был нужен здесь, в столице. Нужен – живым. И… по возможности, трезвым. Хотя, признаться, трезвость в те дни давалась мне с трудом.

А в это время… Там, в замке де Али, в старом, обветшалом, пропитанном запахами сырости, плесени и… смерти замке, готовились к похоронам. Готовились предать земле то, что осталось от моего друга… Я получал лишь скупые, сухие, безжалостные отчёты от Эжена, которого, не раздумывая ни секунды, отправил туда, в поместье де Али. Чтобы хоть как-то… Чтобы хоть чем-то помочь. Чтобы хоть немного… заглушить, залить вином чувство вины, которое грызло меня изнутри, как червь.

И вот, наконец, я здесь. Осень в Аквиларии… Сырая, промозглая, с вечным мелким, моросящим дождём, со свинцовым, давящим небом и… запахом тлена. Запах смерти, казалось, пропитал всё вокруг – землю, деревья, камни, старые стены замка… Даже воздух.
Стою у гроба. Закрытого гроба, обитого тяжёлым, чёрным, как сама ночь, бархатом, от которого веет холодом, сыростью и… безнадёжностью. В котором лежит… Лежит то, что осталось от моего друга – Волка. От того самого мальчика, с которым мы, ещё совсем недавно, гоняли зайцев по этим самым полям, строили шалаши в этом самом лесу, фехтовали на деревянных мечах, мечтали о подвигах, о славе, о… любви.

Лица я не видел. Его… не было. Бомба, эта дьявольская, проклятая штуковина, этот адский механизм, не оставляет шансов. Она не просто убивает – она уничтожает. Разрывает на куски, сжигает дотла, превращает в кровавое, неузнаваемое месиво из плоти, костей, волос и… надежд.

Я смотрел на этот чёртов ящик, на этот символ… бессилия, на этот гроб, и вспоминал… Вспоминал его улыбку – широкую, открытую, чуть насмешливую. Его хрипловатый смех… Его дурацкие, мальчишеские шутки. Наши детские игры, наши ссоры, наши клятвы… И мне казалось, что всё это было… вчера. Так близко, так реально, так… живо.

Но вчера уже не вернёшь. И Волка – тоже. Он лежит здесь, в этом тесном, душном, пропахшем ладаном и смертью ящике, холодный, неподвижный, безмолвный. А я… Я стою рядом – живой, дышащий, чувствующий… И – беспомощный. Абсолютно, безнадёжно, до тошноты беспомощный.

Сколько слов осталось не сказано… Не произнесено вслух. Сколько дел – не сделано… Сколько невыпитого вина, неспетого, нестанцованного… Сколько всего могло бы быть, если бы не эта проклятая игра, не эта чёртова Лига, не эта… жизнь. Будь она трижды проклята!

И главное – ничего нельзя изменить. Ничего. Даже понять – за что? За что ему всё это? За что мне? Ведь мы были словно братья, ближе чем братья.

Остаётся только… Сжимать кулаки до хруста в суставах. Ненавидеть. Люто, бешено, до потемнения в глазах, до кровавых пятен перед глазами. И… надеяться. Надеяться, что это больше никогда, никогда, ни с кем не повторится. Хотя… Надежда – такая хрупкая, эфемерная, обманчивая штука. Как бабочка-однодневка.

Похороны… Пышные, торжественные, насквозь фальшивые и лицемерные. Съехалась вся родня – дальняя и близкая, знакомая и незнакомая, нужная и… ненужная. Какие-то тётушки, дядюшки, кузены, кузины… Все в чёрном, как стая ворон, слетевшихся на сход, с постными, скорбными, вытянутыми лицами, с заученными, ничего не значащими словами соболезнования… Лицемеры. Лжецы. Стервятники.

Я узнавал некоторых из них – кого-то смутно припоминал по визитам в замок де Али, много-много лет назад, с кем-то встречался в Лютеции, на балах или в салонах… Но было одно лицо… Одно лицо, которое я знал, которое я должен был знать, но никак, хоть убей, не мог вспомнить – где, когда, при каких обстоятельствах я его видел. И почему оно кажется мне таким… важным.

Девушка. Молодая, хрупкая… Но в этой хрупкости, в этой, казалось бы, беззащитности чувствовалась сталь. Невидимый, но ощутимый стержень. Красивая… Но красота её была какой-то… особой. Холодной, отстранённой, словно она была не здесь, не с нами, не в этом скорбном зале, а… где-то далеко-далеко. В другом измерении. И в то же время – в ней чувствовалась сила. Внутренняя сила, воля, характер… Словно она была выкована из той же стали, что и клинки лучших мастеров Клингена.

И взгляд. Этот пронзительный, обжигающий, словно раскалённое добела железо, взгляд, который, казалось, видел меня насквозь, до самого дна души, до самых тёмных её закоулков. Взгляд, в котором читалась… ненависть? Да. Ненависть, презрение и… боль. Невыносимая, нечеловеческая, вселенская боль. Но что-то меня в ней притягивало, тянуло меня как магнитом, отметило меня.

Мне представили её. Анжелика де Тони. Дальняя кузина покойного графа де Али.

И лишь потом, много позже, когда скорбная церемония закончилась, и гости, насытившись зрелищем чужого горя, утешив себя тем, что "слава Богу, не со мной", начали, перешёптываясь, переглядываясь и облегчённо вздыхая, разъезжаться по своим домам и поместьям, я узнал… Узнал о сестер Волка. О Хвостике.

Оказывается, она тоже была там. В карете. Вместе с братом. Когда раздался взрыв…

Их нашли не сразу. Точнее, – Волка нашли почти сразу. Вернее, то, что от него осталось… А вот Хвостика …Её нашли под обломками кареты, без сознания, всю в крови… Думали – не выжила. Но она… Она выжила. Её лицо… Бомба, эта дьявольская штуковина, не пощадила её. Осколки стекла, щепки, куски металла… Они оставили свои отметки. Навсегда.

Врачи, лучшие лекари Лютеции, сделали всё, что могли. И даже больше. Они спасли ей жизнь. Но… Но красота… Красота Хвостика, той самой девочки, которая когда-то бегала за нами, как привязанная, той самой, которая при нашей последней встрече превратилась в прекрасного ангела… Она была потеряна. Безвозвратно.

Позже, когда все уже разъехались, и замок погрузился в тишину, я случайно – или неслучайно? – встретил Хвостика в одной из дальних комнат замка. Она стояла у окна, закутанная в темный плащ, с опущенным капюшоном. Я заметил, что ее лицо скрывает тонкая вуаль. Что-то тихонько, почти беззвучно напевала. Мелодия была грустной.
Я подошел ближе, не зная, как начать разговор.

– 
Хвостик, глубоко соболезную и скорблю – наконец, с трудом выдавил я из себя. Она вздрогнула, словно от неожиданности.

– 
Граф де Плеси, Лео…я.. не видела тебя, прости....

Я попытался, заговорить снова, или уйти, или начать другой разговор, но мы… просто молчали, словно, не зная, что делать дальше, о чем говорить. И нужно ли тут говорить…

А затем, в другом коридоре, замка я встретил Анжелику де Тони, или это она меня подкараулила, словно пентера свою дичь.

– Мадемуазель Анжелика, – наконец, с трудом выдавил я из себя, и собственный голос показался мне чужим, хриплым, надтреснутым, словно я не говорил несколько дней, – у меня… У меня такое чувство, такое ощущение, что вы… Что вы меня в чём-то вините. В чём-то… обвиняете. И, возможно, вы правы. Но… Могу ли я узнать, в чём именно?

Она медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление, как во сне, повернулась ко мне, и я снова, уже в который раз за этот чёрный, проклятый день, встретился с этим взглядом – холодным, колючим, как осколок льда, и в то же время – обжигающим, как пламя адского костра.
– Граф де Плеси, – произнесла она, и голос её, тихий, но отчётливый, словно выкованный из той же стали, что и её взгляд, прозвучал как приговор, как вердикт, не подлежащий обжалованию, – вы не ошиблись. Вы… проницательны. Я… Я не могу понять, как вы, вы, Ловкий Руди, могли допустить… Как вы могли позволить, чтобы мой кузен… Чтобы он так… погиб. Так нелепо, так страшно, так… беззащитно.

Ловкий Руди… Да, было такое прозвище. Кличка, придуманная моими приятелями-собутыльниками в Лютеции. За меткость, за ловкость, за… невероятное, дьявольское везение. За то, что я всегда, словно заговорённый, словно родившийся в рубашке, выходил сухим из воды. Из любой, самой опасной, самой смертельной передряги, из любой… игры.

– Я помню, – продолжала она, и в её голосе, помимо боли, горя и ненависти, зазвучали стальные, острые, режущие нотки, – я помню, как вы хвастались… На одном приёме, в Лютеции… Вы говорили, что знаете человеческую душу, как свои пять пальцев. Что вы – мастер любого оружия, любого клинка…Что для вас нет ничего невозможного… Что вы… Вы ещё метали ножи в яблоко, которое стояло на голове у какого-то бедняги, слуги… Ради забавы. Ради… аплодисментов. Ради восхищённых взглядов женщин.

Яблоко… Ножи… Да, кажется, было что-то такое. Давным-давно, когда я только-только приехал в Лютецию и, как щенок, брошенный в бурлящую реку, барахтался, пытаясь выплыть, пытаясь не захлебнуться, пытаясь забыться, заглушить боль, тоску, отчаяние… Пьянство, карты, женщины, дуэли… Всё это было. Всё это… было так давно, так… в другой жизни.

– Вы хвастались, – повторила она, словно гвозди в крышку гроба заколачивая, и каждое её слово, как отравленный дротик, как игла, вонзалось в моё сердце, в мою душу, – своей силой, своей ловкостью, своим… бесстрашием. Своим дьявольским везением. А что же теперь? Где же была ваша хвалёная сила, ваша ловкость, ваше везение, когда ваш друг… Когда мой кузен… Он ведь нуждался в вас! Он ждал помощи! А вы… Вы не помогли. Вы… Вы предали его. Вы позволили ему… умереть.

Она запнулась, не в силах, видимо, продолжать. Слёзы, которые она так долго и так мужественно сдерживала, хлынули из её глаз, обжигая щёки, оставляя мокрые, солёные дорожки.
– Я знаю, кто вы, – прошептала она сквозь рыдания, – я… Я всё знаю… И… И мне совершенно всё равно, что вы обо мне думаете. Какое мне дело до ваших мыслей, до ваших чувств… Потому что я… Я больше не хочу с вами разговаривать. Никогда. Ни о чём. Прощайте, граф. Прощайте, Ловкий Руди. Наслаждайтесь своей жизнью… Пейте, гуляйте, развлекайтесь, любите… Как тот, кто… Кто убил моего кузена. Убил… И даже не вспомнил о нём. И о его сестре…

И она ушла. Быстрым, решительным шагом, не оглядываясь. Словно… призрак. Словно… наваждение. Словно… совесть. А я… Я остался стоять, словно громом поражённый, словно… пригвождённый к месту, к этому проклятому паркету. Её слова, её обвинения, её боль, её… ненависть… Всё это обрушилось на меня, как лавина, как девятый вал, сметая всё на своём пути, лишая сил, лишая воли, лишая… желания жить.

И… И я не мог не признать, что она… права. Она была права. Во всём. Абсолютно. Я виноват. Я… предатель. Я не смог… Я не успел… Я…

Чувство вины… Тяжёлое, липкое, удушающее, как болотная трясина… Оно навалилось на меня всем своим весом, придавило к земле, не давая ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни… думать. Я должен был… Я обязан был что-то сделать. Что-то… предпринять. Что-то… исправить.

И тут я вспомнил. Вспомнил, словно во сне, словно в бреду, словно в… откровении, одно из правил… Нет, не правил – условий Лиги Вольных Игроков. Той самой Лиги, которая отняла у меня друга. То самое условие, которое могло дать мне… шанс. Призрачный, зыбкий, но – шанс. Шанс на искупление. Шанс на… месть.

Только что вступивший в Лигу, новичок, зелёный юнец, мог подать заявку на убийство конкретного человека. И если этот человек тоже был членом Лиги… Что ж, тем лучше. Тем… проще. Тем… справедливее.

Встреча с Анжеликой, при таких, невыносимо трагических, обстоятельствах, стала для меня… знаком. Её слова, её гнев, её боль, её ненависть… Они словно выжгли, вытравили во мне все сомнения, всю неуверенность, всю слабость. Я понял одно. Судьба, эта капризная, жестокая, непредсказуемая стерва, даёт мне шанс. Возможно, единственный. Последний. Шанс отомстить. За себя. За Волка. За Хвостика. За… всё.

И я должен им воспользоваться. Любой ценой. Любыми средствами. Я заглянул в глаза самой Смерти. В её пустые, холодные, безжалостные глазницы. И я не отступлюсь. Я не сдамся. Я… выживу. И – отомщу.

Решение было принято. Мгновенно, бесповоротно, окончательно. Словно… выстрел в упор. Словно… удар клинком в сердце. Я должен был найти убийцу Волка. И… И убить его. Сам. Своими руками. Своими… окровавленными руками. Другого пути у меня нет.

Я покинул замок де Али – этот склеп, этот мавзолей, этот памятник моему… бессилию, моей вине, моей… слабости – не прощаясь ни с кем. Не сказав ни слова. Просто… сел на своего верного, загнанного Россинанта и ускакал прочь. Туда, где, как я надеялся, меня ждала… справедливость. Или… смерть. Иного не дано.


Игра по-крупному

Примерно тридцать лет назад, с легкой руки Главного канцлера, тогда еще казалось молодого и неопытного , король Этьен издал новый закон. Указ, призванный, якобы, снизить уровень преступности в королевстве, искоренить, так сказать, насилие в зародыше. И для этого была создана «Лига Вольных Игроков» – единственное законное объединение, членам которого разрешалось… убивать. Убивать друг друга. По правилам, разумеется. В рамках, так сказать, закона.

Старинная забава аристократии – охота. Охота на самого опасного зверя на свете – на человека. Цинично? Да. Жестоко? Безусловно. Но… законно. И, что самое главное, – добровольно. Никого не принуждали вступать в Лигу. Все, кто подписывал контракт, делали это осознанно, понимая, на что идут, и с чем им придётся столкнуться.

Правила были просты, как всё гениальное, и жестоки, как сама жизнь. Каждый вновь вступивший в Лигу сначала выступал в роли «охотника». Затем, если ему везло (или, скорее, не везло), дважды становился «дичью». И, наконец, последнее, решающее испытание – снова «охотник». Четыре «охоты». Четыре дуэли. Четыре… смертельных танца.

Тот, кто выживал во всех четырёх «охотах», получал… всё. Огромное денежное вознаграждение из королевской казны, славу, почёт, уважение… и право выйти из игры. Навсегда. Стать… свободным. Но таких, на моей памяти, ещё не было. Ни одного.

Правила чётко регламентировали поведение «охотника» и «дичи». «Дичь» не знала, кто её «охотник». Ей отводилась пассивная роль – ждать, прятаться, готовить ловушки… Ей запрещалось нападать первой, предпринимать какие-либо активные действия до тех пор, пока «охотник» явно не обнаружит себя. Любое нарушение этого правила, любая ошибка, любое… непреднамеренное убийство каралось… смертью. Быстро и безжалостно.

Но у «дичи» было и одно преимущество – её предупреждали о начале «охоты». Заранее. Чтобы она могла подготовиться, спрятаться, расставить капканы… Использовать хитрость, ум, деньги… Всё, что угодно, лишь бы выжить.

«Охотнику» же, напротив, предоставлялась вся информация о его «жертве». Её имя, привычки, слабости, страхи… И – право первого удара. Он мог действовать открыто или тайно, использовать любые средства, любые уловки… Он был свободен. Освобождён от любых моральных и этических ограничений. От любой ответственности. Но… Только до тех пор, пока его первая атака не окажется… неудачной. Если «дичь» выживала после первого нападения, она получала право на ответный удар. И тогда уже… Тогда уже всё зависело от её мастерства, от её… жажды мести.

Игра была захватывающей, азартной, смертельно опасной… И, как ни странно, – справедливой. Анонимность «охотника» давала ему преимущество, позволяла подобраться к «жертве» максимально близко, изучить её, понять… А «дичь», в свою очередь, могла так спрятаться, так замаскироваться, так запутать следы, что найти её становилось практически невозможно.

Для контроля за соблюдением правил к каждой паре игроков – «охотнику» и «дичи» – прикреплялся наблюдатель. Беспристрастный арбитр, который следил за ходом игры, фиксировал все действия, все нарушения… и выносил окончательный вердикт – победа или… поражение.

Вступить в Лигу мог любой желающий, независимо от сословия, происхождения, богатства… Молодые повесы, ищущие острых ощущений, зрелые мужчины, уставшие от скучной, размеренной жизни, авантюристы, игроки, убийцы… Все они, с лёгкостью, с бравадой, с… обречённостью подписывали контракт, ставя на кон свою жизнь. В народе, конечно, ходили слухи, что и сам Главный Канцлер, и даже – кто бы мог подумать! – сам принц Альберт, тоже являются членами Лиги… Но я в эти байки не верил. Слишком… неправдоподобно.

Была, правда, одна… маленькая проблема. Вступив в Лигу, выйти из неё по своей воле было… невозможно. Нельзя было просто сказать: «Всё, я наигрался, я ухожу». Нет. Так не работало.

Можно было трижды отсрочить своё участие в «охоте». Воспользоваться, так сказать, правом на «передышку». Но… Но если игрок игнорировал Лигу, если он не являлся на «охоту» после трёх предупреждений… Он автоматически становился «дичью». Причём – «дичью» без предупреждения. Без права на подготовку. Без… шансов. Таких, как правило, находили мёртвыми в собственных постелях. Тихо, мирно, без… шума.

Я… Я не хотел такой участи. Никогда не хотел. Но… Но жизнь, эта проклятая сука, распорядилась иначе. Я уже трижды откладывал своё участие в игре. Я… исчерпал лимит. И теперь… Теперь у меня не было выбора.

У меня было всё. Всё, о чём только можно мечтать: положение в обществе, богатство, уважение… И… Она. Анжелика. Моя Анжелика… Та, ради которой я готов был на всё. Даже на… смерть.

Я не сомневался в своём решении. Я должен был это сделать. Не ради славы, не ради денег, не ради… острых ощущений. А ради неё. Ради Анжелики. Ради… нас.

Именно ради неё, по иронии судьбы, я когда-то вступил в эту проклятую Лигу. И ради неё же я собирался… закончить.

Две недели… Две недели, отпущенные мне на подготовку, пролетели, как один миг. Как… вспышка молнии. Я перестал считать дни, часы, минуты… Я жил одним – предстоящей «охотой».

Анжелика… Она всё понимала. Без слов. Без объяснений. Она, как никто другой, чувствовала меня, знала меня. Когда пришёл курьер из Лиги, с очередным чёртовым конвертом, она лишь спросила:
– Сколько… Сколько тебе нужно времени?

– Месяц, – ответил я, даже не взглянув на конверт. – Не больше месяца. Если… Если всё закончится раньше, я дам тебе знать.

– Я… Я собиралась навестить отца, – сказала она, и в её голосе я уловил… что? Грусть? Тревогу? Страх? – У него… нелады со здоровьем. Я… Я уеду завтра.

– Хорошо, – ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, спокойно, уверенно. – Это… правильно.

В комнате повисла тишина. Тяжёлая, давящая, гнетущая…
– Скажи… – Она не выдержала. Женское любопытство, женская… тревога. – Скажи хоть… кто?

– Мне… Мне пока не интересно, – соврал я, откладывая конверт в сторону. – Потом… Позже…

В ту ночь… В ту последнюю ночь перед разлукой, перед… неизвестностью, мы были… другими. Не было ни страсти, ни безумства, ни… жажды. Была лишь… нежность. Бесконечная, всепоглощающая, пронзительная нежность. Мы словно прощались. Прощались… навсегда.

Я смотрел на неё, спящую, такую беззащитную, такую… мою, и пытался запомнить каждую черту её лица, каждый изгиб её тела, каждый вздох… Я гладил её волосы, вдыхал их аромат, целовал её веки, её губы, её… И я знал – я должен вернуться. Должен. Ради неё. Ради нас.

– Всё будет хорошо, – прошептал я, сам не веря своим словам. – Всё… обязательно будет хорошо. Мы… Мы справимся.

Утром, перед её отъездом, я не стал устраивать сцен прощания. К чему эти лишние слова, эти слёзы, эти… клятвы? Мы и так всё знали. Всё понимали. Без слов.

Я лишь поцеловал её. Долго, крепко, жадно… Словно пытаясь вложить в этот поцелуй всю свою любовь, всю свою нежность, всю свою… боль.
– Я верю в тебя, – сказала она, улыбаясь. – Я… Я знаю, что ты вернёшься. Всё будет хорошо.

И уехала. А я… Я остался один. Один на один со своей… судьбой.

Я поднялся в свой кабинет, взял в руки конверт, который принёс курьер… Медленно, словно в замедленной съёмке, сломал печать, развернул плотную, пахнущую воском бумагу…

«Принц Альберт».

Вот оно что… Значит, всё-таки… Значит, слухи не врали. Значит, я… Я прав.

Судьба, эта жестокая, безжалостная стерва, снова посмеялась надо мной. В тот момент, когда я думал, что обрёл… всё, она решила отнять у меня… всё. И заставить бороться. Бороться за свою жизнь. За свою любовь. За своё… будущее.

Что ж… Я принимаю вызов. Я… готов.


Главный канцлер

Его Высокопреосвященство, Главный канцлер Аквиларии, Огюст де Монфор, любил свою власть. Не ту показную, формальную власть, ограниченную законами, традициями, этикетом и прочей, по его мнению, чепухой, а ту истинную, тайную, почти абсолютную власть, которая позволяла ему дергать за ниточки, управлять судьбами людей, словно марионетками в искусно поставленном кукольном театре. Он упивался ею, как старым, выдержанным, терпким вином, ощущая её пьянящий, обжигающий вкус на кончике языка, смакуя каждый глоток.

Он был прирождённым политиком, интриганом, стратегом… Пауком, терпеливо, методично плетущим свою паутину, расставляющим хитроумные ловушки, поджидающим свою жертву. Он досконально знал человеческие слабости, пороки, страсти, желания… И виртуозно, с циничным расчётом, использовал их в своих целях. Он знал, чем зацепить, на что надавить, какую приманку использовать, чтобы заманить в свои сети, в свою липкую паутину очередную жертву. А когда жертва, наконец, попадалась, беспомощно барахталась, запутывалась всё сильнее, он медленно, с нескрываемым наслаждением, почти сладострастно, подбирался к ней, чтобы нанести последний, решающий, смертельный удар.

Аквилария… Огромное, могущественное королевство, раскинувшееся от заснеженных, неприступных вершин Пиренеев до лазурных, тёплых берегов Средиземного моря. Страна с богатой, славной историей, древними, нерушимыми традициями, сложной, запутанной, как лабиринт, системой управления. Король, Совет Двенадцати, Верховный Суд, гильдии, цеха, ордена, тайные общества… Каждый тянул одеяло власти на себя, пытаясь урвать кусок побольше, пожирнее, повкуснее. И во всём этом кажущемся хаосе, во всей этой, на первый взгляд, неразберихе, Главный канцлер чувствовал себя, как рыба в воде. Как… паук в своей искусно сплетённой паутине.

Формально, власть в Аквиларии принадлежала королю – Этьену XIV, человеку, в общем-то, доброму, порядочному, но… слабовольному, нерешительному, подверженному чужому влиянию, больше озабоченному балами, охотой, красивыми женщинами и дорогими винами, чем государственными делами. Реальная же власть, фактическая, была сосредоточена в руках Совета Двенадцати – двенадцати самых влиятельных, самых богатых, самых… хитрых и изворотливых аристократов королевства. И Главный канцлер, разумеется, занимал в этом Совете… особое место.

Он был… серым кардиналом Аквиларии. Тем самым невидимым кукловодом, тем, кто дергал за ниточки, тем, кто принимал настоящие, судьбоносные решения, тем, кто определял судьбу не только отдельных людей, но и всего королевства. Король доверял ему. Безгранично. Безоговорочно. Слепо. Он видел в Огюсте де Монфоре не просто слугу, не просто советника, не просто канцлера, а… друга. Своего самого близкого, самого верного друга. О, как же он ошибался! Как же он жестоко ошибался!

Внешне, Главный канцлер был… неприметен. Невзрачен. Среднего роста, худощавый, с бледным, вытянутым, словно у мертвеца, лицом, тонкими, плотно сжатыми губами и холодными, пронзительными, как ледяные иглы, глазами, которые, казалось, видели вас насквозь, проникая в самые тёмные, самые потаённые уголки вашей души. Одевался он скромно, даже аскетично, предпочитая тёмные, неброские цвета, избегая всякой роскоши, излишеств, показного блеска. Но за этой внешней скромностью, за этой неприметностью, за этой… серостью скрывался острый, цепкий, как у хищника, ум, железная, несгибаемая воля и… абсолютная, патологическая безжалостность.

Он был мастером интриги. Мастером закулисных игр. Мастером манипуляций. Мастером… смертельной игры. Он умел просчитывать ситуацию на несколько ходов вперёд, предвидеть, предугадывать последствия своих действий, использовать любые, самые грязные, самые подлые средства для достижения своей цели. Он не гнушался ничем – ни ложью, ни обманом, ни подкупом, ни шантажом, ни… убийством.

Именно он, Огюст де Монфор, и был истинным создателем, идейным вдохновителем, отцом-основателем Лиги Вольных Игроков. Это было его детище, его… шедевр, его… инструмент. Он придумал её, разработал все правила, пролоббировал принятие соответствующего закона… И теперь, спустя тридцать долгих лет, Лига стала неотъемлемой, органичной частью жизни высшего общества Аквиларии. Частью… его, Огюста де Монфора, власти.

Когда граф де Плеси, Рудольф, Ловкий Руди, проклинал свой злой рок, свою несчастную судьбу, свою… беспомощность, он даже не подозревал, кто на самом деле стоит за всем этим. Кто дёргает за невидимые ниточки, кто плетёт свою хитроумную паутину, кто… играет им, как пешкой на шахматной доске, безжалостно, цинично, расчётливо.

Главный канцлер помнил. Помнил всё. Каждую мелочь, каждую деталь. Помнил тот день, когда он, Огюст де Монфор, всесильный, всемогущий, привыкший к беспрекословному подчинению, получил… отказ. Оглушительный, унизительный отказ от женщины. От Анжелики де Тони.

Но дело было даже не в самом отказе. Не в уязвлённом самолюбии, хотя и это, безусловно, сыграло свою роль. Всё было гораздо глубже. Гораздо… иррациональнее.
Это случилось много лет назад, когда Огюст де Монфор ещё не был Главным канцлером, а был лишь одним из многих честолюбивых молодых аристократов, пробивающих себе дорогу к власти. Он был молод, амбициозен, полон сил и… одинок. Он жаждал власти, признания, успеха… но ещё больше он жаждал… любви. Настоящей, искренней, всепоглощающей любви. Той, о которой пишут в романах, о которой слагают стихи, о которой мечтают, но… которую так редко встречают в реальной жизни.

И вот, однажды, на балу, он увидел её. Девушку, не обладавшую, казалось бы, сногсшибательной, ослепительной красотой, но… в ней было что-то. Нечто неуловимое, призрачное, манящее… Что-то, что заставило его сердце биться чаще. Что-то, что… пробудило в нём давно забытые, казалось, навсегда утраченные чувства. Она принадлежала к старинному, но обедневшему роду, ему показалось что она его поймет и должна быть рада знакомству с ним.

Он не помнил, как подошёл к ней, как заговорил… Он помнил лишь её глаза. Большие, синие, как летнее небо, и… грустные. В них было столько боли, столько печали, столько… одиночества, что ему захотелось… защитить её. Обнять, прижать к себе, укрыть от всех бед, от всех невзгод, от всего… мира.

Он говорил ей какие-то банальности, комплименты, шутки… Он пытался казаться остроумным, галантным, интересным… Но она… Она смотрела на него сквозь. Словно его и не было. Словно он был… пустым местом.

И вдруг… Она улыбнулась. Мельком, едва заметно… Но эта улыбка… Она была настоящей. Искренней. И… печальной. Как и её глаза.

– Вы… Вы очень добры, месье, – сказала она тихим, чуть дрожащим голосом. – Но… Но я не верю в любовь. Я… Я не умею любить.

Эти слова… Они прозвучали, как приговор. Как… отказ. Но не тот, формальный, вежливый отказ, который он ожидал услышать. А… другой. Глубокий, трагичный, необратимый.

Он попытался что-то сказать, что-то возразить, что-то… изменить. Но она лишь покачала головой и… ушла. Исчезла, растворилась в толпе… Как… призрак.

И он остался один. Наедине со своей… болью. Со своим… одиночеством. Со своим… бессилием.

Он так и не узнал, что случилось с ней. Что заставило её отказаться от любви, от счастья, от… жизни. Но он… запомнил её. Запомнил её глаза, её улыбку, её… грусть.

И когда, много лет спустя, он увидел Анжелику де Тони, жену Рудольфа де Плеси, он… узнал её. Не лицом, не внешностью – глазами. Теми самыми, большими, синими, грустными глазами. Глазами, полными… боли.

И в нём… что-то щёлкнуло. Что-то… сломалось. Что-то… пробудилось.

Это не было любовью. Не было страстью. Не было желанием. Это было… нечто иное. Нечто более глубокое, более сильное, более… тёмное.

Он должен был обладать ею. Не как женщиной – как… символом. Символом своей… победы. Символом своей… власти. Символом своего… превосходства.

Он должен был доказать себе – прежде всего себе, – что он… может. Что он… сильнее. Что он… выше. Что он… достоин.

И он… сделает это. Любой ценой. Даже ценой… чужой жизни.

И вот, наконец, долгожданный шанс представился. Идеальный. Безупречный. Лига Вольных Игроков… Принц Альберт… Рудольф де Плеси… Всё складывалось, как нельзя лучше. Как по нотам, написанным его, Огюста де Монфора, рукой.

План был прост, как всё гениальное, дьявольски изощрён и жесток, как сама смерть. Заманить принца Альберта, единственного наследника престола, молодого, избалованного, самовлюблённого дурака, в Лигу, стравить его с Рудольфом де Плеси… И… терпеливо ждать. Ждать и… наблюдать. Наслаждаться… предвкушением.

Если Рудольф убьёт принца – он будет изгнан из королевства. Навсегда. Приговорён к смерти заочно. Если же принц убьёт Рудольфа… Что ж, Анжелика станет… свободной. Вдовой. Безутешной, сломленной, беззащитной…

А там… А там он, Огюст де Монфор, опытный, искушённый, терпеливый охотник, найдёт способ утешить, приласкать, приручить безутешную вдову. Он умел ждать. Он умел… добиваться своего. Любой ценой.

Но был и ещё один, главный, аспект этого хитроумного плана. Ещё один… сокровенный слой. Более глубокий, более… личный. Более… важный.

Главный канцлер был честолюбив. Безмерно, патологически честолюбив. Ему было мало той огромной власти, которой он уже обладал. Ему было мало быть серым кардиналом, закулисным кукловодом, тайным правителем Аквиларии. Он хотел… большего. Несравнимо большего. Он хотел стать… королём.

И смерть принца Альберта, этого избалованного, самовлюблённого, никчёмного мальчишки… Она открывала ему прямой путь к трону. Единственный, верный, пусть и… кровавый путь.

Он знал, что король, раздавленный горем, убитый смертью единственного сына, не сможет править. Он сломается. Он… отречётся. Или… умрёт. И тогда… Тогда наступит его, Огюста де Монфора, звёздный час. Час… триумфа.

Именно поэтому он лично проследит за ходом этой, с позволения сказать, «охоты». Именно поэтому он сам станет… наблюдателем. Беспристрастным, непредвзятым арбитром. Чтобы… убедиться собственными глазами, что всё пройдёт… правильно. Так, как он задумал.

Когда пришло известие о предстоящей «охоте», о том, что Рудольф де Плеси и принц Альберт станут… соперниками, король был… взволнован. Обеспокоен. Смертельно напуган. Но Главный канцлер… успокоил его. Заверил, лживо, лицемерно, что всё будет под контролем. Что он лично, Огюст де Монфор, проследит за всем, за каждым шагом, за каждой деталью. Что он… не допустит трагедии. Не допустит… гибели принца.

О, если бы король знал, как он ошибается! Если бы он только мог представить, что на самом деле задумал его верный слуга, его… преданный друг! Он бы не сомкнул глаз. Никогда, ни на минуту.

А что же принц Альберт? Этот молодой, красивый, избалованный, самовлюблённый до невозможности юноша, единственный наследник престола Аквиларии… Почему он согласился на эту смертельную игру? Что толкнуло его в объятия Лиги Вольных Игроков?

Принц Альберт был… игроком. Азартным, безрассудным, отчаянным игроком. Он любил риск, любил опасность, любил… побеждать. Он был уверен в себе, в своей силе, в своей… неуязвимости. И, конечно же, он был… тщеславен. Безмерно тщеславен.

Ему льстило внимание, льстило восхищение, льстила… слава. Он хотел доказать всем – и себе, в первую очередь, – что он… лучший. Что он… достоин престола.

Но была и ещё одна причина. Тайная, скрытая, известная лишь… ему самому. И Главному канцлеру, разумеется. Эта тайна…

И вот… Игра началась. Партия была разыграна. Фигуры расставлены на шахматной доске.

Главный канцлер отправил Рудольфу де Плеси приглашение. Персональное, именное приглашение на открытый приём во дворце. Приглашение, от которого… невозможно отказаться.

Паук расставил свою сеть. Хитроумную, липкую, смертельно опасную паутину. Жертва… должна была попасться. Обязательно. Рано или поздно.

«Игра началась», – подумал про себя Огюст де Монфор, довольно, хищно улыбаясь. «И на этот раз, я выиграю. Я… побежу. Любой ценой». Он предвкушал скорую развязку, смакуя каждую деталь своего плана, словно гурман, наслаждающийся изысканным блюдом с бокалом вина…. Победа была близка, осязаема… И она будет сладкой. Сладкой, как патока, как мед, как может … месть.

Змеиное гнездо

Званый ужин был в самом разгаре. Великолепный зал дворца, залитый светом сотен свечей, отражавшихся в хрустальных люстрах и начищенном до блеска паркете, гудел, словно потревоженный улей. Звучала музыка – виртуозные скрипачи и флейтисты, приглашенные ко двору, исполняли изысканные мелодии, под которые пары, одетые в роскошные наряды, кружились в вальсе. Ароматы дорогих духов смешивались с запахами изысканных яств, выставленных на длинных столах, ломившихся от угощений.

Рудольф с дурным, тягостным предчувствием переступил порог зала. Все чувства кричали об опасности. Странно… Очень странно… Как его, человека, которому, по правилам Лиги Вольных Игроков, предстоит смертельная схватка с самим принцем Альбертом, могли пропустить на приём, да ещё и по официальному приглашению? Это не укладывалось в голове, противоречило всякой логике.

Музыка смолкла на секунду. Может быть, чуть дольше. Наступила тишина. Мёртвая, зловещая, словно перед разразившейся бурей тишина. Все взгляды, словно по невидимой команде, обратились к нему. Сотни глаз – любопытных, выжидающих, насмешливых, злорадных, испуганных, циничных – впились в него, словно… словно голодные волки, готовые растерзать свою жертву. Рудольф ощутил себя затравленным зверем, загнанным в угол.

Он постарался не подавать вида, что чувствует себя не в своей тарелке. С привычной, чуть небрежной элегантностью, отточенной годами, проведенными при дворе, он последовал установленному церемониалу. С лёгкой, радушной улыбкой на губах (улыбка далась ему с трудом),он подошёл к королю, склонился в почтительном, но не подобострастном поклоне.

Король Этьен XIV, тучный, обрюзгший мужчина с двойным подбородком и покрасневшим от вина лицом, восседал на троне, возвышавшемся на небольшом помосте. Он был одет в расшитый золотом камзол, кружевное жабо и парик, который, казалось, вот-вот съедет набок. Рядом с ним, на чуть меньшем по размеру кресле, сидела королева – женщина с усталым, изможденным лицом и потухшим взглядом.

– Ваше Величество, – произнёс Рудольф, стараясь, чтобы голос звучал ровно, уверенно и спокойно, – заверяю вас в своём глубочайшем почтении и сердечно благодарю за оказанную мне честь. Мне было весьма приятно получить ваше приглашение.

– Граф де Плеси, – ответил король, и в его голосе Рудольф уловил… Что? Усталость? Раздражение? Скрытую угрозу? Или, может быть, всё вместе? – С тех пор, как вы связали себя узами брака, вы перестали баловать нас своим присутствием. Я решил, что пора напомнить вам о моём существовании. И о ваших обязательствах. последнию фразу король произнес в уме.

– Ваше Величество, – Рудольф снова склонил голову, – я и не подозревал, что моё скромное присутствие на ваших великолепных приёмах столь… необходимо.

– Теперь вы знаете, – король усмехнулся, но улыбка его была какой-то… натянутой, словно приклеенной. Фальшивой.

– А где же ваша очаровательная супруга? – неожиданно, словно подкравшись, спросил король, и в его вопросе Рудольф уловил… вызов.

– Она… Она нездорова, Ваше Величество, – ответил Рудольф, усилием воли подавляя волнение. – И просит передать вам свои глубочайшие извинения за то, что не смогла составить мне компанию.

– Вы шутите, граф де Плеси! – воскликнул король, и в его голосе прозвучали нотки… недоверия. – Мне докладывали, что ваша жена выглядит… превосходно. Вы, верно, прячете свой драгоценный бриллиант от наших… жадных глаз?

– Помилуйте, Ваше Величество! – Рудольф снова склонил голову, изображая на лице оскорблённую невинность. Хотя на самом деле, он был оскорблён. – Как я могу?

– Ну, хорошо, хорошо… – король устало махнул рукой, давая понять, что аудиенция окончена. – Развлекайтесь, граф. Вечер только начинается.

Рудольф поклонился и, стараясь держаться как можно непринуждённее, хотя каждое его движение, каждый жест давались ему с трудом, отошёл в сторону, присоединившись к одной из групп гостей. Всё шло… слишком гладко. Слишком… правильно. Слишком… подозрительно.

Король, конечно, продемонстрировал своё благорасположение (насколько это вообще было возможно в его положении), но… Но Рудольф слишком хорошо знал нравы, царившие при дворе Аквиларии. Он слишком хорошо знал, что настоящие мысли, настоящие чувства, настоящие намерения никогда не выставляются напоказ. Здесь, при дворе, каждый носил маску. И, чаще всего, не одну.

И ещё… Ещё он заметил взгляд. Взгляд королевы. Полный… страха. Страха за своего сына, за принца Альберта. Материнского, слепого, всепоглощающего страха…

Всё это… Всё это говорило об одном: для него, Рудольфа де Плеси, уготована ловушка. Хитроумная, коварная, смертельно опасная ловушка.

К нему подошли старые приятели, собутыльники, бывшие соратники по многочисленным дуэлям и авантюрам… Посыпались ничего не значащие, пустые, как скорлупа, фразы, завязался светский разговор… Ни о чём. Барон де Вальмон, высокий, худощавый мужчина с длинным носом и хитрыми, бегающими глазками; граф де Сен-Жермен, полная противоположность барону – низенький, толстенький, с румяным, добродушным лицом; маркиз де Шамбор, известный своим пристрастием к молоденьким девушкам и азартным играм… Все они были… старыми знакомыми. Но… Но Рудольф чувствовал, что между ними… выросла стена. Стена отчуждения, недоверия, подозрительности…

Рудольф надеялся, что так, в этой бессмысленной, утомительной болтовне, и пройдёт весь вечер. Но…

Барон де Вали (возможно стоило представить его подругому – Барон де Вали, известный своей бесцеремонностью и любовью к скандальным сплетням, не мог упустить случая поддеть Рудольфа.), один из его бывших сокурсников, человек бесцеремонный, наглый, как чёрт, и любопытный, как сорока, всё испортил.
Подмигнув Рудольфу, он, наклонившись к его уху, прошептал:

– Старина, а правда, что тебе предстоит… охота? И, говорят, мишень у тебя… весьма интересная?

В глазах окружающих – а их разговор, несомненно, привлёк внимание, – вспыхнул нездоровый, хищный, жадный блеск. Все ждали… сенсации. Сплетни. Скандала. Подробностей.

Рудольфу ничего не оставалось, кроме как сослаться на необходимость поговорить с одним человеком (он огляделся, словно выискивая кого-то в толпе), и, под недовольные, разочарованные взгляды, покинуть компанию.

Он снова огляделся. Зал был полон. Люди танцевали – стройные, изящные дамы в пышных платьях и галантные кавалеры в расшитых золотом камзолах; ели – изысканные блюда, приготовленные лучшими поварами королевства; пили – дорогие вина из королевских погребов; сплетничали – о любовных похождениях, интригах, долгах, скандалах; строили планы – коварные, честолюбивые, опасные… Жизнь шла своим чередом. Но… Но Рудольф чувствовал себя… чужим на этом празднике жизни. Он был… обречён.

Вскоре герольд, зычным, поставленным голосом, объявил о прибытии семьи де Шери. Граф Антуан де Шери, толстый, самодовольный индюк с жирным, лоснящимся лицом и маленькими, поросячьими глазками, и его жена, мадам де Шери,вялая овца, женщина с бледным, невыразительным лицом и потухшим взглядом, занимали видное положение при дворе. Граф сколотил огромное состояние, вкладывая деньги в самые безумные, самые авантюрные проекты короля, которые, как ни странно, приносили баснословную прибыль. Ходили слухи (и Рудольф не сомневался в их правдивости), что он даже… подложил свою восемнадцатилетнюю дочь, Леону, в постель к Его Величеству, чтобы укрепить своё положение при дворе.

Леона де Шери… Это была особая тема. Рудольф, познакомившись с ней поближе, понял, что она… не так проста, как кажется на первый взгляд. Она не была наивной, невинной овечкой, которую можно было безнаказанно использовать. Нет. Она была… хищницей. Красивой, умной, хитрой, расчётливой, амбициозной… Опасной. Она была готова на всё, абсолютно на всё, чтобы добиться своего. И… И она ненавидела Анжелику. Люто, бешено, иступлённо ненавидела. Завидовала ей. Ревновала к ней. К её красоте, к её уму, к её положению в обществе, к её… счастью. К её браку с… Рудольфом.

Рудольф поприветствовал графа де Шери, поцеловал руку его жене, отметив про себя, что та выглядит на удивление свежо и… молодо (неужели слухи о её романе с молодым гвардейцем – правда?), кивнул Леоне.
Леона, стройная, белокурая девушка с лицом ангела и глазами… змеи, была одета в роскошное платье из голубого шёлка, расшитое жемчугом. Она выглядела… ослепительно. Но Рудольф… Он знал, что скрывается за этой… ангельской внешностью.

На её вопрос об Анжелике, он ответил, что та приболела, и поспешил ретироваться к бару, подальше от этой… опасной семейки.

Неожиданно он почувствовал, как чья-то рука, нежная, но цепкая, как капкан, обхватила его локоть. Леона. С невинной, ангельской улыбкой на губах (от этой улыбки у Рудольфа по спине побежали мурашки), она произнесла:

– Граф, не покидайте меня так скоро. Если уж вам выпала участь быть сегодня одному, вы не откажете мне в… маленькой помощи?

– Прелестная Леона, – Рудольф попытался изобразить галантность, но голос его, против воли, дрогнул, – я, признаться, не в настроении для столь приятного общества, но… Я готов выслушать, в чём заключается ваша просьба.

– Рудольф, сущий пустяк, – она улыбнулась ещё шире, ещё слаще, ещё… опаснее. – Я не думаю, что это вас сильно обременит. Просто… Просто я тоже сегодня не в настроении выслушивать все эти лживые комплименты моих… поклонников. А их, – Леона обвела взглядом зал, полный мужчин, пожирающих её глазами, – как видите, немало. Поэтому… Не составите ли вы мне компанию на сегодняшний приём?

– Я бы… – Рудольф хотел было отказаться, но Леона, словно прочитав его мысли, не дала ему и слова вставить.

– Мы будем заняты только своими мыслями, – проворковала она, придвигаясь к нему почти вплотную, так, что он почувствовал запах её духов – терпкий, дурманящий, опьяняющий аромат. – И я… Я вас очень прошу, Рудольф. Анжелика всегда говорила мне, что вы… очень добрый человек.

Её лицо было так близко, её губы, алые, как спелая вишня, приоткрытые в соблазнительной улыбке… Она произнесла имя Анжелики… И Рудольф… сдался. Он не смог ей отказать. Не смог… противостоять её чарам.

– Ну, как… Как вам можно отказать? – произнёс он, стараясь, чтобы голос звучал… иронично. Но ирония ему не удалась.

– Я помню случай, когда вам удалось это сделать, – тихо, печально проговорила Леона, и в её глазах, обычно холодных и расчётливых, блеснули… слёзы? Или это был лишь… обман?

Перед глазами Рудольфа, как наяву, возникла картина… Её замок. Роскошный, величественный, старинный замок семьи де Шери. Её спальня. Изысканная мебель, дорогие гобелены, огромная кровать под балдахином… Её губы, жадные, страстные, требующие… И… его отказ. Его внезапное, резкое, жестокое отторжение. Он вспомнил… её взгляд. Полный боли, обиды, унижения… И… ненависти. Жгучей, испепеляющей ненависти…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71819068?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.