Главная страница | Современная русская литература | Хлябово

Хлябово
Александр Гриневский
Повесть "Хлябово" – это рассказ о детстве и отрочестве пацанов родом из
70-х. Автор, с высоты своего возраста, постарался максимально отстраниться
и не заигрывать с традиционным взглядом на "счастливое детство".
Написано жёстко и правдиво.
Перед читателем три временные срезки. Одиннадцатилетние пацаны, их
бездумное восприятие окружающего мира. Они же, но уже в шестнадцать,
когда мировосприятие усложняется, заставляя принимать собственные
решения, подчиняясь правилам поведения во взрослом мире.
Взгляд из сегодняшнего дня на то, что осталось – на руины того времени.

Александр Гриневский
Хлябово

Маме и брату…

Возможное совпадение с реальными названиями местности, населённых пунктов, имён, фамилий и кличек прошу считать случайным.

1

Был почти свой. Но вот это «почти» сидело ноющей занозой, которую никак не выковырять. Приехал. Вернее, родители привезли в эту деревню, когда дачу стали снимать, – мне только год исполнился. И всё равно дачник. Ещё Гоша да Борька. Остальные – деревенские. Здесь, в деревне, не нужно быть дачником – само слово «маменькиным сынком» отдаёт. Но от этого никуда не деться. Вот, мама говорит, не тянись за всеми, живи своей головой. Как же тут не тянуться? Они вон какие…

Благословенные шестидесятые… Благословенные, потому что детство шелестит листвой и конфетными фантиками, печёт разогретой пылью босые пятки, разлетается брызгами лимонада и речной воды. Жизнь взрослых – она в стороне, о ней вспоминаешь, когда зовут обедать или заставляют ложиться спать. Этой жизни нет, когда несёшься с пацанами наперегонки по тропинке, виляющей промеж толстых стволов берёз к крохотному, заросшему по краям осокой пляжику – да и ничего нет, кроме солнца, что светит в глаза, стука собственных голых ступней по утоптанной земле и мелькающей впереди спины Вальта, который всё-таки обогнал, оттёр плечом на ходу. В воду, с ором и брызгами! Накупавшись, сидеть кружком на траве и резаться в карты, в козла, пара на пару или в переводного. Седой будет трястись – синие губы подрагивают, – никто не обращает внимания, у него всегда так: мёрзнет даже в жаркий день. А надоест – можно залезть скопом в старую деревянную плоскодонку, что рядом прикована цепью к ржавому торчащему из воды штырю, и, поочерёдно наваливаясь на борта, раскачивать со всей дури, стараясь перевернуть. Да можно всё что угодно придумать! День бесконечен, не говоря уж о лете.

Смотрю сверху: я над ними, где-то там, среди шелестящей листвы, нет, ещё выше – внутри прогретого воздуха, пронизанного солнечными лучами, овеваемый лёгким ветерком, оттуда смотрю. Я существую как бы в двух ипостасях: взрослый, наблюдающий сверху, и одновременно пацан – там, среди них, – такой же, на равных… Я сейчас память.

Зажав в руке колоду, вытаскиваю по одной. Карты старые, замусоленные, слиплись. Сдаю медленно.

Сколько мне? Одиннадцать или двенадцать?

Кладём по очереди в центр.

Это потом я стану Григой. Сейчас ещё Сашка. Стрижен под полубокс, чёлка на пол-лба, выгоревшие волосы. У нас, у дачников, кличек нет, не заслужили пока. Только Гоша исключение. Но у него кличка – как имя.

Вальту положили туза, и он всё сгрёб. Валет – чернявый, ладный, самый загорелый из нас.

Валька… станет машинистом электровоза, женится, родит дочку, разведётся и умрёт от рака.

– Карбида бы достать, – задумчиво произносит Кащей. – Рвануло бы классно.
Никто не обращает на его слова внимания, пристально смотрят, как ложатся карты – одна на другую.
– А я видел, как ссала Верка! – Кащей не унимается, скучно ему, говорить хочется.
Кащей длинный и худой, как высохший. Он выше каждого почти на голову. А морда круглая, деревенская, добрая. Стрижен почти под ноль, только короткий чубчик спереди оставлен.

Кащей станет ментом, затем охранником, растолстеет, потом умрёт после инсульта: перенесёт трепанацию черепа, но заразится в больнице ковидом – и всё.

– Где это ты видел? – я лениво отзываюсь, стараясь показать, что мне эта информация совершенно безразлична.

О девчонках стараемся не говорить – запретная тема, делаем вид, что они нас не интересуют. Хотя в последнее время всё, что касается девчонок, меня волнует всё больше и больше. Особенно Ленка Волкова. Кащей знает про это и, издеваясь, но по-доброму, иногда напевает: «Запрягай-ка, тятя, лошадь, рыжую, лохматую, я поеду, я поеду, Леночку сосватаю». Я не обижаюсь, мне даже приятно. А Верка старше нас на два года, у неё уже, наверное, волосы там… Ей можно со старшаками ходить, а она всё от наших девчонок не отлипнет.

– В кустах возле малины сидела, а я – из-за забора…
– И что? Видно это… было? – перебивает Седой.
Губы синие, трясутся, – говорит, словно заикается. Маленький и щуплый. Кожа бледная, в синеву отдаёт. Волосы выгорают на солнце на раз, и какие-то они у него уж совсем белые – за это Седым и прозвали. У меня тоже выгорают, но не до такой степени. Не нравится ему кличка, слишком он мелкий для неё. А я завидую, вот бы мне такую… мужественную.

Не знаю, жив ли Седой. Что-то там со здоровьем нехорошо – последнее, что помню. Как-то пропали мы друг для друга. Седой кораблями бредил. В Морфлот хотел. Даже в Севастополь с родителями на парад ездил. Уговорил их. «Сменой» корабли снимал, фотографии гордо показывал.

– Неа, далеко. Ни фига не видно.
Карты ложатся на траву косо, и играть, похоже, уже надоело. Валет головой вертит, высматривая что-то.
– Танкер ползёт. Может, отлив будет? Айда на дамбу?
– Не… медленно идёт. От такого ни отлива, ни волн, – отзывается Седой. – А на дамбе сейчас толпа народа. Воскресенье.
Я молчу, мне и здесь хорошо, тем более время к обеду – домой надо. Если на дамбу, то факт – опоздаю.
– Погнали! – не унимается Валет. – Надоело здесь. С крыла поныряем.
Он вскочил, бросил свои карты рубашкой вверх на траву.
– Мне через час домой… – лениво тяну я.
– Успеем! Пару раз нырнём, и всё, – Кащей тоже уже на ногах.
Расходимся выжимать трусы – у всех чёрные, семейные, только у меня голубые нейлоновые плавки. Белеем голым. Отворачиваемся друг от друга, стесняемся смотреть. Натягиваем поверх влажных трусов треники, которые тут же промокают на заднице.

На дамбу ходят купаться дачники. Пару раз за лето выползают и деревенские. Загорают на бетонных плитах, отсвечивая телесами. Вечерами томно прохаживаются влюблённые парочки (из взрослых) – рассматривают проходящие пароходы, рассыпающие огни по тёмной воде. И мы там всё время обретаемся. На берегу, в посадке – редко. Сейчас я попробую описать, что вижу, чтобы вам понятнее было.
Икшинское водохранилище – широкое, распластанное. Левый берег. Вдоль берега тянется «посадка» – узкая полоса берёз. Деревянные лодки, зачалены либо к кольям, либо к стволам, подступившим к самой воде. Пара старых деревянных мостков с проломленными досками настила. Кое-где встречаются крохотные пляжики – узкие полоски песка. Вот здесь, в посадке, на берегу такого пляжика, пацаны только что резались в карты, а сейчас, размахивая руками, что-то рассказывая, перебивая друг друга, спешат по тропинке среди берёз в сторону дамбы.
Дамба чуть в стороне. С двух берегов режет водохранилище узкая рукотворная гряда, возвышающаяся над водой, сложенная из громадных камней, укреплённых косо лежащими бетонными плитами. Середина водохранилища не перекрыта, оставлен узкий проход для различных плавсредств – фарватер. По краям – длинно вытянутые трёхметровые скобки – «крылья» дамбы, указывающие направление прохода. С нашей стороны, на краю, высится монументальное белое здание, метров под двадцать высотой, с большими витражными окнами. Если заглянуть, можно рассмотреть громадный барабан с намотанной цепью, которая уходит в вырез в полу. Звено цепи размером с человеческую голову. Идея проста: в случае необходимости барабан накручивает цепь, которая поднимает со дна металлический экран, тем самым позволяя накапливать воду в верхней части водохранилища. За двадцать лет я ни разу не видел этот механизм в действии, да и не слышал, чтобы он когда-либо работал.
Крыло дамбы – рай для пацанов. С этих крыльев мы ныряем до посинения, оттачивая мастерство: головкой, бомбочкой, солдатиком, кто посмелее – сальто крутит.
Возле мостков застыл дизельный катер «Укимский» («УКИМ» жирно выведено белой краской по облезлому синему борту) – перевозит желающих на другую сторону. Маршрут длиной в сто метров в один конец. Вместимость – двенадцать пассажиров. Пять копеек за взрослого, три – за ребёнка.

На небе ни облачка. Медленно к проходу в дамбе подплывает баржа, гружёная песком. Она никому не интересна, волн от неё не будет. Вдали красными и белыми колпачками чуть раскачиваются на мелкой зыби бакены. Пацаны вжимаются худыми телами в прогретые солнцем бетонные плиты, распластались – греются после купания. Вокруг кишит народ. Мамаши с детьми расположились на одеялах, рыбаки тупо сидят возле донок – лески вонзились в воду, колокольчики на них не шелохнутся. Возле самого берега с визгом и плачем мельтешит мелюзга, засунутая в спасательные круги. Поодаль, наособицу, – компания старшаков, среди них есть и девчонки, загорающие на полотенцах. От старших парней можно ожидать чего угодно – пацаны изредка бросают косые взгляды, – такое соседство вызывает лёгкое беспокойство.

– Давайте завтра маски возьмём? – прикрывая глаза от солнца, предлагает Седой. – Грузила доставать будем.
– А на фига? – тут же подключается Кащей. – Лучше на великах, на Узкий махнём.
– Ездили же два дня назад. А грузила можно расплавить. Если много достанем, вообще получится пистолет выплавить. Валька, у тебя сколько с прошлого раза осталось?
– Два.
– Во! И у меня – одно.
– Ладно, – поддерживаю Седого, – давайте завтра за грузилами. Вон сколько рыбаков. Наобрывают сегодня.

Грузило – это часть оснащения донки: плоская свинцовая бляха, выплавленная на столовой ложке, крепится к леске с крючками, заставляя её лежать на дне. Дамба – сплошные камни; выбирая леску, рыбаки цепляют грузила за камни и часто обрывают. Наше дело нырять с маской, находить болтающуюся под водой леску и аккуратно выуживать застрявшее грузило. А дальше: если наберётся много, можно сделать из глины форму пистолета почти в натуральную величину, расплавить свинец и залить. Получается, конечно, коряво. Приходится долго напильником. Но зато пистолет тяжёлый, как настоящий.
А Узкий – это Канал им. Москвы – он в трёх километрах от дамбы, как раз после него и начинается наше водохранилище. Мы туда на велосипедах гоняем купаться. В лесу, что за нашей деревней, есть странная, заросшая молодняком поляна – вся топорщится кочками. Бытуют слухи, что здесь закопаны те, кто помер, когда канал копали.

Вот и Гоша. Гоша – не имя, а кликуха, прилипла – не отодрать. Он дачник, как и я. На год старше. В этом возрасте – серьёзная заявка на лидерство. Но Гоша не такой. Смешливый, весёлый. Кучерявый и стрижка уже почти взрослая – чуб на лоб спадает. К нему подходит определение: стройный. Рисует классно и вырезать из дерева может всё что хочешь. И «Спутник» у него. Предмет нашей зависти. Мы-то на «Орлёнках» пока рассекаем.
«Спутники» появятся у меня и у Вальта только в следующем году. А Седой и Кащей так и будут на отцовских «взрослых» крутить педали.

Медленно едет, людей слишком много. Остановился, чуть завалившись на бок, опёрся, выставив ногу, упёрся руками в выгнутый руль.
– Видали? Вон трёхпалубный прёт, – сообщил, не утруждаясь поздороваться, будто и не расставались со вчерашнего дня.
– Где? – вскинулся Валет.
Остальные задвигались, завертели головами.
Вдалеке, со стороны Икши, показался большой белый теплоход – подарок! – от такого самые большие волны.
– Точно, трёхпалубный, – подтвердил Валет. – Эх, бинокль бы… Интересно, как называется?
– Подожди, сейчас подойдёт, и прочитаешь. – Седой набросил на плечи рубашку – мёрзнет, как всегда. – Накрылся твой обед, теперь точно опоздаешь, – это он уже мне.
Понятно, какой уж тут обед, когда трёхпалубный… До чего же достало это расписание… вот у пацанов куда проще – заскочил домой, схватил кусман хлеба, полил подсолнечным маслом, солью или сахарным песком посыпал, и опять на улицу. А у меня – обед в два: первое, второе и компот, ужин – в восемь. Не явишься – могут и наказать. Тоска!

Трёхпалубный – это круизный теплоход. Нарядный, красивый. Название по носу золотом блестит. Разряженные отдыхающие – в шезлонгах на верхней палубе. Музыка громко играет. Народ специально на дамбу приходит поглазеть, руками помахать. А пацаны – на отлив, на волну.

– «Степан Разин», – прикрывая глаза от солнца, сообщает Кащей. – А ведь хорошо прёт. Если скорость не сбросит, – ух, волна будет!
– Пошли на отлив, – торопит Валет. – Гоша, ты с нами?
– Не, я на крыло пойду.

Гоша плохо плавает, вернее, почти совсем не умеет и страшно переживает по этому поводу. Старается не лезть при нас в воду, боится, засмеём. А мы можем… У нас от настроения зависит.

Гоша станет художником и умрёт от инфаркта. Я, Кащей и он – встретимся за год до его смерти, и я Гошу не узнаю. Он превратится в коренастого, плотно сбитого, шестидесятилетнего лысеющего мужика. И только весёлый нрав и смешливость останутся прежними, мальчишескими. А похорон почему-то совсем не помню, прошло всего-то три года…

Стоим на берегу, ждём. В нетерпении бродим по щиколотку в воде.
Подходит, скорость вроде не сбросил. Вот уже нос вошёл в створ между крыльями дамбы – вот сейчас!
Пошла, пошла отступать вода. Рассыпались веером, двинулись вслед за отступающей. Открылось дно – вязкое, илистое, редкие водоросли стелются. Ноги вязнут. Вон там! И вон там, ещё… Рыба! Трепыхается в илистой жиже, не успела уплыть с отхлынувшей водой. Схватить, зажать в кулаке трепыхающуюся! Валет ближе всех – успел, ухватил, тянет руку вверх. Окунь мелькнул красной полосой на боку. Седой – на коленях – по илистому дну руками шарит. А мне не повезло – вокруг только двустворчатые ракушки косо торчат из ила.
Впереди отступающая вода замедлила движение. Словно налетев на невидимую преграду, стала вскипать, раздаваться ввысь, образуя пенный гребень, хлынула навстречу, понеслась вдоль дамбы, облизывая камни, захлёстывая плиты. Засуетился народ: с криком и матерками подхватил разложенные одеяла; детей на руки. Смотрю на пенный гребень. Мне весело и азартно. Нужно дождаться, когда подойдёт совсем близко, и рыбкой – головой вперёд – оттолкнуться посильнее, нырнуть, прорезать его.
Седой не успел распрямиться, его смело пенным валом – захлестнуло, мелькнуло что-то голое. Валет, высоко вскидывая ноги, бежит к берегу, спасая зажатую в кулаке рыбёшку. Должен успеть. Кащея не вижу. Где он?
Вошёл в гребень, как надо, прорезал телом, вынырнул, закачался на следующих, уже плавно набегающих, волнах. Вода грязная, взбаламученная, илом пахнет. Какие-то ветки рядом плавают… откуда они? Кащей подплывает.
– Класс! – кричит, отплёвываясь. – Видал, как Седого замесило?! – И улыбка до ушей.
Голова Седого возвышается над водой чуть в стороне, ближе к берегу. Плывём к нему.
Валет с берега машет рукой, подзывая. Цепляясь за камни, вылезаем на берег. Седого, как всегда, трясёт, шепчет синими губами:
– Я её уже ухватил, а тут как даст! Воды нахлебался.
– А кто был?
– Плотва, но большая.
Подходит Валет. С видом победителя бросает на траву окушка, размером с ладонь взрослого человека. Присаживаемся на корточки, рассматривая. Он уже дохлый. Беру в руки. Твёрдый. Окунь – он всегда так. Подох – и сразу твёрдый, не то что плотва. На брюшко нажать – губы раскрывает, выпячивает. Рыбой пахнет. Подержал и бросил – куда его? Не жарить же одного? Кошек ни у кого нет.
– Ну что? Домой пойдём? – спрашиваю, снимая с плеча клок тины.
– На рыбалку надо идти. В ночь, – затевает Кащей старую песню.

Ночная рыбалка – наша давняя мечта, но никого, кроме Вальта, родаки не отпускают, как мы их ни уговариваем.

– Пошли, пошли, – тороплю я.
Валет поднимает дохлого окуня и с силой зашвыривает подальше в воду.
Возле погнутого шлагбаума, перекрывающего машинам въезд на дамбу, – навстречу трое. Старшаки, я их не знаю. Впереди идёт парень, метёт коричневыми клешами пыль, на концах штанин металлические заклёпки. Торс голый, рубаха на поясе повязана, рукава болтаются. На нас смотрит, щерится нагло. За ним ещё двое, похлипче, – я их не разглядел, взгляд отвёл.
Сходим с тропинки, под ноги смотрим, чтобы не прицепились, пропускаем.
– Черновские, – шепчет Кащёй. – Серёга Сомин.

Чёрная – это ближайшая к нам деревня. Наша – Хлябово. Мы – хлябовские, они – черновские.

– Пошли, чего встали? – тороплю я, ощущая, как проходит лёгкий мандраж, охвативший при встрече с этими…
– Да погоди ты! – огрызается Кащей. – Посмотрим, как они с нашими… Вдруг махалово?
Ждём. Нас эти разборки никак не касаются, просто интересно.
Наши черновских заметили. Навстречу выходит Лёша Ключик в чёрных семейных трусах. Я его знаю, возле пруда живёт. Он какой-то… с придурью, что ли… Жмут руки. Усаживаются все вместе на плитах.
По осклизлой тропе (здесь почему-то тропа всё время сырая) минуем посадку, которая оканчивается разросшимися кустами акации. Срываем жёлтые стручки, вычищаем мягкие семечки и обкусываем стручок посередине. Дуем. Монотонные трубные звуки повисают в воздухе. У меня опять ничего не получается – только шипение и слюни на губах.

Обидно! Я так никогда и не научусь гудеть через стручок.

Тропинка вьётся по полю, вверх к кладбищу. За кладбищем, среди крон деревьев, видны крыши домов. Жарко. Лёгкий ветерок оглаживает засеянное овсом поле, и оно всё в цветовых пятнах: от ярко-зелёных до белёсых. Мельтешат бабочки – их много. Капустницы, лимонницы суетливо мечутся, уносятся в сторону и снова кружат возле ног над тропинкой.
Договариваемся встретиться через полчаса на скамейке возле дома Вальта, пойдём на Острова.

Наша деревня – в сорока километрах от Москвы. Это сейчас кажется, что близко… но время меняет расстояние, тогда, в шестидесятые, казалось довольно далеко… Ближайшая железнодорожная станция – Трудовая. От станции – нужно два километра пешком или на попутке. Деревня вытянуто разлеглась на возвышенности, чуть сползая с пригорка к воде. Дома – по обе стороны просёлочной дороги, изрытой ямами, полными дождевой воды. Вдоль заборов, по обе стороны от дороги, вьются тропинки, а всё остальное придорожное пространство заросло высокой жирной травой и лопухами.
Деревня делится на две почти равные части: «тот конец» и «этот конец». Столь размытые понятия привычны каждому жителю – от мала до велика. Можно просто объявить родителям: мы идём на тот конец – и всем всё ясно.
Условная граница между концами – Острова. Острова – это старые торфяные выработки, превратившиеся в заросшее молодыми берёзами болото, расположенное почти посередине деревни. Мы живём на этом конце. У нас – заросший зелёной ряской пруд, огромная липенка, на которой вывешивает афиши киномеханик, и кладбище с разрушенной часовенкой. На том конце – клуб, где крутят кино, и ферма. У нас – мелких пацанов – на каждом конце своя компания. Мы знаем друг друга, но пока не смешиваемся – так сказать, дружба по территориальному признаку, – лишь иногда пересекаемся для совместных игр в казаки-разбойники – конец на конец.
Островов мама боится панически, мне категорически запрещено там появляться. Сейчас я понимаю почему: есть там такая небольшая трясина… когда на спор бежишь по зелёной, изумрудно-яркой поверхности, она ходит волнами под ногами – вот-вот прорвётся.

Валет ударил берёзовой дубиной со всей дури так, что меня брызгами обдало. На поверхности, сплошь затянутой ярко-зелёной ряской, образовалось коричневое окно чистой воды. Разбежалась ленивая волна. Лягушку отбросило в сторону. Лежала, выпятив белый в точку живот, на зелёном. Покачивалась. Одна лапка согнута, другая вытянута и мелко подрагивает. Рот широко раскрыт.
– Шестая, – гордо объявил Валет, утирая согнутой в локте рукой воду с лица.
Я отвернулся, чтобы не видеть. У меня на счету всего четыре.
Лягушек жалко – за что их так? Сидит спокойно, одна голова из ряски торчит, ничего не подозревает, а её… Зачем? А затем, что надо как все, как деревенские, – таким хочу быть, как они, – вот и бью.
Подошёл Кащей.
– Нормально. У меня – девять!
Точно врёт. Он на это мастер.
– Надоело! – Кащей, размахнувшись, швыряет свою палку почти на середину болотца. – Погнали на ямы?

Ямы – это забетонированные квадратные бункеры для хранения силоса. Метра три глубиной. Сейчас начало лета – пустые. Только на дне остатки перегнившего прошлогоднего силоса. Склизко, ноги по щиколотку утопают, и воняет. В углу – доска с набитыми поперёк перекладинами, иначе не вылезти.

Мы – за мышами. Если сидеть сверху, изготовившись, то можно успеть. У нас рукавицы, чтобы не голой рукой, чтобы не куснула.
Расселись, каждый на своей стороне. Тихо сидим, ждём. Валет хитрый, ноги свесил, чтобы быстрее спрыгнуть. Мы с Кащеем – на корточках. Здесь как повезёт – с какой стороны мышь перебегать будет. Заметил – прыгай! Падай на колени, накрывай рукой. Брызги от силосной жижи во все стороны. Сжимай, чтобы не выскользнула. Тянут руки сверху, помогают карабкаться по доске. Четырёх поймали! Банка у нас наверху трёхлитровая в кустах запрятана, оттуда не выберутся.
Ботик на велике катит. Орёт:
– Там, у липенки, в жопки собрались! Вас ждут. Погнали!
Этих куда девать, что в банке? Обычно, мы их каблуком. По одной выпускаем, и кто первым успеет… Некогда. Жопки!

Жопки – это игра такая. Сидишь на траве, руками о землю опираешься, одна нога согнута, другая выставлена – этой ногой голову и жопу защищаешь. Вода – он с мячом стоит – старается кинуть мяч так, чтобы по жопе или в голову попасть. Попал – тогда вода уже ты. Но есть хитрость: он мяч кинул, а ты ногой отбил, и пока он за мячом бежит, все могут передвигаться, правда, согнувшись в три погибели – рукой обязательно нужно земли касаться. Классная игра! Вот только штаны и рубаха после – в хлам! в стирку – сплошные травяные разводы. И как всякая игра, где все против одного, – весёлая и немного издевательская. Жаль, что сейчас не играют.

Переглядываемся. Валет запускает банку в силосную яму. Шмякается, не разбившись. Пусть живут. В следующий раз снова поймаем.
Ботик, стоя, переваливаясь из стороны в сторону, накручивает педали. Мы несёмся следом, стараясь догнать.
У липенки – народу! Пока нас ждали, пацаны с того конца подтянулись. Сидят группой на траве, чуть в стороне. Наши возле липенки сгрудились. Нет другого такого огромного дерева в деревне. Раскинуло ветви-суки в стороны, вверх глянешь – неба не видно, сплошная листва. Ствол мощный, толстый. Серая кора испещрена глубокими морщинами. Гнутые ржавые гвозди торчат – объявления вешают, редкие общедеревенские собрания тут проводят. Вот и сейчас – киноафиша пришпилена, с названием фильма, написанным от руки: «Иван Бровкин на целине», 20:00. Класс! Точно пойдём.
Нас слишком много – какие уж тут жопки? Казаки-разбойники! Как всегда, тот конец на этот. Тянем спички. Нам везёт: мы – разбойники. Отходим совещаться. На самом деле, совещаться нам совершенно ни к чему. Понятно, что прятаться будем на кладбище. Так уж заведено: этот конец – на кладбище; тот конец – на ферме. От такой предсказуемости игра не становится менее интересной.
Сорвались! Погнали к кладбищу, перегоняя друг друга.

Мы не строили шалашей, не рыли пещер и землянок, кладбище и часовенка – вот наше убежище. Не помню, чтобы возникали разговоры о ходячих мертвецах и вампирах – то ли мы уже переросли эти страхи, то ли настолько чувствовали себя безопасно, что пугать друг друга разной нечистью просто не приходило в голову.
Кладбище небольшое. Могилы тесно. Между оградками с облупившейся краской даже нам боком пробираться приходится. Деревья – берёзы – высокие, тень дают. Тихо. Только вороны иногда срываются с ветвей и орать начинают.
Вход на кладбище – раньше кирпичная арка была – сейчас только два полуразрушенных столба торчат из высокой травы, как гнилые зубы. Деревянная часовенка сразу у входа. Крыльцо с провалившимися ступенями, двери сорваны, створки рядом валяются. Пол усыпан кусками штукатурки, битым кирпичом, пылью и разным мусором. Свет бьёт сквозь единственное окошко, забранное ржавой решёткой. Стекло выбито, тусклые осколки на полу. В углу насрано, но мы старательно прикрываем дерьмо обломками досок. Часть иконостаса, зияющая дырами от выломанных икон, прислонена к стене. Карабкаясь по нему, можно залезть в купол через провал в потолке. Здесь сухо и светло. Пахнет пылью и разогретым деревом. Свет попадает через пролом в куполе – края топорщатся рваным ржавым железом. Видна часть кладбища, тропинка, ведущая по полю к дамбе. Нам нравится здесь, в куполе, особенно во время дождя – сиди на стропилах, играй в карты, потрепаться можно, поржать, если настроение есть, – а дождь шелестит, стучит по крыше. Выглянешь в пролом – серо, мокро, только листья на ближайшей берёзе чуть шевелятся под ударами капель.
Кладбище, часовенка, лабиринты частокола могильных оградок не ассоциируются у нас со смертью. Это просто такое необычное и интересное место. Можно читать надписи – столько интересных и смешных фамилий встречается! – рассматривать звезду на ржавом штыре арматурины поверх крашенной серебрянкой пирамиды, вглядываться в полустёртые фотографии на бетонных памятниках. Здесь нет смерти.
Смерть притаилась только возле свежих могил – одна-две появляются за лето. Эти могилы мы обходим стороной, стараемся, чтобы не попадались на глаза. И не то чтобы страшно… скорее, неприятно, не по себе становится, когда видишь удлинённый холмик свежей рыхлой земли, по бокам прислонены венки с чёрными обвисшими лентами и бегущими поверх золотыми буквами. Расползается россыпь увядших цветов возле воткнутой в рыжую глину прямоугольной таблички: фамилия, инициалы, дата.
По-настоящему становится страшно, когда солнечный летний день разрывают тяжёлые звуки духового оркестра – похоронный марш. Деревня замирает. За калитки выползают бабки, женщины смотрят из-за заборов, мужики собираются группами, курят. Звук нарастает медленно. Процессия движется по деревне с того конца. Хочется заткнуть уши – не слышать, но этот страшный тоскливый звук проникает сквозь открытые окна, заставляет шевелиться тюлевые занавески. И всё равно нужно заставить себя перебороть страх. Только посмотреть и сразу обратно – в дом, на терраску. Когда видишь, не так страшно. Нужно только подойти к забору, выглянуть сквозь штакетник. Идут медленно. Впереди несут венки и икону. Гроб на самодельной деревянной каталке с большими дутыми колёсами. Заплаканные женщины в чёрном, в обнимку, пошатываясь. За ними молчаливые остальные, растянувшись по дороге. Музыканты – сзади – выдувают эту страшную музыку.

Нас с Вальтом поймали сразу. Не прокатила моя задумка. Чуть в стороне от входа, среди лопухов и крапивы, несколько тяжелющих старинных памятников, похожих на серые гробы, – сверху кресты выбиты, а вся поверхность в непонятных буквах – один на боку, один расколот, два стоят, только чуть покосились. Вот за ними мы с Вальтом и засели, скрючившись.

Я до сих пор не знаю, что это за надгробные плиты. Подозреваю, кенотафы восемнадцатого века, но откуда они здесь, на захолустном деревенском кладбище?

Кащёй с Седым в купол полезли – ну это полная дурь, там первым делом искать будут. Вот я и подумал: эти – с того конца – в запале сразу к часовенке рванут, мимо нас проскочат, а мы тогда на деревню уйдём – фиг нас там найдёшь! Не вышло. Они рассыпались, по всему кладбищу шерстить стали. Ладно… не повезло.
Седой с Кащеем плетутся – их тоже сразу… как я и думал. Кто там из наших остался? Борька, Гоша, Ботик, Витька Масло, кто ещё? Пацаны с того конца носятся по кладбищу, протискиваются между оград, перекликаются громко, а мы сидим в теньке – наблюдаем. Для нас игра закончена.
Масло подошёл – поймали…
– Там, – говорит чуть заикаясь, – в часовне Чапу лапают. Хотите позырить?
Валет с Седым на его слова внимания не обратили, шушукаются о чём-то в стороне, а мы с Кащеем сразу пошли – нам интересно.
Чапа странная. Она с нашего конца. Ровесница, а может, и на год старше. Никто с ней не дружит. Девчонки к себе в компанию не допускают по какой-то одним им известной причине. Вот она и болтается по деревне, сейчас к нам прибилась, приняли её в игру, что нам жалко, что ли? Какая-то она неухоженная, некрасивая, конопатая, косы – как крысиные хвостики, а волосы всё равно в разные стороны. Худая, ноги, как две палки, из-под подола торчат и все в царапинах.
Поднимаемся друг за другом по поломанным ступеням к тёмному дверному провалу. Из-под ног ящерка порскнула – быстро нагибаюсь, хочу придавить ладошкой, не успеваю – юркнула в щель между досками.
Остановились в дверях, смотрим.
В часовне полумрак. Свет проникает сквозь единственное окно, высвечивая россыпь мусора на полу. Чапа стоит возле стены, пацаны – полукругом в шаге от неё. Пацаны – не наши, c того конца. Знаю только одного по кличке Сека, ныряли как-то вместе с крыла. Происходящее напоминает съёмку в замедленном действии. Вот один неуверенно тянет руку, почти касается груди. Да нет там никаких сисек, какие-то бугорки едва заметные. Чапа легонько бьёт по руке, не давая прикоснуться. В это время второй тянет руку, успевая дотронуться там, внизу, где ноги сходятся. Теперь Чапа бьёт по его руке. Никто не произносит ни слова, всё происходит в полной тишине, лишь иногда поскрипывает крошащаяся штукатурка под ногами. На лице Чапы играет дурная полуулыбка. Похоже, ей нравится такое внимание. Никто и не думает её удерживать, стоит только захотеть – пацаны расступятся, и она сможет спокойно уйти. Не уходит.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71803039?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.