Таёжная история
Таёжная история
Михаил Александрович Каюрин
В таёжном посёлке кончает жизнь самоубийством начальник лесосплавной конторы – бывший немецкий каратель, тридцать лет скрывавшийся под чужой фамилией. Подтверждением злодеяний оборотня становится обнаруженная в его доме страшная находка – зубные протезы из золота расстрелянных людей. Его невиновная дочь становится изгоем. Он нападок односельчан девушку спасает вернувшийся в посёлок парень, не предполагая, чем обернётся его благородный поступок.
Михаил Каюрин
Таёжная история
Глава 1.
Возмездие через тридцать лет.
В последний день июля, когда уже сгустились сумерки, в окно дома мастера лесосплавной конторы Бориса Тумачинского кто-то тихо постучал.
Борис Львович подошёл к окну, протёр его ладонью, будто оно было грязным, пристально вгляделся и увидел лицо приёмного сына Романа.
Сердце ёкнуло и словно оборвалось; потом, после незримой пробуксовки, гулко заходило в груди.
Срок наказания Романа был определён в восемь лет и истекал только через три года. Досрочного освобождения быть не могло.
«Бежал отморозок», – с тревогой подумал Борис Львович и, мелко семеня ногами, заспешил к двери.
– Не ждал? – вместо приветствия зло вымолвил Роман, когда перед ним открылась дверь, и, оттеснив отчима, уверенно прошёл в избу.
– Не ждал, никак не ждал, – дрогнувшим голосом произнёс Борис Львович, закрыл дверь на крючок и последовал за нежданным гостем.
– А ты, как я вижу, и не рад встрече со мной? – бросил на ходу Роман и, не снимая сапог, прошагал в комнату. Оглядевшись вокруг, плюхнулся в мягкое кресло.
Борис Львович промолчал и замер на месте.
– Так и будешь торчать передо мной? Садись, потолкуем, – Роман впился глазами в лицо отчима и с полминуты сверлил его острым немигающим взглядом. – Думаю, нам есть о чём повазьгать.
Борис Львович не выдержал, отвёл глаза. Узкие худые плечи его опустились, сам он съёжился, точно щенок, на которого прицыкнул свирепый хозяин, и осторожно присел на край табурета.
– Ну, как поживаешь? Как мать? Сестрёнка моя как? Скучали по мне? – едва заметная, с ехидцей, ухмылка скользнула по лицу Романа.
Борис Львович будто не заметил иронии, неопределённо пожал плечами:
– Живём помаленьку, хлеб жуём. Мать к сестре уехала, повидаться захотелось. Катерина диплом получила и сразу отправилась с друзьями в турпоход по реке. А я, как видишь, – дома, собаку стерегу, курам нестись помогаю.
– Так-так… Хозяйством, говоришь, занимаешься? – Роман обвел взглядом комнату. – Ну, а визит мой тебя не удивляет?
– Удивляет, Рома. Очень даже удивляет. Срок ведь немалый был объявлен и не истёк ещё…
– Вот-вот, немалый срок судья мне отмерил. Правильно толкуешь. Но со мной такая интересная штука приключилась, что не смог я чалиться от звонка до звонка. К тебе, понимаешь ли, потянуло. Да так сильно потянуло, что я даже спать по ночам перестал – вот как захотелось увидеть отца любимого! – Роман рубанул ребром ладони по горлу.
– Не догадываешься, отчего вдруг зародилось во мне такое неуёмное желание? – осклабился Роман.
– Говори, Рома, без тумана. То, что ты в бегах, я уже догадался. Нужна помощь? Скажи, помогу, если это в моих силах.
– Э-э, тятенька, совсем, видать, ты запамятовал, как на Руси гостя встречают! Забыл? Тогда вспоминай быстро и тащи на стол, что в доме имеется! Да не скупись – знаю я тебя! Промочим горло – разговор сам покатится.
Наглое поведение Романа глубоко возмущало Бориса Львовича, пронизывая до самой печёнки. Однако, открыто выразить своё негодование он не решался – страх перед физической силой пасынка брал верх.
Он безропотно исполнил всё, что потребовал от него Роман.
Этот страх появился не вдруг и не сейчас, когда уже наступила старость и силы в значительной степени поубавилось. Боязнь физических страданий обнаружилась ещё в юном возрасте. При виде крепких кулаков осерчавших сорванцов его всегда охватывал ужас. Уже тогда он впервые задумался: почему люди бьют друг друга? А главное, нужно ли сносить боль, причиняемую обидчиком? Нельзя ли решать проблемы как-то иначе? И стал постигать червивую науку изворотливости.
«Ни к чему давать себя в обиду и получать тумаки, если есть голова на плечах, – рассуждал Боря в десять лет. – Пусть балбесы расплачиваются, у них и кожа толще, и боль переносится легче».
И он изворачивался. Виртуозно. Совестью никогда не мучился, хотя способы его изворотливости были настолько подлыми и омерзительными, что, если бы о них узнала хотя бы одна живая душа – ему пришлось бы, по всей вероятности, сразу записаться в инвалиды. Но, как бы то ни было, рукоприкладства по отношению к себе Боря больше не допускал.
Захмелел Роман быстро, хотя закусывал много и с жадностью. Закурив, развалился в кресле.
– Сядь! – пьяно приказал он отчиму, показывая заскорузлым пальцем в пол. – Толковище проведём!
Борис Львович подвинул табурет ближе, медленно опустился на него, сжался в комок.
– Скажи-ка мне, лучший мастер лесосплавной конторы: сколько же людей ты угробил за свою жизнь? Сколько баб, мужиков, детишек малых? Каждого помнишь, или все на одно лицо?
Пьяная поволока в глазах Романа исчезла, её выжег бешеный огонь гнева. Лицо Бориса Львовича вытянулось, сделалось мёртво-бледным, лоб покрылся испариной.
Тридцать пять лет он ждал этого часа. Сотни картин расплаты за своё предательство видел во снах. Кричал и вскакивал по ночам, но такого конца предвидеть не мог.
– Что…что…несёшь-то, Рома? О чём говоришь? Побойся Бога!
– Ага-а, трухнул, гнида тифозная! Бога на помощь позвал? Значит, не врал мне Саид: лучший мастер лесосплава – фашистский прихвостень, безжалостный каратель и душегуб! А я, в натуре, не поверил вначале полоумному старику, даже рожу ему размалевал. Уразумел, сволочь фашистская, о ком толкую?
– Конечно же, нет, Рома! Какой Саид? Опять ты загадками заговорил – ничего в толк не возьму. Давай-ка лучше опрокинем ещё по маленькой.
Борис Львович суетливо схватил початую бутылку, горлышко дробью застучало о край гранёной стопки.
– Возьми, Рома, выпей, закуси огурчиком, – он протянул водку, подвинул тарелку с закуской. Его руки сильно тряслись.
– Поставь! – рыкнул на него Роман. – Сам налью и выпью, коль захочу. А с с-сукой помойной мне пить западло!
Точно увесистой печатью скрепил он свои слова ударом кулака по столу. Посуда подпрыгнула, наполненная стопка опрокинулась на скатерть.
– Погоди шуметь-то, Рома! Не надо буянить, в самом деле. Не дай Бог, услышит кто – каюк тебе, век свободы не видать.
– Не услышат! Я тебя, гада ползучего, удавлю сейчас по-тихому. Пикнуть не успеешь!
Роман приподнялся, тряхнул головой и, по-бычьи опустив её, двинулся вокруг стола к отчиму.
– Отец мой тебе не снится? Не приходит по ночам с верёвкой на шее?
Борис Львович сидел, ни жив, ни мёртв. Словно прирос к стулу, и не мог встать. Он осознал, наконец, что Роман не шутит, объяснений и покаяний не ждёт. Конец близок, и предотвратить его уже невозможно. Настал-таки час расплаты, и жизнь его через минуту оборвётся.
От страха и безысходности Бориса Львовича охватил неописуемый ужас. Он закричал истошно и дико, закатив глаза к потолку, и был похож в это время на одинокого волка в лунную морозную ночь, жуткий тоскливый вой которого леденит душу.
Роман не выдержал. Смачно выругавшись, с размаху ударил отчима в подбородок. Слабое усохшее тело, подобно тощему полену, отлетевшему от расколотой чурки, распласталось на ковре.
– Тьфу, паскуда! Даже умереть-то не можешь по-человечески – орёшь, как недорезанная свинья!
Роман вернулся к столу, схватил початую бутылку водки и принялся пить из горлышка.
– Саид тоже оказался в плену у немцев, но не ссучился, как ты. Партизан не вешал, невинных людей не расстреливал. Ты же, обмылок, сам вызвался повесить батю моего. Саид рассказал о твоих победах.
Роман подошёл к отчиму, пнул ногой в бок.
– Живой, падла? Тогда подыши пока, я не всё ещё сказал.
За окном послышались голоса. Через минуту дверь в избу заходила от требовательных ударов снаружи. Роман колебался: отпирать дверь или нет?
«Отпереть, – рассуждал он про себя – значит, проститься с волей. Значит, опять зона, построения, проверки. Это в лучшем случае. В худшем – вышак. Смерть солдата-конвоира не простят. Доказать непричастность к ней не получится. Нет свидетелей. Да и кто возьмётся защищать урку с тремя ходками по кличке Баклан? Кому я нужен? А вот расправиться со мной желающие найдутся. Майор Нафиков создаст такие условия, что сам воткнёшь в себя заточку, чтобы не мучиться».
Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери.
Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.
Два здоровенных мужика – Трофим и Петро – ворвались в избу.
– Чё тут деется-то? – выдохнули они разом. – Хто кричал?
Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:
– Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.
Он взял свою полосатую куртку, добавил:
– Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! – Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:
– Не Тумачинский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная – Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, такой, со шнурком.
Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.
– Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? – Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.
Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.
– Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! – раздался вдруг надрывный голос Тумачинского. – Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях – вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!
Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима неотрывно, ноздри его часто и широко открывались.
– Пусти, Трофим, не то я и в самом деле порешу его. Пусти, душно мне что-то.
Мужики переглянулись. В их головах стояла густая каша, которую трудно было размешать: Тумачинский, заслуженный человек, хозяин лесосплава, их воспитатель и защитник, и вдруг – такое! Человек – начальник, которому они верили и беспрекословно подчинялись долгие годы, к которому шли за советом, ибо другого должностного лица в маленьком таёжном посёлке просто не существовало, – изверг и убийца. Мозговые извилины мужиков отказывались работать в этом направлении. Они в растерянности топтались у порога, туго соображали, как же им поступить.
Роман остановился напротив Трофима, ждал. Тот не выдержал, сошел с порога, неуклюже посторонился.
– У вас кто участковый? Не Ищикин ли всё ещё? – спросил Роман, остановившись в дверях.
– О-он, – с одобрением протянул Петро. – Всё ещё он. Бессменный.
– В таком случае, передайте ему моё с кисточкой, – Роман криво усмехнулся. – Пусть не гоняется за Бакланом. Бесполезно. Не найдёт. Не для того я из зоны свалил, чтобы снова на нары забраться. Меня малина ждёт – волей буду наслаждаться. Так и передайте.
Дверь за Романом со стоном затворилась, в избе воцарилась тишина.
Тумачинский воспользовался паузой по-своему. Взглянув искоса на Петра, перевёл взгляд на Трофима, и с необычайно лёгкой, почти кошачьей прытью подскочил к нему. Обхватив давно немытые сапоги, запричитал:
– Господи Иисусе! Сынки мои хорошие! Не убивайте, пощадите старого! Мне и жить-то осталось всего ничего. Сам ведь скоро помру.
Мужики, хмуро насупившись, смотрели исподлобья, как отчим Романа вьётся ужом у их ног.
– Ну, был грех в молодости, не отрицаю. Испугался я, оттого и струсил. Но, время-то, какое было? Лихолетье! Месяцами не знали, где фронт, где тыл. Окружили однажды нас фрицы на опушке леса – грязных, голодных, оборванных. Уничтожить решили, всех до единого солдата. Стреляли на моих глазах тех, кто не перешёл на их сторону. И меня бы расстреляли! А я жить хотел. Жи-ить! Вы понимаете?! Разве нет такого права у человека? Разве не для жизни меня мать родила?
Мужики продолжали молчать, переминались с ноги на ногу.
– Та-ак, вот оно, значит, какое дело, – неопределённо проговорил Петро и снова умолк.
Тумачинскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.
– Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина – не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Не говорите никому, что здесь слышали, и – всё! Ромка – беглый зэк. Он, шельма, изворотливый, его нескоро возьмут. А и возьмут – не сразу поверят его россказням. Пока проверки, то да сё – пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите – сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности – всё есть у меня. Выбирайте!
Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:
– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите за молчание?
Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Тумачинский ничком уткнулся в ковёр.
– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!
Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку.
Он приблизился к Тумачинскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:
– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?
– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.
Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Тумачинский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.
Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать.
Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Тумачинского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки.
Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.
Разбираться не пришлось. Тумачинский-Семёнов покончил жизнь самоубийством. Достал из чулана крепкий двужильный провод и затянул на шее.
Николка-власть пощупал пульс Бориса Львовича. Убедившись, что тот мёртв, приказал мужикам запереть дверь.
– Зачем? – удивлённо спросил Трофим. – Наш мастер уже не сможет сбежать.
– Нужно сохранить следы для следствия. А то набегут сюда любопытные, всё истопчут.
– А-а, – разом протянули мужики понятливо. – Сделаем, раз такое дело.
Не дожидаясь, когда Трофим и Петро исполнят его приказание, Ищикин направился в контору правления посёлка, где у него была маленькая комната-кабинет. С большим трудом дозвонился в город, сообщил о случившемся.
На следующий день приехал следователь, поспрашивал односельчан о Тумачинском, о беглом Романе, составил протокол и отбыл обратно в город.
На этом всё и закончилось.
Глава 2
Ночь у Гиблого Яра
Вечерело. Солнце скатилось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Сколько раз вот так за тридцать лет, в одиночку, приходилось встречать сумерки Абросиму Митрофанову на берегу реки! Несчётное количество!
Река чаровала Абросима загадочным шёпотом течения и всплесками крупной рыбы. В разное время суток она воспринималась по-разному.
Вечером падающий диск солнца превращал воду в движущийся поток огненной лавы, и тогда в душе старика появлялась печаль, в памяти всплывали картины молодости.
Утренняя же гладь с золотым отливом, наоборот, порождала в нём светлые мысли, уносила в будущее. И каждый раз его чувства обострялись по-новому, ни разу не повторяясь. Они заставляли невольно задуматься о безвозвратности мига жизни. Вспоминалось детство, и, к удивлению, Абросим видел себя со стороны…
…Вот он, держась за бабушкин подол, стоит на обрывистом берегу реки. Голубые бусинки глаз с нескрываемым любопытством устремлены вдаль, где река делает изгиб. Там он видит плоты и людей, стоящих на них.
– Сё это? – спрашивает малышка Абросим бабушку, указывая пальчиком на плоты.
– Люди, внучек, рабы божьи.
– А сё они делают?
– Плоты гонят, лес сплавляют.
– Засем?
– Так графу Голицыну угодно.
Абросим некоторое время молчит, потом мечтательно произносит:
– Я тозе хосю гнать плоты.
– Будешь и ты гнать, когда подрастёшь. Весь наш род лес сплавляет. И баржи с рудой тоже.
Затем он видит себя в шесть лет. Впервые, страшно волнуясь, переправляет на противоположный берег всех желающих. Утлая лодка-плоскодонка чуть не вся ушла под воду и неуклюже отчаливает от берега.
Абросим ещё жидковат, и весло для него кажется неимоверно тяжёлым. Неокрепшие мускулы рук предательски подрагивают под рубашкой. Закусив губу от натуги, он медленно тянет весло на себя.
В тринадцать лет, вопреки негласным правилам, отец Абросима – Фёдор Митрофанов – взял сына на сплав руды. Взял, чтобы испытать и закалить будущего сплавщика.
В те далёкие времена тринадцатилетний возраст подростка, по местным меркам, считался как бы началом становления мужчины, точкой отсчёта вхождения во взрослую жизнь. Парнишке поручалась уже любая крестьянская работа. Правда, взрослые, всё-таки, присматривали за ходом её исполнения.
Когда поступила команда собираться в дорогу – Абросим едва не задохнулся от гордости, распиравшей его грудь.
Фёдор Митрофанов и его семеро братьев подряжались ежегодно у приказчиков графа Голицына. Сплавляли по реке руду.
Многие пытались конкурировать с братьями, желая подзаработать на сплаве. Но их попытки заканчивались неудачей. Не удавалось завистливым плотогонам удержать гружёный шитик на стержне стремительного потока реки.
Мощная струя течения захватывала неуклюжую баржу и швыряла на прибрежные скалы. Со скрежетом лопались борта, и руда шла на дно. Подряд расторгался, неудачник возмещал убытки из собственного кармана.
Братьям Митрофановым удача сопутствовала каждый сезон.
… Абросим вздрогнул и открыл глаза. Видения сплава исчезли. Он понял, что немного вздремнул, поскольку небо заметно почернело. Занавес тьмы уже зашторил просвет между деревьями, и тайга стала выглядеть ещё величественнее.
Утром Абросиму предстояла работа, ради которой, в общем-то, он и поднялся вверх по реке. Старик подрядился в лесосплавной конторе на заготовку мха. В посёлке возводили двухквартирные дома из деревянного бруса и без мха обойтись было нельзя.
Впервые Абросим Митрофанов появился здесь около тридцати лет назад и место ему сразу понравилось безлюдностью и первозданной тишиной. В народе это место называлось Гиблым Яром, и люди старались обходить его стороной. Гиблым – потому что здесь иногда гибли люди, повстречавшись с беглыми заключёнными. Река в этом месте делала большой изгиб, создавая самое короткое расстояние от колонии с особым режимом.
Рецидивисты в полосатой робе, вырвавшись из-за колючей проволоки, шли сразу к реке. Встретив на своём пути охотника и ли рыболова, они забирали у него продукты, одежду и лодку. Самого же человека безжалостно убивали. За ночь беглецам удавалось уходить по реке очень далеко.
Но Абросим Митрофанов игнорировал опасения и лучшего места для своих нужд не желал.
Нынешним летом вновь был побег. Из колонии бежал Роман Тумачинский по кличке Баклан.
После встречи с отчимом он ушёл в тайгу и словно растворился в ней.
Несколько раз участковый милиционер Николай Ищикин делал вылазки-облавы на беглеца. Но тщетно. Капитан и сам понимал: искать Баклана в тайге бесполезно. Не таков он, чтобы залечь где-нибудь в пихтаче и хлестать водку. Беглый заключённый в тайге – что иголка в стогу сена.
С реки подул влажный прохладный ветерок. Абросим встал, достал из шалаша телогрейку, набросил на плечи.
Разжёг костёр, потом снова улёгся в своё ложе. Чуть слышно шелестел прибрежный ивняк. Ленивые волны, набегая на галечник, создавали монотонно-убаюкивающую мелодию. Незаметно для себя старик вновь задремал.
Ему приснилась старшая дочь Анна, безвременно ушедшая из жизни пятнадцать лет назад. Стройная, чернявая, с распущенными до плеч волосами, она стояла на высоком берегу реки и что-то кричала ему вниз, где он смолил лодку, подготавливая к сезону.
…Случилось это в год её совершеннолетия. Красотой природа наделила Анну щедро – от парней не было отбоя. А она выделила среди всех поклонников лишь одного – молчаливого вальщика леса Костю.
Васька Ермаков знал о взаимоотношениях Анны и Кости, но никак не мог смириться с мыслью, что девушка достанется не ему. С завидным терпением он переносил все её дерзости и насмешки над собой. Когда понял окончательно, что у него нет никаких шансов на взаимность, решил отомстить Анне, растоптать её любовь. Васька принялся следить за влюблёнными ежедневно, следуя за ними по пятам.
Однажды, как только стемнело, Васька засел в густом пихтаче и стал ждать. Словно зверь на охоте, он приготовился к нападению.
Едва девушка миновала его – выскочил из засады, в два прыжка очутился на тропинке и рысью набросился на неё сзади.
Закричать Анна не успела – зажав ей рот грязной ладонью и матерно ругаясь, негодяй мгновенно подмял её под себя и с животной страстью в теле разорвал на ней одежду…
В ту же ночь Анна повесилась. Не в силах пережить случившееся, она забралась на самую вершину старого осокоря, скрутила жгутом любимую косынку в ромашках – подарок Кости, – изготовила петлю и набросила себе на шею.
Наутро всё население их небольшого таёжного посёлка в скорбном молчании собралось у холма, на котором гордо и одиноко возвышался могучий осокорь.
Посреди холма, обхватив руками, казалось, намертво ствол дерева, голосила мать Анны – Ефросинья. Абросим же, онемев от внезапно обрушившегося горя, бестолково топтался подле неё, поглаживал беспрестанно жену по голове, и бросал на людей затуманенный взор. Слёз у него не было – красные воспалённые глаза выражали душевную боль намного ярче, нежели бы он плакал.
Когда к дереву подошёл милиционер и, отстранив рыдавшую Ефросинью, собрался взобраться на осокорь, чтобы срезать петлю, из толпы вдруг выбежал Костя. С негодованием в голосе он громко закричал:
– Постойте! Что вы делаете?! Как можно?
Милиционер вначале опешил, не понимая, что от него требуется. Потом, заглянув в глаза парню, посторонился.
Спускал на землю мёртвую Анну Костя очень долго, осторожно и бережно, словно боялся причинить любимой нестерпимую боль. Закончив, взял её в последний раз на руки и понёс к машине, как невесту. Поцеловал Анну в лоб и громко, как-то неумело, с выкриками, разрыдался…
– Проснись, батя! – неожиданно произнёс кто-то рядом громким голосом.
Абросим открыл глаза, резко приподнялся, сел. Перед ним стоял Роман Тумачинский.
– Ты что это по ночам колобродишь-то? – первое, что пришло на ум, спросил спросонок старик.
– Не спится отчего-то на земле – сказывается привычка отдыхать на нарах, – Баклан осклабился и подошёл ближе, присел на корточки рядом. – Обитаю я сейчас неподалёку от тебя. Стало быть, мы соседи. Вот я и подумал: а почему бы не потрясти губой с хорошим человеком? Верно? Может, потом у меня сон какой-нибудь звездастый завяжется.
Абросим достал кисет, принялся раскуривать трубку.
– Третью неделю по тайге петляю, а кажется, будто третий месяц пошёл, – продолжил Роман. – Как заяц. Достал меня ваш участковый мент, никакого покоя от него. И что он такой службистый? Не знаешь, случайно? Сидел бы себе в посёлке, да самогонщиков ловил. А то, всякое в тайге случается, – напорется, ненароком, на что-нибудь острое.
– Не угрожай – не боится Николка-власть никого, – резко сказал Абросим. – Он человек правильный, справедливый, бояться вашего брата не в его характере. Да и не нужен ты ему. Он распоряжения из района исполняет. В посёлке объявил: нет тебя тут. Так-то вот.
– Ну-ну. Лей песню, жаворонок, лей. Видал я, как он распоряжения исполняет, разведчик долбанный. Со стороны зырил за ним.
Мужчины помолчали. Осокоревая трубка Абросима, видать, забилась, он с трудом высасывал из неё ядовитый дым.
– Что же ты никуда не подался? – спросил старик, пытаясь прочистить отверстие в трубке сухой соломинкой.
– Некуда пока. Умер заветный адресок, вот и вынужден ждать новую прописку, – блатным жаргоном процедил Баклан. – Сегодня скатался на товарняке до Утёса, жратвы набрал. На обратном пути тебя заприметил. Решил вечерком навестить. Тоска, понимаешь ли, одолела, начинаю сходить с ума. Надеюсь, ты не дятел, не настучишь? На зоне о тебе многие знают. Рассчитывают на помощь, если что.
Чувствовалось, Роману после многих дней одиночества хочется выговориться.
Абросим продолжил разговор:
– Ты, Ромка, на жизнь не жалуйся – сам себе выбрал дорогу в колдобинах. Совета не спрашивал. Вот и ходи по тайге молчаливо, как леший.
– Это моё дело, в натуре, какой дорогой кандыбать! Здесь хоть и одиноко, но по-всякому лучше, чем на зоне. И знай, старый, на нары я больше не вернусь. Наберу вот жирок, как утка, и – в путь отправлюсь. Хо-ро-шие денёчки настанут! Всё ещё у меня впереди…
Баклан мечтательно закрыл веки. Потом открыл и сплюнул.
– Лишь бы Ищикин очередную облаву не устроил, падла! Известно мне, как он умеет пыль в глаза пускать. Боец невидимого фронта. Ходит по посёлку, нюхает, нюхает, а потом – бац! – и в дамки. Но сюда, я думаю, он не скоро нарисуется.
Роман, как бы засомневавшись, пристально посмотрел на Абросима, добавил:
– Если, конечно, дятел не поможет.
– Не бойся, не сдам. Ты сам угодишь в его силки.
– Да ну? Это он такое тебе наплёл?
Старик пропустил вопрос мимо ушей и неожиданно спросил:
– Скажи, верно ли в посёлке судачат, будто ты из лагеря ушёл, чтобы отчима порешить?
– Ты что, Абросим, исповеди ждёшь от меня? Напрасно. Ты не поп, я – не грешник.
– Понимай, как хочешь, но ответь мне. Совет дам.
– Хе-хе, сове-етчик нашёлся! Не смеши толстую задницу – она и без того смешная. Что ты можешь мне насоветовать, темнота дремучая? Ты хоть представляешь, сколько советов я получил за свою жизнь? Нет? Тогда скажу тебе: если исписать эти советы на бумаге – вагон макулатуры получится. Вот так. И кто советовал! Тузы в папахах – вот кто. Нечета тебе, понял? А на волю так никто и не выпустил – пришлось самому выбираться. Сове-ет дам! Не нуждаюсь я в твоих советах! Врубаешся, старый?
Баклан поднялся с корточек, взволнованно заходил у костра.
– Так верная молва или нет? – настойчиво повторил вопрос старик. Он словно не слышал, о чём распалялся беглый зек. Кустистые седые брови Абросима в ожидании ответа сдвинулись к переносице.
– Допустим, так, и что? – как под гипнозом покорно ответил Баклан. – Укорять будешь? Падлу фашистскую оправдывать?
Абросим раздумчиво спросил:
– Ты точно уверен, что отчим твой с немцами заодно был?
– За чмо гнилое меня держишь? Я без малого пятнадцать лет на зонах, портрет свой поистрепал от сладкой лагерной жизни, но ты-то меня всё равно признал? И его опознал один человек. Саид, узбек. Горку на зоне держит.
– Что держит? – не понимая, переспросил Абросим. – Какую горку?
– Бизнес есть такой на зоне. Неплохую прибыль приносит Саиду, между прочим. – Баклан криво усмехнулся. – Однажды ему удалось убедить начальника биржи, чтобы не вывозить опил за пределы зоны, запудрил тому мозги чем-то. Опил после распиловки леса стали складывать в кучу. За несколько лет образовалась высокая гора. Проложили туда трап, наверху соорудили беседку. А за зоной у нас находится котлопункт – столовая, иначе говоря. Сотрудники колонии кормятся там – офицеры, прапоры и прочая шушера. Так вот, с этой горки человек за проволокой виден, как на ладони. Саид это всё подметил. Обратил внимание на то, что на котлопункте работают одни бабы. Молодые, сытые тёлки, как на подбор. Он и придумал использовать их в качестве наглядного пособия для томящихся зеков. Через легавых они получают от Саида бабки. Причём – немалые. Отрабатывают очень легко.
– Постой, какие бабки? – опять спросил Абросим, не понимая жаргона рассказчика.
– Я же сказал: немалые, большей частью зеленью.
– Что за бабки, какая зелень? Причём здесь трава огородная? – в недоумении рассудил старик.
– Тьфу, тундра! – незлобиво сплюнул Баклан.
– Бабки – деньги, зелень – доллары. Врубился?
– Говори понятно, чего голову морочишь? И не ори – я не глухой.
– Ладно, замётано. Въезжай на будущее. Короче, работу эту тёлки перехватывают друг у дружки. Иногда даже дерутся между собой.
– А что за работа такая, из-за которой они мутузятся?
– Э-э, работа очень простая. Выряжаются в чёрные чулки с резинкой чуть выше колена, нацепляют короткую юбку и медленно тащатся вдоль зоны. Несколько раз останавливаются, задирают юбку, поправляют чулки. Зек сидит в это время в беседке, смотрит через бинокль. Представь себя на месте мужика, который лет пять-шесть не видел голой бабы. Она ещё не успеет юбку задрать, а он уже приплыл. Так-то вот, старый. Перестройка в стране. Бизнес и на зону проник.
– Срамота, – неодобрительно отозвался Абросим Митрофанов.
– Ха-ха-ха, – залился смехом Баклан. – Про секс, наверно, тоже ничего не слышал?
– Ты про Саида начал рассказывать, – прервал старик развеселившегося Романа.
– Ладно, слушай, коль заинтересовался, – лицо Баклана сделалось серьёзным.
– Саид, как и мой отчим, был в плену у немцев. После войны его осудили за предательство. Так вот, отмотал он свой четвертак, а на волю не захотел. Незадолго до освобождения рванул за проволоку, чтобы пятёрку добавили. Для него не существовало другого жилья, кроме барака на зоне. Потом всё же освободился. Куда ехать? В Ташкент? Нет там никого: ни родных, ни близких. Крышу над головой не выделит ни одна из структур. Ксива не позволяет. Где жить? Вот и мотнул он на столицу пучиться. Ни разу не был в ней. Стал отираться на вокзалах. Там и повстречал однажды моего отчима. Ходил за ним, присматривался, сомневался. Потом подошёл и назвал по фамилии. Семёновым, значит, окликнул. Хотел потолковать, да осечка вышла. Мой родственничек смекнул, что к чему, завёл его в какой-то двор и двинул металлическим прутком по кумполу. Да, видно, не рассчитал малость. Узбек не окочурился – череп крепким оказался. Выздоровел и опять бродяжничал. Только недолго. Спёр что-то и на родную зону вернулся. Радости не было предела. Намаялся на воле бедолага, – Роман усмехнулся, оторвал взгляд от Абросима Митрофанова, уставился куда-то мимо его, продолжил:
– У меня к этому времени оставшийся трёшник начал уже отматываться. Не поверишь – принялся я о смысле жизни задумываться. Лежал порой на нарах с открытыми глазами ночи напролёт. Думал, что же буду делать, когда на свободу выйду. Катька, сестра моя, будто мысли читала, писала толстенные письма. В них я часто находил ответы на свои вопросы. Однажды получаю от неё очередное послание. Вскрываю конверт – там вырезка из районной газетки. Сияющий отчим снят, внизу приписка: «Лучший мастер лесосплавной конторы». Было это в сарае, где лебёдки установлены, там у нас чифирня располагалась. Вдруг, как из-под земли, Саид нарисовался. Он любитель клянчить вторачок. Я с гордостью показал ему вырезку. Минут пять разглядывал он снимок. Поцокает языком – замолчит. Притянет клочок газетки к носу – опять поцокает. Внимательно так разглядывал, я, помнится, даже матюгнул его. Обидчивый узбек, в любом слове усматривал подковырку. А тут и матюг пропустил мимо ушей. Поцокал в последний раз и говорит мне: «На полицая Семёнова шибко похожа. Очень шибко. Его я в Москве видал. Он Саид башка разбил. Саид долго-долго болел. Вот».
Будто дёгтем вымазал он меня своими словами. Вскипел я тогда сильно и съездил узкоглазому по морде. Недобитым фашистом обозвал. Думал, со злым умыслом он так, чтобы позлить меня. А он поднялся, кровь отхаркнул и снова своё: «Полицай Семёнов это. Точно. Зверь-человек. Я плен был, у немцев в лагере. Семёнов бил Саид больно-больно. Саид предатель сделал. Семёнов драпал, Саид нет. Саид четвертак получил».
– Не поверил я вначале, а у самого под сердцем засвербело что-то, будто червяк завёлся. На другой день подваливаю я к узбеку, вопросы задаю. И, понимаешь ли, сошлось всё: и рост, и походка – ходил отчим левым плечом вперёд, – и даже бородавка за ухом. Откуда Саиду знать об этом? Скажи? Да и я стал припоминать кое-что. В школе ещё было. Курскую дугу проходили мы по истории. Спросил я его: «Где ты, батя, воевал в это время? Не под Курском ли?» – Отчим засуетился вдруг, затрясся отчего-то, накричал на меня и ничего не ответил. Короче, поверил я Саиду, и захотелось мне на свободу. Досрочно. Терпежу не стало. Вынь эту свободу, да предоставь мне. Внутри всё ходуном ходит, печёнка ноет. Вот, думаю, гад какой! Я магазин брал – восьмёрку впаяли. А он – Родину продал. Ро-одину! Десятки, может, сотни жизней загубил – и на свободе! Припёрся в наш дом, прикинулся другом отца, пригрелся у матери на груди и в лучшие люди вышел. Как же так, думаю? Где же справедливость? И решил я дать тягу из зоны.
Дым от костра рванулся в сторону, окутал Баклана. Он поперхнулся, закашлялся. Встал, потоптался немного и перешёл на противоположную сторону. Толкнул сапогом бревно, изъеденное короедом до трухи, проверяя его на устойчивость, и грузно сел.
Мысли Романа были где-то далеко, собираясь в один большой клубок, и взор, тягучий и страдающий, устремился в невидимую точку в глубинах огня.
– Дай твоего табачку – саднит что-то внутри, – после длительной паузы обратился он к Абросиму. – Мой-то – дрянь, трава вонючая. Где его только вырастили?
Старик протянул кисет, Баклан скрутил козью ножку. Глубоко затянувшись, закашлялся.
– Во-о, то, что надо! – похвалил он табак.
Абросим промолчал, никак не отреагировав на похвалу. Тяжёлый груз опустился на сердце, сдавил грудь, сделав тело каменным. Он знал Ромку Тумачинского с малолетства. Помнил, как впервые оступился парнишка и угодил за проволоку. Потом ещё и ещё. Отчим не занимался воспитанием приёмного сына. Втайне от односельчан истязал его за малейшую провинность. Ромка молчаливо сносил побои и всё более отдалялся от отчима. Примкнул к компании хулиганов, таких же обиженных и обездоленных, как он сам, стал выпивать. Отбыв срок на «малолетке», к отчиму Роман больше не вернулся.
Но не воровские дела Баклана терзали сейчас душу старика Митрофанова. Они отошли на второй план. На поверхность всплыло другое. Ненависть к предателям и палачам. Это чувство молчало в нём долгие годы и вот сейчас, потревоженное рассказом Романа, всколыхнуло в памяти нестираемые картины плена. Насмотрелся Абросим подонков в нацистских лагерях. Ненависть медленно катила изнутри и, наконец, точно лопнувший гнойник, прорвалась наружу.
– Вот ведь сучий выродок! Изувер фашистский! – Старик, сверкнув горящими глазами, устремил свой взор к потухшему горизонту.
«Если есть ты на свете, Матерь божья, тогда ответь мне, рабу твоему: куда смотрела, когда этот змеёныш был ещё в утробе? Где недогляд получился? Почему позволила мне опростоволоситься? Почему я исполнял волю изверга многие годы? – мысленно обратился Абросим к небесам.
На какое-то время он забыл, что находится не один и, перейдя на шёпот, долго разговаривал с небом. Потом спохватился, будто его застали за непристойным занятием, и, оправдываясь перед Романом, пояснил:
– На фронте я этих гадов за версту чуял – от них будто падалью какой попахивало. А тут двадцать лет был рядом и не учуял гнили, не распознал душегуба. Исполнял все его приказы безропотно. Эх, ёшь твою двадцать! Сволота! Ублюдок очкастый! Мразь фашистская! Немчура недобитая!
Слова ругательств, одно крепче другого, словно пули из автомата, короткими очередями вылетали из его уст.
Старик распалился, и остановить его было невозможно. Только когда иссяк весь запас брани, он умолк. Не проронив ни слова, встал и направился к шалашу. Согнувшись в дугу, исчез в небольшом проёме. Несколько минут изнутри доносилось невнятное бормотание. У костра он появился с бутылкой водки в руке.
– Будешь? – мимоходом спросил он Баклана. – Забыл, поди, вкус-от, сидя на чифире?
– С тобой – выпью, один – не буду.
Старик достал нехитрую закуску: хлеб, сало, лук и несколько небольших пузатых огурцов. Всё это порезал кусочками и аккуратно разложил на домотканом полотенце из холста. Себе налил граммов сто в пол-литровую алюминиевую кружку, с которой не расставался со времён войны. Баклану протянул консервную банку из-под тушёнки с обработанными краями. Поставил перед ним бутылку. Наливать в банку Роман не стал, решил глотнуть из горлышка.
– Ну, давай не-то, хлебнём окаянной, – Абросим не стал чокаться и залпом выплеснул в рот свои наркомовские. Хрустнул огурцом, потом закусил салом. Глядя в огонь, спросил:
– А почему ты его не убил?
– Не смог. Я – вор, а не мокрушник. Да и смерть из моих рук была бы для него слишком лёгкой. За свои грехи он заслуживает больших мучений. Подумал, пусть лучше подохнет на зоне.
– Не смог, говоришь? А конвоира, однако, прихлопнул. И отчима убил бы, кабы не встряли Трофим с Петром. Да и меня бы, при случае, не раздумывая, хрястнул по затылку.
– Попридержи язык-то, в натуре, не лепи горбатого. Не был Баклан мокрушником никогда, понял?
– Это всё слова. Вылетели и пропали. Не видать их, в руки не возьмешь, не разглядишь: где – правда, а где – ложь. Так-то, Рома. Факты нужны, а у тебя факт один: мёртвый конвоир на делянке. Так сказывал нам Николка-власть.
– Трепло этот ваш Николка-мусор. Откуда ему знать, что произошло на самом деле? Живой свидетель один я, да какой-нибудь зверюшка, разве что, который в тот момент под кустом отсиживался.
– Вот и возьми того зверька в свидетели, может Ищикин и поверит, – усмехнулся Абросим.
– Да пошёл ты… умник хренов! Не нуждаюсь я в свидетелях, и на зону, я уже говорил тебе, возвращаться не собираюсь. Мне сейчас надо отсидеться в тайге, потому что идти пока некуда. На малине шухер был, менты повязали нужных людей. Стал бы я здесь мхом питаться? Выждать нужно. А там – море, солнце, девочки – э-эх! Не понять тебе, дремота таёжная, жизни вора на воле.
– Разве это вольная жизнь – в страхе ходить, тележного скрипа бояться?
– С чего ты взял, что я боюсь?
– Знаю. Ты и сейчас боишься. Ночами плохо спишь, сны дурные тебе снятся. Али не так?
– Не так!
– Врёшь ты всё. Разве пришёл бы ко мне, кабы не страх? Разве не стоит у тебя перед глазами солдат убиенный?
– Не стоит, потому что не убивал я конвойного! Не убивал и всё тут, баста! И не лезь мне под кожу, прокурор грёбаный.
Баклан жадно приложился к бутылке, отпил три больших глотка, поморщился.
– Перестройка долбанная! Даже водку разучились делать – бензином несёт! Фу-у!
Он непроизвольно икнул, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, выгоняя изо рта мерзкий привкус.
– Точку в этом деле поставил Фитиль, – продолжил Баклан, проикавшись. – На конвойном и на себе, сам того не предполагая. Пронюхал, сука, о предстоящем побеге, подрулил в лебёдочную и вкрадчиво так шепчет:
– Давай, Баклан, уйдём вместе. Ты ещё только прокручиваешь свой план, а у меня он готов давно. Осечка исключается, бля буду. План рассчитан на двоих. Когда выйдем к «железке» – катись куда задумал. Я не стал кочевряжиться, согласился. Любой зек знает: с зоны свалить – не простое дело. У Фитиля в плане получалось всё ловко, гладко. В день побега мы с ним на болоте корячились, лежнёвку клали. С утра, не переставая, лил дождь. Намокли мы изрядно. Костерок разложили. Ну и конвойный с нами, разумеется. Больше рядом никого не было. Остальные работали за болотом. Сидим, сушимся: нас двое, солдат и собака при нём. Фитиль сигнал подаёт: пора. Я тут же схватился за живот, прошусь за куст. Солдат поломался немного, но отпустил. Собаке приказал охранять. Сам с Фитилём остался. Всё шло, как по маслу. Оставалось только пушку с конвойного сорвать. Обычно конвоир носит оружие на плече, а тут взял и перевесил на грудь. Ситуация усложнялась. Фитиль решил перестраховаться, воткнул парню перо в живот. Солдат оказался хваткий, успел нажать на курок. Очередь пришлась Фитилю по башке. Смотрю – завалился он, в крови весь, лица не видать. Собака – ни с места. Уставилась на меня, рычит угрожающе. Долго я с ней возился. Толком и не помню, как мне удалось завалить такого волкодава. Всё было, как во сне. Потом дал дёру. Так вот и ушёл. Руку, вот видишь, овчарка порвала. Рана сочится до сих пор – не заживает. Может, подскажешь какую траву приложить?
Баклан облегченно вздохнул, облизнул пересохшие губы. По всему чувствовалось – он во второй раз пережил, уже мысленно, страшную трагедию, разыгравшуюся на болоте.
– И что, вертухаи даже погони за тобой не организовали? – спросил Абросим.
– Почему же? Хватились нас вечером, погнались с собаками. Только ведь я тоже не пальцем деланный. Скатил бревно с берега и сплавился по реке. Сбил собак со следа. Видел с противоположного берега, как они тыкались мордами в осоку.
– Уйти-то, ты ушёл, только вот куда и от кого? – раздумчиво проговорил Абросим. – Как теперь к жизни возвращаться?
– А никак. Теперь – никак. Добился, чего хотел. Достал гниду, и легче мне стало. Жить стану по-человечески. Никто больше не увидит Баклана на зоне. Я своё уже оттянул. Хватит. На рожон не лезть, умно жить – мусора не загребут. Отчим вон, сколько лет в тине сидел. Политический, не урка. И я понаслаждаюсь жизнью.
– Дурак ты, Ромка. Наивный, как пацан. Поймают тебя, рано или поздно.
Абросим плеснул в свою кружку немного водки, молча выпил.
– Ты изворотлив, верно, – продолжил он. – Только вот жизнь иногда совсем иначе поворачивается, чем ты её запланировал. Порой и не догадаешься, что ждёт тебя впереди. Захотят поймать – поймают. Будь уверен. Тебя обязательно станут искать. За своих.
– Вот-вот, за своих. Сразу убьют, не разбираясь. Поставят к стенке и – нет Баклана.
– Зря не поставят. Законы на что?
– Э-э, дед! Ты живёшь ещё в царские времена. Прокуроры с урками не валандаются! О справедливости только в книжках пишут. В жизни всё-ё иначе. Верят буграм, верят воротилам. К ним прислушиваются, их защищают. А мы для них – что пыль на мундире или грязь на сапогах. Помыл, почистил и – опять как новый. Отбросы общества мы. Дунет ветер не с той стороны и – нет нас.
Роман со злостью ударил сапогом по ржавой консервной банке. С глухим звоном она исчезла в темноте.
– Вот так-то, – в который раз беглый зек смачно цыкнул слюной через зубы. – Повидал я людей, насмотрелся на них. Не угодил начальству, не помог воровать – и ты уже на нарах. Будешь умничать – упекут в психушку.
Возражать Абросим не стал.
«В чём-то прав, Ромка, – подумалось ему. – Даже в таком маленьком посёлке, как наш, факты беззакония сплошь и рядом. В больших городах, надо думать, что…», – он не успел домыслить, его прервал Баклан.
– Ты знаешь, в чём смысл жизни? – неожиданно спросил он и выжидающе замолчал, уставившись на старика мутным немигающим взглядом. Абросим не ответил.
– Раз молчишь – стало быть, не знаешь, – обрадовано заговорил вновь Роман Тумачинский. – И, если разобраться, не знает никто. Всякая тварь живёт, прежде всего, для себя. И никому она не нужна. И человек никому не нужен. Не было бы тебя, меня, ещё кого-то и – ничего, планета бы не остановилась. Вот у тебя, я знаю, есть сын. Скажи: можешь ли ты сделать его счастливым? Или, наоборот, он тебя? Молчишь? Потому что это полная чушь! Сказки для глупцов. Счастье даруется судьбой, а не человеком. Вы можете лишь помочь друг другу в чём-то, но не осчастливить. А это большая разница. Ты не знаешь, чего хочет он, а сын не знает твоих тайных помыслов. Каждый человек понимает смысл жизни по-своему, и зависит он от его сокровенных желаний. Вот тебе моя философия, старик.
Баклан изрядно захмелел, его понесло. На зоне у него не было возможности пофилософствовать. Там он мог только думать и молчать. Здесь же старик слушал его с покорностью и не перебивал. Затягиваясь ядрёным самосадом, изредка поддакивал и кивал головой.
– Ты вот что ответь мне, старый мудрец: почему вор никогда не может встать на путь праведный?
– Не хочет, – с уверенностью ответил Абросим. – Судьба человека – в его собственных руках. Каждый куёт её сам. Из зеков тоже получаются мировые мужики. Надо только сильно захотеть. Это как в тайге: заблудился человек, ходит по кругу один раз, второй, третий и постоянно выходит туда, откуда пришёл. Потом остановится, подумает хорошо, в чём причина его неудач и тут же находит правильный путь. Я тебе так скажу: захочет человек шибко – найдёт свою тропу в жизни.
– Не прав, ты, старый. Я ищу её много лет, но почему-то не вижу, не нахожу.
– Значит, не туда смотришь, не там ищешь, коли до сих пор за проволокой.
– Так может рассуждать тот, кто не был на зоне, не видел, что там творится, – со злостью проговорил Роман. На его впалых щеках ходуном заходили желваки. – В УК нет привилегий при отбывании срока. Значит, все осужденные равны. Так?
– Ну, так.
– Тогда почему «паханы» не убирают парашу, не выгоняют кубы на делянке? Где же твой долбаный закон? Молчишь? Я тебе опять отвечу: на Земле пока один закон действует – «пососи» называется. Положение, состояние, сила.
– Что-то я не слыхивал о таком законе, хотя на зоне свой срок мотал.
– Ты чалился на зоне? – Баклан был крайне удивлён.
– Да, в сороковом забрали. Возвращался домой с финской кампании. Как водится, набрал водки по такому случаю. Вещмешок почти пустой был, вот я и набил его бутылками под завязку. Иду, значит, в посёлок. Сколько километров – ты знаешь. Какая дорога от станции – тоже знаешь. Так вот, встречают меня в лесу трое, хотят водку отнять. Просто так. За здорово живёшь. Ну, думаю, дудки вам. Чем мужиков поить-потчевать стану? Я к тому времени две войны уже прошёл. Вначале пришлось померяться силами с япошками на озере Хасан и реке Халхин-Гол, потом перебросили с белофиннами схватиться. Начинал пулемётчиком, а закончил в разведке.
Абросим Митрофанов поднял указательный палец вверх и с гордостью произнёс:
– Кишка тонка у них оказалась. Разведчика удумали свалить.
Баклан с неподдельным интересом слушал рассказ старика.
– Ну, в общем, наподдавал я им как следует, а одному, особо настырному, пришлось по кумполу бутылкой съездить. Оставил их валяться в снегу, а сам ушёл. Наутро ещё сплю под тулупом, а меня уже будят. Двое в фуражках, с околышком. Дали пятёрку. Увезли на Печору. Есть там местечко одно – Иджит-Куртар называется. В ём-то я чуть было ноги не протянул. От голода. Вас, я знаю, хоть кормят по-божески. А в те времена с харчем был полный швах. Дохли поголовно от пеллагры. На всю жизнь запомнил это красивое словцо. Хоронили тут же, сразу за проволокой. Так-то, Рома. А закона твоего там и в помине не было. Это у вас, стало быть, новый, воровской.
Абросим надолго умолк. Молчал и Роман Тумачинский. Они, два человека разных поколений, задали много вопросов друг другу, и каждый из них ответил, как смог, опираясь на личный опыт.
Налетел очередной порыв свежего ветерка, зашумели островерхие пихты. Затухающее пламя вдруг ожило, изогнулось, потом вытянулось и, словно огнедышащий дракончик, попыталось наброситься на сидящих у костра людей. Старик и Баклан встали, не сговариваясь, отошли в сторону. Вечернее небо тихо и незаметно угасло. Светлой полоски на краю горизонта стало не видать. Зелень прибрежных кустов приобрела тёмную окраску и была едва различима.
«Правы зеки, язви их в корень. Всё так и есть. И закон «пососи» работает, это уж точно», – подумал почему-то Абросим и удивился своей мысли.
Спать ему не хотелось, он вновь пристроился у костра с противоположной стороны, а Баклан, не раздумывая, нырнул в шалаш. Оттуда послышался его пьяный голос:
– Слышь, старый, разбуди на зорьке – пойду сдаваться пораньше, пока Ищикин не укатил в район, а то потом его не застать, – довольный своей шуткой он ещё что-то пробормотал невнятно, и уже через минуту внутри шалаша послышался тяжёлый надрывный храп.
Глава 3
Катерина.
Усадьба Бориса Тумачинского стояла не берегу реки. Небольшой дом, рубленный в «лапу», возвышался на высоком фундаменте. Во дворе – коровник, сарай, которые были скрыты от людских глаз за массивными деревянными воротами. Два окна с резными наличниками выходили на улицу, одно – на реку. Участок в восемь соток под картошку и разную мелочь ограждён добротным забором. Вдоль забора – малинник, смородина и крыжовник. В доме, посредине кухни, стояла широкая русская печь. Справа от неё – большая комната-зал, слева – каморка. Так называлась вторая маленькая комната. Её до поступления в техникум занимала Катерина.
После похорон Бориса Львовича встал вопрос: что делать с усадьбой?
Подумав, Мария Прокопьевна – жена Тумачинского – в категоричной форме заявила о своём отъезде. Решила уехать к старшей сестре. Та не возражала и даже обрадовалась такому повороту событий.
Мария Прокопьевна принялась собирать вещи в дорогу.
– Будем доживать свой век вдвоём, – говорила она односельчанам на прощание. – Сестра похоронила мужа десять лет назад и осталась в доме одна. Я – вдова теперь. Вместе нам будет веселее и проще доживать свой век.
Так она говорила всем, кто бы ни спросил.
Истинная же причина отъезда была совсем иной. О ней не произносилось ни слова.
На похороны Бориса Тумачинского не пришёл никто. Проводить его на погост помогал Иван Рваный. Гроб несли четыре изрядно выпивших мужика. Их лица выражали безразличие ко всему происходящему. Казалось, скажи им кто-то в эту минуту: «Мужики, оставьте покойного на обочине, донесёте завтра», – они исполнили бы эту просьбу безропотно. Лишь глаза загорелись бы, заблистали в ожидании очередного преподношения.
За гробом шли Мария Прокопьевна и дочь Катерина. Чуть поодаль плелись две старушки в чёрном одеянии. В посёлке они были известны как любительницы поминального обеда. Вот и все провожающие.
Без лишних слов гроб с телом быстро опустили в могилу, тут же принялись засыпать. Когда небольшой холмик возвысился над землёй, мужики многозначительно посмотрели на вдову.
– Идёмте, помянем, – тихо вымолвила Мария Прокопьевна, и, не оглядываясь, под руку с дочерью, направилась к дому.
Поминки закончились быстро, речей никто не держал. Разошлись молчаливо, незаметно.
И тут Марию Прокопьевну прорвало – она залилась плачем, громко запричитала. Рыдания продолжались до утра, беспрерывно. Жуткая ночь длилась долго, Катерине она показалась бесконечной. Чем дольше слушала она причитания, тем яснее осознавала: отец не был другом для матери. Страдания Марии Прокопьевны не являлись следствием потери близкого человека. Душила обида. Вся её жизнь прошла в посёлке Воскресенск, на виду у людей. Немало было за это время похорон. Прощались с покойным всем посёлком – от малого до старого. Таких похорон, как у Бориса, никогда не бывало. Точно заразного несли его на кладбище. Окна домов зияли пустотой. Даже старые немощные старухи не показывали своих лиц.
Односельчане отвернулись от Тумачинских, как от прокажённых.
Не было предателей в их посёлке. Участники войны если не являлись героями, так, по крайней мере, слыли храбрыми солдатами. Поселковый народ не верил, что Мария Прокопьевна не знала прошлого своего мужа. Им казалось: срывала она его предательство. И если так – значит, обманывала их. А люди обмана не прощают.
После похорон мужа Мария Прокопьевна пыталась заговорить с бабами, убедить их в неправоте, поскольку она действительно ничего не знала.
Бабы слушали её внимательно, кивали головой в знак согласия, а, выслушав, – она это чувствовала – оставались при своём мнении.
Наконец, она поняла: время не залечит ран в душах мужиков – фронтовиков. Гнойник будет сочиться до последних дней жизни. Мария Прокопьевна сильно переживала и вскоре заболела. Катерина отвезла мать в Мончегорск. Через полгода та тихо скончалась на далёком Кольском полуострове.
Катя осталась одна. После окончания техникума она получила распределение в родной посёлок. Изменить что-либо было невозможно, и Катя решила: «Буду выживать. Я родилась здесь и выросла. У меня есть свой дом. Здесь моя малая Родина. Что ещё надо?»
Точка была поставлена.
Сын Абросима Митрофанова – Сергей – окончил институт и также вернулся в Воскресенск. Получил распределение на металлургический завод, на должность мастера. Жил в общежитии, каждые выходные навещал своих родителей. Сергей был старше Кати на пять лет.
Оставаясь по вечерам одна в доме, переделав все домашние дела, Катя садилась в любимое кресло и принималась вязать. Вязала всё, что можно. Носки, варежки, шарфы и платки. В эти тихие вечера она часто вспоминала Сергея. Он ей нравился с детства. Но судьба-злодейка обманула её и вычеркнула из списков претенденток на сердце Сергея. Вначале он считал её маленькой и не обращал никакого внимания. Потом ушёл на службу, а, возвратившись, влюбился в другую девушку. Катя доподлинно знала историю этой любви.
Будучи на службе, Сергей, находясь в увольнении, случайно повстречал старшего брата этой девушки – вора рецидивиста, находящегося во всесоюзном розыске. Много лет назад, когда Сергей был ещё мальчишкой, тот изнасиловал его сестру – Анну, которая не смогла вынести надругательства над собой и повесилась.
Сергей попытался задержать бандита, но был тяжело ранен. Его комиссовали, в посёлок он вернулся с большим шрамом на лице.
Его родители, узнав, что будущая сноха приходится сестрой насильнику их покойной Анны, человеку, который чуть не убил самого Сергея, воспротивились браку сына с этой девушкой. Произошло, как поётся в песне: «А любовь у них совсем была недлинной, может, просто не дождались мы любви».
Без объяснений, подружка Сергея неожиданно уволилась с работы и уехала из Вознесенска. Попытки Сергея разыскать любимую не дали никакого результата. Девушка исчезла из его жизни навсегда.
Но однажды судьба преподнесла Кате подарок. Она часто вспоминает те два дня, которые ей посчастливилось провести вместе с Сергеем.
Незабываемая встреча вспоминалась до мельчайших подробностей.
Сергей учился тогда на пятом курсе института и был приглашён на свадьбу однокурсником, с которым проживал в одной комнате студенческого общежития. Катя также была приглашена на свадьбу. Сергей этого не знал.
К началу церемонии он опоздал и попал на свадьбу в тот момент, когда все гости были уже навеселе. Среди них он увидел Катю. Разрумянившаяся, весёлая и удалая, она была в центре внимания. Свадьба пела и плясала. Сергей неоднократно приглашал Катю на танец, и каждый раз чувствовал её притяжение.
«Как она повзрослела, – подумал тогда Сергей. – Была тонконогая пигалица и – на тебе! Из золушки превратилась в красавицу!»
Сергей, потеряв любимую девушку, прожил четыре года в общежитии, не отыскав ей замены. Были друзья, учёба, сессии, вечеринки и даже настоящие попойки. Встречались, правда, иногда бесшабашные девицы, которые дарили ему ласки, но он быстро с ними расставался.
И вдруг – встреча с Катей.
– Явление Христа народу, – пошутил он в перерыве между танцами и застольем, обменявшись с женихом своими впечатлениями о девушке.
– Ну и крути штурвал дальше, – поучительно заметил Саша. – С курса не собьёшься. Если всё будет на мази – мигни, я тебе сюрприз устрою.
– Что за сюрприз? – спросил Сергей и, не получив вразумительного ответа от друга, вскоре забыл про разговор.
Он приглашал Катю танцевать беспрестанно, усматривая, что нравится девушке. Это видно было без слов. Катя смотрела на него снизу в верх, с нескрываемым восхищением, чуть приоткрыв красивые тонкие губы.
«Почему она краснеет? – удивлялся Сергей. – В детстве играли в гляделки до слёз в глазах, и ничего подобного не происходило. Странно».
«Почему он так внимательно изучает меня? – задавала вопрос себе Катя и не могла оторвать взгляд от лица Сергея. – Сколько же лет я не видела его вот так близко? Шесть? Семь?»
Лицо Сергея казалось ей прежним, и опять же в нём угадывалось что-то новое, незнакомое. А что – Катя не могла понять.
– Чему улыбаешься? – спросил Сергей.
– Так. Радуюсь за невесту. Хорошего парня отхватила.
– Да-а, Сашка парень, что надо! Из флотских, как и я. А на флоте, знаешь, всему выучили. Готовый хозяин. Всё знает, всё умеет. Галка за ним будет, как за каменной стеной.
Так, в танцах, развлечениях и обильном застолье время незаметно приблизилось к полуночи. Пора было расходиться. Расквартированием приезжих занимался сам жених.
– Серёга, – тихо позвал он друга.
– Что? – так же тихо отозвался Сергей.
– Ну что, понравилась голубка?
– Так я её ещё с детства знаю.
– Я тебя не спрашиваю, когда ты видел её в последний раз. Задаю конкретный вопрос: Понравилась?
– Да.
– Тогда иди за мной.
Друзья вышли на крыльцо. На улице – ни зги. Постояли с минуту, присмотрелись. Когда глаза привыкли к темноте – стали вырисовываться контуры речки и ближайших домов.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71506087?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Михаил Александрович Каюрин
В таёжном посёлке кончает жизнь самоубийством начальник лесосплавной конторы – бывший немецкий каратель, тридцать лет скрывавшийся под чужой фамилией. Подтверждением злодеяний оборотня становится обнаруженная в его доме страшная находка – зубные протезы из золота расстрелянных людей. Его невиновная дочь становится изгоем. Он нападок односельчан девушку спасает вернувшийся в посёлок парень, не предполагая, чем обернётся его благородный поступок.
Михаил Каюрин
Таёжная история
Глава 1.
Возмездие через тридцать лет.
В последний день июля, когда уже сгустились сумерки, в окно дома мастера лесосплавной конторы Бориса Тумачинского кто-то тихо постучал.
Борис Львович подошёл к окну, протёр его ладонью, будто оно было грязным, пристально вгляделся и увидел лицо приёмного сына Романа.
Сердце ёкнуло и словно оборвалось; потом, после незримой пробуксовки, гулко заходило в груди.
Срок наказания Романа был определён в восемь лет и истекал только через три года. Досрочного освобождения быть не могло.
«Бежал отморозок», – с тревогой подумал Борис Львович и, мелко семеня ногами, заспешил к двери.
– Не ждал? – вместо приветствия зло вымолвил Роман, когда перед ним открылась дверь, и, оттеснив отчима, уверенно прошёл в избу.
– Не ждал, никак не ждал, – дрогнувшим голосом произнёс Борис Львович, закрыл дверь на крючок и последовал за нежданным гостем.
– А ты, как я вижу, и не рад встрече со мной? – бросил на ходу Роман и, не снимая сапог, прошагал в комнату. Оглядевшись вокруг, плюхнулся в мягкое кресло.
Борис Львович промолчал и замер на месте.
– Так и будешь торчать передо мной? Садись, потолкуем, – Роман впился глазами в лицо отчима и с полминуты сверлил его острым немигающим взглядом. – Думаю, нам есть о чём повазьгать.
Борис Львович не выдержал, отвёл глаза. Узкие худые плечи его опустились, сам он съёжился, точно щенок, на которого прицыкнул свирепый хозяин, и осторожно присел на край табурета.
– Ну, как поживаешь? Как мать? Сестрёнка моя как? Скучали по мне? – едва заметная, с ехидцей, ухмылка скользнула по лицу Романа.
Борис Львович будто не заметил иронии, неопределённо пожал плечами:
– Живём помаленьку, хлеб жуём. Мать к сестре уехала, повидаться захотелось. Катерина диплом получила и сразу отправилась с друзьями в турпоход по реке. А я, как видишь, – дома, собаку стерегу, курам нестись помогаю.
– Так-так… Хозяйством, говоришь, занимаешься? – Роман обвел взглядом комнату. – Ну, а визит мой тебя не удивляет?
– Удивляет, Рома. Очень даже удивляет. Срок ведь немалый был объявлен и не истёк ещё…
– Вот-вот, немалый срок судья мне отмерил. Правильно толкуешь. Но со мной такая интересная штука приключилась, что не смог я чалиться от звонка до звонка. К тебе, понимаешь ли, потянуло. Да так сильно потянуло, что я даже спать по ночам перестал – вот как захотелось увидеть отца любимого! – Роман рубанул ребром ладони по горлу.
– Не догадываешься, отчего вдруг зародилось во мне такое неуёмное желание? – осклабился Роман.
– Говори, Рома, без тумана. То, что ты в бегах, я уже догадался. Нужна помощь? Скажи, помогу, если это в моих силах.
– Э-э, тятенька, совсем, видать, ты запамятовал, как на Руси гостя встречают! Забыл? Тогда вспоминай быстро и тащи на стол, что в доме имеется! Да не скупись – знаю я тебя! Промочим горло – разговор сам покатится.
Наглое поведение Романа глубоко возмущало Бориса Львовича, пронизывая до самой печёнки. Однако, открыто выразить своё негодование он не решался – страх перед физической силой пасынка брал верх.
Он безропотно исполнил всё, что потребовал от него Роман.
Этот страх появился не вдруг и не сейчас, когда уже наступила старость и силы в значительной степени поубавилось. Боязнь физических страданий обнаружилась ещё в юном возрасте. При виде крепких кулаков осерчавших сорванцов его всегда охватывал ужас. Уже тогда он впервые задумался: почему люди бьют друг друга? А главное, нужно ли сносить боль, причиняемую обидчиком? Нельзя ли решать проблемы как-то иначе? И стал постигать червивую науку изворотливости.
«Ни к чему давать себя в обиду и получать тумаки, если есть голова на плечах, – рассуждал Боря в десять лет. – Пусть балбесы расплачиваются, у них и кожа толще, и боль переносится легче».
И он изворачивался. Виртуозно. Совестью никогда не мучился, хотя способы его изворотливости были настолько подлыми и омерзительными, что, если бы о них узнала хотя бы одна живая душа – ему пришлось бы, по всей вероятности, сразу записаться в инвалиды. Но, как бы то ни было, рукоприкладства по отношению к себе Боря больше не допускал.
Захмелел Роман быстро, хотя закусывал много и с жадностью. Закурив, развалился в кресле.
– Сядь! – пьяно приказал он отчиму, показывая заскорузлым пальцем в пол. – Толковище проведём!
Борис Львович подвинул табурет ближе, медленно опустился на него, сжался в комок.
– Скажи-ка мне, лучший мастер лесосплавной конторы: сколько же людей ты угробил за свою жизнь? Сколько баб, мужиков, детишек малых? Каждого помнишь, или все на одно лицо?
Пьяная поволока в глазах Романа исчезла, её выжег бешеный огонь гнева. Лицо Бориса Львовича вытянулось, сделалось мёртво-бледным, лоб покрылся испариной.
Тридцать пять лет он ждал этого часа. Сотни картин расплаты за своё предательство видел во снах. Кричал и вскакивал по ночам, но такого конца предвидеть не мог.
– Что…что…несёшь-то, Рома? О чём говоришь? Побойся Бога!
– Ага-а, трухнул, гнида тифозная! Бога на помощь позвал? Значит, не врал мне Саид: лучший мастер лесосплава – фашистский прихвостень, безжалостный каратель и душегуб! А я, в натуре, не поверил вначале полоумному старику, даже рожу ему размалевал. Уразумел, сволочь фашистская, о ком толкую?
– Конечно же, нет, Рома! Какой Саид? Опять ты загадками заговорил – ничего в толк не возьму. Давай-ка лучше опрокинем ещё по маленькой.
Борис Львович суетливо схватил початую бутылку, горлышко дробью застучало о край гранёной стопки.
– Возьми, Рома, выпей, закуси огурчиком, – он протянул водку, подвинул тарелку с закуской. Его руки сильно тряслись.
– Поставь! – рыкнул на него Роман. – Сам налью и выпью, коль захочу. А с с-сукой помойной мне пить западло!
Точно увесистой печатью скрепил он свои слова ударом кулака по столу. Посуда подпрыгнула, наполненная стопка опрокинулась на скатерть.
– Погоди шуметь-то, Рома! Не надо буянить, в самом деле. Не дай Бог, услышит кто – каюк тебе, век свободы не видать.
– Не услышат! Я тебя, гада ползучего, удавлю сейчас по-тихому. Пикнуть не успеешь!
Роман приподнялся, тряхнул головой и, по-бычьи опустив её, двинулся вокруг стола к отчиму.
– Отец мой тебе не снится? Не приходит по ночам с верёвкой на шее?
Борис Львович сидел, ни жив, ни мёртв. Словно прирос к стулу, и не мог встать. Он осознал, наконец, что Роман не шутит, объяснений и покаяний не ждёт. Конец близок, и предотвратить его уже невозможно. Настал-таки час расплаты, и жизнь его через минуту оборвётся.
От страха и безысходности Бориса Львовича охватил неописуемый ужас. Он закричал истошно и дико, закатив глаза к потолку, и был похож в это время на одинокого волка в лунную морозную ночь, жуткий тоскливый вой которого леденит душу.
Роман не выдержал. Смачно выругавшись, с размаху ударил отчима в подбородок. Слабое усохшее тело, подобно тощему полену, отлетевшему от расколотой чурки, распласталось на ковре.
– Тьфу, паскуда! Даже умереть-то не можешь по-человечески – орёшь, как недорезанная свинья!
Роман вернулся к столу, схватил початую бутылку водки и принялся пить из горлышка.
– Саид тоже оказался в плену у немцев, но не ссучился, как ты. Партизан не вешал, невинных людей не расстреливал. Ты же, обмылок, сам вызвался повесить батю моего. Саид рассказал о твоих победах.
Роман подошёл к отчиму, пнул ногой в бок.
– Живой, падла? Тогда подыши пока, я не всё ещё сказал.
За окном послышались голоса. Через минуту дверь в избу заходила от требовательных ударов снаружи. Роман колебался: отпирать дверь или нет?
«Отпереть, – рассуждал он про себя – значит, проститься с волей. Значит, опять зона, построения, проверки. Это в лучшем случае. В худшем – вышак. Смерть солдата-конвоира не простят. Доказать непричастность к ней не получится. Нет свидетелей. Да и кто возьмётся защищать урку с тремя ходками по кличке Баклан? Кому я нужен? А вот расправиться со мной желающие найдутся. Майор Нафиков создаст такие условия, что сам воткнёшь в себя заточку, чтобы не мучиться».
Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери.
Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.
Два здоровенных мужика – Трофим и Петро – ворвались в избу.
– Чё тут деется-то? – выдохнули они разом. – Хто кричал?
Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:
– Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.
Он взял свою полосатую куртку, добавил:
– Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! – Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:
– Не Тумачинский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная – Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, такой, со шнурком.
Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.
– Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? – Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.
Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.
– Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! – раздался вдруг надрывный голос Тумачинского. – Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях – вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!
Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима неотрывно, ноздри его часто и широко открывались.
– Пусти, Трофим, не то я и в самом деле порешу его. Пусти, душно мне что-то.
Мужики переглянулись. В их головах стояла густая каша, которую трудно было размешать: Тумачинский, заслуженный человек, хозяин лесосплава, их воспитатель и защитник, и вдруг – такое! Человек – начальник, которому они верили и беспрекословно подчинялись долгие годы, к которому шли за советом, ибо другого должностного лица в маленьком таёжном посёлке просто не существовало, – изверг и убийца. Мозговые извилины мужиков отказывались работать в этом направлении. Они в растерянности топтались у порога, туго соображали, как же им поступить.
Роман остановился напротив Трофима, ждал. Тот не выдержал, сошел с порога, неуклюже посторонился.
– У вас кто участковый? Не Ищикин ли всё ещё? – спросил Роман, остановившись в дверях.
– О-он, – с одобрением протянул Петро. – Всё ещё он. Бессменный.
– В таком случае, передайте ему моё с кисточкой, – Роман криво усмехнулся. – Пусть не гоняется за Бакланом. Бесполезно. Не найдёт. Не для того я из зоны свалил, чтобы снова на нары забраться. Меня малина ждёт – волей буду наслаждаться. Так и передайте.
Дверь за Романом со стоном затворилась, в избе воцарилась тишина.
Тумачинский воспользовался паузой по-своему. Взглянув искоса на Петра, перевёл взгляд на Трофима, и с необычайно лёгкой, почти кошачьей прытью подскочил к нему. Обхватив давно немытые сапоги, запричитал:
– Господи Иисусе! Сынки мои хорошие! Не убивайте, пощадите старого! Мне и жить-то осталось всего ничего. Сам ведь скоро помру.
Мужики, хмуро насупившись, смотрели исподлобья, как отчим Романа вьётся ужом у их ног.
– Ну, был грех в молодости, не отрицаю. Испугался я, оттого и струсил. Но, время-то, какое было? Лихолетье! Месяцами не знали, где фронт, где тыл. Окружили однажды нас фрицы на опушке леса – грязных, голодных, оборванных. Уничтожить решили, всех до единого солдата. Стреляли на моих глазах тех, кто не перешёл на их сторону. И меня бы расстреляли! А я жить хотел. Жи-ить! Вы понимаете?! Разве нет такого права у человека? Разве не для жизни меня мать родила?
Мужики продолжали молчать, переминались с ноги на ногу.
– Та-ак, вот оно, значит, какое дело, – неопределённо проговорил Петро и снова умолк.
Тумачинскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.
– Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина – не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Не говорите никому, что здесь слышали, и – всё! Ромка – беглый зэк. Он, шельма, изворотливый, его нескоро возьмут. А и возьмут – не сразу поверят его россказням. Пока проверки, то да сё – пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите – сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности – всё есть у меня. Выбирайте!
Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:
– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите за молчание?
Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Тумачинский ничком уткнулся в ковёр.
– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!
Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку.
Он приблизился к Тумачинскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:
– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?
– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.
Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Тумачинский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.
Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать.
Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Тумачинского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки.
Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.
Разбираться не пришлось. Тумачинский-Семёнов покончил жизнь самоубийством. Достал из чулана крепкий двужильный провод и затянул на шее.
Николка-власть пощупал пульс Бориса Львовича. Убедившись, что тот мёртв, приказал мужикам запереть дверь.
– Зачем? – удивлённо спросил Трофим. – Наш мастер уже не сможет сбежать.
– Нужно сохранить следы для следствия. А то набегут сюда любопытные, всё истопчут.
– А-а, – разом протянули мужики понятливо. – Сделаем, раз такое дело.
Не дожидаясь, когда Трофим и Петро исполнят его приказание, Ищикин направился в контору правления посёлка, где у него была маленькая комната-кабинет. С большим трудом дозвонился в город, сообщил о случившемся.
На следующий день приехал следователь, поспрашивал односельчан о Тумачинском, о беглом Романе, составил протокол и отбыл обратно в город.
На этом всё и закончилось.
Глава 2
Ночь у Гиблого Яра
Вечерело. Солнце скатилось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Сколько раз вот так за тридцать лет, в одиночку, приходилось встречать сумерки Абросиму Митрофанову на берегу реки! Несчётное количество!
Река чаровала Абросима загадочным шёпотом течения и всплесками крупной рыбы. В разное время суток она воспринималась по-разному.
Вечером падающий диск солнца превращал воду в движущийся поток огненной лавы, и тогда в душе старика появлялась печаль, в памяти всплывали картины молодости.
Утренняя же гладь с золотым отливом, наоборот, порождала в нём светлые мысли, уносила в будущее. И каждый раз его чувства обострялись по-новому, ни разу не повторяясь. Они заставляли невольно задуматься о безвозвратности мига жизни. Вспоминалось детство, и, к удивлению, Абросим видел себя со стороны…
…Вот он, держась за бабушкин подол, стоит на обрывистом берегу реки. Голубые бусинки глаз с нескрываемым любопытством устремлены вдаль, где река делает изгиб. Там он видит плоты и людей, стоящих на них.
– Сё это? – спрашивает малышка Абросим бабушку, указывая пальчиком на плоты.
– Люди, внучек, рабы божьи.
– А сё они делают?
– Плоты гонят, лес сплавляют.
– Засем?
– Так графу Голицыну угодно.
Абросим некоторое время молчит, потом мечтательно произносит:
– Я тозе хосю гнать плоты.
– Будешь и ты гнать, когда подрастёшь. Весь наш род лес сплавляет. И баржи с рудой тоже.
Затем он видит себя в шесть лет. Впервые, страшно волнуясь, переправляет на противоположный берег всех желающих. Утлая лодка-плоскодонка чуть не вся ушла под воду и неуклюже отчаливает от берега.
Абросим ещё жидковат, и весло для него кажется неимоверно тяжёлым. Неокрепшие мускулы рук предательски подрагивают под рубашкой. Закусив губу от натуги, он медленно тянет весло на себя.
В тринадцать лет, вопреки негласным правилам, отец Абросима – Фёдор Митрофанов – взял сына на сплав руды. Взял, чтобы испытать и закалить будущего сплавщика.
В те далёкие времена тринадцатилетний возраст подростка, по местным меркам, считался как бы началом становления мужчины, точкой отсчёта вхождения во взрослую жизнь. Парнишке поручалась уже любая крестьянская работа. Правда, взрослые, всё-таки, присматривали за ходом её исполнения.
Когда поступила команда собираться в дорогу – Абросим едва не задохнулся от гордости, распиравшей его грудь.
Фёдор Митрофанов и его семеро братьев подряжались ежегодно у приказчиков графа Голицына. Сплавляли по реке руду.
Многие пытались конкурировать с братьями, желая подзаработать на сплаве. Но их попытки заканчивались неудачей. Не удавалось завистливым плотогонам удержать гружёный шитик на стержне стремительного потока реки.
Мощная струя течения захватывала неуклюжую баржу и швыряла на прибрежные скалы. Со скрежетом лопались борта, и руда шла на дно. Подряд расторгался, неудачник возмещал убытки из собственного кармана.
Братьям Митрофановым удача сопутствовала каждый сезон.
… Абросим вздрогнул и открыл глаза. Видения сплава исчезли. Он понял, что немного вздремнул, поскольку небо заметно почернело. Занавес тьмы уже зашторил просвет между деревьями, и тайга стала выглядеть ещё величественнее.
Утром Абросиму предстояла работа, ради которой, в общем-то, он и поднялся вверх по реке. Старик подрядился в лесосплавной конторе на заготовку мха. В посёлке возводили двухквартирные дома из деревянного бруса и без мха обойтись было нельзя.
Впервые Абросим Митрофанов появился здесь около тридцати лет назад и место ему сразу понравилось безлюдностью и первозданной тишиной. В народе это место называлось Гиблым Яром, и люди старались обходить его стороной. Гиблым – потому что здесь иногда гибли люди, повстречавшись с беглыми заключёнными. Река в этом месте делала большой изгиб, создавая самое короткое расстояние от колонии с особым режимом.
Рецидивисты в полосатой робе, вырвавшись из-за колючей проволоки, шли сразу к реке. Встретив на своём пути охотника и ли рыболова, они забирали у него продукты, одежду и лодку. Самого же человека безжалостно убивали. За ночь беглецам удавалось уходить по реке очень далеко.
Но Абросим Митрофанов игнорировал опасения и лучшего места для своих нужд не желал.
Нынешним летом вновь был побег. Из колонии бежал Роман Тумачинский по кличке Баклан.
После встречи с отчимом он ушёл в тайгу и словно растворился в ней.
Несколько раз участковый милиционер Николай Ищикин делал вылазки-облавы на беглеца. Но тщетно. Капитан и сам понимал: искать Баклана в тайге бесполезно. Не таков он, чтобы залечь где-нибудь в пихтаче и хлестать водку. Беглый заключённый в тайге – что иголка в стогу сена.
С реки подул влажный прохладный ветерок. Абросим встал, достал из шалаша телогрейку, набросил на плечи.
Разжёг костёр, потом снова улёгся в своё ложе. Чуть слышно шелестел прибрежный ивняк. Ленивые волны, набегая на галечник, создавали монотонно-убаюкивающую мелодию. Незаметно для себя старик вновь задремал.
Ему приснилась старшая дочь Анна, безвременно ушедшая из жизни пятнадцать лет назад. Стройная, чернявая, с распущенными до плеч волосами, она стояла на высоком берегу реки и что-то кричала ему вниз, где он смолил лодку, подготавливая к сезону.
…Случилось это в год её совершеннолетия. Красотой природа наделила Анну щедро – от парней не было отбоя. А она выделила среди всех поклонников лишь одного – молчаливого вальщика леса Костю.
Васька Ермаков знал о взаимоотношениях Анны и Кости, но никак не мог смириться с мыслью, что девушка достанется не ему. С завидным терпением он переносил все её дерзости и насмешки над собой. Когда понял окончательно, что у него нет никаких шансов на взаимность, решил отомстить Анне, растоптать её любовь. Васька принялся следить за влюблёнными ежедневно, следуя за ними по пятам.
Однажды, как только стемнело, Васька засел в густом пихтаче и стал ждать. Словно зверь на охоте, он приготовился к нападению.
Едва девушка миновала его – выскочил из засады, в два прыжка очутился на тропинке и рысью набросился на неё сзади.
Закричать Анна не успела – зажав ей рот грязной ладонью и матерно ругаясь, негодяй мгновенно подмял её под себя и с животной страстью в теле разорвал на ней одежду…
В ту же ночь Анна повесилась. Не в силах пережить случившееся, она забралась на самую вершину старого осокоря, скрутила жгутом любимую косынку в ромашках – подарок Кости, – изготовила петлю и набросила себе на шею.
Наутро всё население их небольшого таёжного посёлка в скорбном молчании собралось у холма, на котором гордо и одиноко возвышался могучий осокорь.
Посреди холма, обхватив руками, казалось, намертво ствол дерева, голосила мать Анны – Ефросинья. Абросим же, онемев от внезапно обрушившегося горя, бестолково топтался подле неё, поглаживал беспрестанно жену по голове, и бросал на людей затуманенный взор. Слёз у него не было – красные воспалённые глаза выражали душевную боль намного ярче, нежели бы он плакал.
Когда к дереву подошёл милиционер и, отстранив рыдавшую Ефросинью, собрался взобраться на осокорь, чтобы срезать петлю, из толпы вдруг выбежал Костя. С негодованием в голосе он громко закричал:
– Постойте! Что вы делаете?! Как можно?
Милиционер вначале опешил, не понимая, что от него требуется. Потом, заглянув в глаза парню, посторонился.
Спускал на землю мёртвую Анну Костя очень долго, осторожно и бережно, словно боялся причинить любимой нестерпимую боль. Закончив, взял её в последний раз на руки и понёс к машине, как невесту. Поцеловал Анну в лоб и громко, как-то неумело, с выкриками, разрыдался…
– Проснись, батя! – неожиданно произнёс кто-то рядом громким голосом.
Абросим открыл глаза, резко приподнялся, сел. Перед ним стоял Роман Тумачинский.
– Ты что это по ночам колобродишь-то? – первое, что пришло на ум, спросил спросонок старик.
– Не спится отчего-то на земле – сказывается привычка отдыхать на нарах, – Баклан осклабился и подошёл ближе, присел на корточки рядом. – Обитаю я сейчас неподалёку от тебя. Стало быть, мы соседи. Вот я и подумал: а почему бы не потрясти губой с хорошим человеком? Верно? Может, потом у меня сон какой-нибудь звездастый завяжется.
Абросим достал кисет, принялся раскуривать трубку.
– Третью неделю по тайге петляю, а кажется, будто третий месяц пошёл, – продолжил Роман. – Как заяц. Достал меня ваш участковый мент, никакого покоя от него. И что он такой службистый? Не знаешь, случайно? Сидел бы себе в посёлке, да самогонщиков ловил. А то, всякое в тайге случается, – напорется, ненароком, на что-нибудь острое.
– Не угрожай – не боится Николка-власть никого, – резко сказал Абросим. – Он человек правильный, справедливый, бояться вашего брата не в его характере. Да и не нужен ты ему. Он распоряжения из района исполняет. В посёлке объявил: нет тебя тут. Так-то вот.
– Ну-ну. Лей песню, жаворонок, лей. Видал я, как он распоряжения исполняет, разведчик долбанный. Со стороны зырил за ним.
Мужчины помолчали. Осокоревая трубка Абросима, видать, забилась, он с трудом высасывал из неё ядовитый дым.
– Что же ты никуда не подался? – спросил старик, пытаясь прочистить отверстие в трубке сухой соломинкой.
– Некуда пока. Умер заветный адресок, вот и вынужден ждать новую прописку, – блатным жаргоном процедил Баклан. – Сегодня скатался на товарняке до Утёса, жратвы набрал. На обратном пути тебя заприметил. Решил вечерком навестить. Тоска, понимаешь ли, одолела, начинаю сходить с ума. Надеюсь, ты не дятел, не настучишь? На зоне о тебе многие знают. Рассчитывают на помощь, если что.
Чувствовалось, Роману после многих дней одиночества хочется выговориться.
Абросим продолжил разговор:
– Ты, Ромка, на жизнь не жалуйся – сам себе выбрал дорогу в колдобинах. Совета не спрашивал. Вот и ходи по тайге молчаливо, как леший.
– Это моё дело, в натуре, какой дорогой кандыбать! Здесь хоть и одиноко, но по-всякому лучше, чем на зоне. И знай, старый, на нары я больше не вернусь. Наберу вот жирок, как утка, и – в путь отправлюсь. Хо-ро-шие денёчки настанут! Всё ещё у меня впереди…
Баклан мечтательно закрыл веки. Потом открыл и сплюнул.
– Лишь бы Ищикин очередную облаву не устроил, падла! Известно мне, как он умеет пыль в глаза пускать. Боец невидимого фронта. Ходит по посёлку, нюхает, нюхает, а потом – бац! – и в дамки. Но сюда, я думаю, он не скоро нарисуется.
Роман, как бы засомневавшись, пристально посмотрел на Абросима, добавил:
– Если, конечно, дятел не поможет.
– Не бойся, не сдам. Ты сам угодишь в его силки.
– Да ну? Это он такое тебе наплёл?
Старик пропустил вопрос мимо ушей и неожиданно спросил:
– Скажи, верно ли в посёлке судачат, будто ты из лагеря ушёл, чтобы отчима порешить?
– Ты что, Абросим, исповеди ждёшь от меня? Напрасно. Ты не поп, я – не грешник.
– Понимай, как хочешь, но ответь мне. Совет дам.
– Хе-хе, сове-етчик нашёлся! Не смеши толстую задницу – она и без того смешная. Что ты можешь мне насоветовать, темнота дремучая? Ты хоть представляешь, сколько советов я получил за свою жизнь? Нет? Тогда скажу тебе: если исписать эти советы на бумаге – вагон макулатуры получится. Вот так. И кто советовал! Тузы в папахах – вот кто. Нечета тебе, понял? А на волю так никто и не выпустил – пришлось самому выбираться. Сове-ет дам! Не нуждаюсь я в твоих советах! Врубаешся, старый?
Баклан поднялся с корточек, взволнованно заходил у костра.
– Так верная молва или нет? – настойчиво повторил вопрос старик. Он словно не слышал, о чём распалялся беглый зек. Кустистые седые брови Абросима в ожидании ответа сдвинулись к переносице.
– Допустим, так, и что? – как под гипнозом покорно ответил Баклан. – Укорять будешь? Падлу фашистскую оправдывать?
Абросим раздумчиво спросил:
– Ты точно уверен, что отчим твой с немцами заодно был?
– За чмо гнилое меня держишь? Я без малого пятнадцать лет на зонах, портрет свой поистрепал от сладкой лагерной жизни, но ты-то меня всё равно признал? И его опознал один человек. Саид, узбек. Горку на зоне держит.
– Что держит? – не понимая, переспросил Абросим. – Какую горку?
– Бизнес есть такой на зоне. Неплохую прибыль приносит Саиду, между прочим. – Баклан криво усмехнулся. – Однажды ему удалось убедить начальника биржи, чтобы не вывозить опил за пределы зоны, запудрил тому мозги чем-то. Опил после распиловки леса стали складывать в кучу. За несколько лет образовалась высокая гора. Проложили туда трап, наверху соорудили беседку. А за зоной у нас находится котлопункт – столовая, иначе говоря. Сотрудники колонии кормятся там – офицеры, прапоры и прочая шушера. Так вот, с этой горки человек за проволокой виден, как на ладони. Саид это всё подметил. Обратил внимание на то, что на котлопункте работают одни бабы. Молодые, сытые тёлки, как на подбор. Он и придумал использовать их в качестве наглядного пособия для томящихся зеков. Через легавых они получают от Саида бабки. Причём – немалые. Отрабатывают очень легко.
– Постой, какие бабки? – опять спросил Абросим, не понимая жаргона рассказчика.
– Я же сказал: немалые, большей частью зеленью.
– Что за бабки, какая зелень? Причём здесь трава огородная? – в недоумении рассудил старик.
– Тьфу, тундра! – незлобиво сплюнул Баклан.
– Бабки – деньги, зелень – доллары. Врубился?
– Говори понятно, чего голову морочишь? И не ори – я не глухой.
– Ладно, замётано. Въезжай на будущее. Короче, работу эту тёлки перехватывают друг у дружки. Иногда даже дерутся между собой.
– А что за работа такая, из-за которой они мутузятся?
– Э-э, работа очень простая. Выряжаются в чёрные чулки с резинкой чуть выше колена, нацепляют короткую юбку и медленно тащатся вдоль зоны. Несколько раз останавливаются, задирают юбку, поправляют чулки. Зек сидит в это время в беседке, смотрит через бинокль. Представь себя на месте мужика, который лет пять-шесть не видел голой бабы. Она ещё не успеет юбку задрать, а он уже приплыл. Так-то вот, старый. Перестройка в стране. Бизнес и на зону проник.
– Срамота, – неодобрительно отозвался Абросим Митрофанов.
– Ха-ха-ха, – залился смехом Баклан. – Про секс, наверно, тоже ничего не слышал?
– Ты про Саида начал рассказывать, – прервал старик развеселившегося Романа.
– Ладно, слушай, коль заинтересовался, – лицо Баклана сделалось серьёзным.
– Саид, как и мой отчим, был в плену у немцев. После войны его осудили за предательство. Так вот, отмотал он свой четвертак, а на волю не захотел. Незадолго до освобождения рванул за проволоку, чтобы пятёрку добавили. Для него не существовало другого жилья, кроме барака на зоне. Потом всё же освободился. Куда ехать? В Ташкент? Нет там никого: ни родных, ни близких. Крышу над головой не выделит ни одна из структур. Ксива не позволяет. Где жить? Вот и мотнул он на столицу пучиться. Ни разу не был в ней. Стал отираться на вокзалах. Там и повстречал однажды моего отчима. Ходил за ним, присматривался, сомневался. Потом подошёл и назвал по фамилии. Семёновым, значит, окликнул. Хотел потолковать, да осечка вышла. Мой родственничек смекнул, что к чему, завёл его в какой-то двор и двинул металлическим прутком по кумполу. Да, видно, не рассчитал малость. Узбек не окочурился – череп крепким оказался. Выздоровел и опять бродяжничал. Только недолго. Спёр что-то и на родную зону вернулся. Радости не было предела. Намаялся на воле бедолага, – Роман усмехнулся, оторвал взгляд от Абросима Митрофанова, уставился куда-то мимо его, продолжил:
– У меня к этому времени оставшийся трёшник начал уже отматываться. Не поверишь – принялся я о смысле жизни задумываться. Лежал порой на нарах с открытыми глазами ночи напролёт. Думал, что же буду делать, когда на свободу выйду. Катька, сестра моя, будто мысли читала, писала толстенные письма. В них я часто находил ответы на свои вопросы. Однажды получаю от неё очередное послание. Вскрываю конверт – там вырезка из районной газетки. Сияющий отчим снят, внизу приписка: «Лучший мастер лесосплавной конторы». Было это в сарае, где лебёдки установлены, там у нас чифирня располагалась. Вдруг, как из-под земли, Саид нарисовался. Он любитель клянчить вторачок. Я с гордостью показал ему вырезку. Минут пять разглядывал он снимок. Поцокает языком – замолчит. Притянет клочок газетки к носу – опять поцокает. Внимательно так разглядывал, я, помнится, даже матюгнул его. Обидчивый узбек, в любом слове усматривал подковырку. А тут и матюг пропустил мимо ушей. Поцокал в последний раз и говорит мне: «На полицая Семёнова шибко похожа. Очень шибко. Его я в Москве видал. Он Саид башка разбил. Саид долго-долго болел. Вот».
Будто дёгтем вымазал он меня своими словами. Вскипел я тогда сильно и съездил узкоглазому по морде. Недобитым фашистом обозвал. Думал, со злым умыслом он так, чтобы позлить меня. А он поднялся, кровь отхаркнул и снова своё: «Полицай Семёнов это. Точно. Зверь-человек. Я плен был, у немцев в лагере. Семёнов бил Саид больно-больно. Саид предатель сделал. Семёнов драпал, Саид нет. Саид четвертак получил».
– Не поверил я вначале, а у самого под сердцем засвербело что-то, будто червяк завёлся. На другой день подваливаю я к узбеку, вопросы задаю. И, понимаешь ли, сошлось всё: и рост, и походка – ходил отчим левым плечом вперёд, – и даже бородавка за ухом. Откуда Саиду знать об этом? Скажи? Да и я стал припоминать кое-что. В школе ещё было. Курскую дугу проходили мы по истории. Спросил я его: «Где ты, батя, воевал в это время? Не под Курском ли?» – Отчим засуетился вдруг, затрясся отчего-то, накричал на меня и ничего не ответил. Короче, поверил я Саиду, и захотелось мне на свободу. Досрочно. Терпежу не стало. Вынь эту свободу, да предоставь мне. Внутри всё ходуном ходит, печёнка ноет. Вот, думаю, гад какой! Я магазин брал – восьмёрку впаяли. А он – Родину продал. Ро-одину! Десятки, может, сотни жизней загубил – и на свободе! Припёрся в наш дом, прикинулся другом отца, пригрелся у матери на груди и в лучшие люди вышел. Как же так, думаю? Где же справедливость? И решил я дать тягу из зоны.
Дым от костра рванулся в сторону, окутал Баклана. Он поперхнулся, закашлялся. Встал, потоптался немного и перешёл на противоположную сторону. Толкнул сапогом бревно, изъеденное короедом до трухи, проверяя его на устойчивость, и грузно сел.
Мысли Романа были где-то далеко, собираясь в один большой клубок, и взор, тягучий и страдающий, устремился в невидимую точку в глубинах огня.
– Дай твоего табачку – саднит что-то внутри, – после длительной паузы обратился он к Абросиму. – Мой-то – дрянь, трава вонючая. Где его только вырастили?
Старик протянул кисет, Баклан скрутил козью ножку. Глубоко затянувшись, закашлялся.
– Во-о, то, что надо! – похвалил он табак.
Абросим промолчал, никак не отреагировав на похвалу. Тяжёлый груз опустился на сердце, сдавил грудь, сделав тело каменным. Он знал Ромку Тумачинского с малолетства. Помнил, как впервые оступился парнишка и угодил за проволоку. Потом ещё и ещё. Отчим не занимался воспитанием приёмного сына. Втайне от односельчан истязал его за малейшую провинность. Ромка молчаливо сносил побои и всё более отдалялся от отчима. Примкнул к компании хулиганов, таких же обиженных и обездоленных, как он сам, стал выпивать. Отбыв срок на «малолетке», к отчиму Роман больше не вернулся.
Но не воровские дела Баклана терзали сейчас душу старика Митрофанова. Они отошли на второй план. На поверхность всплыло другое. Ненависть к предателям и палачам. Это чувство молчало в нём долгие годы и вот сейчас, потревоженное рассказом Романа, всколыхнуло в памяти нестираемые картины плена. Насмотрелся Абросим подонков в нацистских лагерях. Ненависть медленно катила изнутри и, наконец, точно лопнувший гнойник, прорвалась наружу.
– Вот ведь сучий выродок! Изувер фашистский! – Старик, сверкнув горящими глазами, устремил свой взор к потухшему горизонту.
«Если есть ты на свете, Матерь божья, тогда ответь мне, рабу твоему: куда смотрела, когда этот змеёныш был ещё в утробе? Где недогляд получился? Почему позволила мне опростоволоситься? Почему я исполнял волю изверга многие годы? – мысленно обратился Абросим к небесам.
На какое-то время он забыл, что находится не один и, перейдя на шёпот, долго разговаривал с небом. Потом спохватился, будто его застали за непристойным занятием, и, оправдываясь перед Романом, пояснил:
– На фронте я этих гадов за версту чуял – от них будто падалью какой попахивало. А тут двадцать лет был рядом и не учуял гнили, не распознал душегуба. Исполнял все его приказы безропотно. Эх, ёшь твою двадцать! Сволота! Ублюдок очкастый! Мразь фашистская! Немчура недобитая!
Слова ругательств, одно крепче другого, словно пули из автомата, короткими очередями вылетали из его уст.
Старик распалился, и остановить его было невозможно. Только когда иссяк весь запас брани, он умолк. Не проронив ни слова, встал и направился к шалашу. Согнувшись в дугу, исчез в небольшом проёме. Несколько минут изнутри доносилось невнятное бормотание. У костра он появился с бутылкой водки в руке.
– Будешь? – мимоходом спросил он Баклана. – Забыл, поди, вкус-от, сидя на чифире?
– С тобой – выпью, один – не буду.
Старик достал нехитрую закуску: хлеб, сало, лук и несколько небольших пузатых огурцов. Всё это порезал кусочками и аккуратно разложил на домотканом полотенце из холста. Себе налил граммов сто в пол-литровую алюминиевую кружку, с которой не расставался со времён войны. Баклану протянул консервную банку из-под тушёнки с обработанными краями. Поставил перед ним бутылку. Наливать в банку Роман не стал, решил глотнуть из горлышка.
– Ну, давай не-то, хлебнём окаянной, – Абросим не стал чокаться и залпом выплеснул в рот свои наркомовские. Хрустнул огурцом, потом закусил салом. Глядя в огонь, спросил:
– А почему ты его не убил?
– Не смог. Я – вор, а не мокрушник. Да и смерть из моих рук была бы для него слишком лёгкой. За свои грехи он заслуживает больших мучений. Подумал, пусть лучше подохнет на зоне.
– Не смог, говоришь? А конвоира, однако, прихлопнул. И отчима убил бы, кабы не встряли Трофим с Петром. Да и меня бы, при случае, не раздумывая, хрястнул по затылку.
– Попридержи язык-то, в натуре, не лепи горбатого. Не был Баклан мокрушником никогда, понял?
– Это всё слова. Вылетели и пропали. Не видать их, в руки не возьмешь, не разглядишь: где – правда, а где – ложь. Так-то, Рома. Факты нужны, а у тебя факт один: мёртвый конвоир на делянке. Так сказывал нам Николка-власть.
– Трепло этот ваш Николка-мусор. Откуда ему знать, что произошло на самом деле? Живой свидетель один я, да какой-нибудь зверюшка, разве что, который в тот момент под кустом отсиживался.
– Вот и возьми того зверька в свидетели, может Ищикин и поверит, – усмехнулся Абросим.
– Да пошёл ты… умник хренов! Не нуждаюсь я в свидетелях, и на зону, я уже говорил тебе, возвращаться не собираюсь. Мне сейчас надо отсидеться в тайге, потому что идти пока некуда. На малине шухер был, менты повязали нужных людей. Стал бы я здесь мхом питаться? Выждать нужно. А там – море, солнце, девочки – э-эх! Не понять тебе, дремота таёжная, жизни вора на воле.
– Разве это вольная жизнь – в страхе ходить, тележного скрипа бояться?
– С чего ты взял, что я боюсь?
– Знаю. Ты и сейчас боишься. Ночами плохо спишь, сны дурные тебе снятся. Али не так?
– Не так!
– Врёшь ты всё. Разве пришёл бы ко мне, кабы не страх? Разве не стоит у тебя перед глазами солдат убиенный?
– Не стоит, потому что не убивал я конвойного! Не убивал и всё тут, баста! И не лезь мне под кожу, прокурор грёбаный.
Баклан жадно приложился к бутылке, отпил три больших глотка, поморщился.
– Перестройка долбанная! Даже водку разучились делать – бензином несёт! Фу-у!
Он непроизвольно икнул, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, выгоняя изо рта мерзкий привкус.
– Точку в этом деле поставил Фитиль, – продолжил Баклан, проикавшись. – На конвойном и на себе, сам того не предполагая. Пронюхал, сука, о предстоящем побеге, подрулил в лебёдочную и вкрадчиво так шепчет:
– Давай, Баклан, уйдём вместе. Ты ещё только прокручиваешь свой план, а у меня он готов давно. Осечка исключается, бля буду. План рассчитан на двоих. Когда выйдем к «железке» – катись куда задумал. Я не стал кочевряжиться, согласился. Любой зек знает: с зоны свалить – не простое дело. У Фитиля в плане получалось всё ловко, гладко. В день побега мы с ним на болоте корячились, лежнёвку клали. С утра, не переставая, лил дождь. Намокли мы изрядно. Костерок разложили. Ну и конвойный с нами, разумеется. Больше рядом никого не было. Остальные работали за болотом. Сидим, сушимся: нас двое, солдат и собака при нём. Фитиль сигнал подаёт: пора. Я тут же схватился за живот, прошусь за куст. Солдат поломался немного, но отпустил. Собаке приказал охранять. Сам с Фитилём остался. Всё шло, как по маслу. Оставалось только пушку с конвойного сорвать. Обычно конвоир носит оружие на плече, а тут взял и перевесил на грудь. Ситуация усложнялась. Фитиль решил перестраховаться, воткнул парню перо в живот. Солдат оказался хваткий, успел нажать на курок. Очередь пришлась Фитилю по башке. Смотрю – завалился он, в крови весь, лица не видать. Собака – ни с места. Уставилась на меня, рычит угрожающе. Долго я с ней возился. Толком и не помню, как мне удалось завалить такого волкодава. Всё было, как во сне. Потом дал дёру. Так вот и ушёл. Руку, вот видишь, овчарка порвала. Рана сочится до сих пор – не заживает. Может, подскажешь какую траву приложить?
Баклан облегченно вздохнул, облизнул пересохшие губы. По всему чувствовалось – он во второй раз пережил, уже мысленно, страшную трагедию, разыгравшуюся на болоте.
– И что, вертухаи даже погони за тобой не организовали? – спросил Абросим.
– Почему же? Хватились нас вечером, погнались с собаками. Только ведь я тоже не пальцем деланный. Скатил бревно с берега и сплавился по реке. Сбил собак со следа. Видел с противоположного берега, как они тыкались мордами в осоку.
– Уйти-то, ты ушёл, только вот куда и от кого? – раздумчиво проговорил Абросим. – Как теперь к жизни возвращаться?
– А никак. Теперь – никак. Добился, чего хотел. Достал гниду, и легче мне стало. Жить стану по-человечески. Никто больше не увидит Баклана на зоне. Я своё уже оттянул. Хватит. На рожон не лезть, умно жить – мусора не загребут. Отчим вон, сколько лет в тине сидел. Политический, не урка. И я понаслаждаюсь жизнью.
– Дурак ты, Ромка. Наивный, как пацан. Поймают тебя, рано или поздно.
Абросим плеснул в свою кружку немного водки, молча выпил.
– Ты изворотлив, верно, – продолжил он. – Только вот жизнь иногда совсем иначе поворачивается, чем ты её запланировал. Порой и не догадаешься, что ждёт тебя впереди. Захотят поймать – поймают. Будь уверен. Тебя обязательно станут искать. За своих.
– Вот-вот, за своих. Сразу убьют, не разбираясь. Поставят к стенке и – нет Баклана.
– Зря не поставят. Законы на что?
– Э-э, дед! Ты живёшь ещё в царские времена. Прокуроры с урками не валандаются! О справедливости только в книжках пишут. В жизни всё-ё иначе. Верят буграм, верят воротилам. К ним прислушиваются, их защищают. А мы для них – что пыль на мундире или грязь на сапогах. Помыл, почистил и – опять как новый. Отбросы общества мы. Дунет ветер не с той стороны и – нет нас.
Роман со злостью ударил сапогом по ржавой консервной банке. С глухим звоном она исчезла в темноте.
– Вот так-то, – в который раз беглый зек смачно цыкнул слюной через зубы. – Повидал я людей, насмотрелся на них. Не угодил начальству, не помог воровать – и ты уже на нарах. Будешь умничать – упекут в психушку.
Возражать Абросим не стал.
«В чём-то прав, Ромка, – подумалось ему. – Даже в таком маленьком посёлке, как наш, факты беззакония сплошь и рядом. В больших городах, надо думать, что…», – он не успел домыслить, его прервал Баклан.
– Ты знаешь, в чём смысл жизни? – неожиданно спросил он и выжидающе замолчал, уставившись на старика мутным немигающим взглядом. Абросим не ответил.
– Раз молчишь – стало быть, не знаешь, – обрадовано заговорил вновь Роман Тумачинский. – И, если разобраться, не знает никто. Всякая тварь живёт, прежде всего, для себя. И никому она не нужна. И человек никому не нужен. Не было бы тебя, меня, ещё кого-то и – ничего, планета бы не остановилась. Вот у тебя, я знаю, есть сын. Скажи: можешь ли ты сделать его счастливым? Или, наоборот, он тебя? Молчишь? Потому что это полная чушь! Сказки для глупцов. Счастье даруется судьбой, а не человеком. Вы можете лишь помочь друг другу в чём-то, но не осчастливить. А это большая разница. Ты не знаешь, чего хочет он, а сын не знает твоих тайных помыслов. Каждый человек понимает смысл жизни по-своему, и зависит он от его сокровенных желаний. Вот тебе моя философия, старик.
Баклан изрядно захмелел, его понесло. На зоне у него не было возможности пофилософствовать. Там он мог только думать и молчать. Здесь же старик слушал его с покорностью и не перебивал. Затягиваясь ядрёным самосадом, изредка поддакивал и кивал головой.
– Ты вот что ответь мне, старый мудрец: почему вор никогда не может встать на путь праведный?
– Не хочет, – с уверенностью ответил Абросим. – Судьба человека – в его собственных руках. Каждый куёт её сам. Из зеков тоже получаются мировые мужики. Надо только сильно захотеть. Это как в тайге: заблудился человек, ходит по кругу один раз, второй, третий и постоянно выходит туда, откуда пришёл. Потом остановится, подумает хорошо, в чём причина его неудач и тут же находит правильный путь. Я тебе так скажу: захочет человек шибко – найдёт свою тропу в жизни.
– Не прав, ты, старый. Я ищу её много лет, но почему-то не вижу, не нахожу.
– Значит, не туда смотришь, не там ищешь, коли до сих пор за проволокой.
– Так может рассуждать тот, кто не был на зоне, не видел, что там творится, – со злостью проговорил Роман. На его впалых щеках ходуном заходили желваки. – В УК нет привилегий при отбывании срока. Значит, все осужденные равны. Так?
– Ну, так.
– Тогда почему «паханы» не убирают парашу, не выгоняют кубы на делянке? Где же твой долбаный закон? Молчишь? Я тебе опять отвечу: на Земле пока один закон действует – «пососи» называется. Положение, состояние, сила.
– Что-то я не слыхивал о таком законе, хотя на зоне свой срок мотал.
– Ты чалился на зоне? – Баклан был крайне удивлён.
– Да, в сороковом забрали. Возвращался домой с финской кампании. Как водится, набрал водки по такому случаю. Вещмешок почти пустой был, вот я и набил его бутылками под завязку. Иду, значит, в посёлок. Сколько километров – ты знаешь. Какая дорога от станции – тоже знаешь. Так вот, встречают меня в лесу трое, хотят водку отнять. Просто так. За здорово живёшь. Ну, думаю, дудки вам. Чем мужиков поить-потчевать стану? Я к тому времени две войны уже прошёл. Вначале пришлось померяться силами с япошками на озере Хасан и реке Халхин-Гол, потом перебросили с белофиннами схватиться. Начинал пулемётчиком, а закончил в разведке.
Абросим Митрофанов поднял указательный палец вверх и с гордостью произнёс:
– Кишка тонка у них оказалась. Разведчика удумали свалить.
Баклан с неподдельным интересом слушал рассказ старика.
– Ну, в общем, наподдавал я им как следует, а одному, особо настырному, пришлось по кумполу бутылкой съездить. Оставил их валяться в снегу, а сам ушёл. Наутро ещё сплю под тулупом, а меня уже будят. Двое в фуражках, с околышком. Дали пятёрку. Увезли на Печору. Есть там местечко одно – Иджит-Куртар называется. В ём-то я чуть было ноги не протянул. От голода. Вас, я знаю, хоть кормят по-божески. А в те времена с харчем был полный швах. Дохли поголовно от пеллагры. На всю жизнь запомнил это красивое словцо. Хоронили тут же, сразу за проволокой. Так-то, Рома. А закона твоего там и в помине не было. Это у вас, стало быть, новый, воровской.
Абросим надолго умолк. Молчал и Роман Тумачинский. Они, два человека разных поколений, задали много вопросов друг другу, и каждый из них ответил, как смог, опираясь на личный опыт.
Налетел очередной порыв свежего ветерка, зашумели островерхие пихты. Затухающее пламя вдруг ожило, изогнулось, потом вытянулось и, словно огнедышащий дракончик, попыталось наброситься на сидящих у костра людей. Старик и Баклан встали, не сговариваясь, отошли в сторону. Вечернее небо тихо и незаметно угасло. Светлой полоски на краю горизонта стало не видать. Зелень прибрежных кустов приобрела тёмную окраску и была едва различима.
«Правы зеки, язви их в корень. Всё так и есть. И закон «пососи» работает, это уж точно», – подумал почему-то Абросим и удивился своей мысли.
Спать ему не хотелось, он вновь пристроился у костра с противоположной стороны, а Баклан, не раздумывая, нырнул в шалаш. Оттуда послышался его пьяный голос:
– Слышь, старый, разбуди на зорьке – пойду сдаваться пораньше, пока Ищикин не укатил в район, а то потом его не застать, – довольный своей шуткой он ещё что-то пробормотал невнятно, и уже через минуту внутри шалаша послышался тяжёлый надрывный храп.
Глава 3
Катерина.
Усадьба Бориса Тумачинского стояла не берегу реки. Небольшой дом, рубленный в «лапу», возвышался на высоком фундаменте. Во дворе – коровник, сарай, которые были скрыты от людских глаз за массивными деревянными воротами. Два окна с резными наличниками выходили на улицу, одно – на реку. Участок в восемь соток под картошку и разную мелочь ограждён добротным забором. Вдоль забора – малинник, смородина и крыжовник. В доме, посредине кухни, стояла широкая русская печь. Справа от неё – большая комната-зал, слева – каморка. Так называлась вторая маленькая комната. Её до поступления в техникум занимала Катерина.
После похорон Бориса Львовича встал вопрос: что делать с усадьбой?
Подумав, Мария Прокопьевна – жена Тумачинского – в категоричной форме заявила о своём отъезде. Решила уехать к старшей сестре. Та не возражала и даже обрадовалась такому повороту событий.
Мария Прокопьевна принялась собирать вещи в дорогу.
– Будем доживать свой век вдвоём, – говорила она односельчанам на прощание. – Сестра похоронила мужа десять лет назад и осталась в доме одна. Я – вдова теперь. Вместе нам будет веселее и проще доживать свой век.
Так она говорила всем, кто бы ни спросил.
Истинная же причина отъезда была совсем иной. О ней не произносилось ни слова.
На похороны Бориса Тумачинского не пришёл никто. Проводить его на погост помогал Иван Рваный. Гроб несли четыре изрядно выпивших мужика. Их лица выражали безразличие ко всему происходящему. Казалось, скажи им кто-то в эту минуту: «Мужики, оставьте покойного на обочине, донесёте завтра», – они исполнили бы эту просьбу безропотно. Лишь глаза загорелись бы, заблистали в ожидании очередного преподношения.
За гробом шли Мария Прокопьевна и дочь Катерина. Чуть поодаль плелись две старушки в чёрном одеянии. В посёлке они были известны как любительницы поминального обеда. Вот и все провожающие.
Без лишних слов гроб с телом быстро опустили в могилу, тут же принялись засыпать. Когда небольшой холмик возвысился над землёй, мужики многозначительно посмотрели на вдову.
– Идёмте, помянем, – тихо вымолвила Мария Прокопьевна, и, не оглядываясь, под руку с дочерью, направилась к дому.
Поминки закончились быстро, речей никто не держал. Разошлись молчаливо, незаметно.
И тут Марию Прокопьевну прорвало – она залилась плачем, громко запричитала. Рыдания продолжались до утра, беспрерывно. Жуткая ночь длилась долго, Катерине она показалась бесконечной. Чем дольше слушала она причитания, тем яснее осознавала: отец не был другом для матери. Страдания Марии Прокопьевны не являлись следствием потери близкого человека. Душила обида. Вся её жизнь прошла в посёлке Воскресенск, на виду у людей. Немало было за это время похорон. Прощались с покойным всем посёлком – от малого до старого. Таких похорон, как у Бориса, никогда не бывало. Точно заразного несли его на кладбище. Окна домов зияли пустотой. Даже старые немощные старухи не показывали своих лиц.
Односельчане отвернулись от Тумачинских, как от прокажённых.
Не было предателей в их посёлке. Участники войны если не являлись героями, так, по крайней мере, слыли храбрыми солдатами. Поселковый народ не верил, что Мария Прокопьевна не знала прошлого своего мужа. Им казалось: срывала она его предательство. И если так – значит, обманывала их. А люди обмана не прощают.
После похорон мужа Мария Прокопьевна пыталась заговорить с бабами, убедить их в неправоте, поскольку она действительно ничего не знала.
Бабы слушали её внимательно, кивали головой в знак согласия, а, выслушав, – она это чувствовала – оставались при своём мнении.
Наконец, она поняла: время не залечит ран в душах мужиков – фронтовиков. Гнойник будет сочиться до последних дней жизни. Мария Прокопьевна сильно переживала и вскоре заболела. Катерина отвезла мать в Мончегорск. Через полгода та тихо скончалась на далёком Кольском полуострове.
Катя осталась одна. После окончания техникума она получила распределение в родной посёлок. Изменить что-либо было невозможно, и Катя решила: «Буду выживать. Я родилась здесь и выросла. У меня есть свой дом. Здесь моя малая Родина. Что ещё надо?»
Точка была поставлена.
Сын Абросима Митрофанова – Сергей – окончил институт и также вернулся в Воскресенск. Получил распределение на металлургический завод, на должность мастера. Жил в общежитии, каждые выходные навещал своих родителей. Сергей был старше Кати на пять лет.
Оставаясь по вечерам одна в доме, переделав все домашние дела, Катя садилась в любимое кресло и принималась вязать. Вязала всё, что можно. Носки, варежки, шарфы и платки. В эти тихие вечера она часто вспоминала Сергея. Он ей нравился с детства. Но судьба-злодейка обманула её и вычеркнула из списков претенденток на сердце Сергея. Вначале он считал её маленькой и не обращал никакого внимания. Потом ушёл на службу, а, возвратившись, влюбился в другую девушку. Катя доподлинно знала историю этой любви.
Будучи на службе, Сергей, находясь в увольнении, случайно повстречал старшего брата этой девушки – вора рецидивиста, находящегося во всесоюзном розыске. Много лет назад, когда Сергей был ещё мальчишкой, тот изнасиловал его сестру – Анну, которая не смогла вынести надругательства над собой и повесилась.
Сергей попытался задержать бандита, но был тяжело ранен. Его комиссовали, в посёлок он вернулся с большим шрамом на лице.
Его родители, узнав, что будущая сноха приходится сестрой насильнику их покойной Анны, человеку, который чуть не убил самого Сергея, воспротивились браку сына с этой девушкой. Произошло, как поётся в песне: «А любовь у них совсем была недлинной, может, просто не дождались мы любви».
Без объяснений, подружка Сергея неожиданно уволилась с работы и уехала из Вознесенска. Попытки Сергея разыскать любимую не дали никакого результата. Девушка исчезла из его жизни навсегда.
Но однажды судьба преподнесла Кате подарок. Она часто вспоминает те два дня, которые ей посчастливилось провести вместе с Сергеем.
Незабываемая встреча вспоминалась до мельчайших подробностей.
Сергей учился тогда на пятом курсе института и был приглашён на свадьбу однокурсником, с которым проживал в одной комнате студенческого общежития. Катя также была приглашена на свадьбу. Сергей этого не знал.
К началу церемонии он опоздал и попал на свадьбу в тот момент, когда все гости были уже навеселе. Среди них он увидел Катю. Разрумянившаяся, весёлая и удалая, она была в центре внимания. Свадьба пела и плясала. Сергей неоднократно приглашал Катю на танец, и каждый раз чувствовал её притяжение.
«Как она повзрослела, – подумал тогда Сергей. – Была тонконогая пигалица и – на тебе! Из золушки превратилась в красавицу!»
Сергей, потеряв любимую девушку, прожил четыре года в общежитии, не отыскав ей замены. Были друзья, учёба, сессии, вечеринки и даже настоящие попойки. Встречались, правда, иногда бесшабашные девицы, которые дарили ему ласки, но он быстро с ними расставался.
И вдруг – встреча с Катей.
– Явление Христа народу, – пошутил он в перерыве между танцами и застольем, обменявшись с женихом своими впечатлениями о девушке.
– Ну и крути штурвал дальше, – поучительно заметил Саша. – С курса не собьёшься. Если всё будет на мази – мигни, я тебе сюрприз устрою.
– Что за сюрприз? – спросил Сергей и, не получив вразумительного ответа от друга, вскоре забыл про разговор.
Он приглашал Катю танцевать беспрестанно, усматривая, что нравится девушке. Это видно было без слов. Катя смотрела на него снизу в верх, с нескрываемым восхищением, чуть приоткрыв красивые тонкие губы.
«Почему она краснеет? – удивлялся Сергей. – В детстве играли в гляделки до слёз в глазах, и ничего подобного не происходило. Странно».
«Почему он так внимательно изучает меня? – задавала вопрос себе Катя и не могла оторвать взгляд от лица Сергея. – Сколько же лет я не видела его вот так близко? Шесть? Семь?»
Лицо Сергея казалось ей прежним, и опять же в нём угадывалось что-то новое, незнакомое. А что – Катя не могла понять.
– Чему улыбаешься? – спросил Сергей.
– Так. Радуюсь за невесту. Хорошего парня отхватила.
– Да-а, Сашка парень, что надо! Из флотских, как и я. А на флоте, знаешь, всему выучили. Готовый хозяин. Всё знает, всё умеет. Галка за ним будет, как за каменной стеной.
Так, в танцах, развлечениях и обильном застолье время незаметно приблизилось к полуночи. Пора было расходиться. Расквартированием приезжих занимался сам жених.
– Серёга, – тихо позвал он друга.
– Что? – так же тихо отозвался Сергей.
– Ну что, понравилась голубка?
– Так я её ещё с детства знаю.
– Я тебя не спрашиваю, когда ты видел её в последний раз. Задаю конкретный вопрос: Понравилась?
– Да.
– Тогда иди за мной.
Друзья вышли на крыльцо. На улице – ни зги. Постояли с минуту, присмотрелись. Когда глаза привыкли к темноте – стали вырисовываться контуры речки и ближайших домов.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71506087?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Михаил Каюрин
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 06.01.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В таёжном посёлке кончает жизнь самоубийством начальник лесосплавной конторы – бывший немецкий каратель, тридцать лет скрывавшийся под чужой фамилией. Подтверждением злодеяний оборотня становится обнаруженная в его доме страшная находка – зубные протезы из золота расстрелянных людей. Его невиновная дочь становится изгоем. Он нападок односельчан девушку спасает вернувшийся в посёлок парень, не предполагая, чем обернётся его благородный поступок.