Главная страница | Социальная фантастика | Стороны света

Стороны света
Наталья Колмогорова
Нина Левина
Стасия Полецкая
Кирилл Казачинский
Елена Ворон
Игорь Малахов
Александр Крамер
Сергей Кулькин
Наталья Кравцова
Татьяна Шапошникова
Lami Danibur
Марина Найбоченко
Виталий Логвин
Татьяна Васильева
Андрей Буровский
Игорь Гагин
Дарья Странник
Анна Гройсс
Земфира Туленкова
Наталья Веселова
Ю_ШУТОВА
Николай Троянцев
Нора Эрисо
А. Виардо
Тимофей Николайцев
Макс Антипов
Арсен Сохов
Юрий Кузин
Марат Валеев
Алексей Виноградов
Наталья Самартцис
Владимир Хабаров
Максим Лазарев
Третий выпуск альманаха "Полынья". Сборник рассказов. «Стороны света» – это не только география, хотя тема путешествий всегда актуальна. Но тут еще и символизм мифов и религий, психологические аспекты и даже мистические потусторонние сферы. Мы любим многогранные понятия. Нам нравятся путешествия за край, блуждания в душевных потемках и риски духовных исканий. А легкий душок серы порой кажется весьма притягательным.
Если вы согласны с нами, не стоит тратить время на сборы, отправляйтесь в путь налегке. Возьмите лишь эту книгу.

Ю_ШУТОВА, Андрей Буровский, Елена Ворон, Юрий Кузин, Анна Гройсс, Марат Валеев, Максим Лазарев, Нора Эрисо, Стасия Полецкая, Дарья Странник, Татьяна Васильева, Lami Danibur, Тимофей Николайцев, Игорь Гагин, Игорь Малахов, Наталья Самартцис, Виталий Логвин, Александр Крамер, Наталья Колмогорова, Марина Найбоченко, Макс Антипов, Сергей Кулькин, Наталья Кравцова, А. Виардо, Алексей Виноградов, Кирилл Казачинский, Николай Троянцев, Арсен Сохов, Нина Левина, Наталья Веселова, Владимир Хабаров, Татьяна Шапошникова, Земфира Туленкова
Стороны света

Слово редактора
Понятие «стороны света» охватывает не только географические координаты, но и культурные, философские и символические аспекты.
В самом простом понимании стороны света – это четыре основных направления: север, юг, восток и запад. Но значение этих терминов выходит далеко за рамки географии и наполнено глубоким символическим подтекстом. В разных культурах они ассоциируются с элементами, сезонами и жизненными циклами. Например, Восток часто связывается с началом, новыми возможностями и пробуждением природы, со стремлением к знаниям и духовному просветлению. Запад, напротив, символизирует завершение и уход, ассоциируясь с закатом, указывает на необходимость подведения итогов определённых жизненных этапов. Север может быть связан с холодом, стабильностью и мудростью, символизировать внутреннюю силу и стойкость, тогда как Юг часто воспринимается как символ тепла, роста и изобилия, эмоциональной открытости.
Стороны света становятся ориентирами нашего внутреннего мира, определяя поиск гармонии в сложном многообразии жизни.
Но Свет можно поделить и по-другому: на тёмную и светлую стороны. Эти понятия прекрасно подходят для описания противоположных аспектов человеческой натуры, жизни и даже философских концепций. Это две стороны одной медали – зло и добро, вечно сменяющие друг друга, дополняющие друг друга, в неразрывном союзе, как две крепко сжатые ладони.
В искусстве и литературе светлая сторона символизирует надежду, новые начинания и духовное просветление. Она вдохновляет на добрые дела, творческое самовыражение и путь самосовершенствования. В психологическом контексте светлая сторона представляет собой осознанность и принятие себя. Это стремление к развитию своих положительных качеств и преодолению внутренних конфликтов.
Тёмная сторона, напротив, связана с негативными аспектами человеческой природы: здесь прячутся страхи, агрессия, зависть и тайные желания, которые не стоит высказывать вслух. Тьма – это подавленные эмоции или неразрешённые проблемы. Она порождает внутренний конфликт, но остается важной частью личного опыта. Принятие своей тёмной стороны ведет к глубокому самоанализу и пониманию своих истинных мотивов.
Мифология и религия не прошли мимо: тёмная сторона здесь – символ испытания, искушения, столкновения с собственными демонами.
Светлая и тёмная стороны не существуют отдельно друг от друга; они взаимосвязаны, взаимопроникающи. Понимание собственной тьмы дает осознание света. Например, признание своих страхов или слабостей помогает человеку стать более сострадательным и понимающим.
В культуре носителями света и тьмы выступают архетипы. Борьба добра и зла становится центральной темой многих произведений искусства, подчеркивая важность баланса между двумя сторонами.
А можно еще поиграть со сторонами Света. Если есть эта сторона, то должна быть и та. Потустороннее – то, что находится за пределами обычного, физического мира: мистические, сверхъестественные или духовные явления. Потустороннее зачастую становится связующим звеном между Светом и Тьмой.
Стороны света, светлая и тёмная стороны, а также потустороннее создают сложную сеть взаимосвязей, отражая как географические, так и философские идеи о мире и человеческом существовании.


Игорь Гагин
КАК Я СТАЛ МАКЕНОЙ
Лето 1974 года. Аэропорт города Брянска. Группа отъезжающих, а в ней я с родителями, движется от небольшого аэровокзала к стоящему неподалеку маленькому Як-40. Я представлял себе внушительных размеров лайнер, подъезжающую к овальной двери машину-трап. Но всего этого не было. Пузатый коренастый самолетик, вход в него через хвост. Здесь же, в заднем отделении, свалены чемоданы, затем миниатюрный салон и тесные даже для меня, 14-летнего пацана, кресла.
Но все равно было радостно и волнительно одновременно. Радостно, потому что я впервые в жизни увижу море. Родители мои тоже еще ни разу не бывали в Крыму. Наша первая совместная поездка так далеко от дома. К бабушке в Рязань, или к дяде Коле в Москву – не считается. Поздно вечером сел в поезд, рано утром, даже выспаться не успел, уже на месте. Шесть часов в пути, а вот Крым – это нечто совсем другое.
В то же время было очень страшно. Максимум через двадцать минут я впервые в жизни поднимусь в небо. Мама жутко трусила, хотя старалась это не показывать. Батя с трудом уговорил ее лететь на самолете. В поезде трястись больше суток. Но она готова была трястись хоть трое, зато надежней и привычней. Кемаришь себе под монотонный перестук колес, беседуешь с соседями, смотришь в окошко. Дешево, зато сердито, как говаривал мой друг Сашка Караваев. Каким-то образом батя маму все-таки уломал. «Два часа, и мы на месте», – урезонивал он довольно долго. Но самое главное – экономия времени. Военным, если они во время отпуска собирались куда-то ехать, давалось дополнительное время на дорогу, и батя мог выиграть целых три дня к отпуску.
Наш маленький «Як» летел в Симферополь с двумя дозаправками: в Харькове и Одессе. За счет этого время в пути увеличивалось чуть ли не до четырех часов, но это такая мелочь.
Самый волнующий момент – когда самолет выруливает на взлетку, замирает на мгновение, а рев двигателей все громче и громче. И вот покатились, все быстрее и быстрее. Отрыв от земли почти не чувствуется. Почему-то домики внизу становятся как игрушечные, малюсенькие машинки снуют по автостраде – мы летим. Подрагивая, самолет набирает высоту. Мама вжимается в кресло, глаза закрыты, папа что-то рассказывает, как будто тысячу раз летал на самолетах. Но видно: сам волнуется. В первый раз всегда так. Возможно, не в первый, тоже.
Начинает нещадно закладывать уши. Красивая девушка разносит на подносе сосательные конфетки, типа барбарисок. Усиленно сосу, сглатывая сладкую слюну, становится заметно легче. И вдруг, как по волшебству, заканчивается тряска, уши отпускает, двигатели гудят ровно и монотонно. Смотрю в иллюминатор, и дух захватывает: под крылом – облака, будто снежное поле, но настолько белое, что в глазах рябит. В разрывах, неимоверно далеко – квадратики полей, словно разноцветные лоскуты, сшитые между собой. Чувство восторга неописуемое, но до того момента, когда начинаем снижаться. Опять начинается тряска, закладывает уши, подкрылки дрожат, будто собираются отвалиться, и вновь возвращается страх. И так до самой посадки.
В Симферополе не задерживались. Сразу на автовокзал и ближайшим рейсом до Алушты. Прибыли в этот приморский город уже в темноте. Теплый воздух, стрекотание цикад, толпы гуляющих, со всех сторон доносится музыка, шашлычные запахи заставляют судорожно сжиматься желудок. Ходим по гостиницам, разыскивая место для ночевки, но тщетно. Увидев наши чемоданы, навстречу бежит лысоватый мужик южного типа, то ли армянин, то ли грузин, улыбка до ушей, и к отцу.
– Место ищешь, дорогой? Задешево устрою.
– Нам только на ночь, – говорит батя.
– Хоть на три! Рубль с человека и спи сладко.
Выбирать не приходится, поэтому идем за ним. По дороге заманивает еще троих отдыхающих, бродящих в поисках ночлега. В обширной комнате койка на койке, народ все прибывает и прибывает. Хозяин бегает между лежаками и, используя доходчивый жест, требует расплатиться за ночевку.
– Гроши, товарищи, гроши!
Многие из наших случайных соседей живут здесь, оказывается, уже несколько ночей. Вечером приходят, одаривают рублем хозяина, ночуют под храп и причмокивание «отдыхающих», и на весь день, с раннего утра, уходят на пляж. Народ надолго не задерживается, потому что много транзитников, типа нас. Пустых мест не бывает. Я попытался прикинуть, сколько же этот ушлый гражданин может заработать за неделю и не стал заморачиваться: нам и не снилось.
Утром садимся на автобус в Судак. Все места заняты, мы в самом конце «ЛиАЗа». Он медленно ползет в гору, трясясь по серпантину. С левой стороны крутой обрыв, с правой – скала. Повороты настолько круты, что корма автобуса чуть ли не зависает над пропастью. Смотрю вниз с ужасом. Если свалиться, костей не соберешь, это точно. Батя усиленно вытирает платочком взмокший лоб, мамка сидит с закрытыми глазами. Столько напастей за одни сутки, жуть.
Доехали. Выскакиваю из автобуса вслед за родителями, а они уже с какой-то теткой беседуют, словно та их встречала.
– А я только что своих постояльцев проводила. Думаю, дай подожду автобус, вдруг кто едет, а тут как раз вы. Считайте, вам повезло. Сейчас в Судаке квартиру снять совершенно невозможно. Самый сезон.
Пока шли к ее затерявшемуся в палисаднике за забором дому, трещала без умолку. Улица прямая, светлая, с двух сторон частные владения. Отворила калитку, пропустила нас, и вот уже над головой висят виноградные гроздья. Будто в рай попал. Гроздья тугие, налитые, но еще зеленые. Дозреют где-то к середине сентября, так что попробовать не получится.
Комнатка небольшая, но уютная, беленькая. Стол, кровать, диван, на подоконниках цветочки. Я сразу уселся на койку, как бы забивая место.
– Ну что, соколики, устраивает? – и, не дождавшись ответа, – если устраивает, десять рубликов сутки. Беру по-божески. Сколько собираетесь отдыхать?
– Ну, – батя прикидывает, – дней десять, думаю.
– Тогда с вас сотенка.
Пока он отслюнявливает красные десятирублевки, изучаю через окно довольно большой, засаженный фруктовыми деревьями, двор. В центре обширная, увитая плющом, беседка. Снует какой-то народ. По-видимому, не мы одни здесь снимаем закуток. Хозяйка удалилась, а мама сразу набрасывается на отца.
– Больно круто берет! Ты бы хоть поторговался для приличия.
– Слушай, не зуди! –батя отмахивается от нее, как от мухи. – Где сейчас жилье искать? Думаешь, что-то дешевле отыщется? Если только где-нибудь в сарае.
– Светка приедет, может, поможет. Надо сейчас пойти на почту, телеграмму Хаяровым отстучать с адресом.
Хаяровы – мамина родная сестра тетя Света и ее муж, дядя Леша – жили где-то не очень далеко от Судака, в местечке под названием Кызылташ. Там стояла войсковая часть, в которой служил дядя Леша и куда, само собой, просто так не попасть. У них сын, мой двоюродный брат Игорь, ему тогда было около двенадцати лет, и годовалая дочка Наташа, самая младшая из моих двоюродных сестренок.
Прихватив с собой все необходимое, выдвигаемся по направлению к морю.
– Не заблудитесь, – уверила нас хозяйка, –здесь все улицы, так или иначе, выходят к морю.
Улочка прямая, без извилин, изредка пересекаемая перпендикулярными проулками. Сперва шли частные постройки, потом потянулись ряды магазинчиков, забегаловок общепита. Справа нарисовалось здание классического стиля с колоннами. «Не иначе как киношка», – подумал я. И точно, кинотеатр «Чайка». У входа какие-то афиши, но я не обратил на них внимания, пока было не до них, но для себя отметил: в кино схожу непременно.
Улица выходит на небольшую площадь, в которой радиально смыкается ряд таких же улочек. Здесь и почта, и сберкасса, и много всего другого. Мама пошла давать телеграмму, а батя, облизнувшись, отдав мне приказ: «Стой здесь и никуда не уходи», – поспешил к скоплению мужиков, толпящихся вокруг красных и синих будок. Я сперва наивно подумал, что это автоматы с газированной водой. Таковые, конечно, имелись, но в большинстве своем, здесь можно было без труда и очередей, отведать холодного пива (двадцать пять копеек удовольствие) и сухого вина. Вот так вот запросто, бросаешь в монетоприемник тридцать копеек, и тебе наливают в стакан: хочешь красного – одни автоматы, хочешь белого – другие. Я был потрясен! И вроде пьяных совсем не видно. Треплющихся и гогочущих мужиков много, а пьяных нет. Естественно, напиваться по такой жаре – самоубийство! А вот жажду утолить, пропустив стаканчик-второй «Крымского», совсем другое дело.
Я нетерпеливо жду: когда же родители покончат со своими делами, и мы пойдем к морю. Вот оно, рядом совсем, синее-синее, до пляжа, вдоль которого протянулась асфальтированная набережная, рукой подать. По ней, туда-сюда, принимая на ходу солнечные ванны, чинно шествуют женщины в купальниках. Прогуливающихся мужчин практически нет. Все они скучились у автоматов и принимают ванны здесь, весело и непринужденно.
Из дверей почты выходит мама и, покрутив головой, спрашивает:
– А Гагин где? – и, увидев отца, спешащего к нам с довольным выражением на лице, добавляет, – понятно!
Идем на набережную, она бесконечно далеко тянется в обе стороны. Пляж, раскинувшийся на сотни метров вдоль морской кромки, битком набит разнокалиберным людом. Такого количества почти голых тел я в жизни не видал. Здесь и совершенно откровенные купальные костюмы, прикрывающие исключительно интимные места, и скромнее, с минимальным обзором поверхности тела. Первые в основном у дамочек до тридцати, вторые у тех, кто постарше. Надо же целлюлит прятать.
Судакская бухта с левой стороны прикрыта мысом Алчак, с правой – горой Дженевез-Кая. На ее вершине – величественные развалины Генуэзской крепости, построенной в XIV веке на месте находившихся здесь ранее хазарских и византийских укреплений. Это нам потом расскажут, когда мы поднимемся на останки Дозорной или, как ее назвали по одной легенде, Девичьей башни. Эта легенда произвела на меня такое сильное впечатление, что много лет спустя я написал драму о трагической любви и девушке, которая во имя ее бросилась с вершины башни и разбилась о прибрежные камни. Очень печальная история в духе Шекспира…
Мы двинулись по набережной в сторону крепости, и, чем ближе подходили, тем величественнее становилась цитадель. Наконец решили «приземлиться»: идти дальше не было никакого смысла – народа меньше не становилось. Между людских тел нашли небольшое свободное пространство, расстелили одеяло. Волны, гулко перекатывая мелкие камни, лениво набегали на берег.
Я от нетерпения аж трясся, так хотелось скорее окунуться в морскую воду. Нырок получился под волну, и я, естественно, хлебанул, впервые попробовав на вкус морскую воду. Откашлявшись, нырнул снова, открыв под водой глаза.
Вода взбаламучена, но видимость хорошая. Плавно бултыхаются водоросли, между ними снуют рыбки разных оттенков и, самое любопытное, они ничего не боятся. Кажется, протяни руку и поймаешь, но, сколько не пытался – бесполезно. Тут нужны сачок и маска, а этих атрибутов у меня нет. Весь подводный пейзаж портят бесчисленные человеческие ноги. —Их больше, чем рыбок: полные круглые – женские и худые волосатые – мужские. Снуют во все стороны, баламутят воду. Нырнув еще несколько раз, вылезаю на берег.
– Ну, как? – спрашивает батя. Он в солнцезащитных очках, исподтишка оглядывает загорающих стоя девиц. Их довольно много, от пятнадцати и старше, и есть на что глаз положить. Матушка лежит на животе, уткнувшись в книгу. Она всегда читала, когда выпадала свободная минутка, а здесь, на отдыхе, сам Бог велел.
– Великолепно! Сейчас еще пойду.
– Ты особо не ныряй, –папа говорит тихо, сквозь зубы.
– Это почему же?
– Смотри, сколько народу, а хоть один туалет поблизости видел?
– Нет, – медленно офигевая, мямлю я.
– То-то и оно! Угадай с одного раза, куда все по-маленькому ходят?
– Вот, блин!
– Так что лучше позагорай.
На следующий день пошли в другую сторону, к Алчаку. Здесь цивилизованный пляж заканчивался, и людей было поменьше. Метрах в двадцати от берега и от основания горы, уходящей в море, из воды торчал огромный валун, его прозвали «Дикий камень». Такое ощущение, что в незапамятные времена он сверзился с вершины. Так и высится с тех пор. У подножия камня глубина более двух метров, получалось идеальнейшее место для ныряния. С него сигали и взрослые, и пацаны, и девчонок хватало.
Назагоравшись и накупавшись, покинули пляж, надо ж куда-нибудь сходить пообедать. Недалеко от нашего дома, притулившись к обочине, стоял ГАЗон. За рулем – матрос, на заднем сиденье – мальчишка. Пацан изучающе глядел на нас. Чутье не обмануло – приехали наши родственники. Встреча была бурной и веселой. Дядя Леша вообще по жизни юморист и веселить умел великолепно. Мы с Игорем уединились в беседке и начали прощупывать интересы друг друга. В последний раз виделись полтора года назад, когда они с тетей Светой приезжали на похороны моего младшего братишки. Такое случилось у нас тогда горе. А в нашем возрасте за этот срок многое могло измениться.
Очень быстро выяснилось, что увлечение у нас одно – индейцы, и ребята из его команды зовут двоюродного брата Дикой Кошкой. Понеслись вопросы про книги: «А ты это читал? А это читал?» Читали практически одну и ту же литературу, за исключением Сат-Ока и Сетона Томпсона. До этих авторов мой родич еще не добрался. Ближе к вечеру отправились в сопровождении взрослых купаться к Дикому камню. Папашки застряли у автоматов, мамки отстали на полпути, а мы спешили к цели во все лопатки. К счастью, людей там уже не было, и мы вдоволь нанырялись. Тут же затеяли простую игру: я лез на камень, а он, притаившись с другой его стороны, стрелял в меня из понарошного лука. Я изображал, как мне в грудь вонзается стрела, трагично взмахивал руками и падал в воду, имитируя убитого. Потом брат забирался, пропихивая между изгибами валуна свое полноватое тело. Я делал из пальца «пджих», Игорь картинно замирал и валился в воду, поднимая тучи брызг. И так до бесконечности, пока не стало смеркаться и нас не начали зазывать родители.
– Игорьки, хватит, домой!
***
Через пару дней, проходя мимо кинотеатра, я увидел новую афишу: лицо шерифа и за ним бешено скачущие индейцы. Сразу подошел поближе и уже со ступенек прочитал название картины.
– Золото Маккенны. США. Режиссер: Джей Ли Томпсон. В главных ролях: Грегори Пек, Омар Шариф, Камилла Спарв и другие, – читаю и сразу загораюсь интересом.
«Про индейцев? Штатовский? Непременно надо сходить. Выпросил у родителей рубль, купил билет и уже в этот же день совершил первый просмотр. ЗАЦЕПИЛО.
Яркие краски, бешеные погони, невероятный сюжет. Естественно, немного любви. Куда без нее. Индейцы племени апачи показаны как бы с другого ракурса и не являются главными героями, но они реальны. Почему-то подумалось, что настоящие аборигены Америки больше похожи на этих индейцев, чем на тех, которых изображают восточные немцы в фильмах студии «ДЭФА». В целом, кино, конечно, не про индейцев, и шериф Маккенна не имеет к ним никакого отношения, но в основе сюжета лежит индейская легенда о золоте апачей. Что-то похожее прослеживается в картинах о Винниту. Значит, за всеми этими экранизациями лежит реальная основа.
Посмотрели, обсудили с братом, сходили еще раз, но я никак не мог даже на секундочку представить, что Маккенна привяжется ко мне на долгие годы и пройдет со мной и во мне через многие жизненные перипетии.
Все хорошее быстро заканчивается. Перед отъездом, прощаясь с Игорем, пообещал ему, что скоро встретимся. Самому не верилось, но надежда была. Да и батя вполне серьезно заявил, что если не в будущем году, то хотя бы через год непременно поедем к морю, в Крым. Эх, надежды…
***
По приезду домой, естественно, поведал своим друзьям, что видел такое необычное кино про индейцев, и малость приврал: мол, смотрел его в стерео, когда конское копыто стучит чуть ли не по голове, скалы рушатся на тебя, заставляя вжиматься в кресло, прямо в грудь летят томагавки. Эффект потрясный!
Однажды, прекрасным вечером одного из последних августовских дней, забежал ко мне мой друг Мишка и заполошно возвестил:
– Игореха, там твоего Макену привезли!
– В смысле?
– Афишу вывесили, завтра в семь «Золото Маккенны». Идем?
– Конечно идем, разве могут быть вопросы!
День прошел в каких-то делах и тянулся долго. Часов в шесть вечера, в ожидании открытия билетной кассы мы с товарищами по индейским играм уже дефилировали вокруг гарнизонного Дома офицеров. Наконец открылась. Чуть ли не первыми выстраиваемся в очереди. И тут какой-то мужик, увидев нашу группу, выдает кассиру совершенно убийственную информацию:
– А вы знаете, что это фильм до шестнадцати?
– Нам не сообщали.
– Ну как же! Там эпизод, когда девушка плавает голая в воде, Макену целует. Нет, детей до шестнадцати пускать ни в коем случае нельзя.
– А я в Судаке раза четыре ходил, никто не запрещал.
– То в Судаке, а то здесь, – огрызнулся борец за нашу нравственность.
– Там все под водой и ничего не видно.
– Кому надо, увидят.
– А нам не надо, мы кино про индейцев идем смотреть, – добавил Юрка.
– Поразговаривайте еще, умники!
– А вы вырежьте этот фрагмент, и дело с концом, – посоветовал Сашка Караваев.
–Действительно. Он нам не интересен, – добавил Игорь Свиридов.
Было такое ощущение, что мужик даже дар речи потерял. Потом разорался по поводу современной молодежи, она, мол, безнравственная и беспринципная, старшее поколение ни во что не ставит. Мы молча слушали, за нами уже собирался народ, жаждущий посмотреть фильм, и большинство его составляла та самая молодежь до шестнадцати. Кассирша побежала советоваться с начальством. Борец за незыблемую нравственность советской молодежи тупой глыбой стоял у кассы, чего-то или кого-то выжидая.
Прибежала кассирша, зло хлопнула дверью.
– Ну, что? – спрашивает.
– Детей до шестнадцати не пускаем.
Очередь, в которой девять десятых составляли именно дети до шестнадцати, недовольно зароптала.
– То-то! – удовлетворенно буркнул мужик и победоносно двинул к выходу.
Я психанул и рванул к двери, чуть не сбив его с ног.
– Эй, совсем охамели! – гаркнул вражий голос мне в спину.
Не отреагировав, выскочил на улицу и быстрым шагом пошел за клуб. В груди бушевал дикий гнев, и борец за нравственность был уже мысленно мною трижды пристрелен. «Интересно, кто эта сволочь? – проносилось в голове. – Видно, начальник какого-либо отдела в звании не ниже подполковника, иначе навряд ли ему так легко пошли навстречу».
Немного запыхавшись, догнал Караваев.
– Ну, ты рванул! – воскликнул он. – А что, там действительно бабу голую показывают?
– Показывают, – вздохнул я.
– Надо просочиться. А что показывают?
– Да индианка голая плавает в озере под водой, и не видно ничего, только задница мелькает! Потом под водой же Макену целует, все в дымке, даже сисек не показала.
– Тьфу ты! – обескураженно вздохнул Сашка. – И из-за этого такой облом!?
– Вот именно. Вырезали бы этот фрагмент и дело с концом!
– Сколько там время уже?
– Без пяти. Скоро начнется.
В этот момент из-за угла вывернул Юрка и призывно замахал рукой.
– Идите сюда, быстрее!
Мы не заставили себя долго ждать и подбежали к нему.
– Там вышел начальник клуба, они посовещались и решили пускать всех, кроме дошколят и младшеклассников.
– Интересно, почему же снизошли? – на бегу интересовался я.
Внутри все ликовало.
– Без нас кассового сбора никакого, –высказал Юрка точку зрения, а потом поправился. – Это я так думаю, может, и какая другая причина.
В кинозал ворвались, когда уже начал гаснуть свет. Пока шли титры, Валерий Ободзинский исполнял песню, от ее слов и тембра голоса певца мурашки пробегали по спине:

Птицы не люди, и не понять им, что нас вдаль влечет.
Только стервятник, старый гриф стервятник,
Знает в мире, что по чем.
Видел стервятник много раз, как легко находит гибель нас,
Находит каждого в свой час.
Вновь, вновь, золото манит нас,
Вновь, вновь, золото как всегда обманет нас.

А на экране безумной красоты пейзажи: красные зубцы гор, пиками уходящие в голубое бескрайнее небо, каньоны, пески саванны и гриф, парящий над всем этим великолепием.
– Будто на Марсе снимали, – громко шепнул Сашка.
Выходили из клуба счастливые, обсуждая понравившиеся моменты. Эпизод, когда индианка Хеш-Ке плавала голышом в озере, практически отсутствовал.
– Быстро сработали, – усмехнулся Юрка. – Если бы не сыр-бор, поднятый этим придурком, никто бы ни о чем и не догадался.
– Скорее всего, все уже давно вырезано, – разочарованно сказал Санек, индейский шаман в наших играх. Видимо, ему все-таки очень хотелось посмотреть эротический фрагмент. Пусть ничего не видно, но ведь по силуэтам угадывается много, а воображение у него было богатое.
–—Кстати, а Макена чем-то на тебя похож, – сказал Мишка.
– Чем же? – удивился я. – Если только бровями немного, и то навряд ли.
Фильм в военном городке шел дня три, и за это время большинство жителей успело его посмотреть, особенно молодежь. Мы с Мишкой и Сашкой ходили два раза, в третий не пошли, решив, что хорошего должно быть в меру. И как же я был приятно удивлен, когда однажды услышал от ребят:
– Привет, Макена!
– Вы это серьезно?
– Ну да. Тебя уже многие так называют.
Так я стал Макеной. Только не как в оригинале, через удвоенные «к» и «н» – «Маккенна», а просто – «Макена». Даже и подумать не мог, что прозвище это закрепится надолго и всерьез, как родовое имя. И у отца родного будет изредка проскальзывать в обращении к собственному сыну или в разговоре о нем «Макена». В роль мне входить не пришлось, потому что я в ней уже как бы присутствовал. Только не в образе американского шерифа ирландского происхождения, а индейского воина нашего с пацанами племени шеванезов. Как потом выяснилось – на долгие годы, а, может, и на всю жизнь.

Татьяна Васильева
КОЛЛЕКЦИОНЕР
Металлический звон полотна едва ли перекрывает доносящуюся из динамиков музыку.
Бум-бум-бум. Задвижка замка вгрызается в паз подобно голодному дворовому псу, нашедшему на помойке кость. Она натужно скребет зубами при каждом ударе в дверь. Ей это не впервой. Третий раз за прошедшую неделю.
Чирк-чирк-чирк. Борис срывает со спички серную шляпку, добывает огонь. Зажигает сигарету, затягивается и откидывается на протертую собутыльниками спинку дивана. Закидывает ногу на ногу. Воздух приятно касается его разгоряченной после душа кожи.
Какой кайф!
Изо рта Бориса бабочкой вылетает голубой дым, движется вверх, касается потолка и растекается по нему, оставляя еле заметный пыльцовый след.
Борис вспоминает, как собирал бабочек в детстве.
***
Первую Борис увидел в шесть лет. В деревне у бабушки, когда он, сбежав из душной, пропахшей потом и сивухой избы, валялся в высокой луговой траве и глядел на небо. Сначала бабочка ненавязчиво скользнула перед ним. Затем снова мелькнула несколько раз, демонстрируя свою красоту, будто та была чем-то исключительным. В конце концов, она низко опустилась, игриво коснулась Борисовой кожи.
Он поймал ее ловко, почти играючи. Будто бы она сама этого хотела. Сжал ее между ладоней, но небрежно, как все мальчишки его возраста. Будто это не бабочка была, а назойливый комар. И удивился, когда ее хрупкое тельце лопнуло как мыльный пузырь, оставляя на коже липкий след.
Вторую он заприметил там же на лугу. Но в этот раз он подготовился: взял с собой потрепанный временем голубой сачок деда. Борис подкрался к ней исподтишка, как обезумевший от голода хищник, и ловко, в одно движение погрузил изящное тело в сеть. Теперь, даже если она и хотела выбраться, у нее ничего не выходило. Борис долго наблюдал за ее беспорядочными, полными отчаяния движениями, наслаждался, пока не решил поделиться своим уловом еще с кем-то. Торжествующей походкой он вернулся в избу, распахнул дверь и замахал добычей перед переполненной делами бабушки. Та в ответ лишь накрыла его безразличным взглядом и отвернулась. С ее пожухлой полоски губ сорвалось лишь привычное: «Брысь, не до тебя сейчас».
Его радость мгновенно сгнила вместе с огрызком бабушкиного внимания. Он послушно вышел во двор. Выудил смерившуюся со своей участью пленницу из сети, сжал ее между потными пальцами и надавил. Хруст. Звук иглой воткнулся в его грудь, вызывая приятное волнение. От пальцев, отобравших чужую жизнь, к плечу пробежала толпа мурашек. Борис подобрал валявшийся у крыльца пустой спичечный коробок, аккуратно сложил в него тело и сунул в карман. Позже вечером, когда уже стемнело, он тайком пронес трофей обратно в избу и спрятал в надежном месте: в дыре между прогнившими нитками своего матраца. В ту ночь Борис никак не мог уснуть. Все глядел туда, где лежал коробок, поглаживал его и наслаждался своим творением. Своей силой. Своим величием.
На этой жертве Борис не остановился. Он ловил бабочек одну за другой: беспризорно скитаясь в лесу возле деревни; высматривая среди ярких цветов у озера, пока местная шпана гоняла его со словами: «Шел отсюда, городской!»
Вернувшись домой, он встречал бабочек уже реже. Обычно во дворе, куда мама посылала погулять, шепча: «Иди-иди, не мешай», когда в гости наведывался усатый дядя Саша.
Он подбирал их искалеченными детьми, ветром, солнце, притаскивал домой, тщательно очищал от пыли, расправлял крылья, накрывал их вощеной бумагой, пронизывал копьем-булавкой хрупкое тело и прикреплял к деревянной доске.
К моменту, когда Борису стукнуло пятнадцать, в его коллекции хранилось тридцать восемь экземпляров.
***
Музыка стихает, одна мелодия сменяется другой.
– Сука! – за дверью, шаркая, удаляется поверженный сосед. – Пора съезжать.
Механическое «туц-туц-туц» наконец-то освободилось от надоедливого «бум-бум-бум». Борис ухмыляется, вытягивает руки вдоль спинки дивана и запрокидывает голову. Плюс один в его пользу. Общий счет он не ведет после того, как сосед сверху подарил ему фингал под глазом за расписанные в подъезде стены. «На память», – сказал тот и сразу же съехал. Мудак, одним словом. Потому, несмотря на увечье, Борис засчитал победу в том противостоянии себе.
Справа квартира академиков каких-то. Вечно ходили кверху носом, очки поправляли и бубнили себе под нос, видя курящего на площадке Бориса. Их квартира пустует с декабря. Борис ехидно улыбается, вспоминает, как по пьяни обоссал их дверь, за что они потом ломились к нему с полицией. Пару вмятин оставили все-таки на двери. Не страшно. Снова его победа.
Слева соседей было тьма – уже сбился со счета, скольким сдавали. Последние – семья из Таджикистана – не продержались и недели. Видимо, громкий просмотр порно посреди ночи оказался им не по душе. А вот упрямую бабку напротив Борис никак не сломит – ту проще пережить, чем выжить. Подождет.
Борис чешет иссиня-черную бороду. Походу, сосед полицию вызывать не будет. Сам понимает, что ничего она Борису не сделает. Потрется у закрытой двери, постучит да дальше поедет отморозков ловить на улицах. Потом очередную бумажку бросят в почтовый ящик, Борис такие в туалете на бачке хранит.
Борис давит сигаретного светлячка в стоящей на подлокотнике пепельнице. Наслаждается музыкой и своим величием.
Туц-туц-туц. Борис блаженно закрывает глаза. Музыка – черная вода – наполняет комнату сантиметр за сантиметром. Касается его длиннющих костлявых стоп, поднимается выше, к щиколоткам, икрам. Пропитывает разлохмаченный край полотенца, заливается под него, наполняет тело. Она ползет выше по тазу. В черную воду погрузилась грудь Бориса, шея. Вот уже она затекает ему в рот, заполняя гортань, легкие, желудок.
Бульк-бульк-бульк. Борис полностью погружается в музыку. Тонет в музыке и Борисова комната, и Борисова квартира, и Борисов дом.
Вот же кайф!

Юрий Кузин
СМЕРТЬ – ЛЕГКИЙ ПЕРЕКУС
Бог сказал: «Умри, Васька! – и я умер за день до своего девятилетия, спустя мгновение после выстрела полуденной пушки, изрыгнувшей комок спертого воздуха, – талый снег свалялся, почернел и пропах, как створоженное молоко…
В ту же секунду, когда меня сломало, как ветку вербы апрельским воскресным утром, в Венецианской лагуне мрачная Анна, пробежав терцину Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины…», сунула планшет в рюкзак, встала, потянулась, подошла, переступая с камня на камень, к веснушчатой Агнесс, чмокнула в темя, обняла за широкие, как у пловчихи, плечи и спросила доверительно: «Ты уже трахалась? Только не ври, что – нет!» Что у тебя на уме, – та весело забарабанила пятками по воде.
Сам не знаю, как, но я слышал этот треп, а еще побывал в дебрях Африки, в прериях Аризоны, на узких улочках Толедо и в окутанном смогом Шанхае, где все кишело китайцами, которые столпились на моих роговицах – все 24.000.000. Я знал каждого поименно, как если бы был микробом, клонировавшим себя для турне по планете. «Веселая же у тебя смерть, приятель!» – подумал я.
Но прежде, чем корова-вечность слизала меня шершавым языком, чтобы, распробовав, понять: скормили ли ей разнотравье или угостили пучком сочного клевера, я побывал в одном миллионе городов, поселков и деревень, где со мной прощались, как с дорогим гостем. Что же во мне особенного? Я призадумался. Стал тормошить тельце, из которого мне даже пришлось выйти. А затем я лихо нырнул в кровоток, в перебитую артерию, в которой эритроциты оказались зелеными, как ирландцы в день Св.Патрика. Веселье, которое здесь царило – очевидно, до здешних еще не добрались слухи об осколке, торчавшем из моего окровавленного виска – приободрило меня, и я даже осмелился заглянуть в свой приоткрытый рот: зубы были целы, язык не прикушен, а голосовые связки (chordae vocales verae) были идеальны, ведь логопед, к которому меня таскала мать, вылепил их, как скульптор, удаливший резцом все лишнее: ламбдацизмы, сигматизмы, ротацизмы.
Затем я прошелся по спине. Одна лопатка торчала – результат родовой травмы: акушерка выдавливала меня, запретив матери делать «кесарево», мол, начинать жизнь с поблажек не по-мужски. В отместку я заперся в утробе, пока меня не вытолкали «взашей» с ассиметричным, хотя и красивым личиком: что-то от отрока Васнецова, глаза которого – блестящие, с поволокой – до безобразия широки, а черты лица хрупки, как церковный хрусталь, шея тока, как свеча, абрис щек замысловат, как византийская вязь, уши нежно очерчены, а рот одновременно кроток и дерзок. Думаю, я бы свел с ума не одну женщину, если бы дожил до возраста либидо, когда в уши мальчишке, прильнув к ним влажными, горячими губами, природа шепчет слова любви…
Но, эта компания, облепившая детскую площадку, этот развязный парень, хвативший бутылку о горку, чтобы смахнуть меня как куропатку из двустволки, а затем похваляться перед саранчой, стрекочущей крыльями в дали от того, кто заставил само время бухнуться в обморок. Я погрузил в его рыхлую плоть свои холодеющие пальцы и в полудреме увидел, как нож, блеснув на солнце, очистил яблоко от жмыха, – а что такое смерть, подумал я, как не легкий перекус! След от зубов остался на сочной мякоти плода, уже подвергшегося ржавлению, и с замиранием сердца я ждал, когда щербатое стекло штопором вывинтит морозный воздух из апрельского полузабытья. А, намотав баллистическую кривую на височную кость, осколок уселся в моем щенячьем мозгу, точно там ему и было место…

ХОРУГВЕНОСЦЫ
– Хоругвеносцы! – взбегает по хлипким ступенькам мальчишеское сопрано…
Сотни глаз ищут акварельный мазок, брошенный на влажную бумагу рассвета, – но крикуна и след простыл… Где же глашатай, – тот, кто растолкует малышне: сколько еще петлять по пыльному серпантину тем, кого смерти похитили у жизни? Колонна пестрит флагами и штандартами, на которых указано время, когда нерасторопного мальчика или девочку срезали, как куст сирени для украшения алтаря. Выходит, все мы сгинули минуту назад…
Вскинув воспаленные глаза, я обнаруживаю над головой стяг, а ладони саднит от грубо обтесанного древка, которое мне вручил неизвестный с хоругвью, чьи тяжелые кисти тут же отхлестали мои бледно-землистые щеки. Я слышу, как ветер полощет стяг, где золотом на алой парче вышито имя моей погибели. Штандарты положено свалить к воротам рая. Но где он, этот горний чертог?… Я оббегаю малышню, устроившую бивак на обочине. А когда придорожная пыль, превратив мое лицо в посмертную маску, стеарином оплавляет разгоряченные щеки, а наждак суховея, обтачивавший пересохшие губы, выметает из расщелин и каверн авитаминозные кровяные шарики, волна сладкого удушья накатывается и разбивается о мой восторженный взгляд.
И есть чему восторгаться: в десяти шагах от меня, колеблясь, как пламя церковной свечи, стоит светлый дух. Вошел он в дверь, прорубленную в стене зноя, уже извлекшего из баночек гуаши, и швырнувшего на загрунтованный картон утра густую, всю в колонковой щепе, позолоту солнцепека. Ступает гость осторожно, мелкими шажками, как часовщик, наладивший старинные ходики. Света тьма, – и я пью роговицей этот дымящийся напиток, не боясь обжечься. Но сомнение гложет: а что, если на огонек пожаловал коварный убийца?
Все незнакомцы мазаны одним миром, – звезды, галактики, вселенные. С чужаками держи ухо востро. Не верь их россказням, особенно Солнца, – вот уж кому палец в рот не клади. Сколько раз этот лежебока укладывался у моих ног, требуя почесать загривок. Я лакомил зверька из рук. Изучал повадки. Но зазевался, и получил удар в темя, от которого не смог подняться. Так расплачиваются за истовость. Но я даже не успел окапаться в собственном страхе. Стальной занавес упал прежде, чем пламя выело желтки моих переполошенных глаз. И зачем, не вняв совету матери, я отправился на пляж в солнцепек? И почему, когда протуберанец, тромбом закупоривший кровоток, орал мне в уши об опасности, я не внял совету, и даже пожелал испытать решимость, испить до дна чашу познания подобно тому, как Одиссей, дразнивший Сирен, приказал привязать себя к палубе галеры?
Откуда мне было знать, чем закончится этот опыт. Вот-вот и мне откроется истина, но какую цену за нее заломят на этот раз? Ангел, кажется, заметил мою робость, – легкая усмешка скользнула по белому, как у альбиноса лицу. И это добродушие выбило почву из-под моего запирательства. Меня знобит – ужас выдул печной нагретый воздух из моего жилища вместе с волей и рассудительностью.
В панике, перемахивая через ступеньки, я сбегаю в подвал прошлого, где листаю пожелтевшую подшивку того далекого лета, когда мама, сидя у кромки моря, состригала золотое руно с моих обожженных плеч. Я хочу знать, как приручить пекло, чтобы, купив благорасположение монстра, посадить протуберанец на поводок. Но у прошлого рот зашит крупной стежкой. А больше мне не у кого просить совета. И тогда я капитулирую. Гость улыбается мне кромкой губ. Взгляд его кротких глаз не опаляет. И я чувствую, как засахариваются мои горькие ребячьи слезы. А когда, расстегнув душу на все пуговицы, я распахиваюсь, как весеннее пальто, – колесо хрусталика, соскочившее с рельс, и загрохотавшее по брусчатке ресниц, водворяется в привычную колею…
– В колонну по трое становись! – крылья у ангела аккуратно уложены за спиной, как у Волжской ленточной голубки.

Оксана Саликова
КОМАНДИРОВКА
Реальная история из жизни моего отца – майора запаса Саликова Константина Петровича, записанная с его слов.

Самолет оторвался от взлетной полосы. Меньше, чем через минуту, у него спрячутся шасси, и он войдет в плотный слой облаков, скрывающих синеву неба и солнце. В иллюминаторе еще видны однообразные псковские пейзажи и можно даже разглядеть свой дом, но с набором высоты картинка мельчает, а потом исчезает и вовсе. Какое-то время борт еще плывет в бело-сером тумане, можно даже подумать, что наощупь, бесцельно, без всякого маршрута, но вдруг самолет выныривает из плотной завесы облаков и оказывается в чистейшей синеве неба. Теперь в иллюминаторе видны только солнце, яркое и холодное, шапки облаков, похожие на белых барашков или на белоснежные горы пушистого снега. По ним хочется пробежаться и даже вон чьи-то следы видны, как будто бы кто-то носился здесь. Как же красиво выглядит Земля сверху! Оказывается, солнце и чистота синего неба никуда не исчезают в пасмурные дни. Нужно лишь подняться немного выше завесы туч. Снизу такое сложно представить, но это так! Константину Петровичу всегда нравилась эта метаморфоза. На земле пасмурно и тоскливо, а в небе солнечно, ярко и чисто.
В который раз удивившись резкому переходу от пасмурного к ясному Константин закрыл глаза, устроился поудобнее в кресле, вдохнул полной грудью и поймал себя на мысли, что у самолетов есть свой особый запах. Самолеты пахнут по-своему, причем он знал это всегда, но вот четкое понимание оформилось только что. Самолет пахнет металлом, резиной, техническими маслами и разряженным воздухом, причем у гражданских судов к этому запаху добавляются ароматы духов, пахучих конфеток «Взлетная» и лимонада, раздаваемого на борту. А вот у военного борта ко всему прочему, кроме духов, конечно же, примешивается тяжелый дух казармы и мужского пота. Он дышал этим родным для него запахом и дремал под ровный гул двигателей. Ему предстояла длительная, скучно-рутинная командировка в Перу. Месяц или два, на сколько затянется выполнение задания он не знал. Как-то неожиданно все произошло. Планировали с женой съездить в отпуск в Крым. Старшая дочка закончила четвертый класс, а младшей в этом году в первый, хотелось свозить их к морю. Но в армии приказы не обсуждаются....
31 мая 1970 года в Перу произошло страшное по силе и разрушениям землетрясение, которое спровоцировало оползни в городах Юнгай и Ранраирка, под грудами камней, к которые превратились города, погибла большая часть жителей, были разрушены автомобильные и железные дороги. По количеству жертв это стало самым катастрофическим землетрясением в истории Перу. Официально подтвердили гибель около семидесяти тысяч человек и еще двадцать тысяч были признаны пропавшими без вести. Советский Союз не мог остаться безучастным к горю перуанцев, решено было оказать гуманитарную помощь, которую самолетами доставят из Союза советские военные летчики.

Поэтому два борта псковского полка военно-транспортной авиации и группа наземного технического обслуживания в составе четырех человек во главе с майором Саликовым Константином Петровичем летели в Москву для погрузки гуманитарки. Затем дозаправки в Риге, Кефлавике (Исландия), Гандере (Канада), остановка на сутки в Гаване и, наконец, столица Перу – Лима.
Биография у Майора Саликова, тридцати шести лет отроду, старшего инженера полка по радио, можно сказать обычная, ничем особо не выдающаяся. Если заглянуть в документы – родился, учился, женился. Все сухо, просто, лаконично. Но вот за рамками личного дела жизнь преподносила сюрпризы и выбрасывала такие коленца, что без помощи Ангела-хранителя тут точно не обошлось. В самые опасные или переломные моменты он подставлял крылатое плечо или подсказывал верные решения.
Так было в детстве, когда его спасла от волков совершенно случайно найденная и отреставрированная им сабля, и в летном училище, где он учился на штурмана. Непонятно почему, во время одного из тренировочных полетов, он сел на катапультируемое кресло с которого можно было легко дотянуться до тумблеров отключения автопилота, что предотвратило серьезную катастрофу. В Молдавии на учениях, при взлете на ТУ-4 с восемнадцатью тоннами высокооктанового бензина в крыльях, на высоте сто метров отказал один из двигателей. На трех двигателях этот тип самолетов лететь не мог, командир корабля пытался планировать, но машина катастрофически быстро теряла высоту. Впереди – обрыв и река Прут, с таким количеством топлива в крыльях шансов ни у кого не было. Недлинная жизнь тогда еще лейтенанта Саликова перед глазами пробежать не успела. В мозгу пульсировала только одна мысль: «Жаль, что не узнаю, кто будет у меня: мальчик или девочка». Самолет стремительно снижался, Константин уже разглядел ковыль, стелющийся по земле. До роковой встречи с землей оставалось метров пятнадцать. И вдруг неожиданно заработал четвертый двигатель. Обрыв перед рекой спас самолет, дав ему просесть, фатально не встретиться с землей. И, чуть ли не чиркнув пузом по воде, он стал набирать высоту.
Вот тогда появилась первая седина. Комиссия, разбиравшая отказ двигателя, не нашла ничего, что могло бы спровоцировать его остановку. Супруга узнала об этом случае уже после того, как появилась на свет их первая дочка. Он-то молчал о произошедшем, но «добрые» люди донесли. Жена, умница и красавица стала потихоньку «пилить»: «Уходи да уходи с летной работы». И, кстати, перестала подсмеиваться над его «капризом» – не есть крылья у приготовленной птицы. Этот «главный летчицкий секрет» ему, еще мальчишке, доверил друг и по совместительству директор Керченской школы, где он учился, ветеран войны, военный летчик. Связав свою жизнь с небом, Константин Саликов строго придерживался этого правила, хоть и выглядело оно ребячеством. А может, жена и права, и нужно подумать о переходе на землю, но так не хочется расставаться с небом. Однако «шея» очень уверенно крутила «головой» и добилась того, что муж подал документы на поступление в Высшее военно-инженерное училище, приравненное по уровню к Военной Академии. Удача, или фарт, или ангел-хранитель помогли Константину и при сдаче вступительных экзаменов.
На тот момент он служил в группе советских войск в Германской Демократической Республике. Хрущев уже объявил о сокращении армии, что послужило еще одним аргументом в пользу Академии, да и годы поджимали. Возрастной ценз для поступления ограничивался двадцатью восемью годами. Старшему лейтенанту Саликову было уже двадцать семь с хвостиком. Готовиться к экзаменам он стал очень усердно, понимал – это его последний шанс получить высшее инженерное образование. Конкурс серьезный – тридцать девять человек на четыре места. Три экзамена по точным наукам сдал на четверки, сочинение тоже написал на «хорошо», оставался самый тяжелый экзамен (кто бы мог подумать!) – немецкий язык. Выездная комиссия в составе трех человек восседала в Ленинской комнате. Принимала экзамен молодая, очень симпатичная женщина годов тридцати пяти. Двое ее коллег, мужчины-офицеры сидели справа и слева от нее. Красивая экзаменаторша придала куража старлею. Он вспомнил все, что только смог про столицу ГДР – Берлин, а вот грамматика – это просто черная дыра. Немецкие управляемые глаголы! А что есть неуправляемые глаголы? Отвечая, он видел, как округляются глаза у офицеров, а красивая женщина улыбалась.
– «Удовлетворительно». Это максимум, что я могу Вам поставить, – сказала красавица.
– Но мне нужно «хорошо», иначе я не поступаю. Спрашивайте меня еще! – настаивал старлей.
И опять задавались вопросы, и опять округлялись глаза у офицеров, и улыбалась красотка. После сорока минут пытки немецким языком в исполнении старлея, председатель комиссии сделала запись в экзаменационном листе, четко и громко произнесла:
– «Удовлетворительно», всего хорошего!
Забрав документы, он вышел, это было фиаско, с Академией можно распрощаться, но что поделать, все, в общем-то, справедливо. Немецкий он не знал даже на «удовлетворительно». В Павловке, райцентре Оренбургской области, дети его даже не проходили за отсутствием преподавателя, а в Керчи за два года, что он там учился, в полном объеме наверстать язык не успел…
Дома бросил документы на стол, выпил чаю и лег отдохнуть, усталость последнего месяца и неутешительный финал с поступлением в Академию дали о себе знать. Проснулся, когда на улице уже стемнело. Интересно который час? А вот и жена вернулась с работы, открыла дверь:
– Почему без света? Как экзамен? Провалился? – выдавала жена вопрос за вопросом, начиная что-то подозревать.
Он встал, взял документы со стола и молча протянул ей – пусть сама прочитает и все поймет, сил как-то не осталось, и даже сон не восстановил их.
Жена очень осторожно взяла экзаменационный лист, с опаской развернула его, и лицо ее неожиданно озарилось радостной улыбкой, от восторга она аж запрыгала на месте и кинулась его обнимать. Ничего не понимая, Константин взял из рук жены документ. Там четким, ровным почерком напротив графы «Немецкий язык» была вписана оценка «Хорошо». Ай, да красавица! Вот уж не ожидал. Дай Бог тебе здоровья и жениха принца-королевича. Все – проходной балл набран, и теперь он слушатель Академии.
***
Дозаправки в Кефлавике и Гандере проходили под дождем, мелким моросящем и холодно-противным. Будто эти города не разделяли две с половиной тысячи километров, а находятся они верстах в тридцати друг от друга, и их накрыла одна большая общая туча. На Кубу уже хотелось хотя бы погреться, не говоря уже о том, что день отдыха, наверняка, предполагал пляж на берегу Мексиканского залива.
Гавана действительно встречала солнцем, но уже закатным, красно-бордовым с золотыми всполохами по всему небу. Приземлялись в полной темноте. Ночь в этих широтах наступает мгновенно – раз, и темень, как будто выключили свет. Как же хотелось посмотреть на Остров Свободы, но за окном автобуса – мрак, и ничего не видно. Первые впечатления: очень жарко ивлажно, да воздух какой-то липкий, обволакивающий, и чужие пряно-соленые запахи. По дороге из аэропорта в гостиницу гид-переводчик, которого к ним приставили, озвучивал программу пребывания дорогих советских летчиков в Гаване. Не надо забывать, что в октябре 1962 года благополучно завершился Карибский кризис, где Союз выступил защитником Кубинской свободы, поэтому русские на Кубе были очень уважаемы, а наших летчиков, выполняющих благородную гуманитарную миссию, встречали, как космонавтов.
– Площадь революции, крепость Эль-Морро, Старая Гавана, музей рома, ну и, конечно же, набережная Малекон, – перечислял гид объекты, запланированные для посещения.
Как оказалось, советским военным очень повезло. Они прилетели тринадцатого июня, а четырнадцатого – День рождения Эрнесто Че Гевары, символа революции, пламенного революционера, друга и боевого товарища Фиделя Кастро. На площади возле гаванского Капитолия пройдет торжественный митинг в память о героическом партизане. Митинг стоял в программе посещения Гаваны, тем более, что сам Команданте будет открывать его.
И вот за окном появились огни пригорода кубинской столицы, и можно хоть что-то рассмотреть. Безусловно город был полон романтики и таинственной старины. Экзотика проступала отовсюду, а знаменитый здешний колониальный стиль, темпераментная смесь готики и неоклассицизма, впечатлял неискушенных советских людей. Но было много и новостроя. Стекло и бетон соседствовали с мавританскими мотивами.
Наконец они добрались до гостиницы. Интерьеры и холлы рассмотреть в подробностях не получилось, все просто валились с ног – больше суток в пути – поэтому после выполнения формальностей заселения, согласовав повестку дня на завтра, военные разошлись отдыхать.
Наутро отдохнувшие и плотно позавтракавшие летчики собрались в холле гостиницы. Да, красиво понастроили здесь америкашки. Гостиница, где разместили военных, была расположена на первой линии. В стеклянные от пола до потолка двери и окна заглядывало солнце, и смотрела пронзительно синяя до горизонта вода с одиноким белым пароходом вдалеке. Архитекторы, проектировавшие эту гостиницу, знали свое дело: открывавшийся пейзаж очаровывал. Наверное, в том и был замысел строителей – практически все гости отеля буквально замирали в холле, увидев эту картину. И наши не стали исключением, экзотическая панорама приковала их взоры. Из состояния созерцания вывел голос гида, настоятельно просившего поспешить в автобус. Настроение было приподнятое, мужчины выворачивали шеи, разглядывая постояльцев гостиницы и местных женщин. Подшучивая друг над другом, рассевшись в автобусе, группа выехала на митинг в память о Че Геваре. Сережа, вообще-то, его звали Серхио, их гид и переводчик, рассказывал по пути что-то интересное, все крутили головами, пытаясь успеть разглядеть очередную достопримечательность. Они ехали по старой Гаване, она наиболее живописна. Безусловно, такую уютную и притягательную атмосферу создавали дома с внутренними двориками и галереями, опоясывающими здания, жалюзи вместо стекол, ажурные оконные решетки и живописные балконы.
Припарковаться пришлось возле Монастыря Святой Терезы, дальше транспорт не пропускали. Вокруг было очень многолюдно, молодежь в беретах на манер Че, женщины, дети, мужчины, у многих флаги с изображением Эрнесто Че Гевары. И вообще везде много портретов Че. Все эти люди шли по направлению к Капитолию. Серхио-Сережа уверенно вел их группу в том же направлении, они прошли через оцепление, потом еще через одно, и вот вся группа оказалась чуть позади и справа от небольшой и не очень высокой сцены, на которой стояла трибуна с множеством микрофонов. Чуть сзади и левее на высоком флагштоке развевался флаг Кубы.
Советские летчики попали в компанию каких-то высокопоставленных гостей, толкавшихся за сценой в ожидании начала действа. Ну прям наш Первомай! На всех близстоящих столбах висели громкоговорители и сейчас кто-то, наверное, их местный Игорь Кирилов, радостно и пафосно что-то вещал. Перед сценой еще два ряда местных стражей порядка, тщательно охраняющих тех, кто в президиуме, от пришедших на митинг. И вот диктор как-то по-особенному заголосил, и в конце фразы майор уловил – «Фидель Кастрооооо!!!»
Толпа загудела и пришла в движение, кто-то кричал, кто-то махал флагами, и даже береты летели в воздух, какое-то движение произошло и у них за сценой, вместо диктора заиграла музыка, и на сцену к трибуне вышел Фидель Кастро! Толпа заревела, Фидель махал руками, сцепленными над головой в замок, в знак приветствия. После пяти минут всеобщего ликования Команданте начал говорить! У Константина было полное ощущение, что он смотрит программу «Время». Он никак не мог поверить в реальность происходящего. В пятнадцати метрах от него на трибуне стоял человек-легенда и что-то страстно говорил.
Майор видел Фиделя чуть со спины и в профиль. О чем так пламенно вещал лидер кубинской революции, он не понимал, переводчик стоял поодаль и нашептывал речь Команданте командиру экипажа и тем офицерам, что оказались поблизости. Но не нужно было знать испанский язык, чтобы проникнуться речью Фиделя Кастро. Его артикуляция, жесты – просто чистая энергия! Не слушать его невозможно, площадь молчала, ловя каждый жест и слово. Когда Фидель закончил говорить, улица опять взорвалась овациями. К трибуне поднялся следующий оратор, а Команданте спустился со сцены и стал здороваться с почетными гостями. Пожимая им руки, он медленно, но не уклонно продвигался к советским летчикам. На передний план быстро вынырнул Серхио-Сережа, и в тот момент, когда Кастро подошел к советским, начал тараторить ему на испанском, вытянувшись по стойке смирно.
Кастро широко улыбался и пожимал руки военным летчикам, переводчик толмачил: «Товарищ Фидель Кастро очень рад встречать на кубинской земле советских летчиков и предлагает вам небольшую экскурсию по Капитолию».
Вот это да! Все обалдели только от одного присутствия Команданте, а тут еще и экскурсия! Охрана Кастро быстро организовала проход, и вся компания, во главе с Фиделем двинулась к Капитолию. По пути летчики пытались выяснить, кто же из них самый красноречивый и делегировать ему право на общение с таким высоким товарищем, но так ни до чего не договорились.
Ненадолго задержав внимание своих гостей на створках больших бронзовых дверей Капитолия, на которых отображалась история острова, Фидель Кастро уверенно прошел по центральной, циклопических размеров, галерее к следующему артефакту – нулевой отметке, символически отмечающей самое сердце страны для отсчета расстояний. На Нулевой километр отмечал двадцати пятикаратный бриллиант в центре литой металлической звезды, вделанный в пол точно под куполом Капитолия. Как оказалось, ранее бриллиант принадлежал династии Романовых, а после русской революции его купил турецкий ювелир в Париже. Драгоценность была украдена в 1946 году, но ровно через год камень вернулся на место под купол Капитолия. Вот-те на, и тут русский след!
Экскурсия продолжалась, их ждала библиотека, а в ней стол, сервированный под кофе. Сидя за чашкой кофе и слушая слова Команданте про светильники, которые были специально спроектированы кубинскими дизайнерами, Саликов, наконец, смог внимательно рассмотреть этого человека. Лидер Кубы, сидя напротив, возился со своей сигарой. Загорелая кожа, совершенно неухоженная борода, седеющие виски. Голос низкий, грудной и чуть с хрипотцой не разносился эхом в этом просторном помещении, а наоборот приобретал бархатные нотки. Наверное, высокие частоты гасились здесь корешками книг и панелями из ценных пород дерева. Небольшая нервозность и неловкость ушли, беседа потекла плавно и неспешно, будто собрались старые друзья. Разговор уже пошел про погоду, ну, и как всегда бывает в мужских компаниях, плавно сместился на работу. Однако время, по-видимому, начинало поджимать высокого государственного деятеля, поэтому Команданте встал, еще раз высказал уверенность в нерушимости советско-кубинской дружбы, пожелал всем здоровья, благополучного выполнения гуманитарной миссии, попрощался и вышел.
Вечер на Кубе для военных закончился в объятьях океана, на песочке под ласковым южным солнцем.
***
Вот уже неделю Константин Петрович Саликов и его команда работали в Лиме. Поселили их практически в самом центре. Пятиэтажная гостиница в колониальном стиле фасадом была обращена на площадь Святого Мартина. В центре ее, в окружении фонтанов и элегантных белоснежных зданий, красовался бронзовый памятник герою войны за освобождение испанских колоний Хосе-де-Сан-Мартину. Постояльцев было немного, это можно было понять по количеству гостей в ресторане. Все три зала пустовали, немного немецкой речи слышалось из-за двух столиков, и три столика занимали американцы. Наверное, землетрясение отвадило людей от посещения столицы Перу. А вот в городе было очень многолюдно и шумно. Торговые улицы, где на каждом шагу натыкаешься на палатки и торговые тележки, вливаются словно ручьи в большую реку – в авениду Ла Колмена. Они бурлили до позднего вечера и громкоголосыми выкриками, гудками автомобилей, скрежетом автобусных тормозов настойчиво напоминали о себе всем прохожим на авениде. Автобусы в Лиме – это нечто. Они, конечно же, выручали население столицы (свыше трех миллионов на тот момент), но являлись сущим бедствием. Их число было несметным!!! Большие и маленькие, но одно общее для всех – они уже давно отслужили свой век. Нещадно чадя и сигналя, нарушая самые элементарные правила, они обгоняли друг друга в надежде заполучить лишнего пассажира. Так же отчаянно ездил и водила, которого приставили к группе майора. Благодаря большей маневренности виллис, выделенный советским специалистам, уверенно соперничал с автобусниками, а частенько и одерживал верх. Поначалу Константин Петрович нервничал, потом понял бессмысленность своих переживаний и перестал следить за дорогой.
Каждое утро, после завтрака, четверо советских военных специалистов ездили в аэропорт встречать самолеты из Союза. Борты разгружались, военспецы обслуживали машины, а прилетевшие летчики делились с ними новостями из дома и свежими газетами. В день было порядка трех-четырех рейсов, иногда больше. Ближе к концу светового дня, отправив экипажи домой, военные возвращались в отель. Обычная рутинная работа. Вечера приходилось коротать в баре гостиницы за шахматами. Майор таскал их с собой по командировкам, такие маленькие, с отверстиями в поле для фигурок. Дело в том, что исторический район Лимы сравнительно безопасный, но он граничил с криминальными кварталами, которые начинались сразу за рекой Ремак. Перешел мост – все, отвечай сам за себя. Кстати, майор впервые видел такую странную реку: грязный мутный поток воды, с бешеной скоростью несущийся с гор в океан. Он был зажат гранитом и издавал ужасный рев. Местные говорили: «Поющая река», но, судя по звукам, пела река очень оригинально, хриплым басом, и страшно фальшивила. Обычные улицы быстро заканчивались, превращаясь в фавелы. Трущобы карабкались по склонам гор, дома наползали друг на друга, а всю эту пирамиду венчал католический крест. В фавелы полиция не совалась, иностранцам же настоятельно рекомендовалось не выходить на улицы после десяти вечера.
В один из дней, майор задержался с завтраком, товарищи ждали его на улице. Дожевывая на ходу бутерброд, на выходе из отеля он столкнулся с каким-то мужчиной. «Sorry», – на автомате сказал Саликов. Тот улыбнулся и пробубнил что-то вроде: «Ничего страшного». Сделав пару шагов, майор сообразил, что ему ответили на русском! Откуда здесь русский? И лицо такое знакомое! А может и не по-русски ответили, показалось? Но лицо все-таки очень знакомое! На площади перед гостиницей было оживленно, подъехало три автобуса. Какая-то экскурсия что ли?
– Петрович, чего такой задумчивый? – спросил его старший лейтенант, спец по десантному оборудованию.
– Да, с мужиком каким-то столкнулся, уж больно лицо знакомое»
– Ха-ха, может Юрий Никулин? – пошутил старлей.
Стоп! А ведь я узнал его. Не может быть! Откуда он здесь?
– Олег Попов! – уверенно сказал Майор.
Дружный хохот показал, что шутка понравилась. А ведь он не шутил. Дома на Новый год он купил и подарил своим девчонкам кинопроектор «Луч-2». Теперь в любое время они могли смотреть любимые мультики и фильмы. «Ну, погоди!», «Необыкновенный матч», «Пес Барбос и необычный кросс» и кое-что еще имелось в домашней фильмотеке. Фильмы продавались в круглых жестяных коробках, такие мини-копии тех, что привозили в кинотеатры. Удовольствие это было не из дешевых, и завозились новинки в магазины редко. И вот как раз накануне командировки в продаже появилась короткометражка «Представление начинается». В ней зритель видел, как Олег Попов выезжает из дома в цирк без грима и уже там в гримерке превращается в клоуна с красным носом, соломенными, торчащими в разные стороны из-под клетчатой кепки волосами. И сегодня, именно с ним он столкнулся в дверях, когда выходил из гостиницы! Он не мог ошибиться.
Все выяснилось вечером в ресторане. Зал был полон гостей, и кругом слышалась русская речь. Советский цирк гастролировал по Южной Америке и таки да, в составе труппы был знаменитый на весь Союз клоун Олег Попов.
– Ну ты даешь Петрович! Как ты смог узнать его без грима? – спрашивал все тот же старлей, осторожно косясь в направлении столика, за которым ужинал Олег Попов.
Ресторан ожил, официанты уверенно лавировали между столами, похоже, им надоело бездельничать, и они были рады веселым постояльцам, а, может, только показывали радость. Военные быстро познакомились с артистами цирка, так далеко от дома не часто встретишь своих соотечественников, чужбина быстро сближает.
Тем же вечером, в холле гостиницы направляясь к обменному пункту Константин увидел Олега Попова. Тот шел в туда же.
– Здравствуйте, Олег Константинович, – майор протянул ему руку для приветствия.
– Добрый вечер, – отвечая на рукопожатие, сказал великий клоун, нисколько не удивившись, что его узнали.
К обменному пункту Олега Константиновича привело желание избавиться от перуанского соля, обратив его в более твердую валюту – доллар, а у Константина Петровича было как раз обратное желание – перевести доллары в соли. Особист еще в Союзе предупредил: все расчеты в стране пребывания производить в национальной валюте. Вот тут-то, как говорится, звезды и сошлись. Константин и Константинович ударили по рукам и, минуя обменный пункт, разошлись весьма довольные друг другом, да не преминув договориться обходить его и впредь. Приятным бонусом стали контрамарки на посещение представлений цирка до конца гастролей.
Жизнь забурлила не только у работников ресторана, теперь после аэродрома четверка военных, поужинав, чудесным образом успевала на вечернее представление цирка. Выступал наш цирк на основной в столице, старейшей в Новом свете, арене «Ачо». Это главная из пятидести шести площадок для корриды в Перу. Интересно, что арена «Ачо» до сих пор считается одной из престижнейших. Сохранилась она почти в первозданном виде, ее ремонтировали лишь однажды с момента постройки. Для перуанцев «Ачо» – священное место, и предоставление его Советскому цирку для выступлений означало высокую степень уважения к стране Советов вообще и артистам в частности.
Через три дня после того, как поселился Советский цирк, уже отъезжая от отеля на аэродром, военные заметили, что еще три автобуса припарковались на стоянке гостиницы. «Ну вот, жильцов прибавляется», – подумал Константин Петрович. А новыми постояльцами, как выяснилось опять же вечером в ресторане, который стал теперь средоточием всех событий и новостей, оказались артисты Академического ансамбля народного танца под руководством Игоря Моисеева. Теперь уже и второй зал ресторана был заполнен до отказа.
Да, вечера перестали быть скучными, контрамарки на выступление танцоров, Саликову принес Олег Попов при очередном обмене валютой, а вот личное знакомство с Моисеевым у майора произошло чуть позже. Игорь Александрович, понятное дело, в ресторане, сам подошел к нему и предложил партию в шахматы. У него были точно такие же маленькие, с дырочками в центре клеток.  Так за шахматами и кофе они болтали «ни о чем», обсуждали новости, которые узнавали из газет, привезенных нашими летчиками из Союза. Игорь Александрович рассказывал о своих планах поставить новый танец. В Аргентине он видел, как мужчины-гаучо танцуют, подламывая по очереди то одну, то другую ногу. Ему это движение понравилось, но пока идея танца не сложилась. Этот разговор Константин Петрович вспомнит года через три, когда увидит по телевизору Моисеевских артистов, подламывающих ноги в «Танце аргентинских пастухов-гаучо». Так вот о каком движении тогда говорил Игорь Александрович!
И снова три автобуса на стоянке отеля. Может они в другом количестве не ездят? Кто же на этот раз? Пока ехали на аэродром каждый выдвигал свою версию: джаз Олега Лундстрема, Хор имени Пятницкого…
– Лучше бы «Березка», – предположил единственный в их четверке холостяк, специалист по десантному оборудованию. Но точку в споре поставил капитан Белоусов:
– Наших больше не будет, и так много!
Стало как-то грустно, но, наверное, это самый правдоподобный вариант развития событий. Но он ошибся, в нашем полку прибыло! Вечером, на ужине, были заполнены все три зала ресторана, и все три зала говорили по-русски! Симфонический оркестр Большого театра – прошу любить и жаловать! Публика тут была более степенная, чем в двух предыдущих коллективах, но выехав за пределы Родины, веселилась и чудила не хуже молодежи. Да, такой концентрации русских в одном отдельно взятом отеле еще не было в истории Южной Америки. Официанты, горничные и стюарды уже прилично выговаривали по-русски «здравствуйте», «спасибо» и «хорошо». И это только начало, каков будет их лексикон к концу гастролей? Культурная программа военных разнообразилась теперь еще и симфонической музыкой.
***
Глаза слипались, ровный гул двигателей и этот родной запах разряженного воздуха, технического масла и мужского пота, убаюкивал майора Саликова лучше любой колыбельной. За полтора месяца они справились со своей миссией, и пребывание в Перу подошло к концу.  Два борта псковского полка военно-транспортной авиации и группа наземного технического обслуживания летели домой из Южной Америки. Командировка удалась на славу, что и говорить: попил кофе с Фиделем Кастро, прослушал весь репертуар симфонического оркестра Большого театра, просмотрел танцевальную программу ансамбля под руководством Игоря Моисеева, а с самим Игорем Александровичем завел приятельские отношения, любовался выступлениями лучшего цирка планеты, ах да, еще втихую «барыжил» валютой с самим Олегом Поповым.
«И если после всего этого, мне еще будет положен отпуск, – размышлял Константин Петрович, – то обязательно съездим с женой и дочками в Крым!»


Игорь Малахов
ПРОЩЕНИЕ

– Сейчас проедем мимо твоего дома, –
очень тихо сказал м-сье Пьер.

Владимир Набоков. Приглашение на казнь

Молодые мужчина и женщина неторопливо подходили к приземистому зданию угрюмого вида.
– Кир, любимый, – обратилась миловидная барышня к своему спутнику, – ты уверен в том, что мы делаем? Я имею в виду, действительно ли это нужно… Оно обошлось в такую огромную сумму, будет стоить невероятно нервного напряжения. И все это – ради сомнительного и странного результата!
– Для своей дорогой сестренки я бы пошел и на большее, – возразил Кир, – и меня сейчас огорчает одно: эта малость при существующем положении – все, на что я способен. Когда-нибудь, ты поймешь, Ая.
В холле их встретил суровый служитель в серой униформе.
– Вы на Церемонию? Позвольте взглянуть на ваши пригласительные билеты».
Кир достал из бумажника две синенькие карточки, протянул привратнику. Отметив на обоих документах время прибытия, тот вернул их.
– Сохраняйте до завершения. А теперь проходите в зал, через дверь направо, пожалуйста. Там вас уже ждут».
В крупном затемненном помещении был освещен лишь угол с двумя ярко-красными кожаными диванами и накрытым столиком между ними.
– Кажется, нам сюда», – Кир со спутницей направились в эту импровизированную зону отдыха.
Подойдя к диванам, мужчина окинул оценивающим взглядом обстановку. На столике – бокалы, бутылка дорогого шампанского, ваза с фруктами. Поодаль возвышался помост, напоминающий боксерский ринг, только без канатов ограждения. На нем громоздилось еще что-то, очень высокое, но в темноте не разобрать.
Кир уже присел было, но тут же вскочил навстречу выпорхнувшей из неприметной служебной двери молоденькой девушке. Та при виде его взвизгнула и бросилась к нему на шею.
– Братец! Как я рада тебя видеть! Ты пришел! Как это здорово! Ая, и ты здесь!
Девушки расцеловались.
– Да ты садись, Лю, садись. Как ты изменилась!
Лю плюхнулась на диван, по обе стороны от нее устроились и Кир с Аей. Новоприбывшая хихикнула:
– Да, у меня многое изменилось. Вчера я весь день заучивала слова Молитвы прощения. А недавно… Представляете, я даже сменила прическу – волосы теперь короткие и закручиваются колечками, торчат в разные стороны, так живенько…
Она тряхнула потешными кудряшками, продолжая щебетать без умолку:
– А мне так жаль Угга. Мне сказали, что он отказался от Церемонии прощения, выбрав казнь. Это произошло две недели назад. Бедный мой Угг! Конечно, мы натворили бог знает что. За проступок последовало наказание. Но ведь у него был выбор. А я не хочу умирать! Я еще побываю на вашей, Кир и Ая, свадьбе! Кстати, как у вас обоих дела?
Гости синхронно открыли рты для ответа, но сказать им ничего не удалось, так как Лю не умолкала:
– Не отвечайте, и так вижу, что все у вас хорошо. Теперь и у меня все будет хорошо, правда? Я такая дурочка была, а теперь все будет по-другому, все будет за-ме-ча-тель-но.
Тут ее внимание переключилось на появившегося рядом молодого мужчину, одетого в обтягивающий фигуру необычного покроя черный костюм, смотрящийся, впрочем, весьма элегантно.
– А это Буч. Месяц назад мне сказали, что он будет проводить мою Церемонию прощения, и с тех пор Буч постоянно посещал меня в моей камере. Он так любезен, он так ухаживает, что я почти влюбилась и один раз, на днях, даже чуть не поцеловала его, такой он милый. Не сделала этого только из-за памяти о бедном Угге! Все это еще так свежо… Но я обязательно поцелую его позже. Мы ведь останемся друзьями, верно, Буч?
Мужчина в черном чуть улыбнулся, открыл шампанское и разлил его по бокалам. Лю схватила апельсин, начала его чистить, но вдруг с видимой досадой отбросила. Немного отхлебнула вина.
– Ой, пузырьки язык щекочут! Вы знаете, я никогда не любила поэзию, а теперь увлеклась. Буч для меня такие стихи сочинил. Я их наизусть помню. Вот, послушайте:

У сердца с глазом – тайный договор:
Они друг другу облегчают муки,
Когда тебя напрасно ищет взор,
И сердце задыхается в разлуке…»

Кир с Аей переглянулись в недоумении.
– Нет, ничего не говорите. Это просто божественно! Я не буду всего читать, оно длинное, это стихотворение. Заканчивается так:

Мой взор тебя рисует и во сне
И будит сердце, спящее во мне.[1 - Уильям Шекспир. Сонет 47. Перевод Самуила Маршака.]

Правда, здорово? Он настоящий поэт, мой милый Буч!»
Лю вновь отхлебнула шампанского, затем задорно хлопнула в ладоши и легко вскочила на ноги.
– Я готова! Давайте побыстрее проведем Церемонию, уже вся дрожу от нетерпения!
Буч слегка поклонился:
– Как вам будет угодно, сударыня. Я к вашим услугам!
Кажется, это было первое, что он произнес во время своего присутствия здесь.
Лю шутливо взъерошила волосы Аи, наклонилась к брату и чмокнула в щеку, прошептав:
– Немного терпения, братец, и я всегда буду с вами.
Она легко взлетела на помост. Поднявшийся вслед за нею Буч зажег несколько свечей, озаривших большущее распятие, и отступил на пару шагов в сторону. Лю опустилась на колени, скрестила руки, склонила голову и громко начала читать молитву:
– Господь всемогущий, я смиренно склоняю свои колени и сердце свое возношу к тебе…
Девушка читала долго, тщательно выговаривая каждое слово. «Она всегда была старательной, крошка Лю», – некстати мелькнуло в голове Кира.
– …дай мне силы простить, дай мне силы возлюбить всех, кто вольно или невольно сотворил мне зло. Я всей душой стремлюсь к тебе. Аминь!
Выступивший из полумрака Буч держал в руках какой-то продолговатый предмет. Опустивший глаза Кир не увидел, как метнулись в сторону язычки свечей от блеснувшей в их свете стали. Но услышал, как глухо стукнулось нечто о помост…
– Церемония окончена, – прошептал позади них служитель в сером.
Когда оба вышли в холл, он же вновь записал время на пригласительных билетах и вернул им. На улице Кир мельком взглянул на них и отметил про себя, что все длилось не более часа.
Долго шли, не произнося ни звука. Наконец, Ая осмелилась прервать молчание:
– Неужели Лю так и не поняла, что не ее прощают, а она?..
– На это и рассчитано, – произнес Кир, пальцы которого судорожно мяли синие билетики с надписью крупными буквами «Церемония прощания», и добавил тихо, – бедная моя сестренка…

Виталий Логвин
ХРАП
Сибирь. Ранняя осень. Моросит дождь. Я стою на трассе, ловлю попутку. Тормозит фура.
– Приветствую. До города подкинешь?
– Полезай, – буркнул седовласый водитель.
– Спасибо, – ответил я, залезая в кабину. – Ваш напарник спит, шуметь нельзя?
– Его пушкой не разбудишь, так что болтать можно. В город погулять или дела?
– Егерь я. В контору надо заехать, да и так продукты купить, медикаменты, в общем, к цивилизации поближе. Раза два в год наведываюсь.
– Далеко владения твои?
– На лодке вверх по течению, почти два часа до поселка.
– Ух. И до города восемь. Почти весь день добираешься?
– Да, ночую там.
Дождик прибавил и уже поливал от всей души. Дворники еле поспевали.
– Звать то, как тебя? – спросил водитель.
– Андрей.
– Меня Шура. Андрей, расскажи, что-нибудь, наверно много всяких историй случается в тайге?
– Ну, не так уж много, но случаются, – отвечаю, улыбнувшись.
«Можно и рассказать, ехать долго, да и не часто с людьми общаться приходиться. А водила, вроде бы нормальный человек» – подумал я.
– Лет десять назад это было, во время обхода заповедника. Осень в тайгу рано приходит. В конце августа. Пора красива, грациозна, и в то же время от нее веет некой мистической тайной. Иду и любуюсь тайгой, наслаждаюсь свежестью воздуха. Вышел на пригорок, внизу река. Вдруг слышу выстрел. Потом еще один. Я к реке, смотрю, медведица лежит подстреленная, а рядом медвежонок суетится. Маленький совсем, месяца два-три, не более. На груди белое пятно, красавец. Я смотрю по сторонам, кто же думаю стрелял?! Из-за утеса лодка вынырнула, заметили меня двое, тут же лодка развернулась и ушла. Все это в метрах тридцати. Я браконьеров хорошо разглядел и накрепко запомнил. Один рыжий, волос и борода, как огонь. А второй – лысый и худой, со шрамом через все лицо. До заимки было недалеко, взял я мохнатого малыша с собой. Одного его оставлять нельзя было, погиб бы.
– Тяжелый небось, руки не отнялись?
– Нет, он еще маленький совсем был, веса не набрал. Но зато он мне потом жару дал. Его же кормить молоком надо. Я в лодку и в поселок. Помимо бутылочек, сосок, пришлось козу купить. Пока на ноги его поставил, намучился…
– А как назвал-то лохматого?
– Храп. Он пока маленький был, так храпел, что, наверно, вся округа слышала и боялась приблизиться к моей избе.
– Так медвежонок прям с тобой в избе жил?
– Ну да. Так он же как дите малое, ласки требует. А вот чуть подрос, мы вместе с ним стали ходить по тайге. И мне весело, и он мир познает ,округу. Я с ним разговаривал, как с человеком, как с другом. Мы понимали друг друга с полувзгляда. Например, собираюсь вот на обход, по сторонам посмотрел, вроде бы все взял. Смотрю на Храпа, киваю ему, мол, пошли, а он фыркает, подойдет к печи, и несет оттуда упаковку патронов, которые я поставил с вечера подсушиться. И так во всем. Года через три, когда медвежонок еще подрос, стал пропадать на недельку-другую. Иногда уходил и на месяц, но всегда возвращался. Прикипел я к зверю. На одной волне мы с ним были. И вот как-то ранней весной Храп ушел и больше не вернулся. Затосковал я.
– Да уж, – понимающе, покачал головой водила. – Дальше-то что?
– Прошло лето. пришла снова осень, даже выпал первый снег. Я делал обход заповедника, далеко ушел. Сначала не придал этому значения… следы волчьи, вся тропа истоптана. Подумал, залетный какой-то волчара бродит. Вышел на опушку и слышу вой, и не одинокий. Через пару минут меня окружила целая стая. Откуда они тут взялись, даже не знаю. В заповедник волки раньше не заходили. Может голод… Ну думаю, все приплыл, Андрей, стрельбой их не распугаешь, а только разозлишь. Да и патронов я с собой столько не брал. Пару выстрелов сделать успею, и все.
Волки сомкнули круг и уже готовы были броситься на меня. Я выстрелил в вожака, тот упал замертво.
Тут раздался медвежий рев. Стая тут же отступила и ушла. На опушке стоял Храп.
– Ну и дела. Так получается он тебе жизнь спас?
– Да! Мой косолапый тогда подошел ко мне, лизнул в щеку. Храп так всегда делал, когда маленький был. И ушел. Я не видел своего лохматого воспитанника, но чувствовал, что он рядом. Сопровождал Храп меня почти до избушки.
Дождь продолжал поливать, стало темнеть. Шура включил ближний свет фар.
– Зима тогда, казалось, длилась бесконечно. Я один без Храпа. Вот тогда впервые и почувствовал, что такое одиночество. Думал, не вынесу и сопьюсь. Пришла весна, я на обход. Вышел на пригорок к реке, смотрю, медведица брюхатая воду пьет. И тут два выстрела подряд. Лодка, а там те же двое, что и в прошлый раз. Они было к добыче сразу. Но тут сверху уже несся Храп. Меня током прошибло. Это же подруга Храпа… У браконьеров опрокинулась лодка, и они стали тикать в разные стороны. Худого со шрамом Храп настиг. Рыжий ушел.
Я спустился к реке. Храп посмотрел на меня таким взглядом… мне передать это трудно, но я все понял и начал преследовать рыжего. Уже через полчаса я его настиг. Нет, арестовывать я его не стал. Я просто прострелил ему ногу. Он вскрикнул от боли. А минут через десять, рядом с ним стоял уже Храп. Дальнейшего я уже не видел, побрел домой. Внутри все кипело…
– Так ты человека на растерзание зверю отдал?! – с испуганным взглядом спросил Шура.
– Да кто из них зверь, это еще вопрос. Храп для меня как близкий друг.
С той поры прошло уже три года, я его больше не видел в заповеднике.
– Ну и дела… Знаешь, Андрей, даже не знаю, как поступил бы я, будь на твоем месте. Сложно все. Человек вроде бы венец творения, всю тварь должен к Богу привести, а тут такое, – и Шура замолчал, задумался.
– Шура, ну ты и философ.
– Катехизатором одно время был. Прихожан в храме просвещал. А потом женился, семью надо было кормить, жизнь закрутилась, завертелась. Сейчас даже в храм редко хожу, некогда. А может, и потребности ныне такой нет, не знаю. Мне в дороге хорошо, домой прихожу – уют и благодать. Андрей, а ты всю жизнь егерем?
– Нет. Я в двадцать шесть лет сюда приехал. Сам из Подмосковья. Пришел с армии, женился, сын родился. Все замечательно было. Дом, работа, жена, ребенок. А потом авария. Марина везла сына с школы домой, на перекрестке в них въехала Газель. Водитель был пьян. Жена и ребенок погибли. Даже до больницы не довезли. Я еще пару месяцев пожил в городе. Потом нашел в интернете объявление, что в этих краях нужен егерь и не раздумывая мотнул в Сибирь. Тут курсы прошел и в тайгу. На прежнем месте оставаться было невозможно. Мне все напоминало о сыне и жене. Да уже и здесь был, года через три наверно только улеглось все в душе и пришел в себя. А так, уж двадцать лет я здесь.
– Ну и страсти… Слушай, Андрей, давай перекурим? Сейчас к обочине прижмусь, чуть разомнемся, а то ноги затекли.
– Не курю. Но сегодня компанию тебе составлю, если угостишь?
– Этого добра не жалко.
Дождь чуть стих, мы вышли из кабины. Шура протянул мне сигарету, чиркнул зажигалкой, я подкурил, потом он.
– Ух, свежо, хорошо то как, – пробурчал Шура, размахивая руками, и делая небольшие пробежки вдоль обочины.
Я стоял недалеко от фуры, погруженный в свои мысли. Накатили воспоминания о Храпе.
И вдруг истошный крик Шуры.
– Андрей!
Я оглядываюсь, в метрах десяти от меня стоит медведь, здоровенный, просто громила. Встретив мой взгляд, он на мгновение остановился, фыркнул, встал на задние лапы и двинулся на меня.
Шура что-то орал, но я его уже не слышал. Жизнь замерла во мне, все остановилось. Ноги не слушались, будто вросли в землю.
Рев… Громила остановился, повернул голову назад, а там Храп. Да, уже было темно, но Шура машину не глушил, и фары светили. Ну и Храпа я узнаю даже по дыханию.
Завязалась драка. Храп был намного меньше громилы. Не знаю, сколько точно длилась схватка, пять, десять минут, полчаса, не знаю… Рев стоял сумасшедший. Боковым зрением я увидел, что Шура сидит в кабине с выпученными глазами и что-то мне кричит.
Раздался последний громкий рык, и громила ушел в лес. Храп истерзанный лежит на обочине, истекая кровью. Я подошел к зверю, обнял. Зверь, как обычно, лизнул меня в щеку и несколько раз фыркнул. Потом посмотрел на меня таким взглядом, у меня сердце кровью облилось. Вижу, что-то хочет сказать. Еще раз лизнул меня в щеку и испустил дух. Я стою на коленях, прижав его голову к себе. Дождь льет. Моих слез не видно.
Слышу, дверь кабины приоткрылась, и Шура встревоженным голосом кричит:
– Андрей, смотри!
Я сразу не понял, что он от меня хочет и куда надо смотреть. Но я услышал учащенное дыхание и фырканье. Поворачиваю голову, смотрю, а там маленький медвежонок. Он стоит чуть поодаль и боится приблизиться. И пятно белое на груди, как у Храпа.
– Это же сын Храпа, – кричу я Шуре. – Сахар есть?
– Минуту.
Я понимаю, что тот громила убил подругу Храпа, пока тот был на охоте. А когда вернулся и все увидел, то начал преследовать убийцу. Овдовел мой друг во второй раз, но потомство оставил.
– Держи, – кричит Шура, и дает мне жменю кускового сахара.
Я беру в ладонь три кусочка, протягиваю медвежонку. Он, чуть постеснявшись, подходит. Я беру его на руки, сажусь в кабину. Он весь мокрый, собственно, как и я. Горе и радость пытаются влезть в мое сердце и душу, одновременно. Похоже, у них это получилось. Медвежонок лег мне на колени. Я загрустил, вспомнил, как мы с Храпом жили на одной волне, с полувзгляда понимали друг друга. Мы поехали дальше. Через пять минут в кабине стоял оглушительный храп.

Наталья Колмогорова
ДНО

Черты любимых когда-то людей стираются из памяти, блекнут со временем, исчезают за горизонтом небытия. Смерть равнодушно и беспристрастно взирает на то, как мы стенаем, корчимся и становимся практически безумны в своем горе, оплакивая ушедших. Даже любовь, какой бы сильной она ни была, и благодаря которой мы являемся на свет, не в состоянии противостоять Старухе с косой… И все-таки время сильнее! Рано или поздно, из памяти исчезнут знакомые лица, запахи и звуки, черты любимых потеряют четкость… Так капля воды исчезает в просторах океана, так тени исчезают под лучами полуденного солнца, так тает в небе след от пролетевшего самолета – только что был, и нет его…
Софья плохо помнит отца. Память позаботилась о том, чтобы травма не нанесла слишком большого ущерба психике ребенка. Но сосуд сердца, до краев наполненный нежностью и любовью к отцу, не смогло уничтожить даже время! Софья навсегда сохранит эту любовь, тщательно пряча от посторонних глаз. Девочке казалось: отец всегда рядом. Это он однажды остановил синий «Фольксваген», мчавшийся на красный свет светофора. Это отец подставил руки, когда она летела на лыжах с крутой горы и, не справившись со скоростью, чуть не сломала шею. Это отец шепнул ей посмотреть вверх в тот самый момент, когда Софья выходила из подъезда. Сделай тогда Софья всего один шаг, и ледяная глыба, соскользнувшая с крыши, наверняка раздробила бы позвонки шеи.
Горе, точно так же, как алкоголь, на всех действует по-разному. Одних оно делает более стойкими, других ломает, как прутик, и пригибает к земле, не оставляя шансов распрямиться и подняться с колен. Дно, как ни странно, бывает не менее притягательно, чем покоренная горная вершина. Происходит нечто странное: ценности обесцениваются, мир переворачивается с ног на голову, и жажда иных удовольствий – порочных, грешных – ядовитой гадюкой вползает в дом.
Горе людей не красит. Горе, помноженное на алкоголь – вдвойне.
Татьяна, еще молодая женщина, не справилась с потерей супруга. Словно бы он, Алексей, забрал с собой всю ее душевную и физическую силу. Дочь Соня в одночасье превратилась в «Соньку», в девочку «принеси-подай» и «замолчи, дрянь!» Но что поделаешь, если нам, при рождении, никто не давал гарантий, что в этой жизни будет легко, и никто не обещал нам райских кущ. Ангел и черт, свидетели наших бренных суетных дней, до последнего вздоха будут биться за каждое человеческое сердце, за каждую душу…
В минуты полного отчаяния, плачущая и голодная, Соня бежала к подружке Машке, такой же неприкаянной и потерянной, как безродный щенок. Подобное, как известно, стремится к подобному. Только в Машкиной семье пила не мать, а отец, но перестановка слагаемых сумму не меняет… Удачливых и счастливых жизнь толкает в объятия удачливых и счастливых, несчастных – в объятия несчастных. Мы отзеркаливаем друг друга, иногда и сами о том не подозревая… Дно жизни обладает поистине притягательной силой!
– Со-со-со-сед дядя Витя пенсию получил, а пенсия у него не-не хилая. Я знаю, где он прячет за-заначку, банку не до-доверяет. Ри-ри-скнем, Сонька? Хавка будет, шмотки купим.
Машка заикается с раннего детства. У нее кукольное, с ямочками на щеках, личико и лучистые голубые глаза. Не девочка, а Мальвина из сказки!
– Спалимся, – Софья хмурит высокий, мраморный лоб.
Зеленые, с нездоровым блеском глаза, черные, вьющиеся на висках волосы, утонченный овал лица… Чем-то она напоминает актрису Веру Холодную.
Софья – лидер, Машка – ведомая. Машка – болтушка, а из Софьи слова лишнего не вытянешь. В Софье борются два чувства: желание, наконец, наесться вдоволь и выглядеть не хуже, чем другие девочки. А если повезет, уехать куда-нибудь подальше, начать новую жизнь…
– Не с-с-спалимся. Дед всегда с пенсии квасит, мы по-по-тихому.
– Ладно, я – на стреме, а ты – в хате.
– По-почему я? – возмущается Машка.
– Сосед твой, идея тоже твоя. Ты в хате лучше сориентируешься… Ладно, там по ходу разберемся.
Если начинаешь всматриваться в дно, дно начинает всматриваться в тебя… Пьяный дядя Витя вдруг некстати проснулся. Он оказался, мягко говоря, недоволен проникновением в его жилище двух девчонок и попробовал применить силу. Завязалась нешуточная драка. Софья с Машкой едва унесли ноги, оставив деда, истекающего кровью, без помощи. От полученных травм он едва не отдал Богу душу, а на малолетних преступниц завели уголовное дело. Ясным весенним днем, когда в парках города буйствовала сирень, а распустившиеся головы красных маков кровянели на клумбах, Маша и Софья, по решению городского суда, учитывая все предыдущие промахи и проступки, отправились по этапу в специальную школу закрытого типа… Сорванный цветок, оставленный без корней, нежизнеспособен. Птенец, выпавший из гнезда, как правило, гибнет. Волчонок, вкусивший кровь и познавший жестокость окружающего мира, со временем матереет. А глубина падения на дно зависит от… Да бог знает, от чего она зависит. Возможно, от многих факторов, определяющими из которых являются роковое стечение обстоятельств и слабость духа.

Софья отхлебывает чифир маленькими глотками, равнодушно окидывает помещение взглядом. Все здесь, за годы отсидки, знакомо до мелочей: чернильная клякса на полу, облупившаяся зеленая краска на стенах, ломаная трещина на потолке. Напротив, на стене – выгоревший, как осенний лист, календарь за 1997 год. Практически все «лихие девяностые» она провела здесь, многое передумала, осознала, и, как кошка блох, нахватала новых ошибок, в силу своего возраста. Ах, если бы отмотать все назад!.. Острый приступ кашля согнул тело пополам, руки мелко задрожали. Диагноз у Софьи не редкий и не утешительный – туберкулез. Скоро она «откинется» – выйдет на свободу. А дальше – что? Возвращаться не к кому – мать сгорела от пьянки. Приличная работа с таким прошлым наверняка не светит… Софья бросает взгляд на зеркало с почерневшей амальгамой, и некрасивая улыбка кривит ее лицо. Если бы не глубокие скобки по углам губ и нездоровая, с желтоватым оттенком кожа, ее смело можно было бы назвать красавицей. Зеленые выразительные глаза, маленький, красиво очерченный рот, тонкие черты лица в обрамлении легких, воронова крыла, волос. При иных обстоятельствах, Софью можно было бы принять не за заключенную воспитательной колонии, а за барышню из Института благородных девиц.
Софья вспомнила, как в глубоком младенчестве сильно обварилась кипятком. Вот, даже шрам на руке остался… Отцовские руки, нежные и сильные, подхватили тогда Софью и понесли по длинному коридору, пахнущему хлоркой и валерианой – передать врачам на поруки. Отцовские руки долго гладили ее, прижимали к себе, качали, успокаивали, когда она, изгибаясь в дугу, кричала от боли.
– Где ты, папка? Плохо мне без тебя.
Две горькие слезы упали в кружку с чаем, и пропали в черной непроглядной мгле.
– Борисова, хватит мечтать, обед окончен, – строгий голос надсмотрщицы вернул ее в реальность. Софья поправила косынку на голове, накинула фуфайку и толкнула входную дверь…

– У беды глаза зеленые-е,
Не простят, не пощадя-ат! – послышался за спиной мужской голос.
Опять этот странный парень из охраны. Смотрит на Софью насмешливо и так испытующе, словно хочет увидеть в ней то, чего не видно другим.
– Иди, куда шел, – Софья достала из кармана рукавицы. Работа предстояла грязная – сегодня ее смена убирать деревообрабатывающий цех.
– Колючая ты, как еж, – осклабился парень.
– Я же с…, – Софья снова зашлась в жестоком кашле, сплюнула кровянистый студень под ноги.
– Харкаешь?
– Тебе-то какая печаль?
– Зря ты так, красавица.
Софья более пристально взглянула на собеседника. Ничего особенного: ниже ростом Софьи примерно на пол головы, открытое, в мелкую веснушку, лицо, нос картошкой. Серые смеющиеся глаза расставлены широко, в верхних передних зубах видна прореха. На плечах – погоны сержанта.
– Алексей, – щербатый протянул широкую, как лопата, ладонь.
Не успела Софья глазом моргнуть, как охранник сдернул с ее руки рукавицу и крепко пожал ладонь. Его ладонь обжигала.
– Бывай, Соня, еще встретимся…
– Папка, слышишь ли ты меня? – шептала Софья, глядя широко раскрытыми глазами в потолок. – Неужели это – то самое … любовь?
Софья и сама не заметила, как потихоньку оттаяла, как доверилась сердцем добродушному Лехе, как распрямились ее плечи, и легкой стала походка. Встречались они не так часто, как хотелось бы, и всегда тайком – то за пищеблоком, то в слесарной подсобке… Но тайное всегда становится явным!
– Так и запишем, – пожилой доктор, повидавший всякое на своем веку, грустно вздохнул, – подсудимая Борисова, беременность – восемь-девять недель.
Софья похолодела.
– Запишу вас на аборт…
– Нет! – выдавила сквозь зубы Софья и хлопнула дверью.
До окончания срока ей оставалось всего ничего – несколько месяцев. Нехорошая новость докатилась до начальства, Алексею влепили строгий выговор.
– Все, что ни делается – к лучшему! Давно собирался подать документы на увольнение, – понимая щекотливость ситуации, Алексей сделал правильный выбор. – Значит, так тому и быть.

Соне снился страшный сон – она шла ко дну. Грязная, дурно пахнущая муть, постепенно заполняла легкие, распирала изнутри. Где-то там, высоко над головой, брезжил неясный, но чистый свет. Где-то там, высоко над головой, ждала ее свобода, яркое солнце и голубая лазурь! Софья, что есть сил, взмахнула руками, устремляясь к светлой призрачной точке, но невиданная сила вновь поволокла вниз. Страх мертвой хваткой сдавил горло, сковал члены. Софья коснулась дна… И вдруг чьи-то крепкие надежные руки подхватили ее подмышки, потянули, что есть силы, наверх. Она сразу и безоговорочно доверилась этим рукам, и в ту же секунду почувствовала, как слабеет сила дна. Софья сделала последний рывок и внезапно проснулась. Хорошо, что это всего лишь сон…
Дни замелькали, как мозаичное стекло – в детском калейдоскопе. Софью распирало изнутри от счастья! От той, прежней, грубой и циничной, практически не осталось следа. Бывает, что неожиданно свалившееся на голову счастье, меняет человека гораздо быстрее и надежнее, чем самое лучшее исправительное учреждение. Счастье, как скребок, выскабливает изнутри весь накопившийся шлак, весь мусор, все горести и обиды. Счастье приближает нас к источнику Света, истоку Истины…
– Ну, что, зеленоглазая? Домой? – Алексей поджидал Софью на контрольно-пропускном пункте.
– Твоя мать не обрадуется такому подарку.
– У меня хорошая мать, вот увидишь.

Софья слабо улыбнулась. Огорчало обоих только одно обстоятельство: с приходом весны, туберкулез разыгрался с новой силой…

Спустя некоторое время молодая женщина переступила порог фтизиатра в небольшой районной поликлинике провинциального города N.
Фтизиатр, немолодая опытная женщина, с кокетливой родинкой над верхней губой, закрепила рентгеновский снимок на негатоскопе, задумчиво помолчала…
– Не скрою, состояние ваших легких на сегодня оставляет желать лучшего. Остается надеяться только на чудо, Софья Алексеевна. Вот, возьмите рецепт… Вы сможете самостоятельно добраться до автобусной остановки? Или, быть может, вам вызвать такси?
– Не нужно, спасибо, Надежда Ивановна. Меня ждут, я не одна.
– Хорошо, лечитесь. Побольше витаминов, побольше отдыхать… Впрочем, вы сами все знаете.
– До свидания.

Никто не знает, почему близкие люди, в одночасье, могут стать чужими, а чужие – близкими. За что человеку посылается такое испытание – разочароваться в одних и почувствовать родство душ с тем, с кем не связан кровными узами?.. Свекровь приняла Софью в семью, как родную дочь. «Мама Тома», как ласково ее называла Софья, имела с сыном удивительное сходство – те же веснушки на улыбчивом лице, те же широко расставленные глаза. Только весовые категории матери и сына заметно отличались. Мама Тома напоминала сдобную булочку и весила не менее ста килограмм. Веселая, говорливая, легкая на подъем, несмотря на вес, она окружила Софью по-настоящему материнской заботой, которую та в жизни никогда не видела. Может быть, поэтому, а, может быть, по другой причине, беременность протекала относительно легко. Эх, если бы не Сонин туберкулез…
– А вдруг ребенок родится больной? – волновался Алексей. – Все лекарства такие токсичные.
– Сама об этом постоянно думаю, – Софья тревожно поглаживала живот.
– Детки, я – в храм! Помолюсь за внучека.
– Ты хотела сказать, за внучку, – поправил Алексей.
– Не-е, пацан будет, – смеясь, уверенно говорила мама Тома, на ходу надевая плащ.
– УЗИ показало, что будет дочь!
– Та шо мне ваше УЗИ? У меня глаз наметан, по животу и так вижу – пацаненок будет. Живот у Сонечки высокий и острый, а если бы девка – был бы кругленький.
– Хоть кто, лишь бы здоровый, – вздыхала молодая мама.

Схватки начались внезапно и раньше срока. Алексей вызвал такси, и, пока ехали до больницы, всю дорогу развлекал жену глупыми шутками.
– Да помолчи ты уже! – Софья скривилась от боли.
– Это я те-тебя так отвлекаю.
– Себя лучше отвлекай, вон, как зубы стучат от страха… Спой лучше песню, – сквозь слезы улыбнулась Софья.
– Не понял…
– Ну, помнишь, как ты на зоне пел, когда за мной ухаживал – «у беды глаза зеле-еные…»
Алексей заметил в зеркальце удивленный взгляд таксиста.
– Нет, петь не буду. Ты – мое счастье, а не беда…

– Алло, мама Тома?!
– Да говори уже, охламон, хватит паясничать! Родила?
– Родила! Три килограмма двести грамм, рост пятьдесят два сантиметра.
– Кто?
– Угадай!
– Говори уже, не терзай душу!
– Сын! Как ты и напророчила. Просмотрели врачи самый главный мужской орган!
– Ах, шо б вас так-и-растак! – матюкнулась мама Тома и расплакалась.

Спустя пару недель после выписки из роддома, Софья разоткровенничалась:
– Знаешь, Леш, а мой покойный отец – Ангел-хранитель для нашего Ванечки.
– Почему ты так решила?
– Я перед родами видела сон, как будто отец на руках ребеночка держит, на меня смотрит и улыбается.
– Может, так оно и есть, – Алексей чмокнул жену в щеку, отвернулся к стенке и тут же захрапел.
Софья еще немного посидела у детской кроватки, не веря своему счастью.
– Знаю, папа, ты сейчас рядом. Спасибо за все!

Фтизиатр Надежда Ивановна сняла с головы накрахмаленный чепчик, белый халат. Рабочий день окончен, пора домой. Взглянула в окно – ажурной кисеей на ветках березы, растущей у окна, лежал иней.
– Хорошо, что сегодня потеплее оделась, мороз крепчает, однако!
Дверь кабинета негромко скрипнула:
– Можно?
Надежда Ивановна обернулась на голос:
– Э… Софья Борисова?
– Да! Она самая.
– Господи! – врач всплеснула руками, – вас не узнать! Похорошели-то как!
– Все так говорят. Спасибо.
– Как вы? Как ребеночек?
– Слава Богу, с Ванечкой все в порядке.
– К счастью, и вы мало похожи на больную. Роды пошли вам на пользу!
– Вероятно, мне нужно еще раз сделать снимок легких?
– Непременно нужно! Подождите минуточку, я выпишу вам направление…

Склонившись над гладильной доской, Софья наглаживала рубашки и штанишки сына. В уютной тишине мирно тикали ходики. В кроватке, сжав кулачки, посапывал Ванечка. Внезапно утюг застыл на месте – Софью охватила неприятная дрожь. Волна тошноты подкатила к горлу, лоб покрылся испариной. Выдернув из розетки утюг и зажав рот рукой, Софья бросилась в ванную. Ее вырвало.
Обеспокоенная свекровь заглянула в приоткрытую дверь:
– Что случилось?
Заикаясь, Софья произнесла:
– Я… я… не уверена, но… кажется, я снова беременна.

Какой невыносимой бывает порою жизнь! Сколько в ней подводных камней и течений… Водовороты и омуты подстерегают нас там, где мы их не ждем. Нас, как утлые суденышки, бросает то на рифы, то на отмели. А порой, не оставляя, казалось бы, шансов на будущее, бросает на самое-самое дно… На протяжении всей своей жизни мы встречаем тех, кто нас топит, и тех, кто спасает. И тем, и другим, мы должны быть благодарны за преподанные уроки и бесценный жизненный опыт. И те, и другие, нужны нам для воспитания силы духа.
Но если вы, достигнув самого дна, несмотря ни на что, все-таки устремились к Свету, значит, вы справились с поставленной задачей, усвоили трудный урок. Главное – осознать и понять…

– Ну, как назовем нашу зеленоглазую доченьку? – Алексей светился от счастья, как начищенный самовар.
– Называй теперь ты, Леш. Как назовешь, так и будет!
– Тогда назовем Аграфеной!
– Леш, опять ты со своими шуточками?
– Хорошо, давай назовем Тамарой? Думаю, мама будет рада.
– Давай! Я не против, – улыбнулась Софья и прижала ребенка к груди.

Анна Гройсс
МАГИЧЕСКИЙ ЗЕРКАЛЬНЫЙ ИЛЛЮЗИОН ОХЕСА БОХЕСА
До позднего вечера, не отходя от окна, Лиззи ждала мужа. Суп на столе давно остыл, покрывшись коркой. Увяли и потемнели листья салата и обветрился гуляш. Взглянув на испорченный обед, Лиззи тяжело вздохнула. Сколько ей твердила мать: «Красивый муж – чужой муж! Он тебе не пара!» И теперь каждый раз, когда супруг задерживался с работы, эти слова огненными буквами сверкали перед ней в воздухе.
С горечью поглядев на себя в зеркало, она извлекла из недр туалетного столика запрятанный от Алекса журнал с обворожительной моделью на обложке и принялась копировать вызывающий макияж. Лиззи покупала гламурные журналы тайком от мужа. Ей не хотелось, чтобы он лишний раз любовался на длинноногих, с волнующими формами, манекенщиц.
Придав взгляду небольших, чуть навыкате, серых глаз со светлыми ресницами глубину и томность, Лиззи отступила от зеркала и, распахнув шелковый халат, сменила, одну за другой, несколько картинных поз. Однако, как бы ни поворачивалась она перед зеркалом, ей никак не удавалось достигнуть хотя бы отдаленного сходства с худощавыми соблазнительницами: невзирая на строгое соблюдение диеты, ее полное тело не отдавало ни грамма жира.
Когда страдания Лиззи достигли апогея, и она, позабыв о макияже, измученная ревностью и недовольством собственной внешностью, бросилась на кровать лицом в подушку, в замке заскрипел ключ.
– Отчего не встречает меня моя сахарная крошка? – пропел в прихожей Алекс, нагибаясь и расшнуровывая ботинки.
– Ты был с другой женщиной? – тихо спросила Лиззи, выходя ему навстречу в съехавшем с одного плеча халате, с потеками туши и размазанной по лицу помадой. Увидев, что муж весел и, несомненно, полон ярких впечатлений от проведенного вечера с роковой красоткой, которой Лиззи – увы! – в подметки не годится, она горько разрыдалась. Ужасные картины его измены мелькали перед ней на фоне огненных букв!
– Что ты, милая! Я задержался на работе! – Алекс обхватил ладонями ее лицо и принялся целовать заплаканные глаза, слегка покрасневший вздернутый носик, ласково бормоча:
– Только ты одна! – и прочую чепуху, какую обычно в таких случаях говорят мужья своим женам, а иногда и любовницам. А потом все перед ними закружилась, заверте…
На следующий день, – это было воскресенье, – Алекс, проснувшись позже обычного, не застал дома жены. Потягиваясь, он вышел на кухню где обнаружил лежащую на столе записку: «С добрым утром, любимый! Я у визажиста. Завтрак на плите. Лиззи».
Прочитав ее, Алекс вздохнул. Визиты жены в косметический салон имели непредсказуемые последствия. Наращивание волос в прошлую зиму обернулось для нее затяжной простудой: ради сохранения модной прически сахарная Лиззи ходила без шапки. Покупка новой помады служила основанием закурить, а после нанесения перманентного макияжа у жены появилась манера вздергивать левую бровь, совершенно не подходящая ее милому, детскому выражению лица. К счастью, краска со временем выцвела, а вместе с ней исчезла эта нелепая привычка.
Однако Алекс и представить себе не мог, чем обернется для него сегодняшняя вылазка супруги.
В этот момент Лиззи мчалась по Загородному проспекту, прикидывая, не забежать ли ей в «Галерею» за новым платьем, как вдруг на Пяти углах, в витрине высокого французского окна, ее внимание привлек рекламный плакат с надписью: «Магический зеркальный иллюзион Охеса Бохеса». Чуть ниже был изображен земной шар, вокруг которого спиралью закручивались слова: «Весь мир у твоих ног».
Открыв рот, Лиззи остановилась перед афишей. «Весь мир…» – прошептала она и, решительно толкнув дверь, ступила в ярко освещенный вестибюль. Из невидимых динамиков чуть слышно звучала легкая мелодия. Справа от входа, в стене, размещалось полукруглое окошко с надписью: «Билеты», возле которого стояла невзрачная молодая дама с тощей косицей, похожей на мышиный хвост. Лиззи сразу же окрестила ее про себя дурнушкой. По левую руку, напротив кассы, колеблемая сквозняком, колыхалась синяя бархатная портьера, скрывавшая вход на выставку. Получив билет, посетительница стрельнула бесцветными глазами в сторону Лиззи и, вжав голову в плечи, юркнула за штору. Удивленная ее странным поведением, Лиззи приблизилась к кассе и, заглянув внутрь окошка, увидела пожилого клоуна в оранжевом парике с нарисованной до ушей улыбкой.
– Посетите наш магический иллюзион, – воскликнул он, бодро встряхивая головой, – и ваша судьба изменится!
– Мне незачем ее менять! – кокетливо улыбнулась Лиззи.
Веселое недоумение отразилось на лице кассира.
– Скажите лучше, отчего ваш иллюзион называется магическим?
– В своем искусстве, – торжественно произнес клоун, – господин Бохес достиг таких высот, что уже невозможно утверждать, где кончается фокус и начинается чудо. Вы сами можете в этом убедиться.
– Интересно, – протянула Лиззи, раздумывая, идти или нет, однако размышления ее прервал внезапный женский крик.
– Глаза! – донеслось из—за синей шторы. – Волосы!
– Зачем же так громко? – тоскливо произнес кассир, и его брови разлетелись в стороны, а затем вернулись обратно. – Итак… Какое время вас интересует?
– Пожалуй, прямо сейчас, – поглядев на часы, ответила Лиззи.
– Вы не поняли, – захихикал клоун. – Есть сеансы по пять минут, по часу и на целый день. Минимальная стоимость…
И тут он назвал такую цену, что у Лиззи вытянулось лицо. Этих денег хватило бы на покупку нового платья и двукратного посещения косметолога, то есть составляло ровно столько, сколько было у нее в кошельке.
– Ну, знаете ли… – возмутилась она и защелкнула сумочку. – Было бы на что смотреть за такие деньги!
– Пожертвуйте малым, и получите многое! – возразил клоун.
В этот момент синяя штора раздвинулась и выпустила в вестибюль уже виденную посетительницу. Однако сейчас ее никто не назвал бы невзрачной. Длинные каштановые локоны преобразили ее облик. Горделиво задрав подбородок, она прошествовала мимо оторопевшей Лиззи. На пороге дама обернулась и заговорщицки подмигнула ей голубым глазом.
– А вы говорите, было бы на что смотреть! – усмехнулся кассир. – Видели бы вы ее, когда она явилась сюда впервые.
– Беру! – твердо проговорила Лиззи, придя в себя.
Получив билет, на котором значилось: «5 минут», она с трепетом отодвинула синюю портьеру и ступила внутрь.
Первым, что бросилось Лиззи в глаза, было высокое овальное зеркало в золоченой раме, расположенное в глубине зала, в котором плыл, отражаясь, ее далекий туманный силуэт. От стен, обитых гобеленовыми обоями с цветочным орнаментом, исходило сладостное благоухание тропической оранжереи, на карнизах окон щебетали птицы. Стоило ей двинуться навстречу, как под потолком зажглась хрустальная люстра, и лучи света, точно золотые спицы, пронизали зал. С каждым шагом ее образ становился все более четким и ярким, будто поднимаясь из толщи вод на поверхность лесного озера.
То ли янтарный свет, пролившийся кругом, мягко сглаживал несовершенства Лиззиной внешности, то ли зеркало удивительным образом отображало ее очертания, но Лиззи, шагая навстречу своему отражению, вдруг обнаружила, что выглядит невероятно привлекательной.
Ноги обрели желанную стройность и длину, сгладились чрезмерные выпуклости в области бедер, и вытянулся силуэт. Походка обрела плавность и гибкость, свойственные профессиональным танцовщицам. А когда Лиззи приблизила к зеркалу лицо, то не смогла сдержать восклицания.
В глазах заиграла шальная зеленая искра, и ушла легкая курносость. Уголки губ приподнялись, а резко обозначившиеся скулы как будто стали выше, придав лицу аристократическую скульптурность.
– Неужели?.. – прошептала пораженная Лиззи.
Она игриво повела плечом, выставила вперед стройную ножку, любуясь точеным коленом, томным движением закинула руку за голову, представив исполненный восхищения взгляд Алекса. Пожалуй, не только Алекса… Чистое восхищение, не более того…
Лиззи послала своему отражению соблазнительную улыбку, и в этот миг зеркало помутнело, люстра под потолком погасла, и смолкли птицы. Сеанс закончился.
Выйдя на улицу, Лиззи медленно двинулась по проспекту, натыкаясь на прохожих. Когда же она наконец очнулась от наваждения и заглянула в ближайшую витрину, то с горечью обнаружила: из отражения смотрит на нее все та же полноватая Лиззи с детскими ямочками на щеках.
– Отчего грустит моя сахарная женушка? – спросил Алекс, раскрывая объятия навстречу переступившей порог Лиззи. – На тебе лица нет, дорогая!
Вскрикнув, жена метнулась к зеркалу. Она то приближалась к нему, – и тогда чуть не впечатывалась лицом в стекло, то отходила, чтобы видеть себя в полный рост.
Алекс недоуменно смотрел на нее, а потом его вдруг осенило.
– Лиззи, – осторожно начал он, перебирая в уме все, что когда-либо слышал о косметологических процедурах. – Ты покрасила ресницы?
Она не обратила на его слова внимания, и тогда он, на всякий случай, добавил:
– Тебе очень идет.
Хмурясь, Лиззи вновь придвинулась к отражению.
– А ведь и вправду, – вдруг просияла она, – ресницы-то потемнели. И цвет глаз стал ярче! Ты тоже это замечаешь, а, Алекс?
– Конечно, – с энтузиазмом воскликнул он, обрадовавшись, что сахарная женушка передумала плакать. – Я сразу заметил, как только ты вошла!
– Значит, мне не показалось… – Лиззи мечтательно прикрыла глаза. Она скинула с плеч короткую шубку и, разведя руки, будто танцуя с невидимым партнером, завальсировала вокруг Алекса.
Он подхватил ее, крепко прижал к себе, и все перед ними закружилось, заверте…
В понедельник Лиззи, вскочив ни свет ни заря, первым делом бросилась к зеркалу. Когда часы принялись бить седьмой час, Лиззи опомнилась. Заглянув в спальню и убедившись, что муж спит, она прокралась на цыпочках в прихожую, запустила руку в карман его пальто и извлекла портмоне. Дрожащими руками вытащила наличность, оставив несколько мелких купюр. Затем ее пальцы ловко прошлись по всем секретным местам, где мужья обычно прячут заначку от жен, и ее усилия обернулись солидной денежной прибавкой.
Едва дождавшись, когда супруг уйдет на работу, Лиззи наскоро собралась и выскочила из дома.
Отныне она разглядывала себя с удовольствием – и не только в магическое зеркало, но и в самое обыкновенное, от сеанса к сеансу совершенствуя свои черты.
Мужчины не давали ей прохода, наперебой ухаживая за ней и добиваясь внимания. Их восторженные взгляды обволакивали Лиззи, точно сладкая патока, и от этого движения ее становились грациозными и манерными. Очень скоро она превратилась во властительницу дум, украшение светских тусовок и вечеринок.
Пятиминутные сеансы воздействовали на внешность слабо, и Лиззи отказалась от них в пользу часовых, весьма разорительных, но вызывающих умопомрачительные и стойкие сдвиги во внешности. Деньги таяли с катастрофической скоростью.
А из кошелька Алекса стала исчезать наличность. Когда купюры пропали впервые, он решил, что обронил их. Во второй раз Алекс обнаружил отсутствие ассигнаций в кафе, когда расплачивался за обед. Тогда его выручил сослуживец, одолжив нужную сумму.
Когда портмоне опустел в третий раз, он пожаловался сахарной женушке.
– И ты даже примерно не представляешь, кто это мог сделать? – она сдвинула брови. Муж пожал плечами.
– Совсем-совсем? – уточнила Лиззи. – Может, их украли у тебя в метро?
– Три раза подряд? – саркастически воскликнул он.
– Значит, это кто—то с работы, – уверенно произнесла супруга.
– Если это повторится еще раз, я заявлю в полицию, – мрачно проговорил Алекс.
К счастью, кражи прекратились, а Лиззи тайком от мужа взяла кредит.
В один из ненастных вечеров, когда она, веселая и слегка нетрезвая, вернулась домой из бистро, где очередной воздыхатель объяснялся ей в любви, Алекс поинтересовался у нее насчет ужина.
– Лиззи, крошка, не найдется ли у нас что-нибудь перекусить? – спросил он, ласково глядя на нее.
– Больше не смей называть меня Лиззи! – гневно выкрикнула жена. – Это имя похоже на собачью кличку! – вздернув голову, она надменно припечатала: «Элизабет».
– Ну уж нет, – рассердился Алекс. – Я женился на Лиззи и не знаю никакой Элизабет. Лиззи, и точка.
С этими словами он встал из-за пустого стола и ушел в спальню.
– Подумаешь, – буркнула Элизабет и отправилась спать в гостиную. Ночь они провели в разных комнатах, а наутро муж ушел на работу, не позавтракав и не поцеловав жену.
Случившаяся накануне ссора заставила Элизабет согласиться на встречу с одним кавалером, который давно осаждал ее настойчивыми ухаживаниями.
Сначала они бродили по Таврическому саду. Спутник Элизабет энергично жестикулировал и блистал остроумием, стараясь произвести впечатление.
Как и многие, он был влюблен в нее, но Элизабет не испытывала радости, какая еще недавно охватывала ее от осознания власти над мужчинами. Теперь воздыхатели вызывали у нее скуку и чувство одиночества.
Элизабет смеялась и выглядела веселой и оживленной, однако на сердце у нее лежала тяжесть, и причиной этому был муж. «Отчего он так груб? Почему не замечает моей красоты?» – думала она, улыбаясь очередной шутке поклонника и не особенно вникая в ее смысл. Скорее всего, Алекс не любит ее, так стоит ли страдать? Не лучше ли забыть его, перестать думать о нем, когда рядом симпатичный мужчина? Рассудив так, она повернулась к нему, их взгляды встретились, и ни один из них не заметил Алекса, неожиданно вынырнувшего из-за угла.
Увидев свою жену с молодым франтом, да еще в такой интимный момент, когда они, улыбаясь, глядели друг другу в глаза, Алекс – исключительно мирный малый – натурально рассвирепел и бросился на соперника. Молниеносная драка окончилась безоговорочной победой Алекса, главным образом, благодаря моральному превосходству законного супруга. Предполагаемый любовник жены ретировался сначала на четвереньках, а затем, поднявшись на ноги, во всю прыть помчался в направлении Литейного проспекта.
Алекс схватил за руку жену, оторопевшую от вида яростной схватки, и потащил домой. Под его глазом наливался фингал. Впервые Элизабет видела своего супруга в таком бешенстве, но еще никогда он не казался ей таким красивым и родным.
– Алекс, – воскликнула она, как только они вошли в дом, – я клянусь тебе, что никогда, никогда…
– Кто этот тип? – рычал обычно сдержанный и покладистый муж. – Ты изменяла мне с ним?! Правду! Только правду!
– Нет! – рыдала Элизабет, и в этот момент ей, может быть, впервые в жизни было все равно, как она выглядит.
– Врешь! – крикнул он и обрушил кулак на стену. Выглядело это столь устрашающе, что от ужаса Элизабет выронила из дрожащих рук сумочку. Упав на пол, она раскрылась, и оттуда вывалился ворох купюр, предназначенных для оплаты вечернего сеанса в магическом иллюзионе.
Воцарилось молчание. Элизабет боялась его прерывать, так страшен стал муж в эту минуту.
– Откуда у тебя эти деньги? – спросил он тихо и поднял на нее взгляд, в котором Элизабет не прочитала ничего, кроме ледяного презрения. – Это он тебе дал?
– Нет, – прошептала она и попятилась. – Я правду говорю, Алекс!
Он сделал шаг навстречу. Его бледное лицо неумолимо надвигалось на нее. Она уперлась спиной в стену.
– Лгунья! – выплюнул Алекс. Несколько мгновений он пристально смотрел ей в глаза, словно что-то искал в них, потом развернулся и удалился в комнату, а Элизабет бесшумно сползла на пол.
Некоторое время в спальне стояла тишина, но внезапно ее прервал оглушительный стук хлопнувшей о стену дверцы.
Она вскочила, метнулась к спальне, остановилась на пороге. Лежащий на кровати распахнутый чемодан оправдал ее худшие ожидания.
– Алекс, – умоляюще, тоненьким голосом позвала его Элизабет, не решаясь войти. Он вздрогнул, но не повернулся, продолжая, как заведенный, перекладывать вещи из шкафа в чемодан.
– Я клянусь тебе, это не он…
Муж замер, опустив руки.
– И никто другой, Алекс, – заторопилась она. – Я взяла кредит в банке.
Он медленно повернулся и тяжело посмотрел на нее.
– Зачем?
И тут Элизабет, путаясь и перескакивая с пятое на десятое, рассказала ему все: про магический иллюзион, головокружительную стоимость сеансов, воровство денег у него из карманов и о том, как ненавидит она маленькую пухлую Лиззи.
– А я любил ее, – с горечью сказал Алекс, – свою сахарную женушку. Уж она-то не стала бы меня обманывать. Но ее – увы! – больше нет. Поэтому я ухожу, – и, повернувшись, он вновь принялся собирать вещи.
– Ты мне не веришь? – крикнула она ему в спину. – Думаешь, я все вру?
– Да, я так думаю, – глухо ответил он, не поворачиваясь. – Ты стала другой, Элизабет. Чужой, – добавил он веско.
– Вот в чем причина, – прошептала она, глотая слезы. – Кому нужна эта красивая кукла?!
Она схватила лежащую под кроватью гантель и, подскочив к зеркалу, с размаху ударила стекло, разбив собственное безупречное отражение.
– Вот тебе! Вот тебе! Получай! – кричала Элизабет в исступлении, не замечая, что пальцы у нее в крови, а зеркало давно разбилось, и продолжая колотить по стене.
Выбежав в коридор, Алекс схватил на руки рыдающую Элизабет и понес в спальню. Смахнув чемодан, он уложил жену на кровать и принялся вытаскивать осколки, застрявшие в ее пальцах, а она все плакала и повторяла:
– Не уходи, Алекс! Не бросай меня!
Обработав раны и справившись с перевязкой, он опустился на пол рядом с кроватью.
– Наверное, у меня от слез опухло лицо, – слабо улыбаясь, тихо проговорила она. – Дай мне зеркальце.
Он послушно открыл ящичек прикроватной тумбочки и, взяв со стопки журналов с красотками круглое зеркальце, протянул ей вместе с носовым платком.
Черные разводы туши испачкали не только ее пухлые щечки, но даже небольшой курносый нос.
– Такая я тебе нравлюсь больше? – спросила она, улыбаясь сквозь слезы.
– Именно такая, моя маленькая сахарная Лиззи!..
Алекс наклонился, нежно поцеловал жену, и все перед ними закружилось, заверте…

Андрей Буровский
ПОТОМКИ МАУГЛИ
– А что мне делать в этой стране? – так сказал Питер Блэк Маугли своему двоюродному брату, Махарраму Маугли. – Мой родной язык-английский, паспорт у меня британский. Я вызываю подозрения, потому что слишком хорошо говорю по-английски и пью виски. Хорошо еще, что я не очень люблю бифштексы из священных коров…
– Я не пью виски, и английский у меня не так чтобы очень хорош.., – ответил Махаррам, – а подозрения вызываю не меньшие, потому что плевать хотел на их касты и кастовые законы, на мерзкие морды идолов и на жирных ростовщиков, которые этих идолов облизывают. К тому же я терпеть не могу грязи… У меня сразу начинается понос от еды, которую одним пальцем размешивают, а вторым намазывают.
Его английский и правда был хуже.
– Тебя развратили такие, как мой отец, – ухмыльнулся Питер. – Да не паникуй! Пока в Индии еще можно поесть, не рискуя холерой и желтухой.
– Богатые туристы и потом смогут поесть без риска… Но я – не богатый турист. Я хочу жить в своей стране, я ее люблю… Но если повара окончательно перестанут мыть руки, мне и погулять по дорогам не получится. Потому что где поешь, там и приляжешь.
– Я тоже люблю эту страну, – пожал плечами Питер Маугли. – Если я англичанин по отцу, не значит, что я не люблю ее сельских дорог, тропического леса и муссонов. Когда стеной идет вода, и бывает трудно дышать в этой стене… Но что мне делать в обезумевшей стране, я все равно не в силах понять. Сама по себе кровь отца делает меня предателем. И этого не выведешь – индусы привыкли мыслить так, что происхождение определяет всю жизнь человека.
– Брат, представляешь? Мне один брахман предложил ритуально очиститься… Тогда меня примут в высокую касту.
– Так очищайся!
– Ага… Надо съесть и намазать на себя смесь пяти продуктов священной коровы: молока, масла, кала, мочи и творога… В таком виде сидеть под священным баньяном и все это поедать…
Голос Мухаррама предательски дрогнул. Питер откровенно хохотал.
– Питер, я хоть и индус, жить здесь определенно не смогу. Этим же не только надо намазываться… От меня ждут, что я буду верить в осмысленность этого намазывания… Так сказать, в священность коровы и ее священных писек и какушек… Я тоже не могу… Хотя во мне английской крови и нет, но в университете-то я учился…
– Ничего… Вот построят эти ребята свою «независимость», и в университетах тоже будут учить про поклонение корове и касты[2 -
Святая правда. Уже учат (прим. автора).]1.
– От этого я и бегу… Только не знаю, в Австралию или в Кению…
– В Австралию. В Кении скоро будет то же самое. Те же дикие толпы на улицах, те же вопли дикарей, та же кровь…
Помолчали. Шипела карбидная лампа на столе. Вокруг лампы плясала мошкара, какие-то прозрачные твари с длинными крылышками. Дед появился, как всегда, внезапно. Его не было еще долю секунды назад – и вот уже стоит голый жилистый старик, совершенно седой, с умными быстрыми глазами. Махарам обнял деда, в который раз удивляясь, какой он – все тело под кожей словно перевито веревками.
– Что вы решили?
Дед, как всегда, не тянул. Спросил и сел в глубине веранды, подальше от света, в какой-то немыслимой позе. Вроде, на корточки, но не так, как сидят люди.
– Мы решили уехать, дед. Нам нет места в этой новой стране.
– Правильно, – кивнул Маугли. – Из страны, которую захватили дэвы, надо бежать.
– Почему дэвы?
– А как же? Конечно. Боги уходят из этой земли, оставляя ее дикарям-дэвам.
Помолчали. Дед всегда говорил довольно неожиданные вещи.
– Я люблю и уважаю папу, дед… Но называть англичан богами… Это слишком! Лучше подумай, у кого тебе лучше будет жить.
Маугли резким движением вскинул голову. Он казался озадаченным, при всей непроницаемости лица.
– Конечно, боги…У кого есть власть над молниями? А я сам много раз пускал молнии в шер-ханов[3 -
Шер-хан на хинди означает просто «тигр» (прим. автора).]2… У кого власть над зверьми? А я пускал молнии в шер-ханов с высоты боевого слона…
– Слон подчинялся черному махауту, дед… Такому, каким были мой дед и отец.
– Слонов приручили не черные люди… Мистер Киплинг рассказал мне, что боги когда-то пришли в эту землю. Они отвоевали ее у дэвов, и построили цивилизацию. Их ошибка – они смешивались с дикими черными дэвами…
Маугли пожевал губами и объяснил внукам, чтобы не осталось никакой ошибки:
– Дэвы – это такие бандар-логи, только они без хвостов.
– Как я?! И как ты?!
– Мы не совсем дэвы… В нас кровь древних белых богов, которые приручали слонов и научили черных людей сидеть на них… Я умею вести за собой зверей, а черные дикари зверей бояться… Сколько глупостей я слышал от этих двуногих обезьян!
– Англичане тоже рассказывают глупости про джунгли.
– Ни один англичанин не расскажет тебе про волка, который обернулся человеком и не расскажет про оленя, который вздумал полетать по небу…
– Мистер Киплинг написал про тебя сказку.
– Да…очень красивая сказка… Он не так уж и сильно наврал… При том, что мистер Киплинг никогда не заставлял верить других людей своим выдумкам.
Да ни один англичанин не побежит, как безумный, если Багира споет ему свою песню[4 -
Багира только в русском переводе сделался самкой. Из каких соображений – надо бы спросить у переводчиков. Багира – это вообще-то «воин» (прим. автора).]1. Англичанин возьмет свое ружье и Багира, хоть великий воин, постарается как можно быстрее оказаться подальше от этого места.
– У Балдео тоже было ружье.
– Разница между англичанином и Балдео в том, что англичанин не только выстрелит, он еще и попадет… Я вел за собой джунгли, и джунгли прогнали деревню прочь, в Конхивару…Но если бы там появился хоть один белый бог… например, твоей отец, Питер Маугли… Тогда джунгли бы остановились.
– Ты сам стрелял в тигров, дед. И заряжал, и стрелял. Пускал молнии.
– Меня научили боги…и заряжать, и стрелять. Боги помогали мне бить шер-ханов… Без них я прикончил только одного. За ним я охотился много лет, и чтобы его убить, понадобилось все деревенское стадо… А молниями сколько я их взял?!
Дед серьезно подержал перед лицом руки с растопыренными пальцами, потом стал тыкать в пальцы босых ног.
– Ты убил двадцать четыре тигра, дед. У меня записано. Ты хочешь сказать, что это благодаря ружьям-молниям?
– Не в самих молниях дело, дело в духе. Боги знают, что каждый из них справиться с сотней и шер-ханов, и сотней черных обезьян, а по воскресеньям – с двумя сотнями. Напрасно они смешались с дэвами…
– С такими, как мы с тобой?!
– В нас кровь богов…давняя кров, о плоть моя и кровь. Давняя кровь белых богов, тысячи лет назад смешанная с кровью черного двуногого зверья. Боги не смотрят на касты. Они знают, что лучшие рождаются во всех кастах, и потому отец одного из них взял в жены дочь махаута… Ни один брахман не женился бы на твоей матери, Мухаррам, и он дурак… Касты нужны бандар-логам, чтобы хвастаться друг перед другом. Когда нечем больше хвастаться, дэв выхваляется тем, что твой дед и отец были такими же тупыми жирными брахманами, как он сам.
– Англичане не смотрели на касты, это верно. Но сами они были высшей кастой…
– Кастой они были для дэвов… А те, кого они возвысили, тоже немного боги. Ни один глупый брахман не мог бы научиться пускать молнии. И не в молниях дело, а в духе. Как-то мистер Моллисон взял одного брахмана – покататься на слоне и посмотреть, как мы пускаем молнии в шер-ханов… Шер-хан прыгнул на его слона; я тут же застрелил этого шер-хана, и он выл в зарослях. Слон даже не шарахнулся, он стоял как скала, но брахман упал в обморок, обкакался и обмочился от страха. Дэвы никогда не могли бы завоевать земли богов, а боги несколько раз завоевывали землю дэвов.
– Ладно! – махнул рукой Питер. – Пусть так. А теперь дэвы победили, и мы с братом уезжаем в землю богов… Ты хочешь жить со мной или с Махаррамом?
– Я вернусь к моему народу.
– Скоро ты не сможешь ни пускать молний, ни водить слона. Займись лучше правнуками. Я обещаю тебе кучу правнуков.
Про кучу правнуков сказал Мухаррам, а Питер заулыбался: как и люди из племени отца, он не считал кучу младенцев такой уж невероятной ценностью.
– Правнуков вы вырастите сами. Я вернусь не к людям…к дэвам. У меня нет ничего общего с дэвами. Я вернусь к своей стае.
Под шипение карбида, под плеск крылышек десятков малых жизней двое в упор смотрели на старика, и он добавил:
– Я подожду, пока вы уедете. И тогда вернусь домой, обратно в джунгли.
Внуки знали, что уговаривать Маугли бесполезно. Со дня объявления независимости пропал, и вот появился…Появился, чтобы исчезнуть в никуда.
– Дед… В твои ли годы бегать по лесу? Не ровен час…
– Все мы когда-нибудь умрем… Боги уходят, они будут жить в другой стране. Уехать с богами я не могу, потому что не смогу жить в их стране. Я останусь в Индии, но я не могу жить с бандар-логами. Я вернусь.
– Дед… Твои братья-волки давно умерли…
– Родились новые волки. Я приду к вам еще. Скоро встанет солнце, я пошел…
Только тут братья заметили: раскаленный огонь лампы полыхает не так ярко… Надвигался стремительный тропический рассвет, Маугли заметил это первым. Как всегда, братья не уловили момента, когда дед исчез из поля зрения. Р-раз! И его уже нет на веранде. Звать, кричать нет ни малейшего смысла. Дед пришел неизвестно откуда. Появился из сказки, и опять ушел в сказку. Шипела карбидная лампа. Вечерок зашелестел шторой. Где-то далеко, на пределе слышимости, протрубил паровоз.
– Поднимается ветер, – произнес, наконец, Питер Маугли. – Брат, мы пойдем теперь другим путем.

Максим Лазарев
САНОБРАБОТКА
Шкворчал на сковородке бекон, пронизывая пространство кухни возбуждающим рецепторы запахом. Легкий дымок смешивался с экзотикой гватемальского кофе и сливаясь воедино со звуками разбиваемых яиц, создавал симфонию уюта и благополучия. Жена готовила завтрак. Он потянулся и решительно откинул одеяло. Напевая марш юных нахимовцев, сделал зарядку и принял душ.
– Доброе утро! – произнес Максим входя на кухню, и чмокнул жену в щечку. За окном опять было серо и пасмурно. От вчерашней весны не осталось и следа. Ветер качал из стороны в сторону птичью кормушку. Но голубя опять не было. «Уже третий день не прилетает», – подумал он и стал намазывать бутерброд.
– Дорогой, нужно идти в магазин. Хлеба больше не осталось. Кто пойдет? – спросила жена и заулыбалась.
Было понятно, что это приказ. Хотя и отданный в форме вопроса. Даже не возникало желания пытаться выяснить, кто же пойдет. Кто бы отказался «исключительно добровольно» идти в атаку, зная о заградотряде с пулеметом, у тебя за спиной…
– Конечно, дорогая! Я и сам уже хотел сходить на разведку.
– Только пойдешь, соблюдая все меры самозащиты! В маске и перчатках! – сурово и нарочито строго, произнесла жена.
– Без дождевика, очков и балаклавы?! В одной маске?! Нет не пойду. Это ни в какие ворота не лезет! Сущая беспечность! Ты меня совсем не бережешь.
Жена на мгновение впала в ступор, но его выдала чуть тронувшая губы улыбка.
– Опять ты все шутишь и шутишь! А это совсем не шутки! Я сказала, что пойдешь в маске, значит, в маске! И попробуй ее только снять!
– Хорошо, дорогая, я обещаю, что пойду в маске. Тем более, что соседка, наверно, уже написала штук десять писем в ФСБ и мэру, а может и самому покойному Вагнеру, обо мне, как рассаднике коронавиуса. Кстати, может мы ей подарим какие-нибудь диски? Я готов вообще все отдать. А то я ее Вагнера ненавижу уже больше Гитлера.

Во дворе было грустно и все так же серо. Хотя совсем чуть-чуть, но все таки веяло весной. Но очень робко и нехотя.
«Зимы не было, и весны по ходу не будет…» – пролетела и потерялась мысль. Он приспустил маску на шею и закурил. Двор был абсолютно пуст. Он присел на скамейку у подъезда – никогда не любил курить на ходу. Взгляд медленно плыл по двору, пытаясь высмотреть хоть что интересное. Но двор был пуст. Докурив, он встал и зашагал к магазину.
На улице было гораздо оживленнее. Кто-то брел с набитыми пакетами, кто-то, как соседка-меломанка, делал вид, что прогуливает собаку. Попался на встречу один бегун за здоровьем. Огромные наушники, черные очки и полное отсутствие печати интеллекта на лице, воплощало в себе и демонстративно показывало всем окружающим, что это представить независимого и гордого либерального меньшинства, которому плевать на указы полицейского путинского режима, и ему не по пути с гражданами Мордора куда бы они не шли. Встретилась молодая семейная пара с коляской. Новенькие, десять минут, как из коробки, белоснежные кроссовки «Адидас», одинаковые на нем и на ней, словно однояйцевые близнецы, и были той самой главной причиной заставившей их покинуть семейное гнездо. Ну как, скажите вы мне, не продемонстрировать такую обновку «на районе»?
Почти перед самым супермаркетом его окликнули. Хриплый, каркающий голос принадлежал колоритному персонажу. Черные с проседью волосы, явно незнакомые с шампунем, и давно забывшие запах хозяйственного мыла, а еще спортивный костюм Барселоны, времен Рональдиньо, и лицо футбольного комментатора Василия Уткина, не давали шанса усомниться к какой социальной группе относится данный товарищ.
– Братан! Купи книгу! – в руках, слегка вибрируя, появилась книжка Сергея Лукьяненко. – Хорошая! Сто рублей всего!
– Нет дружище. Спасибо. У меня есть такая.
– Тогда маску купи! – прохрипел тип, доставая из кармана всемирный дефицит. – Маска! Хорошая!
– Дружище, у меня уже есть! Вот смотри. – он показал на висевшую на шее маску, которую так и забыл надеть.
Успокаивало только то, что пока еще на планете Земля не водилось вирусов, живущих в спирте.
– Тогда жене возьми!
– Не. Ей не надо.
– А че так? Бухает что ли? Тогда да, тогда не надо.
– Ты вот что, дружище… Вот этот дом видишь? – обратился он к типу. – Идешь туда. Первый подъезд, домофон: двадцать один. Скажешь доставка масок от мэра Москвы. Там купят.
– Точно?!
– Стопудово.
– Спасибо, братишка! – лицо фаната Барселоны засветилось фиолетовым цветом искренней радости, в глазах зажглись огоньки, и спрятав драгоценный товар за пазуху, тип бодро потрусил по адресу.
Проводив его взглядом, и представив лицо поклонницы Вагнера, Максим натянул повязку, и с чувством выполненного долга распахнул дверь супермаркета.

Внутри было практически пусто. На кассе сидела и что-то судорожно писала, толстая немолодая узбечка. Где-то в глубине зала, возобновлял запасы невзрачно одетый мужичок. Мужичок медленно передвигался по залу, останавливаясь перед каждым стеллажом, подолгу рассматривая товары и проверяя сроки годности. Потом он на минуту задумывался, шевелил при этом почему-то ушами, и затем решительным жестом бросал товар в корзину. В центре зала на четвереньках стоял человек в маске, в резиновых перчатках, и большой губкой в руках. Он что-то тщательно пытался оттереть с плиток пола. Каждые две минуты он громко вскрикивал на узбекском языке, спускал маску, смачно плевал перед собой и начинал тереть с еще большим ожесточением. Эта картина так заинтересовала, что захотелось зафиксировать акт дезинфекции по-узбекски, и показать потом жене. Чтобы, и она соприкоснулась с тем, с какой яростью и самоотдачей борются сейчас все вокруг, с ненавистной заразой. Он достал смартфон и стал настраивать режим видео съемки. Но к нему сразу же устремился еще один человек. Неменее колоритный. Из узкого пространства между пышными черными бровями сверху и ярко желтым строительным респиратором с низу, в него буквально всверливались два выпученных, в красных прожилках глаза. Глаза разве что еще не дымились. Было понятно, что еще немного и вместо ярости и ненависти, из них реально посыплются искры.
– Э! Дарагой! Зачем снимаешь, а?! Ми же чистата уже делаем. А? Всо саблудаем. А? Сматри в маска все ходим. А? Сматри, брат, какой пол уже чистая? А? Сматри! Белой белой, аж синий уже. А? Зачем снимаешь? А? Ты ходи, пакупай что хочешь. Хлеб, мясо. Все ест у нас. Зачем опять проверять? А? Ты что хотел покупить? А? – человек улыбнулся, продемонстрировав сплошной ряд золотых зубов.
– Хлеб хочу купить.
Можно было ответить жестко, но не хотелось заводиться и портить настроение. Он просто убрал телефон в карман и зашагал к стеллажу с хлебом.
Но абрек не отставал.
– Сматри сколько хлеба, брат! Любой выберай! Лаваш, лепешка. Всо ест. Почему так мала берошь? А брат? Болша бери тры бэри. Пять бэри! А водка будеш пакупать? А? Водка очень хороший. Акция. Два пакупать третый в падарок. Все бэрут. Очень хороший водка. Антивирусный! Честный слова, – и схватив за локоть, потащил в глубину зала.
Ему стало весело. Он рассмеялся и пошел вслед за абреком, посмотреть на чудо отечественного спиртоварения.
Подведя его к длинному стеллажу с виноводочной продукцией, абрек широким взмахом руки указал на то место, где находился популярный шедевр.
– Вот смотри, дарагой! Акция. Три бутылка покупаишь цена за три двэсти семдесят.
– За три?!
– Да, дарагой, за три бутылка. За три!
Ценник подтверждал, что джигит не врал. На горлышке напитка с милым названием «Русская Сказка», болталась ярко-красная бирка с надписью: «три за 270». Он не смог сдержаться и рассмеялся. Даже было неинтересно уточнять, где же проживают мастера народных промыслов, дарящие такие сказки людям.
– Ну что, дарагой? Берешь?
– Пожалуй нет.
– Э… Пачаму нэт?
– Боюсь привыкну.
– Э… Слушай бэри! Нэ хочэшь пить нэ пэй! Ноги, руки будешь мить! Тожа полэзна!
– Хм… А это мысль. Беру!
Он погрузил три сказочные бутылки в корзину и прошел к кассе. Суровый мужской набор из трех батонов хлеба, трех бутылок водки и нескольких пачек сигарет впечатлял. Ни говоря не слова и пугливо косясь, толстая узбечка пробила чек, и он вышел из магазина. У дверей стоял абрек. Его глаза лучились радостью и благодарностью.
– Буд здаров, брат. Заходы ишо!

Открыв дверь квартиры, прямо с порога Максим прокричал, пытаясь перекричать звук работающего пылесоса, надрывно гудевшего от непонимания почему его вдруг стали заставлять работать по четыре раза в сутки:
– Дорогая! Я пришел. Хлеб купил. Скажи мне, любимая, где у тебя эта штука, которой ты опрыскиваешь цветы?
– А зачем тебе?
– Буду проводить дезинфекцию лестничной клетки.
– Ты чего?! У меня же там физраствор для цветов!
– Милая давай пожертвуем фауной нашей квартиры ради сохранения популяции людей на планете Земля! И вообще Танюша, стыдно жалеть какой-то личный физраствор в то время, когда весь мир бьется на смерть на фронтах войны с проклятой пандемией, можно сказать, до последней капли спирта.

Заполнив пульверизатор русской народной сказкой, фактически превратив его в волшебное оружие древних славянских богов, он надел маску, перчатки и вышел на лестничную клетку.
Он опрыскивал все! Лифт, мусоропровод, перила и ступени, пол и стены, коврики соседей и плафоны освещения. Вирусы, если они и были, то вряд ли могли выжить после знакомства с русским сказочным эпосом. В воздухе повис уверенный аромат спирта, с оттенком зимнего стеклоочистителя, и стойкими нотками ацетона. Вдруг его окликнули. Максим повертел головой, но никого не было.
– Это я говорю, соседка, – голос доносился из-за закрытой двери соседней квартиры. – Что это вы делаете?
– Провожу дезинфекцию. Вы что не знаете, что с сегодняшнего дня жильцы должны сами проводить дезинфекцию лестничной клетки? По телевизору сказали! – ответил он.
– Я интеллигентная женщина, и у меня нет времени читать и смотреть всю эту ерунду. А скажите, я что на свои деньги должна буду проводить это мероприятие?
– Да на свои. Но потом вернут. В двойном размере.
– Да? И кто будет возвращать?
– Как кто? Мэр Москвы. По поручению Президента. Так и написано в указе. Вы покупаете водку, собираете все чеки. Как накопите чеков на пять тысяч, едете в Мэрию. И там лично Сергей Семенович Собянин или его первый зам отдают вам деньги. И выписывают грамоту за вклад в борьбу с пандемией.
– И что прямо в двойном размере компенсируют?
– Возможно даже и больше. С учетом инфляции и цен на нефть.
– А скажите какую водку нужно покупать?
– Исключительно шведский Абсолют. Но она дорогая.
– Скажите, а русской водкой нельзя? Почему только Абсолют?
– Полезная потому что очень. Витаминов много. Оттого и дорогая. А русская нет, не берет. Вирус импортный. Наша не справляется.
– А скажите, это только для кооперативов или для всех домов?
– Нет только для нас, кооперативов. Вы сами подумайте, если бы для всех, то и водки бы не осталось.
– Да это понятно. Я просто думала сестру подключить, она в Бутово живет.
– У вас еще и сестра есть?! Тоже наверно меломанка?
– Нет, она в суде работает секретарем и кроме Стаса Михайлова ничего не любит. А скажите, когда можно начинать?
– Так что тянуть то, вот через два дня и начинайте. А то сами знаете, как у нас бывает. Народ сейчас узнает и бросится весь Абсолют скупать. Как гречку. Видели же, что творилось.
– Ну да, ну да… Хорошо, я поняла. Вы тогда скажите другим соседям, что я следующая буду проводить обработку.
– Конечно! Не волнуйтесь! Включу вас в график. А я могу и с бабушкой из двадцать третьей квартиры поговорить. Ей тяжело будет самой. Она, может, вам и свою очередь уступить.
– Да? Замечательно. Я поняла. Спасибо вам. До свиданья. – и соседка захлопнула внутреннюю дверь. Но даже через двойную полосу обороны, было слышно, как защелкал калькулятор у нее в голове на фоне очередной оперы бесконечного Вагнера…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71488267?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Уильям Шекспир. Сонет 47. Перевод Самуила Маршака.

2

Святая правда. Уже учат (прим. автора).

3

Шер-хан на хинди означает просто «тигр» (прим. автора).

4

Багира только в русском переводе сделался самкой. Из каких соображений – надо бы спросить у переводчиков. Багира – это вообще-то «воин» (прим. автора).