Главная страница | Юмористическая проза | На одной волне

На одной волне
Андрей Буровский
Анна Гройсс
Дарья Странник
Александр Ралот
Ляля Фа
Владимир Нащекин
Ю_ШУТОВА
Юлия Кулакова
Сергей Тинт
Ирина Радова
Марат Валеев
Юрий Кузин
Анна Георгиева
Николай Хрипков
Наталья Трубникова
Максим Лазарев
Злата Линник
Инна Девятьярова
Светлана Марчукова
Сергей Миронов
Светлана Зотова
Валерий Цуркан
Илья Таранов
Стасия Полецкая
Tai Lin
Елена Ворон
Алла Кречмер
Кучкар Норкобил
Ника Сурц
Ирина Фоменко
Александр Крамер
Лариса Ратич
Марина Найбоченко
Николай Таежный
Зоя Десятова
Татьяна Васильева
Рассказы о самом важном в человеческом обществе – о проблеме взаимопонимания. Не просто слушать, а научиться слышать того, кто рядом. Слышать – понимать – сопереживать – быть на одной волне. Кажется, это просто. Но на самом деле такому умению учатся всю жизнь. И уроки порой приходится оплачивать очень дорого. Не у каждого получается. И тогда неуслышанный рискует утонуть в омуте глухоты, а неслышащий остаться в одиночестве посреди океана немоты – без родных голосов. Эти рассказы дают шанс научиться на чужих ошибках. Не пренебрегайте такой возможностью. Учитесь.

Ю_ШУТОВА, Андрей Буровский, Елена Ворон, Злата Линник, Светлана Марчукова, Валерий Цуркан, Юрий Кузин, Tai Lin, Ирина Фоменко, Ирина Радова, Татьяна Васильева, Инна Девятьярова, Марина Найбоченко, Ляля Фа, Анна Гройсс, Марат Валеев, Сергей Тинт, Александр Крамер, Наталья Трубникова, Кучкар Норкобил, Сергей Миронов, Лариса Ратич, Ника Сурц, Александр Ралот, Алла Кречмер, Максим Лазарев, Анна Георгиева, Дарья Странник, Владимир Нащекин, Зоя Десятова, Стасия Полецкая, Юлия Кулакова, Николай Таежный, Илья Таранов, Николай Хрипков, Светлана Зотова
На одной волне



ВОЛНЫ НОСЯТ НАС

Вернее, это мы носимся по волнам, подобно легким щепочкам. Наши голоса плывут по радиоволнам к тем, кто нам дорог. А если это уже невозможно, волны памяти доставят нас туда, или тогда, где и когда мы были вместе.
Повторяя привычную фразу: «Мы с тобой на одной волне», забываем порой, насколько это действительно необходимо – понимать, сочувствовать, сопереживать и сорадоваться. И неважно о каких парах идёт речь: мужчины и женщины, родители и дети, братья и сестры, просто друзья, взаимопонимание – основа каждого маленького социума, а значит, и общества в целом.
Но не всегда услышать, понять и принять другого так просто. И чтобы настроиться на единую волну, приходится пройти через упреки, ссоры, боль и слёзы. Здесь порой нужны стечение обстоятельств, триггер или тяжелая душевная работа.
Вместе с героями рассказов вы раскачиваетесь на эмоциональных волнах: из глубин душевной глухоты до вершин взаимопонимания.

Мы, издатели альманаха, сознательно не разбиваем сборник на рубрики, перемешивая реальные истории и фантастические, грустные и веселые. Это тоже раскачивает наше эмоциональное восприятие – волны набегают одна за одной, и каждая следующая не похожа на предыдущую, в каждой своя соль, свой оттенок и своя музыка. Лишь «короткий метр» выделен. Так на карте выделяется из моря небольшой фьорд.

Среди рассказов – победители двух конкурсов и, поскольку в сборнике они никак не отмечены, что ж сейчас самое время назвать их.

Конкурс нашего альманаха «Драма на трех страницах» дал нам следующие тексты:
Юрий Кузин. Ёлоп
Tai Lin. И руку тянешь в пустоту
Ирина Фоменко. Аквариум
Ирина Радова. Стул
Татьяна Васильева. Люди, которые меня любили

С конкурса «Победители», организованного Союзом писателей ДНР к нам пришли:
Николай Таежный. Салют берез твоих
Илья Таранов. Ванечка
Николай Хрипков. Вдова

Заканчивается книга рассказом Зинаиды Гиппиус. Ее книги стали кирпичиками в фундаменте русского символизма. Этот текст – что-то вроде подарка мастера современным читателям.

Сборник – своеобразная кардиограмма общества, волновой график, где отрезки ровного ритма чередуются со скачками и провалами.

Юлия Карасёва,
главный редактор альманаха «Полынья»



Сергей Тинт. ПОЛЫНЬЯ

На веранде холодно. Не крещенский мороз, для последнего дня Святок вполне комфортно. Поэтому я ограничилась накинутым на плечи толстым вязанным пледом.
Я глотаю воздух Крещенского сочельника, смешивая его с глотком горячего малинового чая с толикой кипрейного мёда, и выдыхаю лёгкое облако. Оно соревнуется по разнообразию рисунка с паром, поднимающимся над моей широкой кружкой, обняв которую я согреваю озябшие руки.
В исчезающем рисунке волн облака и пара, в их сплетении, движении и колебаниях, я ищу ответ на закономерность и неизбежность событий двадцатилетней давности.
Да… Этой истории ровно двадцать лет.
И за последние двадцать лет – ровно двадцать раз, каждый год, в один и тот же день, в один и тот же час я вспоминала… вспоминаю её.
***
Мой папа был… толстый. Именно так. Не полный, не полноватый, а просто… очень толстый. К тем годам он набрал… сто тридцать килограммов.
Пока мама с папой были юными, мама часто подшучивала над папой: пирожок, одуванчик, колобок.
Но со временем лёгкость маминых шуток стала утяжеляться одновременно с папиным весом: бисквит, батон. Я отчасти понимала маму, глядя на свадебные фотографии юных родителей. Но не смеялась. Как, впрочем, и сама мама. И мой брат.
Но папа был очень добрый. Я даже думаю, его доброта была прямо пропорциональна его весу. Этим оправдывался и папа: чем человек больше, тем он добрее.
Слабое утешение, говорила мама, добрый человек – это не профессия. И не доброта спасёт мир.
В тот день, 18-го января, в семь вечера, после всенощной мы пошли на реку. Я, брат, мама и папа.
Все туда шли. Кто окунуться в прорубь, кто посмотреть. Кто окунуться по вере, кто по традиции.
Мы пошли посмотреть.
Весело! Мужчины кряхтят. Девушки визжат. Смешно.
Был, правда, один несмешной момент, когда по пути к реке кто-то, из шедшей навстречу нам подвыпившей компании, крикнул: Смотри, лёд не проломи!
– Не обращай внимания, – досадливо буркнула мама.
Подойдя к берегу, мы увидели, что проруби в этот раз не было. Наша река не широкая. Поэтому течение быстрое. И оно вымыло полынью ближе к середине реки.
Кто-то окунался с головой. Кто-то один раз… и выскакивал, нарушая традицию. А кто-то истово окунался семь раз и чинно вылезал на лёд. Сам. Без чьей-то помощи.
Но не так это было и легко. Поэтому у края полыньи стояли двое здоровых мужчин с канатом в руках. Всё-таки река. Всё-таки течение. И кто-то цеплялся за него вылезая, а кто-то ещё перед спуском хватался за него судорожно и так, что не сам окунался, а его окунали, опуская и вытаскивая канат. Зрелище выносливости: и каждый по количеству погружений получал свои заслуженные аплодисменты.
Оно того стоит? Брат решил, что стоит.
Он быстро разделся, и на уговоры мамы отказаться от своей затеи, остановил её словами, что чем дольше она его отговаривает, тем быстрее он замёрзнет и заболеет.
Единственно, чему последовал брат в маминых уговорах, это зацепиться за канат и… никакой самодеятельности.
Прежде чем взяться за канат, брат жестом показал «купальщикам» с канатом три пальца. И жест продублировал одним словом:
– Три!
Здоровяки весело кивнули, и брат, взявшись за канат, быстро скользнул по краю льда грудью и сполз в полынью…
Схватил первую порцию воздуха, кивнул головой, и «купальщики» совершили первый акт уже привычного для них спектакля…
– Р-раз! – крикнул хор зрителей, когда голова брата первый раз вынырнула из свинцовой воды.
Брат резко глотнул вторую порцию воздуха, кивком подтвердил второе погружение, и канат пошёл вниз…
– Два! – раздалось второе ещё более дружное приветствие вынырнувшему брату: всё-таки не многие шли на троекратное погружение.
Мама приготовилась хлопать в ладоши, в ожидании третьего погружения, улыбаясь сияющим глазам брата. Папа довольно смеялся, а брат демонстративно набрал как можно больше воздуха, раздув щёки, видимо, подтрунивая над переминающимся с ноги на ногу папой. Канат пошёл вниз.
– Три! – крикнул машинально кто-то из-за спин зрителей, не разглядев, что канат, идя вверх, дёрнулся… и выскочил без брата.
– Отцепился! – в два голоса крикнули испуганно мужики, вытащив невесомый канат.
Всё дальнейшее заняло не более десяти секунд!
Уже потом… после… стало понятно, что при каждом спуске в воду течение понемногу раскручивало канат и брата, и когда брата вытаскивали третий раз, он при подъёме из воды то ли ударился об лёд, то ли просто задел его, но непроизвольно отпустил канат и уже не смог вынырнуть из-под нависшей льдины.
А течение… течение…
Десять Секунд!
Папа сразу понял, что произошло.
В отличие от всех, кто стоял с противоположной стороны от места погружения брата, мы стояли как раз за спинами «купальщиков». Зима была малоснежная, поэтому лёд на реке был чистый, даже, я бы сказала, прозрачный. И мы… мы… увидели, как брат, сопротивляясь течению уходит нам… под ноги.
Восемь Секунд!
Мама бросилась к мужчинам с канатом с криком:
– Сделайте что-нибудь! Сделайте!
Шесть Секунд!
Я, как кусок льда, застыла, глядя… глядя на папу:
– Папа… Папа…
Четыре Секунды!
Папа безвольно провожает глазами ускользающего подо льдом брата, шаг за шагом сопровождая его.
– Сынок… Сынок…
Две Секунды!
Мама безжизненно кричит папе:
– Колобок!!! Спаси…
Ноль Секунд!
Папа разбегается, широко открыв рот хватает воздух, отталкивается левой ногой, максимально выбрасывая вверх правую, подпрыгивает так высоко, насколько позволяет его сила поднять надо льдом сто тридцать килограммов и… разбивая каблуками ботинок свинцовый лёд, проваливается сквозь него прямо перед мутно просматривающимся подо льдом силуэтом сопротивляющегося течению брата…
И ловит его…
И крепко обнимает…
***
На часах девятнадцать часов. То самое время. Как двадцать лет назад…
Я сижу на веранде, плотнее укутавшись в толстый плед, и жду, что с минуты на минуту в дверь постучат, я встану, открою, и на пороге будут стоять мой папа и брат. Промокшие, продрогшие, нетерпеливые в ожидании горячего маминого чая с щедрой добавкой кипрейного мёда: на улице – идущий всю неделю снег сменил проливной дождь… Как-то необычно для погоды на Крещение. В последний день Святок…
Но на то и Святки. Все ждут волшебства. До последнего дня.
…
Простите… Как будто стучат…

Александр Крамер. МАСТЕР
1
Не знаю, с чего начать. О приюте рассказывать нечего. Приют – он и есть приют. Когда по возрасту выперли, пошел на поденщину. Куда больше? Жил, как черт в болоте: ни друзей, ни знакомых – просвет какой даже и не намечался.

Сижу как-то вечером, после каторги десятичасовой, в дрянной забегаловке рядом с домом, где мы на троих конуру под крышей снимали, душу грею, пиво цежу. Тут подсаживается к столу барин в пальто на меху и шапке бобровой – физиономия круглая, глазищи желтые, губа верхняя короткая, зубы, как надо, не прикрывает, и над губой усы рыжей щеткой торчат. Кличет барин челядинца, спрашивает водки с закуской, филиновы буркалы в меня вперил – молчит. Аж до тех пор молчал, пока заказ на стол не поставили – тогда себе в рюмку, а мне в кружку, почти пустую уже, водку из графина разлил, тарелку с закуской на мой край передвинул, приподнял стопку и, глаз не спуская, выдавил: «Вот адрес, придешь завтра в семь, про работу с тобой потолкуем. А теперь за знакомство выпьем – чтоб удачным вышло и долгим», – стукнул рюмкой об стол – только и видели.
Я всерьез тогда разговор это странный не принял, озадачился только сильно; весь вечер из угла в угол по каморке своей тынялся, сообразить силился, что за ком с горы на меня свалился. Решил: пойду, но ни в какие дела лиходейские, что б ни сулили, влезать не стану – а другая идея путная о чудном приглашении на ум не лезла; на том и заснул.

Назавтра, до семи незадолго, поболтался я чуток в окрестностях Мокрого переулка, куда адрес привел, местность тамошнюю порассматривал, по окнам позаглядывал, так ничего нового не наглядел-не надумал – с тем дверь нужную и толкнул. Вышел ко мне знакомец вчерашний – короткий, сбитый, в домашнем платье и носках-самовязах, молчком руку до хруста сжал, завел в гостиную, за стол усадил, крикнул: «Марта, принеси чаю», – и снова глазища желтые выпялил. Так и сидели, пока девушка в темном платье – некрасивая, плотная, с большими руками, которые, если не заняты были, все как-нибудь спрятать пыталась – не внесла на подносе чай и варенье. Чай втроем уже пили: Марта – глаза потупя, знакомец – на меня в упор глядючи, я – на обоих попеременно зыркая. И молчком все, со стороны поглядеть – странная мы были компания.
Попили, Марта сейчас встала, все со стола собрала и вышла. Снова остались вдвоем – друг дружку разглядывать, но на этот раз недолго гляделки те продолжались, потому хозяин наконец-таки заговорил:
– Я про тебя кое-кого порасспрашивал, ни с того, ни с сего приглашать не стал бы, знаю, с кем говорю. Ты дочь мою, Марту, видел. Если жениться на ней согласен, дальше разговаривать станем, нет – твое право, иди с богом.
Замолчал, уставился, не мигая – это у него вообще такая манера была – желваки на щеках играют, короткая губа еще больше вздернулась-укоротилась.
Только напрасно он так взбудоражился, думать тут не над чем было, сразу же и сказал, что согласен.
– Марта, – крикнул он тогда снова.
А когда Марта вошла – пунцовая вся, руки под передником друг дружку безостановочно трут, глазами в пол уставилась – того и гляди в обмороке окажется – продолжил:
– Ну, вот тебе и жених, а мне помощник. Садись с нами, дальше вместе толковать станем.

Толкование вышло недолгим. У тестя моего будущего все заранее по полочкам разложено было, он мне за полчаса с полочек все и поснимал, в подробности не вдаваясь. Сказал, что на учение время потребуется и будет нелегким, потом он от дел отойдет, мне все передоверит. Сказал, что детей, кроме Марты, у него нет – жена давно померла, а ремесло по мужской только линии передается; сказал, чтоб не дергался, потому никакого подвоха нет ни в чем и Марта хорошей женой мне будет, надежной, а ей давно уж замуж пора, и почему замуж ее не берут – тоже выложил. Сказал напоследок, что хочет быть за Марту спокоен, и, если что, посулил в рог бараний согнуть. На том обещании ласковом мы и расстались; только напрасно он пугать меня вздумал, я врагом себе не был, потому во мне опасения никакого от страшилки той не произошло.
Через неделю переселился я в Мокрый переулок, а через месяц свадьбу сыграли – обвенчались в пустой церквушке неподалеку; после, дома, со свидетелями, вина под праздничную закуску выпили – вот и вся свадьба. А Марта и вправду хорошей женой оказалась, даром что, как и отец ее, молчуньей жила – трех слов кряду не произносила. Вот только, когда в первый раз в спальню зашли, сказала, что замуж за меня вышла, а детей никогда не будет – и как отрубила, к разговору этому ни разу за жизнь нашу не возвращалась, даже начать не давала, а мы вместе долгий век прожили, понимание между нами понемногу возникло, и за все годы друг другу слова недоброго не сказали, хоть добрых и ласковых насчитать можно тоже не особенно густо. Но когда меня в прорубь толкнули, и в горячке лежал, Марта, как тесть после сказал, от постели моей сутками не отходила, есть, пить перестала, с колен перед образом не поднималась. Бог с ней, с говорильней красивой.
2
Учение много дольше замысленного затянулось, потому до этого не учился почти, читал по слогам, писать совсем не умел; а тут с анатомией пришлось разобраться, слесарить и плотничать понемногу, механике кой-какой выучиться. Со временем даже флейту освоил маленько, затем что тесть со скрипкой в свободное время не расставался и в дом приличные люди помузицировать захаживали, депутат один даже: в карете с гербом приезжал, обитателям окрестным на зависть и удивление.
Только вот мы в гости ни к кому никогда не ходили-не ездили: знакомство с нами особо не афишировали, да и в доме у нас тоже блюли дистанцию: никогда на обязанности наши даже не намекали. Депутат только – он, как в их среде водится, языкат был несколько – мог, придя в большой снегопад и отряхиваясь в сенях, пошутить, что, мол, хозяева разлюбезные снова перья у гусей своих щиплют. Но дальше этого и депутатский язык не отвязывался.
Тесть мой, как и обещал, в мастера меня вывел – и от дел отошел. Только за годы те изменился он, сдал сильно и жизнь, как я вместо него заступил, престранную стал вести: в спальне своей окно тяжелыми бордовыми шторами завесил, зеркало вон выставил и все время лежнем в постели лежал; даже есть выходил за день раз только, да и то тогда, когда на дворе темно станет, а лампу зажигать запрещал; поставят ему в гостиной еду, а свечу на другой край стола, за который человек двадцать садятся, передвинут; он в полутьме кое-как вилкой в тарелке поковыряется, стакан чаю выпьет – и снова на боковую. Недолго так протянул. Однажды поесть не вышел, мы в комнату заглянули, позвали – не откликается. Так и узнали, что нет больше, земля пухом.
3
А первого своего, нет, не когда помощником, а когда «уполномоченным представителем государства», в подробностях помню. Сладкий был такой паренек, обходительный. Девчонок шестнадцатилетних приваживал тем, что будто фильму снимает, героиню с подходящей наружностью ищет. Клевали, как рыбки на червяка, – без проблем. После порошок снотворный в шампанское подмешает, всласть натешится, красным чулком удушит и бантом на шее завяжет, такие же чулки на ноги наденет – и ищи-свищи. Три года почти промышлял, сколько малолеток сгубил – до сих пор неведомо.
Я петлю на шею ему набросил, да по неопытности неаккуратно, веревкой по шее тернул, а он как взовьется: – Да больно же! – Мне мерзко стало, не передать, и всякая жалось, какая, нормально, еще присутствовала, отчего-то враз улетучилась, и даже не думал после нисколько – морально там это – не морально. То власть предержащая пускай думу думает, ей полномочия на это даны и деньги казенные платят, а я – закон исполнять обязан.
Что, не по нраву, жалко? Ракалью или девчонок сопливых? Но если вы сильно чистыми желаете выглядеть, то зачем тогда на публичные казни сходились толпами? Ведь не гнал никто! Интересно, небось, на чужое мучение поглядеть, за себя, живого, порадоваться?! Никогда не понять, почему зазорными обязанности мои считались, почему изгоями в обществе жили. Нет, не понять!
Занервничал что-то я, давайте-ка передохну, да и вас отвлеку немного. Когда время маленько подвинулось, и на публичные наказания запрет в нашей местности вышел (тесть к тому времени уже в мир иной отошел), мы в город другой перебрались, где не знал нас никто. Там первым делом телефон в доме специальный, без диска, установили, потому как, что трое знают – знает свинья. А второй телефон у начальника местной тюрьмы находился. Начальник звонил мне, не зная ни кто я, ни где живу, и говорил место и время, где автомобиль дожидаться будет. Я приходил на то место, садился в машину, надевал перчатки и маску, что в машине лежали, – все молча: водитель, хоть и мог меня видеть, но не знал, ни кто я, ни зачем в тюрьму еду, а начальник не видел лица и не знал, где живу. После того, как обязанности свои исполню, все проделывалось в обратном порядке. Вот только вызывать стали редко, да и платили поменьше, и стали мы с Мартой жить скромнее (если б не откуп золоторотный, то совсем в нищету бы впали) и еще более замкнуто – никаких тебе музицирований, вообще никаких знакомых – так она захотела, а я и не возражал. Зато мы теперь погулять могли выйти в город, в парке у озера посидеть, покормить диких уток, на детишек чужих поглядеть; мне-то оно все равно было, а Марте моей – тихая радость; сядет на лавочку да смотрит, как малышня возится и – кроме меня, так и не угадал бы никто – улыбается. Часами могла так сидеть.
4
Обязанности – есть обязанности, вы своё исполняете, я – своё, нечего антимонии разводить. Я свои честно всегда исполнял. Да, честно! И не надо при слове «обязанность» выше крыши подпрыгивать; чистенькими хотите быть? А вот вам!
Стоит ублюдку какому нагнать на вас страху, так вы, слюной брызжа, визжите, что надо, сволочь такую, изничтожить наистрашнейшим способом – другим в назидание. Только ничего никогда другим в назидание не бывает, и всем это распрекрасно ведомо, просто в вас ужас благим матом орет. А еще вы всем обществом вид делаете, что невдомек вам, как и кем ваше требование производиться будет, вроде как оно святым духом должно исполниться. И к судьям, наказание назначающим, и кпрокурорам, наказания требующим, и к ловцам, правосудию жертв поставляющим, нет у вас никаких претензий; и к могильщикам не имеется. Только мы, по-вашему, крайние! Зато людишки, падкие до представлений, барабаны заслышав, набегали тогда, да и сейчас набегут; разреши только – местечка не сыщешь! И друг в дружку никто после пальцем не тычет и физию не прикрывает, и срама нет, что, на чужой смертный ужас глядючи, всласть повеселился.
Про Намида Джадуби слыхали? Он последний с «мадам Гильотиной» знакомство свел. Вот знаменитость какая! А я своего последнего и не знаю. Решили парламентарии ушлые, что не надо отягощать грехом ничью душу, пусть никто конкретно ответственность не несет, коллективной порукой, будто листом фиговым, загородились.
Это уж после рубильников, инъекций и газа. Принесли в мой дом прибор лазерный с красной кнопкой, и еще четверым такой точно. В назначенный день и час (специально хронометр кварцевый на стену повесили) раздавался звонок и говорил автомат, до минуты, время, когда нажимать. Но только не все пять, а только одна – неизвестно чья – кнопка приговор исполняла, каждый раз разная. Противная это работа была, навроде баловства какого. Я, сознаюсь, пару раз вообще к кнопке не прикасался; не знаю, что и как было, – сошло.
5
Марты уж не было, когда повсеместно к пожизненному приговаривать стали. Профессия моя обществу без надобности оказалась. Турнули, как из приюта когда-то – без речей и шампанского. Вроде как не общество нуждалось во мне, а я сам ни с того, ни с сего на голову его навязался.
Только с пожизненным этим – тоже смехи. Пишут, мол, дело не в жалости, а в «заботе о нравственном состоянии общества», не надо, мол, поощрять в обывателях тягу к убийству, а то, глядишь, снова с убийц да маньяков на карманников и инакомыслящих перекинуться можно. А только кто меня убедить сможет, что человека, будто зверя какого, нравственно в клетке годами держать? Кто? Интересно мне, что за доводы подберете.
А и к слову сказать, без козла отпущения-то обществу, хоть бы и сильно гуманному, все равно не обойтись. Так что вы неприязнь-отвращение с нас на надзирающих плавненько и перенесете, только пуще обозляя их, и без того на весь мир обозленных. А они это свое обозление на пожизненных вымещать станут. Проходили уже.
6
Страшное это дело, одному в конуре бетонной сидеть. Начинал, как черт в болоте, – тем и кончаю. Кругом жизнь человеческая, а ко мне только шум от нее доносился. Стал я тогда от безделья хоть какое-нибудь занятие себе подбирать. Ничего путного в голову не приходило, когда вспомнилось вдруг, с чего мое  обучение ремеслу завязывалось, и как-то само собой вышло, что стал мастерить штучки всякие инквизиторские, только махонькие совсем, не больше мизинца. Сначала мастерил что попроще: «скрипку сплетниц» да «ведьмин стул», а потом добрался уже и до сложных вещей, с механикой: «нюрнбергскую деву» и гильотину сработал. Работа тонкая, терпения и мастерства требует, и время быстрее катится. Приличная коллекция постепенно насобиралась; из музея приходили однажды, просили отдать для выставки, да я отказался – не для празднолюбопытствующих изготавливалось.
А еще как-то осенью занесло меня в парк на окраине города. Там старички – музыканты бывшие – сидели на скамьях садовых вокруг двухсотлетнего дуба, и под листопадом на духовых инструментах играли. Ну, и прибился я к ним со своею флейтой – тоже, смотри, пригодилось!
Солнце светит, на инструментах бликует, листья шуршат, падают, вся природа в осеннем пожаре горит… и не страшная это гибель, не тягостная, потому что зла в ней нет, а одно только успокоение.
Народ вокруг тихий, задумчивый собирается, благодарно так слушают, улыбаются потихоньку, иногда пожилые пары танцуют на солнышке… И мне в парке среди старичков спокойно и просто, никогда и нигде простоты такой и покоя в себе я не чувствовал. А смеркнется, идем мы вместе домой после дня трудового, о музыке разговариваем, на всякие житейские темы общаемся… Душа моя там отдыхает, отпускает ее, как после исповеди.
А на днях прочитал я, что камеру хитрую вроде придумали и испытывать ее скоро будут. Войдет туда негодяй, которому, к примеру, двадцать пять припаяли, включат какое-то поле – и выйдет он оттуда минут через тридцать-сорок, на весь срок свой состарившись – вот и все наказание. И вроде бы тюрем после этого должно вдвое меньше остаться, только для мелкой сошки с малыми сроками. А ведь понадобится тогда кто-нибудь, кто поле это для всеобщего блага включать станет. Ведь понадобится?

Наталья Трубникова. БУРАН И СТЕША

Тёплый нос уткнулся в морщинистую руку. Дрогнувшие пальцы Человека слегка прикоснулись к морде Собаки, и вновь свисли с кровати от бессилия.
Буран тихо опустился на коврик рядом с постелью хозяйки, глубоко и тяжело вздохнул, что стало уже привычкой за последние дни, и опустил голову на свои мохнатые лапы. Но глаза не закрыл. Глаза его, несмотря на усталость и тревогу, практически никогда не отводились от Степаниды Андреевны.
Стеша… Буран помнил, как его в щенячьем возрасте из холодной, мокрой и вонючей канавы достали добрые и такие теплые руки Стеши. Он запомнил сразу это имя, потому как коллеги, с которыми возвращалась с работы женщина, кричали ей: «Стеша, брось этого замухрышку. Посмотри, от него одни кости да кожа остались, издохнет всё равно! Как его еще крысы не съели…»
Но Степанида Андреевна не бросила. Она вообще, как, оказалось, была женщиной сильной не только телом, но и духом. Но об этом Буран узнал потом, намного позже. А в тот вечер, после парного молока с булкой, он согревался на теплых и мягких коленях своей спасительницы и почему-то даже мысли не допускал, что завтра вновь окажется выброшенным в канаву. И оказался прав. Степанида Андреевна отмыла найденыша, через несколько дней откормила так, что у щенка «нарисовались» округлые бока.
– Ты смотри, как на меня становишься похожим, – смеялась хозяйка, хлопая себя по значительно выступающему вперед животу, – ну и нечего нам тут костями греметь. Хорошего должно быть много! Ты же будешь хорошим?
Буран ничего не понял из речи хозяйки, но уловив добродушную интонацию, подошел к ней на своих, пока еще слабых и коротких лапках, и несколько раз лизнул её ноги. Запах кожи Буран запомнил сразу. Хотя он и различался в зависимости от времени года, которые сменялись за окном или от дел, которыми в тот или иной момент была занята хозяйка, а порой даже от настроения Стеши. Но это были самые родные, самые долгожданные в часы одиночества ароматы для обоняния Бурана.
Степанида Андреевна работала в школьной библиотеке. Дорога от дома занимала больше часа пешей прогулки каких-то улиц и переулков. Буран приятно удивлялся, как его дорогая хозяйка, имея шестьдесят четвертый размер (это он как-то услышал в Человеческом разговоре) легко преодолевает такой путь рано утром в одну сторону, вечером обратно, в другую. А если дождь? А когда метель? Б-р-р ему-то хорошо из окна было провожать и наблюдать в такую непогоду. А вот в обычные, вполне спокойные по погодным явлениям дни, ему хотелось находиться рядом со Стешей все двадцать четыре часа.
На работу приходить Бурану, естественно, было запрещено, но несколько раз хозяйка брала его прогуляться в выходные дни и рассказывала мотающему по сторонам головой Бурану, что в этом доме живет баба Паша, у которой они берут молоко, а в этом заваливающемся сарае – пьющая семья Синициных… А вот тут в 60-е годы была хлебная лавка, потом пустырь, а уж лет как десять назад соорудили фонтан, вокруг которого вечерами собирается молодежь, а днём гуляют родители с колясками. А вот хлеба с тех пор, как лавки не стало, такого вкусного и не продают.
Буран не знал, какой был хлеб раньше, но всё, чем Стеша кормила его тогда и последующие семнадцать лет, было необыкновенно вкусным! Особенно ему нравились редкие дни, когда хозяйка затевала варить холодец. С самого утра на кухне смешивались ароматы, которые сводили с ума острый собачий нюх и будоражили вечно голодный собачий желудок. Стеша ругалась на Бурана, когда тот путался под ногами, сама бегала по кухне с кастрюлями, полотенцами, специями. Попутно чистила картошку, варила яйца, пекла пирожки… Буран знал, когда варится холодец – значит, на следующий день будет много людей в доме. А много гостей – равноценно объевшемуся Бурану, потому как каждый сидящий за праздничным столом нет-нет, да и делился с мохнатым питомцем кусочком сыра, рыбки или пирожка из своей тарелки.
Но всё равно самые сладкие – это были косточки и шкурки, которые давала ему Стеша накануне, разбирая за столом по глубоким тарелочкам холодец. Всё лишнее после варки она убирала, и гостям доставалось блюдо с прозрачным студнем, отборным мясом и красиво нарезанной цветочками моркови. Всё некрасивое они съедали с Бураном в преддверии вечером. А после на пару довольные, с лоснящимися от жирка губами, заваливались на диван и потому что, время, после всех домашних дел было уже позднее, мгновенно засыпали.
Вначале своего пребывания в доме Степаниды Андреевны, Буран не понимал, почему хозяйка живет одна… Нет, конечно, теперь-то не одна, а с целым десятикилограммовым мохнатым, по уши в неё влюбленным дворянином. Но вот баба Паша живёт с дедом Евсеем, подруга Тоня часто приходит к ним на чай-кофе с мужем Шуркой и двумя очень громкими сыновьями: Петькой и Сенькой, даже у того полуразвалившегося дома Синициных всегда слышны разные голоса. А Стеша, не считая редких праздников с гостями, одна. Приходит с работы, надевает тапки, которые благодаря Бурану, первый год приходилось покупать ежемесячно, и занимается своими домашними делами… Одна.
Буран, в свою очередь, часто помогал ей, как мог: то цветок лишний уберет с полки. Ну и что, что вазон разбился: он был старый, серого цвета и вообще не подходил к дизайну гостиной. То на огороде, учуяв запах мышей, выроет огромную яму и ничего, что там была грядка с помидорами – поймать мышь-шпионку гораздо важнее! А однажды решил попробовать, что за такие круглые белые конфетки ежедневно принимает Стеша, но ни разу не поделилась со своим питомцем. Несправедливо же! И восстанавливая справедливость, Буран чуть не оказался на собачьей радуге… Откуда ему, полугодовалому щенку, было знать, что есть специальные вещества – таблетки, и вовсе они невкусные, и употреблять их без разбора категорически нельзя! И когда Буран лежал под капельницей, виновато поглядывая на сидящую рядом Стешу, он впервые увидел на её глазах слёзы. Она поглаживала его мохнатые бока, качала головой и шептала:
– Эх, Буря ты Буря, чуть снова не оставил меня совсем одну…
Что это означало, Буран узнал позже, когда полностью восстановился, и они ранним весенним утром куда-то направились вдвоем. Стеша несла с собой кисточку и банку с краской. По-особенному мелодично пели птицы, а небо было каким-то непривычным после мрачного непогодного марта, чистым и синим. Идти пришлось долго, через незнакомые поля, в которых Буран то утопал, то выпрыгивал, словно заяц, пытаясь поймать зубами бабочку или пролетающую стрекозу; через речку, в которой вдоволь можно было напиться прохладной воды и, наконец, они поднялись на травяной холм. Буран присел и огляделся вокруг. Ничего не понятно: в этом месте много маленьких холмиков, очень много, а еще какие-то столбы, кресты, камни. И странные цветы. Вроде бы похожи на те, что растут у Стеши в огороде или у бабы Паши, но запах очень странный от них идет и на ощупь, совсем неживые. Буран посмотрел на хозяйку. Та отошла от входа буквально пару шагов и остановилась. С камней на них смотрели три портретных фотографии. На одной был изображен мужчина в фуражке, с густой бородой и усами. На другой – молодой парень, лет около двадцати, как мог судить Буран и если добавить к портрету усы и бороду, то он станет копией старшего мужчины. А на третьей фотографии была совсем маленькая девочка…
Стеша открыла банку с краской, взяла в руки кисточку. И тут Буран второй раз в своей жизни заметил слезы на глазах хозяйки. Он подошел к ней поближе и, положив лапу на колено, заглянул ей в лицо.
– Вот, познакомься, – смахнув слезы, произнесла Степанида Андреевна, – это моя семья: муж Сергей Викторович, сын Артем Сергеевич и доченька Машенька.
Буран тихонько гавкнул, словно просил рассказать, почему семья там, на этих камнях, а не с ней дома.
– Серёжа, муж мой, был военным лётчиком. Афганистан прошел… А я ведь и не знала вначале, что он там. Говорил – обычные учения, мол, не волнуйся, всё хорошо, но на связь часто выходить не могу. Я и старалась не думать о плохом, ведь Артёмка на руках маленький, надо было работать, его воспитывать… А потом, как узнала правду, так ни есть ни пить сутками не могла. Первая седая прядь в тридцать три года появилась. Но ничего, пережили мы это. Вернулся Сережка живой. Только смерть настигла не там, где боялись, а где вовсе не ожидали. После военной службы на заводе работал, а там в одном из корпусов пожар возник. Так он пока ребят со своей смены спасал, сам-то и угорел…
А я уже беременная Машкой была. Вот и родила преждевременно, совсем кроху, – Стеша погладила Бурана по голове, – вот как тебя тогда беспомощного нашла, помнишь?
В ответ и благодарность, Буран лизнул горячим языком руки хозяйки, а она продолжила свои воспоминания.
– Долго её в больнице выхаживали, всё равно стали развиваться изменения белого вещества головного мозга… Артём мне тогда здорово помогал, он на тот момент окончил институт, устроился работать. Каждый день приезжал к нам в больницу, дом весь на нём был, хозяйство. Тогда мы еще держали и корову, и курочек с утками. Когда Машеньку выписали, я все силы кинула на реабилитацию ребенка. Сложно было в то время. Хотя, наверное, лечить своих детей всегда сложно. Особенно когда ни денег, ни связей.
Стеша достала кисточку и, окунув мягкую щетину в банку с краской, принялась аккуратно и монотонно красить оградку в небесно-голубой цвет.
– И ты знаешь, – посмотрела она на Бурана, лежавшего под тенью раскидистого клёна, – у Машеньки даже стала наблюдаться положительная динамика. И тут новая беда: сыночек мой, Артёмка, попал в автомобильную аварию. Все выжили, представляешь: и водитель, который не справился с управлением, и пассажир рядом, а вот Артемка погиб на месте. Если бы не Машка – легла бы в могилу рядом с сыном. А я ведь даже похорон не помню. В воспоминаниях остался только жизнерадостный и предприимчивый мой помощник, мой сыночек Артём. Может это и к лучшему…
Потом нас с Машей направили на реабилитацию в Санкт-Петербург. Но на третий день пребывания у неё моментально развивается пневмония, с которой врачи не смогли справиться…
А я ещё на тот момент не сняла траур по Артему…
Дорогу домой помню, похороны Маши помню, и то, что не плакала совсем, тоже помню. Жизнь просто остановилась. Она просто лишилась смысла, настоящего и будущего. Нет, меня, конечно, старались поддержать и коллеги с работы, и соседи. Приходили, разговаривали, готовили еду, выводили на улицу. Но я ни с кем не могла общаться, молчала и смотрела куда-то, в пустоту… Туда, где раньше у меня была семья.
И время не лечит. Оно лишь слегка возвращает тебя к жизни, в которой ты должна работать, содержать себя, свой дом и чтить память о тех, кого рядом нет. Вот и я вернулась… Ведь если меня оставили на этой земле, значит для чего-то, да?
Буран, конечно не понимал всех слов и всей истории, рассказанной ему хозяйкой, но по интонации остро ощущал, какая боль и печаль присутствовала на душе Стеши. Он интуитивно прочувствовал всё эмоциональное состояние своего Человека. И на обратном пути с кладбища домой пёс уже не носился по полям, не прыгал за птицами, засидевшимися на тропинке, он просто шёл со Стешей рядом, по правую руку, изредка поднимая на неё свои каштанового цвета глаза. Он словно хотел ей сказать: «Я рядом», «Я тебя не брошу», «Я весь от черного носа до кончика хвоста – твой!»
Так они и жили вдвоём душа в душу, спокойно и счастливо. Когда Степанида Андреевна вышла на пенсию, Буран никак не мог понять, почему хозяйка теперь всё время дома. Но в тоже время он был безмерно рад такому стечению обстоятельств, ведь теперь ему не приходилось скучать в одиночестве.
Осенью Стеша брала его с собой в лес собирать грибы. И Буран реально помогал ей находить в укромных местах толстые боровики или рыжие ароматные лисички. Зимой они вместе чистили снег на участке, и Буран обожал прыгать в огромные белоснежные горы, которые вырастали во дворе. По весне сажали картошку, морковку и другие овощи. Буран с удовольствием выкапывал ямы и не понимал, почему Стеша иногда ругалась, если выкопаны они были, по её мнению, не в том месте. А летом с самого утра было много работы: полоть, поливать, собирать урожай… Но больше всего любил Буран редкие походы на речку, когда можно было вдоволь купаться и гонять диких уток, которых с каждым годом на водоёме становилось всё больше и больше. Ходили они или рано утром или уже поздно вечером, чтобы не пересекаться с отдыхающими, ибо мало кому понравится, когда, выпрыгивающее из воды мохнатое чудо беззастенчиво стряхивает на тебя капли с шерсти.
Стеша всегда улыбалась, наблюдая за Бураном. Ведь именно это некогда бездомное, выброшенное кем-то маленькое существо привнесло в её жизнь настоящую радость и безоговорочную любовь. Буран остро чувствовал все перемены в настроении хозяйки. В часы грусти и подавленности Стеши он обычно пристально смотрел на лицо хозяйки и аккуратно, боясь потревожить, забирался к ней под одеяло. А Степанида Андреевна не возражала. Не прогоняла. А только крепко обнимала его, прислонив свою голову к его голове так, что он ощущал её горячее дыхание на своих ушах и чувствовал, как периодически опускаются слезинки на его шерсть.
Иногда Буран старался развеселить хозяйку, отвлечь от грустных мыслей. И тогда он начинал, как заведенная игрушка, гоняться за своим хвостом или весело кататься по полу. Стеша знала, что так он старается отвлекать её и всегда улыбалась в ответ.

В ту ночь, когда всё произошло, Буран стал вести себя как-то странно. Стоял солнечный сентябрь, и Стеша выкапывала картофель, собирая его в вёдра. Затем относила и высыпала в сарай на просушку. Буран не отходил от хозяйки ни на шаг, путаясь под ногами. Он всё время смотрел на неё, лизал горячим языком её пыльные руки, колени.
– Буря ты моя, – вздыхала Степанида Андреевна, – в чём дело? Иди лучше, приляг под яблоней, что ты крутишься вокруг меня всё время? Вот не успеем убрать урожай, пойдут дожди, и останемся мы с тобой зимой без картошки!
Но Буран всё равно продолжал ходить за Стешей по следам. Он сам не понимал, что происходит. Но его острое чутье улавливало какие-то прежде незнакомые флюиды. И они его беспокоили.
Урожай был благополучно собран часам к четырём дня. После позднего обеда, они легли отдохнуть на веранде. Стеша прикрыла глаза и, казалось, задремала. Буран подошел поближе и почувствовал, что кожа хозяйки покрылась холодным потом. Он прислушался… Ему показалось, что сердце Стеши стучит не так, как обычно… А уж к тому, как оно работает, за прожитые годы Буран привык.
Приподнявшись на задних лапах, Буран лизнул Стешу в лицо. Реакции не последовало. Тогда он стал тихонько поскуливать, наблюдая, откроет ли Стеша глаза, посмотрит ли укоризненно на него. Но хозяйка продолжала неподвижно лежать на диване. И даже после того, как Буран несколько раз громко гавкнул, ситуация не изменилась.
Не зная, что делать дальше, Буран выскочил на улицу, продолжая лаять. Хорошо, что калитка была открыта, и по инерции пёс бросился бежать к бабе Паше. Её дом он знал наизусть, потому как каждые десять дней ходил сюда за молоком со Стешей.
Хорошо, что Павла возилась во дворе с помидорами и сразу заметила влетевшего Буран.
– О, привет! А ты чего здесь?!
Пёс схватил аккуратно подол её халата и принялся тянуть на выход.
– Эй, что такое! – возмутилась женщина, не понимая, что хочет от неё Буран. – Мне надо пойти с тобой? А где Стеша?
Буран громко залаял и вновь схватил её за край одежды.
– Господи, с ней что-то случилось?!
Баба Паша скинула фартук и быстрым шагом направилась к дому старой подруги. Буран бежал впереди, оглядываясь, не отстала ли женщина.
Павла увидела бледную Стешу, которая неподвижно лежала на диване. Она нащупала пульс на запястье, слабый и какой-то прерывистый. Потом бросилась к телефону, долго что-то громко говорила в трубку. Буран сидел на полу и смотрел то на бабу Пашу, то на хозяйку. Он не понимал, что происходит, но всё так же остро чувствовал ранее неизвестные ему флюиды в воздухе.
Павла присела рядом со Стешей, расстегнула ей несколько верхних пуговиц, положила под ноги сложенное одеяло, а затем приоткрыла окно.
– Степанида, ты слышишь меня? – произнесла она негромко. – Ну, давай же, подруга, приходи в себя. Скорая уже выехала. Надо продержаться совсем чуть-чуть, – баба Паша смахнула слезы со щеки. А твой-то Буранчик молодец какой… Это же он меня позвал на помощь! Кто бы мог подумать, дворовый пёс, а какой умный!
Буран гавкнул. Видимо, ему не очень понравились слова о «дворовом псе».
Да, без породы, без регалий и кубков, но разве это главное в четвероногом друге? А ведь он Стеше – настоящий друг, в этом не было ни капли сомнения!

Последующие десять дней для Бурана прошли как в тумане. Приехали какие-то люди в белых халатах, крутились возле хозяйки, делали уколы, снимки, бурно что-то обсуждали, а потом положили её на кровать, почему-то на колёсиках, и погрузили в машину. Как Буран ни прыгал, ни лаял, его не взяли вместе с хозяйкой. И если бы баба Паша не закрыла калитку, то он, не раздумывая, бросился бы бежать следом за уезжающей белой машиной.
Когда силы лаять у Бурана закончились, он просто лег на еще теплую сентябрьскую землю и стал смотреть сквозь забор на дорогу, по которой увезли его Стешу. Так он пролежал весь вечер и ночь. А утром к нему пришла баба Паша.
– Грустишь? – погладила она его по голове. – Да, напугала нас твоя хозяйка. Инфаркт у неё, обширный… Неважнецкие дела… Но я уверена, что Степанида выкарабкается, сильная она баба. Столько испытаний жизнь ей подкинула. И вот – не сломалась. Всегда дружелюбная, весёлая, хозяйственная. И ты стал для неё спасением…
Ну что, пойдем, покормлю тебя. А то вернется твоя Стеша, а тут кости да кожа встречают…
Стешу привезли через десять дней. Всё на той же кровати с колесиками. Два медбрата переложили её на кровать в спальне, долго говорили с бабой Пашей и уехали. Буран подошел к хозяйке. В нос ударил едкий запах больницы и лекарств. Стеша не разговаривала. Не вставала.
Теперь три раза в день приходили к ним в дом баба Паша или Тоня. Они по очереди дежурили, делали уколы, пытались кормить Степаниду жидким супом или кашей, растирали ей руки и ноги, рассказывали сельские новости.
Буран не знал, что такое болезнь. Но он остро воспринимал психическое и физическое состояние Стеши. И после того, как та не среагировала на его попытки поймать свой хвост, осознал, что жизнь теперь не станет прежней.
Тёплый нос уткнулся в морщинистую руку. Дрогнувшие пальцы Человека слегка прикоснулись к морде Собаки и вновь свисли с кровати от бессилия.
Сердце Стеши остановилось через три дня после того, как её привезли домой. И если баба Паша была предупреждена о таком исходе, то Буран ничего не понимал. Он лежал у её кровати, периодически проваливаясь в сон, но отчетливо слышал биение сердца и дыхание хозяйки. А потом вдруг резко в комнате воцарилась тишина. Буран вскочил на лапы, стал яростно облизывать Стешу, тыкался носом в её шею, грудь, живот… Он заглянул в глаза, которые оставались еще открытыми и увидел в них своё отражение… Затяжной вой печали и скорби раздался над всем селом.
Сердце Бурана остановилось через полчаса после смерти Стеши.

Светлана Марчукова. ПОЧТИ ПУСТОТА

Днем ты смотришь ко мне в окно,
На ночь прильнешь к опущенной раме
И никакой занавески меж нами
Быть не должно.
Выросшая из земли мечта,
Ты облако сутью своей разреженной,
Легкость в твоей голове зеленой,
Почти пустота.
Но я видал тебя в буревал,
И ты по ночам, конечно, видало,
Как существованье мое впадало
В черный прогал.
Мы с тобой от зари до зари
Глядим друг на друга в упор и вчуже:
Тобой владеет погода снаружи,
Мной – погода внутри.

Р. Фрост «Дерево в окне»
(Перевод А. Сергеева)

Два дня. Всего два дня оставалось Веронике на то, чтобы написать предисловие к сборнику стихов американских поэтов. Она сама отбирала переводы. Среди стихотворений надо было выбрать основное. Оно и должно было дать название сборнику. Вернее – строчка из него. По её мнению, таким стихотворением должно было стать «Дерево в окне» Роберта Фроста, её любимое. Главными, без сомнения, были две последние строчки:

Тобой владеет погода снаружи,
Мной – погода внутри.

Эти слова завораживали Веронику. Как передать это чувство в коротком предисловии? Казалось бы, все так просто. Разве в уличной толпе, в разговорах при встречах, на деловых переговорах – не видно, что одними людьми владеет «погода снаружи», другими – «погода внутри»? Но ведь стихотворение совсем о другом. Человек разговаривает с деревом. Как передать это настроение? Как сделать так, чтобы читатель прочел стихотворение её глазами?
Она любила свою работу. Подбирать тексты, редактировать сборники – это было удовольствие. Предисловия обычно складывались легко. Но этот долгожданный сборник с любимыми стихами упорно сопротивлялся.
В который раз она задавала себе вопрос: какие деревья она обычно замечала? Ответ был простым, тут и думать нечего. В любом пейзаже, в парке, у дороги – она всегда искала липу. Ни одно другое дерево не имело такого запаха, таких цветов и плодов, таких листьев в форме сердечек. Липовые аллеи очаровывали и так увлекали Веронику, что часто она отставала от компании и долго в одиночестве бродила в этих аллеях. Однако воспоминания о липах совсем не приближали её к предисловию.
Неожиданно во время обеденного перерыва ей пришла в голову счастливая мысль: надо просто поставить эксперимент и самой пережить то, что пережил автор. Сегодня вечером она подойдет к окну и попробует восстановить ситуацию, описанную Фростом в стихотворении «Дерево в окне». Может быть, она сможет, наконец, найти слова?
После работы пришлось задержаться. Вероника торопилась домой так, как будто её ждали, а она опаздывала к назначенному времени. Окна комнат её квартиры на шестом этаже выходили во двор. Деревьев в окнах не было: во дворе возле детской площадки росли цветы и кустарники. Только окно кухни выходило на улицу.
Она открыла дверь так тихо, что муж и сын не услышали, как щелкнул замок. Уже темнело. Не снимая плаща и не зажигая света, Вероника бесшумно прошла в кухню, подошла к окну и увидела дерево – высокую березу. Порывы ветра раскачивали ее тонкие ветви. Дерево сопротивлялось. Беззащитное, оно было полностью во власти стихии. Ему негде было спрятаться. Сколько лет оно здесь росло? Сколько сил было у него, сколько терпения! Была ли у него «погода внутри»? Или это привилегия людей, которые прятались в теплых комфортных домах от «погоды снаружи»?
Она много раз видела это дерево. Видела и не видела. Оно покрывалось листьями, птицы вили на нем гнезда, похожие на мешочки из травинок, и щебетали на ветках. Как странно, что она их почти не замечала. Подходя к окну, она как будто погружалась в себя, особенно вечером, когда вглядывалась в свое отражение в стекле. Часто во время завтрака она любила смотреть на птиц, летящих в небе на фоне облаков, иногда её внимание привлекал красивый закат. Ни разу за все годы она по-настоящему не увидела дерева, как будто смотрела сквозь него: «Легкость в твоей голове зеленой, почти пустота».
Сегодня все было по-другому. Пустоты не было. Дерево и человек смотрели друг на друга. Вернее, человек смотрел на дерево. Оба – живые существа. Наверное, дело было в том, что она смотрела через окно. Волны, бегущие навстречу друг другу от двух живых существ, разделенных стеклом, разбивались об эту прозрачную преграду и возвращались обратно. Одна волна – к человеку, другая – к дереву. При этом волны набегали друг на друга, подпитывались энергией, усиливались. Человек и дерево как будто прорывались друг к другу. Безжалостно захваченная ураганным ветром береза была похожа на человека, который идет вперед из последних сил.
Она опустила глаза вниз и посмотрела на маленькое миртовое деревце, растущее на подоконнике. Когда- то давно она купила в цветочном магазине зеленый шарик, украшенный мелкими белыми цветочками. За много лет шарик потерял свою правильную форму и приблизился к природным очертаниям. Белые цветочки появлялись на нем уже не каждый год, их становилось все меньше.
«Интересно, – подумала Вероника, – эти два дерева, старая береза и маленькое миртовое дерево, видят друг друга?» А может быть, у них другие чувства, которым нет названия на человеческом языке? Что испытывают деревья в роще других, себе подобных, там, где всем владеет «погода снаружи»? Но так ли это? Разве среди деревьев в рощах и аллеях не возникает «погода внутри»? Разве одинаково чувствует себя человек в березовой роще и в еловом лесу, среди сосен и среди яблонь, в


липовой аллее и в дубовой?
иллюстрация создана нейросетью
В каждом из этих мест своя общая «погода внутри». Что её делает? Может быть, невидимые волны, которые пронизывают пространство между деревьями, наполняют его загадочной энергией? Эта энергия подобна той, что овладевает людьми на симфоническом концерте, на стадионе, на улице во время праздника, в компании друзей. Живые существа – люди, деревья, животные и птицы – наполняют вселенную волнами энергии.
Она вспомнила свое путешествие в Италию, поездку в Верону. Считают, что с этим городом связано её имя – Вероника. У дома Джульетты в Вероне, возле её балкона, нет высоких деревьев. Интересно, как же Ромео мог забраться на балкон? Прав был гид, Джульетта никогда не жила в этом доме. В настоящем доме Джульетты погода внутри и погода снаружи составляли единое целое: в то время дворы были закрытыми, их окружали высокие каменные стены, увитые плющом. Пространство дома плавно перетекало из комнаты на балкон, с балкона во двор. А во дворе росло дерево, на которое Джульетта, наверное, совсем не обращала внимания. Счастливая рассеянность часто соседствует с гармонией двух волн, двух стихий – погоды снаружи и погоды внутри. И возникает спокойная легкость – почти пустота.

Андрей Буровский. ИНДЮК

В начале памяти неверной
Я вспоминаю пестрый луг.
На нем царил неимоверный
Мной обожаемый индюк.

Была в нем злоба и свобода,
Был клюв его, как пламень ал.
И за мои четыре года
Меня он остро презирал.

Ни шоколад, ни карамели,
Ни ананасная вода
Меня утешить не умели
В сознаньи моего стыда.

Николай Степанович отложил перо. Полыхал за окном лимонный питерский закат. Так и будет пылать несколько часов, почти неизменный, чудо Севера.
Наворачивалась улыбка от воспоминания: малыш бежит за индюком, противная птица волочит кончики крыльев по лугу, самовлюбленно кулдыкает, метко клюется… До сих пор царапает эта история. Грустная улыбка получается. Жаль, так печально все закончилось. Даже снился ему потом этот обожаемый, драгоценный индюк; всякий раз, проснувшись, хотел плакать. Раза два проснулся – лицо мокрое.
Как и с этой… парижской… Стыдно вспоминать, как простаивал часами, лишь бы увидеть любимое ироничное лицо, самое дорогое во Вселенной. Как колотилось сердце от одного взгляда, от безумной нелепой надежды. Как ловил насмешливые взгляды, представал забавным дураком, источником развлечения для … всех вокруг. Стыдно вспоминать, что опять проснулся как-то с мокрым лицом. Отвратительно как.

Грустно, что любовь вспоминается, как унижение. Может быть, самая сильная за всю жизнь любовь.

И вновь пришла беда большая.
И гнев, и слезы прежних лет.
Ты обольстительная, злая,
Мне гордо отвечаешь «нет!»

Ну и судьба! В детстве – индюк… Потом вот эта…
Что-то большое летело со стороны заката, явственно рисовалось на фоне лимонно-розового неба. «Накликал…» – подумалось само собой. И еще подумалось: «Неужто…» Потому что совсем недавно что-то писал Николай Степанович о драконах. Ружья на стене не заряжены – очень уж интересовался ими маленький Левушка. Совершенно инстинктивно Николай Степанович извлек из ящика стола заряженный револьвер. Танцующей походкой, какой двигался от разъяренного льва, отступил в глубь кабинета, снял со стены тяжелую саблю, подарок египетского наместника в Дарфуре.
С грохотом брызнуло стекло, что-то большое рухнуло на стол. Огромный роскошный индюк припал к столешнице, распустил крылья. Была в нем злоба и свобода, в этом разноцветном индюке. И был клюв его как пламень ал. Но теперь этот индюк вовсе не презирал Гумилева.
– Ко-о-ооо… – восторженно забормотал индюк. – Пит-пит-пит…
Индюк шумно спорхнул на пол, пит-пит-питкая, волоча крылья по полу, подбежал к обомлевшему поэту.
– Куд-куда-а-а-…. Кур-ри-и…
С этими звуками индюк удивительно ловко для такой крупной птицы устроился на ступнях Гумилева, вытянул шею, затряс багровыми «соплями» с громким восторженным кулдыканьем.
– Что за напасть… – произнес растерянный поэт.
Он высвободил ступни, отошел….
– Пит-пит-пит…. Коо-ко-ко…. Пит-пит-пит… – обиженно сообщил индюк, двигаясь вслед за ногами.
Гумилев зазевался, индюк мгновенно взгромоздился на его ступни. Устроился, вытянул голову, опять жизнерадостно кульдыкнул.
– Да пошел ты…
Прозвучало это не грозно, скорее растерянно. Не говоря ни о чем другом, оказался индюк довольно увесистым, ноги мгновенно заныли. Поэт вытащил ногу, начал поворачиваться… индюк тут же засеменил, преследуя ускользавшую ступню.
– Иди, иди…
Гумилев толкнул индюка свободной ногой. Тот возмущенно завопил, захлопал крыльями.
– Пшел!
Гумилев толкнул сильнее, согнал индюка со второй ноги.
– Кулды-кулды… Кур-ри… Кур-ри-и…
Индюк через плечо окинул Гумилева возмущенно-презрительным взглядом. Он поднял зад, в сторону поэта из-под роскошного хвоста полетела черно-белая струйка. Индюк еще раз оглянулся; похоже, промах его расстроил. Индюк подбежал к сброшенному тапочку, аккуратно нагадил в него. После чего загреб лапами, показывая отношение к поэту. И отошел, нахохлился, обидевшись. Что ж делать?! Из окна явственно несло прелью и холодом, торчали осколки стекла.
«Неужто тот самый»… Нет, это никак не мог быть тот самый индюк! Тот самый никак не мог прожить четверть века, да еще остаться в точности таким, какой жил в памяти Гумилева. Даже еще ярче и красивее. «Того самого», наверное, давно уже в супе сварили…
Это была новая мысль! Продолжая зачем-то сжимать в руках оружие, Гумилев пошел к столу: так и шел в одном тапке. Положив на стол саблю, поэт вцепился в колокольчик: завела жена, чтоб звать прислугу. Индюк опять восторженно заверещал, помчался к Гумилеву, потерся о его ноги, дав ощутить тугую прелесть своих перьев, свою силу, красоту и необычность. И улегся на его ступни, подлец!
А Гумилев уже трезвонил в колокольчик. Показалось, что никто особо не торопиться, он завопил во весь голос:
– Матрена!
Индюк взволнованно заорал, теснее прижался к ногам.
Уф-ф… Вошла кухарка Матрена – воплощение прозы жизни и здравого смысла. И никакого удивления!
– Ух ты, здоровенный… – произнесла Матрена даже с каким-то удовольствием, сложила ручки на животе.
– Матрена, вот полюбуйся, кто прилетел…
– А что любоваться? Индюк это, барин… Здоровый какой.
Матрена склонила голову набок.
– Конечно, индюк. А кто тут, по-твоему, должен быть?
– Как зазвенело, задребезжало, я уж думала, тут у Вас прямо целый дракон.
Гумилеву было неловко признаться, что и он сначала так подумал. Проговорил укоризненно:
– Ну какие в Петербурге драконы, Матрена! Выдумываете…
– Какие… Левушка сказывал, в Африке один за Вами гонялся. И что Вы им стихи свои читаете. Если не прилетают, как Вы им стихи читать будете?
М-да… Сам бы дорого дал, чтоб точно знать, – мелькнула ли над лесом гребенчатая спина, и чьи это трехпалые следы отпечатались на берегу. Негры серели от страха, приседали, бормоча: «Мокеле-м-бембе…». Ни один не согласился помочь искать логово чудовища. Рано он рассказал он мальчику ту давнюю, непонятную историю, Левушка слишком впечатлителен для своих 6 лет.
– Что за бредни про драконов, Матрена! Вы же взрослая женщина, в конце концов. Выдумал Левушка.
– Да как прикажете. Левушка сказывал, Вы стихи читаете еще водопадам и облакам. Если облакам, то ничего. А если водопады пожалуют, то тут не Петра, тут Сергея, дворника звать надо. Он Вам как воду перекрыл, так и с водопадом разберется.
Николай Степанович помнил, как ловко Сергей остановил течь из трубы – тогда полквартиры залило, а он пришел и почти сразу все остановил. Гумилев тогда дал Сергею целый рубль: он уважал мастерство.
Николай Степанович попытался шагнуть, споткнулся об индюка, чуть не упал. Пришлось схватиться за стол. Индюк возбужденно завопил, захлопал крыльями, устраиваясь поудобнее.
– Ну, это точно не дракон и не водопад!
– Индюк это, барин. Самый натуральный индюк.
– Я вижу, что индюк! Что с ним теперь делать?! Окно вон расколотил!
– Окно вам Петр вставит, сейчас позову… А этот…
Матрена присела, ловко пощупала индюка. Индюк кулдыкнул, клюнул Матрену алым, как кровь, чудным клювом. Матрена ловко увернулась. Да-а… Была в нем злоба и свобода, тот это индюк или не тот.
– Жирный. На два дня каклеты получатся, или заливное можно сделать.
– А из них что? И котлеты можно делать?! Я думал, суп…
– И суп получается, и каклеты, и жаркое… Да что прикажете!
– А сколько они живут, индюки? Я такого почти тридцать лет назад видел.
– Нет, столько они не живут… А этот ишь ты! Прямо влюбился в Вас, барин. Как приник! Как приник!
Стало особенно грустно. Этот бы индюк – да вовремя, да тридцать бы лет тому назад… А с этим что делать, здоровущим? Отдать Левушке? Ему надо что-то другое, да и не будет он с Левушкой дружить. Он и правда, кажется, влюбился.
– И что делать с влюбленными птицами?
– А что и с невлюбленными. Навар знатный получится. Ну что? Забираю я его?
– Сейчас… – Гумилев поднял револьвер. – Матрена, им лучше в сердце стрелять? Индюкам? Голова маленькая.
– Бросьте! Еще что придумали – стрелять! Убрать его?
– Сделай любезность, убери.
Матрена опять присела. Индюк словно почувствовал, рванулся прочь, и не успел: Матрена ловко, точным движением, схватила индюка за шею. Так всадник из племени галла набрасывает на жирафа лассо! Громадная птица забилась… И мгновенно обмякла, обвисла.
– Сейчас, барин, только кровь спущу, и сразу Вам Петра вызову.
Матрена выплыла из кабинета. Индюк волочился за ней. Висели крылья, волочился измазанный хвост. Клюв его был по-прежнему ал, но вот злобы и свободы уже не было. Было только не разделанное мясо. Остался кабинет, полураспахнутое окно с вылетевшими стеклами, загаженный тапок, «украшения» на полу.
Гумилев набил трубку, задумался. Сделалось грустно, как-то одиноко и печально. Первые звезды проступили в слегка потускневшем закате. Несло сильной прохладой в дыру: все-таки север. Тоскливо устроена жизнь… Чего бы только не отдал мальчик на пестром лугу! Что бы он только не сделал за десятую часть того, что сейчас сам принес индюк. От несбывшегося остается рубец. Безобразный рубец, он будет мешать до конца. Но – не вернуть, не компенсировать. Потому что если не полученное вовремя и достанется когда-нибудь потом – то все равно уже не надо. И не хочется. «Дорога ложка к обеду». «Всякому овощу свое время». Все хорошо только вовремя.
Приходил Петр, Гумилев рассеянно ему кивнул. Стуча молотком, Петр заменил стекло. Петр постоял, помялся у стола… Ах да! Гумилев сунул ему полтинник, потрепал по плечу.
Горничная протирала пол после Петра и индюка, унесла закаканный индюком тапочек, принесла новые. Закат почти что погас, остались тускло-малиновые перья, торчащие над Петроградской. Гумилев все сидел и курил. Думал, пускал кольцами дым к потолку.
… Все хорошо только вовремя. Это касалось и Елены. Влети она вслед за индюком в это окно – и что прикажете с ней делать тогда?! Что можно делать с этой примитивной дурой? Влети она сегодня в окно – так из нее же даже бульона не сваришь. Совершенно бесполезная дама. Хотя… Всплыло из глубин памяти – громадный рыжий зверь идет через такую же рыжую, выжженную саванну. Мрачноватый рассказ о прикормленном человеческими жертвами звере, которому поклонялись, словно богу. Точно! Связать покрепче, а рот ни в коем случае не затыкать. Пусть орет: тогда скорее придет рыжий зверь, источая смрад из страшной пасти. А с собой взять и винтовку, и дробовик. Если выйдет правым боком – бить картечью, бить по передним лапам…
Что-то опять стукнуло в стекло. Гумилев нервно покосился за окно, не сразу успокоился: ночная бабочка… Разлетались!
Елена… А что – Елена? Пустоцвет. Об условностях, о «что скажут» она думала больше, чем даже о собственной судьбе…не говоря о других. Раз в жизни выпал этой женщине шанс большой любви. С ним вместе выпал шанс занять в жизни совершенно другое положение, не быть одной из многих, из толпы. Тысячи женщин что хочешь отдали бы за такую судьбу. Эта сама, своими руками убила и любовь, и возможность союза с Гумилевым. Сама себя покарала страшнее всего – так и проживет жизнь, состарится и умрет среди ходульных салонных идиотов. И до самого конца не будет у нее ничего значительнее воспоминаний о том, как ее полюбил Гумилев.
… Стихи дописались сами собой, почти без усилия воли:

Но все проходит в жизни зыбкой.
Пройдет любовь, пройдет тоска.
И вспомню я тебя с улыбкой,
Как вспоминаю индюка.

Ляля Фа. ПРО ДРУЖБУ

Мне было лет шестнадцать-семнадцать, и каждые летние каникулы я проводила на даче, в деревне. В тот раз соседский парень-студент из столицы катал девчонок на своём мотоцикле. Даже цвет помню – красный. А когда настала моя очередь, «повезло» – парню под манжету на рукаве каким-то чудом залетела оса. Сначала орать начал он. Потом и я за компанию…
Вернулись мы не сразу, оба красные и запыхавшиеся. Сколько завистливых взглядов от красавиц деревенских досталось, у-у! Ещё бы, Вовка такой харизматичный, высокий, спортивный. Тощий, правда, поэтому и кличку имел «Кощей». Но у девчонок ахи-вздохи по нему самопроизвольно в русский народный хор складывались. Таким объяснять было бесполезно, что я, ничем не примечательная школьница-пацанка с вечно разбитыми коленками и говорящим прозвищем «Зелёнка», просто отказалась обратно на мотоцикл садиться. Ни за что! Вот мы и упарились, толкая его железную гордость по жаре. И лишь на последнем отрезке до дома, окончательно выдохнувшись, я таки залезла обратно на адского двухколесного «коня». И то, только чтобы другие не засмеяли.
Этот случай мог бы остаться лишь забавным воспоминанием, если бы Вовка не был мне другом, если бы тогда мы не поссорились на ровном месте, если бы…
Память беспощадно выбрасывает в прошлое, на неровную черно-сизую ленту асфальта. Деревня уже позади. По обочинам – кустарник и тонкие, редкие берёзы. Впереди тёмный ручей сельской дороги рассекает поле, с обеих сторон раскинувшее свои трепещущие мелкой рябью ржаные крылья. Воздух знойно дрожит миражами. Слышу рокочущий поток автострады вдали, там, куда яркое, слепящее солнце не позволяет дотянуться взглядом.


иллюстрация создана нейросетью

Я знаю, по самой окраине поля, между синими всполохами цикория, растут низкие колосья – острые, колючие, полузасохшие и никому ненужные. Зато как они хороши в букетах! Вовка всегда смеялся над моей слабостью к этим «уродцам», а потому мне кажется, что мы совсем не просто так не проехали дальше. Злая обида и отголоски пережитого испуга клокочут внутри. И как только мотоцикл оказывается обездвижен, я спрыгиваю из-за спины друга на дорогу и набрасываюсь на него с упрёками:
– Ты специально решил меня напугать, признайся!
– Меня оса укусила, а не бешеная собака! Вот, смотри, как распухло!
Он закатывает рукав, но я даже не смотрю, меня несёт ещё больше:
– Катюхе своей мышцы-загар демонстрируй, у меня на тебя иммунитет! И Ромка!
– Да сколько можно, чуть что – я всегда монстр! Ещё скажи, что пристаю к тебе, Зелёнка! Мне кроме Кати никого не надо! И не собирался я тебя пугать! А вообще, всё! Хватит, достала! До дома – и знать тебя больше не желаю!
Вовка так и сделал. Довёз, высадил и, не оборачиваясь, умчался на рычащем во всю мотоцикле к своей Катьке. Я же кинулась в дом, за плотные шторы, на широкий подоконник, свернулась там улиткой и спрятала лицо в ладонях, лелея свою обиду.
Как это бывает летом, гроза разразилась нежданно. Ливень расстреливал пыль на дорогах, хлестал по листьям деревьев, стучал в окно, барабанил по крыше. Молнии рвали небо на части, а раскаты грома заставляли вздрагивать всем телом.
Как же я злилась на Вовку – ишь, столичная цаца, ещё бы матом послал! А мужская выдержка? А понимание? Подумаешь, психанула на эмоциях! Подумаешь, что не первый раз, а сам-то…
Потом злилась на Катюху, тоже приехавшую из Москвы. Мировая девчонка, между прочим, я надеялась с ней дружить, а теперь… Конечно, она за Вовку во всём – это нормально. Ну а мне что, не плакать же? Ругаться проще…
Но вот на смену разбушевавшейся стихии пришла серая морось. Солёные капли размазывали пыль, а заодно и очертания всего, что осталось за стеклом.
А я злилась уже на себя. Тогда, на дороге, Вовка много чего неприятного сказал, но местами и прав был. Поэтому, как смогла, нашла его страницу в соцсетях и попросила прощения. Но вышло нелепо, с оправданиями, мол, откуда мне было знать, что обвинения на ровном месте его вот так обидят? В результате он взбеленился пуще прежнего, а я в его чёрный список попала и ещё кучу всякого о себе прочитала.
Так нашей дружбе с Вовкой пришёл конец. Не выдержала зноя, оглохла, ослепла от громов-молний, и растаяла, потрепанная непогодой.
Кто-то из великих сказал, что если дружба закончилась, то, скорее всего, и не было её никогда. Так ли это? Уже не узнать.
В то лето казалось, что небо навсегда затянуло осенней сыростью. Но жизнь шла своим чередом, менялись сезоны: за сонливой, угрюмой зимой следовала весна и солнечные дни, летом снова наступала жара, случались новые грозы, желтели листья… Летели года.
Тот самый Ромка – мой иммунитет против деревенских сердцеедов – стал мне мужем. Характером немного медведь, но я всю жизнь его знала и любила лет с… и не вспомнить! Ромка никогда не понимал, чего я в Вовке такого нашла, что ссора с ним так сильно шарахнула по мне. Ведь с тех каникул я вернулась сама не своя – забыть не получалось. А как такое объяснить? Мы были с Вовкой и похожие, и жутко разные, но несмотря ни на что он мне казался родственной душой. Не так, как Ромка, – тут другое – но всё равно: словно был родным.
Как-то так получилось, что никогда на Вовку я женскими глазами не смотрела, может, поэтому он мне и доверял. А то, как он про свою Катю тем летом рассказывал, странным образом сближало ещё больше. Я словно в зеркало смотрелась. Ведь в Ромке я так же души не чаяла, как и Вовка в своей Кате. И это было здорово – видеть друга не в маске «самого крутого парня на деревне», а просто счастливым, взаимно влюблённым пацаном.
«Эй, Зелёнка, зацени, какой я подарок своей Кате приготовил! Ну, не красота ли?» – и Вовка хвастался очередным «сокровищем Кощея», зная, что я – могила, никому секреты не выдам и порадоваться могу без зависти. Да и я «погудеть» могла, выплеснуть своё сокровенное, совета спросить. А Вовка хоть и с другой планеты – столичный взрослый парень, – но находил для меня верное слово чтобы подбодрить, а иногда и вразумить.
Всё это ушло безвозвратно, и я как-то смирилась, успокоилась, соблюдала дистанцию и долгое время считала, что больше никогда не придётся прожить то горькое чувство вины от по-глупому разрушенной дружбы. Молния дважды в одно место не бьёт! Больше никогда!
А потом мне неожиданно пришёл имейл от когда-то близкой школьной подруги. Жизнь раскидала, закрутила, заполнила дни, месяцы, годы университетом, практикой, работой, свадебным переполохом, подгузниками, детским питанием… С тех детских лет мы с Настей и не общались ни разу. И тут вдруг имя из прошлого и сообщение в три электронных строчки: «Привет, Зелёнка! Как дела, что нового? Напиши, когда время будет».
Всё, абсолютно всё было новым, и чтобы лишь кратко это перечислить, требовалось сесть и писать, писать, писать… Целый роман получиться мог бы! А времени всё не было, а когда было, то сразу находило себе другое применение. Так незаметно пролетело несколько недель. Ответ был уже сформирован и наполовину написан, оставались лишь какие-то детали. Да и куда торопиться, ждало же это «как дела?» столько лет.
Но тут гром среди ясного неба: от общих знакомых я узнала, что Настя умерла. Не понарошку, как когда человека игнорируют, а на самом деле. По-настоящему умерла. Совсем.
Оказывается, она долго болела, сражалась с недугом, а писала мне уже из больницы, точно зная, что обречена. Только тревожить такими подробностями в тех трех строчках не посчитала удобным. В тех теперь уже единственных трех строчках.
Плохая из меня подруга. И вообще, человек я так себе, получается. И за что Ромка меня любит, непонятно. И дети наши меня любят. И друзья. И коллеги ценят. И клиенты – у меня маленький цветочный бизнес – букеты от «Зелёной Дамы» хвалят. С теми самыми колосьями-«уродцами»! Все говорят, что мои композиции красивые и долго не вянут. А ведь, может статься, да даже скорее всего, и мать из меня никудышная, и жена ужасная, и вообще… Баба-Яга, а не Зелёнка! Ведь всё человеческое начинается с дружбы. А я плохая подруга. Дважды.
Во мне это кипит, жжёт, и лавой выплескивается, когда никто не видит, когда никто не догадывается, ведь всегда всё-всё хорошо… Самое удобное – попасть под ливень без зонта. Тогда и сдерживаться не обязательно, пусть себе извергается! Народ в наше равнодушное время не отличает дождь от осадков души. Маски тоже помогают: полное отсутствие индивидуального, личного, живого. Только гигиена и соблюдение дистанции! Даже вежливость ушла, её не слышно за масками, и люди стали забывать банальные «простите» и «будьте добры».
Когда это «будьте добры» успело стать банальным? Когда это «прости» потеряло весь свой смысл?!
Письмо Насте я тогда всё же отправила. Длинное. Верю, оно дошло до адресата, и Настя не держит на меня зла. При жизни она была светлым, солнечным человеком. Я даже во сне с ней встречалась, мы попрощались, она меня простила, я чувствую это.
И всё же каждый раз, как я думаю о ней, чувство вины колет снова, серые перья облаков затягивают горизонт, и вспоминается гордый Вовка.
Нет, он не простил. Ну и что, что там дурость и «детский сад». А теперь, если вдруг и столкнёт жизнь снова, просто, если предположить, что вот, мы опять общаемся… А как раньше уже и не получится. И никак, наверное, не получится. Слишком много было сказано ненужных слов. И слишком много нужных остались не сказаны.
Но жизнь-то не вечная ни у меня, ни у Кощея. Как представлю, что он… ушёл насовсем… Друг, даже бывший, чужим человеком мне так и не стал. А что уйдёт вот так, с обидой… Больно! А он говорил, что ему теперь всё равно. Пусть так и будет, так не болит. И тогда, если я уйду первая, повторно и уже окончательно умерев в чёрном списке, то… Пусть, и правда, ему будет всё равно.
Как там его «железный конь»? Небось, и цвет, и марка мотоцикла поменялись…
Мне до сих пор не перевернуть страницу. Поэтому я придумываю иногда себе сказку. Сублимирую. В этой сказке всегда светло. Вовка счастлив – это почему-то важно. И Катя тоже. И у них всё хорошо – так, как они всегда хотели. Мы общаемся семьями, с Катюшкой трещим по телефону, а наши мужья иногда рыбачат вместе. И наши дети друг друга знают… От таких фантазий и грустно, и тепло. Ну и что, что это вымысел, это моя сказка! А правда у каждого своя.
И детям своим я сочиняю истории, в которых Кощей и Баба-Яга соседствуют, не воюя. Троллят немного друг друга, но это у них дружба такая странная несмотря ни на что. Да, в жизни всё сложнее. Но намного ли?
А когда мои дети вырастут, я расскажу им про осу и брошенную в кустах железную гордость, летнюю, страшную грозу с громами и молниями и про то, как девчонка с другом, держась за руки, бежали домой босиком по лужам просто потому, что она боялась садиться обратно на мотоцикл. А друг её понял.
Я расскажу про то, как важно всё делать сразу, ведь время – очень непостоянный ресурс. Жил человек, и – нет его. И всё то, что мы откладывали на потом, в мгновение становится бессмысленным и неуместным.
Расскажу им и про ошибки, которые все совершают, и которые нужны, чтобы уметь говорить и принимать «прости». Ведь это непременное условие для того, чтобы быть добрым, быть человеком.
А всё человеческое начинается с дружбы. Всегда.

Раиса Кравцова. НАЙДА И ДВЕ ЕЕ АННЫ

В доме Анны давно жило одиночество: управляло, хозяйничало, порою подступало вплотную, безжалостно и бесцеремонно брало за горло. Но Анна не сдавалась и не унывала – по утрам, растопив плиту и поставив чайник, включала радио, делала зарядку, слушала новости, на завтрак заносила из сенец или доставала из холодильника творог и сливки, а пока они согреются в тепле дома, в любую погоду выходила за порог, поздороваться с яблоньками. Так начинался каждый ее день. Детей и внуков не было, а муж давно умер. Работу в школе пришлось оставить, в последние годы вела продленку, всё при деле. А когда-то она была первой дамой в «королевстве ручек и тетрадок» – ее слушались, к ней подстраивались, с ней хотели дружить, что немудрено при муже-директоре этого самого королевства.
Совсем юной Анна влюбилась в своего Короля. Он не смог устоять против напора весенних чувств. Влюбленная Аннушка, словно полноводная река, проснувшаяся к жизни после зимней спячки, поднимала лед, крушила, ломала льдины, устраивала ледяные заторы, и трещали по швам нравственные принципы, рушились моральные устои, уносились шальными водами куда-то за горизонт семейные ценности и долг перед женой и малыми сыновьями школьного учителя, вчерашнего фронтовика. Они сбежали тогда на край земли и вместе прожили целую жизнь – долгую, счастливую, со множеством ярких впечатлений и интересных событий, с друзьями-коллегами по новой школе, девчонками и мальчишками – их учениками. Вместе с ними доживала свой век старшая сестра мужа, приезжали в гости братья Анны с женами, племянники и племянницы. А вот родить своих детей у пары не вышло. Может оттого, что так и не поженились, не обвенчались…
С годами таял круг друзей, Анна все острее чувствовала одиночество. Когда однажды в мае возвращаясь из магазина и увидев ее, сидевшую на лавочке среди цветущих ландышей, бывшая сослуживица, такая же убеленная сединами старушка, завернула попроведать и передохнуть, Анна Петровна обрадовалась. Зазвала в дом, на чай. Разговорились о жизни, вспомнили знакомых, школу, на здоровье друг другу пожаловались, почаевничали. Раньше гордая Анна свою скромную коллегу и тезку не замечала, а теперь приветила. Вышла проводить, увидела, что жмется к двери и поскуливает небольшая рыженькая собачка – заждалась хозяйку, проголодалась. Анна вынесла кусочек колбасы и печенье, собака, благодарно лизнув ее руку, съела угощение.
– Найда моя, – улыбнулась гостья. – Потому что найдёна. Кто-то щенков вынес топить в овраг, а она выбралась. Сыновья домой принесли. Так и живет у нас: двор охраняет, меня провожает, как я куда-то иду, она следом увяжется. А умная какая! Все понимает. И ласковая. Второй год ей пошел.
Найда внимательно слушала, как ее хвалят, и приветливо виляла хвостом.
– Вы заходите, Аня, когда будете в моей стороне, – пригласила Анна Петровна сослуживицу, закрывая за ней калитку. – И ты, Найда, забегай…
***
Анна Семеновна с трудом шла домой, тяжелая сумка с продуктами оттягивала руку. «Вот, – думалось ей, – неизвестно, как лучше: в тепле, чистоте, покое и без детей, как Анна Петровна, или рядом с детьми, но безо всякой их помощи и хотя бы минуты тишины».
Невеселые мысли прервала соседка, вышедшая подбелить растущие возле ее двора деревца:
– Ваши, теть Ань, в огороде бухают. Только что от своего забора отогнала, еще спалят, не дай-то бог.
– Сейчас уйдут с огорода, обедать позову. Только отдышусь с дороги.
– Взрослые мужики дурака валяют, а вы продукты на себе тащите. Итак еле ходите… Эх, Анна Семеновна, разбаловали вы их, а еще учительница, – осуждающе зыркнув на старушку, не смолчала, высказала молодая соседка.
– Не спеши судить, сперва своих сынов вырасти. Я детей плохому не учила, в отца пошли, – вздохнула старая женщина и, с трудом отворив калитку, тяжело ступая, скрылась за цветущими во дворе сиренями, вошла в дом.
«Господи, среди такой красоты живем! Вразуми, Господь милосердный, неразумных чад, наставь на путь истинный», – перекрестилась перед иконами, глянула в оконце на сыновей. С утра пораньше разбудила, накормила, выпроводила копать огород под картошку. Соседи на прошлой неделе посадили, а у Семеновны земля все еще не копана … Так за полдня ничего и не сделали, но оба уже выпивши и подраться, видимо, успели, пока ее не было. Где-то опять самогон в долг взяли или того хуже отравы какой напились…
Старший жениться успел, и внучка от него есть, а младший вернулся из армии инвалидом, сразу запил. Сколько лет уж пропадают ребята, не работают. И женщины их интересуют только те, что наливают… Невестка во второй раз замуж вышла, Семеновна ее не осуждала – сама полжизни промучилась с пьющим мужем. Отдохнуть не пришлось, теперь оба сына висят на ее шее, копии своего отца. Хорошо, что есть дочка, что она в люди выбилась, счастливо, богато живет, с мужем ей повезло, и дети есть. И приезжает часто из своего города, единственная помогает, жалеет мать.
В наполненных тарелках стыл борщ. Мясо, колбаса нарезаны. Хлеб белый, хлеб черный, сметана. Масло к чаю, пряники… Пока мать жива, сыны не оголодают. Анна Семеновна вышла на улицу, налила борща в миску собаке и поплелась шаткой от болезни ног да от усталости походкой в огород звать ребят. «Ноги совсем не несут. Кто увидит, как иду, скажет, что и мать пьянствует», – утерла слезу старушка.
***
После обеда, отправив сыновей отсыпаться, перемыв посуду и заперев на всякий случай дверь в дом, Анна Семеновна копошилась в огороде. Копать землю не было сил, решила прибраться под яблонями и сливами, подмести дорожки, собрать и сжечь мусор, прошлогоднюю траву. За этим занятием ее и застала дочь.
– А где все? – спросила с порога, едва отыскав мать.
– Спят…
– Все, мама, хватит! Видеть больше этого не могу! Поедешь со мной, будешь жить как все нормальные люди в твоем возрасте. У нас места достаточно.
– А как же дом? Они ж его спалят. И сами пропадут, – попробовала было отказаться Семеновна, но дочка увела ее с огорода и уложила отдохнуть. Не мешкая, собрала материнскую одежду в чемодан, подумав, сунула туда же узелок, приготовленный на смерть. Растолкав братьев, ушла в огород, увела и их – все-таки земля ждет, и нужно успеть навести порядок до отъезда.
Наутро растопили баню, засадили вскопанный огород картошкой, морковь и свеклу посеяли, воткнули лук и чеснок. А больше ничего сажать не стали – все равно без ухода пропадет. Дочь, как заправский бригадир, не дала мужикам присесть передохнуть или сбежать куда подальше. Ближе к вечеру, прибравшись в доме, искупав мать и сама напоследок всласть напарившись, она усадила протрезвевших братьев за стол и за ужином объявила, что с завтрашнего дня нянек у них больше не будет, и, если жизнь им не дорога, то пусть оба пропадают пропадом. Надо ли говорить, что отъезд матери их нисколько не огорчил. Одна лишь Найда, сопроводив хозяйку до автобуса ранним воскресным утром, затосковала и ждала ее на автостанции до самой осени, пока однажды не прибилась к Анне Петровне.
Та провожала на междугородний автобус племянницу и, узнав собачку, удивилась ее худобе, позвала с собой, накормила. Так они и зажили вдвоем. Найда каждый день бегала в свой дом, оттуда – на автостанцию, но не находила ни следов, ни запаха любимой Семеновны. Обгавкивала в родном дворе пьяные сборища, пока кто-нибудь не запускал в нее камнем или пустой бутылкой, возвращалась к новой хозяйке, в тишину и сытость. Скоро она привыкла и полюбила свою вторую Анну, везде ее сопровождала: в поликлинику, на почту, на базар или в магазин, в библиотеку, даже на репетиции хора с ней ходила, прорываясь на второй этаж дома культуры вслед за Анной Петровной. Там и открылся в Найде талант, о котором никто не подозревал – музыкальный, а если точнее, певческий.
***
Поначалу Найда смирно ждала свою новую хозяйку в пустом зрительном зале, охраняла ее пальто. Репертуар хора не вызывал в ней никаких эмоций. Но однажды бабушки на сцене затянули протяжную народную песню. И так они ее пели грустно, чуть не плакали, что накатило на Найду горькое горе – вспомнила Семеновну: жива ли старая хозяйка любимая, знает ли, какая беда в ее доме творится, как выносят нажитое добро из дома ее сыны, не топят, не моют, не убирают, и сам дом горючими осенними слезами умывается и не чает дождаться хозяюшку, чтобы повымела из него окаянных нехристей, растопила печечку, навела порядок, постирала, борща наварила. Только где теперь хозяйка? Здорова али сгинула? Как может так долго не возвращаться? Знала бы Найда, что потеряется Семеновна, бежала бы за автобусом до самого города… Вот тогда собака и запела вместе с хором бабушек.
Не сразу на сцене расслышали ее соло и поняли, кто же подвывает из зала. Молодой и симпатичный баянист Юрий Сергеевич, он же художественный руководитель хора, строго сказал, чтобы больше на репетиции с собакой не приходили! Только Найде петь понравилось, как-то сразу полегчало после пения ее собачьей душе.
В следующий раз она пробралась на репетицию незамеченной, тихонько зашла в приоткрытую дверь. Ожидала Анну Петровну на улице, под дождем, сторож и пожалел ее, впустил погреться, а там, наверху, баянист уже играет. Ну, Найда и понеслась по ступенькам, и сразу шмыгнула к своей Анне. Не даст новую хозяйку в обиду, а та – ее. Ну, и споют вместе, конечно же, как только песня будет подходящая – про тонкую рябину-сиротину, как в прошлый раз. Вступила не сразу, а только следом за Анной. Та запела, Найда завыла. Народ на сцене расшумелся, разулыбался, хоть песня и грустная… Собачка к хозяйке под длинную юбку нырнула, легла у ног, затаилась, успокоилась. Запах валенок хорошо знаком, Найда ни с чем не спутает: они, эти валеночки, у порога стоят, у входной двери, рядом с тем ковриком, на котором она спит. Вот опять хозяйка вступила в пение, собачка подтянула по-своему…
– Это что ж, опять собака? Вы и на концерт ее приведете? – возмутился худрук. – Не могли оставить за дверью?
– Нет, нет! – оправдывалась Анна Петровна. – Она осталась на улице. Не знаю, как попала на сцену. И не кричите так громко, совсем ее перепугали, а она – в положении.
Хористки покатились со смеху:
– Главная солистка – в положении! Кто ж счастливый отец?
Юрий махнул рукой:
– Сорвете ноябрьский концерт, пеняйте на себя – распущу хор!
Патриотические песни Найде не нравились, больше она в этот день не пела. Спустилась со сцены вместе с другими артистками, внимательно выслушала комплименты в свой адрес. Все ее хотели погладить, и добрая хозяйка нисколько на нее не сердилась.
***
На праздничный концерт собрался полный зрительный зал. Столько народу набилось, как никогда. Начальство, почетные гости – в первом ряду.
Собака пробралась в зал, как и обычно, зашла за кем-то следом, поднялась за кулисы, где и отыскала принаряженную Петровну в длинном блестящем концертном платье и туфлях вместо валенок.
– Она снова здесь? – у баяниста от неожиданности округлились глаза.
– Сейчас привяжем, не беспокойтесь, – заверили бабушки-хористки.
Поясом от чьей-то кофты Найду быстро прикрутили к стулу, отодвинув его подальше от сцены за кулисы. На него были свалены теплые вещи, зал не отапливался. Маленькой собачке невозможно было бы сдвинуть с места тяжеленный стул. Две первые песни она и не пыталась этого делать. А вот на «рябине»… Слишком уж грустная песня написана русским народом…
Сначала из-за кулис послышался скрежет, потом на сцене показалась мордочка собаки, потом – она сама, еле-еле тянущая (точно, как на картине «бурлаки на Волге») длинный пояс с чем-то тяжелым, закрепленным на втором конце. Через время на сцену выехал стул, погромыхивая четырьмя металлическими ножками, и поехал дальше, теряя по ходу следования все, что перед выходом на сцену сняли с себя хористки. Наконец, собачка добралась до хозяйки и села у ее ног, стул с кофтами, шапками, шалями остановился посередине сцены, «припарковавшись» аккурат напротив худрука. Юрий Сергеевич стоически продолжал играть! Песню Найда запела, привычно вступив вместе с Анной Петровной. Зал умирал со смеху! Наверное, впервые на такой грустной ноте одиночества и неприкаянности все хохотали, как одержимые, а потом просили повторить «Что стоишь качаясь, тонкая рябина» на «бис»! Но худрук все-таки хор пенсионерок увел…
А вечером праздничное веселье сменилось печалью – верная собака увиделась со старой хозяйкой. Почуяв ее, примчалась к прежнему своему дому, где даже собачью конуру умудрились обменять на бутыль самогона. Что уж говорить про книги, иконы, посуду и все остальное? Лучше бы Семеновне и не заходить в дом, не проведывать сыновей, по которым изболелось ее сердце… Одна лишь радость у старенькой женщины от того дня и осталась, что выжила Найда, встретила ее радостным лаем, облобызала, не отходила от нее ни на шаг и проводила вечером на автостанцию. Долго рыжая дворняга бежала за автобусом, увозившим хозяйку в город, но, выбившись из сил, отстала где-то в степи.
…Зимой собака ощенилась. Заботливая Анна Петровна привела ветеринара, чтобы осмотрел мамашу и пополнение. Вечером она обнаружила малышей среди подушек у себя на кровати, догадалась поставить для них коробку, настелила в ней мягких тряпок. Ночью Найда перетаскала деток обратно в кровать – под теплый бабушкин бок, сама устроилась в ногах. Так они и провели зиму – попеременно то в коробке с мамой, то на хозяйкиной кровати. Четырех крепышей-щенков от поющей знаменитости по весне разобрали хорошие люди.
Той же весной по улице, на которой прожила много лет, медленно брела старуха-мать в черном платке в сопровождении преданной рыжей собачки. Тяжело опираясь на деревянную трость одной рукой, другой она сжимала завязанный узлом пакет конфет и печенья, заходила к бывшим соседям, раздавала поминальное. Дом сыновья не спалили, но зиму не пережили. Все ей сочувствовали, жалели её, прощаясь с ней, понимали, что дошла она в своем отчаянии до последней черты. Больше Анну Семеновну в поселке не видели – она ушла из жизни следом за сынами, коря себя, что не доглядела кровных чад своих, не отдала им, неразумным, всю себя без остатка.
…А в садах и на улицах бушевала весна, которая всегда права, красива, желанна и всегда дарит людям надежду на новую, лучшую жизнь, где нет места отчаянию, где так много неба, солнечного света и тепла, безграничной и бескорыстной любви и нежности.

Кучкар Норкобил. ЗАНОВО РОДИЛАСЬ
Рано растерянно ступила на порог. В дом проникли воры. Вещи разбросаны. В зале вывернуты выдвижные ящички. Денег нет. Исчезла золотая цепочка с туалетного столика.
Ключи от железной входной двери только у мужа и у неё… На окнах – плотная решетка. Так как же они могли проникнуть в квартиру на седьмом этаже?
К вечеру вернулся муж. Погрустнел. Промолчал. Вдруг женщина выдала то, что первым пришло ей на ум:
– Хорошо, что хоть перед уходом на рынок убралась. А то вор бы подумал, что мы неряхи…
Мужа это немного покоробило. Взглянул на неё: в смысле? В своем ли она уме?
Прошла неделя. День рождения Рано. Приятельницы собрались в ресторане. Рано увидела, как Гули снимает невообразимо шикарное пальто, а на шее – золотая цепь с бриллиантом. Рано содрогнулась. Застыла в ступоре.
Да, та самая! Её вещь! На месте застежки, в серёдке сверкал бриллиант– больше чечевичной крупинки. Она надевала ее всего один раз. На свадьбу своей сестры.
… Сегодня она на шее у Гули!
Подруги, собравшиеся за столом, замерли в завистливом восторге: откуда у этой Гули, еле зарабатывающей деньги, такое великолепие?! И дорогое пальто на вешалке смотрится по-особому… А на шее эта… Цепь с бриллиантом!
Все смотрят только на Гули. А она вся расцвела! Вся – в облаке зависти, белой и черной, среди удивлений да восторгов:
– Носить – не сносить, Гули!
– Какая прелесть, Гули!
– Бо-ольшие изменения. И пальто просто блеск. А про то, что на шее – нет слов.
– Откуда у тебя, Гули?
А у Гули полон рот радостных восклицаний:
– Купил мой потерявший от любви голову лев. Ну, а что? – с вызовом. – Тосковать во вдовах, саму себя жалеть, вековать домоседкой?
– Гули, а он богат?
– Красавец, наверно, и молодой?
Ответ Гули краткий:
– Да, весь из себя. Подождите, скоро увидите…
Вдруг в хаосе мыслей Рано вспыхнула молния. Она даже опешила: ведь ключи от квартиры только у неё и мужа…
Дурные мысли ранят хуже пули. Ей было трудно разобраться: сегодня день её рождения – или смерти? Мир для нее ушел во тьму, а встреча подружек её похоронила. Трауром стал для неё её же праздник. Ей хотелось, чтобы вмиг исчезли не только Гули, но и все собравшиеся на это нелепое торжество женщины, хотелось рыдать во весь голос. Пролетающие мгновения ядовитым острием вонзались в её сердце.
… На улице появилось помпезное, высшей марки, черное, как смола, авто с затемненными стеклами. Женщины за прозрачными стенами ресторана вскрикнули от удивления; почему-то все уперлись в машину взглядами. Гули порывисто поднялась, набросила на себя респектабельное пальто и быстро пошла к машине. А Рано… Она медленно сползла на стул, будто ноги одеревенели и последние силы покинули её. В глазах померк свет, голова отяжелела.
Машина, приехавшая за Гули, принадлежала её мужу…
Гули торжествующей походкой подошла к авто, открыла дверь. И машина тронулась! В сознании Рано пронеслось: «Хорошо, что муж не вышел из машины и дверь не распахнул перед ней, наглой самозванкой! Подруги могли узнать его. Этим она убила бы меня окончательно. Да это и лучше, чем унижение – земля бы разверзлась и поглотила меня…»
Рано еле сдерживала себя, чтобы не зарыдать. Праздник оборачивался трауром. Откуда в ней столько сил нашлось – не понять. Кое-как попрощалась с подружками.
Извне стоял тот же мир, но почему-то до того пустынный, будто всё перевернулось. Впервые она почувствовала себя покинутой и одинокой. Долго плутала по улицам, не узнавая их. Вернулась домой затемно.
Теперь трудно было представить себе, как жить завтра. И в этой своей опустошенной жизни она уже никого не ждала. Бессмысленны теперь и телефон, и звонки в дверь.
Стало совсем уже поздно. Сидя на стуле на кухне и вперившись в одну точку, окаменевшая и обезумевшая, она не заметила, как пришел муж.
– Что с тобой? Уж не заболела? Ты как-то странно выглядишь. И почему ты сидишь на кухне? Я долго звонил на мобилу, ты не ответила, что-то произошло?
Рано, смотрела на мужа так, словно впервые увидела, а он держал в руке букет алых роз.
– Со мной много чего произошло.
Рано расплакалась.
– Я видела… своими глазами видела.
– Что? Что ты видела?
– Все. Где вы гуляли, кому… кому…которым…
Теперь она уже не могла остановиться. Снова заплакала. Хотела встать и уйти куда-то, далеко-далеко и насовсем. Ей казалось, что сейчас на голову обрушится потолок и разнесет все на части. Стала задыхаться. Голос охрип. Ох, как хорошо было бы сейчас умереть… и избавиться от всего, что томит. Даже от этого стоящего напротив предателя!
Муж остановил ее. Крепко взял за руки и посмотрел в глаза.
– Что с тобой происходит! Заболела, что ли? Я только что с работы. Ждал допоздна брата. Он попросил у меня машину, чтобы встретить подругу – он женится. Не смог отказать.
Рано несколько мгновений была в недоумении.
– А, а-а-а!
Мысли снова поползли вразброд, она опять опустилась на стул.
– Дай бог, чтобы все было в порядке, – продолжал муж, – звоню – не поднимает телефон. Зря дал ему доверенность на авто, когда оформлял на него документы.
Рано недоуменно поднялась, обняла мужа, опустила голову к нему на грудь и снова зарыдала.
И только теперь она поняла, что не одинока. Дом, только что показавшийся ей холодным и мрачным, как склеп, вдруг стал наполняться ярким светом.
Да, теперь она не одинока.
Перевод с узбекского Рано Юнусовой.

Ирина Фоменко. АКВАРИУМ
Самый лучший забор в деревне – у Крагина. Досочки одна к одной. Еще хозяин славится тем, что у него колодец с резьбой, жена с талией и двое ловких сыновей в панамках. Сам Крагин тоже летом носит панамку, и когда идет по деревне с детьми – ну точно три поросенка.
Толя Якутов говорил, что в войну мимо деревни табунами ходили немцы, и якобы не без их участия уродился Крагин таким отличником. «Всё у него по линейке. Скучный мужик».
Улыбался Крагин всегда одинаково, выгнув грудь колесом, как для снимка на доску почета. Вот помрет Наф-Наф, у него и могила будет на пятерку, вся в цветах, с новенькой скамейкой, с той же бравой улыбкой на фотографии. Пройдет человек мимо и скажет: «Ах, какой хороший человек, видно, был этот Крагин!» И зарыдает.
– Здорово, Крякин! – прищурился изрядно выпивший Якутов.
– Здорово.
– Забор чинишь?
– Чиню.
Тут возникли, как из земли, два сына, и глазами луп да луп – всё им интересно.
– Во! – объяснил младший сын и показал на лежащий рядом столб.
– Сгнил, – пояснил второй сын. – Заменить надо.
– Где сгнил? – ещё сильнее прищурился Якутов.
– Во! Во, – показали поросята в панамках.
– Не вижу! Ах, это пятнышко, – задумался Толя и поскрёб небритую шею. – Да, сгнил… прямо весь.
«Да ему б еще лет двадцать стоять, – думал Толя про себя, – но только не на этом огороде».
– Вовремя ты, Крякин, столб обезвредил, – съязвил Толя.
– Да! – обрадовались дети, не поняв насмешки.
Сам Крагин молча тесал новый столб.
А молчание это и дураку понятно.
Мол, иди ты Якутов своей пьяной дорогой. Иди вниз с моей горки в свое болото. В калитку зайдешь – дверцей не хлопай. Одно неосторожное движение, у тебя весь забор сложится, и дом, и крыльцо с лягушками, и сортир с ящерицами. Потому что надо, Толя, вовремя обезвреживать гнилые столбы. И пить надо меньше. И вообще закрой рот, а то последние зубы просыплешь.
И кстати, могила у тебя, Якутов, такая будет, что смех да срам. Кривая, гнилая, без фотографии (сам подумай, что туда повесить? Детскую разве что). И всякий идущий мимо могилы плюнет и ничего про тебя не подумает.
– А мне оно и не надо, – сам себе возразил Толя. – Ты знаешь, Крякин, мне всегда хотелось жить в гармонии с природой.
– Да ну.
– А ты вот, Крякин, не живешь в гармонии с природой. Ты живешь супротив нее.
– Чего-чего? – Крагин распрямился и опустил топор.
– Чего-чего, – эхом подхватили поросята.
– Вот гниль, Крякин, это процесс естественный. И лягушки – тоже живые существа, и ящерицы. Они мне нравятся.
– И мне! – ответил младший сын.
– Ну-ну, – продолжал Якутов. – Прыгнет рядом – так хорошо… А без них тоскливо. А ты… У тебя лягушки-то есть? Ну хоть одна?
– Полно, – снова обрадовались дети.
Младший куда-то убежал, а старший показал в сторону.
– Вон пруд, – объяснил он. – В прошлом году выкопали. Уже четыре лягушки. И ещё мы туда хотим рыбу поселить.
– Рыбу?
– Да. Мы в городе видели аквариум, но папа не может купить. Сказал, что в наш пруд можно карасика поселить. А ещё к нам ежик приходит. Нафаня.
– М-м-м, – застонал Якутов, потирая больную голову. – Небось в «пинжаке» приходит ваш Нафаня.
И побрел к себе, хотя ему вослед еще что-то говорили. Толя не слушал, но уловил только одну фразу, которая прилетела к нему сквозь ровненький забор Крагина: «Оставьте его в покое!»
Это он детям сказал.
А что, любопытно узнать, они хотели сделать? Камнем кинуть?
«Ну сейчас!» – оскалился Якутов и снова в гору пошел. Тяжело хрипела и булькала его грудь, ждущая контрольного удара камнем. Тяжело поднимались ноги, жаждущие последней схватки.
Пока шёл, вспомнил, что фотография на могилу у него приличная всё же есть. Правда, ему там не пятьдесят лет, а тридцать, но какая разница!
– Потом, потом, – объяснял Крагин младшему, а тот всё упирался.
Якутов стоял за деревьями и за забором, и никто его там не видел.
– Ему не до тебя.
– Ну папа!
– Будешь смолить новый столб? – отвлекал Крагин от какой-то затеи сына.
– Буду, – сдался младший.
Ничего Якутов не понял. Постоял сам, как столб, и двинулся вниз по дороге. Осторожно свою калитку открыл, чтоб забор не рухнул.
Тропинка к дому была влажная, а по бокам возвышались стены некошеной травы. И в ней тоже сновали ежи по вечерам, свои ежи, родные. А чуть дальше к забору, в зарослях ивы гнездились птицы. Одним словом, везде кипела жизнь. И Якутов там не был хозяином, а скорее соседом.
Протопал галошами по грязи, вошел в избу – и сразу в кровать.
Очнулся ночью. Дождь лупил по крыше и кое-где затекал в комнату. Капли звонко падали на пивную банку у кровати. В темноте хозяйничала мышь.
– А ну тссс!
Мышь притихла, а потом снова принялась за дело.
– Да чтоб тебя! – крикнул Якутов и бросил банкой в угол, но зверёк, привыкший к соседству с человеком, опять быстро осмелел.
Толя, бранясь, шарахнул в угол табуреткой и осмотрелся. Естественная нужда заставила его выйти на крыльцо.
Снаружи пахло дождем и летом. С крыши струилась вода, приминая траву. За ивняком вдалеке возвышался крагиновский дом, горело одно окошко в сенях. В доме было натоплено и небось пахло блинами. Жена напекла.
У Якутова сжались от голода все внутренности. Он зачем-то ждал, пока окно погаснет, а оно всё горело.
«На кой им аквариум? Сами ж в нём живут! – решил Толя. – Плавают туда-сюда, туда-сюда. А ты гляди на них, слюни глотай. «Вон какие мы ладные. Банки с огурцами, если что, вот здесь, Якутов!» Ну-ну. Чего еще покажете?»
Он однажды залезал в дом Крагина. Залезал, как волк к Наф-Нафу. Правда, не через трубу, а в это самое окно, отвернутое от дороги и лишних глаз. Как у волка, и у Якутова с дружками ничего не вышло. Двери, замки, жлыги, стены…
Крагины тогда уехали всей семьей по каким-то делам в город аж на неделю. Идея штурмовать аппетитный домик пришла четверым мужикам одновременно. Полночи ломали и гнули всё, что можно, но смогли открыть только это жалкое окно в сени. Еле влезли, погремели там, уронили что-то и остались с носом. И с пятью большими банками соленых огурцов, которые жена Крагина не успела убрать в погреб.
– Закусь у тебя, Крякин, была отменная, – сплюнул Якутов в ночь.
Хозяин особо не искал – кто. Ему как будто и разницы не было. Приходил участковый и к Крагину, и потом к Якутову, но последний находился в таком смертельном запое, что отвечать не мог. Через месяц все замяли, только Крагин как-то у магазина сзади к Толе подошел и в спину ему тихо сказал:
– Банки к осени отдай.
И всё. Ни разговоров, ни наездов – ничего.
Банки Якутов не вернул. Он и не знал, где они, одна у него на кухне только стояла. Напоминала о вечном долге.
Наконец погасло окно в доме Крагина и от сердца словно отлегло. Теперь и спать можно. Встал Якутов на ноги, глядит – на перилах крыльца лягушка сидит. Красивая-красивая! Улыбается. В руки взял – игрушечная.
Потом глаза открыл как следует, а этих лягушек на крыльце аж три штуки сидит, и еще одна крупная на заборе. Якутов выругался: кто ж это над ним издевается?! Крагин?! Ничего он не боится. Бесстрашный Наф-Наф.
Прямо утром пошёл к нему с ответом. Прихватил лопату – больше ничего на глаза не попалось. Подходит к дому, а там Крагин сына распекает:
– Ты о чём думал? Кто тебе разрешил туда лезть?
Стоит младший в панамке, глазами хлопает, губы надул.
– Я же ничего…
– Кто, я спрашиваю! – настаивает отец.
Младший чуть не плачет.
– Нельзя туда! Слышишь? – вмешалась мать.
И такие глаза сделала, что не передать.
– Ему скучно! У него лягушек нет, – крикнул младший и заревел.
К маме подскочил и в коленки головой ткнулся.
Якутов стоял у калитки в полный рост, и его, конечно, заметили:
– Здорово, – сказал Крагин, не выгнув на этот раз грудь колесом.
Он был без панамки, и его лысоватая голова блестела на солнце. Чуть в стороне грустно пинал щепки старший сын.
Жена Крагина даже издалека пахла блинами. Она смотрела на Толю с тревогой. Ее слова: «Нельзя туда!» проникли куда-то очень глубоко. И этот её взгляд…
Нет, она говорила не про хороший тон и чужие огороды. Нельзя туда – это как в Африку гулять, как в нору к зверю. Мало ли что ему в голову взбредет – Якутову то есть.
Толя даже чуть согнулся от этих мыслей, будто кто-то его проткнул насквозь.
Все его уже видели, кроме младшего поросенка, тот обернулся последним. Долго глядел из-под панамки. Видимо, он единственный, кто не знал, что за человек Якутов, не знал, что это он ломал его поросячий домик. Что этот пьяница уже и не человек почти.
Не сказали?!
Не сказали. И не знают, как сказать. Вот и твердят свои штампованные: «Нельзя туда», а мальчишка не понимает.
Сцена затянулась, все ждали чего-то от Якутова, от его лопаты.
– Так это твои лягушата? – выдавил Толя из себя и улыбнулся младшему, обнажив редкие зубы.
– Мои, – серьёзно ответил он.
– Симпатичные. Особенно та синяя, на заборе. Только это… Родителей слушай, нельзя в чужие огороды залезать.
Сказал и осекся.
– Да не хотел я ничего воровать, – запищал младший. – Я вам лягушек принес, и все!
И ножкой упрямой топнул.
– Да-да, – закивал Якутов. – У меня и воровать-то нечего…
– Я за ними пошел, когда вы тут еще стояли вчера. Но не успел! У вас нет лягушек, а у меня много! А синяя вообще в воде плавает, если завести.
– Ну что ж, – мялся Якутов, – попробую завести… Или отдать?
– Это вам, – сказал младший.
– Спасибо. Только вот что. – Толя поставил свою грязную лопату к новенькому столбу забора и присел на корточки. – Поди, что скажу.
Младший сделал несколько робких шагов.
– Пьяница я, малец. Понял? Знаешь, что такое «пьяница»?
– Знаю.
– Не знаешь. Пьяница – это как серый волк. И ты родителей слушай, ко мне больше не ходи. Сказано «нельзя», значит нельзя. Такой закон. К одним можно, к другим нельзя. Даже с лягушатами. Понял?
– Ну, понял.
Толя встал и взял лопату:
– Слушай, сосед, дай у тебя за сараем червяков накопать.
– Копай, – пожал плечами Крагин.
Ближе к вечеру в сенях снова зажегся свет, за забором стоял Якутов. Окно не звало его, но и не прогоняло. Постояв с минуту, Толя двинулся вниз к дому, а у обновленного забора появилась большая банка с водой, в ней плавали два юрких карасика.


Сергей Миронов. МАНЬЯК
Хочу рассказать одну историю, которая приключилась со мной в юности…
Это был 1970-ый год. Я учился в Индустриальном техникуме в Ленинграде, а жил в Пушкине – пригороде Ленинграда. Каждое утро вместе с другом Толяном мы садились в электричку, ехали в Ленинград, вечером возвращались домой.
Электричка была, можно сказать, дом родной. Расписание мы знали наизусть, четко понимали, когда какая идет, с какими остановками: в Пушкине и Павловске остановки были всегда.
Это было осенью, в конце сентября, мы с однокурсниками что-то отмечали, может, стипендию, а может, чей-то день рождения, отмечали мы скромно, и выпито было совсем чуть-чуть, но было. Естественно, мы припозднились и еле-еле заскочили в метро, чтобы успеть на последнюю электричку, которая отходила около часу ночи от Витебского вокзала. Мы прошли в четвертый вагон, который должен был остановиться в Пушкине как раз напротив выхода к автобусному кольцу. Вагон был пустой. Сели по левую сторону: я – лицом по ходу, Толян – напротив меня. До отправления электрички оставалось еще минут семь, мы о чем-то разговаривали, обсуждали прошедший вечер, строили планы на завтра.
И тут я услышал, как сзади раздвинулась дверь в наш вагон. Толян бросил взгляд мне за спину, и по его взгляду я понял: идут милиционеры: с недавнего времени вечерние электрички стали сопровождать наряды милиции. И действительно, мимо прошли два милиционера, мельком взглянули на нас и пошли дальше по вагону. Через минуту поезд тронулся, и я опять услышал, что у меня за спиной раскрылись двери и кто-то зашел в вагон. Толян опять быстро глянул мне за спину, но почему-то его взгляд задержался, а потом он как-то быстро опустил глаза.
«Что-то не так», – подумал я.
И не успел я додумать до конца, как увидел, что рядом со мной садится какой-то мужик. Бросив мельком взгляд на него, не прекращая разговора с Толяном, я заметил, что это мужчина лет сорока с очень короткой стрижкой, и еще я увидел какую-то наколку у него на правой кисти. В руках мужчина держал книгу. Глянув очень быстро на меня, чуть-чуть подольше на Толяна, сосед раскрыл книгу, причем раскрыл на первой странице после обложки, и я увидел название «Решение дифференциальных уравнений четвертого порядка». Сердце екнуло, и в груди образовалась холодная сосущая пустота: в час ночи в электричках такие книги не читают.
И еще: вагон абсолютно пустой, какого черта нужно было садиться именно рядом с нами? – что-то здесь не так.
Мужик минуту тупо смотрел на название, наверное, сам с трудом соображая, что оно означает, потом захлопнул книжку и без всякого перехода бодрым и веселым голосом спросил нас:
– Куда едем?
– В Павловск, – тут же ответил Толян, и я глянул на него одобрительно-понимающе: нам-то выходить в Пушкине, а Павловск – следующая остановка за Пушкином, но на всякий случай соврал Толян правильно.
Следующий вопрос меня застал врасплох, и это был тривиальный вопрос:
– А который сейчас час?
Я машинально глянул на свои наручные часы и тут же пожалел об этом. Ответив на вопрос, я уже не сомневался, что рядом с нами сидит уголовник-рецидивист, который, может быть, только что «откинулся от хозяина», а может, вообще сбежал, увидел двух «леликов», на которых можно поживиться. И я, как дурак, тут же «засветил» свои, пусть не очень шикарные, но вполне приличные часы.
Я стал смотреть в окно, а так как за окном было темно, я видел в окне отражение немного побледневшего лица Толяна и наблюдал за мужиком. Мы с Толяном через стекло переговорили взглядами – давно научились понимать друг друга без слов иразделили опасения: здесь дело нечисто и в ближайшем уже вполне обозримом будущем нас элементарно начнут грабить, а может быть, даже убивать. Как-то этого не хотелось. Я вспомнил про милицию и стал мысленно молить, чтобы они еще раз прошли в обратную сторону. И только я подумал об этом, как дверь из тамбура напротив меня открылась, и я увидел, что в вагон зашел пятикурсник высшего военно-морского инженерного училища имени Ленина, которое находилось в Пушкине. Курсант направился внутрь вагона, я смотрел на него умоляющим взглядом: «Не проходи мимо, останься в вагоне, а еще лучше – сядь рядом».
И вдруг – о чудо! – курсантик действительно усаживается рядом с Толяном. С облегчением я вновь посмотрел в окно и вдруг с ужасом увидел, как морячок подмигивает сидящему рядом со мной мужику.
«Банда! – пронеслось у меня в голове, – морячок переодетый. Это банда! Сейчас начнется, сейчас будут резать!» Толян, естественно, не видел этого подмигивания, но все прочел у меня на лице. В гробовой тишине мы мчались в ночной электричке, ожидая самого страшного в любой момент времени.
И вот промелькнул шестнадцатый пост, а потом и девятнадцатый километр – через две минуты Пушкин. По уму, конечно, нужно было сделать следующее, и мы, переглядываясь, в общем-то, об этом и договорились: нужно было дождаться, когда электричка остановится, откроются двери, и тут же вскочить, перемахнуть через спинку. Толян должен был бежать в левый тамбур, а я – в правый – нужно было успеть выскочить на перрон.
Это была теория.
На практике нервы у нас не выдержали, и как только электричка стала замедлять ход, мы дернулись. Морячок и мужик тут же сомкнули колени и расставили руки. Мужик с ехидцей спросил:
– А куда же вы идете, вы же до Павловска едете?
– Не ваше дело, – грубо, терять уже было нечего, ответил я, но при этом сам удивился, почему назвал мужика на вы, значит, не очень-то и грубо.
Мужик сказал:
– Ну ладно, ребята, хватит дурака валять, идем в тамбур и прошу предъявить документы.
«Ага, – подумал я, – понятно, точно сбежали, им нужны документы, резать будут в тамбуре». Как агнцы на заклание, мы пошли в тамбур: впереди мужик, за ним я, потом Толян, а замыкал процессию курсант.
Когда мы вышли в тамбур, электричка уже остановилась, открылись двери, и я увидел на перроне четырех милиционеров. «Бандиты переодетые, – первая мысль, которая посетила меня, – что же делать?»
Тем временем мы вышли на перрон, электричка тронулась, старший по званию, по-моему, это был майор, представился:
– Майор Имярек, прошу предъявить документы!
Тут как-то потихонечку у меня отлегло от сердца, потому что на перроне было довольно много людей: все с интересом смотрели на нашу живописную группу. В это время милиционер званием помладше сказал курсанту:
– Большое спасибо, товарищ курсант, за помощь, всего вам доброго.
Курсант козырнул и побежал на автобус.
А в это время, пока мы доставали свои студенческие, а у меня еще почему-то был с собой комсомольский билет, мужик из электрички вытащил портмоне и, развернув его, что-то стал показывать майору. И вдруг оттуда на перрон падает фотография, и я вижу, что это явно фоторобот, причем на нем изображен Толян, только в огромных роговых очках. Майор быстро подхватил фотографию, кивнул мужику, мельком взглянул на мой студенческий и стал внимательно изучать студенческий Толяна.
– А вы очки не носите? – спросил он Толяна.
Тот ответил:
– Нет, не ношу.
Потом майор показал на горящий впереди зеленый семафор и спросил:
– А какой там цвет горит?
– Зеленый, – ответил Толян.
– М-м-м, – похлопав по ладони студенческим билетом Толяна, переглянулся с мужиком из электрички, козырнул нам и сказал:
– Извините, ребята, свободны.
На негнущихся ватных ногах мы с Толяном пошли к автобусной остановке, по-моему, даже немножко и зубы у нас стучали друг о дружку. И тут мы стали наперебой пересказывать свои ощущения, пытаясь понять: что же произошло.
А на самом деле произошло вот что.
В то время где-то уже на протяжении полугода в пригородах Ленинграда орудовал маньяк, который насиловал и убивал детей, причем как девочек, так и мальчиков. И мы вспомнили, что и по радио, и по телевидению, и в газетах неоднократно публиковались сообщения и предостережения для родителей, чтобы не отпускали детей одних без сопровождения. Было известно, что маньяк живет где-то в пригороде и ездит на электричке. А еще, что он плохо видит и дальтоник. К тому времени было уже то ли три, то ли четыре убийства.
Мы стали раскручивать все события последнего получаса в обратном порядке.

Когда мы с Толяном сели в электричку, прошел дежурный, а на самом деле усиленный наряд милиции, и милиционеры увидели человека, похожего на фоторобот. До отхода электрички оставались считанные минуты, поэтому операцию по захвату «маньяка», видимо, планировали на ходу. Нашли какого-то оперативника, которому сунули первую попавшуюся книгу, может быть, взяли из ближайшего киоска технической книги, и вот тот самый мужик с наколкой и был, видимо, оперативником в штатском.
Понимая, что нас двое, и не зная наших намерений, штаб операции, который на самом деле находился в соседнем вагоне, принял решение послать кого-то на подкрепление. К счастью, в одном из соседних вагонов ехал морячок-курсант, вот его попросили помочь.
А чтобы оперативник понял, что это не случайный попутчик, тот и подмигнул, что я, кстати, и заметил. Естественно, милиционеры, что стояли у раскрытой двери на платформе, уже были вызваны по рации и готовились нас, что называется, «упаковать».
Кстати, спустя пару месяцев все ленинградцы узнали, что маньяк, который действительно жил в пригороде, правда, не по витебской ветке, а по балтийской, был опознан дежурной в Доме колхозника и его прямо там взяли, а дежурной от ГУВД был вручен цветной телевизор – благодарность за бдительность.

Лариса Ратич. СИМПАТИЧНАЯ ВЕЩИЦА, или КОЕ-ЧТО О БУДУЩЕМ
Они встретились в Москве, в огромном шумном городе, в котором, говорят, приезжих всегда в два раза больше, чем местных. Она приехала из Донецкой области в гости к родственникам, а он – оказался в составе молодёжной делегации из Киева. Было начало мая 2025-го года, и весь мир знал, что именно в это время – многочисленные туристы со всех стран стараются попасть в русскую столицу.
Конечно, восьмидесятилетие Великой Победы – событие грандиозное, и празднично украшенный город готовился принять и иностранные делегации. Пригласить всех желающих не было никакой возможности, но главы стран Европы хотели приехать обязательно. Ждали и президента США.
… Итак, она была из Новороссии, а он из Украины. Последние десять лет Украина, значительно уменьшившаяся в размерах, всё ещё продолжала выкарабкиваться из тяжёлого кризиса, в которой загнал её недоброй памяти Майданный переворот. Ирония судьбы: теперешняя Украина и слышать ничего не хотела о евроинтеграции, а события тех лет считала ошибкой и позором, стыдливо вымарывая все упоминания о них отовсюду, откуда только можно…
Наши молодые герои познакомились и влюбились. Это была не лёгкая интрижка беспечной юности, а настоящее большое чувство, которое подарила им избирательная судьба. Они не расставались ни на минуту целую неделю, а потом – разъехались, но совсем ненадолго, потому что решили пожениться, а свадьбу сыграть у невесты.
Его родители обрадовались: пусть парень женится! У него никогда и девушки-то не было, и отец с матерью серьёзно переживали. Всё учёба да учёба; он уже и университет закончил, и работать начал… Пора, пора!
Её родители тоже были не против. Дочка – девушка серьёзная: если сказала, что любит, значит, любит. Внучата будут – счастье-то какое!
Всё шло гладко, как по заказу. Родители парня, как водится, приезжали познакомиться, всё основательно обговорили. Родители невесты обещали отдать молодым квартиру, а самим – перебраться в частный дом, который держали пока в качестве дачи. Потом внуков можно будет на свежем воздухе оздоравливать!
Родители жениха пробыли на Донецкой земле три дня, сдружились окончательно с новой роднёй, просто души в ней не чаяли. А будущие свекровь и тёща – даже однажды разоткровенничались, всплакнули:
– Знаете, ведь Наташенька нам не родная. Её родители погибли во время проклятой АТО: снаряд попал прямо в кухню, их на куски разметало… А девочка чудом жива осталась, просто чудом! Но надолго замолчала… Думали, что тронулась. Но мы соседи, забрали её, и она постепенно отошла, забывать стала. Вот так мы её и вырастили… Наш-то сыночек погиб в ополчении… Мы никогда не вспоминаем о войне вслух. Пусть этот ужас навсегда останется в прошлом!
– Ой, и не говорите, дорогая!.. Мой муж – отец Виталика – воевал в украинской армии. Думаете, хотел?! Нет, конечно! Силой отправили, угрожали посадить… Спасибо, что живой вернулся, вот только хромает с тех пор. Но это пустяки. Повезло, считай! Ведь сколько гробов тогда вместо хлопцев приехало!..
Да, война…
Давно уже поднялся из руин красавец Донецк, и только памятники – грозные стражи прошлого – свидетельствовали: было! И пусть никогда больше не повторится.
Отец жениха и вправду воевал на стороне националистической Украины, и очень теперь стыдился этого факта. Узнав, что жена сболтнула, даже накричал на неё, но, конечно, простил, что ж теперь?.. Он за свою глупость и веру в «великого Бандеру» расплатился сполна… А ведь и на Майдане стоял, и вместе со всеми орал идиотские лозунги, скакал… Бр-р-р-р!.. Так теперь лучше всего говорить хотя бы, что не был добровольцем, а заставили, кто же правду узнает? Да и со многими так было, не он один виноват.
А ещё стыдно-престыдно было вспоминать, как они с однополчанами, выпив хорошенько, а как же, пошли за добычей по хатам Авдеевки… Кто-то предложил: «Хлопцы, пора нам своё материальное положение поправить! Мы тут не за хрен собачий воюем!»
Они помнили обещания нового правительства: каждый патриот станет богатым! Значит, всё справедливо. Отец Виталика присмотрел в разрушенном доме, среди прочего, красивую вещицу: мастерски сработанный крохотный сундучок из дерева. Наверное, всякие колечки-цепочки хранить.
– Жене пошлю! – решил солдат. – Вот обрадуется!
Сундучок был почти пуст: в нём лежали только дешёвые бусики «под янтарь», не жаль и выбросить. А вот сам ларчик имел на крышке изящную надпись вязью: «Моей единственной». Ну не в бровь, а в глаз! Такое точно любимой понравится.

Недолго думая, он наладил в Киев тяжёлую посылку. В том доме много ещё чего нашлось, вот удача! А хозяев никаких, и крику никакого. Он терпеть не мог забирать у живых. Дело не в том, что не отдадут: кто их спрашивать будет? Дело в этих воплях, проклятиях… Другие солдаты и внимания не обращали, а его коробило. Жлобы, одним словом, эти селюки-сепаратисты!
Вот этот сундучок и мозолил потом ему дома глаза. Попросил даже жену: «Выбрось». А она сказала, что жалко, уж очень вещь хороша. Просто спрятала в дальний ящик.
Зато теперь, кажется, сундучок может пригодиться! Виталька в него подарок для невесты положит: уже был куплен дорогущий гарнитур: кольцо и серьги. Пусть видят, с кем роднятся! В таком сундучке и подарить незазорно: ручная работа. Да и наконец навсегда исчезнет из дома этот ларец, с глаз долой.
Виталик сразу мысль одобрил:
– Да, красиво! Интересная вещица, эксклюзив.
Свадьбу назначили на конец лета. Договорились, что киевляне прибудут дня на четыре раньше, чтобы вместе, без суеты, закончить все приготовления. Время пробежало незаметно, потому что влюблённые бесконечно звонили друг другу или болтали по телеграму.
– Да намилуетесь ещё! – смеялись родители.
И вот наконец – поезд из Киева! Гости прибыли с большими чемоданами, а в них – подарков столько, что глаза разбегаются.
– Пусть начинают жизнь красиво! – сказала мама Виталика, вручая детям карточку престижного банка с немалой суммой на счёте. Это хорошо; кому деньги помешают?
– А вот мой главный подарок! – торжественно объявил жених. – Натуся, закрой глаза!
Девушка, смеясь, прикрыла лицо ладонями.
– Открывай!
Родители Наташи так и ахнули:
– Боже, красота-то какая!
Но Наташа почему-то молчала, смотрела на любимого глазами, полными непередаваемого ужаса.
– Натусик, ты чего?.. Примерь лучше!
– Это… Это… шкатулочка моей мамы… Папа делал. Он умел!..
И заплакала. Сначала тихонько, тоненько, удивлённо как-то. Но уже через минуту у неё началась бурная истерика.
– Наташенька, Наташа! – трясла её мать.
– Наточка… – растерянно лопотали кандидаты в родственники.
– Значит, вот оно как, дорогой сваток! – вдруг с ненавистью сказал отец девушки. – С войны, значит, подарочек. Трофей?! Ну чтобы не впустую убивать, да?
И добавил зло и твёрдо:
– Свадьбы не будет!
… А за окном благоухал роскошный тёплый август, самый красивый месяц года…

Рассказ написан 21 апреля 2015 года.

Ника Сурц. СОПЕРНИКИ
1
Эрик так и не смог уснуть: мешала непрекращающаяся головная боль. Он стиснул зубы, приподнимаясь на жёсткой больничной кровати, и сбитым распухшим кулаком ударил по кнопке вызова медсестры:
– Эй, кто-нибудь! Опустите наконец эти чёртовы жалюзи!
В дверях показалась пожилая медсестра, сжимая в руках крошечный стеклянный стаканчик:
– Хорошо, месье Монер, – учтиво сказала она, протягивая ему стаканчик, – сейчас всё сделаю. Странно, что вам не нравится наш знаменитый карминный закат, здесь на острове его называют «неразлучник». – Медсестра недоумённо пожала угловатыми плечами и вкрадчиво продолжила: – Считается, что влюблённые, однажды встретив этот закат, уже никогда не расстанутся.
– Мне плевать на ваш закат, – произнёс Эрик, еле выговаривая слова опухшими губами, – впрочем, как и на ваш остров.
Быстро выпил лекарство из стаканчика и уткнулся в подушку.
Эрик соврал ей и мгновенно почувствовал, как у него сдавило горло.
Он часто возвращался мыслями на этот остров, куда приехал совсем юным в надежде найти хоть какую-нибудь работу в порту. Он сбивчиво рассказывал встречающимся людям свою трогательную историю: о том, что рос единственным ребёнком в семье, и отец – крепкий здоровяк ловко управлялся на нескольких работах. Но мать умерла от болезни, когда Эрик был совсем маленьким. Отец больше не женился, стал выпивать, продал их старенький дом, промотал деньги и вскоре умер от белой горячки.
Эрику всё же посчастливилось получить место разнорабочего, а спустя время он встретил юную зеленоглазую шатенку с необычным именем Татин, которую до сих пор не мог вытеснить из своей памяти. Впервые он испытал тогда трепетную юношескую любовь и щемящее чувство нежности. Сейчас этот пламенный закат только усиливал гнетущую тоску по тихим и простым вечерам, проведённым с ней. Он восхищался её женственностью и утончённостью, длинными локонами, спускающимися водопадом на загорелые плечи, и редкостным упорством, с которым она доводила до конца любое дело.
На этом острове они вместе исполнили его заветную мечту – стать боксёром. Эта мечта давно жила в его сердце, но что-то мешало ему сделать первый шаг. А теперь, вдохновленный поддержкой Татин, он начал упорно тренироваться. Один за другим Эрику покорялись различные приёмы, а его выносливость, сила воли и дисциплина превращали обычного парня в успешного спортсмена. Он впервые почувствовал себя сильным и по-настоящему счастливым.
Это теперь, лежа, уткнувшись в подушку, он понимал, что когда-то сделал неправильный выбор и снова связать их с Татин может лишь чудо. Но тогда, несколько лет назад, всё было иначе: он почувствовал, что меняется сам, меняется его окружение, что парень с его данными и целеустремлённостью не должен киснуть на маленьком острове, он должен идти дальше.
Медсестра направилась к окну и увидела, как к больничной парковке подъезжает чёрный спортивный автомобиль.
– Кажется, ваш тренер приехал со своей дочерью, – тихо сказала она, опуская жалюзи.
Эрик был рад приезду Жана Бонье, он уважал его не только за прошлые заслуги в боксе, но и за искренность, честность и надёжность. А вот его двадцатилетняя дочь Кристин, повсюду следовавшая за отцом, изрядно раздражала парня, он считал её выскочкой и воображалой. К тому же она была слишком дотошной, и он подозревал, что эта девица проявляет чрезмерный интерес к его прошлому. В каждом их разговоре он чувствовал её стремление узнать о нём что-то большее. Кристин изучала психологию в университете и параллельно помогала своему отцу вести бумажные дела, но при этом не пропускала ни один поединок Эрика, а в последнее время и тренировки.
Он сморщился от очередного приступа головной боли и еле слышно произнёс:
– И она тут.
Медсестра в белоснежных сабо тяжело зашаркала к двери.
– Эрик, всё будет хорошо! – столкнувшись с медсестрой и переводя дыхание, выкрикнул высокий мужчина средних лет.
Он размашистым, уверенным шагом подошёл к Эрику и уселся на его кровать:
– Я поговорил с врачом, он, конечно, тебя не хочет отпускать, но, думаю, мы решим этот вопрос, под мою ответственность. Посмотри, я привёз тебе Кристин, – Бонье кивнул в сторону стройной блондинки. – Поболтайте пока, а я через полчаса вернусь, мне необходимо уладить вопрос с частным самолётом, отсюда просто так не выбраться.
Тренер ушёл, а Эрик вытянул свою мускулистую шею и стал вглядываться в сторону дверного проёма, где о чём-то оживлённо перешёптывались медсестра и Кристин.
– Здравствуй, Эрик! – заметив его настороженный взгляд, весело сказала Кристин, и её острые каблуки звонко застучали по идеально вымытому полу.
На отёкшем, с многочисленными ссадинами, лице Эрика появилась недовольная гримаса. Он уставился одним полуоткрытым глазом на пышное платье Кристин из красного муслина, в котором она всегда приходила к нему на бои.
Сейчас этот цвет, напоминающий о местном восьмиугольном ринге, вызвал в нём невыносимое отвращение. Он издал сиплый стон, возвращаясь мыслями к позавчерашнему крупному поражению в бою с никому не известным боксёром. Эрик до сих пор не мог понять, как этот юнец молниеносно предугадывал его тактику. Он вспомнил начало поединка: многие болельщики спустились с трибун, плотно обступили ринг и несколько минут яростно скандировали его имя. Все эти люди были не случайными зрителями, это состоятельные члены клуба, и поединок устраивался строго для «своих».
Месяц назад Кристин передала ему предложение организаторов клуба: провести всего один бой, после которого победитель получит довольно солидный гонорар. А в качестве соперника выступал какой-то новичок по прозвищу Брок. Со стороны Брока было единственное условие: драться он будет одетым в чёрный рашгард с длинными рукавами и с лицом, покрытым слоем чёрного грима. Организаторы объяснили эту странность тем, что неминуемое поражение от такого маститого бойца, как Эрик, навредит начинающейся карьере перспективного паренька, а тот жаждет попробовать свои силы в поединке с опытным бойцом. Да и к тому же это вызвало интерес у членов клуба, и они готовы были финансировать схватку.
Сначала Эрик отказался, но его уговорила Кристин, убедив, что предложение действительно стоящее.
Поединок начался стремительно, уже на первых секундах Эрик получил глубокое рассечение над бровью. Кровь застилала глаз, лилась на грудь, разлеталась в разные стороны. Это разозлило Эрика, ведь он считался сильным ударником, многие соперники избегали биться с ним в стойке, стремясь перевести поединок в партер. Но сейчас этот новичок дерзко сцепился с Эриком на ринге.
Все эти два дня Эрик скрупулёзно восстанавливал в памяти внешность Брока: юный, чисто выбритый, невысокий. Брок уступал Эрику в весе, но выглядел довольно крепким и собранным. Ничего больше рассмотреть не удалось: узкое лицо парня было густо покрыто чёрной краской, блестевшей в свете ярких ламп.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71488198?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.