Абрамцевские истории
Марк Яковлевич Казарновский
В книгу вошли рассказы, написанные Марком Казарновским в начале 2000-х годов. Автор писал для своих друзей, с которыми коротал вечера в посёлке Абрамцево во времена перестройки и развала СССР.
Для Марка Казарновского подмосковное Абрамцево – это некое государство, живущее по своим законам и очень похожее на Россию конца прошлого и начала нынешнего века. Все рассказы имеют реальную основу.
Поступки героев гиперболизированы, но отражают характеры прототипов.
Марк Казарновский
Абрамцевские истории
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь… А когда я вернусь?
Александр Галич
© Казарновский М.Я., 2024
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024
От автора
Несколько слов о героях этой книги и их прототипах
Истории про абрамцевских обитателей я писал, коротая вечера в посёлке Абрамцево под Москвой в конце прошлого века. В этих рассказах многое будет непонятно тем, кто не жил в России в девяностые годы двадцатого века и тем более не был знаком с прототипами моих героев.
Поэтому я считаю необходимым немного рассказать о людях, с которыми я дружил в те годы и которые в моих рассказах оказались в необычных, часто абсурдных ситуациях. Как мне кажется, вся эта фантасмагория вполне могла произойти с ними в реальной жизни, учитывая их темпераменты, взгляды на жизнь и душевный настрой.
Начну с тех времен, когда мы с женой решили «снять дачу» в деревне Глебово, что недалеко от всем известной усадьбы «Абрамцево» и одноимённого дачного посёлка, где проживали и до сих пор проживают творческие люди – художники, литераторы, известные актёры, а также народ попроще, издавна живший в этих чудесных краях с родниками, вековыми дубами, живописной речкой Воря ещё до того, как здесь поселилась интеллектуальная элита. У коренных обитателей Абрамцева дома были поскромнее, да и территории поменьше, но достаточно обширные. Абрамцево окружали деревни с избами-пятистенками и небольшими наделами земли, на которых хозяева умудрялись выращивать овощи, чтобы хватило на всю зиму, да ещё и скот держать.
В такой вот деревеньке в километре от Абрамцева в самом начале шестидесятых годов доярка Лида Батракова сдала нам веранду и комнату в летнем домике, куда мы и вселились.
Стали обзаводиться знакомыми. Оказалось, что в Абрамцеве, недалеко от нашей деревеньки, живут друзья наших хороших знакомых – Ира-переводчица и её муж – оператор Саша Ревазов, а напротив их дома – известный автогонщик Владимир Нейман. Их связывает крепкая дружба с Анатолием Авраамовичем Павельевым, доктором технических наук и большим знатоком поэзии Пушкина.
Забегая вперёд, скажу, что через несколько лет я стал соседом Анатолия Авраамовича. Вот как всё в жизни связано!
А пока герои моих будущих рассказов жили в Абрамцеве, а я неподалеку – в Глебово.
Росла дочь. Неожиданно появился зять и увёз её очень далеко. Одно поколение домашних животных сменилось другим.
И наконец я построил свой Дом. В Абрамцеве. Строил быстро. Постоянно что-то изменял в планировке. Перестраивал. Получилось здорово.
В моём абрамцевском доме всегда было тепло и шумно. Приходили соседи, друзья. Дочка подбрасывала нам на каникулы старших сыновей, в такие моменты на помощь моей жене Эле сразу же из Москвы приезжала Оля – давний и верный друг семьи. Часто заглядывали одноклассница Неймана Наташа Надтел и техник-умелец Евгений Швец.
И конечно же – вечерние посиделки с Ревазовым, Нейманом и Павельевым. Выпито было много.
Так и родились «Абрамцевские истории».
Когда приходит успех, или Сон в зимнюю ночь
В мансардной квартирке на улице Мари-Роз, дом 17, которую я снимал в Париже уже второй год, было холодно и темно. Холодно, потому что я экономил электроэнергию, обогревающую это жилище, а темно, потому что в этой квартирке было всегда темно. Даже если я включал все светильники. Или не все – разницы не было, было темно. На улице шёл дождь, была зима, и Париж из розового весной, тёмно-зелёного летом и красного – осенью, теперь выглядел серым, нахохлившимся и промокшим, как голуби, галки и прочие птицы, живущие рядом с моим мансардным окном. А может быть, это мне всё казалось. У меня был насморк, драло немилосердно горло; из зеркала на меня глядел воспалёнными красными глазами пожилой мужчина с трёхдневной щетиной. Волосы вдруг как-то сразу поредели, настроение было отвратительное.
– Что я здесь делаю? – спрашивал я зеркало. Оно молчало, но могло бы сказать мне, что этот самый вопрос, только по-французски, задавали ему белошвейки и студенты, прачки и молодые ребята непонятных занятий, медсестрички, почтальоны и другие, быстро сменявшие друг друга обитатели этой квартиры. Этот вопрос задавал много лет тому назад русский поэт, живший здесь некоторое время.
Он встал у зеркала, спросил: «Что я здесь делаю?» – и выстрелил себе в висок.
Хозяйка квартиры этот факт, правда, всячески скрывала, чтобы не потерять клиентов.
И мне зеркало не ответило. Я плотнее закутался пледом, подошёл к окну. Из носа текло. «Жениться мне надо, вот что», – подумал я, глядя, как в соседнем доме накрывают на стол. Вечерело. Я зажёг настольную лампу и вдруг неожиданно сел за стол, довольно расшатанный моими предшественниками и предшественницами, равно, кстати, как и диван-кровать, так называемый клик-клак, достал черновики каких-то французских бумаг и вдруг начал писать.
Я начал писать рассказы, и так неожиданно и сразу, что первые капли из носа падали прямо на страницы ценнейших для меня произведений. Вот так это и произошло: неожиданно и сразу.
Я решил писать только то, что ясно и реально представлял. А представлял я сейчас, в эту промозглую зимнюю ночь в центре Парижа, занесённый снегом дом в посёлке Абрамцево. И из окна – розовый свет. Розовый – это от абажура. И сугроб снега у окна был немного голубым и немного розовым – это луна и абажур. А раз абажур, то обязательно круглый стол. И на столе – небольшой самовар. А если самовар, то обязательно небольшие вазочки, где и земляничное, и клубничное, и крыжовник – все этого лета, да сваренные по особому рецепту. И чашки белые с голубым с золотым ободком, и уж блюдца все тоже с ободком золотым. А на донышке – знак: «РСФСР Народный Комиссариат Местной Промышленности. Ст. Вербилки». И ещё должны быть над столом две женские руки, не полные, но и не худые (худые женские руки – это или тайная неврастения или просто скверный характер), и чтобы чашка с чаем на блюдце, вам предлагаемая, слегка подрагивала. Это о том говорит, что хозяйка стола (а кто же ещё за круглым столом чай разливает) слегка волнуется. Ну как же. Всё-таки вечер. Зима. Абажур с розовым светом. Потрескивает деревянный дом. Нет, конечно, она, эта прелестная и нежная, уже не в молодости, а просто в некотором возрасте, и, конечно, она должна волноваться. А как же иначе.
Я снова подошёл к окну. Насморк не унимался, оставляя следы на моих литературных творениях.
– Нет, надо жениться, – опять невпопад и неизвестно почему подумал я.
Но можно представить и описать и другую картину. Я ведь начал писать рассказы для своих троих соседей по даче, с которыми вот уже шесть или семь лет коротаю зимние и летние субботние вечера. А картина эта не менее привлекательна и романтична. Стол у соседа тоже круглый. Камин даёт небольшое тепло, но жара нет. На столе – нет, не газета, как вы, читатель, вероятно, ожидаете. На столе и тарелки, и вилки, и ножи – всё как у людей. И ещё на тарелках нарезаны сало с розовой прожилкой, луковица, три дольки чеснока, колбаса телячья и немного сырокопчёной. И только что принесли большую скворчащую сковородку с жареной картошкой. И кастрюльку – в ней сардельки местного, Сергиево-Посадского, производства. Дачники считают, что местные – наилучшие, и покупают только их. Как им объяснить, что содержание сарделек – крахмал, краска, ароматизаторы и наполнители (мяса в сардельках, естественно, никакого быть не может) – везде одинаково и то, что Сергиево-Посадские лучше «Микояновских» – глубокое заблуждение наше, дорогой читатель.
А сардельки сварены, по рецепту одного из соседей, в томатном соусе с горчицей. Это – что-то! И, конечно, венчает этот стол, да, она, кристалловская 0,75 с чёрной головкой. Тот, кого я в рассказах прозвал «Водилой» или «Бульдозером», просто другого-то не пьёт, а молча и, я бы сказал, гневно выливает или на улицу или в раковину Потом ещё долго у крыльца стоит интригующий запах.
Но и это не всё. Да, знаю, знаю, спрятана в шкафу чуть начатая бутылочка 0,5 л «Зубровки» цвета неопределённого, иногда даже, простите, и мочу напоминающего. Но и только. Вкус – вполне «Зубровки».
И на подоконнике, в открытую, две-три бутылки пива, в основном «Балтика». Это для окончательного полирования посиделок, как обычно говорит другой сосед, тот, которого я назвал «Князь Арсен».
Ну а уж сушки, лимон, чай изумительной заварки и мёд – обязательный финал этого отдыха моих соседей. К столу их всегда подаёт тот, кого я назвал «Профессор». Да и я, нечего отмежёвываться, отнюдь не всегда был сторонним наблюдателем всего этого разврата, нет, не всегда.
Вот и стал я писать рассказики про моих друзей и только для них. Но сразу же процесс поведения друзей стал неуправляем. Друзья тут же вышли из-под контроля и стали пребывать, находиться, попадать в такие ситуации, которые я и в страшном сне придумать не мог. Когда я, проснувшись поздненько в моём мансардном Париже и выпив кофий с черствым, каменным багетом, начинал читать то, что написал за ночь, моему изумлению пределов не было. И ежели бы не сличение почерка – клянусь, читатель, я бы точно отказался от написанного. Такое написать я не мог.
Но, увы, факт был на бумаге. Процесс пошёл. А это значит, что меня поразила болезнь. Знай, дорогой читатель, что даже самая бездарная, посредственная литература – это гораздо хуже каннабиса и других наркотиков. Ибо она разрушает не только организм, но и душу.
И вот я уже нашёл девочку, которая мне всё это набирает на компьютере и робко спрашивает:
– Что, месье, эти люди правда существуют?
И я, конечно, ей с гордостью отвечаю:
– Конечно, Ниночка, и не дай Бог тебе попасть в их лапы. Пределу растления нет у них меры.
После этих слов Ниночка долго сидит молча, о чём-то мечтательно вздыхает. Может, она просто хочет оказаться зимой в Абрамцеве. Кто знает их, этих женщин!
А дальше я даю эти рассказики читать своим парижским друзьям. И вот оно! Моё падение свершилось окончательно! То один, то другой говорит мне, что рассказики нравятся. Что у них есть будущее. Что продолжать необходимо, глядишь, к девяноста годам тебя и напечатают. О, тщеславие! Ох, соблазны! Искушение! Грехи наши, Господи!
«Кончилось это тем, чем и должно было кончиться», – как говорила мне одна знакомая девушка Оля по случаю своего падения. И я сдал свои творения в издательство «X», а через месяц издательство предложило мне договор, делая при переговорах основной упор на стоимостное содержание моего творчества. Нет, не знали они, что в душе я кричал: «Да ладно, хоть бесплатно, но только пусть, пусть это будет напечатано. Пусть это будет пахнуть типографской краской, и я Ниночке, с её родинкой, могу подарить экземпляр. И надпись сделаю». И многое другое я вообразил себе. Вот, например, что Войнович вдруг позвонит и скажет: «Знаешь, старик, совсем неплохо».
А друзья дачные накроют роскошный стол, и я буду героем дня. Все будут спрашивать про лабораторию творчества, а друзья снисходительно поругивать: «Вот здесь мог бы помягче, старик, помягче!»
И не перебивать, а внимательно и даже где-то уважительно слушать рассказ Мастера.
Действительность оказалась много суровее. Я перестал ждать свои долгожданные творения, успокоился и в середине лета уехал в Москву, по которой соскучился. Да и дела были кое-какие. И, естественно, поехал на дачу. Всё было по-старому. Вечерело. От соседа, которого я назвал «Профессор», тянуло дымком – камин топит. Стояла БМВ – значит, приехал тот, кого я назвал «Водилой». Слышался баритончик того, кого я назвал «Князь Арсен». Ну, все в сборе. Я взял свои немудрёные, скромные, прямо скажем, подарки и вприпрыжку пошёл к домику, где посиделки обычно и происходили.
У дверей я на секунду задержался. Мне послышалось, что произносят моё имя. Знаю, знаю, некрасиво, гадко, подленько подслушивать. И не занимаюсь этим, но вот не мог, на миг притормозил и услышал басок того, кого я назвал «Профессором».
– Ну, господа, ну смотрите, я сорок лет в этой науке. Статей – немерено. А вот книга – вот не даёт мне этот, сука, Федя напечатать, не платит, и всё. А где мне такие деньги большие взять? А тут этот (в мой адрес и нецензурно) в Париже где-то, и на тебе – книга. Да не брошюрка. Ну как это понимать, а? Давайте по второй, под огурчик, под огурчик.
При этих словах я счёл удобным постучать и вошёл улыбаясь. Вот он, мол, я – ваш покорный слуга, только что из самого Парижу!
Конечно, начались возгласы. Конечно, посадили к столу. Конечно, были вручены подарки. Конечно, налили. И вдруг увидел я, что между мисочкой с солёненькими (вкусности, кстати, необычайной) огурчиками, между этой мисочкой и сковородкой с жареной картошкой лежит книжка, где набрана крупно моя фамилия, и обложка глянцевая, и – Бог мой! Моя книжка! Я, дорогой читатель, обмер.
Но особенно обмирать не дали. Налили. Выпили. Со свиданием. Обменялись, что, мол, в Париже всё как обычно – Эйфель стоит на месте, пароходики ходют, туристов – невпроворот. Выпили ещё. Немного уж и пьянеть начали.
– Вот что я тебе скажу, старик, – вдруг сказал тот, кого я назвал «Князь Арсен». – Ты знаешь, как мы тебя все любим. И как все уважаем. Вот по дружбе – прочёл книжку твою, твои так называемые творения. Не обижайся – не удалась. Ну не удалась – и всё. Где завязка? Интрига? Плана не вижу. Нет, старик, не удалась! Хотя, не скрою, что-то есть во всём этом. Как всё обыграл, всех запутал, а? Нет, ты не прост, старик! Вот мы, твои друзья, видим, ой нет, не прост, не прост ты! Ну, давайте ещё по одной, да ты не обижайся, друзья ведь, а!
И я понял вдруг, что на самом деле всё моё написанное серо, убого, несмешно и неинтересно. Я привстал, чтобы уйти.
– Ну бросьте, – басил тот, кого я назвал «Профессор». – Не получилось сейчас, получится дальше. Какие ваши годы, – и засмеялся.
А тот, кого я назвал «Водила», вдруг повернулся к тому, кого я назвал «Князь Арсен», и ни с того ни с сего начал выяснять, зачем ночью тот, кого я назвал «Князь Арсен», лазил к нему через забор.
– Да не лазил я. Это он всё выдумал, – громко говорил тот, кого я назвал «Князь Арсен».
«Ох, меня уже просто называют презрительно “он”. Нет, пора уходить». Но уйти мне не дали. Тот, кого я назвал «Князь Арсен», стал говорить, что вообще я поставил многое под удар и обидел и взволновал многих.
– Вот зачем ты Лёху седого обидел? Что, мол, его MATH машину на сероводороде разрабатывает и от изобретения вонь идёт несусветная, а значит, и от Лёхи? Ну зачем, а?
Я было открыл рот, но сказать мне ничего не дали.
– Ты зачем лазил ночью ко мне на дачу и к кому? – с пьяной настойчивостью продолжал вопрошать тот, кого я назвал «Водилой».
– Да ни к кому я не лазил, – вдруг завопил тот, кого я назвал «Князь Арсен». – А вот зачем Профессор ко мне ночью ходил, а? И кто ему ворота открывал, а?
Как самый горячий, он схватил вилку и был готов уже пустить её в ход, но «Профессор» руку того, кого я назвал «Князь Арсен», перехватил.
Далее произошло неожиданное и непонятное. Тот, кого я назвал «Водила», схватил того, кого я назвал «Князь Арсен», за грудки и начал трясти, говоря только одно слово: «Признавайся!».
А тот, кого я назвал «Князь Арсен», не обращая на тряску внимания, пытался вилкой достать того, кого я назвал «Профессором». И всё это под аккомпанемент грома. Громыхала гроза.
«Нет, нужно бежать», – думал я, пытаясь встать. Это удалось не сразу. Неожиданно вся тройка повалилась на пол. Тот, кого я назвал «Водила», не отпускал рубашку того, кого я назвал «Князь Арсен». А «Князь Арсен» пытался укусить за зад того, кого я назвал «Профессор», что у него не получалось. Зад был налитой, как арбуз. Попробуй, читатель, укуси арбуз, а!
Я еле выскочил, под дождём прошёл к себе на дачу. Нет. К чёрту, к чёрту эту литературу. Завтра иду, прошу у всех прощения. На коленях стоять буду. Я упал на диван и уснул.
Утро было прекрасное. Я выскочил к соседу. Машина ещё стояла у ворот, значит, компания так и не расходилась. Я осторожно постучал.
Мои друзья сидели за столом. Пили чай с сушками. Всё было чисто и благолепно. И все были чинны и вежливы, как в Англии джентльмены при виде непристойной сцены. Встречен я был радушно. Говорили о Париже, французских дамах и их отличии от иных объектов – любимая тема того, кого я назвал «Водилой». Книги нигде не было.
– Ребята, – начал я, – я, конечно, виноват, написал глупость, многое – не думая.
– Да о чём ты? Ну, выпил верно вчера. С кем не бывает? А что ты написал-то?
Выяснилось, что никто ничего не читал и не подозревает ни о чём. И книги никакой не было и в помине.
Я окончательно проснулся в своей мансарде на ул. Мари-Роз и твёрдо решил: ничего больше не писать. Хватит.
Абрамцевские истории
Эти записки я бы никогда не решился опубликовывать. Во-первых, потому что я не писатель и тяги к этому виду деятельности не имею совершенно: во-вторых, потому что обладаю природной леностью, которая с возрастом превзошла саму себя. Однако предложить к печати нижеизложенное мне пришлось, уж очень из головы у меня не выходила история, которую прочитал я в найденных совершенно случайно записках. Да и не я первый. Сочинитель российский Александр Сергеевич Пушкин нашёл и опубликовал «Записки Белкина», француз Проспер Мериме тоже нашёл какие-то письма госпожи Садуль и опубликовал их, да, думается мне, что были и ещё удачливые. Вот и мне, можно сказать, повезло. А случилось всё это во Франции, где волею непонятного случая, а может, просто тяги к перемене мест, либо чего ещё необъяснимого, я оказался в городке близ Парижа и близ парка «Со», разбитого каким-то маркизом, естественно, для возлюбленной короля.
Но это, впрочем, к делу не относится. А относится к делу то, что, гуляя, без цели и дела по набережной Сены, вблизи Нотр-Дамового храма, я со вниманием уличного зеваки рассматривал пышные развалы. Мне было легко, интересно и грустно. Легко – потому что я ничем уже, кроме грехов прежних, обременён не был; интересно – потому что книги для человека читающего всегда примечательны; а грустно – потому что языка французского я не знаю вовсе и нахожусь вроде бы совершенно один, в каком-то вакууме на этом «празднике жизни». А что за книги, журналы, да и газеты здесь попадаются? Я увидел книгу Леона Троцкого 1934 года издания. Бог мой, сколько людей он погубил, сколько несчастных погибло его именем. А журналы английские и французские времен 1940-1950-х годов. Какая история!
Вот так я и фланировал, пока у одного из развалов не увидел связку старых бумаг. И не обратил бы я на неё внимания, если бы не «ять» крупным шрифтом да какая-то фамилия с титулом «князь». Да всё на русском языке. Сторговался я довольно быстро, благо, как уже упоминал, французского языка не знаю совершенно. Продавец хотел 70 франков, я – 50, порешили на моём.
Дома, в Антони, я с нетерпением развернул свою покупку. Это были записки какой-то дамы, без начала и конца, которые я прочёл в один присест и сразу же погрузился во времена стародавние, когда, как говорил кто-то из писателей, мужчины были благородны, а дамы – восхитительны. И, повторяю, на этом бы и закончилась судьба этой покупки, но вот упоминание Абрамцева, Хотькова монастыря, Троице-Сергиевой лавры, мест мне дорогих и милых, тронуло моё сердце, и я решил часть этих записок представить свету. Тем более, что история, в них изложенная, начатая с половины оторванного листа, сродни чем-то «Бедной Лизе» Карамзина. А некоторые суждения и предвидения автора очень точны и, может быть, будут интересны в наш нынешний, сумасшедший кровавый XXI век.
…Вот таким образом и купила я с супругом своё сельцо Глебово. Уж больно виды вокруг благолепны, да крестьяне сельца, судя по рассуждениям соседей, весьма трудящие. Да и Хотьков монастырь в двух верстах, а до Лавры тоже недалеко. Благодатные места. И только потом узнала я, что зовётся вся окрестность эта «Абрамцевым». А потому, что тульский дворянин, ещё при Екатерине II и Александре Павловиче полковником ведающий в армии какими-то фортификациями, впал при государе Александре I в неудовольствие. Построил апроши какие-то, да не так, не там, они возьми и развались. Ангельского характера Государя не хватило наказать туляка, но Государь пожаловал ему после Бонапартия земли и лесов близь монастыря Хотькова и душ 200 или 300 и советовал в Петербург не появляться. Так он и оказался с супругой в этом месте. А коли фамилия ему была Абрамов, то и места стали прозываться Абрамовыми или Абрамцевскими. Вот потомство этого семейства и стало нашими соседями.
Я их и ещё некоторых соседей подробно опишу потому, что два года мы соседствовали и очень уважали друг друга, и неудовольствия никакого не было, а и потому, что некоторые были хоть и милые, но с престранными привычками, а чего только в нашей помещичьей глубинке не увидишь, да и окончилось всё не особенно к радости. Нынче уж таких чудаков и сыскать трудно.
У полковника было двое детей: дочь, уже на выданьи, Юлия, и сын. Сын был определён в армию и офицером воевал турок, а дочь была просватана за осетинского князя Арсена Икразова. И вроде бы не хотел сосед наш отдавать дочь за кавказца, да титул перевесил, шутка ли: то простые тульские дворяне, а то «княжна Юлия». Да и князь сам настойчив был без меры, всё ко мне заезжал и хоть и не чисто, но явственно по-русски просил способствовать ему в его сердечных делах. Нечего делать, папенька дал согласие, и стала Юлия Ивановна Абрамова княгиней Икразовой. Вскорости и папенька помер, а Икразов не бедной фамилии был, и стало поместье Абрамовых-Икразовых жить на широкую ногу. И то сказать, только людей у них появилось премного: лакеи, официанты, дворецкий, дворники, кучера, конюхи, садовники. И хоть Юлия и постепенно вошла во вкус хозяйства и держала всё поместье в руках, но народу было преизрядно.
Одевалась княгиня Юлия просто: обычно тюлевый чепец, тафтяное платье да шёлковый палантин или громуар, или гро-де-тур.
Всегда летом у неё гостила любезная подруга – Татьяна Романова, рода хорошего, свояченица Дашковой. Мы их так и звали – les deux amies[1 - Les deux amies – неразлучные подруги (фр.).]. Да, забыла одну особенность у князя. Подумать, ну не любил он французов. Их он не видел, в заграницах не бывал, языкам не был обучен, но вот не любил французов, вишь ты! И спрашивала я его, может, кто его ребёнком обидел, но молчит или ответит по-своему: «Алла знает». Вот уж странный народец. А Ольга Ивановна сделала предположение, что, может, его в детстве француз какой на зависть подтолкнул, а кто завидует, тот известно любви к предмету зависти не питает.
Я всё это тебе так подробно описываю, сударь мой, голубчик, что мы соседствовали ладно да дружно года два или три – уж и не помню сколько. Только дом их был на широкую ногу, редко за обед садились менее двадцати человек, а уж я с Ольгой Ивановной была привечена особо. Да ладно ли, на первое было две-три перемены, да два холодных, да два жарких, да четыре соуса и конфекты разные с кофием обязательно. А уж княгиня всем любезность окажет, никого вниманием не обнесёт.
Князь Арсен уж до чего бывал весел: как пустится в пляс с кинжалом, да с криком – вот уж потеха. Я упомянула Оленьку – девушка хорошая и со мной живёт уже шесть лет, али и поболее. И собой ничего, и Смольный закончила, и рода неплохого – Орловы, но не в свойствах Григорию Алексеевичу Орлову – они сами по себе. А уж сколько я её замуж выдать хотела – нет да нет. «Не невольте меня, тётенька, мне у вас ладно». И языки иностранные знает. Говорили, в Смольном у неё случай с покойным государем получился. Ну, да это бывало, такие времена были. А всё лучше да честнее, чем это твоё время, скажу тебе, племянничек мой, прямо.
Другим любезным соседом был граф Нойман Вольдемар. Он владел большим селом Репиховым и усадьбу устроил на иностранный лад. Был он домовитым, людей держал в строгости, и именья его доход приносили ему изрядный. Одна слабость у него была – лошади. Уж все выезды были у графа, как на подбор; и как подъедет к нам в Глебово в три цуга – что лошади, что ездовые, что гайдуки сзади – просто загляденье. Моя Оленька, как увидит, так и ахает. А я примечаю, да, не таясь, скажу: «Нет, милая моя, и не думай, граф – человек женатый и степенных правил, не вбивай себе в голову пустое». Да и супруга у графа была хорошего рода, и сын рос благонравным и воспитанным вьюношей, учился в Москве, в поместье наезжал летом. А дом вела супруга графа – имя вот запамятовала, но помню, хороша собой и умна была, всё с моей Оленькой петербургские сплетни обсуждали. Граф дела-то вёл свои отменно: и людей держал в строгости, и в хозяйство всё новое, что в журналах вычитывал, тут же применял. Хорош был хозяин граф, даром что род его какой-то непонятный – караим. Кто они такие, мне толком никто рассказать не мог, только говорили, мол, что из Крыма они, знатного рода взяты в Литву, а оттуда уж с Литовской княжной приехали в Россию.
Управляющим был у графа Палыч – важный и строгости необычайной. Люди его боялись пуще самого графа.
И ещё одного соседа упомянуть я должна, сударь ты мой. Это был чистый вельможа, всё время почти провёл за границей и с кем только ни виделся. Звался он Перфильев Николай Авраамович, и род дворянский старый из Новгорода. Служил он государям по иностранному приказу и у матушки-государыни Екатерины Алексеевны был в почёте. А в фавор не вошёл по языку своему, сам он говаривал, что кривить меня и цари не заставят. Вот ему Александр Павлович благословенный и велел сидеть в поместье в Жучках, близ Хотькова монастыря, безвыездно, а переписку и гостей – сколько он пожелает. Родитель был строгий своим двум сыновьям. Младший был воспитанный Алёша, всё больше с маменькой, а старший, Александр, был с причудами. В детстве читал он греческие истории и вообразил, что он Спартакус, бунтарь против Рима. И так и осталось это с ним, уж в летах он, а как подопьёт, так и кричит: «Оле, оле, Спартакус, вперёд!» Что всё это значит, понять невозможно. А ещё любил кулачные бои. Как где слышит, что мужики стенка на стенку, он тут как тут. А здоров был неимоверно, и уж жучковские мужики всегда всех побивали – барин Александр кулаком в ухо укладывал всех и надолго.
Граф понять не мог, что это его Александра так тянет к простым. Граф же, сам поведенья отменно учтивого, только, быв долго за границей, отвык от России и критиковал порядки государей. И нарошно одевался, как при государыне Екатерине. Бывало, придёт ко мне в гости, уж и камзол обязательно: то цвет hanneton[2 - Hanneton – цвет майского жука (фр.).], то grenouille evanouie[3 - Grenouille evanouie – цвет обмершей лягушки (фр.).], то и жену обрядит в току gorge-de-pigeon tourterelle[4 - Gorge-de-pigeon tourterelle – голубиная шейка (фр.).]! А уж пудра обязательно.
Так повелося, что соседи эти, много упомянутые, были в большой и душевной дружбе. Почти каждую субботу сходились они. У графа Перфильева, и то жженка, то наливочки, то настоечки, то зверобойчики. Граф и сам был не прочь по части горячительного, а уж этикета и политесу ему не занимать, хоть и прост и доступен был – настоящий вельможа, что сказать. А как подопьют, уж тут и в разгон. Всё больше ездили в трактир близ Хотькова монастыря. Трактир держал жид один Мосейка, но назывался он проще для понятия народа – Марком. И трактир обозвал так важно – «Галерея». Правда, выпивка там была всякое время суток, и на еду не скупился, хоть и жид.
У него приключилася вот такая история. Прямо и смех и грех, климат здесь такой или места благодатные, но только амурные истории так здесь и проносятся. А это я к тому, племянничек, что вдруг Татьяна наша, что к подруге своей неразлучной, к княгине Юлии, чуть не день, а двуколка у ворот, так вот Татьяна эта Романова, говорила я, свойственница Дашковым, и фамилия хорошая; сестрица её с супругом, тайным советником, всё в Австрии живали, так вот Татьяна эта вдруг зачастила в трактир этот к Мосейке, в «Галерею» то бишь. Ну видное ли дело. Девице вообще в трактире делать нечего, а уж из такой семьи, ну просто scandale. Уж я с ней разговаривала, князь Арсен ездил к этому Марку-Мосейке, обещал вырезать всё семейство, и княгиня Юлия приложила усилия. И всё нипочём. «Мне де никто не указ, я девица свободная, а вы все – парсуны старого века», – вот те, голубчик, и весь её сказ. Я уж до чего дошла, грех, каюсь, грех, а послала свою дворовую Палашку, она у меня разбитная, да толковая; наказала ей, мол, послужи у жида Мосейки недельку-другую, да посмотри, что там и как наша Татьяна-барышня. Только Палашка ничего толком изъяснить не могла. Всё, говорит, сидят они в отдельном кабинете (уж у него, мерзавца, и кабинеты появились), и он ей вирши иногда читает. И потом, говорит, я вашей руки поцеловать не смею. «А она что?» – «А она, барышня наша, вдруг как заплачет, в экипаж, и уехала». – «Ах он мерзавец, ах он жид поганый», – я эдак причитаю, а Палашка вдруг и говорит: «И нет вовсе, он хороший, только несчастный». Вот ты и смотри, правда, говорят, что в жидах к женскому полу колдовская сила. Но, к слову сказать, скоро закрыл он свою «Галерею». Замучили его то полисмейстеры, то акцизные. Да и отцы святые жаловались, что может он мужиков в искушенье ввести и от христианской веры отвернуть.
Сумневаюсь, но плюнул на всё это Марк-Мосейка и уехал с горя в Германию, то ли куда ещё в Европы, да нам и не больно надо. Только знаю я точно, что как кому денег надо, так мужики, да и почище народ – все к Марку. А теперь и жалеют. Вот так всё в России, племянничек, как кто хорошо стал жить – ну съедят, жить не дадут. Такой уж мы народ, даром что богатства через край, а толку чуть – вон нищих у папертей сколько!
Так бы жили, только стала я примечать, что у князей – соседей моих – как-то всё постепенно переменилось. Князь Арсен вдруг пристрастился к охоте. Как утро, так соберёт людей да конюхов, да собак – и в поля. Зайцев у нас видимо-невидимо, лисы, кабаны, и волки шастают, вот князь и гоняет их по полям. Только больше как увидит полянку какую, так сразу: «Стой!» Все уже знают: сразу шатёр разбивают, ковёр, кресло и серебряную чарочку. Посидит князь, с егерем поговорит, да и дальше до следующей остановки. Завёл моду в деревеньку Глебово мою наезжать. Присмотрел там дворовую девку Лидку, определил её (с моего согласия) играть на инструментах музыке разной, право беда. Это вроде в наши времена и не страшно больно, девка за честь должна считать, что князь к ней наезжает, но всё – не порядок.
Я князя отчитала, а он и говорит мне, что де княгиня его в строгости держит, за посиделки да гулянки в трактире у Мосейки выговаривает, вот он охотой и спасается. И воздух здоровый, и покоя больше. Может, он и прав, кто ж мужчин до конца разберёт, Бог один. А к княгине Юлии зачастил граф Нойман. Он и раньше, по дружбе, заезживал попросту, а здесь, как утро, он уж у ворот. И Юлия вся рдеет, как маков цвет. Нужно сказать, что Юлия – княгиня крепенькая, в теле, а щечки – ну как два яблочка, свежие да румяные. Однажды в Москве была она на обедне, а рядом губернатор, в те времена Сперанский. И так ему, видно, Юленька глянулась, что он не удержался, да и скажи: «Ах, сударыня, так и хочется вас ущипнуть за яблочко». И что Юлия поняла – неизвестно, только она чуть в обморок не упала и всё за груди держалась, такая-чудачка. Вот Нойман и зачастил к Икразовым, да и, видать, непросто. А узналось потом, что он просил Юлию его домогательствам уступить и с ним соединиться навек. И серьёзно это дело повёл, горячий, всё-таки крымская кровь. Перво-наперво отправил супругу свою с сыном в Италию. Сыну де изучать язык нужно, а супруге дал наказ подобрать для усадьбы Репиховской и московского дома статуи мраморные мужиков, баб, и чтоб аллегории разные были. Это не то что теперь, раз – и поехал в Европы. Он снарядил две подводы да дворни дал человек десять.
Вот он княгиню и осаждает. А по субботам (если не постныя) собираются втроём, пьют калганную, про жизнь толкуют. Граф Перфильев разные истории про дворы европейские рассказывает. Только мира в посиделках, рассказывают, стало поменьше. Как князь Арсен подопьёт, так вдруг на графа Вольдемара с кинжалом и бросается. Утром потом говорит, может, и правда, что ничего не помнит. Нойман теперь на посиделки двух гайдуков берёт, неровен час, они князя аккуратно так связывают, и в карету. Он покричит не по-нашему и затихнет.
Однажды у графа Вольдемара с княгиней Юлией вышел долгий разговор. Никто не слышал, только видели, как граф на коня вскочил, да и в своё поместье. Влетел как угорелый, Палыча верного оттолкнул, да и грохнул в грудь из ружья. Вот страсть-то была. А знаю я это, потому что к моему врачу Палыч прибежал. Слава Богу, рука у графа дрогнула, рассадил он плечо. Корпию наложили, да и в Хотьковскую, при монастыре, больничку. Через месяц уж в своё имение вернулся граф. Но стал такой задумчивый. Нет, знакомства не прервал, всех нас посещал исправно и у княгини бывал. Но сделался молчалив, чаю попьёт – и домой, а хозяйство держал в уме, не бросал, нет. Отписал супруге и сыну, чтоб возвращалися, хватит итальянцам барыш приносить. Долгие вечера беседовал с Перфильевым, всё допытывался, в чём смысл жизни. И меня об этом пытал, да что я могла объяснить, простая дворянка. По-моему выходило, что смысл жизни – когда варенье сварено вовремя и наливка вишневая не закисла. И вдруг граф Вольдемар исчез. И даже Палыч не знал, уж как мы его ни пытали. Только через пять месяцев мы узнали, что граф Нойман принял постриг в Троице-Сергиевой Лавре и стал зваться Феодосий. Вот ведь как: душа – Богу, а руки – к делу: Вольдемар навёл там в хозяйстве отменный порядок, провёл водопровод, нужники сделал особые, а то в Лавре последнее время что-то стало пованивать.
Письмо из Италии привёз ему нарочный. Новости были такие: сын поступил на службу в Ватикан к Папе и окатоличился полностью, но в довольстве большом; а супруга вернуться пока не может, так как с неё пишут парсуну, а один скульптор хочет лепить её, максимально приблизившись к неглиже. Феодосий письмо прослушал равнодушно: «Мне этого не нужно ничего». Ольга Ивановна моя проявилась полностью, её тайная любовь к графу Вольдемару сделалась явной, и стала жить она в Лавре в гостинице и каждое утро видеть отца Феодосия считала себе за благо! И ещё взяла она себе щенка из усадьбы Ноймана и с ним не расстаётся. А всем женихам по-прежнему отказывает.
Случилось и ещё одно постриженье. Через полгода в Хотьковском монастыре появилась схимонахиня Анфиса. Так постриглась княгиня Юлия. Горестно говорить про историю эту, а что делать? Жизнь! Это правда! Для Анфисы мир стал тих и спокоен, и только в дни великих церковных праздников, когда долг веры требовал её присутствия в Лавре, дни эти становились беспокойны. Анфиса в Лавре всегда первая подходила к Феодосию, целовала руку его и долго смотрела на чистое его лицо. А Феодосий глаз не поднимал.
Князь Арсен после всего произошедшего закутил. Приехали какие-то кавказцы, началась гульба, пальба. Именье, усадьба, дома и постройки, всё было в раз прокучено. Закончил Арсен красиво: на коне объезжал музыкантов и каждому с подноса ассигнации втыкал, кому в рожок, кому в барабан, кому в домру, а кому в зад, Господи прости. И ускакал. А именье было сначала под опекой, потом старший сын вёл долгую тяжбу, а под конец сгинуло.
Мы расстались с Глебовым, купили дом в Первопрестольной, угол Никитской и Поварской, рядом с домом Васильчаковых. И графу Перфильеву разрешили жить в Москве, что он и сделал с чадами и домочадцами. И постепенно были растащены мужичками и пропали наши усадьбы. Вот она, воля, которая кому нужна? Только раздор один да безобразия. И попомни, племянничек, не приведёте всё в порядок твёрдой рукой, пропадёт земля русская, как пропали и заросли лесом наши усадьбы в Абрамцеве, где случилась эта история.
А на следующий год мы с мужем ехали в Петербург, где мужу дали кресло сенатское, нужно было покупать дачу на острове или у Павловска…
Однако пришлось мне ещё раз услышать и частично свидеться с моими милыми соседями по абрамцевским местам. Одному происшествию я была свидетельницей, а другое мне рассказала, ну, не поверишь, сударь мой, кто! Да моя дворовая Палашка.
Минуло уж много лет, только Николай I, Государь наш, предпринял путешествие в Первопрестольную и в аккурат августа 15, в Успеньев день и в разговенье стоял он службу в кремлёвском храме. И мы с супругом моим присутствовали; не в первых местах, конечно, но видно всё было изрядно. А служил архимандрит Феодосий, вот каких высот достигнув, сосед мой, граф Вольдемар, вот что значит природа и энергичность! Эх, этого бы нашему российскому народу. И гляжу, в свите-то Государя, в охране его, князь Икразов. Постарел, говорят, отличился в турецкой кампании с Дибичем и вот взят лично государем. После службы князь Арсен и просит у Государя пять минут, мол, поговорить нужно очень с архимандритом. Ну, Государь, конечно, милостиво разрешил. А князь Арсен и спрашивает у Феодосия: «Узнаёшь ты меня?» – «Узнаю», – кротко так отвечает Феодосий. «И что же ты наделал, пошто меня жены лишил и всю жизнь всем перевернул?» – говорит князь. А отец Феодосий кротко так посмотрел на князя и говорит: «Ну ничего ты в жизни так и не понял. Не твоя это жена, а моя любовь, и до сих пор она в сердце моём». Прошептал он это и переложил посох свой в левую руку, панагию поправил, да вдруг как ахнет князя Арсена в ухо. Все так и замерли, только, гляжу, Государь от смеха еле держится. Оказывается, он всю эту историю знает. Ну, тут служки набежали, в общем, замяли эту историю. И хоть князь и кричал, что на дуэль вызовет, но только Государь с князем минут десять один на один говорили, и дело тем и кончилось. Да и кого вызывать-то – Архимандрита?
А уж осенью поехала я в Кузнецкий мост материю внучкам подобрать. Уж скоро выезжать им. Гляжу, новый магазин на Кузнецком, французский, и держит его какая-то мадам Планше. Зашла, ну, говорю, зовите мне мадаму, и гляжу – мадам-то – моя Палашка! Вот и давай вольные девкам своим! Ну, Палашка меня приняла хорошо, со всем отменным уважением. Слово за слово, за кофием вот что она рассказала. Как она у Мосейки-жида была в услужении по моему указу, сговорилась она с трактирной поварихой, Светланой Филипповой, что как ежели Мосейка уедет в Европы, чтобыть Светлана знать ей дала, где да что. Ну вот и дала знать, вот моя Палашка и умолила меня с вольной и бросилась аж в самый Париж. Вон где осел Мосейка! И как она без пачпорта, без подорожной через все Европы в Париж добралась, в ум не войду. Однако там-то всё и сложилось у Палашки. Мосейка очень помог, и Светлана Ивановна, она у него вроде распорядителя, а держит он большую ресторацию, хоть и название оставил российское – «Галерея». «Вот я там и обучилась и куаферу, и торговле, и дал мне Мосейка денег на этот вот магазин. Только он теперя не Мосейка, а Марк Якоб Казанов, и француз вовсе». – «Да как же ты с ним, неужто посмела грех совершить с нехристем?» – «Ах, Ваше превосходительство, матушка, и не-грех это вовсе, а амур, а уж так он мне понравился, что по сию пору снится». И Палашка-стерва чему-то засмеялась. «А уж ни за что вы не догадаетесь, милостивая сударыня, что за жена у нашего господина Марка». – «Да что мне за дело до жидовой жинки», – говорю, а самою интерес-то разбирает. «Да вот и есть дело, – смеётся нахальная мадам Палашка. – Помните Татьяну, что подругой княгини Юлии была?» – «Да как не помнить-то». – «Вот она и есть его супруга – теперича мадам Казанова». – «Ах ты, батюшки, что ж ето делается?!» – «А вот что, – говорит Палашка, – как я в трактире была, уж очень они полюбили друг друга, Мосейка ей вирши писал в её честь, помню, про зубы жемчужные да про смех серебряный, – и почему-то вздохнула мадам Планше. – Но быть-то браку нельзя. У него Кагал на дыбы встал, у нас – Лавра, аж зашлась. Вот и решили они это дело в одночасье, да не у нас, а в Европах». Ну и чудны дела твои, Господи; вот, племянничек, вам и нравы Европ ваших.
А дальше вот что ещё поведала мне мадам Планше-Палашка, но это уж, сударь ты мой, под большим секретом и только тебе я и доверяюсь, ты меня, старую, не подведи, сколько лет я это никому не рассказываю, как говорится, антр ну.
Вот что Палашка мне рассказывала, а я и записала за ней, старая дура. Всё опять про моих Абрамцевских соседей. Мосейка, то бишь, Марк Якоб теперя, вспомнил наших абрамцевских. Послал однажды письмо моим соседям, то есть графу Перфильеву лично в собственный дом на Земляном валу. И пишет, что как вы все часто его в трактире в Абрамцеве посещали и, можно сказать, первый капитал свой он с этих то загулов ваших и составил, то просит он оказать честь пожаловать к нему в гости в Париж. Что, мол, беспокойств здеся никаких у них не будет. Только и расходы, что на лошадей да дворовых, чтобыть доехать до Парижу. Граф об этом сообщил Икразову. Икразов мигом себе исхлопотал отпуск по тяжёлой болезни внутренних органов, и только беспокоились они, как уговорить графа Вольдемара, нынче архимандрита Феодосия. А беспокоились зря. Феодосий немного подумал, вздохнул чего-то, да и согласился неожиданно. Вызвал тут же служку, да и распорядился, что служб никаких в течение 30 ден не будет, уехал де отец Феодосий в пустынь одному побыть, о святом без помех бесовских размыслить. Так и оказались все троя у Мосейки-жида в Париже. Да привезли с собой, вестимо, дворни, ну как без неё? Граф Перфильев старшего сына, барина Александра, с собой взял, пусть де молодой Европы посмотрит.
Первые два дня прилично смотрели город Париж да обильно кушали в ресторации Марка Якоба, а на третий, как водится, поехали в непотребное место к весёлым девицам. Только Марк, конечно, не поехал, он свою Тусеньку (это он так теперь прозывает нашу барышню бывшую милую, Романову Татьяну) ни за что не оставит и ни на кого не променяет. А в заведении мамзели тоненькие, чёрненькие так и впились в наших гостей. Но и наши не давали упасть куражу. Поначалу всё заведение напоили «Вдовой Клико», а потом добавили всем, по российскому обычаю, пива. Ну и получился отдых на славу. Граф Перфильев сразу с мамзель Жу-жу ушли в кабинет, да там и пропали. Граф Вольдемар в номере заснул тотчас, и мамзель Зизи просто отдыхала, барин Александр заказал вино, но без девиц, а князь Арсен собрал всех остальных из заведения к себе в нумер, шампанского туда же без счёта, и с криком: «Чтоб было как у бабочек, жучков и мышек!» – велел всем раздеться и танцевать на столе.
И окончилось бы всё весело, рассказывает Палашка дальше, коли бы вдруг князь Арсен не отчудил: открыл окно (на втором этаже нумер был), да и нет, не выпрыгнул, а стал мочиться на улицу. И попал на господина француза натурально. Ну, у нас в России это бы ничего, ну князь помочился на прохожего, а здесь нет, матушка, здесь сразу они делают скандал. Господин в заведении устроил шум, только барин Александр его слушал-слушал, да как даст в ухо. Ну, конечно, наповал. Тут мадам заволновалась, у нас, мол, заведение приличное. Потом пришла полиция. А барин и их уложил в два раза. В общем, еле гости нашего Мосейки уехали, правда, граф Николай Авраамович так Жу-жу от себя и не отпускает. Прибыли в ресторацию к Марку Якобу и продолжают веселье потихоньку. Только чуть все очень плохо не кончилось.
Князь Арсен, шампанского с пивом совсем напившись, вдруг как закричит: «Эй, Мосейка, жидовская морда, ещё вустриц!» А Марк аж побелел весь и говорит: «Ты, князь, не забывайся, здесь тебе не Россия». А Арсен ему ещё, кто, мол, нашего Христа-спасителя распял. Словом, Марк так спокойно и говорит: «Я прошу Вас, князь, стреляться. Вы оружие выбираете, а Булонский лес весь к нашим услугам». Ну, утром всё это князю повторили, он раскипятился, как это так, он с жидом некрещёным дуэлями заниматься будет, над ним весь полк со смеху умрёт. Ну и Вольдемар с Николаем Авраамычем их помирить пытаются. Куда там! В общем, сказали Арсену-князю, что во Франции это, мол, не зазорно, все, мол, здеся равны, а как ежели откажешься, то в газетах пропечатают, позору уж точно не оберёшься.
И оказались наши голубчики в Булонском лесу! Весна. Птички. Жучки. Природа. А Марк приехал в кабриолете, весь в чёрном, в цилиндре и с двумя людьми с лопатами. «А это кто такие?» – спрашивает граф Вольдемар. – «А это мои работники, Соломон да Исаак, они и закопают». Забеспокоились гости наши. «Кого это закопают?» – «Да князя Арсена», – спокойно так Мосейка этот им и отвечает. «А ежели наоборот?» – «А этого просто не может быть», – говорит Мосейка и делает знак этим людям. Они вверх луидор подбрасывают, а Мосейка его с ходу в воздухе и сшибает. Ну и дела! Граф Вольдемар уж пытался финансовый вопрос обсудить, что, мол, может луидорами порешим дело, но нет. В общем, стрельнул князь Арсен первый и попал аккурат в цилиндр. А Марк Якоб целит ему, князю, в лоб. И рука, как стальная, не шевелится. «У Вас, – говорит, – князь, прядь волос слева под ухом растрепалась. Так я Вам эту прядь сейчас поправлю». И выстрелил, а пряди как и не бывало. Срезал напрочь. Ну уж тут все мировую потребовали, и все поехали в ресторацию к Марку. Ресторацию закрыли и целые сутки гуляли как сумасшедшие, Марк-Мосейка с князем пять раз пили мировую и плясали какой-то жидовский танец на столах. (Вот уж, воистину, вертеп разврата Париж этот, племянничек, ну виданное ли дело, танцы на столах в ресторациях производить.)
А через сутки дворовые погрузили господ в экипажи, да и отбыли в Россию наши гости. До Варшавы все спали мертвецки, а опосля Варшавы стали приходить в себя, в Минске уже граф Николай всё искал Жу-жу, а к Москве ближе Вольдемар вдруг пересел в экипаж, что его ждал, да и был таков. Снова стал отцом Феодосием. А барин Александр всё повторял при случае: «Нет, не держат удар эти французы».
Так и закончилось это путешествие по Европам соседей моих любезных.
А уж от свояка узнала я, что воспитанница моя, можно сказать, Ольга Ивановна тоже отчудила. Вдруг гуляла она близ Лавры с собакой своей, а кобель возьми да на генерала и залай. Уж Ольга Ивановна по своей деликатности извинялась, извинялась, да замуж за него и вышла. Сказывают, живёт с генералом в Париже, а пёс старый, так она для него карету специальную изготовила. И иногда сидит с ним и шепчет ему чего-то, всё, видно, Вольдемара не может забыть.
А мы другое лето в Павловске домик построили: и от государя недалеко, и от города – близко. Только плохо земля родит здесь, уж такого вишнёвого варенья, что в Глебове я варивала, здесь, скажу тебе, мой государь-племянник, не сваришь, уж это точно!
* * *
На этом обрываются записки неизвестной дамы этих забытых, но милых нашему сердцу веков.
Вдругорядь, гуляя по набережным Сены, где-то в районе Ситэ, увидел я ресторан со странным названием «Галерея». И вспомнил, что вот только что читал про этого Мосейку и его трактир в Абрамцеве в далёкой России. По-английски я изъясняюсь посредственно, ну а мэтр ресторана – уж совсем хорошо. Он и рассказал мне, что да – ресторан принадлежит уже более ста пятидесяти лет известной во Франции фамилии евреев-меценатов. Впрочем, тонко улыбнулся мэтр, они не евреи – они французы. Мы здесь все – французы. И подтвердил, что фамилия вышла из России приблизительно в 1830-1840-х годах. И владеют сейчас рестораном два брата – Александр и Филлип, а мать у них русская.
Вот такая история.
Несколько лет тому назад я получил вид на жительство во Франции и доживаю здесь свой век. Милые
моему сердцу люди и дела интересные остались в далёкой и, кажется мне, теперь навсегда далёкой России. А доживать уж придётся мне, видно, здесь.
Но однажды решил съездить я в Россию. Зачем? Почему? Однако неизъяснимое желание увлекло меня целиком, и вот я уже вторую неделю брожу по дорогим мне переулкам и улицам Москвы. И вдруг мне захотелось поехать в Абрамцево. Так живо вспомнил я записки этой неизвестной мне дамы, что уже на следующий день оказался на перроне станции «Радонеж», что и есть в теперешнем понятии «Абрамцево». Я пошёл в Глебово и, к своему удивлению, довольно скоро нашёл фундамент барского дома да ровненькую липовую аллею. Роскошные когда-то пруды теперь все заросли. И местные жители мне охотно подтвердили, что да, стоял здесь красивый барский дом. В Репихове ничего не нашлось, кроме, пожалуй, каменной полуразвалившейся фермы, где понуро стояли десятка три коров. Местные мне рассказали, что ферма эта построена была каким-то барином, он и жил здесь. «А что коровы такие грязные да ферма в жутком состоянии?» – спросил я. «Да кто его знает?» – извечный российский равнодушный ответ. А в Жучках и собственно в Абрамцеве я ничего не нашёл.
Поздно вечером тихой улицей Жуковского шёл я к перрону, и показалось, что меня окружают те бывшие персонажи этой абрамцевской истории. Что скачет по полям потерявший жену князь Арсен, истекает кровью не нашедший любовь свою граф Вольдемар, в отчаянии Юлия; и Ольга Ивановна всё взглядывает на дорогу – не подъедет ли цугом упряжка графа Ноймана. А навстречу мне в кафтане цвета обмершей лягушки времён Екатерины Великой идёт медленно вельможа тех славных времён – граф Перфильев. Вот ведь какое дело.
Секретные операции
(1938–1943 гг.)
Шёл 1938 год. Страна набирала обороты экономического и политического роста. Жить становилось с каждым годом и радостнее и веселее, как правильно говорил Вождь. Чувствовался общий творческий подъём всего советского общества. Чувствовался он и в стрелковом тире на Лубянке, под клубом НКВД, где трое друзей отстреливали новые французские и бельгийские пистолеты. Знать оружие страны, которую ты курируешь, – непреложная задача каждого сотрудника ИНО НКВД. Попасть в ИНО (иностранный отдел) – полдела, уцелеть там – тоже полдела. Главное – выполнить задачу, а это ой как непросто! Вот и парились с утра до ночи наши трое друзей, то язык, то оружие, то допросы, то изучение обычаев, тонкостей местности, городов, сёл. Вот, для примера, во Франции кто должен входить первым в ресторан – господин или дама? При знакомствах, опять же во Франции, должен ли мужчина целовать руку женщине? О чём ни в коем случае нельзя говорить за обеденным столом в гостях? И тьма других тонкостей и нюансов, от которых у наших друзей пухли головы и вяли уши.
Пора, кстати, их представить. Майор Госбезопасности второго ранга Перфильев Николай Авраамович, капитан Нойман Вольдемар Вольдемарович и старший лейтенант Икразов Арсен Александрович.
Естественно, по всем данным и негласным информациям наши герои характеризовались только положительно. Перфильев был в Органах ещё с гражданской, мальчишкой провёл в Польше ряд дерзких операций, соблазнил и тем самым полностью обезвредил польскую шпионку Ванду, которая ещё в 1920-е годы имела подходы к самому Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому.
Нойман долгие годы работал в Литовском подполье, выдавал себя за скорняка-караима, ворочал большими деньгами, которые все сложным путём через Финляндию передал Республике Советов. Преданности безграничной. По ходу операции нужно было себе сделать обрезание. И сделал, выпив стакан спирта. За этот мужественный поступок был награждён именным браунингом с дарственной надписью «За дерзость. Наркомвоенмор Троцкий». Затем, конечно, браунинг, как полученный от злостного врага трудового народа, был сдан.
Арсен Икразов – помоложе, комсомольского призыва, проявил себя наилучшим образом в общественной работе наркомата, выявил ряд перебежчиков за рубеж (например, нашумевшее дело нэпмана Марка К., который вплавь думал добраться до Франции. Проглотил шесть бриллиантов общим весом в 19,8 карата. Всё пришлось вернуть через клизму при аресте). Аттестуется самым наилучшим образом, записан в резерв на зам. нач. отдела.
И личная жизнь наших друзей не вызывает сомнений. Крепкие, здоровые советские семьи. Да, живут пока в общежитии НКВД в Мытищах. Да, Юленька Икразова иногда на общей кухне и поворчит, молоденькая ещё, но мужья все хорошие, в меру пьющие; а когда в воскресенье едут в Серебряный бор, да с патефоном, да под Утёсова с Лещенко, да танцы в прижимку – ну отдых на славу получается. В общем, живи да радуйся. Вот с такими радушными настроениями наши герои и шли в летний день 1938-го года по шестому этажу Наркомата внутренних дел к начальнику – тихому, спокойному выдвиженцу из ЦК Швецу Василию Евгеньевичу.
Начальник не стал темнить, как в 1937-м чёрном году было принято, вызвал всех троих, всем троим обрисовал международную обстановку и дал чёткую задачу. Задание было правительственное, как сказал Василий Евгеньевич, правительственнее не бывает. Но вначале поговорил с ребятами по-французски. Остался, видно, доволен. Перекинулся немного по-немецки. Ребята не подкачали. «Не зря хлеб Родины едите, хлопцы», – и велел достать из сейфа коньяк, а чай и лимоны принёс секретарь Фельштинский.
Первую поднял сам начальник: «Ну, быть добру», – его любимый тост. После и дал задачу. Тройка направляется в Париж, где находится и активно работает сын Троцкого-иуды, Седов. По агентурным данным, в 1939-1940-х годах к нему должен приехать отец, Лев Давидович Бронштейн-Троцкий. Он уже давно пролетарским судом приговорён к высшей мере. Этот приговор и поручается исполнить этой тройке. Детали, легенды, документы и прочие технические весьма сложные и тонкие подробности были отработаны за одну неделю, и наши друзья направились в Париж.
Семьи были спокойны: все уехали на задание по ловле японских браконьеров в Охотском море. Кстати, вот забота! Василий Евгеньевич особо отметил, что о семьях, в случае беды, не беспокоиться, они будут обеспечены до конца дней по нормам генералов Наркомата. Тройка весело переглянулась, это уж очень здорово, пайки у генералов были шикарные, это все знали. Но приоткроем один секрет: в биографии наших героев был один существенный изъян, но он-то и сработал в их пользу. Их происхождение было отнюдь не пролетарское. Икразов – из семьи осетинских князей, Перфильев и Нойман – потомственные графья в нескольких поколениях. «Вот таких и надо», – сказал САМ, утверждая на эту операцию нашу тройку. «А Икразовых семью я припоминаю, да, были такие князьки, шесть баранов да осёл; в Осетии каждый третий – кназ», – усмехнулся Сталин. И утвердил состав. «А их дворянство ещё и сыграет на них», – прозорливо, как всегда, заметил Иосиф Виссарионович.
Вот таким образом Икразов через Турцию – как беженец и офицер белой армии, Перфильев в лоб через Польшу (этот регион он хорошо знал), а Нойман через Аргентину, Канаду и Англию встретились под осень 1938 года в Париже, на перроне Гар дю Нор (Северный вокзал).
Начиналась легализация. Время, час и минуты встречи на вокзале говорили как за дисциплину и профессионализм троицы, так и за то, что операция на самом деле была подготовлена на высшем уровне.
Конечно, сразу начались проблемы, свойственные всем вновь прибывшим и устраивающимся в новой стране. (Да и не следует забывать, что, хотя и средства на операцию были выделены немалые, но Швец, человек, очевидно, хозяйственный, сказал перед отъездом: «Ребята, Республика даёт большие деньги, но это не значит, что на баб да коньяк их потратить нужно. Берегите валюту.)
Но вот всё утряслось, а место, которое сняли под жильё, оказалось очень подходящее для операции. Седов, сын Троцкого, жил неподалеку. Нужно было легализоваться, сколько ждать «клиента», никто не знал. Лучше и быстрее всех устроился Перфильев, нынче снова граф Перфильев. Он уже и знакомых по маменьке обнаружил. Графа выручила его представительность, он стал служить швейцаром в русском ночном ресторанчике. В кафтане, меховой бобровой шапке и золотом вышитых сапогах смотрелся он импозантно и получал немалые чаевые. Друзья, в свободное время проходя мимо, тихонько спрашивали: «Валюту сдаёте, товарищ комиссар II ранга?» На что в ответ получали тихие матерки.
«Князь» Икразов устроился официантом в русском ресторане Корнилова, где аристократические фамилии и другие знатные уважали русский курник, драгомиров-ский форшмак и блины с икрой. А капитан, «граф» Нойман, стал заведовать уборной очень модного в довоенном Париже русского кабачка. Ему валюта шла особенно хорошо, как только посетители узнавали, что полотенце им подаёт сам граф.
Шифровки в Центр шли обнадёживающие, всё было готово к началу операции. Но время шло, а «клиента» не было.
Чтобы не расхолаживать боевую группу, старший Перфильев время от времени совершал с ними выезды в Булонский лес, где вели стрельбы по мишеням и выпивали по маленькой. Время шло.
А 10 мая 1939 года всё перевернулось в тихой буржуазной Франции. Немцы вступили в Париж. Для тройки наступили тяжёлые, непонятные дни. Связь потеряна. «Клиента» нет. Указаний нет. Уехать, покинуть пост, не выполнив задания, – получить пулю. И решили пока работать, как и раньше. Кафе, рестораны и туалеты работали, несмотря на военное положение.
Все неожиданно изменилось в 1943 году, когда к Перфильеву, который открывал дверь очередным господам, подошёл невзрачный человек в сереньком потёртом пиджаке и, дав франк на чай, пригласил вечером на беседу в Булонский лес. Лёжа на траве, он объяснил ситуацию. Страна – имел он в виду СССР – в кровавой войне. И задание тройка получает боевое – уничтожить главнокомандующего Германии, то есть Гитлера. На все вопросы и удивления ответа невзрачный человек не дал. Сказал только, что задание боевое, а как разработать операцию и добиться успеха даже ценой жизни – подчеркнул он, – это уж их забота, особенно руководителя группы. «Пока стоял швейцаром, полковника получил», – засмеялся человечек. «Ну, пока, выполняйте. Вот вам все документы, и уж, так и быть, дам вам наводку. Ищите к нему подход через баб». И исчез.
Команда не реализовавших себя террористов быстро собралась и с новыми документами рванула в Берлин, только неделю посидели, обновляя язык, который и без того был в работе в связи с присутствием немецкого ограниченного контингента в чудном, но уже, увы, далёком теперь Париже.
И повезло сразу. Как – это и сейчас раскрывать нельзя, техника в разведке – святое, но вот познакомился Икразов (теперь Ганс – молодой фронтовик в отпуске) с фрау Луизой, а она оказалась подружкой Евы Браун, давнишней секретарши личного фотографа фюрера. И как-то получилось так, что стали случайно встречаться в разных культурных местах боевой фронтовик Ганс (Арсен Икразов) и Ева. Встречи переросли в известные молодым людям увлекательные отношения, которые Ева скрывала крайне тщательно. Домик в зелёном пригороде Берлина был мал и незаметен, а Арсен отдавал Еве всё накопленное за несколько лет воздержания на нелегалке в Париже и добавлял к этому свой осетинский темперамент, о чём Ева не догадывалась, но довольна была сверх меры. Отчёты Арсен делал группе регулярно, и двое оставшихся пока не у дел бойцов стонали и плакали от зависти. Плакала от зависти и подруга Евы – Трудель, ей Ева рассказывала такое…
А разрешилось всё вот таким образом. Арсен уже осторожно подвёл своих друзей к Еве, якобы как камарадов-фронтовиков, хлебнувших морозу под Калининым и Ржевом и только-только приходящих в себя. Уже вроде и намёки стали появляться, что неплохо бы и подруг пригласить, как однажды, после очередной страстной встречи Евы и Ганса, за вечерним коньяком с кофием в домик неожиданно вошёл, открыв дверь своим ключом, господин невысокого роста с косой чёлкой и усиками. Арсен от удивления сразу и не узнал фюрера. И действовать-то нужно было сразу, ну бутылкой по голове, например, но Ганс-фронтовик натурально растерялся. Фюрер же, хоть и выразил вначале изумление, но владеть собой умел, и начал фрейлен Еве делать различного рода упрёки.
Упрёки были в основном личного, интимного даже характера, и наш Ганс несколько раз порывался уйти, прося разрешения у «моего фюрера». Фюрер Ганса не отпускал, а всё больше расходился, уже и пощёчину залепил Еве, а когда она разбила вазочку, фюрер вдруг сел на пуфик и… зарыдал. Ева высказала всё: она уже десять лет без мужчины, он её кормит «завтраками», ничего не может, и… разбила ещё одну вазочку. Адольфу сделалось плохо, и Арсен, к своему удивлению, налил ему вдруг стакан коньяка и дал выпить сразу: «Давай, камарад, легче станет, не слушай, мол, вздорную бабу». Второй стакан они уже пили вместе, а вторую бутылку им наливала Ева, всхлипывая и подавая эрзац-печенье. Ганс подробно рассказывал про бои под Ржевом, Адольф всхлипывал, Арсен молил Бога, чтобы пришли ребята. Как назло, ребята не шли, но зато Адольф попросил шампанского (Ева из запасов быстро принесла французское), а после впал в полную невменяемость и потребовал показать, на что способен немецкий солдат-фронтовик (с Евой). Арсен пытался было обратить всё в шутку, но фюрер был неумолим; за окном на самом деле стояла охрана, а умирать Арсену вдруг расхотелось; ну и пришлось показать, на что способен немецкий старый солдат-окопник. Демонстрация эта возбудила пьяного фюрера донельзя; он потребовал поездки в пивную с сосисками. «А можно фронтовых, окопных друзей?» – спросил Арсен. «Не можно, а нужно, и вперёд». А Еве сказал: «Крошка, позови Труд ель, тебя будет мало».
Вся компания рванула на «Майбахе» в пивную, где уже никого не было, зато пиво было не эрзац и сосиски – зальцбургские, с мясом. Туда же охрана привела рыжую длинную девицу Трудель и двоих довольно здорово помятых дружков Арсена: они думали, что их берут, и оказывали серьёзное сопротивление. (Бланш под глазом у Ники и выбитый зуб у Вальтера – так звали теперь полковника Перфильева и капитана Ноймана.)
Пиво, вкупе с коньяком и шампанским, оказало сильнейшее действие на всю компанию. Охрана была удалена, и пивная до трёх часов утра гудела под разгульным напором «фронтовиков», Евы, Трудель и фюрера, который как их главнокомандующий и глава государства приказал звать его Адди. В четыре часа утра вся компания поехала в гостиницу «Адлон», из которой со второго этажа все уже были выселены, и тут-то разгул принял необратимые формы.
Снова появился коньяк (Франция), портвейн (Португалия), водка с малиной (Эльзас), Хванчкара (СССР). Эта ужасная смесь привела всех в буйный экстаз, тем более что Адди, сам мало участвовавший в интимном процессе, требовал от «фронтовиков» невозможного. «Фронтовики» невозможное давали. Время от времени долг брал верх, и то Арсен, то Нойман шептали: «Николай, глуши гада!» «Ще рано», – цедил Николай, не отрываясь от Трудель и мыча от напряжения. В апогее вечера Ники, не разобрав в полумраке, перекинулся на Фюрера. Адди визжал: «Куда смотрит охрана!». И хохотал.
Первым в два часа дня открыл глаза Перфильев. Один глаз, впрочем, заплыл, но зато другой увидел следующую мутную картину: на подушке рядом с его головой лежала тощая задница Трудель, а голова её покоилась внизу поросшего чёрным мхом живота Ганса, а Ева лежала в обнимку с «Вальтером», так теперь называли капитана Ноймана, обнимая его ноги. Все были натурально голые, но на одной ноге своей огромный Перфильев увидел розовые трусики Евы. Он вспомнил, что в них он вместе с Адди отплясывал канкан, на рояле играли Ева и Арсен, оба голые. Перфильев помнил, что Адди всё время кричал ему: «Давай поцелуемся». Дух в номере был мерзкий, и Перфильев бросился в туалет. В нём, обняв унитаз и чему-то улыбаясь во сне, в семейных трусах уютно спал Фюрер Великой Германской Империи.
И совершил бы тут Перфильев свой подвиг, но неожиданно спиной почувствовал присутствие постороннего. Посторонний, одетый в тёмные жилет и бриджи, с моноклем, спокойно приказал охране умыть и одеть фюрера и прошёл в залу. Тихо сказал: «Прошу построиться». Ганс, Ники и Вольдемар, как есть голые, построились на ковре у рояля. Девушек уже не было. «Давить его сразу», – бормотнул Нойман чуть слышно. Но не пришлось. В номер бодро вошел фюрер, свежий как огурчик, только царапина на щеке, когда он дрался с Евой, осталась. «Оставь их, Генрих. Солдаты имеют право на отдых и небольшие шалости. Я это помню по четырнадцатому году, ты ведь на фронте не был, тебе не понять. Всем выдать по немецкому кресту III степени и сегодня, сейчас, на фронт. Дайте им мой “Майбах”, пусть с ветерком, сейчас нам каждый солдат там дорог». Потом подошёл к Арсену и тихонько сказал ему: «Попадёшь в плен, скажи Иосифу, ну и кашу мы с ним заварили. Кто ожидал? А теперь в бой». Генриху сказал: «Оставь их. Никто, могу спорить, не поверит их рассказам». Договорились, что в мае 1945 года – в «Адлоне», снова.
А ребята, не успев как следует одеться, уже мчались в «Майбахе» к польской границе. До линии фронта все молчали, фронт перешли легко и уже через два дня были в Наркомате. Все понимали, что говорить нужно только правду и всю правду, из троих кто-нибудь да заложит. И наказание знали – всем светит вышка. Но слушать их никто не стал, а через неделю всех переодели в новую, первого срока форму и отвезли в Кремль.
В кабинете у товарища Сталина был Нарком внудел Л.П. Берия. Ребята попрощались друг с другом и шагнули в кабинет. Докладывал Перфильев, Сталин не перебивал, ходил вдоль стены по ковру, посасывал трубку. Попросил подробнее о ночи в «Адлоне», слушая, взглянул на Берию и неожиданно весело рассмеялся: «Смотри, Лаврентий, могут же большевики, если захотят, а?»
Доклад был закончен, но ещё целый час Сталин уточнял мельчайшие детали этого дикого случая. На требование рассказать подробнее, как дело было с Евой, Арсен потупился, вздохнул и сказал: «По самые помидоры, товарищ Сталин».
«Ладно, Лаврентий, отправляй ребят на фронт. Наградим их медалью “За отвагу”. И чтобы в мае 1945 года были в Берлине, мужчины должны держать своё слово».
Когда троица вышла из кабинета, там состоялся короткий диалог. Берия сказал:
– И всё же, батоно, я считаю, они должны быть изолированы.
– Брось, Лаврентий, спорим, ни один нормальный человек не поверит, ни один.
Война закончилась, как мы знаем, в мае 1945 года. Все наши участники событий закончили её полковниками и вышли в запас, получив по 1 га земли в месте, где была станция «55 км» по Ярославской железной дороге. Там и построились. Там и живут сейчас, уже глубокие старики. Их все в генеральском посёлке считают немного чокнутыми: ну кто поверит их рассказам?..
Рассказывая, они волновались от обиды, что никто не верит, плакали, а Нойман начинал говорить с сыном по-немецки.
Жёны их потихоньку обращались к врачам, но эскулапы считали форму не опасной, но неизлечимой. Да и возраст уже.
Никто им не верил.
Три рассказа для непьющих
1. Заседание политбюро
Вечер, кажется, удался. Компания была своя, годами сложившаяся, в меру весёлая, в меру пьющая. Ну, в общем, всё как у всех. И августовский вечер 2001 года в Абрамцеве на даче у ведущего оператора одной частной, но весьма известной телекомпании России, Арсена Александровича Икразова, набирал обороты. Застолье становилось шумным, но пока нити управления столом и людьми хозяин дачи Арсен не терял. Его несло всегда после третьей, особенно если, как сейчас, например, после второй он «полирнул» содержимое желудка портвешком, да не просто, а из Португалии, «Порто», значит, потом немного добавил пивка, и к третьей кристалловской речь уже была бесперебойная и отличалась лёгкостью необычайной.
А уж если Арсентьич (так любовно звали его друзья) выступал, да ещё и был в ударе, да ещё и впереди спиртного виделось немерено, и знал он, что ещё и у гаража имеется бутылка, резерв, так сказать, Главного командования – мытищинская сорокоградусная «Золотой снопок» – то уж остановить его никакой возможности просто не предвиделось. Да и кому? Бойцов-соперников достойных-то и не было. Лёха – седой молчун, профессор Перфильев Николай Абрамович – конечно, боец, но пока Арсен в форме, ему делать нечего. Нойман – слушатель, а Марк тоже в застолье опасен, но он, во-первых, не любит хамства, а во-вторых, мало пьёт – тоже не боец.
Дамы не в счёт. Поэтому вечер набирал обороты. И хорошие. Уже прошли четыре-пять кристалловских, уже хозяйка, гостеприимная Юлия Ивановна, толкала Арсена и со словами: «Арсен, побереги себя!» – сама активно принимала заморские вина и настоечки домашние, коими славилась в округе и у дачных специалистов по делам горячительным.
После пятой, да и с пивом, Арсен прервал на минутку беспрерывный спич обо всём и всех и вышел. «Ссать пошёл», – меланхолично отметил Лёха, друг Арсена с давнишних пор. И был прав. Арсен проделывал эту операцию с некоторой даже долей элегантности, но не у крыльца на сей раз, на что ему часто указывали гости и особенно дамы, а в некоем отдалении, у прекрасной пушистой разлапистой среднерусской ели, от которой и шла узенькая тропочка в чащобу, где находились и умывальник, и душ, и другие некие хозяйственные и выгребные приспособления, которые все в этом рассказе нам без надобности. А отметить необходимо то, что тропка эта прямо выводила гуляющего сквозь лесок к калитке, а уж от калитки и до платформы – рукой подать. Всё, в общем, чрезвычайно даже удобно.
Ну, Арсен, естественно, писал у ели и мельком, уже сквозь некий хмельной туман с определённой долей гордости оглядывал свои земельные владения, которые по закону Думы нашей уже вроде бы переходили в собственность владельца. Как вдруг… Вот-вот, читатель, всё так и начинается – «как вдруг», увидел Арсен на тропке двух человек. Вечерело, сидели уже с четырёх часов дня, и в эдаком полусумраке, полухмеле, полудурмане увидел Арсен всё-таки явственно двух военных в фуражках с синими околышами, с ремнями, ромбами в петлицах, с кобурами. «Что за чёрт мне мерещится, как из фильмов сороковых годов, нет, надо больше не пить!» – пронеслось в голове у Арсена. А военные-то подошли, взяли под козырёк и так очень вежливо доложили, что они за ним, что заседание начинается через один час двадцать минут, что по осевой и со спецсигналом они успеют.
– Какое заседание, какой спецсигнал? Да что же это? – не успел быстро сообразить мутной от выпитого головой Арсен, как был вежливо, но крепко взят под локти, быстро проведён по тропке через калитку на дорогу, где стояла, блистая свежим лаком, чёрная «Эмка» с неподвижным водителем.
– Э, погодите, куда, да я… да мне… – пытался дискутировать Арсен, но сопровождающие как-то ловко вытерли ему платком рот, дали нашатыря крепчайшего разлива и вдобавок побрызгали «Красной Москвой», незаменимым и славным мужским (равно как и женским) одеколоном сороковых годов уже, увы, прошлого столетия. И пока Арсен Александрович с трудом, как он сам любит выражаться, «въезжал в ситуацию», машина лихо влетела в Боровицкие ворота Кремля и остановилась у уголка. «Где я?» – замирая, шептал себе Арсен. Но соображать было некогда, скоро он был доставлен по красным ковровым дорожкам на второй этаж. Оказался Арсен в большом, но не огромном, дубом обшитом кабинете, где за длинным столом сидели двенадцать-пятнадцать человек, не молодых, но и не старых, так, в среднем возрасте людей, и во главе в торце сидел И.В. Сталин.
Икразов даже не обмер, не лишился чувств. Некая закалка и тренировка чувств на телевидении давала возможность в обморок не падать. Он просто ущипнул себя, потом уколол чем-то, дёрнул за ус и даже применил экстраприём – зажал яйцо – ничего не изменилось. Правда, на эти его ужимки Председатель собрания Сталин сказал спокойно и ровно: «Ну вот, последний, теперь все в сборе; как, начнём работу, товарищи?»
– Да, да, – дружно закивали все, и Иосиф Виссарионович подытожил:
– Итак, плановое заседание Политбюро считаю открытым. Повестка дня у вас имеется. По повестке будут замечания?
– Нет, нет, – дружно снова произнёсли присутствующие, а Арсен совершенно неожиданно для себя какой-то фистулой тоже произнёс «нет». Каганович, сидевший рядом, быстро и строго взглянул на Арсена. Икразов перестал понимать что-либо вообще. Его бросало то в пот, то в холод, сердце колотилось со страшной силой. Председатель объявил: «Итак, по первому вопросу: итоги выполнения плана оборонной промышленности и перспективы на 1941 год – кто у нас? А, нарком Ванников. Прошу».
Нарком Ванников коротко, чётко и ясно доложил, сколько всего наработано: танков, пуль, гильз, снарядов. Чего не хватает: бензина, керосина, сапог, автомобильного транспорта, авиации и ещё очень многого. Немного спорили. Арсен почти не соображал, но сидел прямо, за стул держался двумя руками. Каганович, как мы уже говорили, сидевший рядом, бросил записку: «Арсен, выпей боржома, тянет от тебя сивухой с портвейном на всё Политбюро».
«Боже, откуда он меня знает, Боже, что это всё значит?» – думал Арсен уже в каком-то даже отчаянии. Но боржома выпил. А речь, тем не менее, шла о новых наработках в оборонной промышленности. Спор зашёл о каких-то ракетах, которые бьют по площадям очень эффективно, как заметил Ванников.
Но тут же вмешались Ворошилов и маршал Кулик. Они в два счета доказали, что наши 45 мм, 70 мм и гаубицы не чета этим «ракеткам».
– Помнишь, товарищ Сталин, как под Царицыным мы из пушки в избу ударили. И где изба – от бабки только одна нога да кофта нашлась. Га-га-га, – загоготали Ворошилов, Кулик да ещё кто-то. – А тут – по площадям!
– Да. Это преждевременно, – резюмировал Сталин. – А кто это у нас разрабатывает?
– Мой зам. наркома по новым видам вооружений и технологиям Перфильев Николай Абрамович, – ответил Ванников.
– И сколько денег уже потратили?
– Уже за миллион рублей, товарищ Сталин, – ответил Ванников. Стало тихо, но вдруг в этой тишине раздался налитый какой-то непонятной злобой голос Кагановича.
– Да это форменное вредительство! Да миллион, да по площадям! У нас угля не хватает, рельса со времен Николашки, а здесь миллион – на ветер.
Возникло молчание, и вдруг сухой чёткий голос Молотова, немного заикаясь, произнёс:
– Я предлагаю за вредительство зам. наркома, как его… Перфильева арестовать и расстрелять. А тему закрыть.
– Пожалуй, но комиссию по проверке создайте, вдруг потом что-нибудь путное получится. Как? – сказал Сталин. Все дружно заулыбались.
«Как, как… – в голове У Арсена помутилось. – Я же с ним только что пил. Это что, его, Николая Абрамовича, а… да как же…» – бессвязно неслись мысли, даже нет, обрывки. А в бок толкал Каганович: «Ты что, Икразов, сегодня белены объелся, голосуй, видишь, тебя одного ждут».
– Да как же?
– Да ты что, мать твою! – прошипел Каганович, и Арсен приподнял руку.
– Как, его расстреляют?.. – пробормотал он.
– Как, как, в затылок, вот как, – засмеялся Каганович. – Ты сегодня, я вижу, с большого бодуна, ничего не соображаешь, молодец, – и Каганович хлопнул рукой Арсена по спине. Заседание продолжалось.
Второй вопрос был об автомобильной промышленности. Докладывал почему-то Микоян. Он уныло перечислил количество шлангов, шин, радиаторов и тормозных колодок, выпущенных промышленностью. И более активно рассказал о том, чего не хватало. Оказалось, не хватало всего.
– Хорошо, а скажи, Анастас, когда мы выпустим свои пиккарды? Я вот всё езжу на американском, стыдно, понэмаешь, а? – Сталин по-доброму улыбнулся.
– Не скоро, товарищ Сталин, году в 1945–1946, дай Бог.
– А кто у нас на автомобильном заводе этим ведает, а?
– Директор Нойман работает над отечественным автомобилем, – ответил Микоян.
– И как?
– Пока идут наработки, – вяло произнёс Микоян. – Корпус для него строим на шоссе Энтузиастов.
– Можно справочку? – раздался вдруг голос, и сидящий напротив Арсена лысый человек в пенсне сказал:
– Директор завода Нойман окончил автомеханический институт, был в командировке в Германии на заводе «Порше» и на одногодичной стажировке в Америке на заводах Форда.
– И что, после всего этого не может наш автомобиль сделать? – опять взвизгнул Каганович.
– Я предлагаю, – сказал спокойно Молотов, – за активный саботаж в автомобильной промышленности арестовать и расстрелять.
– Кто «за»?
«Господи, что же происходит? Володьку! Я же с ним сколько пил, я зимой ночевал у него, Господи, да что это?..»
Но Арсена уже жёстко толкал в бок Каганович.
– Арсен, опять заснул?
Арсен поднял дрожащую руку, по спине струился пот.
– Так, переходим к следующему вопросу. Итоги рыбной промышленности. Опять ты, Анастас. Ну давай короче, пожалуйста.
Анастас коротко прочёл сколько, каких и когда консервов выпущено, какая рыба и где продаётся.
– Ну а икра? – перебил его вдруг Хрущёв. – Вот у народа, например, есть икра красная, скажем, или чёрная?
– Эк куда хватил! – бормотнул Каганович.
– Да нет, Лазарь, не хватил, – услышал Хрущёв. – А о народе надо больше думать. Ближе к народу надо, ближе.
– Не ругайтесь, не ругайтесь, ребята. Ну так как? – спросил Сталин, улыбаясь. – Есть у народа икра?
– Нету, пока нет ещё, товарищ Сталин.
– Я предлагаю, – сказал Сталин, и глаза у него вдруг пожелтели, – за халатное отношение к своим обязанностям наркома рыбной промышленности, как его… Дергалёва Марка Яковлевича арестовать, ну и дать, скажем, лет пятнадцать. Пусть потрудится на свежем воздухе!
– Можно справочку? – произнёс опять лысый человек в пенсне. – Нарком рыбной промышленности давно проходит у нас как морально неустойчивый и даже, прямо говоря, неразборчивый. Но это не всё. Его родственники – дочь – находится и проживает в Париже.
– Что по линии разведки? – спросил кто-то.
– Да нет, – досадливо ответил лысый. – Она там замужем за французом.
– Так как, товарищи? – спросил Сталин.
– Без ареста, – загалдели все разом, – расстрелять сразу, чтобы всем неповадно было. Ишь, во Франции дочь живёт! – шипели они со злостью, хотя нотки зависти и были заметны.
Теперь Арсен уже горел, как в огне. Он облизал сухие губы. Горло саднило, жгло в желудке. Голова же вдруг стала свежая и ясная.
«Так, и Марка нет – это всё», – подумал Арсен, как-то судорожно всхлипнул и проголосовал «за».
– Теперь ещё один вопрос. Нам товарищ Лаврентий Павлович говорил, что имеются интересные наработки у товарища Икразова по части новых методов пропаганды и информации. Он с нами не делился ещё. Это хорошо. Он скромный, но давайте послушаем его сейчас. Пусть расскажет товарищам, что он там выдумывает.
И вдруг Арсен, совершенно неожиданно для себя, чётко, спокойно, полностью владея и собой и темой, рассказал членам Политбюро 1940-го года созыва о телевидении, его организации, возможностях и перспективах. Все подавленно молчали.
– Да, Арсен, когда мы с тобой в Туруханске сидели, слыл ты за фантазёра. Всё Юле своей байки про светлое будущее рассказывал. Но сейчас, ну ты нас просто поразил! – произнёс задумчиво Сталин. – Давайте поручим ему первый этот аппарат сделать, ну, скажем, к лету 1941 года, а?
– Сделаю, товарищ Сталин, – неожиданно для себя произнёс Арсен. – Обязательно, – добавил он потухшим голосом.
– Всё, товарищи, пошли пить чай, – резюмировал Сталин. Все зашевелились, стали проталкиваться к двери в соседнюю залу.
– Пойдём ёбнем коньячку, – неожиданно над ухом прогудел Каганович. Но Арсен отрешённо стоял. Очень хотелось в туалет, а как это здесь сделать, он не знал. Выручил его всё тот же лысый человек в пенсне.
– Что, поссать? – доверительно, бархатным голоском спросил он. – Вон, по коридору, до конца и налево.
Арсен шёл по коридору, у дверей вышивались дежурные офицеры. Он повернул налево и… открыл глаза.
Он стоял у своей ели, писать уже перестал, хотя штаны ещё не застегнул и аппарат не убрал. И видел он, как по тропинке уходили сквозь хвойный ёлочный полумрак двое военных.
«Тихо, тихо, только спокойно», – уговаривал себя Арсен, застёгивая штаны. Он подбежал к калитке. По дороге, блеснув задним светом, уехала лакированная чёрная «Эмка».
«Боже мой, только спокойно», – говорил сам себе Арсен, затем побежал к дому.
В комнате сидели плотно. Правда, стол разбился уже на группы. Красавец Лёха с милой женой в окружении дам рассказывал, как он катался во Франции в Сен-Жерве на лыжах. Дамы ахали. А Перфильев, очевидно, очень долго в который раз объяснял Нойману, в чём смысл жизни. Нойман время от времени задрёмывал; это значило, что доза превышала шестьсот пятьдесят семь граммов крепкого напитка. Марк меланхолично жевал рыбку и томно взглядывал на соседку справа.
Арсен вбежал как ошалелый.
– Господи, ребята, Марк, Володя, Николай Абрамович, все живы!
– Да, напился, – спокойно констатировал Лёха.
– Да вы знаете, кого я сейчас видел? Сталина!
Все вдруг замолчали, а Юлия, всхлипнув, выбежала на кухню, долго капала что-то и умоляла Арсена выпить. Но Арсен вдруг разбушевался.
Нервное напряжение вылилось в безудержные танцы, пение, угрозы физических расправ. Время от времени он почему-то вскрикивал: «Вы бы с моё, сволочи, в Туруханске оттрубили!» Вечер набирал обороты.
2. Третье измерение
Вольдемар Вольдемарович Нойман поздно вечером, уже эдак в первом часу ночи, заехал к себе на дачу от соседа, с которым, судя по всему, провёл полезный вечер. Во всяком случае, ворота за собой он закрыть смог и направился, правда, нетвёрдо, к террасе, чтобы открыть дверь. Это уже оказалось сложнее – нужно было подняться на пять ступенек. И хоть перила были, но, читатель, сам понимаешь, бывают иногда ситуации, когда мужчине уж очень затруднительно подниматься по ступенькам.
Вольдемару Вольдемаровичу так было тяжело, что он вторую преодолел, а с третьей съехал и увидел прямо не-ред собой существо. И даже вначале не удивился, просто спросил:
– Ты что такое?
Сам же подумал, что или ему уже всё снится, и это хорошо, или это первые признаки белой горячки (горячки белой), и это – очень и очень плохо. Ведь предупреждал его личный врач, профессор Петя, что нужно уже не только пить, или, иначе, ханку жрать, нужно уже начинать и думать. Всё это и многое ещё пронеслось в голове Ноймана стремительно.
Но, тем не менее, реакция существа на его вопрос была самая обыкновенная.
Существо было небольшого росточка, цвета розовосиреневого с пятнами, с круглым туловищем без одежды, с ногами и руками, которые кончались лапками с присосками, с глазами на проволочках. Вместо волос, бровей и прочих частей лица были какие-то кустики, ниточки, пружинки, шарики.
Одежды, как Нойман уже отметил про себя, не было вовсе. Причинные места тела, ничем не прикрытые, отсутствовали, а сзади виднелся хвост, как у саламандры, правда – небольшой.
И весь этот объект, или субъект, или существо, уж как вы хотите, был покрыт кустиками волос, редкими ниточками, пупырышками и бородавками. И, как я уже сказал, существо всё время светилось приятным розоватым с оттенками светом и нисколько Вольдемара Вольдемаровича не боялось. И ответило сразу вежливо, голос был тоненький, но явно мужской:
– Я не «что такое», а житель третьего измерения. Вот отпустили сюда продуктов взять. И могу тебе услугу оказать, взять тебя на время с собой, показать, как мы там живём, в третьем-то измерении.
Нойману было всё равно и не очень даже интересно. Но существо, вроде читая его мысли, сказало:
– Зря, зря пренебрегаешь. Любознательность-то должна быть, ведь все там будем.
– Как, и я тоже? – изумился Нойман.
– Всенепременно, – ответствовало вежливо существо и даже вроде бы попыталось шаркнуть ножкой.
– Ну давай, – вдруг легкомысленно согласился Нойман. – А что для этого надо? И на сколько? У меня завтра делов – тьма.
– Да для этого ничего не надо. Согласие твоё я уже получил. А на сколько? Это, брат, вопрос сложный, уж сколько выдержишь, – и тело существа завибрировало и начало переливаться фантастическими красками.
Да и Вольдемар, к своему изумлению, легко отделился от третьей ступеньки крыльца, за которую он вцепился вроде бы намертво, когда падал, и поплыл куда-то, даже полетел, всё быстрее и быстрее. Мыслей у него не было. Было какое-то весёлое любопытство. И только.
Очутился он в розовой комнатке почти без мебели, с какими-то ящичками повыше и пониже. «Это – сидеть, а это – стол вроде», – начал соображать Нойман. И себя оглядывать. Вид, право слово, его огорчил: стал он вроде того существа на даче, весь круглый, везде или пружинки или бородавки или волосики – кустиками. Одежды никакой, да и прикрывать нечего – всё, даже самая гордость, можно сказать, мужская, всё исчезло. Зато ощутил хвост саламандровый, препротивный. Да и кожа вся, даром что светилась нежными красками, была липкая, отставала легко, как у вареной курицы, и руки, и ноги сделались лапками с присосками вида препоганого.
Вольдемару сделалось дурно, этого он не ожидал. Но ещё дурнее ему стало, когда он увидел в комнате ещё одно существо, обличием, конечно, такое же, но маленькое, писклявое и явно женского пола.
Существо это, переливаясь и время от времени взлетая немного над полом, как это делают космонавты-герои СССР, а затем России, приблизилось к Нойману и пискляво, но громко начало требовать отчёта, где, мол, столько времени болтался, что воняет от него чем-то мерзким и «смотри, смотри, хвост-то весь в чём…»
Вольдемар и в лучшие годы такого разговора дамам не спускал, а тут какая-то… Он и погнал сразу «лошадей», то есть в том смысле, что ты, мол, кто такая, прошмандовка хвостатая, ты мне, тварь с присосками, ещё права качать будешь, ты, мол, бурдюк розовый – нишкни, пока я тебя…
Но что «пока тебя», разъяснить не успел. Его дама-существо так ловко, быстренько к нему подплыла, легонько развернулась и вдруг пяткой, где присосок не было, очень больно и хлёстко попала Вольдемару прямо в глаз.
– Ах, ты так… – угрожающе, но не победно произнёс Вольдемар.
Он успел очень больно получить пяткой в лоб, в пах (и хоть там и не было ничего, но стало весьма чувствительно), и хвост его был защемлён и укушен.
– Всё, мерзкий, сейчас едем к семнадцатому, – вопило существо, взлетая, припадая, светясь и флюоресцируя и за хвост таща Ноймана из этой розовой комнатки куда-то по переулкам, площадкам и прочему фантастическому ансамблю.
– Куда, зачем? – уже растерялся Нойман, а глаз, хоть и на пружинке, но заплывать начал.
Далее всё оказалось совсем плохо. Семнадцатый – огромный, горилообразный шар серо-жёлто-зелёно-коричневой цветовой гаммы ловко схватил присосками Ноймана, да так, что вырваться Вольдемар уж точно не мог; что-то спросил у этой выдры, она пропищала, и вдруг он плоскогубцами стал давить пальцы с присосками у Ноймана на левой руке.
– На левой, точно? – переспросил этот семнадцатый у мерзавки.
– На ней, на ней. Она ему мешала в делах, да и присасывается плохо.
– Щас будет присасываться хорошо, – басил семнадцатый, а Вольдемар уже визжал и извивался от боли всем телом и хвостом.
– Ну, понял, как с жёнами вести себя? – спросил вдруг семнадцатый тихо и участливо.
– Понял, понял. Ты мне пальцы сломал, – вопил Вольдемар.
– Ничего, до свадьбы заживут. Ладно, иди, не балуй с молодухой-то. Давайте следующего, – и засветился весь зелёным.
Нойман вышел весь мокрый, с хвоста капало, а мерзавка его, что оказалась непрошено-негаданно женой, видите ли, участливо раздробленную ладонь поддерживала и пищала, что щас придут, она компрессик сделает и ужин даст, её сосед с планеты Земля еды привёз.
Вольдемар молчал, вытирая влагу, что по нему струилась, и думал про себя: «Я тебя, сука, вечером удавлю». А думал, оказывается, зря. Вдруг существо снова его больно ущипнуло, пнуло ногой в коленку и завизжало:
– Я те дам суку! За суку, подлец эдакий, ответишь. Щас же снова идём к семнадцатому.
– Нет, нет, – испугался аж до полусмерти Вольдемар. – Это я-я-я (он стал заикаться) пошутил.
– Ну смотри, прощаю на первый раз. Скоро вечер, щас поедим, гости придут, и поплывём в интим, – и она глупо, прямо как на Руси, где-нибудь в деревне Хотькове, например, хихикнула.
«Хорош интим, а чем?» – подумал Нойман, но промолчал. Пальцы просто-таки ломило, как было больно. Постепенно Нойману становилось жутко.
Еда была подана на розовых же тарелочках, в брикетах, и есть её, как разъяснила писклявая стерва – ныне жена Ноймана, – нужно просто откусывая от брикета.
Вольдемар посмотрел и понюхал. Это было говно, натуральное говно землян, которым они так усердно и успешно покрывают всю свою планету. Вольдемару стало плохо и очень грустно, а так как мысли его читались, то он думать себе запретил и только сказал, что спасибо, мол, сыт, ел недавно, да и рука мозжит.
Супруга его особенного внимания на слова Ноймана-мужа не обратила и с удовольствием съела и свой, и его брикет. Запах был, скажу вам! Но Нойман крепился. Вернее, не то что крепился, он был просто в прострации.
А потом были гости. Вплыли маленький кругленький с маленькой кругленькой. Дамы сразу:
– Ах, ах, суарэ, сюксе, ну просто шарман! Ах, твой, да ну, что ты? Вуаля, вот и верь им, шери!
А кругленький сел напротив Вольдемара и загудел без перерыва. Но прерваться пришлось. Пришёл ещё один гость, тоже шарообразный, но большой. Тот сразу сел к Вольдемару и маленькому шару и загудел громко, но монотонно.
Маленький пытался встрять, но куда ему. Большой шар всё гудел и гудел. И под этот мерный гул да французские повизгивания дам-шариков Вольдемар, пристроив свои размозжённые присоски поудобнее, задремал. Стала сниться ему земля, зелёные поля, церковь деревеньки Радонеж и его дача. Он заплакал и проснулся.
Жена его споро сметала хвостом остатки вонючих брикетов в угол. Гости уже ушли. Мадам была добрая и щебетала:
– Щас я тебе на лапку повязку положу, зайка ты моя, и баю-баю с мамочкой.
«Да как?» – всё порывался спросить Вольдемар, но боялся. Что, если не так, и опять он попадёт к семнадцатому. Этого он не вынесет.
Стали ложиться спать. То есть просто подплыли к стенке комнаты и у основания приклеились. И тут вдруг супруга ловко так подплыла к нему и прислонила его хвостом и складками кожи к стенке, к какой-то щели.
– Ну, давай, хвостом-то шевели, животом-то помогай. Что как мёртвый? К семнадцатому, что ли, опять, – визгливо завопила вдруг она, а сама прилипла, задрав хвост, к стенке на противоположной части комнаты.
Всё это было так нелепо и мерзко, что Вольдемар и не сопротивлялся. Особенно когда вспоминал про семнадцатого. И тогда начинал рьяно и хвостом шевелить, и животом помогать. Особа же его вдруг захрюкала, заурчала, замяукала, издала ещё тьму разных звуков и совсем по-человечески произнесла:
– Ах, спасибо, мой маленький, как с тобой мне всегда хорошо! Ты уж не обижайся, ежели что…
Вольдемара же от этой доброты неожиданной потянуло узнать, что же это происходит в интимной сфере? И он получил разъяснение.
– Ты что, глупенький, не знал, что у нас всё передаётся через обои? Все чувства и всё такое прочее. У нас даже пословица есть: «Был бы мужик, а обои-то достанем».
Ну, всё, спать и спать.
Но Володе было некомфортно, болело, жгло и чесалось там, где хвост. «А чесать-то чем? Присосками, что ли?» – подумал Володя и открыл глаза.
Уже было раннее утро. И ступеньки, и машина с незакрытой дверью, и трава – всё было покрыто росой. У Вольдемара почему-то были приспущены брюки, и комары нажалили поясницу и то, что ниже, от души. Пальцы левой руки защемило между ступеньками и ломило нещадно. Брюки были мокрые, а ключи от террасы валялись рядом на земле.
Вольдемар мутным взором рассматривал весь этот живописный ужас и увидел вдруг на заборе два светящихся розоватого цвета существа: с проволочками, ниточками, хвостиком, прозрачные. Вдруг они тихонько сказали: – Ну, кажется, проснулся. Пора, – и исчезли.
Вольдемар прошёл на дачу. Под глазом был синяк. Болели грудь, под коленкой, пальцы, копчик. В кармане брюк он нашёл маленькую пружинку, ниточку и кусок кожи, как у лягушки, но с присоской.
Он посмотрел на себя в зеркало и заплакал.
С тех пор прошло семь лет. Вольдемар не пьёт совершенно. Ничего. Даже «Балтику». Даже кока-колу и кофий. По утрам заходит к соседу Марку, пьют чай. Друзья появляются всё реже и реже: они знают, что никакого спиртного в доме у Вольдемара нет.
Но зато на даче живёт жена. Он умолял её приехать. Пригрозил, что постельное бельё менять не будет, так и будет спать на одном и том же. Угроза возымела действие. Но жизнь на даче у супруги скучная: никаких споров Вольдемар не выносит, на все упреки, вопросы или требования отвечает:
– Да, дорогая. Нет, дорогая. Как скажешь, дорогая. Ты права, дорогая, – и так далее.
Утром перед работой Вольдемар косит траву, делает небольшие стожки – для запаха. И поглядывает иногда на забор – не сидит ли там какой-нибудь пришелец из третьего измерения?
Странности такие и изменение характера Вольдемара волновали его супругу. Она ходила к ведущим врачам, психоаналитикам, сексопатологам и даже к одному анатому. Все в один голос заверили, что форма не опасная, тихая, живите, мол, и наслаждайтесь.
А вечерами, когда выпадет роса, флоксы пахнут чем-то волнующим, а пионы набирают вечерней влаги, у забора иногда вдруг появляется какое-то свечение нежно-розового цвета. Этот столбик света чуть покачается, походит вдоль забора, просочится сквозь щель и исчезает.
Вольдемар иногда это видит. Тогда он начинает волноваться, жена даёт ему капли, звонит и просит прийти соседа. Сосед, Профессор, сразу начинает говорить про смысл жизни, и под его монотонное жужжание Вольдемар засыпает и спит крепко и без сновидений.
Никто, кроме Вольдемара, про третье измерение не знает.
3. Живи с улыбкой
Лучший способ ладить с ближними – держаться от них подальше.
«АиФ», № 27, июль 2002 г.
Профессор поддал последний раз: пар с раскалённой каменки, душистой донельзя от добавленного эвкалипта и пива, мягко и нежно начал снова обволакивать стонущее в удовольствии и истоме стотридцатикилограммовое тело.
«Всё, на сегодня всё», – подумал Профессор, предвкушая главное. А главное ожидало его у камина после баньки.
Сегодня был день относительно «свободный»: ни сотрапезника по посиделкам Ноймана, ни говоруна Икразова не ожидается. У всех какие-то дела нашлись. «И к лучшему», – подумал Перфильев. Поэтому-то и наслаждение себе после бани приготовил по первому разряду. То есть на круглом столе уже лежали две газеты «АиФ», а на них – порезанная большая луковица, кусок сала, да не просто, а с чудесной розовой прожилкой, да колбаса телячья, тоже уже нарезанная. Да камин, растопленный в полмощи, но не плох уже, нет, ей-ей, не плох. И ждали Профессора четыре бутылки пива простенького, без изысков, «Жигулёвского», в меру охлажденные. Да остаток, эдак граммов четыреста пятьдесят, «Зубровки», напитка, как считал Профессор, и полезного, и экономного, ибо стоимость её, то есть «Зубровки», была ниже, чем эти вот все кристалловские изыски – то с «чёрной головкой», то с «винтом», то с «гербами», то ещё чёрт-те с чем. А суть то одна – с простого народа деньги драть.
Когда Профессор парился и был один, он любил себя причислять к простому народу, которому власть эта (то есть любая, впрочем, власть) выпить не даёт на свои, а всё норовит содрать три шкуры, то есть три цены.
Вот такой кайф предвкушал (и по праву) Профессор, пытаясь вытянуться на полоке. Полок был коротковат, и Профессор неоднократно планировал его удлинить, да всё то руки не доходили, то времени не было, то настроения. «В общем, этим обязательно заняться нужно», – твёрдо сказал себе Профессор, пытаясь вытянуть ноги на заведомо коротком полоке.
А ноги вдруг сами собой вытянулись, повеяло откуда-то прохладой, Профессор в тревоге сел, не открылась ли дверь, ведь уйдёт, ей-ей уйдёт драгоценнейший с эвкалиптом пар. Но страшного ничего не было. Просто Профессор увидел себя вдруг в саду, яблони и вишни все в цвету, а наряду с цветом уже почему-то и плод висит. И запах – чудо как хорош от дуновения ветерка пахнет настурцией, резедой, розой немного и так тонко-тонко ландышем. Профессор, поскольку он из бани, был натурально совершенно голый. Газон перед ним простирался необъятный, ну, например, как поле для гольфа, а недалеко виднелись кустики. Профессор наш, кстати, был специалистом точных наук, механиком, гидравликом и несколько даже двигателистом. Помимо этого, он был и членом вымирающей КПСС.
Всё это я говорю для того, чтобы вы, читатель, понимали, что Профессор, конечно, был человек верующий, но в Бога, в Высший Дух, а уж никак не в чертовщину, во всяком случае. Поэтому к своему перенесению на поляну подошёл с чисто диалектических позиций. Просто он решил, что перебрал пару и надо из баньки срочно выбраться. Но… выбираться было некуда, он уже пять минут находился на полянке, в абсолютном неглиже, как мы уже отмечали, и матанализу, как и почему, научному осмыслению это действо не поддавалось совершенно.
– Ладно, не дёргаться и анализировать, – приказал себе Профессор. Но дёрнуться пришлось. Прямо на него, чуть подсвеченное послеполуденным солнцем, двигалось чудо. Это чудо было в облике молодой, гибкой, абсолютно не одетой женщины с распущенными по плечам длинными, струящимися медно-каштановыми волосами, ну просто Венера картины знаменитого Энгра, репродукции которого Профессор, кстати, недавно перед сном рассматривал. Пришлось дёрнуться.
Профессор прекрасно отдавал себе отчет, в каком он виде, поэтому, скрестив ниже живота руки, как это делает весь мужской пол, выходя, например, из бани в раздевалку, он начал пятиться к кустам, где и присел в позе, весьма скажем прямо, несолидной. Да что делать, ежели ты голый ну совершенно да годов тебе этак шестьдесят пять уже стукнуло, а на тебя движется чудо природы, да женского полу, да тоже абсолютно раздетое? Никакому диалектическому, гносеологическому, математическому или иному какому анализу эта ситуация не поддавалась.
Поэтому Профессор просто сел на корточки в кусты и даже прикрыл немного голову локтем: мол, да, сижу голый, в кустах, на карачках, но вас, мол, мадам, вроде и не вижу. Но нет и нет, видел. Видел на беду свою Профессор и грудь упругую с розовыми сосками, и лоно, призванное природой давать потомство чудесное, и пушок рыжеватый чуть ниже живота. Ах, Профессор не мог ни осмыслить происходящее, ни изменить его каким-либо способом. Он понимал, что он голый – это раз, и уже в меру старый – это два, а это немаловажно.
Но оказалось, что всё это совсем неважно.
Чудо природы подошло к Профессору так просто, протянуло руки и сказало голосом чарующим, с хрипотцой, чуть в оттяжку:
– Ну что вы, Профессор, вам, так я думаю, неудобно, давайте руку и выбирайтесь, а то, глядишь, там крапива. Меня зовут Селин, а вас, я знаю – Николай. Ну пошли же, у нас программа ещё не начиналась.
– Контроль и анализ, – бормотал себе Профессор.
А шли они уже с Селин по газону навстречу заходящему солнцу, взявшись за руки. Хотя одна рука Профессора всё же пыталась хоть что-нибудь да прикрыть.
– И куда мы? – спросил он, решив, несмотря ни на что, сразу взять тон чёткий, в меру – дерзкий, в меру – вежливый, в общем, по его понятиям, тон джентльмена, который, например, промок.
Селина отвечала со знанием дела:
– Вам нужно ведь лекцию читать на Нобелевском комитете, а перед этим зайдём перекусить, – и чарующе ему улыбнулась.
Пальцы Селин всё время были в действии: они то поглаживали руку Профессора, то большой палец ласкал венерины бугорки, то просто пожимали большую и влажную от всего происходящего ладонь Профессора.
К ресторану «Купель» подошли как-то незаметно, сели у окна. Селин заказала всё лёгкое: устрицы, тунец сырой, рыбу-соль на пару и вина белого – мозельвейн.
– И не тяжело, и перед докладом взбодрит, – щебетала она, словно не замечая, что только они голые, что это неудобно и неуютно.
«А кто же платить будет и как?» – спохватился Профессор. Селин вроде его мысли читала. Она наклонилась и чарующим шёпотом с хрипотцой проговорила:
– Да не волнуйтесь вы, право, Николя. За всё уплачено.
Профессор, тем не менее, головы не потерял. Он анализировал. И приходил к мысли, что всё происходящее – не сон, не бред, не галлюцинации после угара. Во-первых, было больно идти. Ноги – босые, и чувствовали острые камушки и прочие неудобства. Во-вторых, он Селину эту ощущал и рукой, а когда за столом она протянула ноги и начала так нежно водить по щиколоткам и икрам Профессора – он это даже очень ощутил.
Ощутил он и не менее жуткую вещь: ещё в момент вхождения в Париж через Орлеанские ворота он заметил, что у него исчезли мужские половые признаки. То есть гениталии эти самые, эта краса и гордость каждого индивидуума, испарились.
Нет, волосяной покров в виде пушка остался. Но под ним – ни-че-го! Просто ни-че-го, и всё тут.
Профессор находился в таком состоянии, что подвергнуть это аналитике ну никак не мог. Не мог – и всё тут.
А ужин славно подходил к концу. Селин потянула Профессора за палец – нужно на доклад.
– Да как в таком виде, то есть без вида совершенно?
На что Селин нежно так улыбнулась и шепнула, выходя: – Ведь сможешь, Николя, а?
Этого было достаточно, и когда Профессор очутился в шикарном зале роскошного дворца за кафедрой – всё произошло автоматически легко. Легко, во-первых, потому, что кафедра всё-таки нижнюю часть тела закрывала. Во-вторых, потому что Селин стояла чуть сзади и в микрофон почти синхронно всё переводила, даже старый анекдот про еврея, с которого обычно всегда Профессор начинает свои лекции. А в середине доклада стала уж наука главенствовать. То есть Профессор схватил мел и на доске морёного дуба, на которой ещё Ришелье и Мариотт вместе с Бойлем и Паскалем и многие другие писали, начал выписывать такие «турбулентности», что зал «бессмертных», которые ничего ровным счётом не понимали, взорвался бурными аплодисментами.
Потом была, конечно, мантия, шапочка с кисточкой, диплом, шампанское. Затем Селин привела Профессора в прекрасные апартаменты отеля «Риц». Здесь и случился с Профессором срыв. Срыв нервный, физический, эмоциональный. Ну просто срыв, и всё тут!
А началось всё с того, что Селин села на огромную кровать в позе лотоса, и розовый отблеск от камина падал то на грудь, то на бедро, то ещё на то, что в этой позе эротического лотоса узреть можно.
И Профессор – возжелал. Но так как он был формации старой, то вначале достаточно тактично намекнул, что, мол, вот, они вдвоём, и Селина ему, нет и нет, не безразлична.
Селина подошла к вопросу просто и без затей.
– Так идите ко мне, Николя. Я уже давно вас хочу, ещё когда в кустах увидела, вы на корточках в крапиве сидели. Ну, иди ко мне, глупый мой!
Вот тут-то всё и произошло. То есть – ничего не произошло. Обуреваемый диким желанием, Профессор ринулся на Селин, и – ничего! Ведь у него ничего-то нет.
Это было ужасно. В результате желание вылилось в погнутый шандал бронзы XVIII века, в завязанные узлом аксессуары камина, в разорванный пополам ковёр, в чёрт-те что ещё – а Селин негромко так стонала: «Ну где же ты? Ну иди ко мне».
Последнее, что помнит Профессор, это удар лбом об угол камина, от которого откололся изрядный кусок каррарского мрамора. Он открыл глаза.
Сидел он у себя за столом. Завёрнут был, как он всегда делал, в широкую банную простынь, а лоб упирался в оконную раму.
За столом было всё, как было. Сало манило розовой прожилкой, лук раздражал, а напротив сидел всегдашний собеседник, Нойман Вольдемар Вольдемарович, и призывно постукивал по чарующе белой бутылочке с чёрной головкой. Да в середине стола стояла кастрюлька с сосисками в томатном соусе, что являлось коронным блюдом Ноймана.
– Ну и заснул же я, – и Профессор протянул гранёный стаканчик за первой, которая и планировалась для разгона сна, приведения организма в действие и лёгкого тонуса. И уже было начал Профессор рассказывать Нойману про козни Березовского и воровку-на-доверии, и что, мол, народ и не забудет, и не простит, да заметил, что Нойман, слушатель обычно внимательный и благодарный, сейчас слушает его вполуха. А только смотрит фотографии, которые лежали в жёлтом большом конверте.
– Ну, что, Вольдемар, опять голых баб смотрите? – с укоризной сказал Профессор.
– Их, их, Николай Авраамович, да вы сами-то взгляните, – и Нойман с лукавой усмешкой, но и с некоторым уважением этот жёлтый пакет передал Профессору.
У Николая Авраамовича в глазах потемнело. На цветных фото были изображены он и Селина в кустах, в ресторане, на лекции и в номере «Риц», наконец.
«Нет, я схожу с ума, этого просто не может быть», – мелькнуло у Профессора. Но «быть может», ибо без стука отворилась дверь, вошла супруга Профессора с жёлтым же конвертом и жалобно прыгающими губами спросила:
– Коля, что это?
– Это, это, – бормотал Профессор, но сформулировать ничего не мог, так как тут же без стука вошёл и ехидный старшенький сынок.
«Спартаковец чёртов», – подумал Профессор.
А сынок тоненьким голоском пропел:
– Папочка, как это понимать? – и конвертиком жёлтым потряс.
И окончательно его добила внучка Ленка, ехидное создание, которое в открытое окно пропищало:
– Дед, а дед, скажи что-нибудь по-французски.
Слава Богу, ситуацию разрядил гудок «Вольво».
– Ох, Коля, Кологривов к тебе, – прошептала жена.
– Брюки хотя бы, – заревел Профессор.
Надевая брюки, он с облегчением увидел, что всё, что нужно, было на месте.
Кологривов с женой Танечкой попросил оставить их на минутку и повёл речь, прямо скажем, неожиданную. (При этом супруга его посматривала на Профессора как-то странно, а сам вице-президент РАН два раза вдруг подмигнул и под столом показал большой палец.) Предложение же сводилось к следующему: уже год как свободно место секретаря-академика по точным наукам, механике, физике и гидродинамике. На президиуме РАН все решили, да единогласно, что лучшей кандидатуры, чем Профессор, быть не может. Вот он, вице-президент, и просит Профессора согласиться, и ежели «да», то приступить через неделю.
– Уже в сентябре ваш доклад у президента.
Профессор сидел оглушённый. Для понимания ситуации прошу вас представить, что простого держателя киоска с парфюмерией, например у Киевского вокзала, вдруг назначают председателем «Газпрома». Со всеми вытекающими.
Профессор нашёл всё-таки силы сообразить и обещал вечером ответить.
– Вот и ладно. А мы побежали. Нам ещё на президиум, – сказал вице-президент и удалился по дорожке. А за спиной у супруги своей снова подмигнул, показал большой палец и угол жёлтого конверта, торчащего из сумки жены.
Николай Авраамович был в шоке. Но согласие дал и первым действием велел на своём бланке секретаря-академика РАН известить доктора наук Боренбойма о свершившемся.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71487850?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Les deux amies – неразлучные подруги (фр.).
2
Hanneton – цвет майского жука (фр.).
3
Grenouille evanouie – цвет обмершей лягушки (фр.).
4
Gorge-de-pigeon tourterelle – голубиная шейка (фр.).