Главная страница | Крутой детектив | С улыбкой трупа

С улыбкой трупа
Александр Накул
Ветеран Афганистана и герой журналистики покинул родной город после страшной бойни, который он учинил местной банде наркоторговцев.
Он пытается пробиться в столице постсоветской Белоруссии – но вокруг по-прежнему девяностые. Столица опутана сетью влияния банд рэкетиров, коррумпированные политики используют втихую неонацистов и прячут за демократическими лозунгами чудовищные преступления, а его бывшие сослуживцы спиваются и попадают в странные секты.
Кто-то убивает его невесту и охотятся уже за ним. Но они не на того напали. Он готов вычислить убийцу и сполна расквитаться с теми, кто за этим стоит. Пора проучить бандитов, которые уверены, что останутся безнаказанными!
Остросюжетный боевик про девяностые и без фантодопа, для любителей Джека Ричера и романтиков-вигилантов.

Александр Накул
С улыбкой трупа

1. Убийство в Чижах
Чижи – один из многих окраинных многоэтажных микрорайонов Заводского района. Другие жители столицы нашей молодой постсоветской республики стараются сюда лишний раз не заглядывать.
Для пущего спокойствия Чижи, на пару с еще более угрюмыми и печально знаменитыми Шабашами, отгорожены от остальной столицы здоровенным водохранилищем. Под серой гладью воды нет рыбы, зато там можно отыскать всю таблицу Менделеева. Туда сливала сточные воды вся окрестная промышленность. Так что даже заходить в эту воду было опасно – оставалось только фотографировать.
Про житейский уклад в Чижах хорошо высказался Куллинкович, один из немногих здешних поэтов:

…У меня есть сосед,
У которого в кармане кастет!

Делать в этом районе особенно нечего. Разве что на работу отсюда ездить.
Не отличимая от прочих многоэтажка, где снимал квартиру Черский, стояла на улице Мухтара Омархановича Ауэзова. Какое отношение этот казахский, кажется, писатель имеет к Чижам, никто из местных не знал. Но, скорее всего, никакого.
И название у улицы еще советское, и сама улица очень советская. Это были стандартные брежневские многоэтажки в шесть этажей, выстроенные для рабочих менее важных заводов. Жил теперь здесь кто попало.
Деревья во дворах уже успели разрастись, и кое-где среди них можно было даже разглядеть один-два частных домика, каким-то чудом уцелевших от бывшей деревни. Так что когда посмотришь в окно, можно было увидеть, как кто-то машет тяпкой на участке, а чуть дальше бредет в сторону моста древняя бабушка с потемневшим серпом в руке.
Даже продуктовый магазин «Живинка» – по-советскому тесный и душный, в древних металлических клетках теснятся новомодные яркие чипсы и газировки. Ведь советским людям чуждо неумеренное потребление.
Летом здесь должно быть по-своему замечательно. Но сейчас, ранней, голой авитаминозом весной, когда везде полоски не до конца растаявшего снега, стены домов – туберкулезно-бледные, с черными глазницами окон, а небо затянуло тучами, похожими на грязный асфальт, Чижи угнетали особенно. И мелкий дождик накрапывал.
И тем не менее бывший корреспондент и просто мститель Виталий Черский надеялся, что ему получится здесь укрыться.
Конечно, эта идея была надеждой на чудо.
Тот погром, который он в одиночку устроил наркоторговцам в родном городе, был тоже чем-то чудесным. И то, что Нэнэ решит ехать с ним, – это было вторым чудом.
Так почему бы не случиться третьему?
Почему бы и правда не затеряться среди таких же потерянных людей на съемной квартире со случайным номером в случайной многоэтажке посреди мало кому известного микрорайона?
Ему вспомнился Джон Рэмбо, который в третьей части пытался затеряться в буддистском монастыре где-то в Таиланде. Но место это было хорошим только для съемок, тайская природа с ее теплым морем и зонтичными пальмами напоминала рекламу «Баунти». А в конце еще сообщалось особым титром, что «фильм посвящен доблестному народу Афганистана».
За пару лет службы даже в сравнительно тихом кабульском гарнизоне он насмотрелся на этот доблестный народ. Нормальные восточные люди, только бедные очень, и воды там сильно меньше, чем населения. Кто-то даже всерьез становился коммунистом. Ближе к концу было вполне обычное дело, когда один брат зарабатывает у шурави, другой – у моджахедов, и они как-то улаживают, чтобы стрелять не друг в друга.
Зато сейчас доблестный народ Афганистана предоставлен сам себе. Кажется, моджахеды уже взяли Кабул и теперь по инерции воюют уже между собой. Афганская конопля и что покрепче хлещет через Среднюю Азию, доползает даже до нашего города и наверняка упала бы в цене, если бы не, как печатают в официальных сводках, «резкий рост числа потребителей». Интересно, что теперь думает об этом Джон Рэмбо?
Потом вспомнился его тезка, с другим ударением, Артюр Рембо, который, напротив, был настолько радикальным, что в девятнадцать лет прекратил писать вообще любую поэзию и, после пары неудач, занялся по-настоящему серьезным делом – контрабандой в жарких горах Африки. Тогда эти места не сильно отличались от Афганистана, разве что нравы были пожестче.
Поэт он был хороший, авантюрист – международный. И может быть, вернулся бы годам к сорока в Париж и накатал бы пару десятков романов в духе Жюля Верна и Густава Эмара – но вместо этого просто помер.
Он понимал обоих этих деятелей. Видимо, закваска у него и правда военная, так что он отлично чуял, что тащило этих молодых и перспективных отморозков навстречу опасности. Но вот что его смущало: вне зависимости от ударения, ни тот, ни другой Рэмбо или Рембо так и не нашли покоя. Воевали постоянно.
А когда война заканчивалась – начинали искать другую войну.
Неужели и мне не суждено найти покоя?
Ответ был где-то внутри. Но Черский не хотел туда заглядывать.
Вместо этого он собирался запечь курицу.
Им повезло отыскать квартирку, где у плиты работала духовка. И Черский, раз уж в доме две пары рук и не надо отвлекаться на посторонние дела, решил, что хотя бы есть они будут как надо. Пока Нэнэ приводила в порядок единственную комнату, он, накинув любимую сизую куртку с капюшоном, сбегал в магазин за неизменно дешевыми овощами, доступными приправами вроде аджики и курицы, которую, судя по цене, выращивали на ужин американскому президенту, а он так и не прилетел. Но овощи стоили всего ничего, так что обед обещал получиться вкусным и бюджетным.
Он тушил курицу прямо с овощами, в одной сковороде, чтобы соки всех ингредиентов пропитали друг друга, размягчили и наполнили вкусами.
Когда закрыл дверцу духовки, то уселся на стул и стал смотреть в окно. И вот уже прошел час, по квартире пополз тонкий сладковатый аромат, а он все сидит и сидит, а тяжелые мысли никак не уходят.
***
Нэнэ – чернявая, неугомонная и прекрасная – показалась в дверях кухни, и оцепенение сразу отпустило, а в груди разлилась теплота.
– Я твою куртку надену, – сказала она, – все равно ее стирать.
Все-таки работа в газете сказалась на ней не меньше, чем Афганистан на нем. И пусть здешний говор отличался и от московского, и от питерского не меньше, чем от условно-литературного, одежду она никогда не «одевала», ни в коем случае не пыталась что-нибудь «словить» или «споймать» и даже знала, что «шуфлядка» на большой земле – это просто ящик стола.
Как видим, и от филологического образования может быть польза.
Вот и сейчас она стояла в проеме кухни с пакетом, набитым какими-то житейскими отходами. Женщина в доме неизменно начинает перестраивать все под себя – Черский усвоил это еще в прежней жизни, когда был вынужден делить квартиру с племянницей.
– Да, конечно, без проблем, – сказал он. И Нэнэ пропала из проема, а вместе с ней пропал и свет на душе. Как будто кто-то просто щелкнул выключателем.
Черский слушал ее шаги и думал о том, как это будет, когда все между ними закончится.
Вечной любви не бывает – хотя бы потому, что люди не живут вечно. И обычно до этого не доходит, все заканчивается намного раньше. Чтобы успели и побыть в восторге, и разочароваться, и пострадать.
Он сам не знал, откуда всплывало на душе это ощущение. Кажется, с того дня, когда он давно, еще в другом городе, начал работать в газете «Брама», радовался приятным коллегам – и заранее ощущал, что рано или поздно сдаст дела и спустится на первый этаж этого старого тесного особнячка, где пол в фойе выложен в шахматном порядке квадратиками черной и белой плитки. Попрощается со всеми и выйдет наружу, на укрытую ранним снегом (почему-то ему всегда представлялись ранний снег и чистое небо) улицу Исаака Бабеля.
И вот этот особнячок давно уже в прошлом, хотя обстоятельства были другими. А он все еще жив.
И почти уже не вспоминает ту эпоху.
Да, когда-нибудь все закончится.
Но пока еще ничто не закончено.
И от этой мысли черная туча на душе рассеялась, и над пустырями души показалась невозмутимая, но светлая Луна.
***
Бараш знал адрес, несколько примет и что примерно сделал этот гад.
Про самого Бараша сложно сказать что-то конкретное. У него совершенно неприметная пролетарская внешность, короткая стрижка, типовые куртка и штаны. Это один из тех неопределенно молодых парней, которые едут с вами в одном автобусе и забываются, стоит отвести от них взгляд.
Но в его занятии эта незаметность была преимуществом.
До Чижей пришлось ехать утомительно долго, почти через весь город. Вез его знаменитый автобус ЛиАЗ-677, он же «Луноход». Как обычно, звякали вечно изношенные подшипники карданного вала, и казалось, что под полом перекатываются бутылочки.
Столичные панорамы утомляли. На открытках про счастливую жизнь социалистического общества из детства город казался совсем другим. Залитые солнцем проспекты, новые микрорайоны, сияющие витрины всякого соцкультбыта – там было что показать с выигрышной стороны. Но все поменялось, погода испортилась. Да и маршрут, как назло, пролегал через какие-то индустриальные гребеня – то пустыри, то унылые кварталы, то бесконечный забор завода высокоточных шестерней. Бараш уже думал, что никогда не доедет, когда вдруг заблестела под солнцем гладь огромного водохранилища.
Приехали.
Потом он долго искал нужный дом. А потом чуть не столкнулся с объектом, когда тот выходил из подъезда.
Тот не особо обратил внимание на случайного встречного. Просто шагал через двор к магазину, и каждый шаг отдавался между домами звонким эхом.
Бараш отметил, что дверь в подъезде простая, деревянная. Металлических дверей в этом районе пока еще не появилось. Люди действительно думают, что преступность – это только пьяные дебоши.
Скоро они узнают об этом больше. А пока Бараш неторопливо побрел следом, просто чтобы разведать местную обстановку.
В полутемном магазине с типовым дурацким названием «Живинка» хватало пестрых новомодных упаковок с английскими буквами, но духота здесь царила, родная, советская.
Он купил одну серебристую баночку пива с незнакомым английским названием и улыбнулся воспоминанию, которое много для него значило. А когда вышел, выпил ее прямо перед магазином и аккуратно утрамбовал в переполненный мусорный бак.
Баночка была симпатичная – ртутно-серебристая, с черными надписями, вполне годилась бы в коллекцию ценителя. Но Барашу было важно ощутить, что деньги у него водятся. А еще – не оставить лишних следов.
Так что он и расплачивался, и даже пил из банки, не снимая перчаток.
Потом он, не особенно торопясь, снова зашагал к новому дому. Он не торопился и не стал даже натягивать капюшон.
Едва ли этот мудень будет высматривать его в окно. А если и будет – это никак ему не поможет.
Бараш зашел в подъезд. Лифта в пятиэтажке не было. Наверх уходили ступени, а справа был неизбежный закуток в пространстве под следующим пролетом, куда вечно ставят всякий хлам. Но в этом закутке не было даже хлама.
Там он и встал. И принялся ждать.
Это было ужасно тупо. Но намного надежней, чем ждать на лестнице. Люди будут ходить без толку, какая-нибудь бабка пристанет с вопросами. А тут, в закутке, можно хоть вечность простоять, и никто даже не заметит, все будут мимо ходить. Если кто и заметит, всегда можно сделать вид, что просто дорогу уступаешь.
Во время такого ожидания полагается курить, множить под ногами бычки, похожие на скрюченных белых опарышей. Бараш не курил, пронесло его мимо этого. Потому-то ему и поручили это непростое задание.
Ничего, рано или поздно он выйдет снова. Человек рано или поздно выходит из дома, где живет, – и рано или поздно в этот дом возвращается. Поэтому в городе если ты знаешь, где живет человек, – ты знаешь про него все.
Снаружи постукивал дождик – неторопливо, словно пальцами по столу. Даже здесь, в подъезде, держался запах мокрого асфальта.
Он выйдет, обязательно выйдет. Еще до наступления темноты. А даже если и после – тем лучше. Незаметность будет Барашу только на руку.
Шаги. Гулкие шаги вниз по лестнице. Будет хорошо, если это он. А если не он, то еще подождем.
Он! Как это любезно с его стороны – спуститься сразу.
Тонкие, бабьи ноги в тесных джинсах, слишком потертых, чтобы быть модными. Та самая куртка с опущенным капюшоном, тащит в руках какой-то мусор.
Промелькнул мимо, даже не посмотрев в его сторону, и вышел, хлопнув дверь.
Дело, конечно, не в дожде. Он просто пытается спрятаться от этого мира, который всегда будем ему врагом.
Конечно, этот мир – враг для всех нас. Просто большинство этого не замечает или хотя бы старается не замечать. У большинства получается – поэтому они так удивлены, когда жизнь все-таки решает ввалить наконец им лопатой по макушке.
А вот этот уже все понял. И знает, что ввалит. Просто не знает, как скоро это случится.
Бараш досчитал, как положено, до десяти. И тоже вышел следом. Как будто он тут и ни при чем.
Да, объект ничего не заметил. Все так же тащил свой мусор к и так переполненным бакам. Мусор не вывозили уже неизвестно сколько, так что теперь это были даже не баки, а скорее, какие-то металлические кубы, словно остатки погибшей цивилизации, которые торчат из-под мусорных гор.
Бараш шагал следом, ступая как можно тише. Хорошо, что кроссы надел, подошвы мягкие.
Барашу почему-то хотелось позволить объекту выкинуть этот хлам, чтобы последнее дело окончилось успешно.
Он по-своему уважал этого дурика. За кем попало его не пошлют.
Вот мусор рухнул в гору и сразу слился с прочим мусором. И в то же мгновение Бараш выстрелил ему в спину.
Целиться почти не пришлось. Между ними было не больше десятка шагов.
Объект дернулся, и в районе загривка начала расползаться темная клякса. Но он пока еще держался, так что Бараш выстрелил еще и еще – и объект все-таки рухнул, бесшумно, рожей прямо в мусор.
Бараш шагнул еще ближе и прямо в затылок капюшона всадил последнюю, контрольную пулю – чтобы и не смог что-нибудь разболтать сквозь агонию. Бараш уже отлично усвоил, что люди порой умирают очень долго и мучительно. Едва ли в его предсмертном бреду окажется что-то полезное для следствия, но просто не хотелось, чтобы уважаемый им объект сильно мучился.
Швырнул ствол в мусорную кучу и спокойно зашагал прочь, где в щели между домами виднелись проспект и кусочек автобусной остановки.
Ствол, конечно, неплох, но совсем не хотелось, чтобы карман пропах порохом. И улика лишняя, и нюхать неприятно.
***
Черский сразу опознал выстрелы, непривычно гулкие в пролете двора, – сказался боевой опыт. С оледеневшим сердцем он поднял взгляд и просто посмотрел в окно кухни.
Он предчувствовал то, что увидел. И в то же время до боли хотел оказаться неправым. Ну не может же человек так точно угадывать! Ну не может же быть дело всем исключительно до него! Куча людей вокруг…
Но он, увы, угадал.
Нэнэ – в его куртке, почти его роста и в своих любимых унисексовых джинсах – лежала ничком на кучи мусора. И само ее тело было теперь не больше чем мусором. Он сразу это понял, даже с такого расстояния, хотя толком не мог разглядеть даже вытекавшую из-под нее черную лужу крови.
Вот оно и закончилось.
Закончилось так, как он и думал, и намного быстрее, чем он думал.
Какой-то человек удалялся прочь через пустой двор. Черский даже не смотрел ему вслед. Этот человек мог быть просто посторонним. А даже если и не был – что тут разглядишь с такого расстояния?
И что он ему сделает, даже если догонит?..
Итак, Нэнэ мертва. Тех, кто это сделал, скорее всего, не найдут. А даже если и найдут – это все равно не изменит.
И с ней мертво все, что она сделала для него, все, чем она была в его жизни. И теперь непонятно, как вообще жить дальше эту проклятущую жизнь.
Как говорят евреи, «чтобы я тогда был таким умным, как моя жена потом!».
Он открыл окно, как будто это что-то решало. И увидел то же самое тело на мусорной куче и под дождем. Только чуть более отчетливо, больше не за стеклом.
Черский глубоко вдохнул, пытаясь напитать себя хотя бы воздухом. Но в ноздри ударила адская, тошнотворная вонь.
Это ветер потянул с полей аэрации.

2. Без чувств
Несколько дней Черский ходил, как под анестезией.
Пережить ее смерть оказалось сложнее, чем вернуться с войны.
Ему случалось, конечно, терять однополчан и даже друзей. В Афганистане это происходило с тошнотворной неизбежностью. Очередная стычка, очередная дурацкая перестрелка – а потом узнаешь, что убит кто-то, кого ты пускай мельком, но приметил.
И, что особенно тошнотворно, никакой закономерности в этом не находилось. Умные и глупые, умелые и неумелые, интересные и просто мудаки – пуля находила их совершенно случайно, без любой закономерности. Словно кто-то тыкал в тело иголкой – вроде бы не смертельно, но очень больно.
А внутри головы висела, густая и едкая, как стена табачного дыма, мысль о том, что раз это случилось с ними – то рано или поздно случится и с тобой, таким замечательным. И ты тоже разбросаешь свою жизнь по жадному песку Афганистана.
Дураки тоже погибали стабильно, но своим, дурацким способом – обычно это случалось на привалах, по причине идиотских выходок. Вроде попытки потрогать местную ползучую живность или постучать камнем по сигнальному патрону.
Позже, уже после войны, Черский читал в газете, в которой сам же и работал, что ужасная советская власть положила в Афганистане целых 15 тысяч человек. Даже не верилось, что так мало. По меркам даже Великой Отечественной, это сущая ерунда, одна неделя «боев местного значения с незначительными изменениями по линии фронта».
Хотя, скорее всего, он не понимал до конца, дислоцированный в столичном и модном Кабуле, насколько мало на самом деле они контролируют – фактически это были только Кабул, Мазари-Шариф, другие крупнейшие города (некоторые целиком, некоторые, как тот же Кандагар, только по центру) и еще неправильный прямоугольник шоссе, который их соединял.
К тому же на многие операции посылали местную армию. Сколько положили местных – уже и не посчитаешь. Вполне обычным было, что один служит у наших, а его двоюродный брат у душманов – и если случайно пересекались на базаре в каком-нибудь Кандагаре, эти бородачи тут же начинали хвастаться один перед другим оружием и довольствием.
Но раскаленное афганское небо осталось далеко позади. А самая страшная бойня поджидала его в родном городе и в наше сравнительно мирное время.
Хотя какое оно мирное. В одном Питере, говорят, за год отстреливают пять тысяч коммерсантов. По всей России наберется на полноценный Афганистан – но дела до этого печальникам за народные судьбы, конечно же, нет. Эти хорошо устроились, у них крыша иностранная, и они уверены, что в случае чего за них впишется Шестой флот.
…А самая страшная потеря ждала его здесь. Когда дым прошлого рассеялся и он был совершенно уверен, что оставил все позади. Теперь ему было ясно, что все эти мысли о неизбежном расставании были попыткой просто заклясть реальность, сочинить такую фантазию, которая точно не сбудется.
Но реальности не было дела до его магии. Точно так же, как пулям афганских душманов не было дело до умственных способностей тех, чьи тела они рвали на куски. Все сбылось, они расстались – и способом, о котором он даже не думал и ужаснее которого не было.
Нэнэ убита, и тому, кто убивал, не было дела до его мыслей. Прямо по-написанному: «Ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне». И то, что про это есть в Библии, показывает: такое происходило с людьми еще в начале времен и никогда не перестанет.
Да, в Библии про это было. Но даже там не было сказано, как жить после этого дальше. Видимо, тогда этого не знали. Не знали и теперь.
Он плохо помнил, что именно творил. Точно не пил. Возможно, если бы напился, то сорвался бы окончательно. А может быть, это пошло бы на пользу. Экспериментировать он не стал.
Самое удивительное, что скорби он не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал, ему было совершенно все равно, и ничто не имело значения. Кажется, по науке это состояние называется ангедонией. Девушки знают это словечко из альбомчика Янки Дягилевой, которая сама выучила это красивое слово от отца, врача скорой помощи (Черский читал про это в каком-то интервью). Но они, конечно, не понимали, что это значит. Они принимали за ангедонию обычную хандру, или критические дни, или просто подростково-женские загоны.
А Черский очутился в этом состоянии с головой.
Это было тупое, бесконечно тоскливое состояние. Он брел через жизнь, словно через бесконечной длинный, выжженный солнцем пустырь – и самым страшным было знать, что этот пустырь никогда не закончится.
Теперь он понимал самоубийц. Вот так и приходят к ужасному концу, хотя, казалось бы, еще можно тянуть лямку и дальше. Просто и жизнь, и смерть в таком состоянии – одно и то же, ты вроде бы живешь, но и помереть не особенно против. Но не жить – намного проще, чем жить, поэтому от немедленного самоубийства удерживает только то, что тушка человеческая на редкость живуча, и нужно много возни, чтобы прекратить ее существование.
Поэтому Черский продолжал таскать по миру свой живой труп, а вокруг него происходили разные события.
Как ни странно, тело продолжало обеспечивать свое выживание.
Мозгам (а они тоже часть тела) хватило энергии, чтобы сообразить: охотились, конечно, за ним. Нэнэ, очевидно, погибла случайно – потому что кому она нужна, – и от этого ее смерть выглядела особенно чудовищной. Их просто перепутали, и исполнитель был настолько глуп, что действительно не стал проверять, в кого стреляет. Похожая куртка – и ладно.
Но кто же мог это сделать?
Конечно, Черский перебил в родном городе немало врагов – так что могло показаться, что в живых никого не осталось. Но он знал, что это не так. И дело даже не в том, что кто-то выжил и мстил. Если кто и уцелел – то, скорее всего, будет прятаться по глухим вонючим углам. Так разбегаются тараканы, когда на кухне включают свет. Тот, кто пытался его достать, мог вообще быть человеком посторонним. Могло быть и так, что Черский никогда его даже не видел.
Неизвестный враг устроил это просто потому, что хотел показать – никому не дозволено отстреливаться от новых хозяев жизни. А может, просто потому, что мог. Потому что, как учит нас мудрый каракалпакский народ, «много, много на свете зла!» (он проходил что-то такое на культуре народов СССР, но не запомнил подробностей).
Но надо было выдвигаться прочь. Очень скоро узнают, что замочили не того, что нанесли только рану, и теперь эта рана будет болеть, гноиться и взывать к мести. А значит, они вернутся, чтобы исправить, – не потому, что такие вот педанты, а из страха за собственную шкуру. И в этот раз будут работать тщательнее. Сделают все, чтобы он заведомо не смог встретить их во всеоружии.
А он был не против их встретить во всеоружии. Очень не против.
Он не знал, как они его нашли. Не сомневался, что со временем его снова найдут.
Но он мог выиграть время. И знал, что в этом и скрывается его смертоносный шанс.
Прежде у него тоже не было шанса. И тем не менее он смог. Хотя, конечно, чудо, что смог из этого вынырнуть, а не получил высшую меру. Смертная казнь у нас вроде бы еще есть и иногда даже применяется – хотя те, с кем он воевал, не особо ее опасались.
Но надо помнить, что смерть все же настигла этих бесстыжих бандитов…
А пока ему надо было подыскать другую квартиру. В прошлый раз этим занималась Нэнэ, так что если бы не та самая анестезия, его бы точно стошнило от этого процесса.
Да, непростое это дело. В самом начале пути он даже звонил с почты в прежний город, кому-то из прежних знакомых. В последний момент он сообразил, что лучше сделать вид, что они с Нэнэ просто расстались, и он ушел – а не она от него ушла, причем на небо.
Его собеседник, человек адекватный и вроде как даже опрятный, посоветовал ему походить по спальному району, поспрашивать у бабушек у подъездов. Вдруг кто-то сдает. Или там объявления почитать, их возле подъездов вешают…
– Ты хоть раз так снимал жилье? – перебил Черский.
– Нет, ну я нет, но, наверное…
– ДЕГЕНЕРАТ! – рявкнул Черский и лязгнул трубкой так, что телефон загудел.
Он помнил какой-то офис, чистый, но совершенно пластиковый. Он не помнил даже, какая станция метро, – только знал, что идти от нее пришлось еще долго по широкому и совершенно пустому проспекту. И было непонятно, зачем строить такие широченные проспекты, если по ним все равно никто не ходит.
Но теперь был в офисе. Вышла женщина с презрительным лицом, села по другую сторону стола, совсем недосягаемая, и положила перед ним типовой договор,
Черский прочитал сумму. Она была большая, но подъемная. Потом спросил:
– И что я за это получу?
– Мы предоставим вам список доступных квартир… – заговорила женщина. Голос был на редкость презрительным. Мало того, что пришел, – так еще деньги не сразу отдаешь.
Он, как и прежде, ничего не чувствовал, но отточенный журналистикой ум с ходу разгадал схему. Сейчас он подпишет и заплатит, потом ему дадут список каких-то квартир – и ходи, родной, потому что адреса хорошо если существуют и взяты из телефонного справочника.
Самое обидное, что их не за что привлечь, даже если бы у нас законы как-то работали. Формально они ничего не нарушали, оказывали услуги по консультации. Он покупал у них список квартир, и может быть, какая-то из них и правда сдается. Они могут сказать, что были уверены – сдаются все. Они же не сторожа этим квартирам.
Доход мелкий, но надежный. Курочка по зернышку клюет.
Платить деньги было тут не за что. Но просто уходить как-то глупо. Поэтому Черский нашел другое решение: пододвинул договор, сделал вид, что читает, – потом взял страницу, разорвал и бросил прямо в лицо оторопевшей презрительной женщине.
Без единого слова поднялся и вышел.
Ноги несли его куда-то в центр, вдоль трамвайных рельсов. Потом он увидел синие с белым многоэтажки, похожие на куски разрезанного карданного вала, и опознал район Комаровского рынка.
– Слышь, мужик, инструмент нужен? – вдруг спросил его какой-то хмырь с тупой небритой рожей и в спецовке.
– Чего? – спросил Черский.
Он уже опасался, что этот великовозрастный долбак и вправду прямо на улице расстегнет ширинку и достанет свой инструмент, а потом начнет ржать дебильным смехом, и ничего ты ему не сделаешь – но мужик в спецовке и правда протянул коробку с какими-то неведомыми инструментами, от которых еще несло заводской смазкой.
– Вот, только сегодня вынес. За недорого отдам.
Черский зашагал дальше.
Чем ближе становился рынок, тем гуще становилась толпа и тем больше странных личностей в ней попадались. Бабки в платках и мужики, обожженные жизнью, одуревшие подростки и неожиданно опрятные дамы. Какая-то женщина на пороге старости стоит столбом прямо посреди тротуара и срывающимся голосом поет неведомые пятидесятнические псалмы, а потом добавляет: «Слава Иисусу! Слава Господу нашему!» Проталкивались сквозь толпу суровые бритые громилы в черных кожанках со сверкающими, словно хромированными, застежками-молниями и синими татуировками на пальцах. А под ногами в картонных коробках трепетали белоснежные кролики.
Как ни в чем не бывало, текла мимо него река человеческая, каждый в ней жил своей жизнью, и никакой общественный катаклизм не мог заставить ее пересохнуть.
Даже под немцами наверняка все так же текли человеческие толпы, несмотря на комендантский час и профилактические виселицы. Но в те времена на месте нынешней Комаровки было гнилое болото с жабами и комарами.
Чуть дальше была совсем толкучка, где с картонок продавали все что угодно, не хуже, чем на легендарной толкучке в Жадине. Там, кажется, можно раздобыть даже оружие. А может быть, даже отыскать кого-то из сослуживцев по Афганистану – потому что кому ж еще оружием торговать…
«Но это у меня и так есть», – подумал Черский.
Он развернулся и зашагал прочь.
Его положение было не безнадежно. В городе можно найти оружие, можно найти информацию. А значит, он сможет очень дорого продать свою жизнь.
Уже от этой мысли в груди немного потеплело, и даже анестезия почти отпустила. Когда он отыщет новую диспозицию – обязательно вернется сюда, чтобы хорошенько вооружиться. Ну и с сослуживцами парой слов перекинуться.
Уже возле поворота на площадь возле Лидо другой пролетарий обнадежил Черского, когда предложил за недорого купить бензопилу.
Да уж, безоружным ты тут не останешься.
Потом каким-то образом, уже через неделю, ночуя на так и недостроенном центральном вокзале, все-таки нашел себе пристанище. В другом, далеком районе, где он еще никогда не бывал.
Хотя в городе и так хватало районов, где он никогда не бывал.
Когда он добрался до нужного дома, уже стемнело. Перед домом начали копать, да так и бросили, и он едва не свалился в квадратную яму.
Хозяин квартиры, пенсионер, оказался отставным полковником. И сдал ему квартиру во многом из уважения к афганскому прошлому. Хоть какой-то прок от службы…
Потом, внутри новой квартиры, ему снилось, что он обкурился добротным афганским гашишем – хотя сам никогда не употреблял даже по месту произрастания, – и, врубив наушники и накрывшись капюшоном, как негр из трущоб, какие показывают в кино категории Б и с рэпом в саундтреке, меланхолично бродит по двойной сплошной разделительной одного из столичных проспектов. Асфальт под ногами был похож на черную воду, двойная сплошная пульсировала и загибалась. Фары автомобилей, пролетая мимо, выхватывали его внезапный силуэт из тьмы, а водители поливали отборным матом. И желтые огни фонарей кружили над головой.
Он не помнил, что звучало в наушниках. Но музыка, безусловно, соответствовала. Она не резала уши и в то же время была достаточно экспериментальной.
Он прислушался получше и каким-то образом смог понять, что это играет. Он почему-то знал этот альбом, хотя никогда его толком не слушал.
Этот альбом протащил другой газетный труженик, байкер Бушинский. Он привез его из очередной поездки в Польшу, эдакий заграничный курьез, и оставалось непонятным, где такое продают даже в Польше.
Альбом, и кажется, сама группа назывался Coal – то есть «Уголь». И был интересен уже тем, что состоял из одной песни. Причем дело было не в том, что остальные считались бонусными. Просто весь альбом занимала одна песня длиной сорок пять минут, даже не разделенная на две части. И песня, как нетрудно догадаться, тоже называлась Coal.
Обложка альбома была грязно-черной, слово Coal на ней написано почти нечитаемым готикой. Точное определение жанра этой удивительной группы не смогли бы дать сами. Но сомнений не было: это был один из тех коллективов, которые не прогибаются под мейнстрим и которые не в обиде, что их не ставят на радио, потому что они и не стремятся на радио. Даже в родной Польше на их концерты приходит только небольшой кружок тех, кто врубается. И даже в Варшаве количество этих людей никогда не превышает количество букв в названии группы…
Эта догадка так его обрадовала, что вытолкнула из сна. Он снова был лицом к лицу с неприятной реальностью.
Он лежал прямо на полу – он давно привык спать на полу – под дурацким углом и не хотел даже поворачивать голову. Видел выцветшие обои, которые уже начинали отставать возле потолка, и бордовые занавески на окне.
Тюля не было, и это радовало. От тюля одни мучения. Его тяжело снимать, тяжело стирать и тяжело потом вешать.
И было непонятно, зачем этот тюль нужен. Скорее всего, его придумали стареющие жены, чтобы мучать мужей. В Афганистане они превосходно жили без малейшего тюля – и многие вернулись живыми, чтобы их по-настоящему прибило уже на родине.

3. Валуны
Черский поднялся с пола и заковылял к окну. Раненная полгода назад нога едва двигалась – она проснулась еще не до конца.
Отшвырнул прочь штору и увидел серый двор. Он ничем особенно не отличался от прежнего, где убили Нэнэ, – все то же самое, просто в другом порядке.
Тут тоже были деревья, кирпичная котельная, качели. И даже мусорные баки – такие же чумазые и переполненные. Только дома были выше – панель брежневки с лифтами, достроенные до девятиэтажек, причем основные панели были серые, а новые нашлись только грязно-бедно-розовые. Так что провал двора был куда глубже, настоящий провал у него под окном.
Новое логово Черского было в Валунах – еще одном спальном районе, который находился чуть поближе к центру города. Когда-то здесь, прямо возле его дома, было крайнее кольцо трамвайного маршрута – но город с тех пор порядочно разросся, а трамвай пропал, словно растворившись в широченном асфальте проспекта.
Народный поэт (но уже совсем другой, не Куллинкович) высказался про этот район так:

Когда едешь в Валуны,
Не забудь надеть штаны:
Голая ягодица
Там не пригодится!

Много у нас в городе народных поэтов. Есть вещи, которых не хватает, а вот с народными поэтами все в порядке.
Это место обошлось чуть подороже. Он экономил бы где-то двадцать минут, если бы ездил отсюда на работу куда-то в центр. Это, конечно, ничего не значило – как и стоимость аренды.
Черский не был уверен, что вообще доживет до следующего платежа.
Он вернулся обратно вглубь комнаты, пошарил в чемодане и нашел пистолет.
Как и многие, он принес его со службы – вдруг пригодится. И, что самое страшное, – пригодилось.
Потом пошел в ванную. Зажег лампочку над зеркалом и посмотрел на серое лицо человека, который был с той стороны.
С отросшими волосами и жесткой щетиной, высоченный и широкоплечий, с тонким носом и жуткими темными глазами, он походил на перестроечного неформала, которого хорошенько приложила новая постсоветская жизнь.
Он попытался улыбнуться себе. Ухмылка получилась угрожающая – скорее, предсмертная гримаса покойника.
Не верилось, что этот человек воевал, – слишком стремный, такому бы просто не поручили оружие. Небось еще всякую психоделическую шестидесятину слушает.
Но в руке у этого человека был пистолет.
Черский подумал, посмотрел в отражение. Потом руки сами подняли ствол и уперли в висок.
Достаточно одного выстрела, и эта зубная боль в сердце немедленно прекратится. Он знал, что эта штука превосходно убивает. Ему приходилось из нее убивать.
Если он хочет избавиться от боли, ему достаточно.
Он не хотел, чтобы боль закончилась. Пусть будет. Он знал, что привыкнет. Любая боль притупляется, любые страдания надоедают. Он видел бывших сослуживцев после госпиталя, демобилизованных по слабо совместимым с нормальной жизнью ранениям.
Но как раз не хотел, чтобы боль закончилось.
Он хотел отомстить.
Не потому, что он надеялся исцелить боль. Он знал, что эта боль уже никогда не прекратится, как не вырастает новый палец взамен отрезанного моджахедами.
Просто для того, чтобы восстановить хоть какой-то порядок.
Разумеется, от того, что он кого-то накажет, случайных людей не перестанут убивать возле мусорки. Он прекрасно знал эту публику, хорошенько распробовал за годы в криминальной хронике. Их ничто не остановит, ни расстрел, ни даже самые изощренные казни. Те, кто идет на такие дела, всегда уверены, что наказание обрушится на кого-то другого, а они как-то выкрутятся, или просто менты не найдут.
Да, они не перестанут. Но бояться будут сильнее. Станут ходить, оглядываясь.
И мстить он будет именно этой штукой. Он оторвал ствол от виска и любовно погладил его вороненый бок. С помощью этой штуки. А если потребуются другие штуки – он будет искать их на Жадине или на той же Комаровке. Отсюда и туда, и туда добираться очень удобно.
Он пошел на кухню, отодвинул пустую салфетницу, начал разбирать пистолет прямо на клеенке. Оружие нуждалось в хорошей чистке. А побриться можно и потом…
И тут затрещал телефон.
Черский вздрогнул. Он как-то и не подумал, что в квартире есть телефон и кто-то может ворваться сюда, просто накрутив несколько цифр. Хотя, казалось бы, очевидно, что телефон должен быть.
Первым порывом было вскочить и расстрелять проклятый аппарат. Но оружие было в разобранном состоянии.
Так что Черский просто доковылял в коридор и снял трубку.
– У телефона, – буркнул он.
– Вас беспокоит капитан милиции Казуро. Я по поводу убийства вашей сожительницы…
Черский припомнил, как приходил грузный, но при этом сравнительно молодой оперативник, почему-то не в униформе, а в лоснящейся черной куртке из кожи молодого дерматина, и долго выяснял обстоятельства дела.
Что вполне логично.
Убийство же. Дело серьезное.
Оставалось непонятным, откуда этот капитан милиции Казуро знает его новый телефонный номер.
Черский, в принципе, не возражал. Раздражало другое: раз этот капитан милиции смог так быстро, меньше чем за день, узнать его номер – не смогут ли сделать то же самое и бандиты? Наше время устроено так, что у бандитов даже больше возможностей, потому что им закон не писан и за отстрелянные патроны можно не отчитываться.
Но ладно, об этом можно подумать потом. Черскому были нужны знакомства в милиции. И не нужны проблемы с милицией. Поэтому он ответил как можно спокойней:
– Да, я понимаю. Если не отвечал – прошу простить. Сами понимаете – забухал.
Это была очень журналистская подробность – даже если неправда, то звучало как достоверное. Он знал, что милиция часто с этим встречается.
– Но отошли уже?
– Да, отошел.
– Можете подъехать? УВД Заводского района, на улице Передовой. Знаете, где это?
Черский обомлел. Сейчас подъедет, войдет – а выйти ему уже не позволят. «Военкомат – страна чудес, туда зашел и там исчез».
А потом сообразил: все в порядке. Раз приглашают – значит, у них на него ничего нет. Хотели бы взять – брали бы прямо по месту жительства, раз уж выяснили, где он живет. Даже в нашу эпоху развала милиция не настолько поглупела, чтобы предупреждать заранее тех, кому хорошо бы податься в бега.
Поэтому он перевел дыхание и сказал:
– Не знаю, но выясню.
– Когда вам удобно подъехать?
– Да, в принципе, я сейчас в любое время свободен, – произнес Черский и невольно покосился на разобранный пистолет, который так и чернел на клеенке.
Хотя голос родной милиции и доносился только из телефона, но он невольно напоминал: личное оружие ей понятно, но все равно незаконно. Так что Черский невольно прикрыл динамик ладонью и очень внимательно выслушивал инструкции о том, как пройти к УВД Заводского района.
***
Адрес у УВД был немного зловещий: улица Передовая, дом 13.
Он никогда не бывал в этих местах – все-таки Чижи даже по меркам Заводского района располагались настолько на отшибе.
Первое время вокруг были привычные пятиэтажки-хрущевки с дворами, где деревья уже разрослись настолько, что получился настоящий город-сад. А потом они внезапно закончились, и он оказался перед открытым пространством железной дороги и какой-то чумазой фабрикой на той стороне.
Это и была улица Передовая. Черскому было тут немного неуютно. Хотя, если задуматься, город – это и есть индустрия и административные здания. А жить просто так можно и в деревне.
Даже здания на этой улице были старыми, трехэтажными, из двадцатых годов, когда железные дороги, фабрики и пролетарии считались действительно чем-то передовым.
Когда-то оранжевое здание УВД уже облупилось, с него кое-где уже осыпалась штукатурка. Но все равно оно внушало невольное уважение: две фальшивые колонны возле полукруглого входа, аккуратно зарешеченные окна на всех этажах (причем на первом этаже прямоугольные, на второй ромбиком, а на третьем просто вертикальные). На третьем этаже, прямо над входом, нависал балкон, совершенно пустой. Может, дело было в горьком запахе со стороны железной дороги, а может, в воспоминаниях о какой-то революционной романтике, но Черский легко представил те времена, когда домики в Заводском районе были маленькие и деревенские. И вот пролетариат собирается перед этим особняком, зажатый с одной стороны линией застройки, а с другой – полотном железной дороги. На балкончик выходит особо уполномоченный комиссар в черной фуражке и кожанке и зачитывает населению решение партии.
Население обеспокоено, но куда оно денется от революции…
Черский вошел.
Внутри было на удивление тесно. Под ногами были знакомые ромбики, но стол вахтера был придвинут так близко, что Черский не мог даже охватить взглядом весь холл.
Вахтер что-то спросил, Черский что-то ответил. Вахтер, как ни странно, все понял и начал звонить.
Потом вышел тот самый опер, которого запомнил Черский, – от этого почему-то стало полегче. Хоть что-то он запомнил правильно.
Опер провел его вглубь холла. Но Черский все равно ничего не увидел – когда-то просторный, как в горпочтамте, холл был весь перегорожен какими-то стенками из ДСП на тесные комнатки, и по коридорам постоянно кто-то ходил.
Это было непохоже на «Место встречи изменить нельзя». Это было непохоже даже на отделение милиции в прежнем городе, этот желтый двухэтажный кирпич с коридорами, обшитыми дешевой фанерой. И все равно тут чувствовалась какая-то атмосфера власти – пусть даже эта власть скрыта за разрухой снаружи и этими перегородками внутри.
Они засели в одной из этих комнат, где стоял столик, шаткий, как само отечественное правосудие. В дверном проеме соседней комнатки стояла молодая патрульная. Она о чем-то докладывала, так что Черский мог безнаказанно пялиться на ее обтянутую черными штанами задницу, причем сбоку на бедре поблескивали хромированные наручники.
От этого зрелища ему стало еще несколько легче.
– Вот тут материалы дела, – на столик плюхнулась изрядно распухшая папка, раскрытая на двух страницах, исписанных крупным почерком. – Это ваши показания. Ознакомьтесь и подпишите.
Черский прочитал. Кажется, он и правда что-то такое говорил, но все это было переформулировано в каких-то жутко корявых юридических конструкциях, которые повторялись по три раза подряд. Такое не напечатали бы даже в «Новостях Каменеччины».
Самое главное – эти показания никак ему не угрожали. В них ничто не намекало, что он замешан в убийстве. И, что самое приятное, это было правдой.
– Вы мне только одно скажите, – произнес Черский, – я правильно догадываюсь, что того, кто это сделал, так и не найдут?
– Будут проводиться следственные действия.
– Но никто не гарантирует, что они к чему-то приведут.
– А кто хоть что-то может гарантировать? Как говаривал наш бывший всесоюзный министр товарищ Щелоков, «кроме милиции, некому людям помочь».
– А почему «товарищ», а не генерал Щелоков? – неожиданно для себя самого спросил Черский,
– Потому что успели разжаловать. Постарался товарищ Андропов.
– А что шили-то? Шпионаж, как обычно?
– Хищения в особо крупном размере. В те времена еще не знали, насколько крупные размеры бывают.
– А посадить успели?
– Нет. Уже под следствием застрелился.
– Даже если и воровал – чести не запачкал. В наше время это становится непостижимым.
– Вы странно говорите. Где вы этого нахватались?
– Бывший журналист.
– А сейчас кто?
– Пока не определился. Возможно, будущий.
– Тогда должны знать, что совсем обычное дело – когда случилось что-то непонятное, но концов уже не найти.
По старой репортерской привычке Черский решил немного сменить тему, чтобы подтолкнуть разговор и вытянуть побольше из собеседника.
– Меня немного удивили эти слова министра, – заметил он. – По моим наблюдениям люди, напротив, привыкли опасаться милиции. Иногда кажется, что милиция – это вообще последние, к кому люди за правдой пойдут. Всегда есть страх, что обматерят, заявление не возьмут, а то и тебя самого виноватым сделают. Откуда это? Что-то лагерное? Зэк же тоже старается с охраной не контактировать.
– Человек в униформе всегда кажется немного опасным, – заметил опер, закрывая папку и завязывая тесемки. – Не вы один милиционеров стремаетесь. Чего там – многие из оперов, когда в штатском на выходных, вдруг начинают стрематься патрульных. Хотя вроде бы понимают, что ничего под ней страшного нет. Врачей люди боятся по той же причине. Ходят в белых халатах, могут прогнать, а могут, наоборот, – залечить до смерти. А в последнее время многие и священников опасаются. Растет авторитет – растет и страх. И я вынужден признать: в наше время милицию люди уже почти не боятся.
– А значит – авторитет на нуле…
– Вы хорошо рассуждаете. Вы могли бы работать юристом.
– Не смог бы. Убили мою любимую женщину. Наверное, единственного человека в мире, который был способен меня вытерпеть. Меня сейчас интересуют не законы. Меня интересует возмездие.
– Органы внутренних дел не занимаются возмездием. Мы просто приводим жизнь в меридиан, насколько это получается. Люди как каша – пытаются убежать из кастрюли закона, а мы их ложкой обратно толкаем.
– Я в курсе, что вы не занимаетесь возмездием. Как и справедливостью, потому что нет в юриспруденции такого понятия. Я просто пытаюсь понять – кто ее убил? Как найти этих людей? Что я могу сделать, чтобы их поймали. Я не хочу, чтобы их расстреливали или что-то еще – пусть суд решает, что за такое положено. Я просто хочу, чтобы их поймали, и готов помогать всеми силами. Чтобы эти гады на собственной шкуре ощутили – не получится разгуливать безнаказанным.
– Одна из версий следствия опирается на ваши показания. Скорее всего, целились действительно в вас.
– Но кто это сделал?
– Тут, к сожалению, вы знаете заведомо больше, чем вы. Человек, за которым охотятся, обычно знает, за что.
Черский хотел сказать, что не знает, но вовремя смолчал.
В принципе, он знал, за что. Скорее всего, за ту самую бойню в родном городе. Хотя странно – большинство он убил сам, а других арестовали.
Видимо, остался кто-то еще. А может, все дело в том, что преступность – она как бледная поганка и просто лезет из земли где попало.
– Дело осложняется тем, – продолжал опер, – что убийца, скорее всего, ничего лично против вас не имел. Вполне возможно, это был тот самый человек, которого вы описали. И я думаю, был очередной отморозок, который даже не знал, с кем имеет дело.
Черскому вспомнились трущобные многоэтажки Белой Горы, звонкие удары меча и задорная матерщина. А еще наркоторговец и его приятель-боец, которые пытались зажать его за гаражами. Да, дрянь дело. В таких местах подобные отморозки растут целыми семьями, не хуже тех же самых бледных поганок.
Ему случалось писать репортажи об очередной тамошней бытовухе. Кто-то с кем-то пил, потом пырнул ножом, потом пошел вешаться, потом пришла жена или сын из секции карате вернулся, снова крики, снова драка. Врывается милиция – на полу взрослые в луже крови, а сынок рядом на стуле раскачивается и на вопросы не реагирует.
Но почему эта накипь полезла вдруг в его жизнь?
– Если вы реально с людьми работали, то замечали же: в этом мире немало конченого народа, – продолжал опер. – И не то чтобы они были идейные воры, сознательные такие враги общества, настолько прошаренные, что даже в курсе, чем урка от жигана, в принципе, отличался. Для них такое – слишком сложно. Они не больше чем обычные люди в мелких криминальных обстоятельствах, которые уверены, что по-другому жить нельзя, а можно только перебиваться, оттягивать момент, когда дорога не туда заведет. А если дорога в твоей жизни все равно одна, то можно и лгать, и воровать, и снимать порно, и сниматься в порно, и бить омоновца кирпичом на митинге. Я не говорю, что все из этого плохо, – сниматься в порно это работа, а свидетели лгут неизбежно, на этом вся криминалистика стоит. Однако мы оба с вами (я надеюсь!) понимаем, что, может быть, я на такое и не пошел – но таких принципиальных, живущих по-своему, как вы или я, в мире очень и очень мало. Так что пехоты у наших бандитов хватает.

4. Заказные убийства всегда самые сложные
Внешне вокруг них ничего не поменялось – они по-прежнему сидели за шатким столиком в одном из временных закутков на первом этаже УВД Заводского района. Разве что задница с наручниками ушла по своим делам.
У Черского убили жену, опер должен был провести положенные следственные действия – и оба понимали, что ничего из этого, скорее всего, не выйдет. Потому что вся эта официальная бодяга в их положении – такая же формальность, как погребальный ритуал. Так или иначе Нэнэ похоронят с положенными ритуалами, так или иначе будут заполнены какие-то бумаги, после чего ее дело будет отправлено в архив или будет висеть вечным глухарем.
Кстати, кто будет ее хоронить? Пока идет следствие, она еще в морге, об этом можно было не беспокоиться. Но рано или поздно ее тело выдадут, и с ним надо будет что-то делать.
Черский искренне надеялся, что этим займутся ее родственники. Должны же быть у нее какие-то родственники. Насколько он помнил, с точки зрения закона тело считалось их собственностью, и в принципе, они имели полное право делать с ним что угодно. При желании они могли его даже съесть.
Он и Нэнэ с этими переездами и ремонтом так и не успели расписаться. И это оказалось к лучшему. Сейчас он уже по-настоящему ощущал, что Нэнэ была, только пока была жива, могла разговаривать и понимать его. Даже как голос по телефону она была собой – а то тело, которое осталось после нее лежать у мусорных баков, больше не было той, кого он любил и на кого он мог бы положиться. Тело осталось, у тела было внешнее сходство – но оно было человеком не больше, чем внешне похожая кукла.
Еще в Афганистане, он начал догадываться, что имели в виду древние, когда учили о душе. На уроках биологии учили, что человек – это то самое биологическое тело, в котором происходят всякие химические реакции. В школьном возрасте, когда человек склонен взрывать карбид и ощущать себя бессмертным, это могло и сработать. Но под свирепым солнцем Афганистана это было очень заметно: несколько хлопков, несколько дырок в теле, и вот человека больше нет, хотя тело еще дергается, хрипит, истекает кровью. Но это реагирует не человек, нет больше человека. Это просто условный рефлекс, сокращения мышц и как раз та самая физиологическая реакция. Мышца будет сокращаться, даже если просто электроды приложить.
Сам человек ушел. Точно так же ушла Нэнэ. Куда они ушли? Есть ли связь с этим местом? Или, может быть, они не уходят, а распадаются и для прежнего общения уже не годятся. Как разбитая чашка перестает быть чашкой даже наполовину – или даже как еще живой человек перестает быть собой, когда мозги съедают болезнь, наркотики или упорные, многодневные запои.
Очевидно одно: где-то бродит убийца. За ним стоят другие люди, они тоже в этом запачканы. И он собирается их найти и отправить туда, откуда не возвращаются.
Сейчас он сделал маленький, но важный шаг к этому. Теперь они не просто выполняли процедуры и формальности – а просто разговаривали. И в этом разговоре можно было узнать много.
– Я по работе много общался с милицией, – заговорил Черский, – и знаю, как выжигает эта профессия. Кожа дубеет, бесчувственным становишься. Я знаю, что это. Сам сейчас такой хожу. Это, конечно, кажется грубостью обычному населению. Но это необходимо, как у врачей и любых других профессий, которые работают почти забесплатно с людьми, которые на самой грани. Это очень сложно – брать работу в руки, но не в сердце, кишки и печенку. Тем более что на такой работе все чувства замыливаются, потому что нормальных людей почти не видишь. Видишь человека, и сразу вопрос: «Давно откинулся? Что, еще ни разу не сидел? Не дорабатываем! Могу, кстати, устроить».
– Ну, попадаются нормальные пострадавшие. Или свидетели. Но они быстро уходят или вообще прибывают в трупном виде.
– А если чаще – преступление произошло в компании отборнейших отбросов, – Черскому снова представились угрюмые многоэтажки Белой Горы, а еще та обычная, неприметная, где был тот самый притон. – И сложись чуть-чуть по-другому – жертва сама сотворила с обвиняемым то же самое или даже что-то похуже. А свидетель от обвиняемого отличается только тем, что первым согласился сотрудничать со следствием.
– Есть такое. Я сравнительно мало в этой системе работаю, но, конечно, мир мрачнеет. Кожа дубеет сама по себе, этого почти не замечаешь. Но есть еще одна, еще более сложная вещь: важно оставаться человеком. И смертельно важно уметь видеть человека в любом злодее. В заросшем бомже и в серийном маньяке, который охотится на маленьких детей с молотком. В любом злодее, даже если его вина уже завтра будет доказана.
– Это вопрос милосердия?
– Это вопрос криминологии. Я сам человек, и поэтому я могу понять злодея как человека. Но если я забуду, что он человек, – то он мне уже непонятен. В этом проблема рядовых бандитов, кстати. Очень часто в рядовых быках оказываются люди тупые и злобные, реально нездоровые, с медицинской точки зрения – психопаты. А беда психопата именно в том, что он не понимает людей. Болевой порог понижен, мозги набекрень, смерти не особо боится, потому что не особо любит складывать два и два. Но при этом таким дуболомом нужно именно командовать, потому что сам он не понимает, что делает.
– Много таких людей стало?
– В том и дело, что их не стало больше, чем раньше. Просто для них теперь нашлось место в жизни. И даже таких не хватает. На наших улицах творят беспредел не какие-то особые люди, маньяки там или прочие психи отбитые. Творят его такие же, как и мы. В одном дворе росли!
– Но почему ни я, ни вы не творим то же?
– Мы просто на правильной остановке соскочили. Я уже со счету сбился, сколько тех, с кем во дворе играл, сели, подохли или перекалечились. Если бы жил их жизнью – ни на секунду бы не сомневался, что меня самого ждет что-то другое, а не тюрьма или, разве что, «всю жизнь на халяву проносило». Понять, что можно жить иначе, на Ангарской просто невозможно. Знаете же Ангарскую или Шабаши. Валуны или Чижи по сравнению с ними – тихое пристанище, настоящая нейтральная Швейцария.
– Я иногородний, но даже я про них слышал.
– С ходу жить другой жизнью получится, только если растешь в спецшколе какой-то. Мы видели такие места, просто с другой стороны забора. Забор в таких школах – главное. Чтобы ребенок не видел зла – нужно, чтобы стоял забор, и такие, как я, таких, как он, охраняли. Но чтобы понять, что есть другая жизнь, надо самой жизни не видеть. Жизнь, среда – они же целиком человека засасывают.
– Даже странно, что вы или я не пошли по этой дороге, раз она такая открытая.
– После первой полусотни дел я скажу уверенно: просто повезло. Вы или я еще не поубивали пару десятков человек просто потому, что не угодили в нужные подразделения.
«Насчет меня вы несколько ошибаетесь, – подумал Черский. – Я и правда поубивал пару десятков не очень хороших людей. Причем это было не в Афганистане».
Но спорить об этом предмете не стоило. И он спросил про другое:
– Как вы думаете, хоть кого-то получится найти? Я понимаю, преступление сложное. Нет очевидного подозреваемого, кому это было бы выгодно.
– Я не могу раскрывать вам все подробности следствия – все-таки вы тоже отчасти под подозрением…
– Вы думаете, что это я ее застрелил?
– Вы могли стоять за тем человеком, который ее застрелил.
– Понимаю. Вы сначала проверяете ближайших родственников. Хотя, конечно, мой интерес мог быть только в том, чтобы от нее избавиться. Я ничего от нее не унаследовал. Даже куртка на ней была моя.
– Да, мы сперва отрабатываем самые очевидные варианты. Шерлок Холмс удивительно правильно про это сказал, не зря его автор судмедэкспертом работал: главное преимущество сыщика перед преступником как раз в том, что для преступника это преступление, как правило, первое, а для сыщика оно даже не сто первое. Преступления редко бывают загадочными, есть более или менее стандартные схемы. И что самое для нас приятное, преступник постоянно уверен, что он первый, кто до такого додумался. К счастью для нас – и для вас, потенциальных пострадавших, – схем не так уж и много. И задерживать, особенно если по горячим следам, получается даже сейчас, когда бензин за свои покупать приходится.
– Но мой случай, я думаю, сложный.
– Заказные убийства всегда самое сложные.
– Потому что заказчики – настолько влиятельные люди.
– Это не главная причина. Все дело в том, что… – опер сделал многозначительную паузу, – в раскрытии подобных дел обычно не заинтересованы даже родственники пострадавших.
***
Черский расспрашивал оперативника еще какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.
Единственное, в чем он был уверен, – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.
Он постоял на пороге, подумал и зашагал. Делать ему было особо нечего, времени вагон. И он решил не нырять в душное и гулкое метро, а пойти пешком.
Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.
Точно так же, как сегодня он в первый – и хотелось верить, что в последний, хотя, конечно же, это не так – раз увидел это немного пугающее, но все же примечательное здание его районной милиции. В этом почти столетнем доме определенно что-то скрывалось. А так мог бы весь (небольшой) остаток прожить в Чижах и даже не появиться на улице Передовой.
Он углублялся в совсем уже почерневшие дворы, где редко-редко горел одинокий фонарь. В таких местах Заводского района есть риск нарваться на проблемы – но Черского это не волновало. У него и так была проблема, огромная, удушающая. Прибавить или убавить хотя бы одну каплю в этот океан – ничего не изменится.
К нему возвращалась та самая анестезия, с которой он шел ставить подпись. И все серьезные мысли словно соскальзывали с этой корки из серого льда. Возможно, это была самозащита от слишком глубоких, сложных и поэтому неприятных мыслей.
Вместо этого лезли другие мысли – о прошлом. Как вышло так, что из того, что было раньше, получилось то, что сейчас? Конечно, обстоятельства изменились. Но дома-то прежние стоят, и люди в них те же живут. Почти никто из них не умер, и мало кто новый рождается.
***
Хотя, конечно, всем было ясно уже тогда, что все это не по-настоящему. В газетах писали про рекордные надои и урожаи, на партсобраниях усыпляли обещаниями неизбежного коммунизма – но уже было ясно, что это такие же сказки, как и рецепты из «Книги о вкусной и здоровой пище», где описаны неведомые блюда из продуктов, которых никто в глаза не видел даже на колхозном рынке. Была толкучка с пластинками и радиодеталями под водонапорной башней возле того самого колхозного рынка, где переходили из рук в руки ключи от мира рок-музыки. Был ресторан при гостинице «Интурист», где можно было, наверное, заказать те самые блюда с картинок, но вход с улицы навечно заперт, а у входа изнутри гостиницы стоит швейцар и никого никак не пускает. Очевидно, есть какой-то способ туда попасть – но даже командировочному про него не узнать.
Были ученые и инженеры, но они получали смешные зарплаты и не шли ни в какое сравнение с товароведами и водителями тепловозов, которые ходили в Польшу. Была реальная жизнь, но текла она очень подспудно – и кто же знал, что, прорвавшись на поверхность, она окажется настолько бессовестной и безобразной?
***
Черский расспрашивал оперативника ещё какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.
Единственное, в чём он был уверен – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.
Он постоял на пороге, подумал и зашагал. Делать ему было особо нечего, времени вагон. И он решил не нырять в душное и гулкое метро, а пойти пешком.
Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов, через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.
Точно так же, как сегодня он в первый – и хотелось верить, что в последний, хотя конечно же это не так – раз увидел это немного пугающее, но всё примечательное здание его районной милиции. В этом почти столетнем определённо что-то скрывалось. А так мог бы весь (небольшой) остаток прожить в Чижах и даже не появиться на улице Передовой.
Он углублялся в совсем уже почерневшие дворы, где редко-редко горел одинокий фонарь. В таких местах Заводского Района есть риск нарваться на проблемы – но Черского это не волновало. У него и так была проблема, огромная, удушающая. Прибавить или убавить хотя бы одну каплю в этот океан – ничего не изменится.
К нему возвращалась та самая анестезия, с которой он шёл ставить подпись. И все серьёзные мысли словно соскальзывали с этой корке из серого льда. Возможно, это была самозащита от слишком глубоких, сложных и поэтому неприятных мыслей.
Вместо этого лезли другие мысли – о прошлом. Как вышло так, что из того, что было раньше, получилось то, что сейчас? Конечно, обстоятельства изменились. Но дома-то прежние стоят, и люди в них те же живут. Почти никто из них не умер, и мало кто новый рождается.
Он ещё помнил 1983 – краем довоенного сознания, но помнил. Застал, как говорится, в сознательном возрасте. Брежнев был жив, причём настолько жив, что казалось – он никогда не закончится. Потому что был же у нас вечно живой дедушка Ленин. И все жили в каком-то бесконечном мороке, словно в полусне.
Почему-то казалось, что это будет продолжаться вечно, потому что непонятно, как вообще может закончится.
Хотя, конечно, всем было ясно уже тогда, что всё это не по-настоящему. В газетах писали про рекордные надои и урожаи, на партсобраниях усыпляли обещаниями неизбежного коммунизма – но уже было ясно, что это такие же сказки, как рецепты из “Книги о вкусной и здоровой пище”, где описаны неведомые блюда из продуктов, которых никто в глаза не видел даже на колхозном рынке. Школа, где постоянно вещали что-то об угнетённых народах Африки и “ориентировались на среднего ученика”, бессмысленно долгие очереди в поликлинике, вечно поддатые сантехники со знаменитыми кранами, битком набитые автобусы, которые так и норовили развалиться на ходу.
Была бетоная серость площадей, домов, страниц газет, пустые прилавки и такие же пустые улицы. Была толкучка с пластинками и радиодеталями под водонапорной башней возле того самого колхозного рынка, где переходили. Был ресторан при гостинице “Интурист”, где можно было, наверное, заказать те самые блюда с картинок на развороте, но вход с улицы навечно заперт, а у входа изнутри гостиницы стоит швейцар и никого никак не пускает. Очевидно, есть какой-то способ туда попасть – но даже командировочному про него не узнать.
Были великие советские учёные и инженеры, но они получали смешные зарплаты и не шли ни в какое сравнение с товароведами и водителями тепловозов, которые ходили на Польшу. Была реальная жизнь, но текла она очень подспудно – и кто же знал, что, прорвавшись на поверхность, она окажется настолько бессовестной и безобразной?
И то и дело выскакивают в памяти какие-то обыденные кусачие мелочи. Павильончик с вином в облезлом осеннем парке. Какой-то бомж, который хватает тебя за руку, когда ты идёшь из одного институтского корпуса в соседний, и вопит, как резаный: “А почему не на работе?” (это уже андроповские, получается, времена). Даже если раздобыл мебель – надо везти её осторожно, потому что ГАИ может тормознуть и поинтересоваться историей покупки, и вообще на какие нетрудовые ты смог это достать?
Даже если урвал автомобиль, проблемы копятся. Резина строго по блату: продавец выкатывает четыре огромных резиновых бублика в зал, а ты именно в этот момент произносишь в кассу нужное слово, и только так рождается покупка. Рядомагазин обуви, а туда очередь в два оборота и среди них твоя бывшая одноклассница Маша, которая в педагогическом и которую попросили взять обуви на троих, размер не очень важен, разносится. Маша всё понимает – сама пару раз ходила всю зиму в резиновых сапогах, потому что родители не выбили обувь. В магазинах вообще продаётся минимальный набор для выживания, всё остальное надо доставать, а как доставать – нигде не сказано, но все всё как-то достают и при этом все всем недовольны.
Пластиковые бутылки сейчас раздражают – а тогда их можно было раздобыть только у иностранной родни, их ставили на кухню и держали в них подсолнечное масло.
Отца отправляли в командировку в Новополоцк, где в магазинах был почему-то вкусный ацидофилин, а вот сливочное масло уже по талонам. Дома тоже лежат несколько листов талонов на дрянные сигареты и спички, и все эти паспорта покупателя, и вечный вопрос – дадут или не дадут то, что в них понаписано, потому что мы уже область, но ещё район.
Но страх ожил только ближе к середине восьмидесятых. Даже наверху уже считали доли процента, никакого оптимизма по поводу новых пятилеток. Всё шла и шла война в Афганистане, непонятная и тревожная даже для тех, кто там воевал. Даже телевизор начинал заговариваться. Черский отлично запомнил эту странную фразу из официальное телепередачи про корейский “Боинг”: "Самолёт продолжал лететь в сторону открытого моря"…
Когда вокруг происходит такое – люди, в принципе, не против, чтобы всё рухнуло.
Ну, вот оно и рухнуло. Мало кто ненавидел Союз всей душой – но почти всем не было до него никакого дела.
И внезапно оказалось, что разруха умеет быть очень разной. И тебя просто перекинуло из одной в другую. Никуда не делся этот всеобщий серый бетон – он просто потрескался. Трубы как лопалисб, так и лопались, в кое-как сложенных блочных домах как продувало, так и продувало. Сантехники пропали даже муниципальные, автобусы напоминали душегубки.
Больше не ставили на учёт – но могли поставить на счётчик. Появились в магазинах ботинки – но немыслимой цены и качества непредсказуемого. Можно было смотреть польское телевидение и даже BBC – но там говорили об американских делах и польском зоопарке.
И если раньше ты мог тайком слушать вражьи голоса, а потом даже пересказывать их в заводской курилке, с дежурным напоминанием, что с услышанным ты категорически не согласен – то теперь не было того завода, а если и ухитрился ты найти работу с курилкой, то никому там больше не было дела до того, что и где ты услышал.

5. Агент
Жилая застройка закончилась, он шагал через какие-то расплывшиеся во тьме заросли – может быть, маленький лес, а может, разросшийся парк. Но направление было правильным: он отлично чувствовал, что идет через центр города, а значит, заросли скоро закончатся.
Смена окружения повлияла и на мысли. Теперь это были не жилища, а заросли – и мысли тоже сместились от быта к тем самым сумрачным тайнам, о которых он и собирался поразмыслить по дороге.
Тем более что оставшееся расстояние еще оставило ему достаточно времени.
Едва ли это сделал какой-то маньяк-одиночка. Даже если такой и появится, он найдет себя в какой-нибудь банде.
Черский слишком хорошо знал, как их сейчас много и в какой большой они силе.
Да, это усложняло ситуацию. Значит, тот человек, та безликая серая фигура, которая удалялась прочь из двора, – был только частью большого организма-убийцы, огромной хищной амебы, которая раскинула свои щупальца между городами.
А про то, как это устроено, Черский знал не хуже опера. И именно поэтому про это не особенно хотелось думать. Потому что он в очередной раз ощутит, насколько это сложно.
Как происходит устранение? Те, кто просто посылал людей разобраться, уже сгинул, как облиняла вместе с сухим законом мафия таксистов, у которых даже ночью можно было купить водку. Теперь убийство планировалось как настоящая диверсионная операция.
Сначала по всем возможным каналам пытаются отыскать, куда делся человек или кто-то из тех, кто мог быть ему близок. Потом ставят наблюдение. В наблюдение посылают самых толковых и старательных.
Этот человек наблюдает за местом, где живет объект. Отмечает, когда он приходит, когда выходит. Следовать за объектом как раз не обязательно. Мало ли, в какой магазин и на какую работу он ходит. Так или иначе он вернется обратно. Надо только определить, в какое время он обычно бывает дома и в какое время обычно выходит по своим уже бесполезным делам.
Самое страшное, что даже если ты заметишь эту слежку, то ничего с ней сделать не можешь. Никто не может запретить человеку сидеть на скамейке и смотреть на выход из подъезда или даже записывать, кто и когда выходит. И опять же, попробуй доказать, что он запоминает именно это…
Если дело серьезное – следить могут даже несколько человек, как можно более незаметных, сменяя друг друга.
Когда информация собрана, на задание выходит человек мощнее и тупее. В обиходе таких называют «торпедами».
Мрачные убийцы-одиночки, живущие в роскошных домах, бывают только в Голливуде. Обычно это свирепые и тупые быки, которых не особенно жалко, либо запутавшиеся в долгах бывшие военные, которые привыкли обращаться с оружием. Они прибывают в нужное время по нужному адресу и производят ликвидацию. Иногда они попадаются, но толку от них не добьешься – они обычно понятия не имеют, кто именно их цель, и знают о ней только время «пришел-ушел», ну и возможные помехи вроде охраны.
Черский и сам мог стать одним из таких бывших военных – если бы не сестра, не везение и не подвернувшаяся газета. После демобилизации он сам не заметил, как буквально занес ногу над пропастью.
Но почему даже не банда, а (если говорить научно) целая организованная преступная группировка решила за него взяться? Конечно, он порядочно проредил одну из них, но у других-то к нему какие претензии? Он только избавил их от лишней конкуренции.
Это он и собирался выяснить.
Если он проиграет – его ждет смерть. Это не так страшно. Смерти он хотел и так.
А если он победит – то его ждет, скорее всего, тоже смерть. Но зато он хорошенько покажет этим гадам, где раки зимуют. А смерть сама по себе неизбежна.
Получается, он уже прямо сейчас почти непобедим. Что бы он ни выбрал – для него результат будет один и тот же. А вот эти ублюдки будут вынуждены бороться за выживание.
Он собирался выдрать весь ползучий корень этой заразы – от того самого исполнителя до главаря, который его заказал. И может быть, даже достать тех, кто отвечал за наблюдение…
Но как выйти на них? Осведомителей у него нет, города он пока не знает. И он даже толком не знал, за что именно они собирались его замочить.
Выход один – надо заставить их действовать и этим выдать себя. Пусть беспокоятся. Пусть побегают. Пусть их кровь сосет пиявка сомнения – точно ли того убили? А вдруг он все-таки жив.
Примерно так работают, как учил его проныра Иринархов, заказные статейки против всяких политиков. Там обычно нет не то что правды, а вообще чего-то конкретного. Читателю эти статьи до лампочки, он и так знает, что там, наверху, сидят циничные и бессовестные твари. Но она как раз и не для простого читателя.
Все дело в том, что сами политики требуют, чтобы им докладывали, что о них пишут. И если резко начинают писать всякие гадости – объект встрепенется и начнет выяснять: что тут, как, почему вдруг его имя трепать начали. Начнет делать всякие вещи, поднимет шум, следы начнет заметать. И в процессе непременно на чем-то подорвется.
Разумеется, просто снова пойти в журналистику и рыскать по злачным местам под видом редакционных заданий уже не получится. Тогда они просто быстро узнают, что он остался жив, и начнут готовить вторую ликвидацию. Тут уже сработают тщательней.
Черский не сомневался, что во второй раз его тоже найдут. Нашли в Чижах – найдут и в Валунах. Его главная броня в том, что его пока никто не ищет.
Напротив, нужны слухи. Пусть они не знают точно – жив тот, в кого стреляли в Чижах, или нет, знает он, кому будет мстить, или нет. Пусть пытаются выяснить. И, выясняя, выдадут себя.
От этой мысли на душе сразу стало легко, и ноги сами понесли его дальше.
Все равно что мертвый, он отлично продумал подлянку, которую подготовил для еще живых. Прямо как в том стишке или песенке – Черский уже не помнил, откуда он взялся:

Иду у крупа
В ночи белесой
С улыбкой трупа
И папиросой.

На этом месте он вдруг ощутил, что запястья слегка похолодели.
Потому что в прошлый раз он тоже вспомнил на ходу малопонятный кусок чужого стихотворения – а потом пришлось убивать.
Но в тот раз все прошло благополучно. А значит, и в этот раз у него был какой-то шанс.
Тут, согласно стихотворению, полагалось и закурить. Хотя Черский никогда не курил, даже по пьянке.
Он остановился, чтобы собраться с мыслями, и вдруг обнаружил, что заросли закончились.
Черский снова стоял среди высоченных домов, вокруг ходили люди, и даже само место, несмотря на вечерний мрак, было ему знакомо.
***
Он стоял на привокзальной площади. Причем на другой стороне, где парадная застройка и два высотных дома, похожие на гигантские башни, изображают ворота в город – явное подражание двум парадным башням, которые он как-то увидал на Ленинском проспекте, когда единственный раз в жизни был в Москве.
По другую сторону улицы, за силуэтами автобусов, взмывал в сизое небо едва различимый шпиль сталинско-ампирного здания вокзала. На ум вдруг пришло, что они примерно ровесники того самого здания УВД, откуда он только что выбрался.
По фасаду вокзала горела вереница огней. Но все равно он был далек и Черскому пока не нужен. Вокзал принадлежал приезжающим и отъезжающим, хотя, конечно, сложно было даже представить, куда едут все эти люди.
Его интерес был на этой стороне – где горели высокие, в человеческий рост, скругленные витрины новорожденных бизнесов и даже немного пахло капитализмом.
В таких местах невольно начинаешь верить в рыночное будущее новой страны, что в ней непременно появятся загадочные заведения, где решают дела не стрельбой, а за кофе с корицей, разлитом по фарфоровым чашкам.
Черский шагал мимо витрин, читая вывески.
Вот кафе, опрятное, хоть и полупустое. Большими металлическими буквами с квадратными засечками, как было модно в 1920-х, над входом было написано: «Восточный Экспресс».
Хорошее название, отсылает к классической английской литературе. И убийство, видимо, прилагается.
За «Восточным Экспрессом» располагалась парикмахерская под названием «Агент».
Было немного неожиданно увидеть в таком модном месте парикмахерскую. Хотя, если задуматься, где еще ей располагаться? В прошлом городе парикмахерская была прямо возле редакции, и он просто не задумывался, где обычно размещаются парикмахерские. Улица Бабеля, хоть узкая и тихая, располагалась вполне себе в центре города.
А в этом городе он, кажется, еще ни разу толком не был в парикмахерской и порядочно оброс. А если и бывал, то все равно не запомнил.
Мысли его вернулись к «Агенту». Стричься прямо сейчас ему не хотелось, но оформлено был недурно.
Видимо, и правда Советский Союз ушел навсегда – если где-то в Чижах еще уцелели его интерьеры и даже подход к обслуживанию, то в центре города его уже пытаются изображать.
Да, владельцы понимали, что это просто стилизация и что за настоящими советскими парикмахерскими надо ехать в Чижи. Но потому никто и не ехал подстричься в Чижи, что там были настоящие советские парикмахерские.
А здесь была советская мечта о парикмахерской. С круглыми, чуть дымчатыми зеркалами в окружении лампочек, приятными мягкими креслами и порхающим персоналом. На стенах – полукруглые грузинские чеканки с рыбами, невинное напоминание о дружбе народов. А возле входной двери с изысканно изогнутой медной ручкой даже поставили высокую и тонкую металлическую урну, чтобы было куда потушить сигарету.
Даже сейчас, в авитаминозном мраке вечера ранней весны, в парикмахерской было два посетителя.
Стригли тут, конечно, не задешево. Но это был тот самый случай, когда понты действительно дороже денег.
Черский невольно засмотрелся на это зрелище. В принципе, он мог себе позволить одну недешевую стрижку, потому что все равно тратил деньги в последний раз. Но была неодолимая преграда: стричься ему просто не хотелось. Поэтому он просто стоял и любовался, хоть и чувствовал кожей, что когда он все-таки дойдет до логова в Валунах, на него опять набросятся те самые мысли.
Посетители в парикмахерской были.
А вот, кстати, и еще один!
Он был моложе и ниже Черского, в какой-то потертой куртке и коротко стриженный. От него почему-то немного пахло бензином. Сначала Черский удивился: этому деятелю стрижка явно не требовалось. Но вот отсвет из витрины лег на его лицо, и теперь можно было разглядеть застывшую на нем одержимую злую гримасу.
И это лицо казалось особенно страшным именно своей неподвижностью. Такой обязательно что-то устроит.
Но Черский опять не успел. Молодой и пронырливый уже успел проскользнуть внутрь – так что журналисту оставалось только наблюдать, чем это кончится.
Навстречу ему вышла администраторша – низенькая, в сером жакете и с густыми черными волосами, завязанными в тяжелый хвост.
– Здравствуйте, – произнесла она и заулыбалась, – добро пожаловать в нашу парикмахерскую.
– Ну да, парикмахерская, – человек посмотрел на нее с презрением. – А почему она называется «Агент»?
– Ну, мы долго подбирали название… Хотели сначала «Чекист» назвать. Ну, вы понимаете, Штирлиц, какой-то подтянутый, ухоженный, четкий такой человек. Все-таки агенты сейчас в основном по продаже недвижимости.
– Это не имеет значения, – отрезал незваный гость.
Администраторша замерла.
А как тут не замрешь?
Если не имеет значения – то зачем спрашивал?
– Раньше вы могли творить свои дела, – сурово произнес он, – но теперь козни вашего брата раскрыты. Национальное возрождение после веков кровавой коммунистической диктатуры – то, чего вы больше всего боялись. Народ вынес вам свой приговор. Народ не будет ждать решения суда, или пока эти совковые чиновники что-то решат. Решение уже принято. Вас ждет смерть! Смерть вам всем! Вам не место на этой земле. Это наша земля! И она станет нашей, когда мы хорошенько польем ее вашей кровью! Готовьтесь, русские свиньи, готовьтесь! Расселись здесь, как у себя дома!
– Нам очень жаль, что вам не понравилось…
Но незваный гость ее не слушал.
Он даже не стал ей угрожать.
Он просто развернулся на каблуках, шагнул на улицу. Не прерывая движения, схватил ту самую высокую и узкую металлическую урну – она оказалась удивительно легкой – и швырнул прямо в ближнее зеркало.
Послышался такой оглушительный звон, словно кто-то обрушил целый стеклянный дворец. Зеркало лопнуло уродливой черной звездой, осыпая осколками зеркальный столик. Оба посетителя смотрели на это в ужасе, а за их спиной в таком же ужасе замерли парикмахерши в нарядных фартучках.
Единственный, на кого это, казалось, не произвело впечатления – это сам незваный гость. Как ни в чем не бывало, он зашагал по проспекту, потом нырнул в мрак подворотни – и там пропал.
«Тоже мне, Гаврош выискался», – подумал Черский, глядя ему вслед и вспоминая роман Гюго – главным образом для того, чтобы не взорваться на месте.
Он понимал, что перед ним было зло. Чистое, бесстыжее, какое входит в детей в определенном возрасте – именно поэтому Черский так боялся заводить детей.
Он не мог терпеть зла даже в любимом ребенке и еще в Афганистане привык реагировать на такое зло моментально и насмерть. Потому что если зло завелось рядом с тобой, оно может сожрать не только тебя, но и все боевое подразделение вместе с сухпайками.
Конечно, политика была ни при чем. Просто смотреть на зло больно, даже если оно внутри тебя. Вот и приходится его прикрывать чем попало: национализмом, коммунизмом, анархизмом, религией или ее отсутствием, какой-нибудь воровской моралью. Когда хочется расколотить чужой металлической урной чужое зеркало, повод найдется всегда…
Человек, пошатываясь, пьяный от собственной значимости, исчез в толпе. А Черский смотрел ему вслед и думал, что точно так же уходил от него через двор человек, который убил Нэнэ.
Если бы у него было оружие – Черский пристрелил бы его прямо в спину. И стрелял бы без промаха. И его едва ли бы нашли – как едва ли найдут убийцу Нэнэ.
Но оружия у него не было. Как не было его, когда убийца Нэнэ спокойно уходил через двор, а он не пытался даже его догнать…
Потому что понимал – у него оружия нет, а у этого отморозка оно есть. И в случае чего тот с легкостью, прямо на месте, доведет задание до конца. А потом его тем более не найдут.
Но теперь – и у Черского даже ноги похолодели от осознания – теперь появился призрачный, но шанс его отыскать.
Да, политика была здесь ни при чем. Но ее все равно можно использовать. Она и станет той ниточкой, которая может привести куда нужно.
Да, бизнес пострадал и название тут ни при чем, даже если приплетать репрессии и национальное возрождение на руинах советской промышленности. В бизнесе не бывает «этично» и «неэтично». Бывает «законно» и «незаконно»… а законы сейчас не действуют.
Значит, законом здесь буду я. Кто знает, может быть, именно в этом и скрывается та самая американская мечта, про которую так часто говорят. Нет, это не миллионы и небоскребы – напротив, это та самая пустыня, которая расстилается за небоскребами и в которой можно жить, как тебе нравится. Где каждый человек – сам себе закон, где живут свободные поселенцы, а если они слишком заняты, то выбирают шерифа.
Эта мечта была очень сильна. Настолько сильна, что даже проникла в его сны. И тот самый сон, который все не шел у Черского из головы, вдруг повернулся другой стороной.
Да, там, во сне, эти бестолочи бросили его и ушли веселиться. Но когда ему поручили их сторожить – они вручили ему и власть. Он стал их шерифом.
И теперь он тоже должен стать шерифом.
Черский потянул за фигурную медную ручку и шагнул в теплый желтый свет пострадавшей парикмахерской.

6. Верхом на торпеде
Внутри парикмахерской все оказалось таким же, каким он видел снаружи, – но сейчас, после разгрома, это казалось не перспективным бизнесом, а каким-то музеем восковых фигур.
Замерли парикмахерши. Администраторша в сером жакете тоже так и не двинулась с места, и на ней просто лица не было.
Даже клиенты окаменели в креслах с волосами торчком, совершенно обескураженные.
Черский был единственным, кто здесь двигался.
Он прошел на середину небольшого зала, хрустя подошвами по зеркальным осколкам, и улыбнулся ошеломленной администраторше.
Она робко улыбнулась в ответ. Молодая женщина в жакете явно гадала, что устроит этот незваный клиент.
– Я мог бы вам помочь с поисками этого человека, – сообщил он.
– Н-не надо, – осторожно заговорила администраторша. – Не надо тут у нас войну устраивать. Мы все подметем, все почистим. Все равно это случилось…
– Моя помощь не может ничего отменить, – согласился Черский, – но поможет избежать повторения.
– Если это так, то…
– Самый главный вопрос – вы под кем ходите?
– Что вы хотите…
– Бросьте, в наше время бизнес без этого невозможен. Кто вас охраняет? Кто решает ваши проблемы?
Сама эта мысль вызывала невольную тошноту – но Черский слишком хорошо понимал, что это правда. Эту неприятную правду не рискнула бы напечатать самая радикальная оппозиционная газета – ну разве что отбитые анархисты-юмористы из «Чернобыльского Ежика», которым сам черт не брат, и именно поэтому они вне политики.
А дело было вот в чем: весь этот криминал полез наружу, потому что был неизбежен.
Это тем, кто вещал о «целях и задачах перестройки», казалось, что надо просто ввести сухой закон и свободную торговлю, и все получится – хотя, казалось бы, было ясно, чем начнут торговать в первую очередь. А что, у комсомольцев вот получалось.
Между тем достаточно было хоть немного пошевелить мозгами, чтобы разглядеть очевидное: если бы можно было просто так брать и переделывать людей на нужный лад, то зачем эта вся канитель с перестройкой и ускорением? Строили бы сразу коммунизм – и дело с концом!
Но человек, как его ни гни, все равно все по-своему сделает. Особенно если поставлен в такие условия, когда вертеться надо. Потому и получается, что строят коммунизм – а получается черти что.
Пока люди что-то выращивали в огородах и мастерили на дому, а ОБХСС приходил к ним пересчитывать теплицы и мерять линейкой швейные машинки, все это казалось простым и естественным. Ну отвяжитесь вы от фарцовщиков, дайте им торговать спокойно – и вся страна будет носить модные джинсы и слушать модную музыку. Но вот от них вроде бы отвязались – а спокойствия не прибавилось. Потому что все участники «производственного процесса» моментально перессорились и начали кидать друг друга на деньги.
Вот что ты сделаешь, если тебе поставили сырье, а оно гнилое? Или прислали заготовки, а они ржавые и никуда не годятся? И ты не можешь просто выкинуть это в мусорку и запить обиду холодной водой.
Но от тебя тоже ждут заказа. А ты деньги уже отдал за эту дрянь, и негде их больше взять. И что ты теперь сделаешь? Цепочка производства оборвалась на тебе – и теперь ты падаешь в пропасть! Потому что деньги тоже не в банке брал, а у знакомых бандитов, стараясь не думать, чем они заработаны. Сейчас поставят на счетчик – и привет!
Или еще просто: заказал поставку, а товара все нет. И что ты будешь делать?
Можешь идти в суд. Но суд если и состоится, то в лучшем случае через год. Потому что при советской власти судов было очень мало, потому что в Советском Союзе живут очень дружно и счастливо. А сейчас их стало еще меньше, потому что при переходе от социализма к капитализму госаппарат должен сокращаться. Почти как дедушка Ленин любил рассуждать о постепенном отмирании государства.
И даже когда суд состоится, и даже если его получится выиграть – ему просто выдадут исполнительный лист и наилучшие пожелания удачи. Удача действительно пригодится, чтобы получить по исполнительному листу хоть что-то.
Поэтому пострадавший шел на поклон к бандитам. Прямо как в том фильме: «В этой стране не найти правды. И я пришел за правдой к дону Корлеоне». Потому что у них исполнительная власть. И никаких судебных издержек. Наоборот: клиент и тем более подопечный всегда прав. Потому что если он в беде, то крыше меньше достанется.
– Мы думали, что милиция…
– Все ясно, красная у вас крыша. Выбор хороший, тем более для такого места. Но очень большая организация. Для вас у них может просто не хватить ресурсов. Будут говорить, что все порешают, а потом просто скажут – ну не повезло тебе, проблема у тебя вышла. В жизни вообще часто несчастья случаются. Покупай теперь новое зеркало и внимательно следи, кто заходит. Ну или название смени, раз оно кого-то так раздражает. Хотя, если подумать, – такие могут хоть до столба доколебаться.
– Да, мы понимаем. Будем как-то решать, у нас же клиенты, – и она кивнула в сторону посетителей, которые тоже понемногу оттаивали.
– Вы не беспокойтесь, к вам обратятся с предложением порешать быстро, раз милиция не справляется. Ну, вы понимаете – такой бизнес возникает там, где государство не справляется. Или где его официально нет, как с проституцией.
– Вы предлагаете нам согласиться?
– На что соглашаться – это ваше дело. Но кто бы этого мудака ни искал – действовать он будет примерно одинаково. И я могу ему помочь в поисках. Пусть выходит на связь.
– Вы намекаете, что, – администраторша сделала паузу, подбирая достаточно нейтральное слово, – могли бы отыскать его сами. И заставить ответить, само собой.
– Это исключено. Просто так получилось, что у меня тоже к нему определенные счеты. И я примерно знаю, где он водится. Так что сдать его – не жалко.
– Понимаю.
– Если все-таки решит привлечь мою помощь – пусть даст в нашу «Сороку» вот такое объявление, – он чиркнул в блокноте несколько строк и передал, соприкоснувшись с холодными пальцами удивленной женщины. – Телефон, понятное дело, для связи с ним. Я позвоню. Не хочу свой номер светить. Понимаете?
– Да, понимаю… Спасибо!
Это и было самым жутким во всей этой системе бригад и сфер влияния, которую Черский изрядно изучил за годы журналистики, хотя и старался сильно не мараться. Те, кого рэкет крышевал, запугивал, ставил на счетчик, – совсем не ощущали себя угнетенными. Наоборот, охотно натравливали крышу на конкурентов. Никакой классовой солидарности не наблюдалось. А кто понаглее, и вовсе воспринимал крышу не как жестоких хозяев, а как что-то вроде частной охранной компании – и это был тот самый случай, когда границу провести почти невозможно.
«Брама», где он работал, была газетой вполне респектабельной – но даже ее кое-кто крышевал. Причем этот «кое-кто» оказался по-настоящему страшным человеком.
Если хорошенько вспомнить курс истории за шестой класс, то и государство так начиналось: князь ездил по стране, собирал дань с подданных и устраивал проблемы конкурентам. Иногда бывало так, что какое-то племя уже под хазарами ходит, а дань у них вкусная. И тогда говорил грозный князь Святослав: «Не давайте хазарам, но мне давайте!»
В лицо дохнуло прохладой – Черский сам не заметил, как вышел на улицу. Оборачиваясь, он увидел, что за янтарно-желтой витриной понемногу начиналось движение. И посетители, и персонал словно стряхивали с себя морок и возвращались к жизни.
Его взгляд снова упал на вывеску, и он словно в первый раз прочитал название заведения: «Агент».
Агент, стало быть. Почему-то даже сейчас это скорее такой особый чекист, который защищает советскую власть за границей.
А ведь в чекисты шли, думал он, когда уже шагал дальше по улице, тоже те, кто был готов наводить порядок любыми средствами. Те, кто насмотрелся сначала на мировую войну, а потом на гражданскую, потом вернулся в родной, немного растрепанный поселок и увидел, что там творится и как новые хозяева жизни всех в оборот взяли. Какая партия, какой коммунизм. Это были самозваные шерифы, которым давали мандат и маузер – и езжай куда пошлют, устанавливать нормы социалистической законности всеми доступными средствами.
Что, конечно, обеспечило определенную жестокость первых десятилетий советской власти.
…А тот придурок о таком даже не задумывается. Он просто уверен в своей безнаказанности.
Да, никто, даже Черский, не запомнил его лица. Да и нечего запоминать там было. Лицо спрятать можно, но безмозглость ничем на замаскируешь. А мозгов у этого придурка хватило бы только, чтобы работать торпедой в очередной недолговечной бригаде.
Ну так оно и лучше.
К торпедам у Черского были и свои вопросы.
И он уже знал, где и как будет этого деятеля искать.
Причем тут были не боевые навыки, а банально навыки газетчика. Которые куда важнее для выживания в большом городе.
А что важно для выживания, полезно и для охоты.
Охоты на человека.
Который послужит приманкой для других людей. Тех самых, кто считает себя хозяевами этой жизни.
***
Он снова шагал мимо золотистых витрин, но на душе было свободней. У него наметился какой-то путь – хотя Черский и не мог быть уверен, куда этот путь ведет.
Но кто в наше время может быть в этом уверен?
Тем временем витрины закончились, и его обступали сумрачные здания с темнотой на первых этажах – это уже были корпуса государственного университета, химический и международных отношений.
Но людей тут было по-прежнему неожиданно много, и не все из них были студентами. Необычайно много даже для нашей вроде бы столицы – после войны ее отстраивали как город будущего, с широченными проспектами и высотными домами.
Здесь силуэты были уже неразличимы. Но в переулке у химического факультета тоже шла торговля, просто сумрачная и скрытая, немного в духе тех прежних дней под старой водонапорной башней.
Интересно, а где в этом городе торговали всякими пластинками? В таком большом городе должно быть несколько таких мест, и привокзальная площадь вполне для этого подходила: и центр города, и место проходное, и не мозолит глаза партийным органам.
Со временем о временах фарцовки будут слагать легенды – якобы это были такие благотворители, которые из одной любви к советскому народу обеспечивали его джинсами и пластинками. А еще люди, которым свербела предпринимательская жилка, так что они покупали билеты на ВИА «Самоцветы» за 20 копеек, чтобы перепродать за 25. Но он слишком много прожил и даже писал в ту эпоху, причем в пограничном городе. Так что отлично усвоил, что важнейшей частью фарцовки является, конечно, умение объегорить доверчивого покупателя. Купишь у дружелюбного негра Back in Black, полюбуешься при свете фонаря на великолепный нетронутый винил, принесешь домой, поставишь на проигрыватель – и заиграет «Лебединое озеро».
Купишь на толкучке упакованные джинсы у настырного блондина с латышским прозвищем – и уже дома обнаружишь, что это только левая. Потому что если купить джинсы, а потом разрезать их так пополам и хорошенько упаковать, то прибыль будет 100%.
А за прибыль в 300% – могли и ножиком пырнуть, чтобы на собственной шкуре ощутил известную цитату из Карла Маркса.
Отец, впрочем, рассказывал, что в послевоенные годы могли и просто за пару ботинок прирезать. Особенно часто это бывало в поездах – потому что на ходу было удобно выбрасывать трупы. В сытых эмигрантских газетах этот послевоенный бандитизм называли национально-освободительным движением и приписывали им захват Новогрудка, Малориты и других городков, до которых никому не было дела.
Про нашу эпоху, бестолковую и жестокую, понятное дело, тоже со временем легенды сложат… Вон, у одного уже случился национальный подъем в полный рост.
– Дорогой, красной икры надо? – осведомился голос с фирменным южнорусским прононсом.
Голос доносился из сильно ржавой автомашины с такими же ржавыми украинскими номерами. А водителем был почему-то азиат, причем не с узкими глазами, но зато со странной серо-желтой кожей лица.
Журналист невольно остановился – он не собирался покупать, только осмыслить. А водитель уже затирал про какой-то хороший сервиз ГДР-овский. Быть может, эта была даже легендарная в прошлом «Мадонна».
Среди достоинств сервиза упоминалось и то, что водителю до Одессы на бензин не хватает.
В финале азиат чуть не заплакал – но Черский уже шагал дальше, размышляя, что по части впаривания всякой ненужной фигни мы пока еще очень сильно отстаем от цивилизованного человечества. Судя по рассказам бывшего редактора Лобановича о его поездке (с неназванной целью) в Рим, на улицах Вечного города тебе всеобязательно что-нибудь всучат, даже если из гостиницы не выходить. Рим знал тысячу лет славы – и полторы тысячи лет впаривания паломникам и туристам. А наш город только-только столицей заделался – и не факт, что это надолго.
Черский ожидал, что в следующей машине, как это бывало в восемьдесят девятом, будут продавать водку прямо из багажника. Но дальше горел приветливыми огнями симпатичный ампирный кинотеатр. В такие кинотеатры, пожалуй, ходили чекисты после тяжелой работы – а теперь они считаются элитными, куда ходят смотреть модные фильмы те, кому родительские доходы оставляют возможность повздыхать о культуре.
Плакаты до сих пор, по советской традиции, рисовали от руки и как умели. Умели, надо сказать, очень коряво.
Тот плакат, что был возле входа, рекламировал новейший байопик «Оппенгеймер». На фоне был нарисован стандартный ядерный взрыв, может быть, что и над той самой пустыней. А на переднем плане был сам знаменитый физик, почему-то в плаще и широкополой шляпе и потому похожий на крутого сыщика из нуарного кино.
Зато слоган фильма был интересный: «Теперь я смерть, разрушитель миров. Бхагавадгита».
Кто такая эта Бхагавадгита, Черский не знал, хотя само слово было смутно знакомым, а с цитатой он был, в принципе, согласен.
Лет пять назад такое стало бы хитом сезона, очередь аж до самого вокзала бы тянулась. Но теперь, когда в молодую демократию того и гляди приедет сам американский президент, а в мире официально наступила вечная либеральная демократия, сама идея термоядерной войны казалась несколько устаревшей.
Он уже поворачивал в сторону небольшой площади, где взмывала в небо бетонная офисная высотка, похожая на огромную коричневую коробку из-под холодильника. И вдруг его атаковало следующее торговое предложение:
– Возьмите книгу, у вас глаза, как у философа! – послышалось прямо над ухом.
Черский повернулся – не столько на предложение, а скорее на знакомый голос.
В полумраке стоял и улыбался бритый налысо бугай с ангельскими глазами. И без особой надежды протягивал книгу «Нектар преданности».
– Рябинников, ты? – Черский сам не верил своим глазам. Ничего себе прогулочка. На каждом шагу новые встречи и приключения.
– О, товарищ сержант. Здравия желаю, – произнес Рябинников. Он убрал книгу и даже стоял теперь ровнее, словно по стойке «смирно». – А я и не знал, что вы в городе.
– Недавно переехал. И как-то не подумал кого-то разыскивать. И даже не подозревал, что ты в кришнаиты подашься.
Черский отлично помнил его – хотя Рябинников был и сам из тех, кого трудно забыть. Необычайно здоровенный для снайпера, он уже тогда старался бриться налысо и постоянно мечтал, как, дембельнувшись, раздобудет электробритву и больше ни копейки не отдаст парикмахерам. Будет каждый день безопасно бриться.
Да, конечно, были у Рябинникова свои заскоки. Но при этом он сам был таким человеком, с которым эти заскоки казались чем-то невинным. У всех свои заскоки, но не с каждым об этом вспомнишь. Такой, как Рябинников, может как угодно экономить на парикмахерах – но точно не пойдет громить парикмахерские.

7. Каждый снайпер желает знать, сможет ли он убивать
Впервые они пересеклись еще в Афганистане. И там Рябинников умудрился преподать Черскому житейский урок, тем более удивительный, что сам Рябинников во время этого урока не проронил ни слова.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71473600?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.