Главная страница | Крутой детектив | На всех дорогах мгла

На всех дорогах мгла
Александр Накул
Ветеран Афганистана пытался найти покой в провинциальной журналистике молодой постсоветской Белоруссии.
Но вокруг него – начало девяностых. Эпоха гнилых политиков, шальных денег и криминального беспредела.
Он наступил на хвост одной из самых крутых и беспощадных банд его города, королям наркоторговли и контрабанды. Милиция куплена, простые люди запуганы, скинхеды и наркоторговцы обслуживают новых хозяев жизни – но бывший афганец становится народным мстителем и сам вершит расправу над беспредельщиками.
Остросюжетный боевик про девяностые без фантодопа, для любителей Джека Ричера и романтиков-вигилантов.

Александр Накул
На всех дорогах мгла

1. Ворон говорящий
«Бомжи льют кровь в боях за город».
Название для заметки получилось отличное. Немного похоже на какую-то поэтическую строку.
Корреспондент Черский не смог сдержаться – выписал фразу в блокнот и расставил ударения. Так и есть, четырехстопный ямб.
Стихов, конечно, сейчас, в начале девяностых, уже не читали. Но газеты пока еще покупали: надо же теперь уже не советскому народу узнавать откуда-то о скандалах и во что-то заворачивать семечки. И стихотворные размеры, а также переделки расхожих фраз (можно несмешные) по-прежнему хорошо работали для заголовков.
Если собрать достаточно много ударных заголовков и расставить там все ударения, наверняка отыщутся какие-нибудь закономерности. Например, для заголовков криминальной хроники хорош ямб, а для новостей культуры – анапест («Умер старейший барабашка Москвы»). Если речь идет о народной медицине, можно даже рифмовать, как в оздоровительной газете «Завалинка»: «Я что, рыжий – ходить с грыжей?», «И поясница исцелится!», «Теперь соседка заходит ко мне нередко…»
А для парламентских дебатов подойдет торжественный гекзаметр!
Ладно, хватит! Здесь, в провинции, все это мастерство было без надобности. Требовалась заметка, в срок и любого качества.
Ему предстояло всего ничего: добить остальной текст заметки. Этот текст не печатается полужирным, так что его, по большому счету, никто не обязан читать. Так что он может быть уже не таким интересным и даже не особенно гладко написанным. Главное – чтобы на четыре колонки.
Черский прекрасно знал, о чем надо писать, но все равно продолжал смотреть на мертвенно-синюшный экран с «Лексиконом», где тревожно мигал белый прямоугольник курсора.
Он уже вник во все особо неинтересные подробности неинтересной темы, даже понимал, какими домыслами можно это будет дополнить, чтобы дотянуть нужный объем. Но в голову упорно лезли какие-то совершенно посторонние мысли. И они были слишком нелепы и остроумны, чтобы печатать их даже в такой вот амбициозной газете, как наша «Брама».
Например, почему бы не предположить, что это происшествие с участием безымянных бомжей только на первый взгляд кажется пустяком. А на самом деле за ним могут стоять какие-то очень влиятельные, может быть, даже высокопоставленные бомжи. Короли улиц и властители мусора, ушедшие на зиму в теплое подполье, они раскинули свою смердящую сеть влияния на все помойки и теплотрассы нашего города…
К сожалению, это не годится. Заметка должна была получиться достаточно скучной. И было важно не стараться слишком сильно.
…А между тем еще поколение наших родителей дубасило на пишущей машинке сразу и набело. В это трудно поверить, но было, было… Конечно, наверняка знали какие-то способы это исправить. Но эти способы ушли вместе с распавшимся Союзом. Настала новая эра – эпоха всемогущих бомжей…
Да что это за чушь постоянно в голову лезет!
Чтобы отвлечься, он перевел взгляд на окно.
Старинные двухэтажные домики бывшего еврейского гетто обступали тесный двор, где торчали из снега голые прутья палисадника и чернели разбухшие, вросшие в землю деревянные сарайчики. В небе сгущался слякотный зимний вечер, и размокший снег и светлые стены уже окрасились той самой вечерней зимней синевой, тягучей и зыбкой, от одного взгляда на которую хочется выть.
Если синева экрана раздражала, то эта – навевала тоску…
– Черский, – послышался за спиной голос выпускающего редактора, – зайди, помощь твоя нужна.
Корреспондент дернулся, а потом все-таки поднялся. Кресло жалобно скрипнуло ему вслед.
Это странно, но несмотря на все, что Черский успел пережить за тридцать пять лет, он до сих пор не мог привыкнуть к вызовам к начальству, хотя и знал, что ничего страшного ему не сделали. Он плохо переносил это с самого начала и, видимо, навсегда. Даже в Афганистане он сравнительно быстро привык к опасности от климата, неурядиц и душманов – но привыкнуть к вышестоящим никак не мог. Они не то что пугали, а именно раздражали своей непредсказуемостью и способностью играть с нитью чужой судьбы. Так раздражает сама смерть: она всегда идет за тобой по пятам, но никогда не подает виду.
А в тот миг, когда ее коса все же запоет над твоим ухом, – для чего угодно будет уже слишком поздно…
«Брама» была одной из тех новых пестрых газет, которые расплодились на волне перестройки, соединяя свободу слова и кооперативное движение. Черский старался не вдаваться в подробности, но его статьи с безумными заголовками устраивали выпускающего редактора. Корреспондент любил помечтать, что и читателям они нравятся, – хотя любое мнение читателей волновало редактора и людей, что сидели выше него, явно не в первую очередь.
Редакция газеты расположилась на улице Иссака Бабеля, аккурат посредине уютной двухэтажной застройки 1920-х, что уцелела на месте бывшего гетто. В этом старом райончике было свое уютное своеобразие и располагался наш город в Италии, здесь можно было бы неплохо тянуть деньги с туристов. Итальянского климата к нам, однако, так и не завезли – а вот криминал уже перерос итальянский уровень.
Разумеется, эти здания даже близко не были офисными. Так что редакция действовала в духе времени. Учредитель ухитрился взять в аренду две кое-как объединенные квартиры на втором этаже одного из местных домов и еще примыкавшую к ним дряхлую галерейку, покрытую сверху досками. Галерейка никуда не вела – такие строили еще прежние, еврейские хозяева, чтобы отмечать в нашем непредсказуемом климате праздник суккот.
Нумерация квартир в этих домах была тут по-питерски непредсказуемая, а дверь в одной из комнат отсутствовала – говорили, что ее выбили нацисты, когда ликвидировали гетто, а городской исполнительный комитет за все годы, что прошли после войны, так и не нашел времени, чтобы поставить новую, а заодно убрать из комнат еще военных лет мусор и заселить сюда наконец-то каких-нибудь ценных пролетариев.
Так что офис приводили в порядок уже рыночные силы. Вынесли обломки кирпича и пахучие обломки штукатурки, починили дверь, сделали в голых комнатах подобие ремонта, расставили столы с достаточно новыми для той эпохи компьютерами – и газета начала выходить.
В этом было какое-то свое, особое, лихое своеобразие, так что Черский ощущал себя здесь на своем месте.
Он и сам не очень походил на типичного ветерана-афганца. Высокий, тощий, сравнительно молодой в свои тридцать пять, с отросшими за уши волосами и вечными солнцезащитными очками с круглыми, как в кино, стеклами, в вечном однотонном свитере – он и правда казался прирожденным журналистом. Черский словно пытался вместе с прежним обликом сбросить и неприятное прошлое.
Хотя его иногда и назвали пустынным вороном – намекая и на прошлое, и на темную одежду, и орлиный нос как у Высоцкого. На это он отвечал уже знакомой цитатой из поэтически-оздоровительной газеты «Завалинка»: «Ворон говорящий, черный, настоящий!»
Лавируя между столами, он вырулил к двери бывшей родительской спальни. Там, как раз напротив сортира, расположился кабинет редактора.
Вдохнул вместе с воздухом немножко невозмутимости – и вошел.
Громадное ар-декошное окно кабинета выходило на улицу Бабеля. Там уже загорелись белесые фонари и даже небесная синева казалась просторней.
Лицом к лицу редактор Лобанович был совсем не страшным. Как всегда, усталый, в мятом сером костюме, он устроился за огромным, как палуба авианосца, столом, где громоздились штабеля разноцветных папок для бумаг, просто бумаги, которые уже не поместились в папки, а еще компьютер, два телефона, дырокол и черт знает что еще. Завалы были такие, что компьютера было уже не разглядеть.
Напротив него сгорбился небритый и мордатый парень неопределенного возраста в куртке из черного кожзаменителя и с прической полубокс.
Черский пригляделся к нему внимательнее, но все равно не узнал. Только отметил, что парень жует жвачку.
– Что случилось? – спросил он у редактора.
– Пока ничего. Его зовут Игорь Бакович. Новый человек, хочет у нас работать. По твоему профилю, Валерий. Подноготная наших улиц.
– Ну я рад, – осторожно ответил Черский. – Насколько я в курсе, трудоустройство не от меня зависит.
– У владельца возражений нет. А новый человек, сам знаешь, нам нужен. Будем расширяться до четырех листов, их надо заполнить чем-то кроме рекламы. Вот и будет заполнять.
– А он уже публиковался где-то?
– Зачем вам? Опыт обязательно?
Черский насторожился. Хороший журналист едва ли будет скрывать свои достижения.
Но он напомнил себе, что надо держать себя в руках, и произнес как мог радостно:
– Мы хотим узнать. Вдруг мы видели ваши статьи. Вдруг мы уже и так восхищаемся вами.
– Было несколько, – пробурчал незнакомец, продолжая жевать жвачку. – Но вы их, скорее всего, не заметили. Не сильно значительные издания.
Он произнес это таким серьезным тоном, как будто в нашем городишке, пусть даже и областном центре, и вправду бывают значительные издания.
– Но вы, я надеюсь, знаете, чем статья от колонки отличается.
– Ну, учился три года, в ЕУСЗ.
– Политолог или философ? – поинтересовался Валерий. Он отвернул голову, чтобы скрыть улыбку, но кандидат в акулы пера даже не смотрел в его сторону.
– Журналистика, разумеется, – заявил тот.
– А потом?
– А потом не выдержал. Улицу лучше на улице изучать. У нас в ЕУСЗ много гопоты водилось.
Про столичный Европейский университет современных знаний слышали многие – он как раз активно раскидывал свои филиалы по областным центрам, размещая учебные корпуса в бывших детских садиках и заброшенных военных складах.
Но какая-то энергия в этой организации была. Видимо, основали его не только расчетливые хапуги, но и романтически настроенные городские сумасшедшие. Где бы ни появился его очередной филиал, этот новомодный универ так или иначе всегда притягивал к себе самых неприкаянных людей города.
Черскому даже пару раз доводилось отговаривать чужих детей поступать в эту шарагу.
Но этот кандидат уже явно вырос из детского возраста.
– Если у вас просто есть интересный материал, – заговорил Валерий, больше для того, чтобы двинуть разговор дальше, – вы можете нам его передать и мы напечатаем. Насколько для вас важно быть именно в штате газеты? Дело в том, что от вас может потребоваться не только материал, но и его оформление, даже верстка…
– Не проблема… Но мне именно полное оформление нужно.
– А почему это так важно?
– У вас проблемы с тем, что я не там учился?
– Успокойтесь, образование у журналиста может быть любым. Особенно в наше время.
– Вы говорили, у вас есть какой-то материал, – напомнил редактор.
Кандидат откинулся на спинку стула и оглядел присутствующих взглядом несколько снисходительным.
А Черский подумал: «Этот человек так до сих пор и не понял, как мало значит материал в нашем теперешнем газетном деле».
– Вы вот в молодежных движениях хорошо разбираетесь? – осведомился он.
– Лучше всех, – отозвался Черский.
– Вы еще настолько молоды?
– Племянница у меня дома постоянно кантуется, а ей как раз шестнадцать. От нее все и узнал.
– Вот как. А что ты слышал о движении skinhead? – он произносил это слово, бывшее тогда еще новым, как-то особенно.
– Какие-то английские гопники, насколько я слышал, – ответил журналист. – В принципе, напечатать можно, наша газета бывает иногда актуальной. Но мне кажется, вам это лучше в столичную «Музыкальную» отнести. Очень любят они все британское.
– Когда-то это были гопники, но сейчас это движение очень изменилось, – с жаром заговорил кандидат. – Сейчас, в девяностые, оно привлекает все больше молодых, национально ориентированных людей. Они вызывают определенное напряжение. Ведь у власти у нас до сих пор люди без корней, безо всякого национального достоинства. Для них центр мира расположен в Москве, на которую они постоянно оглядываются.
– И вы предлагаете нашей «Браме» стать рупором этого перспективного и нового молодежного движения?
– Я просто хочу сообщить про них правду. Конечно, редакционные задания и все такое, но важно еще сказать правду, показать ту сторону, на которую никто не смотрит. Вот, например, про skinhead говорят, что они хулиганы и драчуны. А почему никто не замечает, что драки – это хорошее явление. Раньше дрались район на район, Киевские против Шпановичей. Потом, году в восемьдесят восьмом, все затихло, вот и перестройка в тупик зашла. А ведь есть еще в народе силушка. Драться на улицах – это вам не сериалы смотреть, лежа на диване. К дракам надо готовиться, спортом заниматься. Надо про это информировать молодежь, чтобы видели альтернативу.
– То есть вы это одобряете? – осведомился редактор.
– Пусть лучше так отдыхают, чем клей нюхают!
Черский прищурился, выискивая нужную стопку, а потом начал аккуратно, насколько это было возможно, вытаскивать из нее папку в зеленом картоне.
– Что такое? – эти манипуляции удивили редактора не меньше, чем смелое мышление кандидата в корреспонденты.
– Сейчас, сейчас… Вот, посмотрите. Похоже, нам все-таки попадались статьи нашего кандидата. Так что вы можете оценить его слог. Буль-Бакович – это ведь вы, я ничего не перепутал.
Это было очередное радикально-оппозиционное издание в одну страницу, выпущенное неким загадочным «областным фронтом национального освобождения». Первый номер – и, очевидно, единственный. Вся обратная сторона была посвящена новому, перспективному ультранационалистическому движению SKINHEADS (причем каждый раз было именно латиницей и БОЛЬШИМИ БУКВАМИ). Одно место было отчеркнуто прямо карандашом: там сообщалось, что бывают еще red-skinheads, которые «исповедуют коммунистическую идеологию и не являются настоящими skinheads».
Подписана статья была: «Игнат Буль-Бакович, независимый историк».
Редактор посмотрел на Черского с почти восхищением. Потом перевел взгляд на Баковича.
Тот не произнес ни единого слова. Просто жевал и смотрел, теперь уже очень свирепо.
– Вы это публиковали, когда набирались современных знаний, – осведомился Черский, – или после того, как вас даже оттуда выгнали?
– Знал бы ты меня тогда, сейчас молчал бы тихонько в тряпочку, – прорычал Бакович.
– Но я узнал вас сейчас. И молчать в тряпочку не буду. Болтать без умолку – моя работа.
– Ну так что, я что-то не то узнал? Что-то, чего не хочет Москва?
– А при чем здесь Москва? Наша столица теперь в другом городе.
– Наша столица в другом городе. А ваша – в Москве. Что, думаете, я не догадался, кто вас финансирует.
– Если нас финансирует Москва, – меланхолично заметил редактор с другой стороны стола, – то вы-то зачем к нам пришли?
– Материал вам предложить. Я еще не знал, под кем вы ходите.
– Ну вот, вы и узнали, под кем мы ходим. Идите отсюда. Лесом.
– Это из-за моей позиции?
– Вы вольны предложить нам материал, – все тем же нарочито бесцветным голосом произнес редактор, – мы вольны его отвергнуть.
– На самом деле, – вмешался Черский, – дело, конечно, в вашей позиции. Но не той, которую вы показали на этой странице. А вот этой.
Он перевернул радикальное издание обратно лицевой стороной.
Под заголовком «Их ждет виселица» была напечатана фотография какого-то печального лысого человека с усами.
Под фотографией значилось: «Лопухов Олег Петрович, проживает на улице Косицкого, дом 9, квартира 28. Бывший друг национально-освободительных сил, а ныне славянофил-подмосковит. Учитель химии в СШ № 5. Девятого мая 1992 года на праздновании победы сталинского режима над фашистским режимом вышел с российским флагом, сдал полицейским мальчика, который распространял антимосковские листовки в СШ № 5. Эту тварь ожидают горячо любимые им лагеря для членов семьи изменника Родины. Смерть московитам, смерть их пособникам!»

2. Дебилам привет!
В кабинете редактора повисло зловещее молчание. Казалось, кто-то невидимый только что проорал всю эту вербальную чуму, а теперь насмешливо смотрит на собравшихся и ждет реакции.
– Вы знали, что это будет напечатано, когда сдавали свою статью? – поинтересовался редактор.
– Ну а что здесь неправда? – отозвался Бакович, не поднимая взгляд.
– Ну, например, непонятно, кто из его семьи будет этим изменником Родины. Про него самого написали, а про изменника – нет.
– Какая разница?
– Для вас нет разницы, к расправе над кем призывать?
– Какая разница, что делать с такими, как он? С выродками, которые уже тем, что живы, угрожают нашему народу.
– Откуда вы знаете об этой угрозе? – поинтересовался Черский. – Лично опросили весь народ?
– У нашего народа есть государство. А такие, как он…
– Если бы такое угрожало государству, про это было бы написано в Уголовном кодексе, – перебил его Черский. – Не надо говорить за государство. Вы не парламент и не ассамблея. Вы просто еще один неуч с помойки, который пытается пристроиться в газету, потому что советская власть неосторожно научила вас читать и писать.
– То есть людей, национально мыслящих, в вашей газете видеть не хотят? Или вы просто родственник этого выродка?
– Я просто не люблю, когда призывают к расправе. И думаю, мало кто любит. Призывать к такому может только сумасшедший.
– А сдавать детей в милицию – нормально?
– А вы уверены, что этот школьник существовал? И, если так уверены, сможете сказать, что было написано в той листовке.
– Какая разница, что там было? Поищите в своих вонючих папках – вдруг она тоже где-то там затесалась?
– Если там были призывы к убийствам с указанием адресов – я бы тоже его в милицию отвел. У нас в городе и так каждую неделю кого-то убивают.
– Ну вот и докажите!
– Я думаю, что если бы школьник существовал или если бы листовки были мирными, – заметил Черский, – то вы бы не стали прятать от нас свои прежние публикации. Они у вас очень яркие. Сразу видно – с душой написано. Хотя я этого не понимаю.
– То есть вы защищаете этого выродка?
– Нет, – снова вступил редактор. – Мы просто деньги зарабатываем. Нам проблемы не нужны. Убьют кого-нибудь, а мы крайними окажемся. А теперь – проваливай! – рявкнул редактор.
Бакович поднялся, посмотрел на него с тупой злобой, не переставая жевать. Потом сплюнул жвачку на ковер и вышел прочь.
Из коридора донеслись шаги, потом грохот – может, Бакович на что-то налетел, а может быть, сам что-то пнул.
Когда хлопнула входная дверь, даже дышать стало легче. Как будто сам воздух очистился.
Черский смотрел на белый комочек жвачки, что остался как память о национальном возрождении. И думал, что не зря еще сначала, когда был ремонт, выбирали самый немаркий ковер.
Оттереть его будет не так сложно… Не так сложно, как смыть человеческую кровь.
Черский не выдержал и заговорил – хотелось прогнать остатки мрачных мыслей:
– Тема, конечно, интересная, просто исполнитель плохой. И мне кажется, можно было про это сделать интересный материал. Прямо вот такой гвоздь программы для целого номера, который потом вся страна перепечатывать будет. Только вот по исполнителю сразу видно – не справится. А так, конечно, было бы интересно порадовать читателей разбором, какие они есть, на какие сорта делятся. В английских газетах, даже в тех, которые доходят до нас, много про них сейчас пишут. Пусть узнают, что есть плохие скины-фашисты – «боны», хорошие скины-антифашисты – «реды» и просто скины – «трады», которые вообще никому не интересны. Но вот что странно: скины-то стали с фашистами сливаться только сейчас. Прежние британские были как раз «традами», любителями пива, футбола и заводной карибской музыки, среди них было полно черных ямайских докеров. Почему так происходит – науке неизвестно. Было бы интересно с этим разобраться. Хотя это тянет, конечно, не на статью, а на целый документальный фильм. «Фашизм поднимает бритую голову» или что-то такое. И я понимаю, что такое, конечно, в Москве снимать надо. Там и людей больше, и деньги можно найти даже на такие дела.
Редактор Лобанович перевел взгляд на Черского.
– Я и не думал, что ты такой принципиальной, – заметил Лобанович. Похоже, весь монолог прошел мимо его ушей.
– Не было бы принципов – не сдавал бы материал каждый раз и в срок, – заулыбался Черский. – Называется – профессиональная этика.
– Это тебя Афганистан научил? Малейшая ошибка ведет к смерти или чему-то похуже?
– Просто наловчился использовать привычки, – отозвался Черский. – Представляю, что редакционное задание – это приказ, а дальше просто включаются навыки, которые еще в учебке вбили. Приказ выполняется сам собой и не приходя в сознание. Но, конечно, это не так просто включается. Я уже в отставке, многое поменялось. Все равно иногда рассуждаю, как видите, не по уставу.
– Принципиальность – это ладно, это со всеми случается, – произнес Лобанович. – Но вот что мне по-настоящему интересно: как ты ухитрился это так быстро понять или хотя бы вспомнить? И главное, как так быстро ты это нашел! Я даже близко не добрался до этих бумаг!
– Профессиональное. Хотел вам показать, какие издания клепают новомодные политические активисты. Но вы до него так и не дошли. Пришлось напоминать.
– Ты уничтожил этого придурка на месте.
– Лучше уничтожать так, – ответил Черский, – чем физически.
– Это ты верно заметил. Ладно, хорошо, я доволен. Лучше плевок сейчас, чем куча навоза завтра. Как подумаю, как бы мы с ним мучились…
– Если такие, как он, придут к власти, будем мучиться всей страной.
Лобанович повернулся к окну, посмотрел на зыбкие огни фонарей и улыбнулся чему-то глубоко личному.
– Сходи, поешь и заканчивай свою колонку, – произнес он. – У меня тут редакционное задание подъехало. Я только посмотрел – и сразу понял, что оно как раз для тебя.
– А какое задание будет?
– Зачем тебе знать? Ты еще про бомжей не дописал. Или настолько не любишь?
– Неужели интервью с директором свежеоткрытого стрип-клуба?
– Тебя дожидается несчастный случай со смертельным исходом, – все тем же спокойным голосом продолжал редактор. – По некоторым признакам – это убийство.

* * *
«Интересно, что это за убийство?» – размышлял Черский, выходя из кабинета редактора.
Но когда он уже лавировал между столами, в голову залезла другая мысль.
Зачем этому дурню Баковичу было именно официальное трудоустройство в их газете?
Насчет судьбы самого Баковича он не беспокоился – этот навозник куда-нибудь да пристроится. Сейчас у всех есть газеты, даже у пивзавода. Как и подобает дурню, этот национально озабоченный был уверен, что его выгнали за давнишнюю статью и убеждения, – хотя выгнали на самом деле за дурость, а статья и убеждения просто помогли эту дурость заранее определить.
Одним словом, найдет себе место. Дурни обычно неприхотливы. Ну или пойдет во славу нации цветной металл воровать.
Но зачем ему официальное трудоустройство? В голове как-то сама собой вырастала идея отличного журналистского расследования – хотя Черский прекрасно понимал, что у него нет ни времени, чтобы его провести, ни места, чтобы напечатать его результаты.
Он подошел к своему столу, где на экране уже мигали следы звезд в бесконечном космическом полете. Подвигал мышкой, посмотрел на начало статьи и решил все-таки сходить поесть, раз уж разрешили.
– Нэнэ, ужинать будешь? – спросил он.
Нэнэ была приятная девушка лет двадцати пяти, которая тоже вечно работала допоздна. В ней не было ничего современного, только свой особенный стиль, и этот стиль был, может быть, не модным, но для нее – идеален.
Лицо ее было круглым, как Луна, и по-своему милым, так что Черский, когда ее видел, невольно вспоминал луноликих красавиц из Омара Хайяма. Она носила длинную темную юбку, скрывавшую толстые ляжки, и свитера ей под тон.
В «Браме» она писала под именем «психолога доктора Лопатова» ответы на письма читателей, в основном из области отношений. А чтобы советы доктора Лопатова были особенно действенны, она сочиняла и сами письма.
– Да, пошли, – сам голос у нее тоже был грудной и очень теплый. Когда ты его слышал, казалось, что к уху прикоснулась спелая груша.
Она поднялась и потопала за курткой. Черский шел за ней следом, пытаясь понять, что именно так сильно его гложет.
Нет, не расследование, которого все равно никогда не будет. Что-то другое… но что?
Он понял это буквально в последний момент. Ну конечно же, Бакович!
Но его трудоустройство было ни при чем.
А при чем был сам Бакович.
– Стой, – сказал Черский, и его рука опустилась на округлое плечо Нэнэ. Та обернулась, удивленная.
– Что такое? – спросила она.
– Давай через двор выйдем.
– Но почему?
– Может быть опасно.
Нэнэ была удивлена, но подчинилась.
Они вышли на ту самую галерейку. Вокруг была неожиданная чернота, на досках под ногами хлюпал подтаявший снег. Черский ловко перемахнул в белевший внизу сугроб, а потом подал даме руку.
– Зачем такие сложности? – спросила Нэнэ, когда спустилась на землю и отряхивала колени.
– Есть вероятность, что нас поджидают, – спокойно ответил Черский.
Светлый прямоугольник прохода на улицу сиял зыбкой, мертвенной бледностью. Черский прошел его, ступая совершенно бесшумно, вжался боком в кирпичи – и осторожно выглянул.
Улица Бабеля была пуста, только перевернутые огни фонарей трепетали в черных лужах среди темно-синего талого снега. И бесформенная, но знакомая фигура переминалась с ноги на ногу возле входа в редакцию, как раз напротив таблички с названием газеты.
Это был, разумеется, Бакович. Одна рука в кармане. Там наверняка нож и кастет. Хватило ума встать сбоку от входа, чтобы, как это принято у подобных ему, напасть на противника сзади.
Но не хватило ума догадаться, что его обойдут со двора.
Черский улыбнулся и ощутил, как закипает в нем ярость. Он всегда улыбался, когда ощущал что-то такое. Так улыбается пират, когда видит на горизонте галеон, полный пленниц и сокровищ, но чреватый и случайной смертью.
Черский оторвался от стены, выдохнул и решительно зашагал прямо к противнику.
– Дебилам привет! – крикнул он так, что эхо запрыгало между домами.
Бакович вздрогнул и обернулся. Рука рванулась из кармана, в свете уличного фонаря блеснуло на мгновение лезвие ножа.
А в следующее мгновение рыхлый белый снежок, слепленный из того самого сугроба, что прел во дворе, врезался ему прямо в лицо.
Ослепленный Бакович замахал руками, нечленораздельно выругался, попытался стряхнуть с лица снег, но Черский уже был у него за спиной и отработанным движением вывернул руки. Бакович завизжал от боли, нож выпал и замер посреди лужи.
Черский врезал ему несколько раз под дых, потом приложил об стену. Убедился, что клиент обмяк, – и только тогда отпустил, чтобы поднять из холодной воды тот самый нож.
Отряхнул капли с лезвия и продемонстрировал Баковичу. Тот так и стоял, прижимаясь к стене и тупо вращая глазами.
– Ты собирался меня этим убить, – сообщил Черский. – Нехорошее дело. Я это так не оставлю.
Бакович таращился на него, словно не мог найти нужного слова. А потом вдруг рванулся – но не на противника, а прочь, вдоль по улице, и исчез за одним из поворотов.
Вечерняя улица Бабеля была, как назло, совершенно пуста. У схватки не оказалось случайных свидетелей. Хотя, казалось бы, центр города…
Черский не стал преследовать фальшивого историка. Просто стоял возле редакции и уже глазами знатока рассматривал лезвие, которое еще пару минут назад собиралось войти в его тело.
Нож был хороший и именно боевой. С такими не в походы ходят, такими убивают. Как этот дурак догадался раздобыть именно такой нож?
Черт, опять на журналистское расследование потянуло.
Он поднял взгляд и увидел Нэнэ. Она стояла рядом, не в силах отвести глаз со зловещего лезвия. От увиденного она словно окаменела.
Черский убрал нож и взял ее под руку.
– Пошли, поедим, – произнес он, двинувшись вниз по улице. – Этот нам уже ничего не сделает.

* * *
Блинная пристроилась на очень литературном перекрестке улицы Бабеля и бульвара имени Гоголя, в дешевой пристройке из пластикового каркаса и стеклянных стен. Теплое дыхание от чугунных конфорок, аромат свежевыпеченных блинов, десять видов начинок – даже тот, кто просто проходил мимо, вдруг ощущал в животе сосущую пустоту, а на ум приходило, что блинчик точно не повредит.
После пресных лет советской власти и пустых перестроечных прилавков это был настоящий хит – особенно для тех, кого все равно не пропустят в пьяный ресторанный загул.
Ее огонек горел сквозь вечерний зимний мрак, словно напоминал, что на часах еще совсем не поздно и время, чтобы закончить статью, есть. Особенно если живешь здесь же, на Гоголя.
Но сейчас и тут было пустынно. С работы, у кого она была, все уже вернулись, а погода, темень и финансовый кризис не располагали к тому, чтобы ужинать в городе.
Черский заказал как в прошлый раз: четыре блинчика на двоих. Два сытных, с ветчиной и чудесно соленым сыром, и два с шоколадом. Все за его счет.
В пластмассовых стаканчиках – терпкий чай из пакетиков с красными ярлычками. Тогда он еще казался чем-то новым и почти модным.
Нэнэ откусила от своего сытного, тщательно прожевала, почти не замечая вкуса, проглотила – и только тогда успокоилась достаточно, чтобы заговорить хотя бы на нейтральную тему.
– Газету, выходит, расширить пока не получится, – сказала она. – Людей у нас пока не хватает.
– Если это уже решено – значит, расширим, – спокойно ответил Черский. – Лишнее место для нас не проблема. Рекламой можно заполнять и бесплатными объявлениями. У нас их с запасом приходит. В народе проснулся дух предпринимательства. Каких только услуг не предлагают, лишь бы деньги за них получить. От матерных частушек по телефону до «Отговорю вашего ребенка заводить большую собаку» или «Продам трех хомяков с половиной», что бы это ни значило. Ну еще и сумасшедшие часто пишут. Безумие – стихия полезная, она всегда позволяет довести до конца колонку мелким шрифтом, которую все равно никто внимательно не читает. Вот один пишет, что «меня похитили инопланетяне, а вы в них не верите». А вот другой: «От наших ведических предков унаследовал наш народ величайшее сокровище – свою землю. Берегите же ее, иначе будем мы бродить и мучиться на вечной чужбине, как курды, цыгане и другие вечные скитальцы!» Тот, кто подает такие объявления, обычно ничего не требует, ничего не предлагает, и даже не требует. Просто высказывает важное сообщение в установленном количестве знаков.
– Получается, растет в людях сознательность…
– …заполняя место ума. Но лучше, конечно, давать объявления коммерческие. Потому что с этих денег мы зарплату получаем. Рекламировать какие-нибудь компьютеры «Дайнова».
– Название в честь жены владельца фирмы?
– Нет, в честь древнего племени, которое затерялось на страницах истории за седьмой класс. Видимо, созданы по ведическим технологиям древних балтов. Хотя, я думаю, просто перепродажа. У нас сейчас почти все перепродажа. Прошли те времена, когда на «Интеграле» кланы спектрума шлепали. Даже это оказалось невыгодно, и теперь там вместо производства – высокотехнологичные руины, не хуже чем на питерском «Красном Треугольнике». Можно фильм про ядерную войну снимать. Почему-то забросить и забыть оказалось выгоднее любого производства. Ума не приложу, как это может работать.
– Как ужасно, наверное, удерживать в голове подобную дрянь!
– Это как прививка, – почти с гордостью произнес Черский. – В небольших дозах это действует как лекарство. Напоминает организму, как плохо бывает и от чего. Держу в голове капельки яда, чтобы не отравиться, даже если меня в него с головой окунут.
– Это у вас, – Нэнэ запнулась, не решаясь произнести опасные слова, – после войны такая устойчивость?

3. В темную даль
Темно-синий зимний вечер за стеклянными стенами блинной забегаловки делался все чернее. А здесь, внутри, было тепло и по-своему уютно.
Плита с огромными железными дисками, за которыми копошилась почти незаметная хозяйка в пестро-красном фартуке, была тоже отгорожена стеклом и казалась чем-то снаружи. Так что Черский и круглолицая Нэнэ жевали блины наедине и неторопливо, как если бы у них тут было свидание…
Стекляшка стояла здесь еще с советских времен, в 70-е такой бюджетный футуризм был в большой моде. Раньше здесь была чебуречная, и то, что пережаренные, комом встававшие в животе чебуреки с неизвестным науке фаршем сменились, может быть, простыми, но нежными блинчиками, было что-то светлое из новых времен. В таком месте можно было даже поверить, что где-то там, впереди, на самом горизонте, теплится просвет, за которым – другое будущее.
Но это не приносило облегчения. Недавние схватка и отблеск уличного фонаря на лезвии ножа все еще стояли у них перед глазами.
И, словно далекая грозовая туча, чернела память о далекой войне.
– Я был в Афганистане, но это не главное в моей жизни, – ответил Черский. – Нет в этом ничего особенного, нас таких десятки тысяч. Я уже и не помню, что там чувствовал, как это все проживал. Можно сказать, что я всю жизнь жил так, как считаю нужным. Потом оказался на войне и действовал там так, как привык. Иногда это приносило пользу, иногда вред, а много для каких случаев я и сам не знаю, чем все закончилось. Потом я снова оказался в мирной жизни и продолжаю жить как привык. Вот и сейчас действовал как привык, а война тут ни при чем. Не было бы войны – все равно я бы то же самое сделал. Понимаю, что выглядит необычно. Но это потому, что у меня военное образование.
– По тебе видно.
– По мне еще не видно. Вот был у нас полковник, сирота, он с десяти лет в Суворовском училище. Никакой другой жизни вообще не видел. Вот у него была закваска, какая мне и не снилась. У меня среди преподов были боевые офицеры, но даже близко похожих на него не было. Ни разу не слышал, чтобы он даже голос повысил. Просто прибывал в расположение части – и это было достаточно. Не знаю насчет боеспособности, но порядок у него стоял такой, что моджахеды даже сунуться боялись.
– Не думаю, что смогла бы подружиться с таким человеком. Но интервью взять было бы интересно.
– Я бы и сам его взял, но он где-то в Подмосковье сейчас живет, все контакты потерялись. Даже не в курсе, вышел ли он в отставку.
– Если для тебя это важно, – Нэнэ опустила глаза, – то я сама не знаю, что об этом думать. Войны я боюсь, наверное, как все женщины.
Черский почувствовал, что слова опять подкатили к горлу. Наверное, из-за этого он и пошел в журналисты – потому что надо было куда-то девать эти слова, которые сразу шли абзацами и колонками.
Он надеялся, что рано или поздно научится производить слова под любую заданную тему, будет с ходу писать когда угодно и о чем угодно. Этого пока не произошло. Слова лились по любому проблемному поводу – но опусы неинтересные, вроде этого, про бомжей, приходилось писать по предложению за раз.
– Я не слышу никакой разницы мнений, – заговорил он. – Сейчас про Афганскую войну все говорят примерно одно и то же: и популярные московские журналы, где много глянца и дорогих шлюх, и наши местные дурачки вроде Баковича, и даже наш бесконечно далекий Съезд народных депутатов в своих важнейших резолюциях. Знать бы, откуда такое единомыслие нарисовалось, кто это придумал, а потом им в головы вколотил… Все говорят одно и то же: якобы плохие старики из политбюро втравили хороших молодых парней в плохое дело. Вот и наделали парни некоторых безобразий. Хорошая схема, соглашусь. Нам, тем, кто там служил, она очень хорошо лижет где надо и отпускает все неизбежные грехи. Но я осмеливаюсь пользоваться своей головой, понимаешь? Я говорю это трезвым, и потому можешь быть уверена в моем спокойствии: я просто осмеливаюсь пользоваться своей головой. Мои глаза видели, мое сердце чувствовало, а мои мозги запомнили совсем другое: может быть, плохие старики пытались руками не очень хороших парней сделать в общем-то не такое и плохое дело? Может, и не надо было страну этим моджахедам отдавать вместе с жителями?
– И осталась обида, что дело провалилось?
– Все намного хуже: осталось непонимание, чем вообще дело закончилось. В Великую Отечественную за десять дней, когда освобождали Минск, мы потеряли пятнадцать тысяч человек – и считается, что это было немного. В Афганистане мы потеряли примерно столько же за десять лет – и считается, что это кошмар. А сколько сейчас во всяких разборках гибнет, мы вообще не знаем. Но я уверен, что убитых никак не меньше и никому до этого нет дела. А между прочим, я знаю майора – кстати, служил у того самого полковника, про которого я говорил, – который получил героя за то, что у него в личном составе было ноль потерь за весь срок прохождения службы.
– Такое действительно достойно награды.
– Очень часто эту награду не дают получить сами подчиненные. Гибнут по собственной глупости и хоть им кол на голове теши! Ну вот что ты будешь делать, если десантура любит от трассирующих прикуривать?
– Это как? Стреляют трассирующей прямо по кончику сигареты?
– Такое было бы безопасней… Берется патрон, вытаскивается пуля, порох высыпается, а потом суют туда, наоборот, трассирующую. И если надо прикурить, кладут патрон на землю и камнем по нему. Потом от этого фейерверка прикуривают, пока не догорел. Красиво… А потом кто-то обязательная перепутает и сунет под камень МДЗ, красненькую такую.
– Что такое МДЗ?
– Разрывная, мгновенного действия, зажигательная.
– Ой-ой…
– Угу! Один удар камнем – и всему отряду, считай, дал прикурить. Руки уже нет, головы иногда тоже. Вот тебе и двухсотый, и даже не в бою. Попутно происходит демаскировка оперативной группы…
– Да, дурость – оружие страшное, – Нэнэ поежилась и опять посмотрела в теперь уже опустевшую тарелку.
– Вот говорят, что главное – человек, – продолжал Черский. – Что ничего не надо – ни коммунизма, ни патриотизма, ни религии какой-нибудь. Просто надо верить в человека и заботиться о нем. Но что ты будешь делать, если этот человек – сам себе враг? Если не желает он о себе заботиться?
– Тогда беда!
– Это же настоящая проблема, тут одним гуманизмом не отбрехаться, – афганец говорил все быстрее и яростней. – Сначала говорят, что все люди братья, а потом выясняется, что Каин и Авель вроде бы тоже братья, а вот оно как у них закончилось! Каждый человек – бесценен, но как быть, если два человека жить друг другу не дают? Если, пока один ходит по земле, другому жизни нет и быть не может? Какое право один бесценный человек имеет портить жизнь другому, такому же бесценному? Молчит гуманизм, не дает ответа. Проблема же не в том, что те, кто воевал в непопулярной войне, тоже люди и все такое. Мы и так знаем, что они люди, а не коты или медведи. Проблема в том, что это опасные люди. И надо искать способы, как привести эту опасность в меридиан. Потому что мы опасны даже для самих себя.
– И какой же способ нашло государство?
– Самый оригинальный: оно развалилось. И теперь каждый из нас сам ищет выход. В первые годы совсем тяжело было. Особенно тем, кто уезжал из одной страны, а приехал, получается, в другую.
– Еще когда я в старших классах училась, были всякие слухи про афганцев, – заметила девушка, – что они в криминал идут.
– Ну не все в криминал идут. Некоторые, как ты можешь видеть, идут в журналистику.
– Ты – исключение.
– По-разному все устраиваются. Просто люди не хотят понять, что сейчас много кто идет в криминал. И они сами пойдут в криминал, когда прижмет или когда шанс выпадет. Вот и чертят вокруг себя круг, как Хома Брут у того самого Гоголя, раз мы на бульваре его имени. В криминал идут одни отбросы, одни инородцы, одни афганцы. Кто угодно, но не мои дети. Кто угодно, только не я.
– Я не думаю, что все так просто.
– А вот подумай, чисто как женщина, и ответь: почему девушки в проститутки идут?
– Ну, все по-разному…
– Потому что деньги легкие и быстро, – с уверенностью произнес Черский. – Как и в любом криминале. На своей крови, на чужой – не важно. Быки тоже жизнью рискуют, но они же и гордятся, что в крутую бригаду попали. Прямо по анекдоту, еще из моих школьных дней: «Как я стала валютной проституткой? Знаете, мне просто повезло».
– Вижу, продвинутая у вас была школа.
– Город у нас на границе, почти Одесса. Отсюда «много ближе до Берлина и Парижа, чем из даже самого Санкт-Петербурга». Хотя, я думаю, бывшие фарцовщики с Невского тоже много чего могут порассказать.
– Тогда ходили всякие слухи, много было неправды. Помню, еще лет пять назад рассказывали, что бывшие афганцы собираются в парке и тренируются. Все были уверены, что это очень опасно.
– Не знаю никого, кто там так тренировался. Может, каратистов каких-нибудь в маскировочных штанах за нас приняли. Даже если это и было, то было недолго. И те, кто тренировался в парке, хотя бы нашли, чем заняться. А ведь большинство вообще не знали, что делать. Вроде бы война, дело важное, а тебя, когда ты вернулся, просто отправляют в отставку, словно с завода по сокращению уволили. Делай что хочешь, крутись как хочешь, а что ты не понимаешь, что происходит, – твои проблемы, ты был в нужное время не в том месте. Ну и страх, конечно, этот постоянный, когда тебе в глаза смотреть боятся. Ты же понимаешь, для мужчины это – как для женщины красота. Отбери – считай, и нет уже человека. Кроме гордости у человека ничего и не оставалось. Ну и привычки решать любую проблему с ходу и нокаутом.
…Все-таки повезло, что не было алкоголя. С блинчиками и чаем из пакетика это легче. Алкоголь, как учит дедушка Фрейд, включает анальный контур. Не то чтобы он в это верил, просто эффект был похожий. Приходят воспоминания и невероятная гордость, что ты это пережил. Любая ситуация становится «дерьмовой», любой человек – «задницей». Но враг – понятен, и ты уверен, что дашь им просраться…
Поток тяжких мыслей, как обычно, прервал женский голос.
– Я слышала, тогда доходило до того, что кровью оскорбления смывали, – осторожно заметила Нэнэ.
– Все было еще хуже: кровью смывали любую ерунду. Те, кто проливал кровь, увидели, что государство за них больше не вписывается. А это означало, что он теперь один против всех. Даже у нас по городу было несколько таких случаев. Один замочил пэтэушника за то, что тот, кажется, козлом его назвал, а на суде оправдывался, что, может быть, не козлом и даже, наверное, не его называли. Ошибочка вышла, прошу войти в положения! Другой просто на всякий случай какого-то малолетнего металлиста избил, требовал «снимать железки». А где-то на Урале был случай, когда один просто гранату в толпу бросил. Ему показалось, что они просто что-то не так делают.
– Обидчивый был человек.
– В том-то и дело, что человеку, когда он на взводе, что угодно оскорблением покажется. А если еще и воевал… Вот еще один бывший пулеметчик – присел недавно в Барановичах за тяжкие телесные. Спускались со знакомым по лестнице многоэтажки. Знакомый шел чуть позади, и что-то нашему ветерану стрельнуло в голове, что это он нарочно, что он что-то замышляет. Ну вот и предотвратил замысел чужой головой об окно, так, что этот знакомый с третьего этажа прямо на козырек подъезда приземлился. Теперь врачи говорят, что он, может быть, жить будет, но замышлять больше ничего не сможет. А бывший пулеметчик уже сидит в безопасности, в одной камере с теми, кто тоже что-то сперва замыслил, а потом осуществил.
– Да уж, вот почему я не хочу в отдел происшествий. Про такое интересно только читать, но уж точно не исследовать.
– Как сказал один поэт, «Я в дерьме купаюсь, я в дерьме живу».
– Это что такое?
– Так, глубины Ленинградского рок-клуба.
– Тебя, я вижу, так и тянет в Город трех революций.
– Этот город велик, несмотря ни на что. И на наш немного похож: тоже на болоте стоит.
– Мечтаешь туда переехать?
Черский смял стаканчик – так, что из пакетика брызнула последняя коричневая капля. И швырнул его в мусорку.
– Многие мечтают об этом городе, – произнес он, глядя куда-то в темную даль за высокими стеклами блинной. – В нем есть величие. Какие бы тяжелые времена он ни переживал – в нем есть величие.
– Так почему не поедешь?
– У меня еще тут дела. Петербург – это где-то в будущем. А меня прошлое держит.
– Особисты беспокоят? – с мягкой улыбкой осведомилась Нэнэ.
Черский усмехнулся.
– До бывших особистов мне примерно так же нет дела, как до бывших одноклассников. Мои тогдашние особисты теперь сами бизнесом зарабатывают. Возят телевизоры из Минска в больше не дружественный Вильнюс. Пытался с ними об интервью договориться, все-таки такие, как они, – это и есть наш молодой бизнес. Отказались. Но что-то у них не клеится, и они сами не понимаю, что не так делают.
– Не помогают прежние связи?
– Да какие прежние связи… До меня уже сейчас дошло, что даже там, в Афганистане, они были не особо уверены в том, что плетут. Может, действительно не кумекали, что в головах у этих горцев творится, – там же до сих пор половина неграмотные. А может, и это еще хуже, думали, что понимают, но настоящие доклады посылали в штаб, а нам говорили что положено. А в штабе тем более мало что понимали, и, что самое печальное, до них это тоже еле доходило. Просто работа у них такая, важное лицо делать, что бы ни случилось. Были бы особисты умнее – захватили бы власть, когда все зашаталось. А сейчас у нас власть сама знаешь у кого.
– Так вот почему ты так завелся… Ты не хочешь, чтобы во власть пролезли люди вроде этого придурка.
– Такие, как он, туда точно не пролезут. Потому что этот – просто дурак. А вот те, кто стоит за ним, – эти как раз могут. Такие дураки для них – как таран.
– Но это просто провинциальный дурак.
– Так им не обязательно самим становиться властью. Им просто хочется, чтобы власть им разрешила самим быть властью. То есть убивать тех, кого выгодно. Этого будет достаточно. И в небольшом городе это намного проще сделать, чем в столице. Как подумаю об этом – тошнить начинает. Лучше уж статью дописывать буду. Отвлекусь немного. Есть вещи, которые даже я выдержать не могу.
Он поднялся с круглого сиденья.
– Подожди, – сказала Нэнэ, продолжая смотреть в пустую тарелку.
– Что-то важное осталось.
– Я, когда в школе училась, тоже принципы для себя придумала. Больше из старых книг, конечно, но они же все про это. Например, что лучше умереть с голоду, чем буду наркотиками торговать. Или даже чем проституция. Почему-то мне казалось, что это близко, хотя второе не так осуждается.
– И там и там продается удовольствие. Просто в наркоторговле ты продаешь вещество, а в проституции свое тело.
– Ну да, все равно что от себя кусок мяса отрезать… Так вот, с тех пор я немного выросла, и мысли мои стали меняться, – она убрала волосы с лица и тоже посмотрела вдаль. – Нет, ни собой, ни наркотиками я не торгую. И с голоду, как нетрудно заметить, не умерла. Но мне тут история одна вспоминается. Я в церковь не хожу и вообще от этого далека, но это очень хорошо именно с исторической точки зрения. Помнишь, на последнем ужине, когда жареного барашка ели, Иисус сказал ученикам, что один из них его предаст. А Петр начал божиться, что нет, учитель, как можно, да я за тебя, да мы все за тебя…
– Ага, припоминаю эту историю. Симон, оперативная кличка: Булыжник.
– Он самый! А Христос ему отвечает: Булыжник, не зарекайся. Вот увидишь, сегодня еще до утра ты от меня три раза отречешься. А потом так оно и случилось.
Нэнэ помолчала, пытаясь припомнить, что было дальше. И закончила словами от себя:
– Не знаю, правда это или нет. По три раза одно и то же только в сказках случается. Но сказано-то мудро. Не надо зарекаться. Чтобы не было так больно, когда ты это все-таки нарушишь и отречешься.
Они вышли в ночь и уже на пороге разошлись в разные стороны.
Черский шагал дописывать статью про бомжей и пытался понять – хотел ли он с ней сблизиться или просто поговорить? Почему-то казалось, что сблизиться теперь не получится. Она узнала его с неправильной стороны.
Но если посмотреть по-другому: если бы они сблизились, она бы и так его узнала с неправильной стороны.
И как теперь с этим быть?
А тут еще убийство это подъехало…

4. В трофейной многоэтажке
Да, прошлое умеет меняться не хуже, чем настоящее. К тому времени, как Черский начал проваливаться понемногу в болото этой темной истории, уже было сложено немало афганских песен. А про саму страну забыли: там, кажется, какие-то бородатые мусульмане с автоматами воевали против других, таких же бородатых и с автоматами. Но пройдет еще десять лет – и совсем другие люди вернут Афганистан в заголовки новостей. И даже дети будут петь известную песню на новый лад:

Афганистан! Страна песков и диких скал!
Афганистан! Туда бен Ладен убежал!
Афганистан! Мы одержали сто побед!
Афганистан! Конца войне все нет и нет…

Но тогда, в самом начале 1993 года, Усама бен Ладен был еще молодым, подающим надежды исламским радикалом, который вел недозволенные речи о правящей саудовской династии. А недоумки с высшим образованием были уверены, что после распада СССР очень скоро наступит всеобщий мир, потому что так говорил Фукуяма…

* * *
Было уже почти десять часов, и Черский оказался последним, кто вышел из офиса редакции.
Разобравшись со злополучными бомжами, афганец шагал домой. Путь его лежал по тому же маршруту, куда он ходил ужинать, мимо уже закрытой блинной, которая теперь походила на опустевший стеклянный флакончик.
И все это казалось какой-то странной насмешкой судьбы.
Он свернул на Гоголя и уже прошел половину пути, когда вдруг заметил: что-то не так.
По старой привычке он сбавлял шаг, пока не остановился, попутно вглядываясь в полумрак бульвара. Он пытался сообразить, что же его так смутило.
Конечно, это могла быть и ложная тревога. Ну, он предпочитал разобраться с тревогой ложной, чем прохлопать что-то настоящее.
Итак, сумрачный и по-настоящему безлюдный бульвар имени Гоголя. Снег после падения советской власти едва убирали, и он таял сам, превращая тротуар в вязкое болото. По правую руку, за сугробами и черными контурами деревьев – сумеречная стена четырехэтажек. Когда Черский был мал, их как раз достраивали и заселяли туда работников трикотажной фабрики…
Нет, дело было не в многоэтажках. Он перевел взгляд опять на ставшую вдруг непривычной и опасной аллею. Присмотрелся еще раз.
И тут его осенило.
Что-то случилось с фонарями, что должны были освещать бульвар под окнами трикотажных многоэтажек. И они просто погасли. Так что белый кусок бульвара погрузился в непривычный мрак.
Это его и смутило. На пути перед ним легла мгла.
Успокоившись и даже немного развеселившись после такой удачной догадки, он смело зашагал вперед, чавкая подошвами.
Когда он уже вступил в накрытый мраком участок, на ум пришел кусок стихотворения. Он не помнил, где и когда это прочитал. Кажется, что-то французское…

К чертям, коль эти берега покинет солнце!
Потоки света, прочь! На всех дорогах мгла…

Сейчас, посреди размякших снежных заносов на бульваре имени Гоголя, было сложно поверить, что где-то далеко есть Франция, поэзия… да и в грозу сложно поверить. Зимой Черскому почему-то всегда не хватало грозы, особенно если зима такая, как сейчас: раскисшая и словно ненастоящая.
Бульвар имени Гоголя… Интересно, у них там, в Америке, есть улицы, названные в честь Эдгара Аллана По?
Черский жил в самом дальнем крае бульвара. Там, за кольцом, бульвар упирался в забор из секций с ромбиками, который отгораживал беспокойное полотно железной дороги. И как раз там, словно нагромождение мусора, какой приносит течение к изгибу реки, взмыли в небо три панельные восьмиэтажки.
Прохожие редко обращали на них внимание. Хотя, если приглядеться, становилось ясно: с ними что-то не так.
Архитектура у них была не совсем советская – а скорее восточноевропейская. Со стороны улицы их выступающие лоджии напоминали вдохновленные этими же проектами ленинградские дома-корабли – может быть, поэтому Черского так тянуло в Питер? – а во дворы смотрели аккуратные узкие окна непривычных размеров, словно под линеечку.
Эти дома собирали поспешно, из панелек польского производства, чтобы заселить офицеров, когда выводили войска из Восточной Европы. Мощности местных домостроительных комбинатов были и так на пределе. На углу панелей еще можно было разглядеть год изготовления – 1988-й, – а на технических отверстиях еще белели новенькие предупредительные надписи на польском.
Можно сказать, что эти многоэтажки были последним трофеем Красной армии, который она успела захватить перед своим окончательным исчезновением.
Разумеется, Черскому, как афганцу, квартира в таком доме не полагалась. Но по военным связям удалось, уже после того, как Союз закончился, выкупить у одного товарища, которому срочно надо было в Россию.
Изнутри дома получились вполне типовыми, разве что квартир на этажах было по три. Все прочее – лифты, входные двери, почтовые ящики – поставили уже свое, родное.
Поднимаясь по сумрачной лестнице на пятый этаж – он всегда так делал, когда хотелось немного подумать, – журналист пытался сообразить, откуда у старшеклассниц уже тогда плодились жуткие слухи про ветеранов Афганистана. По радио же ничего такого не говорили: официально Афганистан был мирный и дружественный, а наши войска там детские садики строили.
Надо у Вики спросить. Вике шестнадцать, она должна знать такие вещи.
Он отпер дверь, вошел в прихожую. В малой комнате горел свет. Это было немного удивительно: подросток приходит домой раньше взрослого.

* * *
Вика была его племянницей – но от старшей сестры, человека, которого он с самого детства не понимал.
Сестра училась в политехе на энергоснабжении, но сразу после выпуска как-то очень ловко охомутала очень пробивного молодого человека.
Своему успеху молодая семья была обязана папе римскому.
Сами они католиками не были, но, если речь шла о деньгах, – могли бы ими запросто стать.
В августе 1991-го, буквально за пару недель до путча, в польской Ченстохове (той самой, в честь которой звучит известная божба «матка боска ченстоховска») был Всемирный день молодежи. И туда приехал сам папа римский – как это часто бывает в Ватикане, со своими, глубоко католическими целями.
А Советский Союз разрешил напоследок посетить этот фестиваль всем, кто пожелает, даже без заграничного паспорта.
В те дни город запрудили автомобили тех, кто почуял прибыль. Сплошная череда машин, жаждущих закупиться польскими товарами и перепродать подороже, протянулась от «Варшавского моста» аж до спальных многоэтажек Вульки, а Машеровский мост встал намертво. Проезда приходилось ждать два-три дня – и мало кто из прорвавшихся добрался до далекой, аж за Краковым затерянной Ченстоховы.
Верные польской народной мудрости «Что занадто – то не здраво», первые челноки рвались на рынки Сокулки, Белостока и Варшавы, чтобы по-быстрому продать там все что угодно, накупить всего, чего не хватает и что можно будет толкнуть в родных городах втридорога.
Черский так толком и не узнал, как именно его сестра с мужем сколотили первый капитал, – действительно ли прорвались они через границу или, по примеру ушлых дельцов Дикого Запада, взяли свое, обслуживая эту бесконечную железную очередь, что яростно нуждалась в еде, местах, топливе.
Самое главное: они успели немного, но хапнуть до начала теперешней кровавой эпохи первоначального накопления капитала. И теперь немного снисходительно смотрели на своего родственника, который продолжал жить в многоэтажке на одну зарплату и все никак не женится. Даже подкинули деньжат, когда он перекупал эту квартиру, – и скорее всего, просто чтобы было логово в центре города.
Черский был человек вежливый и потому не лез в их дела. Это был, пожалуй, единственный бизнес в городе, в чьи дела он ни за что бы не полез.
Теперь сестра с мужем жили на окраине города, на Лысой Горе, где уже который год все никак не могли достроить новомодный коттедж в три этажа и с лестницей, запрятанный в круглую башню со сказочным шпилем. Но даже недостроенный коттедж, где половина комнат так и оставались голыми бетонными кубами без проводки, смотрелся так здорово, что уже наружной отделкой внушал уважение деловым партнерам.
И дело было не в финансовых неурядицах, а в том, что дел у предприимчивой четы было невпроворот. Они отчаянно крутились, стараясь и не потерять, и приумножить, хотя в то же время прекрасно знали свое место и обходили всех больших акул. Постоянно мутились какие-то новые темы, выскакивали новые идеи, иногда на грани. Что-то примерно такое: сейчас никто ничего не решается строить, все только возят и перепродают, и никто ни в чем не уверен. Городской жилищный комбинат, который так и остался с советского времени, в непонятном статусе, тоже встал. И на нем застряла партия пассажирских лифтов. Была перспективная идея, пока они бесхозные, пристроить один из них себе в коттедж, чтобы не топать по лестнице, а кататься по этажам с комфортом.
В отличие от бедного родственника, они не нуждались в лишних размышлениях.
Единственная, кто не был рад этому первоначальному накоплению, – их дочка, которая за первые годы жизни привыкла к магазинам и многоэтажкам. В просторной, зеленой, но очень уж деревенской глуши модного пригорода Лысая Гора делать ей было нечего. Со временем эти места должны были сделаться элитными и получить какое-то модное название, но пока в тех местах росли лопухи, в деревенского вида домиках частного сектора доживали ветхие старушки, и не было ни где погулять, ни с кем поговорить. Только пахло дрожжами от пивзавода.
Все молодежные развлечения и компании были в центре города, в окрестностях Советской, Исаака Бабеля и Треугольника. Но, чтобы добраться до центра от Лысой Горы, приходилось трястись в древнем маршрутном автобусе мимо одноэтажных домиков и пыльных окраинных автостоянок. Она же не американка, чтобы кататься на своем автомобиле, – да и наш город, как ее семья знала лучше многих, был далеко не Америкой.
Вот и вышло, что Вика сначала иногда заглядывала переночевать, раз уж у дяди все равно есть лишняя жилплощадь, а со временем и вовсе перебазировалась на бульвар Гоголя, откуда до центра пять минут не очень торопливым шагом. И (без особого сопротивления со стороны хозяина) оккупировала малую комнату.
Внешне Вика настолько отличалась от своей матери, что казалась приемной. Среднего роста, тоненькая, с огромной копной замечательных рыжих кудрей. И уже этого было достаточно, чтобы чувствовать себя привлекательной.
Черский не возражал. Наоборот, ему очень хотелось, чтобы в квартире была женская рука и какой-то порядок. Пусть даже это будет подросток, который одной рукой наводит порядок, а другой – множит бардак. Без Вики квартира с удручающей скоростью превращалась в типовую холостяцкую берлогу – пропахшую потом и заваленную чем придется.
– Я тут жареной мойвы купила, – сообщил из комнаты голос Вики. – В кулинарии, на Советской. Есть, я думаю, можно. Осталось и для тебя.
Еще одно преимущество совместной жизни: у них совпадали вкусы в еде, так что готовить можно было сразу на двоих. Неизвестно почему. Возможно, наследственность.
Черский, не включая свет, знакомым маршрутом добрался до ванной. Помыл руки и только потом зашел на кухню.
Не то чтобы он был сильно голоден. Блины оказались достаточно сытными. Просто хотелось закусить перед сном. Такая вот прихоть аристократа.
Он не включал свет, действовал в темноте, на ощупь, как лазутчик. Сейчас ему хотелось оставаться во мраке, доставать, отрезать, ставить на плиту, разогревать, не расставаясь с мраком. Только что он увидел, как мрачная мгла накрыла бульвар, как накрывала она все дороги, что лежали теперь перед ним. А значит, он и не может полагаться на свет. Он должен оставаться во мгле, и пусть только сияет из-под сковородки зыбкий голубой газ.
Все-таки с рыбой она хорошо сообразила. Наценка небольшая, зато достаточно только разогреть. Стены здесь панельные, тонкие, вентиляция так себе. Если жарить самому – вонять будет на всю квартиру, да и, пожалуй, на лестничной клетке заметно будет.
Он положил филе на хлеб, пожевал, проглотил. Мысли почему-то возвращались к убийству, но жирный рыбный вкус оказался сильнее и отвлек. Так что ему полегчало.
Помыл сковородку, потопал в большую комнату. Все так же, не включая свет, разделся и растянулся на полу, накрывшись давнишним одеялом.
С тех пор как он стал жить один, Черский спал на полу. Он не знал почему и не задумывался, вредно это или полезно.
Напротив, в полированных дверцах югославской стенки, смутно отражалось его лицо. Черский вспомнил, что надо спросить у Вики ее мнение. Но уже не смог вспомнить о чем, потому что провалился в непроницаемо-черную яму сна.

* * *
Может, под впечатлением от зимы, а может, из-за мыслей о Соединенных Штатах, он увидел во сне залитую ярким солнцем калифорнийскую пустыню с песками и кактусами. Мы много раз видели ее в голливудских фильмах и клипах моднейших рок-групп различной степени тяжести.
Их небольшой отряд как раз добрался до города, что был прямо посередине этой пустоши. И даже покинутый город был с небоскребами. Они торчали тут и там, огромные и бесполезные, похожие на колоссальные кристаллы из сумрачного стекла, а еще дальше за ними можно было разглядеть тонкие колонны рухнувшей эстакады.
Этот город и раньше был местом, куда приезжают только для того, чтобы работать. А сейчас тут и вовсе не видно людей. Кажется, произошла какая-то катастрофа: ядерная война или что-то на это похожее. Так что рабочих теперь в пустыне не осталось, только банды-соперники и какие-то совсем загадочные существа, утратившие человеческий облик, которые шли по следу их небольшого отряда.
Черский не очень помнил подробности их путешествия, но, по еще афганскому боевому опыту, не задавал лишних вопросов. Он обеспечивал безопасность и брался за то, что лежало поближе, а большую стратегию пусть генеральные штабы вырабатывают.
Несмотря на открытый пейзаж и почти такую же географическую широту, пустыня совсем не походила на Афганистан. Здесь не было удушающей жары, удушливой пыли, которая вдавливала тебя в землю, давящей, как рюкзак во время марш-броска. И даже сами пустынные просторы казались какими-то по-голливудски окультуренными.
Их небольшой отряд высадился как раз возле двухэтажного подобия торгового центра. Ничего особого: был типовой функционалистский параллелепипед в два этажа с огромными стеклами во все стены и стандартными прямоугольниками парковки перед ним. Он напоминал такие же торговые центры, какие можно отыскать и в советских городах. В ту эпоху много что строили по одинаковым проектам.
Он был самый младший в отряде. Немного странно было это ощущать, но Черскому где-то лет шестнадцать. Другие ребята в отряде постарше, но тоже молоды, им лет по двадцать или около, и они похожи не на солдат, а скорее на каких-то студентов. У них есть автоматы, некоторые даже нацепили мотоциклетные каски. Но даже одежда у них какая-то не военная, и ходят так, как будто на пикник приехали, а не собираются изучать заброшенный торговый центр в городе, который пережил неведомый апокалипсис.
Черский почему-то не задумывался, как выглядит сам. Просто даже сейчас, во сне, в нем громче всего говорили боевые навыки. Он даже автомат держал как положено и внимательно осматривал окрестные улицы и крыши, прикидывая, легко ли их оборонять и где мог бы притаиться снайпер.
Командира в этом отряде выживших нет. А за главного она – веселая и энергичная, но при этом достаточно серьезная, если надо, девушка с ослепительно прекрасным лицом. По-средиземноморски черные волосы, которые падают ей на спину, похожи на прирученных змей. Она одета в кожаные джинсы и такую же куртку, как это принято у выживальщиков, и надо сказать, что даже такая одежда все равно ей чертовски идет.
Черский влюблен в нее, хотя прекрасно понимает, как это неуместно и насколько у него ноль шансов. Старшие ребята так и вьются вокруг нее, и она к ним намного ближе.
Застекленный вестибюль непонятно почему уцелел. Один из отряда подходит и нажимает на кнопку лифта. Под пальцем вспыхнул рубиновый огонек.
Разумеется, сейчас, в первые недели после катастрофы, даже просто заброшенный торговый центр – это настоящая сокровищница, полная консервов и всяких бытовых мелочей. А тут такое раздолье, что даже есть электричество.
Металлические двери лифта разъехались. Она перевела взгляд на Черского и едва заметно кивнула. Дескать, ты, как самый большой знаток военной науки, сторожи вход. А мы пока будем внутри осматриваться.
Небольшими партиями лифт увозил ребята из его отряда на второй этаж. Черский толком не знал даже их имен, просто помнил, что эти имена – американские.
И вот он остался на первом этаже совершенно один, с автоматом наизготовку.
Он обернулся и увидел, что их машина стоит на голом квадрате парковки, совершенно пустая. Теперь она казалась такой же покинутой, каким был весь основной город.
«Сейчас они будут там без меня веселиться, – подумалось Черскому. – Действительно, чего им бояться? Я их охраняю, я на посту. А значит, они могут расслабиться. Выпить, разморозить пиццу, потанцевать, другими способами повеселиться. Нами командует такая девчонка, что с ней любое путешествие будет в радость».
Он вышел на порог торгового центра. Конечно, это демаскирует. Зато лучше обзор и стекло не заглушит звуки опасности. А если те, кто захочет добраться до нас, разумны, то они десять раз подумают, прежде чем лезть в торговый центр, на пороге которого дежурит человек с автоматом.
Он бросил взгляд на второй этаж. Ну да, так и есть. Он в который раз угадал. За стеклянными окнами уже загорелись лампы в круглых алых плафонах. Легко веселиться, когда кто-то другой стоит на страже и обеспечивает безопасность. «И почему-то всегда этот другой – я».
Даже ему было понятно, что нормальной девушке с таким остаться не захочется. Слишком уж здесь опасно. Даже если ты просто сторожишь уцелевший торговый центр посреди безлюдного города.
«А может, бросить это все?» – прыгнула в голову шальная мысль, вредная и мелкая, как блоха.
И прежде чем он успел что-то с ней сделать, совсем рядом в переулке, справа от парковки, что-то шевельнулось.
А потом резко бросилось в его сторону.
Оно бежало так быстро, что Черский не успел даже толком разглядеть, что это было такое. Словно бесформенный серый ком летел над растресканным асфальтом парковки.
В горле у Черского все еще саднило от этих горьких мыслей, и распроклятые лампы в круглых алых плафонах горели прямо у него над головой. Но он просто напомнил себе, что если не знаешь, как делать, – делай, как учили! И привычка сработала.
Руки и глаза сами, не спрашивая мозг, взяли атакующего на прицел и дали по нему хорошую такую очередь.
Черский так и не узнал, удалось ли ему попасть, – и даже если он попал, насколько это помогло против неведомой твари.
Потому что от толчка этой очереди он проснулся.

5. Прерванный забег
Выспаться, разумеется, не получилось. Голова была тяжелой, в глаза как песок насыпало. Ночь оказалась до ужаса короткой.
А вот погода радовала. С утра подморозило, на бульвар лег свежий хрустящий снежок. Вдыхая освежающий воздух, Черский дошел до редакции, и перспектива писать об убийстве казалась вполне вдохновляющей.
Редактор выглядел мрачно, но не говорил, в чем дело. Видимо, пришла какая-то дурная мысль, потому что, когда уходил, он выглядел лучше. Мысль настолько дурная, что он так и не поделился ей с редакцией.
А вот Нэнэ выглядела свежо и неплохо. Похоже, вчерашний разговор совсем не испортил ей настроения. Сидеть с ней за одним столом было даже приятно: уж она-то точно не будет прятаться от опасности в разгуле на втором этаже.
– Черский, попытайся узнать, что случилось у нас в училище олимпийского резерва. Там девочка умерла очень странно.
– Ты говорил, что убийство.
– Это чтобы тебя заинтересовать. Сам знаешь, журналистский прием. Искусственное создание интереса.
До училища олимпийского резерва от редакции надо было ехать на автобусе. Черскому нравилась эта идея. После всей этой духоты очень хотелось проехаться.
Он вышел на остановке и невольно прищурился – за остановкой и до самой реки, где была база училища, простирался огромный пустырь, сплошь покрытый почти нетронутым свежим снегом. А совсем рядом от остановки торчали желтые прутики каких-то бывших растений – напоминание о том, что город стоит на бывшем болоте.
Мимо прошла кучка голосистых школьников в непроницаемо-черных куртках. Хотелось верить, что ребят ждет лучшее будущее, без бандитизма и войны. Хотя новости, которые Черский каждый день приводил в порядок и трамбовал в газетный лист, обещали нечто совсем обратное.
Эх, хорошо бы работать в официальной газете, каких-нибудь «Новостях Каменетчины». В райцентрах, судя по тому, что там печатают, вообще ничего не происходит. Но потому и кажется, что газета официальная, оплачивается из бюджета, а сидит там старичье, которому все надоело еще при Никите Сергеиче. Это «Брама» должна быть свежей и интересной, а этим так называемым изданиям достаточно быть просто периодическими. Для новых людей места там нет.
«Хотя, – размышлял Черский, пересекая казавшийся бесконечным пустырь, – иногда кажется, что мне в наше время вообще нигде нет места».
Понятно, что «Брама» – это не серьезно, это не на всю жизнь. Даже у бизнеса, в котором крутились сестра с мужем, было больше шансов на плодотворную, долгую жизнь.
Не просто так еще во времена Карела Чапека говорили «застрял в газете» – но никогда не «застрял в банке», «застрял в министерстве» или даже «застрял на заводе».
Интересно, а можно «застрять в училище олимпийского резерва»?
Черский вдруг сообразил, что за всю жизнь ни разу там не бывал. Просто примерно помнил, где оно расположено, и шел скорее наугад.
Тем более что на этом пустыре все равно ничего не было, кроме полосы деревьев впереди, среди которых угадывался высоченный проволочный забор и ворота, достаточно широкие, чтобы автомобиль мог проехать. В зарослях по ту сторону проволочного забора – какие-то домики. Видимо, там оно и есть.
Было достойно всякого удивления, что вся эта система как-то сохранилась. Понятно, что Советскому Союзу надо было где-то готовить будущих космонавтов и прочих деятелей труда и обороны. Но как это работает сейчас, когда Советского Союза давно нет? Откуда берутся там деньги? Ведь у новорожденного государства сейчас ни на что толком денег нет!
Откуда вообще берутся эти люди, которые худо-бедно, но заполняют все эти бесконечные соревнования по всяким видам спорта, которые все равно никто все не смотрит, даже по телевизору? И это только самые зрелищные, а есть и совсем нелепые виды спорта, на которые даже смотреть невозможно и про само существование которых помнят только тренеры и букмекеры. И тем не менее у каждого из этих чудо-спортов достаточно юных фанатов, чтобы в каждом городе было по крупной команде, причем и взрослой, и юниорской. То есть люди постоянно собираются и тренируются в чем-то немыслимом, хотя прекрасно знают, что денег в спорте (особенно за пределами футбола) нет и не было никогда.
Вика была не особо проблемным подростком. Но, созерцая ее в полный рост и каждый день, Черский мог только с большим трудом заставить себя поверить, что подобные подростки вообще могут существовать за пределами военных училищ, где контингент попросту принуждают к ежедневным тренировкам. Особенно сейчас, когда, кажется, не осталось вообще ничего святого и важного.
А вдруг вся эта система сейчас – не больше, чем просто такой замаскированный эскорт, который существует на деньги спонсоров и поставляет им в качестве ответной благодарности свежих и подтянутых спортсменок.
Едва ли это была правда, но сама идея показалась Черскому забавной. Из этого можно сделать превосходный скандальный материал. Публика любит скандалы на сексуальной почве еще больше, чем порно. Достаточно будет просто расставить перед каждым домыслом «как сообщают эксперты», «источник, пожелавший остаться неизвестным, сказал» или «возможно», на худой конец. Чтобы даже если кто и обидится, сразу поняли: судиться бесполезно, газета ничего не утверждает, она просто пересказывает и информирует.
Источник сказал что-то не то? Ну, значит такой неудачный источник попался. Если не нравится – попробуйте поискать другие источники.
Здесь, на открытом просторе, иногда поднимался ветер, бросался в лицо – но это даже не раздражало, а только бодрило и вдохновляло на свежие мысли.
Он подошел к воротам. Ворота заперты, будки охранника не видно. Звонка тоже нет.
Возможно, есть какой-то другой вход к этим домикам, где творят олимпийский резерв. Но искать правильный вход не хотелось.
Конечно, в том возрасте и с той неуемной энергией, что клокотала в нем до Афганистана, он бы просто перелез – тут усилий секунд на пятнадцать. В конце концов, откуда-то же узнал Лобанович о том, что здесь кто-то умер. А значит, его здесь ждут.
А даже если не ждут – прогонять не посмеют. Тренируют люди его поколения, люди, чье шестнадцатилетие выпало еще на ту сторону от распада Союза. Такие, как он не раз уже убеждался, пока еще боялись прессы, чуяли дыхание смертоносного холода, который стоял за разносом кого-нибудь в «Правде». Свежая пресса неспроста пахла свинцом. И все помнили, что даже самый влиятельный и партийный чиновник на месте – не больше, чем муха, потому что и его всегда можно прихлопнуть газетой.
Черский посмотрел в небо над воротами, словно ожидая увидеть там какое-то чудо.
И чудо случилось.
Едва заметная калитка в воротах открылась, и оттуда вышел Садовский – в униформе участкового и со снегом на милицейской фуражке.
Черский так и замер, пораженный, не в силах ни отвести взгляд, ни заговорить с бывшим сослуживцем.
Но Садовский тоже его заметил – и сразу сообразил, как поступать. Этот мордатый и суровый выкормыш самых криминальных дворов центрального района всегда быстро соображал, пусть и не всегда точно.
– Здравия желаю, товарищ артиллерист, – произнес он и сделал вид, что улыбается. Сам вид его милицейской униформы, несмотря на невысокий чин, невольно заставлял вытянуться, как учили.
– И я тоже рад тебя видеть, – ответил Черский.
– Зачем пришел в такую даль и в такой день?
Журналист решил не пытаться что-то скрыть от бывшего сослуживца.
– Я думаю, за тем же, что и ты. Тут кто-то умер, и обстоятельства подозрительные.
– Хороший у тебя нюх. Пошли со мной, узнаешь подробности.
– Я хотел опросить тех, кто тренирует.
– Они тебе ничего толкового не расскажут. Пошли!

* * *
Место, в которое его завел Садовский, стояло между берегом и целым кварталом бетонных многоэтажек. Здесь берег был уже открыт, на топком спуске чернели ажурные скелеты каких-то зарослей, а чуть дальше вмерзли в лед лохматые тростники.
Архитектура здания претендовала на оригинальность: словно кто-то поставил, прижав один к другому, два не очень высоких бетонных цилиндра. В семидесятые это сооружение, наверное, напоминало о модерне и будущем, а сейчас, с железной решеткой арматуры в серой бетонной каше, что виднелась здесь и там из-под отвалившейся штукатурки, хотелось скорее сравнить его с двумя плотно прижатыми рулонами дешевой туалетной бумаги.
Внутри оказался типовой древний советский кафетерий, почему-то перегороженный еще одной стеной. Но стена-перегородка не была несущей, и прямо в нее был зачем-то встроен аквариум, где в зеленом свете кружились алые рыбки.
По ту сторону перегородки – барная стойка, когда-то коричневая под орех, а теперь побитая и потемневшая, так что видно, что это просто обклеенная фанера и прочее ДСП. Перед стойкой – круглые барные стулья с пахучими кожаными сиденьями.
Рядом в духовом шкафу крутятся, обжариваясь, куриные тушки. Черский не был голоден и редко такое ел, но почему-то от этого вида на душе становилось легче. А может, все дело в тонком и вкусном запахе, который хоть как-то скрашивал ощущение мучительного тупика, который царил в этом полутемном помещении.
Садовский плюхнулся на один из барных стульев. Малозаметный человек в светлой рубашке без единого слова поставил перед ним угловатую бутылку-параллелепипед и две здоровенные рюмки, а потом скрылся на кухне. Очевидно, это был не первый такой визит и все знали, что Садовский потребует.
Черский пристроился рядом. Он сообразил, что его тоже точно не забудут.
Между тем Садовский смотрел на него весело.
– Все-таки решил перейти из продажной журналистики в неподкупную родную милицию? – поинтересовался он.
Черский отлично понял, как дембеля, вернувшиеся на родную землю после Афгана, какое-то время тыкались, а потом… Находили себя в привычном ремесле. Организованном насилии. Не каждый был готов порвать совсем с тем, что давало так много гордости, и ночными кошмарами, чтобы найти приют на заводе или в газете. Многие попадали в криминал. А некоторые вот шли в милицию. Несмотря на горбачевское сокращение, оперативники требовались всегда.
– Нет. Четвертую власть нет смысла менять на первую, – ответил Черский. – Хотя, я вижу, тебя тут не хуже босса мафии принимают.
– Сейчас такая ситуация, что других вариантов немного. Ну невозможно сейчас бизнес без крыши вести, потому что в государстве, кроме городского водоканала, без крыши ничего не работает. Остается выбрать только правильно. Либо крыша будет черная и беспросветная, как безумная ночь, либо ярко-красная, как пожарная машина.
– Этим, я вижу, повезло, – заметил Черский. – Большинство-то под бандитами сидят. Будь у них роскошнее – шансов, думаю, у них бы не осталось. Ты же не будешь каждый день в ресторане обедать.
– Эх, журналисты! Обо всем на свете знаете только самую первую страницу. Много каким бизнесом сейчас куда выгоднее под черной крышей работать. Криминал с каждым днем умнее становится, простых быков, которые деньги ни за что берут, со через пару лет уже не останется. Теперь все стараются подражать солнцевским. Когда уже даже с точки зрения закона непонятно, что это, – еще бандосы или это уже такое элитное частное охранное агентство. Сейчас они уже не просто трясут бизнес. Они, наоборот, предлагают всякие услуги. А вот милиция предложить такие услуги не сможет. Ну скажи, разве я могу ларек конкурента поджечь?
– Ну зато ты можешь этот ларек щемить?
– Чем я его щемить буду? Я, конечно, штраф выписать могу. Всегда можно найти какое-то нарушение. Но поджечь-то намного надежнее. Всегда есть шанс, что сгорит все. А не только эти штрафы копеечные.
– Преимущества частников над государственной монополией. Все как нас в перестройку учили.
– Эх, Черский! В тебе погиб отличный замполит. Тебя бы бойцы по-настоящему слушали.
– Никакой агитации. Я просто читал в «Мегаполис-экспрессе», что совсем центровые органы тоже подтягиваются в плане услуг и конкурируют даже с солнцевскими. Недавно на Арбате перестрелка была. Милиция и ФСБ не поделили торговлю матрешками.
– Да я тоже в курсе, что в Москве весело жить. Не просто так именно там солнцевские начали действовать. Но ты сам в криминал почему-то не пошел.
– Как и ты.
– Но у милиции, как видишь, есть свои плюсы. Бесплатный проезд, хотя сейчас бесплатно ездят, а если и попадется контролер, то его всем автобусом бить будут. Еще на юриста будут учить за государственный счет, пускай и заочно. Опять же, бесплатные обеды в дружественных тошниловках.
– А из недостатков?
– Общественное презрение. И платят очень мало.
Черский посмотрел на сытое, совсем не возмущённое лицо бывшего однополчанина и подумал, что уж этот-то точно нашел, где замутить нетрудовые доходы.
– А все-таки, – он решил вернуться к тому, зачем пришел, – почему она умерла?
– А почему люди вообще умирают?
– Ну, в таком-то возрасте…
Милиционер поднял ладонь.
– Слушай! Если тебе интересно, занималась она проституцией или грабила ли тайком банки, – нет, ничего такого она не делала. Наоборот, это была очень целеустремленная девочка. Занималась бегом. Готовилась к международным соревнованиям.
– То есть искала для себя спортивные карьеры.
– Не знаю, могу знать, чего она искала. Может быть, искала себе хорошего заграничного мужа? Когда ездишь по всяким странам, это намного легче устроить. Ты даже не представляешь, как многие бабы падки на эту тему. Вроде и квартира здесь есть, и друзья. А все равно при первой возможности выскочит замуж за какого-нибудь пожилого немецкого фермера и будет с ним в навозе жить где-нибудь в районе южной Вестфалии, закупаться на распродажах и за коровами ухаживать. А родных будут уверять, что здесь, в Германии, просто люди лучше.
– Ну, эти всегда так говорят, когда похвастаться больше нечем.
– Кто знает, может, и вправду лучше? Помнишь, с кем в Афганистане приходилось работать?
– Как по мне, они были такие же люди, как и мы. Только очень бедные и без шанса хоть что-то улучшить. В Кабуле ты нигде не укроешься от несчастья, потому что Кабул – это и есть одно большое несчастье.
– Ну вот, мы тоже очень бедные. Так что понять можно. Наши люди сейчас сильно озлоблены.
– Я просто думаю, что если этот немецкий фермер был таким хорошим человеком, то непонятно, зачем он жену так далеко искать стал.
– Почаще спрашивай это у женщин.
– А что они ответят?
– Не знаю, но гарантирую – если будешь часто задавать такие вопросы, тебя рано или поздно хорошенько обматерят.
– Так что с девочкой-то случилось? – Черский помнил про основную тему. – Это могло быть что-то связанное с конкуренцией? Может, на чье-нибудь место в команде претендовала или еще что-нибудь?
– Ты думаешь, из-за такого будут убивать?
– Я думаю, в наше время могут убивать из-за чего угодно. Мне отец рассказывал, что после войны настолько тяжело было, что человека реально могли за пару ботинок убить. Если куда-то ехать приходилось, обязательно заточку с собой брали, чтобы хоть как-то защититься от попутчиков. Особенно опасно было, если ты не в армии и вписаться за тебя некому, кроме далекой советской власти. Это совсем недавно так было. Мы просто привыкли за годы советской власти, что может быть бедненько, но зато чистенько.
– Тогда скажу, чтобы ты отвязался: никто ее не убивал. Сама с этим справилась.
– Это что за способ самоубийства такой? Тренироваться, тренироваться и затренироваться насмерть? Я понимаю, затрахаться насмерть. Многие парни мечтают о такой смерти, но нужная женщина все никак не попадается…
– Не надо фантазии. Все очень просто. Я ее личные вещи описал. Я сказал родным, что даже вскрытие делать не надо, все и так ясно.
– Так что это было?
– Самоубийство по неосторожности. Если допускать такую формулировку, конечно же.
– Не понял. Наркотики, что ли?
– Если тебе надо объяснить дочке ее возраста или младше, что произошло, это будет действительно самое лучшее объяснение.
– Стой, подожди, я не понимаю. Это же спорт! Какие, к черту, наркотики?!
– Легальные, друг мой, легальные.
– Какой-нибудь сироп от кашля?
– Не совсем.
– А что еще такого может быть? Что люди спорта вообще употребляют? Им же за здоровьем следить надо!..

6. За кулисами профессионального спорта
Милиционер смотрел на Черского таким взглядом, словно перед ним сидел не бывший однополчанин, а ребенок, который только что выдал свою неразумность.
– Друган, похоже, что в своем понимании спорта на сто лет отстал. Это раньше, когда Олимпийские игры только-только возродили и там выдавали венки за поэзию, спорт, – это было про здоровье и про что-то такое. Сейчас у нас все намного проще. Сначала без шансов остались любители. Хочешь заниматься спортом – положи на него жизнь. Потом без шансов стали те, кто родился недостаточно мутантом. То есть нужно уже от природы быть жутко выносливым и со всякими особенностями строения в мышцах. Если на спорт бывают большие ставки – таких вычесывают из самых дальних стран мира. Вот и появляются бегуны-африканцы и футболисты-берберы. В той же Бразилии футбол – вообще единственная карьера для парней из трущоб. И сколько бы нам ни говорили, что любой человек может добиться всего, – все мы прекрасно понимаем, что это просто туфта из журнала «Америка». Вот, например, ты или я – люди еще не старые и физически вполне развитые. Достаточно развитые, чтобы нас в Афган отправить. Ну, даже если мы со всей этой прошлой подготовочкой вдруг вот с сегодняшнего дня будем хоть по восемь, даже по двенадцать часов в день тренироваться, хотя не очень понятно, на что нам тогда жить, – нам никогда не видать олимпийских медалей. Нам их только по телевизору покажут. Потому что современный спорт требует, чтобы человека совали туда с детства.
– Это-то понятно. Но если человек торчит – тогда вообще без шансов. Современная наркота вредит организму похлеще алкоголя и табака.
– Жизнь вообще вредит организму. От нее в конце умирают. Спорт давно уже не сила. Спорт могила. Рекордсмен. Видят финишную прямую. А чуть погодя уже реанимацию. Примерно лет десять назад даже рожденные качества перестали что-то гарантировать. Теперь нужно еще. Иммунитет, чтобы заживало на тебе как на кошке. Современный чемпион – это не просто тот, кто родился, кого нашли и кто ухитрился не заработать по дороге травму, после которой только физруком в школу или в бригаду рядовым громилой. Теперь во время тренировок нагрузки такие, что травма случается, так или иначе. Чего-то добиваются только те, кто после травмы смог оправиться и вернулся. Ну и немалый секрет, конечно, в том, что серьезные успехи в этой области возможны только за счет успехов химических наук.
– Ты про допинг, что ли?
– Можно называть это и так. Любые наркотические средства – тот же допинг, просто для тех, кто спортом не занимается, а оказался в немного другой жизненной ситуации.
– Получается, она занюхала какой-то допинг. И сердце не выдержало. Или не выдержало что-то другое…
– Я думаю, для ее родных это уже не важно. Но только не надо мне рассказывать про чистых спортсменов, которые получают честные медали. Таких не осталось, и даже в шахматах. В наше время спортивные успехи без допинга – это такая же фантастика, как если бы сборная Бразилии вдруг взялась за ум, напрягла все силы и как выиграла чемпионат мира по хоккею… Союз развалился, но даже это ни на что не повлияло. Все равно, вот увидишь, в этом году чемпионом мира по хоккею будут либо канадцы, либо русские, либо какие-нибудь скандинавы. Ну не может Италия или Бразилия стать чемпионом мира по хоккею! Как не может Зимбабве внезапно стать чемпионом мира по футболу. Даже если команда очень постарается.
– Ну, я помню, пару лет назад сборная Камеруна по футболу зажигала.
– Может, и зажигала, но далеко не дошла. Нет, конечно, бывает. Из какой-нибудь новой, молодой, новообразованной европейской демократии вроде нас кто-то внезапно вырывается вперед. Я в эту кухню обычно не лезу, но вот увидишь: почти всегда это означает, что какое-то новое вещество испытывали и старались сделать это без палева.
– Жестокий ты. А что за вещество-то было?
– Тебе какая разница? Хочешь рекорды ставить?
– Хочу объяснить племяннице, от чего стоит держаться подальше и что бывает с теми, кто не удержался.
– Ну купи какой-нибудь новый журнал молодежный с биографией всяких рок-звезд. У них вечно с этим проблемы. Это будет иметь больше авторитета. Я не называю конкретный журнал и доверяю твоему журналистскому вкусу. Да хоть «Музыкальное обозрение» – в ларьке недавно видел. Все-таки девочки-подростки редко следят за успехами молодежного спорта. Они больше по музыке, по кино.
– Так все-таки что за вещество было? Оно что, засекречено?
– Название тебе, скажем так, из новых.
– Опиат? Аптечное что-то?
– А почему не, например, галлюциноген?
– Не думаю, что от галлюциногенов повышаются спортивные показатели. Ну, может, только в шахматах.
– Точного названия у этой дряни пока нет, это чистая химия. В природе не встречается, его только синтезируют. В лучшая традиция нашего веселого доктора Шульгина. Кайф, я слышал, настолько специфический, что его можно сказать и нет. Но выносливость повышает. Поэтому таких смертей в большом спорте будет все больше и больше…
– Слушай, мне нужны подробности. Это может быть очень важным.
– Статью хочешь написать? Прорекламировать?
– Хочу хоть что-нибудь сделать.
– Слушай, друг! А тебе эту вещь в рот не запихивают? Нет. Вот и не надо туда копать. Предупреди тех немногих детей, что тебя уважают, и дело с концом.
– Ну где-то же она его достала.
– Это ее проблемы, которые закончились вместе с её жизнью. Даже ее родители не хотят, чтобы кто-то в эту сторону копал. Ну достала – и что?
– Я думаю, это должно быть интересно в первую очередь тебе.
– А мне зачем таким интересоваться? Я только беленькой догоняюсь.
– Можно получить неплохую палку.
– Нам обычных преступлений хватает. И единственное, что я смогу найти, если начну серьезно это копать, это проблемы на мою задницу.
– А что там такого? Ты исполняешь служебные обязанности. Появился новый наркотик, ты пытаешься выяснить, откуда он берется, кто-то завозит его через таможню. Ты представляешь, как это можно раскрутить?
– Я больше чем уверен, что таможня тут вообще ни при чем.
– Но откуда же он берется.
– Вот, Черский, когда ты задаешь такие вопросы, сразу становится ясно, что ты журналист и ничего серьезного по теме не понимаешь. Берется он из лаборатории. Это что – куст коки или опиумный мак, который в наших широтах не растет совсем?
– Ну, конопля – это вообще сорняк.
– Вот именно. А специалисты по химии в наших краях тоже водятся. И производит их само государство, например химическими олимпиадами. Никто его никуда не завозит. Его прям здесь делают из чего-то легального. Новая тема в наркобизнесе. Судя по всему, именно она и вытеснит со временем всю эту древнюю растительную тему, которую человечество долбило, будем честны, большую часть своей истории – и каким-то чудом выжило.
– Ну все равно этот наркотик кто-то делает. Кокаин и оператор тоже производить надо. И я много раз слышал о проблемах после того, как на дачном участке якобы конопля сама выросла. За производством наркотика всегда кто-то стоит.
– Все-таки, друган, зря ты в милиции не послужил. Пообтерся бы годик и свалил бы потом с облегчением в свою журналистику. Может быть, статьи не лучше стал писать, но хотя бы начал понимать некоторые особенности, так сказать, практики законоприменения.
– А что тут непонятного? Смерть – она и есть смерть. Раз девочка где-то эту дрянь достала, значит, кто-то это сделал и ей продал. Потом она умерла. По-твоему, это нормально?
– По-моему, подростки вообще часто умирают по собственной глупости.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71473303?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.