Главная страница | Ужасы | Взгляд монстра

Взгляд монстра
Ярослав Астахов
Друзья – два очень разные человека – прониклись вожделением к одной девушке, которая живет в приполярье. Классический треугольник любовный? Да, но попадает он весь внезапно… в клешни чудовища. В существование которого трудно верится, да только вот оставляет оно на пути своем изувеченные тела…

Ярослав Астахов
Взгляд монстра

Взгляд монстра
Посмотри в глаза чудовищ…
Николай Гумилев
Изнанку этой истории рассказал мой друг.
А лицевую ее криминальную сторону освещала пресса. Правда скуповато и глухо: стоявшие тогда на дворе советские времена позволяли корреспонденту явить лишь стандартный набор телеграфных штампов о нестандартных случаях.
Однако по тогдашним реалиям и такое было подобно чуду. Под чутким руководством КПСС ведь обыкновенно и вовсе замалчивалось любое, что хоть немного «не вписывалось», а тут…
И чудоподобия этого оказалось достаточно, чтобы на слуху сделалось имя человека, о коем здесь пойдет речь. Талантливый и самобытный художник, он мог бы обрести славу кистью, а вовсе не в результате роли в кровавой драме. Да только та и другая слава нередко прогуливаются рука об руку…
Художник этот был родственник моего друга. Из тех, с кем несомненно и родство душ, поскольку друг мой принимал все, случающееся с ним, близко к сердцу. И до сих пор перечитывает со слезами на глазах некоторые письма, с историей этой связанные.
И даже предпринимал он собственное расследование, не удовлетворившись итогом официального.
Была ли от сего польза? Трудно сказать. Мой друг обнаружил факты, которые ускользнули от внимания государственных органов. Или же на которые, может быть, сознательно закрыли глаза. По соображениям незамысловатым и… не делающим особой чести.
Но вывод оказался все тем же: история не из тех, которые позволяют надеяться объяснить в них всё. Однако родилась… версия.
Что представляет она собою? Друг сопоставил открытые им нюансы и факты общеизвестные, и у него сложилась гипотеза о случившемся, которая мне кажется более остроумной, нежели официальная. И близкая весьма к истине, вероятно (хоть вызовет и недоверие лиц, предпочитающих в интерпретациях не высовываться за рамки привычного).
Написанное ниже являет художественное переложение этой версии.
События принадлежат недавнему еще прошлому и действующим лицам я дал имена иные, чем есть в действительности. Как опустил и названия населенных пунктов. История ведь и так повлекла уже нежелательные переживания у людей и нет смысла кому-либо причинять и далее беспокойство.
Но суть свершившегося, мне думается, не должна быть замолчена. Хотя бы надежды ради предостеречь людей, чье непомерно доверчивое, или, наоборот, пренебрежительное обращение с Неизвестным готовит и для них итог столь же мрачный.
1
Поселок на берегу холодного моря являл собою, что называется, забытое Богом место. А к середине восьмидесятых его практически выпустила из внимания также и безбожная власть.
Единственный представитель закона – участковый инспектор – наведывался в удаленное селение хорошо, если раз в три месяца. Что было вполне понятно: добраться без проблем в эту глушь позволял, единственно, вертолет. Вот им и пользовался сержант, подгадывая оказию.
Присутствие живьем власти, впрочем, не особо и требовалось. Немногочисленное местное население придерживалось в основном древних, исконных своих обычаев. Тутошние коренные не очень хорошо понимали, что представляет собой «закон», а значит не возникало тяги его осознанно нарушать. От бессознательных же демаршей берег их какой-то древний, патриархальный местный инстинкт (покуда не упивались вусмерть).
Поселок не был отрезан, впрочем, от цивилизации полностью. Наличествовала в нем даже «средняя школа №…», о чем говорили редким заезжим с гордостью старожилы. Хотя и справедливо ворча при этом о постоянной нехватке учителей.
И вот однажды вдруг недостаток сей был восполнен! В этакую дыру заявился преподавать математику выпускник столичного института с престижной кафедры! И ведь не по распределению загремел (был таковой чиновничий произвол в то время) – самоотверженно напросился!
Решения подобного рода выглядят, согласитесь, немного странно. Да только изъявивший любовь к тому, что на официозном языке тех времен энергично именовалось «периферией» и вообще был незаурядной личностью.
Учитель арифметики чуть прихрамывал. Глаза у него были небольшие и они жались, будто стыдливо, по сторонам широкой выпуклой переносицы. Но впечатление это было обманчивым, что – стыдливо. В определенные мгновения взгляд этих глаз – как правило немигающих и почти бесцветных – вдруг вспыхивал пронизывающе и цепко… а в следующий миг погасал, оказываясь невыразительным, ускользающим. (Любителям готических вычурностей приходило даже сравнение: зверь выпрыгнул из засады и вмиг улизнул с добычей!)
Чего только не болтали в поселке об этом новеньком!
Что будто бы преподавательская работа ему не в радость. Что, будучи студентом еще, он сделал какое-то выдающееся изобретение, да не дали ему хода. И ничего никому не прощающий молодой человек – обиделся.
И не единственная была то его обида: заканчивал новомодный кибернетический факультет – надеялся, что оставят на кафедре… а был распределен в школу. И вроде как тогда он и сочинил заявление, что не в столичной школе он желает служить, а героически намерен преподавать в глубинке, где-нибудь в приполярье.
Как будто этим стремился доказать что-то. Или же кого-нибудь устыдить… кто поймет?
Как и едва ли теперь кто выяснит, откуда вообще о нем слухи пошли такие… Верны ли были… Оригинальное значилось у него имя: Альфий.
Ученики его недолюбливали. Дразнили и «доставали» всячески, причем и не так беззлобно, как вот обыкновенно подначивают подростки учителей.
Хотя по внешнему виду не выбивалось ничего уж особенно-то за рамки тривиальных подколок. Но тем не менее взгляд арифметика, останавливаясь на шалуне-обидчике, становился серьезен. И словно бы говорил: я запомню.
К Альфию не пылали симпатией, это точно. И все же не наблюдалось в этом единодушия полного. Была одна старшеклассница с именем необычным (хотя и не в тех местах): Суэни. Единственная из всех, которая, когда заходила речь о новом учителе, не ёрничала и говорила тихо: «он же не виноват, что хромой».
И если случалось так, что урок Суэни у Альфия был последним, – учитель провожал ее до дому. И шли они рука об руку. И Альфий преображался. И даже неприятная хромота его становилась размеренной и значительной, словно бы специально подчеркивающей особость его персоны!
Учитель приобретал тогда вид надменный, хоть и не до пошлого неприличия, но достаточный, чтобы создалась видимость, что будто не Суэни разделяет общество его сейчас лишь затем, дабы не чувствовал арифметик себя тут вовсе уж одиноко, а словно бы это он, Альфий, такое провинциальной девочке снисходительно позволяет.
Заглядывал иногда учитель к поклоннице и домой, и странные обсуждал с ней темы. Родственники Суэни говорили что, вроде бы, столичный математик обучает ее сверх программы какой-то еще науке, таинственной и пресложной.
Какой же именно? Обрывки случайных фраз, которые доводилось услышать родичам, не позволяли им в точности понять это.
Да не особо и подвизались близкие во снисканье такой премудрости. Чего им напрягать ум? А и пускай себе назидатель столичный учит! Ведь у него ж образование высшее и такому не видней разве, какого ученика как наставить надобно? Вот и повезло же нам, темным, – думали так они, – что за нашу взялся!
Родители Суэни приглашали Альфия иногда к семейному своему столу. Пили чай, заваренный по обычаю здешних мест вперемешку с листиками брусники. В который раз перетряхивали немудреные новости обособленного поселка…
Учитель отвечал односложно. Он больше предпочитал молчать, думая о своем…
Но если откупоривали вино – случалось, и оживлялся Альфий! И даже начинал иногда управлять учитель течением их застольной беседы, что сразу же принимали с радостью. И говорил тогда много, и вдохновенно, и… тёмными становились его слова.
Но, так уж оно иль иначе, а из речений воспарившего арифметика всегда следовало, что будто перед ним, Альфием, каким-то неисследимым образом провинился мир! И в целом, как недоделанная вселенная, и в частностях типа ряда недоразвитых личностей, которых каждой называл он имя, отчество и фамилию…
Тогда примолкали прочие захмелевшие чуть участники маленького застолья. И только кивали Альфию невпопад участливо и… растерянно.
Оно бы так и текло… да только приключилась однажды с учителем этим необъяснимая неприятность. Которая положила начало цепи событий, странных настолько, что прекратились аж и визиты его к Суэни.
Как если бы незримые силы некие приполярной земли проснулись из мерзлоты, желая мешать сближению математика с этим домом! По крайней мере сентенции рода подобного неисправимо бубнили местные старики.
Некоторым не казалось их бормотанье непроходимой глупостью. Хотя и над подобными суеверьями принято в просвещенный век лишь смеяться.
Но как ты заулыбаешься, коли не получается выдвинуть объяснения более убедительного?
У происшествия оказался только один свидетель. И то не с первых минут, и был это человек, о коем следует рассказать подробно, поскольку представлял он собою личность, не менее никак примечательную, чем Альфий.
Соперник в оригинальности объявился на горизонте за полугода где-то до злоключения с математиком. (Два вертолета назад, сказали бы коренные жители, привыкшие исчислять промежуток времени в оказиях транспорта, что связывает с большой землей.)
Сей появившийся по профессии был – художник. Звали же его Велимир, ну или, по крайней мере, такое имя подписывало холсты, им созданные.
Возможно, это был псевдоним (как оным же оказалось имя незабвенного Хлебникова). Неистребима ведь склонность адептов кисти давать себе имена особенные, да благозвучные! Запоминающиеся посетителям выставок… А может и без резона: взбрело, что называется, в голову!
Ну или разве родители вправду назвали так.
Да только вот вопреки примечательному именованию известен Велимир не был. Поскольку писал он… странное.
Сегодня таковое «поскольку» требует пояснения. Ведь времена изменились, а речь о восьмидесятых, сиречь – о далеком прошлом.
Это в настоящее время живописец может рассчитывать на известность как раз в том случае, коли работы его – диковинны. По крайней мере хотя бы имеет шанс. В эпоху ж соцреализма, которая современна описываемым событиям, все выглядело куда как карикатурней. «Признание» приходило к тем, которые заставляли жить на своих полотнах то самое (ну или хотя бы почти то самое), что и художники уже «признанные». Именно и лишь к тем. А вот самодеятельную выставку прочих разных однажды советские власти сровняли с землей бульдозером. Заметив, что хвост желающих посмотреть растянулся на милю мало, ну и… перепугавшись от этакого.
Приличия ради правящая (да и вообще единственная у нас тогда) партия старалась поддерживать впечатление, что будто и в СССР открыта дорога всем дарованиям. Поэтому Велимиру хоть редко, но удавалось-таки согласовать выставку. Означивали ж ее, как правило, «Космическая фантастика», «Пейзажи иных планет» или как-то еще соответственно допущенному клише, администрацией применяемому в подобных не особенно желаемых случаях.
А живописец не возражал. Он вправду был из таких, которым нирвана это необитаемая планета… неподражаемое пространство, по-своему искривленное… являющее тем самым способ хранить живое дыхание души творческой, проснувшейся посреди…
Подобное настроение, может, как раз и вдохновило сего художника переместиться в затерянное село, стоящее на берегу холодного далекого моря. В его намерения входило жить в недосягаемой глуши столько, сколь позволяют средства, полученные с продажи с последней выставки.
Стахановскими трудами согласовав где надо что следует, измученный Велимир поселился в одном из домов поселка, которые пустовали. (Численность деревенского населения сокращалась и здесь, и даже еще стремительней, чем в не настолько суровой климатом «средней полосе». )
Стала у него хата с краю. И с краю, причем, – у моря.
Доставшаяся живописцу изба отличалась весьма от прочих. У трех ее бревенчатых стен шла терраса, в то море и выступающая. Северная из них смонтирована была на сваях и под окном, открытым в бесконечный простор, свободно и своенравно гуляли волны.
Старейшины селения говорили: строению-то сему не менее трех веков! Бывало, дом подгнивал и начинал крениться, но подновляли и восстанавливали таким в точности, коим себя знал раньше. И связано было рачение оное с поверием удивительным: покуда обиталище это не стало брошенным, хозяином его всегда был – шаман.
Старейшина затем подробно описывал, потряхивая бородкою над стаканом с мутным напитком, как именно совершал шаман сей служение причудливое свое. Во всякое полнолуние непременно «власть» (они тут его так звали) выходил на мостки, дом этот окружавшие с трех сторон… и – пел, пел, растягивая невнятные заунывные словеса, дрожащие простирая руки свои навстречу светилу ночи… Как будто бы ожидая от него знака или же известного ему часа в день тот. И вдруг, дождавшись, неуловимым движением опускал шаман в море таинственную лодейку с яствами – подношение богам волн…
И точно так живописец, наследовавший на время здание, полюбил мостки. Он появлялся на них не только лишь в полнолуние – каждую почти ночь.
А иногда и светлое время суток видело Велимира, замершего, облокотившись на серебристо-белесый от вековечных брызг поручень. Художник завороженно вглядывался в быстротекучие бело-серые небеса или просто вдаль, где сомкнуты были Создателем это небо и это море…
И говорили о нем тогда: волны слушает!
И верно, Велимир слушал их: как разбиваются стеклянные громады о сваи под ногами его: вздох-плеск… и тихий приглушенный возвратный удар в настил. И рокот по сторонам, с которым нескончаемая чреда пенящихся холмов обрушивается на отрешенный камень…
И мнилось вероятно художнику: это проклинает океан сушу глухим исконным своим заклятием, не умолкающим ни на миг…
Новое место жительства изменило некоторые обыкновения Велимира. Прежде ему нередко случалось проснуться поздно, притом и с головной болью. Похмелье: любишь кататься – … Но здесь опьянял художника самый воздух своей хрустальною чистотой, и дополнительных средств для приманивания музы до кисти ему не требовалось. Поэтому тут вскоре у Велимира вошло в обычай вставать до солнца. И встретить его восход, совершая утреннюю прогулку.
Поселок был расположен у одного из концов дуги, по коей неугомонное море вдавалось в берег. И нравилось художнику обходить залив, покуда медленно истончались и без того тут легкие предрассветные сумерки.
Он видел что-то свое, неспешно ступая рядом с полоской пены… Рассеяно наблюдая, как утренняя волна причесывает причастием океану береговую гальку…
Особенно приглянулась художнику одна закрытая маленькая лагуна. Под скалами и почти как около его дома. Там именно полюбил Велимир ожидать восход, присев на выступающий в пенящуюся воду лобастый камень.
И сделалось предрассветное бдение там неизменным обыкновением у него. Только в особо ветреный или дождливый день оставлял живописец без общества своего это место.
2
И вот этакий-то мечтатель на удивление быстро сошелся с Альфием! Он изумил этим всех, кто сколько-нибудь успел его здесь узнать. Поэтому, повествуя о кошмарных событиях, последовавших в дальнейшем, приятели Велимира присовокупляли обыкновенно: «да как они вообще могли стать друзьями – такие разные?»
Однако в дружбе прельщало художника не совпаденье характеров. Он не особенно разбирался в людях и знал за собою это как недостаток, да только извинять его привык тем, что «я ведь не портретист»!
А был он вместе с тем натура открытая. (Нередкое сочетание, между прочим.) Сиречь ощущал потребность в наличии созерцателя некоего душевных своих движений.
А выражались у него таковые, как правило, в перемещениях кисти его по загрунтованному холсту, при коих противопоказано соприсутствующему произносить что-либо, что называется, под руку. И здесь-то немногословие Альфия (пока трезвый) оказывалось уместней некуда! Сходило за глубину понимания маслянокрасочных откровений. А то и за безмолвный восторг!
Ценил и преподаватель математики общество Велимира, которого искал сам. Внимание и доверие со стороны состоявшегося деятеля искусства льстило самолюбию Альфия, хоть он едва ли бы в том признался и самому себе!
Учитель не упускал случая, чтоб их увидели вместе. К примеру, он при любой возможности приглашал Велимира посетить Большой Дом.
Так местные прозвали избу, которая служила в глуши подобием толи кабака, толи бара. Она и правда превосходила размерами остальные наличествующие в поселке домики.
Большой не имел постоянного статуса питейного заведения, но приобретал таковой немедленно, как только винтокрылый снабженец подбрасывал соответствующий товар.
Меню сей неприхотливой рюмочной «разнообразным» оказывалось настолько, что не водилось за стойкой Большого иных напитков, чем красное столовое ординарное или водка. Но даже и эти два обнаруживались, как правило, только порознь.
Поэтому в обиходе поселка установились особые выражения, загадочные для редких заезжих странников. «Ого! А в Большом-то нынче белые дни!» Ну или: «в Большом дни красные».
Вот красные-то устраивали особенно Велимира и нового его друга. (Хотя согласились б они по крайности на любой «цвет времени», только бы вообще имело оно его!) Учитель и художник ценили по достоинству сухое вино – напиток, способствующий глубокой и зоркой беседе душ. И допускали употребление более крепкого исключительно за неимением лучшего.
Беседовали о чем? В основном о том же, что составляло неизбывный предмет дискуссий интеллигенции того времени. (Не всякой, разумеется, а «гнилой», ну или как стали мягче печатать о ней «рефлексирующей» в безальтернативной советской прессе, ну то есть, коли перевести с позабытого теперь казенного языка – думающей интеллигенции.)
Художник и учитель задавались вопросом: что это за государство, не доброе и не злое, но сделавшееся отчего-то таким, что добро и зло, два эти постоянные фокуса бытия – жмутся боязливо и тихо к его окраинам? И почему случается при таком раскладе, что чутким, всепонимающим собеседником для добра оказывается чаще всего лишь зло? И говорили еще о многом, что было в те времена… да, было!.. хоть кажется теперь невозвратным, а потому и гротескно преувеличенным.
Беседы эти несли отраду для Велимира. Ему казалось, он обретает почти всегда в лице Альфия союзника идейного своего. Но даже при невнимательности к вещам подобного рода художник чувствовал: сокровенное, питающее душу его – не привлекательно математику!
Поэтому Велимиру не приходило и в голову говорить с учителем, например, о камешках странной формы… о проступающих на них знаках… о тех сказаниях, что повествуют морские волны своим равномерным гулом, когда простор океана ожил и светится уже в предвкушении утреннего луча!..
Но Богу было угодно, чтобы художник повстречал душу, с которой мог он беседовать и об этом. Вы угадали. Причем и познакомил-то их – мечтательного Велимира и тихую застенчивую Суэни – сам Альфий.
Не столько и познакомил, правда, сколь отстраненно продемонстрировал ему девушку. Примерно таким же образом, как возможно, в приличном обществе жестикулируя сдержанно, сверкнуть дорогостоящим перстнем – словно бы невзначай.
Да только Велимир был… художник! Полутона и нюансы он мастерски различал, единственно, в цветовой стихии. Во всем же прочем он мог посоревноваться в наивности с младшим школьником.
Поэтому не минуло и недели, как зачехлил живописец начатые холсты и принялся воплощать палитрою новый образ, увлекший внезапно его всецело: Суэни! Черты ее возымели над его сердцем необоримую власть…
А девушка? Не смешите! Что больше располагает юную к доверительному общению, чем внимательное, восторженно-кропотливое печатление облика ее на холсте маститым (ну или почти) художником?
Который ведь к тому же – мужчина. Зрелый и состоявшийся, но держащийся тем не менее с ней на равных, без раздражающего сюсюканья сверху вниз (а Велимир не умел ни с кем говорить иначе).
И обаятелен он казался ей тем особенно, что не стремился никак обаивать, а просто не скрывал искреннего мужского, естественного человеческого восторга от созерцания красоты расцветающей робко женственности.
Да кто бы тут устоял?! В особенности из девушек, чуждающихся золотой середины: у коих благосклонность вымеряется либо лишь миллиметрами позволительного с упорством, достойным лучшего применения, либо же – такие вдруг безоглядно и совершенно теряют голову!
…Как быстро промелькнули классические семь дней, за кои успевает всегда сотвориться мир! Как царственно пережил этот новый мир и цветенье свое, и зрелость, и краткое торжество над мирами всяческими иными… Художник поднес модели (реально БОГОТВОРИМОЙ им в эти дни) молитвенно завершенный холст!
И девушка была сама не своя от радости. Райской и доселе перепадавшей сердцу ее лишь в гомеопатических дозах. Суэни пребывала тогда воистину без ума – затасканное до незаметности и однако точное выражение.
Слишком точное: наивная душа побежала показывать драгоценный дар, запеленав его бережно в старый плащ, учителю своему и… другу, как она полагала, – Альфию!
Не поспешим с печальной усмешкой мудрых, которые «знают жизнь»! То было далеко от столиц и Суэни стояла лишь на границе своего совершеннолетия. То есть еще верила в дружбу…
А этот холст…
Последний холст Велимира, Бог милостив, сохранился. Мне даже довелось его видеть. Представьте себе стремительное хрупкое тело, которое сияющей серебристой ракетой взносится вдруг из темных, свинцовых волн!.. И выписано все это было искусно столь, что даже не казалось искусственным ни сиянье, ни вознесение…
В беснующемся молчании, пристально и угрюмо, напряженно-завороженно-долго рассматривал это творение кисти приятеля своего злопамятный арифметик…
Затем он – и внимательней куда более – вглядывался в оригинал…
И неожиданно Альфий вдруг похвалил работу!
Она давала к этому основания, но такая реакция все ж изумила слегка Суэни. Ведь не было еще случая, чтобы самолюбивый учитель признал успех кого-либо за глаза! (По крайней мере без добавленья ёрничаний.)
Да впрочем арифметик изъявил и сейчас какое-то лишь подобие одобрения: «Это… заслуживает внимания, х-мм…».
Вместе со скупой этой фразой запомнился Суэни особенный, целящийся какой-то взгляд.
3
Мы несколько отвлеклись подробностями. Пора рассказать про сам тот невероятный случай, свидетелем которого стал художник. Да что необыкновенный – вот именно про подобные говорится: из ряда вон!
В тот несчастливый день Велимир встал рано, как и всегда пробуждался по устоявшейся здесь привычке. Восток еще лишь светлел… реликтовые оазисы мрака пещрили скалы.
Художник медитативно брел по песку параллельно колышущейся широко ленте неумолкающего прибоя…
Необычайный предмет панорамы бросился в глаза сразу, как только живописец ступил в оазис уединенной лагуны своей, где думал, что мироздание оставляет его в покое.
Темнеющее пятно покачивалось у выступивших в прибой крупных камней… Вздымалось и опадало в такт волнам, старательно воспроизводя впечатленье чего-то мертвого.
И, тем не менее, …вопияло! Безмолвно и укоризненно.
Немедленно подбежав ближе – художник различил очертания человеческого тела. Утопленник? А может еще живой, только потерявший сознание и простертый на воде… лицом вниз!
Ошеломленный Велимир не заметил, как оказался и вовсе рядом. Как подхватил он бесчувственное тело под мышки, освобождая голову из воды, и голова неизвестного с вымокшими редкими прядями закачалась, безвольно над нею свесившись.
Спеша и запинаясь о донные камни ошарашенный художник повлек на берег нечаянную свою находку. Вытащил, запыхавшись, и только тогда почувствовал обжигающий холод пропитавшей джинсы воды.
Тогда-то живописец повернул тело на спину, собираясь делать искусственное дыхание. Перед ним лежал… Альфий!
Открытие сие потрясло сугубо (сиречь вдвойне, говоря языком старинным): художник ошеломлен был и тем, что жертвою оказался друг; и степенью плачевности состояния, в коем пребывал оный. Какое-то время ум Велимира отказывался работать, и лишь натренированное палитрой внимание запечатлело автопилотно скопище вопиющих деталей представшего его глазам зрелища:
Белесые серпы глаз, оставленных закатившимися под лоб зрачками.
Промокший осклизлый ватник разорван варварски… нет! – он вспорот на груди его друга и на плече правом. И комковатая вата, перемежаемая нитями заплетшихся в нее водорослей, сползает клочьями…
Как будто бы над Альфием поработали некие морские гигантские… ножницы! Или же…
Внезапно Велимир испытал неудержимое желание оглянуться. Он выпрямился и посмотрел вокруг.
Но нет, на берегу не значилось никого.
Пространство пребывало безжизненным за исключением самого же художника и бессознательного (бездыханного?) тела Альфия. Не наблюдалось какого-либо движения ни на суше, ни в море, ни в воздухе насколько возможно было различать в зыбких, редеющих все более сумерках. Обрушивались лишь на черневшую в стремительной пене гальку размеренные удары волн…
Художник осторожно коснулся места на груди друга, где наиболее глубоко разошлась подкладка. Пальцы его окрасились тотчас красным.
Велимир вскрикнул.
Художник был впечатлительный человек, но это – необходимое при таковом призвании – качество не мешало ему, как правило, действовать соответственно обстоятельствам. С трудом он поднял недвижное тело на руки, намереваясь отнести в дом.
И в этот миг появился над горизонтом край солнца. Если бы тогда Велимир скосил взгляд – он очень бы изумился, какая странная и зловещая сопутствует ему тень…
Художник внес тело в комнату, и уложил его бережно, не подающее признаков жизни, на незастеленную постель.
Затем он установил, что пульс бьется, и мысленно возблагодарил Бога!
И после оных забот он замер в изнеможении, будучи к тому же и в нерешительности. Лоснящееся багровое пятно занимало всю правую половину груди учителя. Оно как будто гипнотизировало, не отпуская взгляд…
По-видимому, скрытая под одеждой рана все продолжала кровоточить – по простыни вокруг расползалась растущая область алого…
Необходимо было как можно скорей наложить повязку.
Однако для этого требовалось освободить Альфия от лохмотьев искромсанного ватника – обнажить повреждение.
Художник распахнул ветхий шкаф, на полке коего некогда примостил аптечку. Он судорожно выхватил из-под груды облаток, с шорохом разлетевшихся по полу, сверкнувшие злобно ножницы. Их острыми широкими лезвиями надеялся Велимир организовать предуготовления к перевязке быстро, не потревожив рану.
Склонясь над распростершимся телом он вдруг застыл неподвижно.
Глаза учителя, лишь несколько мгновений назад безжизненные, закаченные под лоб – смотрели теперь в упор!
Цепко и насмешливо-изучающе, как это показалось тогда художнику.
В следующее же мгновение Альфий, как высвобожденная внезапно пружина, взвился с постели! Теперь его взгляд расфокусированно блуждал и весь вид его был безумен…
– Йи-и-и! – завизжал вдруг учитель и одновременно с истерическим этим воплем ударил резко и больно художника по руке, что держала ножницы.
Лезвия просверкнули в воздухе. Отшвырнув друга, спасенный им из воды развернулся стремительно к двери и пулей вылетел вон, с грохотом опрокинув в сенях жестяную шайку…
4
Художник не выходил на улицу весь этот бесконечный, свинцовый, набрякший непониманием сути происходящего день.
Под вечер он задремал, но сразу же в оконное стекло стукнул камешек. А через некоторое время – другой: кто-то, видимо, стремился привлечь внимание обитателя дома таким нестандартным образом.
И нехотя Велимир поднялся и отмахнул невесомую занавеску.
Шагах в двадцати от дома, ссутулившись, стоял Альфий. Он будто бы желал сделаться незаметным, укрыться меж низкорослых увечных местных кривых берез.
Учитель подавал знаки, чтобы художник вышел. Однако замотал головой, когда Велимир, в свою очередь, сделал приглашающий жест и кивнул на дверь.
Ты, ты ко мне! – требовали отчаянно жесты стоящего за окном. И математик боязливо притом оглядывался, то приближая указательный палец к губам, то складывая у груди, просительно, подрагивающие руки.
Живописец не мог не уступить отчаянной столь мольбе. Напряженный Альфий вел, точнее чуть не тащил его по тропинке, указывая на виднеющийся вдали Большой Дом. «Быстрее! Я объясню все позже».
Не обращая внимания на попытки художника расспросить – мрачный, жалкий, сам на себя не похожий учитель не проронил по дороге ни единого слова.
Народу в заведении собралось в тот вечер не очень много. К излету красных или же белых дней местные предпочитали проводить время друг у друга в гостях, полагая самогон четкой альтернативой водке (вину тем более). Альфий же, тем не менее, проявляя маниакальную какую-то осторожность, выбрал для предстоящего разговора столик, стоящий наиболее далеко от стойки да и к тому же надежно спрятавшийся в тени.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71471800?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.