Главная страница | Русское фэнтези | Расскажи о сиянии, Олькко

Расскажи о сиянии, Олькко
Виктор Новиков
Мальчик Олькко в вечернем зимнем лесу сталкивается с чудовищем из страшных сказок. Став его жертвой, Олькко совершает путешествие по миру духов – по местам, где и побывать не думал… Путешествие это исцелит Олькко и изменит его жизнь.

Виктор Новиков
Расскажи о сиянии, Олькко

Глава 1
Чёрный Нок идёт по лесу,
Собирает мира боль.
Повстречается – не бойся,
О сияньи ему спой.
Олькко двумя пальцами протягивал полоску вяленой лосятины. Всё, больше в его котомке еды нет. Он снял даже для удобства толстую простёганную рукавицу, и от покрасневших на морозе пальцев шёл пар.
Тощий серый лисёнок – ушастенький, голодный, неопытный – доверился большому страшному человеку на лыжах, потому что тот, присев на корточки, уменьшился. Понюхал, пыхтя, чёрным носом вкусное мясо и, наконец, решился. В один миг мелькнули белые зубы, и вот уже лисёнок бесшумно бежал за сугроб с ветками, в который, как и остальные деревья, превратилась берёза или осина в два-три человеческих роста.
Распрямившийся Олькко смотрел лисёнку вслед и гадал: сейчас съест подарок или припрячет?
– Доброе у тебя сердце, Олькко, – разнёсся по спящему лесу звонкий голос.
Олькко заозирался. Он думал, что сегодня он один в лесу. Один такой дурачина.
Не успев толком перепугаться и надумать лишнего, Олькко увидел на взгорке рядом девку.
Почему девку?.. На таких же широких лыжах, как Олькко, в меховых штанах, в таком же туго перепоясанном кожухе, с топорком и ножом за поясом, лицо тоже до самых глаз закутано чем-то шерстяным, но на плече косица выпавшая, толстая, светлая и заиндевелая уже.
– Ты кто? Откуда знаешь моё имя? – крикнул Олькко в надежде, что за плотным платком на рту и носе его слышно. – И что в стужу в лесу делаешь?
Он подхватил за верёвку салазки свои с дровами и двинулся на лыжах к девке.
– То же, что и ты! – Она встряхнула за плечами большую связку хвороста и сучьев. Но всяко меньше, чем у Олькко на салазках. – Нужда выгнала. Я… – Девка чуть помедлила, прежде чем назваться. – Я Юсса из деревни за речкой.
– День кончается, – сказал, подойдя, Олькко. – За речку не успеешь, мороже станет. Пойдём к нам в деревню? А завтра по свету к себе отправишься?
Юсса внимательно смотрела на него – распахнутые глаза, единственное, виднелись из-под меховой опушки кукуля.
Но с Олькко пошла.

* * *

У Олькко это была тринадцатая в жизни зима, и более лютой он не помнил. Не помнили и старшие.
Зверь исчез из леса, оставив редких несмышлёнышей типа того лисёнка, птицы – даже оседлые – улетели к югу, реки встали, похоже, до поздней весны. Охотники и рыболовы возвращались почти всегда с пустыми руками, злые и обмороженные.
Запасы с лета-осени у всех в деревне ещё оставались, но ожидание голода хужей-страшней самого голода, тем более, когда по ту сторону стен избы нарастает, толстеет и не тает корка инея. Волей-неволей и мот полный одумается, прижмётся.
Олькко же тяжёленько этой зимой приходилось. Да и не только зимой. Сиротами они с матерью остались – прошлогодней осенью отец снарядил карбас и поплыл по речке к морю на промысел, мол, пока снег и лёд совсем не пришли. Один, хотя другие бывалые отговаривали да, так уж и быть, в товарищи напрашивались. Долго тогда провожал его Олькко глазами и по берегу, где мог, бежал. Не знал, что в последний раз… По весне лишь нашли обломок резной от носа отцова карбаса на скальном островце посередине моря. И в шаге – обрывок сумки, с коей отец Олькко не расставался, которую сшила ему жена, мать Олькко.
Горе догнало мать Олькко через без малого год. Заболела вдруг ранним летом, с постели, слабая, еле подымалась. Летела-летела птицей будто подбитой до последнего да упала, исчерпав силы. Хозяйство, после отцовой смерти не шибко большое, полностью на плечи Олькко легло…
– Помогают, конечно, – говорил Олькко, надеясь, что его внятно слышно из-под платка.
Всё это он с мальчишеским простодушием выкладывал идущей рядом на лыжах Юссе в ответ на её расспросы.
– Хорошо помогают, раз без дров вы насреди зимы, – прозвенела Юсса.
Олькко вздохнул.
– Сам виноват. С лета мало заготовил… Забыл, что дядьке Екиму отцовы запасы поотдавал. А золу теперь обратно не возьмёшь.
– Не один же дядька Еким у вас в соседях. Что другие?
– Кто? Старая бабка Фекла?.. Нет уж, у меня руки и топор есть. Себе вон нарубил и бабке Фекле тоже отнесу за то, что за матерью присматривает.
– Так ты ей летом изгородь ещё делал и крышу перестелил.
– Делал, – подтвердил Олькко, хоть про изгородь и крышу Юссе ничего не говорил. – Спасибо ей.
– Ну а остальные?
– У кого-то детей мал мала меньше. У кого-то… – Олькко снова вздохнул за платком, вспомнив недавние кое-чьи косые взгляды и ругань. – Нет ничего того, чего я сам не добуду.
Хотелось, конечно, очень нажаловаться. Расчесав обиду посильнее да приукрасив…
– Злые они? – посочувствовала Юсса.
– К весне потеплеют, – улыбнулся ей, чутка помолчав, Олькко. И на сей раз иное вспомнил – как те же люди дали ему осенью лосятины, грибы и орехи.
Лицо Юссы не просматривалось за взлохмаченным мехом, но Олькко отчего-то думалось, что она глядит на него, не отрываясь, огромными, постоянно распахнутыми глазами.
– Доброе у тебя сердце, Олькко, – сказала она, когда молчание снова подзатянулось.

* * *

Над снегом плясала позёмка. Тени от сугробов, кустов, деревьев удлинялись, растекались и вставали вверх полнокровными сумерками. Кромка леса прикрывала малиновый глаз солнца точно нижние пушистые его ресницы.
Мороз-морозище с ветром вупряжь крепчал, юркими змейками заползая под подол, за шиворот, в рукава – к живому тёплому телу. Лицо, где не спрятанное, не закутанное, расцарапывало ледяным просом.
Деревня была близко. То и дело в море позёмки мелькали знакомые Олькко деревья, кои порой противно скрипели, покачивая отломанными сучьями или разорвавшимся стволом.
Вязанка Юссы лежала на салазках у Олькко. Сам Олькко еле шёл от холода, голода, усталости и из-за неподъёмных уже лыж на ногах. Пару раз он вбредал в коварные, невидимые под сугробами овражки, и Юсса, протягивая ему неожиданно сильную руку, помогала высвободиться и вернуться обратно. А вот сил на праздные беседы ни у него, ни у неё не оставалось.
Солнце исчезло. Небо и деревья сливались в тёмное ничто за белёсою хмарью вьюги. Дыхание Олькко обращалось в изморозь, что хрустела в платке надо ртом, оседала в ресницах, в бровях, на веках. Грудь горела-жглась что котелок с кипящей водой.
Чуть-чуть бы только по опушке, а там с горки, по прямой…
Олькко замер враз… Недолжное, пугающе-плавное движение – над теми вон дальними макушками сосен. Сердце, и без того сегодня беспокойное, ухнуло в пятки.
Он отвёл вбок руку, чтобы задержать Юссу… Но Юсса тоже замерла.
И она, и Олькко смотрели вверх, не замечая, как быстро-быстро, горсть за горстью, их запорашивает снег.
Над пышными шапками сосен, хрупкими поникшими берёзами и тёмными зубчатыми ёлками, ступая широко промеж них, махая шагу в такт прозрачными тонкими руками, в величественном безмолвии шёл сам…
«Чёрный Нок, – Олькко вспоминал детскую считалку. – Чёрный Нок идёт по лесу, собирает мира боль. Что случится?.. Неизвестно. Повстречается – не ной!»

* * *

– Тепло и светло вот у нас в избе от печки, – говорит отец маленькому Олькко, тоненько вырезая ножиком что-то на берёзовой чурке. – Снаружи избы ветер, темнота и мороз – и оттого ещё теплее и светлее, а на душе радостнее. А раз так, не сунется сюда Чёрный Нок.
Олькко знает – незадолго до того, как на деревьях готовится нарасти новое кольцо, а день начинает увеличиваться, по их краю идёт Чёрный Нок.
Во все уши слушает Олькко. Слушает отца, сам по его примеру строгая полешку, хотя слыхал уже, как каждый из их деревни, про Чёрного Нока премного раз.
– Откуда он взялся? – продолжает отец. – Никто за давностью лет нам не скажет. По одной сказке это многосильный колдун, озлённый на весь бел-свет. По другой – юный шаман, который по морю пеш шёл, шёл да дошёл до чёрного озера, откуда истекают зло и обиды мира, и который, значит, подвига ради решил выпить те проклятые воды, чтобы в себя навеки заточить. Однако ж коварный их яд перемог человека… А по третьей сказке – то древнее существо, жившее ещё тут до Потопа.
Так или иначе, идёт по их краю Чёрный Нок.
С приближением его мир становится холоднее, обиды на душе – острее, горячее, а люди – злее…
– По лесу идёт, – смотрит подзадумавшийся отец по остатней летней привычке в окно, закрытое на зиму, – лес потом мёртвый и голый стоит. По воде, реке или морю – лёд не тает и летом. А там, где люди… – Отец, помолчав, вздыхает.

* * *

«В сторону… – Олькко неотрывно следил за вышедшим из страшной сказки духом-великаном, в раскачку бредущим посреди тёмного беззвёздного неба. – В сторону деревни?»
– Он нас видел… Д-должно… – Юссу за вьюгою было еле слышно. Несмотря на многослойную плотную одежду, у неё, как и у Олькко, зуб на зуб не попадал. – Должно, и так считает нас мёртвыми… Зачем уже мы ему?
Лес леденел на глазах. Деревья, стволы их, ветви искрились под коркой тонкой, мерцающе-белой, будто бы алмазной пыли. И пыль эта, весёлая, свежерожденная, блестела уже и на кожухах Юссы с Олькко… Воздух иссыхал как в зной – дышать становилось тяжелее.
– Тем лучше, – ответил Юссе Олькко.
Мёртвыми так мёртвыми…
«А спас бы ты, Олькко, – спрашивал его со смехом однажды в споре отец. Таким же зимним вечером, в таком же зимнем лесу, тоже по пути домой с дровами. – Спас бы тех, кого не знаешь? Спас? – Когда же маленький Олькко выкрикнул восторженное согласие, продолжил: – И тех, кого знаешь? Даже дядьку Екима, кто за химок вас, мальков, таскает?.. Жизнь отдашь? – Тут-то отец посерьёзнел. Остановившись, присел перед Олькко и посмотрел ему в глаза. – Не обещай ничего такого зазря и попусту. Это слова, а не дело… Просто делай, когда придётся».
Олькко сморгнул, и грустные, внимательные глаза отца из того воспоминания пропали.
– Уходи, Юсса, – прохрипел Олькко, и рот даже за платком ожгло морозом. – Куст вон… Ручей там, по нему в деревню иди.
– Но… – встрепенулась Юсса.
Уловила, что он что-то задумал.
– Уходи! – Голос Олькко был до жути сип и глух. – Может, жива будешь!
Он понял только по снежному хрусту, что она пошагала к указанным кустам.
Ножик и топорок прятались где-то под вязанками на его салазках. Долго лезть, долго развязывать.
И слишком холодно. Слишком…
Слишком…
«Успею».
Олькко медленно-медленно опустился на корточки, сгибая железно-каменные, непослушные, уже какие-то не свои колени. Снял и также медленно заткнул за пояс рукавицы. Руки на воздухе тоже стали непослушными, чужими, задубелыми, синими.
Сухой мелкий снег никак не желал скатываться в крепкий шарик. Пришлось Олькко стащить со рта платок и дуть, дуть водянистым паром на белые хлопья у себя в ладонях.
Когда снежок был слеплен, Олькко, пошатываясь, выдыхая, как старый дед, поднялся. Впрочем, жить ему оставалось и того меньше, чем иным дедам немочным.
– Э-э-эй! – не жалеючи напоследок глотки, проорал дурным голосом Олькко Ноку.
Эй, я, мол, живой, и не сдамся!..
Чудище застыло на полушаге, услышав будто нечаянный писк пичуги.
Снежок, пущенный Олькко – в беззаботную пору с друзьями они бросали снежки с их берега реки на тот – описал высокую дугу да и врезался в призрачное подобие того, что у людей бывает пальцами.
Облачко, в которое снежок превратился на ударе, звеня по-ледяному тонко и востро, осыпалось ливнем вниз, аж ссекая у попавших под него сосен кручёные сучья да ветви…
«Попал! Попал! Попал!.. Ко мне давай!»
Чёрный Нок отворотил свой лик от деревни.
С лёгкостью, но с невозможно-странным вывертом он переступил разделяющий их с Олькко пролесок и потянул призрачную длань к жертве.
Жертве стремительно-стремительно замерзающей…
Ибо если ранее холод хотя бы можно было терпеть, то этот, новый, нечеловеческий…
Последок воздуха сох, исчезая, опадая льдом-пылью. Олькко против воли чувствовал, как стволы всех деревьев, а земля локтей на пять вглубь – промерзают…
Вьюга-завируха смолкла. Снежинки, остатки её, летели в глаза прямо из темноты, и Олькко видел безбородое и безбровое лицо, почему-то похожее на его лицо, Олькко. А за лицом тем – громадное, худое тело, которое сгибалось, складывалось членами-сочлененьями своими, наклоняясь к находке. Волосы Нока, длинные-длинные, сверкучие что свежий лёд, тёмные что тучи, стягивались со всего неба…
Когда Нок коснулся, обхватив, будто травинку-стебелёк, осторожными призрачными пальцами туловище Олькко, тому показалось, что его пронзает будто тысяча тысяч острых игл, ножей, топоров, зубил, копий. Всё ровно торос, что, так же без жалости, зажимает весной в реке, в мгновение пробирает холодом целиком и сдавливает.
Олькко, погружаясь в чёрные воды забытия, капля за каплей, мысль за мыслью угасая, думал:
«Прости, матушка…»
Подумал так… И, наверное, умер.