Главная страница | Современные любовные романы | В объятиях глициний

В объятиях глициний
Мариа Армлин
После трагической потери мужа Элла решает сбежать от мира в старый заброшенный дом своей прабабушки Изабеллы. Уединение кажется ей единственным способом справиться с болью и глубоким чувством опустошения. Погружённая в депрессию, она находит старинный дневник, исписанный изящным почерком.
На страницах дневника раскрывается история Изабеллы, которая столетие назад переживала такую же утрату. Погружаясь в жизнь прабабушки, Элла открывает для себя силу любви, способную выдержать даже самые жестокие испытания. Но дневник таит не только мудрость, но и тайны жильцов. Дом начинает раскрывать свои секреты, пробуждая тени прошлого.
Это история о двух женщинах, разделённых временем, но связанных одной болью, и о том, как следы прошлого могут указать путь к свету.

Мариа Армлин
В объятиях глициний

Пролог
В память об
удивительной и неповторимой женщине,
покорившей меня силой духа,
нескончаемой мудростью,
безграничной любовью и преданностью,
моей любимой бабушке,
Белле

Р.S. Для меня большая честь
быть частью тебя

В память о
красивом и жизнерадостном ангеле,
отчаянно любившем жизнь и
способном разглядеть прекрасное там,
где другие видят лишь пустоту,
моей душе
Шушан

Р.S. Мое сердце будет любить
и помнить тебя
до самого последнего стука

Пролог
За свою жизнь мы неизбежно сталкиваемся с множеством испытаний: нерешёнными материальными вопросами, нереализованными амбициями, токсичными отношениями, тягостными психологическими проблемами. Но ни одно из этих потрясений не способно разрушить нас так, как утрата близкого человека.
Смерть – неумолимый и безликий спутник, который с самого рождения ходит за нами по пятам, готовый в любой момент забрать самое ценное, что у нас есть – жизнь. Кто-то теряет родителей, кто-то – ребёнка, друга, любимого человека или верного питомца. И в этой безжалостной арифметике потерь не столь важно, кого ты потерял. Важно лишь одно: ты продолжаешь жить против своей воли, а они – нет.
Ты, как одержимый, набираешь их номер, надеясь услышать привычное «Привет». День ото дня надеваешь до дыр поношенные вещи, хранящие тепло их прикосновений, мечтая ощутить давно забытые неповторимые объятия. Вдыхаешь аромат духов, стремясь воссоздать иллюзию их присутствия. В памяти складываешь хрупкий пазл из улыбок, прикосновений, нежных приятных мгновений, но время предательски стирает даже самые светлые воспоминания. И вот, всё, что остаётся, – бесконечная боль и глубокое отчаяние, от которых, кажется, нет спасения.
Несправедливость, обрушившаяся на тебя, становится тенью, неотступно преследующей каждый день. Она открывает двери в тёмные глубины разума, где рождаются фантазии о том, как могло бы быть иначе. Мы изнуряем себя самобичеванием, бесконечно прокручивая тот день, ту минуту, ту секунду, которые разрушили нашу жизнь. Нас терзает вина за то, что мы всего лишь люди – беспомощные перед лицом времени, неспособные повернуть его вспять и отменить роковой миг.
После разрушительного гнева на судьбу на сцену выходит Торг. Мы мечтаем хотя бы об одном дне, проведённом с утраченным человеком, будто это помогло бы смириться с их отсутствием. Но это лишь наивная иллюзия, которой не поддастся безжалостная реальность.
Порой кажется, что, позволив себе переключиться на бурлящий круговорот жизни, мы предаём память ушедших. Мимолётная радость, искренние улыбки, головокружительное чувство любви, жажда жить и наслаждаться каждым моментом становятся врагами, которых мы сами же создаём внутри себя. Но стоит задать себе три простых вопроса: «Желали бы нам такой серой, безрадостной, угнетающей жизни те, кто по какой-то причине не смог выкарабкаться из коварных лап смерти? Хотели бы они, чтобы мы угасали, цепляясь за боль? Что бы они подумали, глядя как мы ничтожно волочим свою жизнь?»
Возможно, наша способность радоваться жизни, благодарить за каждый день – это и есть настоящий дар от тех, кто покинул нас, но продолжает любить, наблюдая с небес.
Есть в армянской речи удивительно глубокая фраза: «Цавт танем», что в дословном переводе означает: «Дай мне унести твою боль». Эти слова не только выражают желание разделить чужую скорбь, но и дают надежду на то, что боль можно отпустить. Это не эгоизм, не попытка заглушить совесть, а, напротив, – акт принятия, благодарности и освобождения от того, что разрушает тебя изнутри.
Мы бессильны изменить прошлое, каким бы яростным ни было наше желание. Но мы способны влиять на настоящее, творить будущее, учиться любить жизнь заново, сколько бы раз она ни пронзала нас ножом предательства и утраты. Ведь если мы всё ещё здесь, возможно, кто-то там, на небесах, хлопочет перед Богом, нежно заботясь о нас. Но как научиться жить дальше, если отчаяние так глубоко, что ты готов впустить смерть в свою душу? Очевидно, у каждого из нас свой путь к спасению, но выход есть всегда. И моя история – тому подтверждение!

С любовью и пониманием,
Ваша Элла.

Глава 1. Лето. Странствования души
Глава 1. Лето. Странствия души.
Элла
Сидя у широкого окна комфортабельного самолёта, который мягко уносил меня навстречу неизведанному, я не могла оторвать взгляд от воздушных облачных сгустков, что, словно прозрачный шёлк, обволакивал вершины величественной горы Арарат. Они, будто хранители древних тайн, укрывали самое сокровенное от палящих лучей солнца, которое тщетно пыталось осветить каждую деталь их несовершенства на фоне безупречного голубого неба.
«Что я чувствовала в этот момент?» Если быть честной, я давно перестала задаваться этим вопросом.
«Почему?»Ответ слишком прост и болезненно очевиден. Последние два года моим единственным спутником стала пустота. Боль – та, что сжигала меня изнутри в первый год, – со временем стала чем-то привычным, почти родным. Я смирилась с ней, приручила её, приласкала, как единственное напоминание о нём. О моём Адаме. Первом и последнем, кто так безупречно, так естественно завладел каждой клеточкой моей души, каждым уголком моего существа.
«Почему я еще здесь?» Этот вопрос, словно заезженная пластинка, звучала в моей голове каждое утро. Он стал мантрой, моим шёпотом к Вселенной. Я отчаянно надеялась, что однажды она снизошла бы до меня и раскрыла свои карты. Но время шло, а ответа всё не было. Я устала от этой бесконечной, нелепой игры, от этого ожидания, от собственной потерянности.
«Так зачем же я пересекла половину земного шара, чтобы снова ступить на эту давно забытую, но все же родную землю?»
Ответ прост и сложен одновременно: моя мать. Эта несгибаемая, удивительно сильная женщина не могла больше смотреть, как я тону в депрессии, как медленно угасаю. Она боролась за меня изо всех сил, окружив десятками лучших психологов, но разве они могли помочь? Они – целители разума, а у меня страдало нечто иное, гораздо более хрупкое, эфемерное, недостижимое – моя душа. Когда она поняла, что излечить её невозможно испробованными ранее методами, то решилась на отчаянный шаг. После очередного безрезультатного посещения сеанса психолога, она уверенно вручила мне билет в один конец, давая понять, что ее решение не подлежит обсуждению и сказала:«Тебе нужна перемена. Здесь ты задыхаешься, а лучше места для уединения и исцеления, чем это, тебе просто не найти».
Я не стала спорить. С ней это бессмысленно, да и где-то глубоко в сердце я сама мечтала выбраться из этого мрака. Но каждая моя клетка боялась, что это станет предательством памяти моего Адама. Он был всем моим миром, и оставить эту боль, отпустить её, казалось равносильным тому, чтобы стереть его из своей жизни.
– Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту города Ереван. Температура за бортом +25 градусов Цельсия, время 07:00, – прозвучал мелодичный, обволакивающий голос стюардессы. Её спокойная интонация настойчиво призывала не спешить с выходом, но это, кажется, совсем не волновало остальных. Пассажиры, переполненные радостью и ожиданием встречи с близкими, торопливо покидали самолёт. Я смотрела, как они стремительно проходили мимо, и ощущала, как пустота, будто холодный туман, всё сильнее окружала меня, не давая возможности выпутаться. Ощущение одиночества накатывало волнами, оставляя за собой только глухую тишину внутри.
– Дочка, у тебя всё хорошо? Нам уже можно спуститься. Если тебе нужна помощь, я помогу, – прозвучал мягкий, заботливый голос рядом. Подняв глаза, я встретила взгляд незнакомки – женщины лет пятидесяти с добрым, слегка круглым лицом и большими зелёными глазами. В её взгляде читалась такая трогательная искренность, что мне на миг показалось, будто она видит всю мою боль, вывернутую наизнанку. Возможно, она наблюдала за мной всю дорогу и решилась заговорить лишь сейчас, заметив моё равнодушное, застывшее выражение. Самолёт уже почти опустел, и стюардесса, с искусственной улыбкой, направилась в нашу сторону, чтобы поторопить с выходом.
– Всё хорошо, просто задумалась. Но раз вы меня подождали, давайте спустимся вместе, – тихо ответила я, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие доброжелательности.
Три года назад мы с Адамом планировали приехать сюда вместе. Эта поездка была продумана до мельчайших деталей, но тогда обстоятельства заставили нас отложить её. Теперь наши мечты, такие яркие и трепетные, превратились в болезненные воспоминания, которые хотелось вытеснить, стереть из памяти. Но забыть было невозможно. Ведь я здесь, совсем одна, в этой стране, куда мы так мечтали приехать вдвоём. Мечта превратилась в мучительный сон.
Заметив мою нерешительность, эта энергичная, тёплая женщина, словно воплощение самой жизни, неожиданно стала моим спасением. Она заботливо провела меня сквозь этот хаос, когда я едва могла собраться с мыслями. Её ласковая рука уверенно вела меня по узким проходам самолёта, затем помогла отыскать багаж, аккуратно провела через лабиринт паспортного контроля. В какой-то момент она укутала меня пледом, словно я была ребёнком, потерявшимся в холодном мире, который очень в ней нуждался.
На остановке она договорилась с водителем минивэна, который собирал пассажиров для поездки в город, усадила меня рядом с обогревателем и молча следила, чтобы я не замёрзла. Всё это время она не проронила ни слова, не пыталась утешать или задавать бессмысленные вопросы. Она просто была рядом, продолжая держать за руку, и смотрела на меня так, будто знала – знала мою боль, понимала её и, может быть, даже сама однажды прошла через нечто подобное. Мне не хотелось говорить. Мне было достаточно её молчаливой заботы, этой хрупкой, но такой искренней связи. Мне давно не было так комфортно с чужим человеком. Да и может ли человек быть чужим, если за каких-то тридцать минут он становится твоей тихой гавань?
– Я даже не знаю, как выразить свою благодарность. Без вас я бы точно заблудилась, – сказала я, крепко сжимая её пухленькие, тёплые руки в тот момент, когда водитель оповестил, что через минуту должен был начаться наш долгий путь. Женщина уже собиралась уходить, дабы продолжить свою дорогу до дома в другом направлении уже без меня. На её округлом, добром лице засияла мягкая, сердечная улыбка, в которой читалась искренняя радость от того, что ей удалось мне помочь, даже не взирая на отнятые мною минуту ее странствования до дома, где ее с нетерпением ожидали близкие люди.
– Удачи тебе, милая. Надеюсь, ты найдёшь то, зачем приехала, – почти шёпотом произнесла она, а затем решительно исчезла в стремительном потоке людей, который напоминал бушующее море, где каждый стремился к своему уютному берегу – к детским воспоминаниям, тёплой атмосфере гостеприимства и искренней любви. Её слова отозвались во мне странным, тягучим чувством. Они словно всколыхнули давно забытую тишину души, заставив снова и снова задаваться мучительным вопросом: «Что же я ищу?»Возможно ли, что где-то в этом мире скрывается что-то, способное исцелить мою боль, утолить страдания, вернуть мне вкус к жизни, которая некогда казалась безгранично прекрасной?
Когда-то я любила её, ту прежнюю жизнь, так же горячо, как Адама. Но теперь… Я была уверена, что жизнерадостная Элла умерла в тот самый день, когда мой любимый сделал свой последний вдох. А всё, что осталось от неё, – это бесчувственная, израненная тень, от которой ничего не осталось, кроме пустоты и бессмысленного существования. Всего один удар судьбы способен разрушить целостность, к которой ты идёшь всю жизнь.
Транспорт до города Дилижана постепенно наполнялась людьми. Через некоторое время мы, шумной компанией незнакомцев, отправились навстречу родным краям – туда, где каждый камень, каждый поворот дороги казались наполненными теплом и воспоминаниями.
За большими окнами автобуса я с замиранием сердца наблюдала, как сменяются пейзажи: величественные горы, усыпанные густыми елями, источали аромат свежести и тайны волшебных сказок. Небо, прозрачное и глубокое, медленно уступало место лучам летнего солнца, которое весело играло солнечными зайчиками, разгоняя тени. Каменистые утёсы, острыми вершинами пронзающие небесный свод, стояли как безмолвные стражи времени, а виноградные поля, ровные и ухоженные, простирались до самого горизонта. Кристально чистые воды озера Севана неспешно катили свои лазурные волны, лаская каменистый берег, в то время как чайки, парившие над гладью, выписывали замысловатые круги, словно стараясь запечатлеть это мгновение в вечности. Вольные птицы пели о чём-то своём, о радости и возрождении, заполняя воздух сладким звучанием лета.
Природа наслаждалась теплом, перед предстоящими зимними морозами, словно обретая второе дыхание. Она оживала, преображаясь, наполняя мир торжественной красотой и жизненной силой. Однако вся эта восхитительная гармония лишь сильнее подчёркивала разлад в моей душе.
«Как было бы прекрасно, – мелькнула в голове горькая мысль, – если бы и люди могли так обновляться после ударов судьбы, сбрасывая старую боль, как деревья сбрасывают зимние оковы.»
«Надеюсь, ты найдёшь то, зачем приехала», – внезапно всплыли в памяти слова той доброй женщины. И где-то глубоко внутри я почувствовала, как моя измученная душа, не спрашивая разрешения, тихо отвечает: «А я-то как на это надеюсь…»
**
Просторная квартира прабабушки Изабеллы располагалась на самом верхнем этаже трехэтажного дома, построенного из благородного армянского камня – розового туфа. Дом находился в уединении на склоне небольшого холма, со всех сторон окруженного величавыми зелеными горами, нежно оберегающими его от посторонних любопытных глаз. Местные жители назвали его: «Дом с глициниями», поскольку это было единственное здание в городе, которое украшали удивительно красивые лианы пурпурного цвета – глицинии. Потрескавшиеся стены, потемневшие от дождей и ветров, овальные панорамные окна, огромные балконы и стеклянная входная дверь, декорированная резным дубом с деревянной дверной ручкой с замысловатым орнаментом: всё это отражало искусную работу мастеров прошлого.
Каждая трещинка в фасаде, каждый неуклюжий изгиб, каждая выбитая плитка словно отражали моё собственное душевное состояние – сломанное и истерзанное, но всё ещё живое. Дом трепетно охранял воспоминания о прожитых десятилетиях хозяев, о смеющихся детях, бегавших по двору, и соседях, которые делили радости и беды, как родные. В доме было что-то неуловимо тёплое, домашнее, несмотря на его несовершенство. Окна на последнем этаже, обрамлённые широкими подоконниками, всегда притягивали мой взгляд. В детстве мне казалось, что они похожи на глаза, из которых открывается вид на весь мир. С тех пор ничего не изменилось. Разве что теперь я смотрела на этот дом не с придирчивостью избалованного ребёнка, привыкшего к небоскребам Нью-Йорка, а с пониманием женщины, научившейся видеть красоту в изъянах.
Жители дома, доброжелательные и открытые, выглянули из окон и балконов, чтобы разглядеть меня получше. С любопытством и легким недоумением они наблюдали за моей фигурой, стоящей у подъезда. Никто из них не мог меня узнать – прошло слишком много времени. Десять лет назад я была девочкой с широко распахнутыми глазами, яркой улыбкой, и жизнерадостной позитивной энергетикой, приехавшей сюда вместе с бабушкой Лилией, которая хотела научить меня тому, что такое простая радость. И, на удивление, то лето оказалось одним из самых тёплых и счастливых воспоминаний моей жизни. Мне казалось, что дни здесь были сотканы из света, смеха и любви. Эта поездка стала моим окном в детское счастье – наивное, искреннее, настоящее. Но сейчас реальность напоминала о себе с холодной, неумолимой ясностью.
Я стояла на пороге, уставшая и разбитая, с нелепо огромным чемоданом, в старых джинсах и футболке Адама. Густая копна моих неухоженных кудрей была собрана в тяжёлый, неловкий пучок. На фоне этого обветшалого, но живого дома я чувствовала себя словно теневой отголосок той девочки, какой была когда-то. Я представляла, насколько абсурдно выглядела в глазах этих людей. Тощие, отвыкшие от долгих прогулок ноги будто готовы были провалиться сквозь землю, лишь бы избежать этих пристальных взглядов.
Но вдруг тишину разорвал громкий, уверенный женский голос, раздавшийся с третьего этажа:
– Доченька, ты к кому приехала? – не дав мне вставить ни слова, громко спросила женщина, с любопытством разглядывавшая мой чемодан. Её голос, звучный и решительный, словно эхом разнёсся по всему двору. Она тут же обернулась к соседке, выглядывающей из своего балкона, утопавшего в буйстве ярких цветов. На балконе пестрели разноцветные петуньи, свисающие словно водопад радужных оттенков.
– Анна! Оторвись от своих цветов и позови сына! Не видишь, девочке помощь нужна с чемоданом. Всему вас надо учить! – недовольно рявкнула она, но уже в следующий миг её лицо расплылось в широкой улыбке, словно сменившей грозу на ясное солнце.
Соседка, которую я сразу узнала, лишь кивнула в ответ и поспешила звать своего сына. Тётя Анна… Её образ всплыл в моей памяти как нечто неизменно тёплое и грустное. Она всегда была скромной и деликатной женщиной, но в её глазах читалась печаль, оставленная тяжёлой судьбой. Муж тёти Анны погиб в страшной автокатастрофе всего через четыре года после свадьбы, оставив её одну беременную с маленьким мальчиком на руках. С тех пор она тянула семью практически на своих плечах, изнуряя себя ежедневным трудом на рынке, где продавала фрукты, овощи и выращенные ею же цветы.
Цветы стали её отдушиной, тихой радостью, спасением. Её квартира была словно живая оранжерея – начиная от двери и заканчивая балконом, всё утопало в зелени и цветущем великолепии. В детстве тётя Анна учила меня ухаживать за растениями. Я вспоминала её мягкий, тёплый голос:
– Если когда-нибудь тебе покажется, что нет больше повода для счастья, помни: ты всегда можешь его вырастить сама.
Тогда я видела в её увлечении только любовь к цветам, но сейчас, глядя на её балкон, я ясно лицезрела боль. Боль, которую она, вероятно, пыталась заглушить, окружая себя этим пышным цветочным морем. Это воспоминание заставило меня горько улыбнуться. Сколько же цветов ей потребовалось, чтобы хоть немного унять свою тоску? И сколько цветов понадобилось бы мне, чтобы залечить свои раны? Думаю, одного дома будет слишком мало…
– Доченька, так ты так и не сказала, к кому приехала? – не сдавалась женщина с третьего этажа.
– Вот всё тебе надо знать, Анжела! Оставь девочку в покое. Видишь же, человек с дороги уставший, а ты пристала со своими расспросами, – перебил её громкий, но тёплый голос мужчины со второго этажа.
Это был дядя Артур. Харизматичный и аккуратный мужчина лет шестидесяти, он был из тех старомодных людей, в которых сочетались суровость и невероятная доброта. Его лицо всегда хранило выражение стойкости, но те, кто знал его ближе, видели, как глубоко он переживал потерю. Уже двадцать лет как он овдовел, но так и не смог забыть свою жену.
Дядя Артур сохранил квартиру в точности такой, какой она была при жизни его супруги. Это было место, полное воспоминаний, и я знала, что, если зайду туда, увижу портрет его жены, висевший на самом почётном месте в комнате. Там будут её любимые ковры, вычищенные до блеска, аккуратно сложенный фарфоровый сервиз – подарок на их свадьбу, и в воздухе будет витать слабый аромат мускусных духов, который он раз за разом бережно разбрызгивал, будто стараясь удержать её присутствие.
В детстве я часто удивлялась, как такой сильный, даже грозный на вид мужчина мог быть столь преданным и хрупким. Теперь же я понимала, что в этом и заключалась его настоящая сила. Его любовь была вечной. Каждый раз, когда он говорил о ней, его лицо менялось. В этой грусти была светлая радость, и даже обычные упоминания о ней заставляли его губы дрожать в мягкой, мечтательной улыбке.
– Всё в порядке, дядь Артур. Я просто приехала немного отдохнуть, – ответила я, стараясь звучать как можно увереннее, хотя в душе ощущала лёгкую неловкость. При этом с интересом наблюдала за растерянным выражением тёти Анжелы.
Тётю Анжелу знали и любили все жители дома. Её открытость и доброта, казалось, были безграничны. Однако те, кто знал её ближе, понимали: под этой лёгкостью и улыбкой скрывалась горечь разочарования и одиночества. Неудачи в личной жизни оставили на её сердце глубокие следы, и, пытаясь заполнить пустоту, она развила в себе непреодолимое любопытство, превращающее её в неисправимую сплетницу. Анжела вечно совала нос в чужие дела, но никто не осуждал её за это. Все знали, что её любопытство – не из злости, а из тоски по той жизни, которой она так и не смогла добиться.
Она была из довольно обеспеченной семьи и как обычно бывает в типичных мелодрамах, влюбилась в бедного паренька, у которого не было ни гроша за душой. Родители, консервативные и властные, были категорически против этого союза, и в итоге им все же удалось разрушить этот крепкий и любящий союз двух молодых сердец. Оставшись сиротой в младенчестве, он не хотел отнимать у нее родителей, поэтому добровольно положил на алтарь родительского почитания свою любовь. Она была убита этим решением, но слишком гордая, чтобы бороться, поскольку это тронуло ее уязвимое эго. Их разлука разбила сердце, но она подчинилась его воле, надеясь, что время залечит раны. Так они и попрощались, и видная статная Анжела осталась с родителями, однако они горько поплатились за это счастьем своей дочери. Вопреки уговорам родителей выбрать в мужья кого-нибудь из завидных женихов, которые мечтали о руке и сердце прекрасной Анжелы, она отвечала категоричным "нет".
Но жизнь распорядилась иначе. Через год Анжела узнала, что её бывший возлюбленный женился. Он создал семью, обзавелся детьми, а Анжела так и осталась одна, со своим истерзанным сердцем и горьким осознанием, что настоящая любовь пришла в её жизнь только раз. Родители воле, которых она когда-то подчинилась, отвергнув любовь всей своей жизни, ушли из жизни, а она переехала из родительского гнезда и приобрела маленькую уютную квартиру в этом доме, пытаясь стереть горечь прошлого.
– Нет ничего хуже одиночества, – часто говорила она, словно заглядывая в глаза собеседнику, пытаясь отыскать в них понимание.
Её история всегда заставляла меня задуматься. Сейчас, глядя на тётю Анжелу, я видела не только энергичную и любопытную женщину, но и глубокую печаль, спрятанную за её напускным весельем.
– Откуда ты меня знаешь? – вдруг перебил мои мысли дядя Артур.
Его вопрос вернул меня к реальности. Я обернулась и встретила внимательный серьезный взгляд. Этот человек с крепким характером, живущий воспоминаниями о своей любви, сейчас смотрел на меня с неподдельным удивлением, как будто пытался вспомнить, видел ли он меня раньше.
– Артур, ты-то куда? – с укоризной в голосе обратилась тётя Сильвия. – Нет бы девочку домой позвать, угостить чаем с дороги, а вы как коршуны: «Откуда? Куда? Кто?» Разве так можно?
Она властным взглядом окинула всех, будто оценивала их поведение, а потом продолжила:
– Давайте лучше стол накроем во дворе. Накормим человека, а уж тогда сама всё расскажет. У меня как раз курица в сметанном соусе в духовке томится. Сейчас Феликс достанет. Девочки, Анжела, Анной, идите помогать! А ты, Артур, проводи девочку на задний двор, пусть отдышится.
В её голосе звучала твёрдая уверенность, которая заставляла каждого беспрекословно подчиняться. Тётя Сильвия была женщиной, которая словно родилась, чтобы командовать. Её острый ум, природная хватка и уверенность в себе сделали её незаменимым главным бухгалтером на крупном заводе. Люди приходили к ней с проблемами, потому что знали: если кто-то и найдёт решение из безвыходной ситуации, то это именно она.
Её муж, дядя Феликс, был полной противоположностью. Тихий, скромный и преданный, он с восхищением смотрел на жену, словно она была солнцем, вокруг которого вращалась вся его жизнь. Он выполнял любые её поручения с искренним удовольствием, не требуя ничего взамен, кроме её улыбки. Взамен тётя Сильвия одаривала его любовью и заботой, словно он был её третьим ребёнком.
С виду это была счастливая и гармоничная пара, но их жизнь тоже познала горечь утраты. Их единственный сын, гордость и радость семьи, героически погиб на службе, защищая родину. Ему было всего восемнадцать. Тётя Сильвия никогда не говорила о нём. Словно эта боль была слишком великой, чтобы делиться ею с кем-либо. Сын был единственной ее радостью, но позволить себе быть слабой она не могла, считая это непозволительной роскошью. Она носила память о сыне глубоко в сердце, а открывала она его только в церкви, облачившись с ног до головы в черное одеяние, и позволяя нестерпимой боли раскрыться перед Богом. Только там она позволяла своей душе плакать, моля о покое для своего мальчика. Дядя Феликс уважал её молчание, не осмеливаясь нарушить этот обет скорби. Но иногда в его глазах можно было увидеть тень той любви и боли, которую он нёс вместе с женой.
Слушая их разговоры, я невольно задумалась. Как им удавалось жить дальше, таская за собой такой тяжёлый груз прошлого? Как можно продолжать улыбаться, заботиться о других, будто этих ран не существует?
В детстве мне было так тяжело слушать их истории, они были полны трагизма, а когда ты ребенок с мечтательной душой, верящей в счастливый исход любых событий, принять суровую правду жизни оказывается почти невозможно. Тогда мне было легче закрывать глаза, делать вид, что боль не существует.
Но теперь, стоя здесь, я была рада вернуться. Среди этих людей я чувствовала, что могу быть понятой. Их прошлое, их утраты, их горести были для меня как зеркало. Ведь теперь я отчетливо видела и понимала их боль, а они смогут понять мою. Тяжело объяснить везучему человеку, почему ты такой невезучий. Он всегда будет измерять твою трагедию своим мерилом, а это оно неспособно вместить глубину чужой скорби.
– Я правнучка Изабеллы Артуровны, – постаралась остановить их кипучую деятельность я. В их окружении было уютно, тепло, как будто я вернулась домой после долгого путешествия. Но усталость давала о себе знать, и всё, чего я сейчас хотела, – это тёплый душ и долгий сон. – Спасибо за вашу заботу, но мне хотелось бы немного отдохнуть. Давайте в другой раз.
На несколько секунд все замерли. Их любопытство сменилось удивлением, и внезапно меня окружили оживлённые воспоминания соседей о моей прабабушке и моем детстве.
– Элла, это ты что ли? – первая нарушила тишину тётя Анжела, её глаза распахнулись в искреннем изумлении. – Чего же ты молчала? Как же ты выросла! – Она смотрела на меня так, словно перед ней стояла героиня давно забытой истории.
– А как же она похожа на Изабеллу Артуровну, царство ей небесное, – подхватила тётя Сильвия, сощурив глаза, будто пытаясь рассмотреть во мне черты моей прабабушки.
– Эх, какая хорошая была женщина… – вздохнул дядя Артур, словно его слова сами собой слетели с уст, и, обернувшись, добавил: – А вот и наш красавец.
Из-за угла дома появилась стройная мужская фигура, и вслед за ней неспешно вышла тётя Анна. Она шла с невозмутимым достоинством, чуть приглаживая руками свой старенький, но аккуратно выглаженный передник.
– Анна, Анна! – завопила тётя Анжела, вся трепеща от нетерпения. – Угадай, кто к нам приехал?
И не дожидаясь ответа, она выкрикнула, словно гордясь своим открытием:
– Правнучка Изабеллы Артуровны из Америки!
Лицо тёти Анны мгновенно преобразилось. Её взгляд наполнился нежностью и теплотой, и, подойдя ближе, она широко раскинула руки, приглашая в свои ласковые объятия.
– Эллочка, милая, дай-ка я тебя обниму, – сказала она с такой нежностью в голосе, что мои глаза вдруг налились слезами от неожиданной волны чувств. Её тонкие, натруженные руки обняли меня так осторожно, будто я была одним из её хрупких цветков, которые она выращивала с таким трепетом. От неё пахло душистым лавандовым мылом и чем-то ещё, чем-то успокаивающим, родным.
– Ты помнишь Микаэля? – продолжила она, мягко отстранившись и жестом указав на высокого мужчину рядом с собой. – Это мой младший сын.
Микаэль сдержанно кивнул и без слов взял мой чемодан, который, казалось, весил вдвое больше, чем я сама. Он был высоким, широкоплечим, с густыми тёмными волосами, слегка вьющимися на концах. В его чертах угадывались следы юности, но взгляд выдавал мужчину, прошедшего через трудности. Он уверенно подхватил мой огромный чемодан, словно тот ничего не весил, и спокойно произнёс:
– Добро пожаловать домой, Элла!
В этих простых словах было столько скрытого тепла, что я невольно улыбнулась. Всё вокруг вдруг стало чуть менее чужим, чуть менее болезненным.
– Конечно, помню, – ответила я, слегка ошеломлённая. Передо мной стоял уже совсем другой Микаэль. Где тот весёлый, неугомонный хулиган, с которым мы лазали по соседским деревьям за яблоками, рисовали дерзкие граффити и тут же смывали их, чтобы избежать наказания? Где тот мальчишка, который вместе со мной сочинял песни о справедливости, выступая на крыше заброшенного гаража перед восторженной ребятнёй?
Я не могла поверить, что этот собранный, серьезный человек передо мной – всё тот же Микаэль. Его угольно-чёрные глаза смотрели на меня внимательно, но без прежней бесшабашности. Прямой греческий нос, аккуратные усы, тонкие губы, обрамленные строгой линией, и этот заметный шрам над щекой… Шрам, который напомнил мне, что в этом мужчине всё ещё скрыта часть того беззаботного мальчишки, каким я его знала.
Этот шрам был нашим общим воспоминанием. В детстве я убедила его спуститься с перил лестницы вместо того, чтобы воспользоваться ступеньками. Для меня это было обычным развлечением, но для него – первым неудачным опытом. Он, конечно, не удержался и, соскользнув, оцарапал щёку об острый край. Помню, как мы тогда смеялись, а он, потирая ранку, сказал:
– Хорошо, что я решил попробовать это на втором этаже, а не на третьем. Иначе вместо шрама полетела бы моя голова!
Сейчас я невольно улыбнулась, разглядывая этот след прошлого. Всё-таки что-то от моего друга осталось.
– Мы с Рафаэлем думали, ты больше никогда не приедешь, Эл, – добавил он, выводя меня из воспоминаний. Его голос был низким, спокойным, но в нём чувствовалась едва уловимая нотка упрёка.
– Я тогда отнесу твой чемодан домой, – продолжил он, сохраняя своё серьёзное выражение лица. – Давай ключи, а ты потихоньку поднимайся.
Его слова прозвучали как-то просто и обыденно, но я ощутила в них тепло. Этот взрослый, чужой и в то же время до боли знакомый мужчина всё ещё заботился обо мне, как когда-то в детстве.
Я протянула ему ключи и проводила взглядом, пока он, не оборачиваясь, уверенным шагом направлялся в сторону дома. Тяжесть воспоминаний немного отступила, оставив место лёгкому ощущению тепла. Словно этот город, эти люди и этот дом постепенно раскрывали свои объятия, стараясь напомнить мне, что я всё ещё часть этого мира.
В подъезде, куда я шагнула, всё было до боли знакомо: широкие, потертые временем ступени, сделанные из светлого камня, гладкие перила из тёмного дерева. На стенах проступали выцветшие следы старой краски, а из открытых дверей доносились ароматы домашней выпечки и приглушённые разговоры соседей. Здесь каждый уголок, каждый звук наполнял душу странным чувством тепла и меланхолии.
Дом словно ожил от моего появления. На каждом этаже меня встречали с распростёртыми объятиями. Люди радушно улыбались, словно я вернулась не из другой страны, а из долгого изгнания. Казалось, будто каждый уголок этого места помнит меня и готов был укрыть от всех бед. Я останавливалась то тут, то там, чтобы обнять старых знакомых, и выслушивала их предложения о помощи. Даже новые жильцы, которых я никогда прежде не видела, присоединились к этой импровизированной встрече, словно знали меня всю жизнь.
Каждый пытался подложить мне что-нибудь полезное: свежий лаваш, баночку домашнего варенья, плед, бутылку с холодной водой, и даже туалетную бумагу – на случай, если я забыла. Их доброжелательность и щедрость не казались мне навязчивыми или наигранными. Всё это шло от чистого сердца, а мне оставалось только восхищаться их искренностью и заботой.
Тетя Анна шла рядом, слегка отставая, словно давая мне возможность насладиться этим моментом. Её спокойствие и лучистая доброта всегда подкупали, а сейчас я чувствовала к ней особую теплоту. Она мягко улыбалась, но её взгляд был сосредоточен, как будто она боялась пропустить что-то важное. В перерывах между объятиями и вручением очередного презента я обратилась к ней из вежливости:
– Как поживает Рафаэль? Бабушка говорила, что он отучился на адвоката.
Мои воспоминания о Рафаэле были, мягко говоря, неоднозначными. В детстве он казался мне воплощением скуки: рассудительный, строгий, всегда сдержанный и немного заносчивый. Он с упоением наставлял нас с Микаэлем, на правах старшего брата, на "путь истинный", но при этом, когда мы попадали в беду, именно он находил способ вытащить нас, ловко договариваясь с разгневанными взрослыми.
Тетя Анна мягко улыбнулась:
– Как приятно, что бабушка про нас помнит. Да, отучился, работает в Ереване, у него всё хорошо.
Больше всего в тете Анне я всегда ценила её скромность. Она была из тех родителей, которые считают, что если ты усердно нахваливаешь среди других своих детей, то на деле пытаешься выдать обычный фианит за бриллиант. Ведь при виде бриллианта нет смысла кричать о том, что это бриллиант. Это и дураку ясно.
Нашу беседу прервал голос Микаэля:
– Вот мы и на месте.
Он уже занёс мой огромный чемодан и теперь спускался нам навстречу. В его тоне звучала лёгкая усталость и забота.
– Если что-то понадобится, не стесняйся, зови. Я подключил кабель телефона и телевизора, а вечером поеду, выберу тариф, который тебе подойдёт.
– Не знаю как тебя отблагодарить, – чувствуя, что слезы пытаются просочиться наружу, я попыталась побыстрее зайти домой, не вызвав при этом подозрения. Последний мужчина, который заботился обо мне был Адам. Этот жест напомнил мне сколько всего для меня делал мой мужчина, и как хорошо протекала наша жизнь, полная любви и понимания.
– Ладно, мам, – словно чувствуя мою тревогу, подхватил Микаэль, – не будем задерживать Эллу. Мы потом придем ее проведать, а пока пусть она обустроиться.
Я была так благодарна ему за понимание, что хотелось его обнять как в детстве, но мы уже давно были не детьми, и такие приступы нежности могут быть неправильно трактованы.
Судорожно втянула воздух, стараясь прогнать навязчивую грусть, которая подкралась, как только я осталась одна. Пространство дома, казалось, давило на меня своей тишиной. Я провела рукой по массивной деревянной двери, словно прощаясь с миром за её пределами, и прошла дальше вглубь квартиры.
Я сняла грязные кроссовки, тесные джинсы, и вместе с ними, казалось, сбросила с себя хотя бы часть тяжести прошедших месяцев. Босые ноги утопали в старом, мягком ковре, который лежал здесь ещё с детства. Этот запах дома – смешение дерева, лаванды, книг и чуть выветрившегося аромата чистящих средств – ударил в нос, пробудив целую бурю воспоминаний.
В одной футболке Адама, которая была мне почти до колен, я заметила антикварное зеркало у входа. Как я могла забыть о нём? Оно было очень красивое, что нельзя было сказать об отражении в нем. Это зеркало было здесь всегда, его рама из тёмного дуба, искусно вырезанная и покрытая лёгким налётом времени, казалась частью истории дома. Но сейчас, глядя в него, я почувствовала, как внутри всё переворачивается.
В зеркале я увидела не себя, а какую-то измождённую, сломанную женщину. Я так давно не смотрелась в зеркало в полный рост, что этот вид меня шокировал до глубины души. Моё тело – когда-то полное жизни, гибкое и сильное – теперь выглядело чужим. Костлявые ноги, острые ключицы, запавшие глаза… словно трагедия вычерпала из меня всё, оставив лишь оболочку. Это было не просто отражение. Это было напоминание. О том, кем я была. О том, кем я стала.
Неужели меня люди видели такой? Некогда ухоженная жизнерадостная Элла словно стерлась с моего лица. А эту женщину напротив меня я не знала. Трагедия способна убить любую красоту. Парадокс в том, что в этом зеркало я видела всю ту же футболку Адама. Его нет, но его футболка существует, я существую, но меня нет. От этих мыслей мне стало так жутко, что я инстинктивно схватила первую попавшуюся вещь – старую скатерть – и накинула её на зеркало. Я не хотела больше видеть этот взгляд, который словно кричал: «Спаси меня».
Чтобы отвлечься, я начала ходить по комнатам. Дом был точно таким, каким я его запомнила. Огромная светлая квартира словно была рада приветствовать новую хозяйку. Первым делом я вошла в комнату, всю обставленную книгами. Бабушка называла её "библиотекой". Желтые стены были прикрыты высокими деревянными шкафами, набитыми разноцветными книгами, разложенными по коллекциям. Здесь можно было найти книги на любой вкус: от детской литературы до античных повествований. Прабабушка, будучи учительницей русского языка и литературы, поэтому эта комната представляла для нее особую ценность. Каждой книге было отведено строгое место, обложки блестели от тщательного ухода, а стеклянные дверцы шкафов защищали их от пыли.
Я медленно провела пальцем по полкам, пока мой взгляд не остановился на синей коллекции книг под номером 8. Потянувшись к ней, я с трудом достала эту книгу, открыла первую страницу и прочла:
– Теодор Драйзер "Американская трагедия»…
Ирония названия заставила меня усмехнуться. "Лучше мою жизнь и не описать", – подумала я.
Дальше я отправилась изучать спальни, надеясь найти место, где могла бы поймать спокойный сон. Одна из комнат напомнила мне подводный мир. Высокие голубые стены с крапинками, шторы того же оттенка, аккуратно собранные по бокам, и огромная деревянная кровать из темного дуба. Голубое покрывало, напоминающее волны, будто обещало унести мои тревоги прочь. Напротив кровати стоял низкий деревянный комод с белыми ручками, готовый вместить все мои вещи. Выбор был очевиден – это моя комната, но из любопытства я решила осмотреть и вторую.
Вторая спальня была просторной и светлой, залитой солнечными лучами. В ней почти не было мебели – лишь кровать и шкаф. Но из этой комнаты выходил балкон, с которого открывался вид на каменистую гору, величественно стоящую здесь веками. На балконе я заметила массивные кактусы, за которыми когда-то ухаживала прабабушка, а теперь – тетя Анна, которая приглядывала за домом.
Осмотрев комнаты, я отправилась на кухню. Деревянная мебель в кухне поражала своей утонченностью. После смерти прабабушки бабушка Лилия старалась сохранить всё, как было при её жизни. Рифленая светло-бежевая панель кухни сочеталась со светлыми стенами и тёмным ореховым полом. Большой обеденный стол на девять человек слегка потускнел, а маленькие широкие стулья с тёмно-красной обивкой были в боевой готовности, ожидая шумных застолий.
– Как здесь уютно, но одиноко. В этом доме должна жить счастливая большая семья, – подумала я, наполняя стакан холодной водой.
Каждая комната оживляла в памяти события детства. Я почувствовала лёгкий укол радости, смешанный с горечью. Все эти воспоминания были такими яркими, что казались почти осязаемыми. Но вместе с ними пришло осознание, что то время ушло безвозвратно. Всё, что осталось, – это дом. Тихий, пустой, но всё равно родной.
Решив не торопиться с вещами, я заглянула в гостиную. Светлые стены, с одной стороны прикрытые роскошным красным ковром, а с другой – дубовым шкафом с сервизом Изабеллы, были уютно контрастны. Чередующие светлые и тесные деревянные дощечки на полу с узором напоминали цветочные мотивы. Небольшой красный диван и два кресла, объединённые журнальным столиком с бордовой стеклянной вазой, создавали уютный уголок для отдыха. Напротив – старое пианино, на котором любила играть бабушка. Я медленно подошла к нему и осторожно провела пальцами по клавишам. Этот инструмент знал голоса и смех тех, кого я никогда не встречала. Он был свидетелем радости и печали, и, прикоснувшись к нему, я почувствовала, будто сама соединяюсь с прошлым. Я закрыла глаза и нажала одну из клавиш. Низкий, немного глухой звук раздался в комнате. Казалось, он растворился в стенах, насыщенных воспоминаниями.
– Здесь столько жизни, – прошептала я себе. Но в то же время это место было наполнено тишиной. Тишиной, которая ждала, чтобы её снова наполнили голосами, смехом, теплом. А я была не той, кто мог бы это воплотить…
Восхищаясь простотой и уютом этого дома, мой взгляд упал на два больших портрета, занимающих почетное место над пианино, – прабабушки Изабеллы и прадеда Георгия.
На портретах были строгие, серьёзные лица, но в их взглядах читалось тепло. Я начала изучать портрет прадедушки Георгия. Он был красивый добрый мужчина, во взгляде которого чувствовалась уверенность и преданность своему делу, семье и самому себе. Он занимал высокую должность, пои этом был справедливым и честным человеком. Георгию очень везло в карьере, чего нельзя было сказать о личной жизни. Он очень долго искал свое счастье и только к тридцати годам сумел отыскать его в моей прабабушке Изабелле. Меня назвали в честь нее, только всю жизнь домашние и друзья меня называли Эллой, поэтому порой мне непривычно слышать в свой адрес мое полное имя – Изабелла. Я мало что знала о прадеде, лишь то, что рассказывала бабушка, а она не особо любила говорить о прошлом. Рана, которая кровоточила у нее после смерти любимого отца, так и не зажила. Он умер, когда ей было всего восемнадцать лет.
Затем я перевела взгляд на портрет прабабушки Изабеллы, чувствуя, как незримая нить связывала нас сквозь поколения. Это ощущение было странным и трепетным: будто она смотрела на меня не просто с картины, а из прошлого, которое я знала лишь по рассказам. Ее лицо, полное достоинства и внутренней силы, казалось, хранит секреты, которые никто не способен был раскрыть. Её большие карие глаза, прямой нос, тонкие губы – всё напоминало мои собственные черты. Бледная кожа и густые непослушные волосы… Да, нас связывало нечто большее, чем просто родство.
Комната будто замерла в ожидании, пока я продолжала всматриваться в знакомые черты. Те же глаза, в которых угадывался характер, тот же гордый профиль. Я машинально провела пальцами по своим волосам, вспоминая, как бабушка говорила, что они такие же упрямые, как у Изабеллы. На мгновение мне показалось, что картина оживает. Тень от окна пробежала по лицу прабабушки, и её взгляд стал почти одушевлённым, будто она хочет мне что-то сказать. Но это, конечно, была лишь игра света.
– Так кто же ты такая, Изабелла? – произнесла я вслух, будто портрет мог мне ответить.

Изабелла
– Изабелла… Изабелла, ты слышишь меня? – раздался рядом мелодичный, но тревожный голос мамы, напоминая звон хрустального колокольчика.
– Прости, мам. О чем мы говорили? – отозвалась я, хотя мысли мои витали далеко. Глаза не отрывались от папы, который, склонившись над рабочим столом, сосредоточенно мастерил для меня новую пару обуви. Его сильные, загрубевшие от труда руки, с легкостью колдовали над кожей, создавая очередной шедевр. Капли пота текли по загорелому лбу, почти скрытому буйными черно-белыми кудрями, которые в свою очередь, плавно переходили в густые смоляные брови. Они сурово обрамляли его лицо, выдававшее полное погружение в работу. Губы едва заметно дрожали, словно повторяя ритм его быстрых движений.
– Дочка, я знаю, что ты расстроена, но сейчас твоей сестре нужна помощь. Она без тебя не справится. Ты же понимаешь, Эльвира всегда была рядом с тобой, с самого рождения, а теперь твоя очередь помочь ей с малышом, – мамин голос звучал мягко и проникновенно, как колыбельная, но в нем сквозила настойчивость, которую было сложно не прочувствовать.
– Мама, я чувствую, что дело не в этом. Вы с папой что-то скрываете. Мне уже шестнадцать, но вы продолжаете относиться ко мне, как к ребенку. Скажи мне правду, я прошу. Почему мне нужно уехать за тридевять земель и оставить отчий дом? Я ведь знаю, что у папы больше нет заказов. Но как такое возможно? Он же лучший сапожник в Кировабаде! – я едва сдерживала эмоции, пытаясь говорить ровно, но голос мой выдавал нетерпение.
Мама вдруг остановилась. Ее нежные руки, которые только что перебирали мои вещи, застыли, а взгляд потух. Она аккуратно присела на край кровати, словно боялась, что любое движение разрушит хрупкую тишину, повисшую в комнате. В руках она сжимала тонкую шаль, бабушкин подарок на мой день рождения. Этот изящный шедевр, сотканный из бежевого кашемира и сотен паутинок шелка, казалось, переливался теплыми солнечными лучами.
Я смотрела на маму, и сердце щемило от тревоги. Ее густые, длинные волосы, аккуратно уложенные в тугой колосок, предательски выдали несколько серебристых прядей, которые она, как всегда, тщательно прятала. Лицо, всегда спокойное и безмятежное, было залито румянцем, выдавая ее озабоченность, а карие глаза с невидимой тенью печали теперь глядели куда-то в сторону, избегая встречи с моими. Я ловила каждую деталь: ее прямой греческий нос, тонкие губы, изящные черные брови – все это делало маму безусловно красивой. Но что-то в ней всегда излучало тихую тоску. Возможно, это была лишь форма ее глаз, слегка опущенных в уголках, но, глядя на нее в тот момент, я вдруг поняла, что эта грусть – настоящая, глубокая.
Мама была для меня воплощением нежности и силы. Она всегда находила в себе мужество улыбаться, даже когда, казалось, весь мир рушился у нее на глазах. Бедная мама… Сколько ей пришлось вынести за эти годы. Я почувствовала себя отвратительно. Казалось, все ее беды – из-за меня.
Дабы развеять эту мысль, мне захотелось сменить тему, отвлечь ее, вернуть к наигранному интересу, с которым она укладывала мои вещи в чемодан. Пусть лучше она продолжала делать вид, что все хорошо, чем я – видеть эту нестерпимую боль в ее глазах.
– Мам, мне не хотелось тебя расстраивать… – начала я, но она властным движением руки остановила меня, словно боялась, что мои слова разобьют хрупкую решимость, неожиданно поселившуюся в ней.
– Ты права, Изабелла. Скрывать дальше будет неправильно, – её голос звучал глухо, но в нем ощущалась тяжесть давно принятых решений. Она внимательно посмотрела мне в глаза, как будто старалась увидеть мою реакцию еще до того, как скажет следующую фразу. – Ты помнишь дядю Арлана?
– Конечно. Он ведь какую-то важную должность занимает в министерстве. Хотя, честно говоря, он так занудно объясняет, чем занимается, что я до сих пор не поняла, в чём заключается его работа, – с готовностью ответила я, стараясь поддержать разговор.
– Так вот, он заходил к нам вчера…
– Правда? А почему мне никто не сказал? Я бы вышла поздороваться, – перебила я, пытаясь хоть как-то облегчить ей ситуацию.
– Изабелла, дай мне договорить! – её голос неожиданно стал строгим, почти отчётливым. – Он приходил увидеться с твоим отцом и передать важные новости. В министерстве уже не первый год обсуждают дело, связанное с нашим городом. И ситуация становится всё серьезнее. Он предупредил, что больше заходить к нам не сможет. Однако сообщил, что нам тут больше не дадут жить спокойно. Он просил срочно уезжать в безопасное место.
Я почувствовала, как холод пробежал по спине. Слова звучали слишком серьезно и резко, что было несвойственно маме, поэтому я поняла сразу: дела плохи.
– Я ничего не понимаю… К-к-куда уезжать? Это же наш д-д-дом. Что значит «сс-ссс-спокойно жить не дадут»? – губы дрожали, а голос срывался, словно отказывался произносить это вслух.
Мама печально посмотрела на меня. Она будто понимала, как сложно мне сейчас принять то, что казалось невозможным.
– Дочка, не всё так просто, как кажется. Порой люди, устав от собственных бед, начинают создавать врага, который, по их мнению, во всём виноват. И самый легкий путь – найти того, кого можно сделать козлом отпущения. А что может быть проще, чем направить свою ненависть на того, кто отличается по каким-то показателям?
– Но, мама, я не хочу никуда уезжать! – я едва сдерживала слёзы. – Здесь мой дом, мои друзья, всё, о чём я мечтала. И мы должны всё это бросить из-за каких-то слов дяди Арлана? – мой голос становился всё громче, а руки невольно сжались в кулаки.
Мама тяжело вздохнула. Её взгляд был полон сожаления и боли, но в нём не было и намёка на отступление.
– Я понимаю, дочка. Но ты молодая, амбициозная, красивая девушка, у которой вся жизнь впереди. У тебя точно получится обустроиться на новом месте,– её голос звучал тихо, но твердо. —Тем более мы бессильны что-то изменить здесь. Ты поедешь к сестре в Армению уже завтра, и это не обсуждается. Мы с твоим отцом продадим всё, что у нас есть, и как только сможем, воссоединимся с вами.
Её слова были последним приговором. В этой тишине между нами повисло столько невыраженного горя, что комната будто стала теснее. Я бессильно опустилась на холодный пол напротив неё. Мои руки нервно перебирали пальцы, а взгляд уперся прямо в её глаза, полные боли и усталости. Я пыталась найти в них ответы, которых она, казалось, не хотела давать.
Мама, не выдержав моего потерянного взгляда, отложила шаль и мягким движением опустилась ко мне. Она обняла меня так, как только умела – понимающе с ноткой утешения.
– Изабелла, дочка, ты должна быть сильной, – сказала она, чуть помолчав, словно собираясь с мыслями. – Ради папы… Ты же знаешь, как ему сейчас тяжело. Ему нужна наша поддержка. Да и подумай сама, имеет ли значение, где мы будем жить, если это даёт нам шанс быть всем вместе?
С этими словами она протянула мне небольшую коробку, обёрнутую в изящную бумагу и перевязанную нежно-розовым бантом.
– Что это, мама? – спросила я, осторожно протягивая руки к коробке, словно боялась её повредить.
– Это твоё напоминание о счастливых днях, – ответила она с лёгкой улыбкой. В тот момент, когда я уже начала развязывать бант, её рука мягко остановила меня.
– Подожди. Ты успеешь открыть её потом, без меня. А сейчас я хочу, чтобы ты запомнила одну вещь, – её голос стал чуть тише, но в нём звучала непоколебимая уверенность. – Когда ты будешь оглядываться назад, может показаться, что всё счастье осталось в прошлом, а горе безжалостно поселилось в настоящем, оттесняя радостные воспоминания. Но это всего лишь иллюзия, дочка. Правда в том, что счастье и горе идут по жизни рядом. Только ты решаешь, кому из них отвести главную роль в фильме твоей судьбы. Только ты выбираешь, что оставить в своём сердце.
Она осторожно отпустила мои руки, позволив коробке остаться у меня, и, улыбнувшись, встала. Лёгкая мелодия, которую она начала напевать, разлилась по комнате, словно пытаясь развеять напряжение. Мама продолжила собирать мои вещи с таким видом, будто это был всего лишь обычный день. А я осталась сидеть, вглядываясь в коробку и обдумывая её слова. Грусть всё ещё цеплялась за меня, словно тяжёлый якорь. Я была расстроена внезапными переменами, которые вырывали меня из привычной жизни. Но мама была права. У меня действительно было два пути: лежать и страдать, обвиняя жизнь в её жестокости, или принять это испытание и постараться увидеть в нём что-то хорошее. Я тихо вздохнула, осознавая, что упрямство не изменит ситуацию. Почему бы не провести последний день в родном городе, поблагодарив судьбу за возможность воссоединиться с сёстрами? Может быть, не всё так плохо. Я ведь давно мечтала поступить в Ереван на педагогический. Даже если бы не эти обстоятельства, мне всё равно пришлось бы уехать через год или два. Так почему бы не сделать это сейчас?
Эта мысль принесла неожиданный покой. Я поднялась, чувствуя, как страх постепенно сменяется решимостью. Может, жизнь и правда не отыгрывается на нас, а просто подталкивает к чему-то новому прекрасному?
Собрав всю волю в кулак и решив довериться судьбе, я улыбнулась маме, поблагодарила её за помощь с вещами и, прижав к груди коробку, вышла из дома. Тёплый июньский ветер мягко окутал меня, словно подбадривая, а солнечные лучи, играя в прятки с пушистыми облаками, освещали дорогу вперёд. Мир вокруг казался необычайно живым: каждый уголок, каждый знакомый дом, казалось, обрёл новое очарование, как будто хотел запечатлеться в памяти ярче и глубже.
Я неспешно направилась в душистый сад, где росли мои любимые глицинии, привезенные в город одним корейским садоводом в знак верной дружбы. Их сладковатый аромат разливался в воздухе, смешиваясь с запахом свежей зелени и летнего тепла. Лепестки, переливаясь на солнце, казались сотканными из света и магии.
Проходя мимо соседских домов, я чувствовала лёгкую грусть, но в то же время – бесконечную благодарность за эти уголки моего детства. Дом тёти Офелии, выкрашенный в нежный зелёный цвет, сливался с виноградными лозами, цепляющимися за стены, и напомнил мне о её изысканной толме. Помню, как она гордо рассказывала, что её рецепты держатся в секрете даже от самых опытных хозяек, а меня она сделала своим маленьким поваренком, делясь кулинарными хитростями. Её уроки касались не только кухни – тётя Офелия научила меня искусству сервировки стола, превращая обычный обед в настоящий праздник.
Чуть дальше, за цветущей белой аркой, утопал в зелени аккуратный домик тёти Лусине. Её страсть к моде была безграничной, а внимание к деталям восхищало. Она считала, что только не уважающая себя женщина может позволить себе нацепить первое попавшее под руку, и щеголять в этом не то что на улице, но и дома.
– Запомни, Изабелла: выглядеть нужно так, словно ты собираешься подняться на подиум, даже если выходишь всего лишь в сад, – твердо стояла она на своем. Благодаря ей я впервые поняла, что стиль – это не только одежда, но и выражение внутренней гармонии.
Но сердце моё особенно трепетало, когда я подходила к деревянному дому тёти Лилии и дяди Тамика. На первый взгляд он ничем не примечателен – простая веранда, деревянные ставни. Но главное его сокровище – огромная библиотека, хранившая тысячи историй, миров и судеб. Именно здесь я впервые открыла для себя магию литературы.
По вечерам мы собирались на веранде за чашкой ароматного чая с лимоном. Дядя Тамик выбирал для нас "книгу недели", а тётя Лилия с любовью готовила угощения. Время будто замедлялось, пока мы погружались в страницы любимых писателей, словно становясь частью этих историй. Меня особенно притягивала русская литература. Глубина и мелодичность языка завораживали меня. Читая русскую классику, я тонула в яркости звучаний и красочности повествований, восхищаясь мастерством писателей передачи эмоций и чувств. Каждый раз, теряясь в библиотеке, я обещала в будущем создать свою библиотеку из коллекции любимых писателей и связать свою жизнь с изучением русского языка, который волновал все потаенные струны моей души.
Погрузившись в свои мысли, я и не заметила как добралась до сада с коробкой в руках. Сколько же приятных воспоминаний связанно с этим городом, этими людьми и этой мной…
Я прошла вглубь сада, чтобы стать невидимкой для всех и остаться наедине со своими мыслями, в окружении благоухающих глициний. Устроившись поудобнее, я медленно начала открывать вручённый мне подарок. Аккуратно, как будто каждая вещь в этой коробке была бесценной реликвией, я доставала их одну за другой. Первой в моих руках оказалась небольшая шерстяная шаль бежевого цвета, мамино сокровище. Хоть она была до ужаса колючей, эта шаль всегда оставалась горячо любимой. С самого детства я укутывалась в неё, когда болела или когда сердце было охвачено грустью. Знакомый цветочный аромат, маминого любимого парфюма стойко держался на шале, обволакивая меня невидимой защитой, успокаивая и наполняя силой. Это был символ материнской любви, которой я дорожила больше всего.
Дальше я достала своё маленькое "пианино" из детства. Оно, конечно, было скорее символическим: небольшая дощечка, на которой я собственноручно нарисовала клавиши. Тогда я мечтала научиться играть на настоящем пианино, представляя себя за белоснежным инструментом, из которого льются нежные мелодии. Но настоящие инструменты были роскошью, которую мы не могли себе позволить. Поэтому я соорудила своё "пианино" из подручных средств: дощечки и маркера. Это была моя первая мечта, и я знала, что однажды у меня в доме появится настоящий инструмент. А мои дети обязательно научатся на нём играть – это будет дань моему детству.
На самом дне коробки я нашла фотографии, которые заставили сердце сжаться от нахлынувших воспоминаний. Это были снимки нашей семьи. Я рассмотрела каждую из них, вспоминая сестёр.
Вот Эмма – самая старшая и самостоятельная. Она была старше меня на двенадцать лет, поэтому я не представляла для нее особого интереса, хотя всегда получала ценные и мудрые советы. Когда мне было десять, она уехала в Ереван и удачно вышла замуж за влиятельного человека, занимавшего высокий пост в райкоме. Её внешность напоминала мамину, только черты лица были крупнее, а фигура – более пышной.
Следующей на фотографии была Эльвира – самая чуткая из нас. Она была старше меня на семь лет и всегда умела выслушать, поддержать и ободрить. Пять лет назад она уехала учиться в Ереван на химика и встретила там свою судьбу. Теперь она жила в Дилижане с мужем и двумя сыновьями, а я должна была приехать к ней на помощь. Её маленькие карие глаза и густые папины брови всегда отражали внутреннее смятение её богатой души.
И, конечно же, Джулия – мой ласковый цветочек. Она была старше меня всего на три года, и именно с ней я провела больше всего времени. Она  также уехала учиться в Ереван, и по счастливой случайности, когда гостила у сестры в Дилижане, встретила своего будущего супруга, который был лучшим другом мужа Эльвиры. У Джулии были маленькие карие глаза, в которых при любом случае весело плясали искорки, отражая ее наивную добрую душу, большие щечки, которые мило заливались краской, когда она улыбалась и конечно же, ее согревающая улыбка, которая способна была поднять настроение даже самому несчастному человеку.
Все сестры удачно вышли замуж, закончили с отличием учебу и прекрасно сочетали дом и работу. А Эльвира и Джулия еще и жили рядышком друг с другом по счастливому стечению обстоятельств. Мы с сестрами были очень близки, и в глубине души, я отчаянно ждала встречи с ними, чтобы посидеть, выпить кофейку, поговорить обо всем и в тоже время ни о чем. Я любовалась этими фотографиями, пока не дошла до последней, самой дорогой моему сердцу. На ней была изображена вся наша большая семья: папа сидит на бревне и улыбается на камеру, мама нарядная и красивая обнимает его плечи сзади, с левой стороны – Эмма как старшая дочь, стоит на почетном месте рядом с мамой, рядышком с ней – Эльвира, в красивом белом платье в горошек, которое отлично подчеркивает ее сформировавшую женскую фигуру, затем идет Джулия, мило улыбающаяся своей обезоруживающей улыбкой, глядя на нее, невольно улыбнулась и я. А с правой стороны, рядом с папой, держа его за руку, сижу я, с двумя густыми черными косами, в милом платьице и с наивным выражением лица. Фотография была сделана больше десяти лет назад, а кажется это было вчера.
Тогда мы были счастливы, все вместе. Я почувствовала невероятную гордость за своего отца, который смог вырастить четырёх дочерей, дать лучшее образование, устроить им жизнь и, главное, научить верить в себя и ценить семью.
– Подождите-ка, а что это на дне коробки? – прошептала я, заметив ещё один предмет.
Там лежал нежно-фиолетовый блокнот с мягкой, словно пушинка, обложкой. Открыв его, я увидела красивый высушенный гербарий глициний и аккуратно выведенные строки маминым почерком:
"Дорогая Изабелла,
Жизнь – это череда белых и чёрных клавиш. Невозможно сыграть красивую мелодию, ориентируясь только на белые и избегая чёрные. Мы начинаем свою мелодию жизни с одного края пианино и заканчиваем её на другом. Не бойся, играй свою мелодию смело, принимая и радости, и потери. Пусть твоя мелодия станет неповторимой и оставит в мире глубокий, мощный след."
– Я буду сильной, мама. Даю тебе слово, – прошептала я, прижимая блокнот к сердцу.Смотря вперёд, в неизвестное будущее, я знала, что справлюсь. У меня есть моя семья, мои воспоминания и моя внутренняя сила. Это и есть моё наследие.