Главная страница | Книги о путешествиях | Зимними вечерами

Зимними вечерами
Николай Иванович Голобоков


Продолжение серии рассказов о жизни художник, писателя, музыканта. О ярких встречах, любви, людях.





Николай Голобоков

Зимними вечерами





На мышкованьи


Снег в эту зиму никак не хотел держаться. И вот уже в третий раз выпадал, потом растаял, и в городе кляли грязь, слякоть, автобусы. К концу недели вдруг повалил хлопьями, и моя жена почти молчала, когда я расписывал ей прелести Думчинского леса. Её манило кино и возможность хоть раз в неделю, наконец, отоспаться, а тут вдруг поход. Да и холодно сейчас в лесу, не лето ведь, декабрь.

Утром, когда бежали на электричку, и у неё болтался спальник в руках, а у меня огромный, вконец растрёпанный рюкзачище Эдика, я снова слышал недовольный гуд на тему: эта скачка называется отдых.

Влетели мы в последний вагон электрички. Спросили, куда она идёт, прошли три вагона, но туристов не было. Вспомнили, что и билет не помешал бы, но зашумело, захлопнулась дверь, и мы поехали.

В лагерь все семь туристов двигались гуськом, тихонько. Лыжи, которые нёс Игорь, не вызывали кривых ухмылок, и это даже не была тема для тренировки остряков. Снег лежал толстым ровным слоем.

Шли молча, радовались чистому лесному воздуху. Пахло настоящим деревенским дымом. И все молча, каждый по своему, наслаждался этим привольем, свежестью.

Жена чуть повеселела, заметив, что воздух правда лучше чем, даже у нас на окраине города.

В домике, приехавшие в пятницу, ребята, истопили печь. На веранде навалили кучу дров, поленьев, которые за полдня превратилась в щепы, чурки и просто дрова на зиму. Все, соскучившись по настоящей человеческой работе, шмыгали пилой, махали топорами, весело, как будто играли с детством, нюхали свежие спилы сосны, берёзы. Потом вдруг задвигали носами, почуяв запах кофе, бродячая толпа, бросив пилы, топоры кинулась на завтрак.

В тёплой хатке остались разговоры и городские новости, а мы пошли в лес. Хрустел снег от наших шагов. Очень редко слышали голос снегиря. Пристали сумасшедшие вороны и вот уже час летают над нами и тревожно каркают. Лес, ветки, высохшая трава-всё засыпано, всё укрыто лёгким снежком. Эдик, как северный олень, разгрёб сапогом снег и показывает нам вечнозелёные растения, и было как-то странно держать зелёную веточку с листочками, а вокруг было только белое и серебристое. Земля совсем ещё мягкая – не замёрзла. Эдик снова порылся, но не нашёл вечно зелёный лист копытеня, который является панацеей от всех зол – нужно только листья настоять на водке и дать тому, чьё хобби-бутылка, и как рукой снимает эту хворь. Сима сначала весело смеялась, но потом, на всякий случай, рецепт этот трижды пропела вслух, дабы осчастливить подругу, у которой муж поддаёт немного. Дальше двинулись кабаньими тропами. В глубоком овраге следы лесы, зайца, но следы припорошены снежком. Показалась деревушка с тёплыми огоньками внутри домов. Деревенские жители улыбались, глядя нас, говорили, что сейчас холодно в лесу. А в доме, приезжий сын наводил рефлекторы на своих домашних и фотографировал. Бабуля сказала, что он с города приехал, вот и фотографирует. Проехали сани с душистым навозом. Сима засмотрелась и чуть не шлёпнулась рядышком с лошадкой. Потом ещё одни сани выплыли из-за холма и также бесшумно скрылись в низину. А хорошо бы сейчас сесть в эту соломку на санях, и скользить далеко-далеко…в тот лес, потом овраг, поляны, перелески…и так долго-долго, и ничего не нужно, ни спешить, не думать. Ехать, дышать.

Счастливое полузабытьё, запах сена лошадки и лёгкое поскрипывание полозьев.

Снова глубокий овраг, огромный бугор, засыпанный снегом. А летом здесь столько большущих ромашек! Дремлют они сейчас под снегом. Ждут тёплых рук Весны. Эдик вдруг остановился и приказал молчать, мы тихо вошли в тёмный сумеречный ельник. Ветви елей, сосен гнулись от снега. Белая сказка, которою живёшь, смотришь и не веришь. Лосей и кабанов мы так и не встретили. Собрали сушняку.

Сумрак ночного леса оживил слабый огонёк нашего костра.

От крепкого, тёплого дыма полетели комья снега с ёлок.

Темно.

Тихо.

Страшно.



Два года назад, здесь, рядом с ельником, были берёзы, огромные, древние. Сейчас нет, срубили, – красоту, на дрова, ветки бросили, не увезли, валяются, гниют.

Вечер был шумным. Танцы, смех, визг и … даже песни. А Эдик ещё днём говорил, что хорошо бы заночевать в стогу. Он, правда, осенью спал, но было ещё тепло, а сейчас декабрь, снег. Пошли, а? … Я пойду да вот только Люда. Если бы Рита была, она пошла бы…. Мы долго бродили по домику. Была ночь, но моя бдительная жена спать не хотела. Ребята рассказывали о Карелии, Кавказе, о приполярном Урале. Наконец она пошла спать.

– Пошли? А Эдик?

Он немного посомневался, холодно морозец, потом решили: замёрзнем, придём обратно. Люда спала. Я потихоньку стал тащить свой спальник. Она открыла глаза, схватила журнал и стала демонстративно читать его.

– Ну, пойми, ты Мурлыня, сено, воздух, тепло, хорошо…

– Ты же простудишься, не ходи…

Ну, иди, иди, завтра сама, утром уеду и больше никогда с тобой ни в какой поход не пойду. Сейчас же грипп ходит…

– Какой грипп в лесу. Здесь же переносчиков нет, ни людей, ни толчеи в автобусах, где на тебя чихают бациллами на 3 метра!!!

– Понимаешь, Федя!!!

Бросаешь меня одну. Не жалко меня, да? А говорил, всё время будем вместе. Всю неделю работа, работа, не вижу тебя и тут одна остаюсь… ыыыыы.

– Да что ты затвердила одна, да одна, что тут волки? Народу две комнаты, а ты одна. Холодно будет, придём. Пошли, Эдик!

– Ну, иди, иди! Завтра уеду.



– Вот народ, не поймут высокий порыв души человеческой…

Нора в скирде получилась большая, уютная. Ночь видимо будет тёплая. Только вот снег задувает. Нащипали ещё соломы, загородили выход, решили идти ещё уговаривать Люду ночевать с нами. В домике по-прежнему было шумно, душно. Многие уже спали. Я подошёл к жене. Она тёплая мирно посапывала в своём спальнике. Как-то жалко было будить её, тащить на холод, в солому, а она уже с трудом открыла свои глазища, хлопала ресницами. Видно было, что уже крепко спала, и стоило больших трудов сейчас прерывать его после такого дня, доказывать нам, что она в попу не стрелянная, как мы…

– Идите, если вы ненормальные, а меня не трогайте, мне и здесь хорошо.

– Да пойми, ты, свежий воздух, запах сена. А ночью вдруг лиса придёт мышковать. И утром увидим, сфотографируем.

– Идите сами мышковать. Меня не трогайте.

… Люда плетётся сзади, шатаясь на скользкой тропе. Болтается сбоку её спальник. А мы с Эдиком прихватили ещё по матрацу. Чёрт же дёрнул вытащить её из тёплого спальника. И она идёт-бредёт, спит, на ходу и не видит, что шуршит снег, падая хлопьями из черноты ночного неба. Не видит огни лагеря и огромные одуванчики снега вокруг святящихся фонарей и бегущую лающую собаку сторожа дяди Саши.

Залезли в нору, загородили вход, но снег потихоньку попадал на нос моей жены и она не выражала особого восторга от этой прелести. Я её повернул на бок, укрыл шубой и мы, наконец, затихли.

Где-то внизу под нами пировали мыши, а из лесу шла к нам рыжая хвостатая лисонька, шумели крыльями совы, ища мышек- все мышковали.

А нас потихоньку уносил в своё царство Морфей.

Вдруг что-то совсем рядом зарычало, и свет огромного чудовища выхватил из темноты кучи соломы, припорошенные снегом.

Вскочили, Эдик в левой руке держал фонарик, в правой топор.

– Эдик, – это трактор!

– Вот гады, сено воровать приехали на тракторе!

– А ты поморгай им фонариком, а то сдуру попрёт на нас, не заметит -отмышковались мы тогда. Знаешь, как косточки тогда будут хрустать под гусеницами. Но трактор прошёл рядом, таща за собой забуксовавший газик.

Долго было ещё слышно его урчание, и, наконец, успокоившись, заснули.

Шуршал снег, падая на солому, залетая к нам в пещеру, а мы размечтались во сне, раскидали руки – было даже жарко. Где-то перед рассветом заворочался Эдик, натянул сапоги и пошёл мышковать. Он постоял, пошмыгал носом, продувая лёгкие, потом исчез и был слышен хруст снега, от его мерно шагающих сапог.

– Ну, как?

– Ничего, лисы нет, она человека далеко чует. А вот совы летали, слышал, как они шшш – шшш, почти неслышно крыльями, тоже мышковали.

Потом заголубел рассвет. Моя меховая жена была как настоящая Снегурочка, засыпанная снегом. Везде торчала длинная и короткая солома, соломины пустые колоски, просто трава. Это была и Снегурочка и чудище соломенное, которое говорило, что спать, конечно, хорошо, что выспалась вволю и почти не замёрзла и вообще, она ни разу зимой не спала в скирде, и тем более, не мышковала. И, нагрузившись, спальниками, матрацами, фотоаппаратами, мы снова плелись по свежему снегу. А он шелестел и медленно засыпал наши соломенные фигуры, похожие скорее на огородные чучела, чем на нормальных людей, которые всю ночь мышковали.

А снег всё шёл и шёл.




Медовая неделя


Все знают, что мёд это всё – таки мёд, а не хрен, который не слаще редьки. Так вот о такой хреновине я и расскажу.

Это было давно, год примерно назад, нет, больше, но, правда, не заросло, не стёрлось в памяти. Такое не спрятать в траве забвения.

И вот он, медовый месяц. Эту сказку не забывают до самой дощечки гробовой. А тут вдруг – медовая неделя. Ну и ну. Великие знатоки скажут, нее. Такого не бывает. Каакой дурак убежит, по собственному желанию, улетит на ангельских крылышках, от такого, хоть и говорят, грешного – от медового месяца. От таакой медовухи. Да ещё и первые семь дней?!

… А и стряслась эта горькая, совсем не медовая сказка, списанная с натуры, так же, как художник пишет, пишет, старается, этюд. Природа. Передать красоту, состояние, настроение, а не просто, – дерево и ты чурка дерево. Настроение нужно, состояние души…

Так и это в памяти засело, но не тяжёлым грузом – всплыло, для пользы себе, да и другим.

Так хороший самородок всегда прячется в рюкзак счастливому геологу.

… Тогда. Давненько, с моим другом, музыкантом было.

Это.

Он, Вадим, познавал, постигал, секреты и тонкости мастерства, царицы инструментов – скрипки. Часто бывал у меня в гостях и даже приходил, редко правда, со своей невестой, боялся, видимо, что его будущая жена вдруг останется у меня навсегда. Хотя было табу – я, по его словам, был полукровок, а его чистокровного интеллигента в седьмом поколении, как он говорил мне, принимали в этом высоком избранном обществе, конечно, с распростёртыми объятиями.

Невеста, драгоценная Галя, знала, что он, далеко не Паганини, гонорары ему большие и не пахнут. Да и сейчас они, гонорары, проходили мимо, тихо молча от него, стороной…

Я же преподавал в художественной школе, писал этюды, первые рассказы. Обо мне писали в партийной газете и в комсомольской, после первой персональной выставки в редакции молодёжной газеты, что я и молодой и талант.

Печатался в областных газетах, статьи по искусству, художник всё-таки, и гонорары были чуть солиднее у меня, чем у моего друга.

Его суховатые статьи о музыкальной жизни областного города, да ещё редкие выступления и совсем не хлебной подругой – скрипкой, не приносили ему и его будущей жене то счастливое пребывание в этом земном воплощении.

Мама, этой почти красавицы, но стройной как крымские тополя в Крыму, в Бельбекской долине, была завуч в училище, которое они уже почти закончили.

И вот мой друг и коллега по областной газете, прибегает ко мне, и, почти рыдает.

Угостил своим портвешком. Рассказал о событиях, прочитал ему новую статью. Тишина, как в саркофаге у товарища Фараона.

Но Вадим заговорил. Трудно, утирая как смычком без канифоли свои грустные глаза, но сухие, без слёз. Такого у нас с ним ещё не бывало.

… Потом рассказал.

… В его рассказе звучали мелодии реквиема… – что, уже и часы были определены, преподавать, и много ещё хорошего, которое пришло бы к нему через месяц. Но Мендельсона со свадебным поцелуем, и вальсом с аплодисментами, так никто и не засвидетельствовал.

Потом чуть позже, уходя, сообщил, что она, Галя, его просила узнать и договориться, когда она может прийти ко мне с мамой.

Я, как настоящий друг, и учитель сказал, как отрубил – никогда, хоть она и мне была симпатична, иногда даже мило улыбалась, когда он упирался взглядом в мой очередной шедевр для газеты или этюд, которые я привозил со знаменитых брянских дебрей, или – Спасское Лутовиново, Тургеневских мест.

Потянулись грустные дни ожиданий, нежданных, правда.

Пришёл он через неделю. Посидели, поговорили, а потом он, таак, между прочим, просил провести его до дома до хаты. Врезали ещё немного винца и, подались на голгофу. Но это я понял чуть позже.

Шли, молча, продефилировали по мостику Орлик, под мостом и очутились у красивого домика прямо в самом центре города. Потом он неуверенно постучал в дверь и сказал, что здесь живёт его хороший дружок и коллега, посиди, поговори. Дождись меня. Я скоро.

Дверь мягко гостеприимно открыла…, сама, сама, Галя. Он, заикаясь, сказал, что сбегает быстренько, в магазин, принесёт плиску, коньячок такой был.

Моментально забегала её мама.

Как домашний послушный игривый котик, носился и накрывал на стол… папа, явно не холостяцкую, как у нас с ним, Вадимом, закуску.

… Уже за окном, убежал вечер, явилась и царствовала ночь.

Пытали. Как, ну так, как я и сам не знаю. Они обо мне знали всё.

А папа убирал со стола, – движения, труженика в классном ресторане. Папа накрывал на стол новые труднодоступные роскошные угощения, для нас холостяков.

Расставание было более чем тёплым. Галя шепнула, что я маме понравился, поцелуй ей ручку.

– А папа, спросил я.

… А, а, он, на кухне.



*



Пошло.

Прошло время.

Вадим пришёл ко мне.

Долго просил прощения за такую свинью.

Потом отредактировал, – нет, – хавронью…

Сидели.

Дышали.

Молчали.

Потом.

Спросил.

Спросил у меня.

Как у нас с Галиной.



*



Долго рассказывал, как принимают девочек в балетную школу. Приходят обязательно с мамой. И, если мама жирная раскормленная, девочек не принимали.

Превращение хавроньи в балерину не получается.

… Потом, после осушенной плиски, признался, что уже до свадьбы он жил у них. Жил целую неделю, как с женой, и, и, понял, что будет прислугой, как их папа.

Всё.

Не дотянул и неделю, до, совсем, не медового месяца.

Кому это нужно, стирать пелёнки, и купать ребёнка, тем более, если родится дочь, полоскать в ванной, прополаскивать междометия… И сама рассказала ему, Вадиму такое у них бывало раньше. Готовили его к смирению и рабству.

Неет.

Это хуже рабов на галере, прикованных цепями пожизненно…

– Пришёл как то с работы отец. Уставший, зима, холод, он, отец, еле языком ворочает, а она сунула ему маленькую дочь и пошла, куда ты думаешь? В ванную. Она, видите ли, устала, и пока он читал сказки дочери, она полоскалась, как будто днём ей не было времени, а он голодный и уставший нянчился с малышкой. А она. А она, мама, такую любовь прививала дочери, хоть и маленькой, что он таял от любви этой крохи, красавицы. Психолог. Мама.

Окончила, вечерний, этот ликбез по психам, знала, так хотела и сделала – любовь к дочери удержит терпеть, теперь, такими, веригами, любви.

– Строгая у нас мама. Шептала она ему. Вон, папа пришёл с работы. Устал. Очень устал, а она ему поднос с грязной посудой, кушали за письменным столом. Стоит. Весь день. Папа, молча, понёс эти объедки на кухню, на улице во времянку, по ступенькам, уставший.

Строгая мама.

Мыть тарелки, жрать готовить, она и фартучек мне подарила, для кухни. Готовила. А будут дети? Если девочки, кому они такие нужны?!

– Нет.

– Нееет!

– Это гнилая перспектива.

– Чтоб мою дочь так загубили, а ещё хуже, сына сделать прислугой.

– Молодец, что ты не клюнул на эдакого, такоого живца.



*



Пролетел год.

Мы встретились с её отцом на мосту. Я поднимался вверх, а он уже на ступеньках стоял и, видимо, ждал меня. Надо же, угадал. Смущёно улыбался. Топора в руках не видно.

Кулаки на груди как у покойника. Дуэли не будет.



*



Исповедь.

– Ты знаешь, какой ты молодец. Я чёрной завистью думал и вспоминал тебя. Ну почему…

– Почему я?

– Ну почему…

– Тогда, как ты, не послал свою половину, к её или другой матери, и не ушёл спокойно, торжественно как ты?

– А сейчас я никто.

И у меня были раньше желания, увлечения. Вот вы с Вадимом, сколько дел у вас, да ещё и статьи пишите, преподаёте, он рассказывал, что ещё и гонорары там бывают хорошие. А я ведь в молодости писал короткие, даже трудно сказать какой жанр, но понёс в редакцию, где и вы с ним сейчас как, не штатные корреспонденты. И мне тогда сказали. Пиши, твой стиль может быть своеобразным. Написал. Отписался. Всё ушло в кастрюли домработницы.

– Вон, смотри, из окна видно, Орлик, а чуть ниже красавица Ока, а скажи, хоть раз был на рыбалке, хоть такой. Посидеть, помлеть, глядя на поплавок. Неет! Это глупости. Шумела она. А ведь и мысли приходили тогда о композиции, жанре литературном. Это же интересно. Увы, в прошлом. Завяло. Высохло, и душа засохла, ветерок, и сухие листочки творчества посыпались с моими мечтами и мыслями, в никуда. Всё вытравила кастрюлями, пелёнками. И, конечно любовью, – прививкой от бешенства…

И ты знаешь, какое это порабощение было, незаметным. Как у варана. Поцелуй. Поцелуй варана. Он же, варан, потом поедает и тебя и своих детей. Это так у них, – у нас.

Теперь понял, пустая жизнь. Я прислуга, нянька женских прихотей. Дочь даже посуду после себя не убирает и не моет, у неё отдых. Суббота и, и воскресенье. От кого? Коому?!

Он, муж, он должен всё…

Твердит она.

Кофе должен в постель подавать, утром. А ещё мыть посуду вчерашнюю, они вечером гоняли чаи, стаканы, чашки, трубочки, для напитков с чашками. В общем. До сих пор. До сегодняшнего чёрного дня. И ещё. Суббота и воскресенье, у неё отпуск. Я тебе уже говорил. Он и кушать готовит дочери, и ей кофе в постельку… и посуду вчерашнюю убирает и полощет водичкой.

Или вот, вчера. Собирались все трое в гости. Поужинали, и ты думаешь, что дальше… Они пошли наводить грим на своих лицах, а, я, я мыл посуду убирал со стола, и это при живой здоровой жене, и конечно такой безрукой, – слепоглухонемой, дочерью. Не знаю теперь какой. Как это. Озвучить. Как это обозвать.

И любовь прививала всю жизнь к дочери, приторочила пуповину, пришивала дратвой и цыганской иглой, как раньше сапожники, чтоб и мыслей не было о расставании. А дочь выросла, и сейчас по привычке ждёт, что я буду с ней нянчиться, как с маленькой, точнее все слуги, у неё, во всём в поведении, учёбе, даже в мыслях, ждёт подсказки, поблажки. Всё должны делать. Все. Всё. Но не она. Азбуку в шесть лет не выучила мама с ней. Книжки дорогие, и то не брала в руки. Вон коробки с книгами в чуланах. Игрушки в трёх мешках. Пошла в школу. Последняя парта, для тупых и опоздавших, как говорят хохлы, спизднылысь. Последняя парта на всю жизнь. А ведь способная. Талант. Красивая. Стройная.

Со скрипкой, фортепьяно, ты же сам на гармошке играешь, я знаю и это, пальцовка, переборы, тем более скрипка, какой труд. Нет. Это не для неё.

Не хочу, и не буду работать, и всё. И мама и дочь.

Вот её суть, её жизненное кредо. И кредо ли это. Она привыкла, усвоила, брать. Брать всё у всех. Брать,– не давать.

Нет любви. Не было и уважения.

Пусть муж работает, это он должен. Он обязан всё. Но не она. Нет такого понятия, семья. А кто, с кем должны ковать семейное счастье.

А ты ещё найди такого дурня. Чтобы он жил этим, твоим рабским кредо – вериги.

А скрипка и пианино – колоссальный труд. Сам знаешь.

Ну, короче пустое бесформенное ничто. Кому это сокровище нужно, при такой жизни.

Петля.

… Он вытирал пот. Он вытирал слёзы, которых не было. Ему даже некому, да и нечем было в жизни ни похвалиться, ни поделиться своим рабством.

Потом пожал руки, обе сразу.

– Какой ты счастливчик. Спасибо, всколыхнул меня.

– Раба на галере, с цепями по рукам и ногам.

Не может грести, камень к ногам и, и за борт…



*



И, тогда, я попробовал его хоть как то отвлечь, успокоить, рассказал ему, свой урок.

Этот.



*



… Была у меня подруга детства. Окончил семь классов. Уехал в город, учиться, потом в Москву. Пять лет в училище. Художник. Резчик по кости. Потом институт, ещё пять лет. Преподаватель, диплом защищал по скульптуре. Прибыл к ней в гости, проездом на Кубань, где жили тогда мои родители. Она жила тогда уже в городе, где я окончил свою первую академию – ремесленное училище. Встретились. Поцеловала меня в щёчку, и устроила у своей хозяйки, где проживала с подругами. Вечером пошли на танцы.

Море. Танцверанда, и мы вальсируем. Потом, тёплое танго, и она совсем рядом. Я чувствую, как радуется сердце этой тёплой встрече с детством и, и первому поцелую. Я спросил, что, уже, наверное, нашла какого – нибудь Жорика. Да, сказала она. Да, Жора. Он, правда, сам меня нашёл… Грустные танцы. Пришли домой. Она во времянку к девочкам, а мне в виноградной беседке, раскладушку. Поговорили. Успокоились. Она заплакала. Как теперь быть.

На другой день встретились. Поговорили. Он, Жора всё знал, что мы дружили, переписывались вот столько лет. Мне он очень понравился. Симпатичный. Развит, не тупой. И, лицо, улыбка – кумира всего шарика земного – Юрия Гагарина.

Выпили немного вина. Жора ушёл домой.

Одни, потом сидели. Говорили с Ниной. А она плакала, корила, как это ты решил просто.

– А я устала ждать. Устала. Ты же знаешь… Моя мама погибла в эту страшную войну, жила с отцом и тёткой,– мачехой, которая меня ненавидела. Теперь я хочу жить семьёй. Дети – радость. Муж. Определённость, как у нормальных людей.

… Но мы остались друзьями. Тем более, что тогда такого! Позор – гражданский брак. Такого тогда брака, позорища, не было.

Переписывались. Да, она вышла замуж. Родила двух гавриков, – девочку и парня. Потом их направили работать за границу. Какая работа, ничего не говорила. Он вообще судостроитель. Судосборщик как и я, был, то же училище, прошли два года такой академии.

И вот, ребятки стали подрастать. И, и, вдруг умотали снова домой в Россию. В Керчь. А ведь такая жизнь была, таам. Дом, участок, садик. Были и домработницы, и няньки, и, даже повар. Ну как у буржуев. Вот это жизнь.

Но ещё более того.

Поступок.

Отказаться от такого. Такой малины.

Да, самое, самое, мы всегда переписывались с Ниной.

И, ты знаешь, что и как она ответила мне?

А что они будут делать в России, когда мы вернёмся домой. Кем они вырастут. И, кому они такие неженки, белоручки, будут нужны.

Белоручки, избалованные вниманием.

Ни к чему неприученые.

… Никчёмные…

Не нужные…

Посуду за собой не уберут. Проза жизни, но она всегда с нами, всегда в нас самих. Ну как без этой прозы?

Пустоцветы жизненного бытия, или бития, своими же…

Пошли, поехали, уехали и мы и годы. Выросли. Получили образование. Растят внуков. Дотянули до правнуков. Счастливы. Да, они счастливы. И при хорошей работе.

Здесь, дома, в Крыму.

И не говорят, что Крым, гиблое место.

А там, правда, и комары, донимали.



*



… Несостоявшийся мой тесть, снова кулаками, почему то вытер сухие, без слёз глаза. Махнул рукой и сказал.

– Спасибо. Ты мне снял камень с души. Теперь я снова попробую жить.

Чище. Спокойнее. Умнее.

– Спасибо за науку.

П.С.

Прошло три года.

Вадим тогда, защитил диплом.

Рванул во все лопатки за тысячу километров.

В другой областной город.

Галя холостая, не вдова и не разведенка,– слегка пожухла, как этюд, у неряшливого ленивого студента на плохо загрунтованном картоне…

……………… До сегодняшнего дня.

А кому они нужны, таакиие.



Институт.

Сон.

Он шёл в институт. Потом глянул на себя со стороны, и увидел, что очень походит на своего взрослого уже теперь сына. Рослый, симпатяга и, ботинки туфли как у него. Узкие длинные носки и блестящие эти башмаки сына, которые он носит сейчас, спустя прошедшие десятки лет? Но каблуки, немного на них кусочков грязи. А тут вот лужа. Чистая. Он нагнулся, промыл обувь. Отряхнул уже сухие и чистые руки и вошёл в институт. Второй этаж, их факультет. И, тут он вспомнил, что не сдал один экзамен. Биологию. Странно. Этого предмета у них не было. Он пошёл по коридору в деканат, где находились все преподаватели. Рядом оказалась молодая симпатяга, и рассказала, что все сейчас пойдут и вы за ними.

Рядом вдруг около него студент тоже симпатичный и около него вдруг оказалась, та, которой он должен сдавать свой хвост. Она чуть ниже его ростом тепло пригласила движением руки идти за нею. Кто – то воскликнул:

– А она ничего. Такую, можно пригласить в стогу ночевать. И пошли вместе со всеми. Потом вдруг, бывший студент, оказался я. И все ринулись по аудиториям.

Он вдруг сложил руки как крылья и, и полетел вперёд. Внизу близко земля, а он и его две спутницы летели рядом. Потом пошла пашня, грязная, а на ней – дороге внизу, под ними лежала извиваясь, то ли уж, то ли маленькая гадючка. Он схватил её, не кусала. Тогда, которая летела рядом с ним, сказала, что бы отдал той, которая летела подальше. Он и передал на лету эту маленькую змейку.

Девушки, которые были рядом, очень походили красотою и статью на Ангелов, сказали, она, змейка, ей пригодится. И змейка повисла на руке девушки и спокойно все скрылись. А его напарница, которая была рядом, сказала, что она, змейка пригодится для сдачи экзамена по биологии.

Проснулся. Удивился, что сон не забыл. Обычно быстро стирали днём сны.

А тут ещё утром прилипла песня со словами… И за борт её бросает, в набежавшую волну… Это про Стеньку Разина. Но зачем, и, причём здесь это?… Весь этот сон и песня не пионерского душевного настроя…

Поживём.

Увидим.

Если покажут…

И. Кто?

18 Февраля. Понедельник.




В СТОГУ


Киносценарий

Этот стог сена жил – поживал, как и все. Правда стоял он ни в лесу и не на лугу, как его друзья товарищи по природе.

Жил был у самой дороги, которая вела в большую молочную ферму.

Рядом построен домик красного кирпича, и два жилых для колхозников. В одном из них, комнатка-клуб, где проводили собрания. Там же молодёжь, под чарующие звуки гармошки, устраивали танцы.

Из раскрытой двери клуба однажды, труженики услышали слова песни, песенки…как кто-то там, далеко-далёко, в весеннем лесу, пил берёзовый сок, да ещё и с ненаглядной певуньей в стогу ночевал. Такого, у него, ещё не было. Но то, что случилось с ним самим, в его стогу, он вспоминает со слезами, правда это скорее светлые росинки – жемчужинки на глазах. Он, хотя и не человеческой породы, но не железный же – таакооое, пережить. У него, тоже и Душа и слух есть. Всё видит и слышит. Теперь мечтает, вот была бы здесь, рядышком Копна. Он поговорил бы с ней, о хорошем, весёлом.

А теперь, поведаю, вам, всё, начистоту, как это было в ту памятную ночь.

Вот она. Первая серия.



*



Парень, уже немолодой, как сам считал.

Он.

…Давным давно,– полтора года прошло, пролетело, как два дня, окончил ремесленное училище, судосборщик. Много рисовал и писал копии таких великих как Айвазовский, Шишкин, Боголюбов. Считал себя художником, тем более, что из судосборщиков, пятого цеха, – узловой и секционной сборки его перевели в художники, рисовал карикатуры в стенгазету, писал плакаты, и даже услышал от парторга пятого цеха, что на Руси жить хорошо только художникам.

В цехе грохот, паровоз дымит, перевозят узлы и детали огромные, корабля будущего, а тут, у него, в красном уголке, кабинет,– радиоприёмник – «Родина», песенки поют, новости радостные тоже звучали как песня, а он, в чистеньком с кисточкой.

Но, недолго музыка играла. Ушёл, уехал в станицу, Славянскую, на Кубань, туда перевели отчима по работе. А он решил рвануть в Москву, разгонять тоску. Учиться на настоящего художника.

Родители, мать и отчим, своего дома пока не имели, их поселили на молочной ферме. Отчим зоотехник, мать учётчица, а сыночку не бегать же в станицу работать, а до неё, целых двенадцать километров. И ему, бывшему и будущему художнику, доверили большую ответственную, почётную работу – скотник.

И.

Ничего страшного, плакаты рисовал-писал и за зелёной массой ни свет, ни заря приходилось ездить и привозить травку люцерну для увеличения надоя бурёнкам, правда рано, в четыре утра и навоз чистили лопатами, совковыми, или вилами, когда и солома попадалась в этом коровьем раю, вот теперь и ему на Руси жить стало, совсем хорошо. Ну да ладно, думал он. И, запел, …в нашей жизни всякое бывает. Потом пошёл речитатив…Бываает, и на А бывает и на Б бывает и, и, ещё не такоё, но бывает. Эти мудрости он постигал в первой своей академии, ремеслухе.

И, снова запел, правда, шёпотом.

– Эх, хорошо в краю родном, пахнет сеном, и,… молоком. Работа как работа.

Всё не на шее у родителей сидеть в двадцать лет.

Куплен билет в Москву, столицу Родины. Чемодан с яблоками готов.

И вот. Как с неба свалилась…

Увы.

Не манна. Небесная.

Прибыла. ОНА.

Почти полное высшее образование – семиклассного обучения в школе великой столице, Краснодарского края, и прямо угодила на молочную ферму, краса, русая коса, до самого пояса, явилась и, правда, запылилась. Дорога, к папе, на ферму – щебёнка и пыль, – не цветы и ковыль.

Он был полковник в отставке, теперь заведовал фермой.

С зоотехником проживали в одном доме, красного кирпича на два выхода. На две семьи.

И, вот она эта красота кубанского края прибыла навестить своего отца родного. Мама так велела.

Ой.

– Гоп, гоп, Зоя. Кому шептала стоя, у калитки под окном поздно, поздно вечерком.

Это уже вторая серия фильма.

Даа.

Два начальника решили обженить молодёжь. И шептали, говорили почти как в песенке про Зою. Поговорили. Сделали дело. Договор был, конечно, строго засекречен, военная тайна… состоялся вот здесь, у стога.

Они, дипломаты, после трудового дня, находились в заслуженном отдыхе, и трёхлитровая баночка уже была пуста, в ней совсем ещё недавно, час тому, а может больше, плескалось вино с ароматом изабеллы. Теперь уже разговор закончился, без душистых мелодий – винных всплесков и бульканья рубинового цвета. Беседа сошла на пианиссимо, а потом совсем тишина, и только песни сверчков радовали их души.

Третья серия, и последняя, этой трагедии.

Юная, красавица, плавала как на волнах священного озера. Он, уже немолодой, как сам считал, думал о себе, своих годах…не мог и не очень старался отвести свой взгляд от такой красоты. Не шептал молитвенно…как в нормальных монастырях, на Соловках,… Сгинь, сгинь сатана…Изыди нечистая…

Потом, было такое он припомнил и крамолу…как…Отец, Онуфрий, осматривал, окрестности, Онежского, озера… обнаружил, обнажённую… Ольгу… Нет. Такое с ним не должно было произойти.

Тут как тут явился отчим, предложил велосипед – поездку в лесополосу, там вишни, польза и красота. Подмигнул так, как будто там, в тени вишнёвых деревьев зарыт был клад, под этой самой вишенкой. Она, дивная краса, напевала песенку, бела, Бэла донна, которую он совсем недавно разучил на своём аккордеоне, фирмы «Хохнер». На гармошке не получалась, там нет ни диезов ни бемолей.

Всё бы хорошо, но велосипед один, их двое. Полковник быстро, как бывало его адъютант, шмыгнул к себе и принёс подушечку. Сказал, что я уже должен знать, когда, куда, и каак… её нужно подложить.

Кое – как всунули её на рамку и он, будущий, покатил её по дорожке. …Почти отчалили, на бреющем, к ровной дороге, он разогнался и сел на сиденье…

… Благо были все рядышком…

Вдруг услышали её пронзительный визг. Прибежали оба заговорщиков, подумали, что он уже забрался слишком далеко в её запретную зону, в таком неудобном месте и времени. Смел, нахал, так сразу и поведу их, голубков в сельсовет на роспись, подумали родители. Но она стала по команде смирно и почти нараспев сказала всем, что очень больно…Больно…её, уважаемой попе, сидеть на железной раме она не могла. У них ведь, у папы, нет велосипедов,– Воолга, а таам, конечно, не рамка,– железяка.

А полковник, быстро скрутил и спрятал ремешок, который прихватил попугать нахала, будущего зятька. Зоотехник погрозил пальчиком, нельзя, ребёнок потом родится заикастый. Если бы это у них тогда уже получилось.

… Немая сцена.

И, скупая мужская слеза выкатилась из ясных очей полковника и зоотехника. Осечка. А жааль.

Совет, почти в Филях был не долгим. Её усадили на сидение, а ему, пока ещё холостяку, сказали, чтоб катил, тут не далеко, – километр, ну два, не более… И, они поехали…

Он.

Шлёпал босиком по пыльной дороге и крепко держал руль. Она, краса, – коса до пояса, держалась, что бы не свалиться с такого самоката, двойника – брата прокрустового устройства прошлых эпох… держалась…держала, держала, его, за, шиворот рубашки, как нашкодившего первоклашку.

Доехали.

Уф.

Жаарко.

Дерево всё красное от спелых вишен светилось и сверкало как новогодняя ёлка. Но она, краса земли кубанской…села, в тенёчке, холодочке … и… запела свою Бела донну. Потом нараспев на мотив своей песни, пошёл речитатив…

– Кока, приди ко мне. Явись очам моим ясным. Он понял её оперетту и сполз с дерева.

Ведро с вишнями, уже было наполнено, ягодами,… в целый ряд,… один, рядочек, на донышке. Она махнула в ту сторону рукой, дескать, их много, а мы одни, нет, двое, никуда не убегут, эти вишни. Допела она опереточным фрагментом Сильвы, и, и, предложила… учиться у неё…китайским и японским мудростям…

–Я буду учить, тебя, прогремела она голосом режиссёра кино. Ты, я вижу, ещё телёнок, ну совсем… телёночек.

– Есть такая наука, называется ка, ка, кама…с, утра.

– Что?

– Нее. А вишни?

– Говоришь с утра, а сейчас уже, смотри, где солнце, не утро…

– Ну, это у японцев, не знаешь? Нет, у китайцев. Да какая разница.

Она, как куклу уложила его на травку, расстегнула рубашку, погладила грудь. Перекур. Потормошила, нежно погладила живот и, чуть – чуть ниже. Потом её нежные пальчики…пошли. Пошли, пошагали. Полетели рисовать кружочки-колечки, на его животе…

И, что это она там делает. Мух гоняет или царапает, что ли? Колдует, скорее всего. Воот, зараза. Зачем? Для чоо… подумал он.

А, в голубом небе носились ласточки, что-то пели, так громко…

Потом, он своей правой рукой почесал затылок три раза и, глубокомысленно прочитал…

– А что же это деется и на кого надеяться? Так учили его авторитеты бывалые…

А, может, развязался его пупок? Мужики бывалые, на пляже толковали. Бывает такое, получается, когда большой напряг по телу случается. Так вроде бы ничего. Там раньше всё было живое и здоровое.…Я же не вилами ворочаю, на скотном дворе… и в паровоз, в пятом цехе, вроде не упираюсь рогом…

А она, дивная краса, русая коса, поясняла, что там, в этом самом месте эрвотические центры, потом исправилась, эротические. Это по – японски. Ему ещё только этого и не хватало. Какие же это центры? Мужики говорили, такое бывает только, когда пережрёшь, без закуски, и то утром, с перегару, на другой день…

Не было печали, так черти накачали. И нафига это ему приснилось?! Вот принесло её на мою голову. Всё ж до этого было в норме. Что же теперь делать?

А, у неё как то расстегнулась, сама по себе, верхняя пуговка рубашки и, а, а,таам, никаких тряпочек завязочек и бантиков – узелков, лифчиков… пуговиц перламутровых.

И.

Он, заикаясь, сам себе прошептал…ух ты. Уух тыы!! Такоого у него ещё не бывало. Ооо. Ууух тыыыы…

… На открытках, раньше продавали такие, фото, за длинные рубли- спекулянты, но там они были чёрнобелые, и только кое – где, травка, ещё красили зелёнкой, здорово, красиво, как настоящие… без всяких одёжек и застёжек…

А тут! Её совсем уже созревшая, как у доярочек молодых – оформившаяся грудь. …И там он не увидел никаких центров…

Ну, надо же ттакоеее, сказал он сам себе не раскрывая рта, слегка заикаясь…где-то там внутри – поперхнулся, как от морской большой волны девятого вала…Айвазовскооогоо.

Он закрыл глаза. Солнышко сквозь деревья сияло, и при всём желании полюбоваться таким чудом, не мог. Солнечные зайчики южного неба его просто ослепили.

– Жааль…

Недолго он летал по небу, хотя она, чудная краса напевала свою песенку и потихоньку расстёгивала всё что можно и нельзя было в его понятиях…расстёгивать и показывать.

Продиктовала какую то мантру, слово такое непонятное, матку -мантру, подумал он, надо же. Может свиноматку… Такое он знал, это, которая хрюша, приносит по двенадцать поросят. Зачем ему это? Нет! Никаких поросят, ой, нет, может детей? Так про детей она, вроде бы ничего не говорила. Чего это ей приспичило, такие учения, да ещё и дети? Да и японские, узкоглазые, подслеповатые. Нет. Это в его планы не входило!

Потом в голову ворвался туман, всё смешалось, потемнело в закрытых уже глазах, – наступила страшная чернота, чернее чёрной роковой ночи в Помпее…

А может с Эльбруса скатился камешек в сопровождении магмы?…И долетел к нам?

А что?

Что тут, всего ничего, недалеко. Может быть…

…И, и пошли кинокадры как в том сказочном фильме…Может это уже дорога в рай, от удара, Душа с телом прощается? И правда, Душа просветлела и пошла музыка, но это была не её Белла…Дооннааа.



***



… У него была уже давно подруга детства. Он её величал Королевой. Тогда они верили сказкам, и видел её такую же сказочную. А потом уехал учиться, она осталась там в деревне. На прощанье он поцеловал её. Первый раз в губы. На прощанье. Это было первый раз, за всю их дружбу. И какое это было чудо. Какая она певунья и как танцевала, они даже с ней танцевали, танго, там, дома. Верили, что будут вместе, сколько бы не прошло времени.

… Скрипучий, громовой голос, прервал его кадры цветного кино, когда было всё в первый раз. Пело и светилось эхо сказочного детства.

Она…

А, она, эта, злая волшебница, объявила, что есть четыре божественных вида поцелуев и сейчас мы посмотрим какой ты. Ты мужик, или? Она выплюнула, какое то матюкальное слово – менжнун. Так её папа называл жеребцов, наверное по- военному, но лошадей, которые помогали увеличивать поголовье наших тружеников лошадок. Нет, братцы, я не жеребец и тем более не это её злое прозвище, кличка.

… Она, коснулась-прилипла, всем своим обнаженным сверкающим телом, грудью и губами. И, теперь они как одно. Непонятное что.

Шаровая молния ворвалась, влетела в закрытую форточку, звон битых стёклышек и… и…запылал мой дом огнём… чёрным пламенем сокрушая всё на своём пути.

Вдруг он почувствовал такое, такое…

Но, слава Богу. Это. Это было не то, чего, наверное, хотелось ей…

Потемнело уже в закрытых его глазах синее небо. Затрещало в ушах, как будто мир взорвался. Завоняло горелым. Дрожала и земля, на которой она кувыркала его как шашлык, на трёх ржавых железных шампурах. А в голове пошли слова… слова как гром…как приказ… как на Суде…

«Скажи, кто придумал времени счёт…открыл и минуты и месяц и год…!»

Время остановилось.

Годы прошли.

Годы ушли.

Он так и до сих пор не понял, сколько тогда прошло времени.

Тогда…

… Перекрестился и решил, что их схватили Ангелы за шкирку и тащат на раскалённую сковородку. Грех, всё – таки не замужем, ребёнок по небесным меркам… Школьница. Тюрьма за это полагалось тогда, восемь лет, восемь лет. И, эти восемь лет…ишачить в северной тайге. По закону. За совращение несовершеннолетних, такое мы уже знали, рассказывали бывалые, старше которые, побывшие таам, не в гостях…

И голос – гром, среди ясного неба.

Наверное, это всё – таки ангел зла, главный хозяин ада, мужик, правда. И голос хриплый, пропитый …

Она встрепенулась первая. Прикрыла ладошками – чертям не положено туда заглядывать, ещё подумают что плохое… Вдруг им тоже захочется… Он сел, как кукла неваляшка.

А его, не знавшего такого учения, главный герой, к которому она шла смело и уверенно, остался в вертикальном положении. Обнаженный.

Почти, открытый, на обзор всему честному и не совсем хорошему народу. Но закрытый, как занавес в театре, тряпочками… Готовый решать, не теряя, ни одной секунды… бедствующее демографическое положение Краснодарского края…

…….. А…

А в пяти шагах от вишнёвого табора с ведром, но почти пустым… стоял и тарахтел тяжёлый немецкий трофейный мотоцикл, цундап его дразнили у нас в деревне. Точно, хозяин и генеральный директор ада, стоял и хохотал, точно чёрт. Видел он такие рисунки на бумаге, но не верил. А теперь…

……………………….



Заглох мотоцикл, а, таам… восседала чертовка, тоже видимо его главного, помощница, но точно не Ева. Лицом и одёжкой не вышла.

Он держал своего звероящера, за руль, а она сопела, кряхтела и всё-таки скатилась с этого железного, вонючего змея, рычавшего так страшно. Силуэтом и статью своей правда, была похожа скорее на свиноматку.

Ноги.

Их почти не было. Две тыквы живота, напоминали ещё и сальтисон, из-за которого не было видно коротеньких ног.

Велосипед!

Велосипед нас выручил, она, моя волшебная массажистка и училка китайской мудрости, прыгнула как блоха на шею нашего цуцыка, а вот она, спасительница, педаль, и, и, рванули, без оглядки, рванули во все лопатки…

Вишнёвое дерево и вся лесная полоса слушала…и слышала, как чёрт с чертовкой кричали, что бы и ноги нашей там не было, это их дерево. Они даже воду возят из самой станицы Славянской, поливают его. И вишни тоже их добро.

Но трэк, велосипедный не был готов к такому спортивному пробегу…

Тяжела ты шапка Мономаха. Скорее, скорее, подальше, от этой японо китайской, чертовской науки.

Бела Донна, слабым дискантом исполняла другую мелодию… не тревожь ты её, не терзай. Это она пела о тяжёлой судьбе её сиделки, которая не привыкла к такому дикому передвижению по пересечённой местности, да ещё и без подушки-амортизатора между железной рамой велосипеда и ёё драгоценными, уважаемыми, двумя не очень большими, как у мамы, пока ещё, ягодичными мышцами.

Встретили их без большой радости. Отчим понял, что ничего не вышло по кислой улыбке своего приёмного почти мужчины. Увидели пустое ведро. Кое-как сняли её с велосипеда, и потного мокрого от пота того, кто не оправдал и не выполнил плана по улучшению бедственного положения демографии и создания новой советской крепкой, любящей семьи…

Ещё ни вечер, ещё ни ветер, и тучек не видно. Дождя не будет, пели в душе заговорщики мужики.



*



Вечер, как и полагается, наступил.

Закатилось красное солнышко, как и вчера в лиманы, где он, будущий папа, несостоявшийся пока жених, с коллегой по труду эрудитов и интеллигентов в третьем поколении, косили зелёную массу любимым бурёнкам, конечно уставал. Попробуй, вилами, да на машину, два человека -бригада, нагрузить тяжёлой травкой, которую величали «люцерка». Потом по бездорожью, и в коровник, вилами, засыпать, завалить эти кормушки – стометровой долгоиграющей гармошки. Для полного душевного равновесия этого почти ратного труда все твои рецепторы души и тела вкушают аромат не луговых цветочков василёчков, а лепёшки коровьего будущего удобрения для колхозных полей и огородов. А, а потом ещё совковой лопатой, загружать в двухколёсную железную тачку, и, отвозить эту радость далеко далече в яму, для дальнейшего употребления, как удобрение, которое потом в поле разбрасывал большой трактор, пища, почти глюкоза, для полей и огородов овощным, огородным бригадам.

Вот такая прелюдия была перед ночью…у стога сена.

Он, участник, нет, главный герой в этом фильме, ещё и на гармошке играл, при любом переутомлении души и тела. И вот сейчас в его буйную голову влезла, нет скорее вошла как пощёчина, песенка хорошая нежная, пели кубанские казаки… *Ой под вишнею, да под черешнею, стоит парень с молодой, как с ягодкою*, а на её родном украинском, она звучит дольче – нежно. Да и у него сегодня было, ох и ах под вишнею, но без черешенки. Это в песне – свет любви, а тут? Какой – то позор, а не японо китайско чертовское обучение экстерном. Ещё и черти. Принесла же их, нелёгкая. Да. Точно. Принесла их Нечистая. А может это и хорошо? Если бы не они… пропала любовь и женитьба на моей певунье-Королевне. Так думалось сейчас ему. А эта, тьфу ты ну ты – судьбы гнуты…

Согнута была бы и его Душа…

И чего ещё, восемь лет, восемь лет. Там не докажешь кто кого, чему учил, да ещё и по таакой японой матери.

Он зажал голову в тиски, как Родена- скульптора Мыслитель. Да что Роден! Наполеон…так не переживал, когда голый, без штанов, в лютый мороз, убегал от позора поражения…в русских лыковых лаптях без тёпленьких носочков и даже без портянок, на босу ногу, напялил модельную крестьянскую безразмерную обувку… которую снял с замороженного своего же жабоеда француза…

Ох, и тяжела же шапка Мономаха. Сказал он сам себе, спустя многие годы, когда рассматривал эту шапочку в историческом музее, который на Красной площади, у нас. А сейчас. Думал. Ох, и аах, будущий художник.

Билет он купил, до самой до Москвы, столицы, а теперь, плакала столица горькими слезами. Билет он потерял. Шёл, вышагивал от станицы до этой самой фермы пешком, двенадцать к.м., разделся. Были на нём только семейные трусы. Чёрные, по самые коленки. И резинка крепкая как верёвка, такое захочешь, не потеряешь, так видимо думали родители, когда готовили такое приданное сыну, а остальное, завернул в узелок. Потел, и узелком своей снятой одежонки, промокал мокрую спину. Как и когда вытряхнул он сложенный вчетверо бумажку – билет, кто теперь узнает и найдёт. Посеял… Горе. Денежки то в колхозе не давали, даже таким труженикам, ценным – ставили палочки, трудодни. А осенью, получит. Да кто же будет его ждать до осени. Тем более сама столица, радость студентов всего мира, говорят, там даже негры, учатся, по репродуктору передавали, сам слышал. Надо же.

…Нич яка мисячна, ясная зорена, выдно хоч голкы збырай… Вот такая и сегодня была эта ноченька, когда то пели с кубанцами, на три голоса…светлая, задушевная, песня. Не зря говорят, что кубанские песни по нежности, страсти – родные сёстры итальянским.

Ещё одно испытание.

Дамоклов меч, нет, цех номер пять, гильотина, судостроительного завода, *Залив,*зависла над судьбой красивой детской любви с Королевой красоты, грозила эта ночь …



Сваты-заговорщики, поняли. Их планы провалились. Мотоциклисты помешали, сами это рассказали, спугнули молодых. Неет. Уж этой ночью никто не убежит от такого соблазна, скорее похожего на ликбез тридцатых годов в нашей многострадальной стране…

Мужики пошли допивать свою «изабеллу».

Зоотехник зашёл в дом и посоветовал своему тупому пасынку – не разевать рот, он уже знал, сам полковник по страшному секрету излил своему свату сердечную тайну, которая мучила его все эти годы, что мама девочки слаба на передок и дочь в неё пошла, дрянь несусветная, скорее бы её замуж, а вам и «волга» и квартира. Обещал полковник, а художественное училище и в Краснодаре имеется…

Юное дарование, как его называли потом в Москве, не ожидало от отчима такого задушевного разговора. Но обух топора, упал уже прямо между бровей и думать было трудно. Отчим был строгим и на тему девок, как он сам говорил, никогда не обсуждали, ни дома, да и в присутствии молодых доярочек.

А туут!!!

Молодым постелили под стогом сена в разных местах, подальше друг от друга. Полковник строго приказал, только, дескать, смотрите мне. Ты отвечаешь. Ходят тут разные мужичьё, да и сторожа колхозные хоть и старики. Они, гады, ещё пашут как трактор С.Т.З. – Сталинский тракторный завод. Так что смотрите в оба. Молочко и сметанку хлещут как квас из бочки. А отчим своему сыну, хоть и не родному, дружески подмигнул и прошептал прямо в ухо, не зевай Хомка, – на то ярмарка. Такого момента у тебя больше не будет. Будешь в Москве лапу сосать. Где у нас деньги…учить тебя целую Сталинскую пятилетку?!

Вечером, ещё устроили общий ужин. А перебравший отчим ещё ляпнул, но, правда тихо, прошептал на ухо своему свату может «горько» им спеть – провозгласить, а то мой лопух и тут прошляпит. Но сват, как командир, генеральским голосом отчеканил,– разговоорчики в строю!!!

Потом молодёжь пошли в клуб.

Это было строение, одна комната ларёчек-магазин, вторая комната- клуб, там иногда крутили кино, аппарат, – колесо и заводная ручка. Ну, студобекарь и только – кинопередвижка. По частям крутили кино.

Правда, киномеханик, когда молодые в кадре собирались целоваться, на экране – простыне, он, живодёр закрывал ладошкой объектив, и все орали, ах, что ты делаешь, изверг. Нельзя, показывать разврат, а что, молодые доярочки, хоть и бурёнками веяло от них, но они живые же.

Когда кино не было, он, будущий, играл на гармошке. Танцы. Но в этот вечер кино не было, а танцы, быстро свернули, он взял свой инструмент, всем объяснил, что завтра в четыре утра ехать за зелёной массой, к утренней дойке.

… Ночь тиха, надо мной мирно светит луна. А вокруг, а вокруг тишина, тишина. Такое он вспомнил где – то читал…

В доме тоже лампы погашены. Все спят. Колхозная электроустановка тоже спит.

Бэла, оказывается, это было её родное имя, ушла в домик. Загорелся свет лампы керосиновой, и он успокоился, значит, она будет спать дома.

Ну и хорошо. Луна светила. Усталость. Сон. Но мысли так долбили и гладили его голову, и луна была обитаема, он всё видел, что там творится. Потом понял, что это не луна и не сон. Стог сена, где он готов был уже отдать всё, чтобы забыться и, и, всё-таки заснуть. Стог шевелился. Он дышал, он шелестел и, и, шептал…Засохшие цветы шелестели, двигались и гладили его щёки, голову, шевелились и его волосы на висках. Шептали колоски какой то травки и он уже слышал явные слова, и это шептала Она, его первая любовь. Его королева, звал величал он её, Нинка, да это не могло быть ошибкой, её так окликал, конспирация, чтоб никто не подумал, что-нибудь плохое. А самое плохое была дразнилка… – тили – тили тесто жених и невеста, жениха и невесту, слепили из теста, невеста упала, а жених остался, жених испугался и, от страху…у, у. Потом освистали… свист, позорный свист. Так в их деревушке донимали скороспелых влюблённых. А после этих слов шло такое гадкое сравнение, что многие потом, и видеть не хотели своих чарующих красавиц, не созревших до такой поры, почти взрослых.

… Потом, не в голове, в сердце, пошла чистая речь как он, этой девочке говорил о своих мечтах, о том, как катал на саночках по замёрзшему пруду, вечерами они играли в ручеёк…и… она его первый раз взяла за руку. Её тёплые нежные пальчики. Первый раз танцевали вальс, когда приехал на каникулы…всё это шептали засохшие цветы. Говорили и шептали её голосом. Он сам слышал и понимал это. Даже птицы появились в их степном краю, они тоже пели…

… Душа поёт. Она так скучает и слышно её голос, шёпот её медовых губ…того единственного поцелуя, первого в его и её жизни, когда он уезжал учиться в город на берегу тёплого сказочного южного моря. Её руки были такими тёплыми, ласковыми, нежными. А она своими пальчиками гладила его руки и говорила, что всё равно ты будешь художником. Этими руками ты сделаешь большое, великое. А эти, его пальцы, короткие куцаки, как дразнил его старший брат, руки, которые он и сам часто прятал, сделают большое, большое и хорошее, что может Человек…

Потом, позже, в струнном оркестре он пробовал играть на пианино, когда был студентом, но уже не ремесленного, а художественного училища, и, уже с преподавателем дали дрозда,– в две, в четыре руки… преподаватель сказала, что такими пальцами только дрова рубить. Надо же, абсолютный слух и такие пальцы. Займись лучше скульптурой и баяном. Там всё будет отлично. А она ещё тогда, в далёком детстве это увидела. И, сказала, что бы играл, хоть на чём. Хоть на гармошке. Почувствовала. Да, и хотелось, очень, что бы он стал таким. Таким видела его она и таким видели его цветы и травка, которые и шептали ему сейчас…

Стог сена качнулся, и, и громкий голос загремел на всю вселенную … Кооока. Ты где ?!

Вот тебе и сказки конец, а кто слушал, огурец…

Голос застрял в горле ржавчиной.

Говорить он не мог.

Она пришла с отцом. Громко сказано было, чтобы не будила пацана, ему завтра на рассвете ехать за кормом для коров. Укрыл её пледом и словно растаял в темноте. Но всё это было напускное. Её отец и его отчим, пристроились за домом и, тихо – мирно строили планы на будущее, молодых, они уже их видели своим воображением.

Ну, кто устоит от такого. Они же молоды. Там всё внутри кипит и горит. Какие там коровки, травка…можно, нельзя…нужно…

Вспоминали, свою молодость, думали и говорили родители.

Звёзды на небе подмаргивали красавице луне, а мужики, сидя за маленьким столиком-табуреткой, гладили трёхлитровую баночку и сожалели уже, что это не тот баллон о десяти литрах, который жена прятала в неведомых краях..

Уже дремота играла с ними в жмурки, закрывала их моргающие захмелевшие глазки и, иногда двоилась луна… Они знали, что это уже финиш. Пора спать.

Но самое главное впереди, хотели их, молодых застопорить вначале великого действа. Что бы наверняка. Не зря же они всё это затевали. Пытались, бодрились, но глазами такими звёзд и луны, уже не увидеть.



*



……. Их разбудил крик, вопль как будто стог, пылал и осыпал ярким искрами всю округу…и надо было спасать, а не радоваться…

Состояяалось…

Уж теперь они никуда не денутся. Но это будет потом…

А в это время, когда заговорщики-сваты клевали носами, прижавшись друг к другу могучими плечами…



Молодыыые… как их обзывали сваты… лежали каждый в своём гнёздышке. Она недолго, разглядывала звёздочки южного полушария, он – северного. Но звездочётами не хотелось быть никому. Он листал странички памятной книги жизни, где светилась и радовала сердце каждая строка этой священной записи, трепетным сердцем первой любви.

Степь и небо услышали гром почти небесный…

– Ко оо ка! Это она так исказила его имя Коля – Николай. Он плотно, как в детстве играли в жмурки, закрыл глаза и захрапел, захрапел так, как храпят-рычат, звери, о которых в детстве говорили, о, это он, смесь бульдога с носорогом… Может она поверит, что он спит.

Она выдала второй и третий зов, теперь уже точно… волки в зиму так поют – воют, у них тичка, но это же волчья свадебка… в этой почти пустынной степи. Такое… такое троекратное эхо.

А он только сейчас видел, материальное и сказочное свидание со своей певуньей, и вдруг такая кисло горько солёная реальность! Надо вставать. Черти её принесли на мою голову, так он принял эту горечь. …Вспомнил, детскую игру…стань передо мною, как лист перед травою. И он действительно стоял у её ног, ну совсем не солдат перед генералом.

Она уже начала его гипнотизировать, но не глазами, как говорили знатоки, а своими прелестями, молодого не успевшего до конца расцвести ярким бутоном розы – телом! Это сокровище от света луны тоже работало как сыр в мышеловке. И, хочется и, колется, и мама будет ругать…

Почесал затылок, грубовато спросил,

– Ну, чего тебе…



Красота писяная, повернулась на бочёк, обнажив то, что было ещё спрятано, почти укрыто, от жадных до такого, глаз – мужицкого отродья, и сказала, что ей страшно.

Он пообещал принести ей ружьё и сделал вид, что уходит…

Встала. Вскочила, гремучая змея и схватила его нежно за шею, а потом обвила хвостом змеиным, нет, всё – таки… рукой и блистая при луне чашами изобилия, которые пригодилсь бы для сосунков – малышей…потом, спустя хотя бы одну пятилетку, строителям социализма…

Он закрыл глаза и понял, что это не змеюка, это удав и почувствовал … уже его начал медленно заглатывать в своё бездонное чрево. А, а она, поняла…

Этого вислоухого нужно брать измором.

Решила.

Сделала.

Убрала свои руки-крюки, села в своё логово, почти закрыла, свои приманки, на живца.

И, и, попросила, попросила, с кислой миной на лице, принести сюда, поближе, свою постель. Здесь, кто-то бегает. Слышала, трава шелестит… Боююсь…

Долгий день до вечера, когда делать нечего, а тут. А сейчас… Время. Ну, прыгни в утро. Петушок пропоёт, доярки пойдут, загремят вёдрами-подойниками, и папа с ружьём прогонит пугающих маленькую скороспелочку. Он не скажет роковое, в маму пошла, слаба на передок, плетёт верёвки из жил пацана.

А она, эта, уже созревшая, перезревшая, заговорила, запела, что бы он, этот недотёпа, повернулся к её личику. И, что бы не понял, что к чему, рассказала про индийскую какую – то йогу, только начала заикаться сказала ой, а потом ёгаа. Это по ихнему, заморскому, наверное соблазнять так заикасто…Рассказала про поцелуи и приложилась, прикоснулась губами, огненными, аж зашкварчало у него внутри, пошевелила язычком, раздвоенным, как змеюка, когда замаанивает, замааанивает лягушку в свои объятия, и потом! Потом, потом. Лучше бы суп с котом, чем обучала, как первачкам, в начальных классах, что, и как надо при этом чувствовать, думать и, и, хотеть.

А этот удав, в маске её, Бэллы… начала живьём заглатывать очередную жертву в свою бездонную требуху, ногами вперёд. Теперь не побежать, не убежать, не прибежать, а – приползти к её чреву… в её утробу.

… Однажды видел, как уж, на берегу пруда затягивал, сокращаясь всем своим змеиным телом, лягушку. Она уже была наполовину внутри, внутри его пасти, задние лапки, с перепонками уже там, а передние безнадёжно висели, у самого входа в Рай. Глаза выкатились из своих мест и смотрели на мир, умываясь горькими слезами. Вот. Думалось тогда, вот судьбина, бедняга…



Я, тогда, у того пруда, стоял и смотрел, а они, так спокойно – он, удав, делал своё дело, и, и на меня, ноль. Не испугался, не пожалел эту жабу, и не вернул её к своим родным и близким, они, и лягушка и уж, вершили дело…Кто кого сгрёб, тот того и в лоб, хотя она, жертва пошла ногами вперёд…в бесконечность. А ноги этой бедной, несчастной, как теперь и они, лапки с перепонками не плескались в озере, прудике лягушачьего царства дома, а в желудке этого чудовища…

Теперь вот и он…по самое де – де в мутной воде. Не сопротивлялся, – медленно, медленно…начинал понимать как сладко и горько там у неё в желудке, как, да как, может это всё-таки так и положено. Он мужик, хоть ещё и не знавал, не ведал такого чуда. А теперь сама судьба даёт ему шанс. Сделать то, что должен мужчина. Так говорили бывалые, на пляже,– посадить дерево, построить дом и родить ребёнка…

А и мыслей уже никаких не было…домик…огородик. Да и какие могут быть мысли, таам, у неё, как говорят мужики, побывавшие в желудке у кита.

Теперь. Сейчас…?

Там внизу у него что-то, будто закипел чайник и пошёл пар как из труб паровоза на узловой станции Джанкой. И, и, она тоже огнём сладострастия уже пылала, на всех парах того же паровоза…как бедный Сергей Лазо, кажется, в топке сгорел ни за что… уже, пылала…Она пылала хоть бы что…

А его верный греховодный дружок, ну, это…инструмент, мешал её упражнениям по науке, далеко не райских наслаждений. А он никак не достиг хотя бы одного. Такие муки. Танталовы муки! Она уже целовала его так и там, где и не знал, что это возможно. Ругнулась, откуда только у неё такой набор, такое количество, ттаааких словечек. Перекатила – повернула его на спину, для практического применения такой, на, на, науууки…

Сама легла на спинку сверкая и маня всеми своими какими -то чакрами, как она шептала…

Надо же какие они, эти чакры, а мужики говорили, что это чары. Пацаны в ремесле это матом только величали.

Он лежал на спине и таращил свои глаза на звёзды.

… Его семейные чёрные трусы с тугой резинкой и парусины, до самых, до колен изображали брезентовую военную плащ палатку, похожую по размерам, на египетскую пирамиду, но не четырёхугольник.

Стояла эта палатка – пирамида по всем правилам – ровно и высоко, ориентированная на четыре стороны света, складками. А посредине подпорка из железобетона как на пограничном столбике…Не, нет, скорее это был корабельный пиллерс, учили по спецтехнологии, теории кораблестроения…

Она нежно прикоснулась к столбику-пиллерсу, который был так близко и … недосягаем…

И тут он вспомнил как в академии – ремеслухе, ребята пели…матюкальные песни…тебе мерещится, головка конская и ядра пухлые как у слона. В чистом виде без, редакторской конспирации, оно было грубым и резким, но это дало ему маленькую передышку, он, оказывается, пропел это заклинание вслух и без прикрас, она быстро опомнилась и погладила легонько верхушку палатки,– пирамиды.

Ой, мамочка! И почти завыл.

Что-то там, где пограничный столбик-пиллерс – ирамида, прирос к земле, больно резануло. Первая мысль после такого, пришла не сразу. Неужели она оторвала и выбросила его, такое добро, которое ему ещё пригодилось бы…? Оторвала или отломила у самого корешка, сломала как сухую кукурузную палочку после сбора урожая. И теперь тааам, там – ничего.

Такое бывает. Говорили мужики, когда купались на море. Они всё знают …Они бывалые, – посидевшие и, поседевшие.

Она отпрянула от него и нежно легла на спину. Ну, смотри! Посмотри. Полюбуйся, какая красота. А ты, а ты чешешь деде, как будто в беде. Радоваться надо, смотри!

Он глянул.

… Спустя годы, такое не видел даже когда лепили и рисовали натурщиц. Все были то старые, то какие-то присушенные, одни морщины и никакого учебного наглядного пособия, так необходимого для изучения анатомии и грамоты. Успокаивали студентов…Ребята шутили, нам бы лучше не наглядную, для мастерства. Вон, Леонардо, вообще посещал, рисовал, там, где резали этих жмуриков, тоже для науки в анатомических залах… А тут…такая… такое. Ну, куда не шло…

А может так и надо…



*



Взрыв, вопля, ослепил-оглушил, в ночи, степь бескрайнюю Кубани. Дикий, душераздирающий её крик…

Он сел на своё ложе и, и увидел, как на её прекрасном животике, у самого её пупка барахтается, помахивает маленькими крылышками, ещё не совсем оперившийся птенец, а совсем низко совершенно бесшумно, пролетела ночная всевидящая сова. Она обронила свою добычу, которую, несла своим птенцам на вечернюю трапезу.

Гнездо другой птахи, было на макушке стога…

… Кричала она и взвизгнула так, что задремавшие свахи в штанах, проснулись и прибежали…почти кавалерийской рысцой…

С поличным. Ура, чуть не скандировали они. Свершилось



*



Зажужжали карманные два фонарика «жучка». Осветили её голенькую. Полковник оценил боевую обстановку, быстро схватил, сгрёб как врага народа, подрастающего поколения, швырнул…к, такой мматерри, не глядя в её ясные очи, куда глаза не глядели даже. И, как настоящий советский офицер, хоть и на пенсии, с гордостью, радостью окружающих и сочувствующих лиц…продекламировал, как на параде, что всё-таки хорошо, это не летучие мыши заблудились, не отказала их боевая акустическая сверхсекретная радиолокация.

Это был уже не отец. Это был настоящий тактик и стратег военного искусства.

… Медленно, неотвратимо лучики света, и четыре глаза заговорщиков искали причины, сорвавшейся, так тонко продуманной операции.

Радости, результата их титанических усилий в этом задушевном, наполненном любовью, сватовстве сводничестве, не было.

Не получилось.

Осечка вышла.

Опять!

Потом говорили, что им сватам, могли бы пришить эту статью, не дай Бог был бы испуг со смертельным исходом. Статья, за групповуху. Мужики говорили. Они всё знают…

Отсидели не зря.



А в семейных трусах, с тугой резинкой, верёвкой, и ноги до самых, до самых, до колен закрыты этим барахлом…поняли…Такое великое стратегическое действо не состоялось бы даже у Геракла в ту ночь, когда он совершал свой тринадцатый подвиг. Невозможно. Броня крепка и танки наши быстры. Но тут не пройти, и не проехать.

А на обнажённом красивом животике дочери он, её папа увидел, увидели… только пёрышки от дохлого уже почти птенца, который видимо и свалился с макушки стога. Решил отец.

… Сова, бесшумно, кружила вокруг стога.



А она, птаха, искала пропажу. Такой ужин птенцам. Пропал. И столько людей…

Факты упрямая вещь. Алиби налицо, ой, нет. На её животике…

Он укутал своё сокровище в покрывало. Взял её, как охапку сена и унёс.

А в небе прогремел гром …генеральским голосом…

– Вылитая мама.

Вот тебе и яблонька.

Здесь тебе и яблочко…



*



Р а з н е с ч а с т н ы й Адам. Неужели, в самом деле и Адама так учили.

Потому его и чтут. Веками. За тяжёлые муки, познания, а не вкуса яблока – запретного дерева познания жизни.

Неужели и его прекрасная Ева угощала таким вот яблочком. Да и костюм, тогда парадный, был другого покроя – фиговый листочек. Сейчас такие не растут.

А этот лопух, напялил брезентовые, да ещё и на верёвочке, и тугой резинкой… трусы.

Так с тоской и горючей слезой умывались – рыдали, отчим лопуха…

И, полковник.



….. Это первые, печатал на Коме, до операции, зрение было уже два процента. Напечатать как эпиграф…




Поросята зайчики


Утро наступало незаметно. Сначала появился бирюзовый свет – свечение в панорамных огромных, во всю стену, окнах. Потом светильник, что ночью рисовал силуэты мебели, и картинок, небольших, но уже их можно было так назвать – картинки. Казалось и светильник, сам собой, стал светить ярче, потому что пейзажи и натюрморты на стенках развешенные и поставленные, где только можно было их пристроить. Всё стало проявляться. Будто рассеивался туман.

За окном – панорамой, уже было почти светло, свет исходил от снега.

Снег рождал рассвет.

Вот уже и картинки чётко говорили в полный голос… Мы не детские, мы уже можем себя величать картинами. Импрессионистические мазки, громко говорили: вот и мы здесь, проявляемся, сначала из детского букваря, потом сразу – ма ма. Так они, первые, по складам – мазки, начинающего и вот первые маленькие шаги – в карьер.

Не спеши, кисть, не торопись. Но смотри и не засни, шагай смело.

Вот он и рассвет! Это виновник непонятного света… Снег, почти на голову, но он, снег – дарил рассвет.

Ещё вчера были полянки, зеленеющие первой травки. Почти весенней. Как в Крыму, у нас. Дома. А здесь. На севере, утром, опять снег. Ну и что? Это же Лапландия – страна тысячи озёр, и столько же радостей.

Сегодня ярмарка, ездовые собачки и олени, о которых мечтал после всех кавказских путешествий, там, дома.

Ах, собачки, всю жизнь казалось, ждал эту сказку. Да ещё прокатиться с ветерком, на морозе. Но природа, жизнь, берут своё. Весна идет.

Сначала снег ушёл. Уехал от колёс авто. Вышло, появилось и солнышко.

К обеду, в окно третьего этажа, было видно и травку и листочки прошлогоднего урожая, под елями снова зелень, а сверху на макушках, щёлканье сорок.

Гости тихонько ходили по непривычно большой квартире, и не знали чем бы это им заняться, чтобы не греметь, не мешать спать хозяевам: дочери, зятю, внучке. Людмила подошла к окну, и, пошло поехало:

– А что это таам, а кто соседи, а почему частные дома и нет заборов. Дома двухэтажные, а забор где, собаки кошки, грядки затопчут… нет, не поряядок.

Так россияне судили финнов, всё не так как у людей, ну, в России. Глаза у жены хоть и не слепыша, но видит уже не так, как сорок лет назад.

И вот, смотрела, смотрела, диву далась, почему, в лесу, правда частники… близко, бегают поросята, вот вам и порядок.

Странные эти финны. Правда сын говорит, что северяне всё – таки примороженные, – собачки гуляют на поводке, с намордниками, и в штанах и в телогрейке, а, у поросят – ни того ни другого. Дааа… Что-то они недотягивают, как моя мама говорила – недотёпы.

Подслеповатая россиянка, вдруг долго пялилась, рассмотрела, что один кабанчик, а может юная хавронья, начала рыть землю быстрыми движениями, быстрых лапок. Почти как зайчик в цирке, барабанщик, всем на радость.

Глюки. Подумалось. Но чем больше она, всматривалась на парнокопытную будущую хавронью, тем больше убеждалась, что она – хрюша ещё и урод.

Она точно помнила, ещё в детстве, шахте номер тринадцать, – селение, где она родилась, у них был поросёнок, но он был настоящий, с пятаком, хвост, эдакой запятой, с кисточкой, уши были лопухами, скроенные со дня рождения, а тут как два перископа, на подводной лодке, она видела в Севастополе, нет! Тут что – то не так. Точно у финнов поросята не наших кровей. А может клоны?! Это американские пройдохи, подсунули добрым финнам, какого – нибудь муданта.

Во! Опять поросёнок, снова лапками барабанит – роет. Да ещё что – то там ест. Лапки, у поросёнка – ноги и копыта, парнокопытное, в мире животных, в передаче видела, не могла же я так ошибиться, думала гостья. Пойду, давление померяю, вчера и жирной и солёной и копчёной рыбы, опять наелась. Вот, видимо и пошли галюны.

– Коль, смотри, поросёнок прыгает, как заяц! Иди. Скорей, смотри. Урод, какой – то…

Дед спал там же, в зале, на раскладушке, и уже делал йоговскую зарядку, просил не мешать. Потому что упражнения требуют счёта, большой концентрации ума и внимания.

… Рраз, два три – вдох. Рраз – три, не мешай. Задержка дыхания. Концентрация, на, половой чакре. Неет, ошибка. На Саха – сраце. Нет. Ошибка. Не отвлекай, бабка!

– Какая, хрен свинья в столице, номер два, – Таамперее?…

– Говорил, не ешь рыбу…

– Так ты же сам говорил, зять угощает, надо есть. У нас такого нет. Тааакаая рыбка… Вкуусно.

– Отойди, а то видгепаю.

Тааак. Вдох. Ох, да вчера Пасси – зять, почти сынок, угощал пивом, рраз, два, задержка. Две бутылочки финского. Стоп, концентрация внимания на пупке, солнечном сплетении.

– Опять, половая чакра, а, а потом ещё две Балтики, русской девятки. Вот тебе и срака срара, в позе лотоса. Ой! Скорее, где только у них удобства?!!

– Коль, смотри, три поросёнка, нет, один заяц!!!

– Маать твою. Ты давление меряла? В туалет ходила?! Может у тебя уринотерапия пошла в темечко, извилины, где не её должно быть место?!! Извилины, а не моча.

Дед Коля, быстро оценил экологию, братской и родной теперь страны, потому что дома он ночью, всё равно просыпался, а тут отключился, спал сном младенца, как и его родная любимая и единственная жена, которая всё – таки переела рыбки. У неё зашкаливало давление дома, а тут ещё, и, и, и зайчики – поросята, запрыгали в затуманенном мозгу, не взирая ни на какую экологию.

… Она, моя единственная, почти по уши влезла в окно – панораму – форточку. И уже ей виделось похожее, но ближе к оплывшим часам художника формалиста, Сальвадора Дали.



Она, теперь уже видела и нашего родного Кузю, такого милого домашнее деревенского, беспородного – умного пёсика, почти без шерсти, только немного на шее непонятные клочья, толи вырвали ему за право, быть ближе к соседской шавочке, больше его самого в три раза, куда ж его только глаза зажмуренные смотрели, да и как нашего пёсика, хоть и беспородного, можно было сравнить, с зайцем, хоть и финским, тем более, с поросёнком. Точно. Клон! Американского чёрного юмора, не Богом созданными, нашими братишками младшими.

– Коль, смотри, Кузя, точно. Смотри, наш Кузя…

– Сколько давление?!!

– Сто тридцать.

– Во! Правильно! Уезжали, сто восемьдесят было. Валокордин, дёрнула – сто пятьдесят без закуски. А тут рыбы хряпнула тройную норму, сердцу вопреки…

– Что же теперь делать?!

– Попробуй, ноги холодные?

– Ага, Коль. Холодные….

– Ну вот, сначала ноги холодные, а потом и тело. Говорил. Потерпи. Неет. Рыбка хороша. Пасси, – зятёк выбирал. Тёщу угостил. Лучше бы цианистого, – не долго, хоть бы мучилась. А тут будешь часами загибаться. Скорой у них нет. Здесь все здоровые. Потом летаргический сон, месяца три – от рыбы, она же в спячку зимой у них ложится, как у нас, в России, медведи…

И будешь, как спящая царевна…На севере диком, на семи верстах, от тёпленького Гольфстрима. Но никакого Гольфстрима, с подогретой магмой забайкальской, горячей, как в Бурятии у нас.

– Да ну, тебя.

Она скрутила свой любимый аргумент из трёх пальцев, как веский контр аргумент, несогласия с моей доброй концепцией, понимания любви зятя и экологии финнов. И вообще показала пальцем, куда я должен был, по её мнению убраться восвояси…

…Зайцы, поросята и Кузя.

Воот, сейчас всё совпадает по йоге. И счёт пошел и медитация с расслаблением. Визуализация цветных энергий, органов и членов, а зашкаливало на другую чакру.

Он вспомнил, перед сном, любимый зять – сынок, финн, открыл новую упаковку, коробку – ящик пива, только уже финского – экологически чистого, но, правда, от такого пива, не побежишь в си бемоль криво, только запах кваса или медовухи, которую в России продают шустрые, при дороге, бражники.



– Выпьешь литр такой медовухи, и только просишь.

– Сынок хоррошша медовуха, но не берёт за ухо, а только останавливай машину, где лесопосадка…да поскорей. Так и ехали в Крым, и пили, как вчера эту медовуху, а медитировать не получалось. Пел дед только песенку – частушку, ещё в ремесленном училище пели. А тут дорога у нас не то, что у финнов, гоп, гоп. Вот дед и пел. Гоп, гоп Зоя, кого кусала стоя. А дальше…Дальше не получалось – щёлкали зубами, дорога плохая.

И дед, гость, опять продолжил свои занятия мировой зарядкой дружественной страны – Индии.

… Оп, гоп. Задержка дыхания. И. И снова зятёк открыл три бутылочки своего национального бесполезного пива.

– Коль, Коль! Ну, иди, глянь! Красотааа, какаяааа…

– Что, жена. У тебя уже остыли и ноги и роги?

Понял, что пересолил своим детским юмором…

Она сунула, под самый нос, своему ненаглядному, свой, самый непобедимый, самый веский, аргумент, – противовес его философских рассуждений, и дед понял, что это последнее, сто сорок третье предупреждение. Перед правосудием. И, миром это не закончится. Пришлось программу регенерации своего бесценного организма провести по укороченной программе, тем более, что зятёк уже манил малиновым перезвоном ещё полных бутылочек, маленькие, почему – то, чекушки, манил, этим перезвоном музыки, и аккордами ксилофона – бутыллофона. У деда слух был абсолютный, он понял, что в коробке упаковке, ещё есть не только порох в пороховницах, и не ошибся, половина бутылочек, сверкали своими золотистыми головками и, шептали, не проходи мимо. Испробуй, оцени, экологически чистой водички, а не водочки родных соседей.

Но дед, – таки решил сначала убедиться, что жена, хоть и того, но ещё жива, тем более, она уже утверждала, на поляне одни зайцы. И это подтвердила внучка, которую уже пробудили эти милые угадайки. Она, внучка, поняла юмор деда, и пошёл дуэт…для бабушки.

– Бегемот, смотрите, а может морская непарнокопытная корова, с хвостом русалки?!

Дед старательно, покрутил своими зрачками, навёл резкость. Как теле объективом, в своём допотопном Зените С. Протёр глаза, по системе Йогов, и удивился как хамелеон: И, было чему. Он чуть не упал на колени, в слезах благодарности перед женой, что она ему открыла, правду, и только правду, почти как в русском правосудии, правду, правду, как самый справедливый и гуманный суд.

На поляне, прямо перед нашим, теперь уже на целых пять дней, окном паслись и разгуливали три огромных зайца – поросёнка, пародия на беспородного, лысолохматого Кузю!!!

Они, зайцы, мама их умница, кормила, как медведи кормятся перед спячкой – результат – лохматый блестящий мех, шуба – слой жира, ещё столько же, два слоя, а потом уже сильные беговые – портняжные мускулы, как и положено по законам анатомии. Они любезно дарили нам свои улыбки, нам, аборигенам, России. Чистили лапками, свои тройные губы.

Рыли – барабанили землю, что то там доставали, и, снова, лапками, лапками. Такое было ощущение, что зайцы смеются над нами. Но саамое, ой, коронка, была потом. А пока мы все собрались и смотрели, но ведь и она была права, что это три вида братьев наших меньших. Они, упитанные, выше среднего, поросёнка. Лохматые, как наш Кузя. Грива льва – собаки, И, конечно, что – то от зайца осталось.

Уши, точно были его, хвост – заячий, и, равнодушие, которое он проявлял, показывал, нет, просто не реагировал на нас.

Мы открыли вертикальную фрамугу – форточку, и все головы до самого пупка, висели над поляной. Но зайцы только хихикали, и, барабанили лапками, потому, что у них не принято показывать пальцем на висок и крутить там, показывая, что в голове – Торричелевая пустота…

Но кончилось всё плачевно – покинули нас братишки меньшие, а может и старшие – по разуму. Ну, как покинули, я не верил, что лисица такое отмочить может. Но вот зайцы отмочили. Удалились они нехотя, вышагивая, а, не прыгая, как нормальные полуголодные, от бескормицы зимней, они шли как перекормленный кот. Ноги катили живот по траве, и, только хвостик, беленький кончик, помахивал, прощаясь с ротозеями. То ли им было трудно подпрыгивать, берегли свой откормленный беременный живот, то ли они вообще отвыкли прыгать по – заячьи, но только шли, ехали, как на тройке с бубенцами, подвыпившие наши предки в древней Руси и, так докатились строем к дороге. А по ней, уже, хоть и праздник, и выходные дни, машины ходили, как обычно.

Так вот, эти пешеходы, в красивых шубках зайцев…шли, топали, один за другим, строем, как ходят – идут детишки в детском садике, у нас в колхозе, да и в городе – столице Крыма так топают, под неусыпным оком воспитателя.

… Автобус промчал своим ходом, как обычно, не обращая внимания на таких пешеходов, как было дело, не под Полтавой, – в Тампере.

Там перед светофором, наш, с нашей бригады, керамистов, Лёшка, тормознул – красный свет, рогом не попрёшь, как у нас, говорил он, Лёха.

А.

А тут, мать твою – лиса, прошла стерва, на, на зелёный свет. Перед самым носом, капотом моего автооо… Так он наш член бригады, потом пол рабочего дня матерился, тем более он охотник, два охотничьих с собой возит в машине. Эх, жаль не Россия наша. Рыдал он, рассказывая нам это чудо дисциплины даже у зверюшек Финских. Половина дня улетело, в грустных рыданиях всех органов и членов всей нашей бригады, тогда, в Тампере.

А туут. Совсем не так, как у нас.

Правда. Они, зайцы перекормленные поросята…стояли на тротуаре строем.

А Финны, прохожие…не беспокоились.

Не пинали и не просили их, заяйчиков, чуть – чуть подвинуться и не мешать человекам двигаться по тротуару и не кричали, что бы те ушли на свою тропу, или ещё дальше, к, к своей или другой ядрёной матери…

Для них это обычно, они смотрели как мы, в России смотрим на зайца в электричке или автобусе. Они, хозяева здесь такие, как и все в этой стране. Живёт, ходит, работает. Радуется. И легко, свободно дышит. Думает, читает и чтит знаки и законы.

А какая таам у нас, котоклизьма, случится завтра, Буш, Брежнев или Сталин? Он просто живёт. Дышит и радуется.

Дед вспомнил, как то, видел, вышли финны из сауны, совершенно спокойно окунулись в проруби спокойно вышли, сели на лавочку, посидели, побеседовали, и, потом спокойно пошли, а не побежали, сломя голову в тёплую баню.

И, когда дед рассказал это зятю – сыну, тот невозмутимо ответил, а что, на улице тепло плюс шесть, а прорубь, лёд… – Ну, это ничего, тепло, это не проблема.

А зайцы подождали, прошёл автобус. Прошли прохожие, потом и они, повертели своими головами, вправо, влево и, пошли. Тихо, вразвалочку, как важные персоны, а не трусливые зайцы.

Сердца пришельцев из России, переполняло непонятное чувство. Нужно было успокоить стресс, или как говорил, их покойный дед – стряс.

Вот, тот, который совсем ещё юный, как он сам считал, подумаешь, через двадцать восемь дней ему всего лишь семьдесят два, так он вспомнил поведение своих земляков, гостивших в Хамменлине.

Но те ребята, хоть и моложе, а умишком не вышли. Они пришли, приехали из центра города, а дом друга и хозяина, был в лесу, так вот случилось это здесь. В лесу ничего никто и не сказал бы, а туут, ну придурки, как сказали аборигены тундры.

… Российский, дед дословно вспомнил их речитатив.

– Ну, понимаешь, Николай, увидеть эту красавицу лису, это понятно, но нервы, я же охотник, сразу весь…Команда в ружьё, ну ладно это лес. А тут, мать твою, стоим мы у светофора, как дураки.

Машин нет, трасса Тампере – Хельсенки пустая, дома, в своей аборигении я бы уже свистел по трассе, а туут, стоим, как те чукчи, ждём пока нерпа хвостом махнёт. Стоим и так мирно беседуем матом, а светофор как залип, светит…и тут, ты не поверишь – на другой стороне бежит лиса, красавица, хвост целый воротник для моей жены, пушистый, с белым кончиком, я, от злости начал топтать ногами, даванул на газюлю. Машина завыла, сердце оборвалось, что я делаю?

Движок угроблю, а она, стервоза, хоть бы хрен, лиса, долбанная, подошла, не то слово, она, сучка, проплыла. Покружила, в ритме вальса, падло, и, села у светофора, какого же ты хрена уселась?! Я уже хотел, сам понимаешь, монтировкой её по бесстыжей морде, лисьей, врезать, искушает моё терпение, но одумался во время. Законы у них строгие. Визу закроют. Сразу. А она, аспид рода человеческого, кровопийца сердца моего, эта лиса. А я, аж, поседел!

А она…

Посидела, – не поседела, просто посидела, потом посмотрела, поглядела… налево, направо, и, пошла по переходу, по зебре. Потом свернула с тротуара и, потихоньку, кровопийца сердца охотника, мать её, не глянула даже на меня. А я. Позор моим седеющим волосикам, орал, материл её, дуррой обзывал, гаишником обматюкал, русским, хуже слов уже не было. Так что ты думаешь? Она, стерва, ещё и рядом с машиной, прошлась, продефилировала, ноль на меня, и потом потихоньку ушла на поляну. Я чуть не врезался во встречную. Всё смотрел на неё. Заразу хитрозадую.

Потом ещё долго ходил по комнате, ругался на придурков – законотворцев. Соседей. В такое положение сунуть. Как псу под хвост, великую братию охотников.

Он долго потом ходил по комнате мастерской. Молчал. Прошёл в туалетную, помочил голову, как от головной боли – панацеей, холодной водой. Пришёл и процедил сквозь зубы, не раскрывая рта. Выдавил.

… – Я, после этого случая, седеть начал.

Потёр виски кулаками. И добавил.

– Ну что ты, пережить такое.

– Зять – сын, просто не понял такого страдания юного Вертера. Ему, как и нам, и зайцам, было непонятно, что тут не так. А всё- то было просто. Не тот менталитет.

И дед, который ещё юный, как он сам говорит, тоже вспомнил, видел, как лисица шла там же, где рассказывал и видел его товарищ и земляк – абориген, он, дед, тоже видел и поведение неадекватное, не по лисьи, с остановкой на светофоре, и тротуаре, и, полное безразличие к братьям в штанах.

Только он, дед, вспомнил забайкальские встречи, с братишками, старшими, медведь побольше этих, и понял, что это их, лесная тропа – их тротуар, но светофор, они – зверюшки, не виновны, что их тропу, по которой ходили их, звериная родня, интеллигенты в третьем поколении, люди, хоть и законопослушные Финны, взяли и построили дорогу, со светофорами, а они, эти светофоры, нужны лисицам и зайцам, как красавцу, пенсионеру – ишаку, пятая нога…Но, если ишак – ослик, бывает использует пятую ногу, по прямому назначению, так это только на пользу, и он более чётко и с большим усердием выполняет глобальную задачу ишачиного семейства, по проблеме России, увеличение народонаселения, не так как скажем Китайцы. Но с поставленной задачей по демографии, решают лучше, чем дума, которая не дума.

У живности ползающей, бегающей и летающей, как утверждают знатоки – охотники, есть пути дороги. Вон, черепахи, океаны, им по колена, находят, где стать матерью героиней. Без пелёнок и памперсов, как у людей. Они годами ходят, летают, ползают, этими путями дорогами, трассами, и тут с дурру двадцать взяли и построили дороги и тротуары. Великая вещь – зов природы, инстинкт, если хотите. Вот они и ходят, согласно законам матушки – природы. А не прихоти дорожных грейдеров, авто и водителей – охотников, с двустволками.

И ходят они правильно.

… Как бы там ни было, но после свидания с зайчиками, хоть и уродливыми, жизнь гостей и хозяев пошла слегка наперекос. На семейном совете, за утренним дегустированием всех блюд, которые никак не хотели, зашкаливать давление гостям, всё – таки зайцев реабилитировали: из уродов – мутантов, похожих на испражнение художников – абстракционистов. Умудрилась Земля – Мать выдать на гора, уже после всемирного потопа, если память моей лысой и седой, голове, не изменяет, это был Иероним Босх, а год сотворения его шедевров, дай Бог памяти…– тысяча, четыреста…, нет, это было в…году? Да Бог с ним. Когда. Он, этот художник, показал своим одногодкам, да и нам, которые уродствуют, в год водолея. Что нас ждёт по переходу, в параллельный мир… как только, золотая застёжка, прихлопнет верхнюю часть, нового жилища – ореховый или сосновый гробик, заколоченный простым гвоздём. Там Ад. Даа, это художник изобразил… Ад во всём его великолепии. И, как бренное тело ещё живое, терзают эти монстры. Видели как крокодил жрёт – терзает свою жертву. Так это было бы счастье.

Схватил, красавчик – аллигатор, бедненькую зебру или косулю. Крутанул, хвостом…сделал три оборота под водой…и, и, и, завтрак уже в раю. Он ничего и не почувствовал. О законе души, реинкарнации он не успел и подумать. Раз, и, нет. Уснул…

… Ладно, дорогие гости и хозяева, это уже не смешно. Давайте о хорошем.

А, что бы гости со страху, не уничтожили весь запас съестного, с перепугу – от страха, решили перейти к другой теме…

… Аах. Какие хорошие всё – таки зайчики. Снова и снова рассказывали друг другу, как они лапками, гребли барабанили земельку. Доставали там травку корешки, как они забавно умывали свои тройные верхние губы, которые, казалось, то улыбались, то хохотали, только вот непонятно, отчего им, зайчикам так было смешно и радостно, кто – то даже мечтательно пропел: а как бы было хорошо, погладить ему животик. Говорят, кошку гладят – лечатся. Они, кошки, знают, когда и где что болит у человека – ложатся, мурлыкают и лечат. Поглаживание котика – снимает стресс.

Потом слегка удалившись, от зайчиков, в который раз, рассказывали друг другу, какие они красивые. И пушистолохматые. Эх, жаль не поверят, если рассказать, да и, кому. Кому это интересно… в год всемирного потопа – дефолта.

Но пиво, улыбки родных, воспоминания, о тех минутах, вошло, вросло в незаржавевшие рецепторы Души.

Их будут согревать и радовать – солнечные мелодии зайчиков.

Проснувшегося вдруг детства.

– Видеть.

– Чувствовать.

– Понимать.

Они все, ещё долго – долго будут жить и дышать этим.




Переселенцы


Сидит, гудит компания, ушами шевелит…

Михаил Иванович, преподаёт в интернате для заброшенных детей Крыма. Читает историю. Говорит, что Крым – это опереточная красота. И если бы не его возраст, получил бы затрещину, между рогов. Своих, конечно. Сидят и главные дегустаторы, Саня, и я. Первак у хозяина признали. Оценили. И почти уже душеньки запели, …ой, хорошо да весной на Волге… Саня родился там. Сидим, промываем, прополаскиваем кости себе и соседям, рядом живущих.

Судачим. В Соколином психоз. Переселенческий. Прибыли переселенцы с южных республик. Им разрешили вернуться в Крым. Цены на дома взлетели. А тут случилось в Чернобыле. И вот эти умники-разумники, дельцы-продавцы. Самоучки, местные, решили заработать и пожить круто. Продают свои дома и, уезжают в зону отчуждения.

Да там же радиация! Вопили мы тупым, но счастливым, такие деньжищи огребли… Кричали мы им в самое ухо. Тааам… радиааацияа.

Государство, говорят, не допустит, что бы нам было плохо.

– Дурни, вы не успеете эти деньги даже пропить. Не то, что бы пожить на них припеваючи, не проживёте даже пропиваючи.

Не послушали.

Уехали.

Купили дома. Почти бесплатно.



***



Не долго, музыка играла.

И, не пожили пропиваючи.

Не успели, даже пропить то на что надеялись.

Через год возвратились.

Не все.

Троих уже закопали. Там. В этой зоне.

Дома свои они хорошо продали, тогда.

А, податься им сейчас. Куда?

– Туда, только на горку.

Там холмики и к своей матери, теперь рядом будут бугорочки.

Где приют, хотя бы убогого чухонца?

Ребята за столом, пропустили ещё порцию своей панацеи домашнего вина…



***



… – Говорят, их определили в дом престарелых.

Повезло. Это огромное здание с бесцельно блуждающими стариками и инвалидами был здесь же, на окраине в их маленьком поселении-ауле.

Всех, кто ещё смог приехать домой… Теперь там. С трудом их приняли.

Они были безнадёжные.

Заработали.

И только один раз, наш сосед, Саша, приходил к своему бывшему дому и просил нас, чтоб похоронили его воон, таам, на горке, где упокоились его родители… Оттуда видно скалу Бойко и его, дом, бывший,– когда то его.

Вечер.

Мужики сидят в виноградной беседке.

Дегустируют.

Придирчиво смотрят на солнышко и в свои стаканы. Спорят у кого вино, ещё молодое, но светится рубином, и как его лучше выдержать. Сохранить, хотя бы год.

А тот безнадёжный, единственный, который ещё мог, с великим трудом ходить… стоял, держался за толстую ветку айвы, у калитки своего и, теперь уже, чужого дома…

Там, виноградная беседка, яблоня, вишня. Играли, чирикали как птички – детвора. Внуки. Ни его. Чужие…и, такие свои.

Как хотелось теперь, сейчас, погладить по макушкам их светлые головки…

На пригорке, у забора клевали зелёную травку куры. На вершинке стоял петух, – памятник. Огромный, алый гребень, серёжки, как рубиновые звёзды Спасской башни.

… А он, хозяин, бывший, стоял, как пугало, как чучело, на усохших ногах, пялил глаза на узорчатую красивую калитку, которую сам когда то смастерил.

… Чуть в сторонке – громко кукарекал голосистый и драчливый, маленький китайский петушок…

… Совсем рядышком, расхаживали, как на выставке, на международном смотре мисс красавиц, светились радугой семицветной, пёстрые цветастые красавицы цесарки…

1989 год.




Радикулит


Орёл в эту пору всегда был пыльный, шумный, и, нам уже никак не сиделось на месте. Прошла пора первой зелени, первых тёплых дней, и вот теперь нещадно жгло солнце, пылили машины, пускали сизые хвосты мотоциклисты, а мы с Эдиком тащили на спинах свои тяжеленные байдарки в сторону вокзала. Тогда часто ездили, ходили своей дружной компанией, но эта поездка была работой.

Нужно было пробраться узкими протоками Брянских речушек до деревни Нахаревка, где живёт глухой как пень – дед, но мудрый как профессор по части всяких болезней.

Из последней нашей радостной поездки на Байкал, мы привезли себе, много камешков, сушёных окуней, хариусов, красивых кедровых сучков – напоминавших разных зверюшек и рыбок. Потом, пошли деньки зимы, Эдик как то поделился с нами *радостью*, что ему повезло и он прихватил из этой знаменательной поездки ещё один сувенирчик, туристы его дразнят таак, радостно – трындикулит.

Мы и раньше знали наших ребят, членов туристического клуба Глобус, у которых в палатках стоял не только запах крепкого напитка, как у всех нормальных туристов, не лука, которым загрызают и занюхивают белую, красную, синюю, а запах терпких, вонючих растирок. И вот они ночью тёрли всё, что было можно и нельзя, этими растирками, а утром прыгали, бегали, показывая свои красивые бицепсы, а не истощённые тяжёлыми мешками, жилистые шкилеты…

Между тем, промелькнули последние стрелки привокзального Орла, потом Брянска, затем узкоколейка, и, наконец, пошли могучие леса Брянщины. Присели у ключа, приложились, попили. Размочили сухарики. И стали собирать байдарки.

Пятнадцать вёрст петляли по речушке Неруссе. Потом пошли по Десне, и тут началось.

Узкая, но течение медленное, пришлось грести, но самое приятное, было через семь километров. Когда Эдик взглянул на карту, сказал, что где-то здесь есть маленький ручей, по нему – то нам и нужно подниматься. Четыре, пять вёрст.

Действительно через два три поворота увидели барашки быстрого течения. Трижды пытались врезаться в речушку, но она со смехом откатывала нас обратно. Гудели стрингера, ударяясь о камни. Поругались, покричали. Высадили жён. Решили идти в одиночку.

Они радовались, наконец, не махать вёслами, не считать, рааз дваа, раз два. Резко бить веслом по воде, а байдарку несёт совсем в обратную сторону. Но облегчённую её совсем понесло, закрутило. И вот они обе блеснув стрингерами, показали подратое и клееное, переклеянное, много, много, много раз, – днище.

… Поплыли вещи, пускал пузыри…фотоаппарат чайка с цветной деапозитивной плёнкой, за рубль двадцать, почти отснятая, редкими ценными кадрами. Поплыло молоко белыми пятнами, купленное в Вязниках.

… Выловили. Собрали. Помолчали. Помчали…

Поееехали, как бурлаки на Волге, у Репина…– верёвочки… руки, плечи… и так четыре километра…бурлачили, батрачили.

Тащить мокрые байдарки на себе ещё хуже, чем на верёвочке.

Огоньки и собачки нас встретили дружно. Вот он, и домик, деда Митрофановича.

В середине села, из под горы, где дом деда – течёт сразу целый ручей – из одного родника. И ключи бьют всюду. На дороге вдруг станешь, песок мокрый, прыгающие столбики ручейка – ключа. А потом теряется в песке, тут же на дороге. Мостики, бабы полощут бельё. Бегают по ледяной водичке ребятишки, потом убегают домой.

У деда в доме пахнет травками. Висят берёзовые веники, кустики бессмертника, ромашки, чабреца. И, даже неизвестно откуда взял он полынь голубую, душистую, Крымскую.

Сначала поужинали, выпил с нами зеленухи. Походил по избе, и только потом спросил. Зачем добрым, мы пожаловали к нему? Да ещё с такими лодками. Мы тоже рассказали о себе, о городе, что путешествуем, что даже чуть – чуть рисуем, стали говорить так, вскользь, нехотя, о хвори, об этом чёртовом радикулите. И что годов то мало, эх обида – обидушка, какая. И, что хочется повидать Свет Божий. Да вот как вступит в спину, хоть ложись. Ан не всегда и ляжешь.

Долго мы ещё плакали о своей немощи. А он улыбался, слушал. А потом сказал.

– Ну, вам с дороги пора и поспать…

Утром сеновал пронизало солнце, а Эдик со своим этюдником уже ушёл в туманы, оставил две тёмных полоски… от ног… на росной траве.

Я уже ходил у поленницы, высматривая коряжины, капы и наросты. Сожалел, что не на самосвале приехали. А то бы много дров можно было бы нагрузить. Зимой руби себе на здоровье, всё что вздумается. Любой ковшик, черпачёк, уточку – ендову, хлебницу.

К полудню все собрались на холмике. Сидел дед, вытянув ноги, на тёплой земле, сидели мы вокруг него.

А внизу булькал, журчал, искрился на солнышке, ручей. Где то там, в горе, в тайнах земных глубин, где мы сидели, рождался ручей. Потом река. И, и море…

Дед подставлял солнышку то спину, то бока, а то вдруг вытягивал шею, подставлял к уху ладошку и прислушивался.

– Уж сколько лет плохо слышу, а как тёплышко приходит всё, кажется, слышу жаворонка. Это память слышит, я – то не слышу. Вот вроде бы поёт, поёт. В небо погляжу и не видать ничего. Глаза тоже чай не молодые. А вот чудится, что вижу, да слышу жаворонка. Бывало мать – покойница, к празднику пекла жаворонков, вы – то молодые, ничего не знаете. Ни праздников этих, ни жаворонков испечённых в русской печке, да и Троицу не знаете…Голые вы какие то. А на Троицу бывало зеелено, ветки пахнут, воздух в доме, услада Душе, и причём тут религия, дело твоё, верь хоть в партию или Бога, только вот так то лучше, и Троицын день, и Рождество и Пасха, и жаворонков печь. Вот ты про хворь, всякую говоришь, а почему? Да вы совсем – костям своим, покоя не даёте…

… – Вы бы не бегать, да не рвать, а потихоньку да ладком, да мирком, не ругайся ни с кем. Живи да радуйся, да приговаривай – солнышко нынче играет, – красота, или позавтракал, вот посижу, отдохну, потом построгаю чего или дровец наколю. Да и кости разомну, а Душа – то радуется, когда ты с Ней разговариваешь, да успокаиваешь.

– Что говоришь? Психотерампия?

– Эт правда, правда говоришь про психов – все, дорогуша, болезни от етого психа. Одна только гутарят, болезнь есть от радости и то срамная.

– Вот ты говоришь психа. У нас бабка Надориха, надысь за ягодой ходила, на болота, клюкву брать, аль чего там. Как прибегла запалённая, говорит гадину видела, так она Надорихину тень, грит, укусила, и, и пошла сыпь по теле, вся тела такая стала. В пупырышках, глянуть тошно. Пошла к фелшарке, та ей укол сделала. Прошло уже, а она ей говорила, что это от нервов с испугу. А старая заладила, грит всё тут, сделай укол, а то пропаду, от этой погани, говорит, ну ей соку виноградного и уколола.

– И потом, сама врачиха, говорила, что от него ни навару не припёку. А бабка выздоровела. Всё говорит потому, как нервы успокоила, она бабке. Этим уколом. И всё.

– А радикулит, дорогой, можно лечить и пчёлами и муравьями, и проволокой. У нас тут бабка лечилась.

– Сидит у ручья, а там пчёлы. Воду прилетают пить. И вот цап пчёлку, да в стакан. И, к боляшшему месту стакан. Она за тело и жиганёть, а бабка радуется. Так за лето и вылечилась.

– А то муравьи есть в лесе – рыжии. Рыжиии, кочку расковыряй чуток, и, и, насыпь их банку рукой, щепотью. Потом принеси домой, и держи два дни. Они там разозлятся. Вот тут и давай. Они голдныии. Ух, злюшшые…

– Привяжи ремешком банку к спине и пущай грызуть. Ох нажигають!

За неделю глаза выкатятся на лоб, а ежели выдюжишь, вытерпишь, то хворь как рукой сымаить.

– А то, Матрёна – капустница лечилась.

– Дедусь, а почему капустница?!

– Капустница. И всё тут. Я почём знаю.

– Так ента, полтора месяца с проволокой ходила, аж поясница позеленела. Тонкую проволоку намотала на спину, так катушкой и ходила. А что ты думаешь. Счас, прям молодая. Как, говорит, и не было.

– А слышали, что лечатся толчёными бритвами? А, дедусь?

Чаво, Чаво?!

– Э, эээ милок, собака лаить – ветер носить.

– Трепачи. Энто снадобье сразу на погост отправит. Не слушай.

– Ежели ето, как его, денатур. Ага. Это точно. Влезай на печь тёплую, красного кирпича, и ноги ставь в таз, и, туда бутылку денатуру. И укроишь тряпицей, а там снизу мой и мой ноги. Пока увесь не упитается в ноги. Разомлеешь. Кости размягчеють, терпи, каждый день и всё сразу пройдёть.

… Пригрело закатное солнышко. По селу пошли коровки. Хозяйки их разбирали по дворам своим.

… Мы смотрели на деревню, на её мудрую жизнь, на деда, и думали, как нас завтра понесёт, по бурному ручью.

Как врежемся в широкое русло Десны. А потом тихие повороты с затонами, всплесками бобров. Рыбы.

И так не хотелось возвращаться в душный пыльный город. А вот так. Плыть и плыть по спокойной и живой Неруссе.




Ультрамарин


Он был самый старший в их студенческой комнате.

Однокашники, Булат, из Улан Удэ, Аванесян Вовка – из Армении, А Федя – Феофан, прекрасный баянист – сибиряк. Его родина Тобольск. Центр костерезного промысла, где мастера режут клыки мамонта, и творят чудеса. Туда они потом вместе поедут, на преддипломную практику. А он, Костя, окончил Р.У.– судосборщик, громко, но шумно – судостроитель.

Его коллеги сразу многие обженились, получили жильё от завода, а он вот с этими семиклассниками, будущими художниками – мастерами, резчиками по кости бегают на этюды и вечерами вспоминают тоскуют, об ушедшем детстве, о своих мамах и друзьях.

Перед стипендией, почему то всегда вспоминалось, как хорошо и вкусно готовят дома свои национальные блюда. Костя готовил сам, крымские блюда и смачно зажаривал шкварками с луком…запах по всему общежитию, и, снова беседы. У нас дома, а у нас в Сибири. А сейчас они сидели в электричке и делали наброски с дремлющих пассажиров.

За окном мелькали серые, чёрные и полусгнившие деревянные дома. А вот и покосившиеся, затерянные в сосновых лесах, непонятные строения, это совсем не то, что таам, на юге, дома.

Непривычно было и то, что серо, дождливо. Сыро. Но вот перед самым большим городом, куда они приехали на спортивные сборы, вдруг выглянуло солнышко.

На берёзах, видно уже было развернулись клейкие листочки, а против света – контражур, они светились, как светлячки. Там. Дома. На юге.

Прибыли в старинный подмосковный городок к обеду, а вечером уже бродили смотрели и любовались старинными постройками, понравился им дом Чайковского.

Речка петляла по городку. Солнышко пригревало старые могучие сосны и, всё живое задышало, защебетало, запело. Город был скорее похож на заброшенный парк, или имение какого то сказочного, бывшего, и жившего давно. А сейчас бродит, ходит, а за ним ходят-летают птахи и поют, щебечут, наверное, так бывает только в Раю…

Костя ушёл далеко за город. Облюбовал себе песчаную косу.

Было тепло, и он стоял босиком, в одних плавках, как там, дома.

Речушка петляла, пряталась за лесными зарослями, а город светился синим ультрамариновым силуэтом.

Опять этот ультрамарин. Ребята в шутку иногда величали его так, за то, что он часто в своих этюдах, писал синие дали, такие же синие горы, и, от его работ, тянуло холодком. Как – то не уютно, но это зависело уже не от него… Сама рука, и его кисточка вносили в колорит этюда прохладу, – это же не юг, где прошло его детство.




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70954339?lfrom=390579938) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.