Последний замысел Хэа
Последний замысел Хэа
Андрей Жолуд
Мир, геометрия которого не поверхность шара и даже не плоскость. Каждые десять лет день сменяется ночью. Днём люди живут на равнине, к ночи уходят в леса. Бок о бок существуют два мира, но их пищевые цепочки не пересекаются. Где-то за морем лежит таинственный Остров. Где-то в горах живёт Создатель. Но до гор далеко. Чтобы туда добраться, нужно пройти холмы, со своими тайнами и опасностями. Загадок много. Они бы так и оставались загадками, если бы не случилось невозможное…
Андрей Жолуд
Последний замысел Хэа
ПРОЛОГ
Днём в Лесу темно.
Густые кроны деревьев смыкаются, задерживая свет, не позволяя ему коснуться подлеска. Блеснёт крыло лесного ангела, пролетит огонек, над головой сверкнёт молния. Эти молнии пугают больше, чем темнота. Шокеры – создания опасные, лучше держаться подальше.
В Лесу просторно. Это не листопадная роща, в которой берёзы жмутся друг к другу, и ты продираешься, помогая руками. Здесь места хватает. Деревья большие, втроём не обхватишь, между ними поместится всё – дом, загон, игровая площадка.
Мутный вздохнул.
Блуждающий огонек – вот кто они такие. В этом большом зримом Лесу. Тусклый блуждающий огонек. Если потеряются, будет блуждать, пока не погаснет.
Он мысленно отругал себя за халатность – что, выходя из селения, забыл долить масла. Теперь нужно спешить, фонарь может погаснуть. Но спешить не получится.
Щербатый шёл сзади, стараясь поспеть. Потому что фонарь у Мутного, а у него поводок, к которому привязан топтун. Но поводок не натянуть – топтун-двухдневка, да ещё дикий, мог заупрямиться, упереться своими лапами. Что тогда делать? Придется вернуться. Поэтому иди себе медленно, но старайся поспеть.
Свет позади померк, и темнота стала вязкой. Она опутала ноги, руки, она мешала дышать. Да и пугала не темнота, не столько темнота, сколько звуки – редкие, непонятные, они наполняли Лес, и ведь за каждым что-то стояло. Но что?
Еще и дыхание. От каждого дерева – впереди, за спиной, слева, справа. Дышали деревья, дышал Щербатый, топтун. Он не был уверен, не дышит ли кто-то ещё.
Вглядываясь вперед, Мутный искал пятно света, тот слабый, но явный проблеск, которого ждали, и сердце стучало, мешая прислушиваться. Воображение рисовало кучу шептунов, что притаились в Лесу. "Ну и пусть, меня то они не тронут" – поёжился парень.
– Смелей, не бойся, – сказал он Щербатому, – Зримые души людей не трогают. Девятый Лес далеко.
– Да я не боюсь. Это вот он боится, – Щербатый натянул поводок, но осторожно, зря разозлить животное он не хотел, – зачем его взяли? Ты же слухач, мы бы справились.
– Ты, видно, забыл, что случилось у герцога.
– Деревья саммаков?
– Да. Там был лучший слухач. Самый лучший. Древоведы за ним приходили, звали к себе. С герцогом разговаривали.
– Его бы не отпустили, – даже в темноте Мутный чувствовал улыбку приятеля, щербатую и такую запоминающуюся.
– Да он бы и сам не пошел… А история жутковатая вышла. Слухач перепил накануне, а может, расслабился, знаешь, есть поговорка – «натёртое ухо". Послушал, вроде мертвы – можно рубить. И ошибся… Слухач не ошибается дважды, – Мутный прислушался, – Сипатый сказал, собирали по поляне, всё, что осталось от древорубов. Подумай. Добродушные саммаки превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Саммаки, которые обычно лежат кверху брюшком. А теперь представь, что бы сделали топтуны, – парень помолчал, чтобы у приятеля разыгралось воображение, и продолжил, – что-то странное происходит, Щербатый. Скоро ночь, а должен быть день. Корявый смеётся, говорит, дозорные месяц проспали.
– Корявый всегда смеётся.
– А чо смеяться-то? – Мутный вздохнул, – посёлок растёт, домов не хватает. На нас вся надежда. А вернёмся ни с чем, так мы и окажемся крайними.
– Ну есть и другие поляны.
– Поляны то есть. Времени нет…
– Ну кто же знал. Ночь всегда начиналась ко времени.
– Смотри, – Мутный приподнял свой фонарь. На стволах, прямо над головами, виднелись наросты – бутоны. Скоро распустятся цветы, в Лесу станет светло. Деревья чувствуют наступление ночи, все зримые души чувствуют. Синеокая говорит, что видела дикого прыгуна с кристаллами вдоль спины. А спроси у дозорных, сколько лет длится день?
– Пять, ну, может, чуть меньше.
– Ладно… пошли.
– Тропу то видно? – поинтересовался Щербатый, – а то уйдём не туда…
– Двудушный! – приятель склонился, поставил на землю фонарь и протянул свои руки. Потом повернулся к свету и медленно приоткрыл.
На ладонях лежал зверёк – маленький, с колёсиками вместо задних лап. Квадратный носик пульсировал, черненькие, почти слепые глазки блестели, ушки крутились из стороны в сторону, словно флюгерочки на крыше. Колёсиками и задними лапками, которые правильнее было бы назвать средними, зверёк прижимался к ладони, а передними в отчаянии молотил воздух, как будто угрожал или пытался что-то поймать. Потом повалился на спинку и мелко-мелко затрясся. Животик пересекала рана, в которой блестела жидкость, тёмная и вязкая как желе.
– Это ангел, – заметил Щербатый, – подрал, но не съел. Вот он и дался в руки. Поймать бруму, тем более лесного…
– Плохо бедняжке, – Мутный нахмурился, – тоже загадка. Чего это ангел его не добил? Плащеносцы – отличные охотники.
– Мутный, ты на фонарь погляди. Масло закончится, как возвращаться?
Брума на ладони вдруг дернулся, раз, другой. От него отделилось облачко, бледное, почти прозрачное, как две капли воды похожее на зверька. Оно поднялось над телом, поболтало лапками и уплыло. Какое-то время облачко будет жить своей жизнью, но после исчезнет, как исчезает любая другая зримая душа, уходя из этого мира. Душа без тела долго не живет.
Мгновение очаровало. Они и раньше видели Расставание, много и много раз – так приходят к концу жизни зримых, всех, животных, растений. Даже сорванная тянучка так умирает. Но душа тянучки не дрыгает лапками, не шевелит ушками, не смотрит тебе в глаза. Может, в этом секрет. А может, в темноте – и дыхании, наполняющем лес.
– Умер маленький брума, – Мутный встал на колено и положил беднягу на землю.
Потом огляделся.
Топтун стоял как ни в чем не бывало. Не урчал, не хлопал ушами. Короче, не волновался.
– Пошли, Щербатый, – парень забрал фонарь, – Скорее всего, волноваться не о чем. Деревья мертвы.
– Хорошо, если так. А то я даже не знаю, как его отводить. Если упрётся, придется бросать. Ох, Синеокая меня накажет…
– Ох, накажет…
– Сильно.
– Больно.
– Страстно.
– Жду не дождусь.
– Почему? Это я её жду. Ты упустил своё счастье.
Друзья рассмеялись.
Идти стало легче, даже топтун приободрился.
Тропа ветвилась, петляла, но путники шли уверенно.
Скоро забрезжил свет.
– Ты никогда не задумывался, – спросил Щербатого Мутный, в своей обычной слегка философской манере, – почему мы такие разные – зримые и незримые?
– А почему нам быть одинаковыми?
– Вот смотри, – продолжил слухач, – зримые рождаются редко, ведь так? Раз в десять лет, перед самым началом дня. А возьми там какую ни будь кошку, допустим, и мышь. Или птицу. Или возьми человека. Несутся как вздумается. Есть солнце, нет солнца – неважно.
– Ну почему? Солнце важно. Ночью, когда гаснет, люди в Лесу, днём – на равнине.
– А представь, солнце исчезло. Совсем. Ну представь. Что тогда?
– Что?
– Кто бы выжил? Зримые выжили?
– Нет.
– А люди?
– Шкод его знает.
– Люди бы выжили, даже без Леса. Особенно проводники. Что им ночь? Небо пылает, значит, светло – и ладно. А если темно, есть сонхваты – собирай их плоды, выжимай из них масло. Масло сонхватов горит хорошо.
– Но сонхваты бы не выжили.
– Забери меня чёрный, – Мутный остановился, – ты прав. Об этом я не подумал. Ну… есть незримые растения, тот же подсолнух и конопля. Правда, их масло так не горит…
– Даже незримые растения ночью не плодоносят. Сезон пылающих длится недолго, пятьдесят суток. А нужно ещё зацвести…
– Говорят, есть какая-то жидкость в земле, там, где Девятый Лес. Она горит лучше любого масла.
– Лучше не напоминай. В Безвестном Лесу никто не живет, только двудушные.
– Они сейчас не опасны.
– А вдруг? Ты бы рискнул? Там, помимо двудушных, много чего. Говорят…
– Что?
– Удивительное место, этот Девятый… – Щербатый вздохнул.
Мутный задумался.
Да, скоро наступит ночь, солнце погаснет, на землю сойдёт туман, и люди уйдут в Леса. На долгих пять лет. Посёлок вырос, появились новые семьи, и кучки маленьких домиков среди Леса уже недостаточно. Нужна древесина, а деревья топтунов, или топтуньи, считались одними из лучших. Они не гнили, если, конечно, тщательно удалить сердцевину, полусгнившие кишки, сосуды, смазать смолой остролапок. Но деревья должны быть мертвы, иначе случится беда – даже добродушные топтуны превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Они связаны прочным узами, деревья и шестилапы – что топтуны, что саммаки, что плащеносцы. Первые кормят вторых по ночам, дают, если нужно, убежище, а шестилапы оберегают поросль, высаживают её в конце ночи, и не покидают, пока та не вырастет. “Как же всё подогнано, подбито, – думал Мутный, идя на свет, – одно завязано с другим. Но у зримых подогнано лучше, словно вначале Бог создал незримых, а уже после учёл ошибки”.
Да, он слухач, возможно, лучший в селении. Он мог прислониться к дереву и услышать его дыхание. Или голос. Мутный не знал, что он слышит, не знал даже как – ушами, сердцем, или каким-то особенным внутренним слухом. Но слышал. Такое дано не каждому.
Но иногда слухачи ошибались.
Но только не шестилапы – дикие, не домашние, у домашних еще детенышами удаляли лобную шишку – орган связи животного с деревом.
И если топтуна подводили к топтунье, которая давно лишилась листвы и казалась иссохшей, но при этом дышала, слабо, неуловимо дышала, он поднимал лепестки полных губ, расправлял ажурные уши и громко урчал. Шишка на лбу пульсировала – и ты отбегал от дерева, как отбегает саммака от шептуна, и молился Обиженному, благодарил, что всё обошлось, а вот если бы ты понадеялся на местного слухача…
Да, слухач – профессия важная. Не только, чтобы рубить, но чувствовать, ощущать настроение Леса. Ведь если дерево недовольно – надо узнать причину, а не поможет – пора уходить, возможно, переселяться. Иначе случится беда. Слухач – ремесло востребованное, но, как и лекарь, гарантии не даёт.
Лес
Поляна была огромной.
– Забери меня черный, как ярко, – Мутный крутил головой, пытаясь запомнить детали.
Солнце посте тёмного Леса слепило. Могучие стволы старых стодневных деревьев врастали в небо, и где-то там, высоко, они расширялись, от них отходили ветви, которые когда-то поддерживали листву, не резкие и прямые, как у незримых, к примеру, хвойных и листопадных, а плавные, словно каркас огромного купола.
– Сколько же здесь древесины, – Щербатый присвистнул.
– Немало, – Мутный пытался настроиться. Внутренне. Услышать дыхание, которое надо услышать.
Все деревья казались мертвы. Листвы на них не было, бутоны не выросли. Казалось, что тут гадать. Но внешность обманчива, и никогда ещё поговорка не звучала так кстати.
После потери листвы деревья ещё жили, бывало, довольно долго. Ни одно поколение людей выростало и старилось, в ожидании, пока те умрут.
А ошибка могла стоить дорого. Пускай не придут топтуны, пускай пронесёт. Сипатый вот говорит – это грех, срубить дерево, которое дышит…
А деревья дышали.
Мутный не сразу почувствовал, настолько он был очарован.
Деревья дышали.
Слухач повернулся назад, чтобы увидеть.
Увидел.
Лепестки губ раскрылись, мох на спине поднялся, топтун заурчал. Протяжно. Как кошка, когда её гладишь. Или саммака.
– Пошли, – произнёс Щербатый, – не повезло.
– Погоди, может, живы не все? – Мутный ходил по поляне, стараясь прислушаться.
– Вряд ли. Поросль одной ночи. Я бы не рисковал… Да и масло почти закончилось.
– Уболтал, – Мутный остановился, – пожалуй, ты прав.
И он хотел сказать что-то ещё, вставить одно из своих выражений, которое понимай как знаешь (за что его, собственно, так и назвали – Мутный).
Но не сказал.
Откуда-то сзади послышался треск, будто десятки пил заработали вместе.
– Стриклы, – шепнул Щербатый
"Не к добру"– решил Мутный.
– Пора уходить, – Щербатый.
"Пора" – Мутный остался стоять.
Треск становился громче.
На поляну летела стая. Не совсем птиц, конечно. И вовсе не птиц. В красном одеянии, с жёлтыми прожилками. Четыре прозрачных крыла били воздух и издавали звук, который не спутаешь больше ни с чем.
Танцующий стрикл, рисунок на междуреченском ковре
Дерево ЗАКРИЧАЛО.
Ещё до того, как вонзился клюв, длинный как спица, и острый как бритва. Протыкая толстую древесину, будто нож протыкает масло. Ещё и ещё. Второй, третий, четвёртый…
Древопийцы – так называли стриклов в народе.
– Брось топтуна!! – крикнул Мутный.
Но было поздно.
Зверь заревел, и ударом большой головы сбил напарника с ног. Падая, Щербатый задел лампу. Масло вылилось, а вместе с ним и надежда на скорое возвращение.
"Бог с ним, с маслом"– подумал Мутный.
– Щербатый, ты жив??
Он только успел отстраниться от очередного удара, как случилась напасть. Новая, более страшная.
К древопийцам приближались зеленые силуэты, изорванные и неправильные, похожие на отдельные ленты на празднике Возвращения. "Не может быть, – думал Мутный, – они не живут на таких старых деревьях… Или живут?"
Восп
Это был ещё один довод уйти, сразу, не дожидаясь того, что случилось. Воспы, или шокеры – рваные тряпки, иначе не назовешь, жили на кронах деревьев и строили там свои улья. Если кто нападал на их дерево – они давали отпор.
Мутному часто приходилось наблюдать следы былой битвы под какой-нибудь плащеноской – красные тела стриклов в многочисленных рваных порезах вперемешку с зелёными тряпками этих созданий, бьющих разрядом боли и кромсающих жертву своими острыми как бритвы конечностями. "Как будто набросали травы на могилу" – думал, бывало, слухач. И никогда не приглядывался, всегда уходил подальше.
Стриклы увидели воспов. Точнее, услышали, вынимая из ран свои клювы. Развернулись, зависнув в воздухе, и приготовились к битве. Тела древопийцов выдерживали разряды, а мощные лапы могли разорвать эти тряпки в отдельные нити. "Делайте ваши ставки" – сказал бы Сипатый.
Но всё любопытство Мутного куда-то пропало. Любопытство и угрызения совести по поводу лежащего навзничь друга.
Бежать, бежать…
Он повернулся.
Будто тысячи игл вонзилось в затылок.
Последним, что пронеслось в голове перед тем, как упасть, были строчки баллады, давно позабытой, но всплывшей при виде опасности:
"Под листвою деревьев могучих
Стриклы смерти танец танцуют".
Карта равнины
ГЛАВА 1. ПЫЛАЮЩИЕ НЕБЕСА
Жил-был Бог.
И было ему одиноко.
"Чего-то мне не хватает", – подумал Бог.
И вспенил море.
И обнажил остров.
И населил его людьми, которых создал по подобию своему.
И посадил деревья, травы всякие.
Придумал зверей, птиц разных.
И отпустил их в леса и на равнины острова, чтобы служили людям, и жилось тем привольно и счастливо.
И обрадовались люди, и благодарили небо, что такой у них Бог, заботливый, любящий. И подбегали к нему с вопросами, и водили вокруг него хороводы. Смеялись, пели, радовались…
Да только устал от них Бог.
"Вот, – сказал он детям своим, – я создал для вас эту землю. Берегите её, улучшайте. Живите на ней. А я ухожу"
"Почему же? – спросили люди, – ведь мы тебя любим"
Ничего не ответил Бог, и ушёл на большую землю. Там придумал Бог для себя новую усладу – других животных, другие деревья и травы, чтобы было на что смотреть, что слушать и чем любоваться. И нашёл Бог, что это хорошо.
И отдыхал от трудов своих, лёжа на равнине, и слушал звуки своих созданий, и предавался Бог размышлениям.
Но ушли люди с Острова. Построили лодки, и приплыли они на большую землю. И заселили её до холмов.
Нашли люди Бога, и снова водили вокруг него хороводы.
Осерчал тогда Бог, обиделся на людей. "Я дал вам всё, а вы ослушались меня. Я просил оставить в покое, а вы нашли меня."
"Но мы тебя любим" – сказали люди.
"И я вас люблю, – ответил им Бог, – но я не могу иначе. Я был один, слишком долго я был один, и я привык к одиночеству"
Но люди ходили за ним по пятам и задавали вопросы.
Ещё больше обиделся Бог. И погасил тогда солнце.
И ушёл ещё дальше, в горы.
И заплакали люди.
Сидели в Лесах и переживали.
Но оттаяло отцовское сердце. И вернул он солнце обратно. Да только остался в горах, и больше уже не спускался.
Так повелось с тех пор: вспомнит Бог об обиде – и меркнет солнце. Смягчится отцовское сердце – и снова светит.
История Обиженного Бога, в пересказе брата Шестипалого
– Варварский обычай, – Первая изучала лица.
Глаза одного навыкате, голова мечется из стороны в сторону, вены надулись, кажется – еще немного, и лопнут.
Другой будто не видит, смотрит куда-то сквозь, а растрескавшиеся губы шепчут молитвы. Или ругательства. Что, в общем, одно и то же.
Кто-то с пеной у рта пытается разорвать свои путы. В лице ничего человеческого руки уже посинели, а он всё рвется и рвется. Пожалеешь такого – и он вцепится в горло.
Четвёртый в отключке. Возможно, его уже нет.
А пятый… Пятый нормальный.
Взор помутнел, но глаза умоляюще смотрят на девушку.
– Кто такой? – На лице приговорённого играли сполохи неба, расцвечивая черты молодого и в общем то симпатичного человека. Несмотря на то, что парень не брился, давно, и вообще – выглядел мерзко. “Не удивительно” – подумала Первая, – повторяю – кто такой?
– Не помню…
Голос был тихим и сиплым, настолько тихим и сиплым, что только она и услышала.
– Флягу, – девушка повернулась к напарнику.
Тот будто того и ждал.
“Почти пустая”. Первая вынула пробку и протянула несчастному.
Губы схватили горлышко и начали пить – жадно, стараясь вобрать в себя всё, и чуточку больше.
– Похоже, из наших.
– Похоже, – своё первое слово Долговязый буквально выдавил. Говорил он весьма неохотно.
– Этого отвяжи. Он не опасен… А вы, ребята, простите.
Девушка вскрыла ножны, висевшие на широком дорожном поясе, части костюма той гильдии, к которой она принадлежала, и достала кинжал. С простой, но красивой рукояткой, выточенной из блестящего чёрного камня с точечными вкраплениями какого-то белого минерала. Этим рукоять отдаленно напоминала Белую Россыпь, которая была чем-то вроде оберега в гильдии проводников, ведь это единственный ориентир в ночном небе, если солнце не светит, небеса не пылают, а туман над землей мешает больше, чем темнота. Поэтому каждый проводник почитал за должное иметь хоть какой-то предмет с её изображением.
"Милосердие, – прошептала девушка, так, чтобы никто не услышал, – сделай свою работу". Потом оттянула локоть, и вонзила кинжал в подреберье. Первому… второму… третьему… Перед четвёртым помедлила.
– Мёртв, – прошептала она, – а если жив, то не выживет, – и, вздохнув, завершила начатое.
– Я надеюсь, над ними совершают обряд? – Первая, шатаясь, отошла от берёз.
Тишина. Молчаливый укор содеянному.
Руки и ноги дрожали, и проводница села на землю. Вытерла лезвие о росшую рядом траву – злаки вперемешку с тянучками и грустно посмотрела наверх.
Сполохи красного, зелёного, синего цвета носились по небу, быстро, непредсказуемо, молча. Они покрывали весь небосвод, от недоступных гор до далекого моря, от Заводья до Девятого Леса. Начинался самый красивый, но и самый опасный сезон. На целых два месяца мир окажется пленником стихии, внушающей ужас практически всем жителям равнины.
Первая
Смотреть на такое небо мучительно – человек сходит с ума, слышит голоса, его голову сдавливает боль, а внутренности выворачивает наизнанку. Но небеса манят, небеса увлекают, и он смотрит, пленённый и изувеченный одновременно, пока разум не превратится в пустую оболочку, а в человеке не исчезнет всё человеческое.
Чем дольше ты смотришь на небо, тем дольше небо смотрит в тебя. И убивает.
Не всех.
Были неподвластные этой стихии. Те, что сохраняли рассудок, и со временем переставали её замечать. Таких людей было мало. И почти все эти люди
принадлежали к самой особенной гильдии – гильдии проводников. Эта особенность – быть прикрытым от неба (их так и называли – прикрытые) передавалась по наследству, но не всегда и не только.
И наглядный пример сейчас стоял перед Первой, и смотрел на неё своими большими глазами, в которых застыла мука.
– Пойдёшь? – проводница вздохнула.
– Мне некуда… Правда, некуда.
– Тогда повторяю вопрос. Кто такой?
– Не помню… – незнакомец сказал это тихо. И обречённо.
– Не помнишь, – Первая фыркнула, – А почему?
Парень молчал.
Запах человеческих испражнений заставлял дышать лишь поверхностно, а значит – довольно часто. Хотелось уйти, и как можно скорее. Покинуть вонючее и зловещее место.
– Так почему? – повторила Первая.
Незнакомец ответил не сразу.
Он будто сжался и стал меньше ростом. Губы дрожали, пытаясь найти ответ.
– Не помню, – глаза изучали кинжал, который девушка до сих пор держала в руках. “Вот дура, – подумала та, и спрятала “Милосердие”.
– Я правда не помню… Я… У меня…
– Ты очнулся и всё забыл.
– Да. Днём.
– За что тебя так?
– Не знаю. Я ничего им не сделал. Это дикие люди. Дикий поселок… Они говорили, что я колдун.
– Ты колдун? – девушка улыбнулась.
Она не верила в колдунов. Более того, она считала, что люди, которых клеймят этим именем, более знающи и более сведущи во многих делах. За что их не любят. Её бабушке повезло – она многое знала, многое умела, но на Посту никто не считал её колдуньей.
Парень молчал.
"Вот уж разбойник” – Первая фыркнула.
– Есть место в дилижансе. Поедешь? – она смотрела в глаза и пыталась понять, верное ли принимает решение, – парень кивнул, – пошли.
Девушка повернулась и направилась прочь, стараясь не оборачиваться. Следом шёл незнакомец. За ним Долговязый, пронзая спасённого тяжелым неодобрительным взглядом.
Содеянное давило, но она не могла иначе, она не могла уйти и позволить чьим-то страданиям продолжаться, зная, что имела возможность их прекратить. Прекратить эту казнь, злую, мучительную.
Разбойников привязывали ночью, перед самым наступлением пылающих, и оставляли умирать. Кто-то погибал от голода. Кто-то от жажды. Но большинство убивало небо, его разноцветные сполохи. Медленно проникая в сознание.
Проводница прибавила шаг.
Сквозь листья тянучек, острые и прямые, как и всегда в это время, по крушинкам, которые не успевали схлопываться. “Днём они схлопываются мгновенно, – думала девушка, – странный это сезон – пылающие небеса. Как будто бы лишний”.
Подошли к дилижансу.
Серо-зелёный топтун, как минимум четырёхдневка (для дальних поездок более мелких животных не запрягали) недовольно заурчал, чувствуя, что скоро будет тянуть. Первая провела рукою по мшистой зелёной спине и вроде бы успокоила. Животное протянуло небольшие передние лапы, забрало очередную крушинку и ловким движение большого серповидного когтя сорвало с крушинки панцирь. Потом вытянуло лепестки своих больших мясистых губ и начало громко и самозабвенно чавкать. Неспеша, наслаждаясь её содержимым, зная, что скоро придётся идти.
Крушинки считались излюбленным лакомством топтунов, хотя из-за этого лакомства животное часто ломало коготь. Сломанный коготь не отрастал, и в большинстве случаев, после нескольких болезненных попыток разбить панцирь лапой, топтун переходил на другую, более безопасную пищу. Такое происходило с молодыми и неопытными животными, по прошествии трех-четырех дней топтуны становились весьма осторожными.
Топтун
Первая смотрела на незнакомца.
"Печальная статуя», – думала девушка (она видела такие на морском берегу, эти печальные статуи стоят в ряд, и смотрят в сторону моря). Бледный, молчаливый, словно не верит в спасение или боится проснуться.
– Не думай, что я поверила, – чуть слышно сказала девушка, – я всё равно узнаю, рано или поздно узнаю, – рука тронула ножны, словно добавляя весомости сказанному.
"Зачем я его спасла? Зачем? – думала Первая, – разбойника, которого приговорили. Который придумал себе оправдание. Самое безобидное. Наверное, однажды я пожалею… Впрочем, я уже жалею".
Долговязый постучал. Раз, два. Как и было условлено.
В карете кто-то задвигался, кто-то закашлял.
– Повязки у всех? – крикнула Первая. Ответом было мычание, значит, у всех.
Дверь приоткрылась. Напарник, кое-как перегнувшись, протиснулся, при этом задев потолок. Спустя мгновение вышел, так же, как и зашёл, задом вперёд. И молча кивнул.
Девушка залезла в дорожную сумку и вытащила обрезок плотной, но мягкой ткани. Такая ткань была связана из внутренних покровов, выстилающих колоколовидные утолщения кубышек – жилище маленьких носатиков. Свет она не пропускала, совсем, и была важным предметом для всех неприкрытых. Если эти неприкрытые решатся путешествовать во время пылающих.
– Нагнись, – приказала Первая.
Незнакомец нагнулся.
– Зажмурься.
Зажмурился.
"Пока как по маслу", – Первая развернула повязку.
– Только скажи, что ты прикрытый, – прошипела она ему на ухо и завязала глаза.
– Теперь входи, – Первая помогла подняться, а после зашла сама.
Последним входил Долговязый.
– Можно снимать, – сказала девушка. И захлопнула дверь.
В карете было темно.
Большая дорожная лампа висела под потолком, но горела она вполнакала, даже, скорее, в четверть. Дорога длинная, масло приходилось экономить.
В карете было душно.
Ставни закрыты плотно, так, чтобы даже случайный отблеск пылающих не беспокоил сидящих. Присутствие же еще одного попутчика, к тому же целые сутки провяленного на дереве, свежести не добавляло, и Первая в очередной раз согласилась, что совершила ошибку.
Но делать нечего, взяла так взяла, обратно не выкинешь…
Кроме неё и спасенного ею разбойника, в карете сидело трое. Все трое носили жёлто-бурые плащи из кожи морских ползунов, отличительный знак малоизвестной гильдии – гильдии искателей. Все её члены жили в Прихолмье – далёком Лесу у самых холмов, причём в самом отдалённом селении этого Леса. Днём, когда жители других поселков возвращались на равнину, искатели уходили на холмы. У холмов было чуть холоднее, и, хотя тепло, исходящее от земли, согревало, дул довольно прохладный ветер. Поэтому они и носили кожаные плащи. Вполне вероятно, поэтому. Правда, была в этом доля иронии – ползуны жили у моря, на другом конце мира.
Черноволосая кареглазая женщина с красивым, но обветренном из-за долгой дороги лицом, молодой человек с легкой улыбкой, которая, кажется, прилипла к нему с рождения, и уже пожилой мужчина, заросший, словно отшельник Озёрного края, с резкими, будто бы вырубленными чертами. Даже в полумраке кареты отличие между сидящими казалось разительным. Крупное загорелое лицо "отшельника" весьма контрастировало со светлой, и даже как будто бледной кожей попутчиков. "Это Прихолмье, – подумала Первая, – в Прихолмье стекаются отовсюду, поэтому все и разные." Она немного насторожилась, ведь белая кожа была одной из особенностей двудушных. Но в полумраке глаза пассажиров не выделялись, отметин в районе лба не просматривалось, а значит, и волноваться не стоило.
Молодой человек, сняв повязку, откинулся, закрыл глаза, и стал делать вид, что заснул. Бородатый мужчина скрестил свои руки и чуть сблизил брови, будто ушёл в свои мысли, а женщина… Женщина улыбнулась.
Выражение лица этой женщины напомнило Первой молитвы, которые посылают стражи, отправляя только что умершего человека в последнее бессрочное плавание. Вот с таким выражением.
– Давайте знакомиться, – предложила попутчица, – дорога длинная, ехать нам долго.
"Нет, не стражи, – подумала девушка, – так разговаривает учитель, на первом уроке". И ненароком фыркнула.
Слава Обиженному, никто не заметил. А может, заметил, но виду не показал.
– Сестра Любящая, – женщина улыбнулась и прижала к сердцу ладонь.
– Брат Терпеливый, – произнес пожилой мужчина, густым хрипловатым басом. Он только глянул на девушку и снова ушёл в размышления.
– Брат Веселёхонький, – молодой человек проморгался и улыбнулся чуть ярче. Глаза при этом блестели, а голос дрожал.
Проводница поджала губы.
Ей захотелось прыснуть, легко и непринуждённо. Особенно после того, что она увидела, там, у берёз. "Смех – лучшее лекарство, тем более смех, который ты держишь в себе" – говорила бабушка. Мало того, что эти люди называли себя братьями-сестрами (так поступали члены всех бессмысленных гильдий), так они ещё так забавно представлялись. Хоть сразу в стражи. Впрочем, гильдия стражей была эталоном глупости и ненужности, так считала девушка, и сказанное не походило на комплимент.
Повисла тишина.
– Дай поесть, – приказала Первая, кивая на незнакомца, – видишь, какой он голодный.
Глаза притянулись к разбойнику.
Разбойник молчал.
Долговязый полез за переднее сиденье, запустил туда свои широкие ладони, и показал на них то, что удалось откопать – початую головку козьего сыра, мешочек, в котором лежали сухари и небольшой круглый бурдюк с каким-то напитком. Всё это он выложил на сиденье.
Незнакомец что-то пролепетал, взял в руки головку, и ненадолго замешкался.
– Ешь, – подсказала девушка, – нож я тебе не дам.
Тот отломил кусочек и начал жевать.
– Это брат Бесполезный, – продолжила проводница, добавив ненужную приставку, – Ему в Междуречье.
– Но это в стороне от Прихолмья, – возразил Терпеливый. Нет, скорее не возражал – он просто хотел уточнений.
– Мы отвезем его после вас, вы – наши главные наниматели, – успокоила Первая.
– Спасибо, – мужчина кивнул, – Вы проводник по рождению? – почтительность, с которой он говорил, низкий глубокий голос только усиливал.
– Я предначертанная в трёх поколениях, – ответила Первая. Без всякого пафоса. Девушка знала, чем можно гордиться. "Гордись тем, чего добилась сама, родословная – не заслуга" – говорила ей бабушка.
– Весьма почётное ремесло.
– Да, и весьма доходное.
Проводница задумалась.
Про скупость проводников, их жадность до денег ходили легенды. Члены этой гильдии могли отправиться на любое задание, сложное или опасное, провести в самое тёмное и туманное время. "Сколько?" – это был единственный вопрос, который они задавали.
Первая вспомнила анекдот.
Собрались как-то старейшины двух селений, которые находились рядом, и, как это бывает, тихо, а иногда и громко враждовали, на очень важный совет. В соседний Лес.
И обратились к проводникам.
– Вам придется ехать в разных дилижансах, – сказали им в гильдии.
– Понятно, – догадались старейшины, – вы, наверное, заботитесь о нашем комфорте.
– Нет, мы заботимся о нашем доходе, – ответили те.
Подобных историй ходило много.
Конечно, была в этом правда.
Но работа проводников считалась
важной, особенно ночью, когда в течение пяти долгих лет они объединяли Леса, связывали разрозненные человеческие селения в единое целое, будь то сезон пылающих, или тёмное межсезонье. А гильдия искателей? В ней-то какой будет толк?
Первая смотрела на путников и старалась прогнать свои мысли.
Смотрела на Бесполезного, и мысли опять возвращались.
Наконец тот наелся.
Долговязый осторожно, задом, вылез из дилижанса.
Скрипнули козлы, послышалось знакомое урчание, и карета отправилась в путь.
В дороге подташнивало.
Может, всё дело в жёстких рессорах, которые не дали усадку. Может, в той духоте, тесноте, и как следствие – напряжённости. А может, всему виной небеса. Даже сквозь закрытые ставни ты чувствовал их присутствие, оно раздражало. Хотелось укрыться в Лесу. Но Лес далеко. И понимание того, что за пределами этой кареты равнина буквально пронизана небом, давило и заставляло желудок сжиматься.
Первая вспомнила игру, весьма популярную у путешественников.
– Давайте играть, – предложила она.
– Давайте, – ответила Любящая, – я знаю одну. “Найди бруму”.
– О, – удивилась Первая, – я только о ней и вспомнила.
– Что за игра? – спросил Веселёхонький.
– Как раз для дороги. Можно играть впятером, вшестером, и так далее. Разница в подсчёте очков. У каждого карта, но только одна – брума, саммака, ангел, бегун и шептун.
– Можно играть и втроём, только меняются правила, – добавила Любящая.
– Да. Помню, играла, когда была маленькая. Мы собирались за большим круглым столом, все вместе – я, мама, папа, соседи, бабушка. Бабушка играла замечательно. А папа чаще проигрывал. Я ещё удивлялась – умный, большой, а проигрывает.
– Он поддавался, – сказал Терпеливый.
– Он поддавался.
– Мы в детстве играли в другие игры, – мужчина вздохнул, – но там тоже были и брумы, и ангелы, и даже кошки и мышки. А эту игру я помню. Играл, и не раз.
– Правила очень простые, – сказала женщина, – всем, кто не знает, я расскажу, а всем, кто знает, напомню. Не против? – обратилась она к проводнице.
– Не против, – ответила та.
– Так вот, – женщина смотрела на Бесполезного, – у играющих карты. У каждого только одна, и он её знает. Но только он, больше никто. А дальше – игра, – казалось, Бесполезный прислушался, – задаются вопросы. Спрашивать можно что хочешь, у кого хочешь, смысл игры в том, чтобы ангел, саммака или бегун догадались, кто из сидящих брума. Ты можешь задать вопрос, а можешь ответить. Или перевернуть свою карту и показать на бруму. Угадаешь – тогда победил, получаешь два камня. Если покажешь на ангела, бегуна и саммаку – камень теряешь. На шептуна – теряешь три. Раунд закончен, и начинается следующий. Пять карт, они раздаются.
– Понятно, – сказал Бесполезный.
– Понятно?
– Да. Лучше быть шептуном. Тогда ничего не теряешь.
Первая фыркнула.
– Значит, Вы поняли суть, – Любящая казалась довольной, – вот уж не думала, что умею доходчиво объяснять.
– Вполне возможно, он просто сообразительный, – девушка улыбнулась. Интересно, она съязвила, или сделала комплимент?
– Вполне, – ответила женщина. Может быть, тоже съязвила, а может, и нет, но Первую это тронуло.
Стали играть.
Карт в дилижансе не было. Были бумажки. Девушка достала карандаш и начертала изображения животных, начертала так, как могла.
Рисовала она не очень. Поэтому при первом раунде вышел казус – саммака поймал саммаку. Пришлось перерисовывать.
Играли долго, игра затягивала.
– Я знаю другую игру, – Первая собирала бумажки.
– Да, давайте играть во что-то другое, – Любящая отдала “шептуна”. “Быть шептуном не так интересно” – подумала девушка
– Есть игра, – сказала она, – очень старая. Моя бабушка говорила, что играла ещё со своею бабушкой, а та со своей. Короче, так. В игре несколько карт, половина здоровые, один из которых прикрытый, половина тронутые, бабушка их называла сожжёнными. Почему – я не знаю.
– Нет, – резко ответила женщина, – Игра тяжёлая. Лучше не будем.
Проводница пожала плечами:
– Давайте тогда разговаривать.
– Мы же почти ничего друг о друге не знаем, – Любящая смотрела на Бесполезного. И улыбалась. Всё так же очаровательно.
"Вот сдался он ей, – подумала девушка, как будто сказала, сквозь зубы, – можно подумать, она его и спасла".
– Тогда тушу лампу, разговаривать можно без света.
– Да, к тому же это добавляет таинственности, – заметила женщина.
И Первая вдруг поняла, какая она всё-таки дура – сидеть в темноте, с незнакомым прикрытым разбойником – большего идиотизма ещё поискать.
Но делать нечего. Пост будет не скоро, масла немного. "Отдаюсь в твои руки, Обиженный, и будь что будет", – девушка села вполоборота.
– Вы едете в Междуречье, молодой человек? – спросил Терпеливый, специально не называя имени, – можно поинтересоваться зачем?
– Торговля, – ответил парень, немного подумав, – я торгую слюной речных ползунов. Собираю заказы.
Из слюны речных ползунов варили клей – наверное, лучший. Но добыть его в больших количествах было непросто, а, значит, дорого, поэтому клей применяли тогда, когда это было особенно нужно – к примеру, для инструмента, или особо ценных изделий. В Междуречье их склеивали, в Междуречье и продавали, на крупнейшем междуреченском рынке. Само Междуречье было самым большим и самым населённым Лесом равнины, в котором жили богатейшие люди, и правили там не советы во главе со старейшинами, как во многих других посёлках, и не какой-нибудь выскочка-герцог, а уважаемые представители гильдии торговцев – главных нанимателей проводников.
– Вы, должно быть, торговец? – спросил Веселёхонький. Его голос звучал тонко и как-то фальшиво. Было непонятно, серьезно ли он говорит.
– Я? – Бесполезный задумался, – пожалуй, торговец.
– Опасное всё же занятие. Всё время в дороге, в разъездах. Нам тоже пришлось путешествовать, хотели засветло, да вот, задержались на острове… – парень осёкся, услышав кряхтение.
Терпеливый прокашлялся и объяснил:
– Мы едем издалека, по делам нашей гильдии.
– И как поездка? Успешно? – поинтересовалась Первая.
– Думаю, да. Основные задачи выполнены. Но… возникли… короче, пришлось задержаться.
Повисло молчание.
– Веселёхонький вспомнил об острове, – напомнила девушка, – вы путешествуете от Малого Приморья?
– Скорей, от Большого… Да, вынужден признаться, – Терпеливый опять прокашлялся, – хотя члены гильдии и не одобрят мое многословие… Видите ли, у нас специальная поездка, – он сделал ударение на слове “специальная”, – и хотя кое-чего мы достигли, говорить ещё рано.
– Говорить о чём? – Первая была любопытна, не в меру для членов своей гильдии. Обычно проводники не интересуются целями нанимателей, а, бывает, и вовсе не разговаривают. Меньше знаешь – лучше ешь, сказала бы бабушка. Долговязый в каком-то смысле был идеальным проводником – сильный, исполнительный, молчаливый. А Первая скорей исключение – слабая, дерзкая, разговорчивая.
– Хорошо, – Терпеливый пожал плечами, – кое о чем мы расскажем, – он помолчал, – помните историю об Обиженном Боге?
– Все её помнят.
– Так вот. Бог создал Остров, – примерно так она начинается. И каждый понимает это по-своему.
– Но среди толкований есть основное, – добавила Любящая.
– Да. Основное толкование есть, и стражи его объясняют примерно так. Остров – все те существа, чью душу в момент Расставания мы не видим, то есть незримые – люди, собаки, птицы. Бог сотворил этот мир и уединился от дел.
– Но после он создал другой.
– Да. Людям он дал завет – владейте тем, что я создал, используйте в своих целях. И после придумал тех, чью душу в момент Расставания видно – существ со зримой душой, или, как говорят для краткости, зримых. Шестипалый пишет – в усладу, себе. Ну, там есть некие домыслы, для чего Бог всё это придумал, и что это значит – услада. Но домыслы – это всё-таки домыслы, с точки зрения стражей, они так и остаются домыслами. А мы говорим о каноне. Так вот, Бог создал зримых, и уединился от дел. А люди завет нарушили, стали зримых использовать. Топтунов, прыгунов, плащеносцев. В своих собственных целей. Бог, значит, обиделся, и с этой поры мы его знаем как Бога Обиженного.
– И появилась история.
– Да… То есть если понимать иносказательно. Но… Но… – Терпеливый выдержал паузу, – что, если эту историю понимать буквально? Что, если Остров действительно существует?
– Тогда бы его нашли, – вставила Первая.
– А что, если искали не там? – Терпеливый сказал это тихо, своим низким бархатным голосом, а темнота только усиливала таинственность сказанного, – известно несколько островов у побережья Приморья. Малого. На островах нет зримого Леса, ночью они безлюдны. Это маленькие острова, и в качестве источника этой истории вряд ли подходят. Дальше обычно не плавают. На чернильщиках далеко не уплывёшь, а на шхунах опасно – могут напасть бивнебои. Да и море за островами другое, более неспокойное.
Бивнебой
Первая знала, о чём говорит Терпеливый. Бивнебои были опасными созданиями. Они принимали рыбацкие шхуны за парусники – существа, чьи кожистые паруса надувает ветер. Бо?и пробивали их снизу своими могучими бивнями, и шхуны тонули. А море за островами такое, что лучше не плавать, особенно днём. Ночью море потише, но ночью темно.
– Те, что плавали дальше, – продолжал Терпеливый, – рассказывают, что видели противоположный берег, туманный, далёкий, похожий на дымку. Больших островов в море нет, а других морей мы не знаем. Маленькие острова ничем выдающимся не отличаются, и трудно представить, что это о них говорилось в истории.
– Но вы же добрались до Острова? – поинтересовалась Первая.
– Да… Точнее, нет. Тот самый Остров мы не нашли. Но мы узнали много чего нового, надеюсь, это поможет тем, кто продолжит. В будущем. Плохо лишь то, что пришлось задержаться. Ночь – не лучшее время для путешествий.
– Ладно. Если вы нашли, что искали, – Первая вспомнила о дорожной сумке, которую Терпеливый ещё ни разу не снял, – поездка прошла успешно. Мы, проводники, умеем хранить секреты, но с этим человеком я бы была осторожна.
Конечно, все поняли, кого она имела в виду. Движение глаз, метнувшихся в сторону Бесполезного, было почти осязаемо. Даже во мраке.
– Не надо, – ответила Любящая, – вы его вгоните в краску.
Первая промолчала.
Конечно, Любящая права. Конечно. Не надо при всех смеяться над Бесполезным (хотя она чувствовала, что в краску его не вогнала). Кто там дергает её за язык? Это какое-то наказание – с той поры, как она научилась говорить, слова всегда идут раньше, чем мысли. "Ты, девушка, думай, – учила бабушка, – а после подумай, о том ли ты думала. И только потом говори".
Фонарь скрипел, карета качалась. Временами что-то хрустело – это колёса давили панцири крушинок, приползших и пустивших корни на пути дилижанса. Может, хрустели шишки, а может, ветки, упавшие с соседних деревьев. Или под колёса попала какая-нибудь особо крупная твердотелка. Они такие нерасторопные в этот сезон, такие сонные.
Искатели уже заметили, что проводница – человек непростой. Поэтому возвышенные или там околонаучные темы старались не обсуждать. Говорили в основном об обыденном. Как ночью выращивать овощи, как покрыть расходы, если брать попутно кое-какие товары, спорили, чья кожа мягче – ползунов или свиней. В основном говорила Любящая, ну или Первая, что-то вставлял Веселехонький. Терпеливый больше молчал, он то ли заснул, то ли ушёл в раздумья. Бесполезный отвечал на вопросы. Впрочем, и отвечал он весьма неохотно.
Пару раз зажигали фонарь. Первая извинялась, что приходилось сидеть в темноте, и обещала, что на Посту они маслом заправятся.
Но до Поста ещё нужно было доехать.
Путники устали от встряски. Им надоела духота. Хотелось выйти, размяться. Подышать полной грудью.
Словно в ответ на их просьбу карета остановилась.
Искатели завязали глаза, то же сделал и Бесполезный. Проводница вышла, но тут же зашла.
– Повязки можно снять, – сказала она сидящим, – Облака. Похоже, надолго.
Это было самое лучшее время. Маленький день посреди ночи. Небо затянуто, можно выдохнуть. Успокоиться. Главное – не смотреть наверх.
Света мало, вокруг полумрак, но полумрак только подчеркивал окружающие предметы. Добавлял загадочности. И если взгляд останавливался, то останавливался надолго.
Море злаков, чуть колышимых ветерком, прерывалось островками тянучек, высоких, распушившихся, вытянувших по всем сторонам свои острые длинные листья. Иногда они этими листьями шевелили, но неохотно – в основном для того, чтобы согнать твердотелку-листоеда, и ровно настолько, чтобы согнать.
То тут, то там виднелись огоньки маячков, или брумид – невысоких растений со светящимися головками. Их вечными спутниками были равнинные брумы – маленькие шестилапы, чьи задние лапы превратились в колёсики. В отличие от лесных, глаза этих брум напоминали большие монеты, особенно в полумраке, а носик был маленький и аккуратный. Когда пронесётся несколько сезонов пылающих, прерываемых тёмными межсезоньями, и ночь подойдёт к концу, головки маячков погаснут и станут колыбелью детёнышей. Только они коснутся земли, ночь закончится, маленькие брумы покинут свои колыбели и залезут на спины родителей. По тому, как склонялись головки, можно было судить о приближении дня, даже не обращаясь к дозорным, членам еще одной (бессмысленной) гильдии, "хранителям времени", как сами себя эти дозорные называли.
Маячки (брумиды)
Другим украшением были кубышки – красные, синие, зелёные растения с толстыми шершавыми стеблями, которые расширялись кверху, превращаясь в небольшие колоколовидные утолщения. В них отдыхали носатики, маленькие юркие шестилапы, и если хорошо приглядеться, можно было заметить торчащие то тут, то там мордочки с круглыми ушками и небольшими хоботками.
Прямо у дороги раскинулась ель, наверное, самое красивое растение равнин. Её лапы, тяжелые и грациозные одновременно, покачивались, следуя капризным дуновениям ветерка. Вокруг валялись шишки, погрызанные белками, другими местными обитателями. Найти этих зверьков было непросто, но оно того стоило – силуэт с пушистым хвостом, скачущий то вверх, то вниз по тёмному дереву, забыть невозможно. Впрочем, иногда они опускались на землю и поглядывали на людей. Как и носатики, белки были весьма любопытны.
Впереди росла роща, в основном из берёз, и дорога изгибалась, следуя ее очертаниям. На деревьях уже распустились листочки, молоденькие, а потому нежные, хотя не все старые ещё опали – первый сезон пылающих начался почти сразу с наступлением ночи. Впрочем, опавших хватало, и сброшенная листва заполняла ямки, так, как во время дождя они заполнялись водой. В этих ямках шуршали нежданчики, верткие пугливые твердотелки, скачущие на задних лапках. Своё название они получили за то, что во время опасности выпускали длинную едкую смесь.
Летающие твердотелки роились вокруг зонтиков – двухметровых растений с большими шляпками, которые отдаленно напоминали гигантские грибы. Снизу вся шляпка была покрыта пупырышками – маленькими сосочками, которые твердотелки самозабвенно посасывали. И даже выстраивались в очередь, зависая как нити, если сосочков на всех не хватало. Сосочки светились, слабо, неброско, чем ещё больше заманивали клиентов.
Наступит день, и шляпка раскроется. Из неё, словно стая семян одуванчика, вылетят зонтики-малютки, с полукруглыми сферами и длинными нитевидными щупальцами, а твердотелки, разжиревшие за долгую сытую ночь и потому ленивые и неповоротливые, станут их главной добычей. Зонтики будут расти, становиться все больше и больше, а только солнце погаснет – сядут на землю, выпустят корни и станут кормить твердотелок.
Крушинки, или хрумки (в разных селениях их называли по-разному) словно бардовый ковер покрывали землю, добавляя дополнительных красок. Топтун, снятый с упряжи Долговязым, всё так же брал их своими лапами, ловко отбрасывал панцирь и высасывал содержимое. При этом довольно урчал и шевелил своими большими, слишком большими ушами. Изнутри эти уши были покрыты мембранами, напоминающими узор на ладонях. Знающие люди полагали, что именно благодаря широким ушам и покрывающим их мембранам топтуны могут видеть и чувствовать, даже когда темно. С завязанными глазами проблем у животного не было. Но только сгибали уши – топтун терялся.
Бесполезный смотрел на животное, и отдыхал.
Он словно получил второе рождение, в душе оживало новое чувство – чувство сопричастности всем существам этого мира. Он ПОНИМАЛ топтуна. Он слышал, что тот говорит. Он впитывал его наслаждение, и впитывал так добросовестно, что захотелось попробовать. Ту же крушинку. Тянучку.
О да…
– Молодой человек, – к нему подошел Терпеливый, – у природы много секретов. Казалось бы, что тут такого, количество лап – у кого-то их шесть, у кого-то четыре. Но что говорят об Обиженном? А говорят, что вначале он создал незримых. Придумал и создал. Придумал людей, придумал собак, кошек, птиц, придумал белку, – мужчина махнул в сторону ели. На лице загорелась улыбка, оно стало ярким, как у мальчишки, что совсем не вязалось с обликом угрюмого, погружённого в раздумья искателя, – Бог подарил нам четыре конечности. Но прошло время, и Бог заскучал. Тогда он подумал и создал зримых. Топтуны, плащеносцы, саммаки. Брумы – пускай у них сзади колёсики вместо лап, но это конечности. Прыгуны, бегуны, шептуны… Есть, правда, стриклы, есть струйки, есть долгоносики, но это другое, это уже исключения. А мы говорим о правиле. Мы говорим о плане. И он различный… Как будто два мира, построенных дважды. Из разных наборов.
Терпеливый говорил с придыханием. Слова давались с трудом. И Бесполезный его понимал – во время пылающих, на равнине, любой неприкрытый чувствовал себя неуютно. Но слова увлекали, слова отвлекали от мысли, что вот оно, небо, которое может открыться. Внезапно.
– Не знаю, я вот смотрю на него, – парень кивнул в сторону дилижанса, рядом с которым стоял топтун и чистил стебель тянучки, – И слышу, что говорит. Не урчит, а именно говорит. Я знаю, что ему нужно, в каком он сейчас настроении. Люди не любят меня за это.
– Возможно, – Терпеливый потрогал бороду, – вполне возможно. Пожалуй, я верю.
Они помолчали.
– Это топтун-четырёхдневка, – сказал наконец искатель, – он вырос достаточно, чтобы везти карету.
– Он долго везёт, и это ему не нравится. Ещё, похоже, он с кем-то поссорился. Но сейчас он доволен, – Бесполезный глядел, как топтун разбирает тянучку, и думал, как мало надо для счастья.
– Есть люди, которые слышат деревья, – сказал Терпеливый, – так почему бы не слышать животных?
Топтун отложил остатки тянучки, подобрал очередную крушинку и с каким-то упоением, даже остервенением начал её вскрывать.
– Мы многого не знаем. Нам столько ещё предстоит… Давно?
– Что?
– Давно вы слышите?
Парень ответил не сразу:
– Вы думаете, я путешествую в Междуречье? – сказал он чуть слышно, – эту легенду придумала Первая, – Бесполезный вздохнул, – всё для того, чтобы не задавали вопросов… А меня привязали. К дереву. Знаете этот обычай?
Терпеливый кивнул.
– Я никого не убил, не ограбил. Но людям не нравилось, когда я стоял и шептался с животным. А я пытался ответить. Просто пытался… У меня не получилось. Я не могу издавать эти звуки. Слышать могу, а издавать – нет.
– Их можно понять, – произнёс Терпеливый, – Шептуны самые опасные животные. Они шевелят губами, а потом убивают. Возможно, что-то и шепчут, но мы не слышим. Мы только видим их губы… Вы делали то же самое, возможно, насылали на порчу – так думали люди.
Бесполезный вздохнул:
– Я потерял память. Когда очнулся, был день, а я лежал на равнине. Рядом бродил древоходец.
– Гээды слепы, – ответил искатель, назвав древоходцев более редким именем, – но в кронах гээдов струйки, они бы предупредили. Струйки всё им рассказывают, а может, показывают. Обиженный знает, как это всё происходит, – Вы не слухач?
Парень задумался:
– Нет. Точнее, не помню… Но деревья я слышу.
– Значит, слухач. Это не ремесло, это способность.
Бесполезный пожал плечами:
– Пускай.
– Вы прикрытый? – спросил Терпеливый, после раздумья, – вы же висели.
– Не знаю… Возможно… Наверно.
Искатель улыбнулся:
– Любопытные у Вас обороты – "не знаю", "возможно". Но вы прикрытый. Иначе бы вы погибли.
– Похоже, то, что случилось, пошло мне на пользу. Я стал невероятно способным.
– Видимо, да, – искатель задумался, – спасибо, – добавил он вдруг, – большое Вам человеческое спасибо. За то, что доверились. И знайте – я тоже Вам доверяю… Здесь мало кому можно доверять.
– Вы имеете в виду Первую? – спросил Бесполезный. С тех пор, как они ступили на землю, он чувствовал взгляд, который сверлил ему спину, – я ей благодарен. Она спасла мою жизнь.
– Если бы… Знаете, я родился в самом начале ночи. Шесть дней назад. Мне было четыре года, самый возраст, в котором всё, что открываешь, запоминаешь надолго. Я впервые увидел солнце. Я увидел изменившуюся природу, увидел равнину. До той поры я не знал, что такое листопадная роща. В том могучем зримом Лесу, в котором я вырос, их не было. Все, что я видел до этого – это маленькие неказистые кустарники. И вот – я увидел берёзы. Я прикоснулся к листочкам, они были нежные, такие нежные, в самом начале дня. Я вдохнул запах листьев. До сих пор для меня это лучший запах на свете… К чему это всё? – Терпеливый задумался, – Возможно, я увидел ваш взгляд. Точно таким же взглядом смотрел тогда я. Я удивлялся и открывал что-то новое.
Парень смотрел.
Любящая с Веселёхоньким стояли под зонтиком и о чём-то беседовали. Первая искала раковинки поземных твердотелок – если их раскрошить и приклеить к основе, выйдет точило. Долговязый глядел на небо.
"Вот уж кого ничего не волнует" – решил Бесполезный.
Он посмотрел на девушку, как та наклонилась за новой ракушкой – и задержался. Первая распрямилась, как будто что-то почувствовав. И посмотрела в ответ, тоже внимательно. "Ну, посмотрела и посмотрела" – подумал парень. Но взгляд не отвел. "Она подарила мне жизнь, и я благодарен".
Терпеливый глядел на землю и сглатывал, Любящая с Веселёхоньким продолжали ворковать, а он словно встал на распутье, не зная, что делать.
Ну отвезут они искателей, а дальше то что? Ему то куда? Опять по селениям? И что пойдёт быстрее – он, или молва о человеке-шептуне, портящем скот? Кто-то скажет, что стражи считают подобное суеверием. Но где они были, те стражи, когда его привязали к берёзе? И потом – это непонятное, и потому пугающее отношение к зримой душе. Вся равнина кается, замаливает грехи, несколько раз в году проводит обряд очищения, ведь завет Обиженного нарушен, и зримых – топтунов, прыгунов, ангелов, пыхчиков повсеместно используют. Грехи отпускают, но делают это натянуто, подчёркнуто натянуто, как будто – мы вас прощаем, но это в последний раз (и так год за годом). А тут – кто-то со зримыми шепчется, чего никто никогда не делал. Что скажут стражи?
Или напроситься к проводникам? Почему-то мысль о том, что он останется с Первой, скользнула вовнутрь, словно струйка в ветвях древоходца, и задержалась. И подняла настроение. Здорово подняла.
– Бесполезный, давай помогай, – крикнула девушка, и парень тотчас задвигался.
Раковин было немного, но они старались, глядели под кустики, в ямки, заросли злаков, тянучек. Тревожили носатиков, брум. Короче, залезли везде, пошарили всюду. И всё это время рядом, бок о бок.
Мешочек был собран.
Первая аккуратно его завязала и весело посмотрела на парня.
– Спасибо, – сказала она, – пользы от тебя стало чуточку больше. Ты извини, что так называла. Мне неудобно. Но, – девушка развела руками, – придется пока потерпеть. Слово не шестилап, выбежит – не поймаешь, так говорила бабушка.
– Пожалей её Обиженный…
– Да, пожалей Обиженный.
– Мне очень неловко, но я должен спросить. Раз уж ты меня назвала. Откуда такое имя – ”Первая”?
– Всё просто, – ответила девушка, – я родилась первой. Мои родители хотели второго ребенка, но… только хотели. Я как была, так и осталась единственной.
– Если бы тебя так назвали…
Первая покосилась.
Но ничего не сказала.
Обычно имя давалось поздно, когда человек повзрослеет. То, как тебя называли родители, оставалось в семье. Если кличка, которую давали ровесники, к тебе приставала, она становилась именем.
Но с ней случилось иначе.
Сказался авторитет отца, который был на Посту кем-то вроде старейшины. И если он называл её Первой, Первой называли её остальные. И даже не плохо, что так получилось. Девушка выросла амбициозная, имя ей помогало.
– Неплохо так держатся, – проводница кивнула на парочку, щебечущую под зонтиком, – посмотри, как его выворачивает, – она показала на Терпеливого, – а им что прыгуну ограда.
– Они беседуют. От этого легче. Мы тоже беседуем.
Первая фыркнула.
– Давай в карету, – сказала она, улыбнувшись, – давай… собеседник.
Долговязый запряг топтуна. Прогулка закончилась.
Путники зашли в дилижанс, отдохнувшие от нескончаемой тряски, от духоты, помещения, в котором было темно и тесно.
Облака по-прежнему покрывали небо, и ставни решили не закрывать.
– Он постучит – мы закроем, – сказала Первая, имея в виду Долговязого.
Бесполезный смотрел в окно, пытаясь унять неспокойные мысли, но те носились, как стая слетевшихся стриклов. "Может, так прямо ей и сказать – я прикрытый, хочу в вашу гильдию? А может, чуть подождать, заслужить доверие? Тогда не откажут… Но – нужен я ей?"
Последняя мысль казалась ключом ко всем остальным, и он посмотрел на девушку
Проводница глядела в окно.
Невозмутимая, как кошка при встрече с саммакой. И даже не посмотрела в ответ. "Хорошо, что не считает меня разбойником, – успокоил себя Бесполезный, – я думаю, уже не считает… Надеюсь, что не считает." И он погрузился в раздумья.
Как будто подуло прохладой, откуда-то с гор…
Дорога изматывает. Тем более если всю эту дорогу сидишь закрытый, как носатик в кубышке. В карете, лишь изредка освещаемой светом дорожной лампы, которая светит даже не впол, а вчетверть накала. Душно, тесно, темно – это ещё полбеды. Однообразие достаёт больше. Однообразие и невозможность принять какую-то особую, конечную позу.
Пятые сутки, Бог мой Обиженный, пятые сутки… От бодрости первого дня остались воспоминания. Путники устали, тела внутри дилижанса крутились, как струйки в ветвях древоходца, пытаясь принять новые, ещё не испробованные позы, хотя ехать было и ехать…
Днём бы оно было проще. Днём можно нанять прыгунов. Сдать багаж в курьерскую карету, и нанять. Те бы домчали к Посту суток за двое, а может, и меньше. Прыгун животное быстрое, но прыгуну нужен отдых. Долгие остановки. Но остановки днём, при свете солнца – не посиделки в темноте, и уж тем более не пылающие.
Однако стояла ночь, её скверный сезон, и выбора не было.
Дилижанс остановился.
В карете спали. Не спал Бесполезный. И Первая – последнее время они просыпались вместе, минута в минуту. Есть же истории, в которых спасённого и спасителя объединяет что-то глубокое, такое, что даже напоминает любовь. Возможно, их случай из этих. А может, из этих, но только с его стороны, думал парень.
Снаружи скрипело. Как будто лебёдка поднимала тяжёлые блоки. Послышались голоса, кто-то кричал, кто-то смеялся…
Это был Пост.
Да, это был Пост. Наконец.
Путники заворочались.
– Надо было заказывать спальник, – сказал Веселёхонький.
И зевнул.
– Отоспишься, – ответила девушка. Звонко и весело (еще бы, она наконец-то дома), – качественный отдых я вам обещаю. И мягкую постель.
Бесполезный задумался. Спальники – дилижансы с местами для сна, заказывали редко. Такая карета слишком громоздка, ломается чаще, да и везут её более возрастные, а значит, менее расторопные топтуны. Но дорога дальняя, и, может, действительно стоило раскошелиться. Хотя вот торговцы богаты, ездят невесть куда, а спальники не заказывают. С другой стороны, торговцы зарабатывают деньги, поэтому стараются снизить расходы, в том числе на дорогу. А кому нужны спальники? Тем, кто денег уже не считает. Или ещё не считает. Молодожёнам и старикам.
Скрип открываемых петель закончился, начался скрип колёс.
Проехав по мостовой, мощёной, если судить по звуку, не из булыжника, а хорошо подогнанных, словно кирпичики, каменных плит, карета сделала разворот. Топтун заурчал – в его урчании было так много счастья, что Бесполезный ему позавидовал.
Путники вышли.
Ткань на глаза была повязана добросовестно, поэтому подсмотреть, что творилось вокруг, не представлялось возможным. А жаль. Из каких-то картинок, увиденных в детстве, которые он наконец начинал вспоминать, Бесполезный знал, что все три Поста, что находятся на равнине, удивительно друг на друга похожи. Их окружает не слишком высокая, но достаточно толстая стена из светло-желтого, почти белого камня. Со всех сторон, откуда к Посту подходят дороги, она открывается широкими железными воротами. В центре стоит башня, высокая и узкая, а на самом верху этой башни крутится флюгер, сделанный одинаково – в виде большого многомачтового корабля. Все домики стоят по периметру, почти вплотную к стене, внутреннее пространство свободно и вымощено камнем. Сады, огороды, хозяйственные пристройки – всё это находится там, снаружи, по ту сторону стен. Зачем эти стены нужны – не очень понятно. Ни одно другое селение их не имеет, что в Лесу, что на равнине. Стражи совместно с воинами поддерживают порядок, а Пост – селение важное, можно сказать стратегическое, кто его тронет? Тем более ночью. Конечно, многого он не знал, и, возможно, многого не помнил, с той самой поры как забыл своё имя. И всё же, подумал парень, зря ничего не бывает, может, всё дело в том, что стены как будто спасают? От неизвестного – ангелов смерти, к примеру? И, следуя мыслям, пожал плечами.
– Можно снимать, – разрешила Первая, как только они прошли за порог и сзади захлопнулась дверь, – мы приехали рано и у вас уйма времени. Каждый может заняться, чем только душа пожелает.
– Моя хочет есть, – ответила Любящая.
– И моя, – поддержал Веселехонький.
– Наша коллективная душа хочет есть, – сказал Терпеливый. За всех.
– Ваши души найдут всё необходимое там, – девушка махнула на зал, за соседней дверью, – а я ухожу. Часов через двадцать после того, как вы выспитесь, тронемся в путь. А пока – отдыхайте, копите силы, нам до Долины пять суток. Ни в чём себе не отказывайте – кушайте, пейте по полной, всё включено.
Первая показала ладони, и ещё раз взглянула на Бесполезного. Но это был другой, совсем другой взгляд, в нём не было ни усмешки, ни какого-то заигрывания или кокетства. Когда-то на него так смотрели, однажды, он это помнил, но кто и когда – оставалось загадкой.
Загадкой.
Возможно, вот так и пройдёт его жизнь.
Двадцать часов отдыха. Но на самом деле они просто сменили одно замкнутое пространство на другое. Выйти за пределы гостевого дома нельзя, все окна закрыты, единственный свет – это лампы, подвешенные к потолку. Но можно было помыться, скушать горячее, полежать. Первая обещала, что в этот раз запасётся маслом как следует, так что в дороге будет светлее. Да и повезёт их другой, более проворный топтун, много раз ходивший маршрутом. Так что в Долину прибудут в срок. А там рукой подать до Прихолмья.
Бесполезный уже решил, для себя, что, если в проводники не возьмут, он поселится у холмов – там, возможно, кто-нибудь да оценит его способность. Все не от мира сего съезжались в Прихолмье, там никто не покажет пальцем, не скажет, что ты колдун.
Кроме его и искателей, в гостевом доме остановилось четверо. Трое путешествовали в Междуречье. Четвёртый постоялец утверждал, что едет на знаменитое борцовское состязание, которое состоится в Долине, где должен был стать одной из главных изюминок (да, да, он так и сказал – изюминок) главным образом потому, что едет из Озёрного края и знает секреты местных борцов. Судя по тому, сколько он в себя заливал, эту изюминку лучше бы было послать на конкурс разлившегося бочонка, который проходил на островах. Но тут борец опоздал – конкурс шёл днём, по ночам острова безлюдны.
– Ума не приложу, что столько времени делать? – убивался искатель. Он похлопал себя по сумке, с которой ни разу не расставался, которую клал на колени даже когда засыпал – и посмотрел в конец зала. Там, за отдельным столиком, скучал тот самый борец, который собирался в Долину. А за большим осталось двое – он с Бесполезным. После привала путники стали ближе, можно сказать, сдружились, и теперь, оставаясь наедине, часто беседовали. О природе, о географии, новых изобретениях. Рассказывал в основном Терпеливый, а Бесполезный слушал и задавал вопросы. Вопросы были такие, что иногда заводили в тупик, но искатель на то и искатель, чтобы искать. И Терпеливый искал ответ.
Он рассказывал о Прихолмье, о тайнах холмов, о том, как это прекрасно – жить во имя познаний, всегда узнавая новое. Зазывал Бесполезного в гильдию, подводил к нужному шагу, “тихо настаивал”.
– Лучше бы ехали сразу, – продолжил искатель, допивая местный напиток.
– Я никуда не спешу.
– Хорошо, когда никуда не спешишь. Самое лучшее время. Понимаешь это только потом, по прошествии дней и ночей, – Терпеливый нахмурился, как будто о чем-то соображал, и покрутил странный продолговатый предмет на поясе, вторую вещь, с которой не расставался. Бесполезный мог только догадываться, что эта за вещь и каким целям служит.
Мог, но не догадывался.
– Что это? – спросил он в лоб, показывая на предмет.
– Это? – Терпеливый задержал на одно мгновение взгляд и на другое задумался, – это потеряшка, – сказал он вполголоса, – я не знаю её назначения, я… хочу разобраться. Ведь я же искатель?
– Искатель, – Бесполезный кивнул.
Конечно, он знал, что такое потеряшки. Такие предметы находили повсюду, от Заводья до Озёрного края. Пожалуй, в Крае их было больше. Что это за вещи и кто их однажды оставил – оставалось загадкой. Возможно, Обиженный. Или его помощники, служники – в народе ходили легенды, какие они хорошие и как ему помогали. А может, и шкодники – эти уже плохие, и только мешали.
Некоторые потеряшки проявляли себя внезапно, когда им вздумается. Рядом взрывалось яйцо, голову резала боль или, к примеру, человек засыпал, да так, что добудиться его было то же, что оживить мертвеца. После этого потеряшки выбрасывали, или передавали умельцам. Но те пожимали плечами и отдавали обратно.
– Вещь интересная, но опасная, – сказал Бесполезный.
Искатель мигнул:
– Не всегда. Некоторые приносят пользу…
И замолчал.
К ним приближался борец, улыбаясь и прижимая к себе любимую кружку, которая стала его продолжением. Шел ровно, мягко, без лишних зигзагов, хотя после стольких вливаний ходить было трудно.
– Разрешите, – сказал мужчина, изящно склонившись над путниками.
Вблизи он борцом не казался, как, впрочем, и вдалеке. Мягкие, округлые черты лица, переходящие в мягкое и округлое тело.
– Меня зовут Трехглазый, – мужчина поджал свои губы, – вы спрашиваете, почему меня так назвали? Вопрос интересный. Возможно, без всякой причины. Возможно… с причиной. Я, правда, не знаю, – он как-то напрягся, как будто оправдывался, хотя на самом то деле его никто ни о чем не спрашивал, – как остров? – спросил он внезапно, – нашли?
– Остров? – искатель смутился, – почему вы спрашиваете про остров?
– Ну как же ж? – Трехглазый опять поджал губы, словно обиделся, что приходится говорить такие очевидные вещи, – вы искатель? Искатель. На вас желто-бурая мантия. Вы в пути? В пути. Ночью. Значит, за день не успели. Куда могут ехать искатели? Либо к морю – они ищут Остров. Либо в сторону гор – туда, где Обиженный. Вы едите со стороны Длинного Леса, стало быть, с моря. Значит, искали Остров. Логично?
– Логично, – сказал Терпеливый. Натужно.
– Нашли? – борец улыбнулся и протянул свою правую руку.
– Нет, не нашли.
– Жаль, – Трёхглазый убрал руку за спину, и снова нахохлился.
– Вы путешествуете в Долину? – спросил искатель, чтобы продолжить беседу, – вы борец?
– И да, и нет, – мужчина вздохнул, – я знаю пару приёмчиков, их показали в Озёрном. И этим приёмчикам я хочу научить местных жителей. Разумеется, за отдельную плату.
– Разумеется, – кивнул Терпеливый.
– А так, я бываю везде – и тут, и там. Путешествую, нахожу, что можно продать, и продаю. Так и живу, – ответил борец.
И замолчал.
"Удивительно, – думал парень, – такое впечатление, что всё это время он пил только воду. Рассуждает здраво, речь правильная… Даже слишком правильная."
– Похвальное у вас ремесло, – одобрил искатель, – покупаете то, что можете продать и продаёте, что могут купить. Не надо возиться с предметами, таскать на себе, как говорят, “на горбу”. Торговать услугами проще и выгоднее.
– Ну… – Трехглазый слегка улыбнулся, как бы сказав – "вот видите”.
И повернулся к Бесполезному:
– Однако, у вас в Длиннолесье удивительные попадаются кадры. Я имею в виду Длинноногого, герцога.
– Почему вы подумали, что я с Длиннолесья?
– Как же ж? Вы разве не с Длиннолесья? Вы въехали с главных ворот, – мужчина изобразил изумление, настолько неподдельное, что Бесполезный смутился. И покраснел, – на Вас нет плаща, значит, вы ни член этой гильдии, – он кивнул на искателя, – Но едите с ними, значит, хотите присоединиться. По пути Вас могли подобрать либо в Длинном, либо в Приморье… Извините, но на жителя Приморья вы не похожи. Те на каждом шагу матеряться и упоминают гарпун. Протащи меня, протащи, типа того. Вы парень из Длиннолесья, обычный сельский парень из Длиннолесья. Я прав?
"Логично" – Бесполезный задумался. Но тут он вспомнил про герцога:
– Длинноногий?
– Что Длинноногий?.. Ах, Длинноногий. Этого я упомянул без причины, так, чтобы спасти разговор. Длинноногий – ваша самая большая достопримечательность. Даже имя соответствующее. Длинноногий в Длинном Лесу. Ха-ха. Извините за каламбур.
– Он придает людей страшной казни, – возразил Терпеливый.
– Ну… – Трехглазый вытянул губы, – люди меняются. Меняются времена, а с ними и люди… С этим предметом поосторожнее, – борец указал на пояс искателя, как Бесполезный понял, на потеряшку, – вдруг выстрелит.
Терпеливый напрягся.
– Ну опять, – мужчина, казалось, расстроился. Как учитель, который в десятый раз объясняет одно и то же простое правило, – оно же блестит, оно необычно, вы проверяете постоянно – на месте оно или нет. … А так, осторожнее. А то, знаете, как бывает – сегодня Вы владеете потеряшкой, а завтра все поменяется, и уже потеряшка владеет… Хммм…
Повисло молчание.
– Белая Россыпь, – сказал Терпеливый. Медленно, будто бы так, между делом.
И посмотрел на Трёхглазого.
– Бывал, – ответил борец. Таким же внимательным взглядом.
"Нет, он всё-таки перепил" – решил Бесполезный. Где это видано, чтобы на Россыпи кто-то жил? Это как побывать на солнце.
Однако искатель смутился.
Он стал поглаживать, или даже почёсывать бороду, и о чем-то задумался.
– Лобастого знаете?
Трехглазый пожал плечами:
– Всех не упомнишь. Вас на холмах становится больше.
– На холмах?
– А как же ж. Прихолмье, стало быть, на холмах.
Искатель открыл было рот, но тут же закрыл.
Лицо собеседника вдруг исказилось, он весь изменился, полез на скамью, вытянул кружку, и завопил:
– Настали времена, когда всё, что происходит в этом маленьком уголке обитаемого мира, имеет значение для всего мироздания! Время и место выбраны не случайно – смотрите, вот они, наши герои, – он вскинул руку в направлении Бесполезного, – Решающая битва начнётся, делайте ваши ставки! К барьеру!!! – крикнул Трехглазый и осушил свою кружку. Залпом. Потом закачался, и, словно подкошенный, рухнул.
– Бедняга, – сказал Терпеливый после молчания и громко вздохнул, – перепил. Ну что ж, приключения продолжаются.
– Да, – Бесполезный очнулся, – это был номер.
– В программе о нём ни слова, – продолжил искатель, – впрочем, как выясняется, в программу по ходу действия вносятся изменения.
Новый топтун оказался резвее. Путники это заметили, как только сели в карету.
В дороге потряхивало, чаще и резче, но это значило только одно – колёса катятся быстро.
– Мы доедем до Леса за четверо суток, – пообещала Первая, – там остановимся, но ненадолго. Осмотрим карету – и в путь.
Пассажиры выглядели свежее, раскованнее, и уже все, включая обоих парней, делились впечатлениями.
– Странный человек этот Трехглазый, – сказал Бесполезный, – пил, пил, пока не свалился. Мне показалось, что он прорицатель.
– Ничего удивительного, молодой человек, – объяснил Терпеливый, – в Озёрный край стекаются безумцы. Кто-то становится отшельником, залезает в берлогу, где когда-то дневал шептун, кто-то, как наш выпивоха, скитается. У этих безумных мозги устроены иначе. Вначале они не пьянеют, как будто. А после их сразу срубает. Как на Посту. Все они прорицатели, все провидцы. По-другому мыслят, поэтому нам и кажется, что что-то такое знают, чего не знает никто, – искатель хотел закрыть эту тему, и внимательно посмотрел на парня.
– Странно, к нам не приставал, и даже казался любезным, – заметила Любящая.
– Они такие, – мужчина вздохнул, – давайте уже о другом. Или давайте сыграем.
– Давайте, – проводница достала бумажки, – сейчас нарисую…
Так, в общем, и ехали.
Играли, шутили, рассказывали истории. Но больше молчали. Всё-таки пять человек на камеру – это уже перебор.
Третьи сутки после Поста тянулись долго, как, впрочем, и остальные. Пора было спать, и путники заняли позы, настолько удобные, насколько это позволяло пространство. Пытались заснуть, ворочались, бормотали…
Бесполезный проснулся первым.
И понял – что-то случилось.
Будто затих шум, шедший со всех сторон, постоянный, привычный, которого не замечал. Но вот он исчез, и стало заметно.
Колёса скрипели, карета катилась, путники спали как ни в чем не бывало. Но что-то произошло.
Он начал думать…
И тут появилась догадка. Быстрая, как молния, простая и нелепая одновременно.
Бесполезный аккуратно поднялся с сиденья, стараясь никого не тревожить, и приоткрыл дверь в карету.
На равнине было темно. Странный гул, который затих, возможно, был связан с небом. Во время сезона его не замечаешь, как не замечаешь шум падающей воды, если живёшь рядом с мельницей. Да и потом, всё эти звуки можно было списать на ужасную казнь, к которой его приговорили. Такое не исчезает бесследно.
Но теперь парень понял – гул шёл с небес, они погасли – и стало тихо. И как он слышал животных, как слышал деревья, так же он слышал и небо. Небо волновало не только светом, и, возможно, поэтому даже с завязанными глазами люди чувствовали себя неуютно.
Обо всём этом парень подумал, пока стоял, склонившись над входом и сквозь приоткрытую дверь смотрел на равнину.
Но больше его поразило другое. Сезон пылающих только начался, шёл первый месяц, а небо погасло. Такого быть не могло.
Карета вздрогнула и остановилась.
К двери подошёл Долговязый.
– Добрых, – поздоровался парень.
Мужчина кивнул.
Путники нехотя заворочались, не желая вновь возвращаться в тусклую душную реальность. Но вид открытой кареты разбудил их мгновенно, так, как будит щелчок у самого носа.
– Неужели, – Первая приняла у напарника лампу.
– Подождите, – Терпеливый прокашлялся, – за всю мою жизнь я такого не помню. Хотя нет, однажды похожее было. Небеса погасли чуть раньше. Но чтобы сезон закончился, только начавшись…
– Видимо, люди совсем разозлили Обиженного, – добавила Любящая, – напомню, и день закончился раньше.
– Какой-то несезон сезонов, – скаламбурила Первая.
И тут же фыркнула, осознав самую главную проблему – теперь, в темноту, помноженную на туман, остаётся одно – полагаться на чутьё топтуна, который уже не раз ходил этим маршрутом. Но ходить по маршруту днём, и ходить по маршруту ночью – это не то же самое, хотя топтуны и в темноте не сбивались с дороги.
Сквозь легкую дымку сияла Белая Россыпь – вечный ориентир проводников, небольшое светлое пятно, напоминавшее распростёршую крылья летучую мышь. Как, собственно, его и называли в Заводье.
Надо держаться Россыпи на случай, если топтун вдруг заблудится, а других ориентиров не будет. Впрочем, до Долины остались сутки, мимо Леса они не проедут.
И всё-таки было тревожно. "Выскочил нежданчик, выскочат и другие" – говорила, бывало, бабушка, заметая листву. Эх, бабушка, бабушка, как тебя не хватает, с твоей-то уверенностью.
Первая вспомнила, как они её хоронили. Она, мама, папа, другие родственники, друзья и подруги (все, кого называли ближайшими) отправились в Большое Приморье – ритуальный центр человечества. Сюда свозили покойников, здесь с ними прощались и отдавали последние почести.
Прощание проходило так. Тело клали на лодку с глубоким килем и небольшим парусом и обкладывали всевозможными дарами, в основном тем, что человек любил в этой жизни. Или тем, что любили другие, и поэтому отрывали от сердца. Этим они показывали, что погибший забирает с собой не только себя, но и частичку других. После лодку толкали, и она начинала плыть. Медленно, но постоянно, всё отдаляясь и отдаляясь, пока не исчезнет, теряясь в дымке.
Возможно, тело тонуло, возможно, его прибивало, к какому-то берегу, хотя и это не факт – ветра дуют с суши, так что возможно и третье – оно до сих пор крутится в море. Одинокое и неупокоённое. Первая вздрогнула.
Стражи говорят, что человек уплывает на Остров. Условный. В этом мире Острова нет. Но в загробной жизни всё иносказательное становится настоящим, и Остров уже существует. Так говорят стражи.
Постичь смысл обряда может не каждый, для этого надо стараться. Например, оставить всё нужное дома и отправиться на Озёра. Там выбрать себе землянку, или берлогу, из которой ушёл шептун, и прожить целую ночь, вылезая лишь в межсезонье. Или, допустим, пообщаться с умными стражами. Первый путь долог и труден, второй более прост, поэтому чаще всего выбирают второй. На Озёра уходят только самые твердолобые.
Первая очнулась от мыслей.
– Сохрани нас Обиженный, – прошептала она.
– Мы дети твои, – ответила Любящая.
Путники вышли.
Где-то в тумане, в тумане не разберешь – далеко или близко (скорее всё-таки близко, иначе они бы не видели) то тут то там горели огоньки. Возможно, головки маячков, возможно, стайка острокрылов. Эти маленькие ангелы всегда зажигают крылья, когда собираются вместе.
Кроме горящей лампы, тех огоньков и Россыпи, равнина была темна.
Но дышать стало легче. Сезон пылающих отступил, и, если они не свернут, это, возможно, к лучшему.
– Дозорные сходят с ума, – сказал Веселёхонький.
– Ага, – ответила девушка, – придумывают себе работу. Верстать новый календарь. Как говорила моя бабушка: "Был бездельником, стал дозорным – пошёл на повышение".
– Самая лёгкая и ненужная работа, – добавила Любящая, – Что они делают? Считают сутки?
Первая фыркнула.
Было забавно наблюдать, как одна ненужная гильдия ругает другую.
– Поехали, – сказала она, и путники сели в карету.
Ставни решили не закрывать, лампу не погасили.
"Надеюсь, что небо зажжётся" – подумала девушка, понимая, что что-то предполагать неразумно, можно только надеяться.
– Волноваться не стоит, – сказала она, – даже если уйдём с маршрута, Лес не пропустим.
– Да и бояться нечего, – сказал Терпеливый, – чудовищ во тьме не бывает. Это у нас в голове чудовища.
– А как же чёрные ангелы? – спросил Веселёхонький. Причем последнее слово буквально выдохнул, как выдыхают колечко в курилке.
Наступило молчание.
– Существование чёрных ангелов не доказано, – Терпеливый сказал это спокойно, без пафоса.
Упоминание этих существ, мифических или реальных, вселяло ужас. Они появлялись в самое тёмное время, когда пылающие гасли, а на равнину спускался туман. Летали чёрные тихо, приземлялись неслышно, но самое страшное – они забирали людей. Быстро, и так же бесшумно, так, что похищенный не успевал даже крикнуть. Ни крови, ни следов какой-то борьбы. Не было ничего. Загадка…
И возникал вопрос – а если не было ничего, так, может быть, ничего и не было? Может, и нет чёрных ангелов, ангелов смерти, как их называли особенно впечатлительные? Может, человек убежал, может, убился. Потому и исчез. Ночью многие бывают того. А ты испугался, оставшись один, а после дорисовал. Точнее, не ты, а тот, кто сидит в голове.
Всё это вкрадце объяснил Терпеливый, добавив, что точного описания чёрного ангела не существует, очевидцы путаются в показаниях. Многие видят тени, а тень в темноте, это…
– Но путники исчезают, – возразила Первая, – не просто умирают, они исчезают.
– Вы задаете правильные вопросы, как и ваш молодой человек, – искатель осёкся.
Девушка вскинула брови.
Бесполезный открыл было рот, но снова закрыл.
– Извините, – улыбнулся мужчина, – по поводу исчезновений. Люди могут исчезать по разным причинам. Потеряться ночью, в межсезонье, нетрудно. Кругом туман, по Белой Россыпи ориентироваться сложно, если никогда этого не делал, к тому же нужна карта. Да и туман бывает густой и настолько высокий, что даже скрывает Россыпь. И что? Ты блуждаешь, теряешься, умираешь. Кто будет искать твоё тело несколько лет, тем более ночью? А там его и собаки погрызут, и земля покроет. В любом случае, сложно что-то найти на равнине. Равнина огромна. Да и потом, вряд ли ангелы съедают людей целиком. Что-то должно остаться. И где это что-то?
– Людей они просто уносят, так говорила бабушка.
– Вы часто упоминаете бабушку.
– Да, бабушка знала многое. И многому меня научила.
– Храните память, это всё, что у нас остаётся. В остатке, – искатель вздохнул, – я многих людей потерял. В том числе и тех, от которых всему научился.
– Прошлую ночь я часто путешествовала с бабушкой, и это она сделала меня проводницей.
– Мы Вам доверяем, – ответила Любящая, – мы верим, что Вы проведете даже несмотря на возникшие обстоятельства.
– Вам надо ему доверять, тому, кто везёт карету, – проводница кивнула вперёд.
И наступило молчание.
Каждый думал о предстоящей дороге, о природе, которая преподносит сюрпризы, и каждый ждал Леса.
Лес не показался на следующие сутки.
Прошли ещё сутки, а всё осталось как прежде. Та же равнина, тёмная, непонятная. Тот же туман.
– Возможно, топтун ещё раньше ушёл с маршрута, – Первая не заметила, как произнесла это вслух, – он шёл слишком резво. Может, он объезжал…
– Что объезжал? – Любящая очнулась от мыслей.
Проводница пожала плечами:
– У топтунов свои секреты. И свои страхи.
– Он боится, – сказал Бесполезный, – он жалуется не на дорогу, он просто боится. Точнее, боялся.
Девушка поглядела на парня.
– Молодой человек знает, о чём говорит, – ответил искатель.
“Ну да, – думала девушка, – возможно, он знает”. Она ещё не совсем доверяла Бесполезному, но Терпеливый вызывал у неё уважение. "Что будем делать?" – хотела она спросить.
Но вовремя остановилась. Она здесь хозяйка, и только она решает, что делать. “Тебе должны доверять, – говорила ей бабушка, – если доверия нет, жди беды”
Эх, бабушка, бабушка.
Проводница вздохнула.
Потом постучала вознице.
– Посидим у костра, отдохнём, – объяснила она сидящим, – надо развеяться.
– Смотрите, озеро, – Любящая показала на маленькие желтые огоньки, – мы у самого берега.
– Это совсем небольшое озеро, – ответила девушка, – на карте таких нет.
Путники подошли к самой кромке.
Стояло безветрие, поверхность воды была гладкой, и слабо подсвечивалась – это резвились огнетелки, верткие, похожие на рыбок существа, внутри которых горел огонёк. Над водой стоял туман, лёгкий, словно душа, он почти не шевелился, чем только усиливал волшебство.
Огнетелка
– Когда я была маленькая, – девушка смотрела на огоньки, – мама рассказывала сказку.
– Ну вот, наконец-то мама, – перебил её Терпеливый, – а то до сих пор была бабушка.
Первая улыбнулась:
– Может, вы её знаете. Про огнетелку и плавунца. Огнетелка всё что-то делала, занималась делами. А плавунец лежал на воде. День прошёл. Пришла ночь. Огнетелка зажглась, и уплыла по делам. А плавунец растерялся, опустился на дно и умер.
– Много ненастий делают крепче, а случится одно – и сломает, – объяснил Терпеливый, – такая мораль.
– Осталось понять, много у нас ненастий или одно, – съязвил Веселёхонький.
– Ну… – Терпеливый вздохнул, – ненастий у нас было много, дорога не близкая. Да и не только у нас, – ты это хотел услышать?
Веселёхонький не ответил.
Первая склонила голову набок.
Любящая, обычно такая разговорчивая, спустилась к воде.
Бесполезный сидел на подножке.
Туман, безветрие, тишина. Огоньки, которые блуждали в этом тумане, в этой тишине и безветрии, зонтик, шляпка которого слабо мерцала, добавляя загадочных розовых красок – всё это заставляло молчать.
– Скоро должна появиться река, – чуть слышно сказала Первая, – если мы её не объехали. Доедем до реки, найдём переправу. А найдём переправу – поймём, где находимся.
– Но если мы переправу объехали? – поинтересовалась Любящая.
– В таком случае надо доехать до холмов. А потом повернуть на Россыпь.
– Но как мы заметим, что подымаемся? Холмы не начинаются резко, – спросил Терпеливый.
– Топтун остановится. Он не пойдёт на холмы. Топтуны равнинные животные, и подыматься не любят. Он повернет на Россыпь, и мы доедем до Прихолмья. Минуя Долину.
– Точно? – переспросил искатель.
Проводница вздохнула:
– Давайте достигнем реки. А поедем по берегу – всё равно во что-то упрёмся, – она усмехнулась, понимая, как неуклюже сказала, – карта у нас под рукой, небо затянется – достану прибор. Не потеряемся, – Первая помолчала, и после добавила, – обещаю.
Терпеливый кивнул.
“Как же обстоятельства меняют людей” – думала девушка. Любящая и Веселёхонький, казавшиеся такими жизнерадостными пару суток назад, теперь приуныли, задумались. А Терпеливый, наоборот, приободрился, собрался и стал источником хорошего настроения.
– Нам нужен костёр, – Первая хлопнула по шее, чтобы раздавить твердотелку, а может, и насекомое. Причём в этом случае разница всё же была – на раздавленное насекомое никто бы внимание не обратил, а за твердотелку могли пожурить, те же стражи. Сами ездят на прыгунах, ползунов обдирают, а учат. Интересно, что бы они сказали о многочисленных крушинках, раздавленных по дороге? Или тянучках, из которых варят напитки?
Бесполезный был рядом. Пару раз оба нагибались за одной и той же веткой. Пару раз чуть не стукнулись лбами. Да, одна лампа, далеко не уйдёшь, и всё же…
– Вот чёрные ангелы, – сказал Бесполезный, возможно, желая начать беседу и не зная, с чего начать, – почему же они охотятся на людей? Если едят, значит они незримые. Зримый незримого есть не будет. Если незримые, почему же летают только ночью?
– А я почем знаю? – сухо ответила девушка, – спроси у искателя.
– Он в них не верит.
– А ты спроси.
Бесполезный повторил вопрос, но уже Терпеливому.
– Посмотри на летучую мышь, – искатель глядел на Россыпь, – душа незримая, но темнота для неё – лучшее время. Так и ангелы смерти, если они существуют. В чём я очень, конечно же, сомневаюсь, – Терпеливый задумался.
А парень пошёл на свет.
Веток насобирали мало. Стеблей тянучек, которые высохли, оказалось больше. Горели они не очень, но если разгорятся, то долго не затухали, и их положили на ветки.
– Давайте подумаем об опасностях, – предложила Любящая, обхватив свои ноги и наблюдая, как разгорается пламя, – пускай черных ангелов нет. А дальше? Что нам ещё угрожает?
– Разбойники в такое время не ездят, – сказал Терпеливый, – они боятся. В пылающие возможно, но ближе к Лесу.
Была одна банда прикрытых. Управлял ей хромой мужичонка с черной повязкой на глаз, бывший воин. Дороги перекрывали, шмонали проезжающие кареты. Всё то у них получалось, везде то они успевали, в том числе и удрать. Маршруты меняли вовремя, нигде не задерживались. Пытались эту банду накрыть, да бестолку. Уходили, и снова за дело.
И вот однажды устроили они засаду, по дороге, что идёт с Длиннолесья в Малое Приморье. Сидели и ждали. Да вот незадача – ехал дорогой самый известный воин, да не один – возвращался с другими воинами. С тех самых мест, где получил своё имя. С той самой победы, за которую получил. Звали человека Заговорённый. "Стоять! – закричали разбойники, – кто такие, откуда?" И ну шмонать. "Вы не знаете? – удивились проводники, – это известные воины, едут с победой. Не трогайте их, плохо будет". Струхнули разбойники, хотели уже уходить. Да мужичонка отговорил. "Спокойно, – сказал он товарищам, – чего вы боитесь? Посмотрите на небеса, вы же прикрытые, они нет. Шмонайте, глаза не откроют." Обступили разбойники первую карету, велели вылезать. Обшмонали одного, обшмонали второго. Подошли к третьему. "Это герой, – говорят проводники, не трогайте. Мастер меча, всё такое…" Остановились разбойники. Не знают, что делать – и обшмонать боязно, и уйти жалко. Но не растерялся наш мужичонка. Подошёл так вразвалочку, насвистывая, и только хотел запустить свою руку, глядь – а руки то и нет. Взвыл не своим он голосом, отступил от мастера, и бежать. А тот развернулся, и рубанул того, что стоял сзади. Ровно так рубанул, сверху донизу. Так две половинки и упали, с гулким таким звуком. Услышали воины, что что-то происходит, и напали на тех, кто был рядом. Завыли разбойники, раненые, целые, и разбежались. Да с той поры об этой банде не слышали.
– Даа, – Первая фыркнула, – весьма познавательно. Особенно в тёмное время.
– Это он так с завязанными глазами? – спросил Веселёхонький, о чём-то соображая.
– Давайте расскажем что-то весёлое, – предложила девушка.
– Давайте, – Веселёхонький оживился, – я знаю одну историю. Увидел зонтик, и вспомнил.
– Рассказывай, – ответили путники. И посмотрели на Долговязого. Тот умудрился поймать кролика, которого и заметить то в такой темноте было сложно, и теперь гордо держал за уши.
– Горячий кусок мяса поднимает настроение не хуже, чем хороший рассказ, – заметил Терпеливый.
– Да. Уж, – Первая улыбнулась, вспомнив, какую "вдохновляющую" историю тот рассказал.
– Так вот, – продолжал Веселёхонький, – в общине Прихолмья есть брат. Он постоянно что-то придумывает. И вот однажды решил полетать. Смотрел как летают зонтики, и решил. В самом конце дня зонтики становятся крупными, настолько, что могут поднять человека. Поймать зонтик, привязать корзину, чтобы потом в неё сесть, у него получилось. А как управлять? Брат думал, думал, потом собрал твердотелок (долго собирал, для этого смастерил специальный сачок), поместил их в сеточку, сеточку привязал к веточке, и начал приманивать зонтик. В какую сторону манит, туда тот летит. И так это ловко у него получалось. Летает брат, радуется. Увлёкся, что не подумал о важном – а как же спускаться. А как подумал, то растерялся. Кричал, руками размахивал, уговаривал (зонтик!), просил опуститься, обещал, что сразу же отдаст все твердотелки, и те, что поймал, и те, что поймает в будущем. Да где там. Летал он, летал, пока не врезался в дерево. Оттуда его и сняли.
Путники заулыбались, представив человека, летящего под зонтиком.
– Такая вот история, – закончил Веселёхонький, – эксперимент нужно готовить тщательно.
– Загадка в том, как эти зонтики летают. У них только маленькие крылышки по бокам, – заметила Любящая.
– Ой, ладно, – сказал Терпеливый, – это известно. В шляпках воздух, но теплый, почти горячий.
– Все равно подъёмной силы не хватит, – возразила искательница.
– Да-да, – поддержал Веселёхонький, – ведь те же струйки и долгоносики летают без всяких там крыльев. И воздуха.
– Это загадка, – Терпеливый чесал свою бороду.
– Вы говорите интересные вещи, – заметила Первая, – возможно, пользы от вас всё-таки больше.
Она улыбнулась.
– Да, сударыня, – искатель словно и не заметил подкол, – ведь что из этого следует? Если сделать большой шар и наполнить горячим воздухом, мы полетим.
– Природа всегда даёт нам подсказки, – отозвался вдруг Бесполезный, – люди смотрели на брум и придумали колесо, смотрели на парусник – и придумали корабли.
– А вот крылья как у ангелов не придумали, – добавила Первая.
– Пробовали, – Любящая помешала костёр, – но тут уж подъемной силы точно не хватит. Нужны огромные крылья, или не такие огромные, но молотить ими нужно как стриклы.
– Жаль.
Долговязый уже насадил угощенье на вертел, и путники вдыхали ароматный ни с чем не сравнимый запах жареного мяса. Особенно ночью, особенно если в пути.
– У вас талант, – заметил Терпеливый, глядя на проводника, – вы, наверное, хороший охотник?
– Да, – ответила Первая. Она всегда отвечала за своего напарника, – у нас на Посту, если Долговязый уходит на охоту, делают ставки.
– Приятно вот так посидеть, ночью, да ещё у костра, – Любящая оглядела каждого из собравшихся, – но давайте вернёмся к опасностям. Чёрные ангелы, разбойники, – что ещё может появиться из темноты?
Первая фыркнула.
– У нас говорят, – продолжила женщина, – не так страшен враг, которого знаешь в лицо.
– У вас – это где? – спросила девушка.
– Не важно, – ответила Любящая, – такая поговорка подходит всем. И всегда.
– Ну что же, – сказал Терпеливый, – есть дикие собаки. Ночами они сбиваются в стаи и бродят. Но не так далеко от Леса.
– Может быть, Лес не далеко, – предположил Веселёхонький.
Терпеливый пожал плечами:
– Кто знает. Возможно, не далеко. Но собаки на группу путников не нападут. Беспокоиться не о чем. Вот если мы попадём в долину сонхватов, – сказал он задумчиво.
– Это немного не здесь, в стороне, – успокоила Первая, – а одинокие сонхваты за пределы долины в это время заходят редко.
– Совершенно согласен. К тому же с нами топтун. Зримую душу они предпочтут скорее, чем человека.
– Моя бабушка тоже так думала. С ней был прыгун – четырёхдневка. Но они предпочли мою бабушку.
Путники засмеялись.
Из плодов сонхватов, которые те откладывали в землю, получали замечательное масло. Им смазывали всё, что скрипело, но главное – его использовали в лампах. Оно горело долго и почти не коптило.
Плоды появлялись днём, но в самом его конце, почти в сумерки. Обычно отправлялись двое, ведь если ты уснёшь, то останешься совершенно беспомощен. Сонхваты тебя не тронут, но обстоятельства могут покалечить. Бабушка поехала одна, но, слава Обиженному, она взяла с собой плащеносца. Когда он вернулся на Пост, стало понятно, что что-то случилось.
Сонхваты едят только зримых, ночами, днём им хватает солнца. Днём это просто растение, безобидное во всех смыслах слова. Только перед самым началом сумерек, после плодоношения, сонхваты становятся хищными. Они выдирают корни, припорашивают свои плоды и начинают бродить. В основном по долине, которая так и называется – долина сонхватов.
Хищные растения оберегают потомство, которое будет лежать целую ночь, и прорастёт по её окончании. Но им надо есть, и механизм для этого они придумали замечательный. Жертву, что подошла слишком близко, растения усыпляют, и, пока она спит, высасывают внутренности. Делают это сонхваты довольно кропотливо, ведь времени много, жертва мертва, и можно уже не спешить. Корявые лапы медленно погружаются в тело и так же медленно его пожирают, а может, и выпивают. Мнения, как они это делают, в общем расходятся, ни у кого нет желания наблюдать, что случилось. Во всяком случае, по окончании трапезы от жертвы остаётся лишь оболочка, словно пустой бурдюк, из которого вытек напиток.
Незримых сонхваты не трогают, но могут их усыпить. Кого на сутки, кого надолго. Бабушка проснулась не скоро, и именно это событие подорвало её здоровье.
– Расскажите о бабушке, – предложила Любящая.
– Хорошо, – ответила девушка, – я, пожалуй, расскажу об одном путешествии. Прошлой ночью бабушка часто забирала меня с собой. Однажды мы выполняли опасный заказ – из Озёрного края в Прихолмье нужно было доставить двудушного.
У костра стало тихо.
Двудушных боялись. Эти существа, которых не всегда даже считали за людей, не просто использовали зримых – они соединялись с ними в единое целое. Тот Лес, в котором жили двудушные, назывался Безвестным, или Девятым. Потому что он был девятым, по счету, после известных восьми. Но в этом девятом, кроме двудушных, никто не селился. Лес был заражен. В Лесу обитал паразит, состоявший из одной только души. Этот паразит заселялся в чужое тело, в основном это были тела больных или ослабевших животных, и изгонял их душу. Благодаря паразиту животное выздоравливало, становилось сильным, но только это было другое животное, в нём жила другая душа, душа паразита. Жила и ждала своего часа.
У людей нет зримой души, и паразит заселялся легко. Человек начинал видеть в темноте, слышал шорох, шёпот, у него обострялись чувства. Но самое главное – люди обретали почти что бессмертие. Для этого нужно было пережить страшные муки перерождения, и, если останешься жив, удалить шишку, которая в скором времени вырастала на лбу. Поначалу об этом не знали, и в конце ночи душа паразита могла покинуть заражённого, и оставить того умирать, а могла впустить другого такого же паразита, спариться с ним и стать рассадником новых душ, которые, словно капли тумана, покидали заражённое тело. Без шишки двудушные жили долго, даже слишком долго, но что при этом творилось в их душах – шкод его знает.
В Девятом Лесу не селились, считалось, что это далёкое прокажённое место, но если двудушные его покидали, их обычно ловили и предавали казни. Публичной.
Бледная кожа, светящиеся в полумраке глаза и незаживший рубец, который обезображивал лоб – всё это было приметами, по которым их узнавали.
– Мы ехали впятером, – продолжила Первая, – на козлах сидел Долговязый, в карете бабушка, я, двое стражей и какой-то человек с повязкой на лбу. На руках и ногах были цепи, глаза светились, а кожа бледная, как будто обсыпан мукой. Я раньше таких видела, и, помню, не на шутку струхнула. Однако со временем привыкла – человек как человек, у него был такой любопытный выговор, он немного шепелявил и иногда заикался. Стражи с ним разговаривали как будто вовсе не стражи, а он спокойно разговаривал с ними. Тяжелых взглядов, проклятий – не было. "Каждый работает. У нас своя работа, у стражей своя" – объяснила бабушка. То, что двудушного отвозили на казнь, я поняла не сразу, настолько обыденными казались речи, которыми обменивались сидящие. Они играли в карты, смеялись, шутили. И настолько благородным сейчас мне представляется то, как этот пленник держался.
– Его всё-таки повесили? – спросил Веселёхонький.
– Да, – ответила девушка, даже не поднимая головы, – мы доехали до Прихолмья… Но я хочу рассказать один случай, – она посмотрела на пламя. Тени огня танцевали на лице проводницы и Бесполезный буквально застыл, не в силах оторваться – настолько неотразимой в игре этих красок казалась девушка, – ехать от Длиннолесья до Прихолмья можно по-разному. Можно как мы, через Пост и Долину, а можно левее, и дальше, оставив в стороне Междуречье, по так называемой "громкой дороге". Этот путь короче, но не пересекает ни Долину, ни Пост, где можно остановиться, да и перегон достаточно долгий, дней десять-двенадцать, примерно. Там редко кто ездит. Только когда надо успеть, ну или в нашем случае – когда провожаешь двудушного, – проводница вздохнула, – у излучины Быстрой есть место. Говорят, там когда-то был Лес. От упавших деревьев почти ничего не осталось, но… в общем, потряхивает. Иногда очень сильно. Берёшь в руки горшок и сидишь. И вот в этом месте одному из охранников стало плохо. Так плохо, что он упал. Карету остановили, но оказалось, что поздно – сердце уже не билось. Ситуация скверная, для гильдии искателей это удар. Но я в то время думала не об этом, мне было просто не по себе. Буквально час назад разговаривала с человеком, и – вот… – девушка пару секунд помолчала, – тогда наш пленник поднялся, подошёл к умершему, и стал давить на грудь, прямо в цепях. Давил, давил, потом послушал. Так несколько раз. И охранник вдруг не задышал.
– Ожил? – спросил Терпеливый.
– Да, – ответила Первая, – потом наш пленник объяснил, что в Безвестном давно так делают, там у них много чего знают о человеке, как спасти, как вылечить. Во время перерождения многих приходится спасать.
– Он спас своего стражника. Что ж, благородно, – искатель отрезал крольчатины и положил в тарелку, – этот способ возвращения к жизни. Я о нём слышал. Не все знают, и мало кто практикует. И потом, как к этому относятся стражи? Ведь это всё равно что выдёргивать человека из того мира в этот. Против порядка.
– Во всяком случае один страж этот способ одобрил, – заметила Любящая. Она тоже положила крольчатины и стала вгрызаться в мясо.
– Такое пренебрежение к собственной жизни и спасение чужой. Как-то не вяжется с обликом двудушных, который навязывают, – продолжил Терпеливый и вытер рот тыльной стороной ладони, – они приняли муки телесные и духовные, чтобы жить долго.
– Возможно, прожив долгую жизнь, уже не настолько к ней и привязан, – предположил Бесполезный. Он снова глянул на Первую.
Девушка посмотрела в ответ:
– Возможно. Но более благородного поступка не помню.
Наступила тишина. Путники молча переваривали кролика.
Или рассказ.
Или и то и другое вместе.
– Теперь моя очередь, – произнесла Любящая после того, как сидящие наелись и были готовы слушать очередную историю, – я расскажу вам легенду. Как раз для ночи. В тех краях, откуда я родом, знают, что когда-то на небе была ещё одна Россыпь, её называли Малой. А ту, которая Белая, считали Большой. Малая Россыпь была совсем рядом и походила на яркое насекомое, за которым охотилась летучая мышь. Эти две Россыпи были самым прекрасным творением ночи, они не просто украшали небо, они помогали в пути. И вот однажды поглядел Обиженный в свои запасы, прикинул и понял – масла маловато, надо экономить. Что делать? Вздохнул он, почесал свою голову, и постепенно, фитилёк за фитильком, погасил Малую Россыпь. Но только не навсегда. Есть предсказание, что когда-нибудь запасы пополнятся, и Россыпь снова зажжётся. Такая легенда.
– Подожди, подожди, – Терпеливый изобразил удивление, – так это всё-таки легенда?
– И да, и нет. То, что вторая Россыпь была – это правда. Есть старинные записи, в которых о ней говориться. А, собственно, легенда – это объяснение, почему эта Россыпь исчезла.
– Хотелось бы почитать эти записи, – сказал Терпеливый. Его голос напомнил урчанье напомнило Первой голодного топтуна, который тянется за сочной крушинкой.
– Скоро они станут известны, – пообещала Любящая, – и вы их прочтёте.
Терпеливый нахмурился и почему-то опустил свою голову. "Искатели всегда такие, ревнуют к чужим открытиям" – подумала Первая.
– Точно, – сказала она, – масло для солнца тоже заканчивается, поэтому и ночь наступила раньше.
Любящая улыбнулась.
– Одно не могу понять, – отозвался вдруг Веселёхонький, – где он берёт это масло?
Женщина пожала плечами.
– Интересная история, – Терпеливый помешивал угли, – изумительная.
– Теперь ваша очередь, – Любящая посмотрела на Бесполезного, – что вы расскажете?
Парень задумался:
– Не знаю… – он поглядел на небо, – быть может, то, что меня удивило. Это даже не история, так, впечатление, – Бесполезный пожал плечами, – совсем недавно, в самом конце этого дня жил я в одном селении. Зарабатывал перевозками. Селение переезжало в Лес, шли последние сутки, работы много. Там на одном из домов стояла такая высокая башенка. А на башенке, на самом верху, прибор, в виде большой здоровенной трубы. Типа глаза, но глаз можно сложить и спрятать в карман, глаз маленький, а труба огромная. Шло Угасание, последние сутки. В селении остались я и ещё один человек, мы должны были разобрать и перевезти прибор. И вот, солнце погасло. Мы поднялись на башенку. Туман же, он вьётся внизу, а выше тумана нет – на башенке видно небо. И, знаете, это потрясающе. Кроме Россыпи на небе горели другие, очень маленькие и почти незаметные огоньки, с земли их не видно. Некоторые из них горели, некоторые только появлялись. Человек, который поднялся, стал дёргать какие-то рычаги и наводить трубу в сторону Россыпи. И Россыпь, пятнышко за пятнышком, вдруг загорелась. Вся. Он посмотрел в трубу, и дал посмотреть мне. И это так замечательно – когда видишь то, что не увидишь глазами. Россыпь состояла не из тумана, и не из пятнышек, как я думал раньше, это были маленькие колечки, где-то они были подогнаны, один к другому, где-то лежали отдельно. Мне хотелось заглянуть дальше, расширить колечки, но большего я не увидел. Я смотрел на Россыпь, смотрел на другие пятнышки, тоже крошечные, и эти крошечные состояли из пятнышек поменьше. А некоторые выглядели как колечки. Всё время хотелось увеличить изображение – и проникнуть. Ещё глубже.
– Дальнезор и не позволит заглянуть дальше, – объяснил Терпеливый, – это, пожалуй, предел.
– Возможно, это чашечки, в которых плавает горящее масло, – предположила Любящая, – с отверстием посередине.
Терпеливый усмехнулся:
– Это легенда, сударыня. Это легенда…
Путники заулыбались.
Каждый рассказал какую-то историю, за исключением Долговязого. Но Долговязый почти не разговаривал, а просить от него истории всё равно что ждать от саммаки пойманную мышку. Да и обед он приготовил что надо.
Впрочем, истории не кончались. Тлеющий костер, озеро в тусклом мерцании огнетелок, чарующий свет зонтика – в таком обрамлении путники слушали рассказы.
Потом Любящая встала и пошла собирать опавшие листья.
Долговязый притащил большой бурдюк с каким-то хмельным напитком, и попутчики, уже вкусно пообедавшие, всё это так же вкусно запили.
Иногда, сквозь туман, свет догорающих углей выхватывал силуэты носатиков, глядящих из темноты и удивлённых происходящему.
Костер догорел.
– Пора в дорогу, – сказала Первая, и путники, разомлевшие от напитка и разговоров, дружно ввалились в карету. Долговязый сел на козлы, колёса заскрипели ("надо будет промазать" – подумала девушка), озеро осталось позади. Сытая и довольная компания отправилась в путь, с надеждой, что скоро приедут в Лес.
Любящая отложила гербарий и томными глазами поглядела на окружающих:
– Как будто груз с души свалился, слава Обиженному. Мне кажется, эти разговоры нас как-то сблизили.
Никто не ответил. У каждого были мысли, и эти мысли ушли в сновиденья.
Проснувшись, решили так – только карета достигнет реки, кто-нибудь выйдет с фонарём и будет идти вдоль берега, потом его сменит другой, третий, пока не найдут переправу. Дальше сориентируются по Россыпи.
– Переправ не так уж и много, – сказала Первая, – река петляет, все они расположены по-разному. Лучше, если найдем ту, которая показывает прямо на Россыпь. Тогда мы почти у Долины.
После хорошо проведенного времени путники так же хорошо выспались, и поездка уже не казалась такой монотонной. Даже несмотря на похмелье, впрочем, достаточно лёгкое. Окна были открыты, и пускай немного укачивало – ласковый ветер с холмов, он словно напоминал, что они у цели.
Но время шло, а река не появлялась.
Прошло двое суток.
Долговязый гнал, чтобы топтун шёл быстрее. Животное протестовало. Бесполезный кусал свои губы – он чувствовал недовольство.
И вдруг – почувствовал страх.
– Надо остановить карету, – обратился он к Первой, – оно боится.
– Оно?
– Животное.
– Я бы его послушал, – сказал Терпеливый.
– Ты работал в загоне? – спросила девушка, – откуда ты так много знаешь о топтунах?
– Возможно, я слышу, – Бесполезный с усилием выдохнул.
Карета остановилась.
Долговязый просунулся в дверь и посмотрел на напарницу.
– Топтун боится, – ответила девушка.
Тогда он глянул на парня:
– Он в ужасе, – произнёс Бесполезный.
– Допустим, ты слухач, – нервно спросила девушка после того, как Долговязый ушёл, – и можешь слышать животных. Но нам то что делать? Ждать, пока успокоится?
– Я не знаю, что его напугало, – парень мотал головой, – но переждать надо.
– Да, ситуация, – сказал Веселёхонький.
– Как говорила бабушка – "препятствий на пути не бывает, бывают ситуации", – заметила Первая.
– А из любой ситуации можно найти выход, – Терпеливый ободряюще улыбнулся.
– Спасибо, – кивнула девушка.
И посмотрела вокруг.
Место для остановки было выбрано не самое удачное. Ни водоемов, ни зонтиков. Даже маячки не горели. Тёмная, туманная равнина.
И одно существо на этой равнине страдало.
Топтун не просто стоял, он начал раскачиваться из стороны в сторону, как будто пытался освободить свою упряжь.
– Распрягай! – приказала девушка.
Но Долговязый уже распрягал.
Теперь недовольство животного видели все. Путники стояли и хмурились.
Но только Бесполезный знал – это не просто недовольство, это паника, это холодный ужас, который обволакивает целиком и не дает сдвинуться с места.
По спине парня пробежали мурашки, жилы надулись, глаза не могли оторваться от широкой мохнатой спины.
Топтун вытянул губы и, словно воду, начал проглатывать воздух. Мох на спине поднялся, уши прижались к бокам, широкие мощные лапы вдавились что было сил в мягкий глинистый грунт.
Веселёхонький наблюдал, расставив в стороны руки. Любящая что-то шептала, возможно, молитвы.
Топтун как будто подуспокоился, и кто-то даже вздохнул с облегчением, как вдруг легкий туман около тела сгустился, осел и превратился в белые очертания.
– Маара, – выдохнул Долговязый.
И упал на колени.
Это была маара, хищная душа шептунов. Те же рога над головой, те же раскосые глаза, те же большие дрожащие губы.
Любая другая зримая душа, расставаясь с телом, вскоре исчезала, отдавая себя, частицу за частицей. Душа без тела жить долго не может, и она растворялась, будто туман с наступлением дня, постепенно, неотвратимо, или отдавала себя деревьям – вечным спутникам зримых.
И только у шептунов, крупных хищников, манивших жертву своим неслышимым шёпотом, она ещё долго бродила, нападая на слабых животных и пожирая их душу. Душа и тело неразлучны, и, если умирала душа, умирало и тело.
Только сильная душа могла сопротивляться мааре, душа в здоровом, окрепшем животном. Но то ли топтун заболел, то ли его загнали, но животное очень ослабло. И Бесполезный знал, что сопротивляться оно не может.
Топтун ревел, уже совершенно открыто, и этот рёв слышали все. Но каждый переживал по-своему.
Долговязый стоял на коленях, уставившись в землю. Веселёхонький отвернулся. Любящая шептала молитвы. Терпеливый глядел в темноту и словно ушёл в свои мысли.
И только Первая с Бесполезным глядели, на эту борьбу, глядели, не отрываясь ни на секунду, зная, что не могут помочь. И если девушка переживала, волнуясь и надеясь одновременно, сжав костяшки пальцев, так, что они побелели, то парень боролся и страдал ВМЕСТЕ с животным. Каждое движение, каждую потугу топтуна ощущал он в собственном теле. Тело ломило, терзало, словно прессом сдавило голову…
И Бесполезный упал.
Но никто этого не увидел – всех приковало животное, которое рухнуло набок, как падают стебли тянучек под чьей-то косой, в то время как белесые очертания маары уносились прочь. Более густые и более белесые…
– Кончено, – прошептала Первая, – теперь мы одни.
И это понял каждый – да, теперь они одни, горстка заблудившихся путников, на бескрайней равнине, среди темноты и тумана.
– Бесполезный, – позвала девушка, и обернулась назад.
– Он упал, ему плохо, – сказал Терпеливый. Он наклонился – парень дышал, значит жив, – давай отнесём в карету.
Бесполезного положили на сиденья, под голову сунули подушку, и Терпеливый с Веселехоньким молча сошли на равнину. В карете осталась Первая.
– Значит, слухач, – сказала она вполголоса, – который понимает животных… Когда он проснётся?
– Не знаю, – Терпеливый погладил волосы, провёл рукой по лицу. Отец, ласкающий сына, – даже Совет гильдии Лекарей вряд ли ответит. Те, что слышат деревья, бывает теряют сознание…
– Мы оставим его в карете, а сами пойдём на поиски, – предложила Любящая.
– Я пойду на поиски, – ответила Первая, – у нас два фонаря, один я беру с собой.
– Я пойду, – сказал Долговязый.
– Хорошо, – девушка посмотрела на путников, – остаётесь на месте. Дальше река. Мы дойдем до неё и вернёмся.
И в эту минуту, когда все растерялись, а голова после пережитого ужаса отказывалась соображать, слова проводницы казались спасением.
– Спасибо, – сказал Терпеливый, – мы будем ждать.
Но Первая и сама растерялась. Что делать, куда идти, чтобы не тратить время? Какое решение было бы правильным? Бабушки не было рядом, оставался лишь Долговязый – спутник её семьи.
Проводница открыла сумку и достала прибор, идти без которого было бессмысленно. Маленькая коробочка с небольшой стрелочкой в центре, которая, как коробочку ни крути, показывала в одном и том же направлении – на вершину Магнитной горы. Направление, указываемое Россыпью, держать было трудно, точность была недостаточной, они могли заплутать. Поэтому девушка и благодарила себя, что не забыла и всё же взяла этот точный прибор.
– Компас, – сказала Первая.
Она протянула коробочку Долговязому, а сама достала блокнот, в который будет заносить пройденные шаги и замеченные ориентиры.
– Храни нас Обиженный, – чуть слышно шепнула девушка, так, чтобы только она и услышала.
Важно было не отклоняться от направления, и проводница надеялась, что Долговязый внимательно следит за прибором. Впрочем, в этом она была уверена. Мужчина не раз выручал, она знала, что выручит он и сейчас.
В глубине души девушка ругала себя за то, что не воспользовалась компасом раньше. Она понадеялась, что животное, не раз ходившее по маршруту, не будет сворачивать в сторону. Как видно зря. Топтун свернул, и свернул очень круто.
Бурная часто петляла – это было и плохо и хорошо. В сумочке карта, и, если они достигнут реки, по излучине можно понять, что за местность. Появится хоть какой-нибудь ориентир. Но если она не поймёт – что тогда делать? Идти вдоль реки, следуя многочисленным изгибам?
Проводница вздохнула.
Главное – не метаться, главное следовать плану. То, что выбрал однажды, доводить до конца. Так бы сказала бабушка.
И они шли. Не слишком быстро, чтобы не сбиться с маршрута, и не слишком медленно, потому что уже потерялись. Белая Россыпь светила слева, но сами места были не слишком живописными. Зонтики не попадались, маячки не горели, ни листопадных деревьев, ни елей, ни сосен. Может, днём тут красиво, но ночью… Горела бы шляпка у зонтика, взяли бы и нанесли на маршрут, чтобы не потеряться. А так. Девушка на секунду остановилась, мысли чуть не сбили её со счета.
– Остановись, – попросила она Долговязого, – надо перекусить.
Ели молча – с Долговязым особо не побеседуешь, да и сама ситуация не очень-то располагала к каким-нибудь разговорам. “Как хочется спать” – подумала девушка. Зевнула – раз, другой. Захотелось прилечь, отдохнуть… “Подремлю минут десять, и пойдем. Всего лишь десять минут. Это мало. А можно и двадцать. Двадцать не много. И разве есть разница – двадцать минут или десять. Или тридцать…
Ты поспи немножко.
Видишь, дремлет кошка.
Улеглась собака.
Но не спит саммака.
Сон оберегает,
Мушек отгоняет…”
"Первая, – позвала её мать, – иди сходи к кустам, набери малины".
Девочка посмотрела на небо – солнце стало оранжевым, значит, скоро наступит ночь, надо спешить.
"Где бабушка?"
"Бабушка спит наверху."
"Как долго она будет спать?"
Мать ничего не ответила, только вздохнула и промазала очередную закатку.
"Ну и зачем мы её отпустили?"
"Нам нужно масло" – ответил отец, рассматривая лопнувший ремень. Упряжь часто ломается, топтун животное сильное, повернёт чуть порезче – и всё.
"Взяла бы меня, я бы ни за что не заснула. Чтобы какой-то сорняк лез мне в голову."
Отец усмехнулся:
"Да, в следующий раз я так и скажу."
"Да уж, так и скажи" – ответила девочка, хватая корзинку.
Малина была душистая, она собирала её в ладошку, и пригоршнями запихивала в рот. Надо сперва наесться, а потом собирать.
Какая-то пчела, очевидно, из дедушкиного улья, уселась на ветку и вспугнула сидевшую там твердотелку.
Девочка ела и ела, а в голове, как будто издалека, звучали слова: "долина сонхватов, долина сонхватов …"
– Долина Сонхватов, – сказал Долговязый, укладывая Первую на сиденья.
Путники ждали молча.
– И что же? Она проснётся? – спросила Любящая.
– Проснётся, и хорошо, если скоро. Бывает, засыпают надолго, – объяснил Терпеливый, – теперь важно другое. Теперь мы знаем, где находимся.
– Мы спасены, – произнес Веселёхонький, быстро и будто на выдохе.
На карте, которую достал Долговязый, пометили крестик – место остановки дилижанса.
– Подумать только, как это мы завернули. Река вообще слева, – Терпеливый почесывал бороду, – Двое суток в пути, а может, и меньше. Отдохнуть уже не получится, места? в дилижансе заняты, – он посмотрел на спящих – в одной стороне Бесполезный, в другой Первая, – надо идти. Дойдём до Леса, и отправим спасателей.
Долговязый кивнул.
– Надо оставить записку, – продолжал Терпеливый, – она то умеет читать, – он посмотрел на девушку, – а что насчёт парня, я не уверен, – напряжение на небритом, но достаточно юном лице Бесполезного разгладились полностью, – в его-то годы, – произнес почему-то искатель, – будем надеяться, Первая выспится первой.
Никто не улыбнулся его каламбуру. Хотелось скорее покинуть это далёкое заброшенное место, которое даже звери обходили стороной, и выйти к людям.
– Подождите, – сказал Веселёхонький, и начеркал небольшой набросок лежащей карты, добавив крестик и стрелочку, – я думаю, он поймёт.
Терпеливый кивнул.
Путники побросали припасы, надели мешки и отправились в путь.
Теперь только лёгкий ветерок нарушал покой дилижанса, в котором лежали двое – проводница и спасённый ею разбойник.
– Зачем ты убила их?
– Что? – девушка поняла не сразу.
– Ты убила их и спасла меня.
Они поднялись с равнины и теперь смотрели на этот простор. Там, за холмами, неведомый художник нарисовал очертания гор, величественных и недоступных.
– Никто не пробовал дальше? – спросила Первая.
– Зачем? Нам и равнины хватает… А если там нет лесов? А если там живут чёрные ангелы? Ты не боишься?
Девушка промолчала.
Холмы тянулись далеко, очень далеко. Они вели к горам, а горы вселяли страх. Нет, уважение. Нет, всё-таки страх. Но, может быть, там, и только там найдутся ответы на все их вопросы…
– Пошли? – спросила вдруг Первая. Блеск пылающих, отражённый в её глазах, делал их притягательными. Лёгкий ветерок, спустившись с холмов, играл с распущенными волосами. Девушка чуть улыбнулась и взяла его за руку, – мы будем первыми…
Парень услышал гул.
"Небо".
Веки открылись с трудом.
Да, это небо.
Красные, синие, зелёные сполохи проникали сквозь ставни и расцвечивали всё, до чего могли дотянуться. Как кисти безумца.
По телу будто проехали, мышцы болели, во рту оставался привкус чего-то отвратного.
"Топтун" – вспомнил парень.
И сел.
Напротив лежала она.
Лежала.
ОНА.
Но где остальные? Ответов не было. Скорее всего, без сознания он пролежал слишком долго, и что-то случилось.
Но что?
Парень склонился над спящей и посмотрел ей в лицо. Боясь не услышать.
Но он услышал. Сквозь приоткрытые губы пробивалось дыхание. Слабое, равномерное.
Значит, спит. Значит, в порядке.
Он прикоснулся к лицу, провёл рукой по рассыпавшимся волосам. Наклонился ближе. Слабый, но отчетливый стук вытеснил все его переживания.
Он взял её за руку и стал поглаживать пальчики. Медленно, нежно. Поцеловал. Каждый. В отдельности.
Девушка не просыпалась.
– Как долго она уже спит? – произнёс Бесполезный. Думать о чём-то другом не хотелось, но всё же пришлось.
Из кареты он вышел шатаясь.
Вид упавшего животного, который буквально усыпали твердотелки, заставил согнуться.
И никого. Пустая бескрайняя равнина, злаки и тянучки.
"Они ушли. Но куда? Куда, забери меня чёрный?"
Возможно, ответ был в карете.
Бесполезный вернулся.
И увидел записку, вернее, чертёж.
Путники ушли туда, куда указывала стрелка, а стрелка указывала на Лес.
На душе полегчало, ведь Лес – это спасение.
Разбудить Первую и уйти. Но вначале разбудить.
Он подошел к девушке и тихонько позвал. Потом громче. Ещё и ещё. Потом закричал.
Тишина.
Бесполезный коснулся лица и приподнял её голову. Сердце стучало, дыхание сбилось. "Первая, Первая, давай, давай, просыпайся".
Он тормошил тело, пробовал посадить. "Как я ослаб, – подумал парень, с трудом поднимая девушку.
И положил обратно, а сам прилёг, рядом.
– Что же мне делать? – он гладил её по щеке.
Оставить здесь, в этом заброшенном месте?
Тащить на себе?
Или всё же оставить?
Лицо девушки, такое прекрасное в своей безмятежности, расцвечивали небеса. Приоткрытые губы, распущенные волосы. Нарисовать бы. Вот если бы он умел рисовать. И если бы было время.
Бесполезный вздохнул.
Он собрал кое-какие припасы, закинул в мешок. И задумался.
Кое-что он забыл.
Парень полез за сиденья и стал настойчиво рыться, вытаскивая всё, что там находилось. Какие-то тапки, ремни, котелки. Все это падало на пол, катилось, звенело.
Пока не нашел.
В руках была книга, в худом изорванном переплете, потрепанная, старая, казалось, написанная в те далекие времена, когда вокруг Обиженного водили хороводы.
Он положил эту книгу в мешок.
Грустно взглянул на спящую, и вышел за дверь.
Как тяжело было расставаться, в тот самый момент, когда они впервые остались вдвоем. Одни. На бескрайней равнине.
"Она проснётся, – сказал он себе, – проснётся. Когда я вернусь."
Березы, брумиды, кубышки, какой-нибудь камень или озерцо – нужно было постоянно держать направление. Мысль о том, что небеса загорелись, поражала, но и радовала одновременно. Да, не было Россыпи, вечного и неизменного ориентира, но идти в темноте-то ещё удовольствие. Даже если не веришь в ангелов смерти. Даже если не боишься диких собак и разбойников.
Оставалось гадать, когда же ушли остальные. Во время пылающих или раньше? Были ли они готовы к такой перемене? Взяли ли повязки? Небеса загораются внезапно, это не солнце, которое гаснет за несколько суток, может случиться беда.
Бесполезный отогнал свои мысли. Они ушли не одни, там Долговязый, он проводник со стажем, переживать не стоит.
А он и правда переживал. Осознание этого факта его поразило. Будто они не попутчики, точнее, не просто попутчики, будто они что-то большее. Наверное, сказалось время, проведенное в дороге.
"Я, Первая, Терпеливый, Любящая, Веселёхонький. Все мы когда-нибудь встретимся. Встретимся и поговорим. И вспомним. Как сидели у костра, как рассказывали истории. Вспомним ночь. Вспомним ужин от Долговязого. Вспомним топтуна…"
Он тяжело задышал. Воспоминания не исчезли, воспоминания затаились. Тогда он не просто слышал, тогда он переживал, а если быть точным, то проживал. Всё, что терзало животное, терзало его. Топтун сопротивлялся так, что слушать это было невыносимо. Так ревёт человек, которого режут, так гибнут, сгорая заживо. И так умирает душа, которую съедает маара. Возможно, те же муки испытывают и двудушные, когда вселяется паразит. Возможно…
Мысли были тяжелые, и Бесполезный остановился.
Где-то кружили вороны.
"Странно, – подумал парень, – чего это вдруг? Кто-то подох? Дикие козы или, может быть, свиньи? Собака? Так далеко от жилища?"
Он решил посмотреть. Оставив сумку и запомнив ориентир, парень двинулся к стае. "Их слишком много, – думал он по дороге, – Их очень много. Забери меня чёрный, как много…"
Сердце сдавило предчувствие. Идти не хотелось, но он всё же шел. С трудом, преодолевая растущее беспокойство, боясь увидеть то, что он ожидал. Надежда еще теплилась, теплилась и.…оборвалась.
Человек лежал навзничь.
Руки раскинуты, земля у груди почернела. Вороны, что были на теле, вспорхнули. Плащ, сшитый из кожи морских ползунов, одетый сверху, уничтожил сомнения. Парень взял убитого за руку и перевернул. Да, Терпеливый.
Терпеливый, который поверил ему, который доверил тайну. Самый приятный из собеседников, пусть их было не так уж и много. Повязки на его глазах не было, значит, это случилось раньше. Ещё до пылающих.
Или повязку сняли.
Но кто?
Ночью равнина безлюдна, по ней ездят редко, по делам, и то самым важным. Кто сунется в захолустье? Разбойники? Поджидающие в самом неподходящем месте?
Где его сумка? Где потеряшка, с которой он никогда не расставался?
Неужели??
Бесполезный хотел отогнать эту мысль, объяснить по-другому, но она возвращалась.
Чуть дальше лежало двое, странно, что он не заметил их сразу. Повязок на лицах не было, но одному она была не нужна. Высокий рост и длинные конечности с большими ладонями сомнений не оставляли. Это был он. Молчаливый и всегда доброжелательный, проводник лежал на боку. Будто бы спал, подогнув свои ноги. Ни раны, ни даже следов от удара не было. Как и чем он убит, оставалось гадать.
Рядом лежал Веселехонький. Расставив в стороны руки, он словно глядел в разноцветное небо и улыбался. Расцвеченный всеми его цветами.
Бесполезный сглотнул.
Он ожидал увидеть ещё одно тело, он даже желал его видеть – чтобы отогнать ту отвратительную мысль, что уже подобралась. Но кроме этих троих не было никого.
Никого…
Та иллюзия хоть и трудного, но победного путешествия, та сплоченность их маленькой группы, которая сидела у костра и слушала истории, оказалась разрушена. Как домик на берегу Заводья, снесённый бурлящим потоком.
Надо было признать очевидное.
И Бесполезный признал.
"Ей нужна была сумка. Терпеливый держал её при себе, чувствовал, что может потерять. А может, и знал".
И он вспомнил Пост.
Ту самую харчевню, в которой они сидели.
Харчевня уже опустела, Трёхглазого унесли, большинство ламп погасло, и только в одном уголке длинного крепко сбитого стола теплилась жизнь. Там, под светом последней горящей лампы сидело двое – бывший приговорённый и Терпеливый. Предметы отбрасывали тени, и эти тени дрожали, добавляя таинственности и какой-то потаённой важности в их разговор.
Он вспомнил, как в глазах старика блеснул огонек, они сели ближе и тот произнес, медленно, вкладывая смысл в каждое слово:
– Мы нашли.
Бесполезный вопросительно посмотрел на искателя.
– Мы нашли этот Остров, – продолжил старик, – тот, о котором рассказывает история. Мы знали и раньше, что он где-то там, но отправились только ночью. Корабль нашли с трудом, капитан запросил большие, ну просто огромные деньги. Но деньги были, и их дала даже не гильдия. Впрочем, не важно… Нас было шестеро. Двое исчезли, один погиб, – искатель вздохнул, – но то, что мы плыли ночью, собственно, нас и спасло. Бивнебои не нападают, потому что боятся темноты, да и парусники ночами держатся только у побережья, – Терпеливый выдержал паузу и усмехнулся, – как сказал один человек, "в темноте не возвращаются". А зря. Ночью море спокойно и безопасно.
Искатель посмотрел в тёмный угол, думая и вспоминая. Ему хотелось выговориться, рассказать всё, что случилось, и он говорил.
– Доплыли без приключений. Но плыли долго. Очень долго. Море огромно, то, что мы знаем, лишь маленькая бухта, а противоположный берег, который видели мореходы – это Остров, тот самый, о котором говорит история. Не берег, что с другой стороны моря, до того берега ещё далеко.
Размеры Острова поражают. Мы плавали вдоль побережья, и, знаешь, расстояния просто огромны – это как от Приморья до Длиннолесья, может, и больше. Но не это нас поразило. Остров большой, но мы не нашли ни одной зримой души. Ни одной! Ни крушинки, ни тянучки, ни твердотелки. Деревьев много, но все незримые. Там есть еловые леса, сплошь и только еловые, большие, тенистые, – Терпеливый говорил вкрадчиво, словно рассказывал сокровенное, – в этих лесах темно, не так как в зримых, но и не так светло, как в листопадных. Там столько животных, которых я раньше не видел. Зверей, насекомых. Есть похожие на ящерицу, но без ног, есть с рогами, как ветви деревьев. Там есть хищники размером с шептуна, у которых четыре лапы. А столько цветов, столько трав, ты даже не представляешь…
И там жили люди. Когда-то. Селений полно, но все заросло, прогнило. Иногда раздается скрип, и думаешь – вот, сейчас выйдет к тебе человек. Оборачиваешься и видишь – это скрипнула дверь, которая шатается на одной лишь петле. И – никого.
То, что там однажды случилось, ужасно. Есть места, буквально заваленные черепами. Начинаешь копать землю, и натыкаешься на кость. Человеческую. Масштабы поражают, как будто что-то произошло, внезапно, и люди оказались не готовы…
Он замолчал. Уставился в стол и погрузился в раздумья. Потом посмотрел на юношу:
– Мы продирались сквозь заросли и заходили в дома. Мы нашли книги, написанные на непонятном языке, но Любящая знала перевод, и могла прочитать, эта женщина много чего знает, – старик усмехнулся, – лучше не спрашивай откуда. Секретов так много… – он помолчал ещё с полминуты, – Мы отыскали дневник, недописанный. Это самая ценная вещь, когда её читаешь, становится понятно, что все-таки произошло. Не до конца, но понятно. Скажу сразу – стражи мошенники, то, что рассказывают стражи – сказки, придуманные на скорую руку. Истина другая, истина гораздо болезненней. Истина бьёт наповал. Мы приоткрыли великую тайну, и тайна эта…
– В сумке, – догадался Бесполезный.
Искатель усмехнулся:
– Все думают, что в сумке. Но тебе я открою, куда её спрятал. Обещай, если что-то случится, вдруг разделимся, да, шкод его знает, мало ли что, мы же в пути, может произойти всякая неприятность. Обещай, что поедешь в гильдию и отдашь её Дельному. В руки. Обещай.
– Обещаю, – Бесполезный поднялся над телом и произнес, – я отвезу.
Он шёл вторые сутки, без сна, по бескрайней безлюдной равнине, по морю злаков и тянучек, огибая одинокие рощи и густые заросли, мимо тенистых зонтиков и раскидистых елей. Все шёл и шёл.
Пока не увидел Лес.
Тогда он посмотрел назад, пытаясь запомнить то место, откуда пришел. Запомнить в мельчайших подробностях.
Чтобы вернуться.
За ней.
ГЛАВА 2. СКАЗКИ ДЛИННОГО ЛЕСА
Как брума стал царем зверей
Собрались как-то видимые души на совет – кто у них будет царём.
– Царём должен быть я, – сказал топтун, – я большой и сильный.
– Ты слишком неуклюжий, чтобы быть царём, – ответил прыгун, – пускай буду я – я быстрый.
– Ты служишь людям, – возмутился шептун, – царем стану я, меня все боятся.
– Какой в этом толк, если тебя все боятся, – усмехнулся саммака, – к тебе не подойдут, не спросят совета. Какой же ты царь? Выберите меня – я ловкий, умный и нравлюсь всем.
– Ты постоянно играешь, скрываешься в рослых тянучках, а ещё хвастун, каких поискать, – возразил плащеносец, – а я летаю высоко и всё вижу.
– Даже слишком высоко. Ты редко спускаешься на землю, – сказал остроклювый стрикл, – выберите меня – я и быстрый, и смелый.
– От тебя больше шума, чем пользы, – возмутились звери.
И долго так еще выбирали себе царя. Пока не поняли, что выбирать больше не из кого. Остался брума.
– Ну что же. Если вы закончили, тогда скажу я, – пропищал зверёк, – я маленький, трусливый, не шибко умный, я высоко не летаю и далеко не вижу. Выберите меня – тогда никому не будет обидно.
Поразились звери мудрости брумы, и сделали его царём.
Из собрания сказок Длинного Леса
Ночью в Лесу светло.
На деревьях распускаются цветы – синие, зеленые, фиолетовые, и освещают радужным светом богатый красками мир. Деревья саммаков, деревья плащеносцев, деревья бегунов – саммачки, плащеноски, бегуньи – все стоят группами и светят по-разному. И когда ты идешь по этому Лесу, ты не просто купаешься в цвете, ты начинаешь по-разному думать. Как будто одеваешь очки с разноцветными фильтрами.
Цветы плащеноски и острокрылки
Ночью в Лесу шумно. Это не редкие звуки, пугающие днем. Плащеносцы с равнин, дикие топтуны, прыгуны, мелкие хищники, вроде саммак, бегунов, и даже грозные шептуны – все возвратились к деревьям.
Над многочисленными ручейками роятся твердотелки, в зарослях тонких лесных тянучек прыгают нежданчики, любопытные лесные брумы прислушиваются возле своих маячков.
Ночью в Лесу людно. Селения словно плоды чертополоха цепляются к Лесу, и на ночь все эти селения переселяются вглубь. Дороги, заросшие днём, оживают, истоптанные сотнями ног, изъезженные десятками колёс. Иногда одно селение плавно переходит в другое, другое в третье. Но Лес огромен, не объедешь за неделю, места хватает всем.
Быстрорукая была в пути уже которые сутки, изъездила, наверное, половину Длиннолесья. Она искала. Его. Её наречённого. Того, кто подарен судьбой, того, кто должен быть рядом.
И неважно, что говорят бородатые старцы – угасла их молодость, не понимают они в делах любовных. Подумать только – решили заставить её, единственную дочь лучшего воина Леса, самого Заговоренного, отказаться от зова любви и выбрать нового жениха. Как будто любовь – прыгун, которого можно сменить на Посту. Как будто чувства тасуют, как карту в колоде.
С тех пор, как нашли Щербатого, убитого рассвирепевшим топтуном, она обошла все окрестности, прошла все тропинки, искала его на полянах, в Лесу, на равнине. Ни следов, ни даже намека, что же случилось.
Парень ушел, но куда? Фонарь оказался разбит – как он надеялся выйти? Почему оставил еду? Или его забрали? Но кто? Зачем? Вопросы, вопросы, вопросы…
Вопросы терзали, мысли ходили по кругу, и о предательстве не хотелось и думать – он не из тех, кто предаст. Да, иногда она была строга, даже слишком. Да, стоит признать, перегибала палку, есть такое в её характере.
Быстрорукая посмотрела наверх:
"Если найду тебя, Мутный, всё будет иначе. Обещаю. Я стану нежной и кроткой, как объятия плащеносца." Она бы всплакнула, но Быстрорукая – дочь лучшего воина Леса, самого Заговоренного. С тех пор, как исчезла мать, решившая (ночью!) отправиться в Междуречье, отец посвятил ей всё своё свободное время. Только ему она могла поверять свои чувства. Ему и Мутному.
Быстрорукая вспомнила, как они познакомились.
Она вошла в речку, а Мутный подглядывал. Тогда девушка рассердилась и так обработала парня, что тот больше суток лежал, не вставая, потому что вставать было больно. А потом… полюбила. Когда пришла в соседнее селение, чтобы проведать, узнать, как дела и… извиниться. Тогда он поднялся с кровати, только она вошла. И уже не ложился. Быстрорукая никак не могла понять, чего было больше в том взгляде – страха или обожания? А может быть, восхищения?
С тех пор они часто встречались, и девушка вдруг заметила, что стала меняться – превратилась в более чуткую, более ласковую. Выбирала наряды, у неё появились подруги, которых раньше она презирала. За их мягкотелость и глупость.
Впереди была свадьба, и как эту свадьбу ждали! Ждали они, но не только – её ждали оба селения, Военный городок, где жила Быстрорукая, и родное селение Мутного. Шутка ли, дочь Заговорённого собирается замуж.
Но случилась трагедия. Щербатый погиб, а Мутный пропал…
Быстрорукая уже и не помнила, как долго его искала – днём, в Угасание, ночью. Искала упорно. Пока в селении Червивого не напала на след. Человека, который похож на Мутного.
И она найдет. Его. Её наречённого.
Быстрорукая вздохнула, и только сильней натянула поводья.
С плеча поднялся ручной плащеносец – и радостно застрекотал.
Плащеносец
– Вот скажите мне, люди, чего же вам не хватает? – Длинноногий сидел на диване, обитом кожей ползунов, не каких-то там жёлто-бурых, а редких, серебристых, ел фрукты и беседовал с капитаном. Точнее, говорил только он, от капитана требовалось соглашаться и в нужный момент произносить нужные фразы. Всё.
Мука на лице собеседника была скрыта под таким слоем нажитого годами подобострастия, что разглядеть эту муку было под силу разве что главному дознавателю. Что тот и делал, с большим удовольствием, развалившись по правую руку.
– Они говорят… Нет, вы слышали? – герцог глянул на дознавателя, – будто один человек не может принять верного решения. Будто бы надо собраться, всем вместе, посидеть, поскандалить, – герцог развел кулаки, – и только тогда прийти к результату.
– Ваше высочество еще не приняло ни одного немудрого решения, – капитан произнёс очередную нужную фразу. Фраза буквально просилась, а то, что просится, необходимо спустить.
– Так я работаю, – сказал Длинноногий. Спокойно и кротко, – я работаю, я стараюсь. Я кропотливо изучаю предмет, – он покрутил в руке виноградину, – и только потом решаю, что с этим предметом делать, – виноградина полетела в рот, – Вот Бледный не даст соврать, – герцог кивнул дознавателю, – не дашь?
– Не дам, – дознаватель сверкнул изуверской улыбочкой, которую знали и которую так боялись в селении.
– Видите ли, их не устраивает единоличное правление. Может они хотят сутками сидеть, обсуждать, терять своё драгоценное время? Вместо того, чтобы делать всё то, что действительно нужно? Хотят?
– Уже нет, – сказал дознаватель.
– Спасибо, – герцог хлопнул того по плечу, – ну что, Упитанный, понял, как надо работать?
Капитан кивнул:
– Ваше высочество воодушевляет одним своим присутствием.
– Да, забыл тебя спросить, – Длинноногий скорчил гримасу, – что там по поводу обвинений? Будто бы селение Червивого крадёт чужой лес. Они что, пойдут на меня войной? – последнее слово он даже не выговорил, а пропищал.
– Полагаю, беспокоиться не о чем, мой герцог, – Упитанный приосанился, выпрямился на стуле, от чего стул легонечко хрустнул, – они не посмеют. Причина не столь значительна, чтобы тревожить гильдию воинов, да и согласия нет. И стража у вас самая крепкая.
– Стража – да, – подтвердил Длинноногий, – Благодаря тебе, всё благодаря тебе, капитан. Я ведь знал, кого поставить главой собственной стражи. Скажи, Бледный?
– Скажу, – дознаватель посмотрел на Упитанного, и тот осел. Снова.
– Все-таки, стража стражей, – заметил герцог, – а гильдия воинов – это серьезно. Нельзя доводить до конфликта.
– Работаем, – Бледный кивнул. Небрежно, словно с работой полный порядок.
– Кто, ты? Но ты дознаватель.
– Работаем над теми, кто над этим работает.
– Ах, так, – герцог заулыбался, – похвально. Весьма похвально, – он откупорил бутылку и разлил на троих, – за наше селение Червивого.
– За Ва?ше селение, – сказал капитан. И выпил до дна.
"Вот болван, – думал герцог, – не капитан из тебя, а шут. Есть такой в "Приключениях Листика". Впрочем, тот был умнее".
Он посмотрел на бокал. Свет, что шёл из окна, придавал жидкости роскошный сине-зеленый оттенок, казалось, будто это и не вино, а кровь зримых душ, искрящаяся в сосуде. Кажется, одна из мистерий Озерного Края включает нечто подобное.
Длинноногий опять развалился и сделал глоток.
– Совет Длиннолесья, – он скривил свои губы и покачал головой, – пустой и никчёмный совет. Как, впрочем, Совет любого зримого Леса… Трещат как те острокрылы – каждое селение, бла-бла-бла, имеет свой сектор, бла-бла-бла, для хозяйственных, бла-бла-бла, нужд. И не поспоришь. А всё почему? Потому что их много. Был бы один человек – можно было бы договориться. А толпа – она недоговороспособна. Ведь так, капитан?
– Так, Ваше высочество, недвоспособна.
В дверь постучали.
– Войдите, – Длинноногий отставил бокал и развалился.
– К Вам гость, – сказал голос, – из гильдии воинов.
– Да чтоб тебя шкодник, – герцог нахмурился и посмотрел на Упитанного. Взгляд был тяжёлый, и капитан под тяжестью взгляда ещё сильнее вдавился в стул. Стул затрещал, – пускай проваливает… Хотя нет, зови. Гостей надо принимать радушно.
Он поставил бокал и постарался принять самую безмятежную позу.
Дверь распахнулась.
На пороге стояла Она.
Четыре дня и четыре ночи провел Длинноногий на этой земле. Многих женщин встречал. Со многими расставался. С одними время тянулось быстро, другие сами тянули время. Но ни одна не стоила той, что стояла сейчас перед ним.
Густые черные волосы падали на обнаженные плечи, как падает водопад в далеком Заводье. Чуть вздернутый нос, большие зеленые глаза, чувственные губы, сжатые в ниточку – всё это придавало лицу волевое, и в то же время задорное выражение. Линии плавные, божественные, словно ваза, которую ваял лучший гончар селения (этот олух, кстати, так и не сделал заказ, а, может быть, сделал, но не вернул).
Короче, перед ним стояла Она, Герцогиня. Вот только, как сказать ей об этом?
Герцог поднялся:
– Вы зажигаете. Этими глазами. Что-то во мне зажигаете. Как вы это делаете?
Гостья молчала.
– Прошу Вас, садитесь. Наше совещание всё, – он зыркнул сидящим. Те тут же поднялись и вышли. Стул, на котором сидел Упитанный, снова издал некий звук, на этот раз более тонкий.
– Всё свежее, даже виноград, – заметила девушка ("о, этот голос"), – не какие-то сушки.
– Угощайтесь, – пролепетал Длинноногий, – Вы не поверите, сударыня, но этому винограду больше года. Ещё раз, прошу Вас, садитесь, – он показал на диван, – лесной сад еще не зацвёл, но так хочется чего-нибудь свеженького. Есть у меня один парень, с Озёрного. У них, говорит, делают так. Берут, значит, глину, солому, ваяют посуду, и, знаете – всё сохраняется. Свежее свежего. Извините за каламбур… Не стесняйтесь, ради Обиженного, садитесь.
– Вы верите в Бога? – спросила девушка. Но осталась стоять.
– Верю, – герцог потупил взор, – верую в Господа Бога Обиженного, и в служников его исполнительных, и в Великое Разделение, и в таинство Расставания души и тела, и в Остров Незримых Душ, и да не тронут меня шкодники лукавые, ибо просто совратить с пути истинного душу мою грешную, ведь нарушаю я заветы Твои, Господи.
Он плеснул в два бокала:
– Позвольте узнать Ваше имя?
– Быстрорукая.
– Длинноногий, волей Его Мудрости Случая правитель этого селения.
– Не сказала бы, – девушка пригляделась, отчего Длинноногий стал как-то и ниже, и уже, и мельче.
– Может, у меня и нет таких длинных ног, как у Вас, сударыня, – герцог отошёл чуть подальше, чтобы разница в росте не бросалась в глаза, – но я в свое время прыгал метров на десять. Был самым прыгучим. В Червивом.
– Ого, – удивилась девушка, – с такими-то данными.
– Не смейтесь, пожалуйста, – Длинноногий вздохнул, – выпейте.
Гостья взяла бокал, и, даже не пригубив, вернула обратно.
– Значит, Вы верите в Случай?
– Как же не верить, сударыня? Случай сделал меня герцогом.
– И в Бога Вы тоже верите.
– Верю.
– И как это всё уживается?
Длинноногий пожал плечами:
– Да шкод его знает.
– Вера в Мудрый Случай – ересь, так говорят стражи.
– Так говорят, сударыня. Но одно и другое, – герцог отмахнулся от кружившей над ним твердотелки, – они не мешают, друг другу. Не мешают, – твердотелку пришлось прихлопнуть, – кто знает, что нас там ждёт – Остров, а, может быть, жребий? – Длинноногий вздохнул и, сказал, будто бы извиняясь, – я, сударыня, знаю, зачем Вы пришли, – он подошел к Быстрорукой, и заговорил уже тише, – так трудно иногда быть правителем. Любая трагедия в селении – твоя личная трагедия. Вы знаете, что я имею в виду. Я имею в виду несчастье, которое нас постигло. Вы, наверное, думаете, был другой выход. Не было, сударыня, не было, – герцог нахмурил брови, – все деревья в нашем секторе Леса живые. Все. Кроме одной поляны. То есть, мы думали – кроме одной. А оказалось… – он помолчал, как-то неопределённо жестикулируя и гримасничая, – я говорил – не спешите, делайте всё по инструкции. Саммаки, да еще вислоухие – звери свирепые, – при этом определении Быстрорукая хмыкнула, – особенно, если ими овладевают деревья. Вы бы слышали, бог мой Обиженный, что здесь творилось, когда привезли тела. Ужас, сударыня, – он посмотрел на заросшее, покрытое сыпью лицо. Портрет Червивого, первого правителя селения, – людей стало больше, нужна древесина. Что было делать? Мы не украли чужое, сударыня, Лес – он ничей, Лес никому не принадлежит. Да, его поделили на сектора, но поделили несправедливо. Согласитесь, несправедливо. Да, возможно, мы и нарушили закон. Но надо жить не по закону, надо жить, по справедливости.
Быстрорукая отмахнулась:
– Я не по этому делу.
– Да? – герцог расцвел, – а я тут стараюсь, что-то доказываю. Болван!
– Я ищу одного человека, – девушка посмотрела в окно. Синий свет плащеносок придавал этому красивому лицу дополнительную целеустремленность. Герцог ахнул, так благородно смотрела сейчас Герцогиня.
– Не так давно он ушёл в ваше селение. Его зовут Мутный. Он мой жених.
В Длинноногом что-то хрустнуло и рассыпалось на мелкие осколки. Такого поворота событий он не предвидел. "Уж лучше бы явилась сюда по делам своей гильдии".
– Вот как. Этого имени я не знаю.
– Возможно, он назывался иначе. У него светлые волосы, слегка вьющиеся. Голубые глаза. Чуть шепелявит. И этот… рубец… над правым глазом, – Быстрорукая поморщилась, вспомнив, откуда у Мутного этот рубец.
Длинноногий сел.
И задумался.
– Был тут один. Только не верю, что он ваш жених. Этот оказался разбойником.
– Где он? – Быстрорукая будто окаменела.
Герцог нахмурился.
Потом посмотрел на девушку.
Снова нахмурился:
– Его казнили. Его и четырех остальных…
– Покажите, – потребовала воительница.
– Нет. Извините… но я не могу этого сделать. И никто в Червивом не сможет. Он там, на равнине, под пылающими небесами.
Бесполезный открыл глаза.
Было тихо, только в углу монотонно посапывал пыхчик, собирая домашнюю пыль. "Беззаботный, – подумал парень, – сосёт себе всякую хрень, чтобы пустить в чью-то морду."
Люди держали пыхчиков вместо метлы. Эти небольшие неуклюжие шестилапы подолгу бродили по углам, засовывая свой нос во всякие дыры и набивая мешочек. Их выпускали на воздух, не забывая при этом привязывать (хотя это было не обязательно – пыхчики далеко не убегали, вообще бегали они весьма неохотно), и за вечер мешочек пустел. Домашние питомцы, собаки там, плащеносцы, знали зверька и обходили его стороной, овечки и козы – и вовсе не замечали, но пришлым, бегунам или саммакам, приходилось несладко – пыль почему-то всегда попадала в глаза.
Дикие пыхчики водились в одном только месте – на озёрах Озерного Края, и местные жители наладили промысл, за счёт которого многие жили.
Как и все шестилапы, зверьки в неволе не размножались. Поэтому охотники зорко следили за тем, чтобы нужное количество пыхчиков оставалось нетронутым, и в то же время оберегали коробочки. Как маячки брум или кубышки носатиков, эти растения служили колыбелью для будущего потомства.
Бесполезный сел. За окном стояло дерево, на котором росли небольшие цветы, покрытые замысловатым переплетением линий. Чем-то похожим на сетчатые коконы ползунов. Зелёный свет, что они излучали, и бодрил, и успокаивал. Снилась какая-то хрень, и теперь она отступала. "Деревья бегунов, – сказал себе парень, – бегуньи. Их в этой части немного, но гостевой дом построили рядом". Он уже отметил отзывчивость и доброжелательность местных жителей. Теперь он оценил и их гостеприимство.
Бесполезный протёр глаза, которые не хотели до конца разлипаться и тут же вскочил.
"Первая!"
Эта мысль ужалила где-то в паху, и безмятежность растаяла, словно туман.
Ему повезло. Когда он, уставший, дошёл до ближайшего селения Леса, в этом самом селении находились проводники. Он рассказал, что случилось. Рассказал, и заснул. Потому что валился с ног.
"Повезло, – подумал тогда Бесполезный, – сейчас такое время, сонхваты только что плодоносили, и Долина буквально кишит проводниками. Подремлю в гостевом, буду ждать".
Теперь он проснулся, но ждать было трудно. Даже не трудно – ждать было мучительно…
Раздвинув шторки-верёвки, сплетенные из внутренностей кубышек, парень вышел во двор.
Это был Лес Долины, или просто Долина, как говорили в народе. Рядом лежали холмы, но, в отличие от Прихолмья, которое к ним прижималось, Долина была в стороне.
На равнине дул ветер, прохладный, сухой и не меняющий направления. "Дыхание гор" – называли его местные жители. Даже в Прихолмье подобного не было. Возможно, всё дело в долине, узкой и длинной, где ночью селились сонхваты, от которой Лес и получил своё название. Холодный горный воздух, пересекая холмы, спускался в долину и проезжал по ней, словно брума на задних колесиках. Кожаные, а иногда и меховые плащи в этой части носили и днём, но только за Лесом, в Лесу было тепло.
Бурные речки с холмов накладывали особый отпечаток на уклад местных жителей. Количество водяных мельниц, которые здесь стояли, было, наверное, больше, чем где-то ещё. Чем на всей остальной равнине. С помощью мельниц мололи, пилили, раздували меха. В Долине находились центры различных ремесленных гильдий – гильдии кузнецов, гильдии стеклодувов, гильдии плотников.
Хотя вот с последними было непросто. Гробовщики и корабельщики с Большого и Малого Приморья были как будто бы плотниками, но имели свои собственные гильдии. Причём добились этого сами. Более старшее поколение еще помнит конфликт, который прозвали "войной гробовщиков". Стражи приняли сторону плотников – они всегда возвращали традиции, но отступили – производство гробов прекратилось, а с ним прекратилась и основная статья дохода. Ведь без гробов и ритуальных лодок тела на Остров не отправляли, а, значит, пришлось бы искать другой, узаконенный способ прощания с покойником.
И этот способ нашли. Им оказалось сжигание. Если тело горит, душа воспаряет к Обиженному, а после уходит на Остров.
В Озерном Крае сжигали давно, и посредничество стражей в этом вопросе казалось ненужным. Пришлось срочно, на коленке, переделывать Писание, написанное Шестипалым, и объяснять, что сжигание тела – это уже более поздние приписки. Ну и договариваться с гробовщиками. А заодно и корабельщиками.
В посёлке, куда пришёл Бесполезный, жили кузнецы. Здесь раздавался стук наковальни, шум раздуваемых мехов и журчание падающей воды. Каждые сутки, каждый час, каждую минуту. "Наверное, по набору звуков можно определить, в каком ты селении. Даже не глядя" – подумал парень.
И огляделся.
Ме?ста между деревьями много, и небольшие деревянные домики с покатой крышей и торчащими то тут, то там башенками не стояли вплотную, а были разбросаны на достаточном удалении.
Ребятишки весело кричали, играя с язычками – небольшими растениями, которые выбрасывали длинный липкий язык, чтобы поймать твердотелку. Твердотелок ловили, насаживали на конец длинной нитки и таким образом дразнили язычок.
Другие дразнили пыхчиков, и театрально огорчались, когда те опорожняли содержимое мешочков. Важно было закрыть глаза, и закрыть глаза вовремя, иначе потеха становилась опасной.
Более тихие пускали кораблики, благо ручейков через селение протекало немерено. Кораблики плыли вниз по течению и застревали в водных тянучках, а ребятишки их доставали и снова пускали в воду.
На это смотрел Бесполезный.
И удивлялся.
Взрослые куда-то пропали. Остались одни только дети.
Да, жители долины отличались завидным трудолюбием, такого в Длиннолесье, к примеру, не встретишь. Там праздношатающихся как твердотелок под зонтиком. Об этом он помнил, несмотря на потерю памяти. Хотя что значит праздношатающихся – люди отдыхают. Здесь же казалось, будто все либо работают, либо делают вид. Ну или спят. И всё.
Парень остановился.
Карусель мыслей все время возвращалась туда, к той самой девушке, которую он оставил. Оставил одну, на безлюдной равнине. Карусель крутилась, крутилась, как мельничный жернов, пока Бесполезный не понял, что давно уже принял решение.
Тогда он пошёл к старейшине.
– Старейшины нет, – сказал бородатый мужчина, выйдя из кузницы, и вытирая о фартук руки, – я за него. Что угодно?
– Мне нужен прыгун, – Бесполезный старался не мямлить, говорить так, чтобы звучал металл. Но выходил какой-то истерический писк.
– Хм, – мужчина задумался, – но проводников в селении нет. Те, что были, ушли.
– Но мне не нужен проводник. Я прикрытый.
– Вот как…
Повисло молчание.
– Нанять прыгуна без проводника дорого. Сам понимаешь – во время сезона, риски.
– Денег нет. Но обещаю, что отработаю, – Бесполезный смотрел в глаза. И опять выходило глупо – будто бы он умолял, – у меня нет другого выхода. Поверьте. Я всё равно ведь отправлюсь, чего бы ни стоило.
– Вот как…
Они изучали друг на друга какое-то время. Мужчина стоял, задумчиво теребя свою бороду.
– Возьми любого, – сказал он наконец, – Там, за околицей. Скажешь, Патлатый разрешил. Вижу, что очень надо.
– Спасибо, – Бесполезный сглотнул и стремглав полетел к околице
– Как зовут-то? – спросил Патлатый.
– Не помню, – кричал Бесполезный, уже на бегу.
– Совсем замечательно, – кузнец усмехнулся и возвратился к делам.
Лишь тяжелая поступь топтуна, да хныкающий герцог на поводке держали внимание Быстрорукой.
Похитить этого выскочку оказалось не сложно. Длинноногий пал жертвой своих собственных страхов. Для этого строил тоннели, где думал скрываться, когда придут убивать. Те получались длинными, и куда выходили, в ближайшей округе знал только герцог, ну, может, парочка-тройка надёжных друзей. А может, их не было, этих друзей – когда занимаешь высокое положение, все надежное становится ненадежным.
Рабочих он нанимал из далёкого Леса, возможно, Заводья. Работали в темноте, вдали от людей, поэтому и строительство обходилось недёшево. В межсезонье рыли равнину, днём – Лес. В первом случае – ладно, всё было в норме. Во втором стражи могли вмешаться – и наказать. Как и Совет старейшин. Даже так – не могли, а должны взять и вмешаться. Ведь стоило повредить корневую систему, и на головы тех, кто работал в Лесу, мог обрушиться гнев не только Обиженного. Воспы и разъярённые звери, да ещё темнота – сочетание страшное.
Но в гильдии разленились, это была не та самая гильдия, которую когда-то основал Шестипалый, нарушения замечали редко, и только в тех случаях, когда бездействие напрямую угрожало авторитету. Строительство, о котором никто не знал, но на самом деле все знали, прошло вроде гладко, и гильдия стражей забыла. Тем более, если герцог привёл доказательства, вполне осязаемые. Стражи любили подобные доказательства, хотя утверждали, что деньги – не главное.
Ага, не главное.
Гильдия была одной из самых богатых, наряду с торговцами или проводниками. Щедрость не возбранялась, щедрость приветствовалась.
В данном случае герцог и правда перемудрил – для бегства подземку вполне можно было и засекретить, но для похищения вся эта таинственность была даже кстати.
Быть может, стража за дверью ещё бросает друг другу ухмылки, быть может, спохватилась и ищет хозяина. Не это её волновало. Не это заставляло гнать своих спутников. Все мысли о нём, и она найдет, живого или мертвого, но найдет. Его. Её нареченного.
– Давай, поторапливайся, скотина такая, – произнесла девушка обычным будничным голосом. Так гонят свинью на рынок.
Внешне она, быть может, спокойна, но в груди притаилась боль. Боль и ненависть к этому мерзкому человечишке, посмевшему приговорить к чудовищной казни. Его. Её нареченного.
– Мы твоего жениха не спасем, – хныкал герцог, – напрасно. Если бы только знал, я бы никогда такого не допустил, никогда, – он выделил последнее слово, – но столько дел, столько всего навалилось. Просто куча какая-то… куча…
Быстрорукая, казалось, не слушала.
– Там… – Длинноногий пытался подобрать нужное слово, – опасно. Пылающие, – он почти перешел на фальцет, – мы сойдем с ума.
Фиолетовый свет острокрылок – деревьев небольших острокрылых ангелов затаился в зрачках и только подчеркивал смысл его слов.
– Не всё ли тебе равно, если я тебя зарублю, вот этим отцовским мечом? Ты ведь слышал истории о Заговорённом? – ответила девушка, – или могу привязать. Там, на равнине. Я пока не решила.
Герцог затих. Только широко открытые глаза выдавали его беспокойство. О, сколько всего передумал он в эти минуты. О скольком жалел. В том числе и о том, что однажды стал герцогом, взвалил на себя это бремя. Не надо было нервировать совет, спорить со старшими. Сидел бы себе под арестом, домашним, занимался хозяйством… Нет, надо было поднять людей на восстание, доказывать правоту. Одиннадцать лет он правил селением – и одиннадцать лет как на углях.
Длинноногий вздохнул.
В конце дня надо было подводить итоги очередного пятилетнего правления. Пять лет назад, после праздника Возвращения, он пообещал, что сделает своё селение известным, да что там известным – самым знаменитым в Лесу. И если бы он не выполнил обещание, правление пришлось бы оставить, ну, или доказывать – но уже силой. Силовые доказательства герцог не любил – они почти всегда ненадёжны. Это как подставить тазик под прохудившуюся крышу, вместо того чтобы отремонтировать. Но случилось несчастье, то самое, когда рубили деревья – и селение стало известным. Самым известным. Ирония? Да. Но технически он своё слово сдержал. Не придерёшься.
Длинноногого аж перекосило от собственных мыслей. "Использовать чужое несчастье – последний довод правителя" – сказал бы стратег в "Приключениях Листика", но он был неправ, этот стратег, на чужом несчастье собственное счастье не построишь. И то, что сейчас происходило – наглядный тому пример.
Однако, несмотря на скверное состояние, близкое к паническому, одна странная мысль всё-таки в нем зародилась. "Как хороша эта женщина, не только своей красотой, но и качествами. Что, если стянуть их к себе? Дать ей место, допустим, советника?"
Сама нелепость этой мысли в свете последних событий поражала, но то, что она возникла, говорило о многом. Возможно, он не такой уж плохой управленец. И, возможно, ещё есть надежда на лучший исход. Хотя нет, надежда – это, пожалуй, громко. Выхода нет. Она не простит его за то, что он сделал с её возлюбленным. Он бы не простил.
– Я знаю, о чём ты думаешь. Ты думаешь, у меня не хватит смелости с тобой разобраться. Возможно, ты считаешь меня добрее. Ну что же, считай – если это поможет тебе двигаться быстро, – девушка хлопнула топтуна по широкой шее, надеясь, что тот пойдёт чуть живее, – надо было взять твою лошадь. Ты бы тогда побежал. Пешком… Дорогое, наверное, удовольствие – содержать лошадей?
– Да, но оно того стоит, – ответил, подумав, герцог, – если ты правишь, и хочешь, чтобы народ исполнял твою волю, – он замолчал, ожидая очередной убийственной шутки.
– Сегодня ты? исполняешь мою волю, правитель.
Пленник вздрогнул – настолько презрительно произнесла Быстрорукая последнее слово.
"Ну хоть в чем-то она предсказуема".
По мере того, как граница Леса становилась всё ближе, Длинноногий всё ниже опускал свою голову, стараясь, если и увидеть пылающие, то как можно позднее. Сердце хотело выскочить, так оно било о рёбра, а надежда на то, что по следам топтуна отправят погоню, и та вот-вот их настигнет, измельчала настолько, что стала похожа на совесть разбойника. Или его собственную.
Правитель вздохнул. Ещё и ещё. И перечитал молитву к Обиженному.
– Слава небесам, они погасли, – сказала вдруг Быстрорукая, – хотя, забери меня чёрный, но это престранно.
Герцог поднял глаза.
Они находились на самом краю Длинного Леса. Дальше было темно.
Сама ситуация, конечно же, радовала, но даже в своем положении герцог не мог не опешить.
"Пожалей меня Обиженный, это знак".
"Надо же быть таким идиотом, – ругал себя Бесполезный, прижимаясь к широкой спине прыгуна, – оставить ее одну, там!.. А если она испугается? А если придёт убийца? – лицо Любящей, такое приветливое и доброжелательное, не уходило из памяти, – а если появятся чёрные ангелы? А если сонхваты?"
Что случилось, он понял. В долине так просто не засыпают. Оставалось надеяться, что спящих сонхваты не трогают. Тем более спящих незримых.
Бесполезный сильней натянул поводья, надеясь вскоре увидеть. Ту, о которой думал.
Чтобы не заплутать (это казалось совсем не кстати), он повернул на дорогу, соединявшую Лес и самое сердце долины. Важно было свернуть там, где нужно, тогда ничего не случится, и долина сонхватов останется в стороне. Поэтому Бесполезный и прихватил с собой карту, которую обещал вернуть.
Обещал вернуть прыгуна, обещал вернуть карту. Все только на честном слове. Люди Долины не просто гостеприимные и трудолюбивые, люди Долины ещё и отзывчивые…
Карету проводников, которые отправились за дилижансом, Бесполезный нагнал на выезде. На топтуне не поскачешь, но топтуна можно запрячь. И всё же, даже с учетом медлительности животного, которое двигалось со скоростью пешего человека, отправились они поздно. "Совсем не торопятся, – думал парень, – Господи, только бы не опоздать…"
Но прыгун попался что надо, с настроением у него оказался полный порядок.
Бесполезный чувствовал настроение, и слушал, как тот бормочет своим низким, гортанным голосом. Звуки животного повторялись, и, казалось, прыгун поёт. А, может быть, так и было. Всё-таки многое обрёл Бесполезный, когда научился слышать. Он понимал, что это не просто скотина, хотя так считали многие, что это очень даже чувствительное существо, которое способно взгрустнуть, способно обрадоваться, и даже способно петь, если захочет.
Понимая животное, парень давал ему отдых. Так часто, как тот попросит. Ведь если прыгун заупрямится, далеко не ускачешь. Да и ехать на счастливом довольном животном приятнее, чем слушать глухое ворчание.
Прыгун садился на землю, вытаскивал из кармашков небольшие конечности, и срывал все тянучки, которые видел. Обычно то место, где пообедал прыгун, выделялось – это была полностью прополотая площадка, в виде овала, который кто-то согнул. Или в виде рогалика.
Если в этом овале встречалась крушинка, она становилась обедом. Правда, раскалывал панцирь прыгун не когтём, как топтун, а своими ороговевшими губами, напоминавшими клюв. Бесполезному казалось, что крушинки пищат, очень тонко и очень противно, хотя, возможно, это свистело их содержимое, выдавливаемое через расколотые половинки.
Зримые души мёртвых растений кружили над полем – и уходили, как дымка от чьих-то курений.
Небо расцвечивало самозабвенную неторопливую трапезу, и Бесполезный подумал, что он мог бы долго, очень долго наблюдать за этим буйством красок, звуков, движений, настолько пленительной казалась картина.
Но надо было спешить.
Похлопав животное по спине, парень дождался, пока тот закончит. В этом случае оно убирало передние лапы и громко урчало.
Бесполезный лёг на мшистую спину, взял в руки поводья, натягивая чуть, самую малость, слегка дунул в ушко…
Прыгун полетел.
Прыгун, зарисовки
Нет на равнине животного быстрей прыгуна. Отталкиваясь от земли четырьмя сильными лапами, он пролетает метров двадцать, а то и больше, прежде чем снова её коснётся. Прыжок – полет – приземление – прыжок – полет – приземление. Все это так плавно и мягко, что всадник почти засыпает.
Да, лёжа на спине самого быстрого животного равнины, всадник почти засыпает…
Недаром в гильдии воинов молодых нетренированных новобранцев обучают быть "изящными как прыгун", и только потом "стремительными как сокол" и "изворотливыми как струйки".
Конечно, прыгун не единственное животное, на которое можно садиться. Есть топтун. Медлительный, но выносливый, может двигаться сутки без остановки. Или лошадь. Животное редкое, но престижное. "Как я хочу покататься на лошади" – думал, бывало, парень.
Но не сейчас.
Сейчас Бесполезный отдался полёту, прижавшись к широкой мшистой спине. Казалось, что он плащеносец, парящий в небе, или острокрыл, преследующий добычу. Бесполезного охватил азарт, помноженный на желание достичь намеченной цели. "Быстрее, быстрее". Он чуть не загнал бедное животное, желая съесть последние мили. Совершая отчаянный бросок…
Сердце стучало как молот. Оно стучало как колокол на вершине самой высокой звонницы Длиннолесья, когда, стреножив животное, Мутный влетел в дилижанс. Буквально срывая дверь.
И вдруг… замолчало.
Карета была пуста.
Пять берез стояло на краю леса. На четырех висели тела. Дряблые, окоченевшие. Тела, которые тронуло разложение.
Их лица кричали.
И это всё, что осталось.
Остальное исчезло – мука, страдания, даже проклятия, посылаемые миру.
Кричали они из другого.
Болезненно-сладкий запах проникал сквозь открытые ноздри и заставлял ужасаться той смерти, на которую их обрекли.
Но не запах сейчас волновал Быстрорукую.
Она изучала лица. Одно за другим. Сжав губы, чтобы не закричать, не расплакаться. Ведь она не может расплакаться – Быстрорукая дочь самого Заговоренного.
Одно, второе, третье…
– Здесь его нет.
Девушка почти прошипела эти три слова. Ей не хотелось вспугнуть ту надежду, которая вдруг появилась.
– Как хорошо, – трясся герцог, – он не погиб.
– Ты говорил – привязали. Но его нет.
– Почем я знаю, сударыня. Был. Я уверен, что был. Но кто-то его отвязал, – Длинноногий от радости вытянулся, – ручаюсь, висел, на берёзе, на крайней. Разбойников было пять.
– Он не разбойник.
– Вот и я говорю – не разбойник. Было пять, стало четыре. Потому что он не разбойник. Он спасся. Живой ваш разбойник… не разбойник. Спасся! – Длинноногий почти отплясывал.
Со стороны это выглядело, конечно, картинно: четыре привязанных трупа, в лица которых всматривается высокая девушка, а рядом отплясывает коротышка.
– Здесь кто-то был, – Быстрорукая показала на раны, – все четверо убиты ножом, причём аккуратно. Чересчур аккуратно… Достаточно давно, иначе убивать было бы некого… Такое мог сделать прикрытый.
– Оо, – протянул герцог, указывая связанными запястьями, – в той стороне Пост. Проводники примерно отсюда и выезжают.
– Как далеко этот Пост?
– Суток пять, а может, четыре. Не меньше. Если на топтуне. Если пешком, то шесть.
– Ты покажешь дорогу, – произнесла Быстрорукая, сухо и властно.
"Герцогиня" – подумал герцог.
– Конечно покажу, – он посмотрел в глаза похитительнице, – всё покажу, расскажу. Ездил туда, и нередко, по разным делам, даже, наверное, часто. Дорогу я помню.
Они подошли к колее, продавленной сотнями разных колёс.
– Держитесь, сударыня, справа, тогда не потеряетесь. Дорога прямая, – напутствовал герцог, – главное, проверять, чтобы Россыпь светила слева. Куда бы вы ни свернули, всё время слева… И всё-таки, позвольте предостеречь, – Длинноногий приблизился к девушке и произнес так, будто он выдыхал каждое слово, – дорога опасна. Туманно. Темно. Ехать не близко… Я знаю, Вы девушка смелая, но… Когда эти небеса запылают, одному Обиженному известно. Подумайте… Можно, в конце концов, отправить на Пост почтового, – он искоса глянул на ангела, что примостился на камне, – или поискать проводников. Лес большой, кто-нибудь да найдется…
– Не старайся. Ты поедешь со мной, – Быстрорукая будто отрезала. Острым отцовским мечом.
– Я? – герцог замялся, – но, сударыня. Я буду обузой. Зачем?
Он замолчал и опустил свою голову. Смиренно и обречённо.
Значит, судьба. Наказание за все его преступления.
Длинноногий смотрел на девушку – и подумал, что, вероятно, не так уж сердит на него Обиженный, если выбрал наказание с такой сладкой начинкой. Мелкая дробь пробежала по телу, и стало не так уж и страшно.
– Ладно, – девушка вынула меч и на глазах изумлённого пленника перерезала путы, – ступай. И чтобы тебя я больше не видела.
У герцога всё опустилось, но, по мере того как меч проходил между рук, начало подниматься, и, наконец, забило раскрытыми крыльями.
К чести последнего, он не понёсся, навстречу свободе, а даже остановился, и, может, хотел что-то сказать, но раздумал и медленно скрылся из виду.
"Зачем я его отпустила?" – думала Быстрорукая, глядя, как тот удаляется.
Она вложила меч в ножны и посмотрела на Россыпь.
– Пойдём, – сказала она, то ли Россыпи, то ли себе, то ли топтуну. А может быть, плащеносцу. Тот услышал знакомое слово и взмыл, нарезая круги.
В сумке осталось мясо. И сыр. Пожалуй что всё. Повезёт – доедет за четверо суток. Но тут прогнозировать сложно. Топтун – скотина с характером, не захочет – не сдвинешь с места.
И всё же проблема не в этом.
Масло.
У неё был запас, но хватит его ненадолго. Быть может, на половину. Длинной, тёмной дороги. Придётся надеяться, что топтун будет держаться маршрута. И чаще поглядывать в небо. "Проверять, чтобы Россыпь светила слева" – напутствовал герцог.
Ох негодяй… “Зря ты его пощадила” – говорила себе Быстрорукая. Он же не пощадил. Его. Её нареченного. Девушка нахмурилась, вспомнив обезображенные лица разбойников. Так бы висел и Мутный.
Что бы сделал отец? Разорвал бы он путы? "Да, разорвал" – сказала она себе.
И успокоилась.
Словно ответом на все эти мысли что-то блеснуло. И не просто там что-то. Это был силуэт самого удивительного животного – с телом молочного цвета, длинным и гибким, трепещущими крылышками по бокам, легко, словно пёрышко, над равниной проплыл долгоносик.
Он прорезал темноту, словно масло, оставляя светящийся след, в том месте, откуда ушёл. Рисовал узоры – и они появлялись, лёгкие, невесомые, появлялись и таяли – не уносились прочь, а именно таяли, словно порывы ветра их не касались. Как души всех зримых – они ведь тоже не слушают ветра, не слушают притяжения, и летают, куда хотят. Пока не исчезнут.
Долгоносики были редкостью, появлялись они только ночью, и увидеть такое животное считалось удачей. Огромной. Событием, которое знаменует явные перемены к лучшему. И хотя Быстрорукая не верила во всякие там поверья, а сказки про Обиженного считала не просто глупыми – вредными, но всё-таки улыбнулась. Теперь то она найдет. Его. Её нареченного.
Если Междуречье было торговым, Лес Долины – ремесленным, то Прихолмье считалось духовным и религиозным центром.
В этом месте, где Лес словно сползал на равнину, приютились небольшие посёлки самых разных общин, все члены которых назывались братья и сёстры.
Было что-то мистическое у тесного соседства с холмами, за которыми в голубоватой дымке проступали очертания далеких и неприступных гор. Ещё никому на равнине не удалось разглядеть их вершины, ни слабым человеческим зрением, ни в специальные трубы, через которые по ночам смотрели на небо. Казалось, горы уносятся ввысь, высоко-высоко, и у особо впечатлительных захватывало дух, едва они представляли, как подымаются, будто по лестнице, по этим заоблачным склонам. Кто-то тонул в этих мыслях, кого-то приходилось вытаскивать. В противном случае человек оставался в Прихолмье уже навсегда, и становился членом общины.
Именно здесь пустил корни таинственный орден древоведов, члены которого посвятили себя общению с загадочными деревьями зримых душ. Бывшие слухачи, они и сейчас оставались слухачами, орден был своеобразным продолжением гильдии. Точнее, ее обновлением. Её завершением, можно сказать и так. Как утверждали древоведы, в мире видимых душ между животными и деревьями существовала глубокая и таинственная связь, понять которую сложно. Но к тайне можно и приобщиться, даже не понимая – для этого нужно лишь правильно слушать, и делать, что скажут старшие.
Были у ордена и другие селения, в разных частях равнины. Но только в Прихолмье древоведы становились древоведами. Только тут проходили обряды инициации. Здесь, усевшись кружком вокруг могучего дерева и склонив свои головы, они причащались древесным соком, густым, словно мёд, который буквально вымаливали, и, что удивительно – дерево понимало, оно начинало течь, и сока хватало на всех.
Именно отсюда древоведы направляли миссии во все концы человеческого мира, в том числе и в далекий Озёрный Край. Там тоже общались с деревьями, но делали это несколько по-иному и потому неправильно. "Не древоцентрично", как объясняли в ордене.
Бывало, миссии не возвращались, тогда древоведы ворчали. "Братья ушли" – говорили они, так, будто братья покинули мир. Хотя те сидели в селении какого-нибудь Приморья, Большого, Малого, и их окружали заботой. Считалось, что древоведы общаются с тайными силами, которые жили в деревьях, а потому способны прорицать. Вера в прорицателей неистребима, поэтому во все времена и во всех локациях нашего бесконечного многообразия их окружают заботой.
Здесь же, со стороны Междуречья, расположились и селения гильдии стражей.
Гильдии стражей… Пожалуй, самой известной и самой влиятельной. И в то же время самой противоречивой.
Стражей не любили за многое. В Заводье, Долине, Междуречье, в тесных междусобойчиках или во время путешествий их порицали открыто, ругали шёпотом, обзывали самыми нелестными словами. Высокомерные, жадные, чёрствые – такими считал их народ. Но авторитет не оспаривал. Ведь они выполняли важную и в общем-то необходимую роль – поддерживали общность различных частей равнины, заботились, чтобы всё было так, как и раньше, чтобы никто никого не щемил, ну, кроме, возможно, самой этой гильдии. Стражи стояли на страже традиций. А значит, благополучия, потому что именно изменения обычно и становились началом конфликтов.
Даже гильдия воинов считалась чем-то вроде приложения, инструмента в руках самой высокомерной, но и самой влиятельной гильдии. Или, может быть, так – самой влиятельной, потому и самой высокомерной.
И уже на другом конце Прихолмья находился тот самый поселок, в который направился Бесполезный. Бурная речка рассекала его пополам, что днём на холмах, что ночью в Лесу.
Община гильдии искателей – так называли себя эти люди. Те, что верили в опыт и поклонялись исканиям.
Найти общину было несложно – надо было идти и идти до конца. В разных направлениях тянулись дороги Прихолмья, но все замыкались в общине.
Прямо перед поселком кто-то поставил табличку: "конец пути". И жирную жирную точку. Бесполезный читать не умел, а то бы он оценил. Хотя, возможно, и нет. Чтобы понять два этих слова, недостаточно было здесь побывать, здесь надо было пожить.
Привязав прыгуна, которого нанял в Долине, Бесполезный пошёл в посёлок. "Дельный – кто-то вроде старейшины"– говорил Терпеливый. "Ну, хорошо, – думал парень, – меньше придется искать". В тех селениях, где он бывал, дом старейшины находился в центре, и походил на добротный особнячок. Всё потому, что старейшина был богатым зажиточным селянином, чьи предки жили в посёлке давно, почти что с самого основания, а, значит, селились в центре.
Ан нет, здесь всё было иначе – идти пришлось долго, почти в самый край, да и домик был маленький, неказистый, и даже как будто заброшенный. "Это Прихолмье, сынок, – вздыхал Терпеливый, бывало, – необычное место, не "в", а "за" этим миром".
Бесполезный хотел постучать, молоточком. И начал искать. Молоточек обычно висел перед входом, справа, а, может быть, слева, бывало висел перед дверью. "Обычно" – значит "всегда".
Но молоточка он не нашёл. Зато где-то слева торчала кнопка, такая же, как на некоторых клавишных инструментах.
"Это Прихолмье, сынок”, – сказал себе Бесполезный и стал нажимать.
Раз, другой.
Что-то сказали. Весьма неразборчиво. Но он особо не разбирался. Парень устал, так устал, что вошёл бы, наверное, в баню. Даже не став раздеваться.
Разувшись в крошечном коридорчике, Бесполезный открыл шелестящие шторки и оказался в комнате, просторной, и, как казалось, единственной.
Здесь всё было просто, и как-то не по-домашнему. В самом центре, занимая значительную часть помещения, стоял массивный грубо струганный стол. В конце этого стола на точно таком же стуле сидел человек с испещрённым оспинами лицом и неухоженной седой шевелюрой. Старик листал книгу и делал пометки, а может, подчёркивал текст. Справа шумели часы, слева висела доска, заполненная разными знаками (возможно, буквами, думал парень, только записанными безобразно. А может, так надо – сам он писать не умел). Сбоку кровать. В единственном помещении дома стояла кровать.
Это было понятно, но это было и странно. Даже в самых маленьких домиках Длиннолесья спали отдельно, пусть в крохотной, но особой комнате.
Парень прокашлялся, чтобы хоть так обратить внимание.
Старик оторвался от книги и покашлял в ответ. При этом смотрел не на гостя, а сквозь:
– Что нужно?
– Мне нужен Дельный.
– Дельный уехал. Я за него. Моё имя Лобастый.
"Где-то я это слышал" – подумал парень.
– Сяду? – спросил он с надеждой. Тело после дороги болело, хотелось не то что присесть, хотелось свалиться на стол. Свалиться и спать.
– Пожалуйста, – Лобастый снова уткнулся в книгу.
Бесполезный присел.
"Хорошо, теперь я готов разговаривать"
– Вы знаете Терпеливого?
– Конечно, знаю, – старик оторвался и чуть более внимательно посмотрел на гостя, – Это один из самых уважаемых членов общины… Но постойте. Он должен приехать.
– Терпеливый погиб, – сказал Бесполезный.
И выдохнул.
От усталости, горя, от раздражения.
В той новой жизни, которую он обрёл, там, под пылающими небесами, были двое – Первая и Терпеливый. Искатель и проводница. И обоих он потерял.
Парень открыл дорожную сумку:
– А перед смертью велел передать вот это, – он положил манускрипт, потёртый, древний, как "Приключения Листика", хотя те отбиты в металле, – Терпеливый сказал, здесь говорится о многом.
Старик поднялся со стула.
– Терпеливый… А двое? С ним были двое.
Бесполезный не знал, что сказать. До этого момента он полагал, что Любящая направилась сюда. Но теперь он и сам понимал неразумность своей догадки. В таком случае убийство спутников выглядело желанием само?й снискать славу всего путешествия. Это было цинично и глупо.
Скорее всего, у убийцы есть план. Какой-то особый, коварный. И дай то Обиженный, чтобы в тот самый план не входило похитить Первую.
Появись эта женщина здесь, она, скорее всего, попытается его очернить. Ей, конечно, поверят. Он – человек ниоткуда, пришёл, принёс книгу, что-то сказал.
Но всё-таки он обязан, он должен предупредить. Если хочет остаться.
– Веселёхонький погиб, – сказал Бесполезный. Устало и грустно, – Любящая… сбежала.
Взгляды сидящих встретились.
Лобастый молчал.
– Это она? – спросил он внезапно. Нет, не спросил – прорычал, низко и глухо.
– Да.
Фиолетовый свет острокрылок падал на щёки старейшины, чем только подчеркивал каждую ямку и делал лицо безобразным.
– Не всё так просто. Никто и не предполагал, что будет просто, – старик смотрел за окно, – расскажи, – попросил он чуть слышно.
– Откуда?
– С самого начала.
И Бесполезный рассказал.
Как потерял память, как его привязали к березе, как был спасён. Рассказал про путешествие, про то, как они заблудились, как умер топтун, а он потерял сознание. Рассказал, как обнаружил тела.
Лицо Лобастого стало ещё более мрачным.
Наконец он сел и зажал голову в руки.
– То, что Вы рассказали – ужасно. Я с самого начала был против включения Любящей. Она не искатель. Как, впрочем, и Веселёхонький… Эта вещь, – старик показал на книгу, – бесценна. Иначе и быть не может… Не давал ли Терпеливый какое-нибудь сопроводительное письмо?
– Не давал. Он думал, мы вместе приедем в Прихолмье.
– Да. Да… Я вынужден задать Вам ещё два вопроса, – старик, вздыхая, поднялся, – Во-первых, как много Вам известно о целях экспедиции?
– Ффф… – Бесполезный задумался, – я знаю, что Остров есть. И знаю, что этот Остров нашли.
– Хорошо, – Лобастый глядел не мигая, – тогда хочу спросить о другом. Как я понял, Вам некуда идти. Вы не знаете, кто Вы, откуда… Хотите остаться в общине, хотя бы на время? Как человека, которому доверял Терпеливый и который выполнил его последнюю просьбу, мы Вас приглашаем.
– Согласен, – Бесполезный почти засыпал, – но я хочу научиться читать.
– Человек за бортом! – воскликнул Косматый.
Старая морская привычка.
Теперь он живёт на Посту.
А когда-то был моряком.
Случилось несчастье, в самое Угасание – корабль унесло в открытое море. И наступила ночь.
Он говорил капитану – не надо, вдруг потеряемся? Все говорили. Но капитан любит деньги. “Давайте, ребята, последняя ходка, – кричал он команде, – плеснём по звенящей монетке”.
Плеснули…
Днём потеряться нельзя – днём видишь берег, берег и горы, всегда. А ночью темно, темно и туманно. Надо найти Маяк, в устье Бурной, и всё – они спасены. Главное – успеть до пылающих. Или смотреть на Россыпь и плыть, чтобы та оставалась слева. Когда небо ясно. А если пасмурно… Что же, есть компас. Но компас – прибор дорогой, а капитан был прижимистый, деньги впустую не тратил, тем более на то, что вряд ли когда пригодится.
Не пригодилось…
Когда на море темно, это ещё не страшно. Страшнее, когда пылающие. Той ночью они начинались рано, и капитан, отправляясь почти в Угасание, конечно же, рисковал. Надо успеть, а то запрутся в вонючем трюме, на полтора долгих месяца, а корабль унесёт.
Не успели…
Тогда Косматый и обнаружил в себе эту способность – сопротивляться пылающим. Вывел команду домой.
А после уехал на Пост.
Проводники – профессия важная. И доходная, особенно ночью.
Он ещё стоял на верхней площадке, когда ворота вдруг заскрипели, и во внутренний двор ввели малорослого топтуна, по виду двухдневку. На спине покоилась девушка. Навзничь. Вцепившись в животное.
Губы её шевелились. А может, дрожали. Глаза были плотно закрыты.
Косматый спустился.
– Жива? – крикнул он, на ступеньках.
– Жива. Но, кажца, не прикрытая, – Усатый пытался спустить наездницу. Девушка выглядела изумительно, даже после такой тяжёлой дороги. Густые черные волосы, небольшой вздернутый нос, сочные, хотя и потрескавшиеся губы, плавная линия подбородка. "Ух ты ж, ух ты ж" – подумал Косматый.
– Давай йё быстрее в дом.
Вдвоем они занесли незнакомку в гостиницу – большое двухэтажное здание.
Но едва положили на кровать – бормотание прекратилось, и гостья, как будто, уснула.
– Хоць не умерла? – спросил Усатый. Как у любого жителя Озёрного края, у него был особый свистящий выговор.
– А я почем знаю? – парень насторожился, – проверь.
Усатый наклонился, послушал грудь, пощупал запястье. Всё это он делал достаточно долго, особенно когда склонялся над грудью, и, как казалось, с особенным удовольствием. "Вот же ж" – Косматый и сам был не прочь всё проверить. И перепроверить.
– Кажись, да.
– Что – да?
– Жива.
Они помолчали.
– Я к Искушенному. А ты оставайся, – Косматый смотрел на спящую и не мог оторваться, – то й вдруг проснётся.
Он всё-таки оторвался, и вышел.
По диагонали, мимо колодца Косматый прошел в небольшой двухэтажный домик, на самой вершине которого всеми цветами пылающих небес переливался натёртый до блеска флюгер, выполненный в виде стоящего на четырех лапах плащеносца. Плащеносец держал в своей пасти не то бруму, не то носатика, да Обиженный знает кого он там держал в своей пасти. Флюгера? на Посту любили не меньше, чем в том же Приморье, да и сама атмосфера чём-то напоминала рыбацкую, так что привыкнуть к здешним порядкам для бывшего моряка труда не составило.
Косматый покосился на железный корабль на дозорной башне, с которой недавно спустился, и ради приличия постучался в дверь.
– Суток! – буркнул с порога, и ради того же приличия вытер о коврик ноги.
– Косматый! – ответил высокий пожилой человек с зычным и резким голосом, – рад тебя видеть.
– Я тож… Ись какие вести от дочки? От Долговязого?
Человек мрачнел на глазах:
– Пока нет, – ответил он сухо, – с той поры, как они выехали, к нам не прилетал ни один плащеносец.
– Знашь, она же оставила Ходкого. В Долине почтового может не быть. Такое время – почтовые нарасхват.
– Да, урожай масла, – кивнул Искушённый, так звали хозяина, – топтун то тот опытный. Вот только… Все эти странности. Небо погасло, потом загорелось.
– Первая предначертанная в третьем поколении, – Косматый улыбнулся во весь свой широкий рот, – с нею ниччо не случится.
– Спасибо, – Искушенный положил на плечо большую увесистую руку, – кажется, гости?
– Да… Девушка с Длиннолесья. Не прикрытая. Еле добралась…
– Длиннолесье… – Искушенный погладил бороду, – значит, так и думала, что доедет пока темно… Спит?
– Вродь спит. Усатый проверил.
– Ещё не понятно, что у неё в голове. Сутки под небом.
Косматый поднял свои брови:
– Останется здись, в лекарне, – он улыбнулся, – там уже ись небольшая команда, с прошлой ночи. Лекарь будет доволен.
Искушенный слегка усмехнулся:
– Ребята приносят пользу, помогают по хозяйству. Так что не просто там пациенты.
Они поговорили о делах, посетовали на нарушение сезона, на неопределённость ближайшего будущего. Почти половина проводников в Долине – сбор плодов подошёл к концу, масла много, а значит, много торговцев, которых нужно доставить в Леса.
Они говорили и говорили, пока Косматый не спохватился – пора было возвращаться на башню. Дозорный не должен отлучаться надолго.
Искушенный смотрел ему вслед.
“Пора” – сказал он себе и пошел к гостевому дому. У них гостья, и он, как старший на этом Посту, должен её навестить.
Девушка проснулась.
Усатый предложил ей чашечку бодрящего напитка, и внимательно наблюдал, как та обхватывает эту чашечку руками, подносит ко рту, и вытянув губы, медленно отпивает.
Он бы ещё наблюдал, наблюдал, но вошёл Искушённый.
Усатый что-то процокал, обнажая заметный озёрный выговор, но, посмотрев на вошедшего, вынужден был удалиться.
– Меня зовут Быстрорукая, – представилась девушка.
– Искушенный. Я тут за главного. Вы пришли…
– Не я, сюда пришёл топтун… Я просто закрыла глаза, и доверилась. Как оказалось, не зря.
– Но если бы он не пришёл? По какой-то причине?
– Я доверилась.
– Вы рисковая девушка, – Искушённый, казалось, искренне изумлялся такому вовсе не женскому поступку. Хотя, что значит “не женскому”? Его мать для многих казалась примером как раз-таки мужественности, – что же заставило Вас отправиться? Одной, да ещё ночью.
– Я ищу человека, – гостья смотрела в глаза, – его зовут Мутный. Он мог проезжать несколько суток назад, с дилижансом, со стороны Длиннолесья.
Искушенный смотрел на лицо, смелое, но в то же время красивое. “Да, мужественность вовсе не удел одних только мужчин, здесь даже нет никакой зависимости”.
– Они проезжали, – сказал он, подумав, – трое нанимателей, и еще один человек… Подождите, как, Вы сказали? Мутный?
– Да, – девушка быстро моргала, пытаясь прогнать надоедливые мушки, которые до сих пор носились в глазах, – этот человек – мой жених.
– Ах, так, – мужчина слегка улыбнулся, – ну… и… как Вы его потеряли?
– Это долгая история, – Быстрорукая чуть заметно вздохнула, – он и ещё один, из посёлка, пошли на поляну. Там появились воспы. Ну… Приятель погиб, Мутный пропал. Может, что с головой, после воспов бывает. А потом один самопровозглашённый привязал его к берёзе… Вы понимаете?
Искушённый кивнул.
– Все, кто висел, мертвы, а моего как будто и не было. Кто-то его отвязал, и, возможно, забрал. Если Вы знаете, куда отправились наниматели, скажите. А лучше отвезите. Я заплачу.
Девушка рассказывала, как будто рубила. Мечом. Тон, которым она говорила, отсекал любые сомнения. Да, она ищет своего жениха. Да, она его любит, иначе бы не отправилась в такое рискованное путешествие. И она его найдет, чего бы ей это ни стоило.
– Теперь я понимаю, – сказал мужчина, – Светлые волосы, голубые глаза. У него ещё шрам, вот здесь, – и показал на бровь.
– Это он, – девушка сжала чашку, да так, что, казалось, та хрустнет, – скажите, куда? Куда он поехал?
– Я расскажу, – Искушенный говорил медленно, чтобы умерить пыл, – я выделю Вам проводника, обещаю. Но пока отдохните… пожалуйста… Должен сказать одну вещь.
– Какую? – Быстрорукая глядела так, будто перед вовсе не проводник, а по меньшей мере какой-нибудь служник, и не какого-нибудь заступника, а служник Обиженного.
Искушённый присел на кровать.
– Видите ли, – мужчина задумался и с тоской посмотрел на окно, закрытое ставнями, – вы ищете жениха, а я ищу дочь. Проводницу в том самом дилижансе. Дилижанс отправлялся в Прихолмье, в общину искателей. Наверняка Вы слышали о такой, – Быстрорукая быстро кивнула, – так вот. Трое суток назад они должны были быть в Долине. И послать оттуда почтового. Но… – Искушенный вздохнул, – вестей никаких, – он вновь посмотрел на окно, – обещайте, что, как только найдете своего жениха, Вы узнаете, где моя дочь и отправите весточку. Денег я не возьму. Про нас, проводников, говорят всякое, и часто, увы, справедливо, но… Обещайте.
– Обещаю, – девушка положила ладонь на ладонь, и взглядом коснулась взгляда.
Бесполезного поселили в небольшом уютном домике на берегу бурной извилистой речки. Впрочем, это ни о чем не говорило. Почти все здешние домики были небольшие, достаточно уютные и строить их старались на берегу. А речки в Прихолмье всюду бурные и извилистые.
Соседом оказался здоровый такой детина под два метра ростом. Широкий в плечах, с огромными ручищами и круглой как мяч головой, которая плавно переходила в плечи. И всё же, несмотря на свои внушительные размеры, парень был в общем то тихий. Но при этом подвижный. Постоянно ходил взад-вперёд, что-то готовил, мастерил. Мастерил он красивые и иногда очень сложные вещи – часто это были уменьшенные копии настоящих приборов и механизмов. А некоторые и вовсе выглядели ни на что не похожими. Копии работали как оригиналы и были сделаны точно. Бесполезный не знал – увлечение это, или задание гильдии, но к поделкам присматривался.
Если парень входил в их общую комнату, полезное пространство уменьшалось наполовину, за вычетом мебели – кроватей, стола и парочки шкафчиков. "Половина" – так называл Бесполезный сожителя, конечно же, про себя. Но у сожителя было и имя. Невинный. Почему, отчего – на равнине не задают такие вопросы, как говорится, в лоб. Задают мимоходом и вскользь. Но чтобы спросить мимоходом, нужно с чего-то начать. А начинать разговор было сложно. Мутный и сам не особо то разговорчивый, а Невинный всё время молчал.
Просыпаясь, Бесполезный завтракал, делал домашнее задание и шёл через речку. На той стороне через несколько домиков жил искатель, который его учил. Пару суток – и он читал отдельные фразы. "Каких-то особенных домашних заданий больше не будет. Пиши, выписывай буквы, слова, набивай себе руку. И да, читай. Что-нибудь, понемногу, главное – интерес. Чтобы читать хотелось. И постоянно – это тоже немаловажно" – сказал ему как-то учитель. И попрощался.
В общине была библиотека (что не удивительно, искатели – народ любознательный). И парень решил выбрать книгу.
Пройдя вдоль рядов, Бесполезный нашёл одну книжку. "Сказки Длинного Леса".
"То, что надо”, – подумал парень, вспоминая, что эти сказки ему когда-то читали. А значит, они помогут вернуть его прошлое.
Придя домой, он уселся за стол (сердце, казалось, выпрыгнет), открыл наугад страницу и прочитал:
Огнетелка и плавунец
Плавунец
Вы, конечно, знаете маленьких вертких огнетелок, которые без устали носятся в воде и постоянно чем-то да заняты.
И ленивых неуклюжих плавунцов, что любят лежать на поверхности и только чуть загребают лапами.
Вот и теперь суетилась одна огнетелка, искала что бы поесть, строила домик из водных тянучек, прогоняла с подружками озёрного дьявола. Вся запыхалась, устала, но дел было много, везде нужно было успеть.
Остановилась она на минуту.
Глядит – а над ней плавунец, подставил солнцу широкую спину – и ничегошеньки больше не делает.
– И не надоест тебе вот так вот лежать, нашёл бы занятие, – обратилась к нему огнетелка.
А плавунец чуть качнулся, и ме-едленно так ответил:
– Ступай. Не трогай. Мне солнца хватает.
– Ну-ну, – сказала ему огнетелка, – лежи себе тут полёживай, а я поплыву, займусь чем-то полезным.
Вильнула хвостом, и уплыла по делам.
И вот наступила ночь.
Увидела огнетелка, что солнце погасло, зажгла в себе огонек и – снова в хлопоты.
А плавунец растерялся. “Привольная жизнь закончилась, солнце не греет – подумал лентяй, – что же мне делать?”. Выбирать он не мог, потому что не из чего было выбирать – когда лежишь на поверхности, и ничего другого не знаешь.
Почернел плавунец, погрузился на дно, и умер.
Недаром же говорят: много ненастий делают крепче, а случится одно – и сломает.
Сказка оказалась короткая. "Сколько же времени я потратил, чтобы её прочитать?" – подумал Бесполезный.
Но, как бы там ни было, это был первый рассказ, прочитанный полностью.
– Уфф, – выдохнул парень.
И перевернул страницу.
Бегун
Саммака
Почему бегуны и саммаки в ссоре
Многим может похвастаться бегун.
Мало кто бегает так же быстро, разве что брума, да и то, если встаёт на колёсики. На своих задних лапах бегун догонит любого.
Никто не разит стремительнее. Лапы-кинжалы пронзают любого, будь то носатик, пушистик или зазевавшийся острокрыл.
Ни у кого нет подобной хватки, когда парою средних лап бегун держит обед. Даже у грозного шептуна.
Саммаки не столь искусны. Ходят вразвалочку, лапы короткие, добычу свою не преследуют. Ждут, когда подойдёт. Подойдёт и ляжет, поближе.
Зато умом и хитростью превзойдет саммака любого.
Не любят бегуны саммак, и если встретят, то непременно погонятся.
А как такое случилось, послушай.
Как-то раз поймал бегун носатика. Но был он не голоден и решил оставить его про запас. Выкопал ямку и зарыл в неё тушку.
Приходит обратно, чтобы полакомиться. Глядь – земля то разрыта, носатика нет. "Кто-то крадет добычу" – подумал бегун. И расстроился.
Но ничего. Равнина широкая, зверья на ней много. Поймал бегун бруму. Долго охотился, но поймал. Принёс, закопал чуть подальше.
Пришел, чтобы съесть. Смотрит – заначка раскопана, кто-то стащил и бруму.
Рассердился бегун, поймал пушистика, только тот закопался в земле, забрал его в лапы и отнес на то самое место. Закопал, оставив заметный холмик, а сам спрятался, ждёт.
Прошёл чуток времени, глядь – сползает с березы саммака и лениво подходит к холмику. Жирный такой, упитанный. "Ишь, разъелся, на дармовых то харчах" – подумал бегун, наблюдая, как тот выкапывает добычу. Его добычу. Хотел подбежать, задать ему трепку – да передумал. Решил проучить.
Но только как это сделать?
Думал, думал, и пошёл на край Леса. Там, в зарослях тянучек, за поваленным деревом жил в глубокой землянке… ну, вы, конечно же, поняли.
– Уфф, – ответил шептун, вдавив кулачищи в землю, – добыча сама идёт в гости.
– Послушай, господин, у меня к тебе дело, – начал бегун. А у самого лапы трясутся, хочет бежать, без оглядки.
Но только вспомнил обиду – всё, уже не боится, и продолжает, уверенно, – что толку тебе от меня – кожа да кости. Я приведу саммаку, жирного и упитанного. Прямо в лапы. Пойдем, господин, со мной.
Усмехнулся шептун, но пошёл.
Дошли они, значит, до места…
Шептун остался в кустарнике, а бегун схватил припасенного острокрыла – и закопал под березой.
Долго ждать не пришлось. Появился тот самый саммака, еще более разжиревший и, как обычно, вразвалочку, подходит к добыче. Раскапывает и начинает лакомиться.
И вдруг понимает саммака, что что-то не так, и чувствует он загривком, как сзади в него кто-то дышит. И не просто кто-то – шептун. Да, да, грозный и злобный шептун.
"Ох! – завопил зверек, но даже не обернулся, схватился за свой живот, – плохо мне, плохо! Отравил меня бегун страшным ядом. И поделом – нельзя брать чужое. О-о-о-о! Как же мне хочется жить, увидеть братьев, увидеть сестёр, ещё хотя бы разок. Но, увы, мне умирать". Тут он упал, дёрнул лапками, раз, другой, и затих.
– М-м-м… – промычал Шептун, шевеля губами, – так, значит, ты его отравил? Чтобы я съел отравленного саммаку?!
Затрясся бегун, запричитал.
Но жизнь дорога, и стремглав бросился прочь.
Шептун посмотрел с отвращением на лежащее тело, надул свои пухлые губы, и скрылся.
А саммака встал, как ни в чём не бывало, и так же, вразвалочку пошёл к своей стае. Там получил обнимашки и успокоился.
Но только с тех пор ненавидит бегун саммаку, и если встретит, то обязательно погонится.
Бесполезный закрыл глаза и стал вспоминать.
Он вспомнил, как в детстве любил приманивать саммак, как приносил к полю тянучек добычу – пару пойманных брум или пыхчика, которого, играючи, подрал плащеносец. Плащеносцы пыхчиков не едят, но покалечить могут. А вот саммаки не брезгуют.
Как же стучало сердце, когда он слышал шуршание, и из тянучек, вразвалочку, выходил саммака. Позевывая круглым широким ртом и высовывая шершавый язык. Саммаки не пугались людей, как и равнинные ангелы, да, впрочем, и большинство зримых душ. Но и тут они были особенными – разрешали гладить по зеленой бугристой спине, ложились на спину, протягивая лапки, чтобы ты их пожмякал, но убегали, как только переходил границы дозволенного – а где эти границы, каждая саммака решала по-своему.
Хотя вот в неволе, несмотря на мягкий характер, саммаки не жили. Плащеносцы жили, а эти нет.
Парень захлопнул книгу.
Невинный возился с моделью какого-то странного механизма. Как он работает и для каких целей служит, Мутный не знал. Предположения возникали разные, но напрямую спросить у сожителя он не решался. Искатели – люди особые, сказал себе парень.
И вышел во двор.
Прогуляться вдоль речки, привести мысли в порядок, и, может, что-нибудь вспомнить. Что-то ещё.
То, что память наконец возвращалась – дело хорошее, он хотел, чтобы память вернулась. Но боялся. Новых открытий. Боялся того, что неожиданно вспомнит что-то особое, важное, неотложное, что-то такое, что тут же изменит жизнь. Или заставит уйти. Так после тяжёлой попойки вспоминаешь её подробности, которые проявляются голове. Медленно и с издёвкой.
Кроны деревьев смыкались над речкой, цветы, красные, зеленые, синие освещали бегущие воды, огнетелки, словно желтые огоньки, проносились то тут, то там, добавляя света, и он удивлялся – почему не все селения строят вдоль речек, почему обязательно по краю зримого Леса. Ведь один только вид беззаботно текущей воды лечит лучше любого знахаря. Или лекаря. Членов лечащей гильдии называли и так и так.
Он присел над водой и веточкой полуводный тянучки попытался коснуться дна. Это не получилось – веточка тут же погнулась. Слишком быстрые воды в Прихолмье. В Длиннолесье реки спокойнее.
Опять Длиннолесье. Да, он, похоже, скучает.
Оглядевшись, парень заметил, как кто-то идет. Не заметить было нельзя – ведь это Невинный шагал в его сторону. Буквально след в след.
Бесполезный задумался.
Может, они одинаково мыслят? Ведь оба решили остаться в Прихолмье, в самой далёкой гильдии. Возраст у них одинаковый. Вот и ходят теми же тропами, по тем же дорогам. Куда бы ни шёл Бесполезный, Невинный шёл следом.
Может, он ищет что-то сказать? Но сказать не решается. Или просто хочет поговорить.
Думать о плохом не хотелось, но оно лезло в голову.
Карета покачивалась на кочках, в дороге немного подташнивало, но рессоры были что надо, так что поездка проходила комфортно. Тем более, если рядом с тобой собеседник, чьё простодушие подкупает. И освежает душный дорожный воздух.
– Любимая то у тебя есть, а, Косматый? – Быстрорукая одним движением ножа разрубила гранат пополам и отдала половинку.
– Была, – парень хрустнул, разламывая половинку на части, – я уехал, а она осталась в Приморье. Малом, на островах. Дак я ж не жалею, расстались – и ладно. У йё щас другой, а мне что грачу…
– Твердотелка, – закончила девушка.
– Да, – Косматый тряхнул волосами, – тут было замутил с попутчицей, планы, что шхуна с поднятым якорем. А она пропала. Уехала к родственникам, так мне сказали. Зато теперь я свободен. Открыт предложениям, – он улыбнулся своим широким щербатым ртом.
"Очаровательная улыбка, – подумала девушка, – нет, правда, может, не столь красивая, но такая обезоруживающая".
– У тебя всё сложится, с такой-то улыбкой.
– Спасибо, – парень опять улыбнулся, – время с тобою летает, как парусник. У меня ещё не было такой очаровательной спутницы.
– Если ты хочешь меня покорить, то зря стараешься, Косматый, – Быстрорукая впилась зубами в свою половинку, – у меня уже есть наречённый. Это к нему я еду.
– Искушенный так и сказал, – собеседник не оставлял свой вечно неунывающий тон, – но ты всё равно очаровательна. Уж в хорошеньких девушках я разбираюсь.
"Что правда, то правда" – подумала Быстрорукая.
– Я знаю, ты дочь самого Заговорённого, – сказал вдруг Косматый.
– Ты слышал об отце? – девушка как будто слегка удивилась, хотя это было не удивительно – об отце слышали многие.
– Вот те ж раз, – парень всплеснул руками, – да кто ж о нём не слышал, тем боле в Малом Приморье.
Быстрорукая вспомнила.
Три дня тому назад, ещё до её рождения, произошел конфликт между жителями Малого Приморья и рыбацкими деревушками на островах, конфликт настолько острый, что его прозвали войной, “рыбацкой”. Приближалась ночь, и островитяне переселились на равнину. Своего Леса на островах не было, поэтому они занимали дома в паре селений Малого Приморья. Такая система сложилась давно, и каких-то открытых конфликтов до тех самых пор ещё не было. Селения, в которые заселялись рыбаки, предоставляли кров. Островитяне пользовались всеми услугами, что были доступны обычным жителям, но жили отдельно, тем, что заработали, не делились.
И вот однажды собрались селяне и договорились положить этому конец. Жирный и окончательный. "Каждую ночь они живут с нами. Пусть будут членами общины". А значит – отчисляют часть своего дохода. Так и сделали. Часть товаров была передана в общую собственность, часть денег просто забрали.
Но рыбаки не собирались сидеть сложа руки и обратились к Совету старейшин. Старейшины спорили, спорили долго, но в конце концов встали на сторону Леса. Тогда островитяне потревожили самую строгую гильдию – гильдию стражей. Те поддержали рыбаков (особенно после весомых доказательств в виде каравана доверху гружённых телег) и даже задействовали гильдию воинов, задачей которой с момента её возникновения было поддержание порядка, когда обычные, мирные средства исчерпаны.
Возник опасный прецедент – традиция, которую соблюдали веками, и которая таким образом обрела силу закона, была нарушена. Теперь следовало наказать виновных, и вернуть всё обратно.
Среди воинов, отправившихся наводить порядок, был и отец Быстрорукой. Еще не Заговоренный, тогда его звали иначе. Задорный, насколько помнила девушка.
Семейные предания сохранили образ взбалмошного юноши, весьма отдаленно напоминающего того серьезного и ответственного человека, каким стал отец после того, как что-то сломалось в душе. Что там сломалось, какого рода надлом – девушка не знала. Но это случилось ещё до того, как исчезла их мать. До того, как родилась Быстрорукая. И, конечно же, до того, как он получил своё новое имя.
Надо сказать, задача, возложенная на воинов, была не из лёгких. Селяне взяли посёлки в грамотную оборону, проникнуть через которую было непросто. Проникнуть без жертв, но жертв никто не хотел. На равнине ещё помнили самую разрушительную войну, случившуюся два столетия назад, которая получила название “война ресурсов”, и делали всё, чтобы такого не повторилось. К тому же, воинов послали стражи, а стражам было важно хранить репутацию.
Что в таком случае оставалось пришедшим? Разбить лагерь и ждать, когда бунтовщики выйдут сами. Или рискнуть. Что, собственно, Заговоренный и сделал.
Он забрался на ствол прыгуньи, забрался под самую крону, что само по себе было непросто, ведь использовать ножи и другие острые предметы было нельзя – дерево могло рассердиться. Приходилось взбираться по мелким неровностям, надеясь, что ты удержишься.
Накинул на ветку аркан, и, шаг за шагом, с кроны на крону, добрался до центра селения. Осталось незаметно подобраться к старейшине и заставить того согласиться. На новых условиях.
Но незаметно не получилось. Заговорённого заметили.
Десятки стрел было выпущено в воздух, но ни одна не попала. Половина мужского населения искала отца, когда он спустился, но никто не нашёл.
Говорить со старейшиной было некогда, пришлось взять в заложники.
За время своей вылазки Задорный не получил ни одного ранения, да что там ранения – ни одной царапины, но самое удивительное поняли позже – отца не тронули воспы, хотя он буквально летал по их гнёздам.
Тогда Задорный и стал Заговорённым. Воином, почти в одиночку завершившим войну.
– Твой батя – легенда, – сказал Косматый, сказал уважительно, – хотя я, кнешн, считаю, что это несправедливо, если кто-то живет в общине и общине не помогает. Ну, мож, потому, что я сам с Приморья.
– Как говорит мой отец – справедливость у всех разная, – Быстрорукая вытерла руки и склонила голову набок, – закон один. Поэтому надо жить по закону, а не по-справедливости. Хотя один мой знакомый герцог утверждал обратное.
– У тебя есть знакомый герцог? – удивился Косматый задорно, – уж не наш ли господин Сострадательный? С Малого Приморья?
– Нет… Но это так, знакомство мимолётное. Надеюсь, оно не повторится.
Девушка задумалась.
– Косматый, а этот ваш Сострадательный ездит на лошади?
– Нее, – тот улыбнулся, – у нас такую скотину отродясь не видывали.
– Представь, а мой ездит, – девушка нахмурилась, когда услышала, как произнесла слово “мой”.
– Лошадь – животное редкое, у нас не все о ней даже и знают. Мало кто знает, – Косматый обтёр свои руки, – зато есть чернильщики, и кататься на них одно удовольствие.
– Чернильщики, – воительница провела языком по губам, – я не каталась.
– У Приморья полно островков, и чернильные демоны – самое то, – парень вздохнул, – у отца есть загон. Хочешь, ижжай, покатаешься.
– Я подумаю, – Быстрорукая улыбнулась, – предложение заманчивое.
– А лошадь у нас отродясь не видывали, – Косматый задумался, – была дна история. Я чуть не забортахнулся, когда ёй услышал.
Стояла, знач, на одном из островов закусочная. Да она й щас там стоит. И вот пришел корабль. Невеликая такая шхуна. У нас все корабли невеликие, в море далёко никто не уходит. Кто й там перевозил лошадь, зачем. Мож заказ в Большое Приморье. Есть чудаки. Бывает, даже шептунов держат, засади в меня гарпун. Ну и этот, проводник, что перевозил лошадь, передал ёй хозяину. А наутро поинтересовался: "Как там лошадка?" "Какая лошадка? – спрашивает хозяин, и улыбается, – ах, лошадка. Во знач чо йна за зверь. Буду знать." "Так как? Я отплываю. Скоро". "Хорошо, – грит хозяин, – отплывайте, пожалуйста. И не волнуйтесь. Вот ваши деньги". "Какие деньги??" "Да за лошадку. 100 кэгэ мяса. Ну раз животина редкая, заплатил за кэгэ больше. За коз даю меньше. Коли Вы не согласны, так и быть, могём договориться. Вы, главное, грит, это, приежжайте. Многие постояльцы просят чё-нить такого, особенного."
Быстрорукая рассмеялась.
Косматый оказался простым собеседником, а значит, приятным, особенно для такой изматывающей дороги. Слова убаюкивали, беседа затягивала, и минуты привала текли незаметно.
Они приближались к Долине. Навстречу шли дилижансы, и Косматый приглядывался. Может быть, Мутный с попутчиками и останавливался в каком-нибудь селении, но всё не объедешь, а время терять не хотелось.
Задержавшись в Долине всего ни на что, они повернули к Прихолмью.
"Всё-таки скверное это время – думала Быстрорукая, – пылающие небеса. Если бы я верила в Обиженного, я бы его проклинала. Хотя бы за это."
Карета тряслась, внутри было душно, и безумное небо давило одним своим присутствием.
Но оставалось всего ничего, четверо суток, такая малость, и девушка надеялась, что скоро обнимет. Его. Её нареченного.
Шептун и брума
Шептуна боятся все – и быстроногие бегуны, и остроклювые стриклы, и ленивые саммаки. А поваленные деревья, за которыми он лежит, даже топтун обходит подальше. А ангелы облетают.
Но есть один зверек, которого боится и он. Не прыгун, не шая и даже не ядовитый ползун. Это самый обычный брума, слабый и беззащитный.
Бояться он начал в то самое время, когда люди пришли на равнину.
А как так случилось, послушай.
Проголодался шептун, и решил найти себе обед. Шептал он, шептал, надувал свои губы. Но только никто не пришёл.
Оглянулся зверь, смотрит – стоит маленький брума. Стоит и трясётся.
– А ты что здесь делаешь? – спросил он, зевая.
– Я заблудился, господин.
– А что трясешься?
– Так я боюсь, что ты меня съешь.
– Ха, – засмеялся шептун, – ты слишком маленький, чтобы тебя есть. Вот если бы вырос и стал как бегун. Или там покрупнее.
– Нет, господин, я больше не вырасту, ну если чуток.
– Да ты постарайся. Как вырастешь, приходи. А не придёшь, найду твою семью, возьму вас в пучок и съем. Пучком то оно пожирнее. Ступай. Слишком мал, чтобы стучаться в живот.
Опечалился брума, пришёл домой невеселый, да всё молчит, не рассказывает, что же случилось. Маленькие брумята, братья и брумы постарше бегают вокруг, веселятся, а он встал под маячок и думает, как же быть.
Но ничего не придумал и вышел на дорогу.
А там как раз проезжала карета.
"Пускай себе давит, – думает брума, – выхода нет. Лучше так, чем в пасть шептуна".
Но тут пришла к нему мысль, и брума отъехал.
"Карета, – подумал зверек, – у неё есть колёса. Что, если …"
И пришел к человеку.
– О человек, – пропищал брума, – ты повелеваешь всеми незримыми душами, зверями, птицами, гадами. Снизойди до моей просьбы, не оставь маленькую бруму.
– Послушай, брума, ты интересный зверёк, – сказал человек, – у тебя есть колесики, твои маячки светят ночами и помогают в пути. Проси чего хочешь, выполню.
– Спаси меня, человек. Мне угрожает шептун. Грозится съесть мою семью, если я не поправлюсь и сам не приду на обед. Хочет, чтобы стал вот таким, – и показал на карету.
– Нуу, – рассмеялся мужчина, – таким тебе точно не стать. Хотя… есть у вас что-то общее.
– Колёса! – воскликнул брума, – поэтому я и пришёл.
– Ага, – человек задумался, и почесал свою бороду, – я, кажется, понял. Шептун хоть и грозное, но глупое животное, а карету отродясь не видывал. Сидит в своей берлоге на краю Леса. Вот и подумает, что ты разжирел. Да так разжирел, что стал ленивый и неповоротливый. Иди себе домой, остальное мы сделаем сами.
Брума сказал спасибо и убежал. А человек пошёл к шептуну.
Тот удивился, и даже сначала подумал, что вышла ошибка.
– Это моя берлога, я тут хозяин, – сказал он грозно.
– Да погоди, погоди, – человек показал свои руки, говоря, что пришёл к нему с миром, – я от брумы. Той самой, которой ты велел разжиреть. Он выполнил просьбу и стал большой как топтун.
–Ха, – шептун вылез на свет, – хоть в это и сложно поверить, но чего не сделаешь ради семьи. Веди меня, человек, я проголодался.
Они минули завалы и шли, шли, всё дальше и дальше. Через поля тянучек, рощи берез, поляны зонтиков. Шептун никогда так далеко не ходил. Ворчал он, ворчал…
Пока не увидел карету. Большую и на колёсах. "Вот как, – подумал шептун, – и правда, жирный. Но это брума, ведь только он имеет колёса".
И, долго не думая, прыгнул на козлы.
Чуть лапы не переломал. Кто-то накинул на него веревку, вторую, третью. Из кареты выбежали люди и так обработали шептуна, что тот забыл, что он голоден, забыл, что свиреп – лишь бы вырваться. Не тут-то было – верёвки держали крепко.
Уже не грозный, шептун вопил, кричал, умолял о пощаде. И всё это время он представлял себе бруму – такую маленькую, но такую коварную. Сжалились люди, отпустили животное, и то убежало. Вприпрыжку. Долго ещё подвывал бедолага, сидя в берлоге и залечивая раны.
Да с той поры, как увидит бруму, бочком, бочком, и уходит подальше.
Шептун
Брума, рисунок ребенка
Бесполезный задумался.
Он вспомнил игру, в которую играл ещё в детстве – брума, шептун, саммака. Первый бил второго, второй третьего, третий – первого. Круг замыкался. Как давно это было, но как свежо оказалось. Как будто в голове навели порядок, и теперь каждый кирпичик лежал где положено, свободный от пыли и грязи.
Вспомнив игру, он вспомнил приятеля, высокого беззаботного парня со щербатой запоминающейся улыбкой. С этим парнем случилось что-то плохое.
Бесполезный нахмурился.
Это плохое ему предстояло вспомнить. Воспоминания – это медаль, где две стороны. Одна тебя радует, другая печалит.
Парень вздохнул, и вновь опустил глаза.
Шаи и их история.
Шаи – зверьки неуклюжие, и, кажется, беззащитные. Питаются твердотелками и личинками.
Но стоит обидеть зверька – случится такое, что убежишь. Это понятно всем – хитрым саммакам, быстрым бегунам, и шептуну, грозному, но осторожному зверю.
Но было так не всегда.
Было время, когда шаи считались вкусным и самым доступным лакомством среди зримых душ. На них охотились все, кто охотится.
Мало стало зверьков.
Собрались они на совет, а после совета – к Обиженному. Мол, помоги, не дай умереть.
– Хорошо, – сказал тот, – но что вы хотите? Я исполню ваше желание. Только, пожалуйста, поточнее.
– Великий, – взмолились шаи, – сделай так, чтобы все нас боялись. Чтобы все убегали, как только мы появляемся.
– Ну, – ответил Создатель, – пусть будет по-вашему.
И сделал так, что шай стали бояться все – настолько они отвратительны. Теперь не только бегуны и саммаки обходили их стороной. Попрятались даже личинки и твердотелки. В страхе разбежались на своих тоненьких ножках.
И сказали шаи Обиженному:
– Так мы, пожалуй, с голоду все подохнем. Не хотим, чтобы нас боялись, сделай так, чтобы были большими.
– Будь по-вашему, – согласился Обиженный. И выполнил просьбу.
Теперь никто шай не трогал, не обижал, даже шептун – и тот обходил. Но большое тело не насытить маленькими личинками, а никакой другой пищи шаи не знали.
Опять обратились Обиженному, опять сказали:
– Пожалей нас, Великий. Не хотим быть большими. Только сделай нас шустрыми, лёгкими, чтобы носились по воздуху, как долгоносики, и никто бы нас не поймал.
Задумался снова Обиженный, и сделал так, как просили. Словно невесомые зонтики носились по ветру шаи, и никто на них не охотился.
Но не могли спуститься на землю, чтобы найти пропитание. Только они приземлялись, как уносились порывами ветра, все выше и выше, а твердотелки хлопали лапками и праздновали спасение.
Взмолились шаи опять и попросили помочь.
– Ну что же, – сказал им Обиженный, – пожалуйста, помолчите. Я о вас позабочусь.
Он забрался на самый высокий холм и начал думать. Думал, думал, потом спустился и говорит:
– Я сделал так, что вас будут бояться. Вы станете большими и сможете легко носиться по ветру, но тогда и только тогда, когда угрожает опасность. А в обычное время вы останетесь теми же милыми и беззаботными шаями.
Как сказал, так и сделал.
С тех пор никто не трогает шаю. Да и как её тронешь, если та раздувается, словно мех, и пока, сбитый с толку, ты пытаешься что-то понять, улетает куда подольше
Не подойдешь к такой ни-ко-гда.
Бесполезный дочитал свою книгу и теперь валялся в кровати. В руках он крутил веревочку, усеянную узелками, перебирал их и думал.
Прошлое возвращалось.
Парень вспомнил длинного худого человека с вытянутым остроносым лицом и сильно охрипшим голосом. Кажется, Сиплый. Или Сипатый. Как-то он рассказал им историю шай, и после ввернул нравоучение. Мол, лучше формулируйте желание, знайте, чего вы хотите, иначе будете попусту тратить время. И время других – прибавлял он в конце, подняв кверху тощий и длинный и палец.
Мать.
Отец.
Бесполезный вспомнил их лица. Родительский дом. Сестру. Она смеялась, так громко и весело, что, казалось, смех – это отдельное существо, которое поселилось в их доме. На контрасте с братом – Бесполезный всегда был угрюмым.
Он вспомнил их шалости. Вспомнил, как однажды, вместе с друзьями, подпалил дерево зримого Леса, чем мог навлечь настоящую беду на селение. Кажется, они разжигали костёр (под деревом!) и хотели поджарить парочку дохлых носатиков – чтобы проверить, едят ли ангелы жареное. Ох и досталось тогда. Посёлок гудел, отец целые сутки ходил пунцовый и старался ни с кем не встречаться.
Однако теперь Бесполезный вспоминал эту шалость с улыбкой. Почему?
Он посмотрел на соседа. Тот лежал на боку, подоткнув свои лапы под голову, и, казалось, уснул.
Парень задумался.
Во сне Невинный могуч – это работает мельница, это рокот, который ничем не заткнёшь. А сейчас лишь посапывание, и даже оно не слышно. Значит, не спит, притворяется.
Бесполезный решил проверить.
Тихо поднявшись, так, чтобы не скрипнули половицы, он прошёл прямо к выходу. Раз оглянулся и вышел.
Ответ пришёл сразу. Не прошло и минуты, как грузное тело соседа вывалилось наружу.
"Что и требовалось доказать".
– Добрых суток, – приветствовал Бесполезный, бросая камешек в реку.
– Суток, – сказал низким басом Невинный. И громко зевнул.
"Вот скотина".
– Так значит, правда?
– Что правда?
– Ты постоянно за мной следишь. Пожалуйста… – Бесполезный сделал рукою жест, отсекая все возражения, – это заметно.
Невинный опешил:
– А я то при чем? Меня попросили, я и слежу. Какие вопросы? К тебе? К тебе нет вопросов.
– Это старейшина, – сказал Бесполезный. Не спросил, а сказал.
И вновь бросил камешек.
– Он…
– Я так и думал, – парень вздохнул, – разреши, я схожу и спрошу его прямо.
– Иди. Я разве задерживаю? – Невинный пожал плечами, – меня попросили следить. И всё.
Бесполезный вернулся.
Оделся, уже по-походному (мало ли что), забросил за плечи мешок. Чуть помешкался, сбросил мешок, положил туда книгу, снова забросил, вышел.
– Ну что, пойдёшь сзади? – спросил он Невинного.
– Да не. Погляжу. С расстояния.
– Честный ты парень.
Бесполезный нахмурился и зашагал по тропе. Туда, на окраину, к дому старейшины, вернее, к тому, кто его замещал.
Идти было непросто. Сердце стучало как молот. С чего он начнет разговор? Что спросит? Лобастый казался умным, но жёстким и даже жестоким. Почему? Ведь он однажды с ним говорил. Только однажды. Но ощущение какой-то недосказанности в том разговоре присутствовало. "Хоть бы сейчас всё решилось, пусть даже арест. Я не виновен и каяться не о чем".
Бесполезный прибавил шаг.
И скоро жал кнопку. Ту самую, с которой и началось знакомство с общиной.
Никто не откликнулся.
Парень вздохнул и присел рядом с дверью. Спросить, зачем вы следите? Но это понятно. Пришел внезапно, с ценной реликвией, вместо тех, кого ждали. Да ещё с обвинениями. Как бы он поступил на месте Лобастого?
Бесполезный задумался.
Может, сбежать? Скрыться, пока есть возможность?
"Нет" – в ответ своим мыслям, парень мотнул головой. Он так не сделает. Не зря сюда шёл, не зря давал слово, там, в той харчевне, где сидел с Терпеливым. Ведь что будет значить побег? Что он виноват, что он, возможно, убийца, а Любящая будто и ни при чём. Вот что побег будет значить.
И оставалось ждать, когда подойдёт Лобастый. Ждать, а потом задавать вопросы. Лоб в лоб.
– Добрых суток, – старик, казалось, не удивлялся. Он пригласил Бесполезного внутрь.
– Суток. Мы можем и здесь… говорить, – парень не исключал возможность побега.
– Что ж, говори. Как, кстати, твоя учёба?
– На днях прочитал первую книгу.
– Похвально. Весьма похвально. Тебе бы ещё научиться писать.
– Я уже думал… потом, – Бесполезный не знал, как начать, – что рукопись?
Старик приподнял свои плечи. И опустил.
– Другой язык. Терпеливый нам не оставил намеков, как её прочитать. Приходится разбираться, – Лобастый вздохнул, – Возьми, к примеру, язык, наш, равнинный, допустим, говор Приморья. Или Долины. Многие слова звучат по-другому. Пыхчика называют пых-пых, а где-то и вообще пылесямбр (старик усмехнулся). Ты же бывал в Долине, знаешь тамошний говор.
– Но вы говорите как в Междуречье.
– Здесь люди со всего света. Вот и стараемся говорить правильно. Хотя, что значит правильно? Мы тоже говорим каким-то особым говором. Междуреченским. А копни глубже… Есть книга, называется "Приключения Листика". Слышал, наверное? – Бесполезный кивнул, – она написана очень давно, тогда, когда люди еще не пришли на равнину. Стражи скажут – они жили здесь, всё своё время, а Остров – что-то иносказательное. Остров незримых душ. Так они говорят. Но мы то знаем, что это не так. Да люди и раньше знали, вернее, не знали, догадывались. Может, память. Есть такая общая человеческая память. В сказках же так и написано: "когда люди пришли на равнину", – Бесполезный кивнул, – так вот. Язык "Приключений" похож, но всё же другой, отличается больше, чем говор Долины. Или Приморья. Таким он и выбит на медных пластинах. Возможно, дневник отличается так же. Возможно, больше. Возможно, это один язык с "Приключениями", возможно, другой. Мы не знаем. Нужно провести полный анализ текста, чтобы ответить. Но буквы его не похожи. И надо соотносить, хотя бы ту же частотность, с которой они встречаются, с частотностью в самом обычном тексте. Понятно?
Парень кивнул. Для приличия.
– Я отдал рукопись одному человеку, которому доверяю. Надеюсь, будут подвижки, – Лобастый помедлил, а после спросил, – ты это хотел узнать?
– Нет, – резко сказал Бесполезный, – я по поводу моего сожителя, брата Невинного. Он за мною следит. Постоянно. Куда бы я ни пошёл. И, кажется, это Вы ему приказали.
Старик усмехнулся:
– Начнём с того, что в этом селении я никому ничего не могу приказывать. Я могу попросить… А что касается тебя, – Лобастый выдержал паузу, – ты и сам понимаешь. Может, ты сам ответишь на этот вопрос?
Старик замолчал.
Бесполезный не знал, что сказать. Молчание стало вязким.
– Я никуда не сбегу, – ответил он сухо, когда понял, что нужно хоть что-то ответить, – Хотел бы – сбежал.
– Верю. Мне кажется, ты парень честный, порядочный.
– Не божись Обиженному за чужую душу, – съязвил Бесполезный, – хорошо, я принимаю правила. Разрешите только бывать в загоне.
– В загоне? – старик усмехнулся, – почему бы и нет? Ты не пленник. Считай себя новым членом общины. А все эти необязательные обстоятельства – ну, чём-то вроде испытания… Однако, я могу поинтересоваться – зачем?
– Я слышу животных. Так же как и деревья. С некоторых пор, – парень вздохнул, – и мне необходимо это общение, чтобы научиться их понимать.
– Ты слухач. Что же, похвально. Занимайся тем, что тебе по душе.
Собеседники встали и посмотрели друг другу в глаза.
– МУТНЫЙ! – раздался вдруг голос. Сзади.
И где-то внутри отозвалось, как эхом: "Мутный, Мутный, Мутный…"
Бесполезный медленно обернулся. Потому что не мог он быстро – в голове стало что-то крутиться и проворачиваться, как шестерёнки того механизма, что собирал Невинный.
– Быстрорукая, – прошептали губы.
И пазлы встали в пазы.
Пальцы дрожали, пока Искушённый вскрывал письмо. Плащеносец важно прогуливался вдоль длинного, видавшего виды стола и молча просил награды. Конечно, заслуженной.
– Сейчас, Ходкий, сейчас…
Сердце стучало в висках, в ушах звенело, но глаза поглощали каждое слово:
"Добрых суток! Пишу Вам по поводу дилижанса, как обещала. В дороге произошло происшествие. Топтун, который их вёз, заблудился. Позже его убила маара. Ваша дочь и Долговязый стали искать дорогу и попали в долину. Там ваша дочь уснула. Её оставили в карете, чтобы добраться до селения и позже забрать. Все остальные ушли. В пути Долговязый погиб, возможно, его убил наниматель. Ваша дочь пропала. В карете её не было. Б."
Вот и всё.
"Долговязый погиб… Дочь пропала…"
Искушённый оставил письмо и стиснул голову руками.
ГЛАВА 3. ЗАГАДКА ШЕСТИЛАПОВ
Собрались слушающие, и сказал Господь:
“Долго радовались вы жизни, и я радовался с вами.
Но знайте, что придут последние времена.
Когда погаснет солнце и больше уже не зажжётся.
Когда не родятся дети ваши.
Умрут матери ваши.
И навсегда погрузится во тьму этот мир.
Черви прогрызут тело земли, и войдут во владение ею.
И всё, что вы любили, погибнет”.
Притихли слушающие, потупили взоры.
"Тяжёлые слова услышали мы сегодня.
Печальные мысли принесем мы народу нашему.
Если в силах Твоих остановить это пророчество,
Смилуйся,
Спаси от несчастья".
И подумал Господь, и сказал:
"Вы дети мои, и я помогу вам, как вы помогаете детям вашим.
Нет в этом мире другого исхода, и будущее безжалостно.
Но есть другие миры.
И когда пробьет этот час,
Когда судьба начнёт вершить свое пророчество,
Придёт спасение из другого мира.
Примите его частичку с любовью и уважением.
Так, как уважаете вы братьев ваших, когда они становятся избранными."
Из собраний пророчеств Народа Холмов.
Он смотрел на решетку окна. Глаза болели. Голова хотела упасть во что-нибудь мягкое и провалиться.
Община заснула. Они ещё будут спать, а ему выходить, готовить завтрак. На всех. Зря согласился на такую работу, забери меня черный.
Пытливый потряс головой.
На столе стоял лучший прибор, какой только можно придумать. "Зоркий глаз" – так он его назвал. Должно быть, есть у прибора и другое название. Тот, кто его придумал, наверняка знал, что он придумывает. Но… не всё ли равно?
А прибор удивительный. Любую деталь ты можешь увеличить в сотни, в тысячу раз – и разглядывать то, что никогда не увидишь глазами. Будто глядишь в новый мир. Всё равно что подняться на башню, так, чтобы туман остался внизу, и смотреть в увеличительную трубу. На ту же Белую Россыпь. Или невидимые огоньки, что сверкают в небе. С земли не увидишь, из-за ночного тумана, а с башни – пожалуйста. Днём можно направить трубу на горы. Наблюдать за животными. Всё. Остальное разглядывать неинтересно. Что ты увидишь в селении? Как кто-то кого-то?
Пытливый вздохнул.
А с “глазом” проникнешь туда, куда мало кто проникал. А может, и вовсе никто – прибор то новый, раньше такие не делали. Нет, существуют стёкла, что увеличивают в десять, двадцать, в десятки раз. Но чтобы в тысячу…
С прибором проникнешь. Как сладострастно…
Пытливый ввалился в кресло.
На столе стоял поднос, на подносе ошмётки существ – брумы, носатика, крысы, воробушка. Кусочек стебля гвоздики, лепесток дорожной крушинки. Даже кусочки дерева Леса (конечно, давно уже мёртвого – живое трогать нельзя). Казалось, это разложено хаотично, как на столе мясника. Но нет – здесь просматривался порядок, понятный только ему. И если этот порядок нарушить, нарушится вся система, которую он старательно создавал.
По левую руку листы, с быстрыми и понятными только ему зарисовками. Нужно аккуратно подготовить образец, навести резкость, зарисовать. Это давило на зрение и отнимало время. Но это было интересно. Безумно интересно. Самое увлекательное приключение в жизни, и оно, конечно же, стоило всех усилий. Ещё как стоило.
Вибрируя от приятных забот, Пытливый становился рассеянным.
Опять завтра забросит в суп сухофрукты, или в компот чечевицу. Опять ушедшие в себя искатели этого не заметят. Или заметят, но виду не подадут. Если бы он так готовил в родном Длиннолесье, его бы попёрли с кухни. Давно бы попёрли. А здесь – вроде терпят.
Ну и пошла она к шкоднику, эта кухня. Гораздо важнее рисунки. Он будет их сравнивать и размышлять, возможно, получит ответ. На все те вопросы, что мучают.
Пытливый сглотнул. И задышал, быстро-быстро.
Мучают, мучают. Иначе и быть не может…
Почему все живущие в мире делятся поровну – условно существа со зримой и не зримой душой? Первые, умирая, отдают свою душу. Вторые как будто не отдают, ничего. Но душа у них есть – ведь не может же человек быть бездушным. Есть, правда, 2пэ, такое учение, оно утверждает, что души у людей всё же нет, как нет её у Создателя, но это учение – чушь. Сплошные сравнения, и все доказательства исходят из факта, что Бог существует. А это не факт.
Душа…
Если бы всё заканчивалось этим. Но нет. Возьмем рацион. Первые не едят вторых, вторые – первых. Какая тут связь? Да, он пробовал мясо носатиков, это было давно, ещё в детстве. Ребята зажгли костер (под деревом!), чтобы узнать, едят ли ангелы жареное. Мясо оказалось приятным, слегка сладковатым, но после… В ближайшие сутки горшок был пределом мечтаний.
Пытливый протёр глаза.
Есть и другие различия. К примеру, сам процесс размножения. Зримые рождаются редко, раз в десять лет, как только восходит солнце. Даже тянучки или крушинки, даже деревья зримого Леса, чью поросль берут шестилапы, а после несут на равнину. Твердотелки, совсем уже мелкие – и те приносят потомство раз в десять лет. Не то, что незримые – люди, собаки, птицы.
Но почему? Обиженный знает (хотя и нет никакого Обиженного).
Загадки… Которые хочется разгадать. Пока существуют загадки, жить интересно. Не будет загадок… Впрочем, загадки – они не закончатся. Ни-ког-да.
В дверь постучали.
"Лобастый. Хочет узнать, как там книга" – Пытливый взглянул на рукопись.
Дверь отворилась.
Но это был не старейшина.
На пороге стоял… Мутный.
– Привет, человек! Какими судьбами? – Пытливый вскочил и протянул свои руки.
– Я?? А ты что здесь делаешь? Гильдия потрошителей? – Мутный глядел на ошмётки. И улыбался.
– Да я… изучаю.
– Стражи за такие изучения… – парень увидел “глаз”, – а это?
– Это… – Пытливый напустил как можно больше загадочности, – это замечательный прибор. Всё, что положишь сюда, – он показал на маленький столик у самого основания, – в тысячу раз станет больше. Для глаза.
– Ого, – Мутный присвистнул, – и правда, славный прибор. Где ты его откопал?
– Всё там же. На междуреченском рынке, – искатель смутился, – правда, стоил он дорого. Очень. У меня таких денег не было, я забрал…
– Своровал, говори уж как есть… Узнаю, – Мутный цокнул, – помнишь, как ты стащил карту из дома Сипатого?
– Помню, – Пытливый чесал шевелюру, – я её срисовал. И вернул.
– Вернул… Сипатый слюной изошёлся. Если бы он узнал, кто это сделал…
– Ладно, ладно, – искатель скривился, – отдам. Только закончу исследование.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Они обнялись, на этот раз крепко.
– Дружище… Вот уж не думал, что встретимся. Мне показалось, ты уехал в Долину.
– А-а… – искатель махнул рукой, – я думал учиться книгопечатанию. Ведь это дорога к знаниям. Прямо. Но… встретил тогда Терпеливого. Есть такой человек, замечательный. Ты, конечно, не знаешь.
– Ошибаешься. Знаю. Знал… Терпеливый погиб.
Пытливый задумался.
– Так это ты ехал с ними?
– Я. И книгу привёз тоже я, – Мутный кивнул на дневник.
– Рукопись?
– Рукопись. Я потому и пришёл. Хотел узнать, как продвигается дело.
– Ну, если честно, никак. Я увяз… – Пытливый вздохнул, – завтра займусь. Ты меня знаешь, пообещал – значит, сделаю.
– Постарайся, – Мутный смотрел на дневник, – Терпеливый его берёг. Если хочешь, приду к тебе завтра, будем работать вместе. Заодно вспомним дом.
– Приходи. Ты научился читать?
– На днях, – Мутный пожал плечами, – и прочитал одну книгу.
– Какую?
– Сказки Длинного Леса.
– Хорошая книга, – Пытливый говорил без иронии, – прочитай ещё, есть такая, в нашей библиотеке – "Племя кошек и племя саммак"… Нет, серьёзно. Читается влёт.
– Ну у меня влёт не получится. Но спасибо. Запомнил. "Племя кошек…"
– Завтра займёмся рукописью. А с этим, – искатель кивнул на ошмётки. И выдохнул, – продолжу позднее.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Они, бывает, приходят сами. Но мы далеко от Леса. Что он пришёл – чудо. Чудо чудесное.
Отец держал её за руку – большой, умный, спокойный. Он знал так много, что хотелось сидеть возле него часами, и слушать, слушать…
Но больше получалось спрашивать.
"И откуда у тебя столько вопросов? – сказал он однажды, – ненасытная моя стрикляточка". Отец был добрым и почти никогда не ругался. А масло, которым он натирал свои щёки после бритья – она помнит запах этого масла. Запах уверенности и безопасности.
Теперь они стояли около Поста и глазели на невесть откуда появившегося древоходца. Листья в его раскидистой кроне шуршали, то ли сами, то ли под колыханием ветра, а может, их шевелили струйки, жёлто-зелёные создания, похожие на маленьких долгоносиков, которые, словно рыбки в пруду, резвились среди ветвей.
Такое чудо зашло к ним в гости. И уж, конечно, оно принесет удачу.
Ведь близость древоходца – это лучшая защита любого зримого от ужасной маары. Как говорила бабушка – на каждую маару есть свой древоходец. А отец говорил, что душа этих существ буквально разрывает маару на части, если та подлетит слишком близко.
– Мы сделаем так, чтобы он остался у нас, – девочка сжала ладонь, и посмотрела в глаза.
Отец улыбнулся:
– Давай попробуем. Чтобы приманить древоходца, надо приманить его струек. Струйки – его глаза, его уши. Что бы ты предложила?
– Кому? Струйкам? – задумалась девочка, – а что едят струйки?
– Ну… Твердотелок. А иногда выкапывают клювиком каких-нибудь червячков. Или личинок.
– Тогда я думаю так, – она подбоченилась, – если мы наловим твердотелок, измажем их в кленовом сиропе – это будет лакомство, от которого струйки ну то-очно уже не откажутся!
– Ты умница, – отец взял её на руки, – давай так и сделаем. Только кленовый сироп заменим чем-то другим. То, что нравится умненьким девочкам, зримые не едят. Давай заменим… – он посмотрел на дочку.
– Соком тянучек! – закончила та, – хотя даже не знаю, вкусный он, или невкусный. Мальчишки пробовали – говорят, сладкий. Хотя, как ты там говоришь? Зримые души, тэ-тэ…
– Ну почему ты такая умная? – отец улыбался, – стрикляточка.
– Папа, – девочка положила на плечи руки и посмотрела в глаза, заговорщески, – давай всё же кленовым. Я давала его Ходкому, ему понравилось. Он даже, – она приблизилась к уху и прошептала, – облизал тарелочку.
– Ах вот как, – отец задумался, – поэтому-то он и обкакал карниз.
– Ууу… Я же не знала. Я хотела, чтобы он попробовал лучшее угощение на свете.
– Хорошо. Только так больше не делай. У них своя еда, у нас своя. Как ты там сказала? Зримые души, тэ-тэ… Договорились?
– Договорились…
Контуры предметов, ещё туманные и зыбкие, медленно прорисовывались в сознании. Очертания небольшого помещения, освещённого непонятным синим светом, вводили в недоумение, и Первая стала вспоминать, что же случилось.
Она вспомнила Долговязого, вспомнила, как они шли по равнине. Вспомнила дилижанс, путников из гильдии искателей. Вспомнила его – загадочного разбойника. Светлые волосы, голубые глаза, шрам.
Кажется, кто-то погиб. Разбойник? Нет, он заснул. Так кто же погиб?.. Топтун, его убила маара.
Первая снова вернулась к равнине, по которой шла с Долговязым.
Она уснула. Уснула надолго. Но почему?
Девушка попыталась пошевелиться.
Каждое движение давалось с трудом, мышцы ослабли, тело не слушалось. Она опёрлась на локоть и огляделась.
… И тут же легла обратно.
У противоположного края комнаты стояло существо. Стояло и смотрело.
Большие раскосые глаза, широкий нос, сужающийся книзу, выступающий подбородок, сжатый и как будто ороговевший рот. По бокам головы, словно впалые щеки, тянулись ямочки, переходя в заострённые уши. На лбу роговатый вырост, такой же, как у всех шестилапов. Сзади что-то похожее на крылья, которые, будто плащом, окутали плечи. Чуть ниже руки, и в них существо держало предмет, круглый, гладкий, переливающийся всеми цветами пылающих небес.
Трёхпалые ноги оканчивались большими, немного тупыми когтями. Кожа, как у ангела равнины, темно-, а кое-где светло-серого цвета, с серебристым оттенком, и только крылья и плечи в лазури.
"Что, забери меня чёрный, тут происходит??" – Первая пыталась оценить положение.
Получалось с трудом. Зацепиться тут не за что, в такие ситуации она ещё не попадала. Что делать? Бежать? Ждать, что случится дальше? Девушка ощущала беспомощность.
Но от существа не исходила опасность, она это чувствовала. Вспоминая взгляд плащеносца. И губы. Если тот угрожает, они растягиваются в зловещей улыбке.
Плащеносец.
Будь существо поменьше, и стояло бы оно на четырех, а не на двух длинных лапах, то походило бы, наверное, на ангела равнины. Или леса.
Этот проницательный взгляд больших жёлтых глаз напомнил Первой её питомца, которого она оставила на Посту. И сколько раз в дороге об этом жалела. Она скучала по его ласковому стрекотанию, по его величавой и несколько вычурной походке. А объятия ангела, когда он обвивает твою шею своими мягкими бархатистыми крыльями и губами касается кончика носа, не сравнятся, пожалуй, ни с чем.
Возможно, из-за этого сходства она и не знала страха. Только испуг, лёгкий, внезапный. И любопытство. Первая была любопытной. Ещё бабушка говорила: "Ты, девушка, засунешь свои пальцы в любое тесто".
А возможно, она не совсем проснулась, и воспринимала окружающее как часть необычного сновидения. А вдруг это сон? Первая поморгала.
Картинка осталась прежней.
Но не совсем.
Существо приближалось. Медленно, тихо ступая на мягких лапах.
Вытянув руки, оно предложило сферу. Девушка помедлила, но подарок взяла.
"Как умно, – подумала Первая, – предложив эту красивую безделушку, он словно сказал, что желает добра. Разве помыслишь что-то плохое, разве посмеешь помыслить, если даришь такие подарки".
И улыбнулась.
Пестрокрылый
А вещица была шикарная. Как будто стеклянная, но легче и как-то мягче. Но это только казалась. Она была твёрдая, словно камень, и всё-таки тёплая.
Нет, словами не передать.
Девушка то приближала, то отдаляла шар, в котором, словно пленённые души, резвились красные, зелёные, синие огоньки. "Двудушный рассказывал, – вспомнила она, – что души цветные, это нам они кажутся белыми. И будто прозрачными. А сами плотные, как тела, и издают звуки. Но мы их не слышим… Красота".
Незнакомец вышел.
Сквозь приоткрытые шторки, которые закрывали узкий арочный вход, Первая заметила небо.
"Оно запылало, – подумала девушка, – вначале погасло, а теперь запылало". С природой что-то творилось. Как, впрочем, и с ней.
Первая встала с кровати, и вдруг поняла, что хочется пить. Пить и есть.
Словно услышав желания, шторка открылась, и в комнату вошло существо, то самое, что предложило ей сферу. Только теперь незнакомец держал в руках столик, даже не столик, скорее поднос на маленьких ножках.
Девушка ахнула.
Кроме кувшина, быть может, с водой, здесь лежало всё, что она могла пожелать – жареное мясо, нарезанное ломтиками, кубики овощей, вроде тыквы, даже какая-то выпечка. "Неужели, – подумала девушка, – ведь я готова поклясться, что душа у них зримая, такое они не едят. Откуда же ЭТО?"
Но голод прервал размышления, и Первая села за столик.
В кувшине оказался морс, по вкусу вишнёвый, хотя среди обилия вкусовых ощущений, когда поглощает кусок за куском, сказать сложно. Первая снова вспомнила бабушку, которая любила готовить напитки.
Утолив первый голод, и чувствуя приятное урчание, девушка задумалась.
Нигде и никогда она не слышала о том, что где-то живут существа, столь разумные, как и люди. Древоходцы? Да, порой они кажутся разумными, но, скорее, кажутся. Деревья? Чёрные ангелы? Про то, что не знаешь, приятно додумывать. Но незнакомец не казался разумным, незнакомец разумным БЫЛ.
Первая даже предположила, что её разыграли, что это шутка, а под странным нарядом скрывается человек. Но взгляд жёлтых глаз был настолько естественен, что она не могла верить в розыгрыш.
Поднявшись на ноги (надо сказать, с трудом), девушка, шатаясь, прошлась.
Светло-голубые круглые стены высоко подымались вверх, где превращались в купол. Свет исходил отовсюду, но это она поняла не сразу. Девушка постучала по стенам – нет, не дерево, камень, бело-голубой камень, который светился.
У людей все жилища из дерева, срубленного или в Лесу зримых душ, или, что было реже, из хвойных и листопадных деревьев. В Приморье была ещё глина, да, глина, смешанная с каким-то вяжущим веществом. Но чисто каменных цельных построек она не видела. Нет, всё же не цельных – стены пронзали швы, но тонкие и еле заметные.
Жилище было обставлено под неё – кровать (тоже каменная), с каким-то многослойным меховым матрасом, маленький шкафчик, в который она положила сферу, столик с едой, даже удобства в углу – ничего лишнего, всё самое необходимое. Первая изумилась прозорливости новых знакомых. Как будто они заранее готовились к встрече. Да, скорее всего, заранее и готовились…
Она заглянула за шторку – вокруг, на достаточном удалении друг от друга раскинулись такие же точно строения, с такими же стенами. Но снаружи они не светились, они отражали небо. А небо пылало.
И это была не равнина. Скорее долина, со всех сторон окруженная холмами, а может, это и были холмы.
Прямо перед девушкой, чуть в отдалении, стояло существо, и, не отрывая глаз, смотрело, смотрело, смотрело…
Если бы это делал человек, она бы испугалась. Но плащеносцы любят смотреть, чем выражают свою привязанность. В глаза врагам плащеносцы не смотрят.
Незнакомец медленно подошёл, и также медленно указал на жилище. Не отрывая взгляд. "Хочет, чтобы зашла обратно? Или просит пустить?" Первая отступила.
Стоять на ногах было трудно, и она присела за столик.
Незнакомец вошёл.
Он постоял у входа (может, из вежливости?) и показал на свой рот.
– Я поела. Спасибо, – ответила девушка, впервые что-то сказав. "Скорее, выдавила" – подумала она, так неестественно прозвучал её голос.
Незнакомец не понял. Он вновь показал на рот.
Первая молча кивнула.
После столь долгого сна голова соображала с трудом, и они ещё долго играли – один показывал рот, а другая его уверяла, что всё хорошо.
Наконец, девушка догадалась.
– Я, – указала она на себя, – ты, – указала на незнакомца. Потом опять на себя, – я – Первая. Ты, – опять на него. И сделала паузу.
Незнакомец задвигал губами.
– Я – Первая, – сказал он внезапно, и показал на девушку. Потом на себя, – ты – Луы?.
Причем сказал это ясно, и чуть ли не голосом Первой.
– Стол, – Первая показала на столик, – кровать… стена… пол… – её охватил азарт, – дверь… голова… ноги…
Луы повторил сказанное. Причём без запинки, показывая на те же предметы и в той же последовательности.
"Или он очень способный, или я слишком талантлива, как педагог, – девушка подвела итоги первых минут обучения, – может, из-за отца". Отец был учителем на Посту и учил правильно считать, писать, разговаривать. А она часто сидела в классе и наблюдала.
Но поражало даже не то, с какой быстротой Луы обучался. Поражала та правильность, с которой он говорил. Если закрыть глаза, она бы подумала, что слышит голос, свой собственный, может, чуть огрубевший, но свой.
Собеседники вышли на воздух.
Высокие здания вбирали в себя всю палитру небес. Какие-то выше, какие-то шире, но все они были из камня.
Вдали выступали горы. Такие же далёкие и недоступные, они терялись в белесой дымке. И нет, они не приблизились, а стали мощнее и выше.
За долгой цепочкой домов Первая видела Лес. "Леса растут на холмах, – заметила девушка, – ну да, почему бы и нет”.
Дышалось легче, но было заметно прохладнее. Иногда откуда-то сбоку налетал ветерок. "Наверное, с гор" – Первая вспомнила, что точно так же дует в долине, в которой она бывала, достаточно часто, и в которой заснула.
Воспоминания тут же кольнули, и стало грустно. Где их компания? Где Долговязый? Где этот разбойник, снятый с берёзы? Девушка вспомнила топтуна, и чудесное настроение, что подарил Луы, куда-то пропало. Ей надо домой, надо узнать, что же случилось. На Посту будут ждать плащеносца, уже, наверное, ждут, но она не может его отправить. Долговязый, возможно, отправит. Если в Долине. Возвращайся, девочка, ты проводница, ты в ответе за нанимателей. Так бы сказала бабушка.
Но грустные мысли ушли, только начавшись.
К ним приближались двое. У обоих такие же крылья, как у Луы, такого же сине-лазурного цвета. И оба смотрели в глаза.
"Как удивительно всё, что со мной происходит" – подумала девушка.
– Ты погляди. Какой же он маленький. Ни травиночки, – Мутный смотрел на пушистый комочек, дрожащий в ладонях, – я в детстве поймал летучую мышь. До сих пор вспоминаю, какая она была тёплая. Мать заставила отпустить, сказала, что всё это души каких-то там шкодников, их не пускают на Остров, они и летают.
– В шкодников я не верю. Как и в Обиженного. И в служников его исполнительных, и в Великое Разделение, и в таинство Расставания души и тела, – Пытливый забрал пушистика и осторожно отправил в клетку, – сиди, пищалка.
Пушистики – зверьки неуловимые, но в самом начале ночи, когда прошло Угасание, это создание можно поймать.
Все другие зримые души приносят потомство в самом начале дня, но только пушистики появляются после его окончания. Они покидают своих матерей в лёгких воздушных оболочках и вместе с ветром, который во время ночи дует в сторону Леса, уносятся прочь. В Лесу оболочка сдувается, и через несколько суток из лёгкого потрескавшегося мешочка появляется чудо – маленький пушистый зверёк, который с первых минут своей жизни борется за право в этой жизни остаться. Для этого ему нужно встать на свои длинные пока ещё слабые ножки, а это не сразу и не у всех получается. Но если не встанет – беда, полакомиться столь лёгкой добычей хотели бы многие – саммаки, бегуны, плащеносцы, даже топтуны не прочь разнообразить своё питание. Ножек у пушистиков две, как у стриклов или приводных разбойничков. Вместо рта небольшой хоботок, которым они всасывают склизняков, переползающих с места на место. В течение ночи пушистик окрепнет, научится прыгать на уже достаточно сильных ножках, мох на спине подымется, станет зелёным и будет похож на траву. Или листья тянучек. Тут уж какое сравнение нравится. Появится солнце – зверёк убежит на равнину и закопается. А травинки оставит снаружи. Так проживёт целый день, а в самом его конце появятся шарики. Они оторвутся от матери и полетят в сторону Леса. Всё повторится.
Пушистик
– Зримые, – Пытливый смотрел, как пушистик сгибает ножку, чтобы вцепиться в прутья, – развиваются медленно. И это, наверное, к лучшему, что незримые их не едят. Иначе давно бы сожрали. До того, как у зримых будет потомство. Когда размышляю об этом, начинаю верить в Обиженного.
– То верю, то не верю, – Мутный взял склизняка, точнее, его кусочек, и просунул в решётку. Пушистик к нему присосался, – я вот всегда в него верил. Смотри, у нас будто два равных мира, и все существа повторяют друг друга, – он стал загибать свои пальцы, – твердотелки и насекомые, шести- и четырехлапые, тянучки и злаки, деревья зримые и деревья незримые – хвойные, листопадные.
– Огнетелки и рыбы, – продолжил Пытливый.
– Древоходец и человек.
– Ну это ты натянул, – искатель развёл свои руки.
– Помнишь, я говорил, что потерял память. Так вот, когда я очнулся, рядом был древоходец, и он уходил. От меня. Как будто вот был со мной рядом, исцелил, и ушёл.
– Не спорю, древоходцы создания умные. Но где ты видел гээда, который строит дома? Или ездит в карете? Торгует на рынке? "Горячий хлеб, прохладительные напитки! Подходим, покупаем, улыбаемся!"
Пытливый изображал торговца, и так это здорово у него получалось, что Мутный начал подыгрывать. Пушистик насторожился и замер. Лапка, которую он оторвал от решётки, так и повисла в воздухе.
– Ты прав, – сказал наконец искатель, – мира два. И, если верить в историю, Обиженный создавал два раза.
– Терпеливый так и сказал, – согласился Мутный, – что брал он из разных наборов. Лепил, собирал, но из разных.
– Осталось узнать, кто их даёт, эти наборы. Ладно, – Пытливый смотрел на пушистика, – здесь есть над чем думать. Наборы разные, это правда, я всё это видел, когда изучал образцы. Собирают одно и то же. Только вот схема слегка отличается. Тот же скелет, сосуды, панцирь у твердотелок и насекомых. Будто купил разные кубики, но строишь похожие домики.
– На междуреченском рынке? – Мутный слегка улыбнулся.
– На междуре… Да, ты не дашь мне покоя, – заметил искатель, – я знаю, не дашь. Зачем я тебе признавался?
– Не дуйся, как шая. Помнишь, там, в Длинолесье, ты говорил, что раскроешь секрет шестилапов. Их самый главный секрет.
– То, как они появляются, – продолжил Пытливый.
– Есть что-то новое?
– К сожалению, нет. Так, мысли, – парень пожал плечами, – известного мало. Потомство шестилапов заползает в кармашки, на теле родителей, и сидит, пока не появятся лапки. Но что происходит до этого, откуда выходит потомство…
– Может, родильный канал, который затягивается?
– Возможно. Это самый популярный ответ. Даже, пожалуй, единственный. Ведь не из попы же они вылезают, – Пытливый задумался, – если поймать беременного шестилапа, допустим носатика, и вскрыть. Но как узнать, что она беременна? И потом, сейчас же не вскроешь, только начало ночи, а разродятся в конце. Пока, насколько я знаю, беременных шестилапов не видели. Стриклов, разбойничков – да. Тех же гээдов и струек. А шестилапов – нет.
– Гильдия потрошителей. Действие два, – Мутный принюхался, – чем это, кстати, воняет? – он показал на ошмётки, лежащие на подносе, – может, вынесем это?
– Ты прав, – искатель принёс мешок, сгреб в тот мешок ошмётки и завязал.
– За дверь? – спросил он у Мутного.
– Да, – ответил приятель, и резко провёл рукой, показав, что компромиссов не будет.
Искатель вздохнул и вынес ошмётки на улицу.
– Ну что, – спросил он приятеля, вытирая руки о полотенце, – начнём?
Это были способные ученики.
Первая закрывала глаза и слушала, как они говорят. И наслаждалась. У неё, всю жизнь прожившей на Посту, речь, конечно, отличалась от более "правильного" междуреченского говора. Так вот, синекрылые, как она назвала своих новых знакомых, говорили так, словно с Поста никуда не уезжали. Закрывая глаза, она представляла, что находится дома.
Конечно, грамматические конструкции давались с трудом, но это не важно, главное – пусть повторяют, скоро научатся.
И они понимали. Память, помноженная на слух, помноженный на прекрасный голосовой аппарат – произведение этих множителей давало великолепные результаты.
Между собой синекрылые тоже общались. Она это знала. Хотя и не слышала. Многие зримые души общаются. Может, посылают друг другу сигналы, не обязательно голосом. Может, делают это тихо, и только люди с прекрасным слухом, вроде её разбойника, могут услышать.
ЕЁ разбойника…
Первая вспомнила Бесполезного, и мысли вернулись домой. Девушку беспокоило, что родители даже не знают, жива ли она. Что она не отправила весточку. А отправил её Долговязый, и написал…
Проводница вздохнула.
Но потом смотрела на синекрылых. И ей хотелось остаться. Чуток. Ненадолго. Разбойник её подождёт, родители встретят, обнимут, а гильдия, если узнает, что же случилось, конечно, простит.
"Удивительные создания" – она лежала, опёршись о локти, и наблюдала, как, сев в полукруг, синекрылые ловили каждое слово, каждое движение, каждый взгляд.
"Не синекрылые, – поняла девушка, когда на занятиях стали появляться другие – с крыльями фиолетовых, красных, зеленых оттенков, – пестрокрылые – пожалуй, так будет правильнее".
После занятий она беседовала, чаще с Луы, и узнавала много чего интересного.
Каждый пестрокрылый жил в собственном жилище, один или с верным другом – саммакой. Пестрокрылые очень любили саммак, и те отвечали взаимностью. Эти домашние саммаки несколько отличались от диких, особенно от вислоухих саммак Длиннолесья. Они были меньше, чуть грациознее, мало зевали, но смотрели в глаза хозяевам так, что те ни в чём не могли отказать. "Как плащеносцы, – подумала Первая, – или кошки, когда им чего-нибудь надо".
Саммака
Саммака к ней ластился, показывал брюшко, но только ты умилялась и хотела его приласкать, убегал и возвращался в конце их беседы.
– У Вас прекрасные питомцы, – похвалила девушка, – может, люди тоже когда-нибудь приручат саммак.
Луы помедлил, стараясь обдумать сказанное, но после кивнул, как она и учила.
Первая встала и подошла к стене.
– Прекрасный камень, – сказала она, проводя рукой по поверхности – красивый, светится, да ещё и тёплый.
– Это камень с гор, – ответил Луы, – он поглощает огонь небес, а потом отдает его нам.
– Мы, люди, строим в основном из дерева.
Луы, казалось, не понял сказанного. Или был удивлен.
А может, разочарован.
– Дерево… Лес…
Пестрокрылый склонил голову набок.
– Те деревья, что растут в Лесу с большой буквы, который мы называем Лесом зримых душ, – попыталась помочь ему Первая, – из них мы и строим. У вас же есть деревья, свои??
"Ну как же, – подумала девушка, – есть же саммачки, есть плащеноски, шептуньи – значит, есть пестрокрылки. Ведь пестрокрылые шестилапы".
– Мы, Лес – одно, – ответил Луы наконец, – Лес – часть Народа Холмов. Наши сёстры и матери. То, что вы назвали "деревья". Они живут в Лесу. Мы живем рядом. Мы – братья, они – сёстры.
Первая пыталась понять.
Её поразила мысль, даже скорее не мысль, озарение. Настолько элегантное, и в то же время такое громоздкое, что с трудом помещалось в сознании. "Неужели…" – подумала девушка.
– Погоди, погоди…
Она поняла, что же такого странного было в этом народе. Первая привыкла, что у других зримых душ, тем более шестилапов, выявить отличие между мужскими и женскими особями невозможно, если оно даже и есть. Кто-то ей говорил, что его и нет, этого отличия, что выносить потомство может любой, а самки, самцы – это всё про незримых. Прирученные людьми шестилапы не размножались, поэтому и смысл в этих поисках отпадал.
Но пестрокрылые – это не просто животные. Это почти что люди. А значит, и жить они должны по-человечески. Чтобы и женщины, и мужчины. Все жили рядом.
Так она думала. До этой минуты.
Девушка открыла рот и долго смотрела на пестрокрылого.
– У вас не так, – сказал тот, будто оправдываясь за свои объяснения, – у стриклов, у древоходцев не так. Братья и сёстры одно. Я прав?
Девушка выдохнула:
– Не совсем… Я женщина, я – сестра в вашем понимании. Дерево. Но различия между сёстрами, братьями небольшое. У нас. У вас, как я вижу, не так…
Она закрыла глаза и постаралась расслабиться. Это давалось с трудом.
Простая проводница, случайно, можно сказать, мимоходом, разгадала великую тайну, над которой бьются лучшие бездельники равнины. "В качестве бонуса" – как говорят проводники своим нанимателям.
Самое смешное, что ответ то лежал на поверхности. Но его никто не мог подобрать. Он просто не мог прийти в голову. Или казался безумным. Чем-то вроде горячечного бреда. Но теперь этот ответ прозвучал из уст самого шестилапа.
Словно сложилась мозаика, и многое стало понятно. В том числе, почему топтуны, прыгуны, плащеносцы не размножались в неволе. У молодых животных удаляли шишку, чтобы не бегали в Лес, чтобы потом, по прошествии нескольких дней, на их спине не вырастали кристаллы, из-за которых они отдавали душу. Но, отдавая душу, они отдавали и семя. Так поняла это Первая. И даже не стала спрашивать.
Получалось, связь шестилапов с деревьями не просто выгодное сожительство – это одна семья. И если дерево – твоя мать, ты будешь защищать её до последнего и придёшь на помощь, когда угрожает опасность.
Отсюда и разъярённость саммак, если дерево рубят.
– Луы. Люди этого не знают, – Первая словно просила прощения.
– Понимаю. У вас не так.
– Расскажи мне подробнее, – попросила девушка, – я хочу знать, как вы живёте, как общаетесь со своими сёстрами. Как воспитываете детей.
– Расскажу. Мы должны многое знать друг о друге.
И Луы рассказал.
Он говорил о многом. Говорил, как братья общаются с сестрами, на каком языке. Этот язык немного другой, не тот, на котором братья общаются с братьями. Но Первая вряд ли его услышит. Быть может, услышат те, кого зовут слухачами.
Он говорил, какое это сильное чувство – любовь двух частей единого целого, пестрокрылого и его избранницы. Насколько прекрасны их отношения. Пестрокрылый ждёт наступления ночи, а на его плечах прорастают кристаллы любви. И после того, как последний луч солнца коснётся земли, он входит в Лес, чтобы отдать свою душу и в одном последнем объятии воссоединиться с любимой.
Избранные – так называют в народе тех, кого повязала любовь. Их дети – плод этой любви. В течение ночи они будут жить в колыбели, укрытые матерью от внешних невзгод. И, как только появится солнце, выйдут на свет.
Братья, и сестры растут поначалу вместе, и те, и другие питаются одинаково, заползая в кармашки на спине пестрокрылых. Но в конце концов сёстры уходят в землю, и прорастают ростками, о которых нужно особо заботиться в течение первого дня.
Луы рассказал старую и грустную историю. Прекрасную как сама жизнь. О том, как влюбились Он и Она, пестрокрылый и его избранница.
Как долго они общались и ждали начала ночи. Но что-то случилось, пестрокрылый исчез – и больше уже не вернулся. Скорее всего погиб. Так все и поняли.
Но она ждала. Ждала долго.
Проносились дни и ночи, небеса зажигались и гасли.
Она ждала.
К ней приходили другие и предлагали любовь. Её окружали заботой. Ей рассказывали истории. Ей пели песни.
Она ждала.
Она ждала и надеялась, что наступит час, когда он вернется. И ради этого часа она жила.
Пока однажды не услышала звук, долгий, протяжный.
Это на крытой телеге везли её суженого, вернее, то, что от него осталось.
Она поняла это сразу.
Листья зашелестели, воспы слетели с гнёзд и стали носиться под кроной.
Все ждали, что она скажет.
Но не было слов, только молчание. Молчание давило и сползало на окружающих словно туман.
Она не пережила этот день, и умерла ещё до наступления ночи.
Луы замолчал.
– Любовь всегда прекрасна, – ответила Первая, – но, отдавая душу, ты гибнешь. Неужели это ещё никого не останавливало?
Собеседник казался озадаченным:
– Вы можете удержать свою любовь?
Девушка вздохнула:
– Наверное, мы так не любим. У нас любовь – это разменная монета. Хотя бывают и исключения.
Наверное, бывают.
– Что там такое? – Искатель смотрел на дверь, у которой стоял Мутный и корчил гримасы.
– Иди посмотри.
Пытливый оторвал свою задницу и нехотя последовал совету.
Мешка не было. Разорванные тряпки, разбросанные за дверью – вот всё, что осталось. Образцы тканей, кусочки органов валялись в хаотичном порядке по всей домовой территории вплоть до дороги. Над ними кружили мухи и твердотелки, они волновали ноздри и вызывали неприятные мысли.
– Здесь был бегун. Или саммака, – заметил Мутный, – нет, пожалуй, всё же бегун. Саммаки так не свинячат.
– Ну да, согласен… Ладно, пошли, продолжим свои изыскания.
Мутный усмехнулся:
– А это убрать ты не хочешь?
– Зачем?
– Как зачем? Ведь оно так и будет валяться.
– Растащат подальше. Это называется – самоочищение. Пошли, – искатель смотрел на приятеля. Почти умоляюще.
– Замечательные у вас порядки в общине. В Длиннолесье давно бы пришли и сказали "ай-ай". Странно, что при всём при этом у вас в целом чисто. Вон домики какие аккуратные.
– Потому что делаем то, что надо и на мелочи внимание не обращаем. А теперь давай в дом.
– Совок. Дай мне совок… И метлу, – Мутный был непреклонен.
– Пожалуйста, – Пытливый пожал плечами и снова зашёл в свой дом. Через минуту принёс всё, что нужно, – уберёшь, не уберёшь – жизнь от этого не изменится.
– Если ты забросишь свои изуверские опыты, – парировал Мутный, – жизнь тоже от этого изменится не особо.
– Не скажи. Я получаю огромное удовольствие. И оно вдохновляет меня… на опыты. Новые.
– Изуверские?
– Ну это как получится.
Искатель принес мешок, но в нём оказалась дырка, и пока добирались до свалки, тот похудел в два раза. На свалке рылись собаки и прыгали вороны. Бегунов с острокрылами не было – у человеческого жилища редко попадались отходы незримых.
– Соберём? – спросил Мутный.
– Ладно, шкодник с тобой, – Пытливый вздохнул, – но знай, это вроде болезни – пытаться собрать весь мусор.
– Тогда пыхчики – разносчики заразы.
Пытливый молчал.
– Не знаю, что и ответить, – сказал он наконец, – твоя взяла. Будем считать, ты уложил меня на лопатки. Своим остроумием.
Он усмехнулся и стал помогать.
Пришлось идти за мешком, но этот проверили.
– Скоро мешков не останется. Куда я буду складывать образцы?
– Я куплю тебе сколько надо. Вот только появятся деньги.
– Ты будешь работать? Здесь?
– Почему бы и нет. Жить в долг как-то стыдно.
– Тогда иди на кухню. Будешь мне помогать.
Мутный пожал плечами:
– Кухня так кухня. Согласен.
– Отлично. Будешь следить, чтобы я в компот не положил чечевицу. Или наоборот.
– Узнаю своего приятеля. Как же тебя ещё терпят?
Теперь уже Пытливый пожал плечами:
– Не знаю. Может, им нравятся гастрономические опыты.
Друзья рассмеялись и уже весело закончили с уборкой.
– Интересная у нас интермедия вышла, – сказал искатель, после того, как вернулись домой.
– Да уж, – Мутный зевнул, – как однажды сказал Терпеливый, "в программе о ней ни слова".
Первая проклинала себя за то, что согласилась на такой безрассудный поступок. Она была во власти этих двух крылатых существ, полной и абсолютной. Она умоляла их быть аккуратнее, крепче держаться за хрупкую, как ей казалось, конструкцию, а также следить, чтобы она не сломалась. Точнее, не развалилась. Умоляла, конечно, не вслух, про себя. Но вслух она тоже кое о чём говорила, больше кричала, и в основном это было упоминание шкодников, чёрных и всякой нечистой братии. Громкое и нескончаемое.
Волновала не только и не столько высота, сколько скорость. Уши закладывало. Тело продувало насквозь. И это несмотря на белую шкуру какого-то неизвестного животного, в которую её обернули.
Летели в сторону гор. Летели давно. Но горы не приближались. Горы росли на глазах, становились мощнее, но оставались такими же недоступными, что на равнине, что на холмах, что у самого моря. Небеса пылали, и эта иллюминация только добавляла беспокойства.
Да, прикрытых, да еще и предначертанных не трогает это сияние, но… как сказать – не трогает? Очень даже трогает. Не так сильно и разрушительно, как других, но не заметить его невозможно. Оно разрисовывает мысли, раскрашивает в одному ему нужных тонах.
Из разговоров с пестрокрылыми она поняла, что у тех это вовсе не так. Сезон пылающих небес – время подумать, осмыслить пройденное и построить планы на будущее. То есть, попросту, время отдыха. Когда ты остаёшься наедине со своими мыслями, наводишь в мыслях порядок и выкидываешь ненужное.
Первая вспомнила слова Бесполезного о том, что во время пылающих он слышит какие-то звуки, и, наблюдая за свитой, она представляла, что те слышат тоже. Тогда всё вставало на место, и излишняя сосредоточенность Народа Холмов находила своё объяснение. Хотя, возможно, они такие всегда. Задумчивые и безупречные. А не болтливые и порочные, что можно сказать про её собственный народ. Трудно им будет общаться с людьми. Ну, кроме, пожалуй, отшельников Озёрного Края.
Первая смотрела на землю.
Земля приближалась.
"Мы снижаемся, забери меня чёрный". Девушка как-то скукожилась, взяла ноги в руки и стала молиться.
Но, к чести своих компаньонов, она не сломала ни одной своей косточки, ничего не ушибла. Её даже не вывернуло. Первая освободилась от пут, медленно, как будто суставы после полёта стали особенно хрупкими, и, довольная тем, что осталась цела, спрыгнула вниз.
Они стояли на утёсе, широком, как плато Заводья, который выдавался вперёд и нависал, словно хищная птица над бесконечными холмами, раскрашенными в зелёные, а кое-где сине-фиолетовые цвета. Где-то там, ещё дальше, лежала равнина, далёкая, покрытая дымкой и населённая людьми.
Как-то она спросила Пестрокрылых, почему они живут на холмах, ведь на равнине теплее, не дуют холодные ветра, и животный мир, как заметила девушка, более богат и разнообразен. Неужели из-за любви к полёту? Из-за того, чтобы встать на широком утёсе, и сразу расправить крылья? Она долго не понимала, что же пытается втолковать собеседник, но всё-таки смысл дошел. У пестрокрылых свои страхи. Один она уже знала. Народ холмов боялся маару, бестелесную душу равнин. Вспоминая смерть топтуна, Первая их понимала. Но она понимала и то, что маара – не единственный страх, есть что-то ещё, что-то глубокое, но что – спросить не решалась. Люди тоже много чего боятся. Не маару, так черных ангелов, мифических существ, что прилетали с холмов. Как девушка не пыталась объяснить, кто это такие, пестрокрылые так ничего и не поняли. Да она и сама перестала бояться, ведь находилась под лучшей защитой, которую можно придумать. Казалось, всё это собрание высоких красивых существ служит одной единственной цели – защитить маленькую потерявшуюся проводницу.
Девушка скинула шкуру, и тотчас о том пожалела. Здесь дул холодный пронзающий ветер, и она не помнила, чтобы когда-нибудь ей было так холодно, ну разве что во время её первого и пока единственного полета.
Одевшись обратно, Первая оглядела присутствующих.
На утёсе находились существа с самой разной расцветкой крыльев – члены синей, зелёной, красной, фиолетовой стаи. Все четыре семьи Народа Холмов. Братья с братьями, каждая стая отдельно, это она заметила сверху, во время полёта.
Однако чуть поодаль стояла странная группа, представители которой не имели какой-то особой расцветки крыльев, скорее, их крылья переливались всеми цветами пылающих небес.
– Кто это? – спросила Первая у Луы.
– Мы считаем ту стаю особой… Многоцветнокрылыми – кажется, так это звучит на вашем языке.
– Многоцве… Язык можно сломать. Пусть будут…допустим… радужнокрылыми, – решила девушка, – это особая стая?
– Они рождаются в каждой. Началось это давно, до того, как люди пришли на равнину.
"Надо же, мы опять возвращаемся к Острову”, – подумала Первая.
И посмотрела в даль, далекую и близкую одновременно, туда, куда возвращались все её мысли. Голова кружилась, воспоминания распускались, словно цветы на деревьях, и девушку снова тянуло домой.
– Вначале мы не понимали почему, – приятный голос Луы вернул её в настоящее, – но потом поняли, что это дар Бога. Каждый радужнокрылый – член ещё одной, пятой стаи. И после своего обучения отправляется к братьям. Они живут выше, у самых гор.
– Это изгнание? – Первая смотрела на шкуры, которыми закрывали тела члены новой семьи.
Луы задумался:
– Да, было время. Когда-то мы отрекались от этого дара, – пестрокрылый склонил голову набок, как будто он вспоминал. Или как будто печалился, – нам стыдно, что было так. Но сейчас родиться радужнокрылым… – он не мог подобрать нужное слово.
– Почётно?
– Да, – Луы помолчал, потом добавил, – они другие. Днём почти не едят, им хватает и солнца. Парят в небе, не опускаясь на землю. Очень и очень долго. Понимают друг друга без слов. Мы это считали проклятием, теперь говорим – благословение.
Гордые и замкнутые, а может, просто отстраненные, радужнокрылые стояли, сцепив трехпалые руки, и смотрели… нет, не на других, не на неё, как это делали представители одноцветных семей, а в небо, будто пытались впитать в себя каждый оттенок.
"Зачем ты смотришь отстранённо
Туда, в глубины океана?
Ты просто маленькая шхуна,
Тебя снесет в мгновенье ока", – вспомнила Первая.
Здесь, на высоком утёсе, разыгрывалось очередное состязание пяти разнокрылых семей. Пестрокрылые соревновались в полёте, поражая друг друга красотой и сложностью фигур, которые рисовали в небе. "Как кузнецы, что соревнуются в замысловатости поделок" – подумала девушка, вспоминая праздник Возвращения. До Возвращения ещё далеко, почти пять долгих лет, и проводница взгрустнула.
Каждый пытался показать что-то оригинальное, не столь изящное, сколь невозможное, что-то, что ещё никто не показывал. Ну, так она поняла.
Быть может, таким образом пестрокрылые себя выражали. Так же, как люди во время своих состязаний. Поэтому, возможно, не всё потеряно, и два народа найдут общий язык.
На Первую смотрели как на почетную гостью (тот же немигающий взгляд плащеносца), и её присутствие придавало состязанию какой-то особый, глубокий настрой. Во всяком случае, так казалось.
Краснокрылый спикировал вниз, резко, на бешеной скорости, и стал притормаживать, почти у самой кромки утёса. Перевернувшись в воздухе, он снова поднялся вверх, только теперь вниз спиной. Замер в воздухе, быстро двигая крыльями, и, несколько раз крутанувшись, исчез, бросившись вниз. Однако потом появился, закручиваясь, словно волчок.
Дошла очередь и до радужнокрылых. Девушка напряглась, ожидая увидеть нечто ошеломительное.
Однако полёт членов гордой семьи не впечатлил. Совсем. Казалось, будто они не пытаются ничего показать, а просто летают. Да, высоко, да, красиво, но летают. В свое удовольствие. "Удивительная стая, – подумала девушка, – какие-то несостязательные".
Первая начала уставать. От бесконечных пируэтов, самовыражений. Так иногда смотришь на очередные разборки мужчин, и хочется уйти, настолько они утомляют.
– Долго это продлится? – спросила она.
– Да, – Луы посмотрел на девушку.
"Он понял, – подумала та, когда её стали пристегивать к уже знакомой конструкции, – хорошо, что не стал уточнять. Всё-таки пестрокрылые – это не люди".
Вскоре она была дома.
Какой-то саммака постоянно крутился поблизости. Молодой, а, может быть, зрелый – саммаки на холмах значительно мельче, и возраст угадывался с трудом. Она потрепала животное по бугоркам, провела рукой по спине. Саммака сделал брык и упал кверху брюшком. "Ты мой хороший" – девушка пожала каждую из шести поднявшихся лапок. Саммака застрекотал и выгнулся. "Совсем как кошка, – подумала Первая, – как же мы все похожи, зримые и незримые, маленькие и большие…"
Она зевнула. Хотелось спать. Спать, спать, спать… Всё-таки первый полет в её жизни. Событие незабываемое, но, конечно, выматывающее.
Около кровати Первая обнаружила ужин. И снова удивилась – откуда пестрокрылые знают их кухню? Ведь они же боятся равнины.
Ситуация выглядела странной, таким же странным казалось и то, что она никому не задавала этот вопрос.
"Здесь какая-то тайна, – подумала девушка, в то время как веки её тяжелели, – кто же я всё-таки – гостья или пленница?"
– Сегодня ты приходил не один, – Пытливый выписывал очередную букву, стараясь не упустить каждый её изгиб, в то время как Мутный что-то считал.
– Её зовут Быстрорукая. Она дочь Заговорённого, – гость перевернул страницу и стал считать дальше.
– Ого, – удивился Пытливый, – самого Заговорённого. Она подалась в искатели? Или пришла за тобой?
– Второе, – парень нахмурился. Тема разговора ему не нравилась, – а ты? – спросил он Пытливого, – у тебя-то кто есть?
Парень вздохнул:
– Да приходит одна, интересуется. На днях предложила уборку. Я сказал – не люблю, когда трогают вещи, потом не найдешь. Она – у тебя беспорядок. Я – какой беспорядок? Это порядок, понятный мне одному, всё лежит на местах. Вначале надулась, потом успокоилась. Вчера напросилась мне помогать.
– На кухне?
– Да.
– Помогала?
– Да больше тёрлась. Всё рядом и рядом. Не давала сосредоточиться. Я кухней почти и не занимался, только она. Иначе бы вообще всё смешал – и суп, и компот, и второе с колбасками.
Мутный прицокнул.
Он посмотрел на искателя, и произнёс, словно хотел объяснить что-то само собой разумеющееся, – да она уплыла в твои сети. Как говорят в Приморье. И, кажется, ты не отвечаешь взаимностью.
– Я?? – Пытливый выдохнул. Громко, – да у меня от неё дыхание перехватывает. Я даже думать не могу. Когда она приходит, у меня все дела останавливаются. Она уходит, а я как в тумане. Какие-то нежданчики в голове. Всё прыгают, скачут. И снова собраться – не получается.
– Ооо, – смех сотрясал тело Мутного, – да у тебя всё серьезно!
Тут же затрясся Пытливый.
Если бы кто-то в этот момент решил заглянуть к ним в окошко, он бы увидел, как двое молодых и с виду серьёзных людей склонились над старой рукописью и странно гогочут и лают. "Колдуны" – подумал бы он, – стражей на них не хватает”, и зашагал бы прочь, а то мало ли что, наведут ещё порчу.
– Дааа, – Мутный утёр слезу, – рассмешил…
– Да ладно тебе, – искатель тыкал на знаки и что-то считал, – 156… Это не звуки, скорее слоги… Ты подсчитал?
– Подсчитываю.
– Давай, – Пытливый нахмурил лоб, – если письмо слоговое, скорее всего, вторая часть знака – гласная. Вторая часть сложного знака. А простые, не сложные знаки – слог, состоящий из одного только звука. Если следовать тайнописи древоведов.
– Простые встречаются чаще, – заметил Мутный.
– Ну если я прав, – Пытливый накручивал локон, – Самые распространенные буквы – гласные. Вторая часть сложных. Если они хоть немного похожи, мы правы.
– Вот, – приятель отдал свой листок, – по простым. Пять страниц.
– Достаточно. Теперь осталось подсчитать вторую часть сложных… Но на простые они не похожи, – продолжил он грустно, – ладно, я сам. Будем надеяться, что наш язык и язык дневника суть одно. Как "Приключения Листика".
– Ага, – уловил Мутный, – зная, как читаются буквы, мы сможем прочесть и текст.
– Да. Но схожесть поможет ещё и в другом. Если языки похожи, будет легче догадываться. Хотя бы по частоте, с которой буквы встречаются.
– Не понял, – Мутный чесал затылок, – но верю тебе на слово.
– Спасибо, – искатель сделал кислую мину, – но я и сам как саммака в воде… Слушай, Мутный, – спросил он вдруг, – так это, с дочерью Заговорённого, какие планы? Останетесь здесь?
Тот покачал головой:
– Нет, скорее всего, не останемся. Мы уезжаем.
– Это она так решила?
– Это мы так решили.
– Жаль, – приятель вздохнул, – очень жаль.
– Что за хрень? – Первая не заметила, как громко это сказала. Слава Обиженному, ни один пестрокрылый не понял – таким выражениям она не учила.
Состояние было такое, как будто мимо неё пролетела стая из тысячи стриклов. Голова гудела, в уши забилась вата. "Даа, – подумала девушка, – развлекаются… ничего себе так развлекаются. В мире людей всё гораздо спокойнее. Хотя…" И она улыбнулась, представив, как изменились бы в лице пестрокрылые, увидев всё то непотребство, что вытворяют её сородичи. К примеру, на Возвращение.
Девушка оглянулась.
Зал Гармонии. Огромное полукруглое здание, такое высокое, что междуреченская звонница в сравнении с ним казалась частью какого-то детского городка. Подобно другим домам синей стаи, Зал Гармонии был сделан из того же лазоревого камня. Но размеры, конечно, внушительные, такого строения Первая раньше не видела.
А внутри… Внутри это смотрелось ещё грандиознее.
Огромное пространство, наполненное светом, который исходил отовсюду, со всех направлений. Многочисленные трубы разной длины, ширины, мутные, блестящие, всевозможных оттенков, подсчитать невозможно – все они покрывали широкую стену напротив, но было понятно, что в глубине этой самой стены, за узкими проходами, скрыто гораздо больше.
Зал был наполнен жителями селения. Да что там селения – под сводами собралась вся Синяя стая. Это казалось, но, возможно, оно так и было. Пестрокрылые стояли за отдельными кафедрами, совсем как представители стражей во время своих взываний, и слушали музыку. Если можно назвать это музыкой – такое безобразное сочетание звуков девушка раньше не слышала.
Во время концерта она скосилась на спутника, им был Луы, и поняла, как велика всё же пропасть между двумя народами. Этот взгляд. Так глядит плащеносец, нацеленный в бруму. Так смотрит Ходкий во время полёта.
Звуки то резали слух, то стучали, будто из-под земли, и однажды, когда наступила тишина (странная такая тишина – как будто где-то поблизости бродит стадо топтунов), она с надеждой спросила:
– Всё?
– Нет, – сказал пестрокрылый, так громко, что девушка вздрогнула. И в голове появилась догадка – музыка не прекращалась, музыка и теперь звучала в полную силу, поэтому-то Луы и крикнул, пытаясь перекричать. Так бывает во время праздника, когда бродячие музыканты выжимают из своих инструментов всё, на что те способны, и ты пытаешься говорить. А потом, по приходу домой, начинаешь хрипеть – настолько громко ты говорила.
В который раз Первая убедилась – пестрокрылые слышат то, чего не слышат люди.
Её слух терзали такие душераздирающие переходы, что теперь, выйдя из здания, девушка удивлялась, как это она способна о чём-то думать. Казалось, её расшили, а после зашили, заново. При этом всё старое вынули, а вставили новое, и к этому новому нужно привыкнуть. Хотелось плакать, кричать и биться в истерике одновременно.
Среди выходящих она заметила Коэ?, старейшину Синей стаи. Хотя говорить “старейшина”, конечно, неправильно – у пестрокрылых не было правителей, в человеческом понимании слова. Дети слушались старших, ученики – учителей. И всё. Каждый из членов общины был равноудален от другого. Общество взаимного уважения – возможно, так будет правильно. Как это общество обходилось без твёрдой руки, без кнута, без пряника, без многочисленных гильдий, поддерживающих порядок, оставалось загадкой.
Между двумя их народами пропасть, и этот ответ был единственным.
Ну а Коэ просто старший, и только. Коэ помнил многое, многое знал, и мог рассказать значительно больше, чем кто-то другой.
– Я хочу услышать, – обратилась к старшему Первая. Обычно так начинали разговор её ученики, – давайте где-нибудь поговорим.
Синекрылый остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Взглядом плащеносца, который ожидает задание.
– Я готов слушать, – Коэ говорил хорошо, без особого выговора. "Это не люди, – подумала Первая, – человек бы, скорее, сказал – "пройдёмте", "давайте присядем", возможно, они отошли бы в сторонку. Пестрокрылый остался стоять, где стоял, готовый ответить.
– Мне не совсем понятно моё положение, – сказала она Коэ, и продолжила, выделяя каждое слово, – Вы. Меня. Похитили. Не пригласили, а именно похитили. Я первый человек, который у вас побывал. Почему же вы не спускались к людям, если знали, что мы живём на равнине?
Собеседник задумался. Задумчивость вообще то была нормальным состоянием пестрокрылых.
Девушка набирала воздух и медленно выдыхала, чтобы дождаться ответа.
– Пророчество сбывается, – ответил Коэ, – порядок нарушен. Наступает ночь, а должен быть день. Небо темнеет, а должны быть пылающие. Господь говорил о спасении, и это спасение – вы, те, кого он привёл. Он просил вас принять, как братьев, когда придёт это время. И время пришло.
– Пророчество, – задумалась девушка, стараясь повертеть это слово на языке, настолько оно было ёмким, – ну почему же вы раньше молчали? Почему не сказали сразу?
Коэ скрестил свои руки:
– Вы наша гостья. Мы не хотели Вас…
– Беспокоить, – подсказала девушка старшему.
Робость – пожалуй, еще одно качество Народа Холмов. Пестрокрылые боялись стать в тягость. И в то же время доставляли ей массу неудобств – взять хотя бы сегодняшнее представление.
Девушка усмехнулась:
– Вы удивительно любезны. Конечно, похищение – не ваша выдумка, конечно, так сказано в пророчестве.
– Вы правы, – Коэ опустил свою голову (как это по-человечески, подумала Первая, не во всем же, забери меня чёрный, мы разные), – вы правы, – повторил он опять, – наши посланцы были в пути, когда обнаружили Вас. И это их собственное решение. От имени стаи хочу извиниться. Мы Вас отправим обратно, когда захотите, – старший смотрел ей в глаза, – что делать дальше, не знаю. Пророчество об этом молчит.
– Тогда мне совсем ничего не понятно, – девушка помолчала, и после продолжила, выделяя каждое слово, – я – первая из людей, которая побывала у вас. Как вы узнали, что? мы едим? Как смогли, – она пошевелила пальцами, – приготовить?
Коэ склонил голову набок. "Думает", – Первая фыркнула. В такой позе стояли её ученики, если пытались что-то понять. Так напрягался Луы в первые сутки знакомства.
– Хранители, – произнес наконец пестрокрылый, – хранители знают все.
В самом холмистом Лесу равнины, в самом отдалённом селении этого Леса, в одном из самых невзрачных домиков сидели двое.
Сидели и оправдывали название места. Потому что они искали. Искали, но долго и тщетно.
– Столько времени потрачено впустую, – Пытливый опустил свои руки, так, словно в каждой висело по гире, – моя догадка оказалась неверной. Получается, это совсем не догадка. Вторая часть сложного знака – не гласный. Но что? Вспомогательный знак? А первая часть? Согласный? Или, может быть, гласный? Что, забери меня чёрный, за слог? Это какое-то издевательство, вовсе не слог. Типа "ч – ел – ов – ек".
Он громко выдохнул и попытался подняться. Быстро и непринуждённо.
Непринуждённо не получилось. Искатель рухнул обратно.
Мутный учился писать, а заодно помогал. Теперь приятель старался переписать первую страницу, и попутно делил сложные знаки на составляющие.
– Если ты запутался, распутывайся в обратном направлении, – предложил он искателю.
– Вечно ты со своими поговорками. Хорошо. Отбросим последние рассуждения. Начнём с того, с чего начали, – парень взъерошил волосы.
На противоположной стороне дороги, на маленькой, не по размерам скамье сидел Невинный. И что-то чертил, в небольшом карманном блокноте.
– Давно он здесь? – спросил Пытливый у Мутного.
– Кто?
– Твой сокамерник.
– Ааа, мой духовный брат, моя половинка, – Мутный слегка сдвинул брови, – пускай. Пока не уйду, будет сидеть. Такая работа…
– Он помогал мне на кухне. Однажды. И постоянно жевал. Поэтому я беспокоюсь – как он там? Может, проголодался? – искатель расстроился. Конечно, картинно.
– Ну вынеси что-нибудь, чтобы не мучился. Хотя … пускай посидит. Голодать полезно. Саммака поголодает – тогда и бруму гоняет.
– А твоя воительница? Она… как ей твоя половинка?
– Быстрорукая ушла на охоту, – Мутный сказал как отрезал. Говорить о невесте ему не хотелось.
– Ммм…даа, – Пытливый задумался, – начнём, сталбыть, заново. Так… Общее количество знаков 188. 32 простых. Гипотеза – звуки. 156 сложных, можно разделить на простые. Это важное замечание, – искатель поднял кверху палец, – потом. Знаки не похожи на наши. А если похожи, то только частично. Первая часть встречается чаще, вторая – реже. Итак…
– Тяжелую задачу ты мне подкинул, – Мутный выписывал букву, – я и по-нашему то писать не научился.
– Труден путь искателя, да сладок плод.
– Терпеливый.
– Да. Он любил поговорки, – искатель прошёл мимо клетки и открыл многодверчатый шкаф, – подымим?
– У тебя есть?
– А как же ж, – ответил Пытливый с явным приморским акцентом, – жить у холмов и не насобирать холмистых чадилок? Дружище, мне не надо пилить полравнины, чтобы покупать неизвестно что, неизвестно где, да еще втридорога. Вот, – он достал небольшую коробочку и протянул её гостю, – чистейший, собранный этими руками, – искатель раскрыл ладони.
Мутный слегка улыбнулся.
Открыв коробочку, он долго втягивал аромат, знакомый, терпкий, и даже прикрыл глаза, чтобы лучше впитать этот запах.
– Более чистый, чем тот, которым дымили мы, в нашу последнюю встречу, – я, ты, Щербатый… – Пытливый нахмурился. Он вспомнил историю, услышанную от Мутного. Неужели это случилось? Неужели они никогда не соберутся втроём?
– Давно не дымил, – глаза у Мутного стали красными и будто бы влажными. То ли от кропотливой работы, то ли от нахлынувших воспоминаний, – заряжай.
Искатель набил самокрутки, и стал утрамбовывать содержимое.
– Тебе не страшно? – спросил его Мутный, когда они задымили.
– Что именно?
– Ходить на холмы. Говорят, там живут чёрные ангелы.
– Ах, ангелы… – Пытливый закрыл глаза, затянулся и стал выдыхать колечко, – и ради этого лишать себя удовольствия? – приятель всем видом показывал, что получил удовольствие, – возможно, они существуют, возможно. Но днём их не видели. А значит, сидят по норам и не высовываются. А если кто высунется, у того спрашивают – "тебе не страшно?"
Мутный пожал плечами:
– Говорят, многие уходили на холмы, но никто не возвращался. Я не имею в виду собирателей, вроде тебя, я о тех, кто уходил далеко.
– Были такие. Я слышал. Возможно, там и живут. Возможно, нашли себе Лес, и поселились. Я бы сказал тебе больше, но не могу, – Пытливый многозначительно пыхнул.
К потолку поднимался дым, закручивался книзу, и, изогнувшись, убегал сквозь решётки окна. Дым уносил тяжёлые мысли, и эти мысли не волновали. Думать совсем не хотелось, да и не думалось…
– Вот это я понимаю, – Мутный встал, пошатнулся, и посмотрел на искателя. Глазами, налитыми кровью, – как нам работать? Теперь?
– А никак, – искатель уплыл, – сегодня отбой.
– Уверен?
– Уверен.
– Можно я заберу листочек? – приятель смотрел на каракули, – хочу глянуть дома. Вдруг догадаюсь.
– А забирай, – Пытливый вдохнул. И выдохнул, – вдруг догадаешься.
Мутный забрал листочек, и медленно, как в полусне, проплыл мимо клетки, из которой глядели глаза. Так удивлённо, загадочно, как никогда ещё не глядели.
– Всё говорит, говорит…
– Я не слышу. Для меня он щебечет под настроение. Для тебя целый день, – Пытливый пожал плечами, – мы разные.
Он посмотрел на Мутного, который остановился у зеркала и что-то разглядывал:
– Любуешься? Хочешь увидеть цвет своих глаз?
Тот не ответил.
Он глядел на исписанный лист, точнее, его отражение, и шевелил губами. Безмолвно.
А потом прочитал, медленно, растягивая слова, так, будто читал молитву:
"Прошел целый месяц, как уплыл последний корабль. Никто не вернулся."
Это было прекрасно.
В рот будто вставили кляп из плотно спрессованного воздуха, грудь придавило чем-то тяжелым, а в голове проносится вихрь, срывая остатки мыслей.
Первую тошнило, крутило, вытряхивало, мышцы сводило судорогой, холод вползал под кожу (несмотря на меха, в которые её закрутили), но девушка просто вопила от счастья. Буквально.
Не так, как тогда, в прошлый раз.
Может, всё дело в скорости. Или в огромных белых горах, которые будто совсем уже близко, а ты летишь им навстречу, песчинкой, и – йе-хху! ба-бах! Ща как вдаришься в эту громаду!
Тогда, в прошлый раз, было страшно, Первая ощущала себя потерянной. Маленькой девочкой, которую что-то несёт, а куда – непонятно. Теперь же полёт заставлял трепетать и в то же самое время смеяться. Да, маленькая, да, девочка, но, в конце то концов, это прекрасно, можно и потерпеть.
А горы и впрямь необъятные.
Где-то там, уголком сознания, девушка понимала, что это только кажется, что они близко, до них еще лететь и лететь, как до самого моря, а, может, и дальше, и эта безмерность её поражала.
"Уфф" – Первая вздрогнула, когда они приземлились. Словно пьяная, освобождалась она от пут, и, словно обкуренная, смотрела на своего оруженосца. Всегда услужливый (хи-хи) Луы помогал ей спуститься.
– Вот это полет. Тррр, – девушка затрещала, как плащеносец. Она произнесла это звонко и радостно, не смотря на то, что тело болело, голова кружилась, а воздуха было мало, – здесь тяжело дышать.
– Это горы, – ответил Луы, – мы у подножия.
– Горы? Мне то казалось, до гор далеко.
– Это только начало гор. Горы больше равнины, и больше холмов.
– Брр… Как тут холодно.
Первая потопала, помахала руками, чтобы согреться, но вдруг поняла, что это плохая затея – она дышала, как загнанный саммака, и чуть не валилась с ног. “Дыхание не сбивай, не восстановишь”, – усвоила девушка.
И огляделась.
Здесь, в предгорьях, растительность отличалась от той, что росла на холмах, и уж тем более на равнине. Отличалась заметно. По большей части скудостью. Почва не везде покрывала землю, кое-где обнажались скалы. Куда ни глянь – всюду мох с какими-то усиками, которые колыхались под порывами ветра, маленькие ползущие растения с разрезанными листиками, крушинки… и всё. Не было даже тянучек. Что говорить о незримых растениях. Уже на холмах их становится меньше, в основном это злаки. Здесь же они исчезли.
Крушинки какие-то странные – мелкие, полуоткрытые. Дома они закрывались сразу, как только ты появлялся, бывало, так плотно, что даже топтун бросал безнадёжное дело, и не решался вскрывать. Но если ты отходил, они обнажались, полностью. Здесь же крушинки не схлопывались, а если вокруг было тихо, не открывались. Они словно начали открываться, и замерли. Но почему? Возможно, от ветра, который то затихал, то подымался, холодный, резкий, порывистый.
Чуть вдалеке разнообразия было больше – красные, синие, фиолетовые пятна. Видимо, где-то природа богаче. А может, это отблески небосвода играли на начищенных до блеска камнях. Играли на самом краю этого мира, где скалы дышали – и выдыхали живое.
– Никто не пробовал перевалить через горы? – спросила Первая, скорей удивляясь вопросу, чем ожидая ответ.
– Никто, – голос Луы поражал своей сухостью, – для нашего народа это невозможно, – он помолчал и добавил, – Ээф.
– Ээф? Что за Ээф?
– В горах, – Луы посмотрел на вершины.
К нему присоединились другие.
Вся синяя стая глядела в горы, словно застыла в молитве.
– Там спит Ээф, – объяснил пестрокрылый. Низко и глухо. Почти прорычал, – Создатель мира.
– Обиженный? Наш Обиженный – ваш Ээф?
– Это он. Тот, кто послал вас сюда. Тот, кто привёл ваш народ.
– Значит, Вы тоже верите в Остров, – девушка закуталась поплотнее, пытаясь укрыться от этого бесконечно холодного ветра, который искал лазейки в одежде – и находил, – если два народа верят в одно и то же, значит, . Вот только вы говорите – привёл, но у нас люди приходят, сами. А Обиженный как будто не при делах.
Синекрылый молчал.
– Каков он, Ээф? – спросила, зевая, девушка. Подозревая, что ей опишут высокого статного пестрокрылого с правильными чертами лица.
Луы опустил свою голову. Потом произнес, словно взвешивал каждое слово:
– Ээф большой и могучий. И длинный. Глаза Ээфа сверкают. Шерсть Ээфа блестит. Он летает легко и быстро, как длинноносик. Сейчас Ээф спит в горах, свернувшись у входа. Но скоро проснётся. И слушающие услышат.
"Как неожиданно" – думала Первая. Когда она размышляла о Боге, то представляла сурового дядьку, который накажет. За шалости. Высокого, бородатого. Ты пошалишь, а он тебя – на! И накажет.
Фантазия пестрокрылых её поразила. Но, может, они знают больше?
Коэ, стоявший чуть поодаль, что-то сказал, обращаясь к собратьям. Девушка ничего не услышала, но то ли по трепетанию воздуха, то ли ногами, обутыми в мягкую обувь, она уловила, что сказано громко.
– Хранители там, – обратился старейшина к девушке, махнув в сторону гор, словно напоминая, зачем они здесь.
Стая отправилась по узенькой чуть заметной тропинке, уходящей к высокому тёмному камню. Крушинки втягивали лепесточки, мох пригибал свои усики, когда компания из пяти крылатых мужчин и одной потерявшейся девушки ступала по грунту, тревожа безмолвие, в котором твердотелки, и те не летали.
За камнем оказался проём. Скорее, вход.
Первая вздрогнула, ей стало страшно. Она никогда не входила в горы. Да, из каких-то полузабытых рассказов, пересказанных бабушкой во время их посиделок, обрывков книг, в том числе приключений того же Листика, она знала, что в горы можно войти. Что там живут большие лохматые существа вроде драконов и охраняют сокровища. Да что там драконы, говорят, рудокопы Заводья тоже бывают в пещерах.
В пещерах. Она даже вспомнила это слово.
Как много приключений выпадает на долю маленькой проводницы. Но это не так уж плохо. В конце концов, с ней рядом те, кого она понимает, кому доверила тело во время полета. Да, пестрокрылые – трусы, они не спустились к людям, похитили спящую девушку. Но девушка в целом и общем довольна, и даже… ну да, благодарна.
Первая улыбнулась.
В пещере было темно. Сполохи что-то ещё рисовали на стенах, у самого входа, но стая двигалась медленно, стараясь не оступиться. Только Коэ впереди чуть ускорился.
– Он не боится? – спросила Первая у Луы.
– Он слушает.
– Слушает?
– Слушает стены. Голосом. Здесь много поворотов.
– Я ничего не слышу.
– Да, – сказал Пестрокрылый, – возможно, что ты не слышишь.
Первая не поняла, как это – слышать стены, но особо и не пыталась. Всё, что происходило в обществе высоких двуногих ангелов, невозможно понять до конца. Она и так знала многое. Столько, что всё это нужно собрать, уложить, осмыслить. И да поможет Обиженный, она когда-нибудь это сделает.
Здесь было холодно, и темно, ветер дул в спину. "Ветер дует туда, где теплее, – думала Первая, – с холодных гор на прохладные холмы, с холмов на равнину, с равнины на море. Значит, там, впереди, тепло". Эта мысль, конечно же, согревала. Но ещё бы знать, далеко ли выход, долго ли красться в пещере.
Впереди появилось пятно. По мере продвижения пятно расширялось, всё больше и больше – и превратилось в проём. Или обрыв.
Путники остановились.
Коэ подошел к самому краю, прыгнул вперёд и… исчез.
Потом исчезли другие.
Первая растерялась.
Её схватили и понесли.
“Бог мой Обиженный”. Свет ударил в глаза, ноги лишились опоры и она поняла, что летит, в какую-то бездну, поддерживаемая с обоих сторон.
"Долго ли нам ещё падать?" – подумала девушка, надеясь, что спутники расправят наконец свои крылья и мысленно умоляя об этом. Обиженного, Ээфа, да и самих её спутников.
Наконец Коэ, а следом за ним и другие молитвы услышали, и стая словно по желобу влетела в ярко освещённое пространство, на сводах которого горели мириады светящихся точек. "Возможно, это и есть те самые звёзды, которые видел Листик. Возможно, он плыл под сводами гигантской пещеры, – у Первой перехватило дыхание, – а если так, то это не сказки. Значит, не сказки и всё остальное. Значит, и солнце может ходить по небу, куда ему вздумается". Девушка открыла рот, не в силах представить, какие бы это имело последствия.
Вдалеке сверкали непонятные зелёные, красные, синие огоньки. Разбросанные повсюду. Словно пылающие небеса пробились в самое сердце гор, но застыли, не в силах вырваться. Каменный пол пещеры отражал идущее сверху сияние, как будто это вовсе не камни, будто это груды огранённых кристаллов, разбросанные в исполинском подземелье, спрятанные от посторонних глаз.
Впереди, на достаточном отдалении девушка увидела радугу. Да, это была радуга, самая настоящая. Каменный пол обрывался вниз, и она появлялась за выступом, откуда глубоким раскатистым рокотом слышался шум падающей воды. Как после водяной мельницы, но во много, во много раз громче. Первая никогда не видела водопадов, только небольшие пороги, которых полно в Долине, Прихолмье или далеком Заводье, там, где несут свои воды быстрые реки. Водопады были чуть дальше, уже за Заводьем, где холмы резко превращались в предгорья, и можно было услышать рокот, похожий на топот тысячи топтунов. Первая не была в тех местах, но знала по рассказам, и если это хоть отдаленно походило на то, что она сейчас слышала, то не удивительно, с каким воодушевлением ей об этом рассказывали.
В пещере было тепло. Не так, как на равнине, но гораздо теплее, чем перед входом. Волны тепла шли откуда-то снизу, и казалось, что если они спустятся, туда, за выступ, за которым шумела вода, ласковый ветер обнимет их так, будто они у моря.
"Арраэхон! – крикнул Коэ, настолько громко и зычно, что мурашки пробежали по коже, – Арраэхон!"
Раскатистый звук отразился под сводами, перекрывая шум водопада, потом зазвучал в отдалении, дальше и дальше…
Коэ обернулся, сузив большие жёлтые глаза. Первая сузила тоже. Она настолько привыкла к мимике пестрокрылых, что это получалось непроизвольно, само собой. Как будто она улыбалась.
Спутники перестали двигаться и слегка опустили головы. В воздухе замерло ожидание.
Первая вглядывалась вперед, туда, за таинственный выступ, ожидая со всеми. Хотя и не знала чего.
И услышала.
Еще вдалеке, тихо-тихо.
Как будто кузнец куёт гвозди. Слегка распрямляя металл. Бриньк-бриньк.
И вот уже целая группа кузнецов стучит по металлу. Бриньк-бриньк.
Из-за выступа показалось… яйцо. Сплюснутое, растянутое. Второе, третье, четвёртое… Яйца словно всплывали, одно за другим.
И вот уже Первая насчитала четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать яиц.
Существа были мелкие. Достаточно мелкие – если сравнить с людьми (и уж тем более с пестрокрылыми). Что-то размером с собаку. Из яйца выглядывала морда (назвать её лицом было сложно), узкая, будто у черепахи, сморщенная, с чёрными бусинками глаз. Морда кончалась тупым и подвижным концом, на котором угадывалось что-то похожее на рот. По бокам шли какие-то дыхальца. Дыхальца поднимались и опускались, словно жабры у пойманной рыбы, брошенной в лодку. "Косматый оценил бы моё сравнение" – подумала Первая, чуть улыбнувшись.
Вытянутое яйцеобразное тело поддерживало шесть достаточно длинных и тонких лап, хотя казалось, что лапы эти должны поломаться. Впрочем, наблюдая настоящих пауков, Первая всегда удивлялась, как это они умудряются на таких тонких ножках поддерживать такое объёмное тело.
Ещё две лапы торчали под мордой, в них существо что-то держало – что-то похожее на трость, сделанную из яркого серебристого металла. И вот концом этой трости оно и стучало о камни, издавая "бриньк-бриньк".
Когда подошло последнее из существ, звук прекратился.
– Арраэхон, – произнес незнакомец, тот, что стоял впереди, гораздо глуше и тише, чем это сделал Коэ.
– Арраэхон, – повторили за ним пестрокрылые.
Коэ подошел чуть ближе и что-то сказал.
Быстро и непонятно. Процокал, пробулькал, причмокнул.
Незнакомец втянул морду в яйцо, потом снова вытянул. И заговорил.
Говорил он медленно, тихо, делая паузы. То булькал, то скрежетал. Недолго, и, как показалось Первой, по делу.
Коэ обернулся:
– Те, кого мы называем хранители, приветствуют Вас, – он внимательно посмотрел на девушку и снова сузил глаза. Но в этот раз слегка по-другому. "Натянуто, – подумала Первая, – так улыбаются, если вдруг нужно ответить улыбкой".
И тоже сощурилась.
– Скажи, что и я их приветствую. Спроси, откуда знают о нас. Где узнали, что мы едим и как справляем потребности.
– Хранители знают всё, – Коэ повторил то, что говорил накануне. Так, что, возможно, только Первая его и услышала.
Он повернулся к пришедшим и что-то сказал. Точнее, присвистнул. "Как мало слов, – подумала девушка, – вряд ли он передал мою просьбу".
– Они наблюдают за вами. Они наблюдают за миром. Мир огромен, мы – это малая часть. Знать и хранить свои знания – самое важное в жизни, – продолжил Коэ после ответа незнакомца. Потом помедлил и тихо добавил, – потому они и хранители.
– Пускай, – ответила Первая, – пускай будут хранители. Паучки. С палочками…
“Прошел целый месяц, как уплыл последний корабль. Никто не вернулся. Они уже не вернутся, сказал отец, в темноте не возвращаются. Если небеса погасли, море потопит. Он сказал, это хорошо, что мы остались, а не уплыли.
Боже, зачем ты это делаешь? Зачем убиваешь? Пастор сказал, что мы избранные, ведь нас ты оставил в живых, а остальные погибли. Но они-то в чем виноваты? Моя мама, моя сестренка, она же совсем кроха, она еще (неразб.) сисю (неразб.) никому не сделала зла. За что ты её убил? (неразб.)
Лучше бы я уплыла на этом корабле (неразб.) утонула. Я не могу (неразб.) оставаться, слышать крики сожжённых. Это же те, кого мы любили (неразб.) огородились частоколом и не пускаем. Ты сжёг (неразб.) разум и они умирают.
Так и будем (неразб.) темноте как крысы. (неразб.) сказал, что небо должно снова измениться, а нам надо выстоять. Пускай оно изменится. Пускай даже снова загорится солнце, я больше (неразб.) нормально спать. (неразб.) этим жить дальше.
Я буду писать дневник, чтобы не умереть от ужаса. (неразб.) используя лампу. Пусть отец меня убьет или пастор. Мне всё равно. Боже, на кого мы похожи? За что ты нас так?”
Мутный перечитал написанное и замолчал.
– Сожжённые. Где-то я это слышал, – сказал он, подумав.
И вспомнил. Карету, путешествие, и ту, которую потерял. Навсегда.
– Ну и как ты думаешь, кто они такие? – спросил Пытливый. Он подошёл к окну и посмотрел на дорогу. Скамейка была пуста.
– Тронутые?
– Да, тронутые пылающими небесами, чей разум сожжён. Интересно… Люди уплыли. И не вернулись… А те, что остались на Острове, обезумели. Выжили только немногие. Избранные. То есть прикрытые… Небеса загорелись внезапно… А может, они и раньше пылали, но без последствий… И ещё темнота… Ах да, Терпеливый говорил, что на Острове нет зримых душ, а значит… а значит, и Ле?са… – искатель взъерошил волосы и радостно выдохнул, – это неописуемо. Ещё столько предстоит узнать…
– Удивительный ты человек, – откликнулся приятель, – как ты можешь так радоваться? Где твоё сострадание?
Пытливый нахмурился:
– Ты прав. Но… – он постучал пальцем по рукописи, – если мы поймём, что написано здесь, то научимся и сострадать. Переживают тому, что понимают.
Мутный усмехнулся:
– Состраданию не учатся… Ладно, ты есть, какой есть. Таким и оставайся, – он посмотрел на страницу, – эти неразборчивые пятна – слёзы. Читать будет непросто.
– Но оно того стоит! – Пытливый не оставлял своего ликования, – пошли, отметим.
– Ну, выпить то я не прочь, – Мутный поднялся с кресла и поглядел на пушистика, – лучше бы ты его выпустил. Совсем извёлся, бедняга.
– Это для тебя он извёлся. Для меня молчит, – Пытливый подсчитывал гирики, мелкие деньги равнины, – знаешь, дружище, иногда мне кажется, что ты – моя совесть. Уедешь – и я её потеряю.
Он улыбнулся, как всегда криво, и начал завязывать плащ. Мутный накинул свой, и приятели вышли во двор.
Минут через десять друзья сидели за длинным столом, сделанным из крепкой, как железо, древесины. “Саммачка”, – заметил Мутный.
Кроме них, в помещении было пусто. За перегородкой суетился хозяин, чуть слышно напевая известную песенку ("мы опять, мы опять на холмы пошли гулять"), да где-то поблизости попыхивал пыхчик. Всё это создавало удачный шум, в котором приятно беседовать.
Перед друзьями стояли кружки, наполненные не особо крепким пенистым напитком, очень популярным у жителей Прихолмья, и не встречавшимся больше нигде. Напиток варили с холмистых тянучек, чем, собственно, и определялась его оригинальность. На широкой тарелке лежало мясо, провяленое, но достаточно мягкое в самом начале ночи, да ещё смачные дольки каких-то засушенных фруктов. Друзья макали всё это в широкую чашку с кленовым сиропом и таким образом закусывали.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/andrey-zholud/posledniy-zamysel-hea-70521418/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Андрей Жолуд
Мир, геометрия которого не поверхность шара и даже не плоскость. Каждые десять лет день сменяется ночью. Днём люди живут на равнине, к ночи уходят в леса. Бок о бок существуют два мира, но их пищевые цепочки не пересекаются. Где-то за морем лежит таинственный Остров. Где-то в горах живёт Создатель. Но до гор далеко. Чтобы туда добраться, нужно пройти холмы, со своими тайнами и опасностями. Загадок много. Они бы так и оставались загадками, если бы не случилось невозможное…
Андрей Жолуд
Последний замысел Хэа
ПРОЛОГ
Днём в Лесу темно.
Густые кроны деревьев смыкаются, задерживая свет, не позволяя ему коснуться подлеска. Блеснёт крыло лесного ангела, пролетит огонек, над головой сверкнёт молния. Эти молнии пугают больше, чем темнота. Шокеры – создания опасные, лучше держаться подальше.
В Лесу просторно. Это не листопадная роща, в которой берёзы жмутся друг к другу, и ты продираешься, помогая руками. Здесь места хватает. Деревья большие, втроём не обхватишь, между ними поместится всё – дом, загон, игровая площадка.
Мутный вздохнул.
Блуждающий огонек – вот кто они такие. В этом большом зримом Лесу. Тусклый блуждающий огонек. Если потеряются, будет блуждать, пока не погаснет.
Он мысленно отругал себя за халатность – что, выходя из селения, забыл долить масла. Теперь нужно спешить, фонарь может погаснуть. Но спешить не получится.
Щербатый шёл сзади, стараясь поспеть. Потому что фонарь у Мутного, а у него поводок, к которому привязан топтун. Но поводок не натянуть – топтун-двухдневка, да ещё дикий, мог заупрямиться, упереться своими лапами. Что тогда делать? Придется вернуться. Поэтому иди себе медленно, но старайся поспеть.
Свет позади померк, и темнота стала вязкой. Она опутала ноги, руки, она мешала дышать. Да и пугала не темнота, не столько темнота, сколько звуки – редкие, непонятные, они наполняли Лес, и ведь за каждым что-то стояло. Но что?
Еще и дыхание. От каждого дерева – впереди, за спиной, слева, справа. Дышали деревья, дышал Щербатый, топтун. Он не был уверен, не дышит ли кто-то ещё.
Вглядываясь вперед, Мутный искал пятно света, тот слабый, но явный проблеск, которого ждали, и сердце стучало, мешая прислушиваться. Воображение рисовало кучу шептунов, что притаились в Лесу. "Ну и пусть, меня то они не тронут" – поёжился парень.
– Смелей, не бойся, – сказал он Щербатому, – Зримые души людей не трогают. Девятый Лес далеко.
– Да я не боюсь. Это вот он боится, – Щербатый натянул поводок, но осторожно, зря разозлить животное он не хотел, – зачем его взяли? Ты же слухач, мы бы справились.
– Ты, видно, забыл, что случилось у герцога.
– Деревья саммаков?
– Да. Там был лучший слухач. Самый лучший. Древоведы за ним приходили, звали к себе. С герцогом разговаривали.
– Его бы не отпустили, – даже в темноте Мутный чувствовал улыбку приятеля, щербатую и такую запоминающуюся.
– Да он бы и сам не пошел… А история жутковатая вышла. Слухач перепил накануне, а может, расслабился, знаешь, есть поговорка – «натёртое ухо". Послушал, вроде мертвы – можно рубить. И ошибся… Слухач не ошибается дважды, – Мутный прислушался, – Сипатый сказал, собирали по поляне, всё, что осталось от древорубов. Подумай. Добродушные саммаки превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Саммаки, которые обычно лежат кверху брюшком. А теперь представь, что бы сделали топтуны, – парень помолчал, чтобы у приятеля разыгралось воображение, и продолжил, – что-то странное происходит, Щербатый. Скоро ночь, а должен быть день. Корявый смеётся, говорит, дозорные месяц проспали.
– Корявый всегда смеётся.
– А чо смеяться-то? – Мутный вздохнул, – посёлок растёт, домов не хватает. На нас вся надежда. А вернёмся ни с чем, так мы и окажемся крайними.
– Ну есть и другие поляны.
– Поляны то есть. Времени нет…
– Ну кто же знал. Ночь всегда начиналась ко времени.
– Смотри, – Мутный приподнял свой фонарь. На стволах, прямо над головами, виднелись наросты – бутоны. Скоро распустятся цветы, в Лесу станет светло. Деревья чувствуют наступление ночи, все зримые души чувствуют. Синеокая говорит, что видела дикого прыгуна с кристаллами вдоль спины. А спроси у дозорных, сколько лет длится день?
– Пять, ну, может, чуть меньше.
– Ладно… пошли.
– Тропу то видно? – поинтересовался Щербатый, – а то уйдём не туда…
– Двудушный! – приятель склонился, поставил на землю фонарь и протянул свои руки. Потом повернулся к свету и медленно приоткрыл.
На ладонях лежал зверёк – маленький, с колёсиками вместо задних лап. Квадратный носик пульсировал, черненькие, почти слепые глазки блестели, ушки крутились из стороны в сторону, словно флюгерочки на крыше. Колёсиками и задними лапками, которые правильнее было бы назвать средними, зверёк прижимался к ладони, а передними в отчаянии молотил воздух, как будто угрожал или пытался что-то поймать. Потом повалился на спинку и мелко-мелко затрясся. Животик пересекала рана, в которой блестела жидкость, тёмная и вязкая как желе.
– Это ангел, – заметил Щербатый, – подрал, но не съел. Вот он и дался в руки. Поймать бруму, тем более лесного…
– Плохо бедняжке, – Мутный нахмурился, – тоже загадка. Чего это ангел его не добил? Плащеносцы – отличные охотники.
– Мутный, ты на фонарь погляди. Масло закончится, как возвращаться?
Брума на ладони вдруг дернулся, раз, другой. От него отделилось облачко, бледное, почти прозрачное, как две капли воды похожее на зверька. Оно поднялось над телом, поболтало лапками и уплыло. Какое-то время облачко будет жить своей жизнью, но после исчезнет, как исчезает любая другая зримая душа, уходя из этого мира. Душа без тела долго не живет.
Мгновение очаровало. Они и раньше видели Расставание, много и много раз – так приходят к концу жизни зримых, всех, животных, растений. Даже сорванная тянучка так умирает. Но душа тянучки не дрыгает лапками, не шевелит ушками, не смотрит тебе в глаза. Может, в этом секрет. А может, в темноте – и дыхании, наполняющем лес.
– Умер маленький брума, – Мутный встал на колено и положил беднягу на землю.
Потом огляделся.
Топтун стоял как ни в чем не бывало. Не урчал, не хлопал ушами. Короче, не волновался.
– Пошли, Щербатый, – парень забрал фонарь, – Скорее всего, волноваться не о чем. Деревья мертвы.
– Хорошо, если так. А то я даже не знаю, как его отводить. Если упрётся, придется бросать. Ох, Синеокая меня накажет…
– Ох, накажет…
– Сильно.
– Больно.
– Страстно.
– Жду не дождусь.
– Почему? Это я её жду. Ты упустил своё счастье.
Друзья рассмеялись.
Идти стало легче, даже топтун приободрился.
Тропа ветвилась, петляла, но путники шли уверенно.
Скоро забрезжил свет.
– Ты никогда не задумывался, – спросил Щербатого Мутный, в своей обычной слегка философской манере, – почему мы такие разные – зримые и незримые?
– А почему нам быть одинаковыми?
– Вот смотри, – продолжил слухач, – зримые рождаются редко, ведь так? Раз в десять лет, перед самым началом дня. А возьми там какую ни будь кошку, допустим, и мышь. Или птицу. Или возьми человека. Несутся как вздумается. Есть солнце, нет солнца – неважно.
– Ну почему? Солнце важно. Ночью, когда гаснет, люди в Лесу, днём – на равнине.
– А представь, солнце исчезло. Совсем. Ну представь. Что тогда?
– Что?
– Кто бы выжил? Зримые выжили?
– Нет.
– А люди?
– Шкод его знает.
– Люди бы выжили, даже без Леса. Особенно проводники. Что им ночь? Небо пылает, значит, светло – и ладно. А если темно, есть сонхваты – собирай их плоды, выжимай из них масло. Масло сонхватов горит хорошо.
– Но сонхваты бы не выжили.
– Забери меня чёрный, – Мутный остановился, – ты прав. Об этом я не подумал. Ну… есть незримые растения, тот же подсолнух и конопля. Правда, их масло так не горит…
– Даже незримые растения ночью не плодоносят. Сезон пылающих длится недолго, пятьдесят суток. А нужно ещё зацвести…
– Говорят, есть какая-то жидкость в земле, там, где Девятый Лес. Она горит лучше любого масла.
– Лучше не напоминай. В Безвестном Лесу никто не живет, только двудушные.
– Они сейчас не опасны.
– А вдруг? Ты бы рискнул? Там, помимо двудушных, много чего. Говорят…
– Что?
– Удивительное место, этот Девятый… – Щербатый вздохнул.
Мутный задумался.
Да, скоро наступит ночь, солнце погаснет, на землю сойдёт туман, и люди уйдут в Леса. На долгих пять лет. Посёлок вырос, появились новые семьи, и кучки маленьких домиков среди Леса уже недостаточно. Нужна древесина, а деревья топтунов, или топтуньи, считались одними из лучших. Они не гнили, если, конечно, тщательно удалить сердцевину, полусгнившие кишки, сосуды, смазать смолой остролапок. Но деревья должны быть мертвы, иначе случится беда – даже добродушные топтуны превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Они связаны прочным узами, деревья и шестилапы – что топтуны, что саммаки, что плащеносцы. Первые кормят вторых по ночам, дают, если нужно, убежище, а шестилапы оберегают поросль, высаживают её в конце ночи, и не покидают, пока та не вырастет. “Как же всё подогнано, подбито, – думал Мутный, идя на свет, – одно завязано с другим. Но у зримых подогнано лучше, словно вначале Бог создал незримых, а уже после учёл ошибки”.
Да, он слухач, возможно, лучший в селении. Он мог прислониться к дереву и услышать его дыхание. Или голос. Мутный не знал, что он слышит, не знал даже как – ушами, сердцем, или каким-то особенным внутренним слухом. Но слышал. Такое дано не каждому.
Но иногда слухачи ошибались.
Но только не шестилапы – дикие, не домашние, у домашних еще детенышами удаляли лобную шишку – орган связи животного с деревом.
И если топтуна подводили к топтунье, которая давно лишилась листвы и казалась иссохшей, но при этом дышала, слабо, неуловимо дышала, он поднимал лепестки полных губ, расправлял ажурные уши и громко урчал. Шишка на лбу пульсировала – и ты отбегал от дерева, как отбегает саммака от шептуна, и молился Обиженному, благодарил, что всё обошлось, а вот если бы ты понадеялся на местного слухача…
Да, слухач – профессия важная. Не только, чтобы рубить, но чувствовать, ощущать настроение Леса. Ведь если дерево недовольно – надо узнать причину, а не поможет – пора уходить, возможно, переселяться. Иначе случится беда. Слухач – ремесло востребованное, но, как и лекарь, гарантии не даёт.
Лес
Поляна была огромной.
– Забери меня черный, как ярко, – Мутный крутил головой, пытаясь запомнить детали.
Солнце посте тёмного Леса слепило. Могучие стволы старых стодневных деревьев врастали в небо, и где-то там, высоко, они расширялись, от них отходили ветви, которые когда-то поддерживали листву, не резкие и прямые, как у незримых, к примеру, хвойных и листопадных, а плавные, словно каркас огромного купола.
– Сколько же здесь древесины, – Щербатый присвистнул.
– Немало, – Мутный пытался настроиться. Внутренне. Услышать дыхание, которое надо услышать.
Все деревья казались мертвы. Листвы на них не было, бутоны не выросли. Казалось, что тут гадать. Но внешность обманчива, и никогда ещё поговорка не звучала так кстати.
После потери листвы деревья ещё жили, бывало, довольно долго. Ни одно поколение людей выростало и старилось, в ожидании, пока те умрут.
А ошибка могла стоить дорого. Пускай не придут топтуны, пускай пронесёт. Сипатый вот говорит – это грех, срубить дерево, которое дышит…
А деревья дышали.
Мутный не сразу почувствовал, настолько он был очарован.
Деревья дышали.
Слухач повернулся назад, чтобы увидеть.
Увидел.
Лепестки губ раскрылись, мох на спине поднялся, топтун заурчал. Протяжно. Как кошка, когда её гладишь. Или саммака.
– Пошли, – произнёс Щербатый, – не повезло.
– Погоди, может, живы не все? – Мутный ходил по поляне, стараясь прислушаться.
– Вряд ли. Поросль одной ночи. Я бы не рисковал… Да и масло почти закончилось.
– Уболтал, – Мутный остановился, – пожалуй, ты прав.
И он хотел сказать что-то ещё, вставить одно из своих выражений, которое понимай как знаешь (за что его, собственно, так и назвали – Мутный).
Но не сказал.
Откуда-то сзади послышался треск, будто десятки пил заработали вместе.
– Стриклы, – шепнул Щербатый
"Не к добру"– решил Мутный.
– Пора уходить, – Щербатый.
"Пора" – Мутный остался стоять.
Треск становился громче.
На поляну летела стая. Не совсем птиц, конечно. И вовсе не птиц. В красном одеянии, с жёлтыми прожилками. Четыре прозрачных крыла били воздух и издавали звук, который не спутаешь больше ни с чем.
Танцующий стрикл, рисунок на междуреченском ковре
Дерево ЗАКРИЧАЛО.
Ещё до того, как вонзился клюв, длинный как спица, и острый как бритва. Протыкая толстую древесину, будто нож протыкает масло. Ещё и ещё. Второй, третий, четвёртый…
Древопийцы – так называли стриклов в народе.
– Брось топтуна!! – крикнул Мутный.
Но было поздно.
Зверь заревел, и ударом большой головы сбил напарника с ног. Падая, Щербатый задел лампу. Масло вылилось, а вместе с ним и надежда на скорое возвращение.
"Бог с ним, с маслом"– подумал Мутный.
– Щербатый, ты жив??
Он только успел отстраниться от очередного удара, как случилась напасть. Новая, более страшная.
К древопийцам приближались зеленые силуэты, изорванные и неправильные, похожие на отдельные ленты на празднике Возвращения. "Не может быть, – думал Мутный, – они не живут на таких старых деревьях… Или живут?"
Восп
Это был ещё один довод уйти, сразу, не дожидаясь того, что случилось. Воспы, или шокеры – рваные тряпки, иначе не назовешь, жили на кронах деревьев и строили там свои улья. Если кто нападал на их дерево – они давали отпор.
Мутному часто приходилось наблюдать следы былой битвы под какой-нибудь плащеноской – красные тела стриклов в многочисленных рваных порезах вперемешку с зелёными тряпками этих созданий, бьющих разрядом боли и кромсающих жертву своими острыми как бритвы конечностями. "Как будто набросали травы на могилу" – думал, бывало, слухач. И никогда не приглядывался, всегда уходил подальше.
Стриклы увидели воспов. Точнее, услышали, вынимая из ран свои клювы. Развернулись, зависнув в воздухе, и приготовились к битве. Тела древопийцов выдерживали разряды, а мощные лапы могли разорвать эти тряпки в отдельные нити. "Делайте ваши ставки" – сказал бы Сипатый.
Но всё любопытство Мутного куда-то пропало. Любопытство и угрызения совести по поводу лежащего навзничь друга.
Бежать, бежать…
Он повернулся.
Будто тысячи игл вонзилось в затылок.
Последним, что пронеслось в голове перед тем, как упасть, были строчки баллады, давно позабытой, но всплывшей при виде опасности:
"Под листвою деревьев могучих
Стриклы смерти танец танцуют".
Карта равнины
ГЛАВА 1. ПЫЛАЮЩИЕ НЕБЕСА
Жил-был Бог.
И было ему одиноко.
"Чего-то мне не хватает", – подумал Бог.
И вспенил море.
И обнажил остров.
И населил его людьми, которых создал по подобию своему.
И посадил деревья, травы всякие.
Придумал зверей, птиц разных.
И отпустил их в леса и на равнины острова, чтобы служили людям, и жилось тем привольно и счастливо.
И обрадовались люди, и благодарили небо, что такой у них Бог, заботливый, любящий. И подбегали к нему с вопросами, и водили вокруг него хороводы. Смеялись, пели, радовались…
Да только устал от них Бог.
"Вот, – сказал он детям своим, – я создал для вас эту землю. Берегите её, улучшайте. Живите на ней. А я ухожу"
"Почему же? – спросили люди, – ведь мы тебя любим"
Ничего не ответил Бог, и ушёл на большую землю. Там придумал Бог для себя новую усладу – других животных, другие деревья и травы, чтобы было на что смотреть, что слушать и чем любоваться. И нашёл Бог, что это хорошо.
И отдыхал от трудов своих, лёжа на равнине, и слушал звуки своих созданий, и предавался Бог размышлениям.
Но ушли люди с Острова. Построили лодки, и приплыли они на большую землю. И заселили её до холмов.
Нашли люди Бога, и снова водили вокруг него хороводы.
Осерчал тогда Бог, обиделся на людей. "Я дал вам всё, а вы ослушались меня. Я просил оставить в покое, а вы нашли меня."
"Но мы тебя любим" – сказали люди.
"И я вас люблю, – ответил им Бог, – но я не могу иначе. Я был один, слишком долго я был один, и я привык к одиночеству"
Но люди ходили за ним по пятам и задавали вопросы.
Ещё больше обиделся Бог. И погасил тогда солнце.
И ушёл ещё дальше, в горы.
И заплакали люди.
Сидели в Лесах и переживали.
Но оттаяло отцовское сердце. И вернул он солнце обратно. Да только остался в горах, и больше уже не спускался.
Так повелось с тех пор: вспомнит Бог об обиде – и меркнет солнце. Смягчится отцовское сердце – и снова светит.
История Обиженного Бога, в пересказе брата Шестипалого
– Варварский обычай, – Первая изучала лица.
Глаза одного навыкате, голова мечется из стороны в сторону, вены надулись, кажется – еще немного, и лопнут.
Другой будто не видит, смотрит куда-то сквозь, а растрескавшиеся губы шепчут молитвы. Или ругательства. Что, в общем, одно и то же.
Кто-то с пеной у рта пытается разорвать свои путы. В лице ничего человеческого руки уже посинели, а он всё рвется и рвется. Пожалеешь такого – и он вцепится в горло.
Четвёртый в отключке. Возможно, его уже нет.
А пятый… Пятый нормальный.
Взор помутнел, но глаза умоляюще смотрят на девушку.
– Кто такой? – На лице приговорённого играли сполохи неба, расцвечивая черты молодого и в общем то симпатичного человека. Несмотря на то, что парень не брился, давно, и вообще – выглядел мерзко. “Не удивительно” – подумала Первая, – повторяю – кто такой?
– Не помню…
Голос был тихим и сиплым, настолько тихим и сиплым, что только она и услышала.
– Флягу, – девушка повернулась к напарнику.
Тот будто того и ждал.
“Почти пустая”. Первая вынула пробку и протянула несчастному.
Губы схватили горлышко и начали пить – жадно, стараясь вобрать в себя всё, и чуточку больше.
– Похоже, из наших.
– Похоже, – своё первое слово Долговязый буквально выдавил. Говорил он весьма неохотно.
– Этого отвяжи. Он не опасен… А вы, ребята, простите.
Девушка вскрыла ножны, висевшие на широком дорожном поясе, части костюма той гильдии, к которой она принадлежала, и достала кинжал. С простой, но красивой рукояткой, выточенной из блестящего чёрного камня с точечными вкраплениями какого-то белого минерала. Этим рукоять отдаленно напоминала Белую Россыпь, которая была чем-то вроде оберега в гильдии проводников, ведь это единственный ориентир в ночном небе, если солнце не светит, небеса не пылают, а туман над землей мешает больше, чем темнота. Поэтому каждый проводник почитал за должное иметь хоть какой-то предмет с её изображением.
"Милосердие, – прошептала девушка, так, чтобы никто не услышал, – сделай свою работу". Потом оттянула локоть, и вонзила кинжал в подреберье. Первому… второму… третьему… Перед четвёртым помедлила.
– Мёртв, – прошептала она, – а если жив, то не выживет, – и, вздохнув, завершила начатое.
– Я надеюсь, над ними совершают обряд? – Первая, шатаясь, отошла от берёз.
Тишина. Молчаливый укор содеянному.
Руки и ноги дрожали, и проводница села на землю. Вытерла лезвие о росшую рядом траву – злаки вперемешку с тянучками и грустно посмотрела наверх.
Сполохи красного, зелёного, синего цвета носились по небу, быстро, непредсказуемо, молча. Они покрывали весь небосвод, от недоступных гор до далекого моря, от Заводья до Девятого Леса. Начинался самый красивый, но и самый опасный сезон. На целых два месяца мир окажется пленником стихии, внушающей ужас практически всем жителям равнины.
Первая
Смотреть на такое небо мучительно – человек сходит с ума, слышит голоса, его голову сдавливает боль, а внутренности выворачивает наизнанку. Но небеса манят, небеса увлекают, и он смотрит, пленённый и изувеченный одновременно, пока разум не превратится в пустую оболочку, а в человеке не исчезнет всё человеческое.
Чем дольше ты смотришь на небо, тем дольше небо смотрит в тебя. И убивает.
Не всех.
Были неподвластные этой стихии. Те, что сохраняли рассудок, и со временем переставали её замечать. Таких людей было мало. И почти все эти люди
принадлежали к самой особенной гильдии – гильдии проводников. Эта особенность – быть прикрытым от неба (их так и называли – прикрытые) передавалась по наследству, но не всегда и не только.
И наглядный пример сейчас стоял перед Первой, и смотрел на неё своими большими глазами, в которых застыла мука.
– Пойдёшь? – проводница вздохнула.
– Мне некуда… Правда, некуда.
– Тогда повторяю вопрос. Кто такой?
– Не помню… – незнакомец сказал это тихо. И обречённо.
– Не помнишь, – Первая фыркнула, – А почему?
Парень молчал.
Запах человеческих испражнений заставлял дышать лишь поверхностно, а значит – довольно часто. Хотелось уйти, и как можно скорее. Покинуть вонючее и зловещее место.
– Так почему? – повторила Первая.
Незнакомец ответил не сразу.
Он будто сжался и стал меньше ростом. Губы дрожали, пытаясь найти ответ.
– Не помню, – глаза изучали кинжал, который девушка до сих пор держала в руках. “Вот дура, – подумала та, и спрятала “Милосердие”.
– Я правда не помню… Я… У меня…
– Ты очнулся и всё забыл.
– Да. Днём.
– За что тебя так?
– Не знаю. Я ничего им не сделал. Это дикие люди. Дикий поселок… Они говорили, что я колдун.
– Ты колдун? – девушка улыбнулась.
Она не верила в колдунов. Более того, она считала, что люди, которых клеймят этим именем, более знающи и более сведущи во многих делах. За что их не любят. Её бабушке повезло – она многое знала, многое умела, но на Посту никто не считал её колдуньей.
Парень молчал.
"Вот уж разбойник” – Первая фыркнула.
– Есть место в дилижансе. Поедешь? – она смотрела в глаза и пыталась понять, верное ли принимает решение, – парень кивнул, – пошли.
Девушка повернулась и направилась прочь, стараясь не оборачиваться. Следом шёл незнакомец. За ним Долговязый, пронзая спасённого тяжелым неодобрительным взглядом.
Содеянное давило, но она не могла иначе, она не могла уйти и позволить чьим-то страданиям продолжаться, зная, что имела возможность их прекратить. Прекратить эту казнь, злую, мучительную.
Разбойников привязывали ночью, перед самым наступлением пылающих, и оставляли умирать. Кто-то погибал от голода. Кто-то от жажды. Но большинство убивало небо, его разноцветные сполохи. Медленно проникая в сознание.
Проводница прибавила шаг.
Сквозь листья тянучек, острые и прямые, как и всегда в это время, по крушинкам, которые не успевали схлопываться. “Днём они схлопываются мгновенно, – думала девушка, – странный это сезон – пылающие небеса. Как будто бы лишний”.
Подошли к дилижансу.
Серо-зелёный топтун, как минимум четырёхдневка (для дальних поездок более мелких животных не запрягали) недовольно заурчал, чувствуя, что скоро будет тянуть. Первая провела рукою по мшистой зелёной спине и вроде бы успокоила. Животное протянуло небольшие передние лапы, забрало очередную крушинку и ловким движение большого серповидного когтя сорвало с крушинки панцирь. Потом вытянуло лепестки своих больших мясистых губ и начало громко и самозабвенно чавкать. Неспеша, наслаждаясь её содержимым, зная, что скоро придётся идти.
Крушинки считались излюбленным лакомством топтунов, хотя из-за этого лакомства животное часто ломало коготь. Сломанный коготь не отрастал, и в большинстве случаев, после нескольких болезненных попыток разбить панцирь лапой, топтун переходил на другую, более безопасную пищу. Такое происходило с молодыми и неопытными животными, по прошествии трех-четырех дней топтуны становились весьма осторожными.
Топтун
Первая смотрела на незнакомца.
"Печальная статуя», – думала девушка (она видела такие на морском берегу, эти печальные статуи стоят в ряд, и смотрят в сторону моря). Бледный, молчаливый, словно не верит в спасение или боится проснуться.
– Не думай, что я поверила, – чуть слышно сказала девушка, – я всё равно узнаю, рано или поздно узнаю, – рука тронула ножны, словно добавляя весомости сказанному.
"Зачем я его спасла? Зачем? – думала Первая, – разбойника, которого приговорили. Который придумал себе оправдание. Самое безобидное. Наверное, однажды я пожалею… Впрочем, я уже жалею".
Долговязый постучал. Раз, два. Как и было условлено.
В карете кто-то задвигался, кто-то закашлял.
– Повязки у всех? – крикнула Первая. Ответом было мычание, значит, у всех.
Дверь приоткрылась. Напарник, кое-как перегнувшись, протиснулся, при этом задев потолок. Спустя мгновение вышел, так же, как и зашёл, задом вперёд. И молча кивнул.
Девушка залезла в дорожную сумку и вытащила обрезок плотной, но мягкой ткани. Такая ткань была связана из внутренних покровов, выстилающих колоколовидные утолщения кубышек – жилище маленьких носатиков. Свет она не пропускала, совсем, и была важным предметом для всех неприкрытых. Если эти неприкрытые решатся путешествовать во время пылающих.
– Нагнись, – приказала Первая.
Незнакомец нагнулся.
– Зажмурься.
Зажмурился.
"Пока как по маслу", – Первая развернула повязку.
– Только скажи, что ты прикрытый, – прошипела она ему на ухо и завязала глаза.
– Теперь входи, – Первая помогла подняться, а после зашла сама.
Последним входил Долговязый.
– Можно снимать, – сказала девушка. И захлопнула дверь.
В карете было темно.
Большая дорожная лампа висела под потолком, но горела она вполнакала, даже, скорее, в четверть. Дорога длинная, масло приходилось экономить.
В карете было душно.
Ставни закрыты плотно, так, чтобы даже случайный отблеск пылающих не беспокоил сидящих. Присутствие же еще одного попутчика, к тому же целые сутки провяленного на дереве, свежести не добавляло, и Первая в очередной раз согласилась, что совершила ошибку.
Но делать нечего, взяла так взяла, обратно не выкинешь…
Кроме неё и спасенного ею разбойника, в карете сидело трое. Все трое носили жёлто-бурые плащи из кожи морских ползунов, отличительный знак малоизвестной гильдии – гильдии искателей. Все её члены жили в Прихолмье – далёком Лесу у самых холмов, причём в самом отдалённом селении этого Леса. Днём, когда жители других поселков возвращались на равнину, искатели уходили на холмы. У холмов было чуть холоднее, и, хотя тепло, исходящее от земли, согревало, дул довольно прохладный ветер. Поэтому они и носили кожаные плащи. Вполне вероятно, поэтому. Правда, была в этом доля иронии – ползуны жили у моря, на другом конце мира.
Черноволосая кареглазая женщина с красивым, но обветренном из-за долгой дороги лицом, молодой человек с легкой улыбкой, которая, кажется, прилипла к нему с рождения, и уже пожилой мужчина, заросший, словно отшельник Озёрного края, с резкими, будто бы вырубленными чертами. Даже в полумраке кареты отличие между сидящими казалось разительным. Крупное загорелое лицо "отшельника" весьма контрастировало со светлой, и даже как будто бледной кожей попутчиков. "Это Прихолмье, – подумала Первая, – в Прихолмье стекаются отовсюду, поэтому все и разные." Она немного насторожилась, ведь белая кожа была одной из особенностей двудушных. Но в полумраке глаза пассажиров не выделялись, отметин в районе лба не просматривалось, а значит, и волноваться не стоило.
Молодой человек, сняв повязку, откинулся, закрыл глаза, и стал делать вид, что заснул. Бородатый мужчина скрестил свои руки и чуть сблизил брови, будто ушёл в свои мысли, а женщина… Женщина улыбнулась.
Выражение лица этой женщины напомнило Первой молитвы, которые посылают стражи, отправляя только что умершего человека в последнее бессрочное плавание. Вот с таким выражением.
– Давайте знакомиться, – предложила попутчица, – дорога длинная, ехать нам долго.
"Нет, не стражи, – подумала девушка, – так разговаривает учитель, на первом уроке". И ненароком фыркнула.
Слава Обиженному, никто не заметил. А может, заметил, но виду не показал.
– Сестра Любящая, – женщина улыбнулась и прижала к сердцу ладонь.
– Брат Терпеливый, – произнес пожилой мужчина, густым хрипловатым басом. Он только глянул на девушку и снова ушёл в размышления.
– Брат Веселёхонький, – молодой человек проморгался и улыбнулся чуть ярче. Глаза при этом блестели, а голос дрожал.
Проводница поджала губы.
Ей захотелось прыснуть, легко и непринуждённо. Особенно после того, что она увидела, там, у берёз. "Смех – лучшее лекарство, тем более смех, который ты держишь в себе" – говорила бабушка. Мало того, что эти люди называли себя братьями-сестрами (так поступали члены всех бессмысленных гильдий), так они ещё так забавно представлялись. Хоть сразу в стражи. Впрочем, гильдия стражей была эталоном глупости и ненужности, так считала девушка, и сказанное не походило на комплимент.
Повисла тишина.
– Дай поесть, – приказала Первая, кивая на незнакомца, – видишь, какой он голодный.
Глаза притянулись к разбойнику.
Разбойник молчал.
Долговязый полез за переднее сиденье, запустил туда свои широкие ладони, и показал на них то, что удалось откопать – початую головку козьего сыра, мешочек, в котором лежали сухари и небольшой круглый бурдюк с каким-то напитком. Всё это он выложил на сиденье.
Незнакомец что-то пролепетал, взял в руки головку, и ненадолго замешкался.
– Ешь, – подсказала девушка, – нож я тебе не дам.
Тот отломил кусочек и начал жевать.
– Это брат Бесполезный, – продолжила проводница, добавив ненужную приставку, – Ему в Междуречье.
– Но это в стороне от Прихолмья, – возразил Терпеливый. Нет, скорее не возражал – он просто хотел уточнений.
– Мы отвезем его после вас, вы – наши главные наниматели, – успокоила Первая.
– Спасибо, – мужчина кивнул, – Вы проводник по рождению? – почтительность, с которой он говорил, низкий глубокий голос только усиливал.
– Я предначертанная в трёх поколениях, – ответила Первая. Без всякого пафоса. Девушка знала, чем можно гордиться. "Гордись тем, чего добилась сама, родословная – не заслуга" – говорила ей бабушка.
– Весьма почётное ремесло.
– Да, и весьма доходное.
Проводница задумалась.
Про скупость проводников, их жадность до денег ходили легенды. Члены этой гильдии могли отправиться на любое задание, сложное или опасное, провести в самое тёмное и туманное время. "Сколько?" – это был единственный вопрос, который они задавали.
Первая вспомнила анекдот.
Собрались как-то старейшины двух селений, которые находились рядом, и, как это бывает, тихо, а иногда и громко враждовали, на очень важный совет. В соседний Лес.
И обратились к проводникам.
– Вам придется ехать в разных дилижансах, – сказали им в гильдии.
– Понятно, – догадались старейшины, – вы, наверное, заботитесь о нашем комфорте.
– Нет, мы заботимся о нашем доходе, – ответили те.
Подобных историй ходило много.
Конечно, была в этом правда.
Но работа проводников считалась
важной, особенно ночью, когда в течение пяти долгих лет они объединяли Леса, связывали разрозненные человеческие селения в единое целое, будь то сезон пылающих, или тёмное межсезонье. А гильдия искателей? В ней-то какой будет толк?
Первая смотрела на путников и старалась прогнать свои мысли.
Смотрела на Бесполезного, и мысли опять возвращались.
Наконец тот наелся.
Долговязый осторожно, задом, вылез из дилижанса.
Скрипнули козлы, послышалось знакомое урчание, и карета отправилась в путь.
В дороге подташнивало.
Может, всё дело в жёстких рессорах, которые не дали усадку. Может, в той духоте, тесноте, и как следствие – напряжённости. А может, всему виной небеса. Даже сквозь закрытые ставни ты чувствовал их присутствие, оно раздражало. Хотелось укрыться в Лесу. Но Лес далеко. И понимание того, что за пределами этой кареты равнина буквально пронизана небом, давило и заставляло желудок сжиматься.
Первая вспомнила игру, весьма популярную у путешественников.
– Давайте играть, – предложила она.
– Давайте, – ответила Любящая, – я знаю одну. “Найди бруму”.
– О, – удивилась Первая, – я только о ней и вспомнила.
– Что за игра? – спросил Веселёхонький.
– Как раз для дороги. Можно играть впятером, вшестером, и так далее. Разница в подсчёте очков. У каждого карта, но только одна – брума, саммака, ангел, бегун и шептун.
– Можно играть и втроём, только меняются правила, – добавила Любящая.
– Да. Помню, играла, когда была маленькая. Мы собирались за большим круглым столом, все вместе – я, мама, папа, соседи, бабушка. Бабушка играла замечательно. А папа чаще проигрывал. Я ещё удивлялась – умный, большой, а проигрывает.
– Он поддавался, – сказал Терпеливый.
– Он поддавался.
– Мы в детстве играли в другие игры, – мужчина вздохнул, – но там тоже были и брумы, и ангелы, и даже кошки и мышки. А эту игру я помню. Играл, и не раз.
– Правила очень простые, – сказала женщина, – всем, кто не знает, я расскажу, а всем, кто знает, напомню. Не против? – обратилась она к проводнице.
– Не против, – ответила та.
– Так вот, – женщина смотрела на Бесполезного, – у играющих карты. У каждого только одна, и он её знает. Но только он, больше никто. А дальше – игра, – казалось, Бесполезный прислушался, – задаются вопросы. Спрашивать можно что хочешь, у кого хочешь, смысл игры в том, чтобы ангел, саммака или бегун догадались, кто из сидящих брума. Ты можешь задать вопрос, а можешь ответить. Или перевернуть свою карту и показать на бруму. Угадаешь – тогда победил, получаешь два камня. Если покажешь на ангела, бегуна и саммаку – камень теряешь. На шептуна – теряешь три. Раунд закончен, и начинается следующий. Пять карт, они раздаются.
– Понятно, – сказал Бесполезный.
– Понятно?
– Да. Лучше быть шептуном. Тогда ничего не теряешь.
Первая фыркнула.
– Значит, Вы поняли суть, – Любящая казалась довольной, – вот уж не думала, что умею доходчиво объяснять.
– Вполне возможно, он просто сообразительный, – девушка улыбнулась. Интересно, она съязвила, или сделала комплимент?
– Вполне, – ответила женщина. Может быть, тоже съязвила, а может, и нет, но Первую это тронуло.
Стали играть.
Карт в дилижансе не было. Были бумажки. Девушка достала карандаш и начертала изображения животных, начертала так, как могла.
Рисовала она не очень. Поэтому при первом раунде вышел казус – саммака поймал саммаку. Пришлось перерисовывать.
Играли долго, игра затягивала.
– Я знаю другую игру, – Первая собирала бумажки.
– Да, давайте играть во что-то другое, – Любящая отдала “шептуна”. “Быть шептуном не так интересно” – подумала девушка
– Есть игра, – сказала она, – очень старая. Моя бабушка говорила, что играла ещё со своею бабушкой, а та со своей. Короче, так. В игре несколько карт, половина здоровые, один из которых прикрытый, половина тронутые, бабушка их называла сожжёнными. Почему – я не знаю.
– Нет, – резко ответила женщина, – Игра тяжёлая. Лучше не будем.
Проводница пожала плечами:
– Давайте тогда разговаривать.
– Мы же почти ничего друг о друге не знаем, – Любящая смотрела на Бесполезного. И улыбалась. Всё так же очаровательно.
"Вот сдался он ей, – подумала девушка, как будто сказала, сквозь зубы, – можно подумать, она его и спасла".
– Тогда тушу лампу, разговаривать можно без света.
– Да, к тому же это добавляет таинственности, – заметила женщина.
И Первая вдруг поняла, какая она всё-таки дура – сидеть в темноте, с незнакомым прикрытым разбойником – большего идиотизма ещё поискать.
Но делать нечего. Пост будет не скоро, масла немного. "Отдаюсь в твои руки, Обиженный, и будь что будет", – девушка села вполоборота.
– Вы едете в Междуречье, молодой человек? – спросил Терпеливый, специально не называя имени, – можно поинтересоваться зачем?
– Торговля, – ответил парень, немного подумав, – я торгую слюной речных ползунов. Собираю заказы.
Из слюны речных ползунов варили клей – наверное, лучший. Но добыть его в больших количествах было непросто, а, значит, дорого, поэтому клей применяли тогда, когда это было особенно нужно – к примеру, для инструмента, или особо ценных изделий. В Междуречье их склеивали, в Междуречье и продавали, на крупнейшем междуреченском рынке. Само Междуречье было самым большим и самым населённым Лесом равнины, в котором жили богатейшие люди, и правили там не советы во главе со старейшинами, как во многих других посёлках, и не какой-нибудь выскочка-герцог, а уважаемые представители гильдии торговцев – главных нанимателей проводников.
– Вы, должно быть, торговец? – спросил Веселёхонький. Его голос звучал тонко и как-то фальшиво. Было непонятно, серьезно ли он говорит.
– Я? – Бесполезный задумался, – пожалуй, торговец.
– Опасное всё же занятие. Всё время в дороге, в разъездах. Нам тоже пришлось путешествовать, хотели засветло, да вот, задержались на острове… – парень осёкся, услышав кряхтение.
Терпеливый прокашлялся и объяснил:
– Мы едем издалека, по делам нашей гильдии.
– И как поездка? Успешно? – поинтересовалась Первая.
– Думаю, да. Основные задачи выполнены. Но… возникли… короче, пришлось задержаться.
Повисло молчание.
– Веселёхонький вспомнил об острове, – напомнила девушка, – вы путешествуете от Малого Приморья?
– Скорей, от Большого… Да, вынужден признаться, – Терпеливый опять прокашлялся, – хотя члены гильдии и не одобрят мое многословие… Видите ли, у нас специальная поездка, – он сделал ударение на слове “специальная”, – и хотя кое-чего мы достигли, говорить ещё рано.
– Говорить о чём? – Первая была любопытна, не в меру для членов своей гильдии. Обычно проводники не интересуются целями нанимателей, а, бывает, и вовсе не разговаривают. Меньше знаешь – лучше ешь, сказала бы бабушка. Долговязый в каком-то смысле был идеальным проводником – сильный, исполнительный, молчаливый. А Первая скорей исключение – слабая, дерзкая, разговорчивая.
– Хорошо, – Терпеливый пожал плечами, – кое о чем мы расскажем, – он помолчал, – помните историю об Обиженном Боге?
– Все её помнят.
– Так вот. Бог создал Остров, – примерно так она начинается. И каждый понимает это по-своему.
– Но среди толкований есть основное, – добавила Любящая.
– Да. Основное толкование есть, и стражи его объясняют примерно так. Остров – все те существа, чью душу в момент Расставания мы не видим, то есть незримые – люди, собаки, птицы. Бог сотворил этот мир и уединился от дел.
– Но после он создал другой.
– Да. Людям он дал завет – владейте тем, что я создал, используйте в своих целях. И после придумал тех, чью душу в момент Расставания видно – существ со зримой душой, или, как говорят для краткости, зримых. Шестипалый пишет – в усладу, себе. Ну, там есть некие домыслы, для чего Бог всё это придумал, и что это значит – услада. Но домыслы – это всё-таки домыслы, с точки зрения стражей, они так и остаются домыслами. А мы говорим о каноне. Так вот, Бог создал зримых, и уединился от дел. А люди завет нарушили, стали зримых использовать. Топтунов, прыгунов, плащеносцев. В своих собственных целей. Бог, значит, обиделся, и с этой поры мы его знаем как Бога Обиженного.
– И появилась история.
– Да… То есть если понимать иносказательно. Но… Но… – Терпеливый выдержал паузу, – что, если эту историю понимать буквально? Что, если Остров действительно существует?
– Тогда бы его нашли, – вставила Первая.
– А что, если искали не там? – Терпеливый сказал это тихо, своим низким бархатным голосом, а темнота только усиливала таинственность сказанного, – известно несколько островов у побережья Приморья. Малого. На островах нет зримого Леса, ночью они безлюдны. Это маленькие острова, и в качестве источника этой истории вряд ли подходят. Дальше обычно не плавают. На чернильщиках далеко не уплывёшь, а на шхунах опасно – могут напасть бивнебои. Да и море за островами другое, более неспокойное.
Бивнебой
Первая знала, о чём говорит Терпеливый. Бивнебои были опасными созданиями. Они принимали рыбацкие шхуны за парусники – существа, чьи кожистые паруса надувает ветер. Бо?и пробивали их снизу своими могучими бивнями, и шхуны тонули. А море за островами такое, что лучше не плавать, особенно днём. Ночью море потише, но ночью темно.
– Те, что плавали дальше, – продолжал Терпеливый, – рассказывают, что видели противоположный берег, туманный, далёкий, похожий на дымку. Больших островов в море нет, а других морей мы не знаем. Маленькие острова ничем выдающимся не отличаются, и трудно представить, что это о них говорилось в истории.
– Но вы же добрались до Острова? – поинтересовалась Первая.
– Да… Точнее, нет. Тот самый Остров мы не нашли. Но мы узнали много чего нового, надеюсь, это поможет тем, кто продолжит. В будущем. Плохо лишь то, что пришлось задержаться. Ночь – не лучшее время для путешествий.
– Ладно. Если вы нашли, что искали, – Первая вспомнила о дорожной сумке, которую Терпеливый ещё ни разу не снял, – поездка прошла успешно. Мы, проводники, умеем хранить секреты, но с этим человеком я бы была осторожна.
Конечно, все поняли, кого она имела в виду. Движение глаз, метнувшихся в сторону Бесполезного, было почти осязаемо. Даже во мраке.
– Не надо, – ответила Любящая, – вы его вгоните в краску.
Первая промолчала.
Конечно, Любящая права. Конечно. Не надо при всех смеяться над Бесполезным (хотя она чувствовала, что в краску его не вогнала). Кто там дергает её за язык? Это какое-то наказание – с той поры, как она научилась говорить, слова всегда идут раньше, чем мысли. "Ты, девушка, думай, – учила бабушка, – а после подумай, о том ли ты думала. И только потом говори".
Фонарь скрипел, карета качалась. Временами что-то хрустело – это колёса давили панцири крушинок, приползших и пустивших корни на пути дилижанса. Может, хрустели шишки, а может, ветки, упавшие с соседних деревьев. Или под колёса попала какая-нибудь особо крупная твердотелка. Они такие нерасторопные в этот сезон, такие сонные.
Искатели уже заметили, что проводница – человек непростой. Поэтому возвышенные или там околонаучные темы старались не обсуждать. Говорили в основном об обыденном. Как ночью выращивать овощи, как покрыть расходы, если брать попутно кое-какие товары, спорили, чья кожа мягче – ползунов или свиней. В основном говорила Любящая, ну или Первая, что-то вставлял Веселехонький. Терпеливый больше молчал, он то ли заснул, то ли ушёл в раздумья. Бесполезный отвечал на вопросы. Впрочем, и отвечал он весьма неохотно.
Пару раз зажигали фонарь. Первая извинялась, что приходилось сидеть в темноте, и обещала, что на Посту они маслом заправятся.
Но до Поста ещё нужно было доехать.
Путники устали от встряски. Им надоела духота. Хотелось выйти, размяться. Подышать полной грудью.
Словно в ответ на их просьбу карета остановилась.
Искатели завязали глаза, то же сделал и Бесполезный. Проводница вышла, но тут же зашла.
– Повязки можно снять, – сказала она сидящим, – Облака. Похоже, надолго.
Это было самое лучшее время. Маленький день посреди ночи. Небо затянуто, можно выдохнуть. Успокоиться. Главное – не смотреть наверх.
Света мало, вокруг полумрак, но полумрак только подчеркивал окружающие предметы. Добавлял загадочности. И если взгляд останавливался, то останавливался надолго.
Море злаков, чуть колышимых ветерком, прерывалось островками тянучек, высоких, распушившихся, вытянувших по всем сторонам свои острые длинные листья. Иногда они этими листьями шевелили, но неохотно – в основном для того, чтобы согнать твердотелку-листоеда, и ровно настолько, чтобы согнать.
То тут, то там виднелись огоньки маячков, или брумид – невысоких растений со светящимися головками. Их вечными спутниками были равнинные брумы – маленькие шестилапы, чьи задние лапы превратились в колёсики. В отличие от лесных, глаза этих брум напоминали большие монеты, особенно в полумраке, а носик был маленький и аккуратный. Когда пронесётся несколько сезонов пылающих, прерываемых тёмными межсезоньями, и ночь подойдёт к концу, головки маячков погаснут и станут колыбелью детёнышей. Только они коснутся земли, ночь закончится, маленькие брумы покинут свои колыбели и залезут на спины родителей. По тому, как склонялись головки, можно было судить о приближении дня, даже не обращаясь к дозорным, членам еще одной (бессмысленной) гильдии, "хранителям времени", как сами себя эти дозорные называли.
Маячки (брумиды)
Другим украшением были кубышки – красные, синие, зелёные растения с толстыми шершавыми стеблями, которые расширялись кверху, превращаясь в небольшие колоколовидные утолщения. В них отдыхали носатики, маленькие юркие шестилапы, и если хорошо приглядеться, можно было заметить торчащие то тут, то там мордочки с круглыми ушками и небольшими хоботками.
Прямо у дороги раскинулась ель, наверное, самое красивое растение равнин. Её лапы, тяжелые и грациозные одновременно, покачивались, следуя капризным дуновениям ветерка. Вокруг валялись шишки, погрызанные белками, другими местными обитателями. Найти этих зверьков было непросто, но оно того стоило – силуэт с пушистым хвостом, скачущий то вверх, то вниз по тёмному дереву, забыть невозможно. Впрочем, иногда они опускались на землю и поглядывали на людей. Как и носатики, белки были весьма любопытны.
Впереди росла роща, в основном из берёз, и дорога изгибалась, следуя ее очертаниям. На деревьях уже распустились листочки, молоденькие, а потому нежные, хотя не все старые ещё опали – первый сезон пылающих начался почти сразу с наступлением ночи. Впрочем, опавших хватало, и сброшенная листва заполняла ямки, так, как во время дождя они заполнялись водой. В этих ямках шуршали нежданчики, верткие пугливые твердотелки, скачущие на задних лапках. Своё название они получили за то, что во время опасности выпускали длинную едкую смесь.
Летающие твердотелки роились вокруг зонтиков – двухметровых растений с большими шляпками, которые отдаленно напоминали гигантские грибы. Снизу вся шляпка была покрыта пупырышками – маленькими сосочками, которые твердотелки самозабвенно посасывали. И даже выстраивались в очередь, зависая как нити, если сосочков на всех не хватало. Сосочки светились, слабо, неброско, чем ещё больше заманивали клиентов.
Наступит день, и шляпка раскроется. Из неё, словно стая семян одуванчика, вылетят зонтики-малютки, с полукруглыми сферами и длинными нитевидными щупальцами, а твердотелки, разжиревшие за долгую сытую ночь и потому ленивые и неповоротливые, станут их главной добычей. Зонтики будут расти, становиться все больше и больше, а только солнце погаснет – сядут на землю, выпустят корни и станут кормить твердотелок.
Крушинки, или хрумки (в разных селениях их называли по-разному) словно бардовый ковер покрывали землю, добавляя дополнительных красок. Топтун, снятый с упряжи Долговязым, всё так же брал их своими лапами, ловко отбрасывал панцирь и высасывал содержимое. При этом довольно урчал и шевелил своими большими, слишком большими ушами. Изнутри эти уши были покрыты мембранами, напоминающими узор на ладонях. Знающие люди полагали, что именно благодаря широким ушам и покрывающим их мембранам топтуны могут видеть и чувствовать, даже когда темно. С завязанными глазами проблем у животного не было. Но только сгибали уши – топтун терялся.
Бесполезный смотрел на животное, и отдыхал.
Он словно получил второе рождение, в душе оживало новое чувство – чувство сопричастности всем существам этого мира. Он ПОНИМАЛ топтуна. Он слышал, что тот говорит. Он впитывал его наслаждение, и впитывал так добросовестно, что захотелось попробовать. Ту же крушинку. Тянучку.
О да…
– Молодой человек, – к нему подошел Терпеливый, – у природы много секретов. Казалось бы, что тут такого, количество лап – у кого-то их шесть, у кого-то четыре. Но что говорят об Обиженном? А говорят, что вначале он создал незримых. Придумал и создал. Придумал людей, придумал собак, кошек, птиц, придумал белку, – мужчина махнул в сторону ели. На лице загорелась улыбка, оно стало ярким, как у мальчишки, что совсем не вязалось с обликом угрюмого, погружённого в раздумья искателя, – Бог подарил нам четыре конечности. Но прошло время, и Бог заскучал. Тогда он подумал и создал зримых. Топтуны, плащеносцы, саммаки. Брумы – пускай у них сзади колёсики вместо лап, но это конечности. Прыгуны, бегуны, шептуны… Есть, правда, стриклы, есть струйки, есть долгоносики, но это другое, это уже исключения. А мы говорим о правиле. Мы говорим о плане. И он различный… Как будто два мира, построенных дважды. Из разных наборов.
Терпеливый говорил с придыханием. Слова давались с трудом. И Бесполезный его понимал – во время пылающих, на равнине, любой неприкрытый чувствовал себя неуютно. Но слова увлекали, слова отвлекали от мысли, что вот оно, небо, которое может открыться. Внезапно.
– Не знаю, я вот смотрю на него, – парень кивнул в сторону дилижанса, рядом с которым стоял топтун и чистил стебель тянучки, – И слышу, что говорит. Не урчит, а именно говорит. Я знаю, что ему нужно, в каком он сейчас настроении. Люди не любят меня за это.
– Возможно, – Терпеливый потрогал бороду, – вполне возможно. Пожалуй, я верю.
Они помолчали.
– Это топтун-четырёхдневка, – сказал наконец искатель, – он вырос достаточно, чтобы везти карету.
– Он долго везёт, и это ему не нравится. Ещё, похоже, он с кем-то поссорился. Но сейчас он доволен, – Бесполезный глядел, как топтун разбирает тянучку, и думал, как мало надо для счастья.
– Есть люди, которые слышат деревья, – сказал Терпеливый, – так почему бы не слышать животных?
Топтун отложил остатки тянучки, подобрал очередную крушинку и с каким-то упоением, даже остервенением начал её вскрывать.
– Мы многого не знаем. Нам столько ещё предстоит… Давно?
– Что?
– Давно вы слышите?
Парень ответил не сразу:
– Вы думаете, я путешествую в Междуречье? – сказал он чуть слышно, – эту легенду придумала Первая, – Бесполезный вздохнул, – всё для того, чтобы не задавали вопросов… А меня привязали. К дереву. Знаете этот обычай?
Терпеливый кивнул.
– Я никого не убил, не ограбил. Но людям не нравилось, когда я стоял и шептался с животным. А я пытался ответить. Просто пытался… У меня не получилось. Я не могу издавать эти звуки. Слышать могу, а издавать – нет.
– Их можно понять, – произнёс Терпеливый, – Шептуны самые опасные животные. Они шевелят губами, а потом убивают. Возможно, что-то и шепчут, но мы не слышим. Мы только видим их губы… Вы делали то же самое, возможно, насылали на порчу – так думали люди.
Бесполезный вздохнул:
– Я потерял память. Когда очнулся, был день, а я лежал на равнине. Рядом бродил древоходец.
– Гээды слепы, – ответил искатель, назвав древоходцев более редким именем, – но в кронах гээдов струйки, они бы предупредили. Струйки всё им рассказывают, а может, показывают. Обиженный знает, как это всё происходит, – Вы не слухач?
Парень задумался:
– Нет. Точнее, не помню… Но деревья я слышу.
– Значит, слухач. Это не ремесло, это способность.
Бесполезный пожал плечами:
– Пускай.
– Вы прикрытый? – спросил Терпеливый, после раздумья, – вы же висели.
– Не знаю… Возможно… Наверно.
Искатель улыбнулся:
– Любопытные у Вас обороты – "не знаю", "возможно". Но вы прикрытый. Иначе бы вы погибли.
– Похоже, то, что случилось, пошло мне на пользу. Я стал невероятно способным.
– Видимо, да, – искатель задумался, – спасибо, – добавил он вдруг, – большое Вам человеческое спасибо. За то, что доверились. И знайте – я тоже Вам доверяю… Здесь мало кому можно доверять.
– Вы имеете в виду Первую? – спросил Бесполезный. С тех пор, как они ступили на землю, он чувствовал взгляд, который сверлил ему спину, – я ей благодарен. Она спасла мою жизнь.
– Если бы… Знаете, я родился в самом начале ночи. Шесть дней назад. Мне было четыре года, самый возраст, в котором всё, что открываешь, запоминаешь надолго. Я впервые увидел солнце. Я увидел изменившуюся природу, увидел равнину. До той поры я не знал, что такое листопадная роща. В том могучем зримом Лесу, в котором я вырос, их не было. Все, что я видел до этого – это маленькие неказистые кустарники. И вот – я увидел берёзы. Я прикоснулся к листочкам, они были нежные, такие нежные, в самом начале дня. Я вдохнул запах листьев. До сих пор для меня это лучший запах на свете… К чему это всё? – Терпеливый задумался, – Возможно, я увидел ваш взгляд. Точно таким же взглядом смотрел тогда я. Я удивлялся и открывал что-то новое.
Парень смотрел.
Любящая с Веселёхоньким стояли под зонтиком и о чём-то беседовали. Первая искала раковинки поземных твердотелок – если их раскрошить и приклеить к основе, выйдет точило. Долговязый глядел на небо.
"Вот уж кого ничего не волнует" – решил Бесполезный.
Он посмотрел на девушку, как та наклонилась за новой ракушкой – и задержался. Первая распрямилась, как будто что-то почувствовав. И посмотрела в ответ, тоже внимательно. "Ну, посмотрела и посмотрела" – подумал парень. Но взгляд не отвел. "Она подарила мне жизнь, и я благодарен".
Терпеливый глядел на землю и сглатывал, Любящая с Веселёхоньким продолжали ворковать, а он словно встал на распутье, не зная, что делать.
Ну отвезут они искателей, а дальше то что? Ему то куда? Опять по селениям? И что пойдёт быстрее – он, или молва о человеке-шептуне, портящем скот? Кто-то скажет, что стражи считают подобное суеверием. Но где они были, те стражи, когда его привязали к берёзе? И потом – это непонятное, и потому пугающее отношение к зримой душе. Вся равнина кается, замаливает грехи, несколько раз в году проводит обряд очищения, ведь завет Обиженного нарушен, и зримых – топтунов, прыгунов, ангелов, пыхчиков повсеместно используют. Грехи отпускают, но делают это натянуто, подчёркнуто натянуто, как будто – мы вас прощаем, но это в последний раз (и так год за годом). А тут – кто-то со зримыми шепчется, чего никто никогда не делал. Что скажут стражи?
Или напроситься к проводникам? Почему-то мысль о том, что он останется с Первой, скользнула вовнутрь, словно струйка в ветвях древоходца, и задержалась. И подняла настроение. Здорово подняла.
– Бесполезный, давай помогай, – крикнула девушка, и парень тотчас задвигался.
Раковин было немного, но они старались, глядели под кустики, в ямки, заросли злаков, тянучек. Тревожили носатиков, брум. Короче, залезли везде, пошарили всюду. И всё это время рядом, бок о бок.
Мешочек был собран.
Первая аккуратно его завязала и весело посмотрела на парня.
– Спасибо, – сказала она, – пользы от тебя стало чуточку больше. Ты извини, что так называла. Мне неудобно. Но, – девушка развела руками, – придется пока потерпеть. Слово не шестилап, выбежит – не поймаешь, так говорила бабушка.
– Пожалей её Обиженный…
– Да, пожалей Обиженный.
– Мне очень неловко, но я должен спросить. Раз уж ты меня назвала. Откуда такое имя – ”Первая”?
– Всё просто, – ответила девушка, – я родилась первой. Мои родители хотели второго ребенка, но… только хотели. Я как была, так и осталась единственной.
– Если бы тебя так назвали…
Первая покосилась.
Но ничего не сказала.
Обычно имя давалось поздно, когда человек повзрослеет. То, как тебя называли родители, оставалось в семье. Если кличка, которую давали ровесники, к тебе приставала, она становилась именем.
Но с ней случилось иначе.
Сказался авторитет отца, который был на Посту кем-то вроде старейшины. И если он называл её Первой, Первой называли её остальные. И даже не плохо, что так получилось. Девушка выросла амбициозная, имя ей помогало.
– Неплохо так держатся, – проводница кивнула на парочку, щебечущую под зонтиком, – посмотри, как его выворачивает, – она показала на Терпеливого, – а им что прыгуну ограда.
– Они беседуют. От этого легче. Мы тоже беседуем.
Первая фыркнула.
– Давай в карету, – сказала она, улыбнувшись, – давай… собеседник.
Долговязый запряг топтуна. Прогулка закончилась.
Путники зашли в дилижанс, отдохнувшие от нескончаемой тряски, от духоты, помещения, в котором было темно и тесно.
Облака по-прежнему покрывали небо, и ставни решили не закрывать.
– Он постучит – мы закроем, – сказала Первая, имея в виду Долговязого.
Бесполезный смотрел в окно, пытаясь унять неспокойные мысли, но те носились, как стая слетевшихся стриклов. "Может, так прямо ей и сказать – я прикрытый, хочу в вашу гильдию? А может, чуть подождать, заслужить доверие? Тогда не откажут… Но – нужен я ей?"
Последняя мысль казалась ключом ко всем остальным, и он посмотрел на девушку
Проводница глядела в окно.
Невозмутимая, как кошка при встрече с саммакой. И даже не посмотрела в ответ. "Хорошо, что не считает меня разбойником, – успокоил себя Бесполезный, – я думаю, уже не считает… Надеюсь, что не считает." И он погрузился в раздумья.
Как будто подуло прохладой, откуда-то с гор…
Дорога изматывает. Тем более если всю эту дорогу сидишь закрытый, как носатик в кубышке. В карете, лишь изредка освещаемой светом дорожной лампы, которая светит даже не впол, а вчетверть накала. Душно, тесно, темно – это ещё полбеды. Однообразие достаёт больше. Однообразие и невозможность принять какую-то особую, конечную позу.
Пятые сутки, Бог мой Обиженный, пятые сутки… От бодрости первого дня остались воспоминания. Путники устали, тела внутри дилижанса крутились, как струйки в ветвях древоходца, пытаясь принять новые, ещё не испробованные позы, хотя ехать было и ехать…
Днём бы оно было проще. Днём можно нанять прыгунов. Сдать багаж в курьерскую карету, и нанять. Те бы домчали к Посту суток за двое, а может, и меньше. Прыгун животное быстрое, но прыгуну нужен отдых. Долгие остановки. Но остановки днём, при свете солнца – не посиделки в темноте, и уж тем более не пылающие.
Однако стояла ночь, её скверный сезон, и выбора не было.
Дилижанс остановился.
В карете спали. Не спал Бесполезный. И Первая – последнее время они просыпались вместе, минута в минуту. Есть же истории, в которых спасённого и спасителя объединяет что-то глубокое, такое, что даже напоминает любовь. Возможно, их случай из этих. А может, из этих, но только с его стороны, думал парень.
Снаружи скрипело. Как будто лебёдка поднимала тяжёлые блоки. Послышались голоса, кто-то кричал, кто-то смеялся…
Это был Пост.
Да, это был Пост. Наконец.
Путники заворочались.
– Надо было заказывать спальник, – сказал Веселёхонький.
И зевнул.
– Отоспишься, – ответила девушка. Звонко и весело (еще бы, она наконец-то дома), – качественный отдых я вам обещаю. И мягкую постель.
Бесполезный задумался. Спальники – дилижансы с местами для сна, заказывали редко. Такая карета слишком громоздка, ломается чаще, да и везут её более возрастные, а значит, менее расторопные топтуны. Но дорога дальняя, и, может, действительно стоило раскошелиться. Хотя вот торговцы богаты, ездят невесть куда, а спальники не заказывают. С другой стороны, торговцы зарабатывают деньги, поэтому стараются снизить расходы, в том числе на дорогу. А кому нужны спальники? Тем, кто денег уже не считает. Или ещё не считает. Молодожёнам и старикам.
Скрип открываемых петель закончился, начался скрип колёс.
Проехав по мостовой, мощёной, если судить по звуку, не из булыжника, а хорошо подогнанных, словно кирпичики, каменных плит, карета сделала разворот. Топтун заурчал – в его урчании было так много счастья, что Бесполезный ему позавидовал.
Путники вышли.
Ткань на глаза была повязана добросовестно, поэтому подсмотреть, что творилось вокруг, не представлялось возможным. А жаль. Из каких-то картинок, увиденных в детстве, которые он наконец начинал вспоминать, Бесполезный знал, что все три Поста, что находятся на равнине, удивительно друг на друга похожи. Их окружает не слишком высокая, но достаточно толстая стена из светло-желтого, почти белого камня. Со всех сторон, откуда к Посту подходят дороги, она открывается широкими железными воротами. В центре стоит башня, высокая и узкая, а на самом верху этой башни крутится флюгер, сделанный одинаково – в виде большого многомачтового корабля. Все домики стоят по периметру, почти вплотную к стене, внутреннее пространство свободно и вымощено камнем. Сады, огороды, хозяйственные пристройки – всё это находится там, снаружи, по ту сторону стен. Зачем эти стены нужны – не очень понятно. Ни одно другое селение их не имеет, что в Лесу, что на равнине. Стражи совместно с воинами поддерживают порядок, а Пост – селение важное, можно сказать стратегическое, кто его тронет? Тем более ночью. Конечно, многого он не знал, и, возможно, многого не помнил, с той самой поры как забыл своё имя. И всё же, подумал парень, зря ничего не бывает, может, всё дело в том, что стены как будто спасают? От неизвестного – ангелов смерти, к примеру? И, следуя мыслям, пожал плечами.
– Можно снимать, – разрешила Первая, как только они прошли за порог и сзади захлопнулась дверь, – мы приехали рано и у вас уйма времени. Каждый может заняться, чем только душа пожелает.
– Моя хочет есть, – ответила Любящая.
– И моя, – поддержал Веселехонький.
– Наша коллективная душа хочет есть, – сказал Терпеливый. За всех.
– Ваши души найдут всё необходимое там, – девушка махнула на зал, за соседней дверью, – а я ухожу. Часов через двадцать после того, как вы выспитесь, тронемся в путь. А пока – отдыхайте, копите силы, нам до Долины пять суток. Ни в чём себе не отказывайте – кушайте, пейте по полной, всё включено.
Первая показала ладони, и ещё раз взглянула на Бесполезного. Но это был другой, совсем другой взгляд, в нём не было ни усмешки, ни какого-то заигрывания или кокетства. Когда-то на него так смотрели, однажды, он это помнил, но кто и когда – оставалось загадкой.
Загадкой.
Возможно, вот так и пройдёт его жизнь.
Двадцать часов отдыха. Но на самом деле они просто сменили одно замкнутое пространство на другое. Выйти за пределы гостевого дома нельзя, все окна закрыты, единственный свет – это лампы, подвешенные к потолку. Но можно было помыться, скушать горячее, полежать. Первая обещала, что в этот раз запасётся маслом как следует, так что в дороге будет светлее. Да и повезёт их другой, более проворный топтун, много раз ходивший маршрутом. Так что в Долину прибудут в срок. А там рукой подать до Прихолмья.
Бесполезный уже решил, для себя, что, если в проводники не возьмут, он поселится у холмов – там, возможно, кто-нибудь да оценит его способность. Все не от мира сего съезжались в Прихолмье, там никто не покажет пальцем, не скажет, что ты колдун.
Кроме его и искателей, в гостевом доме остановилось четверо. Трое путешествовали в Междуречье. Четвёртый постоялец утверждал, что едет на знаменитое борцовское состязание, которое состоится в Долине, где должен был стать одной из главных изюминок (да, да, он так и сказал – изюминок) главным образом потому, что едет из Озёрного края и знает секреты местных борцов. Судя по тому, сколько он в себя заливал, эту изюминку лучше бы было послать на конкурс разлившегося бочонка, который проходил на островах. Но тут борец опоздал – конкурс шёл днём, по ночам острова безлюдны.
– Ума не приложу, что столько времени делать? – убивался искатель. Он похлопал себя по сумке, с которой ни разу не расставался, которую клал на колени даже когда засыпал – и посмотрел в конец зала. Там, за отдельным столиком, скучал тот самый борец, который собирался в Долину. А за большим осталось двое – он с Бесполезным. После привала путники стали ближе, можно сказать, сдружились, и теперь, оставаясь наедине, часто беседовали. О природе, о географии, новых изобретениях. Рассказывал в основном Терпеливый, а Бесполезный слушал и задавал вопросы. Вопросы были такие, что иногда заводили в тупик, но искатель на то и искатель, чтобы искать. И Терпеливый искал ответ.
Он рассказывал о Прихолмье, о тайнах холмов, о том, как это прекрасно – жить во имя познаний, всегда узнавая новое. Зазывал Бесполезного в гильдию, подводил к нужному шагу, “тихо настаивал”.
– Лучше бы ехали сразу, – продолжил искатель, допивая местный напиток.
– Я никуда не спешу.
– Хорошо, когда никуда не спешишь. Самое лучшее время. Понимаешь это только потом, по прошествии дней и ночей, – Терпеливый нахмурился, как будто о чем-то соображал, и покрутил странный продолговатый предмет на поясе, вторую вещь, с которой не расставался. Бесполезный мог только догадываться, что эта за вещь и каким целям служит.
Мог, но не догадывался.
– Что это? – спросил он в лоб, показывая на предмет.
– Это? – Терпеливый задержал на одно мгновение взгляд и на другое задумался, – это потеряшка, – сказал он вполголоса, – я не знаю её назначения, я… хочу разобраться. Ведь я же искатель?
– Искатель, – Бесполезный кивнул.
Конечно, он знал, что такое потеряшки. Такие предметы находили повсюду, от Заводья до Озёрного края. Пожалуй, в Крае их было больше. Что это за вещи и кто их однажды оставил – оставалось загадкой. Возможно, Обиженный. Или его помощники, служники – в народе ходили легенды, какие они хорошие и как ему помогали. А может, и шкодники – эти уже плохие, и только мешали.
Некоторые потеряшки проявляли себя внезапно, когда им вздумается. Рядом взрывалось яйцо, голову резала боль или, к примеру, человек засыпал, да так, что добудиться его было то же, что оживить мертвеца. После этого потеряшки выбрасывали, или передавали умельцам. Но те пожимали плечами и отдавали обратно.
– Вещь интересная, но опасная, – сказал Бесполезный.
Искатель мигнул:
– Не всегда. Некоторые приносят пользу…
И замолчал.
К ним приближался борец, улыбаясь и прижимая к себе любимую кружку, которая стала его продолжением. Шел ровно, мягко, без лишних зигзагов, хотя после стольких вливаний ходить было трудно.
– Разрешите, – сказал мужчина, изящно склонившись над путниками.
Вблизи он борцом не казался, как, впрочем, и вдалеке. Мягкие, округлые черты лица, переходящие в мягкое и округлое тело.
– Меня зовут Трехглазый, – мужчина поджал свои губы, – вы спрашиваете, почему меня так назвали? Вопрос интересный. Возможно, без всякой причины. Возможно… с причиной. Я, правда, не знаю, – он как-то напрягся, как будто оправдывался, хотя на самом то деле его никто ни о чем не спрашивал, – как остров? – спросил он внезапно, – нашли?
– Остров? – искатель смутился, – почему вы спрашиваете про остров?
– Ну как же ж? – Трехглазый опять поджал губы, словно обиделся, что приходится говорить такие очевидные вещи, – вы искатель? Искатель. На вас желто-бурая мантия. Вы в пути? В пути. Ночью. Значит, за день не успели. Куда могут ехать искатели? Либо к морю – они ищут Остров. Либо в сторону гор – туда, где Обиженный. Вы едите со стороны Длинного Леса, стало быть, с моря. Значит, искали Остров. Логично?
– Логично, – сказал Терпеливый. Натужно.
– Нашли? – борец улыбнулся и протянул свою правую руку.
– Нет, не нашли.
– Жаль, – Трёхглазый убрал руку за спину, и снова нахохлился.
– Вы путешествуете в Долину? – спросил искатель, чтобы продолжить беседу, – вы борец?
– И да, и нет, – мужчина вздохнул, – я знаю пару приёмчиков, их показали в Озёрном. И этим приёмчикам я хочу научить местных жителей. Разумеется, за отдельную плату.
– Разумеется, – кивнул Терпеливый.
– А так, я бываю везде – и тут, и там. Путешествую, нахожу, что можно продать, и продаю. Так и живу, – ответил борец.
И замолчал.
"Удивительно, – думал парень, – такое впечатление, что всё это время он пил только воду. Рассуждает здраво, речь правильная… Даже слишком правильная."
– Похвальное у вас ремесло, – одобрил искатель, – покупаете то, что можете продать и продаёте, что могут купить. Не надо возиться с предметами, таскать на себе, как говорят, “на горбу”. Торговать услугами проще и выгоднее.
– Ну… – Трехглазый слегка улыбнулся, как бы сказав – "вот видите”.
И повернулся к Бесполезному:
– Однако, у вас в Длиннолесье удивительные попадаются кадры. Я имею в виду Длинноногого, герцога.
– Почему вы подумали, что я с Длиннолесья?
– Как же ж? Вы разве не с Длиннолесья? Вы въехали с главных ворот, – мужчина изобразил изумление, настолько неподдельное, что Бесполезный смутился. И покраснел, – на Вас нет плаща, значит, вы ни член этой гильдии, – он кивнул на искателя, – Но едите с ними, значит, хотите присоединиться. По пути Вас могли подобрать либо в Длинном, либо в Приморье… Извините, но на жителя Приморья вы не похожи. Те на каждом шагу матеряться и упоминают гарпун. Протащи меня, протащи, типа того. Вы парень из Длиннолесья, обычный сельский парень из Длиннолесья. Я прав?
"Логично" – Бесполезный задумался. Но тут он вспомнил про герцога:
– Длинноногий?
– Что Длинноногий?.. Ах, Длинноногий. Этого я упомянул без причины, так, чтобы спасти разговор. Длинноногий – ваша самая большая достопримечательность. Даже имя соответствующее. Длинноногий в Длинном Лесу. Ха-ха. Извините за каламбур.
– Он придает людей страшной казни, – возразил Терпеливый.
– Ну… – Трехглазый вытянул губы, – люди меняются. Меняются времена, а с ними и люди… С этим предметом поосторожнее, – борец указал на пояс искателя, как Бесполезный понял, на потеряшку, – вдруг выстрелит.
Терпеливый напрягся.
– Ну опять, – мужчина, казалось, расстроился. Как учитель, который в десятый раз объясняет одно и то же простое правило, – оно же блестит, оно необычно, вы проверяете постоянно – на месте оно или нет. … А так, осторожнее. А то, знаете, как бывает – сегодня Вы владеете потеряшкой, а завтра все поменяется, и уже потеряшка владеет… Хммм…
Повисло молчание.
– Белая Россыпь, – сказал Терпеливый. Медленно, будто бы так, между делом.
И посмотрел на Трёхглазого.
– Бывал, – ответил борец. Таким же внимательным взглядом.
"Нет, он всё-таки перепил" – решил Бесполезный. Где это видано, чтобы на Россыпи кто-то жил? Это как побывать на солнце.
Однако искатель смутился.
Он стал поглаживать, или даже почёсывать бороду, и о чем-то задумался.
– Лобастого знаете?
Трехглазый пожал плечами:
– Всех не упомнишь. Вас на холмах становится больше.
– На холмах?
– А как же ж. Прихолмье, стало быть, на холмах.
Искатель открыл было рот, но тут же закрыл.
Лицо собеседника вдруг исказилось, он весь изменился, полез на скамью, вытянул кружку, и завопил:
– Настали времена, когда всё, что происходит в этом маленьком уголке обитаемого мира, имеет значение для всего мироздания! Время и место выбраны не случайно – смотрите, вот они, наши герои, – он вскинул руку в направлении Бесполезного, – Решающая битва начнётся, делайте ваши ставки! К барьеру!!! – крикнул Трехглазый и осушил свою кружку. Залпом. Потом закачался, и, словно подкошенный, рухнул.
– Бедняга, – сказал Терпеливый после молчания и громко вздохнул, – перепил. Ну что ж, приключения продолжаются.
– Да, – Бесполезный очнулся, – это был номер.
– В программе о нём ни слова, – продолжил искатель, – впрочем, как выясняется, в программу по ходу действия вносятся изменения.
Новый топтун оказался резвее. Путники это заметили, как только сели в карету.
В дороге потряхивало, чаще и резче, но это значило только одно – колёса катятся быстро.
– Мы доедем до Леса за четверо суток, – пообещала Первая, – там остановимся, но ненадолго. Осмотрим карету – и в путь.
Пассажиры выглядели свежее, раскованнее, и уже все, включая обоих парней, делились впечатлениями.
– Странный человек этот Трехглазый, – сказал Бесполезный, – пил, пил, пока не свалился. Мне показалось, что он прорицатель.
– Ничего удивительного, молодой человек, – объяснил Терпеливый, – в Озёрный край стекаются безумцы. Кто-то становится отшельником, залезает в берлогу, где когда-то дневал шептун, кто-то, как наш выпивоха, скитается. У этих безумных мозги устроены иначе. Вначале они не пьянеют, как будто. А после их сразу срубает. Как на Посту. Все они прорицатели, все провидцы. По-другому мыслят, поэтому нам и кажется, что что-то такое знают, чего не знает никто, – искатель хотел закрыть эту тему, и внимательно посмотрел на парня.
– Странно, к нам не приставал, и даже казался любезным, – заметила Любящая.
– Они такие, – мужчина вздохнул, – давайте уже о другом. Или давайте сыграем.
– Давайте, – проводница достала бумажки, – сейчас нарисую…
Так, в общем, и ехали.
Играли, шутили, рассказывали истории. Но больше молчали. Всё-таки пять человек на камеру – это уже перебор.
Третьи сутки после Поста тянулись долго, как, впрочем, и остальные. Пора было спать, и путники заняли позы, настолько удобные, насколько это позволяло пространство. Пытались заснуть, ворочались, бормотали…
Бесполезный проснулся первым.
И понял – что-то случилось.
Будто затих шум, шедший со всех сторон, постоянный, привычный, которого не замечал. Но вот он исчез, и стало заметно.
Колёса скрипели, карета катилась, путники спали как ни в чем не бывало. Но что-то произошло.
Он начал думать…
И тут появилась догадка. Быстрая, как молния, простая и нелепая одновременно.
Бесполезный аккуратно поднялся с сиденья, стараясь никого не тревожить, и приоткрыл дверь в карету.
На равнине было темно. Странный гул, который затих, возможно, был связан с небом. Во время сезона его не замечаешь, как не замечаешь шум падающей воды, если живёшь рядом с мельницей. Да и потом, всё эти звуки можно было списать на ужасную казнь, к которой его приговорили. Такое не исчезает бесследно.
Но теперь парень понял – гул шёл с небес, они погасли – и стало тихо. И как он слышал животных, как слышал деревья, так же он слышал и небо. Небо волновало не только светом, и, возможно, поэтому даже с завязанными глазами люди чувствовали себя неуютно.
Обо всём этом парень подумал, пока стоял, склонившись над входом и сквозь приоткрытую дверь смотрел на равнину.
Но больше его поразило другое. Сезон пылающих только начался, шёл первый месяц, а небо погасло. Такого быть не могло.
Карета вздрогнула и остановилась.
К двери подошёл Долговязый.
– Добрых, – поздоровался парень.
Мужчина кивнул.
Путники нехотя заворочались, не желая вновь возвращаться в тусклую душную реальность. Но вид открытой кареты разбудил их мгновенно, так, как будит щелчок у самого носа.
– Неужели, – Первая приняла у напарника лампу.
– Подождите, – Терпеливый прокашлялся, – за всю мою жизнь я такого не помню. Хотя нет, однажды похожее было. Небеса погасли чуть раньше. Но чтобы сезон закончился, только начавшись…
– Видимо, люди совсем разозлили Обиженного, – добавила Любящая, – напомню, и день закончился раньше.
– Какой-то несезон сезонов, – скаламбурила Первая.
И тут же фыркнула, осознав самую главную проблему – теперь, в темноту, помноженную на туман, остаётся одно – полагаться на чутьё топтуна, который уже не раз ходил этим маршрутом. Но ходить по маршруту днём, и ходить по маршруту ночью – это не то же самое, хотя топтуны и в темноте не сбивались с дороги.
Сквозь легкую дымку сияла Белая Россыпь – вечный ориентир проводников, небольшое светлое пятно, напоминавшее распростёршую крылья летучую мышь. Как, собственно, его и называли в Заводье.
Надо держаться Россыпи на случай, если топтун вдруг заблудится, а других ориентиров не будет. Впрочем, до Долины остались сутки, мимо Леса они не проедут.
И всё-таки было тревожно. "Выскочил нежданчик, выскочат и другие" – говорила, бывало, бабушка, заметая листву. Эх, бабушка, бабушка, как тебя не хватает, с твоей-то уверенностью.
Первая вспомнила, как они её хоронили. Она, мама, папа, другие родственники, друзья и подруги (все, кого называли ближайшими) отправились в Большое Приморье – ритуальный центр человечества. Сюда свозили покойников, здесь с ними прощались и отдавали последние почести.
Прощание проходило так. Тело клали на лодку с глубоким килем и небольшим парусом и обкладывали всевозможными дарами, в основном тем, что человек любил в этой жизни. Или тем, что любили другие, и поэтому отрывали от сердца. Этим они показывали, что погибший забирает с собой не только себя, но и частичку других. После лодку толкали, и она начинала плыть. Медленно, но постоянно, всё отдаляясь и отдаляясь, пока не исчезнет, теряясь в дымке.
Возможно, тело тонуло, возможно, его прибивало, к какому-то берегу, хотя и это не факт – ветра дуют с суши, так что возможно и третье – оно до сих пор крутится в море. Одинокое и неупокоённое. Первая вздрогнула.
Стражи говорят, что человек уплывает на Остров. Условный. В этом мире Острова нет. Но в загробной жизни всё иносказательное становится настоящим, и Остров уже существует. Так говорят стражи.
Постичь смысл обряда может не каждый, для этого надо стараться. Например, оставить всё нужное дома и отправиться на Озёра. Там выбрать себе землянку, или берлогу, из которой ушёл шептун, и прожить целую ночь, вылезая лишь в межсезонье. Или, допустим, пообщаться с умными стражами. Первый путь долог и труден, второй более прост, поэтому чаще всего выбирают второй. На Озёра уходят только самые твердолобые.
Первая очнулась от мыслей.
– Сохрани нас Обиженный, – прошептала она.
– Мы дети твои, – ответила Любящая.
Путники вышли.
Где-то в тумане, в тумане не разберешь – далеко или близко (скорее всё-таки близко, иначе они бы не видели) то тут то там горели огоньки. Возможно, головки маячков, возможно, стайка острокрылов. Эти маленькие ангелы всегда зажигают крылья, когда собираются вместе.
Кроме горящей лампы, тех огоньков и Россыпи, равнина была темна.
Но дышать стало легче. Сезон пылающих отступил, и, если они не свернут, это, возможно, к лучшему.
– Дозорные сходят с ума, – сказал Веселёхонький.
– Ага, – ответила девушка, – придумывают себе работу. Верстать новый календарь. Как говорила моя бабушка: "Был бездельником, стал дозорным – пошёл на повышение".
– Самая лёгкая и ненужная работа, – добавила Любящая, – Что они делают? Считают сутки?
Первая фыркнула.
Было забавно наблюдать, как одна ненужная гильдия ругает другую.
– Поехали, – сказала она, и путники сели в карету.
Ставни решили не закрывать, лампу не погасили.
"Надеюсь, что небо зажжётся" – подумала девушка, понимая, что что-то предполагать неразумно, можно только надеяться.
– Волноваться не стоит, – сказала она, – даже если уйдём с маршрута, Лес не пропустим.
– Да и бояться нечего, – сказал Терпеливый, – чудовищ во тьме не бывает. Это у нас в голове чудовища.
– А как же чёрные ангелы? – спросил Веселёхонький. Причем последнее слово буквально выдохнул, как выдыхают колечко в курилке.
Наступило молчание.
– Существование чёрных ангелов не доказано, – Терпеливый сказал это спокойно, без пафоса.
Упоминание этих существ, мифических или реальных, вселяло ужас. Они появлялись в самое тёмное время, когда пылающие гасли, а на равнину спускался туман. Летали чёрные тихо, приземлялись неслышно, но самое страшное – они забирали людей. Быстро, и так же бесшумно, так, что похищенный не успевал даже крикнуть. Ни крови, ни следов какой-то борьбы. Не было ничего. Загадка…
И возникал вопрос – а если не было ничего, так, может быть, ничего и не было? Может, и нет чёрных ангелов, ангелов смерти, как их называли особенно впечатлительные? Может, человек убежал, может, убился. Потому и исчез. Ночью многие бывают того. А ты испугался, оставшись один, а после дорисовал. Точнее, не ты, а тот, кто сидит в голове.
Всё это вкрадце объяснил Терпеливый, добавив, что точного описания чёрного ангела не существует, очевидцы путаются в показаниях. Многие видят тени, а тень в темноте, это…
– Но путники исчезают, – возразила Первая, – не просто умирают, они исчезают.
– Вы задаете правильные вопросы, как и ваш молодой человек, – искатель осёкся.
Девушка вскинула брови.
Бесполезный открыл было рот, но снова закрыл.
– Извините, – улыбнулся мужчина, – по поводу исчезновений. Люди могут исчезать по разным причинам. Потеряться ночью, в межсезонье, нетрудно. Кругом туман, по Белой Россыпи ориентироваться сложно, если никогда этого не делал, к тому же нужна карта. Да и туман бывает густой и настолько высокий, что даже скрывает Россыпь. И что? Ты блуждаешь, теряешься, умираешь. Кто будет искать твоё тело несколько лет, тем более ночью? А там его и собаки погрызут, и земля покроет. В любом случае, сложно что-то найти на равнине. Равнина огромна. Да и потом, вряд ли ангелы съедают людей целиком. Что-то должно остаться. И где это что-то?
– Людей они просто уносят, так говорила бабушка.
– Вы часто упоминаете бабушку.
– Да, бабушка знала многое. И многому меня научила.
– Храните память, это всё, что у нас остаётся. В остатке, – искатель вздохнул, – я многих людей потерял. В том числе и тех, от которых всему научился.
– Прошлую ночь я часто путешествовала с бабушкой, и это она сделала меня проводницей.
– Мы Вам доверяем, – ответила Любящая, – мы верим, что Вы проведете даже несмотря на возникшие обстоятельства.
– Вам надо ему доверять, тому, кто везёт карету, – проводница кивнула вперёд.
И наступило молчание.
Каждый думал о предстоящей дороге, о природе, которая преподносит сюрпризы, и каждый ждал Леса.
Лес не показался на следующие сутки.
Прошли ещё сутки, а всё осталось как прежде. Та же равнина, тёмная, непонятная. Тот же туман.
– Возможно, топтун ещё раньше ушёл с маршрута, – Первая не заметила, как произнесла это вслух, – он шёл слишком резво. Может, он объезжал…
– Что объезжал? – Любящая очнулась от мыслей.
Проводница пожала плечами:
– У топтунов свои секреты. И свои страхи.
– Он боится, – сказал Бесполезный, – он жалуется не на дорогу, он просто боится. Точнее, боялся.
Девушка поглядела на парня.
– Молодой человек знает, о чём говорит, – ответил искатель.
“Ну да, – думала девушка, – возможно, он знает”. Она ещё не совсем доверяла Бесполезному, но Терпеливый вызывал у неё уважение. "Что будем делать?" – хотела она спросить.
Но вовремя остановилась. Она здесь хозяйка, и только она решает, что делать. “Тебе должны доверять, – говорила ей бабушка, – если доверия нет, жди беды”
Эх, бабушка, бабушка.
Проводница вздохнула.
Потом постучала вознице.
– Посидим у костра, отдохнём, – объяснила она сидящим, – надо развеяться.
– Смотрите, озеро, – Любящая показала на маленькие желтые огоньки, – мы у самого берега.
– Это совсем небольшое озеро, – ответила девушка, – на карте таких нет.
Путники подошли к самой кромке.
Стояло безветрие, поверхность воды была гладкой, и слабо подсвечивалась – это резвились огнетелки, верткие, похожие на рыбок существа, внутри которых горел огонёк. Над водой стоял туман, лёгкий, словно душа, он почти не шевелился, чем только усиливал волшебство.
Огнетелка
– Когда я была маленькая, – девушка смотрела на огоньки, – мама рассказывала сказку.
– Ну вот, наконец-то мама, – перебил её Терпеливый, – а то до сих пор была бабушка.
Первая улыбнулась:
– Может, вы её знаете. Про огнетелку и плавунца. Огнетелка всё что-то делала, занималась делами. А плавунец лежал на воде. День прошёл. Пришла ночь. Огнетелка зажглась, и уплыла по делам. А плавунец растерялся, опустился на дно и умер.
– Много ненастий делают крепче, а случится одно – и сломает, – объяснил Терпеливый, – такая мораль.
– Осталось понять, много у нас ненастий или одно, – съязвил Веселёхонький.
– Ну… – Терпеливый вздохнул, – ненастий у нас было много, дорога не близкая. Да и не только у нас, – ты это хотел услышать?
Веселёхонький не ответил.
Первая склонила голову набок.
Любящая, обычно такая разговорчивая, спустилась к воде.
Бесполезный сидел на подножке.
Туман, безветрие, тишина. Огоньки, которые блуждали в этом тумане, в этой тишине и безветрии, зонтик, шляпка которого слабо мерцала, добавляя загадочных розовых красок – всё это заставляло молчать.
– Скоро должна появиться река, – чуть слышно сказала Первая, – если мы её не объехали. Доедем до реки, найдём переправу. А найдём переправу – поймём, где находимся.
– Но если мы переправу объехали? – поинтересовалась Любящая.
– В таком случае надо доехать до холмов. А потом повернуть на Россыпь.
– Но как мы заметим, что подымаемся? Холмы не начинаются резко, – спросил Терпеливый.
– Топтун остановится. Он не пойдёт на холмы. Топтуны равнинные животные, и подыматься не любят. Он повернет на Россыпь, и мы доедем до Прихолмья. Минуя Долину.
– Точно? – переспросил искатель.
Проводница вздохнула:
– Давайте достигнем реки. А поедем по берегу – всё равно во что-то упрёмся, – она усмехнулась, понимая, как неуклюже сказала, – карта у нас под рукой, небо затянется – достану прибор. Не потеряемся, – Первая помолчала, и после добавила, – обещаю.
Терпеливый кивнул.
“Как же обстоятельства меняют людей” – думала девушка. Любящая и Веселёхонький, казавшиеся такими жизнерадостными пару суток назад, теперь приуныли, задумались. А Терпеливый, наоборот, приободрился, собрался и стал источником хорошего настроения.
– Нам нужен костёр, – Первая хлопнула по шее, чтобы раздавить твердотелку, а может, и насекомое. Причём в этом случае разница всё же была – на раздавленное насекомое никто бы внимание не обратил, а за твердотелку могли пожурить, те же стражи. Сами ездят на прыгунах, ползунов обдирают, а учат. Интересно, что бы они сказали о многочисленных крушинках, раздавленных по дороге? Или тянучках, из которых варят напитки?
Бесполезный был рядом. Пару раз оба нагибались за одной и той же веткой. Пару раз чуть не стукнулись лбами. Да, одна лампа, далеко не уйдёшь, и всё же…
– Вот чёрные ангелы, – сказал Бесполезный, возможно, желая начать беседу и не зная, с чего начать, – почему же они охотятся на людей? Если едят, значит они незримые. Зримый незримого есть не будет. Если незримые, почему же летают только ночью?
– А я почем знаю? – сухо ответила девушка, – спроси у искателя.
– Он в них не верит.
– А ты спроси.
Бесполезный повторил вопрос, но уже Терпеливому.
– Посмотри на летучую мышь, – искатель глядел на Россыпь, – душа незримая, но темнота для неё – лучшее время. Так и ангелы смерти, если они существуют. В чём я очень, конечно же, сомневаюсь, – Терпеливый задумался.
А парень пошёл на свет.
Веток насобирали мало. Стеблей тянучек, которые высохли, оказалось больше. Горели они не очень, но если разгорятся, то долго не затухали, и их положили на ветки.
– Давайте подумаем об опасностях, – предложила Любящая, обхватив свои ноги и наблюдая, как разгорается пламя, – пускай черных ангелов нет. А дальше? Что нам ещё угрожает?
– Разбойники в такое время не ездят, – сказал Терпеливый, – они боятся. В пылающие возможно, но ближе к Лесу.
Была одна банда прикрытых. Управлял ей хромой мужичонка с черной повязкой на глаз, бывший воин. Дороги перекрывали, шмонали проезжающие кареты. Всё то у них получалось, везде то они успевали, в том числе и удрать. Маршруты меняли вовремя, нигде не задерживались. Пытались эту банду накрыть, да бестолку. Уходили, и снова за дело.
И вот однажды устроили они засаду, по дороге, что идёт с Длиннолесья в Малое Приморье. Сидели и ждали. Да вот незадача – ехал дорогой самый известный воин, да не один – возвращался с другими воинами. С тех самых мест, где получил своё имя. С той самой победы, за которую получил. Звали человека Заговорённый. "Стоять! – закричали разбойники, – кто такие, откуда?" И ну шмонать. "Вы не знаете? – удивились проводники, – это известные воины, едут с победой. Не трогайте их, плохо будет". Струхнули разбойники, хотели уже уходить. Да мужичонка отговорил. "Спокойно, – сказал он товарищам, – чего вы боитесь? Посмотрите на небеса, вы же прикрытые, они нет. Шмонайте, глаза не откроют." Обступили разбойники первую карету, велели вылезать. Обшмонали одного, обшмонали второго. Подошли к третьему. "Это герой, – говорят проводники, не трогайте. Мастер меча, всё такое…" Остановились разбойники. Не знают, что делать – и обшмонать боязно, и уйти жалко. Но не растерялся наш мужичонка. Подошёл так вразвалочку, насвистывая, и только хотел запустить свою руку, глядь – а руки то и нет. Взвыл не своим он голосом, отступил от мастера, и бежать. А тот развернулся, и рубанул того, что стоял сзади. Ровно так рубанул, сверху донизу. Так две половинки и упали, с гулким таким звуком. Услышали воины, что что-то происходит, и напали на тех, кто был рядом. Завыли разбойники, раненые, целые, и разбежались. Да с той поры об этой банде не слышали.
– Даа, – Первая фыркнула, – весьма познавательно. Особенно в тёмное время.
– Это он так с завязанными глазами? – спросил Веселёхонький, о чём-то соображая.
– Давайте расскажем что-то весёлое, – предложила девушка.
– Давайте, – Веселёхонький оживился, – я знаю одну историю. Увидел зонтик, и вспомнил.
– Рассказывай, – ответили путники. И посмотрели на Долговязого. Тот умудрился поймать кролика, которого и заметить то в такой темноте было сложно, и теперь гордо держал за уши.
– Горячий кусок мяса поднимает настроение не хуже, чем хороший рассказ, – заметил Терпеливый.
– Да. Уж, – Первая улыбнулась, вспомнив, какую "вдохновляющую" историю тот рассказал.
– Так вот, – продолжал Веселёхонький, – в общине Прихолмья есть брат. Он постоянно что-то придумывает. И вот однажды решил полетать. Смотрел как летают зонтики, и решил. В самом конце дня зонтики становятся крупными, настолько, что могут поднять человека. Поймать зонтик, привязать корзину, чтобы потом в неё сесть, у него получилось. А как управлять? Брат думал, думал, потом собрал твердотелок (долго собирал, для этого смастерил специальный сачок), поместил их в сеточку, сеточку привязал к веточке, и начал приманивать зонтик. В какую сторону манит, туда тот летит. И так это ловко у него получалось. Летает брат, радуется. Увлёкся, что не подумал о важном – а как же спускаться. А как подумал, то растерялся. Кричал, руками размахивал, уговаривал (зонтик!), просил опуститься, обещал, что сразу же отдаст все твердотелки, и те, что поймал, и те, что поймает в будущем. Да где там. Летал он, летал, пока не врезался в дерево. Оттуда его и сняли.
Путники заулыбались, представив человека, летящего под зонтиком.
– Такая вот история, – закончил Веселёхонький, – эксперимент нужно готовить тщательно.
– Загадка в том, как эти зонтики летают. У них только маленькие крылышки по бокам, – заметила Любящая.
– Ой, ладно, – сказал Терпеливый, – это известно. В шляпках воздух, но теплый, почти горячий.
– Все равно подъёмной силы не хватит, – возразила искательница.
– Да-да, – поддержал Веселёхонький, – ведь те же струйки и долгоносики летают без всяких там крыльев. И воздуха.
– Это загадка, – Терпеливый чесал свою бороду.
– Вы говорите интересные вещи, – заметила Первая, – возможно, пользы от вас всё-таки больше.
Она улыбнулась.
– Да, сударыня, – искатель словно и не заметил подкол, – ведь что из этого следует? Если сделать большой шар и наполнить горячим воздухом, мы полетим.
– Природа всегда даёт нам подсказки, – отозвался вдруг Бесполезный, – люди смотрели на брум и придумали колесо, смотрели на парусник – и придумали корабли.
– А вот крылья как у ангелов не придумали, – добавила Первая.
– Пробовали, – Любящая помешала костёр, – но тут уж подъемной силы точно не хватит. Нужны огромные крылья, или не такие огромные, но молотить ими нужно как стриклы.
– Жаль.
Долговязый уже насадил угощенье на вертел, и путники вдыхали ароматный ни с чем не сравнимый запах жареного мяса. Особенно ночью, особенно если в пути.
– У вас талант, – заметил Терпеливый, глядя на проводника, – вы, наверное, хороший охотник?
– Да, – ответила Первая. Она всегда отвечала за своего напарника, – у нас на Посту, если Долговязый уходит на охоту, делают ставки.
– Приятно вот так посидеть, ночью, да ещё у костра, – Любящая оглядела каждого из собравшихся, – но давайте вернёмся к опасностям. Чёрные ангелы, разбойники, – что ещё может появиться из темноты?
Первая фыркнула.
– У нас говорят, – продолжила женщина, – не так страшен враг, которого знаешь в лицо.
– У вас – это где? – спросила девушка.
– Не важно, – ответила Любящая, – такая поговорка подходит всем. И всегда.
– Ну что же, – сказал Терпеливый, – есть дикие собаки. Ночами они сбиваются в стаи и бродят. Но не так далеко от Леса.
– Может быть, Лес не далеко, – предположил Веселёхонький.
Терпеливый пожал плечами:
– Кто знает. Возможно, не далеко. Но собаки на группу путников не нападут. Беспокоиться не о чем. Вот если мы попадём в долину сонхватов, – сказал он задумчиво.
– Это немного не здесь, в стороне, – успокоила Первая, – а одинокие сонхваты за пределы долины в это время заходят редко.
– Совершенно согласен. К тому же с нами топтун. Зримую душу они предпочтут скорее, чем человека.
– Моя бабушка тоже так думала. С ней был прыгун – четырёхдневка. Но они предпочли мою бабушку.
Путники засмеялись.
Из плодов сонхватов, которые те откладывали в землю, получали замечательное масло. Им смазывали всё, что скрипело, но главное – его использовали в лампах. Оно горело долго и почти не коптило.
Плоды появлялись днём, но в самом его конце, почти в сумерки. Обычно отправлялись двое, ведь если ты уснёшь, то останешься совершенно беспомощен. Сонхваты тебя не тронут, но обстоятельства могут покалечить. Бабушка поехала одна, но, слава Обиженному, она взяла с собой плащеносца. Когда он вернулся на Пост, стало понятно, что что-то случилось.
Сонхваты едят только зримых, ночами, днём им хватает солнца. Днём это просто растение, безобидное во всех смыслах слова. Только перед самым началом сумерек, после плодоношения, сонхваты становятся хищными. Они выдирают корни, припорашивают свои плоды и начинают бродить. В основном по долине, которая так и называется – долина сонхватов.
Хищные растения оберегают потомство, которое будет лежать целую ночь, и прорастёт по её окончании. Но им надо есть, и механизм для этого они придумали замечательный. Жертву, что подошла слишком близко, растения усыпляют, и, пока она спит, высасывают внутренности. Делают это сонхваты довольно кропотливо, ведь времени много, жертва мертва, и можно уже не спешить. Корявые лапы медленно погружаются в тело и так же медленно его пожирают, а может, и выпивают. Мнения, как они это делают, в общем расходятся, ни у кого нет желания наблюдать, что случилось. Во всяком случае, по окончании трапезы от жертвы остаётся лишь оболочка, словно пустой бурдюк, из которого вытек напиток.
Незримых сонхваты не трогают, но могут их усыпить. Кого на сутки, кого надолго. Бабушка проснулась не скоро, и именно это событие подорвало её здоровье.
– Расскажите о бабушке, – предложила Любящая.
– Хорошо, – ответила девушка, – я, пожалуй, расскажу об одном путешествии. Прошлой ночью бабушка часто забирала меня с собой. Однажды мы выполняли опасный заказ – из Озёрного края в Прихолмье нужно было доставить двудушного.
У костра стало тихо.
Двудушных боялись. Эти существа, которых не всегда даже считали за людей, не просто использовали зримых – они соединялись с ними в единое целое. Тот Лес, в котором жили двудушные, назывался Безвестным, или Девятым. Потому что он был девятым, по счету, после известных восьми. Но в этом девятом, кроме двудушных, никто не селился. Лес был заражен. В Лесу обитал паразит, состоявший из одной только души. Этот паразит заселялся в чужое тело, в основном это были тела больных или ослабевших животных, и изгонял их душу. Благодаря паразиту животное выздоравливало, становилось сильным, но только это было другое животное, в нём жила другая душа, душа паразита. Жила и ждала своего часа.
У людей нет зримой души, и паразит заселялся легко. Человек начинал видеть в темноте, слышал шорох, шёпот, у него обострялись чувства. Но самое главное – люди обретали почти что бессмертие. Для этого нужно было пережить страшные муки перерождения, и, если останешься жив, удалить шишку, которая в скором времени вырастала на лбу. Поначалу об этом не знали, и в конце ночи душа паразита могла покинуть заражённого, и оставить того умирать, а могла впустить другого такого же паразита, спариться с ним и стать рассадником новых душ, которые, словно капли тумана, покидали заражённое тело. Без шишки двудушные жили долго, даже слишком долго, но что при этом творилось в их душах – шкод его знает.
В Девятом Лесу не селились, считалось, что это далёкое прокажённое место, но если двудушные его покидали, их обычно ловили и предавали казни. Публичной.
Бледная кожа, светящиеся в полумраке глаза и незаживший рубец, который обезображивал лоб – всё это было приметами, по которым их узнавали.
– Мы ехали впятером, – продолжила Первая, – на козлах сидел Долговязый, в карете бабушка, я, двое стражей и какой-то человек с повязкой на лбу. На руках и ногах были цепи, глаза светились, а кожа бледная, как будто обсыпан мукой. Я раньше таких видела, и, помню, не на шутку струхнула. Однако со временем привыкла – человек как человек, у него был такой любопытный выговор, он немного шепелявил и иногда заикался. Стражи с ним разговаривали как будто вовсе не стражи, а он спокойно разговаривал с ними. Тяжелых взглядов, проклятий – не было. "Каждый работает. У нас своя работа, у стражей своя" – объяснила бабушка. То, что двудушного отвозили на казнь, я поняла не сразу, настолько обыденными казались речи, которыми обменивались сидящие. Они играли в карты, смеялись, шутили. И настолько благородным сейчас мне представляется то, как этот пленник держался.
– Его всё-таки повесили? – спросил Веселёхонький.
– Да, – ответила девушка, даже не поднимая головы, – мы доехали до Прихолмья… Но я хочу рассказать один случай, – она посмотрела на пламя. Тени огня танцевали на лице проводницы и Бесполезный буквально застыл, не в силах оторваться – настолько неотразимой в игре этих красок казалась девушка, – ехать от Длиннолесья до Прихолмья можно по-разному. Можно как мы, через Пост и Долину, а можно левее, и дальше, оставив в стороне Междуречье, по так называемой "громкой дороге". Этот путь короче, но не пересекает ни Долину, ни Пост, где можно остановиться, да и перегон достаточно долгий, дней десять-двенадцать, примерно. Там редко кто ездит. Только когда надо успеть, ну или в нашем случае – когда провожаешь двудушного, – проводница вздохнула, – у излучины Быстрой есть место. Говорят, там когда-то был Лес. От упавших деревьев почти ничего не осталось, но… в общем, потряхивает. Иногда очень сильно. Берёшь в руки горшок и сидишь. И вот в этом месте одному из охранников стало плохо. Так плохо, что он упал. Карету остановили, но оказалось, что поздно – сердце уже не билось. Ситуация скверная, для гильдии искателей это удар. Но я в то время думала не об этом, мне было просто не по себе. Буквально час назад разговаривала с человеком, и – вот… – девушка пару секунд помолчала, – тогда наш пленник поднялся, подошёл к умершему, и стал давить на грудь, прямо в цепях. Давил, давил, потом послушал. Так несколько раз. И охранник вдруг не задышал.
– Ожил? – спросил Терпеливый.
– Да, – ответила Первая, – потом наш пленник объяснил, что в Безвестном давно так делают, там у них много чего знают о человеке, как спасти, как вылечить. Во время перерождения многих приходится спасать.
– Он спас своего стражника. Что ж, благородно, – искатель отрезал крольчатины и положил в тарелку, – этот способ возвращения к жизни. Я о нём слышал. Не все знают, и мало кто практикует. И потом, как к этому относятся стражи? Ведь это всё равно что выдёргивать человека из того мира в этот. Против порядка.
– Во всяком случае один страж этот способ одобрил, – заметила Любящая. Она тоже положила крольчатины и стала вгрызаться в мясо.
– Такое пренебрежение к собственной жизни и спасение чужой. Как-то не вяжется с обликом двудушных, который навязывают, – продолжил Терпеливый и вытер рот тыльной стороной ладони, – они приняли муки телесные и духовные, чтобы жить долго.
– Возможно, прожив долгую жизнь, уже не настолько к ней и привязан, – предположил Бесполезный. Он снова глянул на Первую.
Девушка посмотрела в ответ:
– Возможно. Но более благородного поступка не помню.
Наступила тишина. Путники молча переваривали кролика.
Или рассказ.
Или и то и другое вместе.
– Теперь моя очередь, – произнесла Любящая после того, как сидящие наелись и были готовы слушать очередную историю, – я расскажу вам легенду. Как раз для ночи. В тех краях, откуда я родом, знают, что когда-то на небе была ещё одна Россыпь, её называли Малой. А ту, которая Белая, считали Большой. Малая Россыпь была совсем рядом и походила на яркое насекомое, за которым охотилась летучая мышь. Эти две Россыпи были самым прекрасным творением ночи, они не просто украшали небо, они помогали в пути. И вот однажды поглядел Обиженный в свои запасы, прикинул и понял – масла маловато, надо экономить. Что делать? Вздохнул он, почесал свою голову, и постепенно, фитилёк за фитильком, погасил Малую Россыпь. Но только не навсегда. Есть предсказание, что когда-нибудь запасы пополнятся, и Россыпь снова зажжётся. Такая легенда.
– Подожди, подожди, – Терпеливый изобразил удивление, – так это всё-таки легенда?
– И да, и нет. То, что вторая Россыпь была – это правда. Есть старинные записи, в которых о ней говориться. А, собственно, легенда – это объяснение, почему эта Россыпь исчезла.
– Хотелось бы почитать эти записи, – сказал Терпеливый. Его голос напомнил урчанье напомнило Первой голодного топтуна, который тянется за сочной крушинкой.
– Скоро они станут известны, – пообещала Любящая, – и вы их прочтёте.
Терпеливый нахмурился и почему-то опустил свою голову. "Искатели всегда такие, ревнуют к чужим открытиям" – подумала Первая.
– Точно, – сказала она, – масло для солнца тоже заканчивается, поэтому и ночь наступила раньше.
Любящая улыбнулась.
– Одно не могу понять, – отозвался вдруг Веселёхонький, – где он берёт это масло?
Женщина пожала плечами.
– Интересная история, – Терпеливый помешивал угли, – изумительная.
– Теперь ваша очередь, – Любящая посмотрела на Бесполезного, – что вы расскажете?
Парень задумался:
– Не знаю… – он поглядел на небо, – быть может, то, что меня удивило. Это даже не история, так, впечатление, – Бесполезный пожал плечами, – совсем недавно, в самом конце этого дня жил я в одном селении. Зарабатывал перевозками. Селение переезжало в Лес, шли последние сутки, работы много. Там на одном из домов стояла такая высокая башенка. А на башенке, на самом верху, прибор, в виде большой здоровенной трубы. Типа глаза, но глаз можно сложить и спрятать в карман, глаз маленький, а труба огромная. Шло Угасание, последние сутки. В селении остались я и ещё один человек, мы должны были разобрать и перевезти прибор. И вот, солнце погасло. Мы поднялись на башенку. Туман же, он вьётся внизу, а выше тумана нет – на башенке видно небо. И, знаете, это потрясающе. Кроме Россыпи на небе горели другие, очень маленькие и почти незаметные огоньки, с земли их не видно. Некоторые из них горели, некоторые только появлялись. Человек, который поднялся, стал дёргать какие-то рычаги и наводить трубу в сторону Россыпи. И Россыпь, пятнышко за пятнышком, вдруг загорелась. Вся. Он посмотрел в трубу, и дал посмотреть мне. И это так замечательно – когда видишь то, что не увидишь глазами. Россыпь состояла не из тумана, и не из пятнышек, как я думал раньше, это были маленькие колечки, где-то они были подогнаны, один к другому, где-то лежали отдельно. Мне хотелось заглянуть дальше, расширить колечки, но большего я не увидел. Я смотрел на Россыпь, смотрел на другие пятнышки, тоже крошечные, и эти крошечные состояли из пятнышек поменьше. А некоторые выглядели как колечки. Всё время хотелось увеличить изображение – и проникнуть. Ещё глубже.
– Дальнезор и не позволит заглянуть дальше, – объяснил Терпеливый, – это, пожалуй, предел.
– Возможно, это чашечки, в которых плавает горящее масло, – предположила Любящая, – с отверстием посередине.
Терпеливый усмехнулся:
– Это легенда, сударыня. Это легенда…
Путники заулыбались.
Каждый рассказал какую-то историю, за исключением Долговязого. Но Долговязый почти не разговаривал, а просить от него истории всё равно что ждать от саммаки пойманную мышку. Да и обед он приготовил что надо.
Впрочем, истории не кончались. Тлеющий костер, озеро в тусклом мерцании огнетелок, чарующий свет зонтика – в таком обрамлении путники слушали рассказы.
Потом Любящая встала и пошла собирать опавшие листья.
Долговязый притащил большой бурдюк с каким-то хмельным напитком, и попутчики, уже вкусно пообедавшие, всё это так же вкусно запили.
Иногда, сквозь туман, свет догорающих углей выхватывал силуэты носатиков, глядящих из темноты и удивлённых происходящему.
Костер догорел.
– Пора в дорогу, – сказала Первая, и путники, разомлевшие от напитка и разговоров, дружно ввалились в карету. Долговязый сел на козлы, колёса заскрипели ("надо будет промазать" – подумала девушка), озеро осталось позади. Сытая и довольная компания отправилась в путь, с надеждой, что скоро приедут в Лес.
Любящая отложила гербарий и томными глазами поглядела на окружающих:
– Как будто груз с души свалился, слава Обиженному. Мне кажется, эти разговоры нас как-то сблизили.
Никто не ответил. У каждого были мысли, и эти мысли ушли в сновиденья.
Проснувшись, решили так – только карета достигнет реки, кто-нибудь выйдет с фонарём и будет идти вдоль берега, потом его сменит другой, третий, пока не найдут переправу. Дальше сориентируются по Россыпи.
– Переправ не так уж и много, – сказала Первая, – река петляет, все они расположены по-разному. Лучше, если найдем ту, которая показывает прямо на Россыпь. Тогда мы почти у Долины.
После хорошо проведенного времени путники так же хорошо выспались, и поездка уже не казалась такой монотонной. Даже несмотря на похмелье, впрочем, достаточно лёгкое. Окна были открыты, и пускай немного укачивало – ласковый ветер с холмов, он словно напоминал, что они у цели.
Но время шло, а река не появлялась.
Прошло двое суток.
Долговязый гнал, чтобы топтун шёл быстрее. Животное протестовало. Бесполезный кусал свои губы – он чувствовал недовольство.
И вдруг – почувствовал страх.
– Надо остановить карету, – обратился он к Первой, – оно боится.
– Оно?
– Животное.
– Я бы его послушал, – сказал Терпеливый.
– Ты работал в загоне? – спросила девушка, – откуда ты так много знаешь о топтунах?
– Возможно, я слышу, – Бесполезный с усилием выдохнул.
Карета остановилась.
Долговязый просунулся в дверь и посмотрел на напарницу.
– Топтун боится, – ответила девушка.
Тогда он глянул на парня:
– Он в ужасе, – произнёс Бесполезный.
– Допустим, ты слухач, – нервно спросила девушка после того, как Долговязый ушёл, – и можешь слышать животных. Но нам то что делать? Ждать, пока успокоится?
– Я не знаю, что его напугало, – парень мотал головой, – но переждать надо.
– Да, ситуация, – сказал Веселёхонький.
– Как говорила бабушка – "препятствий на пути не бывает, бывают ситуации", – заметила Первая.
– А из любой ситуации можно найти выход, – Терпеливый ободряюще улыбнулся.
– Спасибо, – кивнула девушка.
И посмотрела вокруг.
Место для остановки было выбрано не самое удачное. Ни водоемов, ни зонтиков. Даже маячки не горели. Тёмная, туманная равнина.
И одно существо на этой равнине страдало.
Топтун не просто стоял, он начал раскачиваться из стороны в сторону, как будто пытался освободить свою упряжь.
– Распрягай! – приказала девушка.
Но Долговязый уже распрягал.
Теперь недовольство животного видели все. Путники стояли и хмурились.
Но только Бесполезный знал – это не просто недовольство, это паника, это холодный ужас, который обволакивает целиком и не дает сдвинуться с места.
По спине парня пробежали мурашки, жилы надулись, глаза не могли оторваться от широкой мохнатой спины.
Топтун вытянул губы и, словно воду, начал проглатывать воздух. Мох на спине поднялся, уши прижались к бокам, широкие мощные лапы вдавились что было сил в мягкий глинистый грунт.
Веселёхонький наблюдал, расставив в стороны руки. Любящая что-то шептала, возможно, молитвы.
Топтун как будто подуспокоился, и кто-то даже вздохнул с облегчением, как вдруг легкий туман около тела сгустился, осел и превратился в белые очертания.
– Маара, – выдохнул Долговязый.
И упал на колени.
Это была маара, хищная душа шептунов. Те же рога над головой, те же раскосые глаза, те же большие дрожащие губы.
Любая другая зримая душа, расставаясь с телом, вскоре исчезала, отдавая себя, частицу за частицей. Душа без тела жить долго не может, и она растворялась, будто туман с наступлением дня, постепенно, неотвратимо, или отдавала себя деревьям – вечным спутникам зримых.
И только у шептунов, крупных хищников, манивших жертву своим неслышимым шёпотом, она ещё долго бродила, нападая на слабых животных и пожирая их душу. Душа и тело неразлучны, и, если умирала душа, умирало и тело.
Только сильная душа могла сопротивляться мааре, душа в здоровом, окрепшем животном. Но то ли топтун заболел, то ли его загнали, но животное очень ослабло. И Бесполезный знал, что сопротивляться оно не может.
Топтун ревел, уже совершенно открыто, и этот рёв слышали все. Но каждый переживал по-своему.
Долговязый стоял на коленях, уставившись в землю. Веселёхонький отвернулся. Любящая шептала молитвы. Терпеливый глядел в темноту и словно ушёл в свои мысли.
И только Первая с Бесполезным глядели, на эту борьбу, глядели, не отрываясь ни на секунду, зная, что не могут помочь. И если девушка переживала, волнуясь и надеясь одновременно, сжав костяшки пальцев, так, что они побелели, то парень боролся и страдал ВМЕСТЕ с животным. Каждое движение, каждую потугу топтуна ощущал он в собственном теле. Тело ломило, терзало, словно прессом сдавило голову…
И Бесполезный упал.
Но никто этого не увидел – всех приковало животное, которое рухнуло набок, как падают стебли тянучек под чьей-то косой, в то время как белесые очертания маары уносились прочь. Более густые и более белесые…
– Кончено, – прошептала Первая, – теперь мы одни.
И это понял каждый – да, теперь они одни, горстка заблудившихся путников, на бескрайней равнине, среди темноты и тумана.
– Бесполезный, – позвала девушка, и обернулась назад.
– Он упал, ему плохо, – сказал Терпеливый. Он наклонился – парень дышал, значит жив, – давай отнесём в карету.
Бесполезного положили на сиденья, под голову сунули подушку, и Терпеливый с Веселехоньким молча сошли на равнину. В карете осталась Первая.
– Значит, слухач, – сказала она вполголоса, – который понимает животных… Когда он проснётся?
– Не знаю, – Терпеливый погладил волосы, провёл рукой по лицу. Отец, ласкающий сына, – даже Совет гильдии Лекарей вряд ли ответит. Те, что слышат деревья, бывает теряют сознание…
– Мы оставим его в карете, а сами пойдём на поиски, – предложила Любящая.
– Я пойду на поиски, – ответила Первая, – у нас два фонаря, один я беру с собой.
– Я пойду, – сказал Долговязый.
– Хорошо, – девушка посмотрела на путников, – остаётесь на месте. Дальше река. Мы дойдем до неё и вернёмся.
И в эту минуту, когда все растерялись, а голова после пережитого ужаса отказывалась соображать, слова проводницы казались спасением.
– Спасибо, – сказал Терпеливый, – мы будем ждать.
Но Первая и сама растерялась. Что делать, куда идти, чтобы не тратить время? Какое решение было бы правильным? Бабушки не было рядом, оставался лишь Долговязый – спутник её семьи.
Проводница открыла сумку и достала прибор, идти без которого было бессмысленно. Маленькая коробочка с небольшой стрелочкой в центре, которая, как коробочку ни крути, показывала в одном и том же направлении – на вершину Магнитной горы. Направление, указываемое Россыпью, держать было трудно, точность была недостаточной, они могли заплутать. Поэтому девушка и благодарила себя, что не забыла и всё же взяла этот точный прибор.
– Компас, – сказала Первая.
Она протянула коробочку Долговязому, а сама достала блокнот, в который будет заносить пройденные шаги и замеченные ориентиры.
– Храни нас Обиженный, – чуть слышно шепнула девушка, так, чтобы только она и услышала.
Важно было не отклоняться от направления, и проводница надеялась, что Долговязый внимательно следит за прибором. Впрочем, в этом она была уверена. Мужчина не раз выручал, она знала, что выручит он и сейчас.
В глубине души девушка ругала себя за то, что не воспользовалась компасом раньше. Она понадеялась, что животное, не раз ходившее по маршруту, не будет сворачивать в сторону. Как видно зря. Топтун свернул, и свернул очень круто.
Бурная часто петляла – это было и плохо и хорошо. В сумочке карта, и, если они достигнут реки, по излучине можно понять, что за местность. Появится хоть какой-нибудь ориентир. Но если она не поймёт – что тогда делать? Идти вдоль реки, следуя многочисленным изгибам?
Проводница вздохнула.
Главное – не метаться, главное следовать плану. То, что выбрал однажды, доводить до конца. Так бы сказала бабушка.
И они шли. Не слишком быстро, чтобы не сбиться с маршрута, и не слишком медленно, потому что уже потерялись. Белая Россыпь светила слева, но сами места были не слишком живописными. Зонтики не попадались, маячки не горели, ни листопадных деревьев, ни елей, ни сосен. Может, днём тут красиво, но ночью… Горела бы шляпка у зонтика, взяли бы и нанесли на маршрут, чтобы не потеряться. А так. Девушка на секунду остановилась, мысли чуть не сбили её со счета.
– Остановись, – попросила она Долговязого, – надо перекусить.
Ели молча – с Долговязым особо не побеседуешь, да и сама ситуация не очень-то располагала к каким-нибудь разговорам. “Как хочется спать” – подумала девушка. Зевнула – раз, другой. Захотелось прилечь, отдохнуть… “Подремлю минут десять, и пойдем. Всего лишь десять минут. Это мало. А можно и двадцать. Двадцать не много. И разве есть разница – двадцать минут или десять. Или тридцать…
Ты поспи немножко.
Видишь, дремлет кошка.
Улеглась собака.
Но не спит саммака.
Сон оберегает,
Мушек отгоняет…”
"Первая, – позвала её мать, – иди сходи к кустам, набери малины".
Девочка посмотрела на небо – солнце стало оранжевым, значит, скоро наступит ночь, надо спешить.
"Где бабушка?"
"Бабушка спит наверху."
"Как долго она будет спать?"
Мать ничего не ответила, только вздохнула и промазала очередную закатку.
"Ну и зачем мы её отпустили?"
"Нам нужно масло" – ответил отец, рассматривая лопнувший ремень. Упряжь часто ломается, топтун животное сильное, повернёт чуть порезче – и всё.
"Взяла бы меня, я бы ни за что не заснула. Чтобы какой-то сорняк лез мне в голову."
Отец усмехнулся:
"Да, в следующий раз я так и скажу."
"Да уж, так и скажи" – ответила девочка, хватая корзинку.
Малина была душистая, она собирала её в ладошку, и пригоршнями запихивала в рот. Надо сперва наесться, а потом собирать.
Какая-то пчела, очевидно, из дедушкиного улья, уселась на ветку и вспугнула сидевшую там твердотелку.
Девочка ела и ела, а в голове, как будто издалека, звучали слова: "долина сонхватов, долина сонхватов …"
– Долина Сонхватов, – сказал Долговязый, укладывая Первую на сиденья.
Путники ждали молча.
– И что же? Она проснётся? – спросила Любящая.
– Проснётся, и хорошо, если скоро. Бывает, засыпают надолго, – объяснил Терпеливый, – теперь важно другое. Теперь мы знаем, где находимся.
– Мы спасены, – произнес Веселёхонький, быстро и будто на выдохе.
На карте, которую достал Долговязый, пометили крестик – место остановки дилижанса.
– Подумать только, как это мы завернули. Река вообще слева, – Терпеливый почесывал бороду, – Двое суток в пути, а может, и меньше. Отдохнуть уже не получится, места? в дилижансе заняты, – он посмотрел на спящих – в одной стороне Бесполезный, в другой Первая, – надо идти. Дойдём до Леса, и отправим спасателей.
Долговязый кивнул.
– Надо оставить записку, – продолжал Терпеливый, – она то умеет читать, – он посмотрел на девушку, – а что насчёт парня, я не уверен, – напряжение на небритом, но достаточно юном лице Бесполезного разгладились полностью, – в его-то годы, – произнес почему-то искатель, – будем надеяться, Первая выспится первой.
Никто не улыбнулся его каламбуру. Хотелось скорее покинуть это далёкое заброшенное место, которое даже звери обходили стороной, и выйти к людям.
– Подождите, – сказал Веселёхонький, и начеркал небольшой набросок лежащей карты, добавив крестик и стрелочку, – я думаю, он поймёт.
Терпеливый кивнул.
Путники побросали припасы, надели мешки и отправились в путь.
Теперь только лёгкий ветерок нарушал покой дилижанса, в котором лежали двое – проводница и спасённый ею разбойник.
– Зачем ты убила их?
– Что? – девушка поняла не сразу.
– Ты убила их и спасла меня.
Они поднялись с равнины и теперь смотрели на этот простор. Там, за холмами, неведомый художник нарисовал очертания гор, величественных и недоступных.
– Никто не пробовал дальше? – спросила Первая.
– Зачем? Нам и равнины хватает… А если там нет лесов? А если там живут чёрные ангелы? Ты не боишься?
Девушка промолчала.
Холмы тянулись далеко, очень далеко. Они вели к горам, а горы вселяли страх. Нет, уважение. Нет, всё-таки страх. Но, может быть, там, и только там найдутся ответы на все их вопросы…
– Пошли? – спросила вдруг Первая. Блеск пылающих, отражённый в её глазах, делал их притягательными. Лёгкий ветерок, спустившись с холмов, играл с распущенными волосами. Девушка чуть улыбнулась и взяла его за руку, – мы будем первыми…
Парень услышал гул.
"Небо".
Веки открылись с трудом.
Да, это небо.
Красные, синие, зелёные сполохи проникали сквозь ставни и расцвечивали всё, до чего могли дотянуться. Как кисти безумца.
По телу будто проехали, мышцы болели, во рту оставался привкус чего-то отвратного.
"Топтун" – вспомнил парень.
И сел.
Напротив лежала она.
Лежала.
ОНА.
Но где остальные? Ответов не было. Скорее всего, без сознания он пролежал слишком долго, и что-то случилось.
Но что?
Парень склонился над спящей и посмотрел ей в лицо. Боясь не услышать.
Но он услышал. Сквозь приоткрытые губы пробивалось дыхание. Слабое, равномерное.
Значит, спит. Значит, в порядке.
Он прикоснулся к лицу, провёл рукой по рассыпавшимся волосам. Наклонился ближе. Слабый, но отчетливый стук вытеснил все его переживания.
Он взял её за руку и стал поглаживать пальчики. Медленно, нежно. Поцеловал. Каждый. В отдельности.
Девушка не просыпалась.
– Как долго она уже спит? – произнёс Бесполезный. Думать о чём-то другом не хотелось, но всё же пришлось.
Из кареты он вышел шатаясь.
Вид упавшего животного, который буквально усыпали твердотелки, заставил согнуться.
И никого. Пустая бескрайняя равнина, злаки и тянучки.
"Они ушли. Но куда? Куда, забери меня чёрный?"
Возможно, ответ был в карете.
Бесполезный вернулся.
И увидел записку, вернее, чертёж.
Путники ушли туда, куда указывала стрелка, а стрелка указывала на Лес.
На душе полегчало, ведь Лес – это спасение.
Разбудить Первую и уйти. Но вначале разбудить.
Он подошел к девушке и тихонько позвал. Потом громче. Ещё и ещё. Потом закричал.
Тишина.
Бесполезный коснулся лица и приподнял её голову. Сердце стучало, дыхание сбилось. "Первая, Первая, давай, давай, просыпайся".
Он тормошил тело, пробовал посадить. "Как я ослаб, – подумал парень, с трудом поднимая девушку.
И положил обратно, а сам прилёг, рядом.
– Что же мне делать? – он гладил её по щеке.
Оставить здесь, в этом заброшенном месте?
Тащить на себе?
Или всё же оставить?
Лицо девушки, такое прекрасное в своей безмятежности, расцвечивали небеса. Приоткрытые губы, распущенные волосы. Нарисовать бы. Вот если бы он умел рисовать. И если бы было время.
Бесполезный вздохнул.
Он собрал кое-какие припасы, закинул в мешок. И задумался.
Кое-что он забыл.
Парень полез за сиденья и стал настойчиво рыться, вытаскивая всё, что там находилось. Какие-то тапки, ремни, котелки. Все это падало на пол, катилось, звенело.
Пока не нашел.
В руках была книга, в худом изорванном переплете, потрепанная, старая, казалось, написанная в те далекие времена, когда вокруг Обиженного водили хороводы.
Он положил эту книгу в мешок.
Грустно взглянул на спящую, и вышел за дверь.
Как тяжело было расставаться, в тот самый момент, когда они впервые остались вдвоем. Одни. На бескрайней равнине.
"Она проснётся, – сказал он себе, – проснётся. Когда я вернусь."
Березы, брумиды, кубышки, какой-нибудь камень или озерцо – нужно было постоянно держать направление. Мысль о том, что небеса загорелись, поражала, но и радовала одновременно. Да, не было Россыпи, вечного и неизменного ориентира, но идти в темноте-то ещё удовольствие. Даже если не веришь в ангелов смерти. Даже если не боишься диких собак и разбойников.
Оставалось гадать, когда же ушли остальные. Во время пылающих или раньше? Были ли они готовы к такой перемене? Взяли ли повязки? Небеса загораются внезапно, это не солнце, которое гаснет за несколько суток, может случиться беда.
Бесполезный отогнал свои мысли. Они ушли не одни, там Долговязый, он проводник со стажем, переживать не стоит.
А он и правда переживал. Осознание этого факта его поразило. Будто они не попутчики, точнее, не просто попутчики, будто они что-то большее. Наверное, сказалось время, проведенное в дороге.
"Я, Первая, Терпеливый, Любящая, Веселёхонький. Все мы когда-нибудь встретимся. Встретимся и поговорим. И вспомним. Как сидели у костра, как рассказывали истории. Вспомним ночь. Вспомним ужин от Долговязого. Вспомним топтуна…"
Он тяжело задышал. Воспоминания не исчезли, воспоминания затаились. Тогда он не просто слышал, тогда он переживал, а если быть точным, то проживал. Всё, что терзало животное, терзало его. Топтун сопротивлялся так, что слушать это было невыносимо. Так ревёт человек, которого режут, так гибнут, сгорая заживо. И так умирает душа, которую съедает маара. Возможно, те же муки испытывают и двудушные, когда вселяется паразит. Возможно…
Мысли были тяжелые, и Бесполезный остановился.
Где-то кружили вороны.
"Странно, – подумал парень, – чего это вдруг? Кто-то подох? Дикие козы или, может быть, свиньи? Собака? Так далеко от жилища?"
Он решил посмотреть. Оставив сумку и запомнив ориентир, парень двинулся к стае. "Их слишком много, – думал он по дороге, – Их очень много. Забери меня чёрный, как много…"
Сердце сдавило предчувствие. Идти не хотелось, но он всё же шел. С трудом, преодолевая растущее беспокойство, боясь увидеть то, что он ожидал. Надежда еще теплилась, теплилась и.…оборвалась.
Человек лежал навзничь.
Руки раскинуты, земля у груди почернела. Вороны, что были на теле, вспорхнули. Плащ, сшитый из кожи морских ползунов, одетый сверху, уничтожил сомнения. Парень взял убитого за руку и перевернул. Да, Терпеливый.
Терпеливый, который поверил ему, который доверил тайну. Самый приятный из собеседников, пусть их было не так уж и много. Повязки на его глазах не было, значит, это случилось раньше. Ещё до пылающих.
Или повязку сняли.
Но кто?
Ночью равнина безлюдна, по ней ездят редко, по делам, и то самым важным. Кто сунется в захолустье? Разбойники? Поджидающие в самом неподходящем месте?
Где его сумка? Где потеряшка, с которой он никогда не расставался?
Неужели??
Бесполезный хотел отогнать эту мысль, объяснить по-другому, но она возвращалась.
Чуть дальше лежало двое, странно, что он не заметил их сразу. Повязок на лицах не было, но одному она была не нужна. Высокий рост и длинные конечности с большими ладонями сомнений не оставляли. Это был он. Молчаливый и всегда доброжелательный, проводник лежал на боку. Будто бы спал, подогнув свои ноги. Ни раны, ни даже следов от удара не было. Как и чем он убит, оставалось гадать.
Рядом лежал Веселехонький. Расставив в стороны руки, он словно глядел в разноцветное небо и улыбался. Расцвеченный всеми его цветами.
Бесполезный сглотнул.
Он ожидал увидеть ещё одно тело, он даже желал его видеть – чтобы отогнать ту отвратительную мысль, что уже подобралась. Но кроме этих троих не было никого.
Никого…
Та иллюзия хоть и трудного, но победного путешествия, та сплоченность их маленькой группы, которая сидела у костра и слушала истории, оказалась разрушена. Как домик на берегу Заводья, снесённый бурлящим потоком.
Надо было признать очевидное.
И Бесполезный признал.
"Ей нужна была сумка. Терпеливый держал её при себе, чувствовал, что может потерять. А может, и знал".
И он вспомнил Пост.
Ту самую харчевню, в которой они сидели.
Харчевня уже опустела, Трёхглазого унесли, большинство ламп погасло, и только в одном уголке длинного крепко сбитого стола теплилась жизнь. Там, под светом последней горящей лампы сидело двое – бывший приговорённый и Терпеливый. Предметы отбрасывали тени, и эти тени дрожали, добавляя таинственности и какой-то потаённой важности в их разговор.
Он вспомнил, как в глазах старика блеснул огонек, они сели ближе и тот произнес, медленно, вкладывая смысл в каждое слово:
– Мы нашли.
Бесполезный вопросительно посмотрел на искателя.
– Мы нашли этот Остров, – продолжил старик, – тот, о котором рассказывает история. Мы знали и раньше, что он где-то там, но отправились только ночью. Корабль нашли с трудом, капитан запросил большие, ну просто огромные деньги. Но деньги были, и их дала даже не гильдия. Впрочем, не важно… Нас было шестеро. Двое исчезли, один погиб, – искатель вздохнул, – но то, что мы плыли ночью, собственно, нас и спасло. Бивнебои не нападают, потому что боятся темноты, да и парусники ночами держатся только у побережья, – Терпеливый выдержал паузу и усмехнулся, – как сказал один человек, "в темноте не возвращаются". А зря. Ночью море спокойно и безопасно.
Искатель посмотрел в тёмный угол, думая и вспоминая. Ему хотелось выговориться, рассказать всё, что случилось, и он говорил.
– Доплыли без приключений. Но плыли долго. Очень долго. Море огромно, то, что мы знаем, лишь маленькая бухта, а противоположный берег, который видели мореходы – это Остров, тот самый, о котором говорит история. Не берег, что с другой стороны моря, до того берега ещё далеко.
Размеры Острова поражают. Мы плавали вдоль побережья, и, знаешь, расстояния просто огромны – это как от Приморья до Длиннолесья, может, и больше. Но не это нас поразило. Остров большой, но мы не нашли ни одной зримой души. Ни одной! Ни крушинки, ни тянучки, ни твердотелки. Деревьев много, но все незримые. Там есть еловые леса, сплошь и только еловые, большие, тенистые, – Терпеливый говорил вкрадчиво, словно рассказывал сокровенное, – в этих лесах темно, не так как в зримых, но и не так светло, как в листопадных. Там столько животных, которых я раньше не видел. Зверей, насекомых. Есть похожие на ящерицу, но без ног, есть с рогами, как ветви деревьев. Там есть хищники размером с шептуна, у которых четыре лапы. А столько цветов, столько трав, ты даже не представляешь…
И там жили люди. Когда-то. Селений полно, но все заросло, прогнило. Иногда раздается скрип, и думаешь – вот, сейчас выйдет к тебе человек. Оборачиваешься и видишь – это скрипнула дверь, которая шатается на одной лишь петле. И – никого.
То, что там однажды случилось, ужасно. Есть места, буквально заваленные черепами. Начинаешь копать землю, и натыкаешься на кость. Человеческую. Масштабы поражают, как будто что-то произошло, внезапно, и люди оказались не готовы…
Он замолчал. Уставился в стол и погрузился в раздумья. Потом посмотрел на юношу:
– Мы продирались сквозь заросли и заходили в дома. Мы нашли книги, написанные на непонятном языке, но Любящая знала перевод, и могла прочитать, эта женщина много чего знает, – старик усмехнулся, – лучше не спрашивай откуда. Секретов так много… – он помолчал ещё с полминуты, – Мы отыскали дневник, недописанный. Это самая ценная вещь, когда её читаешь, становится понятно, что все-таки произошло. Не до конца, но понятно. Скажу сразу – стражи мошенники, то, что рассказывают стражи – сказки, придуманные на скорую руку. Истина другая, истина гораздо болезненней. Истина бьёт наповал. Мы приоткрыли великую тайну, и тайна эта…
– В сумке, – догадался Бесполезный.
Искатель усмехнулся:
– Все думают, что в сумке. Но тебе я открою, куда её спрятал. Обещай, если что-то случится, вдруг разделимся, да, шкод его знает, мало ли что, мы же в пути, может произойти всякая неприятность. Обещай, что поедешь в гильдию и отдашь её Дельному. В руки. Обещай.
– Обещаю, – Бесполезный поднялся над телом и произнес, – я отвезу.
Он шёл вторые сутки, без сна, по бескрайней безлюдной равнине, по морю злаков и тянучек, огибая одинокие рощи и густые заросли, мимо тенистых зонтиков и раскидистых елей. Все шёл и шёл.
Пока не увидел Лес.
Тогда он посмотрел назад, пытаясь запомнить то место, откуда пришел. Запомнить в мельчайших подробностях.
Чтобы вернуться.
За ней.
ГЛАВА 2. СКАЗКИ ДЛИННОГО ЛЕСА
Как брума стал царем зверей
Собрались как-то видимые души на совет – кто у них будет царём.
– Царём должен быть я, – сказал топтун, – я большой и сильный.
– Ты слишком неуклюжий, чтобы быть царём, – ответил прыгун, – пускай буду я – я быстрый.
– Ты служишь людям, – возмутился шептун, – царем стану я, меня все боятся.
– Какой в этом толк, если тебя все боятся, – усмехнулся саммака, – к тебе не подойдут, не спросят совета. Какой же ты царь? Выберите меня – я ловкий, умный и нравлюсь всем.
– Ты постоянно играешь, скрываешься в рослых тянучках, а ещё хвастун, каких поискать, – возразил плащеносец, – а я летаю высоко и всё вижу.
– Даже слишком высоко. Ты редко спускаешься на землю, – сказал остроклювый стрикл, – выберите меня – я и быстрый, и смелый.
– От тебя больше шума, чем пользы, – возмутились звери.
И долго так еще выбирали себе царя. Пока не поняли, что выбирать больше не из кого. Остался брума.
– Ну что же. Если вы закончили, тогда скажу я, – пропищал зверёк, – я маленький, трусливый, не шибко умный, я высоко не летаю и далеко не вижу. Выберите меня – тогда никому не будет обидно.
Поразились звери мудрости брумы, и сделали его царём.
Из собрания сказок Длинного Леса
Ночью в Лесу светло.
На деревьях распускаются цветы – синие, зеленые, фиолетовые, и освещают радужным светом богатый красками мир. Деревья саммаков, деревья плащеносцев, деревья бегунов – саммачки, плащеноски, бегуньи – все стоят группами и светят по-разному. И когда ты идешь по этому Лесу, ты не просто купаешься в цвете, ты начинаешь по-разному думать. Как будто одеваешь очки с разноцветными фильтрами.
Цветы плащеноски и острокрылки
Ночью в Лесу шумно. Это не редкие звуки, пугающие днем. Плащеносцы с равнин, дикие топтуны, прыгуны, мелкие хищники, вроде саммак, бегунов, и даже грозные шептуны – все возвратились к деревьям.
Над многочисленными ручейками роятся твердотелки, в зарослях тонких лесных тянучек прыгают нежданчики, любопытные лесные брумы прислушиваются возле своих маячков.
Ночью в Лесу людно. Селения словно плоды чертополоха цепляются к Лесу, и на ночь все эти селения переселяются вглубь. Дороги, заросшие днём, оживают, истоптанные сотнями ног, изъезженные десятками колёс. Иногда одно селение плавно переходит в другое, другое в третье. Но Лес огромен, не объедешь за неделю, места хватает всем.
Быстрорукая была в пути уже которые сутки, изъездила, наверное, половину Длиннолесья. Она искала. Его. Её наречённого. Того, кто подарен судьбой, того, кто должен быть рядом.
И неважно, что говорят бородатые старцы – угасла их молодость, не понимают они в делах любовных. Подумать только – решили заставить её, единственную дочь лучшего воина Леса, самого Заговоренного, отказаться от зова любви и выбрать нового жениха. Как будто любовь – прыгун, которого можно сменить на Посту. Как будто чувства тасуют, как карту в колоде.
С тех пор, как нашли Щербатого, убитого рассвирепевшим топтуном, она обошла все окрестности, прошла все тропинки, искала его на полянах, в Лесу, на равнине. Ни следов, ни даже намека, что же случилось.
Парень ушел, но куда? Фонарь оказался разбит – как он надеялся выйти? Почему оставил еду? Или его забрали? Но кто? Зачем? Вопросы, вопросы, вопросы…
Вопросы терзали, мысли ходили по кругу, и о предательстве не хотелось и думать – он не из тех, кто предаст. Да, иногда она была строга, даже слишком. Да, стоит признать, перегибала палку, есть такое в её характере.
Быстрорукая посмотрела наверх:
"Если найду тебя, Мутный, всё будет иначе. Обещаю. Я стану нежной и кроткой, как объятия плащеносца." Она бы всплакнула, но Быстрорукая – дочь лучшего воина Леса, самого Заговоренного. С тех пор, как исчезла мать, решившая (ночью!) отправиться в Междуречье, отец посвятил ей всё своё свободное время. Только ему она могла поверять свои чувства. Ему и Мутному.
Быстрорукая вспомнила, как они познакомились.
Она вошла в речку, а Мутный подглядывал. Тогда девушка рассердилась и так обработала парня, что тот больше суток лежал, не вставая, потому что вставать было больно. А потом… полюбила. Когда пришла в соседнее селение, чтобы проведать, узнать, как дела и… извиниться. Тогда он поднялся с кровати, только она вошла. И уже не ложился. Быстрорукая никак не могла понять, чего было больше в том взгляде – страха или обожания? А может быть, восхищения?
С тех пор они часто встречались, и девушка вдруг заметила, что стала меняться – превратилась в более чуткую, более ласковую. Выбирала наряды, у неё появились подруги, которых раньше она презирала. За их мягкотелость и глупость.
Впереди была свадьба, и как эту свадьбу ждали! Ждали они, но не только – её ждали оба селения, Военный городок, где жила Быстрорукая, и родное селение Мутного. Шутка ли, дочь Заговорённого собирается замуж.
Но случилась трагедия. Щербатый погиб, а Мутный пропал…
Быстрорукая уже и не помнила, как долго его искала – днём, в Угасание, ночью. Искала упорно. Пока в селении Червивого не напала на след. Человека, который похож на Мутного.
И она найдет. Его. Её наречённого.
Быстрорукая вздохнула, и только сильней натянула поводья.
С плеча поднялся ручной плащеносец – и радостно застрекотал.
Плащеносец
– Вот скажите мне, люди, чего же вам не хватает? – Длинноногий сидел на диване, обитом кожей ползунов, не каких-то там жёлто-бурых, а редких, серебристых, ел фрукты и беседовал с капитаном. Точнее, говорил только он, от капитана требовалось соглашаться и в нужный момент произносить нужные фразы. Всё.
Мука на лице собеседника была скрыта под таким слоем нажитого годами подобострастия, что разглядеть эту муку было под силу разве что главному дознавателю. Что тот и делал, с большим удовольствием, развалившись по правую руку.
– Они говорят… Нет, вы слышали? – герцог глянул на дознавателя, – будто один человек не может принять верного решения. Будто бы надо собраться, всем вместе, посидеть, поскандалить, – герцог развел кулаки, – и только тогда прийти к результату.
– Ваше высочество еще не приняло ни одного немудрого решения, – капитан произнёс очередную нужную фразу. Фраза буквально просилась, а то, что просится, необходимо спустить.
– Так я работаю, – сказал Длинноногий. Спокойно и кротко, – я работаю, я стараюсь. Я кропотливо изучаю предмет, – он покрутил в руке виноградину, – и только потом решаю, что с этим предметом делать, – виноградина полетела в рот, – Вот Бледный не даст соврать, – герцог кивнул дознавателю, – не дашь?
– Не дам, – дознаватель сверкнул изуверской улыбочкой, которую знали и которую так боялись в селении.
– Видите ли, их не устраивает единоличное правление. Может они хотят сутками сидеть, обсуждать, терять своё драгоценное время? Вместо того, чтобы делать всё то, что действительно нужно? Хотят?
– Уже нет, – сказал дознаватель.
– Спасибо, – герцог хлопнул того по плечу, – ну что, Упитанный, понял, как надо работать?
Капитан кивнул:
– Ваше высочество воодушевляет одним своим присутствием.
– Да, забыл тебя спросить, – Длинноногий скорчил гримасу, – что там по поводу обвинений? Будто бы селение Червивого крадёт чужой лес. Они что, пойдут на меня войной? – последнее слово он даже не выговорил, а пропищал.
– Полагаю, беспокоиться не о чем, мой герцог, – Упитанный приосанился, выпрямился на стуле, от чего стул легонечко хрустнул, – они не посмеют. Причина не столь значительна, чтобы тревожить гильдию воинов, да и согласия нет. И стража у вас самая крепкая.
– Стража – да, – подтвердил Длинноногий, – Благодаря тебе, всё благодаря тебе, капитан. Я ведь знал, кого поставить главой собственной стражи. Скажи, Бледный?
– Скажу, – дознаватель посмотрел на Упитанного, и тот осел. Снова.
– Все-таки, стража стражей, – заметил герцог, – а гильдия воинов – это серьезно. Нельзя доводить до конфликта.
– Работаем, – Бледный кивнул. Небрежно, словно с работой полный порядок.
– Кто, ты? Но ты дознаватель.
– Работаем над теми, кто над этим работает.
– Ах, так, – герцог заулыбался, – похвально. Весьма похвально, – он откупорил бутылку и разлил на троих, – за наше селение Червивого.
– За Ва?ше селение, – сказал капитан. И выпил до дна.
"Вот болван, – думал герцог, – не капитан из тебя, а шут. Есть такой в "Приключениях Листика". Впрочем, тот был умнее".
Он посмотрел на бокал. Свет, что шёл из окна, придавал жидкости роскошный сине-зеленый оттенок, казалось, будто это и не вино, а кровь зримых душ, искрящаяся в сосуде. Кажется, одна из мистерий Озерного Края включает нечто подобное.
Длинноногий опять развалился и сделал глоток.
– Совет Длиннолесья, – он скривил свои губы и покачал головой, – пустой и никчёмный совет. Как, впрочем, Совет любого зримого Леса… Трещат как те острокрылы – каждое селение, бла-бла-бла, имеет свой сектор, бла-бла-бла, для хозяйственных, бла-бла-бла, нужд. И не поспоришь. А всё почему? Потому что их много. Был бы один человек – можно было бы договориться. А толпа – она недоговороспособна. Ведь так, капитан?
– Так, Ваше высочество, недвоспособна.
В дверь постучали.
– Войдите, – Длинноногий отставил бокал и развалился.
– К Вам гость, – сказал голос, – из гильдии воинов.
– Да чтоб тебя шкодник, – герцог нахмурился и посмотрел на Упитанного. Взгляд был тяжёлый, и капитан под тяжестью взгляда ещё сильнее вдавился в стул. Стул затрещал, – пускай проваливает… Хотя нет, зови. Гостей надо принимать радушно.
Он поставил бокал и постарался принять самую безмятежную позу.
Дверь распахнулась.
На пороге стояла Она.
Четыре дня и четыре ночи провел Длинноногий на этой земле. Многих женщин встречал. Со многими расставался. С одними время тянулось быстро, другие сами тянули время. Но ни одна не стоила той, что стояла сейчас перед ним.
Густые черные волосы падали на обнаженные плечи, как падает водопад в далеком Заводье. Чуть вздернутый нос, большие зеленые глаза, чувственные губы, сжатые в ниточку – всё это придавало лицу волевое, и в то же время задорное выражение. Линии плавные, божественные, словно ваза, которую ваял лучший гончар селения (этот олух, кстати, так и не сделал заказ, а, может быть, сделал, но не вернул).
Короче, перед ним стояла Она, Герцогиня. Вот только, как сказать ей об этом?
Герцог поднялся:
– Вы зажигаете. Этими глазами. Что-то во мне зажигаете. Как вы это делаете?
Гостья молчала.
– Прошу Вас, садитесь. Наше совещание всё, – он зыркнул сидящим. Те тут же поднялись и вышли. Стул, на котором сидел Упитанный, снова издал некий звук, на этот раз более тонкий.
– Всё свежее, даже виноград, – заметила девушка ("о, этот голос"), – не какие-то сушки.
– Угощайтесь, – пролепетал Длинноногий, – Вы не поверите, сударыня, но этому винограду больше года. Ещё раз, прошу Вас, садитесь, – он показал на диван, – лесной сад еще не зацвёл, но так хочется чего-нибудь свеженького. Есть у меня один парень, с Озёрного. У них, говорит, делают так. Берут, значит, глину, солому, ваяют посуду, и, знаете – всё сохраняется. Свежее свежего. Извините за каламбур… Не стесняйтесь, ради Обиженного, садитесь.
– Вы верите в Бога? – спросила девушка. Но осталась стоять.
– Верю, – герцог потупил взор, – верую в Господа Бога Обиженного, и в служников его исполнительных, и в Великое Разделение, и в таинство Расставания души и тела, и в Остров Незримых Душ, и да не тронут меня шкодники лукавые, ибо просто совратить с пути истинного душу мою грешную, ведь нарушаю я заветы Твои, Господи.
Он плеснул в два бокала:
– Позвольте узнать Ваше имя?
– Быстрорукая.
– Длинноногий, волей Его Мудрости Случая правитель этого селения.
– Не сказала бы, – девушка пригляделась, отчего Длинноногий стал как-то и ниже, и уже, и мельче.
– Может, у меня и нет таких длинных ног, как у Вас, сударыня, – герцог отошёл чуть подальше, чтобы разница в росте не бросалась в глаза, – но я в свое время прыгал метров на десять. Был самым прыгучим. В Червивом.
– Ого, – удивилась девушка, – с такими-то данными.
– Не смейтесь, пожалуйста, – Длинноногий вздохнул, – выпейте.
Гостья взяла бокал, и, даже не пригубив, вернула обратно.
– Значит, Вы верите в Случай?
– Как же не верить, сударыня? Случай сделал меня герцогом.
– И в Бога Вы тоже верите.
– Верю.
– И как это всё уживается?
Длинноногий пожал плечами:
– Да шкод его знает.
– Вера в Мудрый Случай – ересь, так говорят стражи.
– Так говорят, сударыня. Но одно и другое, – герцог отмахнулся от кружившей над ним твердотелки, – они не мешают, друг другу. Не мешают, – твердотелку пришлось прихлопнуть, – кто знает, что нас там ждёт – Остров, а, может быть, жребий? – Длинноногий вздохнул и, сказал, будто бы извиняясь, – я, сударыня, знаю, зачем Вы пришли, – он подошел к Быстрорукой, и заговорил уже тише, – так трудно иногда быть правителем. Любая трагедия в селении – твоя личная трагедия. Вы знаете, что я имею в виду. Я имею в виду несчастье, которое нас постигло. Вы, наверное, думаете, был другой выход. Не было, сударыня, не было, – герцог нахмурил брови, – все деревья в нашем секторе Леса живые. Все. Кроме одной поляны. То есть, мы думали – кроме одной. А оказалось… – он помолчал, как-то неопределённо жестикулируя и гримасничая, – я говорил – не спешите, делайте всё по инструкции. Саммаки, да еще вислоухие – звери свирепые, – при этом определении Быстрорукая хмыкнула, – особенно, если ими овладевают деревья. Вы бы слышали, бог мой Обиженный, что здесь творилось, когда привезли тела. Ужас, сударыня, – он посмотрел на заросшее, покрытое сыпью лицо. Портрет Червивого, первого правителя селения, – людей стало больше, нужна древесина. Что было делать? Мы не украли чужое, сударыня, Лес – он ничей, Лес никому не принадлежит. Да, его поделили на сектора, но поделили несправедливо. Согласитесь, несправедливо. Да, возможно, мы и нарушили закон. Но надо жить не по закону, надо жить, по справедливости.
Быстрорукая отмахнулась:
– Я не по этому делу.
– Да? – герцог расцвел, – а я тут стараюсь, что-то доказываю. Болван!
– Я ищу одного человека, – девушка посмотрела в окно. Синий свет плащеносок придавал этому красивому лицу дополнительную целеустремленность. Герцог ахнул, так благородно смотрела сейчас Герцогиня.
– Не так давно он ушёл в ваше селение. Его зовут Мутный. Он мой жених.
В Длинноногом что-то хрустнуло и рассыпалось на мелкие осколки. Такого поворота событий он не предвидел. "Уж лучше бы явилась сюда по делам своей гильдии".
– Вот как. Этого имени я не знаю.
– Возможно, он назывался иначе. У него светлые волосы, слегка вьющиеся. Голубые глаза. Чуть шепелявит. И этот… рубец… над правым глазом, – Быстрорукая поморщилась, вспомнив, откуда у Мутного этот рубец.
Длинноногий сел.
И задумался.
– Был тут один. Только не верю, что он ваш жених. Этот оказался разбойником.
– Где он? – Быстрорукая будто окаменела.
Герцог нахмурился.
Потом посмотрел на девушку.
Снова нахмурился:
– Его казнили. Его и четырех остальных…
– Покажите, – потребовала воительница.
– Нет. Извините… но я не могу этого сделать. И никто в Червивом не сможет. Он там, на равнине, под пылающими небесами.
Бесполезный открыл глаза.
Было тихо, только в углу монотонно посапывал пыхчик, собирая домашнюю пыль. "Беззаботный, – подумал парень, – сосёт себе всякую хрень, чтобы пустить в чью-то морду."
Люди держали пыхчиков вместо метлы. Эти небольшие неуклюжие шестилапы подолгу бродили по углам, засовывая свой нос во всякие дыры и набивая мешочек. Их выпускали на воздух, не забывая при этом привязывать (хотя это было не обязательно – пыхчики далеко не убегали, вообще бегали они весьма неохотно), и за вечер мешочек пустел. Домашние питомцы, собаки там, плащеносцы, знали зверька и обходили его стороной, овечки и козы – и вовсе не замечали, но пришлым, бегунам или саммакам, приходилось несладко – пыль почему-то всегда попадала в глаза.
Дикие пыхчики водились в одном только месте – на озёрах Озерного Края, и местные жители наладили промысл, за счёт которого многие жили.
Как и все шестилапы, зверьки в неволе не размножались. Поэтому охотники зорко следили за тем, чтобы нужное количество пыхчиков оставалось нетронутым, и в то же время оберегали коробочки. Как маячки брум или кубышки носатиков, эти растения служили колыбелью для будущего потомства.
Бесполезный сел. За окном стояло дерево, на котором росли небольшие цветы, покрытые замысловатым переплетением линий. Чем-то похожим на сетчатые коконы ползунов. Зелёный свет, что они излучали, и бодрил, и успокаивал. Снилась какая-то хрень, и теперь она отступала. "Деревья бегунов, – сказал себе парень, – бегуньи. Их в этой части немного, но гостевой дом построили рядом". Он уже отметил отзывчивость и доброжелательность местных жителей. Теперь он оценил и их гостеприимство.
Бесполезный протёр глаза, которые не хотели до конца разлипаться и тут же вскочил.
"Первая!"
Эта мысль ужалила где-то в паху, и безмятежность растаяла, словно туман.
Ему повезло. Когда он, уставший, дошёл до ближайшего селения Леса, в этом самом селении находились проводники. Он рассказал, что случилось. Рассказал, и заснул. Потому что валился с ног.
"Повезло, – подумал тогда Бесполезный, – сейчас такое время, сонхваты только что плодоносили, и Долина буквально кишит проводниками. Подремлю в гостевом, буду ждать".
Теперь он проснулся, но ждать было трудно. Даже не трудно – ждать было мучительно…
Раздвинув шторки-верёвки, сплетенные из внутренностей кубышек, парень вышел во двор.
Это был Лес Долины, или просто Долина, как говорили в народе. Рядом лежали холмы, но, в отличие от Прихолмья, которое к ним прижималось, Долина была в стороне.
На равнине дул ветер, прохладный, сухой и не меняющий направления. "Дыхание гор" – называли его местные жители. Даже в Прихолмье подобного не было. Возможно, всё дело в долине, узкой и длинной, где ночью селились сонхваты, от которой Лес и получил своё название. Холодный горный воздух, пересекая холмы, спускался в долину и проезжал по ней, словно брума на задних колесиках. Кожаные, а иногда и меховые плащи в этой части носили и днём, но только за Лесом, в Лесу было тепло.
Бурные речки с холмов накладывали особый отпечаток на уклад местных жителей. Количество водяных мельниц, которые здесь стояли, было, наверное, больше, чем где-то ещё. Чем на всей остальной равнине. С помощью мельниц мололи, пилили, раздували меха. В Долине находились центры различных ремесленных гильдий – гильдии кузнецов, гильдии стеклодувов, гильдии плотников.
Хотя вот с последними было непросто. Гробовщики и корабельщики с Большого и Малого Приморья были как будто бы плотниками, но имели свои собственные гильдии. Причём добились этого сами. Более старшее поколение еще помнит конфликт, который прозвали "войной гробовщиков". Стражи приняли сторону плотников – они всегда возвращали традиции, но отступили – производство гробов прекратилось, а с ним прекратилась и основная статья дохода. Ведь без гробов и ритуальных лодок тела на Остров не отправляли, а, значит, пришлось бы искать другой, узаконенный способ прощания с покойником.
И этот способ нашли. Им оказалось сжигание. Если тело горит, душа воспаряет к Обиженному, а после уходит на Остров.
В Озерном Крае сжигали давно, и посредничество стражей в этом вопросе казалось ненужным. Пришлось срочно, на коленке, переделывать Писание, написанное Шестипалым, и объяснять, что сжигание тела – это уже более поздние приписки. Ну и договариваться с гробовщиками. А заодно и корабельщиками.
В посёлке, куда пришёл Бесполезный, жили кузнецы. Здесь раздавался стук наковальни, шум раздуваемых мехов и журчание падающей воды. Каждые сутки, каждый час, каждую минуту. "Наверное, по набору звуков можно определить, в каком ты селении. Даже не глядя" – подумал парень.
И огляделся.
Ме?ста между деревьями много, и небольшие деревянные домики с покатой крышей и торчащими то тут, то там башенками не стояли вплотную, а были разбросаны на достаточном удалении.
Ребятишки весело кричали, играя с язычками – небольшими растениями, которые выбрасывали длинный липкий язык, чтобы поймать твердотелку. Твердотелок ловили, насаживали на конец длинной нитки и таким образом дразнили язычок.
Другие дразнили пыхчиков, и театрально огорчались, когда те опорожняли содержимое мешочков. Важно было закрыть глаза, и закрыть глаза вовремя, иначе потеха становилась опасной.
Более тихие пускали кораблики, благо ручейков через селение протекало немерено. Кораблики плыли вниз по течению и застревали в водных тянучках, а ребятишки их доставали и снова пускали в воду.
На это смотрел Бесполезный.
И удивлялся.
Взрослые куда-то пропали. Остались одни только дети.
Да, жители долины отличались завидным трудолюбием, такого в Длиннолесье, к примеру, не встретишь. Там праздношатающихся как твердотелок под зонтиком. Об этом он помнил, несмотря на потерю памяти. Хотя что значит праздношатающихся – люди отдыхают. Здесь же казалось, будто все либо работают, либо делают вид. Ну или спят. И всё.
Парень остановился.
Карусель мыслей все время возвращалась туда, к той самой девушке, которую он оставил. Оставил одну, на безлюдной равнине. Карусель крутилась, крутилась, как мельничный жернов, пока Бесполезный не понял, что давно уже принял решение.
Тогда он пошёл к старейшине.
– Старейшины нет, – сказал бородатый мужчина, выйдя из кузницы, и вытирая о фартук руки, – я за него. Что угодно?
– Мне нужен прыгун, – Бесполезный старался не мямлить, говорить так, чтобы звучал металл. Но выходил какой-то истерический писк.
– Хм, – мужчина задумался, – но проводников в селении нет. Те, что были, ушли.
– Но мне не нужен проводник. Я прикрытый.
– Вот как…
Повисло молчание.
– Нанять прыгуна без проводника дорого. Сам понимаешь – во время сезона, риски.
– Денег нет. Но обещаю, что отработаю, – Бесполезный смотрел в глаза. И опять выходило глупо – будто бы он умолял, – у меня нет другого выхода. Поверьте. Я всё равно ведь отправлюсь, чего бы ни стоило.
– Вот как…
Они изучали друг на друга какое-то время. Мужчина стоял, задумчиво теребя свою бороду.
– Возьми любого, – сказал он наконец, – Там, за околицей. Скажешь, Патлатый разрешил. Вижу, что очень надо.
– Спасибо, – Бесполезный сглотнул и стремглав полетел к околице
– Как зовут-то? – спросил Патлатый.
– Не помню, – кричал Бесполезный, уже на бегу.
– Совсем замечательно, – кузнец усмехнулся и возвратился к делам.
Лишь тяжелая поступь топтуна, да хныкающий герцог на поводке держали внимание Быстрорукой.
Похитить этого выскочку оказалось не сложно. Длинноногий пал жертвой своих собственных страхов. Для этого строил тоннели, где думал скрываться, когда придут убивать. Те получались длинными, и куда выходили, в ближайшей округе знал только герцог, ну, может, парочка-тройка надёжных друзей. А может, их не было, этих друзей – когда занимаешь высокое положение, все надежное становится ненадежным.
Рабочих он нанимал из далёкого Леса, возможно, Заводья. Работали в темноте, вдали от людей, поэтому и строительство обходилось недёшево. В межсезонье рыли равнину, днём – Лес. В первом случае – ладно, всё было в норме. Во втором стражи могли вмешаться – и наказать. Как и Совет старейшин. Даже так – не могли, а должны взять и вмешаться. Ведь стоило повредить корневую систему, и на головы тех, кто работал в Лесу, мог обрушиться гнев не только Обиженного. Воспы и разъярённые звери, да ещё темнота – сочетание страшное.
Но в гильдии разленились, это была не та самая гильдия, которую когда-то основал Шестипалый, нарушения замечали редко, и только в тех случаях, когда бездействие напрямую угрожало авторитету. Строительство, о котором никто не знал, но на самом деле все знали, прошло вроде гладко, и гильдия стражей забыла. Тем более, если герцог привёл доказательства, вполне осязаемые. Стражи любили подобные доказательства, хотя утверждали, что деньги – не главное.
Ага, не главное.
Гильдия была одной из самых богатых, наряду с торговцами или проводниками. Щедрость не возбранялась, щедрость приветствовалась.
В данном случае герцог и правда перемудрил – для бегства подземку вполне можно было и засекретить, но для похищения вся эта таинственность была даже кстати.
Быть может, стража за дверью ещё бросает друг другу ухмылки, быть может, спохватилась и ищет хозяина. Не это её волновало. Не это заставляло гнать своих спутников. Все мысли о нём, и она найдет, живого или мертвого, но найдет. Его. Её нареченного.
– Давай, поторапливайся, скотина такая, – произнесла девушка обычным будничным голосом. Так гонят свинью на рынок.
Внешне она, быть может, спокойна, но в груди притаилась боль. Боль и ненависть к этому мерзкому человечишке, посмевшему приговорить к чудовищной казни. Его. Её нареченного.
– Мы твоего жениха не спасем, – хныкал герцог, – напрасно. Если бы только знал, я бы никогда такого не допустил, никогда, – он выделил последнее слово, – но столько дел, столько всего навалилось. Просто куча какая-то… куча…
Быстрорукая, казалось, не слушала.
– Там… – Длинноногий пытался подобрать нужное слово, – опасно. Пылающие, – он почти перешел на фальцет, – мы сойдем с ума.
Фиолетовый свет острокрылок – деревьев небольших острокрылых ангелов затаился в зрачках и только подчеркивал смысл его слов.
– Не всё ли тебе равно, если я тебя зарублю, вот этим отцовским мечом? Ты ведь слышал истории о Заговорённом? – ответила девушка, – или могу привязать. Там, на равнине. Я пока не решила.
Герцог затих. Только широко открытые глаза выдавали его беспокойство. О, сколько всего передумал он в эти минуты. О скольком жалел. В том числе и о том, что однажды стал герцогом, взвалил на себя это бремя. Не надо было нервировать совет, спорить со старшими. Сидел бы себе под арестом, домашним, занимался хозяйством… Нет, надо было поднять людей на восстание, доказывать правоту. Одиннадцать лет он правил селением – и одиннадцать лет как на углях.
Длинноногий вздохнул.
В конце дня надо было подводить итоги очередного пятилетнего правления. Пять лет назад, после праздника Возвращения, он пообещал, что сделает своё селение известным, да что там известным – самым знаменитым в Лесу. И если бы он не выполнил обещание, правление пришлось бы оставить, ну, или доказывать – но уже силой. Силовые доказательства герцог не любил – они почти всегда ненадёжны. Это как подставить тазик под прохудившуюся крышу, вместо того чтобы отремонтировать. Но случилось несчастье, то самое, когда рубили деревья – и селение стало известным. Самым известным. Ирония? Да. Но технически он своё слово сдержал. Не придерёшься.
Длинноногого аж перекосило от собственных мыслей. "Использовать чужое несчастье – последний довод правителя" – сказал бы стратег в "Приключениях Листика", но он был неправ, этот стратег, на чужом несчастье собственное счастье не построишь. И то, что сейчас происходило – наглядный тому пример.
Однако, несмотря на скверное состояние, близкое к паническому, одна странная мысль всё-таки в нем зародилась. "Как хороша эта женщина, не только своей красотой, но и качествами. Что, если стянуть их к себе? Дать ей место, допустим, советника?"
Сама нелепость этой мысли в свете последних событий поражала, но то, что она возникла, говорило о многом. Возможно, он не такой уж плохой управленец. И, возможно, ещё есть надежда на лучший исход. Хотя нет, надежда – это, пожалуй, громко. Выхода нет. Она не простит его за то, что он сделал с её возлюбленным. Он бы не простил.
– Я знаю, о чём ты думаешь. Ты думаешь, у меня не хватит смелости с тобой разобраться. Возможно, ты считаешь меня добрее. Ну что же, считай – если это поможет тебе двигаться быстро, – девушка хлопнула топтуна по широкой шее, надеясь, что тот пойдёт чуть живее, – надо было взять твою лошадь. Ты бы тогда побежал. Пешком… Дорогое, наверное, удовольствие – содержать лошадей?
– Да, но оно того стоит, – ответил, подумав, герцог, – если ты правишь, и хочешь, чтобы народ исполнял твою волю, – он замолчал, ожидая очередной убийственной шутки.
– Сегодня ты? исполняешь мою волю, правитель.
Пленник вздрогнул – настолько презрительно произнесла Быстрорукая последнее слово.
"Ну хоть в чем-то она предсказуема".
По мере того, как граница Леса становилась всё ближе, Длинноногий всё ниже опускал свою голову, стараясь, если и увидеть пылающие, то как можно позднее. Сердце хотело выскочить, так оно било о рёбра, а надежда на то, что по следам топтуна отправят погоню, и та вот-вот их настигнет, измельчала настолько, что стала похожа на совесть разбойника. Или его собственную.
Правитель вздохнул. Ещё и ещё. И перечитал молитву к Обиженному.
– Слава небесам, они погасли, – сказала вдруг Быстрорукая, – хотя, забери меня чёрный, но это престранно.
Герцог поднял глаза.
Они находились на самом краю Длинного Леса. Дальше было темно.
Сама ситуация, конечно же, радовала, но даже в своем положении герцог не мог не опешить.
"Пожалей меня Обиженный, это знак".
"Надо же быть таким идиотом, – ругал себя Бесполезный, прижимаясь к широкой спине прыгуна, – оставить ее одну, там!.. А если она испугается? А если придёт убийца? – лицо Любящей, такое приветливое и доброжелательное, не уходило из памяти, – а если появятся чёрные ангелы? А если сонхваты?"
Что случилось, он понял. В долине так просто не засыпают. Оставалось надеяться, что спящих сонхваты не трогают. Тем более спящих незримых.
Бесполезный сильней натянул поводья, надеясь вскоре увидеть. Ту, о которой думал.
Чтобы не заплутать (это казалось совсем не кстати), он повернул на дорогу, соединявшую Лес и самое сердце долины. Важно было свернуть там, где нужно, тогда ничего не случится, и долина сонхватов останется в стороне. Поэтому Бесполезный и прихватил с собой карту, которую обещал вернуть.
Обещал вернуть прыгуна, обещал вернуть карту. Все только на честном слове. Люди Долины не просто гостеприимные и трудолюбивые, люди Долины ещё и отзывчивые…
Карету проводников, которые отправились за дилижансом, Бесполезный нагнал на выезде. На топтуне не поскачешь, но топтуна можно запрячь. И всё же, даже с учетом медлительности животного, которое двигалось со скоростью пешего человека, отправились они поздно. "Совсем не торопятся, – думал парень, – Господи, только бы не опоздать…"
Но прыгун попался что надо, с настроением у него оказался полный порядок.
Бесполезный чувствовал настроение, и слушал, как тот бормочет своим низким, гортанным голосом. Звуки животного повторялись, и, казалось, прыгун поёт. А, может быть, так и было. Всё-таки многое обрёл Бесполезный, когда научился слышать. Он понимал, что это не просто скотина, хотя так считали многие, что это очень даже чувствительное существо, которое способно взгрустнуть, способно обрадоваться, и даже способно петь, если захочет.
Понимая животное, парень давал ему отдых. Так часто, как тот попросит. Ведь если прыгун заупрямится, далеко не ускачешь. Да и ехать на счастливом довольном животном приятнее, чем слушать глухое ворчание.
Прыгун садился на землю, вытаскивал из кармашков небольшие конечности, и срывал все тянучки, которые видел. Обычно то место, где пообедал прыгун, выделялось – это была полностью прополотая площадка, в виде овала, который кто-то согнул. Или в виде рогалика.
Если в этом овале встречалась крушинка, она становилась обедом. Правда, раскалывал панцирь прыгун не когтём, как топтун, а своими ороговевшими губами, напоминавшими клюв. Бесполезному казалось, что крушинки пищат, очень тонко и очень противно, хотя, возможно, это свистело их содержимое, выдавливаемое через расколотые половинки.
Зримые души мёртвых растений кружили над полем – и уходили, как дымка от чьих-то курений.
Небо расцвечивало самозабвенную неторопливую трапезу, и Бесполезный подумал, что он мог бы долго, очень долго наблюдать за этим буйством красок, звуков, движений, настолько пленительной казалась картина.
Но надо было спешить.
Похлопав животное по спине, парень дождался, пока тот закончит. В этом случае оно убирало передние лапы и громко урчало.
Бесполезный лёг на мшистую спину, взял в руки поводья, натягивая чуть, самую малость, слегка дунул в ушко…
Прыгун полетел.
Прыгун, зарисовки
Нет на равнине животного быстрей прыгуна. Отталкиваясь от земли четырьмя сильными лапами, он пролетает метров двадцать, а то и больше, прежде чем снова её коснётся. Прыжок – полет – приземление – прыжок – полет – приземление. Все это так плавно и мягко, что всадник почти засыпает.
Да, лёжа на спине самого быстрого животного равнины, всадник почти засыпает…
Недаром в гильдии воинов молодых нетренированных новобранцев обучают быть "изящными как прыгун", и только потом "стремительными как сокол" и "изворотливыми как струйки".
Конечно, прыгун не единственное животное, на которое можно садиться. Есть топтун. Медлительный, но выносливый, может двигаться сутки без остановки. Или лошадь. Животное редкое, но престижное. "Как я хочу покататься на лошади" – думал, бывало, парень.
Но не сейчас.
Сейчас Бесполезный отдался полёту, прижавшись к широкой мшистой спине. Казалось, что он плащеносец, парящий в небе, или острокрыл, преследующий добычу. Бесполезного охватил азарт, помноженный на желание достичь намеченной цели. "Быстрее, быстрее". Он чуть не загнал бедное животное, желая съесть последние мили. Совершая отчаянный бросок…
Сердце стучало как молот. Оно стучало как колокол на вершине самой высокой звонницы Длиннолесья, когда, стреножив животное, Мутный влетел в дилижанс. Буквально срывая дверь.
И вдруг… замолчало.
Карета была пуста.
Пять берез стояло на краю леса. На четырех висели тела. Дряблые, окоченевшие. Тела, которые тронуло разложение.
Их лица кричали.
И это всё, что осталось.
Остальное исчезло – мука, страдания, даже проклятия, посылаемые миру.
Кричали они из другого.
Болезненно-сладкий запах проникал сквозь открытые ноздри и заставлял ужасаться той смерти, на которую их обрекли.
Но не запах сейчас волновал Быстрорукую.
Она изучала лица. Одно за другим. Сжав губы, чтобы не закричать, не расплакаться. Ведь она не может расплакаться – Быстрорукая дочь самого Заговоренного.
Одно, второе, третье…
– Здесь его нет.
Девушка почти прошипела эти три слова. Ей не хотелось вспугнуть ту надежду, которая вдруг появилась.
– Как хорошо, – трясся герцог, – он не погиб.
– Ты говорил – привязали. Но его нет.
– Почем я знаю, сударыня. Был. Я уверен, что был. Но кто-то его отвязал, – Длинноногий от радости вытянулся, – ручаюсь, висел, на берёзе, на крайней. Разбойников было пять.
– Он не разбойник.
– Вот и я говорю – не разбойник. Было пять, стало четыре. Потому что он не разбойник. Он спасся. Живой ваш разбойник… не разбойник. Спасся! – Длинноногий почти отплясывал.
Со стороны это выглядело, конечно, картинно: четыре привязанных трупа, в лица которых всматривается высокая девушка, а рядом отплясывает коротышка.
– Здесь кто-то был, – Быстрорукая показала на раны, – все четверо убиты ножом, причём аккуратно. Чересчур аккуратно… Достаточно давно, иначе убивать было бы некого… Такое мог сделать прикрытый.
– Оо, – протянул герцог, указывая связанными запястьями, – в той стороне Пост. Проводники примерно отсюда и выезжают.
– Как далеко этот Пост?
– Суток пять, а может, четыре. Не меньше. Если на топтуне. Если пешком, то шесть.
– Ты покажешь дорогу, – произнесла Быстрорукая, сухо и властно.
"Герцогиня" – подумал герцог.
– Конечно покажу, – он посмотрел в глаза похитительнице, – всё покажу, расскажу. Ездил туда, и нередко, по разным делам, даже, наверное, часто. Дорогу я помню.
Они подошли к колее, продавленной сотнями разных колёс.
– Держитесь, сударыня, справа, тогда не потеряетесь. Дорога прямая, – напутствовал герцог, – главное, проверять, чтобы Россыпь светила слева. Куда бы вы ни свернули, всё время слева… И всё-таки, позвольте предостеречь, – Длинноногий приблизился к девушке и произнес так, будто он выдыхал каждое слово, – дорога опасна. Туманно. Темно. Ехать не близко… Я знаю, Вы девушка смелая, но… Когда эти небеса запылают, одному Обиженному известно. Подумайте… Можно, в конце концов, отправить на Пост почтового, – он искоса глянул на ангела, что примостился на камне, – или поискать проводников. Лес большой, кто-нибудь да найдется…
– Не старайся. Ты поедешь со мной, – Быстрорукая будто отрезала. Острым отцовским мечом.
– Я? – герцог замялся, – но, сударыня. Я буду обузой. Зачем?
Он замолчал и опустил свою голову. Смиренно и обречённо.
Значит, судьба. Наказание за все его преступления.
Длинноногий смотрел на девушку – и подумал, что, вероятно, не так уж сердит на него Обиженный, если выбрал наказание с такой сладкой начинкой. Мелкая дробь пробежала по телу, и стало не так уж и страшно.
– Ладно, – девушка вынула меч и на глазах изумлённого пленника перерезала путы, – ступай. И чтобы тебя я больше не видела.
У герцога всё опустилось, но, по мере того как меч проходил между рук, начало подниматься, и, наконец, забило раскрытыми крыльями.
К чести последнего, он не понёсся, навстречу свободе, а даже остановился, и, может, хотел что-то сказать, но раздумал и медленно скрылся из виду.
"Зачем я его отпустила?" – думала Быстрорукая, глядя, как тот удаляется.
Она вложила меч в ножны и посмотрела на Россыпь.
– Пойдём, – сказала она, то ли Россыпи, то ли себе, то ли топтуну. А может быть, плащеносцу. Тот услышал знакомое слово и взмыл, нарезая круги.
В сумке осталось мясо. И сыр. Пожалуй что всё. Повезёт – доедет за четверо суток. Но тут прогнозировать сложно. Топтун – скотина с характером, не захочет – не сдвинешь с места.
И всё же проблема не в этом.
Масло.
У неё был запас, но хватит его ненадолго. Быть может, на половину. Длинной, тёмной дороги. Придётся надеяться, что топтун будет держаться маршрута. И чаще поглядывать в небо. "Проверять, чтобы Россыпь светила слева" – напутствовал герцог.
Ох негодяй… “Зря ты его пощадила” – говорила себе Быстрорукая. Он же не пощадил. Его. Её нареченного. Девушка нахмурилась, вспомнив обезображенные лица разбойников. Так бы висел и Мутный.
Что бы сделал отец? Разорвал бы он путы? "Да, разорвал" – сказала она себе.
И успокоилась.
Словно ответом на все эти мысли что-то блеснуло. И не просто там что-то. Это был силуэт самого удивительного животного – с телом молочного цвета, длинным и гибким, трепещущими крылышками по бокам, легко, словно пёрышко, над равниной проплыл долгоносик.
Он прорезал темноту, словно масло, оставляя светящийся след, в том месте, откуда ушёл. Рисовал узоры – и они появлялись, лёгкие, невесомые, появлялись и таяли – не уносились прочь, а именно таяли, словно порывы ветра их не касались. Как души всех зримых – они ведь тоже не слушают ветра, не слушают притяжения, и летают, куда хотят. Пока не исчезнут.
Долгоносики были редкостью, появлялись они только ночью, и увидеть такое животное считалось удачей. Огромной. Событием, которое знаменует явные перемены к лучшему. И хотя Быстрорукая не верила во всякие там поверья, а сказки про Обиженного считала не просто глупыми – вредными, но всё-таки улыбнулась. Теперь то она найдет. Его. Её нареченного.
Если Междуречье было торговым, Лес Долины – ремесленным, то Прихолмье считалось духовным и религиозным центром.
В этом месте, где Лес словно сползал на равнину, приютились небольшие посёлки самых разных общин, все члены которых назывались братья и сёстры.
Было что-то мистическое у тесного соседства с холмами, за которыми в голубоватой дымке проступали очертания далеких и неприступных гор. Ещё никому на равнине не удалось разглядеть их вершины, ни слабым человеческим зрением, ни в специальные трубы, через которые по ночам смотрели на небо. Казалось, горы уносятся ввысь, высоко-высоко, и у особо впечатлительных захватывало дух, едва они представляли, как подымаются, будто по лестнице, по этим заоблачным склонам. Кто-то тонул в этих мыслях, кого-то приходилось вытаскивать. В противном случае человек оставался в Прихолмье уже навсегда, и становился членом общины.
Именно здесь пустил корни таинственный орден древоведов, члены которого посвятили себя общению с загадочными деревьями зримых душ. Бывшие слухачи, они и сейчас оставались слухачами, орден был своеобразным продолжением гильдии. Точнее, ее обновлением. Её завершением, можно сказать и так. Как утверждали древоведы, в мире видимых душ между животными и деревьями существовала глубокая и таинственная связь, понять которую сложно. Но к тайне можно и приобщиться, даже не понимая – для этого нужно лишь правильно слушать, и делать, что скажут старшие.
Были у ордена и другие селения, в разных частях равнины. Но только в Прихолмье древоведы становились древоведами. Только тут проходили обряды инициации. Здесь, усевшись кружком вокруг могучего дерева и склонив свои головы, они причащались древесным соком, густым, словно мёд, который буквально вымаливали, и, что удивительно – дерево понимало, оно начинало течь, и сока хватало на всех.
Именно отсюда древоведы направляли миссии во все концы человеческого мира, в том числе и в далекий Озёрный Край. Там тоже общались с деревьями, но делали это несколько по-иному и потому неправильно. "Не древоцентрично", как объясняли в ордене.
Бывало, миссии не возвращались, тогда древоведы ворчали. "Братья ушли" – говорили они, так, будто братья покинули мир. Хотя те сидели в селении какого-нибудь Приморья, Большого, Малого, и их окружали заботой. Считалось, что древоведы общаются с тайными силами, которые жили в деревьях, а потому способны прорицать. Вера в прорицателей неистребима, поэтому во все времена и во всех локациях нашего бесконечного многообразия их окружают заботой.
Здесь же, со стороны Междуречья, расположились и селения гильдии стражей.
Гильдии стражей… Пожалуй, самой известной и самой влиятельной. И в то же время самой противоречивой.
Стражей не любили за многое. В Заводье, Долине, Междуречье, в тесных междусобойчиках или во время путешествий их порицали открыто, ругали шёпотом, обзывали самыми нелестными словами. Высокомерные, жадные, чёрствые – такими считал их народ. Но авторитет не оспаривал. Ведь они выполняли важную и в общем-то необходимую роль – поддерживали общность различных частей равнины, заботились, чтобы всё было так, как и раньше, чтобы никто никого не щемил, ну, кроме, возможно, самой этой гильдии. Стражи стояли на страже традиций. А значит, благополучия, потому что именно изменения обычно и становились началом конфликтов.
Даже гильдия воинов считалась чем-то вроде приложения, инструмента в руках самой высокомерной, но и самой влиятельной гильдии. Или, может быть, так – самой влиятельной, потому и самой высокомерной.
И уже на другом конце Прихолмья находился тот самый поселок, в который направился Бесполезный. Бурная речка рассекала его пополам, что днём на холмах, что ночью в Лесу.
Община гильдии искателей – так называли себя эти люди. Те, что верили в опыт и поклонялись исканиям.
Найти общину было несложно – надо было идти и идти до конца. В разных направлениях тянулись дороги Прихолмья, но все замыкались в общине.
Прямо перед поселком кто-то поставил табличку: "конец пути". И жирную жирную точку. Бесполезный читать не умел, а то бы он оценил. Хотя, возможно, и нет. Чтобы понять два этих слова, недостаточно было здесь побывать, здесь надо было пожить.
Привязав прыгуна, которого нанял в Долине, Бесполезный пошёл в посёлок. "Дельный – кто-то вроде старейшины"– говорил Терпеливый. "Ну, хорошо, – думал парень, – меньше придется искать". В тех селениях, где он бывал, дом старейшины находился в центре, и походил на добротный особнячок. Всё потому, что старейшина был богатым зажиточным селянином, чьи предки жили в посёлке давно, почти что с самого основания, а, значит, селились в центре.
Ан нет, здесь всё было иначе – идти пришлось долго, почти в самый край, да и домик был маленький, неказистый, и даже как будто заброшенный. "Это Прихолмье, сынок, – вздыхал Терпеливый, бывало, – необычное место, не "в", а "за" этим миром".
Бесполезный хотел постучать, молоточком. И начал искать. Молоточек обычно висел перед входом, справа, а, может быть, слева, бывало висел перед дверью. "Обычно" – значит "всегда".
Но молоточка он не нашёл. Зато где-то слева торчала кнопка, такая же, как на некоторых клавишных инструментах.
"Это Прихолмье, сынок”, – сказал себе Бесполезный и стал нажимать.
Раз, другой.
Что-то сказали. Весьма неразборчиво. Но он особо не разбирался. Парень устал, так устал, что вошёл бы, наверное, в баню. Даже не став раздеваться.
Разувшись в крошечном коридорчике, Бесполезный открыл шелестящие шторки и оказался в комнате, просторной, и, как казалось, единственной.
Здесь всё было просто, и как-то не по-домашнему. В самом центре, занимая значительную часть помещения, стоял массивный грубо струганный стол. В конце этого стола на точно таком же стуле сидел человек с испещрённым оспинами лицом и неухоженной седой шевелюрой. Старик листал книгу и делал пометки, а может, подчёркивал текст. Справа шумели часы, слева висела доска, заполненная разными знаками (возможно, буквами, думал парень, только записанными безобразно. А может, так надо – сам он писать не умел). Сбоку кровать. В единственном помещении дома стояла кровать.
Это было понятно, но это было и странно. Даже в самых маленьких домиках Длиннолесья спали отдельно, пусть в крохотной, но особой комнате.
Парень прокашлялся, чтобы хоть так обратить внимание.
Старик оторвался от книги и покашлял в ответ. При этом смотрел не на гостя, а сквозь:
– Что нужно?
– Мне нужен Дельный.
– Дельный уехал. Я за него. Моё имя Лобастый.
"Где-то я это слышал" – подумал парень.
– Сяду? – спросил он с надеждой. Тело после дороги болело, хотелось не то что присесть, хотелось свалиться на стол. Свалиться и спать.
– Пожалуйста, – Лобастый снова уткнулся в книгу.
Бесполезный присел.
"Хорошо, теперь я готов разговаривать"
– Вы знаете Терпеливого?
– Конечно, знаю, – старик оторвался и чуть более внимательно посмотрел на гостя, – Это один из самых уважаемых членов общины… Но постойте. Он должен приехать.
– Терпеливый погиб, – сказал Бесполезный.
И выдохнул.
От усталости, горя, от раздражения.
В той новой жизни, которую он обрёл, там, под пылающими небесами, были двое – Первая и Терпеливый. Искатель и проводница. И обоих он потерял.
Парень открыл дорожную сумку:
– А перед смертью велел передать вот это, – он положил манускрипт, потёртый, древний, как "Приключения Листика", хотя те отбиты в металле, – Терпеливый сказал, здесь говорится о многом.
Старик поднялся со стула.
– Терпеливый… А двое? С ним были двое.
Бесполезный не знал, что сказать. До этого момента он полагал, что Любящая направилась сюда. Но теперь он и сам понимал неразумность своей догадки. В таком случае убийство спутников выглядело желанием само?й снискать славу всего путешествия. Это было цинично и глупо.
Скорее всего, у убийцы есть план. Какой-то особый, коварный. И дай то Обиженный, чтобы в тот самый план не входило похитить Первую.
Появись эта женщина здесь, она, скорее всего, попытается его очернить. Ей, конечно, поверят. Он – человек ниоткуда, пришёл, принёс книгу, что-то сказал.
Но всё-таки он обязан, он должен предупредить. Если хочет остаться.
– Веселёхонький погиб, – сказал Бесполезный. Устало и грустно, – Любящая… сбежала.
Взгляды сидящих встретились.
Лобастый молчал.
– Это она? – спросил он внезапно. Нет, не спросил – прорычал, низко и глухо.
– Да.
Фиолетовый свет острокрылок падал на щёки старейшины, чем только подчеркивал каждую ямку и делал лицо безобразным.
– Не всё так просто. Никто и не предполагал, что будет просто, – старик смотрел за окно, – расскажи, – попросил он чуть слышно.
– Откуда?
– С самого начала.
И Бесполезный рассказал.
Как потерял память, как его привязали к березе, как был спасён. Рассказал про путешествие, про то, как они заблудились, как умер топтун, а он потерял сознание. Рассказал, как обнаружил тела.
Лицо Лобастого стало ещё более мрачным.
Наконец он сел и зажал голову в руки.
– То, что Вы рассказали – ужасно. Я с самого начала был против включения Любящей. Она не искатель. Как, впрочем, и Веселёхонький… Эта вещь, – старик показал на книгу, – бесценна. Иначе и быть не может… Не давал ли Терпеливый какое-нибудь сопроводительное письмо?
– Не давал. Он думал, мы вместе приедем в Прихолмье.
– Да. Да… Я вынужден задать Вам ещё два вопроса, – старик, вздыхая, поднялся, – Во-первых, как много Вам известно о целях экспедиции?
– Ффф… – Бесполезный задумался, – я знаю, что Остров есть. И знаю, что этот Остров нашли.
– Хорошо, – Лобастый глядел не мигая, – тогда хочу спросить о другом. Как я понял, Вам некуда идти. Вы не знаете, кто Вы, откуда… Хотите остаться в общине, хотя бы на время? Как человека, которому доверял Терпеливый и который выполнил его последнюю просьбу, мы Вас приглашаем.
– Согласен, – Бесполезный почти засыпал, – но я хочу научиться читать.
– Человек за бортом! – воскликнул Косматый.
Старая морская привычка.
Теперь он живёт на Посту.
А когда-то был моряком.
Случилось несчастье, в самое Угасание – корабль унесло в открытое море. И наступила ночь.
Он говорил капитану – не надо, вдруг потеряемся? Все говорили. Но капитан любит деньги. “Давайте, ребята, последняя ходка, – кричал он команде, – плеснём по звенящей монетке”.
Плеснули…
Днём потеряться нельзя – днём видишь берег, берег и горы, всегда. А ночью темно, темно и туманно. Надо найти Маяк, в устье Бурной, и всё – они спасены. Главное – успеть до пылающих. Или смотреть на Россыпь и плыть, чтобы та оставалась слева. Когда небо ясно. А если пасмурно… Что же, есть компас. Но компас – прибор дорогой, а капитан был прижимистый, деньги впустую не тратил, тем более на то, что вряд ли когда пригодится.
Не пригодилось…
Когда на море темно, это ещё не страшно. Страшнее, когда пылающие. Той ночью они начинались рано, и капитан, отправляясь почти в Угасание, конечно же, рисковал. Надо успеть, а то запрутся в вонючем трюме, на полтора долгих месяца, а корабль унесёт.
Не успели…
Тогда Косматый и обнаружил в себе эту способность – сопротивляться пылающим. Вывел команду домой.
А после уехал на Пост.
Проводники – профессия важная. И доходная, особенно ночью.
Он ещё стоял на верхней площадке, когда ворота вдруг заскрипели, и во внутренний двор ввели малорослого топтуна, по виду двухдневку. На спине покоилась девушка. Навзничь. Вцепившись в животное.
Губы её шевелились. А может, дрожали. Глаза были плотно закрыты.
Косматый спустился.
– Жива? – крикнул он, на ступеньках.
– Жива. Но, кажца, не прикрытая, – Усатый пытался спустить наездницу. Девушка выглядела изумительно, даже после такой тяжёлой дороги. Густые черные волосы, небольшой вздернутый нос, сочные, хотя и потрескавшиеся губы, плавная линия подбородка. "Ух ты ж, ух ты ж" – подумал Косматый.
– Давай йё быстрее в дом.
Вдвоем они занесли незнакомку в гостиницу – большое двухэтажное здание.
Но едва положили на кровать – бормотание прекратилось, и гостья, как будто, уснула.
– Хоць не умерла? – спросил Усатый. Как у любого жителя Озёрного края, у него был особый свистящий выговор.
– А я почем знаю? – парень насторожился, – проверь.
Усатый наклонился, послушал грудь, пощупал запястье. Всё это он делал достаточно долго, особенно когда склонялся над грудью, и, как казалось, с особенным удовольствием. "Вот же ж" – Косматый и сам был не прочь всё проверить. И перепроверить.
– Кажись, да.
– Что – да?
– Жива.
Они помолчали.
– Я к Искушенному. А ты оставайся, – Косматый смотрел на спящую и не мог оторваться, – то й вдруг проснётся.
Он всё-таки оторвался, и вышел.
По диагонали, мимо колодца Косматый прошел в небольшой двухэтажный домик, на самой вершине которого всеми цветами пылающих небес переливался натёртый до блеска флюгер, выполненный в виде стоящего на четырех лапах плащеносца. Плащеносец держал в своей пасти не то бруму, не то носатика, да Обиженный знает кого он там держал в своей пасти. Флюгера? на Посту любили не меньше, чем в том же Приморье, да и сама атмосфера чём-то напоминала рыбацкую, так что привыкнуть к здешним порядкам для бывшего моряка труда не составило.
Косматый покосился на железный корабль на дозорной башне, с которой недавно спустился, и ради приличия постучался в дверь.
– Суток! – буркнул с порога, и ради того же приличия вытер о коврик ноги.
– Косматый! – ответил высокий пожилой человек с зычным и резким голосом, – рад тебя видеть.
– Я тож… Ись какие вести от дочки? От Долговязого?
Человек мрачнел на глазах:
– Пока нет, – ответил он сухо, – с той поры, как они выехали, к нам не прилетал ни один плащеносец.
– Знашь, она же оставила Ходкого. В Долине почтового может не быть. Такое время – почтовые нарасхват.
– Да, урожай масла, – кивнул Искушённый, так звали хозяина, – топтун то тот опытный. Вот только… Все эти странности. Небо погасло, потом загорелось.
– Первая предначертанная в третьем поколении, – Косматый улыбнулся во весь свой широкий рот, – с нею ниччо не случится.
– Спасибо, – Искушенный положил на плечо большую увесистую руку, – кажется, гости?
– Да… Девушка с Длиннолесья. Не прикрытая. Еле добралась…
– Длиннолесье… – Искушенный погладил бороду, – значит, так и думала, что доедет пока темно… Спит?
– Вродь спит. Усатый проверил.
– Ещё не понятно, что у неё в голове. Сутки под небом.
Косматый поднял свои брови:
– Останется здись, в лекарне, – он улыбнулся, – там уже ись небольшая команда, с прошлой ночи. Лекарь будет доволен.
Искушенный слегка усмехнулся:
– Ребята приносят пользу, помогают по хозяйству. Так что не просто там пациенты.
Они поговорили о делах, посетовали на нарушение сезона, на неопределённость ближайшего будущего. Почти половина проводников в Долине – сбор плодов подошёл к концу, масла много, а значит, много торговцев, которых нужно доставить в Леса.
Они говорили и говорили, пока Косматый не спохватился – пора было возвращаться на башню. Дозорный не должен отлучаться надолго.
Искушенный смотрел ему вслед.
“Пора” – сказал он себе и пошел к гостевому дому. У них гостья, и он, как старший на этом Посту, должен её навестить.
Девушка проснулась.
Усатый предложил ей чашечку бодрящего напитка, и внимательно наблюдал, как та обхватывает эту чашечку руками, подносит ко рту, и вытянув губы, медленно отпивает.
Он бы ещё наблюдал, наблюдал, но вошёл Искушённый.
Усатый что-то процокал, обнажая заметный озёрный выговор, но, посмотрев на вошедшего, вынужден был удалиться.
– Меня зовут Быстрорукая, – представилась девушка.
– Искушенный. Я тут за главного. Вы пришли…
– Не я, сюда пришёл топтун… Я просто закрыла глаза, и доверилась. Как оказалось, не зря.
– Но если бы он не пришёл? По какой-то причине?
– Я доверилась.
– Вы рисковая девушка, – Искушённый, казалось, искренне изумлялся такому вовсе не женскому поступку. Хотя, что значит “не женскому”? Его мать для многих казалась примером как раз-таки мужественности, – что же заставило Вас отправиться? Одной, да ещё ночью.
– Я ищу человека, – гостья смотрела в глаза, – его зовут Мутный. Он мог проезжать несколько суток назад, с дилижансом, со стороны Длиннолесья.
Искушенный смотрел на лицо, смелое, но в то же время красивое. “Да, мужественность вовсе не удел одних только мужчин, здесь даже нет никакой зависимости”.
– Они проезжали, – сказал он, подумав, – трое нанимателей, и еще один человек… Подождите, как, Вы сказали? Мутный?
– Да, – девушка быстро моргала, пытаясь прогнать надоедливые мушки, которые до сих пор носились в глазах, – этот человек – мой жених.
– Ах, так, – мужчина слегка улыбнулся, – ну… и… как Вы его потеряли?
– Это долгая история, – Быстрорукая чуть заметно вздохнула, – он и ещё один, из посёлка, пошли на поляну. Там появились воспы. Ну… Приятель погиб, Мутный пропал. Может, что с головой, после воспов бывает. А потом один самопровозглашённый привязал его к берёзе… Вы понимаете?
Искушённый кивнул.
– Все, кто висел, мертвы, а моего как будто и не было. Кто-то его отвязал, и, возможно, забрал. Если Вы знаете, куда отправились наниматели, скажите. А лучше отвезите. Я заплачу.
Девушка рассказывала, как будто рубила. Мечом. Тон, которым она говорила, отсекал любые сомнения. Да, она ищет своего жениха. Да, она его любит, иначе бы не отправилась в такое рискованное путешествие. И она его найдет, чего бы ей это ни стоило.
– Теперь я понимаю, – сказал мужчина, – Светлые волосы, голубые глаза. У него ещё шрам, вот здесь, – и показал на бровь.
– Это он, – девушка сжала чашку, да так, что, казалось, та хрустнет, – скажите, куда? Куда он поехал?
– Я расскажу, – Искушенный говорил медленно, чтобы умерить пыл, – я выделю Вам проводника, обещаю. Но пока отдохните… пожалуйста… Должен сказать одну вещь.
– Какую? – Быстрорукая глядела так, будто перед вовсе не проводник, а по меньшей мере какой-нибудь служник, и не какого-нибудь заступника, а служник Обиженного.
Искушённый присел на кровать.
– Видите ли, – мужчина задумался и с тоской посмотрел на окно, закрытое ставнями, – вы ищете жениха, а я ищу дочь. Проводницу в том самом дилижансе. Дилижанс отправлялся в Прихолмье, в общину искателей. Наверняка Вы слышали о такой, – Быстрорукая быстро кивнула, – так вот. Трое суток назад они должны были быть в Долине. И послать оттуда почтового. Но… – Искушенный вздохнул, – вестей никаких, – он вновь посмотрел на окно, – обещайте, что, как только найдете своего жениха, Вы узнаете, где моя дочь и отправите весточку. Денег я не возьму. Про нас, проводников, говорят всякое, и часто, увы, справедливо, но… Обещайте.
– Обещаю, – девушка положила ладонь на ладонь, и взглядом коснулась взгляда.
Бесполезного поселили в небольшом уютном домике на берегу бурной извилистой речки. Впрочем, это ни о чем не говорило. Почти все здешние домики были небольшие, достаточно уютные и строить их старались на берегу. А речки в Прихолмье всюду бурные и извилистые.
Соседом оказался здоровый такой детина под два метра ростом. Широкий в плечах, с огромными ручищами и круглой как мяч головой, которая плавно переходила в плечи. И всё же, несмотря на свои внушительные размеры, парень был в общем то тихий. Но при этом подвижный. Постоянно ходил взад-вперёд, что-то готовил, мастерил. Мастерил он красивые и иногда очень сложные вещи – часто это были уменьшенные копии настоящих приборов и механизмов. А некоторые и вовсе выглядели ни на что не похожими. Копии работали как оригиналы и были сделаны точно. Бесполезный не знал – увлечение это, или задание гильдии, но к поделкам присматривался.
Если парень входил в их общую комнату, полезное пространство уменьшалось наполовину, за вычетом мебели – кроватей, стола и парочки шкафчиков. "Половина" – так называл Бесполезный сожителя, конечно же, про себя. Но у сожителя было и имя. Невинный. Почему, отчего – на равнине не задают такие вопросы, как говорится, в лоб. Задают мимоходом и вскользь. Но чтобы спросить мимоходом, нужно с чего-то начать. А начинать разговор было сложно. Мутный и сам не особо то разговорчивый, а Невинный всё время молчал.
Просыпаясь, Бесполезный завтракал, делал домашнее задание и шёл через речку. На той стороне через несколько домиков жил искатель, который его учил. Пару суток – и он читал отдельные фразы. "Каких-то особенных домашних заданий больше не будет. Пиши, выписывай буквы, слова, набивай себе руку. И да, читай. Что-нибудь, понемногу, главное – интерес. Чтобы читать хотелось. И постоянно – это тоже немаловажно" – сказал ему как-то учитель. И попрощался.
В общине была библиотека (что не удивительно, искатели – народ любознательный). И парень решил выбрать книгу.
Пройдя вдоль рядов, Бесполезный нашёл одну книжку. "Сказки Длинного Леса".
"То, что надо”, – подумал парень, вспоминая, что эти сказки ему когда-то читали. А значит, они помогут вернуть его прошлое.
Придя домой, он уселся за стол (сердце, казалось, выпрыгнет), открыл наугад страницу и прочитал:
Огнетелка и плавунец
Плавунец
Вы, конечно, знаете маленьких вертких огнетелок, которые без устали носятся в воде и постоянно чем-то да заняты.
И ленивых неуклюжих плавунцов, что любят лежать на поверхности и только чуть загребают лапами.
Вот и теперь суетилась одна огнетелка, искала что бы поесть, строила домик из водных тянучек, прогоняла с подружками озёрного дьявола. Вся запыхалась, устала, но дел было много, везде нужно было успеть.
Остановилась она на минуту.
Глядит – а над ней плавунец, подставил солнцу широкую спину – и ничегошеньки больше не делает.
– И не надоест тебе вот так вот лежать, нашёл бы занятие, – обратилась к нему огнетелка.
А плавунец чуть качнулся, и ме-едленно так ответил:
– Ступай. Не трогай. Мне солнца хватает.
– Ну-ну, – сказала ему огнетелка, – лежи себе тут полёживай, а я поплыву, займусь чем-то полезным.
Вильнула хвостом, и уплыла по делам.
И вот наступила ночь.
Увидела огнетелка, что солнце погасло, зажгла в себе огонек и – снова в хлопоты.
А плавунец растерялся. “Привольная жизнь закончилась, солнце не греет – подумал лентяй, – что же мне делать?”. Выбирать он не мог, потому что не из чего было выбирать – когда лежишь на поверхности, и ничего другого не знаешь.
Почернел плавунец, погрузился на дно, и умер.
Недаром же говорят: много ненастий делают крепче, а случится одно – и сломает.
Сказка оказалась короткая. "Сколько же времени я потратил, чтобы её прочитать?" – подумал Бесполезный.
Но, как бы там ни было, это был первый рассказ, прочитанный полностью.
– Уфф, – выдохнул парень.
И перевернул страницу.
Бегун
Саммака
Почему бегуны и саммаки в ссоре
Многим может похвастаться бегун.
Мало кто бегает так же быстро, разве что брума, да и то, если встаёт на колёсики. На своих задних лапах бегун догонит любого.
Никто не разит стремительнее. Лапы-кинжалы пронзают любого, будь то носатик, пушистик или зазевавшийся острокрыл.
Ни у кого нет подобной хватки, когда парою средних лап бегун держит обед. Даже у грозного шептуна.
Саммаки не столь искусны. Ходят вразвалочку, лапы короткие, добычу свою не преследуют. Ждут, когда подойдёт. Подойдёт и ляжет, поближе.
Зато умом и хитростью превзойдет саммака любого.
Не любят бегуны саммак, и если встретят, то непременно погонятся.
А как такое случилось, послушай.
Как-то раз поймал бегун носатика. Но был он не голоден и решил оставить его про запас. Выкопал ямку и зарыл в неё тушку.
Приходит обратно, чтобы полакомиться. Глядь – земля то разрыта, носатика нет. "Кто-то крадет добычу" – подумал бегун. И расстроился.
Но ничего. Равнина широкая, зверья на ней много. Поймал бегун бруму. Долго охотился, но поймал. Принёс, закопал чуть подальше.
Пришел, чтобы съесть. Смотрит – заначка раскопана, кто-то стащил и бруму.
Рассердился бегун, поймал пушистика, только тот закопался в земле, забрал его в лапы и отнес на то самое место. Закопал, оставив заметный холмик, а сам спрятался, ждёт.
Прошёл чуток времени, глядь – сползает с березы саммака и лениво подходит к холмику. Жирный такой, упитанный. "Ишь, разъелся, на дармовых то харчах" – подумал бегун, наблюдая, как тот выкапывает добычу. Его добычу. Хотел подбежать, задать ему трепку – да передумал. Решил проучить.
Но только как это сделать?
Думал, думал, и пошёл на край Леса. Там, в зарослях тянучек, за поваленным деревом жил в глубокой землянке… ну, вы, конечно же, поняли.
– Уфф, – ответил шептун, вдавив кулачищи в землю, – добыча сама идёт в гости.
– Послушай, господин, у меня к тебе дело, – начал бегун. А у самого лапы трясутся, хочет бежать, без оглядки.
Но только вспомнил обиду – всё, уже не боится, и продолжает, уверенно, – что толку тебе от меня – кожа да кости. Я приведу саммаку, жирного и упитанного. Прямо в лапы. Пойдем, господин, со мной.
Усмехнулся шептун, но пошёл.
Дошли они, значит, до места…
Шептун остался в кустарнике, а бегун схватил припасенного острокрыла – и закопал под березой.
Долго ждать не пришлось. Появился тот самый саммака, еще более разжиревший и, как обычно, вразвалочку, подходит к добыче. Раскапывает и начинает лакомиться.
И вдруг понимает саммака, что что-то не так, и чувствует он загривком, как сзади в него кто-то дышит. И не просто кто-то – шептун. Да, да, грозный и злобный шептун.
"Ох! – завопил зверек, но даже не обернулся, схватился за свой живот, – плохо мне, плохо! Отравил меня бегун страшным ядом. И поделом – нельзя брать чужое. О-о-о-о! Как же мне хочется жить, увидеть братьев, увидеть сестёр, ещё хотя бы разок. Но, увы, мне умирать". Тут он упал, дёрнул лапками, раз, другой, и затих.
– М-м-м… – промычал Шептун, шевеля губами, – так, значит, ты его отравил? Чтобы я съел отравленного саммаку?!
Затрясся бегун, запричитал.
Но жизнь дорога, и стремглав бросился прочь.
Шептун посмотрел с отвращением на лежащее тело, надул свои пухлые губы, и скрылся.
А саммака встал, как ни в чём не бывало, и так же, вразвалочку пошёл к своей стае. Там получил обнимашки и успокоился.
Но только с тех пор ненавидит бегун саммаку, и если встретит, то обязательно погонится.
Бесполезный закрыл глаза и стал вспоминать.
Он вспомнил, как в детстве любил приманивать саммак, как приносил к полю тянучек добычу – пару пойманных брум или пыхчика, которого, играючи, подрал плащеносец. Плащеносцы пыхчиков не едят, но покалечить могут. А вот саммаки не брезгуют.
Как же стучало сердце, когда он слышал шуршание, и из тянучек, вразвалочку, выходил саммака. Позевывая круглым широким ртом и высовывая шершавый язык. Саммаки не пугались людей, как и равнинные ангелы, да, впрочем, и большинство зримых душ. Но и тут они были особенными – разрешали гладить по зеленой бугристой спине, ложились на спину, протягивая лапки, чтобы ты их пожмякал, но убегали, как только переходил границы дозволенного – а где эти границы, каждая саммака решала по-своему.
Хотя вот в неволе, несмотря на мягкий характер, саммаки не жили. Плащеносцы жили, а эти нет.
Парень захлопнул книгу.
Невинный возился с моделью какого-то странного механизма. Как он работает и для каких целей служит, Мутный не знал. Предположения возникали разные, но напрямую спросить у сожителя он не решался. Искатели – люди особые, сказал себе парень.
И вышел во двор.
Прогуляться вдоль речки, привести мысли в порядок, и, может, что-нибудь вспомнить. Что-то ещё.
То, что память наконец возвращалась – дело хорошее, он хотел, чтобы память вернулась. Но боялся. Новых открытий. Боялся того, что неожиданно вспомнит что-то особое, важное, неотложное, что-то такое, что тут же изменит жизнь. Или заставит уйти. Так после тяжёлой попойки вспоминаешь её подробности, которые проявляются голове. Медленно и с издёвкой.
Кроны деревьев смыкались над речкой, цветы, красные, зеленые, синие освещали бегущие воды, огнетелки, словно желтые огоньки, проносились то тут, то там, добавляя света, и он удивлялся – почему не все селения строят вдоль речек, почему обязательно по краю зримого Леса. Ведь один только вид беззаботно текущей воды лечит лучше любого знахаря. Или лекаря. Членов лечащей гильдии называли и так и так.
Он присел над водой и веточкой полуводный тянучки попытался коснуться дна. Это не получилось – веточка тут же погнулась. Слишком быстрые воды в Прихолмье. В Длиннолесье реки спокойнее.
Опять Длиннолесье. Да, он, похоже, скучает.
Оглядевшись, парень заметил, как кто-то идет. Не заметить было нельзя – ведь это Невинный шагал в его сторону. Буквально след в след.
Бесполезный задумался.
Может, они одинаково мыслят? Ведь оба решили остаться в Прихолмье, в самой далёкой гильдии. Возраст у них одинаковый. Вот и ходят теми же тропами, по тем же дорогам. Куда бы ни шёл Бесполезный, Невинный шёл следом.
Может, он ищет что-то сказать? Но сказать не решается. Или просто хочет поговорить.
Думать о плохом не хотелось, но оно лезло в голову.
Карета покачивалась на кочках, в дороге немного подташнивало, но рессоры были что надо, так что поездка проходила комфортно. Тем более, если рядом с тобой собеседник, чьё простодушие подкупает. И освежает душный дорожный воздух.
– Любимая то у тебя есть, а, Косматый? – Быстрорукая одним движением ножа разрубила гранат пополам и отдала половинку.
– Была, – парень хрустнул, разламывая половинку на части, – я уехал, а она осталась в Приморье. Малом, на островах. Дак я ж не жалею, расстались – и ладно. У йё щас другой, а мне что грачу…
– Твердотелка, – закончила девушка.
– Да, – Косматый тряхнул волосами, – тут было замутил с попутчицей, планы, что шхуна с поднятым якорем. А она пропала. Уехала к родственникам, так мне сказали. Зато теперь я свободен. Открыт предложениям, – он улыбнулся своим широким щербатым ртом.
"Очаровательная улыбка, – подумала девушка, – нет, правда, может, не столь красивая, но такая обезоруживающая".
– У тебя всё сложится, с такой-то улыбкой.
– Спасибо, – парень опять улыбнулся, – время с тобою летает, как парусник. У меня ещё не было такой очаровательной спутницы.
– Если ты хочешь меня покорить, то зря стараешься, Косматый, – Быстрорукая впилась зубами в свою половинку, – у меня уже есть наречённый. Это к нему я еду.
– Искушенный так и сказал, – собеседник не оставлял свой вечно неунывающий тон, – но ты всё равно очаровательна. Уж в хорошеньких девушках я разбираюсь.
"Что правда, то правда" – подумала Быстрорукая.
– Я знаю, ты дочь самого Заговорённого, – сказал вдруг Косматый.
– Ты слышал об отце? – девушка как будто слегка удивилась, хотя это было не удивительно – об отце слышали многие.
– Вот те ж раз, – парень всплеснул руками, – да кто ж о нём не слышал, тем боле в Малом Приморье.
Быстрорукая вспомнила.
Три дня тому назад, ещё до её рождения, произошел конфликт между жителями Малого Приморья и рыбацкими деревушками на островах, конфликт настолько острый, что его прозвали войной, “рыбацкой”. Приближалась ночь, и островитяне переселились на равнину. Своего Леса на островах не было, поэтому они занимали дома в паре селений Малого Приморья. Такая система сложилась давно, и каких-то открытых конфликтов до тех самых пор ещё не было. Селения, в которые заселялись рыбаки, предоставляли кров. Островитяне пользовались всеми услугами, что были доступны обычным жителям, но жили отдельно, тем, что заработали, не делились.
И вот однажды собрались селяне и договорились положить этому конец. Жирный и окончательный. "Каждую ночь они живут с нами. Пусть будут членами общины". А значит – отчисляют часть своего дохода. Так и сделали. Часть товаров была передана в общую собственность, часть денег просто забрали.
Но рыбаки не собирались сидеть сложа руки и обратились к Совету старейшин. Старейшины спорили, спорили долго, но в конце концов встали на сторону Леса. Тогда островитяне потревожили самую строгую гильдию – гильдию стражей. Те поддержали рыбаков (особенно после весомых доказательств в виде каравана доверху гружённых телег) и даже задействовали гильдию воинов, задачей которой с момента её возникновения было поддержание порядка, когда обычные, мирные средства исчерпаны.
Возник опасный прецедент – традиция, которую соблюдали веками, и которая таким образом обрела силу закона, была нарушена. Теперь следовало наказать виновных, и вернуть всё обратно.
Среди воинов, отправившихся наводить порядок, был и отец Быстрорукой. Еще не Заговоренный, тогда его звали иначе. Задорный, насколько помнила девушка.
Семейные предания сохранили образ взбалмошного юноши, весьма отдаленно напоминающего того серьезного и ответственного человека, каким стал отец после того, как что-то сломалось в душе. Что там сломалось, какого рода надлом – девушка не знала. Но это случилось ещё до того, как исчезла их мать. До того, как родилась Быстрорукая. И, конечно же, до того, как он получил своё новое имя.
Надо сказать, задача, возложенная на воинов, была не из лёгких. Селяне взяли посёлки в грамотную оборону, проникнуть через которую было непросто. Проникнуть без жертв, но жертв никто не хотел. На равнине ещё помнили самую разрушительную войну, случившуюся два столетия назад, которая получила название “война ресурсов”, и делали всё, чтобы такого не повторилось. К тому же, воинов послали стражи, а стражам было важно хранить репутацию.
Что в таком случае оставалось пришедшим? Разбить лагерь и ждать, когда бунтовщики выйдут сами. Или рискнуть. Что, собственно, Заговоренный и сделал.
Он забрался на ствол прыгуньи, забрался под самую крону, что само по себе было непросто, ведь использовать ножи и другие острые предметы было нельзя – дерево могло рассердиться. Приходилось взбираться по мелким неровностям, надеясь, что ты удержишься.
Накинул на ветку аркан, и, шаг за шагом, с кроны на крону, добрался до центра селения. Осталось незаметно подобраться к старейшине и заставить того согласиться. На новых условиях.
Но незаметно не получилось. Заговорённого заметили.
Десятки стрел было выпущено в воздух, но ни одна не попала. Половина мужского населения искала отца, когда он спустился, но никто не нашёл.
Говорить со старейшиной было некогда, пришлось взять в заложники.
За время своей вылазки Задорный не получил ни одного ранения, да что там ранения – ни одной царапины, но самое удивительное поняли позже – отца не тронули воспы, хотя он буквально летал по их гнёздам.
Тогда Задорный и стал Заговорённым. Воином, почти в одиночку завершившим войну.
– Твой батя – легенда, – сказал Косматый, сказал уважительно, – хотя я, кнешн, считаю, что это несправедливо, если кто-то живет в общине и общине не помогает. Ну, мож, потому, что я сам с Приморья.
– Как говорит мой отец – справедливость у всех разная, – Быстрорукая вытерла руки и склонила голову набок, – закон один. Поэтому надо жить по закону, а не по-справедливости. Хотя один мой знакомый герцог утверждал обратное.
– У тебя есть знакомый герцог? – удивился Косматый задорно, – уж не наш ли господин Сострадательный? С Малого Приморья?
– Нет… Но это так, знакомство мимолётное. Надеюсь, оно не повторится.
Девушка задумалась.
– Косматый, а этот ваш Сострадательный ездит на лошади?
– Нее, – тот улыбнулся, – у нас такую скотину отродясь не видывали.
– Представь, а мой ездит, – девушка нахмурилась, когда услышала, как произнесла слово “мой”.
– Лошадь – животное редкое, у нас не все о ней даже и знают. Мало кто знает, – Косматый обтёр свои руки, – зато есть чернильщики, и кататься на них одно удовольствие.
– Чернильщики, – воительница провела языком по губам, – я не каталась.
– У Приморья полно островков, и чернильные демоны – самое то, – парень вздохнул, – у отца есть загон. Хочешь, ижжай, покатаешься.
– Я подумаю, – Быстрорукая улыбнулась, – предложение заманчивое.
– А лошадь у нас отродясь не видывали, – Косматый задумался, – была дна история. Я чуть не забортахнулся, когда ёй услышал.
Стояла, знач, на одном из островов закусочная. Да она й щас там стоит. И вот пришел корабль. Невеликая такая шхуна. У нас все корабли невеликие, в море далёко никто не уходит. Кто й там перевозил лошадь, зачем. Мож заказ в Большое Приморье. Есть чудаки. Бывает, даже шептунов держат, засади в меня гарпун. Ну и этот, проводник, что перевозил лошадь, передал ёй хозяину. А наутро поинтересовался: "Как там лошадка?" "Какая лошадка? – спрашивает хозяин, и улыбается, – ах, лошадка. Во знач чо йна за зверь. Буду знать." "Так как? Я отплываю. Скоро". "Хорошо, – грит хозяин, – отплывайте, пожалуйста. И не волнуйтесь. Вот ваши деньги". "Какие деньги??" "Да за лошадку. 100 кэгэ мяса. Ну раз животина редкая, заплатил за кэгэ больше. За коз даю меньше. Коли Вы не согласны, так и быть, могём договориться. Вы, главное, грит, это, приежжайте. Многие постояльцы просят чё-нить такого, особенного."
Быстрорукая рассмеялась.
Косматый оказался простым собеседником, а значит, приятным, особенно для такой изматывающей дороги. Слова убаюкивали, беседа затягивала, и минуты привала текли незаметно.
Они приближались к Долине. Навстречу шли дилижансы, и Косматый приглядывался. Может быть, Мутный с попутчиками и останавливался в каком-нибудь селении, но всё не объедешь, а время терять не хотелось.
Задержавшись в Долине всего ни на что, они повернули к Прихолмью.
"Всё-таки скверное это время – думала Быстрорукая, – пылающие небеса. Если бы я верила в Обиженного, я бы его проклинала. Хотя бы за это."
Карета тряслась, внутри было душно, и безумное небо давило одним своим присутствием.
Но оставалось всего ничего, четверо суток, такая малость, и девушка надеялась, что скоро обнимет. Его. Её нареченного.
Шептун и брума
Шептуна боятся все – и быстроногие бегуны, и остроклювые стриклы, и ленивые саммаки. А поваленные деревья, за которыми он лежит, даже топтун обходит подальше. А ангелы облетают.
Но есть один зверек, которого боится и он. Не прыгун, не шая и даже не ядовитый ползун. Это самый обычный брума, слабый и беззащитный.
Бояться он начал в то самое время, когда люди пришли на равнину.
А как так случилось, послушай.
Проголодался шептун, и решил найти себе обед. Шептал он, шептал, надувал свои губы. Но только никто не пришёл.
Оглянулся зверь, смотрит – стоит маленький брума. Стоит и трясётся.
– А ты что здесь делаешь? – спросил он, зевая.
– Я заблудился, господин.
– А что трясешься?
– Так я боюсь, что ты меня съешь.
– Ха, – засмеялся шептун, – ты слишком маленький, чтобы тебя есть. Вот если бы вырос и стал как бегун. Или там покрупнее.
– Нет, господин, я больше не вырасту, ну если чуток.
– Да ты постарайся. Как вырастешь, приходи. А не придёшь, найду твою семью, возьму вас в пучок и съем. Пучком то оно пожирнее. Ступай. Слишком мал, чтобы стучаться в живот.
Опечалился брума, пришёл домой невеселый, да всё молчит, не рассказывает, что же случилось. Маленькие брумята, братья и брумы постарше бегают вокруг, веселятся, а он встал под маячок и думает, как же быть.
Но ничего не придумал и вышел на дорогу.
А там как раз проезжала карета.
"Пускай себе давит, – думает брума, – выхода нет. Лучше так, чем в пасть шептуна".
Но тут пришла к нему мысль, и брума отъехал.
"Карета, – подумал зверек, – у неё есть колёса. Что, если …"
И пришел к человеку.
– О человек, – пропищал брума, – ты повелеваешь всеми незримыми душами, зверями, птицами, гадами. Снизойди до моей просьбы, не оставь маленькую бруму.
– Послушай, брума, ты интересный зверёк, – сказал человек, – у тебя есть колесики, твои маячки светят ночами и помогают в пути. Проси чего хочешь, выполню.
– Спаси меня, человек. Мне угрожает шептун. Грозится съесть мою семью, если я не поправлюсь и сам не приду на обед. Хочет, чтобы стал вот таким, – и показал на карету.
– Нуу, – рассмеялся мужчина, – таким тебе точно не стать. Хотя… есть у вас что-то общее.
– Колёса! – воскликнул брума, – поэтому я и пришёл.
– Ага, – человек задумался, и почесал свою бороду, – я, кажется, понял. Шептун хоть и грозное, но глупое животное, а карету отродясь не видывал. Сидит в своей берлоге на краю Леса. Вот и подумает, что ты разжирел. Да так разжирел, что стал ленивый и неповоротливый. Иди себе домой, остальное мы сделаем сами.
Брума сказал спасибо и убежал. А человек пошёл к шептуну.
Тот удивился, и даже сначала подумал, что вышла ошибка.
– Это моя берлога, я тут хозяин, – сказал он грозно.
– Да погоди, погоди, – человек показал свои руки, говоря, что пришёл к нему с миром, – я от брумы. Той самой, которой ты велел разжиреть. Он выполнил просьбу и стал большой как топтун.
–Ха, – шептун вылез на свет, – хоть в это и сложно поверить, но чего не сделаешь ради семьи. Веди меня, человек, я проголодался.
Они минули завалы и шли, шли, всё дальше и дальше. Через поля тянучек, рощи берез, поляны зонтиков. Шептун никогда так далеко не ходил. Ворчал он, ворчал…
Пока не увидел карету. Большую и на колёсах. "Вот как, – подумал шептун, – и правда, жирный. Но это брума, ведь только он имеет колёса".
И, долго не думая, прыгнул на козлы.
Чуть лапы не переломал. Кто-то накинул на него веревку, вторую, третью. Из кареты выбежали люди и так обработали шептуна, что тот забыл, что он голоден, забыл, что свиреп – лишь бы вырваться. Не тут-то было – верёвки держали крепко.
Уже не грозный, шептун вопил, кричал, умолял о пощаде. И всё это время он представлял себе бруму – такую маленькую, но такую коварную. Сжалились люди, отпустили животное, и то убежало. Вприпрыжку. Долго ещё подвывал бедолага, сидя в берлоге и залечивая раны.
Да с той поры, как увидит бруму, бочком, бочком, и уходит подальше.
Шептун
Брума, рисунок ребенка
Бесполезный задумался.
Он вспомнил игру, в которую играл ещё в детстве – брума, шептун, саммака. Первый бил второго, второй третьего, третий – первого. Круг замыкался. Как давно это было, но как свежо оказалось. Как будто в голове навели порядок, и теперь каждый кирпичик лежал где положено, свободный от пыли и грязи.
Вспомнив игру, он вспомнил приятеля, высокого беззаботного парня со щербатой запоминающейся улыбкой. С этим парнем случилось что-то плохое.
Бесполезный нахмурился.
Это плохое ему предстояло вспомнить. Воспоминания – это медаль, где две стороны. Одна тебя радует, другая печалит.
Парень вздохнул, и вновь опустил глаза.
Шаи и их история.
Шаи – зверьки неуклюжие, и, кажется, беззащитные. Питаются твердотелками и личинками.
Но стоит обидеть зверька – случится такое, что убежишь. Это понятно всем – хитрым саммакам, быстрым бегунам, и шептуну, грозному, но осторожному зверю.
Но было так не всегда.
Было время, когда шаи считались вкусным и самым доступным лакомством среди зримых душ. На них охотились все, кто охотится.
Мало стало зверьков.
Собрались они на совет, а после совета – к Обиженному. Мол, помоги, не дай умереть.
– Хорошо, – сказал тот, – но что вы хотите? Я исполню ваше желание. Только, пожалуйста, поточнее.
– Великий, – взмолились шаи, – сделай так, чтобы все нас боялись. Чтобы все убегали, как только мы появляемся.
– Ну, – ответил Создатель, – пусть будет по-вашему.
И сделал так, что шай стали бояться все – настолько они отвратительны. Теперь не только бегуны и саммаки обходили их стороной. Попрятались даже личинки и твердотелки. В страхе разбежались на своих тоненьких ножках.
И сказали шаи Обиженному:
– Так мы, пожалуй, с голоду все подохнем. Не хотим, чтобы нас боялись, сделай так, чтобы были большими.
– Будь по-вашему, – согласился Обиженный. И выполнил просьбу.
Теперь никто шай не трогал, не обижал, даже шептун – и тот обходил. Но большое тело не насытить маленькими личинками, а никакой другой пищи шаи не знали.
Опять обратились Обиженному, опять сказали:
– Пожалей нас, Великий. Не хотим быть большими. Только сделай нас шустрыми, лёгкими, чтобы носились по воздуху, как долгоносики, и никто бы нас не поймал.
Задумался снова Обиженный, и сделал так, как просили. Словно невесомые зонтики носились по ветру шаи, и никто на них не охотился.
Но не могли спуститься на землю, чтобы найти пропитание. Только они приземлялись, как уносились порывами ветра, все выше и выше, а твердотелки хлопали лапками и праздновали спасение.
Взмолились шаи опять и попросили помочь.
– Ну что же, – сказал им Обиженный, – пожалуйста, помолчите. Я о вас позабочусь.
Он забрался на самый высокий холм и начал думать. Думал, думал, потом спустился и говорит:
– Я сделал так, что вас будут бояться. Вы станете большими и сможете легко носиться по ветру, но тогда и только тогда, когда угрожает опасность. А в обычное время вы останетесь теми же милыми и беззаботными шаями.
Как сказал, так и сделал.
С тех пор никто не трогает шаю. Да и как её тронешь, если та раздувается, словно мех, и пока, сбитый с толку, ты пытаешься что-то понять, улетает куда подольше
Не подойдешь к такой ни-ко-гда.
Бесполезный дочитал свою книгу и теперь валялся в кровати. В руках он крутил веревочку, усеянную узелками, перебирал их и думал.
Прошлое возвращалось.
Парень вспомнил длинного худого человека с вытянутым остроносым лицом и сильно охрипшим голосом. Кажется, Сиплый. Или Сипатый. Как-то он рассказал им историю шай, и после ввернул нравоучение. Мол, лучше формулируйте желание, знайте, чего вы хотите, иначе будете попусту тратить время. И время других – прибавлял он в конце, подняв кверху тощий и длинный и палец.
Мать.
Отец.
Бесполезный вспомнил их лица. Родительский дом. Сестру. Она смеялась, так громко и весело, что, казалось, смех – это отдельное существо, которое поселилось в их доме. На контрасте с братом – Бесполезный всегда был угрюмым.
Он вспомнил их шалости. Вспомнил, как однажды, вместе с друзьями, подпалил дерево зримого Леса, чем мог навлечь настоящую беду на селение. Кажется, они разжигали костёр (под деревом!) и хотели поджарить парочку дохлых носатиков – чтобы проверить, едят ли ангелы жареное. Ох и досталось тогда. Посёлок гудел, отец целые сутки ходил пунцовый и старался ни с кем не встречаться.
Однако теперь Бесполезный вспоминал эту шалость с улыбкой. Почему?
Он посмотрел на соседа. Тот лежал на боку, подоткнув свои лапы под голову, и, казалось, уснул.
Парень задумался.
Во сне Невинный могуч – это работает мельница, это рокот, который ничем не заткнёшь. А сейчас лишь посапывание, и даже оно не слышно. Значит, не спит, притворяется.
Бесполезный решил проверить.
Тихо поднявшись, так, чтобы не скрипнули половицы, он прошёл прямо к выходу. Раз оглянулся и вышел.
Ответ пришёл сразу. Не прошло и минуты, как грузное тело соседа вывалилось наружу.
"Что и требовалось доказать".
– Добрых суток, – приветствовал Бесполезный, бросая камешек в реку.
– Суток, – сказал низким басом Невинный. И громко зевнул.
"Вот скотина".
– Так значит, правда?
– Что правда?
– Ты постоянно за мной следишь. Пожалуйста… – Бесполезный сделал рукою жест, отсекая все возражения, – это заметно.
Невинный опешил:
– А я то при чем? Меня попросили, я и слежу. Какие вопросы? К тебе? К тебе нет вопросов.
– Это старейшина, – сказал Бесполезный. Не спросил, а сказал.
И вновь бросил камешек.
– Он…
– Я так и думал, – парень вздохнул, – разреши, я схожу и спрошу его прямо.
– Иди. Я разве задерживаю? – Невинный пожал плечами, – меня попросили следить. И всё.
Бесполезный вернулся.
Оделся, уже по-походному (мало ли что), забросил за плечи мешок. Чуть помешкался, сбросил мешок, положил туда книгу, снова забросил, вышел.
– Ну что, пойдёшь сзади? – спросил он Невинного.
– Да не. Погляжу. С расстояния.
– Честный ты парень.
Бесполезный нахмурился и зашагал по тропе. Туда, на окраину, к дому старейшины, вернее, к тому, кто его замещал.
Идти было непросто. Сердце стучало как молот. С чего он начнет разговор? Что спросит? Лобастый казался умным, но жёстким и даже жестоким. Почему? Ведь он однажды с ним говорил. Только однажды. Но ощущение какой-то недосказанности в том разговоре присутствовало. "Хоть бы сейчас всё решилось, пусть даже арест. Я не виновен и каяться не о чем".
Бесполезный прибавил шаг.
И скоро жал кнопку. Ту самую, с которой и началось знакомство с общиной.
Никто не откликнулся.
Парень вздохнул и присел рядом с дверью. Спросить, зачем вы следите? Но это понятно. Пришел внезапно, с ценной реликвией, вместо тех, кого ждали. Да ещё с обвинениями. Как бы он поступил на месте Лобастого?
Бесполезный задумался.
Может, сбежать? Скрыться, пока есть возможность?
"Нет" – в ответ своим мыслям, парень мотнул головой. Он так не сделает. Не зря сюда шёл, не зря давал слово, там, в той харчевне, где сидел с Терпеливым. Ведь что будет значить побег? Что он виноват, что он, возможно, убийца, а Любящая будто и ни при чём. Вот что побег будет значить.
И оставалось ждать, когда подойдёт Лобастый. Ждать, а потом задавать вопросы. Лоб в лоб.
– Добрых суток, – старик, казалось, не удивлялся. Он пригласил Бесполезного внутрь.
– Суток. Мы можем и здесь… говорить, – парень не исключал возможность побега.
– Что ж, говори. Как, кстати, твоя учёба?
– На днях прочитал первую книгу.
– Похвально. Весьма похвально. Тебе бы ещё научиться писать.
– Я уже думал… потом, – Бесполезный не знал, как начать, – что рукопись?
Старик приподнял свои плечи. И опустил.
– Другой язык. Терпеливый нам не оставил намеков, как её прочитать. Приходится разбираться, – Лобастый вздохнул, – Возьми, к примеру, язык, наш, равнинный, допустим, говор Приморья. Или Долины. Многие слова звучат по-другому. Пыхчика называют пых-пых, а где-то и вообще пылесямбр (старик усмехнулся). Ты же бывал в Долине, знаешь тамошний говор.
– Но вы говорите как в Междуречье.
– Здесь люди со всего света. Вот и стараемся говорить правильно. Хотя, что значит правильно? Мы тоже говорим каким-то особым говором. Междуреченским. А копни глубже… Есть книга, называется "Приключения Листика". Слышал, наверное? – Бесполезный кивнул, – она написана очень давно, тогда, когда люди еще не пришли на равнину. Стражи скажут – они жили здесь, всё своё время, а Остров – что-то иносказательное. Остров незримых душ. Так они говорят. Но мы то знаем, что это не так. Да люди и раньше знали, вернее, не знали, догадывались. Может, память. Есть такая общая человеческая память. В сказках же так и написано: "когда люди пришли на равнину", – Бесполезный кивнул, – так вот. Язык "Приключений" похож, но всё же другой, отличается больше, чем говор Долины. Или Приморья. Таким он и выбит на медных пластинах. Возможно, дневник отличается так же. Возможно, больше. Возможно, это один язык с "Приключениями", возможно, другой. Мы не знаем. Нужно провести полный анализ текста, чтобы ответить. Но буквы его не похожи. И надо соотносить, хотя бы ту же частотность, с которой они встречаются, с частотностью в самом обычном тексте. Понятно?
Парень кивнул. Для приличия.
– Я отдал рукопись одному человеку, которому доверяю. Надеюсь, будут подвижки, – Лобастый помедлил, а после спросил, – ты это хотел узнать?
– Нет, – резко сказал Бесполезный, – я по поводу моего сожителя, брата Невинного. Он за мною следит. Постоянно. Куда бы я ни пошёл. И, кажется, это Вы ему приказали.
Старик усмехнулся:
– Начнём с того, что в этом селении я никому ничего не могу приказывать. Я могу попросить… А что касается тебя, – Лобастый выдержал паузу, – ты и сам понимаешь. Может, ты сам ответишь на этот вопрос?
Старик замолчал.
Бесполезный не знал, что сказать. Молчание стало вязким.
– Я никуда не сбегу, – ответил он сухо, когда понял, что нужно хоть что-то ответить, – Хотел бы – сбежал.
– Верю. Мне кажется, ты парень честный, порядочный.
– Не божись Обиженному за чужую душу, – съязвил Бесполезный, – хорошо, я принимаю правила. Разрешите только бывать в загоне.
– В загоне? – старик усмехнулся, – почему бы и нет? Ты не пленник. Считай себя новым членом общины. А все эти необязательные обстоятельства – ну, чём-то вроде испытания… Однако, я могу поинтересоваться – зачем?
– Я слышу животных. Так же как и деревья. С некоторых пор, – парень вздохнул, – и мне необходимо это общение, чтобы научиться их понимать.
– Ты слухач. Что же, похвально. Занимайся тем, что тебе по душе.
Собеседники встали и посмотрели друг другу в глаза.
– МУТНЫЙ! – раздался вдруг голос. Сзади.
И где-то внутри отозвалось, как эхом: "Мутный, Мутный, Мутный…"
Бесполезный медленно обернулся. Потому что не мог он быстро – в голове стало что-то крутиться и проворачиваться, как шестерёнки того механизма, что собирал Невинный.
– Быстрорукая, – прошептали губы.
И пазлы встали в пазы.
Пальцы дрожали, пока Искушённый вскрывал письмо. Плащеносец важно прогуливался вдоль длинного, видавшего виды стола и молча просил награды. Конечно, заслуженной.
– Сейчас, Ходкий, сейчас…
Сердце стучало в висках, в ушах звенело, но глаза поглощали каждое слово:
"Добрых суток! Пишу Вам по поводу дилижанса, как обещала. В дороге произошло происшествие. Топтун, который их вёз, заблудился. Позже его убила маара. Ваша дочь и Долговязый стали искать дорогу и попали в долину. Там ваша дочь уснула. Её оставили в карете, чтобы добраться до селения и позже забрать. Все остальные ушли. В пути Долговязый погиб, возможно, его убил наниматель. Ваша дочь пропала. В карете её не было. Б."
Вот и всё.
"Долговязый погиб… Дочь пропала…"
Искушённый оставил письмо и стиснул голову руками.
ГЛАВА 3. ЗАГАДКА ШЕСТИЛАПОВ
Собрались слушающие, и сказал Господь:
“Долго радовались вы жизни, и я радовался с вами.
Но знайте, что придут последние времена.
Когда погаснет солнце и больше уже не зажжётся.
Когда не родятся дети ваши.
Умрут матери ваши.
И навсегда погрузится во тьму этот мир.
Черви прогрызут тело земли, и войдут во владение ею.
И всё, что вы любили, погибнет”.
Притихли слушающие, потупили взоры.
"Тяжёлые слова услышали мы сегодня.
Печальные мысли принесем мы народу нашему.
Если в силах Твоих остановить это пророчество,
Смилуйся,
Спаси от несчастья".
И подумал Господь, и сказал:
"Вы дети мои, и я помогу вам, как вы помогаете детям вашим.
Нет в этом мире другого исхода, и будущее безжалостно.
Но есть другие миры.
И когда пробьет этот час,
Когда судьба начнёт вершить свое пророчество,
Придёт спасение из другого мира.
Примите его частичку с любовью и уважением.
Так, как уважаете вы братьев ваших, когда они становятся избранными."
Из собраний пророчеств Народа Холмов.
Он смотрел на решетку окна. Глаза болели. Голова хотела упасть во что-нибудь мягкое и провалиться.
Община заснула. Они ещё будут спать, а ему выходить, готовить завтрак. На всех. Зря согласился на такую работу, забери меня черный.
Пытливый потряс головой.
На столе стоял лучший прибор, какой только можно придумать. "Зоркий глаз" – так он его назвал. Должно быть, есть у прибора и другое название. Тот, кто его придумал, наверняка знал, что он придумывает. Но… не всё ли равно?
А прибор удивительный. Любую деталь ты можешь увеличить в сотни, в тысячу раз – и разглядывать то, что никогда не увидишь глазами. Будто глядишь в новый мир. Всё равно что подняться на башню, так, чтобы туман остался внизу, и смотреть в увеличительную трубу. На ту же Белую Россыпь. Или невидимые огоньки, что сверкают в небе. С земли не увидишь, из-за ночного тумана, а с башни – пожалуйста. Днём можно направить трубу на горы. Наблюдать за животными. Всё. Остальное разглядывать неинтересно. Что ты увидишь в селении? Как кто-то кого-то?
Пытливый вздохнул.
А с “глазом” проникнешь туда, куда мало кто проникал. А может, и вовсе никто – прибор то новый, раньше такие не делали. Нет, существуют стёкла, что увеличивают в десять, двадцать, в десятки раз. Но чтобы в тысячу…
С прибором проникнешь. Как сладострастно…
Пытливый ввалился в кресло.
На столе стоял поднос, на подносе ошмётки существ – брумы, носатика, крысы, воробушка. Кусочек стебля гвоздики, лепесток дорожной крушинки. Даже кусочки дерева Леса (конечно, давно уже мёртвого – живое трогать нельзя). Казалось, это разложено хаотично, как на столе мясника. Но нет – здесь просматривался порядок, понятный только ему. И если этот порядок нарушить, нарушится вся система, которую он старательно создавал.
По левую руку листы, с быстрыми и понятными только ему зарисовками. Нужно аккуратно подготовить образец, навести резкость, зарисовать. Это давило на зрение и отнимало время. Но это было интересно. Безумно интересно. Самое увлекательное приключение в жизни, и оно, конечно же, стоило всех усилий. Ещё как стоило.
Вибрируя от приятных забот, Пытливый становился рассеянным.
Опять завтра забросит в суп сухофрукты, или в компот чечевицу. Опять ушедшие в себя искатели этого не заметят. Или заметят, но виду не подадут. Если бы он так готовил в родном Длиннолесье, его бы попёрли с кухни. Давно бы попёрли. А здесь – вроде терпят.
Ну и пошла она к шкоднику, эта кухня. Гораздо важнее рисунки. Он будет их сравнивать и размышлять, возможно, получит ответ. На все те вопросы, что мучают.
Пытливый сглотнул. И задышал, быстро-быстро.
Мучают, мучают. Иначе и быть не может…
Почему все живущие в мире делятся поровну – условно существа со зримой и не зримой душой? Первые, умирая, отдают свою душу. Вторые как будто не отдают, ничего. Но душа у них есть – ведь не может же человек быть бездушным. Есть, правда, 2пэ, такое учение, оно утверждает, что души у людей всё же нет, как нет её у Создателя, но это учение – чушь. Сплошные сравнения, и все доказательства исходят из факта, что Бог существует. А это не факт.
Душа…
Если бы всё заканчивалось этим. Но нет. Возьмем рацион. Первые не едят вторых, вторые – первых. Какая тут связь? Да, он пробовал мясо носатиков, это было давно, ещё в детстве. Ребята зажгли костер (под деревом!), чтобы узнать, едят ли ангелы жареное. Мясо оказалось приятным, слегка сладковатым, но после… В ближайшие сутки горшок был пределом мечтаний.
Пытливый протёр глаза.
Есть и другие различия. К примеру, сам процесс размножения. Зримые рождаются редко, раз в десять лет, как только восходит солнце. Даже тянучки или крушинки, даже деревья зримого Леса, чью поросль берут шестилапы, а после несут на равнину. Твердотелки, совсем уже мелкие – и те приносят потомство раз в десять лет. Не то, что незримые – люди, собаки, птицы.
Но почему? Обиженный знает (хотя и нет никакого Обиженного).
Загадки… Которые хочется разгадать. Пока существуют загадки, жить интересно. Не будет загадок… Впрочем, загадки – они не закончатся. Ни-ког-да.
В дверь постучали.
"Лобастый. Хочет узнать, как там книга" – Пытливый взглянул на рукопись.
Дверь отворилась.
Но это был не старейшина.
На пороге стоял… Мутный.
– Привет, человек! Какими судьбами? – Пытливый вскочил и протянул свои руки.
– Я?? А ты что здесь делаешь? Гильдия потрошителей? – Мутный глядел на ошмётки. И улыбался.
– Да я… изучаю.
– Стражи за такие изучения… – парень увидел “глаз”, – а это?
– Это… – Пытливый напустил как можно больше загадочности, – это замечательный прибор. Всё, что положишь сюда, – он показал на маленький столик у самого основания, – в тысячу раз станет больше. Для глаза.
– Ого, – Мутный присвистнул, – и правда, славный прибор. Где ты его откопал?
– Всё там же. На междуреченском рынке, – искатель смутился, – правда, стоил он дорого. Очень. У меня таких денег не было, я забрал…
– Своровал, говори уж как есть… Узнаю, – Мутный цокнул, – помнишь, как ты стащил карту из дома Сипатого?
– Помню, – Пытливый чесал шевелюру, – я её срисовал. И вернул.
– Вернул… Сипатый слюной изошёлся. Если бы он узнал, кто это сделал…
– Ладно, ладно, – искатель скривился, – отдам. Только закончу исследование.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Они обнялись, на этот раз крепко.
– Дружище… Вот уж не думал, что встретимся. Мне показалось, ты уехал в Долину.
– А-а… – искатель махнул рукой, – я думал учиться книгопечатанию. Ведь это дорога к знаниям. Прямо. Но… встретил тогда Терпеливого. Есть такой человек, замечательный. Ты, конечно, не знаешь.
– Ошибаешься. Знаю. Знал… Терпеливый погиб.
Пытливый задумался.
– Так это ты ехал с ними?
– Я. И книгу привёз тоже я, – Мутный кивнул на дневник.
– Рукопись?
– Рукопись. Я потому и пришёл. Хотел узнать, как продвигается дело.
– Ну, если честно, никак. Я увяз… – Пытливый вздохнул, – завтра займусь. Ты меня знаешь, пообещал – значит, сделаю.
– Постарайся, – Мутный смотрел на дневник, – Терпеливый его берёг. Если хочешь, приду к тебе завтра, будем работать вместе. Заодно вспомним дом.
– Приходи. Ты научился читать?
– На днях, – Мутный пожал плечами, – и прочитал одну книгу.
– Какую?
– Сказки Длинного Леса.
– Хорошая книга, – Пытливый говорил без иронии, – прочитай ещё, есть такая, в нашей библиотеке – "Племя кошек и племя саммак"… Нет, серьёзно. Читается влёт.
– Ну у меня влёт не получится. Но спасибо. Запомнил. "Племя кошек…"
– Завтра займёмся рукописью. А с этим, – искатель кивнул на ошмётки. И выдохнул, – продолжу позднее.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Они, бывает, приходят сами. Но мы далеко от Леса. Что он пришёл – чудо. Чудо чудесное.
Отец держал её за руку – большой, умный, спокойный. Он знал так много, что хотелось сидеть возле него часами, и слушать, слушать…
Но больше получалось спрашивать.
"И откуда у тебя столько вопросов? – сказал он однажды, – ненасытная моя стрикляточка". Отец был добрым и почти никогда не ругался. А масло, которым он натирал свои щёки после бритья – она помнит запах этого масла. Запах уверенности и безопасности.
Теперь они стояли около Поста и глазели на невесть откуда появившегося древоходца. Листья в его раскидистой кроне шуршали, то ли сами, то ли под колыханием ветра, а может, их шевелили струйки, жёлто-зелёные создания, похожие на маленьких долгоносиков, которые, словно рыбки в пруду, резвились среди ветвей.
Такое чудо зашло к ним в гости. И уж, конечно, оно принесет удачу.
Ведь близость древоходца – это лучшая защита любого зримого от ужасной маары. Как говорила бабушка – на каждую маару есть свой древоходец. А отец говорил, что душа этих существ буквально разрывает маару на части, если та подлетит слишком близко.
– Мы сделаем так, чтобы он остался у нас, – девочка сжала ладонь, и посмотрела в глаза.
Отец улыбнулся:
– Давай попробуем. Чтобы приманить древоходца, надо приманить его струек. Струйки – его глаза, его уши. Что бы ты предложила?
– Кому? Струйкам? – задумалась девочка, – а что едят струйки?
– Ну… Твердотелок. А иногда выкапывают клювиком каких-нибудь червячков. Или личинок.
– Тогда я думаю так, – она подбоченилась, – если мы наловим твердотелок, измажем их в кленовом сиропе – это будет лакомство, от которого струйки ну то-очно уже не откажутся!
– Ты умница, – отец взял её на руки, – давай так и сделаем. Только кленовый сироп заменим чем-то другим. То, что нравится умненьким девочкам, зримые не едят. Давай заменим… – он посмотрел на дочку.
– Соком тянучек! – закончила та, – хотя даже не знаю, вкусный он, или невкусный. Мальчишки пробовали – говорят, сладкий. Хотя, как ты там говоришь? Зримые души, тэ-тэ…
– Ну почему ты такая умная? – отец улыбался, – стрикляточка.
– Папа, – девочка положила на плечи руки и посмотрела в глаза, заговорщески, – давай всё же кленовым. Я давала его Ходкому, ему понравилось. Он даже, – она приблизилась к уху и прошептала, – облизал тарелочку.
– Ах вот как, – отец задумался, – поэтому-то он и обкакал карниз.
– Ууу… Я же не знала. Я хотела, чтобы он попробовал лучшее угощение на свете.
– Хорошо. Только так больше не делай. У них своя еда, у нас своя. Как ты там сказала? Зримые души, тэ-тэ… Договорились?
– Договорились…
Контуры предметов, ещё туманные и зыбкие, медленно прорисовывались в сознании. Очертания небольшого помещения, освещённого непонятным синим светом, вводили в недоумение, и Первая стала вспоминать, что же случилось.
Она вспомнила Долговязого, вспомнила, как они шли по равнине. Вспомнила дилижанс, путников из гильдии искателей. Вспомнила его – загадочного разбойника. Светлые волосы, голубые глаза, шрам.
Кажется, кто-то погиб. Разбойник? Нет, он заснул. Так кто же погиб?.. Топтун, его убила маара.
Первая снова вернулась к равнине, по которой шла с Долговязым.
Она уснула. Уснула надолго. Но почему?
Девушка попыталась пошевелиться.
Каждое движение давалось с трудом, мышцы ослабли, тело не слушалось. Она опёрлась на локоть и огляделась.
… И тут же легла обратно.
У противоположного края комнаты стояло существо. Стояло и смотрело.
Большие раскосые глаза, широкий нос, сужающийся книзу, выступающий подбородок, сжатый и как будто ороговевший рот. По бокам головы, словно впалые щеки, тянулись ямочки, переходя в заострённые уши. На лбу роговатый вырост, такой же, как у всех шестилапов. Сзади что-то похожее на крылья, которые, будто плащом, окутали плечи. Чуть ниже руки, и в них существо держало предмет, круглый, гладкий, переливающийся всеми цветами пылающих небес.
Трёхпалые ноги оканчивались большими, немного тупыми когтями. Кожа, как у ангела равнины, темно-, а кое-где светло-серого цвета, с серебристым оттенком, и только крылья и плечи в лазури.
"Что, забери меня чёрный, тут происходит??" – Первая пыталась оценить положение.
Получалось с трудом. Зацепиться тут не за что, в такие ситуации она ещё не попадала. Что делать? Бежать? Ждать, что случится дальше? Девушка ощущала беспомощность.
Но от существа не исходила опасность, она это чувствовала. Вспоминая взгляд плащеносца. И губы. Если тот угрожает, они растягиваются в зловещей улыбке.
Плащеносец.
Будь существо поменьше, и стояло бы оно на четырех, а не на двух длинных лапах, то походило бы, наверное, на ангела равнины. Или леса.
Этот проницательный взгляд больших жёлтых глаз напомнил Первой её питомца, которого она оставила на Посту. И сколько раз в дороге об этом жалела. Она скучала по его ласковому стрекотанию, по его величавой и несколько вычурной походке. А объятия ангела, когда он обвивает твою шею своими мягкими бархатистыми крыльями и губами касается кончика носа, не сравнятся, пожалуй, ни с чем.
Возможно, из-за этого сходства она и не знала страха. Только испуг, лёгкий, внезапный. И любопытство. Первая была любопытной. Ещё бабушка говорила: "Ты, девушка, засунешь свои пальцы в любое тесто".
А возможно, она не совсем проснулась, и воспринимала окружающее как часть необычного сновидения. А вдруг это сон? Первая поморгала.
Картинка осталась прежней.
Но не совсем.
Существо приближалось. Медленно, тихо ступая на мягких лапах.
Вытянув руки, оно предложило сферу. Девушка помедлила, но подарок взяла.
"Как умно, – подумала Первая, – предложив эту красивую безделушку, он словно сказал, что желает добра. Разве помыслишь что-то плохое, разве посмеешь помыслить, если даришь такие подарки".
И улыбнулась.
Пестрокрылый
А вещица была шикарная. Как будто стеклянная, но легче и как-то мягче. Но это только казалась. Она была твёрдая, словно камень, и всё-таки тёплая.
Нет, словами не передать.
Девушка то приближала, то отдаляла шар, в котором, словно пленённые души, резвились красные, зелёные, синие огоньки. "Двудушный рассказывал, – вспомнила она, – что души цветные, это нам они кажутся белыми. И будто прозрачными. А сами плотные, как тела, и издают звуки. Но мы их не слышим… Красота".
Незнакомец вышел.
Сквозь приоткрытые шторки, которые закрывали узкий арочный вход, Первая заметила небо.
"Оно запылало, – подумала девушка, – вначале погасло, а теперь запылало". С природой что-то творилось. Как, впрочем, и с ней.
Первая встала с кровати, и вдруг поняла, что хочется пить. Пить и есть.
Словно услышав желания, шторка открылась, и в комнату вошло существо, то самое, что предложило ей сферу. Только теперь незнакомец держал в руках столик, даже не столик, скорее поднос на маленьких ножках.
Девушка ахнула.
Кроме кувшина, быть может, с водой, здесь лежало всё, что она могла пожелать – жареное мясо, нарезанное ломтиками, кубики овощей, вроде тыквы, даже какая-то выпечка. "Неужели, – подумала девушка, – ведь я готова поклясться, что душа у них зримая, такое они не едят. Откуда же ЭТО?"
Но голод прервал размышления, и Первая села за столик.
В кувшине оказался морс, по вкусу вишнёвый, хотя среди обилия вкусовых ощущений, когда поглощает кусок за куском, сказать сложно. Первая снова вспомнила бабушку, которая любила готовить напитки.
Утолив первый голод, и чувствуя приятное урчание, девушка задумалась.
Нигде и никогда она не слышала о том, что где-то живут существа, столь разумные, как и люди. Древоходцы? Да, порой они кажутся разумными, но, скорее, кажутся. Деревья? Чёрные ангелы? Про то, что не знаешь, приятно додумывать. Но незнакомец не казался разумным, незнакомец разумным БЫЛ.
Первая даже предположила, что её разыграли, что это шутка, а под странным нарядом скрывается человек. Но взгляд жёлтых глаз был настолько естественен, что она не могла верить в розыгрыш.
Поднявшись на ноги (надо сказать, с трудом), девушка, шатаясь, прошлась.
Светло-голубые круглые стены высоко подымались вверх, где превращались в купол. Свет исходил отовсюду, но это она поняла не сразу. Девушка постучала по стенам – нет, не дерево, камень, бело-голубой камень, который светился.
У людей все жилища из дерева, срубленного или в Лесу зримых душ, или, что было реже, из хвойных и листопадных деревьев. В Приморье была ещё глина, да, глина, смешанная с каким-то вяжущим веществом. Но чисто каменных цельных построек она не видела. Нет, всё же не цельных – стены пронзали швы, но тонкие и еле заметные.
Жилище было обставлено под неё – кровать (тоже каменная), с каким-то многослойным меховым матрасом, маленький шкафчик, в который она положила сферу, столик с едой, даже удобства в углу – ничего лишнего, всё самое необходимое. Первая изумилась прозорливости новых знакомых. Как будто они заранее готовились к встрече. Да, скорее всего, заранее и готовились…
Она заглянула за шторку – вокруг, на достаточном удалении друг от друга раскинулись такие же точно строения, с такими же стенами. Но снаружи они не светились, они отражали небо. А небо пылало.
И это была не равнина. Скорее долина, со всех сторон окруженная холмами, а может, это и были холмы.
Прямо перед девушкой, чуть в отдалении, стояло существо, и, не отрывая глаз, смотрело, смотрело, смотрело…
Если бы это делал человек, она бы испугалась. Но плащеносцы любят смотреть, чем выражают свою привязанность. В глаза врагам плащеносцы не смотрят.
Незнакомец медленно подошёл, и также медленно указал на жилище. Не отрывая взгляд. "Хочет, чтобы зашла обратно? Или просит пустить?" Первая отступила.
Стоять на ногах было трудно, и она присела за столик.
Незнакомец вошёл.
Он постоял у входа (может, из вежливости?) и показал на свой рот.
– Я поела. Спасибо, – ответила девушка, впервые что-то сказав. "Скорее, выдавила" – подумала она, так неестественно прозвучал её голос.
Незнакомец не понял. Он вновь показал на рот.
Первая молча кивнула.
После столь долгого сна голова соображала с трудом, и они ещё долго играли – один показывал рот, а другая его уверяла, что всё хорошо.
Наконец, девушка догадалась.
– Я, – указала она на себя, – ты, – указала на незнакомца. Потом опять на себя, – я – Первая. Ты, – опять на него. И сделала паузу.
Незнакомец задвигал губами.
– Я – Первая, – сказал он внезапно, и показал на девушку. Потом на себя, – ты – Луы?.
Причем сказал это ясно, и чуть ли не голосом Первой.
– Стол, – Первая показала на столик, – кровать… стена… пол… – её охватил азарт, – дверь… голова… ноги…
Луы повторил сказанное. Причём без запинки, показывая на те же предметы и в той же последовательности.
"Или он очень способный, или я слишком талантлива, как педагог, – девушка подвела итоги первых минут обучения, – может, из-за отца". Отец был учителем на Посту и учил правильно считать, писать, разговаривать. А она часто сидела в классе и наблюдала.
Но поражало даже не то, с какой быстротой Луы обучался. Поражала та правильность, с которой он говорил. Если закрыть глаза, она бы подумала, что слышит голос, свой собственный, может, чуть огрубевший, но свой.
Собеседники вышли на воздух.
Высокие здания вбирали в себя всю палитру небес. Какие-то выше, какие-то шире, но все они были из камня.
Вдали выступали горы. Такие же далёкие и недоступные, они терялись в белесой дымке. И нет, они не приблизились, а стали мощнее и выше.
За долгой цепочкой домов Первая видела Лес. "Леса растут на холмах, – заметила девушка, – ну да, почему бы и нет”.
Дышалось легче, но было заметно прохладнее. Иногда откуда-то сбоку налетал ветерок. "Наверное, с гор" – Первая вспомнила, что точно так же дует в долине, в которой она бывала, достаточно часто, и в которой заснула.
Воспоминания тут же кольнули, и стало грустно. Где их компания? Где Долговязый? Где этот разбойник, снятый с берёзы? Девушка вспомнила топтуна, и чудесное настроение, что подарил Луы, куда-то пропало. Ей надо домой, надо узнать, что же случилось. На Посту будут ждать плащеносца, уже, наверное, ждут, но она не может его отправить. Долговязый, возможно, отправит. Если в Долине. Возвращайся, девочка, ты проводница, ты в ответе за нанимателей. Так бы сказала бабушка.
Но грустные мысли ушли, только начавшись.
К ним приближались двое. У обоих такие же крылья, как у Луы, такого же сине-лазурного цвета. И оба смотрели в глаза.
"Как удивительно всё, что со мной происходит" – подумала девушка.
– Ты погляди. Какой же он маленький. Ни травиночки, – Мутный смотрел на пушистый комочек, дрожащий в ладонях, – я в детстве поймал летучую мышь. До сих пор вспоминаю, какая она была тёплая. Мать заставила отпустить, сказала, что всё это души каких-то там шкодников, их не пускают на Остров, они и летают.
– В шкодников я не верю. Как и в Обиженного. И в служников его исполнительных, и в Великое Разделение, и в таинство Расставания души и тела, – Пытливый забрал пушистика и осторожно отправил в клетку, – сиди, пищалка.
Пушистики – зверьки неуловимые, но в самом начале ночи, когда прошло Угасание, это создание можно поймать.
Все другие зримые души приносят потомство в самом начале дня, но только пушистики появляются после его окончания. Они покидают своих матерей в лёгких воздушных оболочках и вместе с ветром, который во время ночи дует в сторону Леса, уносятся прочь. В Лесу оболочка сдувается, и через несколько суток из лёгкого потрескавшегося мешочка появляется чудо – маленький пушистый зверёк, который с первых минут своей жизни борется за право в этой жизни остаться. Для этого ему нужно встать на свои длинные пока ещё слабые ножки, а это не сразу и не у всех получается. Но если не встанет – беда, полакомиться столь лёгкой добычей хотели бы многие – саммаки, бегуны, плащеносцы, даже топтуны не прочь разнообразить своё питание. Ножек у пушистиков две, как у стриклов или приводных разбойничков. Вместо рта небольшой хоботок, которым они всасывают склизняков, переползающих с места на место. В течение ночи пушистик окрепнет, научится прыгать на уже достаточно сильных ножках, мох на спине подымется, станет зелёным и будет похож на траву. Или листья тянучек. Тут уж какое сравнение нравится. Появится солнце – зверёк убежит на равнину и закопается. А травинки оставит снаружи. Так проживёт целый день, а в самом его конце появятся шарики. Они оторвутся от матери и полетят в сторону Леса. Всё повторится.
Пушистик
– Зримые, – Пытливый смотрел, как пушистик сгибает ножку, чтобы вцепиться в прутья, – развиваются медленно. И это, наверное, к лучшему, что незримые их не едят. Иначе давно бы сожрали. До того, как у зримых будет потомство. Когда размышляю об этом, начинаю верить в Обиженного.
– То верю, то не верю, – Мутный взял склизняка, точнее, его кусочек, и просунул в решётку. Пушистик к нему присосался, – я вот всегда в него верил. Смотри, у нас будто два равных мира, и все существа повторяют друг друга, – он стал загибать свои пальцы, – твердотелки и насекомые, шести- и четырехлапые, тянучки и злаки, деревья зримые и деревья незримые – хвойные, листопадные.
– Огнетелки и рыбы, – продолжил Пытливый.
– Древоходец и человек.
– Ну это ты натянул, – искатель развёл свои руки.
– Помнишь, я говорил, что потерял память. Так вот, когда я очнулся, рядом был древоходец, и он уходил. От меня. Как будто вот был со мной рядом, исцелил, и ушёл.
– Не спорю, древоходцы создания умные. Но где ты видел гээда, который строит дома? Или ездит в карете? Торгует на рынке? "Горячий хлеб, прохладительные напитки! Подходим, покупаем, улыбаемся!"
Пытливый изображал торговца, и так это здорово у него получалось, что Мутный начал подыгрывать. Пушистик насторожился и замер. Лапка, которую он оторвал от решётки, так и повисла в воздухе.
– Ты прав, – сказал наконец искатель, – мира два. И, если верить в историю, Обиженный создавал два раза.
– Терпеливый так и сказал, – согласился Мутный, – что брал он из разных наборов. Лепил, собирал, но из разных.
– Осталось узнать, кто их даёт, эти наборы. Ладно, – Пытливый смотрел на пушистика, – здесь есть над чем думать. Наборы разные, это правда, я всё это видел, когда изучал образцы. Собирают одно и то же. Только вот схема слегка отличается. Тот же скелет, сосуды, панцирь у твердотелок и насекомых. Будто купил разные кубики, но строишь похожие домики.
– На междуреченском рынке? – Мутный слегка улыбнулся.
– На междуре… Да, ты не дашь мне покоя, – заметил искатель, – я знаю, не дашь. Зачем я тебе признавался?
– Не дуйся, как шая. Помнишь, там, в Длинолесье, ты говорил, что раскроешь секрет шестилапов. Их самый главный секрет.
– То, как они появляются, – продолжил Пытливый.
– Есть что-то новое?
– К сожалению, нет. Так, мысли, – парень пожал плечами, – известного мало. Потомство шестилапов заползает в кармашки, на теле родителей, и сидит, пока не появятся лапки. Но что происходит до этого, откуда выходит потомство…
– Может, родильный канал, который затягивается?
– Возможно. Это самый популярный ответ. Даже, пожалуй, единственный. Ведь не из попы же они вылезают, – Пытливый задумался, – если поймать беременного шестилапа, допустим носатика, и вскрыть. Но как узнать, что она беременна? И потом, сейчас же не вскроешь, только начало ночи, а разродятся в конце. Пока, насколько я знаю, беременных шестилапов не видели. Стриклов, разбойничков – да. Тех же гээдов и струек. А шестилапов – нет.
– Гильдия потрошителей. Действие два, – Мутный принюхался, – чем это, кстати, воняет? – он показал на ошмётки, лежащие на подносе, – может, вынесем это?
– Ты прав, – искатель принёс мешок, сгреб в тот мешок ошмётки и завязал.
– За дверь? – спросил он у Мутного.
– Да, – ответил приятель, и резко провёл рукой, показав, что компромиссов не будет.
Искатель вздохнул и вынес ошмётки на улицу.
– Ну что, – спросил он приятеля, вытирая руки о полотенце, – начнём?
Это были способные ученики.
Первая закрывала глаза и слушала, как они говорят. И наслаждалась. У неё, всю жизнь прожившей на Посту, речь, конечно, отличалась от более "правильного" междуреченского говора. Так вот, синекрылые, как она назвала своих новых знакомых, говорили так, словно с Поста никуда не уезжали. Закрывая глаза, она представляла, что находится дома.
Конечно, грамматические конструкции давались с трудом, но это не важно, главное – пусть повторяют, скоро научатся.
И они понимали. Память, помноженная на слух, помноженный на прекрасный голосовой аппарат – произведение этих множителей давало великолепные результаты.
Между собой синекрылые тоже общались. Она это знала. Хотя и не слышала. Многие зримые души общаются. Может, посылают друг другу сигналы, не обязательно голосом. Может, делают это тихо, и только люди с прекрасным слухом, вроде её разбойника, могут услышать.
ЕЁ разбойника…
Первая вспомнила Бесполезного, и мысли вернулись домой. Девушку беспокоило, что родители даже не знают, жива ли она. Что она не отправила весточку. А отправил её Долговязый, и написал…
Проводница вздохнула.
Но потом смотрела на синекрылых. И ей хотелось остаться. Чуток. Ненадолго. Разбойник её подождёт, родители встретят, обнимут, а гильдия, если узнает, что же случилось, конечно, простит.
"Удивительные создания" – она лежала, опёршись о локти, и наблюдала, как, сев в полукруг, синекрылые ловили каждое слово, каждое движение, каждый взгляд.
"Не синекрылые, – поняла девушка, когда на занятиях стали появляться другие – с крыльями фиолетовых, красных, зеленых оттенков, – пестрокрылые – пожалуй, так будет правильнее".
После занятий она беседовала, чаще с Луы, и узнавала много чего интересного.
Каждый пестрокрылый жил в собственном жилище, один или с верным другом – саммакой. Пестрокрылые очень любили саммак, и те отвечали взаимностью. Эти домашние саммаки несколько отличались от диких, особенно от вислоухих саммак Длиннолесья. Они были меньше, чуть грациознее, мало зевали, но смотрели в глаза хозяевам так, что те ни в чём не могли отказать. "Как плащеносцы, – подумала Первая, – или кошки, когда им чего-нибудь надо".
Саммака
Саммака к ней ластился, показывал брюшко, но только ты умилялась и хотела его приласкать, убегал и возвращался в конце их беседы.
– У Вас прекрасные питомцы, – похвалила девушка, – может, люди тоже когда-нибудь приручат саммак.
Луы помедлил, стараясь обдумать сказанное, но после кивнул, как она и учила.
Первая встала и подошла к стене.
– Прекрасный камень, – сказала она, проводя рукой по поверхности – красивый, светится, да ещё и тёплый.
– Это камень с гор, – ответил Луы, – он поглощает огонь небес, а потом отдает его нам.
– Мы, люди, строим в основном из дерева.
Луы, казалось, не понял сказанного. Или был удивлен.
А может, разочарован.
– Дерево… Лес…
Пестрокрылый склонил голову набок.
– Те деревья, что растут в Лесу с большой буквы, который мы называем Лесом зримых душ, – попыталась помочь ему Первая, – из них мы и строим. У вас же есть деревья, свои??
"Ну как же, – подумала девушка, – есть же саммачки, есть плащеноски, шептуньи – значит, есть пестрокрылки. Ведь пестрокрылые шестилапы".
– Мы, Лес – одно, – ответил Луы наконец, – Лес – часть Народа Холмов. Наши сёстры и матери. То, что вы назвали "деревья". Они живут в Лесу. Мы живем рядом. Мы – братья, они – сёстры.
Первая пыталась понять.
Её поразила мысль, даже скорее не мысль, озарение. Настолько элегантное, и в то же время такое громоздкое, что с трудом помещалось в сознании. "Неужели…" – подумала девушка.
– Погоди, погоди…
Она поняла, что же такого странного было в этом народе. Первая привыкла, что у других зримых душ, тем более шестилапов, выявить отличие между мужскими и женскими особями невозможно, если оно даже и есть. Кто-то ей говорил, что его и нет, этого отличия, что выносить потомство может любой, а самки, самцы – это всё про незримых. Прирученные людьми шестилапы не размножались, поэтому и смысл в этих поисках отпадал.
Но пестрокрылые – это не просто животные. Это почти что люди. А значит, и жить они должны по-человечески. Чтобы и женщины, и мужчины. Все жили рядом.
Так она думала. До этой минуты.
Девушка открыла рот и долго смотрела на пестрокрылого.
– У вас не так, – сказал тот, будто оправдываясь за свои объяснения, – у стриклов, у древоходцев не так. Братья и сёстры одно. Я прав?
Девушка выдохнула:
– Не совсем… Я женщина, я – сестра в вашем понимании. Дерево. Но различия между сёстрами, братьями небольшое. У нас. У вас, как я вижу, не так…
Она закрыла глаза и постаралась расслабиться. Это давалось с трудом.
Простая проводница, случайно, можно сказать, мимоходом, разгадала великую тайну, над которой бьются лучшие бездельники равнины. "В качестве бонуса" – как говорят проводники своим нанимателям.
Самое смешное, что ответ то лежал на поверхности. Но его никто не мог подобрать. Он просто не мог прийти в голову. Или казался безумным. Чем-то вроде горячечного бреда. Но теперь этот ответ прозвучал из уст самого шестилапа.
Словно сложилась мозаика, и многое стало понятно. В том числе, почему топтуны, прыгуны, плащеносцы не размножались в неволе. У молодых животных удаляли шишку, чтобы не бегали в Лес, чтобы потом, по прошествии нескольких дней, на их спине не вырастали кристаллы, из-за которых они отдавали душу. Но, отдавая душу, они отдавали и семя. Так поняла это Первая. И даже не стала спрашивать.
Получалось, связь шестилапов с деревьями не просто выгодное сожительство – это одна семья. И если дерево – твоя мать, ты будешь защищать её до последнего и придёшь на помощь, когда угрожает опасность.
Отсюда и разъярённость саммак, если дерево рубят.
– Луы. Люди этого не знают, – Первая словно просила прощения.
– Понимаю. У вас не так.
– Расскажи мне подробнее, – попросила девушка, – я хочу знать, как вы живёте, как общаетесь со своими сёстрами. Как воспитываете детей.
– Расскажу. Мы должны многое знать друг о друге.
И Луы рассказал.
Он говорил о многом. Говорил, как братья общаются с сестрами, на каком языке. Этот язык немного другой, не тот, на котором братья общаются с братьями. Но Первая вряд ли его услышит. Быть может, услышат те, кого зовут слухачами.
Он говорил, какое это сильное чувство – любовь двух частей единого целого, пестрокрылого и его избранницы. Насколько прекрасны их отношения. Пестрокрылый ждёт наступления ночи, а на его плечах прорастают кристаллы любви. И после того, как последний луч солнца коснётся земли, он входит в Лес, чтобы отдать свою душу и в одном последнем объятии воссоединиться с любимой.
Избранные – так называют в народе тех, кого повязала любовь. Их дети – плод этой любви. В течение ночи они будут жить в колыбели, укрытые матерью от внешних невзгод. И, как только появится солнце, выйдут на свет.
Братья, и сестры растут поначалу вместе, и те, и другие питаются одинаково, заползая в кармашки на спине пестрокрылых. Но в конце концов сёстры уходят в землю, и прорастают ростками, о которых нужно особо заботиться в течение первого дня.
Луы рассказал старую и грустную историю. Прекрасную как сама жизнь. О том, как влюбились Он и Она, пестрокрылый и его избранница.
Как долго они общались и ждали начала ночи. Но что-то случилось, пестрокрылый исчез – и больше уже не вернулся. Скорее всего погиб. Так все и поняли.
Но она ждала. Ждала долго.
Проносились дни и ночи, небеса зажигались и гасли.
Она ждала.
К ней приходили другие и предлагали любовь. Её окружали заботой. Ей рассказывали истории. Ей пели песни.
Она ждала.
Она ждала и надеялась, что наступит час, когда он вернется. И ради этого часа она жила.
Пока однажды не услышала звук, долгий, протяжный.
Это на крытой телеге везли её суженого, вернее, то, что от него осталось.
Она поняла это сразу.
Листья зашелестели, воспы слетели с гнёзд и стали носиться под кроной.
Все ждали, что она скажет.
Но не было слов, только молчание. Молчание давило и сползало на окружающих словно туман.
Она не пережила этот день, и умерла ещё до наступления ночи.
Луы замолчал.
– Любовь всегда прекрасна, – ответила Первая, – но, отдавая душу, ты гибнешь. Неужели это ещё никого не останавливало?
Собеседник казался озадаченным:
– Вы можете удержать свою любовь?
Девушка вздохнула:
– Наверное, мы так не любим. У нас любовь – это разменная монета. Хотя бывают и исключения.
Наверное, бывают.
– Что там такое? – Искатель смотрел на дверь, у которой стоял Мутный и корчил гримасы.
– Иди посмотри.
Пытливый оторвал свою задницу и нехотя последовал совету.
Мешка не было. Разорванные тряпки, разбросанные за дверью – вот всё, что осталось. Образцы тканей, кусочки органов валялись в хаотичном порядке по всей домовой территории вплоть до дороги. Над ними кружили мухи и твердотелки, они волновали ноздри и вызывали неприятные мысли.
– Здесь был бегун. Или саммака, – заметил Мутный, – нет, пожалуй, всё же бегун. Саммаки так не свинячат.
– Ну да, согласен… Ладно, пошли, продолжим свои изыскания.
Мутный усмехнулся:
– А это убрать ты не хочешь?
– Зачем?
– Как зачем? Ведь оно так и будет валяться.
– Растащат подальше. Это называется – самоочищение. Пошли, – искатель смотрел на приятеля. Почти умоляюще.
– Замечательные у вас порядки в общине. В Длиннолесье давно бы пришли и сказали "ай-ай". Странно, что при всём при этом у вас в целом чисто. Вон домики какие аккуратные.
– Потому что делаем то, что надо и на мелочи внимание не обращаем. А теперь давай в дом.
– Совок. Дай мне совок… И метлу, – Мутный был непреклонен.
– Пожалуйста, – Пытливый пожал плечами и снова зашёл в свой дом. Через минуту принёс всё, что нужно, – уберёшь, не уберёшь – жизнь от этого не изменится.
– Если ты забросишь свои изуверские опыты, – парировал Мутный, – жизнь тоже от этого изменится не особо.
– Не скажи. Я получаю огромное удовольствие. И оно вдохновляет меня… на опыты. Новые.
– Изуверские?
– Ну это как получится.
Искатель принес мешок, но в нём оказалась дырка, и пока добирались до свалки, тот похудел в два раза. На свалке рылись собаки и прыгали вороны. Бегунов с острокрылами не было – у человеческого жилища редко попадались отходы незримых.
– Соберём? – спросил Мутный.
– Ладно, шкодник с тобой, – Пытливый вздохнул, – но знай, это вроде болезни – пытаться собрать весь мусор.
– Тогда пыхчики – разносчики заразы.
Пытливый молчал.
– Не знаю, что и ответить, – сказал он наконец, – твоя взяла. Будем считать, ты уложил меня на лопатки. Своим остроумием.
Он усмехнулся и стал помогать.
Пришлось идти за мешком, но этот проверили.
– Скоро мешков не останется. Куда я буду складывать образцы?
– Я куплю тебе сколько надо. Вот только появятся деньги.
– Ты будешь работать? Здесь?
– Почему бы и нет. Жить в долг как-то стыдно.
– Тогда иди на кухню. Будешь мне помогать.
Мутный пожал плечами:
– Кухня так кухня. Согласен.
– Отлично. Будешь следить, чтобы я в компот не положил чечевицу. Или наоборот.
– Узнаю своего приятеля. Как же тебя ещё терпят?
Теперь уже Пытливый пожал плечами:
– Не знаю. Может, им нравятся гастрономические опыты.
Друзья рассмеялись и уже весело закончили с уборкой.
– Интересная у нас интермедия вышла, – сказал искатель, после того, как вернулись домой.
– Да уж, – Мутный зевнул, – как однажды сказал Терпеливый, "в программе о ней ни слова".
Первая проклинала себя за то, что согласилась на такой безрассудный поступок. Она была во власти этих двух крылатых существ, полной и абсолютной. Она умоляла их быть аккуратнее, крепче держаться за хрупкую, как ей казалось, конструкцию, а также следить, чтобы она не сломалась. Точнее, не развалилась. Умоляла, конечно, не вслух, про себя. Но вслух она тоже кое о чём говорила, больше кричала, и в основном это было упоминание шкодников, чёрных и всякой нечистой братии. Громкое и нескончаемое.
Волновала не только и не столько высота, сколько скорость. Уши закладывало. Тело продувало насквозь. И это несмотря на белую шкуру какого-то неизвестного животного, в которую её обернули.
Летели в сторону гор. Летели давно. Но горы не приближались. Горы росли на глазах, становились мощнее, но оставались такими же недоступными, что на равнине, что на холмах, что у самого моря. Небеса пылали, и эта иллюминация только добавляла беспокойства.
Да, прикрытых, да еще и предначертанных не трогает это сияние, но… как сказать – не трогает? Очень даже трогает. Не так сильно и разрушительно, как других, но не заметить его невозможно. Оно разрисовывает мысли, раскрашивает в одному ему нужных тонах.
Из разговоров с пестрокрылыми она поняла, что у тех это вовсе не так. Сезон пылающих небес – время подумать, осмыслить пройденное и построить планы на будущее. То есть, попросту, время отдыха. Когда ты остаёшься наедине со своими мыслями, наводишь в мыслях порядок и выкидываешь ненужное.
Первая вспомнила слова Бесполезного о том, что во время пылающих он слышит какие-то звуки, и, наблюдая за свитой, она представляла, что те слышат тоже. Тогда всё вставало на место, и излишняя сосредоточенность Народа Холмов находила своё объяснение. Хотя, возможно, они такие всегда. Задумчивые и безупречные. А не болтливые и порочные, что можно сказать про её собственный народ. Трудно им будет общаться с людьми. Ну, кроме, пожалуй, отшельников Озёрного Края.
Первая смотрела на землю.
Земля приближалась.
"Мы снижаемся, забери меня чёрный". Девушка как-то скукожилась, взяла ноги в руки и стала молиться.
Но, к чести своих компаньонов, она не сломала ни одной своей косточки, ничего не ушибла. Её даже не вывернуло. Первая освободилась от пут, медленно, как будто суставы после полёта стали особенно хрупкими, и, довольная тем, что осталась цела, спрыгнула вниз.
Они стояли на утёсе, широком, как плато Заводья, который выдавался вперёд и нависал, словно хищная птица над бесконечными холмами, раскрашенными в зелёные, а кое-где сине-фиолетовые цвета. Где-то там, ещё дальше, лежала равнина, далёкая, покрытая дымкой и населённая людьми.
Как-то она спросила Пестрокрылых, почему они живут на холмах, ведь на равнине теплее, не дуют холодные ветра, и животный мир, как заметила девушка, более богат и разнообразен. Неужели из-за любви к полёту? Из-за того, чтобы встать на широком утёсе, и сразу расправить крылья? Она долго не понимала, что же пытается втолковать собеседник, но всё-таки смысл дошел. У пестрокрылых свои страхи. Один она уже знала. Народ холмов боялся маару, бестелесную душу равнин. Вспоминая смерть топтуна, Первая их понимала. Но она понимала и то, что маара – не единственный страх, есть что-то ещё, что-то глубокое, но что – спросить не решалась. Люди тоже много чего боятся. Не маару, так черных ангелов, мифических существ, что прилетали с холмов. Как девушка не пыталась объяснить, кто это такие, пестрокрылые так ничего и не поняли. Да она и сама перестала бояться, ведь находилась под лучшей защитой, которую можно придумать. Казалось, всё это собрание высоких красивых существ служит одной единственной цели – защитить маленькую потерявшуюся проводницу.
Девушка скинула шкуру, и тотчас о том пожалела. Здесь дул холодный пронзающий ветер, и она не помнила, чтобы когда-нибудь ей было так холодно, ну разве что во время её первого и пока единственного полета.
Одевшись обратно, Первая оглядела присутствующих.
На утёсе находились существа с самой разной расцветкой крыльев – члены синей, зелёной, красной, фиолетовой стаи. Все четыре семьи Народа Холмов. Братья с братьями, каждая стая отдельно, это она заметила сверху, во время полёта.
Однако чуть поодаль стояла странная группа, представители которой не имели какой-то особой расцветки крыльев, скорее, их крылья переливались всеми цветами пылающих небес.
– Кто это? – спросила Первая у Луы.
– Мы считаем ту стаю особой… Многоцветнокрылыми – кажется, так это звучит на вашем языке.
– Многоцве… Язык можно сломать. Пусть будут…допустим… радужнокрылыми, – решила девушка, – это особая стая?
– Они рождаются в каждой. Началось это давно, до того, как люди пришли на равнину.
"Надо же, мы опять возвращаемся к Острову”, – подумала Первая.
И посмотрела в даль, далекую и близкую одновременно, туда, куда возвращались все её мысли. Голова кружилась, воспоминания распускались, словно цветы на деревьях, и девушку снова тянуло домой.
– Вначале мы не понимали почему, – приятный голос Луы вернул её в настоящее, – но потом поняли, что это дар Бога. Каждый радужнокрылый – член ещё одной, пятой стаи. И после своего обучения отправляется к братьям. Они живут выше, у самых гор.
– Это изгнание? – Первая смотрела на шкуры, которыми закрывали тела члены новой семьи.
Луы задумался:
– Да, было время. Когда-то мы отрекались от этого дара, – пестрокрылый склонил голову набок, как будто он вспоминал. Или как будто печалился, – нам стыдно, что было так. Но сейчас родиться радужнокрылым… – он не мог подобрать нужное слово.
– Почётно?
– Да, – Луы помолчал, потом добавил, – они другие. Днём почти не едят, им хватает и солнца. Парят в небе, не опускаясь на землю. Очень и очень долго. Понимают друг друга без слов. Мы это считали проклятием, теперь говорим – благословение.
Гордые и замкнутые, а может, просто отстраненные, радужнокрылые стояли, сцепив трехпалые руки, и смотрели… нет, не на других, не на неё, как это делали представители одноцветных семей, а в небо, будто пытались впитать в себя каждый оттенок.
"Зачем ты смотришь отстранённо
Туда, в глубины океана?
Ты просто маленькая шхуна,
Тебя снесет в мгновенье ока", – вспомнила Первая.
Здесь, на высоком утёсе, разыгрывалось очередное состязание пяти разнокрылых семей. Пестрокрылые соревновались в полёте, поражая друг друга красотой и сложностью фигур, которые рисовали в небе. "Как кузнецы, что соревнуются в замысловатости поделок" – подумала девушка, вспоминая праздник Возвращения. До Возвращения ещё далеко, почти пять долгих лет, и проводница взгрустнула.
Каждый пытался показать что-то оригинальное, не столь изящное, сколь невозможное, что-то, что ещё никто не показывал. Ну, так она поняла.
Быть может, таким образом пестрокрылые себя выражали. Так же, как люди во время своих состязаний. Поэтому, возможно, не всё потеряно, и два народа найдут общий язык.
На Первую смотрели как на почетную гостью (тот же немигающий взгляд плащеносца), и её присутствие придавало состязанию какой-то особый, глубокий настрой. Во всяком случае, так казалось.
Краснокрылый спикировал вниз, резко, на бешеной скорости, и стал притормаживать, почти у самой кромки утёса. Перевернувшись в воздухе, он снова поднялся вверх, только теперь вниз спиной. Замер в воздухе, быстро двигая крыльями, и, несколько раз крутанувшись, исчез, бросившись вниз. Однако потом появился, закручиваясь, словно волчок.
Дошла очередь и до радужнокрылых. Девушка напряглась, ожидая увидеть нечто ошеломительное.
Однако полёт членов гордой семьи не впечатлил. Совсем. Казалось, будто они не пытаются ничего показать, а просто летают. Да, высоко, да, красиво, но летают. В свое удовольствие. "Удивительная стая, – подумала девушка, – какие-то несостязательные".
Первая начала уставать. От бесконечных пируэтов, самовыражений. Так иногда смотришь на очередные разборки мужчин, и хочется уйти, настолько они утомляют.
– Долго это продлится? – спросила она.
– Да, – Луы посмотрел на девушку.
"Он понял, – подумала та, когда её стали пристегивать к уже знакомой конструкции, – хорошо, что не стал уточнять. Всё-таки пестрокрылые – это не люди".
Вскоре она была дома.
Какой-то саммака постоянно крутился поблизости. Молодой, а, может быть, зрелый – саммаки на холмах значительно мельче, и возраст угадывался с трудом. Она потрепала животное по бугоркам, провела рукой по спине. Саммака сделал брык и упал кверху брюшком. "Ты мой хороший" – девушка пожала каждую из шести поднявшихся лапок. Саммака застрекотал и выгнулся. "Совсем как кошка, – подумала Первая, – как же мы все похожи, зримые и незримые, маленькие и большие…"
Она зевнула. Хотелось спать. Спать, спать, спать… Всё-таки первый полет в её жизни. Событие незабываемое, но, конечно, выматывающее.
Около кровати Первая обнаружила ужин. И снова удивилась – откуда пестрокрылые знают их кухню? Ведь они же боятся равнины.
Ситуация выглядела странной, таким же странным казалось и то, что она никому не задавала этот вопрос.
"Здесь какая-то тайна, – подумала девушка, в то время как веки её тяжелели, – кто же я всё-таки – гостья или пленница?"
– Сегодня ты приходил не один, – Пытливый выписывал очередную букву, стараясь не упустить каждый её изгиб, в то время как Мутный что-то считал.
– Её зовут Быстрорукая. Она дочь Заговорённого, – гость перевернул страницу и стал считать дальше.
– Ого, – удивился Пытливый, – самого Заговорённого. Она подалась в искатели? Или пришла за тобой?
– Второе, – парень нахмурился. Тема разговора ему не нравилась, – а ты? – спросил он Пытливого, – у тебя-то кто есть?
Парень вздохнул:
– Да приходит одна, интересуется. На днях предложила уборку. Я сказал – не люблю, когда трогают вещи, потом не найдешь. Она – у тебя беспорядок. Я – какой беспорядок? Это порядок, понятный мне одному, всё лежит на местах. Вначале надулась, потом успокоилась. Вчера напросилась мне помогать.
– На кухне?
– Да.
– Помогала?
– Да больше тёрлась. Всё рядом и рядом. Не давала сосредоточиться. Я кухней почти и не занимался, только она. Иначе бы вообще всё смешал – и суп, и компот, и второе с колбасками.
Мутный прицокнул.
Он посмотрел на искателя, и произнёс, словно хотел объяснить что-то само собой разумеющееся, – да она уплыла в твои сети. Как говорят в Приморье. И, кажется, ты не отвечаешь взаимностью.
– Я?? – Пытливый выдохнул. Громко, – да у меня от неё дыхание перехватывает. Я даже думать не могу. Когда она приходит, у меня все дела останавливаются. Она уходит, а я как в тумане. Какие-то нежданчики в голове. Всё прыгают, скачут. И снова собраться – не получается.
– Ооо, – смех сотрясал тело Мутного, – да у тебя всё серьезно!
Тут же затрясся Пытливый.
Если бы кто-то в этот момент решил заглянуть к ним в окошко, он бы увидел, как двое молодых и с виду серьёзных людей склонились над старой рукописью и странно гогочут и лают. "Колдуны" – подумал бы он, – стражей на них не хватает”, и зашагал бы прочь, а то мало ли что, наведут ещё порчу.
– Дааа, – Мутный утёр слезу, – рассмешил…
– Да ладно тебе, – искатель тыкал на знаки и что-то считал, – 156… Это не звуки, скорее слоги… Ты подсчитал?
– Подсчитываю.
– Давай, – Пытливый нахмурил лоб, – если письмо слоговое, скорее всего, вторая часть знака – гласная. Вторая часть сложного знака. А простые, не сложные знаки – слог, состоящий из одного только звука. Если следовать тайнописи древоведов.
– Простые встречаются чаще, – заметил Мутный.
– Ну если я прав, – Пытливый накручивал локон, – Самые распространенные буквы – гласные. Вторая часть сложных. Если они хоть немного похожи, мы правы.
– Вот, – приятель отдал свой листок, – по простым. Пять страниц.
– Достаточно. Теперь осталось подсчитать вторую часть сложных… Но на простые они не похожи, – продолжил он грустно, – ладно, я сам. Будем надеяться, что наш язык и язык дневника суть одно. Как "Приключения Листика".
– Ага, – уловил Мутный, – зная, как читаются буквы, мы сможем прочесть и текст.
– Да. Но схожесть поможет ещё и в другом. Если языки похожи, будет легче догадываться. Хотя бы по частоте, с которой буквы встречаются.
– Не понял, – Мутный чесал затылок, – но верю тебе на слово.
– Спасибо, – искатель сделал кислую мину, – но я и сам как саммака в воде… Слушай, Мутный, – спросил он вдруг, – так это, с дочерью Заговорённого, какие планы? Останетесь здесь?
Тот покачал головой:
– Нет, скорее всего, не останемся. Мы уезжаем.
– Это она так решила?
– Это мы так решили.
– Жаль, – приятель вздохнул, – очень жаль.
– Что за хрень? – Первая не заметила, как громко это сказала. Слава Обиженному, ни один пестрокрылый не понял – таким выражениям она не учила.
Состояние было такое, как будто мимо неё пролетела стая из тысячи стриклов. Голова гудела, в уши забилась вата. "Даа, – подумала девушка, – развлекаются… ничего себе так развлекаются. В мире людей всё гораздо спокойнее. Хотя…" И она улыбнулась, представив, как изменились бы в лице пестрокрылые, увидев всё то непотребство, что вытворяют её сородичи. К примеру, на Возвращение.
Девушка оглянулась.
Зал Гармонии. Огромное полукруглое здание, такое высокое, что междуреченская звонница в сравнении с ним казалась частью какого-то детского городка. Подобно другим домам синей стаи, Зал Гармонии был сделан из того же лазоревого камня. Но размеры, конечно, внушительные, такого строения Первая раньше не видела.
А внутри… Внутри это смотрелось ещё грандиознее.
Огромное пространство, наполненное светом, который исходил отовсюду, со всех направлений. Многочисленные трубы разной длины, ширины, мутные, блестящие, всевозможных оттенков, подсчитать невозможно – все они покрывали широкую стену напротив, но было понятно, что в глубине этой самой стены, за узкими проходами, скрыто гораздо больше.
Зал был наполнен жителями селения. Да что там селения – под сводами собралась вся Синяя стая. Это казалось, но, возможно, оно так и было. Пестрокрылые стояли за отдельными кафедрами, совсем как представители стражей во время своих взываний, и слушали музыку. Если можно назвать это музыкой – такое безобразное сочетание звуков девушка раньше не слышала.
Во время концерта она скосилась на спутника, им был Луы, и поняла, как велика всё же пропасть между двумя народами. Этот взгляд. Так глядит плащеносец, нацеленный в бруму. Так смотрит Ходкий во время полёта.
Звуки то резали слух, то стучали, будто из-под земли, и однажды, когда наступила тишина (странная такая тишина – как будто где-то поблизости бродит стадо топтунов), она с надеждой спросила:
– Всё?
– Нет, – сказал пестрокрылый, так громко, что девушка вздрогнула. И в голове появилась догадка – музыка не прекращалась, музыка и теперь звучала в полную силу, поэтому-то Луы и крикнул, пытаясь перекричать. Так бывает во время праздника, когда бродячие музыканты выжимают из своих инструментов всё, на что те способны, и ты пытаешься говорить. А потом, по приходу домой, начинаешь хрипеть – настолько громко ты говорила.
В который раз Первая убедилась – пестрокрылые слышат то, чего не слышат люди.
Её слух терзали такие душераздирающие переходы, что теперь, выйдя из здания, девушка удивлялась, как это она способна о чём-то думать. Казалось, её расшили, а после зашили, заново. При этом всё старое вынули, а вставили новое, и к этому новому нужно привыкнуть. Хотелось плакать, кричать и биться в истерике одновременно.
Среди выходящих она заметила Коэ?, старейшину Синей стаи. Хотя говорить “старейшина”, конечно, неправильно – у пестрокрылых не было правителей, в человеческом понимании слова. Дети слушались старших, ученики – учителей. И всё. Каждый из членов общины был равноудален от другого. Общество взаимного уважения – возможно, так будет правильно. Как это общество обходилось без твёрдой руки, без кнута, без пряника, без многочисленных гильдий, поддерживающих порядок, оставалось загадкой.
Между двумя их народами пропасть, и этот ответ был единственным.
Ну а Коэ просто старший, и только. Коэ помнил многое, многое знал, и мог рассказать значительно больше, чем кто-то другой.
– Я хочу услышать, – обратилась к старшему Первая. Обычно так начинали разговор её ученики, – давайте где-нибудь поговорим.
Синекрылый остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Взглядом плащеносца, который ожидает задание.
– Я готов слушать, – Коэ говорил хорошо, без особого выговора. "Это не люди, – подумала Первая, – человек бы, скорее, сказал – "пройдёмте", "давайте присядем", возможно, они отошли бы в сторонку. Пестрокрылый остался стоять, где стоял, готовый ответить.
– Мне не совсем понятно моё положение, – сказала она Коэ, и продолжила, выделяя каждое слово, – Вы. Меня. Похитили. Не пригласили, а именно похитили. Я первый человек, который у вас побывал. Почему же вы не спускались к людям, если знали, что мы живём на равнине?
Собеседник задумался. Задумчивость вообще то была нормальным состоянием пестрокрылых.
Девушка набирала воздух и медленно выдыхала, чтобы дождаться ответа.
– Пророчество сбывается, – ответил Коэ, – порядок нарушен. Наступает ночь, а должен быть день. Небо темнеет, а должны быть пылающие. Господь говорил о спасении, и это спасение – вы, те, кого он привёл. Он просил вас принять, как братьев, когда придёт это время. И время пришло.
– Пророчество, – задумалась девушка, стараясь повертеть это слово на языке, настолько оно было ёмким, – ну почему же вы раньше молчали? Почему не сказали сразу?
Коэ скрестил свои руки:
– Вы наша гостья. Мы не хотели Вас…
– Беспокоить, – подсказала девушка старшему.
Робость – пожалуй, еще одно качество Народа Холмов. Пестрокрылые боялись стать в тягость. И в то же время доставляли ей массу неудобств – взять хотя бы сегодняшнее представление.
Девушка усмехнулась:
– Вы удивительно любезны. Конечно, похищение – не ваша выдумка, конечно, так сказано в пророчестве.
– Вы правы, – Коэ опустил свою голову (как это по-человечески, подумала Первая, не во всем же, забери меня чёрный, мы разные), – вы правы, – повторил он опять, – наши посланцы были в пути, когда обнаружили Вас. И это их собственное решение. От имени стаи хочу извиниться. Мы Вас отправим обратно, когда захотите, – старший смотрел ей в глаза, – что делать дальше, не знаю. Пророчество об этом молчит.
– Тогда мне совсем ничего не понятно, – девушка помолчала, и после продолжила, выделяя каждое слово, – я – первая из людей, которая побывала у вас. Как вы узнали, что? мы едим? Как смогли, – она пошевелила пальцами, – приготовить?
Коэ склонил голову набок. "Думает", – Первая фыркнула. В такой позе стояли её ученики, если пытались что-то понять. Так напрягался Луы в первые сутки знакомства.
– Хранители, – произнес наконец пестрокрылый, – хранители знают все.
В самом холмистом Лесу равнины, в самом отдалённом селении этого Леса, в одном из самых невзрачных домиков сидели двое.
Сидели и оправдывали название места. Потому что они искали. Искали, но долго и тщетно.
– Столько времени потрачено впустую, – Пытливый опустил свои руки, так, словно в каждой висело по гире, – моя догадка оказалась неверной. Получается, это совсем не догадка. Вторая часть сложного знака – не гласный. Но что? Вспомогательный знак? А первая часть? Согласный? Или, может быть, гласный? Что, забери меня чёрный, за слог? Это какое-то издевательство, вовсе не слог. Типа "ч – ел – ов – ек".
Он громко выдохнул и попытался подняться. Быстро и непринуждённо.
Непринуждённо не получилось. Искатель рухнул обратно.
Мутный учился писать, а заодно помогал. Теперь приятель старался переписать первую страницу, и попутно делил сложные знаки на составляющие.
– Если ты запутался, распутывайся в обратном направлении, – предложил он искателю.
– Вечно ты со своими поговорками. Хорошо. Отбросим последние рассуждения. Начнём с того, с чего начали, – парень взъерошил волосы.
На противоположной стороне дороги, на маленькой, не по размерам скамье сидел Невинный. И что-то чертил, в небольшом карманном блокноте.
– Давно он здесь? – спросил Пытливый у Мутного.
– Кто?
– Твой сокамерник.
– Ааа, мой духовный брат, моя половинка, – Мутный слегка сдвинул брови, – пускай. Пока не уйду, будет сидеть. Такая работа…
– Он помогал мне на кухне. Однажды. И постоянно жевал. Поэтому я беспокоюсь – как он там? Может, проголодался? – искатель расстроился. Конечно, картинно.
– Ну вынеси что-нибудь, чтобы не мучился. Хотя … пускай посидит. Голодать полезно. Саммака поголодает – тогда и бруму гоняет.
– А твоя воительница? Она… как ей твоя половинка?
– Быстрорукая ушла на охоту, – Мутный сказал как отрезал. Говорить о невесте ему не хотелось.
– Ммм…даа, – Пытливый задумался, – начнём, сталбыть, заново. Так… Общее количество знаков 188. 32 простых. Гипотеза – звуки. 156 сложных, можно разделить на простые. Это важное замечание, – искатель поднял кверху палец, – потом. Знаки не похожи на наши. А если похожи, то только частично. Первая часть встречается чаще, вторая – реже. Итак…
– Тяжелую задачу ты мне подкинул, – Мутный выписывал букву, – я и по-нашему то писать не научился.
– Труден путь искателя, да сладок плод.
– Терпеливый.
– Да. Он любил поговорки, – искатель прошёл мимо клетки и открыл многодверчатый шкаф, – подымим?
– У тебя есть?
– А как же ж, – ответил Пытливый с явным приморским акцентом, – жить у холмов и не насобирать холмистых чадилок? Дружище, мне не надо пилить полравнины, чтобы покупать неизвестно что, неизвестно где, да еще втридорога. Вот, – он достал небольшую коробочку и протянул её гостю, – чистейший, собранный этими руками, – искатель раскрыл ладони.
Мутный слегка улыбнулся.
Открыв коробочку, он долго втягивал аромат, знакомый, терпкий, и даже прикрыл глаза, чтобы лучше впитать этот запах.
– Более чистый, чем тот, которым дымили мы, в нашу последнюю встречу, – я, ты, Щербатый… – Пытливый нахмурился. Он вспомнил историю, услышанную от Мутного. Неужели это случилось? Неужели они никогда не соберутся втроём?
– Давно не дымил, – глаза у Мутного стали красными и будто бы влажными. То ли от кропотливой работы, то ли от нахлынувших воспоминаний, – заряжай.
Искатель набил самокрутки, и стал утрамбовывать содержимое.
– Тебе не страшно? – спросил его Мутный, когда они задымили.
– Что именно?
– Ходить на холмы. Говорят, там живут чёрные ангелы.
– Ах, ангелы… – Пытливый закрыл глаза, затянулся и стал выдыхать колечко, – и ради этого лишать себя удовольствия? – приятель всем видом показывал, что получил удовольствие, – возможно, они существуют, возможно. Но днём их не видели. А значит, сидят по норам и не высовываются. А если кто высунется, у того спрашивают – "тебе не страшно?"
Мутный пожал плечами:
– Говорят, многие уходили на холмы, но никто не возвращался. Я не имею в виду собирателей, вроде тебя, я о тех, кто уходил далеко.
– Были такие. Я слышал. Возможно, там и живут. Возможно, нашли себе Лес, и поселились. Я бы сказал тебе больше, но не могу, – Пытливый многозначительно пыхнул.
К потолку поднимался дым, закручивался книзу, и, изогнувшись, убегал сквозь решётки окна. Дым уносил тяжёлые мысли, и эти мысли не волновали. Думать совсем не хотелось, да и не думалось…
– Вот это я понимаю, – Мутный встал, пошатнулся, и посмотрел на искателя. Глазами, налитыми кровью, – как нам работать? Теперь?
– А никак, – искатель уплыл, – сегодня отбой.
– Уверен?
– Уверен.
– Можно я заберу листочек? – приятель смотрел на каракули, – хочу глянуть дома. Вдруг догадаюсь.
– А забирай, – Пытливый вдохнул. И выдохнул, – вдруг догадаешься.
Мутный забрал листочек, и медленно, как в полусне, проплыл мимо клетки, из которой глядели глаза. Так удивлённо, загадочно, как никогда ещё не глядели.
– Всё говорит, говорит…
– Я не слышу. Для меня он щебечет под настроение. Для тебя целый день, – Пытливый пожал плечами, – мы разные.
Он посмотрел на Мутного, который остановился у зеркала и что-то разглядывал:
– Любуешься? Хочешь увидеть цвет своих глаз?
Тот не ответил.
Он глядел на исписанный лист, точнее, его отражение, и шевелил губами. Безмолвно.
А потом прочитал, медленно, растягивая слова, так, будто читал молитву:
"Прошел целый месяц, как уплыл последний корабль. Никто не вернулся."
Это было прекрасно.
В рот будто вставили кляп из плотно спрессованного воздуха, грудь придавило чем-то тяжелым, а в голове проносится вихрь, срывая остатки мыслей.
Первую тошнило, крутило, вытряхивало, мышцы сводило судорогой, холод вползал под кожу (несмотря на меха, в которые её закрутили), но девушка просто вопила от счастья. Буквально.
Не так, как тогда, в прошлый раз.
Может, всё дело в скорости. Или в огромных белых горах, которые будто совсем уже близко, а ты летишь им навстречу, песчинкой, и – йе-хху! ба-бах! Ща как вдаришься в эту громаду!
Тогда, в прошлый раз, было страшно, Первая ощущала себя потерянной. Маленькой девочкой, которую что-то несёт, а куда – непонятно. Теперь же полёт заставлял трепетать и в то же самое время смеяться. Да, маленькая, да, девочка, но, в конце то концов, это прекрасно, можно и потерпеть.
А горы и впрямь необъятные.
Где-то там, уголком сознания, девушка понимала, что это только кажется, что они близко, до них еще лететь и лететь, как до самого моря, а, может, и дальше, и эта безмерность её поражала.
"Уфф" – Первая вздрогнула, когда они приземлились. Словно пьяная, освобождалась она от пут, и, словно обкуренная, смотрела на своего оруженосца. Всегда услужливый (хи-хи) Луы помогал ей спуститься.
– Вот это полет. Тррр, – девушка затрещала, как плащеносец. Она произнесла это звонко и радостно, не смотря на то, что тело болело, голова кружилась, а воздуха было мало, – здесь тяжело дышать.
– Это горы, – ответил Луы, – мы у подножия.
– Горы? Мне то казалось, до гор далеко.
– Это только начало гор. Горы больше равнины, и больше холмов.
– Брр… Как тут холодно.
Первая потопала, помахала руками, чтобы согреться, но вдруг поняла, что это плохая затея – она дышала, как загнанный саммака, и чуть не валилась с ног. “Дыхание не сбивай, не восстановишь”, – усвоила девушка.
И огляделась.
Здесь, в предгорьях, растительность отличалась от той, что росла на холмах, и уж тем более на равнине. Отличалась заметно. По большей части скудостью. Почва не везде покрывала землю, кое-где обнажались скалы. Куда ни глянь – всюду мох с какими-то усиками, которые колыхались под порывами ветра, маленькие ползущие растения с разрезанными листиками, крушинки… и всё. Не было даже тянучек. Что говорить о незримых растениях. Уже на холмах их становится меньше, в основном это злаки. Здесь же они исчезли.
Крушинки какие-то странные – мелкие, полуоткрытые. Дома они закрывались сразу, как только ты появлялся, бывало, так плотно, что даже топтун бросал безнадёжное дело, и не решался вскрывать. Но если ты отходил, они обнажались, полностью. Здесь же крушинки не схлопывались, а если вокруг было тихо, не открывались. Они словно начали открываться, и замерли. Но почему? Возможно, от ветра, который то затихал, то подымался, холодный, резкий, порывистый.
Чуть вдалеке разнообразия было больше – красные, синие, фиолетовые пятна. Видимо, где-то природа богаче. А может, это отблески небосвода играли на начищенных до блеска камнях. Играли на самом краю этого мира, где скалы дышали – и выдыхали живое.
– Никто не пробовал перевалить через горы? – спросила Первая, скорей удивляясь вопросу, чем ожидая ответ.
– Никто, – голос Луы поражал своей сухостью, – для нашего народа это невозможно, – он помолчал и добавил, – Ээф.
– Ээф? Что за Ээф?
– В горах, – Луы посмотрел на вершины.
К нему присоединились другие.
Вся синяя стая глядела в горы, словно застыла в молитве.
– Там спит Ээф, – объяснил пестрокрылый. Низко и глухо. Почти прорычал, – Создатель мира.
– Обиженный? Наш Обиженный – ваш Ээф?
– Это он. Тот, кто послал вас сюда. Тот, кто привёл ваш народ.
– Значит, Вы тоже верите в Остров, – девушка закуталась поплотнее, пытаясь укрыться от этого бесконечно холодного ветра, который искал лазейки в одежде – и находил, – если два народа верят в одно и то же, значит, . Вот только вы говорите – привёл, но у нас люди приходят, сами. А Обиженный как будто не при делах.
Синекрылый молчал.
– Каков он, Ээф? – спросила, зевая, девушка. Подозревая, что ей опишут высокого статного пестрокрылого с правильными чертами лица.
Луы опустил свою голову. Потом произнес, словно взвешивал каждое слово:
– Ээф большой и могучий. И длинный. Глаза Ээфа сверкают. Шерсть Ээфа блестит. Он летает легко и быстро, как длинноносик. Сейчас Ээф спит в горах, свернувшись у входа. Но скоро проснётся. И слушающие услышат.
"Как неожиданно" – думала Первая. Когда она размышляла о Боге, то представляла сурового дядьку, который накажет. За шалости. Высокого, бородатого. Ты пошалишь, а он тебя – на! И накажет.
Фантазия пестрокрылых её поразила. Но, может, они знают больше?
Коэ, стоявший чуть поодаль, что-то сказал, обращаясь к собратьям. Девушка ничего не услышала, но то ли по трепетанию воздуха, то ли ногами, обутыми в мягкую обувь, она уловила, что сказано громко.
– Хранители там, – обратился старейшина к девушке, махнув в сторону гор, словно напоминая, зачем они здесь.
Стая отправилась по узенькой чуть заметной тропинке, уходящей к высокому тёмному камню. Крушинки втягивали лепесточки, мох пригибал свои усики, когда компания из пяти крылатых мужчин и одной потерявшейся девушки ступала по грунту, тревожа безмолвие, в котором твердотелки, и те не летали.
За камнем оказался проём. Скорее, вход.
Первая вздрогнула, ей стало страшно. Она никогда не входила в горы. Да, из каких-то полузабытых рассказов, пересказанных бабушкой во время их посиделок, обрывков книг, в том числе приключений того же Листика, она знала, что в горы можно войти. Что там живут большие лохматые существа вроде драконов и охраняют сокровища. Да что там драконы, говорят, рудокопы Заводья тоже бывают в пещерах.
В пещерах. Она даже вспомнила это слово.
Как много приключений выпадает на долю маленькой проводницы. Но это не так уж плохо. В конце концов, с ней рядом те, кого она понимает, кому доверила тело во время полета. Да, пестрокрылые – трусы, они не спустились к людям, похитили спящую девушку. Но девушка в целом и общем довольна, и даже… ну да, благодарна.
Первая улыбнулась.
В пещере было темно. Сполохи что-то ещё рисовали на стенах, у самого входа, но стая двигалась медленно, стараясь не оступиться. Только Коэ впереди чуть ускорился.
– Он не боится? – спросила Первая у Луы.
– Он слушает.
– Слушает?
– Слушает стены. Голосом. Здесь много поворотов.
– Я ничего не слышу.
– Да, – сказал Пестрокрылый, – возможно, что ты не слышишь.
Первая не поняла, как это – слышать стены, но особо и не пыталась. Всё, что происходило в обществе высоких двуногих ангелов, невозможно понять до конца. Она и так знала многое. Столько, что всё это нужно собрать, уложить, осмыслить. И да поможет Обиженный, она когда-нибудь это сделает.
Здесь было холодно, и темно, ветер дул в спину. "Ветер дует туда, где теплее, – думала Первая, – с холодных гор на прохладные холмы, с холмов на равнину, с равнины на море. Значит, там, впереди, тепло". Эта мысль, конечно же, согревала. Но ещё бы знать, далеко ли выход, долго ли красться в пещере.
Впереди появилось пятно. По мере продвижения пятно расширялось, всё больше и больше – и превратилось в проём. Или обрыв.
Путники остановились.
Коэ подошел к самому краю, прыгнул вперёд и… исчез.
Потом исчезли другие.
Первая растерялась.
Её схватили и понесли.
“Бог мой Обиженный”. Свет ударил в глаза, ноги лишились опоры и она поняла, что летит, в какую-то бездну, поддерживаемая с обоих сторон.
"Долго ли нам ещё падать?" – подумала девушка, надеясь, что спутники расправят наконец свои крылья и мысленно умоляя об этом. Обиженного, Ээфа, да и самих её спутников.
Наконец Коэ, а следом за ним и другие молитвы услышали, и стая словно по желобу влетела в ярко освещённое пространство, на сводах которого горели мириады светящихся точек. "Возможно, это и есть те самые звёзды, которые видел Листик. Возможно, он плыл под сводами гигантской пещеры, – у Первой перехватило дыхание, – а если так, то это не сказки. Значит, не сказки и всё остальное. Значит, и солнце может ходить по небу, куда ему вздумается". Девушка открыла рот, не в силах представить, какие бы это имело последствия.
Вдалеке сверкали непонятные зелёные, красные, синие огоньки. Разбросанные повсюду. Словно пылающие небеса пробились в самое сердце гор, но застыли, не в силах вырваться. Каменный пол пещеры отражал идущее сверху сияние, как будто это вовсе не камни, будто это груды огранённых кристаллов, разбросанные в исполинском подземелье, спрятанные от посторонних глаз.
Впереди, на достаточном отдалении девушка увидела радугу. Да, это была радуга, самая настоящая. Каменный пол обрывался вниз, и она появлялась за выступом, откуда глубоким раскатистым рокотом слышался шум падающей воды. Как после водяной мельницы, но во много, во много раз громче. Первая никогда не видела водопадов, только небольшие пороги, которых полно в Долине, Прихолмье или далеком Заводье, там, где несут свои воды быстрые реки. Водопады были чуть дальше, уже за Заводьем, где холмы резко превращались в предгорья, и можно было услышать рокот, похожий на топот тысячи топтунов. Первая не была в тех местах, но знала по рассказам, и если это хоть отдаленно походило на то, что она сейчас слышала, то не удивительно, с каким воодушевлением ей об этом рассказывали.
В пещере было тепло. Не так, как на равнине, но гораздо теплее, чем перед входом. Волны тепла шли откуда-то снизу, и казалось, что если они спустятся, туда, за выступ, за которым шумела вода, ласковый ветер обнимет их так, будто они у моря.
"Арраэхон! – крикнул Коэ, настолько громко и зычно, что мурашки пробежали по коже, – Арраэхон!"
Раскатистый звук отразился под сводами, перекрывая шум водопада, потом зазвучал в отдалении, дальше и дальше…
Коэ обернулся, сузив большие жёлтые глаза. Первая сузила тоже. Она настолько привыкла к мимике пестрокрылых, что это получалось непроизвольно, само собой. Как будто она улыбалась.
Спутники перестали двигаться и слегка опустили головы. В воздухе замерло ожидание.
Первая вглядывалась вперед, туда, за таинственный выступ, ожидая со всеми. Хотя и не знала чего.
И услышала.
Еще вдалеке, тихо-тихо.
Как будто кузнец куёт гвозди. Слегка распрямляя металл. Бриньк-бриньк.
И вот уже целая группа кузнецов стучит по металлу. Бриньк-бриньк.
Из-за выступа показалось… яйцо. Сплюснутое, растянутое. Второе, третье, четвёртое… Яйца словно всплывали, одно за другим.
И вот уже Первая насчитала четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать яиц.
Существа были мелкие. Достаточно мелкие – если сравнить с людьми (и уж тем более с пестрокрылыми). Что-то размером с собаку. Из яйца выглядывала морда (назвать её лицом было сложно), узкая, будто у черепахи, сморщенная, с чёрными бусинками глаз. Морда кончалась тупым и подвижным концом, на котором угадывалось что-то похожее на рот. По бокам шли какие-то дыхальца. Дыхальца поднимались и опускались, словно жабры у пойманной рыбы, брошенной в лодку. "Косматый оценил бы моё сравнение" – подумала Первая, чуть улыбнувшись.
Вытянутое яйцеобразное тело поддерживало шесть достаточно длинных и тонких лап, хотя казалось, что лапы эти должны поломаться. Впрочем, наблюдая настоящих пауков, Первая всегда удивлялась, как это они умудряются на таких тонких ножках поддерживать такое объёмное тело.
Ещё две лапы торчали под мордой, в них существо что-то держало – что-то похожее на трость, сделанную из яркого серебристого металла. И вот концом этой трости оно и стучало о камни, издавая "бриньк-бриньк".
Когда подошло последнее из существ, звук прекратился.
– Арраэхон, – произнес незнакомец, тот, что стоял впереди, гораздо глуше и тише, чем это сделал Коэ.
– Арраэхон, – повторили за ним пестрокрылые.
Коэ подошел чуть ближе и что-то сказал.
Быстро и непонятно. Процокал, пробулькал, причмокнул.
Незнакомец втянул морду в яйцо, потом снова вытянул. И заговорил.
Говорил он медленно, тихо, делая паузы. То булькал, то скрежетал. Недолго, и, как показалось Первой, по делу.
Коэ обернулся:
– Те, кого мы называем хранители, приветствуют Вас, – он внимательно посмотрел на девушку и снова сузил глаза. Но в этот раз слегка по-другому. "Натянуто, – подумала Первая, – так улыбаются, если вдруг нужно ответить улыбкой".
И тоже сощурилась.
– Скажи, что и я их приветствую. Спроси, откуда знают о нас. Где узнали, что мы едим и как справляем потребности.
– Хранители знают всё, – Коэ повторил то, что говорил накануне. Так, что, возможно, только Первая его и услышала.
Он повернулся к пришедшим и что-то сказал. Точнее, присвистнул. "Как мало слов, – подумала девушка, – вряд ли он передал мою просьбу".
– Они наблюдают за вами. Они наблюдают за миром. Мир огромен, мы – это малая часть. Знать и хранить свои знания – самое важное в жизни, – продолжил Коэ после ответа незнакомца. Потом помедлил и тихо добавил, – потому они и хранители.
– Пускай, – ответила Первая, – пускай будут хранители. Паучки. С палочками…
“Прошел целый месяц, как уплыл последний корабль. Никто не вернулся. Они уже не вернутся, сказал отец, в темноте не возвращаются. Если небеса погасли, море потопит. Он сказал, это хорошо, что мы остались, а не уплыли.
Боже, зачем ты это делаешь? Зачем убиваешь? Пастор сказал, что мы избранные, ведь нас ты оставил в живых, а остальные погибли. Но они-то в чем виноваты? Моя мама, моя сестренка, она же совсем кроха, она еще (неразб.) сисю (неразб.) никому не сделала зла. За что ты её убил? (неразб.)
Лучше бы я уплыла на этом корабле (неразб.) утонула. Я не могу (неразб.) оставаться, слышать крики сожжённых. Это же те, кого мы любили (неразб.) огородились частоколом и не пускаем. Ты сжёг (неразб.) разум и они умирают.
Так и будем (неразб.) темноте как крысы. (неразб.) сказал, что небо должно снова измениться, а нам надо выстоять. Пускай оно изменится. Пускай даже снова загорится солнце, я больше (неразб.) нормально спать. (неразб.) этим жить дальше.
Я буду писать дневник, чтобы не умереть от ужаса. (неразб.) используя лампу. Пусть отец меня убьет или пастор. Мне всё равно. Боже, на кого мы похожи? За что ты нас так?”
Мутный перечитал написанное и замолчал.
– Сожжённые. Где-то я это слышал, – сказал он, подумав.
И вспомнил. Карету, путешествие, и ту, которую потерял. Навсегда.
– Ну и как ты думаешь, кто они такие? – спросил Пытливый. Он подошёл к окну и посмотрел на дорогу. Скамейка была пуста.
– Тронутые?
– Да, тронутые пылающими небесами, чей разум сожжён. Интересно… Люди уплыли. И не вернулись… А те, что остались на Острове, обезумели. Выжили только немногие. Избранные. То есть прикрытые… Небеса загорелись внезапно… А может, они и раньше пылали, но без последствий… И ещё темнота… Ах да, Терпеливый говорил, что на Острове нет зримых душ, а значит… а значит, и Ле?са… – искатель взъерошил волосы и радостно выдохнул, – это неописуемо. Ещё столько предстоит узнать…
– Удивительный ты человек, – откликнулся приятель, – как ты можешь так радоваться? Где твоё сострадание?
Пытливый нахмурился:
– Ты прав. Но… – он постучал пальцем по рукописи, – если мы поймём, что написано здесь, то научимся и сострадать. Переживают тому, что понимают.
Мутный усмехнулся:
– Состраданию не учатся… Ладно, ты есть, какой есть. Таким и оставайся, – он посмотрел на страницу, – эти неразборчивые пятна – слёзы. Читать будет непросто.
– Но оно того стоит! – Пытливый не оставлял своего ликования, – пошли, отметим.
– Ну, выпить то я не прочь, – Мутный поднялся с кресла и поглядел на пушистика, – лучше бы ты его выпустил. Совсем извёлся, бедняга.
– Это для тебя он извёлся. Для меня молчит, – Пытливый подсчитывал гирики, мелкие деньги равнины, – знаешь, дружище, иногда мне кажется, что ты – моя совесть. Уедешь – и я её потеряю.
Он улыбнулся, как всегда криво, и начал завязывать плащ. Мутный накинул свой, и приятели вышли во двор.
Минут через десять друзья сидели за длинным столом, сделанным из крепкой, как железо, древесины. “Саммачка”, – заметил Мутный.
Кроме них, в помещении было пусто. За перегородкой суетился хозяин, чуть слышно напевая известную песенку ("мы опять, мы опять на холмы пошли гулять"), да где-то поблизости попыхивал пыхчик. Всё это создавало удачный шум, в котором приятно беседовать.
Перед друзьями стояли кружки, наполненные не особо крепким пенистым напитком, очень популярным у жителей Прихолмья, и не встречавшимся больше нигде. Напиток варили с холмистых тянучек, чем, собственно, и определялась его оригинальность. На широкой тарелке лежало мясо, провяленое, но достаточно мягкое в самом начале ночи, да ещё смачные дольки каких-то засушенных фруктов. Друзья макали всё это в широкую чашку с кленовым сиропом и таким образом закусывали.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/andrey-zholud/posledniy-zamysel-hea-70521418/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Андрей Жолуд
Тип: электронная книга
Жанр: Социальная фантастика
Язык: на русском языке
Издательство: Автор
Дата публикации: 02.05.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Мир, геометрия которого не поверхность шара и даже не плоскость. Каждые десять лет день сменяется ночью. Днём люди живут на равнине, к ночи уходят в леса. Бок о бок существуют два мира, но их пищевые цепочки не пересекаются. Где-то за морем лежит таинственный Остров. Где-то в горах живёт Создатель. Но до гор далеко. Чтобы туда добраться, нужно пройти холмы, со своими тайнами и опасностями. Загадок много. Они бы так и оставались загадками, если бы не случилось невозможное…