Fide Sanctus 2
Fide Sanctus 2
Анна Леонова
Беларусь, Гродно, 2010-й год. Их февраль похож на лето среди метели: но безоблачным его не назвать. Свят нашёл в Вере свой смысл; он не хочет расставаться и на миг. Вере не хватает воздуха; так редко она теперь наедине с собой. Свят полон жизни, да… Но кажется, эту жизнь он отнимает у неё. Как сказать ему это и не стать врагом? Как сберечь и его, и свои чувства? Пока Вера мучается войной между Верностью Себе и Верностью Ему, петля вокруг Свята смыкается туже. Из-за Веры родители отказали ему в поддержке, а оскорблённые друзья объявили бойкот. У него осталась только она; и чем упорнее она строит границы, тем яростнее он сшивает их в одно целое. Слишком многие теперь точат на него зуб… Какого чёрта они тоже знают правду, которую она ему не простит?! Каждый может утопить его; каждый день становится опасным. Скоро грянет гром. Он уже гремит – и расплата всё ближе. Что, если правда, заключённая в Зале Суда, будет стоить кому-то жизни? Что, если стоила уже?
Анна Леонова
Fide Sanctus 2
Вторая часть дилогии; продолжение романа Fide Sanctus 1
Республика Беларусь, г. Гродно; 13 февраля 2010-го года
ГЛАВА 21.
– Что такое любовь? – спросила круглолицая девчушка, смешно сморщив нос.
На вид это была даже не первокурсница, а школьница. Стенд с сердечками возле неё был щедро усыпан определениями любви; остальные «ораторы» явно на слова не скупились.
– Что такое любовь? – рассеянно повторил Свят, сбрасывая с волос снег.
На голове вырос целый сугроб, пока он бежал с дальней парковки.
– Мы с пространными определениями не готовы. – Схватив с кресла платье Интуиции, Судья поспешно запихнул его в шкаф. – Мы само слово еле отыскали, вспомни.
Прокурор поднял взгляд от домино, в которое его втянул Внутренний Ребёнок, и мягко буркнул:
– Да, словами пока не можем. Ощущениями можем. Запахами. Нотами.
Знаю, кто может словами.
Но она только что хлопнула дверцей машины и рванула в соседний корпус.
Всё-таки именно сегодня вручить Вере сборник Рождественского, который он взял в библиотеке в январе, – это потрясающая идея. Пусть вечер накануне Дня влюблённых раскрасится стихами Роберта и её гипотезами о силе слов. Знаком показав первокурснице, что он пас, Свят обогнул стенд с определениями любви и зашагал в глубь здания, всё ещё улыбаясь. Жизнеспособности улыбки сегодня не мешали даже толчки чужих рюкзаков и резкие ароматы парфюмов.
… – Не зря же сказано, что в начале было слово, – вещала Вера утром, закинув ноги на табуретку. – Если у тебя есть карандаш, ты можешь очертить границы своей реальности. А если у тебя есть слова, ты можешь эту реальность наполнить. Можно найти неизбитое, небанальное слово для каждого звука, запаха, цвета. Ощущения и образа. Нужно только уметь искать. – Невозмутимо отобрав у него последний листик мяты, она добавила: – Ты меня слушал?
В её взгляде было столько тёплого лукавства и деловитого подозрения, что он едва сумел сдержать смех. В медовой бочке этого февраля была лишь одна капля дёгтя. Почему же она, мастерица словесности, никак не пробовала подобрать «неизбитые и небанальные» слова для своих чувств: особенно в дни, когда всё вокруг заражено розовым флёром признаний?
Впрочем, избитые тоже подойдут. «Я люблю тебя, Свят» прозвучит более чем роскошно.
Нет: она пока хранила признание при себе – как бы рьяно он ей свою любовь ни показывал; как бы жадно ни старался эти слова призвать.
– Жарко, – перед сном бурчала она, пытаясь удобнее улечься в кольце его рук. – Ну отодвинься! У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.
– Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, – сонно бормотал он. – Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке. Ну потерпи, пожалуйста.
Не буянь, любительница личного пространства.
Пальцы бегали по её плечам и замирали на предплечьях. Вот так он хотел засыпать.
Поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.
– Не хочу отодвигаться, – шептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. – Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.
Совсем не тесно. У тебя под кожей.
…Сдвинув рукав, Свят бросил взгляд на часы, которые Рома подарил ему на медиум – половину срока обучения в универе. Похожие он получил на медиум от отца своего; это была семейная традиция. Запястье регулярно зудело – продолжать традиции этой семьи не хотелось – но часы он всё же носил.
До того шикарным был их вид и классной – гравировка «Е.С.» на обороте.
Едва он протиснулся сквозь бодрую толпу технарей и приблизился к лестнице, по плечу хлопнула чья-то ладонь. Обернувшись, Свят увидел Олега. Вокруг его глаз залегли коричневые тени – будто он тоже регулярно недосыпал – а на лице горела странная смесь из… вызова, обречённости и надежды.
– Видел, что в кабинетах творится? – в духе светской беседы уронил Олег. – На меня в лекционном зале тонна сердечек высыпалась при входе. Выпал святой валентин на воскресенье – ну и вздохнули бы с облегчением. Нет, братцы, нанесём превентивный удар. Три ха-ха и прыжок с подвыподвертом.
Едва они оказались на нужном этаже, Петренко вдруг преградил ему путь с таким видом, словно на что-то решился. Свят затормозил и нацепил маску вежливого интереса.
Ты наконец хочешь объяснить, чего тебя лихорадит?
Со среды Олег его сторонился; упорно избегал прямых взглядов и скупо отмалчивался даже в тех контекстах, которым раньше дарил целые тирады.
– Респект, – протянув к нему ладонь, бросил Петренко. – Поздравляю. Начал за упокой, а выплыл.
В голове закопошилось настороженное недоумение.
Нет. Он явно не собирался пояснять, чего его «лихорадит». О чём он?
– Доброе утро, страна, – немедленно вклинился Судья. – Такие новости путешествуют быстро.
Этот общажный кретин знает тысячу кретинов и из своей, и из её общаги.
– Чёрт! – пробормотал Адвокат, кусая губу. – Стоило лучше скрываться!
Ладони взмокли и зачесались; по нервам пробежал холодок.
Делать непонимающий вид уже глупо.
– Всё не совсем так, – сухо сказал Свят. – Точнее, не полностью. Речь не только о… победе. Я…
– …с ней и по личным причинам. – Олег кивнул так буднично, будто лишний раз услышал то, что с рождения знал. – Я понял. Я с этим и поздравлял. Самое сложное – перестать скрывать содержимое сердца от себя самого. Не ссы, мы будем молчать.
Машинально пожав его руку, Свят выдавил сносную улыбку. Он был уверен, что провинциальный рентген заметит: улыбка именно выдавлена. Но нет.
Петренко, казалось, сильнее заботило то, чтобы скрыть… натянутость улыбки своей.
Ничего не ответив, Свят зашагал к нужному кабинету. Трепаться о Вере не хотелось. Было досадно проронить даже половину лишнего слова.
– Ты параноик, – сварливо припечатал Прокурор. – Он даже имени её не назвал.
Он называл его постоянно. Только не всегда буквами и вслух.
Группа мерно гудела, обратив на прибывших один процент внимания. За окном медленно шёл крупный снег. В этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали. Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам. Было неясно, для кого именно Артур место не приберёг, но Олег решил это за него. Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Лерой Карпюк и Сашей Андреевым. Рассеянно проследив за ним, Свят сел рядом с Варламовым, ковырнул край парты, вытащил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая». Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, – лишь бы сейчас написать хоть что-то.
Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».
Чёрт; он собирался не браться за слияние компаний хотя бы месяц: до того противоречивым и тяжеловесным был этот ход. Он ещё не продумал, что кому говорить, а Петренко уже вынюхал правду. С одной стороны, хотелось представить им Уланову как свою девушку. Они знатно утрутся тем, что он железобетонно победил. А с другой стороны, прежде нужно было избавить себя от риска разоблачения.
Петренко заявил, конечно, что они «будут молчать», но поручиться-то он мог только за себя.
Над головой грянул звонок, и в кабинет влетел преподаватель. Он был до того расторопен, будто долго мялся под дверью, ожидая этой трели, – и до того лучист, будто впитал три ведра сердечек. Вытащив из рюкзака конспект, Свят хмуро уставился на строчку «Основы деятельности нотариата» – и в тот же миг его осенило. Нужно купить лояльность Варламова; купить его молчание!
С ним всегда о чём угодно можно было договориться при помощи купюр!
– Нужно показать ему, что ты победил, и позволить не отдавать деньги, – вкрадчиво проговорил Прокурор. – И ни в коем случае не в издевательско-снисходительной форме.
Надо сделать добродушный вид. Мол, всё «хорошо сложилось и перестало быть игрой».
«А значит, и призов не нужно».
Он и так ждал, пока Вера признается первой, чёрт. А теперь мыслей о пари и вовсе стало в десять раз больше. И хоть всё «хорошо сложилось и перестало быть игрой», не до конца удовлетворённый победитель изредка саднил внутри, как недозревший прыщ. Всё-таки признаться первому?
Но будет ли её признание «в ответ» считаться настоящим?
– Это ещё полбеды. А если она вообще не признается? – испуганно предположил Адвокат, зачарованно разглядывая фотографию Верности Себе. – Если «в ответ» грянет тишина?..
Свят сдвинул брови, рассматривая пуговицы на старомодном жилете препода. А ведь тогда наступит новая эра мучительной паранойи на тему того, насколько сильны и искренни её чувства. Он ещё не реабилитировался после эры старой – и к новой такой эре нихрена не был готов.
Нет, не стоит торопиться с собственным признанием.
Архивы Валентина пока перебьются без его взносов.
– Вне чёрной ванной я готов ко многим уязвимостям, конечно, – смущённо пробормотал Внутренний Ребёнок. – Но к этой пока не готов.
С самого начала, чёрт. У Улановой с самого начала было ещё одно имя.
Я говорил «моя Вера», а имел в виду «моя уязвимость».
Покосившись вправо, Свят уставился на Олега, и внутри заворчала тревога. И не думая открывать конспект, Петренко украдкой читал под партой книгу Ялома «Мамочка и смысл жизни».
– Точно такой экземпляр лежит на подоконнике твоей кухни, – угрюмо сказал Судья.
Именно «Мамочку и смысл жизни» сейчас читала и Уланова. Вот оно как. У него была ещё одна причина не вводить её в эту сраную компанию.
Они с Петренко по-прежнему брали в библиотеке одинаковые книги.
* * *
– Тринадцатое февраля – и сегодня мы наряду с лекцией заполним этот ватман сочными дефинициями! – воскликнула преподавательница риторики. – Он станет похож на многогранный сосуд со смыслами: ибо каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь!
Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше надежд на скорый звонок, чем решимостей отыскать «собственное понимание». Хмыкнув, Вера перевела взгляд на ватман, что перекочевал к ним с соседнего ряда. В его верху сияла красная надпись «Love is…» В остальном лист был пуст. Одногруппники дебютировать с определениями не спешили. Вытянув изящное предплечье, Майя постучала по ватману и одними губами спросила:
– Что будем писать, взорвалась бы у неё в сраке любовь к изобразительной самодеятельности?
В кошачьих глазах Ковалевской плясали вооружённые бесенята со злободневных открыточек.
– Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, – предложила Вера, перебирая в голове контуры вензелей в форме сердца.
Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.
– Вот уж нет! – свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. – Ты же столько знаешь из Шекспира! Выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…
– Это Хайям.
Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь». Подавив смех, Вера уставилась в окно, за которым с упоением кружился снег, похожий на сладкую вату. Будто осмелев перед финишной своей чертой, зима покрыла город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце – словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.
Итак, «Loveis…»?
– Это когда уступаешь, даже если неудобно спать в обнимку? – предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора.
Верность Себе иронично покачала головой и хмуро добавила:
– Это когда послушно валишь сквозь снегопад аж с дальней парковки?
Свят опять – даже в такую погоду – поставил машину как можно дальше от универа. Он и правда думал, что аргумент «там больше места» звучит убедительно? Это заботливое желание подарить Ауди пространство всё больше походило на желание другое: особенно с учётом того, что он всегда находил достоверный, но глуповатый предлог отправиться от машины к универу на пару минут позже её.
Почему он не хочет, чтобы нас видели вместе?
– …вот, мои милые, в чём сила риторики, – окрылённо вещала преподаватель, перебирая яркие браслеты. – Владеющий словом владеет миром! Если вы умеете подбирать точные слова, вы можете наладить связь с каждым сердцем; направить каждый ум; заглянуть в суть каждой души!
Моргнув, Вера вернулась на пару и с досадой сдвинула брови.
Так, постой, владыка мира.
– А это не иллюзия всевластия? – не успев подумать, в полной тишине брякнула она. – Извините. Ведь в любом взаимодействии всегда участвуют двое. Человек может оказаться не способен услышать даже виртуозно подобранные слова. Уши, так скажем, моют не все. Ты можешь вообще всё делать и говорить идеально – но ничего не выйдет: просто потому, что от тебя всегда зависит только половина.
* * *
Остановившись у лестницы, Вера стряхнула снег с куртки, положила ладонь Святу на грудь – будто говоря «постой» – и произнесла:
– Слышишь, как тихо? Будто по твоему заказу.
– «Тишина, ты лучшее из того, что я слышал»[1 - Борис Пастернак]. – Нашарив на груди её пальцы, он с улыбкой прижал их к прохладным губам.
– Вот он, – торопливо прошептала Верность Себе. – Момент для этих слов.
– Ещё чего! – заспорила Верность Ему, сверкнув глазами. – После цитаты Пастернака?!
Она, конечно, хотела отстоять свои интересы, но и жутко боялась его задеть. Ещё свежа была смущённая мысль, как горячо и беспроблемно он простил её за тот предательский отъезд.
Как легко принял обратно и окружил отношением, о котором мечтала бы любая.
– Нет, – упрямо отрезала Верность Себе. – Это нужно сказать!
– Зачем? – с раздражением бросила Верность Ему. – Испортить вечер?
Это было первое серьёзное разногласие между Верностями.
И что-то на окраине души испуганно холодело.
– Свят… – Замолчав, Вера невольно перевела взгляд на высокое окно между этажами: смотреть ему в лицо сейчас было сложно. – А если бы Лина и Настя были дома? Ты бы…
– Помню, как шёл по этой лестнице впервые, – перебил он, шагая следом. – Всё было так отвратительно, до ужаса. И думал: «Как люди могут тут жить?»
Он специально уводит тему?
– Свят, постой, – решилась она. – Слушай. Я больше не хочу скрываться.
Безмолвие лестницы стало совсем звонким; каждая нота тишины натянулась до предела. Свят не шевелился и дышал еле слышно: будто даже сейчас их прослушивали сотни ушей.
– Не отступай, – железным тоном произнесла Верность Себе. – Лично тебе скрываться незачем. Вот и подумай о «лично себе».
– Я не против публичности, – наконец пробормотал он, пряча взгляд. – Просто мне нужно…
– Я не про публичность, – перебила Вера, нервно накрутив на палец прядь волос. – Я про обычные – не тайные – отношения. Когда мы можем вместе выйти из машины и зайти в универ. Когда ты можешь прийти сюда, даже если Лина и Настя дома.
Отлично. Стоило начать – и нужные формулировки посыпались упругим горохом.
Ещё бы; они стойко держались внутри целых две недели.
Но вот слушал он так мрачно и растерянно, что она еле справлялась с желанием взять слова назад.
– Хорошо. Да. Действительно. Ты права. Я и сам думал об этом. Сегодня.
Он сказал это таким тоном, что верилось в «сам» с большим трудом. Казалось, сегодня его только вынуждали об этом «думать»: и она, и кто-то ещё. Тянуло спросить, почему он вообще хотел сохранять их в тайне, но весь его вид говорил «Я согласился, что ещё нужно?» – и она проглотила вопрос. До третьего этажа они дошагали в молчании. Выдернув из кармана ключ, Вера оглядела безлюдный коридор, который освещался лишь сумрачным светом из окна в торце.
Музей старинного быта не для слабонервных.
Стоило ему проявить сговорчивость – и она мгновенно начала чувствовать смутный стыд за всё недостаточно эстетичное, что их тут окружало. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.
Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.
– Вот я и дома, – елейно сообщил Свят, включив в комнате свет.
– Да прямо! – лукаво воскликнула Вера. – Уж я наслышана, что ты говорил об общагах.
Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга – и местные стены основательно промёрзли в отсутствие людей.
Но сегодня непременно будет тепло на этой кровати.
– Это не я говорил. – Притянув её к себе, он положил ладони ей на талию. – Я начался в феврале.
– Какая удобная позиция. Однако верите или нет, я знаю парочку позиций поудобнее.
Хохотнув, Свят сдвинул брови, на миг раздул ноздри и негромко спросил:
– Кстати, а почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.
Его глаза горели расслабленным ребячеством, но на самом их дне было довольно прохладно.
Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.
– Я увидела его уже после пары, – передёрнув плечами, сказала Вера. – И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.
– Моим сообщениям скучно парировать? – Его губы улыбались, но в глазах не было и тени юмора. – Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.
Говорит так, будто «это заявление» – моё.
– Я же сказала, почему, – осторожно добавила Вера. – Дело не в «скучно».
– Ладно, малыш, – протянул Свят, коснувшись губами её запястья. – Забей.
Верность Себе ещё хмурилась – и под сердцем упорно свербело что-то неприятное. Но стоило ли полагаться на это туманное чувство и пытаться что-то выяснить? Да и как это сказать? «Зачем ты сначала сделал вид, что я очень тебя обидела, а потом великодушно простил меня?» Это звучало неубедительно даже в формате мыслей – а в виде слов будет и вовсе шатким.
Да и зачем ему «делать» такие «виды»?..
– Я правда как дома, Вера. – Его голос снова был безупречно ласковым. – Везде дом, где мы рядом.
* * *
Будь по-твоему, золотая осень. Ладно. Пусть.
Если и она об этом заговорила, это, пожалуй, знак. Стоит их всех познакомить. Он с нетерпением ждал, пока Артур утрётся фактом его победы, и был почти уверен, что «покупка» варламовского молчания пройдёт успешно.
А за Петренко просто нужен будет глаз да глаз; досадно, но терпимо.
– Осталось выбрать среди них лауреата, – угрюмо буркнул Адвокат. – Болтливый Артур, конечно, поопаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.
Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.
Обхватив её крепче, он в который раз – даже несмотря на раздражение из-за того, как доминантно она флиртует, – ощутил себя атлантом. Казалось, если он может быть оплотом для её души, ему по плечу будет весь мир. И что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.
Вечный дефицит.
– Знаешь… – хрипло сказал он. – Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.
Неужели ты моя?
Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше не резала глаз. Вера не шевелилась, дыша неслышно; её волосы пахли снегом и тем слабым оттенком парфюма, который шевелюра собирает на себя, целуясь с воротником и капюшоном куртки. Пружина под рёбрами расслаблялась. Хотелось подбирать слова и говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.
Высказать ей столько восхищения, сколько не сумеет даже графоман.
– Уймись, – прошипел Прокурор. – Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!
– В тот день мне везде было громко и ярко, – продолжил Свят, рассматривая её васильковые глаза. – Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец никуда не надо бежать.
Уланова замерла. Морщинки в уголках её глаз превратились в веер: она улыбалась.
– И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.
Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?
– Какое же враньё, – прошептала Вера, поцеловав его в небритую щёку. – Какое враньё – заявление о том, что ты не силён в словах.
* * *
Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.
Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала дрожь. Неохотно выпутавшись из его рук, Вера вытащила из рюкзака отвоёванный у библиотекаря трофей, обернулась и с молчаливым красноречием показала книгу Святу. Его брови взлетели, а губы округлились. Сделав шаг вперёд, он коснулся книги и выпалил:
– «Bill of Rights»[2 - «Билль о правах» (англ.)]? В оригинале?!
– «Bill of Rights», – с улыбкой подтвердила она. – В оригинале. Я не смогла терпеть и решила подарить заранее. Уверена, Святой Валентин помилует меня за это.
Погладив обложку, Свят раскрыл «Билль» на случайной странице и забегал глазами по строкам.
– Тот самый, Вера?.. Образца тысяча шестьсот восемьдесят…
– …восьмого года, верно. – Она осторожно перелистнула несколько ветхих страниц. – Самое точное и самое старое переиздание оригинала.
– Немыслимо. – В его взгляде плескалось жаркое воодушевление. – Когда нужно вернуть?
– Никогда, – пояснила она, обняв его за пояс. – Завтра «Билль» отправился бы на утилизацию. А я выпросила его себе. Подумала, что в этой комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.
Переводя взгляд с книги на неё и обратно, Свят медленно качал головой.
Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.
– Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, – наконец сказал он, опустив книгу на стол.
– Сам ты брызжешь. Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она явно была привлекательнее моей гриппозной личины.
Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.
– Только она и смогла меня оторвать от Хартии. Больше никто бы не смог. – Шагнув к своему рюкзаку, Свят лукаво сообщил: – Пребываю в шоке от такого совпадения. Сейчас увидишь, а пока не подглядывай.
Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за окном пахли янтарным золотом тусклые фонари. Она всё-таки написала на ватмане изжёванную цитату Шекспира. Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.
Всё было бы некрасивым враньём – всё, кроме рисунка его бездонных глаз.
Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.
А теперь он здесь. А душа – дома.
* * *
– Это тебе, – тихо сказал ты у меня над ухом.
Повернув голову, я увидела на твоей ладони…
– Сборник стихов Рождественского?! Ты запомнил, что я люблю его стихи?..
– Конечно, запомнил, – негромко подтвердил ты, положив руки мне на талию. – Надо же было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака. Это просто приятная мелочь. Основной подарок будет завтра.
– Такой крупный сборник… – Я погладила книгу по корешку и любовно понюхала пожелтевшие страницы. – Здесь наверняка есть просто всё. Я была права. Ты тоже брызжешь.
Ты расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.
– Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?
– Ну смотри, догадалась, что казённая! – с игривой досадой воскликнул ты. – Может, я клад нашёл!
– У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка.
Ты снова рассмеялся – на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи. По спине побежали мурашки; я охнула и закусила губу. До чего жадно и исступлённо тело отзывалось на твои ласки. Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть. Я больше не хотела утаивать тебя.
Я хотела кричать о тебе – так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.
Наобум распахнув книгу, я глухо прочла:
– Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…
Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты ловко высвободил их из петель – одну за одной – и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч и груди.
– Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно соскучившаяся ветка сирени… – продолжила я по памяти, медленно отложив книгу. – Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…
Я хотела опустить взгляд и увидеть твои пальцы на сосках, но не спешила. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.
Хорошо, что я стояла спиной и хотя бы не видела твоих глаз.
– Знаешь, я хочу, чтобы каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… И была бы… заполнена солнцем… будто капля росы на ладони клёна…
Нащупав пуговицу моих джинсов, ты не спеша стянул их и подвинул к нам стул; я встала на него коленом и уткнулась губами в твою шею. Ты обхватил мой затылок и замер: словно разделяя игру.
Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.
– Знаешь, я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась…
– Нет, милая, – твёрдо прервала меня Интуиция. – Последнюю строчку декламировать всё же рано.
* * *
Твоя грудь словно состоит из голых нервов.
Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.
Ты больше не бормочешь строчки стихотворения. Ты облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. А ведь я помню это стихотворение. Ты не захотела произносить последнюю строчку. Именно в ней идёт речь о любви.
И я снова не понимаю, совпадение ли то, что ты замолчала, – или у тебя в сердце её просто нет.
Ты целуешь мою шею и снова стонешь: плавно и податливо. Чёрт, конечно, совпадение. Ты перестала цитировать строки просто потому, что тебе уже не до них.
Чем энергичнее я твержу это себе, тем меньше в это верю.
Злясь на себя, я поднимаю твоё бедро, сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; я чувствую столько голода по твоему телу, словно с последнего секса прошли не сутки, а месяцы.
Ты не договариваешь проклятые стихотворения, а я так жадно рвусь тебе навстречу.
Одно движение. Неторопливо; осторожно и глубоко. Второе… Третье. Я обнимаю твою шею и цепко рассматриваю лицо. Я вижу его лишь искоса – но не могу не смотреть.
Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.
Ты божественный художник, Вера. Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно смешиваешь краски.
Как умело переплетаешь во мне жажду поэзии и властную похоть.
* * *
Улыбнувшись, я посмотрел на бирюзовую точку у себя в руке, ласково подышал на неё, пролистнул несколько страниц Хроник, остановился на светло-зелёной и сказал:
– Пора встречать весну. В этом году она будет ранней.
– Ты уже подписал договор? – спросил Университет, разглядывая точку на моей ладони.
– Подписал, – спокойно ответил я. – Он вступает в силу завтра.
– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно уточнил Вокзал.
Он глядел так заботливо, будто это я был его малой частью, а не он – моей.
С момента подписания договора меня здесь жалели и пестовали решительно все.
– Ответ, «что такое любовь?» – Я беспечно улыбнулся. – Нет, не буду. Им, конечно, опять кажется, что они знают ответ и чувствуют именно её. Но она это или нет, снова станет ясно много позже.
* * *
…Мне кажется, что любовь – это когда мне впервые в жизни хочется замедлить зиму.
Навечно остаться в ласкающем меня её пальцами феврале.
Это когда я вытягиваю из стопки футболок самую мягкую и прячу её под подушкой, что пахнет ею.
Потому что знаю, как она любит спать в моей просторной футболке.
Это когда я поднимаюсь с узкой общажной кровати и, натянув джинсы, отправляюсь на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды. Это когда я наблюдаю за яичницей, ощущаю спиной её ладошки, бормочу «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаю, что мне тут уютнее, чем в своей квартире.
А её рыжий приятель, оказывается, вполне прикольный.
Это когда мне чудится, что на её спине и пояснице тоже есть струны, мелодиями которых можно расстрелять. Это когда я подхожу к столу, за которым она рисует, смотрю на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становлюсь на колени и долго целую её щёки и губы.
Так долго, на сколько хватит дыхания.
…Мне кажется, что любовь – это когда я просыпаюсь среди ночи от шума за окном, кладу ладонь на его ухо и долго лежу без сна, держа руку в неудобном положении.
Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.
Это когда я хочу оставлять в его квартире свои эскизы и книги; наушники и рубашки. Когда я всё чаще хочу сказать кому-то «люблю» в обход своего твёрдого правила.
Не дожидаясь уверенности, что я уже точно сполна люблю саму себя.
Это когда я, задремав к утру, просыпаюсь под переливы гитары и удивляюсь тому, как мало ему нужно сна. Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, моё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию нашей зимы. И я утыкаюсь носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираю слёзы.
Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.
«Знаешь,
я хочу, чтобы каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоём сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюблённо.
И была бы заполнена солнцем,
будто капля росы на ладони клёна.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу, чтобы мы любили друг друга
столько, сколько нам
жить осталось[3 - Роберт Рождественский]».
ГЛАВА 22.
5 марта, пятница
– …звёзды не будут благосклонны. Больших успехов добиться не удастся. Однако вы можете получить шанс завоевать расположение новых знакомых. Ты слушаешь?! – грозно осведомилась трубка.
На фоне в ней шуршала любимая газета матери.
– Да, – машинально ответил Олег. – Расположение новых знакомых.
Мне бы расположение старых не потерять.
– Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! – радостно добавила она.
– Слушай, – оборвал он милые пророчества. – Я не очень соображаю, потому что сегодня слишком рано встал.
А вчера лёг только после того, как все слова в очерке о майском дожде стояли на своём месте.
Он искал ручку на столе, заваленном черновиками рассказов и пособиями по налоговому праву, и старался двигаться и говорить тихо: в комнате спал сосед. Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю. Иногда после работы он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать. Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни. Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.
Нерегулярно, неофициально, только по крайней необходимости и далеко не от всей души.
– На восьмое марта чтоб приехал домой! – крикнула мать. – Как псина подзаборная вечно шляешься где-то! Слышал меня?! Никуда твои «дела» не денутся! Деловой, тоже мне! Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!
«Домой», говорит. Аншлага пересмотрела; учится шутить.
– На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…
– Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! – свирепо перебил Олег.
Я ещё, видишь ли, не особо родился.
– Ну конечно, – помедлив, протянула мать. – Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть одна.
На вершине небоскрёба сыновнего долга.
Решительно отодвинув телефон от уха, Олег потёр динамик о шершавое плечо толстовки.
– ОЛЕГ, ПЛОХО СЛЫШНО! Пропадаешь!
– Захожу в лифт в новом корпусе! – Набрав воздуха за щёки, он энергично забулькал: – ЖЖЖ… ТРРРК… ЛМЛМ… БРМБРМ… ШШШ…
– Пока, не слышу! Фырчит что-то невозможно! – крикнула мать и отключилась.
На экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.
Лучше побулькать, чем снова извиняться за то, что тебя обосрали.
– Кто ещё ей поможет, если не ты? – смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. – Ты ей обязан. Она дала тебе жизнь, и ты должен делать, как она хочет.
– Ещё чего! – отрезал Внутренний Агрессор. – Дать тебе жизнь решила она сама! Ты ей не отец и не муж! Почему ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен ты? Она так липко манипулирует, что у тебя просто обязаны появиться «дела». Она взрослая, но ещё не старая, не беспомощная. Она не хочет сама искать себе занятия, а вместо этого грубо требует, чтобы её развлекал взрослый сын, – и страшно винил себя, если не развлекает!
Пожалуй, все удачные строки, что когда-то осели на листах, были заслугой именно Агрессора.
Внутренняя Жертва обиженно плакала и тёрла красные глаза. Спасатель смотрел на неё с бесноватым огнём в глазах. Этому утру не хватало только драки на Корабле, что прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике. Стоило экипажу начать спорить, над Кораблём разыгрывался неистовый шторм. Ладили они редко – и потому солнечный штиль там не сиял почти никогда.
Взяв со стола книгу о мастерстве благородной жизни[4 - Эрих Фромм «Искусство любить»], которую решил перечитывать после Ялома, Олег хмуро затолкал её в рюкзак. За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил сквозняк.
– Дядь, слушай! – громогласно пробасил третий сосед по комнате.
– Чего ты орёшь?! – шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска.
– После ночных смен его из пушки не разбудишь, – равнодушно отозвался Илья.
– Это не значит, что нужно запойно орать у него над головой. Что хотел?
– У тебя не будет на пару дней тридцать…
Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?
– Не будет, – металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.
Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из нетерпения и злости. Он слишком любил налаживать дела при помощи чужих денег.
– А чего у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?
– Рустамыч по предоплате, – оскорбился Илья. – Это крутая инвестиция. Дай хотя бы пятнадц…
– Нет у меня, сказал!
Если бы только Глеб не спал; это «нет» хотелось проорать чайкой.
Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».
– Пусть бы скуривал и продавал всё там, – прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. – Нехрен распылять тут свои луговые травы!
Не глядя на «мамкиного инвестора», Олег злобно закинул на плечо рюкзак, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор.
Если бы только луговые травы.
По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, – но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе – когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него первокурснице – а потом втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.
* * *
9 февраля, вторник
– Говна кусок! Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё можно!
Гатауллин яростными движениями застирывал в раковине джинсы; его смуглые щёки горели румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. Рядом на подоконнике сидел его патлатый кореш; его зрачки тоже напоминали точки. За окном висел мёрзлый и туманный вечер февраля.
– Да он не видел, что ты там идёшь, не фони, – примирительно просипел патлатый. – Ты ж не Зверев, тебя и спутать можно с кем.
– Забейся, Дэн! – Багровый от злобы Гатауллин встряхнул мокрые джинсы, пятна с которых никак не сходили. – Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука!
– Камон, Рус, ты палишься. Говорил, тебе ровно, что и как певичка Намба. А сам пасёшь их каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы потереться на прощание.
– Соси ты у вахтёра! – разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. – Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!
– Что-то до февраля ты пробовал товар не возле гаражей, а за полем.
Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли. Он с трудом узнал своё отражение – до того далеко сейчас были мысли.
Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.
В груди засвистела дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Олег с силой захлопнул за собой дверь.
Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».
Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно: будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.
– А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, – упавшим голосом пробормотал Агрессор. – Потому что о победах и проигрышах Свята не было вестей.
Он почему-то полагал, что если Елисеенко молчит, то он либо проиграл, либо передумал; бросил эту затею. И то, и другое означало бы, что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка.
И можно было бы ей позвонить. И начать с беседы, скажем, о книгах Ялома.
Не замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку пасту и сел на кровать, с досадой уткнувшись в ноутбук. «…каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы…» Значит, он привозит её в общагу после ночей у него.
И этих ночей много. Это не разовая акция, а системная традиция.
– Как ты мог не заметить? – с раздражением протянул Агрессор. – Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, чёрт, с ней!
Всё верно, недоумок. Всё верно.
Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.
Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.
* * *
5 марта, пятница
Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.
– ОЛЕГ! – звонко заорал кто-то сбоку. – Забери расписание кураторских часов!
Нашарив глазами старосту параллельной группы, Олег протиснулся к ней. Едва он забрал первый лист, как она всунула ему в руки второй.
– А это что? – пробурчал он. – Привет, Полина.
– Доброе. – Она устало сдула с выпуклого лба светлую прядь. – Это список должников Еремеева. Он рвёт и мечет. Мол, никогда в его практике ему не встречались такие тупицы и наглецы. Классика.
– Кудашова, Варламов, Ханутько… – пробормотал Олег, разглядывая список. – Допустим. А вот Стасевич сдавала перевод, это точно. А Елисеенко вообще первым всё занёс.
– Не поставил он ему. Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах уж слишком отличаются: в лучшую сторону.
Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.
– Короче, братец кролик, донеси до своих Ханутек, что англичанин настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, – не вернуть ей оригиналы статей?
Договорив, Полина суетливо направилась к выходу, распихивая локтями студентов. Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Двор общаги то заливался лучами, то снова мрачнел. Солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.
Не спеша показываться целиком.
Весна в этом году не опоздала: был только пятый её день, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.
Будоража надежды и утепляя мечты.
Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась между центром города и его жилым сектором. Ветер пах терпкой свежестью марта; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках гудела вода. Толкаться в транспорте не хотелось, но и идти быстро не хотелось тоже: в последние недели его вечным спутником была жуткая моральная усталость.
– Вот ты говоришь, «бога нет», – протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. – Но кто же тогда оставил Марину в корпусе юрфака?
…Едва Варламов отошёл от ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся чередовать активную и пассивную агрессию. Артур явно не ожидал, что Свят победит, и был заметно зол на Уланову: как будто видел в её взаимности к Святу некое личное оскорбление.
Это было вдвойне странно с учётом того, что он определённо не видел в ней бабу; точно не сох.
Свят «простил» ему долг: взамен на молчание о пари перед Верой. Артурио хорошо понимал принципы товарно-денежных отношений и действительно молчал: хоть и явно ощущал себя моральным евнухом. К тому же в конце февраля внезапно умерла преподавательница, у которой некоторые из группы писали курсовые. И их раскидали по другим преподам. Артуру достался… Рома Алексеич.
И он, опасаясь проблем с защитой, вдвойне старался со Святом не ссориться.
– Всё, хватит думать о них, – распорядился Агрессор.
«О них», ну-ну.
На первом и втором курсе он о Святе не думал вовсе; не думал он о нём и до ноября курса третьего. До чего просто было поначалу верить, что его злил только факт пари, который унижал и своих создателей, и свой объект. И до чего сложно стало теперь: когда он понял, что его злило на самом деле.
…Решив войти со стороны курилки, Олег свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до забитой людьми беседки во внутреннем дворе универа и застыл.
Сто лет будут жить; как по заказу.
Издав победный рёв, Свят спрятался за огромным сугробом. Вера собрала кучу снега и начала утрамбовывать его в ладонях. Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели.
– Как грудки снегирей, – немедленно нашёл сравнение Агрессор.
Наконец удовлетворившись качеством снежка, она отвела руку назад и с силой швырнула его в сторону елисеевского тыла. И именно в этот миг он вздумал выяснить обстановку. Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался в его лоб и взорвался сотней ледяных драже. Завертевшись, как небрежно пущенный волчок, Свят принялся стряхивать с волос комья снега. Вера заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.
– ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! – прокричала она, отсмеявшись. – ПОЛУЧИЛ?!
– БЫЛ ПЕРЕРЫВ! – с жаром возмутился Свят. – Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!
– В хренежище, – отрезала она, дыша на пальцы. – Не было перерыва! Кто его согласовывал?!
– Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!
– После того, как мне в спину саданул?! Хитрожопый какой! СДАВАЙСЯ!
Она выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.
Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.
Заметив у курилки Олега, Свят энергично подбежал к нему и протянул руку: с таким видом, словно был неистово рад возможности сменить десятиочковую тему.
– Привет, – буркнул Олег, сжав его мокрую ладонь.
Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.
– На выходные уезжаешь? – щурясь от солнца, спросил Свят.
Таким голосом, будто очень надеялся, что уезжаю.
Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила крупный снежок, и от неё было сложно оторвать взгляд.
До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.
Размахнувшись, она подалась вперёд и швырнула снежок. Олег успел услышать, как воздух разрезал лёгкий свист, а потом… Солнечный март выключился. Лицо облепил снег; виски и скулы свело холодной болью. Вскинув руки, Олег сбросил большую часть ледяных хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и скрывались за шиворотом куски снега.
Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.
– ПРОСТИ, ОЛЕГ! – крикнула Вера, прижав ладони к щекам.
– Да, прости, Олег, – выдавил красный от смеха Свят. – Прямо… в башню… Сука… Идеально…
Уланова спешно подбежала ближе; на её лице был написан совестливый ужас.
– Извини, – повторила она, помогая ему счищать с головы осколки снежной гранаты.
Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так усердно дышала на них. Пасмурные Бермуды залило солнцем – но и бешеный шторм не отставал. Казалось, после такого грибного дождя из палубы полезут боровики размером с тент. Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица. Её голубые глаза мерцали отчётливым бирюзовым отливом.
Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?
– Успел взгляд переодеться в учтивость? – забеспокоился Спасатель, с заискиванием поглядывая на Свята. – Не успел?..
– Плевать на это! – отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как чеширский кот.
Наконец отодвинувшись, Уланова принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.
– Да сам он отряхнулся бы, – лениво протянул Елисеенко, крепко обхватив её плечи.
Он будто хотел сказать: «А где для меня сраное “извини”? Я тоже получил – и тоже в харю»; но смолчал. Вера передёрнула плечами так, будто его руки её теснили; но смолчала тоже.
Вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:
– На пару идёшь?
– Иду. – Отпустив плечи Веры, Свят зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. – Похлюпаю побеждённым куском говна.
– Да хватит! – Глаза Улановой сверкнули досадой. – Ничья! Может ведь не быть проигравших!
– Может не быть выигравших, – бросил Олег. – А проигравшие есть всегда.
Вера пристально посмотрела ему в лицо, словно забыв о неловкости. Нет. Звать себя сумасшедшим было рано. Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.
Особенно на таком – свежем и холодном – солнце.
Между ними с надменным лицом втиснулся Свят. Поверх надменности было крупно написано: «Заткнись, гондонище». Елисеевская мимика и так никогда не отличалась таинственностью – а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.
Но если она что-то и заметила, то виду не подала.
Поднимаясь по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.
– В столовой, – напомнил он, прищурившись. – После этой пары.
Поколебавшись так, будто у неё были другие планы, Вера всё же с нажимом кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя.
Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?
На миг почудилось, что Уланова подумала примерно о том же; но скорее всего, он просто замечал то, что хотел бы видеть.
* * *
Толкнув тяжёлую дверь, Марина вошла в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и зашагала к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав его, она пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», – сообщил телефон.
Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый.
Подвернув ногу, она раздражённо охнула и устало замедлила шаг. Каждый день теперь отнимал слишком много сил. Пока она считалась девушкой Свята, у жизни была цель – и это наполняло силами. Елисеенко казался тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.
Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?
Она пыталась уговорить себя, что стоит обратить внимание на других мужчин, попробовать жить дальше… но никак не могла отделаться от мысли, что нужно дождаться правильного момента и попытаться всё вернуть. Это было похоже на занозу глубоко внутри мозга; на навязчивый сон, из которого никак не можешь вырваться.
«Другие мужчины» казались пресной чушью; попытки «жить дальше» разбивались о тоску.
Впорхнув в столовую, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась. Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?
А если заметила бы? Если бы заметила – ещё тогда? Изменило бы это хоть что-то?
Все эти вопросы давно прогорели внутри, оставив в груди пустынный крематорий, – и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется. Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что не был виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел.
Проклятье. Только не это.
– Можем уйти отсюда, Мариш, – робко предложила Лина. – Поедим в другом…
– Нет, мы поедим здесь, как и собирались, – решительно отрезала Марина.
Увиденное заискрило в груди такой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ. Настоящий – всего в двадцать лет. Она и так еле перенесла, что все узнали, до чего «неидеально» было всё у «короля и звезды»; а он ещё и совсем не скрывает другую!
Нет, никаких «приступов». Только отточенное до уровня премиум показное безразличие.
Собрав всю волю, Марина опустилась на стул и откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.
…Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза бегали по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами: словно проговаривая текст. Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.
По его лицу как всегда было ничего не понять.
Он рассеянно крутил в руке пакетик сахара и читал книгу в мягкой обложке. Её название скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора – Эрих.
Уланова нагнулась над тетрадью. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её ладонь. Высвободив пальцы, она буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой», дотронулась до локтя Олега и задала ему какой-то вопрос. Петренко оторвался от своего «Искусства» и посмотрел в их записи. Уланова вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк. По скулам Свята поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.
Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.
…Вынырнув из премьеры поганого водевиля, Марина осознала, что полминуты сидела не дыша. Вся вина, которая пожирала её за время отношений со Святом, превратилась в жаркую злость.
Злиться было «нельзя» только на своего парня; на «парня Улановой» – можно вполне.
Впервые она жутко разозлилась на «парня Улановой» ещё в момент, когда он сообщил о разрыве, – и с тех пор изводила себя мыслью, как плохо он теперь думает о ней. Сколько же эмоций и обвинений она вылила на него в том разговоре…
Как немудро, истерично и нагло себя повела.
Но всё равно куда сильнее она злилась на саму Уланову; злилась просто дьявольски. Впервые за несколько лет Марина чувствовала, что ей неподвластны действительно мощные методы. А ведь она всерьёз считала себя мастером в сфере «женской мудрости». Но на этот раз в их жизнь влезла действительно ушлая девица. Она управляла им так, что он думал, будто всё решает сам.
И держала его в отношениях ловко и хитро; куда хитрее и ловчее.
– Мариш. – Лина будто пыталась снять неловкость. – Едем же на мастер-класс, да? Такой холод. Может, Максим твой нас подвезёт?
Тут свой мастер-класс – по налаживанию дружбы между факультетами.
– Конечно, подвезёт! – громко заверила Марина. – Он сам хочет, звонил уже несколько раз!
Боковое зрение сообщило, что к ним метнулись зелёные прожекторы Петренко. Бегло осмотрев их, Олег задержал взгляд на блюдечках с десертами и снова уткнулся в книгу. Марина была готова поклясться, что в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешливого «У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты». Свят и Уланова не шелохнулись, глядя в свою потрёпанную пародию на книгу.
– Давай быстрее ешь! – прошипела Настя, подтолкнув к ней блюдце с творожным тортом. – И едем!
Шацкая по примеру Лины добродушить не торопилась; наверняка и ей не улыбалось долго обтекать под насмешливым безразличием бывшего.
Если она вообще, впрочем, может его так называть.
Допив то, что было у неё в стаканчике, Уланова поднялась, сложила свои вещи, особо не аккуратничая, в рюкзак и направилась на выход. В груди заклокотало потрясение, и Марина с невольной тоской замерла. Она не висла на его локте; не заискивала, не улыбалась; не сканировала столовую на предмет заинтересованных в нём девиц. Она даже не ждала его, чтобы идти рядом, чёрт бы её побрал!
Так вот как нужно было с ним обходиться!
Пошарив во внутреннем кармане куртки, Свят вытянул оттуда связку ключей, нагнал Уланову и… вложил ключи ей в ладонь. Потрясение за грудиной и вовсе зашлось в истерике.
Ключи от дома?! Как ты это сделала, чёрт?!
– Зачем тебе ехать троллейбусом, не пойму? – недовольно сказал он. – Подожди меня в библиотеке. Постараюсь свалить с пары пораньше.
– Да в чём проблема, Свят? Я просто хочу пройтись в наушниках! Побыть одна!
Запихнув ключи в карман куртки, Уланова поморщилась и покачала головой так, словно не хотела, чтобы эта фраза вылетела в виде раздражённого возгласа.
Но и молчать, видно, не хотела тоже.
На лице Свята мелькнула смесь смущения и гнева – но он промолчал и вернулся к столу. Заметив девичью троицу, Уланова рассеянно оглядела соседок по комнате, остановила глаза на Марине, кивнула в духе сухого «привет» и зашагала к выходу. В её хмуром взгляде не было и намёка на едкость, высокомерие или чувство превосходства, но сердце всё равно захлебнулось возмущением и обидой. Сглотнув ком, Марина стиснула руки и вдохнула, пытаясь успокоиться. Лина смотрела с молчаливой жалостью, а Настя – с раздражённым «а я тебе говорила, жри и пойдём!»
Чёрт, это мой мужчина; мой! Я столько вытерпела, столько сделала ради этих отношений!
Он сказал, да, что «любит» её, но лишь потому, что она заставила его так сказать! Манипуляторша!
Она крутит им изо всех сил; ну ещё бы! Отхватила такой вариант!
Отправив в рот кусок бисквита, Марина нервно поправила волосы. Глаза кололо, но плакать было нельзя: делать новый макияж некогда и негде, а сиять на мастер-классе смазанной тушью слишком позорно. Убедившись, что Петренко и Елисеенко не видят её за колонной, она подняла лицо и заморгала, загоняя слёзы назад. В груди лежал холодный камень. Сучья «девица Гатауллина» могла бы одарить их стол царственным кивком, когда смотрела на соседок по комнате.
Но нет – она поприветствовала именно «звезду».
* * *
Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.
Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, а небо было похоже на грязный пенопласт. Отчего-то казалось, что она в чём-то виновата перед Святом.
И это одновременно пугало и злило.
С начала февраля он ни разу не повысил голос – но всё равно ухитрялся часто транслировать, что недоволен. Недоволен и молчит. Недоволен и молчит. Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию. Наверное, она зря крикнула ему, что хочет побыть одна.
Но и делать вид, что это не нужно, тоже уже не получалось.
Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати и ночей без ночника; но говорить об этом она… боялась. Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности – и она потеряет всю.
Это жутко неправильно: бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.
Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном. Точно такой уставший стон бился в душе. Чем меньше времени она проводила наедине с собой, тем лучше понимала, что ещё рано говорить ему «люблю»; потому что себя она будто стала любить даже слабее, чем раньше. Когда она думала об этом, страх обидеть его обороной своих интересов таял – но не уходил целиком. Более-менее дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему всё чаще бросали друг на друга враждебные взгляды.
Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.
И помимо всего этого ужасно угнетала неприязнь Артура и Насти. Она не понимала, откуда взялась неприязнь Артура, – но она хотя бы ограничивалась мрачными взглядами. Неприязнь же Насти лилась потоком слов – и именно в те моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.
– Зачем ты кивнула Марине? – хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди руки. – Ты должна была посмотреть, как сделает он, – и сделать так же.
– Ещё чего! – возмутилась Верность Себе. – Он сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!
– Они так долго были вместе, что явно друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, – задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.
Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины не существует. Это прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни. Как Дима – часть жизни её. В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще. Не с теплом или ностальгией, нет. С настороженным опасением. Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и беспокойство.
А что, если мать права?
– Нет, милая, – прошептала Верность Себе. – Ты не «злобный волк-одиночка». Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то – чаще.
Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. Стоило подумать о нём – и в груди что-то медленно сжалось. Он был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле спокойствия. Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться. От Олега исходила мощная энергия светлого разума и сильной души. С ним хотелось… разговаривать. И это сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.
…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.
Чёрт. Слишком сильно дёрнула за одну из струн.
Будто что-то почувствовав, она встала и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Накрутив на палец прядь волос, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.
Уверенность и самообладание сейчас вполне потребуются.
– Ты что? – с подозрением прошипела Верность Ему. – Хочешь обрушить на него «серьёзный разговор»? Чего тебе не имётся? Немедленно прислушайся к страху! Страху виднее!
– С каких это пор «страху виднее»? – осадила её Верность Себе. – А ну не лезь! Не «серьёзный»! И не такой уж «разговор»! Она просто скажет, что хочет чаще ночевать по отдельности.
– Страху не виднее, – тихо сказала Интуиция. – «Серьёзные разговоры» начинать очень даже нужно. Эта та уязвимость, через которую приходит сила. – В изящных пальцах Интуиции возникла медаль, на одной стороне которой блестело слово «Vulnerabilis[5 - «Уязвимость» (лат.)]», а на второй – «Validus[6 - «Сила» (лат.)]».
Над входной дверью заорал звонок. Настроив твёрдую поступь, Вера прошагала бежевый ковролин маленькой прихожей и впустила в квартиру её хозяина. От него пахло свежестью морозной весны и мятным ароматизатором салона. Это были беспечные и романтичные амбре.
Но одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: он скрывает напряжение.
– Прикольное ощущение. – Свят опустил на пол пакет из гипермаркета, и к аромату мятной весны добавились гастрономические шлейфы. – Чувствовал себя психом, когда нажимал на звонок. Слишком отвык, что у меня ключей нет, а тут кто-то ждёт.
Как огорошить его тем, что я хочу поговорить? С чего начать?
Несмотря на увещевания Интуиции, начать хотелось с оправданий.
– Вера, послушай, – добавил Свят, глядя одновременно с робостью и вызовом. – Я хочу серьёзно поговорить с тобой.
* * *
Нет уж, хватит. В мелководный пруд его терпения сегодня плюхнулась последняя капля. К чёрту восьмимартовские выходные, что висят на носу межсезонной соплёй. Будут испорчены – и пусть будут.
Лучше испортить их, чем всё ближайшее будущее.
Вера открыла дверь так быстро, а посмотрела так доверчиво, что хотелось затолкать поглубже в глотку не только слова, но и мысли, что выжгли голову на паре и по пути сюда. Её будто тоже что-то тревожило или сердило, но она усердно наполняла взгляд податливой лаской; выглядела так, будто очень ждала его тут.
Ждала она, ну-ну. Надо было не рявкать, что хочет ехать одна!
– Давай, – приободрил Адвокат, нервно почесав затылок. – Говори. «Мне не нравится, как ты милуешься с Петренко».
Как же по-идиотски это звучало. Зачем вообще ей это говорить?!
Она баба! Какой с неё спрос? Если кому-то и раскрашивать табло подвигов, то ему!
Судья озабоченно примерял к лицу Хозяина маску расслабленной уверенности; маска никак не подходила. Весь поганый тремор души сегодня был напоказ. Глубоко вдохнув, Свят подхватил пакет, прошагал на кухню, швырнул его на пол у холодильника и рывком открыл форточку. В груди копошилась мерзкая смесь из раздражения, ревности и страха. Сзади послышались лёгкие шаги. Прижавшись щекой к его спине, Вера негромко спросила:
– О чём ты хочешь поговорить?
– Он слишком лезет к тебе! – выплюнул Свят. – Я не выношу, что нас вечно трое!
Эта спонтанная фраза показалась бесформенной, бессодержательной и безвкусной: вроде розовых слюней, что продают в бюджетных общепитах под видом вишнёвого киселя. Подбирать слова было сложно как никогда – и именно сейчас это было как никогда нужно.
Оторвав голову от его спины, Уланова уставшим голосом произнесла:
– И чего конкретно ты хочешь от меня?
Вот оно как. Она тут же сняла с себя ответственность.
– Ловко, ловко! – ехидно протянул Прокурор. – Впрочем, чего ты глаза выпучиваешь? Ты и до этого знал, что она умеет побеждать, не сражаясь.
– Тебе плевать, я понял, – глухо выдавил Свят. – Тебя всё устраивает.
Вера по-прежнему молчала, и пугливое желание взять все слова назад стремительно росло.
– Мне не плевать, – наконец сказала она. – Я спросила, чтобы знать, чего именно ты хочешь добиться от разговора.
Спокойствие её голоса жутко возмутило. Так разговаривает человек, который не боится проиграть и не стремится победить.
Потому что предмет спора ему безразличен.
– Постой, – с напряжением встрял Адвокат. – Ты же не знаешь, какой ценой ей даётся это спокойствие. Может, она тоже паникует – но внутри.
Научи меня этой внутривенности, мисс Уланова.
– В этом разговоре я хочу узнать, – с нажимом произнёс Свят, – хочешь ли ты, чтобы я ему… объяснил, в чём он неправ?
Просто скажи, что не хочешь знать и видеть никого, кроме меня, чёрт бы тебя побрал.
Сердце колотилось, как подвесная груша, по которой бьют без остановки.
– Я согласна, что… Олегу, возможно… нужно поставить границу, – помолчав, вполголоса ответила Вера. – Но здесь есть один нюанс.
Она могла бы использовать местоимение «он», но выбрала назвать его по имени. И каждая буква его сраного имени так переливчато и нежно прокатилась по её языку, что захотелось утробно завыть.
– Какой нюанс? – сжав зубы, бросил Свят.
– Поставить ему границу должна я, а не ты.
Да что ты, твою мать?! Ну охренеть теперь!
– Серьёзно?! – рявкнул Свят, игнорируя хохот Прокурора. – Хорошо подумала?
Встав у подоконника так, что теперь они были друг к другу лицом, Вера открыто посмотрела в его глаза. Казалось, и она была бы не прочь говорить на повышенных тонах – но не говорила. В её взгляде горело деликатное, но упрямство; золотые волосы бились под ветром из форточки.
– Да, серьёзно, Свят. Потому что я не твоя, скажем, машина, возле которой кто-то трётся. Это должна сделать я, потому что кто-то третий претендует на общение со мной. А если бы в наш союз лезла девушка, границу ей должен был бы поставить ты. Понимаешь?
А, вот оно как. «Я не твоя машина».
Она не хотела снять с себя ответственность, нет.
Она хотела надеть её – и побольше, побольше.
Помедлив, он кивнул, ощущая странную заторможенность. Она говорила связно – и вроде всё было правильно. Но он всё равно не ощущал, что она готова его… послушаться. У неё на всё была своя версия; своя альтернатива. Привычные методы борьбы с непослушанием Марины – избежать разговора, надменно поморщиться или хлопнуть дверью – в отношениях с Верой казались отважным слабоумием.
А ну как дверью хлопнет она?
– Я обещаю, что осажу его, если он перейдёт грань. – Её губы дрогнули так, будто она хотела поморщиться. – Обещаю. Мы будем просто общаться – и только.
Внутри что-то загремело. Её спокойный тон говорил: «Разговор окончен». Окончен на самом пике!
Она не боится ничего потерять. Ей всё равно!
– Порой и правда кажется, что ей всё равно, – проговорил Судья, сжавшись под укоризненным взглядом Интуиции. – Что ей абсолютно не важно его одобрение.
– А почему ей должно быть важно его одобрение? – поинтересовался Прокурор, полируя безупречные ногти. – Ей важнее своё. Ещё скажите, что не это его и подкупило. Он вот колупает ей мозг, а Петренко уже снежки лепит. Забыли, почему она ушла от своего кретина?
Когда они все уже исчезнут с лица земли. Чёртовы уроды.
Ревность медленно перетекала в ядовитую мстительность и обратно. Он мог бы, конечно, завести себе тёлку, с которой тоже можно «просто общаться».
Вот только что-то подсказывало, что игрой в куклы чёртову Уланову не напугать.
– Ты ведь доверяешь мне? – в упор спросила Вера, вскинув левую бровь.
– Доверяю, – хмуро отозвался он, выждав паузу.
А что ещё мне остаётся?
Словно теперь действительно поставив точку, она мягко кивнула, села на подоконник, обхватила его ногами за талию, погладила по груди – хлопок свежей рубашки зашелестел – и прошептала:
– Ты очень важен для меня.
Под ложечкой оборвалась какая-то струна. Запустив пальцы в её волосы, он вдохнул их запах.
– Правильно будет поверить, – прошептал Внутренний Ребёнок. – Я ведь уже не в темноте.
Она уже в который раз заставляла идти по перилам моста без страховки.
Не находя слов, он молчал, прижимаясь щекой к её волосам; молчала и она. Минуты пятничного вечера улетали в форточку. Он опять потратил кучу времени на битву за мир.
А сейчас вдруг понял: за мир не воюют.
– Почему Артур злится на меня? – отстранившись, серьёзно спросила Вера.
В её глазах пылала уверенность, что он точно знает ответ, и устало-своенравная решимость добиться этого ответа. Имя Варламова подняло в груди новую ледяную тревогу.
Только бы он не забил на оплату молчания и не включил в свой тупой репертуар «Песни о главном».
– Малыш… – пробурчал Свят. – Думаю, это потому, что я теперь провожу с ними меньше времени.
Она рассеянно кивнула, но всё же будто осталась при своём; будто «я теперь с ними меньше времени» в её голове сходило за наименее вероятную версию. Точно так же всегда оставался «при своём» ползучий гад Петренко – какой бы складный узор из аргументов перед ним ни выстилали. В груди коротнуло; память подсунула покрытое снегом лицо, которое сегодня во внутреннем дворе усиленно пыталось демонстрировать безразличие.
А демонстрировало голод по её прикосновениям, чёрт.
– Потерпи, Вера, – выдавил Свят, кое-как усмирив тревогу. – Они привыкнут. А даже если нет, в случае любого землетрясения нам с тобой удастся сохранить целостность нашей тектонической плиты.
Если какую-то целостность и сохранять, то эту.
Уланова усмехнулась, и в её глазах впервые с начала разговора мелькнули нотки беззаботности.
– Смотри, как ты силён в географии. Или в геологии?
– Я предпочту быть силён в уланографии и уланологии.
Её глаза засмеялись ещё теплее, переливаясь оттенками василькового и небесного. Взяв с подоконника стихи Рождественского, Вера с задумчивым умиротворением погладила обложку.
– Я сейчас открою её наугад. И посмотрю, сильно ли сегодня резонируют его строчки и мои мысли. Люблю так делать. – Договорив, она распахнула книгу – и в её глазах мелькнула изумлённая… горечь.
– Сильно резонируют? – тихо спросил Свят, не желая расспрашивать об этой горечи.
Только что всё уладили – не надо раскапывать новые проблемы.
Не показав ему стихотворение, Уланова закрыла книгу и с улыбкой кивнула, закусив нижнюю губу.
«И зачем меня назвали Верою,
Научили не стонать от боли.
И не Верой я была, а вербою;
Вербою, растущей в чистом поле[7 - Роберт Рождественский]»
ГЛАВА 23.
Если индивид способен на плодотворную любовь,
он любит также и себя;
если он способен любить только других,
он не способен любить вообще[8 - Эрих Фромм]
– Люди – мазохисты, – протянула Площадь, прижавшись к моему плечу. – Они всегда выберут не того, кто любит их, а того, кто любит себя.
Нежно коснувшись её щеки, я улыбнулся и возразил:
– Тянуться к тем, кто любит себя, людей заставляет не мазохизм, а жажда безопасности.
– Безопасности? – недоверчиво воскликнула Площадь.
– Посуди сама. – Я игриво погладил её пальцы. – Когда рядом с тобой тот, кто считает нужным в первую очередь заботиться о себе, ты всегда имеешь полное право делать так же. Когда же рядом тот, кто ставит твои интересы превыше своих, будь готов, что он потребует этой жертвенности и от тебя.
Над Кабинетом повисла задумчивая тишина.
– И это не говоря о том, как притягательно всё, что вызывает зависть, – подхватила Мостовая.
– Ну, знаете! – фыркнула Река, взмахнув волнами. – Пламя для мотылька тоже притягательно, но оно его и губит!
– Пламя человека, который любит себя, никого не губит, – твёрдо, но вежливо заявил я. – Оно горит, чтобы светить. Некоторые думают, что если человек любит себя, он тем самым заявляет, что больше никого любить не будет. Но на деле всё строго наоборот. Любить других умеет и готов лишь тот, чья главная любовь – он сам.
– Ох, – со смесью нежности и досады проговорила Площадь. – Ты просто повторяешь за ней.
– Ну что же поделать, если в этом я с ней согласен, – весело отозвался я.
В зеркале в углу Кабинета разливалась ночь; по стеклу бежала рябь мартовского ветра.
* * *
20 марта, суббота
– Вова не может бесконечно вас спонсировать, мальчики! Мне грустно и стыдно видеть, как выборочно вы мыслите! Едва ли замечаете, как много он делает для вас, зато сразу замечаете, когда он – вполне по праву! – отказывается сделать что-то одно!
Поджав губы, мать взмахнула вафельным полотенцем и рассеянно уставилась в окно. Из её причёски выпала и повисла вдоль лица прядь цвета золота. «Грустно, стыдно». Она начала разговаривать, как больная, когда стала ходить к своей мозгоправше.
Если бы не чёртов Вовочка, не было бы и этого.
– Не так уж дорого они стоили! – бросил Артур. – Может себе позволить! Только глухой в этом городе не знает, сколько зарабатывает Володенька Ивлеев!
Повернув к нему лицо, мать захлопала ресницами, изумлённо потрясла головой и нелепо округлила рот: будто слов у неё было в избытке, но ни одно из них она не считала уместным.
– Какая разница, сколько они стоили? – наконец еле слышно проговорила она. – Подарили – нужно беречь. Вы что, специально разбили эти колонки? Я понимаю, конечно, вашу злость, но…
Её голос дрогнул; эта речь явно давалась ей с трудом.
– Не то чтобы специально, – угрюмо пробубнил Артём. – Но короче, сорри. Скажем так.
Обернувшись, Артур с яростью уставился на брата. Артём осёкся, но в его глазах не было испуга; он смотрел скорее с вызовом.
Решили напирать, так надо идти до конца, долдон!
– Послушайте. – Мать подняла руку в жесте «теперь говорю я». – Я действительно от всей души сопереживаю вам. Я знаю, вам сложно. Перемены – это всегда тяжело. Я знаю, что вы злитесь, обижаетесь и ревнуете. Вы имеете право. Артур… Артём… Я люблю вас, очень сильно. Ещё сильнее, чем раньше. Вы всегда будете для меня очень важными людьми. Но себя я тоже люблю. И хочу, чтобы моя жизнь приносила мне счастье. Я прошу: будьте мягче к Володе. Ваш отец за столько лет ни разу о вас не вспомнил. А Вова всячески вкладывается. Во всех сферах. Он очень старается наладить с вами отношения. Возможно, вам это незаметно, но мне, со стороны…
Она говорила уверенно и властно; то затыкая вафельное полотенце в карман джинсов, то размахивая им, как вымпелом. Сжав зубы, Артур смотрел на её лицо почти с ненавистью: до того много злобы пилило душу пополам. Она явно опять подбирала слова придирчивее, чем подбирает их, переводя тексты, но ни разу не сказала: «Да, Володя нам и правда не нужен. Будем жить, как раньше: втроём».
– Я тоже люблю вас всех, ма, – негромко признал Артём.
Как просто завоевать обожание десятиклассника!
Артур скрипнул зубами. Злость в горле до того распухла и заострилась, будто он подавился косточкой сливы и не откашлял её с тех пор.
– На самом деле в твоих словах что-то есть, – добавил младший брат, закинув на плечо рюкзак. – Ты круто подобрала их. Я впитал и подумаю. Пошёл, окей? Химик нереально щемит за опоздания.
– Спасибо, Тёма, – с чувством сказала она, отбросив со лба волосы. – Я благодарна, что ты дослушал. И мне жаль, что тебе придётся торопиться.
Ответив ей рассеянной улыбкой, Артём направился в прихожую.
– Обуй что-то потеплее! – рявкнул Артур, выглянув из-за угла. – Слышишь меня?!
– Весна! – буркнул Артём, сунув ноги в кроссовки.
– Календарная только! – крикнул Артур, хлопнув по стене. – Этот самый свой… реферат взял?!
Торопливо застегнув куртку и снова рассеянно улыбнувшись, Артём молча выскочил за дверь.
Вот леший; если просрёт реферат, ему снизят четвертную.
Закатив глаза, Артур облокотился о стену; край бамбукового панно неуклюже ткнулся в плечо. Словно тоже устав от всего на свете, мать с досадой швырнула полотенце на стол: рядом с вазой, из которой торчал букет бирюзовых хризантем.
Порожняком Ивлеев сюда не ходил.
– Не говори о Володиных деньгах так пренебрежительно, Артур. Ты уже сейчас должен понимать, что адвокатура – не лёгкий хлеб. Он имеет право не тратить на вас ни копейки, но тратит много.
Теперь она говорила еле слышно; её мог бы заглушить даже пылесос у соседей. Мозгоправша не шла ей на пользу. Раньше мать была сильной, непримиримой амазонкой! Её глаза горели гневным огнём женщины с железным характером; она всё могла!
А теперь только и делает, что слабовольно «понимает наши чувства»!
– Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! – выплюнул Артур, раздув ноздри. – Что ты вообще в нём нашла?! Почему годами считала всех недостойными себя, а его вдруг посчитала дост…
– Это неправда, про «никого не замечаете», – металлическим тоном отрезала мать. – Я посвящаю много времени и тебе, и Артёму. Ты перешёл грань. Я не буду с тобой это обсуждать и запрещаю в таком тоне со мной говорить.
«Запрещаю в таком тоне со мной говорить».Опять эта её коронная фразочка.
Артур вызывающе уставился в её глаза. Сейчас они были похожи на те синие тарелки, которые сраный Володя купил на эту кухню в прошлое воскресенье. Вот какого чёрта ему нужно в этом доме?! Можно было переставать надеяться, что это просто забава.
Он таскался сюда с сентября; а уже март.
Сегодня снова принесёт пакет еды и бутылку вина; будет за ужином трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи. Изощрённо и незаметно принуждать выбирать его, а не сыновей.
Есть ли вообще на земле мать хуже, чем моя?
* * *
Трудно понять человеческую душу,
но душу собственную
понять ещё трудней[9 - Антон Чехов]
Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, его отражение переболело оспой. Опустив глаза, Артур повернул ручку крана, и кран… выстрелил струёй ему по джинсам. Запоздало отскочив, он на миг оторопел, машинально оглянулся и отмотал полметра от рулона бумажных полотенец. Зрелищно свирепеть и понтово ругаться было ни к чему: он был здесь один и имел право на миг снять маски.
Маску жестокого пофигиста. Маску туповатого циника.
Он только что – забив на табличку «No smoking» – покурил прямо в кабинке; а курить хотелось опять. Потолок в туалете был выложен кривыми зеркалами, и когда он задирал голову, выдувая дым, лицо в этих поганых стёклах казалось дроблёной на запчасти клоунской маской. Брови были сдвинуты ещё с утра, и лоб давно превратился в камень. Бумажные полотенца помогли не лучше, чем припарка мёртвому; ноги под мокрыми джинсами мгновенно замёрзли.
Вот оно – то, чего не хватало. Сейчас ещё сидеть там, как обоссаному.
Шагнув к двери, он распахнул её, поморщился от басов техно, что неслись с верхнего этажа, и привычным жестом потёр шею. До чего мешала цепочка, на которой по настоянию матери болтался мелкий медный крест. Когда шея потела, цепочка превращалась в нитку наждачки.
И стирала кожу до кровавых ран.
* * *
В баре он крикнул «Без сроков и отчётности!», но мысленно я всё равно дал ему срок до весны. Весь ноябрь, декабрь и январь Елисей молчал. Я полагал, что всё ясно, как белый день, и ждал момента своего триумфа. Я был прав; он ей не нужен. Царевич проиграл, но не хотел отдавать деньги.
А кто бы хотел?
А в феврале… он привёл её в нашу компанию, представив как свою бабу. Я не мог поверить, что оказался неправ, что увидел в ней не то; что она банальнее, мягче и наивнее, чем я думал. Она виделась кем-то со стержнем и «железной рукой», а между тем ей, сука, «было до него дело», да ещё какое. Певичка всё-таки повелась на царевича; потому что все тёлки одинаковые.
Бабло, тачка, этикет, смазливая харя – и дело обстряпано.
Начав тот разговор, Елисей строил из себя добряка, честолюбца, щедрого грека, благородного римлянина, но я мгновенно понял, чего он хочет.
Чтобы она не узнала от меня о пари.
Это было удобно; удобно! Не нужно было выпрашивать деньги у матери или сраного Ивлеева! Елисею тоже была выгода от того, что я не отдавал долг, но мне почему-то всё равно казалось, что это унизительно именно для меня. Я так и не нашёл слов, которые бы выразили всё, что я хотел сказать.
Да и что было говорить? И как?
Нападать на сына зава было нельзя. Да ещё и теперь: когда моим научным руководителем по курсачу стал именно, мать его, Рома. Оставалось только день за днём кипеть в злобе, которую никак не снимали с огня. Петренко теперь держался отстранённо. За этот месяц он перечитал вдвое больше книг: потому что не хотел ни с кем говорить; ни на парах, ни в столовой, ни в курилке. Елисей плескал по стенам сытой самцовостью и небрежной бравадой.
Как и должен был делать сраный, сука, победитель.
Теперь он ещё сильнее злил меня заносчивостью, надменностью и уверенностью в своей исключительности. Уланова же с друзьями мужика чаще вела себя так, словно мы ехали в автобусе.
Рядом стоять вынуждены, но друг друга не знаем.
* * *
Надо было остаться дома, закрыться в комнате и дочитать Антон Палыча. Кому рассказать, что он запоем читает Чехова, так не поверят.
Да и насрать бы на их верования.
По диванчику прыгали пятна дискоболов, а по танцполу – конвульсивные тела; в зале было кошмарно душно. Помахивая банкой пива, Авижич что-то кричал в ухо девице, раскрашенной на манер Чингачгука. Обхватив его колено, девица хихикала и изредка переводила красноречивый взгляд на внушительного размера подругу. Для себя Никита отбирал баб тщательно, а вот для кого-то из друзей – как истинный физик, у которого есть тех задание.
Не мужик? Не мужик. Пойдёт.
Хмыкнув, Артур лениво почесал щёку. Единственной пышкой на его веку, которую он бы с радостью оприходовал, была блондинка, что дружила с Измайлович. Лишний вес её не портил; эта девица походила на пахучий и пряный десерт. Но она долго мялась, а после Нового года сообщила, что между ними «ничего не будет».
Авижич. Брюнетка. Монументальная подруга. Больше за столиком никого не было.
Так и не решив, что разозлило бы сильнее – их наличие или отсутствие – Артур с размаху плюхнулся на диван, выложил на стол пачку Винстона, воткнул руки в карманы мокрых джинсов и, склонившись к Никите, проорал:
– А где баба Петренко?!
Девицы обменялись многозначительными взглядами; пухлая что-то пробормотала.
– Ушла! – гаркнул Никита. – Он ей что-то там сказал… Так, надменно, типа. И она…
– В смысле «что-то там»?! – возмутилась брюнетка. – Все прекрасно слышали, что он сказал! Он и сказал, чтобы она уходила!
– Так не делают! – подхватила её подруга. – Академик, тоже мне! Сначала «пойдём вместе», а потом… Что она такого сказала, Таня? «Зачем нужны книжные шкафы?»
– Да, – кивнула та, взяв со стола коктейль. – И сказала, что шкафы нужны для одежды.
Из колонок заорала «Chica Bomb», и голоса певцов скрылись под бабским визгом. Авижич закрыл ладонью низ лица и зажмурился. Моргнув, Артур уставился на полуголых девиц, что плясали поблизости. В горле свербел смех.
И сказал Одиссей: «Чужаков распознаешь ты сразу».
– И что, надо говорить: «Тебе лучше уйти, а то я как выпью, Хромма открываю»?! – воскликнула брюнетка, свирепо глядя на Никиту. – Умник, нет сил! А когда сообщения ей писал, мы всей комнатой с них угорали! Там ошибка на ошибке! Причём глупые такие… Как будто на чужом языке пишет!
– У него дисграфия. – Никита примирительно погладил её по плечу. – Это специфические ошибки, которые не говорят о безграмотности. Это особенность мозга.
– Псих, короче, – резюмировала пухлая, разглядывая дольку апельсина. – И второй псих тоже. Мы с Таней до входа на улице курили и танцевали, так он глянул так… Типа мы полные дуры. И длинному процедил, что ещё полночи мозг музыкой рвать, а тут, мол… «топают, как отбойный молоток, и дымом душат». Хам, хоть бы тон понизил! Можно в следующий раз отдельно от них, мальчики?
А давай ещё и от тебя отдельно.
– Психи, что поделать, – закивал Авижич, что явно рассчитывал на пилотку брюнетки.
– Так чего вы беситесь? Он за вашей подругой пошёл? – хрипло спросил Артур. – Типа извиняться.
– Да куда, прям! – воскликнул Никита, хлопнув себя по колену. – Вон он!
Проследив за его рукой, Артур медленно повернул голову, ещё не зная, хочет ли он туда смотреть.
…Покачивая в воздухе банкой пива, на танцполе скакал Петренко: как всегда неуклюже. Ещё в их дебютный поход в клуб на первом курсе стало ясно, что оба уха ему отдавил медведь. Даже танцуя под трек из двух нот, Петренко не мог попасть ни в одну; все его танцы были максимально нелепыми. Его белая футболка светилась в ультрафиолете и превращала его в Каспера на выгуле.
Вот у кого стоит поучиться уверенности в себе.
Затормозив с прыжками, Олег поднёс банку пива ко рту, и ему в спину влетела бухая девица. Не устояв, он качнулся вперёд и едва не упал на Уланову, что отплясывала в двух шагах от него.
А вот она попадала в каждую ноту; слух у неё был что надо.
Секунда – и чёрная футболка Улановой, завязанная на животе узлом, оказалась залита пивом. Пиво мигом впиталось в футболочный узел; брызнуло на её белые джинсы и носы чёрных сапог. Взвизгнув, она отскочила и наступила Святу на ногу тонким каблуком; тот взревел и отпрыгнул. Петренко что-то закричал, отряхивая улановскую футболку; она захохотала, беспечно помогая ему. Елисей напористо пытался встрять между ними; на его лице была написана разъярённая досада.
Прищурившись, Артур покачал головой и сдвинул брови. Вера в этот миг казалась ему невыносимо на кого-то похожей. На какую-то бабу, которую он знал давно, но никогда не понимал полностью.
Почувствовав тычок в бедро, он вздрогнул и обернулся.
– Мы в туалет, – трагическим басом бросила пухлая, перешагнув через его колени.
Проводив глазами их чеховские силуэты, Артур подвинулся ближе к Никите и протянул к его бутылке горлышко своей.
– Как ты умудрился не заржать на Хромме? – крикнул Никита, звонко чокнувшись. – Пока Фромм в гробу вертелся! Мужик! Я уж старался не ржать, а то не дадут же.
Рассеянно передёрнув плечами, Артур вновь покосился на танцпол. Петренко, Уланова и Елисеенко, склонившись друг к другу, о чём-то ожесточённо договаривались. Уланова что-то крикнула между головами парней, поцеловала Свята в нос и обняла за пояс. Лицо Елисея немного смягчилось.
В той степени, в какой может смягчиться кирпич.
Дождавшись особо звучной трели, Петренко нарисовал руками мягкую волну и задвигал ногами на манер лунной походки Джексона.
Чёрт бы его побрил, но для чувака без слуха это было вполне сносно.
Досмотрев выпад до конца, Вера сосредоточенно кивнула, в точности повторила за ним и выжидающе поглядела на Свята. Тот засунул руки в карманы и скопировал только движение ног; на его лицо упало несколько чёрных прядей. Две девицы поодаль уставились на его лунную походку взглядами хищниц. Не обратив на них внимания, Вера захлопала и захохотала. Олег коснулся её плеча и указал на неё пальцем, мол, «теперь ты показываешь».
Если бы Чехов попросил его подыскать для всего этого точное сравнение, он бы сказал, что эти трое «будто закрылись в ЭльКрафте, где вместо стен зеркала».
Снаружи их видели все, а они видели только себя.
– Слушай! – заорал над ухом Никита. – Ко мне можем поехать с бабами! У меня родители свалили!
Отпив пива, Артур поднял угол рта в саркастичной ухмылке. Как бы попрямее растолковать Авижичу, что он не готов положить полцарства за коня, который сидел рядом с брюнеткой?
Петренко на танцполе усиленно повторял за Елисеенко танец вприсядку, то и дело падая на сраку. Уланова, согнувшись пополам, вытирала слёзы от смеха. Сбоку замаячили чеховские силуэты, и Артур хмуро подвинулся, пропуская обратно на диван брюнетку и её телохранителя.
– Тебя что-то парит? – вполголоса спросил Авижич, будто услышав его мысли. – Либо говори сейчас, либо не фони кислятиной. Расчехлись, чувак, давай не будем обсирать друг другу вечер.
Музыка стихла; со сцены задиристо заорал диджей. Барабанные перепонки могли отдохнуть; настал «час конкурсов и реклам».
– Яблочко! – заявил Олег, подойдя к столу. – Яблочко, Вера, было вне конкуренции!
Энергично подвинувшись к углу диванчика, он столкнулся с Никитой и шутливо ударил его в плечо кулаком. Уланова иронично закатила глаза, обмахивая ладонями разгорячённое лицо. От её облитой футболки крепко пахло нефильтрованным пивом.
– Нет. Елисеевская присядка победила, – припечатала она, тоже садясь. – Хрен мы её повторили.
– Я повторил! – возмутился Петренко, шумно вскрыв очередную банку с пивом. – Пить, пить… Сука, сдохну сейчас… Я всё повторил!
– Повторил, да жопу отбил, – лукаво парировала Уланова.
Елисеенко, что сел на диван последним, звучно расхохотался.
И хохотал куда дольше, чем весила шутка.
Будто увидев что-то на полу, Олег сдвинул брови, полез под диван и спустя миг показался снова, разглядывая мелкий цветной прямоугольник.
– Карточка для таксофона. Прикол. Вдруг пригодится.
Сунув ненужную пластмасску в джинсы, он нашарил на столе пару кальмаровых колец.
– Чувак, – повернувшись к Елисею, добродушно сказал Авижич. – Спасибо, что проставил мне сегодня. По-любому скоро отдам: и этот долг, и за конец февраля. Только с мели чуток уйду.
– И сказал Одиссей: «Он простит тебе долг». – Петренко улыбнулся так, будто был котом среди голубей. – Он и покрупнее долги прощает. Да, Артурио?
Хмыкнув, Артур демонстративно отвернулся. На лице Елисея сейчас наверняка отпечаталось кислое презрение, а на лице Петренко – ехидное своеволие. Мать, брат и Антон Палыч за каким-то хреном подучили понимать людские чувства. Понимать чувства этих двоих уже изрядно достало. Петренко гавкал что хотел; его-то молчание не покупали. Он мог выложить ей о пари в любой момент.
И казалось, у него прямо руки чесались это сделать.
– Я думал к вам уже пойти, настолько зрелищно это выглядело! – Авижич с лучезарной ухмылкой подвинул бутылку к танцорам. – Давайте! Девочки, давайте!
«Девочки» угрюмо выставили вперёд руки с коктейлями; их лица выглядели так, словно из женского туалета выпускали только при условии, что бабы съедали по лимону с кожурой.
– Так надо было идти, сидел он! – крикнул Свят. – Реально, а чего вы сидите?
Спросил самый безногий.
Елисей так кичился своими танцевальными пируэтами, словно ещё пару месяцев назад не он примерзал к стулу, когда танцевать хотела Измайлович.
– Кто бы говорил! – беззлобно проорал Авижич, явно подумав о том же.
– Они тут открывали Хромма, пока никто не видел, – развязав узел на футболке, пояснила Уланова. – Бесконтрольно, безжалостно и безрассудно.
Елисеенко и Петренко оглушительно заржали. Авижич крепился, глядя на брюнетку с выражением «не понимаю, чего все угорают». Она же смотрела на Уланову взглядом, от которого сворачивалось молоко во всех пинаколадах бара. Порывшись в рюкзаке, Олег вытащил оттуда книжку, на обложке которой значилось «Искусство любить», и его лицо, знатно пропитанное пивом, будто посветлело.
– И лампа не горит, – замогильным тоном начал Олег, сжимая перед собой книгу, как Библию.
– И врут календари, – мигом запела Вера. – И если ты давно хотела что-то мне сказать, то… говори. Любой обманчив звук… Страшнее тишина. Когда в самый разгар веселья… падает из рук… бокал вина.
Она идеально попала в каждую ноту Сплина; в её глазах заблестело полупьяное чувство мирского счастья. Авижич подпёр подбородок кулаком и расслабленно заулыбался. Петренко слушал со странным умиротворением в глазах. Свят же с отрешённой досадой разглядывал стол.
Он будто не мог дождаться, пока пение стихнет.
– …и ждёт в стволе патрон… Так тихо, что я слышу… как идёт на глубине… вагон метро…
Она сумела создать над столом такую закрытую атмосферу, что Артур почти забыл, что они в клубе. На миг показалось: они снова в хэллоуинском зале. Больше не таясь, он смотрел через стол, почему-то опасаясь пропустить детали; в груди чередовались усталость, тоска, злость и презрение.
И вот, опять. Уланова сейчас на кого-то мучительно похожа. На кого?
– Да успокойся ты уже, – холодно протянул Свят, когда она сделала паузу.
В её глазах мелькнуло растерянное удивление, а потом гневная досада, но она не ответила. Артур сглотнул и уставился на танцпол. Невероятно. Ему захотелось разделить эту досаду. Фраза Свята и правда взбесила. Стоило Елисею открыть рот – и сумрак хэллоуинского зала тут же рассыпался.
Ещё бы, говнырь. Ему тот Хэллоуин до сих пор стоял в заднице распоркой.
Час конкурсной бесовщины подошёл к концу, и на танцпол полилась новая песня.
– «Take me with you»[10 - Композиция Serge Devant]! – оживилась Уланова, встряхнув волосами. – Пойду-ка я…
Встав на ноги, она жестом попросила полулежащего на диване Свята её пропустить.
– НЕТ! – бросил он, сжав зубы. – Потерпи без своих танцев! Не могу, устал.
– Кто про тебя-то говорит? – поинтересовалась Уланова, пытаясь перешагнуть через засов его коленей. – Я хочу пойти потанцевать! Сама! Под эту песню!
– Больше ничего не хочешь?! – Голос Елисея был похож на свист хлыста. – Алкашей и уродов там полно, нахрена идти одной?! СЕЛА, СКАЗАЛ, ТВОЮ МАТЬ!
Лицо Улановой дёрнулось и перекосилось; она будто была в шаге от слёз. Но вместо них она склонилась к его лицу – так близко, будто собиралась шептать, – и во всю силу лёгких проорала:
– С МАРИНОЙ БУДЕШЬ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ! ХОРОШО УСЛЫШАЛ МЕНЯ?!
Если бы о них снимали мульт, волосы Елисея сейчас рванулись бы назад и затрепетали за ушами – словно ему в лицо подул могучий ветер.
До того яростным был этот крик.
Опёршись одной рукой на стол, а второй – на спинку диванчика, она перепрыгнула через его колени и исчезла в толпе. За столом набрякла неловкая тишина. Авижич переглядывался со своей тёлкой, а она – с бодигардом в парадном костюме подруги. Скрывая внезапную ухмылку, Артур отвернулся к танцполу. Надо же. Он не целиком ошибся по поводу Улановой.
«Железная рука» в ней всё же угадывалась.
– Если тебя парит, чтобы к ней не лезли бичи, – бросил Олег, поднявшись. – То я посмотрю. Сиди.
Старательно удерживая тело в вертикальном положении, Петренко протиснулся вдоль столика, отлавировал между танцующими и подошёл к Вере. Свят наблюдал за ними, сжав на столе руки в плотный замок; его лоб прорезали две глубокие морщины.
Антон Палыч бы сейчас написал, что он «обтекал зримо и густо».
– Не боишься, царевич? – съехидничал Артур.
– Что ты наблюёшь, как тогда? – сухо отбил Свят, одарив бабу Авижича одной из своих безотказных улыбочек.
Парируй не парируй, а король-то голый.
К горлу подкатил хохот, и Артур отвернулся к танцполу. Уланова подпевала и двигала плечами в такт музыке. Олег пытался продолжать игру и повторять её движения, но получалось у него не ахти.
До того бабскими эти движения были.
Стол поехал в сторону и заскрипел; это поднялся Елисей. На его виске билась вена. Поджав губы так, будто на что-то решился, он взял с дивана улановский рюкзак и рассеянно пожал руку Никиты. Увидев, что он приближается, Олег закатил глаза и направился к столику.
Будто больше ни один дьявол не заставил бы его быть на танцполе втроём.
Дойдя до Улановой, Елисей что-то заговорил ей в ухо: не приветливо, но и не слишком злобно. Он явно выбрал старательно сдерживать Халка внутри. Она хмуро слушала, закусив нижнюю губу. Вся танцпольная весёлость сползла с её лица; оно было похоже на уставшую маску.
– Пошли в холл, Артурио, – буркнул Олег, подойдя. – Подышим.
Душераздирающая компания по остаточному принципу?
Угрюмо кивнув, Артур встал, забрал со стола Винстон и зашагал следом. Олег шёл так быстро, что его футболка вихлялась по бокам от джинсов, как парус мелкого судна. И глядя на этот парус, Артур вдруг осознал, что чувствует к Петренко смутную… солидарность.
Солидарность?
К нему – а заодно и к… Улановой. Чёрт, по ходу, это взбесило всех. Всех взбесило, что Елисей сначала пристыдил её за пение, а потом пытался уничижительно заткнуть за стол вместо танцпола. Почему? Ладно её саму. Ладно Олега.
Но какого хрена это взбесило меня?
ГЛАВА 24.
4 апреля, воскресенье
За окном полетел вниз осколок последней сосульки, что устала бороться за свою жизнь. Дождь лил уже несколько дней; апрель будто с порога решил выяснить, кто останется верен противоречивой весне.
Ромина квартира. Вот чего сегодня не хватало.
Бесцеремонного разговора о том, кем он должен быть вместо себя. И зачем он именно сегодня согласился нанести им визит? Эта комната тоже давно стала чужой, но подростковое логово было единственным углом в доме, куда от этих разговоров хотелось сбегать.
Когда слова и силы заканчивались.
Поморщившись, Свят коснулся шторы, о которую в детстве любил тереться щекой. Тогда это отчего-то приносило спокойствие. Теперь райдер у спокойствия расширился.
Его не получалось обрести, даже влив себе Уланову внутривенно.
«Сегодня я всё-таки хочу побыть одна. Позаниматься своими делами». Она произнесла это ласково и вежливо, но в её глазах горело до того настоявшееся намерение, что он тотчас понял: в этот раз она не отступит. Она помчится проводить свой «день наедине» любой ценой; её эгоистичная цель вынесет оправдательный приговор даже самым бессердечным средствам.
Она только и делает, что пытается сбежать; отдалиться; исчезнуть!
Мысль о её «дне наедине с собой» корчилась внутри, как догорающий кусок пластмассы. Вот зачем ей это «наедине с собой»?! Что она собиралась делать такого, что нельзя сделать вместе с ним?..
– А то ты не знаешь! – грянул Прокурор. – Чего ты бездействуешь?! Он уже почти здесь!
Судья кивнул и указал глазами на Верность Себе, что благодушно читала Эриха Фромма.
– Он здесь? – испуганно переспросил Ребёнок. – Здесь – то есть… в её мыслях?
Адвокат охнул и приложил руку к груди. Все в Зале Суда теперь куда чаще говорили «он». Четыре буквы его имени теперь вызывали у обитателей Зала такую тревогу, что её не получалось унять несколько часов. «Я сама поставлю ему границу, если он перейдёт черту».
По её мнению, он её ещё не перешёл?
Надо было сопоставить показания в той беседе; уточнить, что для неё значит «переход черты»! Он каждый день убеждал себя собрать всё красноречие и поговорить с ней – но сделать это не получалось. Он боялся услышать твёрдое «нет». «Нет, я не буду ограничивать общение с ним».
«Нет, мне нравится то, что происходит».
…Над головой что-то щёлкнуло и сорвалось; теперь рука ощущала больше тяжести, чем миг назад. Вынырнув из мыслей, Свят поднял голову и закатил глаза. Он так стискивал в кулаке сраную штору, что она соскочила с крючка. Сжав зубы, он подтащил к окну стул, встал на него и неуклюже зажал штору прищепкой. Сделать это аккуратно никогда не удавалось: штора либо висела на ниточной сопле, либо сжиралась до морщинистых вмятин.
И золотой середины, казалось, не существовало.
– Святуш? – послышался за спиной робко-слащавый голос.
Чёрт, хоть бы раз постучала.
Не дождавшись ответа, мать приблизилась и небрежно коснулась его лопатки – так, словно была готова в любой миг отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась. Её рука на спине ужасно мешала: физический контакт с ней стал до ужаса неловким ещё пять-семь лет назад.
– Ты всегда уходил в комнату, когда уставал упрямиться, – тихо произнесла она. – Не делай вид, что не понимаешь. Пропуски, опоздания, пренебрежительное отношение к предм…
– К каким предметам? – Зубы были так стиснуты, что в висках кололо. – Например? Он несёт чёрт-те что! А ты всё повторяешь за ним, как эхо!
Ирина отвернулась и скривила помадные губы изящной волной. На дне души колыхнулась досада. Она вроде бы пришла поговорить наедине, но всё равно не говорила ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы; едва ли могла ступить шаг без его назидательного кнута.
– «Например», Святуш? Например, англичанин сказал папе, что не допустит тебя к зачёту. Потому что ты не выполняешь даже требуемый минимум заданий.
Еремеевская рожа в крупных рытвинах радостно замаячила перед глазами.
Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.
– Я ему всё занёс, – процедил Свят. – Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.
Кто бы пел дифирамбы этой сфере!
Рома закончил в БГУ аспирантуру и получил степень кандидата наук. Ира же не доучилась даже до диплома бакалавра; она ушла с юрфака после третьего курса.
– Молодец она, – с вызовом протянула Ира, сложив на груди ухоженные руки. – Так старается угодить, что даже переводы за тебя делает. Знает, что отхватила выгодную партию. Но даже это не значит, что она тебе теперь важнее нашей семьи.
Важнее вашей семьи мне даже немытый бич под квёлым дубом.
Слова Иры больно резанули. На самом-то деле Уланова вовсе не «старалась угодить» – а делала переводы только когда он умолял об этом несколько раз. И даже после согласия до последнего спорила, что он должен получать не готовый перевод, а лишь помощь с ним; делать сам – с подсказками.
Спорила, но не побеждала; хватит ей уже побеждать.
– Остановись, Ира, – бросил он, разглядывая стены, увешанные плакатами подростковых кумиров. – Не надо сильнее отягощать и без того невыносимый бред. Ты её даже не видела.
Пастернака не читал, но осуждаю.
Точёные черты матери стали походить на морду гранитной гарпии.
– Не называй меня по имени! – заученным тоном уронила она.
Надо же; никак не сдавалась. Рома давно плюнул на присвоенное ему погоняло, а Ира продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль. Повторяла своё «не называй меня по имени», как дряхлый попугай-разлучник. Это была единственная сфера, в которой она так долго не опускала хоругви.
Хотя бы это следовало уважать.
– Мама, – с нажимом сказал он. – Объясни убогому. За что ты её осуждаешь, если даже не видела?
– Не видела, и не надо мне! – жеманно воскликнула она. – Мне достаточно видеть тебя, чтобы сделать вывод, что это её влияние! К тому же…
Дверь комнаты снова распахнулась: и снова без стука.
– Жалко, что не видела! Послушала бы, как она с ним разговаривает, с полудурком! Та чернявая хотя бы в рот ему смотрела!
Заведующий кафедрой уголовного права и криминологии расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою маскулинность. В одной руке он держал надкусанный тост с авокадо, а в другой – стакан козьего молока, которое кипятил строго шесть минут.
Испытав шумный прилив отвращения, Свят отвернулся к окну. Дождь усилился, и капли на стекле меланхолично набирали вес. Вмиг растеряв педагогический пыл, Ирина отступила к стене и заслонила плакат с солистом Океана Эльзы. Морда гарпии с её лица уже была тщательно стёрта.
– Я спрашиваю, куда она после ВУЗа собирается, – с набитым ртом продолжил Рома. – Приезжие обычно домой возвращаются. А она: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». «А с чего бы тебе», – говорю ей, – «быть такой уверенной в своём распределении? За тобой кто-то стоит? На кого ты рассчитываешь», мол? А она: «На свой ум». Посмотрел ведомость по ней – и правда на красный идёт. Её-то «ум», видать, справляется с учёбой даже несмотря на прогулы и опоздания! А твой тебе не соратник! Она и нагуляется, и получит свой красный – а ты за это время вылетишь из универа!
Не торопясь блистать бенефисом оправдательной речи, Свят молчал, стараясь держать спину прямой. Получалось это наверняка не лучше, чем у креветки. Сегодня Рома Алексеич так яростно хотел выставить сына тупицей, что для пущего эффекта даже согласился назвать умной молодую бабу.
– Я в два раза чаще теперь буду пороги обивать, чтобы Святушу перетягивали с курса на курс?!
– Я знаю, что делаю! – рявкнул Свят, обернувшись. – Я разберусь с Еремеевым!
– Он «разберётся». – Рома поставил стакан на стол и вытер уголки рта. – Ну-ну. Своим бабам и дружкам рассказывай, какой ты герой, а я видел, как ты «разбираешься». Машу эту для чего переселяли? Чтобы ты среди аспирантов сидел, а не среди бичей! Де Ниро говорил: «Выбирайте своё окружение. Какими бы мы ни были уникальными, оно всё равно влияет на нас»! Так он тут же к другой бабе прыгнул в эту бичарню! Заканчивай шашни с ней! Дома ночуй! Услышал меня?! Хочешь или нет, тебе придётся делать, как я сказал, если рассчитываешь пастись у кормушки!
Сука, сколько можно третировать одними и теми же аргументами?!
Треклятый дождь всё барабанил по стеклу; крепчал, смелел, усиливался.
– А если не рассчитываю?! – бросил Свят, глядя в ненавистное лицо отца. – Если мне уже пое…
Ирина артистично всхлипнула и вышла, звонко хлопнув дверью.
– ЗА БАЗАРОМ СЛЕДИ! – крикнул Рома.
Рома и Ира обожали театральные постановки. Сам он жал на матерные клаксоны без предисловий и эпиграфов – но никогда не упускал случая размазать кого-то по рингу за «колхозные выходки». Сама Ира фыркала при виде манипуляторш – но всегда была рада поиграть на толстострунных арфах картинных всхлипов.
В голове так загудело, точно кто-то пустил под откос товарный поезд. Вся злость, что рвалась в бой с Петренко… мечтала устроить любительнице «дней наедине с собой» содом и гоморру… презирала ублюдка, что сейчас стоял перед ним… Вся эта злость вскипела и лопнула внутри, как газовый баллон, на котором для слабоумных пишут: «Не поджигать и не прокалывать».
– МАТЬ – БАБА! РЕВНУЕТ! – вне себя заорал Свят. – А У ТЕБЯ, ДЕБИЛ, КАКИЕ ПРИЧИНЫ ОСУЖДАТЬ ЭТИ «ШАШНИ»?! ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО НА МЕНЯ СТАЛО СЛОЖНЕЕ ДАВИТЬ?! УЖЕ НЕЛЬЗЯ НЕ ПРИЗНАТЬ, ЧТО ВСУХУЮ ПРОСРАЛ РОЛЬ ОТЦА?
В грудь изнутри било какое-то пушечное ядро.
– Что это я просрал?! – крикнул Рома, сверкнув чёрными глазами. – Глотку твою выкормил и фамилию свою дал?! Надо было сдать в детдом, когда ты никому кроме меня, не был нужен! Я, похоже, просрал то, что мало бил! Давить на тебя всё так же просто, не льсти себе!
«Сдать в детдом… Глотку выкормил… Мало бил…»
Его слова походили на зазубренные наконечники для стрел: они входили в тело легко, но без мучений их было не вынуть.
– Да клал я на эти прибаутки, – еле слышно прошипел Свят. – И фамилию я твою ненавижу! И бабло мне твоё не всралось. Буду таксовать по ночам. Не смей лезть в мою жизнь. Я не твой подсудимый. С какого бы хрена она тебе поперёк горла? Любил такую, но зассал? Не потянул такую?
Рывком отведя руку назад, Рома всадил кулак ему в лицо: аккурат в угол глаза – выпуклой фамильной печаткой. Глаз запульсировал и заныл; по щеке побежали волны боли. Но внутри… Внутри цвела феерия. Он сказал всё этому Гудвину в обосранных штанах.
И пусть теперь сколько угодно включает жуткий голос над пустым троном.
Впору было давать сдачи, но что-то грозное в груди связывало руки цепями. Внутренний Ребёнок рыдал, забившись под стол Судьи. Прокурор стыдливо отводил глаза от своего прототипа.
Тяжело дыша, Рома бесцельно переставил стакан из-под молока и медленно опёрся на стол руками. Смахнув со скулы каплю крови, Свят растёр её между пальцев. Мысли походили на бюджетный салют в райцентре, но в одном были странно ясными.
Неужели попал с версией про «такую же»? Быть того не могло.
– Значит так, – низким голосом проговорил Рома. – Деньги теперь получаешь только на еду и нужды по учёбе. Все прогулы будешь отрабатывать. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру – завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину – переезжаешь в эту комнату. Коммунальные или бензин лимитирую. Будешь и дальше мразью, лишу вообще всего.
Чего и следовало… Следовало. Конечно. Чем он всегда умел форсить, так это тугими пачками. Сердце на миг упало, но тут же заколотилось: так яростно, словно должно было доказать, что он пока не думает сдаваться. Нет, ни за что. Только не жить здесь.
Эту комнату не спасёт ни один ностальгический плакат.
Разомкнув зубы, Свят еле слышно выдавил:
– Выбираю квартиру.
Услышал про «таксовать», сука.Нет уж, пусть утрётся; «давить» всё же стало сложнее.
– Завтра жду документы и ключи от Ауди. Свободен, – железным басом бросил Рома.
Он мог забрать машину сразу и сегодня – но решил дать поездить; попрощаться.
Он всегда знал, как и кому сделать ещё больнее.
Одолев комнату в пару кривых шагов, Свят выскочил в коридор. Холёная гарпия сновала под дверью, заламывая руки. Ловко её обогнув, Свят подскочил к кроссовкам и сел на корточки. На голову будто давила вода; пальцы путались в шнурках, неуклюже дёргая текстильных червяков.
– Святуша! – Подбежав к нему, она нервно посмотрела на рану у его глаза. – Он хочет как лучше!
Ира, брось. Ты никогда не умела делать что-то вовремя.
Оттолкнув её руку, он встал и с сухой бравадой схватил с тумбочки ключи от машины. Этот жест заплакал в груди острой горечью. Ауди давно стала другом.
– ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ПУСТЬ ИДЁТ! – крикнул из комнаты Рома. – Взрослые должны уметь сталкиваться с последствиями своих выборов! Он себя называет взрослым – вперёд!
…Лестница закончилась быстрее, чем хотелось; он выскочил под ливень, и по лицу монотонным строем потекли холодные капли. Ветер был таким острым, что хотелось прикрыться щитом. Вжав голову в плечи, он добежал до машины, юркнул внутрь, воткнул ключ в замок зажигания и вывернул на полную мощность верхний обогрев. Лицо и тело дико замёрзли: будто он час стоял под ураганом. Каждое движение в салоне было отработано до автоматизма.
Не верилось, что скоро придётся купать талоны в компостерах.
Утроба Ауди пахла мятой, чернилами принтера и грязью апреля. Не сдержавшись, он саданул по рулю, вложив в удар всю злобную нежность, что чувствовал в адрес машины; часы на запястье глухо звякнули. Швырнуть бы ему в рожу эти инициалы на серебре! Но что бы это изменило? Обойдётся.
Он и так норовил забрать всё; и так.
Ладно. Чёрт с ней, с машиной. Легко досталась – легко исчезла. Чёрт с ними, с лишними деньгами. Чёрт с… Вздрогнув от внезапного осознания, Свят сглотнул и застыл.
Минус машина. Минус финансовая свобода. Минус…
– Ты превращаешься в «него», – трагическим шёпотом подтвердил Прокурор. – Да.
Отныне ты ничем не лучше Петренко.
Теперь сердце билось так, словно мечтало треснуть. Рывком снявшись с ручника, Свят выехал с парковочного места и стрелой покинул двор. Перепачканные кровью пальцы липли к рулю; глаза в зеркале заднего вида походили на жжёные обломки гильз. Не хотелось думать, что он был хорош только этими «преимуществами». Не хотелось в молебном полуприседе просить её отменить «день наедине с собой». Но узнать это было нужно. Как можно раньше. Сегодня; сейчас!
Прямо сейчас!
* * *
Взглянув на рисунок, Вера задумчиво провела пальцем по контуру облака над фасадом костёла. Пожалуй, это облако стоило сделать более рыхлым.
Рыхлым и мокрым. Как будто на площадь вот-вот хлынет дождь.
Подняв глаза к окну, она невольно залюбовалась каплями, что съезжали по стеклу.
Это было почти танцем. Предсмертным танго воды, бессильной перед гравитацией.
– Рисуй, не трать время, – настойчиво сказала Верность Ему, обложившись секундомерами. – Раз уж ты отвоевала этот день, нужно набраться сил побыстрее. А тебе ещё заказ по переводу делать!
– А ну замолчи, – холодно отчеканила Верность Себе. – Она ничего по работе делать не будет. Это день наедине с собой, а не с работой. Она и так только работает в то время, что ей удаётся выкроить для себя. Она переведёт это в четверг: у него дома. А он подождёт! Ничего с ним не случится!
Верность Ему зыркнула на неё, но столь же весомых слов в дидактическом арсенале не нашла.
Прикрыв глаза, Вера устало потёрла лоб, не выпуская карандаш; острый грифель царапнул по виску. Внутри словно перекатывался надутый пакет с кипятком, готовый лопнуть в любой момент. Время «уединения» шло, а она ни капли не отдыхала.
Настя усвистала к своей обожаемой Марине, а Лина уехала на выходные к бабушке. Почему она всегда ездила только «к бабушке»? Подумать о ком-то, кроме Свята, было приятно. Сдвинув брови, Вера послюнявила карандаш и наметила у края рисунка жирный бок одутловатой тучи. Да, Лина никогда не сообщала, что едет «к родителям», «к маме».
Она всегда ездила «к бабушке». Почему? Что с её родителями?
Они жили в одной комнате почти три года, а она и не удосужилась об этом спросить. Мысль о Лине дотянулась до конца, и голова опять заполнилась грустной тревогой.
…Когда Свят согласился на её «день наедине с собой», он выглядел так, словно соглашался на протез вместо руки, не меньше. В этот раз она не уступила жалости и стыду.
И теперь мучилась вопросом, а не лучше ли было снова уступить.
За март она несколько раз заговаривала о том, что ей нужно больше личного пространства. Иногда он отмалчивался, а иногда соглашался – но фактически ничего не менялось. Она смутно ощущала, что в общагу нужно… отпрашиваться. Он вроде бы не спорил, не хамил… но когда она собиралась домой, выглядел до того несчастным, холодным и мрачным, что она колебалась, а так ли уж ей необходимо сегодня поспать в общаге.
И куда чаще решала, что необходимо не «так уж».
«Зачем быть далеко друг от друга, если нам так хорошо рядом?» – порой бормотал он, когда она перед сном лежала у него на плече. – «В моей жизни всегда было столько дерьма. Столько тоски, бессилия и боли. Ты мой единственный островок счастья, силы и тепла. Моё спасение от всего этого».
Потом он засыпал, а она смотрела в потолок, пытаясь заглушить в голове скандал Верности Себе и Верности Ему; обуздать стыд за свой своенравный эгоизм. Этот стыд так извёл, что хотелось плакать. Но плакать тоже было стыдно. Почему-то казалось, что Святу в любом случае куда хуже, чей ей.
Что, если он промолчал, но обиделся? Что, если будет мстить? Чем может обернуться месть?
Она добилась своего; она с утра была одна в своей комнате. Но напряжение не ушло. Оно превратилось в вину и мнительный страх.
Какого чёрта я не могу побыть одна без вины и страха?!
– Тебе достался такой парень!.. – надменно процедила Верность Ему. – Надо беречь его чувства!
– Ты действительно этого хочешь, милая? – с ласковой грустью сказала Верность Себе. – Постоянно беречь его чувства, даже если это означает увечить свои?
Нет. Не может быть, чтобы он ставил меня перед таким выбором.
– Послушай, она права, – терпеливо произнесла Интуиция. – Кого-то из вас непременно пришлось бы обидеть. Либо его – тем, что ты оказалась сегодня здесь, либо тебя – тем, что ты осталась бы там.
Экран Самсунга на столе загорелся бирюзовым; на нём блестело семь букв. Sanctus. Верность Ему зарыдала в голос, улыбаясь до ушей. Верность Себе массировала виски и неслышно считала до ста.
– Малыш, – хрипло проговорила трубка. – Я… помню, что сегодня ты хотела побыть одна, но… Можно, я за тобой заеду? Минут через десять. Получится? Пожалуйста.
Серьёзно? Мы договорились, что я приеду завтра после пар. Завтра!
Этот его вопрос отобрал последние силы, которых она так и не накопила за бесполезное «наедине с собой». Дождь всё бил по жестяному плацу: в ритме опытного диджея.
Мелодично и монотонно.
– Прямо сейчас? – мертвенным голосом спросила она. – Что-то случилось?
– Нет. То есть да. Я хочу… поговорить с тобой.
Его голос звучал так, словно ему было кошмарно плохо.
– Уж наверное, снова хуже, чем тебе! – язвительно крикнула Верность Себе.
– А если случилось что-то серьёзное? – с трагическим укором прошептала Верность Ему. – Лучше пожертвовать уединением, чем после корить себя за неуступчивость!
Отогнав обречённую усталость, Вера негромко ответила:
– Спущусь на крыльцо через пятнадцать минут.
Свят положил трубку, но она всё держала телефон, второй рукой неуклюже пытаясь расчесаться. Волосы не слушались: они пушились наэлектризованным чертополохом.
Словно ток, что с утра кроил сердце, теперь штопал и мозг.
* * *
«С кем ты подрался?» Она спросила это дважды, но он не ответил – только бросил: «Потерпи».
Сбоку от машины шумела река, принимая в объятия потоки небесных слёз. Дождь не только не перестал, но и усилился. Казалось, скоро в городе будет сумасшедший спрос на компактные каноэ. Свят угрюмо смотрел на дворники и не спешил объяснять форс-мажорное рандеву. И это бы злило – если бы на злость были силы.
Впрочем, что-то в его лице отзывалось в груди осторожной лояльностью.
Тишина нарушалась лишь стуком дождя по крыше Ауди – и оттого казалась зловещей. Вложив в этот жест всю смиренную нежность, что удалось наскрести по сусекам, Вера коснулась его ладони и накрыла её своей, будто говоря: «Я с тобой».
Верность Себе тоскливо смотрела на неоконченный рисунок костёла под тучами.
Свят прерывисто вздохнул и наконец с видимым усилием сказал:
– Я хотел поговорить о твоём… дне рождения.
Казалось, он прокручивает слова через мясорубку: с таким трудом он их выдавливал.
– О моём дне рождения? – с недоумением повторила Вера.
– Он наступит через неделю, а у меня… нет на него денег, – сдавленно проговорил он. – На подарки, сюрпризы, какой-то классный сюжет дня и… прочее. Рома очень урезал выдачу.
И из-за этого ты вытащил меня из уединённой общажной конуры?
Он решил сказать это именно пятого апреля? Сказать это апреля шестого уже было бы не судьба? Да и о чём вообще речь? Она хоть раз говорила, что рассчитывает праздновать на его деньги?..
Ладно. Стоп. Ему наверняка дорогого стоило вот так напрямую это сказать.
– Так я… – сбивчиво начала Вера. – В смысле? На мой день рождения есть деньги у меня. Я не…
– У меня теперь есть деньги только на еду и учёбу, – повысил голос он.
Его лицо перекосилось приступом досады: будто сейчас он меньше всего хотел слышать, что для неё «Ромины деньги» и не были ценны. Не решаясь комментировать повышение тона, Вера подняла брови, глядя в мокрое лобовое стекло. Сил стало ещё меньше.
– И ещё… Рома дал выбор. Машина или… квартира. Завтра нужно… отдать машину.
Так вот почему он такой злой. Он сделал что-то неугодное, и…
– Ты выбрал квартиру, – сухо сказала она, глядя на свои ногти.
– Конечно! Даже подумать не могу о том, чтобы…
– Я понимаю. – Она склонилась ближе: словно так он мог лучше впитать это понимание. – Помнишь, я говорила, что езжу в родной город так редко, как могу? Я тоже не выдерживаю долго быть с матерью в одной квартире. Мой дом здесь. Мне нечего там делать.
Приблизив ко рту её руку, он прижал губы к центру ладони: с острым доверием и тоской.
С такой жадной нежностью, что заныло сердце.
– Это отец тебя ударил? – пробормотала Вера, глядя на ссадину в углу его глаза.
Она была похожа на укус пчелы под бурой корочкой: до того опухла кожа. Свят кивнул, передёрнул плечами и небрежно покачал головой, словно говоря «подумаешь». Он явно тоже был приучен обесценивать свои страдания – и лояльность внутри подросла и расправила крылья.
Да. Это так. Ему сейчас и правда «хуже».
Сейчас казалось огромной удачей, что её отец ушёл, когда ей было четырнадцать.
– Они закрывали меня в ванной. Без света. – Его глаза стали похожи на чёрные колодцы. – Это было ужасно. Лучше бы вдвое больше били. Когда долго плачешь в темноте, уже не понимаешь, есть ли у тебя руки, ноги… глаза. Вытягиваешь руку и не видишь её. И начинает казаться, что рук нет. Эта темнота голову окружала, как… мусорный пакет. Она будто ела меня. Сложно объяснить. Это началось, когда мне было около пяти. Первые годы было особенно страшно. Я был слишком маленьким, а ванная – слишком большой. А вообще делали так лет до одиннадцати, вроде.
Слова сыпались из него жарким артобстрелом.
Казалось, он совершенно не пропускает эти предложения через мозг.
– Лет в шесть меня однажды… вырвало в этой ванной. До того страшно было. И я, едва рот утёр, зачем-то… нащупал ножницы на раковине и начал… ладони надрезать. Интуитивно решил, что если телу будет больно, то будет не так страшно. Тупые ножницы были; очень плохо резали. И физическая боль… отрезвила, что ли. Только заляпал всё. Я-то не видел: темно было. А мать, когда открыла дверь, завизжала… Мерзко так, звонко. Столько рвотных и кровавых пятен было на стенах… на полу… на раковине. С тех пор тошнота и рвота у меня стали спутниками страха. Страшно – тошнит. Страшно до безумия – рвёт. Я эту тошноту для себя называю «страшнотой». Коротко и ясно.
Вера молчала, глядя на кривую нитку, что торчала из шва в рукаве её куртки. Так вот почему он в январе на мосту твердил, что боялся ей доверять, а потом узнать, что она этого не заслуживала.
Конечно, боялся. Ещё бы.
– Ножницы от меня потом долго прятали, – хрипло продолжил Свят, утерев пальцем уголок глаза. –И делали вид, что ничего такого не было. Что шрамы появились по другой причине. В нашей семье ведь – что ты! – такого психоза быть не могло. Мы читаем Бальзака. Воспитываем патрициев. Удивительный эффект у физической боли. Я это делал и… будучи взрослым. Только не думай, что я псих.
Мысли никак не складывались в слова; они были куда кривее убогой нитки в рукаве куртки. Всё её детство состояло из боли; но её не хватило, чтобы решиться на селфхарм. Сколько же боли было в нём?
Что сказать, чтобы это прозвучало не свысока; не обиходно?
– Помнишь День студента? – наконец проговорила она, глядя на мокрое лобовое. – И что я сказала в коридоре? «Ты не больший псих, чем я». И ничто не заставит меня думать иначе.
С площади донёсся приглушённый звон вечерних колоколов. Улыбнувшись уголками губ, Свят повернул ключ в замке зажигания и ткнул в несколько кнопок на панели. В лицо полетел тёплый воздух. Каждое его движение в адрес машины было демонстративно равнодушным.
В уме он явно уже отыгрывал по ней тоскливую панихиду.
– Я так ничего и не смог сделать со страхом темноты. Я знаю, ты хуже спишь с ночником. Прости.
Устало откинув голову на сиденье, она разглядывала его подёрнутое дождливым сумраком лицо. Казалось, он был бы не прочь расплакаться, но твёрдо считал, что мужчину это не украсит.
А возможно, давно выплакал все слёзы, что касались этих людей.
Было всё тяжелее выдерживать его горечь и напряжение.
– Мой прадед – дед Ромы – пока был жив, говорил мне мелкому, что они, «конечно», любят меня, – со странным простодушием продолжил Свят. – Но просто «не умеют это показывать». «Такого не бывает», – повторял он, – «чтобы родители своих детей не любили».
– Я думаю, что бывает, – помолчав, сказала Вера. – Но нигде это не говорю.
Уж слишком непопулярное мнение.
В голову так упорно лезли мысли о детстве собственном, что она была готова смотреть елисеевский фотоальбом, к месту и не очень ахая при виде Ромкиных регалий и Иркиных колье. Лишь бы не думать про маму-Свету и папу-Стаса. Она столько могла бы о них рассказать… Но делать это не хотелось.
Казалось, сегодня этот салон должен слушать только своего хозяина.
За стёклами Ауди почти стемнело; окутанный дождём и избитый ветром, её «день наедине с собой» клонился к закату – но жалеть об этом не было сил.
Зачем-то, наверное, всё это было нужно.
– С декабря я не резал руки. – Теперь его глаза горели стыдливой, тревожной тоской. – А в январе сделал это только раз: когда ты сказала, что всё кончено, и уехала на каникулы. Всё совсем по-другому, когда ты со мной. Я не желаю так больше. Хочу, чтобы шрамы зажили. И не хочу свежих.
Прикосновения рук в шрамах были нежными, но эти слова звучали… жутко.
Так вот почему тебе надо, чтобы я всегда была рядом?..
– Но я же… не бинт… – простонала Верность Себе. – Я не йод! Не яркий ночник!
– Перестань! – взмолилась Верность Ему, зажав ей рот. – Бездушная, невыносимая дура! Он доверился тебе! Он так в тебе нуждается!
Не отвечая, Вера молча смотрела на профиль, который с октября считала баснословно прекрасным; прекрасным он и был. На набережной зажигались фонари, и их лучи касались его бровей и ресниц так выигрышно, словно он заключил с фонарями бессрочный контракт. Сейчас он не был похож на того, кто уже два месяца лишал её дней в уединении. Сейчас это был одинокий и растерянный человек, за ночь с которым она ещё в ноябре отдала бы пару лет жизни. А теперь он здесь. И доверяет ей настолько, что препарирует своё сердце, назначив её понятой. Всё так, как она когда-то мечтала.
Почему же теперь не получается сполна ценить чудо всего этого?
– Малыш… – На его щеках зажглись пятна смущения, а кадык задрожал. – Я придумаю, где заработать. Ответь мне на один вопрос. Он очень простой. Ты со мной?
Он опять делал страдальческий вид, что ей были безмерно ценны эти чёртовы деньги; не слышал её слов. Зная, что нужно делать, она медленно потянулась ближе, обхватила его горячую шею и уткнулась в неё губами. От него пахло подсохшей кровью и пряным дождём.
Он пропах этим горьким апрелем; насквозь.
– Да, с тобой, – сказала она и с упрямой монотонностью добавила: – Я никогда не рассчитываю на чужие деньги. Я предпочитаю рассчитывать на свои.
– Малыш. – Он тяжело вздохнул. – Я хотел подарить что-то… значительное. Не символическое, а…
– Да и ладно. – Она неторопливо поцеловала его пальцы. – Я ведь тоже не подарила тебе на день рождения ничего значительного.
– Ну, не совсем так. Ты забыла, где родились мои двадцать?
Желудок заныл; воспоминание о сексе под душем было слишком живо. И всё же…
– Я не подарок, – неожиданно для себя отрезала она. – Я такой же человек, который хотел этого.
– Ну перестань, – с укором в голосе попросил он.
Что «перестать»? Возражать? Возражать, что я «не подарок»? Быть «не подарком»?
Сил не было, в салоне царило уютное тепло – и мозг едва работал.
– Это «перестань» словно значит «И так ужасный день, а ещё ты перечишь – но я слишком добр, чтобы просить перестать громче и злее», – определила Интуиция, поджав губы.
– Ничего такого оно не значит, – напористо прошипела Верность Ему.
– А вот я бы подарил тебе даже больше. Подарил бы свою жизнь, – тихо сказал Свят.
Покачав головой, Вера вымученно закрыла глаза. Хотелось спрятать лицо в ладонях и зарыдать. Рвалась она оплакивать маленького Свята или жалела себя? «Себя»? Почему? Он говорит то, что от него хотела бы услышать любая! По рукам плясали фонарные блики, преломлённые мокрыми стёклами, – но это только собирало в горле ещё больше слёз.
Везёт фонарям. Они всё ещё могут светить.
– Вера. – В его голосе звучала растроганная ласка. – Ты самое настоящее, что было у меня в жизни. Ты мой смысл. Я не хочу без тебя ни минуты. С самого октября я просто переполнен тобой – и не желаю ничего другого. Только твои мысли. Твои слова. Твоё присутствие. Ты не представляешь, до какой степени… во мне много тебя. До какой степени я… твой.
Всё пространство под рёбрами залилось бесформенной, испуганной нежностью. Стало стыдно за каждую ночь, которую она хотела провести одна. Может, это и правда жестоко? Может, он прав?.. Может, каждый для того и ищет по миру свою единственную отраду, чтобы больше никогда не рваться к «отдельности»? Он прав. Да. Пусть прав.
Но почему его признания вызывают столько глухой горечи?
Всё это было слишком. Этот день; этот дождь; рассказ. Больше не получалось бороться со смрадным бессилием в теле. Повернув голову, она с тоской уставилась на реку, что бурлила пузырями дождя. И в тот же миг Интуиция глухо закричала; её с головы до ног окатил изувеченный страх. Именно сейчас – когда весна тонула в затяжном ливне – Вера вдруг ясно поняла: главный ливень впереди.
И его не избежать. Никак; никому; ни за что.
ГЛАВА 25.
16 апреля, пятница
Взяв с тарелки ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что разлиновывали воздух.
– Календарь, – сказала она, отправив в рот зелёную ягоду. – Сетка. Тюрьма.
– Забавные у тебя ассоциации на повестке дня, – рассеянно отметила Верность Себе.
Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.
– Пишут что-то, – протянул Олег, улёгшись на диване удобнее. – Строчки… Столбцы… Ну окей, тетрадь или блокнот, понятно. Дальше-то что? Нет? Всё-таки обезьянник?
Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные. Две девицы в креслах у окна захохотали так истерично, словно шутка-минутка весила минимум тонну.
Родители Никиты увлекались лыжнёй и на несколько дней уехали в Карпаты. Их сын среагировал мгновенно: вычистив хату по верхам, он пригласил друзей и присыпал их сверху парочкой первокурсниц, что ныне сидели с такими восторженными лицами, словно попали на закрытую тусовку иностранных послов.
– Конспект? – с набитым ртом предположила Вера. – Ежедневник? Отчёт? Таблица Эксель?
– Да! – крикнул Авижич, вскинув ладони. – Дебилы, это Эксель! Спасибо, Вер!
Свят захохотал и гордо обхватил её плечи.
Так, будто слово отгадал он.
– Ну Артурио загадал… – рассеянно заключил Олег. – Гуманитарии всех стран, совокупляйтесь.
Варламов с ухмылкой поклонился, сделав вид, что приподнял цилиндр. Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку виноградную ветку и негромко произнесла:
– Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.
– Ну ещё чего! – заявил Артур. – Так не пойдёт. Правила есть правила. Иди и…
– А что за говно ты включил? – громко перебил Петренко, направив пульт на экран. – Я индийский рэп буду сидеть слушать? Меня и так сегодня на лабе учили правой рукой стрелять.
Несчастные первокурсницы давились смехом так отчаянно, словно на стене висел плакат: «Ищу жену, которая старательно восхищается любым моим базаром».
«Подустала». «Не буду».
– Ты начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока», – грустно сказала Верность Себе.
Никита лишь развёл ладонями, будто говоря «хозяин – барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу. За первую половину апреля это стало привычным жестом. Ненасытный на её присутствие и прежде, с потерей машины и денег Свят и вовсе превратился в неупиваемую чашу. Он ежеминутно и бессловесно молил любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи – и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном и добродетельной звездой Вифлеема.
– «Разряженным телефоном»?! – ужаснулась Верность Ему. – Тебе совсем на него плевать?! Мужчина страдает, когда испытывает финансовые трудности! Ты сейчас должна быть его тылом! Держать равновесие за двоих!
Пошатнувшись, Верность Себе так выставила перед собой ладонь, будто пыталась отбить эти крики, – но спорить не стала. Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала и будто стала ниже. Зато цвет лица Верности Ему за апрель весьма посвежел – а голос стал звонче.
За кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер. Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.
Можно было, да. Но не было сил.
Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудело техно. В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На его лице мелькнула настороженная тревога.
Он явно ждал этого звонка.
Вытащив из джинсов Нокию, Свят приложил её к уху, несколько раз угукнул и поднялся на ноги.
– Куда? – угрюмо поинтересовался Артур, вскрыв бутылку пива.
– Спущусь обсудить одну подработку, – бросил Свят.
Так отстранённо, словно умом был уже внизу.
Пошелестев в прихожей курткой, он хлопнул входной дверью. По полу пронеслась лента сквозняка. Вера вновь перевела взгляд на темнеющее окно. В горле вдруг собрались уставшие слёзы.
Он не рассказывал. Ни о возможной халтуре. Ни о заказчике. Ни о звонке.
А если бы это она сейчас одна и без объяснений куда-то спустилась…
– У него просто такой период. Просто период, – повторяла Верность Себе, качаясь, как маятник. – Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом. Всё хорошо.
Интуиция что-то невнятно стонала, закрыв лицо руками.
– Никита, – решительно сглотнув слёзы, позвала Вера. – Есть балкон? Хочу выйти подышать.
Пожить. Поплакать. Позлиться, если повезёт.
– Конечно, – отозвался Авижич, откинувшись на спинку тахты. – В родительской спальне большой балкон. На свалку там внимания не обращай.
Схватив с кресла толстовку, она зашагала к выходу. За спиной послышался скрип дивана, и голос Олега произнёс:
– Я тоже схожу. Тут реально задушишься.
* * *
На Корабле в Бермудском Треугольнике нарастал шторм; небо переливалось трещинами грозы. Взбудораженный Спасатель еле успевал вытирать с палубы разъярённые лужи и гневно шипел:
– Куда тебя черти несут?
С начала вечера Уланова выглядела так, словно держала на плечах что-то тяжёлое. Столь искристая под первым солнцем марта, к середине апреля она будто поблёкла и утратила контур.
Так блёкнет транспарант с акварелью, когда попадает под дождь.
– Ей понравится это сравнение, – заявил Агрессор, сверкнув кошачьими глазами. – Может, стоило подарить что-то для рисования, а не то, что ты собрался?
Озадаченно коснувшись книги во внутреннем кармане олимпийки, Олег на миг замер, решительно покачал головой, вышел на балкон и закрыл за собой дверь.
Дарёному коню под олимпийку не смотрят.
Опёршись на перила, Уланова подставила лицо ветру и вдохнула так глубоко, словно сутки сидела под землёй с противогазом, экономя каждый вдох. Подойдя ближе, он остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки.
Не отрывая глаз от лиловых красок на горизонте, Олег негромко произнёс:
– Там действительно было ужасно душно.
Заправив за ухо прядь волос, Вера перевела на него расплывчатый взгляд. Бирюзовые блики её радужек стали гораздо тусклее. Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?
Понять это отчего-то показалось безумно важным.
– Даже пить ничего не тянет, – задумчиво согласилась она. – А ты почему не пьёшь сегодня?
– Не хочу. Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…
Чуть не поцеловал тебя.
Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже. Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху: так, будто гладит его.
То по шерсти, то против.
На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам. И удивлённо сказала, что они «куда непокорнее, чем воздух». Стоило сложить в слова эту мысль – и под ложечкой вдруг засвербело дикое желание… писать. Всё подряд, что идёт в голову. Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.
– Я обожаю весну, – негромко признала Вера. – Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.
Она вроде говорила о том, что любит, – но выглядела очень горестно. Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело плакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.
Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.
«Тебе тяжело с ним рядом, да?» – хотел в лоб спросить он, но вместо этого сказал:
– У меня есть много очерков о весне.
Уланова мгновенно посмотрела ему в глаза: с любопытной жадностью. Она будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.
Или потому, что их не «много».
– Я бы хотела что-то из этого прочесть. Если ты позволишь.
Бестолковое сердце ускорилось. Это предложение было кошмарным. И в первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».
– Позволю, – помедлив, определился он. – Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.
– Я справлюсь с засилием твоей орфографии, – подняв уголки губ, пообещала она.
– Дело не в орфографии. – Он с усилием отбросил стыд. – Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…
Повернув голову, Вера предельно тактично посмотрела ему в глаза и спокойно сказала:
– Я знаю, что это такое. Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное – слов и их приставок…
– Да, – с облегчением перебил он и продолжил: – Чтение я переборол. Убеждаю с тех пор всех, что дисграфия – не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти груды книг с потрёпанными страницами… надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь…
Договорив, он изумлённо потряс головой: он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много. Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише. Вокруг наступала ночь. Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит на него, и в глубине её глаз мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.
Сильна. Подлинна. Бережна к себе.
– Сидел и читал, как приколоченный к стулу, в общем. Лишь бы научиться всё понимать. Как все.
Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.
– Ну, эту цель ты не достиг. Ты понимаешь в книгах куда больше всех.
В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв заныл.
– Вера, – решился он, коснувшись её локтя. – Как ты себя чувствуешь?
Поглядев на его ладонь, она прикрыла глаза и медленно опустила голову.
Будто не выдерживала веса мыслей.
– Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь? А у меня нет сил жить – не то что праздновать дни рождения. Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала – и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, – но мне плохо.
Она звучала так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель.
И уже не могла дышать от пыли.
– Да, ты всё верно понял, – прошептал Агрессор, глядя в штормовое небо. – Там не нужен вопросительный знак.
«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.
С её ресниц сорвалась слеза; морщинка между бровями стала глубже. Сказать это? И что, стать ей врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.
Плевать. Честнее сказать – и будь что будет.
– Тебе нечего стыдиться, – тихо и твёрдо произнёс Олег. – На твоём месте силы потерял бы любой.
Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.
Она будто жалела, что выпалила это, – но и молчать уже не могла.
– О чём ты? – Её глаза горели жаждой ответа, а мелкие волоски у висков трепетали на ветру.
– Тут всё просто. Вот ты от чего заряжаешься?
– От… рисования, – растерянно отозвалась она, переплетя пальцы в замок. – Чтения. Музыки. От переводов и… заработка с них. От сна в одеяльном коконе и полной темноте. От прогулок. Уединения.
Едва она сказала «уединение», жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.
Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.
– А Свят – от тебя, – с расстановкой сказал Олег.
Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо. Вера замерла, распахнув глаза. Сердце снова ёкнуло; вот-вот. Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя.
И вокруг наступит полярная ночь.
– Нельзя было это говорить! – завопил Спасатель, обхватив голову. – Свят же…
– Нельзя?! – зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. – Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!
– Я и сама уже… думала об этом. – Её скулы начали розоветь. – Возможно, неверно это обсуждать, но… А откуда ты… Он всех близких… И друзей тоже? В смысле… Или только кого-то… сильного?
Виноватый стыд на её щеках стал вовсе пламенным.
– Она считает тебя сильным, – еле слышно сказал Агрессор, прижав кулак к губам.
А себя – сильной.
Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо подтвердил:
– Всё так, да. Просто поверь. Не мне, так себе.
Лицо Веры дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.
Поверить.
* * *
– Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, – тихо произнесла Интуиция.
Брови Петренко были сдвинуты, губы – сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах. Она не могла видеть его взгляд; глядеть в это порывистое, решительное сострадание!
Всё это было жутко неправильно!
Не находя слов и не желая их искать, она вдруг бессильно расплакалась, прижав пальцы ко рту. Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём. Не заботясь о том, что он подумает, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств… Олег не проронил ни слова. Только его рука сползла с её локтя и сжала запястье; он будто говорил: «Я здесь». Его рука была такой горячей, что пальцы охнули бы, если бы могли. Ни у кого на её памяти не было таких горячих рук.
Вот он – момент, чтобы это говорить.
– Слушай, – с усилием сказала Вера. – Это давно нужно было сказать. Нам с тобой надо… общаться более отдалённо. Мы слишком сблизились, а я обещала… поставить тебе границу, если это произойд…
Голос сорвался. Внутри было так пусто, словно она осталась одна на земле после апокалипсиса. Мокрые щёки резал ветер. Олег молчал, поглаживая тыльную сторону её ладони.
О чём он думает?.. Предположить это было невозможно.
Можно было приблизительно догадаться, что происходит в голове у Свята, – но с Олегом это не работало. Он был не просто закрытой книгой, а талмудом на замке.
– И на твой взгляд, это произошло? – наконец глухо спросил он.
– На мой взгляд, это… происходит. Это… некрасиво. Неправильно. Встань на его место.
– Я делаю это так часто, Вера, что его место уже можно звать моим.
Чёрт; это надо было предусмотреть. Он не кривлялся и не блефовал: у него по поводу «сближения» была своя позиция. Поведение Петренко создавало ей трудности – да; но оно и… восхищало.
Хоть у кого-то этой весной Верность Себе не болеет.
Казалось, прошло полчаса перед тем, как он разомкнул губы и сказал:
– Я не могу согласиться с тобой. Ты сейчас не на своей стороне.
В горле всколыхнулась злость.
– Это мне решать! – прошипела она, сжав кулак. – Я сама могу разобраться, на какой я стороне!
Вызывающе вскинув лицо, она моргнула и обомлела: Олег… улыбался. Широко и открыто; лукаво и с облегчением. Он улыбался редко, но когда он это делал, в его мимике не оставалось ни грамма наигранности; он улыбался всем лицом – каждой чертой.
Глазами; морщинами вокруг глаз; худыми скулами; ушами, что подпрыгивали вверх.
– Я рад, что ты говоришь это. Думай так чаще.
Не найдя, что ответить, она обескураженно молчала. Внутри ворочалось что-то вроде свежего ветра, который набирал силу, – хотя знал, что ветряков вокруг нет.
* * *
На кончиках пальцев, что гладили её ладонь, собрались рецепторы всего тела.
Чем были эти слёзы, если не запредельным доверием?
Солнечное сплетение превратилось в батут, на котором прыгало сердце. «Нам с тобой надо… общаться более отдалённо». Она либо не понимала, что её ждёт, либо из последних сил надеялась, что ошиблась. Ещё один такой месяц – и из её глаз исчезнут не только бирюзовые блики, но и лазурная голубизна; они превратятся в тусклые алюминиевые блюдца. Она не училась бок о бок с ним три года; она ещё не знала, что Свят тянет силы из близких людей подобно чёрной воронке.
Он не умеет брать их откуда-то ещё.
– И не желает учиться! – рявкнул Агрессор.
– Это всё неправильно! – завыл Спасатель, прижав к груди протоколы о дружбе.
Уже стемнело; во дворе зажглись фонари, а ветер утих. Небо на горизонте стало густо-фиолетового цвета; по его краю бежала малиновая полоска засыпающего солнца.
– Вера, – вполголоса сказал я, запустив руку во внутренний карман олимпийки. – Я хочу кое-что тебе подарить. Поздравить с днём рождения.
Вытащив на волю потрёпанную книгу, я нерешительно разместил её в пятне света. Увидев обложку, Вера еле заметно округлила губы и застыла; её щёки были бледными, а нос – красноватым.
Она начинала замерзать.
– Мой день рождения был… пять дней назад… Одиннадцатого апр…
– Я знаю, – мягко перебил я. – Но я хотел поздравить лишь когда смогу вручить подарок.
Вера подняла уголки губ и с благоговейно-смущённым замешательством перелистнула несколько страниц. Когда она дошла до первой закладки, я поспешно проговорил:
– Она не новая. Это моя книга, прочитанная много раз. Но я хочу подарить тебе именно её – с исписанными полями и говорящими закладками.
– Спасибо, – еле слышно сказала Уланова. – Огромное. Я так давно хотела её себе. А когда твой день рождения?
– Мой не скоро. Восемнадцатого февраля. День – почти через год, а рождение – вообще, кажется, за горами.
Вера медленно опустила и подняла мокрые ресницы; на её лице отпечаталось глубокое, завороженное понимание. В гостиной она сказала, что идёт на балкон «подышать».
Я от всей души надеялся, что она надышалась.
Забыв обо всём, я потянулся вперёд, обнял её за плечи и поцеловал в висок. От её волос пахло… корицей. Корицей и дождём. Её плечи вздрогнули, но она не отстранилась; мне в живот впился корешок книги, которую она прижимала к животу своему. Моё сердце заходилось ударами – и она наверняка чувствовала его бешеный стук.
Чёрт с ним, чувствуй. Пусть оно делится с тобой силами; жизнью; новорожденной весной.
– Ещё не перешёл черту? – прозвучал за спиной ледяной голос.
А я и не слышал, как открылась белая дверь.
* * *
– А когда перейдёт? Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?
Его голос был похож на брызги, которые получаются, если по воде ударить ладонью. Видя себя будто со стороны, Вера стремительно выскочила из петренковских рук. Голова кружилась; живот крутило; лицо покалывало.
Так оно колет, когда на кожу наползает бледность.
Свят умел в нужный момент выбрать самую небрежную из своих надменных поз. Прошагав балкон, Олег толкнул его плечом, поджал губы и захлопнул дверь. На его лице было написано: «Обойдёмся без публики». Оставшись стоять у выхода, Петренко делал это слабо и неустойчиво.
Он будто потерял все силы, с которыми пришёл на балкон.
– Он не потерял их, – прошептала Интуиция. – Он отдал их тебе.
Держа руки в карманах, Свят с напускным равнодушием рассматривал книгу, а Вера судорожно стискивала её; казалось, будь подарок потоньше, она бы с лёгкостью пронзила ногтями все страницы.
– Ох, чёрт, – прошептала Верность Ему, жутко побледнев. – Ты доигралась. Твоя вина побила все рекорды. Бессердечная сучка!
– А ну не лезь к ней! – рявкнула Верность Себе, сверкнув глазами. – Ты уже съела её живьём! Может, хоть это его отрезвит! Зевса кусок, тоже мне!
«Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?»
После этого подарка это звучало до ужаса… грязно. Да, вина перед ним была правильной и… вырвиглазной. Да, Свят видел всё иначе. Для него это были просто похабные выходки. Вульгарные обжимания. Но она – ощутив в этих объятиях что угодно, кроме пошлости, – не могла избавиться от сухого отвращения; его слова сейчас звучали именно так.
Грязно.
– Простите вуайериста? – Ноздри Свята были раздуты так, что греческий нос превратился в загнутый клюв. – Иди бери вещи. Мы уезжаем.
Не двигаясь, Вера исподлобья смотрела в его лицо. Когда Свят злился, его точёные черты заострялись и… замерзали. Они приобретали сходство с высеченной из гранита мордой гарпии.
– ТЫ ХОТЬ РАЗ МЕНЯ УСЛЫШИШЬ?! УШЛА В КОМНАТУ, СКАЗАЛ!
– Полегче давай!
Петренко виртуозно совместил в голосе вызов, презрение и горечь. Сощурив глаза, Свят уставился на Олега так холодно и остро, будто надеялся, что этот взгляд проткнёт его насквозь. Было пора сутулить плечи, покорно кивать и покидать балкон. Но стыд и вина добились того, на что не рассчитывали: она устала и от них тоже.
– «Хоть раз услышишь»? – глухо повторила она. – Это ты мне говоришь? Ты – мне? Я два с половиной месяца только тем и занимаюсь, что слушаю тебя. Я всё делаю, как ты хочешь.
– И что, уже устала?! – осклабившись, бросил Свят. – Вот оно – бабское «долго и счастливо»! Не сомневаюсь, ты, мать твою, баснословно рада потрепаться прямо тут: осмелела при своём защитнике! Но я буду говорить только наедине! Иди в комнату – последний раз сказал!
В глазах Петренко было написано: «Я поеду с вами».
Ни слова не говоря, она взглядом ответила: «Нет. Я знаю: он ничего мне не сделает».
«Я обязан не оставлять тебя выпутываться в одиночку».
Скрипнув зубами, она напряжённо посмотрела в ответ. «Но я – я – хочу выпутаться в одиночку. Не вздумай игнорировать моё “нет”. Ты только что просил, чтобы я чаще верила, что сама в состоянии принимать решения».
Олег сжал губы и отвёл взгляд: он явно понял, что попал в свою же ловушку. Горько посмотрев на листья каштана, Вера толкнула белую дверь и шагнула в квартиру. На этот «диалог» ушло не больше пары секунд. Но она была уверена: и её, и его глаза уловили все «фразы» правильно. Олег и правда виртуозно умел «читать». Всё верно.
Тот, кто опасается отстать, обычно обгоняет.
* * *
Входная дверь захлопнулась, и наступила тишина. Сейчас его квартира не походила на тирамису; она казалась вчерашней манкой – до того застывшим и сухим было всё вокруг.
Чёрт, зачем я здесь? Оправдываться? Умолять о прощении? Лицемерить?
Себя не обманешь – и пробовать это чересчур презренно. Пока они ехали в такси, у неё в голове сотню раз всплыла фраза «Если бы вернуть время, я…» И она каждый раз закончила её выводом, что пошла бы на балкон снова.
– Почему ты ему её не вернула?! – Свят брезгливо смотрел на книгу в её руке.
– Я не хочу возвращать, – сухо ответила она, пытаясь звучать спокойно. – С чего бы? Это подарок. Я хочу оставить её себе.
Я ни за что и никому не отдам «Искусство любить» Эриха Фромма.
– Ничего себе! – прошипел он, ухмыльнувшись. – Как ты оживилась! «Я хочу», «Я не хочу»! Щёки порозовели, голос окреп! Это он тебя… подзарядил? Так я поздно зашёл!
Не пытаясь перебивать, Вера молча смотрела в его лицо. Под сердцем колыхалась мучительная паника. Ей казалось, что она теряет его – прямо сейчас. Но вместе с тем мозгом владела до ужаса упрямая ясность. Она не желала погружаться в эту панику. Она хотела смотреть на неё со стороны.
Управлять своими словами и поступками.
– Что ты смотришь?! «Это моя зона ответственности», – говорила она!
Его губы искривились так, словно он хотел плюнуть на пол, а на лицо упало несколько прядей – и это впервые на её памяти было некрасиво: до того злобно сверкали его глаза. Страх нарастал; не поддаваться ему было сложно. Что-то внутри звало упасть на колени и умолять сжалиться… простить. Но в отношениях с Димой она крепко уяснила: делать подобное нельзя.
Потом будет только хуже.
Медленно расстегнув куртку, Вера на ощупь запихнула книгу во внутренний карман, потёрла виски и глухо сказала:
– Между нами ничего нет. И никогда не было.
Издевательски фыркнув, Свят скрестил руки на груди и демонстративно уставился в стену. Его вид говорил: «Прежде ты должна была пугаться моих слов, а теперь должна испугаться моего молчания».
– Я понимаю, как ты… увидел это объятие. Для тебя это всё выглядело иначе, да. Оно было дружеским, но я согласна: лишним. Это была ошибка, Свят. Прости меня.
Не верилось, что она сумела построить чёткую фразу: до того взволнованно шумели мысли.
– Есть ошибки, повторения которых лучше не ждать! – Он с небрежным высокомерием поправил воротник футболки. – Есть вещи, которые не прощают!
Что он имел в виду? Что всё кончено?
По шее поползли колючие мухи; она закрыла глаза. Было неслыханно, что вина и страх пока не победили; что Верность Себе ещё не мертва.
– Не мертва, нет. – Голос Верности Себе едва доносился до мыслей: таким тихим он был. – Я здесь, с тобой. Послушай. Как бы он ни был важен… Поверь, сейчас он просто издевается. Пугает, что твой поступок непростителен… Хочет, чтобы ты подольше чувствовала вину… Свят и правда всё это время жадно тянул из тебя силы. Заставлял всякий раз между тобой и им выбирать его. Ты же сама чувствовала это! Поверь этому! Осмелься!
Слова Олега подтвердили самые дерзкие и тайные опасения – и потому вбились в голову и грудь, как наколка, которую не свести. Да нет, Свят ведь не мог специально её мучить.
Он не мог быть таким жестоким.Это же мой… Санктус. Он лучше всех. Лучше…
– Если кто-то лучше Димы, – ласково произнесла Интуиция, – значит ли это, что он не может быть жестоким?
Она распахнула глаза так резко, словно к векам были привязаны верёвочки, и кто-то за них потянул. Елисеенко смотрел внимательно и холодно: будто нетерпеливо дожидаясь, пока она откроет глаза и он сможет прочитать в них сакральный ужас.
– Ты хочешь расстаться? – сухо спросила Вера. – Я правильно поняла?
Свят насмешливо поднял брови, но в глубине его глаз мелькнула острая тревога.
– Нет. Он боится этого, – твёрдо определила Интуиция. – Ему нужна только твоя вина.
– А ты и рада! – Он раздул ноздри. – Всегда согласна взять и исчезнуть! Сразу готова уйти! Побежишь к нему? Рассказал тебе, какой он охренительный? Реклама – двигатель торговли!
Ничего не говоря, Вера медленно дышала, ощущая слабость в ногах. Из глаз рвались горячие, обиженные слёзы. После всех этих недель, когда она выбирала его, а не себя… Выворачивалась наизнанку, чтобы быть ему поддержкой… Зачем он так? Он же знает, что виной её душили Дима и мать.
– И знает, что это работало! – воскликнула Верность Себе.
– Ты дал понять, что не простишь! – гаркнула Вера. – А теперь говоришь, что это я готова уйти?!
– Но он ещё не понимает, куда лезет, – с желчной усмешкой протянул Свят, сделав вид, что её фразы не звучало. – Он ещё не был с тобой день за днём! Не натыкался на стены, которые ты вокруг себя строишь! Не унижался, прося остаться на ночь, когда ты рвёшься в поганую общагу! Что-то мне подсказывает, что он такой прекрасный потому, что ещё не имел дела с твоим бараньим упрямством!
Это было… гнусным хламом. Бессердечной неправдой. Он говорил это просто чтобы причинить ей боль. И у него получалось! Со дна души вихрем поднялась решительная злость; к чёрту слёзы. К чёрту!
Они могут повременить. А польются – так не помешают.
– Мне плевать на вас обоих, ты понял?! Я хочу говорить о себе! Мне есть что сказать!
Испуганная душа изнывала от слов совсем иного толка, и было радостно, что она злится на него, а не соглашается с ним.
– Ну ещё бы! – Свят пытался звучать равнодушно, но в его мимике угадывалось растерянное беспокойство. – А то мало мы говорим о тебе! Мало я тебя умолял быть помягче, потеплее, посговорчивее?! Ты женщина или кто?!
– «Посговорчивее»?! – расширив глаза, возмутилась она. – Эти два месяца я только и делала, что подчинялась тебе! Но ты этого даже не заметил! Как не заметил и что я говорила об этом полчаса назад: на балконе! Это тебе всего и всегда мало!
– НЕ ГОВОРИ ПРИ МНЕ СЛОВО «БАЛКОН»! УЖ ПОТЕРПИ, ЕСЛИ СИЛЬНО ХОЧЕТСЯ!
– Ты постоянно говоришь мне «потерпи»! Замечаешь?! «Потерпи», «потерпи», «потерпи»! Я устала терпеть! Я…
– Не говори о нём при мне! – Его глаза бегали, а верхняя губа дрожала. – Ты устала терпеть? Ты?! Это я молчал, сколько мог, чтобы не уподобляться твоему бывшему-кретину! Только ленивый не поржал надо мной! А ТЕПЕРЬ НЕ НУЖНО МОЛЧАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО УЖЕ Я НОВЫЙ КРЕТИН, КОТОРОМУ ТЫ НАШЛА ЗАМЕНУ!
Сорвавшись на рёв, он замолчал и задышал так сухо и жёстко, будто дышал через тряпку.
– Я никого. Не нашла. И никуда. Не ухожу, – с нажимом сказала она, пытаясь звучать бесстрастно. – Не переводи стрелки. Наоборот, я…
– Знаешь, почему я лишился машины и денег? – снова перебил он, перекосив губы так, словно в них укололи заморозку. – Рома хотел, чтобы я послал тебя к чёрту! Но я послал его бабло! Мне было жаль говорить это тебе тогда, в машине! А теперь не жаль! Потому что ты сама никого не жалеешь!
Это я никого не жалею?!
Решимость не орать таяла быстрее, чем розовые иллюзии февраля.
– СТОИЛО МНЕ НАКОНЕЦ ПОЖАЛЕТЬ СЕБЯ – И ТЫ УЖЕ ГОВОРИШЬ, ЧТО Я НИКОГО НЕ ЖАЛЕЮ?! ТЫ ЗА ВСЁ ЭТО ВРЕМЯ ХОТЬ РАЗ СПРОСИЛ, КАК Я СЕБЯ ЧУВСТВУЮ?! КОГДА Я В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ РИСОВАЛА?! КАК Я СПЛЮ?! О ЧЁМ ДУМАЮ?! ЧТО ПРОИСХОДИТ У МЕНЯ НА УЧЁБЕ?! ХОТЬ РАЗ!
К подбородку сбежало две слезы – а она даже не ощутила, как они скатились из глаз. Блёклые мысли еле дышали, но в одном были поразительно ясными. Нет, она не позволит над собой издеваться.
Даже ему.
– Нет, не спросил! – продолжила она, и не думая ждать ответа. – Ты пёкся только о себе! И внушил мне, что твоё удобство – наша общая цель! Я даже не позволяю себе заплакать или пожаловаться! Мне некогда – я должна быть сильной, поддерживать тебя, да?! Как бы мне ни было плохо, тебе всегда хуже!
Свят нелепо приоткрыл рот и отшатнулся. Его недавно прищуренные глаза распахнулись и зияли на бледном лице тёмными пятнами.
Верность Ему рвала на себе волосы; её руки тряслись.
– Иди к чёрту! – кричала на неё Верность Себе. – Только попробуй тявкнуть! Пусть она говорит!
– Ты вообще замечал, как разговаривал со мной? – Сердце колотилось так, будто она бежала стометровку. – Грубил… Командовал… Позорил… Рявкал при всех! «СЕЛА, СКАЗАЛ!» «ПОШЛА, СКАЗАЛ!» Что?! Скажешь, этого не было?!
– Не скажу. – Его голос был похож на металл, который в мороз может ошпарить. – В отличие от…
– Ты вечно злился! – перебила Вера, взмахнув рукой. – Всё чаще позволял себе хамить, рыкать, гаркать! После клуба ты в последний раз попросил прощения за грубость! Но меньше её с тех пор не стало! Думаешь, если Марина это терпела, то и я буду?! Я уже говорила тебе, что со мной так нельзя! В туалете пиццерии! Какое-то время ты вытянул – да! – а потом осмелел! Думаешь, раз я стала твоей, то требование аннулировалось?! Нихрена подобного! СО МНОЙ ПО-ПРЕЖНЕМУ ТАК НЕЛЬЗЯ!
Голос сорвался, и она обхватила голову, пытаясь обуздать ярость.
Будто именно виски были кранами, из которых она льётся.
– Осмелел… – приглушённо повторил Елисеенко, словно пробуя это слово на вкус.
Казалось, он был в свирепом, растерянном шоке от того, что она себе позволила.
Но почему-то не решался положить этому конец.
– Ты никогда не могла вовремя заткнуться, – с ненавистью процедила Верность Ему, вытирая опухшие глаза. – Жестокая сука. Права твоя мать.
Верность Себе тоже плакала, но не могла сложить оружие. Она знала: если Хозяйка сейчас отступит, за это позже поплатятся все.
– Но самое страшное даже не это! – добавила Вера, стерев слёзы. – Я потеряла право существовать сама по себе! Когда мне удаётся добиться времени для себя, ты внушаешь мне, будто я немыслимо виновата! И я хожу с этой виной на плечах! Я устала бояться, что я своими чувствами и желаниями что-то безнадёжно порчу! Я твоё «единственное спасение от тяжёлой жизни» – хорошо, пускай! Ну а мне-то что делать?! Как мне самой спасаться от бессилия, в котором я теперь пребываю?! Ты для меня очень важен, да! Но и я сама для себя важна тоже! Надо было ещё на старте честно мне сказать, что выбирая тебя, я отказываюсь от всей своей жизни! Юридическая ловушка в договоре, да?! Я не спасательный круг! Тонешь – тони, ясно?! Если твоя жизнь такая кошмарная, так возьми и улучши её, чёрт!
– Что ты делаешь?.. – простонала Верность Ему, икая от рыданий. – Что ты вытворяешь…
Свят по-прежнему не издал ни звука. Его челюсти были сжаты, а кадык то и дело вздрагивал. Пауза душила; никогда. Никогда раньше она не замечала, до чего громко тикают часы на этой стене.
* * *
Прокурор и Адвокат оглушительно скандалили, швыряя друг в друга бумаги, ручки и пресс-папье; стол между ними ходил ходуном.
– Заткнитесь! – орал Судья. – Я конспектирую её слова, и из-за вас мне ничерта не слышно!
Уланова кричала и кричала, будто целиком превратившись в копьё.
Вместо того, чтобы за стыдливым щитом спрятаться от мира.
Она кричала, а он будто падал в какую-то пропасть, ударяясь о её стенки, как бесформенная марионетка; каждое её слово било по лицу хлыстом. Впервые в жизни он подумал, что боится не только темноты. Он боялся и высоты. Он боялся высоты, которую она ему показала.
И с которой столкнула сейчас.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anna-leonova-32482452/fide-sanctus-2-69872626/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Борис Пастернак
2
«Билль о правах» (англ.)
3
Роберт Рождественский
4
Эрих Фромм «Искусство любить»
5
«Уязвимость» (лат.)
6
«Сила» (лат.)
7
Роберт Рождественский
8
Эрих Фромм
9
Антон Чехов
10
Композиция Serge Devant
Анна Леонова
Беларусь, Гродно, 2010-й год. Их февраль похож на лето среди метели: но безоблачным его не назвать. Свят нашёл в Вере свой смысл; он не хочет расставаться и на миг. Вере не хватает воздуха; так редко она теперь наедине с собой. Свят полон жизни, да… Но кажется, эту жизнь он отнимает у неё. Как сказать ему это и не стать врагом? Как сберечь и его, и свои чувства? Пока Вера мучается войной между Верностью Себе и Верностью Ему, петля вокруг Свята смыкается туже. Из-за Веры родители отказали ему в поддержке, а оскорблённые друзья объявили бойкот. У него осталась только она; и чем упорнее она строит границы, тем яростнее он сшивает их в одно целое. Слишком многие теперь точат на него зуб… Какого чёрта они тоже знают правду, которую она ему не простит?! Каждый может утопить его; каждый день становится опасным. Скоро грянет гром. Он уже гремит – и расплата всё ближе. Что, если правда, заключённая в Зале Суда, будет стоить кому-то жизни? Что, если стоила уже?
Анна Леонова
Fide Sanctus 2
Вторая часть дилогии; продолжение романа Fide Sanctus 1
Республика Беларусь, г. Гродно; 13 февраля 2010-го года
ГЛАВА 21.
– Что такое любовь? – спросила круглолицая девчушка, смешно сморщив нос.
На вид это была даже не первокурсница, а школьница. Стенд с сердечками возле неё был щедро усыпан определениями любви; остальные «ораторы» явно на слова не скупились.
– Что такое любовь? – рассеянно повторил Свят, сбрасывая с волос снег.
На голове вырос целый сугроб, пока он бежал с дальней парковки.
– Мы с пространными определениями не готовы. – Схватив с кресла платье Интуиции, Судья поспешно запихнул его в шкаф. – Мы само слово еле отыскали, вспомни.
Прокурор поднял взгляд от домино, в которое его втянул Внутренний Ребёнок, и мягко буркнул:
– Да, словами пока не можем. Ощущениями можем. Запахами. Нотами.
Знаю, кто может словами.
Но она только что хлопнула дверцей машины и рванула в соседний корпус.
Всё-таки именно сегодня вручить Вере сборник Рождественского, который он взял в библиотеке в январе, – это потрясающая идея. Пусть вечер накануне Дня влюблённых раскрасится стихами Роберта и её гипотезами о силе слов. Знаком показав первокурснице, что он пас, Свят обогнул стенд с определениями любви и зашагал в глубь здания, всё ещё улыбаясь. Жизнеспособности улыбки сегодня не мешали даже толчки чужих рюкзаков и резкие ароматы парфюмов.
… – Не зря же сказано, что в начале было слово, – вещала Вера утром, закинув ноги на табуретку. – Если у тебя есть карандаш, ты можешь очертить границы своей реальности. А если у тебя есть слова, ты можешь эту реальность наполнить. Можно найти неизбитое, небанальное слово для каждого звука, запаха, цвета. Ощущения и образа. Нужно только уметь искать. – Невозмутимо отобрав у него последний листик мяты, она добавила: – Ты меня слушал?
В её взгляде было столько тёплого лукавства и деловитого подозрения, что он едва сумел сдержать смех. В медовой бочке этого февраля была лишь одна капля дёгтя. Почему же она, мастерица словесности, никак не пробовала подобрать «неизбитые и небанальные» слова для своих чувств: особенно в дни, когда всё вокруг заражено розовым флёром признаний?
Впрочем, избитые тоже подойдут. «Я люблю тебя, Свят» прозвучит более чем роскошно.
Нет: она пока хранила признание при себе – как бы рьяно он ей свою любовь ни показывал; как бы жадно ни старался эти слова призвать.
– Жарко, – перед сном бурчала она, пытаясь удобнее улечься в кольце его рук. – Ну отодвинься! У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.
– Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, – сонно бормотал он. – Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке. Ну потерпи, пожалуйста.
Не буянь, любительница личного пространства.
Пальцы бегали по её плечам и замирали на предплечьях. Вот так он хотел засыпать.
Поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.
– Не хочу отодвигаться, – шептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. – Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.
Совсем не тесно. У тебя под кожей.
…Сдвинув рукав, Свят бросил взгляд на часы, которые Рома подарил ему на медиум – половину срока обучения в универе. Похожие он получил на медиум от отца своего; это была семейная традиция. Запястье регулярно зудело – продолжать традиции этой семьи не хотелось – но часы он всё же носил.
До того шикарным был их вид и классной – гравировка «Е.С.» на обороте.
Едва он протиснулся сквозь бодрую толпу технарей и приблизился к лестнице, по плечу хлопнула чья-то ладонь. Обернувшись, Свят увидел Олега. Вокруг его глаз залегли коричневые тени – будто он тоже регулярно недосыпал – а на лице горела странная смесь из… вызова, обречённости и надежды.
– Видел, что в кабинетах творится? – в духе светской беседы уронил Олег. – На меня в лекционном зале тонна сердечек высыпалась при входе. Выпал святой валентин на воскресенье – ну и вздохнули бы с облегчением. Нет, братцы, нанесём превентивный удар. Три ха-ха и прыжок с подвыподвертом.
Едва они оказались на нужном этаже, Петренко вдруг преградил ему путь с таким видом, словно на что-то решился. Свят затормозил и нацепил маску вежливого интереса.
Ты наконец хочешь объяснить, чего тебя лихорадит?
Со среды Олег его сторонился; упорно избегал прямых взглядов и скупо отмалчивался даже в тех контекстах, которым раньше дарил целые тирады.
– Респект, – протянув к нему ладонь, бросил Петренко. – Поздравляю. Начал за упокой, а выплыл.
В голове закопошилось настороженное недоумение.
Нет. Он явно не собирался пояснять, чего его «лихорадит». О чём он?
– Доброе утро, страна, – немедленно вклинился Судья. – Такие новости путешествуют быстро.
Этот общажный кретин знает тысячу кретинов и из своей, и из её общаги.
– Чёрт! – пробормотал Адвокат, кусая губу. – Стоило лучше скрываться!
Ладони взмокли и зачесались; по нервам пробежал холодок.
Делать непонимающий вид уже глупо.
– Всё не совсем так, – сухо сказал Свят. – Точнее, не полностью. Речь не только о… победе. Я…
– …с ней и по личным причинам. – Олег кивнул так буднично, будто лишний раз услышал то, что с рождения знал. – Я понял. Я с этим и поздравлял. Самое сложное – перестать скрывать содержимое сердца от себя самого. Не ссы, мы будем молчать.
Машинально пожав его руку, Свят выдавил сносную улыбку. Он был уверен, что провинциальный рентген заметит: улыбка именно выдавлена. Но нет.
Петренко, казалось, сильнее заботило то, чтобы скрыть… натянутость улыбки своей.
Ничего не ответив, Свят зашагал к нужному кабинету. Трепаться о Вере не хотелось. Было досадно проронить даже половину лишнего слова.
– Ты параноик, – сварливо припечатал Прокурор. – Он даже имени её не назвал.
Он называл его постоянно. Только не всегда буквами и вслух.
Группа мерно гудела, обратив на прибывших один процент внимания. За окном медленно шёл крупный снег. В этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали. Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам. Было неясно, для кого именно Артур место не приберёг, но Олег решил это за него. Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Лерой Карпюк и Сашей Андреевым. Рассеянно проследив за ним, Свят сел рядом с Варламовым, ковырнул край парты, вытащил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая». Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, – лишь бы сейчас написать хоть что-то.
Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».
Чёрт; он собирался не браться за слияние компаний хотя бы месяц: до того противоречивым и тяжеловесным был этот ход. Он ещё не продумал, что кому говорить, а Петренко уже вынюхал правду. С одной стороны, хотелось представить им Уланову как свою девушку. Они знатно утрутся тем, что он железобетонно победил. А с другой стороны, прежде нужно было избавить себя от риска разоблачения.
Петренко заявил, конечно, что они «будут молчать», но поручиться-то он мог только за себя.
Над головой грянул звонок, и в кабинет влетел преподаватель. Он был до того расторопен, будто долго мялся под дверью, ожидая этой трели, – и до того лучист, будто впитал три ведра сердечек. Вытащив из рюкзака конспект, Свят хмуро уставился на строчку «Основы деятельности нотариата» – и в тот же миг его осенило. Нужно купить лояльность Варламова; купить его молчание!
С ним всегда о чём угодно можно было договориться при помощи купюр!
– Нужно показать ему, что ты победил, и позволить не отдавать деньги, – вкрадчиво проговорил Прокурор. – И ни в коем случае не в издевательско-снисходительной форме.
Надо сделать добродушный вид. Мол, всё «хорошо сложилось и перестало быть игрой».
«А значит, и призов не нужно».
Он и так ждал, пока Вера признается первой, чёрт. А теперь мыслей о пари и вовсе стало в десять раз больше. И хоть всё «хорошо сложилось и перестало быть игрой», не до конца удовлетворённый победитель изредка саднил внутри, как недозревший прыщ. Всё-таки признаться первому?
Но будет ли её признание «в ответ» считаться настоящим?
– Это ещё полбеды. А если она вообще не признается? – испуганно предположил Адвокат, зачарованно разглядывая фотографию Верности Себе. – Если «в ответ» грянет тишина?..
Свят сдвинул брови, рассматривая пуговицы на старомодном жилете препода. А ведь тогда наступит новая эра мучительной паранойи на тему того, насколько сильны и искренни её чувства. Он ещё не реабилитировался после эры старой – и к новой такой эре нихрена не был готов.
Нет, не стоит торопиться с собственным признанием.
Архивы Валентина пока перебьются без его взносов.
– Вне чёрной ванной я готов ко многим уязвимостям, конечно, – смущённо пробормотал Внутренний Ребёнок. – Но к этой пока не готов.
С самого начала, чёрт. У Улановой с самого начала было ещё одно имя.
Я говорил «моя Вера», а имел в виду «моя уязвимость».
Покосившись вправо, Свят уставился на Олега, и внутри заворчала тревога. И не думая открывать конспект, Петренко украдкой читал под партой книгу Ялома «Мамочка и смысл жизни».
– Точно такой экземпляр лежит на подоконнике твоей кухни, – угрюмо сказал Судья.
Именно «Мамочку и смысл жизни» сейчас читала и Уланова. Вот оно как. У него была ещё одна причина не вводить её в эту сраную компанию.
Они с Петренко по-прежнему брали в библиотеке одинаковые книги.
* * *
– Тринадцатое февраля – и сегодня мы наряду с лекцией заполним этот ватман сочными дефинициями! – воскликнула преподавательница риторики. – Он станет похож на многогранный сосуд со смыслами: ибо каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь!
Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше надежд на скорый звонок, чем решимостей отыскать «собственное понимание». Хмыкнув, Вера перевела взгляд на ватман, что перекочевал к ним с соседнего ряда. В его верху сияла красная надпись «Love is…» В остальном лист был пуст. Одногруппники дебютировать с определениями не спешили. Вытянув изящное предплечье, Майя постучала по ватману и одними губами спросила:
– Что будем писать, взорвалась бы у неё в сраке любовь к изобразительной самодеятельности?
В кошачьих глазах Ковалевской плясали вооружённые бесенята со злободневных открыточек.
– Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, – предложила Вера, перебирая в голове контуры вензелей в форме сердца.
Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.
– Вот уж нет! – свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. – Ты же столько знаешь из Шекспира! Выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…
– Это Хайям.
Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь». Подавив смех, Вера уставилась в окно, за которым с упоением кружился снег, похожий на сладкую вату. Будто осмелев перед финишной своей чертой, зима покрыла город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце – словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.
Итак, «Loveis…»?
– Это когда уступаешь, даже если неудобно спать в обнимку? – предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора.
Верность Себе иронично покачала головой и хмуро добавила:
– Это когда послушно валишь сквозь снегопад аж с дальней парковки?
Свят опять – даже в такую погоду – поставил машину как можно дальше от универа. Он и правда думал, что аргумент «там больше места» звучит убедительно? Это заботливое желание подарить Ауди пространство всё больше походило на желание другое: особенно с учётом того, что он всегда находил достоверный, но глуповатый предлог отправиться от машины к универу на пару минут позже её.
Почему он не хочет, чтобы нас видели вместе?
– …вот, мои милые, в чём сила риторики, – окрылённо вещала преподаватель, перебирая яркие браслеты. – Владеющий словом владеет миром! Если вы умеете подбирать точные слова, вы можете наладить связь с каждым сердцем; направить каждый ум; заглянуть в суть каждой души!
Моргнув, Вера вернулась на пару и с досадой сдвинула брови.
Так, постой, владыка мира.
– А это не иллюзия всевластия? – не успев подумать, в полной тишине брякнула она. – Извините. Ведь в любом взаимодействии всегда участвуют двое. Человек может оказаться не способен услышать даже виртуозно подобранные слова. Уши, так скажем, моют не все. Ты можешь вообще всё делать и говорить идеально – но ничего не выйдет: просто потому, что от тебя всегда зависит только половина.
* * *
Остановившись у лестницы, Вера стряхнула снег с куртки, положила ладонь Святу на грудь – будто говоря «постой» – и произнесла:
– Слышишь, как тихо? Будто по твоему заказу.
– «Тишина, ты лучшее из того, что я слышал»[1 - Борис Пастернак]. – Нашарив на груди её пальцы, он с улыбкой прижал их к прохладным губам.
– Вот он, – торопливо прошептала Верность Себе. – Момент для этих слов.
– Ещё чего! – заспорила Верность Ему, сверкнув глазами. – После цитаты Пастернака?!
Она, конечно, хотела отстоять свои интересы, но и жутко боялась его задеть. Ещё свежа была смущённая мысль, как горячо и беспроблемно он простил её за тот предательский отъезд.
Как легко принял обратно и окружил отношением, о котором мечтала бы любая.
– Нет, – упрямо отрезала Верность Себе. – Это нужно сказать!
– Зачем? – с раздражением бросила Верность Ему. – Испортить вечер?
Это было первое серьёзное разногласие между Верностями.
И что-то на окраине души испуганно холодело.
– Свят… – Замолчав, Вера невольно перевела взгляд на высокое окно между этажами: смотреть ему в лицо сейчас было сложно. – А если бы Лина и Настя были дома? Ты бы…
– Помню, как шёл по этой лестнице впервые, – перебил он, шагая следом. – Всё было так отвратительно, до ужаса. И думал: «Как люди могут тут жить?»
Он специально уводит тему?
– Свят, постой, – решилась она. – Слушай. Я больше не хочу скрываться.
Безмолвие лестницы стало совсем звонким; каждая нота тишины натянулась до предела. Свят не шевелился и дышал еле слышно: будто даже сейчас их прослушивали сотни ушей.
– Не отступай, – железным тоном произнесла Верность Себе. – Лично тебе скрываться незачем. Вот и подумай о «лично себе».
– Я не против публичности, – наконец пробормотал он, пряча взгляд. – Просто мне нужно…
– Я не про публичность, – перебила Вера, нервно накрутив на палец прядь волос. – Я про обычные – не тайные – отношения. Когда мы можем вместе выйти из машины и зайти в универ. Когда ты можешь прийти сюда, даже если Лина и Настя дома.
Отлично. Стоило начать – и нужные формулировки посыпались упругим горохом.
Ещё бы; они стойко держались внутри целых две недели.
Но вот слушал он так мрачно и растерянно, что она еле справлялась с желанием взять слова назад.
– Хорошо. Да. Действительно. Ты права. Я и сам думал об этом. Сегодня.
Он сказал это таким тоном, что верилось в «сам» с большим трудом. Казалось, сегодня его только вынуждали об этом «думать»: и она, и кто-то ещё. Тянуло спросить, почему он вообще хотел сохранять их в тайне, но весь его вид говорил «Я согласился, что ещё нужно?» – и она проглотила вопрос. До третьего этажа они дошагали в молчании. Выдернув из кармана ключ, Вера оглядела безлюдный коридор, который освещался лишь сумрачным светом из окна в торце.
Музей старинного быта не для слабонервных.
Стоило ему проявить сговорчивость – и она мгновенно начала чувствовать смутный стыд за всё недостаточно эстетичное, что их тут окружало. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.
Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.
– Вот я и дома, – елейно сообщил Свят, включив в комнате свет.
– Да прямо! – лукаво воскликнула Вера. – Уж я наслышана, что ты говорил об общагах.
Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга – и местные стены основательно промёрзли в отсутствие людей.
Но сегодня непременно будет тепло на этой кровати.
– Это не я говорил. – Притянув её к себе, он положил ладони ей на талию. – Я начался в феврале.
– Какая удобная позиция. Однако верите или нет, я знаю парочку позиций поудобнее.
Хохотнув, Свят сдвинул брови, на миг раздул ноздри и негромко спросил:
– Кстати, а почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.
Его глаза горели расслабленным ребячеством, но на самом их дне было довольно прохладно.
Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.
– Я увидела его уже после пары, – передёрнув плечами, сказала Вера. – И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.
– Моим сообщениям скучно парировать? – Его губы улыбались, но в глазах не было и тени юмора. – Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.
Говорит так, будто «это заявление» – моё.
– Я же сказала, почему, – осторожно добавила Вера. – Дело не в «скучно».
– Ладно, малыш, – протянул Свят, коснувшись губами её запястья. – Забей.
Верность Себе ещё хмурилась – и под сердцем упорно свербело что-то неприятное. Но стоило ли полагаться на это туманное чувство и пытаться что-то выяснить? Да и как это сказать? «Зачем ты сначала сделал вид, что я очень тебя обидела, а потом великодушно простил меня?» Это звучало неубедительно даже в формате мыслей – а в виде слов будет и вовсе шатким.
Да и зачем ему «делать» такие «виды»?..
– Я правда как дома, Вера. – Его голос снова был безупречно ласковым. – Везде дом, где мы рядом.
* * *
Будь по-твоему, золотая осень. Ладно. Пусть.
Если и она об этом заговорила, это, пожалуй, знак. Стоит их всех познакомить. Он с нетерпением ждал, пока Артур утрётся фактом его победы, и был почти уверен, что «покупка» варламовского молчания пройдёт успешно.
А за Петренко просто нужен будет глаз да глаз; досадно, но терпимо.
– Осталось выбрать среди них лауреата, – угрюмо буркнул Адвокат. – Болтливый Артур, конечно, поопаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.
Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.
Обхватив её крепче, он в который раз – даже несмотря на раздражение из-за того, как доминантно она флиртует, – ощутил себя атлантом. Казалось, если он может быть оплотом для её души, ему по плечу будет весь мир. И что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.
Вечный дефицит.
– Знаешь… – хрипло сказал он. – Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.
Неужели ты моя?
Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше не резала глаз. Вера не шевелилась, дыша неслышно; её волосы пахли снегом и тем слабым оттенком парфюма, который шевелюра собирает на себя, целуясь с воротником и капюшоном куртки. Пружина под рёбрами расслаблялась. Хотелось подбирать слова и говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.
Высказать ей столько восхищения, сколько не сумеет даже графоман.
– Уймись, – прошипел Прокурор. – Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!
– В тот день мне везде было громко и ярко, – продолжил Свят, рассматривая её васильковые глаза. – Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец никуда не надо бежать.
Уланова замерла. Морщинки в уголках её глаз превратились в веер: она улыбалась.
– И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.
Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?
– Какое же враньё, – прошептала Вера, поцеловав его в небритую щёку. – Какое враньё – заявление о том, что ты не силён в словах.
* * *
Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.
Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала дрожь. Неохотно выпутавшись из его рук, Вера вытащила из рюкзака отвоёванный у библиотекаря трофей, обернулась и с молчаливым красноречием показала книгу Святу. Его брови взлетели, а губы округлились. Сделав шаг вперёд, он коснулся книги и выпалил:
– «Bill of Rights»[2 - «Билль о правах» (англ.)]? В оригинале?!
– «Bill of Rights», – с улыбкой подтвердила она. – В оригинале. Я не смогла терпеть и решила подарить заранее. Уверена, Святой Валентин помилует меня за это.
Погладив обложку, Свят раскрыл «Билль» на случайной странице и забегал глазами по строкам.
– Тот самый, Вера?.. Образца тысяча шестьсот восемьдесят…
– …восьмого года, верно. – Она осторожно перелистнула несколько ветхих страниц. – Самое точное и самое старое переиздание оригинала.
– Немыслимо. – В его взгляде плескалось жаркое воодушевление. – Когда нужно вернуть?
– Никогда, – пояснила она, обняв его за пояс. – Завтра «Билль» отправился бы на утилизацию. А я выпросила его себе. Подумала, что в этой комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.
Переводя взгляд с книги на неё и обратно, Свят медленно качал головой.
Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.
– Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, – наконец сказал он, опустив книгу на стол.
– Сам ты брызжешь. Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она явно была привлекательнее моей гриппозной личины.
Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.
– Только она и смогла меня оторвать от Хартии. Больше никто бы не смог. – Шагнув к своему рюкзаку, Свят лукаво сообщил: – Пребываю в шоке от такого совпадения. Сейчас увидишь, а пока не подглядывай.
Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за окном пахли янтарным золотом тусклые фонари. Она всё-таки написала на ватмане изжёванную цитату Шекспира. Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.
Всё было бы некрасивым враньём – всё, кроме рисунка его бездонных глаз.
Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.
А теперь он здесь. А душа – дома.
* * *
– Это тебе, – тихо сказал ты у меня над ухом.
Повернув голову, я увидела на твоей ладони…
– Сборник стихов Рождественского?! Ты запомнил, что я люблю его стихи?..
– Конечно, запомнил, – негромко подтвердил ты, положив руки мне на талию. – Надо же было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака. Это просто приятная мелочь. Основной подарок будет завтра.
– Такой крупный сборник… – Я погладила книгу по корешку и любовно понюхала пожелтевшие страницы. – Здесь наверняка есть просто всё. Я была права. Ты тоже брызжешь.
Ты расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.
– Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?
– Ну смотри, догадалась, что казённая! – с игривой досадой воскликнул ты. – Может, я клад нашёл!
– У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка.
Ты снова рассмеялся – на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи. По спине побежали мурашки; я охнула и закусила губу. До чего жадно и исступлённо тело отзывалось на твои ласки. Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть. Я больше не хотела утаивать тебя.
Я хотела кричать о тебе – так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.
Наобум распахнув книгу, я глухо прочла:
– Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…
Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты ловко высвободил их из петель – одну за одной – и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч и груди.
– Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно соскучившаяся ветка сирени… – продолжила я по памяти, медленно отложив книгу. – Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…
Я хотела опустить взгляд и увидеть твои пальцы на сосках, но не спешила. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.
Хорошо, что я стояла спиной и хотя бы не видела твоих глаз.
– Знаешь, я хочу, чтобы каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… И была бы… заполнена солнцем… будто капля росы на ладони клёна…
Нащупав пуговицу моих джинсов, ты не спеша стянул их и подвинул к нам стул; я встала на него коленом и уткнулась губами в твою шею. Ты обхватил мой затылок и замер: словно разделяя игру.
Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.
– Знаешь, я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась…
– Нет, милая, – твёрдо прервала меня Интуиция. – Последнюю строчку декламировать всё же рано.
* * *
Твоя грудь словно состоит из голых нервов.
Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.
Ты больше не бормочешь строчки стихотворения. Ты облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. А ведь я помню это стихотворение. Ты не захотела произносить последнюю строчку. Именно в ней идёт речь о любви.
И я снова не понимаю, совпадение ли то, что ты замолчала, – или у тебя в сердце её просто нет.
Ты целуешь мою шею и снова стонешь: плавно и податливо. Чёрт, конечно, совпадение. Ты перестала цитировать строки просто потому, что тебе уже не до них.
Чем энергичнее я твержу это себе, тем меньше в это верю.
Злясь на себя, я поднимаю твоё бедро, сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; я чувствую столько голода по твоему телу, словно с последнего секса прошли не сутки, а месяцы.
Ты не договариваешь проклятые стихотворения, а я так жадно рвусь тебе навстречу.
Одно движение. Неторопливо; осторожно и глубоко. Второе… Третье. Я обнимаю твою шею и цепко рассматриваю лицо. Я вижу его лишь искоса – но не могу не смотреть.
Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.
Ты божественный художник, Вера. Ты рисуешь чёрным графитом – но как же виртуозно смешиваешь краски.
Как умело переплетаешь во мне жажду поэзии и властную похоть.
* * *
Улыбнувшись, я посмотрел на бирюзовую точку у себя в руке, ласково подышал на неё, пролистнул несколько страниц Хроник, остановился на светло-зелёной и сказал:
– Пора встречать весну. В этом году она будет ранней.
– Ты уже подписал договор? – спросил Университет, разглядывая точку на моей ладони.
– Подписал, – спокойно ответил я. – Он вступает в силу завтра.
– Не будешь ждать, пока они найдут ответ? – осторожно уточнил Вокзал.
Он глядел так заботливо, будто это я был его малой частью, а не он – моей.
С момента подписания договора меня здесь жалели и пестовали решительно все.
– Ответ, «что такое любовь?» – Я беспечно улыбнулся. – Нет, не буду. Им, конечно, опять кажется, что они знают ответ и чувствуют именно её. Но она это или нет, снова станет ясно много позже.
* * *
…Мне кажется, что любовь – это когда мне впервые в жизни хочется замедлить зиму.
Навечно остаться в ласкающем меня её пальцами феврале.
Это когда я вытягиваю из стопки футболок самую мягкую и прячу её под подушкой, что пахнет ею.
Потому что знаю, как она любит спать в моей просторной футболке.
Это когда я поднимаюсь с узкой общажной кровати и, натянув джинсы, отправляюсь на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды. Это когда я наблюдаю за яичницей, ощущаю спиной её ладошки, бормочу «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаю, что мне тут уютнее, чем в своей квартире.
А её рыжий приятель, оказывается, вполне прикольный.
Это когда мне чудится, что на её спине и пояснице тоже есть струны, мелодиями которых можно расстрелять. Это когда я подхожу к столу, за которым она рисует, смотрю на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становлюсь на колени и долго целую её щёки и губы.
Так долго, на сколько хватит дыхания.
…Мне кажется, что любовь – это когда я просыпаюсь среди ночи от шума за окном, кладу ладонь на его ухо и долго лежу без сна, держа руку в неудобном положении.
Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.
Это когда я хочу оставлять в его квартире свои эскизы и книги; наушники и рубашки. Когда я всё чаще хочу сказать кому-то «люблю» в обход своего твёрдого правила.
Не дожидаясь уверенности, что я уже точно сполна люблю саму себя.
Это когда я, задремав к утру, просыпаюсь под переливы гитары и удивляюсь тому, как мало ему нужно сна. Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, моё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию нашей зимы. И я утыкаюсь носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираю слёзы.
Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.
«Знаешь,
я хочу, чтобы каждое слово
этого утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
словно соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись из размера
и всю строфу разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоём сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюблённо.
И была бы заполнена солнцем,
будто капля росы на ладони клёна.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих распласталась.
И хочу, чтобы мы любили друг друга
столько, сколько нам
жить осталось[3 - Роберт Рождественский]».
ГЛАВА 22.
5 марта, пятница
– …звёзды не будут благосклонны. Больших успехов добиться не удастся. Однако вы можете получить шанс завоевать расположение новых знакомых. Ты слушаешь?! – грозно осведомилась трубка.
На фоне в ней шуршала любимая газета матери.
– Да, – машинально ответил Олег. – Расположение новых знакомых.
Мне бы расположение старых не потерять.
– Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! – радостно добавила она.
– Слушай, – оборвал он милые пророчества. – Я не очень соображаю, потому что сегодня слишком рано встал.
А вчера лёг только после того, как все слова в очерке о майском дожде стояли на своём месте.
Он искал ручку на столе, заваленном черновиками рассказов и пособиями по налоговому праву, и старался двигаться и говорить тихо: в комнате спал сосед. Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю. Иногда после работы он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать. Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни. Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.
Нерегулярно, неофициально, только по крайней необходимости и далеко не от всей души.
– На восьмое марта чтоб приехал домой! – крикнула мать. – Как псина подзаборная вечно шляешься где-то! Слышал меня?! Никуда твои «дела» не денутся! Деловой, тоже мне! Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!
«Домой», говорит. Аншлага пересмотрела; учится шутить.
– На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…
– Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! – свирепо перебил Олег.
Я ещё, видишь ли, не особо родился.
– Ну конечно, – помедлив, протянула мать. – Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть одна.
На вершине небоскрёба сыновнего долга.
Решительно отодвинув телефон от уха, Олег потёр динамик о шершавое плечо толстовки.
– ОЛЕГ, ПЛОХО СЛЫШНО! Пропадаешь!
– Захожу в лифт в новом корпусе! – Набрав воздуха за щёки, он энергично забулькал: – ЖЖЖ… ТРРРК… ЛМЛМ… БРМБРМ… ШШШ…
– Пока, не слышу! Фырчит что-то невозможно! – крикнула мать и отключилась.
На экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.
Лучше побулькать, чем снова извиняться за то, что тебя обосрали.
– Кто ещё ей поможет, если не ты? – смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. – Ты ей обязан. Она дала тебе жизнь, и ты должен делать, как она хочет.
– Ещё чего! – отрезал Внутренний Агрессор. – Дать тебе жизнь решила она сама! Ты ей не отец и не муж! Почему ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен ты? Она так липко манипулирует, что у тебя просто обязаны появиться «дела». Она взрослая, но ещё не старая, не беспомощная. Она не хочет сама искать себе занятия, а вместо этого грубо требует, чтобы её развлекал взрослый сын, – и страшно винил себя, если не развлекает!
Пожалуй, все удачные строки, что когда-то осели на листах, были заслугой именно Агрессора.
Внутренняя Жертва обиженно плакала и тёрла красные глаза. Спасатель смотрел на неё с бесноватым огнём в глазах. Этому утру не хватало только драки на Корабле, что прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике. Стоило экипажу начать спорить, над Кораблём разыгрывался неистовый шторм. Ладили они редко – и потому солнечный штиль там не сиял почти никогда.
Взяв со стола книгу о мастерстве благородной жизни[4 - Эрих Фромм «Искусство любить»], которую решил перечитывать после Ялома, Олег хмуро затолкал её в рюкзак. За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил сквозняк.
– Дядь, слушай! – громогласно пробасил третий сосед по комнате.
– Чего ты орёшь?! – шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска.
– После ночных смен его из пушки не разбудишь, – равнодушно отозвался Илья.
– Это не значит, что нужно запойно орать у него над головой. Что хотел?
– У тебя не будет на пару дней тридцать…
Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?
– Не будет, – металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.
Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из нетерпения и злости. Он слишком любил налаживать дела при помощи чужих денег.
– А чего у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?
– Рустамыч по предоплате, – оскорбился Илья. – Это крутая инвестиция. Дай хотя бы пятнадц…
– Нет у меня, сказал!
Если бы только Глеб не спал; это «нет» хотелось проорать чайкой.
Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».
– Пусть бы скуривал и продавал всё там, – прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. – Нехрен распылять тут свои луговые травы!
Не глядя на «мамкиного инвестора», Олег злобно закинул на плечо рюкзак, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор.
Если бы только луговые травы.
По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, – но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе – когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него первокурснице – а потом втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.
* * *
9 февраля, вторник
– Говна кусок! Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё можно!
Гатауллин яростными движениями застирывал в раковине джинсы; его смуглые щёки горели румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. Рядом на подоконнике сидел его патлатый кореш; его зрачки тоже напоминали точки. За окном висел мёрзлый и туманный вечер февраля.
– Да он не видел, что ты там идёшь, не фони, – примирительно просипел патлатый. – Ты ж не Зверев, тебя и спутать можно с кем.
– Забейся, Дэн! – Багровый от злобы Гатауллин встряхнул мокрые джинсы, пятна с которых никак не сходили. – Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука!
– Камон, Рус, ты палишься. Говорил, тебе ровно, что и как певичка Намба. А сам пасёшь их каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы потереться на прощание.
– Соси ты у вахтёра! – разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. – Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!
– Что-то до февраля ты пробовал товар не возле гаражей, а за полем.
Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли. Он с трудом узнал своё отражение – до того далеко сейчас были мысли.
Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.
В груди засвистела дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Олег с силой захлопнул за собой дверь.
Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».
Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно: будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.
– А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, – упавшим голосом пробормотал Агрессор. – Потому что о победах и проигрышах Свята не было вестей.
Он почему-то полагал, что если Елисеенко молчит, то он либо проиграл, либо передумал; бросил эту затею. И то, и другое означало бы, что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка.
И можно было бы ей позвонить. И начать с беседы, скажем, о книгах Ялома.
Не замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку пасту и сел на кровать, с досадой уткнувшись в ноутбук. «…каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы…» Значит, он привозит её в общагу после ночей у него.
И этих ночей много. Это не разовая акция, а системная традиция.
– Как ты мог не заметить? – с раздражением протянул Агрессор. – Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, чёрт, с ней!
Всё верно, недоумок. Всё верно.
Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.
Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.
* * *
5 марта, пятница
Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.
– ОЛЕГ! – звонко заорал кто-то сбоку. – Забери расписание кураторских часов!
Нашарив глазами старосту параллельной группы, Олег протиснулся к ней. Едва он забрал первый лист, как она всунула ему в руки второй.
– А это что? – пробурчал он. – Привет, Полина.
– Доброе. – Она устало сдула с выпуклого лба светлую прядь. – Это список должников Еремеева. Он рвёт и мечет. Мол, никогда в его практике ему не встречались такие тупицы и наглецы. Классика.
– Кудашова, Варламов, Ханутько… – пробормотал Олег, разглядывая список. – Допустим. А вот Стасевич сдавала перевод, это точно. А Елисеенко вообще первым всё занёс.
– Не поставил он ему. Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах уж слишком отличаются: в лучшую сторону.
Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.
– Короче, братец кролик, донеси до своих Ханутек, что англичанин настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, – не вернуть ей оригиналы статей?
Договорив, Полина суетливо направилась к выходу, распихивая локтями студентов. Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Двор общаги то заливался лучами, то снова мрачнел. Солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.
Не спеша показываться целиком.
Весна в этом году не опоздала: был только пятый её день, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.
Будоража надежды и утепляя мечты.
Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась между центром города и его жилым сектором. Ветер пах терпкой свежестью марта; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках гудела вода. Толкаться в транспорте не хотелось, но и идти быстро не хотелось тоже: в последние недели его вечным спутником была жуткая моральная усталость.
– Вот ты говоришь, «бога нет», – протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. – Но кто же тогда оставил Марину в корпусе юрфака?
…Едва Варламов отошёл от ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся чередовать активную и пассивную агрессию. Артур явно не ожидал, что Свят победит, и был заметно зол на Уланову: как будто видел в её взаимности к Святу некое личное оскорбление.
Это было вдвойне странно с учётом того, что он определённо не видел в ней бабу; точно не сох.
Свят «простил» ему долг: взамен на молчание о пари перед Верой. Артурио хорошо понимал принципы товарно-денежных отношений и действительно молчал: хоть и явно ощущал себя моральным евнухом. К тому же в конце февраля внезапно умерла преподавательница, у которой некоторые из группы писали курсовые. И их раскидали по другим преподам. Артуру достался… Рома Алексеич.
И он, опасаясь проблем с защитой, вдвойне старался со Святом не ссориться.
– Всё, хватит думать о них, – распорядился Агрессор.
«О них», ну-ну.
На первом и втором курсе он о Святе не думал вовсе; не думал он о нём и до ноября курса третьего. До чего просто было поначалу верить, что его злил только факт пари, который унижал и своих создателей, и свой объект. И до чего сложно стало теперь: когда он понял, что его злило на самом деле.
…Решив войти со стороны курилки, Олег свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до забитой людьми беседки во внутреннем дворе универа и застыл.
Сто лет будут жить; как по заказу.
Издав победный рёв, Свят спрятался за огромным сугробом. Вера собрала кучу снега и начала утрамбовывать его в ладонях. Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели.
– Как грудки снегирей, – немедленно нашёл сравнение Агрессор.
Наконец удовлетворившись качеством снежка, она отвела руку назад и с силой швырнула его в сторону елисеевского тыла. И именно в этот миг он вздумал выяснить обстановку. Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался в его лоб и взорвался сотней ледяных драже. Завертевшись, как небрежно пущенный волчок, Свят принялся стряхивать с волос комья снега. Вера заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.
– ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! – прокричала она, отсмеявшись. – ПОЛУЧИЛ?!
– БЫЛ ПЕРЕРЫВ! – с жаром возмутился Свят. – Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!
– В хренежище, – отрезала она, дыша на пальцы. – Не было перерыва! Кто его согласовывал?!
– Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!
– После того, как мне в спину саданул?! Хитрожопый какой! СДАВАЙСЯ!
Она выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.
Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.
Заметив у курилки Олега, Свят энергично подбежал к нему и протянул руку: с таким видом, словно был неистово рад возможности сменить десятиочковую тему.
– Привет, – буркнул Олег, сжав его мокрую ладонь.
Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.
– На выходные уезжаешь? – щурясь от солнца, спросил Свят.
Таким голосом, будто очень надеялся, что уезжаю.
Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила крупный снежок, и от неё было сложно оторвать взгляд.
До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.
Размахнувшись, она подалась вперёд и швырнула снежок. Олег успел услышать, как воздух разрезал лёгкий свист, а потом… Солнечный март выключился. Лицо облепил снег; виски и скулы свело холодной болью. Вскинув руки, Олег сбросил большую часть ледяных хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и скрывались за шиворотом куски снега.
Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.
– ПРОСТИ, ОЛЕГ! – крикнула Вера, прижав ладони к щекам.
– Да, прости, Олег, – выдавил красный от смеха Свят. – Прямо… в башню… Сука… Идеально…
Уланова спешно подбежала ближе; на её лице был написан совестливый ужас.
– Извини, – повторила она, помогая ему счищать с головы осколки снежной гранаты.
Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так усердно дышала на них. Пасмурные Бермуды залило солнцем – но и бешеный шторм не отставал. Казалось, после такого грибного дождя из палубы полезут боровики размером с тент. Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица. Её голубые глаза мерцали отчётливым бирюзовым отливом.
Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?
– Успел взгляд переодеться в учтивость? – забеспокоился Спасатель, с заискиванием поглядывая на Свята. – Не успел?..
– Плевать на это! – отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как чеширский кот.
Наконец отодвинувшись, Уланова принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.
– Да сам он отряхнулся бы, – лениво протянул Елисеенко, крепко обхватив её плечи.
Он будто хотел сказать: «А где для меня сраное “извини”? Я тоже получил – и тоже в харю»; но смолчал. Вера передёрнула плечами так, будто его руки её теснили; но смолчала тоже.
Вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:
– На пару идёшь?
– Иду. – Отпустив плечи Веры, Свят зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. – Похлюпаю побеждённым куском говна.
– Да хватит! – Глаза Улановой сверкнули досадой. – Ничья! Может ведь не быть проигравших!
– Может не быть выигравших, – бросил Олег. – А проигравшие есть всегда.
Вера пристально посмотрела ему в лицо, словно забыв о неловкости. Нет. Звать себя сумасшедшим было рано. Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.
Особенно на таком – свежем и холодном – солнце.
Между ними с надменным лицом втиснулся Свят. Поверх надменности было крупно написано: «Заткнись, гондонище». Елисеевская мимика и так никогда не отличалась таинственностью – а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.
Но если она что-то и заметила, то виду не подала.
Поднимаясь по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.
– В столовой, – напомнил он, прищурившись. – После этой пары.
Поколебавшись так, будто у неё были другие планы, Вера всё же с нажимом кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя.
Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?
На миг почудилось, что Уланова подумала примерно о том же; но скорее всего, он просто замечал то, что хотел бы видеть.
* * *
Толкнув тяжёлую дверь, Марина вошла в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и зашагала к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав его, она пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», – сообщил телефон.
Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый.
Подвернув ногу, она раздражённо охнула и устало замедлила шаг. Каждый день теперь отнимал слишком много сил. Пока она считалась девушкой Свята, у жизни была цель – и это наполняло силами. Елисеенко казался тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.
Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?
Она пыталась уговорить себя, что стоит обратить внимание на других мужчин, попробовать жить дальше… но никак не могла отделаться от мысли, что нужно дождаться правильного момента и попытаться всё вернуть. Это было похоже на занозу глубоко внутри мозга; на навязчивый сон, из которого никак не можешь вырваться.
«Другие мужчины» казались пресной чушью; попытки «жить дальше» разбивались о тоску.
Впорхнув в столовую, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась. Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?
А если заметила бы? Если бы заметила – ещё тогда? Изменило бы это хоть что-то?
Все эти вопросы давно прогорели внутри, оставив в груди пустынный крематорий, – и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется. Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что не был виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел.
Проклятье. Только не это.
– Можем уйти отсюда, Мариш, – робко предложила Лина. – Поедим в другом…
– Нет, мы поедим здесь, как и собирались, – решительно отрезала Марина.
Увиденное заискрило в груди такой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ. Настоящий – всего в двадцать лет. Она и так еле перенесла, что все узнали, до чего «неидеально» было всё у «короля и звезды»; а он ещё и совсем не скрывает другую!
Нет, никаких «приступов». Только отточенное до уровня премиум показное безразличие.
Собрав всю волю, Марина опустилась на стул и откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.
…Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза бегали по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами: словно проговаривая текст. Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.
По его лицу как всегда было ничего не понять.
Он рассеянно крутил в руке пакетик сахара и читал книгу в мягкой обложке. Её название скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора – Эрих.
Уланова нагнулась над тетрадью. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её ладонь. Высвободив пальцы, она буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой», дотронулась до локтя Олега и задала ему какой-то вопрос. Петренко оторвался от своего «Искусства» и посмотрел в их записи. Уланова вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк. По скулам Свята поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.
Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.
…Вынырнув из премьеры поганого водевиля, Марина осознала, что полминуты сидела не дыша. Вся вина, которая пожирала её за время отношений со Святом, превратилась в жаркую злость.
Злиться было «нельзя» только на своего парня; на «парня Улановой» – можно вполне.
Впервые она жутко разозлилась на «парня Улановой» ещё в момент, когда он сообщил о разрыве, – и с тех пор изводила себя мыслью, как плохо он теперь думает о ней. Сколько же эмоций и обвинений она вылила на него в том разговоре…
Как немудро, истерично и нагло себя повела.
Но всё равно куда сильнее она злилась на саму Уланову; злилась просто дьявольски. Впервые за несколько лет Марина чувствовала, что ей неподвластны действительно мощные методы. А ведь она всерьёз считала себя мастером в сфере «женской мудрости». Но на этот раз в их жизнь влезла действительно ушлая девица. Она управляла им так, что он думал, будто всё решает сам.
И держала его в отношениях ловко и хитро; куда хитрее и ловчее.
– Мариш. – Лина будто пыталась снять неловкость. – Едем же на мастер-класс, да? Такой холод. Может, Максим твой нас подвезёт?
Тут свой мастер-класс – по налаживанию дружбы между факультетами.
– Конечно, подвезёт! – громко заверила Марина. – Он сам хочет, звонил уже несколько раз!
Боковое зрение сообщило, что к ним метнулись зелёные прожекторы Петренко. Бегло осмотрев их, Олег задержал взгляд на блюдечках с десертами и снова уткнулся в книгу. Марина была готова поклясться, что в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешливого «У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты». Свят и Уланова не шелохнулись, глядя в свою потрёпанную пародию на книгу.
– Давай быстрее ешь! – прошипела Настя, подтолкнув к ней блюдце с творожным тортом. – И едем!
Шацкая по примеру Лины добродушить не торопилась; наверняка и ей не улыбалось долго обтекать под насмешливым безразличием бывшего.
Если она вообще, впрочем, может его так называть.
Допив то, что было у неё в стаканчике, Уланова поднялась, сложила свои вещи, особо не аккуратничая, в рюкзак и направилась на выход. В груди заклокотало потрясение, и Марина с невольной тоской замерла. Она не висла на его локте; не заискивала, не улыбалась; не сканировала столовую на предмет заинтересованных в нём девиц. Она даже не ждала его, чтобы идти рядом, чёрт бы её побрал!
Так вот как нужно было с ним обходиться!
Пошарив во внутреннем кармане куртки, Свят вытянул оттуда связку ключей, нагнал Уланову и… вложил ключи ей в ладонь. Потрясение за грудиной и вовсе зашлось в истерике.
Ключи от дома?! Как ты это сделала, чёрт?!
– Зачем тебе ехать троллейбусом, не пойму? – недовольно сказал он. – Подожди меня в библиотеке. Постараюсь свалить с пары пораньше.
– Да в чём проблема, Свят? Я просто хочу пройтись в наушниках! Побыть одна!
Запихнув ключи в карман куртки, Уланова поморщилась и покачала головой так, словно не хотела, чтобы эта фраза вылетела в виде раздражённого возгласа.
Но и молчать, видно, не хотела тоже.
На лице Свята мелькнула смесь смущения и гнева – но он промолчал и вернулся к столу. Заметив девичью троицу, Уланова рассеянно оглядела соседок по комнате, остановила глаза на Марине, кивнула в духе сухого «привет» и зашагала к выходу. В её хмуром взгляде не было и намёка на едкость, высокомерие или чувство превосходства, но сердце всё равно захлебнулось возмущением и обидой. Сглотнув ком, Марина стиснула руки и вдохнула, пытаясь успокоиться. Лина смотрела с молчаливой жалостью, а Настя – с раздражённым «а я тебе говорила, жри и пойдём!»
Чёрт, это мой мужчина; мой! Я столько вытерпела, столько сделала ради этих отношений!
Он сказал, да, что «любит» её, но лишь потому, что она заставила его так сказать! Манипуляторша!
Она крутит им изо всех сил; ну ещё бы! Отхватила такой вариант!
Отправив в рот кусок бисквита, Марина нервно поправила волосы. Глаза кололо, но плакать было нельзя: делать новый макияж некогда и негде, а сиять на мастер-классе смазанной тушью слишком позорно. Убедившись, что Петренко и Елисеенко не видят её за колонной, она подняла лицо и заморгала, загоняя слёзы назад. В груди лежал холодный камень. Сучья «девица Гатауллина» могла бы одарить их стол царственным кивком, когда смотрела на соседок по комнате.
Но нет – она поприветствовала именно «звезду».
* * *
Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.
Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, а небо было похоже на грязный пенопласт. Отчего-то казалось, что она в чём-то виновата перед Святом.
И это одновременно пугало и злило.
С начала февраля он ни разу не повысил голос – но всё равно ухитрялся часто транслировать, что недоволен. Недоволен и молчит. Недоволен и молчит. Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию. Наверное, она зря крикнула ему, что хочет побыть одна.
Но и делать вид, что это не нужно, тоже уже не получалось.
Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати и ночей без ночника; но говорить об этом она… боялась. Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности – и она потеряет всю.
Это жутко неправильно: бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.
Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном. Точно такой уставший стон бился в душе. Чем меньше времени она проводила наедине с собой, тем лучше понимала, что ещё рано говорить ему «люблю»; потому что себя она будто стала любить даже слабее, чем раньше. Когда она думала об этом, страх обидеть его обороной своих интересов таял – но не уходил целиком. Более-менее дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему всё чаще бросали друг на друга враждебные взгляды.
Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.
И помимо всего этого ужасно угнетала неприязнь Артура и Насти. Она не понимала, откуда взялась неприязнь Артура, – но она хотя бы ограничивалась мрачными взглядами. Неприязнь же Насти лилась потоком слов – и именно в те моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.
– Зачем ты кивнула Марине? – хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди руки. – Ты должна была посмотреть, как сделает он, – и сделать так же.
– Ещё чего! – возмутилась Верность Себе. – Он сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!
– Они так долго были вместе, что явно друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, – задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.
Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины не существует. Это прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни. Как Дима – часть жизни её. В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще. Не с теплом или ностальгией, нет. С настороженным опасением. Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и беспокойство.
А что, если мать права?
– Нет, милая, – прошептала Верность Себе. – Ты не «злобный волк-одиночка». Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то – чаще.
Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. Стоило подумать о нём – и в груди что-то медленно сжалось. Он был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле спокойствия. Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться. От Олега исходила мощная энергия светлого разума и сильной души. С ним хотелось… разговаривать. И это сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.
…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.
Чёрт. Слишком сильно дёрнула за одну из струн.
Будто что-то почувствовав, она встала и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Накрутив на палец прядь волос, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.
Уверенность и самообладание сейчас вполне потребуются.
– Ты что? – с подозрением прошипела Верность Ему. – Хочешь обрушить на него «серьёзный разговор»? Чего тебе не имётся? Немедленно прислушайся к страху! Страху виднее!
– С каких это пор «страху виднее»? – осадила её Верность Себе. – А ну не лезь! Не «серьёзный»! И не такой уж «разговор»! Она просто скажет, что хочет чаще ночевать по отдельности.
– Страху не виднее, – тихо сказала Интуиция. – «Серьёзные разговоры» начинать очень даже нужно. Эта та уязвимость, через которую приходит сила. – В изящных пальцах Интуиции возникла медаль, на одной стороне которой блестело слово «Vulnerabilis[5 - «Уязвимость» (лат.)]», а на второй – «Validus[6 - «Сила» (лат.)]».
Над входной дверью заорал звонок. Настроив твёрдую поступь, Вера прошагала бежевый ковролин маленькой прихожей и впустила в квартиру её хозяина. От него пахло свежестью морозной весны и мятным ароматизатором салона. Это были беспечные и романтичные амбре.
Но одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: он скрывает напряжение.
– Прикольное ощущение. – Свят опустил на пол пакет из гипермаркета, и к аромату мятной весны добавились гастрономические шлейфы. – Чувствовал себя психом, когда нажимал на звонок. Слишком отвык, что у меня ключей нет, а тут кто-то ждёт.
Как огорошить его тем, что я хочу поговорить? С чего начать?
Несмотря на увещевания Интуиции, начать хотелось с оправданий.
– Вера, послушай, – добавил Свят, глядя одновременно с робостью и вызовом. – Я хочу серьёзно поговорить с тобой.
* * *
Нет уж, хватит. В мелководный пруд его терпения сегодня плюхнулась последняя капля. К чёрту восьмимартовские выходные, что висят на носу межсезонной соплёй. Будут испорчены – и пусть будут.
Лучше испортить их, чем всё ближайшее будущее.
Вера открыла дверь так быстро, а посмотрела так доверчиво, что хотелось затолкать поглубже в глотку не только слова, но и мысли, что выжгли голову на паре и по пути сюда. Её будто тоже что-то тревожило или сердило, но она усердно наполняла взгляд податливой лаской; выглядела так, будто очень ждала его тут.
Ждала она, ну-ну. Надо было не рявкать, что хочет ехать одна!
– Давай, – приободрил Адвокат, нервно почесав затылок. – Говори. «Мне не нравится, как ты милуешься с Петренко».
Как же по-идиотски это звучало. Зачем вообще ей это говорить?!
Она баба! Какой с неё спрос? Если кому-то и раскрашивать табло подвигов, то ему!
Судья озабоченно примерял к лицу Хозяина маску расслабленной уверенности; маска никак не подходила. Весь поганый тремор души сегодня был напоказ. Глубоко вдохнув, Свят подхватил пакет, прошагал на кухню, швырнул его на пол у холодильника и рывком открыл форточку. В груди копошилась мерзкая смесь из раздражения, ревности и страха. Сзади послышались лёгкие шаги. Прижавшись щекой к его спине, Вера негромко спросила:
– О чём ты хочешь поговорить?
– Он слишком лезет к тебе! – выплюнул Свят. – Я не выношу, что нас вечно трое!
Эта спонтанная фраза показалась бесформенной, бессодержательной и безвкусной: вроде розовых слюней, что продают в бюджетных общепитах под видом вишнёвого киселя. Подбирать слова было сложно как никогда – и именно сейчас это было как никогда нужно.
Оторвав голову от его спины, Уланова уставшим голосом произнесла:
– И чего конкретно ты хочешь от меня?
Вот оно как. Она тут же сняла с себя ответственность.
– Ловко, ловко! – ехидно протянул Прокурор. – Впрочем, чего ты глаза выпучиваешь? Ты и до этого знал, что она умеет побеждать, не сражаясь.
– Тебе плевать, я понял, – глухо выдавил Свят. – Тебя всё устраивает.
Вера по-прежнему молчала, и пугливое желание взять все слова назад стремительно росло.
– Мне не плевать, – наконец сказала она. – Я спросила, чтобы знать, чего именно ты хочешь добиться от разговора.
Спокойствие её голоса жутко возмутило. Так разговаривает человек, который не боится проиграть и не стремится победить.
Потому что предмет спора ему безразличен.
– Постой, – с напряжением встрял Адвокат. – Ты же не знаешь, какой ценой ей даётся это спокойствие. Может, она тоже паникует – но внутри.
Научи меня этой внутривенности, мисс Уланова.
– В этом разговоре я хочу узнать, – с нажимом произнёс Свят, – хочешь ли ты, чтобы я ему… объяснил, в чём он неправ?
Просто скажи, что не хочешь знать и видеть никого, кроме меня, чёрт бы тебя побрал.
Сердце колотилось, как подвесная груша, по которой бьют без остановки.
– Я согласна, что… Олегу, возможно… нужно поставить границу, – помолчав, вполголоса ответила Вера. – Но здесь есть один нюанс.
Она могла бы использовать местоимение «он», но выбрала назвать его по имени. И каждая буква его сраного имени так переливчато и нежно прокатилась по её языку, что захотелось утробно завыть.
– Какой нюанс? – сжав зубы, бросил Свят.
– Поставить ему границу должна я, а не ты.
Да что ты, твою мать?! Ну охренеть теперь!
– Серьёзно?! – рявкнул Свят, игнорируя хохот Прокурора. – Хорошо подумала?
Встав у подоконника так, что теперь они были друг к другу лицом, Вера открыто посмотрела в его глаза. Казалось, и она была бы не прочь говорить на повышенных тонах – но не говорила. В её взгляде горело деликатное, но упрямство; золотые волосы бились под ветром из форточки.
– Да, серьёзно, Свят. Потому что я не твоя, скажем, машина, возле которой кто-то трётся. Это должна сделать я, потому что кто-то третий претендует на общение со мной. А если бы в наш союз лезла девушка, границу ей должен был бы поставить ты. Понимаешь?
А, вот оно как. «Я не твоя машина».
Она не хотела снять с себя ответственность, нет.
Она хотела надеть её – и побольше, побольше.
Помедлив, он кивнул, ощущая странную заторможенность. Она говорила связно – и вроде всё было правильно. Но он всё равно не ощущал, что она готова его… послушаться. У неё на всё была своя версия; своя альтернатива. Привычные методы борьбы с непослушанием Марины – избежать разговора, надменно поморщиться или хлопнуть дверью – в отношениях с Верой казались отважным слабоумием.
А ну как дверью хлопнет она?
– Я обещаю, что осажу его, если он перейдёт грань. – Её губы дрогнули так, будто она хотела поморщиться. – Обещаю. Мы будем просто общаться – и только.
Внутри что-то загремело. Её спокойный тон говорил: «Разговор окончен». Окончен на самом пике!
Она не боится ничего потерять. Ей всё равно!
– Порой и правда кажется, что ей всё равно, – проговорил Судья, сжавшись под укоризненным взглядом Интуиции. – Что ей абсолютно не важно его одобрение.
– А почему ей должно быть важно его одобрение? – поинтересовался Прокурор, полируя безупречные ногти. – Ей важнее своё. Ещё скажите, что не это его и подкупило. Он вот колупает ей мозг, а Петренко уже снежки лепит. Забыли, почему она ушла от своего кретина?
Когда они все уже исчезнут с лица земли. Чёртовы уроды.
Ревность медленно перетекала в ядовитую мстительность и обратно. Он мог бы, конечно, завести себе тёлку, с которой тоже можно «просто общаться».
Вот только что-то подсказывало, что игрой в куклы чёртову Уланову не напугать.
– Ты ведь доверяешь мне? – в упор спросила Вера, вскинув левую бровь.
– Доверяю, – хмуро отозвался он, выждав паузу.
А что ещё мне остаётся?
Словно теперь действительно поставив точку, она мягко кивнула, села на подоконник, обхватила его ногами за талию, погладила по груди – хлопок свежей рубашки зашелестел – и прошептала:
– Ты очень важен для меня.
Под ложечкой оборвалась какая-то струна. Запустив пальцы в её волосы, он вдохнул их запах.
– Правильно будет поверить, – прошептал Внутренний Ребёнок. – Я ведь уже не в темноте.
Она уже в который раз заставляла идти по перилам моста без страховки.
Не находя слов, он молчал, прижимаясь щекой к её волосам; молчала и она. Минуты пятничного вечера улетали в форточку. Он опять потратил кучу времени на битву за мир.
А сейчас вдруг понял: за мир не воюют.
– Почему Артур злится на меня? – отстранившись, серьёзно спросила Вера.
В её глазах пылала уверенность, что он точно знает ответ, и устало-своенравная решимость добиться этого ответа. Имя Варламова подняло в груди новую ледяную тревогу.
Только бы он не забил на оплату молчания и не включил в свой тупой репертуар «Песни о главном».
– Малыш… – пробурчал Свят. – Думаю, это потому, что я теперь провожу с ними меньше времени.
Она рассеянно кивнула, но всё же будто осталась при своём; будто «я теперь с ними меньше времени» в её голове сходило за наименее вероятную версию. Точно так же всегда оставался «при своём» ползучий гад Петренко – какой бы складный узор из аргументов перед ним ни выстилали. В груди коротнуло; память подсунула покрытое снегом лицо, которое сегодня во внутреннем дворе усиленно пыталось демонстрировать безразличие.
А демонстрировало голод по её прикосновениям, чёрт.
– Потерпи, Вера, – выдавил Свят, кое-как усмирив тревогу. – Они привыкнут. А даже если нет, в случае любого землетрясения нам с тобой удастся сохранить целостность нашей тектонической плиты.
Если какую-то целостность и сохранять, то эту.
Уланова усмехнулась, и в её глазах впервые с начала разговора мелькнули нотки беззаботности.
– Смотри, как ты силён в географии. Или в геологии?
– Я предпочту быть силён в уланографии и уланологии.
Её глаза засмеялись ещё теплее, переливаясь оттенками василькового и небесного. Взяв с подоконника стихи Рождественского, Вера с задумчивым умиротворением погладила обложку.
– Я сейчас открою её наугад. И посмотрю, сильно ли сегодня резонируют его строчки и мои мысли. Люблю так делать. – Договорив, она распахнула книгу – и в её глазах мелькнула изумлённая… горечь.
– Сильно резонируют? – тихо спросил Свят, не желая расспрашивать об этой горечи.
Только что всё уладили – не надо раскапывать новые проблемы.
Не показав ему стихотворение, Уланова закрыла книгу и с улыбкой кивнула, закусив нижнюю губу.
«И зачем меня назвали Верою,
Научили не стонать от боли.
И не Верой я была, а вербою;
Вербою, растущей в чистом поле[7 - Роберт Рождественский]»
ГЛАВА 23.
Если индивид способен на плодотворную любовь,
он любит также и себя;
если он способен любить только других,
он не способен любить вообще[8 - Эрих Фромм]
– Люди – мазохисты, – протянула Площадь, прижавшись к моему плечу. – Они всегда выберут не того, кто любит их, а того, кто любит себя.
Нежно коснувшись её щеки, я улыбнулся и возразил:
– Тянуться к тем, кто любит себя, людей заставляет не мазохизм, а жажда безопасности.
– Безопасности? – недоверчиво воскликнула Площадь.
– Посуди сама. – Я игриво погладил её пальцы. – Когда рядом с тобой тот, кто считает нужным в первую очередь заботиться о себе, ты всегда имеешь полное право делать так же. Когда же рядом тот, кто ставит твои интересы превыше своих, будь готов, что он потребует этой жертвенности и от тебя.
Над Кабинетом повисла задумчивая тишина.
– И это не говоря о том, как притягательно всё, что вызывает зависть, – подхватила Мостовая.
– Ну, знаете! – фыркнула Река, взмахнув волнами. – Пламя для мотылька тоже притягательно, но оно его и губит!
– Пламя человека, который любит себя, никого не губит, – твёрдо, но вежливо заявил я. – Оно горит, чтобы светить. Некоторые думают, что если человек любит себя, он тем самым заявляет, что больше никого любить не будет. Но на деле всё строго наоборот. Любить других умеет и готов лишь тот, чья главная любовь – он сам.
– Ох, – со смесью нежности и досады проговорила Площадь. – Ты просто повторяешь за ней.
– Ну что же поделать, если в этом я с ней согласен, – весело отозвался я.
В зеркале в углу Кабинета разливалась ночь; по стеклу бежала рябь мартовского ветра.
* * *
20 марта, суббота
– Вова не может бесконечно вас спонсировать, мальчики! Мне грустно и стыдно видеть, как выборочно вы мыслите! Едва ли замечаете, как много он делает для вас, зато сразу замечаете, когда он – вполне по праву! – отказывается сделать что-то одно!
Поджав губы, мать взмахнула вафельным полотенцем и рассеянно уставилась в окно. Из её причёски выпала и повисла вдоль лица прядь цвета золота. «Грустно, стыдно». Она начала разговаривать, как больная, когда стала ходить к своей мозгоправше.
Если бы не чёртов Вовочка, не было бы и этого.
– Не так уж дорого они стоили! – бросил Артур. – Может себе позволить! Только глухой в этом городе не знает, сколько зарабатывает Володенька Ивлеев!
Повернув к нему лицо, мать захлопала ресницами, изумлённо потрясла головой и нелепо округлила рот: будто слов у неё было в избытке, но ни одно из них она не считала уместным.
– Какая разница, сколько они стоили? – наконец еле слышно проговорила она. – Подарили – нужно беречь. Вы что, специально разбили эти колонки? Я понимаю, конечно, вашу злость, но…
Её голос дрогнул; эта речь явно давалась ей с трудом.
– Не то чтобы специально, – угрюмо пробубнил Артём. – Но короче, сорри. Скажем так.
Обернувшись, Артур с яростью уставился на брата. Артём осёкся, но в его глазах не было испуга; он смотрел скорее с вызовом.
Решили напирать, так надо идти до конца, долдон!
– Послушайте. – Мать подняла руку в жесте «теперь говорю я». – Я действительно от всей души сопереживаю вам. Я знаю, вам сложно. Перемены – это всегда тяжело. Я знаю, что вы злитесь, обижаетесь и ревнуете. Вы имеете право. Артур… Артём… Я люблю вас, очень сильно. Ещё сильнее, чем раньше. Вы всегда будете для меня очень важными людьми. Но себя я тоже люблю. И хочу, чтобы моя жизнь приносила мне счастье. Я прошу: будьте мягче к Володе. Ваш отец за столько лет ни разу о вас не вспомнил. А Вова всячески вкладывается. Во всех сферах. Он очень старается наладить с вами отношения. Возможно, вам это незаметно, но мне, со стороны…
Она говорила уверенно и властно; то затыкая вафельное полотенце в карман джинсов, то размахивая им, как вымпелом. Сжав зубы, Артур смотрел на её лицо почти с ненавистью: до того много злобы пилило душу пополам. Она явно опять подбирала слова придирчивее, чем подбирает их, переводя тексты, но ни разу не сказала: «Да, Володя нам и правда не нужен. Будем жить, как раньше: втроём».
– Я тоже люблю вас всех, ма, – негромко признал Артём.
Как просто завоевать обожание десятиклассника!
Артур скрипнул зубами. Злость в горле до того распухла и заострилась, будто он подавился косточкой сливы и не откашлял её с тех пор.
– На самом деле в твоих словах что-то есть, – добавил младший брат, закинув на плечо рюкзак. – Ты круто подобрала их. Я впитал и подумаю. Пошёл, окей? Химик нереально щемит за опоздания.
– Спасибо, Тёма, – с чувством сказала она, отбросив со лба волосы. – Я благодарна, что ты дослушал. И мне жаль, что тебе придётся торопиться.
Ответив ей рассеянной улыбкой, Артём направился в прихожую.
– Обуй что-то потеплее! – рявкнул Артур, выглянув из-за угла. – Слышишь меня?!
– Весна! – буркнул Артём, сунув ноги в кроссовки.
– Календарная только! – крикнул Артур, хлопнув по стене. – Этот самый свой… реферат взял?!
Торопливо застегнув куртку и снова рассеянно улыбнувшись, Артём молча выскочил за дверь.
Вот леший; если просрёт реферат, ему снизят четвертную.
Закатив глаза, Артур облокотился о стену; край бамбукового панно неуклюже ткнулся в плечо. Словно тоже устав от всего на свете, мать с досадой швырнула полотенце на стол: рядом с вазой, из которой торчал букет бирюзовых хризантем.
Порожняком Ивлеев сюда не ходил.
– Не говори о Володиных деньгах так пренебрежительно, Артур. Ты уже сейчас должен понимать, что адвокатура – не лёгкий хлеб. Он имеет право не тратить на вас ни копейки, но тратит много.
Теперь она говорила еле слышно; её мог бы заглушить даже пылесос у соседей. Мозгоправша не шла ей на пользу. Раньше мать была сильной, непримиримой амазонкой! Её глаза горели гневным огнём женщины с железным характером; она всё могла!
А теперь только и делает, что слабовольно «понимает наши чувства»!
– Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! – выплюнул Артур, раздув ноздри. – Что ты вообще в нём нашла?! Почему годами считала всех недостойными себя, а его вдруг посчитала дост…
– Это неправда, про «никого не замечаете», – металлическим тоном отрезала мать. – Я посвящаю много времени и тебе, и Артёму. Ты перешёл грань. Я не буду с тобой это обсуждать и запрещаю в таком тоне со мной говорить.
«Запрещаю в таком тоне со мной говорить».Опять эта её коронная фразочка.
Артур вызывающе уставился в её глаза. Сейчас они были похожи на те синие тарелки, которые сраный Володя купил на эту кухню в прошлое воскресенье. Вот какого чёрта ему нужно в этом доме?! Можно было переставать надеяться, что это просто забава.
Он таскался сюда с сентября; а уже март.
Сегодня снова принесёт пакет еды и бутылку вина; будет за ужином трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи. Изощрённо и незаметно принуждать выбирать его, а не сыновей.
Есть ли вообще на земле мать хуже, чем моя?
* * *
Трудно понять человеческую душу,
но душу собственную
понять ещё трудней[9 - Антон Чехов]
Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, его отражение переболело оспой. Опустив глаза, Артур повернул ручку крана, и кран… выстрелил струёй ему по джинсам. Запоздало отскочив, он на миг оторопел, машинально оглянулся и отмотал полметра от рулона бумажных полотенец. Зрелищно свирепеть и понтово ругаться было ни к чему: он был здесь один и имел право на миг снять маски.
Маску жестокого пофигиста. Маску туповатого циника.
Он только что – забив на табличку «No smoking» – покурил прямо в кабинке; а курить хотелось опять. Потолок в туалете был выложен кривыми зеркалами, и когда он задирал голову, выдувая дым, лицо в этих поганых стёклах казалось дроблёной на запчасти клоунской маской. Брови были сдвинуты ещё с утра, и лоб давно превратился в камень. Бумажные полотенца помогли не лучше, чем припарка мёртвому; ноги под мокрыми джинсами мгновенно замёрзли.
Вот оно – то, чего не хватало. Сейчас ещё сидеть там, как обоссаному.
Шагнув к двери, он распахнул её, поморщился от басов техно, что неслись с верхнего этажа, и привычным жестом потёр шею. До чего мешала цепочка, на которой по настоянию матери болтался мелкий медный крест. Когда шея потела, цепочка превращалась в нитку наждачки.
И стирала кожу до кровавых ран.
* * *
В баре он крикнул «Без сроков и отчётности!», но мысленно я всё равно дал ему срок до весны. Весь ноябрь, декабрь и январь Елисей молчал. Я полагал, что всё ясно, как белый день, и ждал момента своего триумфа. Я был прав; он ей не нужен. Царевич проиграл, но не хотел отдавать деньги.
А кто бы хотел?
А в феврале… он привёл её в нашу компанию, представив как свою бабу. Я не мог поверить, что оказался неправ, что увидел в ней не то; что она банальнее, мягче и наивнее, чем я думал. Она виделась кем-то со стержнем и «железной рукой», а между тем ей, сука, «было до него дело», да ещё какое. Певичка всё-таки повелась на царевича; потому что все тёлки одинаковые.
Бабло, тачка, этикет, смазливая харя – и дело обстряпано.
Начав тот разговор, Елисей строил из себя добряка, честолюбца, щедрого грека, благородного римлянина, но я мгновенно понял, чего он хочет.
Чтобы она не узнала от меня о пари.
Это было удобно; удобно! Не нужно было выпрашивать деньги у матери или сраного Ивлеева! Елисею тоже была выгода от того, что я не отдавал долг, но мне почему-то всё равно казалось, что это унизительно именно для меня. Я так и не нашёл слов, которые бы выразили всё, что я хотел сказать.
Да и что было говорить? И как?
Нападать на сына зава было нельзя. Да ещё и теперь: когда моим научным руководителем по курсачу стал именно, мать его, Рома. Оставалось только день за днём кипеть в злобе, которую никак не снимали с огня. Петренко теперь держался отстранённо. За этот месяц он перечитал вдвое больше книг: потому что не хотел ни с кем говорить; ни на парах, ни в столовой, ни в курилке. Елисей плескал по стенам сытой самцовостью и небрежной бравадой.
Как и должен был делать сраный, сука, победитель.
Теперь он ещё сильнее злил меня заносчивостью, надменностью и уверенностью в своей исключительности. Уланова же с друзьями мужика чаще вела себя так, словно мы ехали в автобусе.
Рядом стоять вынуждены, но друг друга не знаем.
* * *
Надо было остаться дома, закрыться в комнате и дочитать Антон Палыча. Кому рассказать, что он запоем читает Чехова, так не поверят.
Да и насрать бы на их верования.
По диванчику прыгали пятна дискоболов, а по танцполу – конвульсивные тела; в зале было кошмарно душно. Помахивая банкой пива, Авижич что-то кричал в ухо девице, раскрашенной на манер Чингачгука. Обхватив его колено, девица хихикала и изредка переводила красноречивый взгляд на внушительного размера подругу. Для себя Никита отбирал баб тщательно, а вот для кого-то из друзей – как истинный физик, у которого есть тех задание.
Не мужик? Не мужик. Пойдёт.
Хмыкнув, Артур лениво почесал щёку. Единственной пышкой на его веку, которую он бы с радостью оприходовал, была блондинка, что дружила с Измайлович. Лишний вес её не портил; эта девица походила на пахучий и пряный десерт. Но она долго мялась, а после Нового года сообщила, что между ними «ничего не будет».
Авижич. Брюнетка. Монументальная подруга. Больше за столиком никого не было.
Так и не решив, что разозлило бы сильнее – их наличие или отсутствие – Артур с размаху плюхнулся на диван, выложил на стол пачку Винстона, воткнул руки в карманы мокрых джинсов и, склонившись к Никите, проорал:
– А где баба Петренко?!
Девицы обменялись многозначительными взглядами; пухлая что-то пробормотала.
– Ушла! – гаркнул Никита. – Он ей что-то там сказал… Так, надменно, типа. И она…
– В смысле «что-то там»?! – возмутилась брюнетка. – Все прекрасно слышали, что он сказал! Он и сказал, чтобы она уходила!
– Так не делают! – подхватила её подруга. – Академик, тоже мне! Сначала «пойдём вместе», а потом… Что она такого сказала, Таня? «Зачем нужны книжные шкафы?»
– Да, – кивнула та, взяв со стола коктейль. – И сказала, что шкафы нужны для одежды.
Из колонок заорала «Chica Bomb», и голоса певцов скрылись под бабским визгом. Авижич закрыл ладонью низ лица и зажмурился. Моргнув, Артур уставился на полуголых девиц, что плясали поблизости. В горле свербел смех.
И сказал Одиссей: «Чужаков распознаешь ты сразу».
– И что, надо говорить: «Тебе лучше уйти, а то я как выпью, Хромма открываю»?! – воскликнула брюнетка, свирепо глядя на Никиту. – Умник, нет сил! А когда сообщения ей писал, мы всей комнатой с них угорали! Там ошибка на ошибке! Причём глупые такие… Как будто на чужом языке пишет!
– У него дисграфия. – Никита примирительно погладил её по плечу. – Это специфические ошибки, которые не говорят о безграмотности. Это особенность мозга.
– Псих, короче, – резюмировала пухлая, разглядывая дольку апельсина. – И второй псих тоже. Мы с Таней до входа на улице курили и танцевали, так он глянул так… Типа мы полные дуры. И длинному процедил, что ещё полночи мозг музыкой рвать, а тут, мол… «топают, как отбойный молоток, и дымом душат». Хам, хоть бы тон понизил! Можно в следующий раз отдельно от них, мальчики?
А давай ещё и от тебя отдельно.
– Психи, что поделать, – закивал Авижич, что явно рассчитывал на пилотку брюнетки.
– Так чего вы беситесь? Он за вашей подругой пошёл? – хрипло спросил Артур. – Типа извиняться.
– Да куда, прям! – воскликнул Никита, хлопнув себя по колену. – Вон он!
Проследив за его рукой, Артур медленно повернул голову, ещё не зная, хочет ли он туда смотреть.
…Покачивая в воздухе банкой пива, на танцполе скакал Петренко: как всегда неуклюже. Ещё в их дебютный поход в клуб на первом курсе стало ясно, что оба уха ему отдавил медведь. Даже танцуя под трек из двух нот, Петренко не мог попасть ни в одну; все его танцы были максимально нелепыми. Его белая футболка светилась в ультрафиолете и превращала его в Каспера на выгуле.
Вот у кого стоит поучиться уверенности в себе.
Затормозив с прыжками, Олег поднёс банку пива ко рту, и ему в спину влетела бухая девица. Не устояв, он качнулся вперёд и едва не упал на Уланову, что отплясывала в двух шагах от него.
А вот она попадала в каждую ноту; слух у неё был что надо.
Секунда – и чёрная футболка Улановой, завязанная на животе узлом, оказалась залита пивом. Пиво мигом впиталось в футболочный узел; брызнуло на её белые джинсы и носы чёрных сапог. Взвизгнув, она отскочила и наступила Святу на ногу тонким каблуком; тот взревел и отпрыгнул. Петренко что-то закричал, отряхивая улановскую футболку; она захохотала, беспечно помогая ему. Елисей напористо пытался встрять между ними; на его лице была написана разъярённая досада.
Прищурившись, Артур покачал головой и сдвинул брови. Вера в этот миг казалась ему невыносимо на кого-то похожей. На какую-то бабу, которую он знал давно, но никогда не понимал полностью.
Почувствовав тычок в бедро, он вздрогнул и обернулся.
– Мы в туалет, – трагическим басом бросила пухлая, перешагнув через его колени.
Проводив глазами их чеховские силуэты, Артур подвинулся ближе к Никите и протянул к его бутылке горлышко своей.
– Как ты умудрился не заржать на Хромме? – крикнул Никита, звонко чокнувшись. – Пока Фромм в гробу вертелся! Мужик! Я уж старался не ржать, а то не дадут же.
Рассеянно передёрнув плечами, Артур вновь покосился на танцпол. Петренко, Уланова и Елисеенко, склонившись друг к другу, о чём-то ожесточённо договаривались. Уланова что-то крикнула между головами парней, поцеловала Свята в нос и обняла за пояс. Лицо Елисея немного смягчилось.
В той степени, в какой может смягчиться кирпич.
Дождавшись особо звучной трели, Петренко нарисовал руками мягкую волну и задвигал ногами на манер лунной походки Джексона.
Чёрт бы его побрил, но для чувака без слуха это было вполне сносно.
Досмотрев выпад до конца, Вера сосредоточенно кивнула, в точности повторила за ним и выжидающе поглядела на Свята. Тот засунул руки в карманы и скопировал только движение ног; на его лицо упало несколько чёрных прядей. Две девицы поодаль уставились на его лунную походку взглядами хищниц. Не обратив на них внимания, Вера захлопала и захохотала. Олег коснулся её плеча и указал на неё пальцем, мол, «теперь ты показываешь».
Если бы Чехов попросил его подыскать для всего этого точное сравнение, он бы сказал, что эти трое «будто закрылись в ЭльКрафте, где вместо стен зеркала».
Снаружи их видели все, а они видели только себя.
– Слушай! – заорал над ухом Никита. – Ко мне можем поехать с бабами! У меня родители свалили!
Отпив пива, Артур поднял угол рта в саркастичной ухмылке. Как бы попрямее растолковать Авижичу, что он не готов положить полцарства за коня, который сидел рядом с брюнеткой?
Петренко на танцполе усиленно повторял за Елисеенко танец вприсядку, то и дело падая на сраку. Уланова, согнувшись пополам, вытирала слёзы от смеха. Сбоку замаячили чеховские силуэты, и Артур хмуро подвинулся, пропуская обратно на диван брюнетку и её телохранителя.
– Тебя что-то парит? – вполголоса спросил Авижич, будто услышав его мысли. – Либо говори сейчас, либо не фони кислятиной. Расчехлись, чувак, давай не будем обсирать друг другу вечер.
Музыка стихла; со сцены задиристо заорал диджей. Барабанные перепонки могли отдохнуть; настал «час конкурсов и реклам».
– Яблочко! – заявил Олег, подойдя к столу. – Яблочко, Вера, было вне конкуренции!
Энергично подвинувшись к углу диванчика, он столкнулся с Никитой и шутливо ударил его в плечо кулаком. Уланова иронично закатила глаза, обмахивая ладонями разгорячённое лицо. От её облитой футболки крепко пахло нефильтрованным пивом.
– Нет. Елисеевская присядка победила, – припечатала она, тоже садясь. – Хрен мы её повторили.
– Я повторил! – возмутился Петренко, шумно вскрыв очередную банку с пивом. – Пить, пить… Сука, сдохну сейчас… Я всё повторил!
– Повторил, да жопу отбил, – лукаво парировала Уланова.
Елисеенко, что сел на диван последним, звучно расхохотался.
И хохотал куда дольше, чем весила шутка.
Будто увидев что-то на полу, Олег сдвинул брови, полез под диван и спустя миг показался снова, разглядывая мелкий цветной прямоугольник.
– Карточка для таксофона. Прикол. Вдруг пригодится.
Сунув ненужную пластмасску в джинсы, он нашарил на столе пару кальмаровых колец.
– Чувак, – повернувшись к Елисею, добродушно сказал Авижич. – Спасибо, что проставил мне сегодня. По-любому скоро отдам: и этот долг, и за конец февраля. Только с мели чуток уйду.
– И сказал Одиссей: «Он простит тебе долг». – Петренко улыбнулся так, будто был котом среди голубей. – Он и покрупнее долги прощает. Да, Артурио?
Хмыкнув, Артур демонстративно отвернулся. На лице Елисея сейчас наверняка отпечаталось кислое презрение, а на лице Петренко – ехидное своеволие. Мать, брат и Антон Палыч за каким-то хреном подучили понимать людские чувства. Понимать чувства этих двоих уже изрядно достало. Петренко гавкал что хотел; его-то молчание не покупали. Он мог выложить ей о пари в любой момент.
И казалось, у него прямо руки чесались это сделать.
– Я думал к вам уже пойти, настолько зрелищно это выглядело! – Авижич с лучезарной ухмылкой подвинул бутылку к танцорам. – Давайте! Девочки, давайте!
«Девочки» угрюмо выставили вперёд руки с коктейлями; их лица выглядели так, словно из женского туалета выпускали только при условии, что бабы съедали по лимону с кожурой.
– Так надо было идти, сидел он! – крикнул Свят. – Реально, а чего вы сидите?
Спросил самый безногий.
Елисей так кичился своими танцевальными пируэтами, словно ещё пару месяцев назад не он примерзал к стулу, когда танцевать хотела Измайлович.
– Кто бы говорил! – беззлобно проорал Авижич, явно подумав о том же.
– Они тут открывали Хромма, пока никто не видел, – развязав узел на футболке, пояснила Уланова. – Бесконтрольно, безжалостно и безрассудно.
Елисеенко и Петренко оглушительно заржали. Авижич крепился, глядя на брюнетку с выражением «не понимаю, чего все угорают». Она же смотрела на Уланову взглядом, от которого сворачивалось молоко во всех пинаколадах бара. Порывшись в рюкзаке, Олег вытащил оттуда книжку, на обложке которой значилось «Искусство любить», и его лицо, знатно пропитанное пивом, будто посветлело.
– И лампа не горит, – замогильным тоном начал Олег, сжимая перед собой книгу, как Библию.
– И врут календари, – мигом запела Вера. – И если ты давно хотела что-то мне сказать, то… говори. Любой обманчив звук… Страшнее тишина. Когда в самый разгар веселья… падает из рук… бокал вина.
Она идеально попала в каждую ноту Сплина; в её глазах заблестело полупьяное чувство мирского счастья. Авижич подпёр подбородок кулаком и расслабленно заулыбался. Петренко слушал со странным умиротворением в глазах. Свят же с отрешённой досадой разглядывал стол.
Он будто не мог дождаться, пока пение стихнет.
– …и ждёт в стволе патрон… Так тихо, что я слышу… как идёт на глубине… вагон метро…
Она сумела создать над столом такую закрытую атмосферу, что Артур почти забыл, что они в клубе. На миг показалось: они снова в хэллоуинском зале. Больше не таясь, он смотрел через стол, почему-то опасаясь пропустить детали; в груди чередовались усталость, тоска, злость и презрение.
И вот, опять. Уланова сейчас на кого-то мучительно похожа. На кого?
– Да успокойся ты уже, – холодно протянул Свят, когда она сделала паузу.
В её глазах мелькнуло растерянное удивление, а потом гневная досада, но она не ответила. Артур сглотнул и уставился на танцпол. Невероятно. Ему захотелось разделить эту досаду. Фраза Свята и правда взбесила. Стоило Елисею открыть рот – и сумрак хэллоуинского зала тут же рассыпался.
Ещё бы, говнырь. Ему тот Хэллоуин до сих пор стоял в заднице распоркой.
Час конкурсной бесовщины подошёл к концу, и на танцпол полилась новая песня.
– «Take me with you»[10 - Композиция Serge Devant]! – оживилась Уланова, встряхнув волосами. – Пойду-ка я…
Встав на ноги, она жестом попросила полулежащего на диване Свята её пропустить.
– НЕТ! – бросил он, сжав зубы. – Потерпи без своих танцев! Не могу, устал.
– Кто про тебя-то говорит? – поинтересовалась Уланова, пытаясь перешагнуть через засов его коленей. – Я хочу пойти потанцевать! Сама! Под эту песню!
– Больше ничего не хочешь?! – Голос Елисея был похож на свист хлыста. – Алкашей и уродов там полно, нахрена идти одной?! СЕЛА, СКАЗАЛ, ТВОЮ МАТЬ!
Лицо Улановой дёрнулось и перекосилось; она будто была в шаге от слёз. Но вместо них она склонилась к его лицу – так близко, будто собиралась шептать, – и во всю силу лёгких проорала:
– С МАРИНОЙ БУДЕШЬ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ! ХОРОШО УСЛЫШАЛ МЕНЯ?!
Если бы о них снимали мульт, волосы Елисея сейчас рванулись бы назад и затрепетали за ушами – словно ему в лицо подул могучий ветер.
До того яростным был этот крик.
Опёршись одной рукой на стол, а второй – на спинку диванчика, она перепрыгнула через его колени и исчезла в толпе. За столом набрякла неловкая тишина. Авижич переглядывался со своей тёлкой, а она – с бодигардом в парадном костюме подруги. Скрывая внезапную ухмылку, Артур отвернулся к танцполу. Надо же. Он не целиком ошибся по поводу Улановой.
«Железная рука» в ней всё же угадывалась.
– Если тебя парит, чтобы к ней не лезли бичи, – бросил Олег, поднявшись. – То я посмотрю. Сиди.
Старательно удерживая тело в вертикальном положении, Петренко протиснулся вдоль столика, отлавировал между танцующими и подошёл к Вере. Свят наблюдал за ними, сжав на столе руки в плотный замок; его лоб прорезали две глубокие морщины.
Антон Палыч бы сейчас написал, что он «обтекал зримо и густо».
– Не боишься, царевич? – съехидничал Артур.
– Что ты наблюёшь, как тогда? – сухо отбил Свят, одарив бабу Авижича одной из своих безотказных улыбочек.
Парируй не парируй, а король-то голый.
К горлу подкатил хохот, и Артур отвернулся к танцполу. Уланова подпевала и двигала плечами в такт музыке. Олег пытался продолжать игру и повторять её движения, но получалось у него не ахти.
До того бабскими эти движения были.
Стол поехал в сторону и заскрипел; это поднялся Елисей. На его виске билась вена. Поджав губы так, будто на что-то решился, он взял с дивана улановский рюкзак и рассеянно пожал руку Никиты. Увидев, что он приближается, Олег закатил глаза и направился к столику.
Будто больше ни один дьявол не заставил бы его быть на танцполе втроём.
Дойдя до Улановой, Елисей что-то заговорил ей в ухо: не приветливо, но и не слишком злобно. Он явно выбрал старательно сдерживать Халка внутри. Она хмуро слушала, закусив нижнюю губу. Вся танцпольная весёлость сползла с её лица; оно было похоже на уставшую маску.
– Пошли в холл, Артурио, – буркнул Олег, подойдя. – Подышим.
Душераздирающая компания по остаточному принципу?
Угрюмо кивнув, Артур встал, забрал со стола Винстон и зашагал следом. Олег шёл так быстро, что его футболка вихлялась по бокам от джинсов, как парус мелкого судна. И глядя на этот парус, Артур вдруг осознал, что чувствует к Петренко смутную… солидарность.
Солидарность?
К нему – а заодно и к… Улановой. Чёрт, по ходу, это взбесило всех. Всех взбесило, что Елисей сначала пристыдил её за пение, а потом пытался уничижительно заткнуть за стол вместо танцпола. Почему? Ладно её саму. Ладно Олега.
Но какого хрена это взбесило меня?
ГЛАВА 24.
4 апреля, воскресенье
За окном полетел вниз осколок последней сосульки, что устала бороться за свою жизнь. Дождь лил уже несколько дней; апрель будто с порога решил выяснить, кто останется верен противоречивой весне.
Ромина квартира. Вот чего сегодня не хватало.
Бесцеремонного разговора о том, кем он должен быть вместо себя. И зачем он именно сегодня согласился нанести им визит? Эта комната тоже давно стала чужой, но подростковое логово было единственным углом в доме, куда от этих разговоров хотелось сбегать.
Когда слова и силы заканчивались.
Поморщившись, Свят коснулся шторы, о которую в детстве любил тереться щекой. Тогда это отчего-то приносило спокойствие. Теперь райдер у спокойствия расширился.
Его не получалось обрести, даже влив себе Уланову внутривенно.
«Сегодня я всё-таки хочу побыть одна. Позаниматься своими делами». Она произнесла это ласково и вежливо, но в её глазах горело до того настоявшееся намерение, что он тотчас понял: в этот раз она не отступит. Она помчится проводить свой «день наедине» любой ценой; её эгоистичная цель вынесет оправдательный приговор даже самым бессердечным средствам.
Она только и делает, что пытается сбежать; отдалиться; исчезнуть!
Мысль о её «дне наедине с собой» корчилась внутри, как догорающий кусок пластмассы. Вот зачем ей это «наедине с собой»?! Что она собиралась делать такого, что нельзя сделать вместе с ним?..
– А то ты не знаешь! – грянул Прокурор. – Чего ты бездействуешь?! Он уже почти здесь!
Судья кивнул и указал глазами на Верность Себе, что благодушно читала Эриха Фромма.
– Он здесь? – испуганно переспросил Ребёнок. – Здесь – то есть… в её мыслях?
Адвокат охнул и приложил руку к груди. Все в Зале Суда теперь куда чаще говорили «он». Четыре буквы его имени теперь вызывали у обитателей Зала такую тревогу, что её не получалось унять несколько часов. «Я сама поставлю ему границу, если он перейдёт черту».
По её мнению, он её ещё не перешёл?
Надо было сопоставить показания в той беседе; уточнить, что для неё значит «переход черты»! Он каждый день убеждал себя собрать всё красноречие и поговорить с ней – но сделать это не получалось. Он боялся услышать твёрдое «нет». «Нет, я не буду ограничивать общение с ним».
«Нет, мне нравится то, что происходит».
…Над головой что-то щёлкнуло и сорвалось; теперь рука ощущала больше тяжести, чем миг назад. Вынырнув из мыслей, Свят поднял голову и закатил глаза. Он так стискивал в кулаке сраную штору, что она соскочила с крючка. Сжав зубы, он подтащил к окну стул, встал на него и неуклюже зажал штору прищепкой. Сделать это аккуратно никогда не удавалось: штора либо висела на ниточной сопле, либо сжиралась до морщинистых вмятин.
И золотой середины, казалось, не существовало.
– Святуш? – послышался за спиной робко-слащавый голос.
Чёрт, хоть бы раз постучала.
Не дождавшись ответа, мать приблизилась и небрежно коснулась его лопатки – так, словно была готова в любой миг отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась. Её рука на спине ужасно мешала: физический контакт с ней стал до ужаса неловким ещё пять-семь лет назад.
– Ты всегда уходил в комнату, когда уставал упрямиться, – тихо произнесла она. – Не делай вид, что не понимаешь. Пропуски, опоздания, пренебрежительное отношение к предм…
– К каким предметам? – Зубы были так стиснуты, что в висках кололо. – Например? Он несёт чёрт-те что! А ты всё повторяешь за ним, как эхо!
Ирина отвернулась и скривила помадные губы изящной волной. На дне души колыхнулась досада. Она вроде бы пришла поговорить наедине, но всё равно не говорила ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы; едва ли могла ступить шаг без его назидательного кнута.
– «Например», Святуш? Например, англичанин сказал папе, что не допустит тебя к зачёту. Потому что ты не выполняешь даже требуемый минимум заданий.
Еремеевская рожа в крупных рытвинах радостно замаячила перед глазами.
Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.
– Я ему всё занёс, – процедил Свят. – Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.
Кто бы пел дифирамбы этой сфере!
Рома закончил в БГУ аспирантуру и получил степень кандидата наук. Ира же не доучилась даже до диплома бакалавра; она ушла с юрфака после третьего курса.
– Молодец она, – с вызовом протянула Ира, сложив на груди ухоженные руки. – Так старается угодить, что даже переводы за тебя делает. Знает, что отхватила выгодную партию. Но даже это не значит, что она тебе теперь важнее нашей семьи.
Важнее вашей семьи мне даже немытый бич под квёлым дубом.
Слова Иры больно резанули. На самом-то деле Уланова вовсе не «старалась угодить» – а делала переводы только когда он умолял об этом несколько раз. И даже после согласия до последнего спорила, что он должен получать не готовый перевод, а лишь помощь с ним; делать сам – с подсказками.
Спорила, но не побеждала; хватит ей уже побеждать.
– Остановись, Ира, – бросил он, разглядывая стены, увешанные плакатами подростковых кумиров. – Не надо сильнее отягощать и без того невыносимый бред. Ты её даже не видела.
Пастернака не читал, но осуждаю.
Точёные черты матери стали походить на морду гранитной гарпии.
– Не называй меня по имени! – заученным тоном уронила она.
Надо же; никак не сдавалась. Рома давно плюнул на присвоенное ему погоняло, а Ира продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль. Повторяла своё «не называй меня по имени», как дряхлый попугай-разлучник. Это была единственная сфера, в которой она так долго не опускала хоругви.
Хотя бы это следовало уважать.
– Мама, – с нажимом сказал он. – Объясни убогому. За что ты её осуждаешь, если даже не видела?
– Не видела, и не надо мне! – жеманно воскликнула она. – Мне достаточно видеть тебя, чтобы сделать вывод, что это её влияние! К тому же…
Дверь комнаты снова распахнулась: и снова без стука.
– Жалко, что не видела! Послушала бы, как она с ним разговаривает, с полудурком! Та чернявая хотя бы в рот ему смотрела!
Заведующий кафедрой уголовного права и криминологии расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою маскулинность. В одной руке он держал надкусанный тост с авокадо, а в другой – стакан козьего молока, которое кипятил строго шесть минут.
Испытав шумный прилив отвращения, Свят отвернулся к окну. Дождь усилился, и капли на стекле меланхолично набирали вес. Вмиг растеряв педагогический пыл, Ирина отступила к стене и заслонила плакат с солистом Океана Эльзы. Морда гарпии с её лица уже была тщательно стёрта.
– Я спрашиваю, куда она после ВУЗа собирается, – с набитым ртом продолжил Рома. – Приезжие обычно домой возвращаются. А она: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». «А с чего бы тебе», – говорю ей, – «быть такой уверенной в своём распределении? За тобой кто-то стоит? На кого ты рассчитываешь», мол? А она: «На свой ум». Посмотрел ведомость по ней – и правда на красный идёт. Её-то «ум», видать, справляется с учёбой даже несмотря на прогулы и опоздания! А твой тебе не соратник! Она и нагуляется, и получит свой красный – а ты за это время вылетишь из универа!
Не торопясь блистать бенефисом оправдательной речи, Свят молчал, стараясь держать спину прямой. Получалось это наверняка не лучше, чем у креветки. Сегодня Рома Алексеич так яростно хотел выставить сына тупицей, что для пущего эффекта даже согласился назвать умной молодую бабу.
– Я в два раза чаще теперь буду пороги обивать, чтобы Святушу перетягивали с курса на курс?!
– Я знаю, что делаю! – рявкнул Свят, обернувшись. – Я разберусь с Еремеевым!
– Он «разберётся». – Рома поставил стакан на стол и вытер уголки рта. – Ну-ну. Своим бабам и дружкам рассказывай, какой ты герой, а я видел, как ты «разбираешься». Машу эту для чего переселяли? Чтобы ты среди аспирантов сидел, а не среди бичей! Де Ниро говорил: «Выбирайте своё окружение. Какими бы мы ни были уникальными, оно всё равно влияет на нас»! Так он тут же к другой бабе прыгнул в эту бичарню! Заканчивай шашни с ней! Дома ночуй! Услышал меня?! Хочешь или нет, тебе придётся делать, как я сказал, если рассчитываешь пастись у кормушки!
Сука, сколько можно третировать одними и теми же аргументами?!
Треклятый дождь всё барабанил по стеклу; крепчал, смелел, усиливался.
– А если не рассчитываю?! – бросил Свят, глядя в ненавистное лицо отца. – Если мне уже пое…
Ирина артистично всхлипнула и вышла, звонко хлопнув дверью.
– ЗА БАЗАРОМ СЛЕДИ! – крикнул Рома.
Рома и Ира обожали театральные постановки. Сам он жал на матерные клаксоны без предисловий и эпиграфов – но никогда не упускал случая размазать кого-то по рингу за «колхозные выходки». Сама Ира фыркала при виде манипуляторш – но всегда была рада поиграть на толстострунных арфах картинных всхлипов.
В голове так загудело, точно кто-то пустил под откос товарный поезд. Вся злость, что рвалась в бой с Петренко… мечтала устроить любительнице «дней наедине с собой» содом и гоморру… презирала ублюдка, что сейчас стоял перед ним… Вся эта злость вскипела и лопнула внутри, как газовый баллон, на котором для слабоумных пишут: «Не поджигать и не прокалывать».
– МАТЬ – БАБА! РЕВНУЕТ! – вне себя заорал Свят. – А У ТЕБЯ, ДЕБИЛ, КАКИЕ ПРИЧИНЫ ОСУЖДАТЬ ЭТИ «ШАШНИ»?! ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО НА МЕНЯ СТАЛО СЛОЖНЕЕ ДАВИТЬ?! УЖЕ НЕЛЬЗЯ НЕ ПРИЗНАТЬ, ЧТО ВСУХУЮ ПРОСРАЛ РОЛЬ ОТЦА?
В грудь изнутри било какое-то пушечное ядро.
– Что это я просрал?! – крикнул Рома, сверкнув чёрными глазами. – Глотку твою выкормил и фамилию свою дал?! Надо было сдать в детдом, когда ты никому кроме меня, не был нужен! Я, похоже, просрал то, что мало бил! Давить на тебя всё так же просто, не льсти себе!
«Сдать в детдом… Глотку выкормил… Мало бил…»
Его слова походили на зазубренные наконечники для стрел: они входили в тело легко, но без мучений их было не вынуть.
– Да клал я на эти прибаутки, – еле слышно прошипел Свят. – И фамилию я твою ненавижу! И бабло мне твоё не всралось. Буду таксовать по ночам. Не смей лезть в мою жизнь. Я не твой подсудимый. С какого бы хрена она тебе поперёк горла? Любил такую, но зассал? Не потянул такую?
Рывком отведя руку назад, Рома всадил кулак ему в лицо: аккурат в угол глаза – выпуклой фамильной печаткой. Глаз запульсировал и заныл; по щеке побежали волны боли. Но внутри… Внутри цвела феерия. Он сказал всё этому Гудвину в обосранных штанах.
И пусть теперь сколько угодно включает жуткий голос над пустым троном.
Впору было давать сдачи, но что-то грозное в груди связывало руки цепями. Внутренний Ребёнок рыдал, забившись под стол Судьи. Прокурор стыдливо отводил глаза от своего прототипа.
Тяжело дыша, Рома бесцельно переставил стакан из-под молока и медленно опёрся на стол руками. Смахнув со скулы каплю крови, Свят растёр её между пальцев. Мысли походили на бюджетный салют в райцентре, но в одном были странно ясными.
Неужели попал с версией про «такую же»? Быть того не могло.
– Значит так, – низким голосом проговорил Рома. – Деньги теперь получаешь только на еду и нужды по учёбе. Все прогулы будешь отрабатывать. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру – завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину – переезжаешь в эту комнату. Коммунальные или бензин лимитирую. Будешь и дальше мразью, лишу вообще всего.
Чего и следовало… Следовало. Конечно. Чем он всегда умел форсить, так это тугими пачками. Сердце на миг упало, но тут же заколотилось: так яростно, словно должно было доказать, что он пока не думает сдаваться. Нет, ни за что. Только не жить здесь.
Эту комнату не спасёт ни один ностальгический плакат.
Разомкнув зубы, Свят еле слышно выдавил:
– Выбираю квартиру.
Услышал про «таксовать», сука.Нет уж, пусть утрётся; «давить» всё же стало сложнее.
– Завтра жду документы и ключи от Ауди. Свободен, – железным басом бросил Рома.
Он мог забрать машину сразу и сегодня – но решил дать поездить; попрощаться.
Он всегда знал, как и кому сделать ещё больнее.
Одолев комнату в пару кривых шагов, Свят выскочил в коридор. Холёная гарпия сновала под дверью, заламывая руки. Ловко её обогнув, Свят подскочил к кроссовкам и сел на корточки. На голову будто давила вода; пальцы путались в шнурках, неуклюже дёргая текстильных червяков.
– Святуша! – Подбежав к нему, она нервно посмотрела на рану у его глаза. – Он хочет как лучше!
Ира, брось. Ты никогда не умела делать что-то вовремя.
Оттолкнув её руку, он встал и с сухой бравадой схватил с тумбочки ключи от машины. Этот жест заплакал в груди острой горечью. Ауди давно стала другом.
– ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ПУСТЬ ИДЁТ! – крикнул из комнаты Рома. – Взрослые должны уметь сталкиваться с последствиями своих выборов! Он себя называет взрослым – вперёд!
…Лестница закончилась быстрее, чем хотелось; он выскочил под ливень, и по лицу монотонным строем потекли холодные капли. Ветер был таким острым, что хотелось прикрыться щитом. Вжав голову в плечи, он добежал до машины, юркнул внутрь, воткнул ключ в замок зажигания и вывернул на полную мощность верхний обогрев. Лицо и тело дико замёрзли: будто он час стоял под ураганом. Каждое движение в салоне было отработано до автоматизма.
Не верилось, что скоро придётся купать талоны в компостерах.
Утроба Ауди пахла мятой, чернилами принтера и грязью апреля. Не сдержавшись, он саданул по рулю, вложив в удар всю злобную нежность, что чувствовал в адрес машины; часы на запястье глухо звякнули. Швырнуть бы ему в рожу эти инициалы на серебре! Но что бы это изменило? Обойдётся.
Он и так норовил забрать всё; и так.
Ладно. Чёрт с ней, с машиной. Легко досталась – легко исчезла. Чёрт с ними, с лишними деньгами. Чёрт с… Вздрогнув от внезапного осознания, Свят сглотнул и застыл.
Минус машина. Минус финансовая свобода. Минус…
– Ты превращаешься в «него», – трагическим шёпотом подтвердил Прокурор. – Да.
Отныне ты ничем не лучше Петренко.
Теперь сердце билось так, словно мечтало треснуть. Рывком снявшись с ручника, Свят выехал с парковочного места и стрелой покинул двор. Перепачканные кровью пальцы липли к рулю; глаза в зеркале заднего вида походили на жжёные обломки гильз. Не хотелось думать, что он был хорош только этими «преимуществами». Не хотелось в молебном полуприседе просить её отменить «день наедине с собой». Но узнать это было нужно. Как можно раньше. Сегодня; сейчас!
Прямо сейчас!
* * *
Взглянув на рисунок, Вера задумчиво провела пальцем по контуру облака над фасадом костёла. Пожалуй, это облако стоило сделать более рыхлым.
Рыхлым и мокрым. Как будто на площадь вот-вот хлынет дождь.
Подняв глаза к окну, она невольно залюбовалась каплями, что съезжали по стеклу.
Это было почти танцем. Предсмертным танго воды, бессильной перед гравитацией.
– Рисуй, не трать время, – настойчиво сказала Верность Ему, обложившись секундомерами. – Раз уж ты отвоевала этот день, нужно набраться сил побыстрее. А тебе ещё заказ по переводу делать!
– А ну замолчи, – холодно отчеканила Верность Себе. – Она ничего по работе делать не будет. Это день наедине с собой, а не с работой. Она и так только работает в то время, что ей удаётся выкроить для себя. Она переведёт это в четверг: у него дома. А он подождёт! Ничего с ним не случится!
Верность Ему зыркнула на неё, но столь же весомых слов в дидактическом арсенале не нашла.
Прикрыв глаза, Вера устало потёрла лоб, не выпуская карандаш; острый грифель царапнул по виску. Внутри словно перекатывался надутый пакет с кипятком, готовый лопнуть в любой момент. Время «уединения» шло, а она ни капли не отдыхала.
Настя усвистала к своей обожаемой Марине, а Лина уехала на выходные к бабушке. Почему она всегда ездила только «к бабушке»? Подумать о ком-то, кроме Свята, было приятно. Сдвинув брови, Вера послюнявила карандаш и наметила у края рисунка жирный бок одутловатой тучи. Да, Лина никогда не сообщала, что едет «к родителям», «к маме».
Она всегда ездила «к бабушке». Почему? Что с её родителями?
Они жили в одной комнате почти три года, а она и не удосужилась об этом спросить. Мысль о Лине дотянулась до конца, и голова опять заполнилась грустной тревогой.
…Когда Свят согласился на её «день наедине с собой», он выглядел так, словно соглашался на протез вместо руки, не меньше. В этот раз она не уступила жалости и стыду.
И теперь мучилась вопросом, а не лучше ли было снова уступить.
За март она несколько раз заговаривала о том, что ей нужно больше личного пространства. Иногда он отмалчивался, а иногда соглашался – но фактически ничего не менялось. Она смутно ощущала, что в общагу нужно… отпрашиваться. Он вроде бы не спорил, не хамил… но когда она собиралась домой, выглядел до того несчастным, холодным и мрачным, что она колебалась, а так ли уж ей необходимо сегодня поспать в общаге.
И куда чаще решала, что необходимо не «так уж».
«Зачем быть далеко друг от друга, если нам так хорошо рядом?» – порой бормотал он, когда она перед сном лежала у него на плече. – «В моей жизни всегда было столько дерьма. Столько тоски, бессилия и боли. Ты мой единственный островок счастья, силы и тепла. Моё спасение от всего этого».
Потом он засыпал, а она смотрела в потолок, пытаясь заглушить в голове скандал Верности Себе и Верности Ему; обуздать стыд за свой своенравный эгоизм. Этот стыд так извёл, что хотелось плакать. Но плакать тоже было стыдно. Почему-то казалось, что Святу в любом случае куда хуже, чей ей.
Что, если он промолчал, но обиделся? Что, если будет мстить? Чем может обернуться месть?
Она добилась своего; она с утра была одна в своей комнате. Но напряжение не ушло. Оно превратилось в вину и мнительный страх.
Какого чёрта я не могу побыть одна без вины и страха?!
– Тебе достался такой парень!.. – надменно процедила Верность Ему. – Надо беречь его чувства!
– Ты действительно этого хочешь, милая? – с ласковой грустью сказала Верность Себе. – Постоянно беречь его чувства, даже если это означает увечить свои?
Нет. Не может быть, чтобы он ставил меня перед таким выбором.
– Послушай, она права, – терпеливо произнесла Интуиция. – Кого-то из вас непременно пришлось бы обидеть. Либо его – тем, что ты оказалась сегодня здесь, либо тебя – тем, что ты осталась бы там.
Экран Самсунга на столе загорелся бирюзовым; на нём блестело семь букв. Sanctus. Верность Ему зарыдала в голос, улыбаясь до ушей. Верность Себе массировала виски и неслышно считала до ста.
– Малыш, – хрипло проговорила трубка. – Я… помню, что сегодня ты хотела побыть одна, но… Можно, я за тобой заеду? Минут через десять. Получится? Пожалуйста.
Серьёзно? Мы договорились, что я приеду завтра после пар. Завтра!
Этот его вопрос отобрал последние силы, которых она так и не накопила за бесполезное «наедине с собой». Дождь всё бил по жестяному плацу: в ритме опытного диджея.
Мелодично и монотонно.
– Прямо сейчас? – мертвенным голосом спросила она. – Что-то случилось?
– Нет. То есть да. Я хочу… поговорить с тобой.
Его голос звучал так, словно ему было кошмарно плохо.
– Уж наверное, снова хуже, чем тебе! – язвительно крикнула Верность Себе.
– А если случилось что-то серьёзное? – с трагическим укором прошептала Верность Ему. – Лучше пожертвовать уединением, чем после корить себя за неуступчивость!
Отогнав обречённую усталость, Вера негромко ответила:
– Спущусь на крыльцо через пятнадцать минут.
Свят положил трубку, но она всё держала телефон, второй рукой неуклюже пытаясь расчесаться. Волосы не слушались: они пушились наэлектризованным чертополохом.
Словно ток, что с утра кроил сердце, теперь штопал и мозг.
* * *
«С кем ты подрался?» Она спросила это дважды, но он не ответил – только бросил: «Потерпи».
Сбоку от машины шумела река, принимая в объятия потоки небесных слёз. Дождь не только не перестал, но и усилился. Казалось, скоро в городе будет сумасшедший спрос на компактные каноэ. Свят угрюмо смотрел на дворники и не спешил объяснять форс-мажорное рандеву. И это бы злило – если бы на злость были силы.
Впрочем, что-то в его лице отзывалось в груди осторожной лояльностью.
Тишина нарушалась лишь стуком дождя по крыше Ауди – и оттого казалась зловещей. Вложив в этот жест всю смиренную нежность, что удалось наскрести по сусекам, Вера коснулась его ладони и накрыла её своей, будто говоря: «Я с тобой».
Верность Себе тоскливо смотрела на неоконченный рисунок костёла под тучами.
Свят прерывисто вздохнул и наконец с видимым усилием сказал:
– Я хотел поговорить о твоём… дне рождения.
Казалось, он прокручивает слова через мясорубку: с таким трудом он их выдавливал.
– О моём дне рождения? – с недоумением повторила Вера.
– Он наступит через неделю, а у меня… нет на него денег, – сдавленно проговорил он. – На подарки, сюрпризы, какой-то классный сюжет дня и… прочее. Рома очень урезал выдачу.
И из-за этого ты вытащил меня из уединённой общажной конуры?
Он решил сказать это именно пятого апреля? Сказать это апреля шестого уже было бы не судьба? Да и о чём вообще речь? Она хоть раз говорила, что рассчитывает праздновать на его деньги?..
Ладно. Стоп. Ему наверняка дорогого стоило вот так напрямую это сказать.
– Так я… – сбивчиво начала Вера. – В смысле? На мой день рождения есть деньги у меня. Я не…
– У меня теперь есть деньги только на еду и учёбу, – повысил голос он.
Его лицо перекосилось приступом досады: будто сейчас он меньше всего хотел слышать, что для неё «Ромины деньги» и не были ценны. Не решаясь комментировать повышение тона, Вера подняла брови, глядя в мокрое лобовое стекло. Сил стало ещё меньше.
– И ещё… Рома дал выбор. Машина или… квартира. Завтра нужно… отдать машину.
Так вот почему он такой злой. Он сделал что-то неугодное, и…
– Ты выбрал квартиру, – сухо сказала она, глядя на свои ногти.
– Конечно! Даже подумать не могу о том, чтобы…
– Я понимаю. – Она склонилась ближе: словно так он мог лучше впитать это понимание. – Помнишь, я говорила, что езжу в родной город так редко, как могу? Я тоже не выдерживаю долго быть с матерью в одной квартире. Мой дом здесь. Мне нечего там делать.
Приблизив ко рту её руку, он прижал губы к центру ладони: с острым доверием и тоской.
С такой жадной нежностью, что заныло сердце.
– Это отец тебя ударил? – пробормотала Вера, глядя на ссадину в углу его глаза.
Она была похожа на укус пчелы под бурой корочкой: до того опухла кожа. Свят кивнул, передёрнул плечами и небрежно покачал головой, словно говоря «подумаешь». Он явно тоже был приучен обесценивать свои страдания – и лояльность внутри подросла и расправила крылья.
Да. Это так. Ему сейчас и правда «хуже».
Сейчас казалось огромной удачей, что её отец ушёл, когда ей было четырнадцать.
– Они закрывали меня в ванной. Без света. – Его глаза стали похожи на чёрные колодцы. – Это было ужасно. Лучше бы вдвое больше били. Когда долго плачешь в темноте, уже не понимаешь, есть ли у тебя руки, ноги… глаза. Вытягиваешь руку и не видишь её. И начинает казаться, что рук нет. Эта темнота голову окружала, как… мусорный пакет. Она будто ела меня. Сложно объяснить. Это началось, когда мне было около пяти. Первые годы было особенно страшно. Я был слишком маленьким, а ванная – слишком большой. А вообще делали так лет до одиннадцати, вроде.
Слова сыпались из него жарким артобстрелом.
Казалось, он совершенно не пропускает эти предложения через мозг.
– Лет в шесть меня однажды… вырвало в этой ванной. До того страшно было. И я, едва рот утёр, зачем-то… нащупал ножницы на раковине и начал… ладони надрезать. Интуитивно решил, что если телу будет больно, то будет не так страшно. Тупые ножницы были; очень плохо резали. И физическая боль… отрезвила, что ли. Только заляпал всё. Я-то не видел: темно было. А мать, когда открыла дверь, завизжала… Мерзко так, звонко. Столько рвотных и кровавых пятен было на стенах… на полу… на раковине. С тех пор тошнота и рвота у меня стали спутниками страха. Страшно – тошнит. Страшно до безумия – рвёт. Я эту тошноту для себя называю «страшнотой». Коротко и ясно.
Вера молчала, глядя на кривую нитку, что торчала из шва в рукаве её куртки. Так вот почему он в январе на мосту твердил, что боялся ей доверять, а потом узнать, что она этого не заслуживала.
Конечно, боялся. Ещё бы.
– Ножницы от меня потом долго прятали, – хрипло продолжил Свят, утерев пальцем уголок глаза. –И делали вид, что ничего такого не было. Что шрамы появились по другой причине. В нашей семье ведь – что ты! – такого психоза быть не могло. Мы читаем Бальзака. Воспитываем патрициев. Удивительный эффект у физической боли. Я это делал и… будучи взрослым. Только не думай, что я псих.
Мысли никак не складывались в слова; они были куда кривее убогой нитки в рукаве куртки. Всё её детство состояло из боли; но её не хватило, чтобы решиться на селфхарм. Сколько же боли было в нём?
Что сказать, чтобы это прозвучало не свысока; не обиходно?
– Помнишь День студента? – наконец проговорила она, глядя на мокрое лобовое. – И что я сказала в коридоре? «Ты не больший псих, чем я». И ничто не заставит меня думать иначе.
С площади донёсся приглушённый звон вечерних колоколов. Улыбнувшись уголками губ, Свят повернул ключ в замке зажигания и ткнул в несколько кнопок на панели. В лицо полетел тёплый воздух. Каждое его движение в адрес машины было демонстративно равнодушным.
В уме он явно уже отыгрывал по ней тоскливую панихиду.
– Я так ничего и не смог сделать со страхом темноты. Я знаю, ты хуже спишь с ночником. Прости.
Устало откинув голову на сиденье, она разглядывала его подёрнутое дождливым сумраком лицо. Казалось, он был бы не прочь расплакаться, но твёрдо считал, что мужчину это не украсит.
А возможно, давно выплакал все слёзы, что касались этих людей.
Было всё тяжелее выдерживать его горечь и напряжение.
– Мой прадед – дед Ромы – пока был жив, говорил мне мелкому, что они, «конечно», любят меня, – со странным простодушием продолжил Свят. – Но просто «не умеют это показывать». «Такого не бывает», – повторял он, – «чтобы родители своих детей не любили».
– Я думаю, что бывает, – помолчав, сказала Вера. – Но нигде это не говорю.
Уж слишком непопулярное мнение.
В голову так упорно лезли мысли о детстве собственном, что она была готова смотреть елисеевский фотоальбом, к месту и не очень ахая при виде Ромкиных регалий и Иркиных колье. Лишь бы не думать про маму-Свету и папу-Стаса. Она столько могла бы о них рассказать… Но делать это не хотелось.
Казалось, сегодня этот салон должен слушать только своего хозяина.
За стёклами Ауди почти стемнело; окутанный дождём и избитый ветром, её «день наедине с собой» клонился к закату – но жалеть об этом не было сил.
Зачем-то, наверное, всё это было нужно.
– С декабря я не резал руки. – Теперь его глаза горели стыдливой, тревожной тоской. – А в январе сделал это только раз: когда ты сказала, что всё кончено, и уехала на каникулы. Всё совсем по-другому, когда ты со мной. Я не желаю так больше. Хочу, чтобы шрамы зажили. И не хочу свежих.
Прикосновения рук в шрамах были нежными, но эти слова звучали… жутко.
Так вот почему тебе надо, чтобы я всегда была рядом?..
– Но я же… не бинт… – простонала Верность Себе. – Я не йод! Не яркий ночник!
– Перестань! – взмолилась Верность Ему, зажав ей рот. – Бездушная, невыносимая дура! Он доверился тебе! Он так в тебе нуждается!
Не отвечая, Вера молча смотрела на профиль, который с октября считала баснословно прекрасным; прекрасным он и был. На набережной зажигались фонари, и их лучи касались его бровей и ресниц так выигрышно, словно он заключил с фонарями бессрочный контракт. Сейчас он не был похож на того, кто уже два месяца лишал её дней в уединении. Сейчас это был одинокий и растерянный человек, за ночь с которым она ещё в ноябре отдала бы пару лет жизни. А теперь он здесь. И доверяет ей настолько, что препарирует своё сердце, назначив её понятой. Всё так, как она когда-то мечтала.
Почему же теперь не получается сполна ценить чудо всего этого?
– Малыш… – На его щеках зажглись пятна смущения, а кадык задрожал. – Я придумаю, где заработать. Ответь мне на один вопрос. Он очень простой. Ты со мной?
Он опять делал страдальческий вид, что ей были безмерно ценны эти чёртовы деньги; не слышал её слов. Зная, что нужно делать, она медленно потянулась ближе, обхватила его горячую шею и уткнулась в неё губами. От него пахло подсохшей кровью и пряным дождём.
Он пропах этим горьким апрелем; насквозь.
– Да, с тобой, – сказала она и с упрямой монотонностью добавила: – Я никогда не рассчитываю на чужие деньги. Я предпочитаю рассчитывать на свои.
– Малыш. – Он тяжело вздохнул. – Я хотел подарить что-то… значительное. Не символическое, а…
– Да и ладно. – Она неторопливо поцеловала его пальцы. – Я ведь тоже не подарила тебе на день рождения ничего значительного.
– Ну, не совсем так. Ты забыла, где родились мои двадцать?
Желудок заныл; воспоминание о сексе под душем было слишком живо. И всё же…
– Я не подарок, – неожиданно для себя отрезала она. – Я такой же человек, который хотел этого.
– Ну перестань, – с укором в голосе попросил он.
Что «перестать»? Возражать? Возражать, что я «не подарок»? Быть «не подарком»?
Сил не было, в салоне царило уютное тепло – и мозг едва работал.
– Это «перестань» словно значит «И так ужасный день, а ещё ты перечишь – но я слишком добр, чтобы просить перестать громче и злее», – определила Интуиция, поджав губы.
– Ничего такого оно не значит, – напористо прошипела Верность Ему.
– А вот я бы подарил тебе даже больше. Подарил бы свою жизнь, – тихо сказал Свят.
Покачав головой, Вера вымученно закрыла глаза. Хотелось спрятать лицо в ладонях и зарыдать. Рвалась она оплакивать маленького Свята или жалела себя? «Себя»? Почему? Он говорит то, что от него хотела бы услышать любая! По рукам плясали фонарные блики, преломлённые мокрыми стёклами, – но это только собирало в горле ещё больше слёз.
Везёт фонарям. Они всё ещё могут светить.
– Вера. – В его голосе звучала растроганная ласка. – Ты самое настоящее, что было у меня в жизни. Ты мой смысл. Я не хочу без тебя ни минуты. С самого октября я просто переполнен тобой – и не желаю ничего другого. Только твои мысли. Твои слова. Твоё присутствие. Ты не представляешь, до какой степени… во мне много тебя. До какой степени я… твой.
Всё пространство под рёбрами залилось бесформенной, испуганной нежностью. Стало стыдно за каждую ночь, которую она хотела провести одна. Может, это и правда жестоко? Может, он прав?.. Может, каждый для того и ищет по миру свою единственную отраду, чтобы больше никогда не рваться к «отдельности»? Он прав. Да. Пусть прав.
Но почему его признания вызывают столько глухой горечи?
Всё это было слишком. Этот день; этот дождь; рассказ. Больше не получалось бороться со смрадным бессилием в теле. Повернув голову, она с тоской уставилась на реку, что бурлила пузырями дождя. И в тот же миг Интуиция глухо закричала; её с головы до ног окатил изувеченный страх. Именно сейчас – когда весна тонула в затяжном ливне – Вера вдруг ясно поняла: главный ливень впереди.
И его не избежать. Никак; никому; ни за что.
ГЛАВА 25.
16 апреля, пятница
Взяв с тарелки ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что разлиновывали воздух.
– Календарь, – сказала она, отправив в рот зелёную ягоду. – Сетка. Тюрьма.
– Забавные у тебя ассоциации на повестке дня, – рассеянно отметила Верность Себе.
Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.
– Пишут что-то, – протянул Олег, улёгшись на диване удобнее. – Строчки… Столбцы… Ну окей, тетрадь или блокнот, понятно. Дальше-то что? Нет? Всё-таки обезьянник?
Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные. Две девицы в креслах у окна захохотали так истерично, словно шутка-минутка весила минимум тонну.
Родители Никиты увлекались лыжнёй и на несколько дней уехали в Карпаты. Их сын среагировал мгновенно: вычистив хату по верхам, он пригласил друзей и присыпал их сверху парочкой первокурсниц, что ныне сидели с такими восторженными лицами, словно попали на закрытую тусовку иностранных послов.
– Конспект? – с набитым ртом предположила Вера. – Ежедневник? Отчёт? Таблица Эксель?
– Да! – крикнул Авижич, вскинув ладони. – Дебилы, это Эксель! Спасибо, Вер!
Свят захохотал и гордо обхватил её плечи.
Так, будто слово отгадал он.
– Ну Артурио загадал… – рассеянно заключил Олег. – Гуманитарии всех стран, совокупляйтесь.
Варламов с ухмылкой поклонился, сделав вид, что приподнял цилиндр. Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку виноградную ветку и негромко произнесла:
– Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.
– Ну ещё чего! – заявил Артур. – Так не пойдёт. Правила есть правила. Иди и…
– А что за говно ты включил? – громко перебил Петренко, направив пульт на экран. – Я индийский рэп буду сидеть слушать? Меня и так сегодня на лабе учили правой рукой стрелять.
Несчастные первокурсницы давились смехом так отчаянно, словно на стене висел плакат: «Ищу жену, которая старательно восхищается любым моим базаром».
«Подустала». «Не буду».
– Ты начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока», – грустно сказала Верность Себе.
Никита лишь развёл ладонями, будто говоря «хозяин – барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу. За первую половину апреля это стало привычным жестом. Ненасытный на её присутствие и прежде, с потерей машины и денег Свят и вовсе превратился в неупиваемую чашу. Он ежеминутно и бессловесно молил любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи – и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном и добродетельной звездой Вифлеема.
– «Разряженным телефоном»?! – ужаснулась Верность Ему. – Тебе совсем на него плевать?! Мужчина страдает, когда испытывает финансовые трудности! Ты сейчас должна быть его тылом! Держать равновесие за двоих!
Пошатнувшись, Верность Себе так выставила перед собой ладонь, будто пыталась отбить эти крики, – но спорить не стала. Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала и будто стала ниже. Зато цвет лица Верности Ему за апрель весьма посвежел – а голос стал звонче.
За кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер. Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.
Можно было, да. Но не было сил.
Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудело техно. В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На его лице мелькнула настороженная тревога.
Он явно ждал этого звонка.
Вытащив из джинсов Нокию, Свят приложил её к уху, несколько раз угукнул и поднялся на ноги.
– Куда? – угрюмо поинтересовался Артур, вскрыв бутылку пива.
– Спущусь обсудить одну подработку, – бросил Свят.
Так отстранённо, словно умом был уже внизу.
Пошелестев в прихожей курткой, он хлопнул входной дверью. По полу пронеслась лента сквозняка. Вера вновь перевела взгляд на темнеющее окно. В горле вдруг собрались уставшие слёзы.
Он не рассказывал. Ни о возможной халтуре. Ни о заказчике. Ни о звонке.
А если бы это она сейчас одна и без объяснений куда-то спустилась…
– У него просто такой период. Просто период, – повторяла Верность Себе, качаясь, как маятник. – Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом. Всё хорошо.
Интуиция что-то невнятно стонала, закрыв лицо руками.
– Никита, – решительно сглотнув слёзы, позвала Вера. – Есть балкон? Хочу выйти подышать.
Пожить. Поплакать. Позлиться, если повезёт.
– Конечно, – отозвался Авижич, откинувшись на спинку тахты. – В родительской спальне большой балкон. На свалку там внимания не обращай.
Схватив с кресла толстовку, она зашагала к выходу. За спиной послышался скрип дивана, и голос Олега произнёс:
– Я тоже схожу. Тут реально задушишься.
* * *
На Корабле в Бермудском Треугольнике нарастал шторм; небо переливалось трещинами грозы. Взбудораженный Спасатель еле успевал вытирать с палубы разъярённые лужи и гневно шипел:
– Куда тебя черти несут?
С начала вечера Уланова выглядела так, словно держала на плечах что-то тяжёлое. Столь искристая под первым солнцем марта, к середине апреля она будто поблёкла и утратила контур.
Так блёкнет транспарант с акварелью, когда попадает под дождь.
– Ей понравится это сравнение, – заявил Агрессор, сверкнув кошачьими глазами. – Может, стоило подарить что-то для рисования, а не то, что ты собрался?
Озадаченно коснувшись книги во внутреннем кармане олимпийки, Олег на миг замер, решительно покачал головой, вышел на балкон и закрыл за собой дверь.
Дарёному коню под олимпийку не смотрят.
Опёршись на перила, Уланова подставила лицо ветру и вдохнула так глубоко, словно сутки сидела под землёй с противогазом, экономя каждый вдох. Подойдя ближе, он остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки.
Не отрывая глаз от лиловых красок на горизонте, Олег негромко произнёс:
– Там действительно было ужасно душно.
Заправив за ухо прядь волос, Вера перевела на него расплывчатый взгляд. Бирюзовые блики её радужек стали гораздо тусклее. Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?
Понять это отчего-то показалось безумно важным.
– Даже пить ничего не тянет, – задумчиво согласилась она. – А ты почему не пьёшь сегодня?
– Не хочу. Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…
Чуть не поцеловал тебя.
Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже. Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху: так, будто гладит его.
То по шерсти, то против.
На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам. И удивлённо сказала, что они «куда непокорнее, чем воздух». Стоило сложить в слова эту мысль – и под ложечкой вдруг засвербело дикое желание… писать. Всё подряд, что идёт в голову. Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.
– Я обожаю весну, – негромко признала Вера. – Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.
Она вроде говорила о том, что любит, – но выглядела очень горестно. Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело плакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.
Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.
«Тебе тяжело с ним рядом, да?» – хотел в лоб спросить он, но вместо этого сказал:
– У меня есть много очерков о весне.
Уланова мгновенно посмотрела ему в глаза: с любопытной жадностью. Она будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.
Или потому, что их не «много».
– Я бы хотела что-то из этого прочесть. Если ты позволишь.
Бестолковое сердце ускорилось. Это предложение было кошмарным. И в первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».
– Позволю, – помедлив, определился он. – Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.
– Я справлюсь с засилием твоей орфографии, – подняв уголки губ, пообещала она.
– Дело не в орфографии. – Он с усилием отбросил стыд. – Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…
Повернув голову, Вера предельно тактично посмотрела ему в глаза и спокойно сказала:
– Я знаю, что это такое. Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное – слов и их приставок…
– Да, – с облегчением перебил он и продолжил: – Чтение я переборол. Убеждаю с тех пор всех, что дисграфия – не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти груды книг с потрёпанными страницами… надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь…
Договорив, он изумлённо потряс головой: он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много. Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише. Вокруг наступала ночь. Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит на него, и в глубине её глаз мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.
Сильна. Подлинна. Бережна к себе.
– Сидел и читал, как приколоченный к стулу, в общем. Лишь бы научиться всё понимать. Как все.
Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.
– Ну, эту цель ты не достиг. Ты понимаешь в книгах куда больше всех.
В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв заныл.
– Вера, – решился он, коснувшись её локтя. – Как ты себя чувствуешь?
Поглядев на его ладонь, она прикрыла глаза и медленно опустила голову.
Будто не выдерживала веса мыслей.
– Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь? А у меня нет сил жить – не то что праздновать дни рождения. Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала – и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, – но мне плохо.
Она звучала так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель.
И уже не могла дышать от пыли.
– Да, ты всё верно понял, – прошептал Агрессор, глядя в штормовое небо. – Там не нужен вопросительный знак.
«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.
С её ресниц сорвалась слеза; морщинка между бровями стала глубже. Сказать это? И что, стать ей врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.
Плевать. Честнее сказать – и будь что будет.
– Тебе нечего стыдиться, – тихо и твёрдо произнёс Олег. – На твоём месте силы потерял бы любой.
Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.
Она будто жалела, что выпалила это, – но и молчать уже не могла.
– О чём ты? – Её глаза горели жаждой ответа, а мелкие волоски у висков трепетали на ветру.
– Тут всё просто. Вот ты от чего заряжаешься?
– От… рисования, – растерянно отозвалась она, переплетя пальцы в замок. – Чтения. Музыки. От переводов и… заработка с них. От сна в одеяльном коконе и полной темноте. От прогулок. Уединения.
Едва она сказала «уединение», жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.
Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.
– А Свят – от тебя, – с расстановкой сказал Олег.
Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо. Вера замерла, распахнув глаза. Сердце снова ёкнуло; вот-вот. Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя.
И вокруг наступит полярная ночь.
– Нельзя было это говорить! – завопил Спасатель, обхватив голову. – Свят же…
– Нельзя?! – зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. – Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!
– Я и сама уже… думала об этом. – Её скулы начали розоветь. – Возможно, неверно это обсуждать, но… А откуда ты… Он всех близких… И друзей тоже? В смысле… Или только кого-то… сильного?
Виноватый стыд на её щеках стал вовсе пламенным.
– Она считает тебя сильным, – еле слышно сказал Агрессор, прижав кулак к губам.
А себя – сильной.
Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо подтвердил:
– Всё так, да. Просто поверь. Не мне, так себе.
Лицо Веры дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.
Поверить.
* * *
– Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, – тихо произнесла Интуиция.
Брови Петренко были сдвинуты, губы – сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах. Она не могла видеть его взгляд; глядеть в это порывистое, решительное сострадание!
Всё это было жутко неправильно!
Не находя слов и не желая их искать, она вдруг бессильно расплакалась, прижав пальцы ко рту. Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём. Не заботясь о том, что он подумает, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств… Олег не проронил ни слова. Только его рука сползла с её локтя и сжала запястье; он будто говорил: «Я здесь». Его рука была такой горячей, что пальцы охнули бы, если бы могли. Ни у кого на её памяти не было таких горячих рук.
Вот он – момент, чтобы это говорить.
– Слушай, – с усилием сказала Вера. – Это давно нужно было сказать. Нам с тобой надо… общаться более отдалённо. Мы слишком сблизились, а я обещала… поставить тебе границу, если это произойд…
Голос сорвался. Внутри было так пусто, словно она осталась одна на земле после апокалипсиса. Мокрые щёки резал ветер. Олег молчал, поглаживая тыльную сторону её ладони.
О чём он думает?.. Предположить это было невозможно.
Можно было приблизительно догадаться, что происходит в голове у Свята, – но с Олегом это не работало. Он был не просто закрытой книгой, а талмудом на замке.
– И на твой взгляд, это произошло? – наконец глухо спросил он.
– На мой взгляд, это… происходит. Это… некрасиво. Неправильно. Встань на его место.
– Я делаю это так часто, Вера, что его место уже можно звать моим.
Чёрт; это надо было предусмотреть. Он не кривлялся и не блефовал: у него по поводу «сближения» была своя позиция. Поведение Петренко создавало ей трудности – да; но оно и… восхищало.
Хоть у кого-то этой весной Верность Себе не болеет.
Казалось, прошло полчаса перед тем, как он разомкнул губы и сказал:
– Я не могу согласиться с тобой. Ты сейчас не на своей стороне.
В горле всколыхнулась злость.
– Это мне решать! – прошипела она, сжав кулак. – Я сама могу разобраться, на какой я стороне!
Вызывающе вскинув лицо, она моргнула и обомлела: Олег… улыбался. Широко и открыто; лукаво и с облегчением. Он улыбался редко, но когда он это делал, в его мимике не оставалось ни грамма наигранности; он улыбался всем лицом – каждой чертой.
Глазами; морщинами вокруг глаз; худыми скулами; ушами, что подпрыгивали вверх.
– Я рад, что ты говоришь это. Думай так чаще.
Не найдя, что ответить, она обескураженно молчала. Внутри ворочалось что-то вроде свежего ветра, который набирал силу, – хотя знал, что ветряков вокруг нет.
* * *
На кончиках пальцев, что гладили её ладонь, собрались рецепторы всего тела.
Чем были эти слёзы, если не запредельным доверием?
Солнечное сплетение превратилось в батут, на котором прыгало сердце. «Нам с тобой надо… общаться более отдалённо». Она либо не понимала, что её ждёт, либо из последних сил надеялась, что ошиблась. Ещё один такой месяц – и из её глаз исчезнут не только бирюзовые блики, но и лазурная голубизна; они превратятся в тусклые алюминиевые блюдца. Она не училась бок о бок с ним три года; она ещё не знала, что Свят тянет силы из близких людей подобно чёрной воронке.
Он не умеет брать их откуда-то ещё.
– И не желает учиться! – рявкнул Агрессор.
– Это всё неправильно! – завыл Спасатель, прижав к груди протоколы о дружбе.
Уже стемнело; во дворе зажглись фонари, а ветер утих. Небо на горизонте стало густо-фиолетового цвета; по его краю бежала малиновая полоска засыпающего солнца.
– Вера, – вполголоса сказал я, запустив руку во внутренний карман олимпийки. – Я хочу кое-что тебе подарить. Поздравить с днём рождения.
Вытащив на волю потрёпанную книгу, я нерешительно разместил её в пятне света. Увидев обложку, Вера еле заметно округлила губы и застыла; её щёки были бледными, а нос – красноватым.
Она начинала замерзать.
– Мой день рождения был… пять дней назад… Одиннадцатого апр…
– Я знаю, – мягко перебил я. – Но я хотел поздравить лишь когда смогу вручить подарок.
Вера подняла уголки губ и с благоговейно-смущённым замешательством перелистнула несколько страниц. Когда она дошла до первой закладки, я поспешно проговорил:
– Она не новая. Это моя книга, прочитанная много раз. Но я хочу подарить тебе именно её – с исписанными полями и говорящими закладками.
– Спасибо, – еле слышно сказала Уланова. – Огромное. Я так давно хотела её себе. А когда твой день рождения?
– Мой не скоро. Восемнадцатого февраля. День – почти через год, а рождение – вообще, кажется, за горами.
Вера медленно опустила и подняла мокрые ресницы; на её лице отпечаталось глубокое, завороженное понимание. В гостиной она сказала, что идёт на балкон «подышать».
Я от всей души надеялся, что она надышалась.
Забыв обо всём, я потянулся вперёд, обнял её за плечи и поцеловал в висок. От её волос пахло… корицей. Корицей и дождём. Её плечи вздрогнули, но она не отстранилась; мне в живот впился корешок книги, которую она прижимала к животу своему. Моё сердце заходилось ударами – и она наверняка чувствовала его бешеный стук.
Чёрт с ним, чувствуй. Пусть оно делится с тобой силами; жизнью; новорожденной весной.
– Ещё не перешёл черту? – прозвучал за спиной ледяной голос.
А я и не слышал, как открылась белая дверь.
* * *
– А когда перейдёт? Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?
Его голос был похож на брызги, которые получаются, если по воде ударить ладонью. Видя себя будто со стороны, Вера стремительно выскочила из петренковских рук. Голова кружилась; живот крутило; лицо покалывало.
Так оно колет, когда на кожу наползает бледность.
Свят умел в нужный момент выбрать самую небрежную из своих надменных поз. Прошагав балкон, Олег толкнул его плечом, поджал губы и захлопнул дверь. На его лице было написано: «Обойдёмся без публики». Оставшись стоять у выхода, Петренко делал это слабо и неустойчиво.
Он будто потерял все силы, с которыми пришёл на балкон.
– Он не потерял их, – прошептала Интуиция. – Он отдал их тебе.
Держа руки в карманах, Свят с напускным равнодушием рассматривал книгу, а Вера судорожно стискивала её; казалось, будь подарок потоньше, она бы с лёгкостью пронзила ногтями все страницы.
– Ох, чёрт, – прошептала Верность Ему, жутко побледнев. – Ты доигралась. Твоя вина побила все рекорды. Бессердечная сучка!
– А ну не лезь к ней! – рявкнула Верность Себе, сверкнув глазами. – Ты уже съела её живьём! Может, хоть это его отрезвит! Зевса кусок, тоже мне!
«Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?»
После этого подарка это звучало до ужаса… грязно. Да, вина перед ним была правильной и… вырвиглазной. Да, Свят видел всё иначе. Для него это были просто похабные выходки. Вульгарные обжимания. Но она – ощутив в этих объятиях что угодно, кроме пошлости, – не могла избавиться от сухого отвращения; его слова сейчас звучали именно так.
Грязно.
– Простите вуайериста? – Ноздри Свята были раздуты так, что греческий нос превратился в загнутый клюв. – Иди бери вещи. Мы уезжаем.
Не двигаясь, Вера исподлобья смотрела в его лицо. Когда Свят злился, его точёные черты заострялись и… замерзали. Они приобретали сходство с высеченной из гранита мордой гарпии.
– ТЫ ХОТЬ РАЗ МЕНЯ УСЛЫШИШЬ?! УШЛА В КОМНАТУ, СКАЗАЛ!
– Полегче давай!
Петренко виртуозно совместил в голосе вызов, презрение и горечь. Сощурив глаза, Свят уставился на Олега так холодно и остро, будто надеялся, что этот взгляд проткнёт его насквозь. Было пора сутулить плечи, покорно кивать и покидать балкон. Но стыд и вина добились того, на что не рассчитывали: она устала и от них тоже.
– «Хоть раз услышишь»? – глухо повторила она. – Это ты мне говоришь? Ты – мне? Я два с половиной месяца только тем и занимаюсь, что слушаю тебя. Я всё делаю, как ты хочешь.
– И что, уже устала?! – осклабившись, бросил Свят. – Вот оно – бабское «долго и счастливо»! Не сомневаюсь, ты, мать твою, баснословно рада потрепаться прямо тут: осмелела при своём защитнике! Но я буду говорить только наедине! Иди в комнату – последний раз сказал!
В глазах Петренко было написано: «Я поеду с вами».
Ни слова не говоря, она взглядом ответила: «Нет. Я знаю: он ничего мне не сделает».
«Я обязан не оставлять тебя выпутываться в одиночку».
Скрипнув зубами, она напряжённо посмотрела в ответ. «Но я – я – хочу выпутаться в одиночку. Не вздумай игнорировать моё “нет”. Ты только что просил, чтобы я чаще верила, что сама в состоянии принимать решения».
Олег сжал губы и отвёл взгляд: он явно понял, что попал в свою же ловушку. Горько посмотрев на листья каштана, Вера толкнула белую дверь и шагнула в квартиру. На этот «диалог» ушло не больше пары секунд. Но она была уверена: и её, и его глаза уловили все «фразы» правильно. Олег и правда виртуозно умел «читать». Всё верно.
Тот, кто опасается отстать, обычно обгоняет.
* * *
Входная дверь захлопнулась, и наступила тишина. Сейчас его квартира не походила на тирамису; она казалась вчерашней манкой – до того застывшим и сухим было всё вокруг.
Чёрт, зачем я здесь? Оправдываться? Умолять о прощении? Лицемерить?
Себя не обманешь – и пробовать это чересчур презренно. Пока они ехали в такси, у неё в голове сотню раз всплыла фраза «Если бы вернуть время, я…» И она каждый раз закончила её выводом, что пошла бы на балкон снова.
– Почему ты ему её не вернула?! – Свят брезгливо смотрел на книгу в её руке.
– Я не хочу возвращать, – сухо ответила она, пытаясь звучать спокойно. – С чего бы? Это подарок. Я хочу оставить её себе.
Я ни за что и никому не отдам «Искусство любить» Эриха Фромма.
– Ничего себе! – прошипел он, ухмыльнувшись. – Как ты оживилась! «Я хочу», «Я не хочу»! Щёки порозовели, голос окреп! Это он тебя… подзарядил? Так я поздно зашёл!
Не пытаясь перебивать, Вера молча смотрела в его лицо. Под сердцем колыхалась мучительная паника. Ей казалось, что она теряет его – прямо сейчас. Но вместе с тем мозгом владела до ужаса упрямая ясность. Она не желала погружаться в эту панику. Она хотела смотреть на неё со стороны.
Управлять своими словами и поступками.
– Что ты смотришь?! «Это моя зона ответственности», – говорила она!
Его губы искривились так, словно он хотел плюнуть на пол, а на лицо упало несколько прядей – и это впервые на её памяти было некрасиво: до того злобно сверкали его глаза. Страх нарастал; не поддаваться ему было сложно. Что-то внутри звало упасть на колени и умолять сжалиться… простить. Но в отношениях с Димой она крепко уяснила: делать подобное нельзя.
Потом будет только хуже.
Медленно расстегнув куртку, Вера на ощупь запихнула книгу во внутренний карман, потёрла виски и глухо сказала:
– Между нами ничего нет. И никогда не было.
Издевательски фыркнув, Свят скрестил руки на груди и демонстративно уставился в стену. Его вид говорил: «Прежде ты должна была пугаться моих слов, а теперь должна испугаться моего молчания».
– Я понимаю, как ты… увидел это объятие. Для тебя это всё выглядело иначе, да. Оно было дружеским, но я согласна: лишним. Это была ошибка, Свят. Прости меня.
Не верилось, что она сумела построить чёткую фразу: до того взволнованно шумели мысли.
– Есть ошибки, повторения которых лучше не ждать! – Он с небрежным высокомерием поправил воротник футболки. – Есть вещи, которые не прощают!
Что он имел в виду? Что всё кончено?
По шее поползли колючие мухи; она закрыла глаза. Было неслыханно, что вина и страх пока не победили; что Верность Себе ещё не мертва.
– Не мертва, нет. – Голос Верности Себе едва доносился до мыслей: таким тихим он был. – Я здесь, с тобой. Послушай. Как бы он ни был важен… Поверь, сейчас он просто издевается. Пугает, что твой поступок непростителен… Хочет, чтобы ты подольше чувствовала вину… Свят и правда всё это время жадно тянул из тебя силы. Заставлял всякий раз между тобой и им выбирать его. Ты же сама чувствовала это! Поверь этому! Осмелься!
Слова Олега подтвердили самые дерзкие и тайные опасения – и потому вбились в голову и грудь, как наколка, которую не свести. Да нет, Свят ведь не мог специально её мучить.
Он не мог быть таким жестоким.Это же мой… Санктус. Он лучше всех. Лучше…
– Если кто-то лучше Димы, – ласково произнесла Интуиция, – значит ли это, что он не может быть жестоким?
Она распахнула глаза так резко, словно к векам были привязаны верёвочки, и кто-то за них потянул. Елисеенко смотрел внимательно и холодно: будто нетерпеливо дожидаясь, пока она откроет глаза и он сможет прочитать в них сакральный ужас.
– Ты хочешь расстаться? – сухо спросила Вера. – Я правильно поняла?
Свят насмешливо поднял брови, но в глубине его глаз мелькнула острая тревога.
– Нет. Он боится этого, – твёрдо определила Интуиция. – Ему нужна только твоя вина.
– А ты и рада! – Он раздул ноздри. – Всегда согласна взять и исчезнуть! Сразу готова уйти! Побежишь к нему? Рассказал тебе, какой он охренительный? Реклама – двигатель торговли!
Ничего не говоря, Вера медленно дышала, ощущая слабость в ногах. Из глаз рвались горячие, обиженные слёзы. После всех этих недель, когда она выбирала его, а не себя… Выворачивалась наизнанку, чтобы быть ему поддержкой… Зачем он так? Он же знает, что виной её душили Дима и мать.
– И знает, что это работало! – воскликнула Верность Себе.
– Ты дал понять, что не простишь! – гаркнула Вера. – А теперь говоришь, что это я готова уйти?!
– Но он ещё не понимает, куда лезет, – с желчной усмешкой протянул Свят, сделав вид, что её фразы не звучало. – Он ещё не был с тобой день за днём! Не натыкался на стены, которые ты вокруг себя строишь! Не унижался, прося остаться на ночь, когда ты рвёшься в поганую общагу! Что-то мне подсказывает, что он такой прекрасный потому, что ещё не имел дела с твоим бараньим упрямством!
Это было… гнусным хламом. Бессердечной неправдой. Он говорил это просто чтобы причинить ей боль. И у него получалось! Со дна души вихрем поднялась решительная злость; к чёрту слёзы. К чёрту!
Они могут повременить. А польются – так не помешают.
– Мне плевать на вас обоих, ты понял?! Я хочу говорить о себе! Мне есть что сказать!
Испуганная душа изнывала от слов совсем иного толка, и было радостно, что она злится на него, а не соглашается с ним.
– Ну ещё бы! – Свят пытался звучать равнодушно, но в его мимике угадывалось растерянное беспокойство. – А то мало мы говорим о тебе! Мало я тебя умолял быть помягче, потеплее, посговорчивее?! Ты женщина или кто?!
– «Посговорчивее»?! – расширив глаза, возмутилась она. – Эти два месяца я только и делала, что подчинялась тебе! Но ты этого даже не заметил! Как не заметил и что я говорила об этом полчаса назад: на балконе! Это тебе всего и всегда мало!
– НЕ ГОВОРИ ПРИ МНЕ СЛОВО «БАЛКОН»! УЖ ПОТЕРПИ, ЕСЛИ СИЛЬНО ХОЧЕТСЯ!
– Ты постоянно говоришь мне «потерпи»! Замечаешь?! «Потерпи», «потерпи», «потерпи»! Я устала терпеть! Я…
– Не говори о нём при мне! – Его глаза бегали, а верхняя губа дрожала. – Ты устала терпеть? Ты?! Это я молчал, сколько мог, чтобы не уподобляться твоему бывшему-кретину! Только ленивый не поржал надо мной! А ТЕПЕРЬ НЕ НУЖНО МОЛЧАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО УЖЕ Я НОВЫЙ КРЕТИН, КОТОРОМУ ТЫ НАШЛА ЗАМЕНУ!
Сорвавшись на рёв, он замолчал и задышал так сухо и жёстко, будто дышал через тряпку.
– Я никого. Не нашла. И никуда. Не ухожу, – с нажимом сказала она, пытаясь звучать бесстрастно. – Не переводи стрелки. Наоборот, я…
– Знаешь, почему я лишился машины и денег? – снова перебил он, перекосив губы так, словно в них укололи заморозку. – Рома хотел, чтобы я послал тебя к чёрту! Но я послал его бабло! Мне было жаль говорить это тебе тогда, в машине! А теперь не жаль! Потому что ты сама никого не жалеешь!
Это я никого не жалею?!
Решимость не орать таяла быстрее, чем розовые иллюзии февраля.
– СТОИЛО МНЕ НАКОНЕЦ ПОЖАЛЕТЬ СЕБЯ – И ТЫ УЖЕ ГОВОРИШЬ, ЧТО Я НИКОГО НЕ ЖАЛЕЮ?! ТЫ ЗА ВСЁ ЭТО ВРЕМЯ ХОТЬ РАЗ СПРОСИЛ, КАК Я СЕБЯ ЧУВСТВУЮ?! КОГДА Я В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ РИСОВАЛА?! КАК Я СПЛЮ?! О ЧЁМ ДУМАЮ?! ЧТО ПРОИСХОДИТ У МЕНЯ НА УЧЁБЕ?! ХОТЬ РАЗ!
К подбородку сбежало две слезы – а она даже не ощутила, как они скатились из глаз. Блёклые мысли еле дышали, но в одном были поразительно ясными. Нет, она не позволит над собой издеваться.
Даже ему.
– Нет, не спросил! – продолжила она, и не думая ждать ответа. – Ты пёкся только о себе! И внушил мне, что твоё удобство – наша общая цель! Я даже не позволяю себе заплакать или пожаловаться! Мне некогда – я должна быть сильной, поддерживать тебя, да?! Как бы мне ни было плохо, тебе всегда хуже!
Свят нелепо приоткрыл рот и отшатнулся. Его недавно прищуренные глаза распахнулись и зияли на бледном лице тёмными пятнами.
Верность Ему рвала на себе волосы; её руки тряслись.
– Иди к чёрту! – кричала на неё Верность Себе. – Только попробуй тявкнуть! Пусть она говорит!
– Ты вообще замечал, как разговаривал со мной? – Сердце колотилось так, будто она бежала стометровку. – Грубил… Командовал… Позорил… Рявкал при всех! «СЕЛА, СКАЗАЛ!» «ПОШЛА, СКАЗАЛ!» Что?! Скажешь, этого не было?!
– Не скажу. – Его голос был похож на металл, который в мороз может ошпарить. – В отличие от…
– Ты вечно злился! – перебила Вера, взмахнув рукой. – Всё чаще позволял себе хамить, рыкать, гаркать! После клуба ты в последний раз попросил прощения за грубость! Но меньше её с тех пор не стало! Думаешь, если Марина это терпела, то и я буду?! Я уже говорила тебе, что со мной так нельзя! В туалете пиццерии! Какое-то время ты вытянул – да! – а потом осмелел! Думаешь, раз я стала твоей, то требование аннулировалось?! Нихрена подобного! СО МНОЙ ПО-ПРЕЖНЕМУ ТАК НЕЛЬЗЯ!
Голос сорвался, и она обхватила голову, пытаясь обуздать ярость.
Будто именно виски были кранами, из которых она льётся.
– Осмелел… – приглушённо повторил Елисеенко, словно пробуя это слово на вкус.
Казалось, он был в свирепом, растерянном шоке от того, что она себе позволила.
Но почему-то не решался положить этому конец.
– Ты никогда не могла вовремя заткнуться, – с ненавистью процедила Верность Ему, вытирая опухшие глаза. – Жестокая сука. Права твоя мать.
Верность Себе тоже плакала, но не могла сложить оружие. Она знала: если Хозяйка сейчас отступит, за это позже поплатятся все.
– Но самое страшное даже не это! – добавила Вера, стерев слёзы. – Я потеряла право существовать сама по себе! Когда мне удаётся добиться времени для себя, ты внушаешь мне, будто я немыслимо виновата! И я хожу с этой виной на плечах! Я устала бояться, что я своими чувствами и желаниями что-то безнадёжно порчу! Я твоё «единственное спасение от тяжёлой жизни» – хорошо, пускай! Ну а мне-то что делать?! Как мне самой спасаться от бессилия, в котором я теперь пребываю?! Ты для меня очень важен, да! Но и я сама для себя важна тоже! Надо было ещё на старте честно мне сказать, что выбирая тебя, я отказываюсь от всей своей жизни! Юридическая ловушка в договоре, да?! Я не спасательный круг! Тонешь – тони, ясно?! Если твоя жизнь такая кошмарная, так возьми и улучши её, чёрт!
– Что ты делаешь?.. – простонала Верность Ему, икая от рыданий. – Что ты вытворяешь…
Свят по-прежнему не издал ни звука. Его челюсти были сжаты, а кадык то и дело вздрагивал. Пауза душила; никогда. Никогда раньше она не замечала, до чего громко тикают часы на этой стене.
* * *
Прокурор и Адвокат оглушительно скандалили, швыряя друг в друга бумаги, ручки и пресс-папье; стол между ними ходил ходуном.
– Заткнитесь! – орал Судья. – Я конспектирую её слова, и из-за вас мне ничерта не слышно!
Уланова кричала и кричала, будто целиком превратившись в копьё.
Вместо того, чтобы за стыдливым щитом спрятаться от мира.
Она кричала, а он будто падал в какую-то пропасть, ударяясь о её стенки, как бесформенная марионетка; каждое её слово било по лицу хлыстом. Впервые в жизни он подумал, что боится не только темноты. Он боялся и высоты. Он боялся высоты, которую она ему показала.
И с которой столкнула сейчас.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anna-leonova-32482452/fide-sanctus-2-69872626/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Борис Пастернак
2
«Билль о правах» (англ.)
3
Роберт Рождественский
4
Эрих Фромм «Искусство любить»
5
«Уязвимость» (лат.)
6
«Сила» (лат.)
7
Роберт Рождественский
8
Эрих Фромм
9
Антон Чехов
10
Композиция Serge Devant
Анна Леонова
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Стоимость: 299.00 ₽
Издательство: Автор
Дата публикации: 18.04.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Беларусь, Гродно, 2010-й год. Их февраль похож на лето среди метели: но безоблачным его не назвать. Свят нашёл в Вере свой смысл; он не хочет расставаться и на миг. Вере не хватает воздуха; так редко она теперь наедине с собой. Свят полон жизни, да… Но кажется, эту жизнь он отнимает у неё. Как сказать ему это и не стать врагом? Как сберечь и его, и свои чувства? Пока Вера мучается войной между Верностью Себе и Верностью Ему, петля вокруг Свята смыкается туже. Из-за Веры родители отказали ему в поддержке, а оскорблённые друзья объявили бойкот. У него осталась только она; и чем упорнее она строит границы, тем яростнее он сшивает их в одно целое. Слишком многие теперь точат на него зуб… Какого чёрта они тоже знают правду, которую она ему не простит?! Каждый может утопить его; каждый день становится опасным. Скоро грянет гром. Он уже гремит – и расплата всё ближе. Что, если правда, заключённая в Зале Суда, будет стоить кому-то жизни? Что, если стоила уже?