Fide Sanctus 1
Fide Sanctus 1
Анна Леонова
Беларусь, Гродно, 2009-й год.
Святослав – студент юрфака, который днём исправно идёт по стопам деспотичного отца, а ночью мечтает укрыть лицо ожогами: лишь бы не быть на него похожим. У него есть то, что нужно для «счастья», но нет ощущения, что жизнь принадлежит ему. Его девушка – копия его безвольной матери, а два друга – ангел и демон на плечах. Свят крутится ужом, чтобы завоевать уважение одного и не пораниться о поступки второго. Ему пророчат безупречное будущее – но пока он лишь безупречно одинок. Всё меняет случайное знакомство в унылый день октября. Вера остроумна, сильна духом и смела. Она блестящая студентка без «папы за спиной». Свят завидует ей; он хочет попасть в её сердце и заразиться её уверенностью – но скорее повторит судьбу родителей, чем признает это. Испугавшись опасных чувств, он совершает зловещую ошибку, которую вынужден скрывать: Вера не из тех, кто сочтёт это шуткой. А рассказать ей о его ошибке хочет, кажется, даже осень, даже первый снег; даже сам Город.
Анна Леонова
Fide Sanctus 1
Первая часть дилогии
«Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
друг один
и враг один.
Человеку надо мало:
После грома –
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь одну.
И смерть –
одну»[1 - Роберт Рождественский] .
ПРОЛОГ
Республика Беларусь, трасса М6; 7 мая 2010-го года
Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как хочу не быть очевидцем твоей дикой тоски по нему.
– ЗАМОЛЧИ! – ору я, делая тише проклятую песню. – Замолчи, мы на дороге!
На дороге в никуда.
Потные руки трясутся; я еле держу руль. Ветер влетает в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку… И я слышу вой трассы под колёсами.
– ЗАКРОЙ!
Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на тормоз. Форд нехотя замедляется. Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени. Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами. Я вылезаю из машины и чувствую, что дрожу. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.
Я нелепый из-за тебя.
Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно. В свой чёртов город, который мы наконец покинули. Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.
Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть.
Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…
– УСПЕТЬ?! – с жаром кричу я. – Куда?! Тебе нельзя бегать! Уймись! Посмотри, здесь солнце!
Я с трудом тащу тебя обратно, а ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.
Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.
Сильнее всего на свете я хочу сейчас ударить тебя; бить изо всех сил, пока ты не заткнёшься.
Но я не могу этого делать: иначе всё будет кончено действительно навсегда.
– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – кричишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!
Ты не видишь нашего солнца! Тебе на него плевать!
– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! И НЕ НУЖНО!
– НЕТ! – Ты размазываешь по лицу кровь вперемешку с землёй. – НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ! СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!
Я разгневан как никогда в жизни; я так хочу тебя ударить, что готов бить себя. А ты глядишь прямо в мои глаза и всё кричишь: так смело, словно уже не боишься даже смерти.
– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!
Кричишь снова. Снова и снова.
А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.
СЕМЬЮ МЕСЯЦАМИ РАНЕЕ
Республика Беларусь, г. Гродно; 26 октября 2009-го года
ГЛАВА 1.
Моя мать основала род Хранителей Времени – но его бремя пока несу только я.
Скрипнув, Колесо останавливается. Я не отрываясь смотрю в глубь зеркала: на свой второй объект.
Сегодня он опять раздражён.
Я наблюдаю за ним так долго, что успел выучить каждую черту. И каждую его черту, пожалуй, я уже ненавижу. Возможно, это не ненависть, а безысходная, обречённая усталость.
Но сегодня я легко путаю их: как порой делают люди.
В кармане его пиджака звонит телефон. Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. Объект прижимает телефон к уху, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. Закатив глаза, он сухо отвечает, швыряет телефон в карман и хмурится, убирая с лица чёрные волосы.
– Позвонила? – шепчет над моим ухом напарница. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?
Милая моя девочка.
Порой мне чудится, что она волнуется о каждом исходе сильнее, чем я сам.
– Да, таким же, – глухо отвечаю я.
Первый этап позади, но это ещё ровным счётом ничего не значит.
* * *
Раз уж день решил быть полным дерьмом, он не уймётся до самого вечера.
Почему-то дождливый полдень вызывает куда большее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится. В полдень же понимаешь: не прояснится. Не скоро.
У города день тоже явно не задался.
В холле университета пахло людьми, отвратной светской суетой и строительным щебнем. Грёбаный ремонт шёл только на втором и третьем этажах, но смрадной пылью и вонью лакокрасок пропитался весь корпус целиком. Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться к выходу.
Не касайтесь меня. Не касайтесь, чёрт.
Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух. Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к плиткам, никуда уже не торопясь. Вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке; нажать кнопку на пухлом ключе, сделать шаг по сухой траве… И угодить ногой в замаскированную листьями лужу.
Да твою-то мать.
Мокрый холод стремительно поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Сев в машину, он рассеянно оглядел приборную панель, метнул рюкзак на заднее сиденье и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.
… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть. Ты запомнил?
Целая просьба без манипуляций?
– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…
Недолго музыка играла.
– Я понял.
– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить. А нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…
– Хорошо, я понял.
– Ты сначала постучи, а вдруг девочки почему-то дома, и…
– Я понял, Марина!
Каблук сапога глянцевой звезды отлетел прямо накануне её очередного глянцевого мероприятия.
Вот какого чёрта она попёрлась по той лестнице, которую уже раздолбали строители?..
Марина любила, когда её звали «звездой», но она, строго говоря, была скорее прожектором. С ярким, удушающим и старательным светом. Звёзды же светят ненавязчиво.
Просто потому, что не светить не умеют.
Дерьмовый день так путал мысли, что он толком не понимал, почему согласился ехать за её сменными копытами. Потому что просьбы своих «девушек» всё же нужно изредка выполнять?
Или потому что нашёл повод сбежать от зава кафедрой, который обещал ещё один «разговор»?
Всякий раз после «разговоров» с завом особенно сильно хотелось избегать зеркал: чтобы не видеть проклятого зава снова. И всегда смутно казалось, что он высказал в эту лощёную рожу не всё.
Можно было с три короба добавить.
Поморщившись, он щёлкнул ногтем по ёлочке, что раздавала салону мятный аромат. Ёлочка лихорадочно закачалась. Иногда он напоминал себе вот такую ёлочку, по которой щёлкают пальцем. Или нет, пожалуй, собачку на бардачке. Ту, что с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.
Точно. Вот что можно было добавить.
«Рома, ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Все видят только твою малолетнюю копию; не меня. Я не хочу с тобой ассоциироваться. Я хочу сам прорубить себе путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».
«Сынок, он ведь хочет как лучше», – поспешно трещала Ира, когда муженёк давал ей слово. – «Уж он-то знает, каким должен быть безупречный специалист!»
Как надоела эта долбаная «безупречность»: в трелях Иры, в планах Ромы, в нарядах «звезды».
Свернув на Горького вслед за белым Ситроеном, он вдруг понял: а ведь Олег полностью прав. Он старался вести себя с Мариной добрее именно когда Рома обижал Иру. Так вот почему он поехал за этими чёртовыми сапогами: потому что вчера между его дрессировщиками случился очередной скандал?
Чёрт, он терпеть не мог даже мысленно произносить эту фразу: «Олег полностью прав».
* * *
Передние колёса хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта. Да нет, вроде из фундамента.
Нет, всё же прямо из асфальта.
Унылый район не располагал к общению с собой. Запихнув Ауди между кособоким Фольксвагеном и бордюром, он вышел из салона, морщась при виде обшарпанного здания. Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что зовёт себя его девушкой.
И мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.
Промокшая нога страшно замёрзла. Преодолев подъездную дорожку, он поднялся на крыльцо общежития и потряс головой, сбрасывая капли, что пробирались под воротник. Не то чтобы он не любил касания воды; не то чтобы не любил касания вообще. Но когда касаний, картинок и звуков становилось слишком много, он мысленно надувал вокруг себя мыльный пузырь, обозначая радиус личного пространства. Задумчиво потрогав шершавый кирпич сбоку от входа, он толкнул тяжёлую дверь.
Ну просто пломбир «Советская классика».
Пухлые вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла по бокам от него. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяет прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.
Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка. Вокруг густо пахло смесью жидкого мыла с жареными пирожками.
Где-то здесь есть, с позволения сказать, буфет?
Поглядев на вахтёршу, что умиротворённо разгадывала сканворд, он сухо произнёс:
– Добрый день. Мне нужно пройти в гости к моей… подруге.
– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.
– Семьдесят девять. Измайлович.
Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, невольно заглядывая в дверные проёмы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами. Безлюдный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов. Населяющие этот рай люди были на занятиях.
Страшно представлять, как тут «безлюдно» вечером.
Обрадовавшись виду лестницы, он не стал касаться вылизанного тысячами рук поручня и двинулся вверх, брезгливо держа ладони в карманах куртки. Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.
Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.
И почему ей вдруг на третьем курсе дали общагу? Да ещё и поселили сюда. Олега – как всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было нечем.
Хрен редьки не слаще.
Пустынный третий этаж встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая кухня. В глубине коридора раздался глубокий девичий голос:
– Я не хочу в сотый раз об этом говорить, Дима! Ты как будто…
Голос оборвался, прихлопнутый расшатанной дверью.
Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.
Три раза стукнув по жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся. За дверью стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, он вытащил из кармана мелкий ключ, всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, он попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку. Абсолютно бесполезно. Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно.
Но к какой-то другой из этих долбаных фанер.
Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Ладони уже немного отогрелись, но пальцы всё ещё были холодными: благодаря проклятой мокрой ноге.
Чёрт, нужно снова говорить с Мариной.
Через три гудка из динамика полетел её старательно нежный голос:
– Ну что там, заяц? Ты уже где?
Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:
– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.
– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается?..
Раздув ноздри, он сухо уточнил:
– Не поворачивается.
– Заяц, слушай… – чем-то зашуршав, протянула Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…
Поморщившись, он отодвинул телефон подальше от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.
– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.
– Я никуда больше не поеду! Голова скоро разлетится на куски!
Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В одной руке она с трудом несла наполненную чем-то кастрюлю с отвратительными розочками на боку, а второй рукой сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка направилась к кухне. Звук её шагов отлетал от стен кошмарно гулким эхом.
– Милый, – заискивающе выдавила Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, но я не могу пойти туда босиком… Я всем пообещала, что буду. Этот каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.
Могу и придумаю.
Как всё-таки хорошо было на первом курсе – когда он заполучил самую неотразимую девицу потока и ещё наслаждался эффектом новизны. Спустя два года изрядно приелось и её идеальное тело, и ощущение своего триумфа; но уже теперь Марина держала всё в своих руках.
– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – уже тише буркнул он.
– Через час десять, – поспешно отрапортовала она. – Я буду очень ждать тебя с сапожками. И кстати, заяц. У тебя же есть тот ключ. Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси.
Как ты себе это представляешь?!
– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси. Между лестничными пролётами есть шикарные замызганные подоконники! А щедрому буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана!
Не намереваясь слушать треск её ответа, он нажал на отбой. Боль в висках напоминала теннисный шарик, что бьётся о ракетку. Выдернув из замка идиотский ключ, он сунул его в карман и зашагал прочь.
Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом выход на лестницу. Стоп, что?..
Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на кухню. Девушка в клетчатой рубашке стояла спиной к выходу. Белый шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.
Это похоже на…
Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали. Да, это было похоже на стрельбу из лука. Губы тронула презрительная ухмылка.
Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.
Тем более великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.
Девушка начала поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени. Мысль, что женское периферическое зрение куда шире мужского, еле успела добежать до конца, а девушка уже вздрогнула, заметив его. На её лице отразилось смущение, но его тут же сменил флегматичный вызов. Из белых наушников доносились приглушённые ноты иностранного рока.
Кажется, это LinkinPark.
Отпустив видимую лишь ей тетиву, девушка дёрнула за шнур один из наушников, и он послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь.
– Здорово стреляешь, – не нашёл он ничего лучше.
Нахрена было вообще что-то говорить?
– Нечего подглядывать, – невозмутимо заявила девушка. – Я пока ещё не на сцене, а ты не в зале.
Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски. Он будто уже слышал его раньше. Где?
– Никто за тобой не подглядывал.
Девушка закатила глаза и сделала такой шумный вдох, будто устала от всего на свете.
Какого чёрта?..
Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ получше: в меру забавный, в меру ледяной. Не уходить же вот так: когда за ней остался фурор, а за ним – оправдания.
Повариха в этой беседе воспылала слишком отчётливым превосходством.
– Почему не на парах? – дерзко поинтересовался он.
– Ушла. А ты ведь гость. Какими судьбами?
– Подневольными. Подруга попросила привезти обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.
Тормози, чёрт. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.
Но баба и не думала бороться за свои проценты.
– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.
Повисло молчание, что разбавлялось лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю. Реванш так и не состоялся, но он вдруг осознал, что пульсация в висках ослабла. Почему?
Ну конечно. Тут открыто окно. Тут есть блаженный воздух.
Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку. Всё; минуту помолчали. Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:
– Если холодно, пардон. Закрывать не буду. Лучше озябнуть, чем задохнуться.
«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти брякнул он, но прикусил язык.
– Всё, вроде разогрелась, – буркнула девушка и внезапно осведомилась: – Ты уже обедал?
Он небрежно проигнорировал вопрос, и превосходство в беседе несмело подросло.
– Короче, – бесстрастно продолжила она. – Мне нужно сбегать в комнату. Посторожи курицу. За вознаграждение, естественно. Здесь без сторожа ничего оставлять нельзя.
Подняв брови, он ехидно посмотрел в её глаза. В дождливом полумраке они были похожи на бледные васильки, которые он в конце первого курса покупал Марине в подземных переходах.
Вот и пошли, вот и поехали. Фразочки про «вознаграждения»; притянутые за уши поводы.
Пытаясь подавить снисходительный смешок, он звучно прочистил горло и вдруг закашлялся.
– Что, всё-таки закрыть окно? – мрачно спросила девушка, читая какое-то смс.
То, что там писали, явно безбрежно её бесило: до того злобным было её лицо. Вторая её рука – с деревянной ложкой – висела вдоль джинсов, и с неё на пол капал куриный бульон.
– Да нет, я не поэтому, – вальяжно пояснил он и снова кашлянул. – Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.
Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.
– Там, где умывальники, есть змеевик. – Вернув телефон в карман, она закрыла глаза и устало помассировала лоб. – Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.
– Да нет, – по-светски машинально отрезал он. – Неудобно как-то.
Повисло молчание. Она не продолжила настойчиво хлопотать о его мокрых носках, и это отчего-то понравилось. Подавив желание тотчас отправиться к их змеевику, он с расстановкой произнёс:
– Я посторожу курицу, да.
Девушка прищурилась; её глаза сверкнули лукавством. Она молча обошла его и исчезла в коридоре. Через полминуты вдали хлопнула фанерная дверь. Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера снова хлопнула, и он отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный объект. Она появилась на пороге кухни, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.
Они похожи на взорванный стог.
Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки. Остановившись у плиты, девушка выудила из кастрюли сочное куриное бедро, положила его на тарелку, снабдила натюрморт вилкой, протянула курицу ему и констатировала:
– Вознаграждение.
На кухню за это время никто не рвался, и смена сторожа была оплачена вхолостую. Девушка со слегка отстранённым аппетитом разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по краю тарелки и… поморщилась от резкого звука.
Поморщилась от резкого звука?
Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг этикет, он уставился на свой кусок, что призывно поблёскивал жирным боком. На его тарелке уродливых рисунков не оказалось.
– У тебя моя любимая тарелка, – будто в никуда произнесла она. – Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти её, ясно?
Начав слушать с интересом, он ошарашенно замер, когда она договорила. Повариха командовала так нагло, словно не она недавно назвала его гостем.
С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода.
– Я мог посторожить и без вознаграждения, – холодно произнёс он, не притрагиваясь к курице.
Девушка махнула рукой и едва уловимо передёрнула плечами: будто говоря: «Не хочешь – не ешь, дело твоё». Этот жест мгновенно нарисовал между ними невидимую стену.
– Сначала нахамила, мол, «нечего подглядывать», а потом положила мне громадный кусок. Почему?
– ДА НЕ ЗНАЮ Я, ПОЧЕМУ! ОТВАЛИ!
– Я К ТЕБЕ НЕ ПРИВАЛИВАЛ! – опешив, гаркнул он.
Поставив тарелку на стол, девушка сложила руки на груди, глядя устало, но решительно. Всё в её мимике указывало на то, что её раздражение сейчас могло без особых усилий победить раздражение его – но она своё умело сдерживала.
– Ладно, и правда. Я неправа. Извини. «Отвали» я сказала не тебе, по сути. А другому человеку: словно вдогонку. Это был перенос.
Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой. У неё даже нос был в точности, как у него.
Острый, вытянутый, несуразный.
Захотелось высмеять её подкованную смелость, но вместо того он глухо ляпнул:
– Ты знакома с понятием переноса?
Помедлив, она мелко кивнула.
– Я пришла на кухню уже злая. Но, естественно, не на тебя. Я просто до дури от всего уст…
Ну конечно! Вот где «раньше» звучал этот голос.
– Так вот кого я слышал, – перебил он. – Как только зашёл на этаж.
– Что именно слышал? – Она с показной беззаботностью сощурила левый глаз.
– Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».
Девушка сдержанно рассмеялась, приоткрыв бледные губы.
Она не только извинилась, но и, похоже, не собиралась мстить за это.
Бросив быстрый взгляд на куриное бедро, он на миг засомневался, стоит ли брать его руками. Но собеседница с таким аппетитом обкусывала с косточки остатки мяса, что он тут же осознал: этот человек вряд ли станет оценивать уровень его преданности этикету и чистоту пальцев после. Курица оказалась феноменально вкусной. Опустив на тарелку чистую кость, он тщательно облизал пальцы, незаметно вытер их о джинсы, вытянул руку и негромко произнёс:
– Святослав.
Обкусывая с косточки остатки мякоти, девушка молча рассматривала его руку. Наконец зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.
– Вера.
Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими – почти хрупкими.
Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.
– Хорошего дня тебе, Святослав.
Небрежно смахнув в урну кость с его тарелки, она поставила посуду в корявую раковину, осторожно подхватила горячую кастрюлю и шагнула к выходу.
– Можно просто Свят, – поспешно вставил он.
Приподняв уголки губ, она энергично переступила порог кухни, явно больше не желая тут торчать.
Она могла заразиться этикетом – но не заразилась.
Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:
– Вера! Я хотел спросить…
Цокнув языком, она указала пальцем в глубь коридора и снисходительно произнесла:
– А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.
Мгновение – и растрёпанная золотая осень окончательно скрылась в дверном проёме.
Крыть было нечем.
Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт кастрюля с курицей. И только усевшись на табуретку возле змеевика, прежде аккуратно разложив носок на его горячей поверхности, он понял, что задний ум успел определить: это была комната семьдесят один.
* * *
– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда. Мне куда важнее, чтобы ты не сердился.
Тараторя это, Марина бесцельно переставляла по столу кружки цвета шоколада. Она любила подбирать посуду под цвет своих волос – и цвет этот был вполне аристократичным. Но в её руках всё чересчур часто приобретало оттенок простецкой суеты.
– Ты точно не сердишься? Заяц… Долго ждал, бедный.
Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.
Пульсация в висках постепенно возвращалась. Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что она «ради него» наплевала на своё мероприятие, допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту».
Не стерпела вины; как всегда.
Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы не соревноваться с холодильником в широкоплечности. Впрочем, это была меньшая из бед. Он, конечно, любил, когда Марина была виновата.
Но быстро уставал и от заискивающего кудахтанья.
– Ну а кто бы не уставал? – немедленно подхватил Внутренний Адвокат.
Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.
Присев на корточки, Марина сдвинула брови в заботливой гримасе и задумчиво пробормотала:
– Ты не приболел? Или мне показалось?
Покачав головой, Свят перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой и сухо произнёс:
– Я уже поеду домой.
Избавь меня от бесед на фруктозе.
Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения, тревоги, вины и разочарования.
В комнату вбежала девица в мерзком махровом халате. Посмотрев в их сторону с провинциальным кокетством, она звонко заявила:
– Мариша, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Уланова прикольно переводит, живенько так.
Марина метнула в неё скучающий взгляд и уточнила:
– Уланова? Это которая Варя?
– Вера. – Вытащив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.
«Вера» – редкое имя; а значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию.
Занятно. Впрочем, он и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.
– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.
А значит, понимает каждое слово из своего иностранного рока.
– А заодно и не из мира сего, – ехидно заключила соседка. – Ладно, молчу, имею совесть. Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?
Допив йогурт, она кинула на стол несколько клочков из кармана. Верхний листок был помят куда сильнее остальных. Половину листка занимали четыре буквы, а вторую половину – семь цифр. Свят невольно уставился на бумажку. Он никогда не был визуалом – а уж написанное и подавно запоминал через отчаянное «не могу». Но эти цифры внезапно обосновались в памяти, как приколоченные. Додумав эту мысль, он машинально поднялся со стула, и Марина тут же томно прижалась к нему всем телом.
Пустила в ход свои основные козыри.
Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость. Она с готовностью обвила руками его шею, лаская языком его нижнюю губу. Ощутив боль в затылке, Свят мягко отстранился.
– Нет. Устал. Поеду один.
Она всё не теряла надежды остаться у него до утра; как будто чем более поздним вечером она окажется в его квартире, тем вероятнее это произойдёт.
Соседка навострила уши, и Марина напряжённо кивнула, но промолчала. В её глазах читалось: «Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия». Зачем «нужно», она наверняка сама не знала. Куда чаще, пожалуй, она смотрела на них чужими глазами – и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у «короля и звезды» что-то сломалось или сошло с петель.
Прекрасно; сегодня она виновата, и можно вообще не оправдываться.
Быстро преодолев коридор, лестницу и холл, он выскочил на улицу, втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места. Вернувшись в салон, что всегда внушал спокойствие, он вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений – и стучащий в ушах набор цифр прописан в телефонной книге.
«Имя контакта».
Думать сил не было, и пришлось довольствоваться первыми ассоциациями. Пять английских букв.
«Goldy»[2 - Золотистый (англ.)] .
Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал список, в котором Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.
– Ну и начерта тебе этот номер? – хмуро поинтересовался Внутренний Прокурор.
Его роль заключалась в орошении Хозяина потоком безжалостной критики.
– Он потом разберётся, начерта, – сурово заключил Внутренний Судья.
Внутренний Адвокат просиял и показал Прокурору средний палец.
Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс и оседал на мокрый асфальт. Дворники порхали по стеклу, рассеивая и без того вялое внимание. Вполуха слушая скрежет троллейбуса, что полз по соседней полосе, Свят устало следил за светофором.
Что в Вере Улановой помогло на пару минут озолотить эту осень?
До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после – растворился. До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки, а при взгляде на эти ключицы ему… было тихо.
Может, стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было?
Пожалуй, в ней не было чего-то, что его сильно бесило. Пронзительного голоса? Да, но не только. Ужимок, кривляний, капризов, навязчивых нарушений личного пространства? Да.
Но суть явно была в другом.
И только вернувшись в свою тихую прихожую, он вдруг замер, осознав, в чём же была «суть».
В Вере Улановой не было долбанойбезупречности.
ГЛАВА 2.
Открыв глаза пошире, Вера с трудом уставилась на новый абзац.
Пора проверять фразеологизм про спички на дееспособность.
Голова совершенно не работала; а ведь до звонков и сообщений Димы она отыскала в Хартии Вольностей занятные стилистические нюансы – и собиралась за вечер изложить их в курсовой. Стоило вспомнить их разговор – и в голове будто ожили полоски, похожие на липучки: одна полоска шершавая, а вторая – колючая. Иногда казалось, что Дима иностранец: так упорно он не понимал прямых слов.
Максимально простых, чёрт.
«Я чертовски устала от таких отношений. Я тебе не дочка, и хватит изображать опекуна. Тебе не удастся меня перевоспитать, ты зря тратишь время. Я всегда буду хотеть сама решать, что для меня лучше. Я устала тонуть в непонятной вине. Я хочу жить без оглядки на твою злобу».
– Да всё он понимает, – угрюмо проворчала Интуиция. – Просто не сдаётся.
Глубоко вдохнув, Вера оставила бесполезные попытки вчитаться в Хартию. Отбросив на край стола конспекты и небрежные зарисовки идей, она нырнула под одеяло, захватив телефон и наушники. Быстро пролистав плейлист, она выбрала Linkin Park; эта группа ничуть не надоела за бесконечные репетиции. Сколько бы она ни тренировалась изящно изобразить стрельбу из лука, не верилось, что со сцены – да ещё и в финале такого сложного пения – это удастся сделать на ура. Дёрнул же чёрт Алицию Марковну протащить её на уровень всеуниверситетских номеров.
До этого вполне отлично жилось и лишь на сцене филфака.
Кто бы думал, что одной из мишеней сегодня окажется пижон под чёрной курткой, ладони которого выглядели так, словно утром разгрузили фуру с битым стеклом. Только кого-то вроде него сегодня и не хватало. Было бы разумнее с начала до конца общаться с ним так, чтобы он и не подумал задержаться на этой кухне. Угрюмо язвить получалось вполне.
Но не угостить его обедом почему-то не получилось.
Коснувшись переносицы, Вера провела пальцами по щеке и убрала волосы с шеи. Со стороны это наверняка выглядело так, будто она снимает с головы паутину. В каком-то смысле это и правда была она.
Когда подступала усталость, с кожи хотелось снимать любой лишний звук.
В комнату вернулась Ангелина. Её румянец пылал, и оттого лицо играло особенно острым контрастом со светлыми волосами.
– И года не прошло, – пробормотала она, перебирая листы. – Один принтер на этаж.
Сев на свою кровать, Лина привычным жестом подтянула шорты, чтобы они не подчёркивали складки на животе, остановила на Вере вовлечённый взгляд и светским тоном поинтересовалась:
– Ты уже спать? Хартия не выстрелила?
Лина Левчук была одной из немногих в этой общаге, кому иногда хотелось отвечать.
– Мозги плавятся, – сказала Вера, вытащив правый наушник. – Всю неделю хэллоуинские репетиции. Сегодня сбежала с генеральной, чтобы отдохнуть, а получила телефонный скандал.
Как же господин Шавель переживёт, что я сама приняла и это решение.
– We’re building it up… To break it back down[3 - «Возводим, чтобы разрушить» (англ.); композиция «Burn it down», Linkin Park], – сообщил Честер в левое ухо.
Дверь ляпнула по косяку, и в комнате материализовалась напевающая что-то попсовое Шацкая. Ого; сегодня она неожиданно рано вернулась с четвёртого этажа, на котором её, не слишком понижая голос, называли «безотказным тройником». Вместе с ней в комнату опять шагнула табачная вонь. Поморщившись, Вера перевела взгляд на оранжевую штору. Как только они поселились вместе, между ней и Настей Шацкой установилась трогательная связь, прочнее которой свет ещё не видал.
Молчаливая и стойкая взаимная неприязнь.
– Короче, Елисеенко один уехал, – с порога объявила Настя. – Слышишь, Лина? С такой рожей, причём… По ходу, он в первый и последний раз приезжал к Маришке сюда.
Она выразительно обвела тощей рукой обои по периметру.
Как обычно делая вид, что они с Ангелиной живут здесь вдвоём.
Лина побарабанила пилкой по ладони, задумчиво сдвинула брови и протянула:
– Елисеенко… А это не тот юрист, который в Мистер Универ участвовал в прошлом году? Темноволосый. Станислав, кажется?
– Святослав. – Шацкая плотоядно сверкнула глазами.
Мысленно извинившись перед Честером, Вера незаметно выдвинула наушник и из левого уха. «Елисеенко». Любопытно; она ожидала, что фамилия курицееда несёт в себе флёр чего-то цыганского.
До того чёрными были его волосы и глаза.
– Да, я что-то слышала о нём, – флегматично сообщила Лина. – Обрывками.
– Приз зрительских симпатий взял тогда, – затараторила Настя, шумно расчёсывая рыжую гриву. – Да, это он, теперь третий курс! Я в том году и не знала, что он с Мариной с первого курса! Если б ей общагу не дали, она бы и не подумала общаться с одноклассницами! Зазналась на своём юрфаке! Но это так – чисто между нами! Мужик подруги – это неприкосновенно, конечно, но он хорош! А с другой стороны: с ним сложно. Он с забабонами. – Запихнув в тумбочку пухлую косметичку, Настя постучала костлявым пальцем по правому виску. – Часто злится, любит тишину. Не терпит лишних прикосновений, особенно к лицу. Ну, это со слов Мариши. А как там на самом деле, кто знает.
Вера вдруг осознала, что хмурится и кусает губу. И зачем эта «Мариша» подругам такое личное о нём треплет? Не касаться головы. Не касаться лица. Больно, когда вилка падает на кафель.
Страшно, если кто-то кладёт руки на стенки мыльного пузыря.
Вякни Дима кому-то об этом в ней, она бы ему колени в обратную сторону выгнула.
Память снова подсунула изрезанные ладони сторожа курицы. Их контуры почему-то хотелось перенести на лист мягким карандашом. Его ладони выглядели необычайно… горькими. И прохладными. Хотя когда он назвал своё имя, и она коснулась руки в порезах, его ладонь была тёплой.
Но выглядела – выглядела – прохладной.
– Да брось, кому есть дело до забабонов, когда всё прочее при нём, – уронила практичная Лина. – Тачка, внешность, стиль, воспитание. И бабло там вроде есть, и жильё.
– Бабло-то и жильё папочкино, – едко парировала Шацкая.
– У кого в двадцать не папочкино. – Ангелина сосредоточенно полировала ноготь среднего пальца.
– Марина говорит, он батино бабло ни во что не ставит, – подытожила Настя, вытягиваясь под одеялом. – Считает, что если идёт куда-то с бабой и её подругами, то нужно платить за всех подруг.
– Пусть считает, – рассудительно заметила Левчук.
Соседки вразнобой загоготали, и уровень шума жутко взлетел. Вера хмуро сняла наушники, метнула телефон на тумбочку и повернулась к стене. Шеи касался только хлопок пододеяльника.
А об остальном стоит подумать уже завтра.
* * *
27 октября, вторник
– Ну конечно, я перезвонила ему. Как с ним иначе? Но этот звонок не принёс ничего, кроме желания шибануться лбом о стену. Я слишком устала от него. Он меня вообще не слышит.
Как и ты, впрочем.
– Думаешь, толпами попрут, если его пошлёшь? – сухо поинтересовалась мать. – Ты не представляешь, какие бывают! Он вообще-то лучший во многом.
– Лучший, потому что единственный? – не сдержалась Вера.
Между висками залегла очередная застёжка-липучка.
– А тебе уже мало единственного?! Надо опыта? Оттолкнув Диму, можно потерять сносного мужика!
А не оттолкнув Диму, можно потерять желание жить.
– Я слышала всё это уже сотни раз, – угрюмо отрезала Вера. – У нас с тобой слишком разное понимание того, кто такие сносные мужики.
– А тебе надо, чтобы гулял?! Или бухал? Или…
– Или слышал мои слова так, как они звучат! – воскликнула Вера, швырнув на кровать пухлый учебник по страноведению. – И видел во мне меня, а не свои слюнявые иллюзии идеальной рабыни!
– С жиру бесишься, – сурово сообщила трубка. – Иллюзии. Повыучивали слов. Нужно, чтобы прежде всего тебя любили! А ты полюбишь потом! За хорошее к тебе отношение. И вот когда полюбишь…
…появится действительно весомый повод послать Шавеля.
– …то обернёшься и увидишь, что всё сложилось хорошо. Давай, отшвыривай хорошие варианты! Вот бы мне кто сказал всё это, когда я была такой, как ты!
Ох, чёрт, завязывай. Ты никогда не была такой, как я.
– Хватит, – устало отозвалась Вера. – Я зря тебе всё это вывалила. Я сама разберусь. Это моя жизнь.
С чего было снова пытаться ей что-то объяснить?
– Хамка, – припечатала Светлана. – «Зря она вывалила», ну-ну. Кто тебе ещё правду скажет?! Вечно злая, как собака. Давай, гавкайся с ним, бросай того, кто терпит все твои выходки!
Знает, за что терпит.
– Клади трубку, милая, – прошептала Верность Себе – яркая особа, что на полях внутренних сражений защищала подлинные интересы хозяйской души. – Ты не хамила. Ты не злая. Не верь ей. Правда – это то, что ты сама думаешь о себе. Ничего больше не говори. Она опять не услышит.
…Хартия снова не выстрелила, а тетива больше не натягивалась. Несмелое солнце продержалось в небе всего пару часов и ретировалось, разбрызгав несколько прощальных лучей по фасаду унылого здания напротив. В груди горело желание мчаться прочь из серого района в живописный центр города, что в любое время суток и любой сезон был освещён сотней золотых лучей.
Что же у него с руками? В следующий раз внимательнее надо посмотреть.
– Не будет следующего раза! – рявкала Верность Другим – серьёзная тётка, что представляла во внутренних прениях интересы материнские и шавельские.
Лучше думать о том, как ослабить шавельскую удавку.
Она уже давно была закутана в уютный одеяльный кокон, но чувства под рёбрами всё продолжали митинг. Хедлайнером сегодня была злость на себя. Прокрутившись почти час, Вера наконец провалилась в нелепый сон. Святослав Елисеенко в красно-чёрной клетчатой рубашке гонял по золотому центру города тушёную курицу.
* * *
28 октября, среда
Новый день принёс с собой новые потоки оптимизма. Алгоритм работы с Хартией Вольностей на удивление чётко оформился среди тех же извилин, что недавно страдали от застёжек-липучек. Покрытые порезами пальцы под её любимой тарелкой возникали перед глазами всякий раз, когда в поле зрения попадалось что-то колюще-режущее. Пожалуй, слишком много места стал занимать Елисеенко в ряду её мыслей. Не сказать, чтобы этому не способствовали сплетни, которые наполняли их гадюшник. Впрочем, с «гадюшником» она лукавила. Ей нравилась эта скрипучая, потрёпанная и ворчливая общага.
Если бы только не большинство студентов, что населяли её.
Срочно требовался исправный фильтр: отбросить ненужные размышления о стороже курицы и оставить в голове отвратительно нужные – о хвалебном Диме.
Сбежать из мыслей, как сбежала тогда из кухни.
Вера исправно улыбалась шуткам одногруппников губами Верности Другим. Грела руки о пластиковые стаканчики с чаем, сидя в холодных аудиториях. Заполняла клетки конспектов мыслями, которые минобр счёл лучшими для притязательного студенчества. Однако Верность Себе прорывалась.
И порой в самые неподходящие моменты.
Именно Верность Себе только что высунулась из-за спины Верности Другим и нахамила преподавательнице по фонетике, которая, в общем-то, была ещё той настырной дурой. До конца пары ей запретили пользоваться чем-то, кроме конспекта и ручки, и Вера злобно затолкала в рюкзак распечатки с законами, «Превращение» Кафки, наушники и телефон.
Едва прозвенел звонок, одногруппники понеслись в столовую: пить кофе за здравие форточек между парами. Без Майи было слишком лень мимикрировать под их единомышленницу; вдвоём проще. Выйдя из кабинета, она достала из рюкзака телефон и замерла. Солнечное сплетение ёкнуло. На экране мерцало сообщение с незнакомого номера. Всего четыре слова: «Курица, надеюсь, в безопасности?»
Это смс мог написать лишь один человек. Откуда он знает номер?
Подняв уголки губ, Вера на миг задумалась и напечатала: «Благодарю. В полной». Сообщение пришло около часа назад: когда над ней нависла шумная горгулья.
Он уже наверняка отчаялся получить ответ.
– Если бы ответ был не нужен, вопросительный знак бы там не стоял, – рассудила Интуиция.
Окончательно отвергнув идею о столовой, Вера помчалась к гардеробу, едва чувствуя кедами пол. Не успела она забрать куртку, как раздался звук очередного сообщения. Разложив по плечам пушистые кольца шарфа, она рассеянно всунула в уши наушники и нажала на кнопку «открыть». Опять всего четыре слова: «Ты её хорошо спрятала?» Губы сами собой растянулись в улыбке.
– Зачем ты будешь отвечать? – Верность Другим строго кивнула на фотографию Шавеля.
– Потом подумаем, зачем, – пропела Верность Себе, потирая изящные ладошки.
В уши полился поток светлой грусти о майском дожде[4 - «Дождь», ДДТ]. Как же сильно отличался он от унылого октябрьского дождя, что заставлял искать убежище под крышами и мечтать о тепле!
Майский дождь – это искупление; предвестник свободы и света.
* * *
Постукивая по столу ручкой, Свят старался не смотреть в сторону Нокии. Преподаватель по экономической теории настолько активно вещал о спросе и предложении, что вызывал навязчивый спрос сделать ему грубое, но прямолинейное предложение отправиться в эротический круиз.
А попросту пойти нахрен.
Марина повернулась в его сторону и послала ему воздушный поцелуй. Она уже два года пыталась на общих лекциях отжать правую половину его парты. Но больше всего ему нравилось сидеть одному.
Или с Олегом.
В среднем Олег за неделю прочитывал две книги по психологии – и когда он говорил на эти темы, его глаза горели до того увлечённым огнём, что превращались в изумрудные города из сказки Волкова. Впрочем, перееданием этого трёпа похвастаться было нельзя. Больше всего Олег любил не трепаться.
Больше всего он любил записывать мысли: но не чужие и не под диктовку.
Нынче рассудительный графоман болел, и группа временно жила без старосты. Помимо Олега отсутствовало ещё человек шесть. Вирус лютовал и по симптомам был похож на грипп, что в этом году почему-то явился раньше января. Если это и правда был он, становилось ясно, почему не заболели ни сам Свят, ни Марина. Они переболели каким-то гриппом на курсе втором – и видимо, именно этим штаммом.
Может, написать, спросить о самочувствии? Мол, «Чёрт Васильевич Петренко, ты не сдох там?»
Надо, наверное, зарисовать схему с доски. Старый хрен на зачёте потребует, чтобы она была в наличии. Блондинка в первом ряду переборщила с высотой подков – на лестнице полетит Боингом. Почему правый динамик в Ауди ворчит?
Чем бы ещё занять мысли в ожидании ответа, которого нет уже час?
– Баран, – лениво протянул Внутренний Прокурор. – Какого чёрта ты отправил эту ересь про поганую курицу? Да не собирается она отвечать. Чёртова лучница.
Нахмурившись, Свят бездумно заполнил строчку конспекта чередой мелких нот и решительно взял телефон, чтобы написать одному из «Викторов Петровичей». Словно испугавшись этой перспективы, трубка поспешно завибрировала в руках. «Благодарю. В полной». Три слова?.. Всего три слова?
Одно из которых «в», твою мать.
– Непривычно, самовлюблённый крендель? – Прокурор триумфально потёр ладони. – Плевать она хотела на твои текстовые конвульсии.
– Не слушай его. Ты и так сделал ей колоссальное одолжение, первым начав этот диалог. – Адвокат ободряюще похлопал по хозяйской спине.
– У неё не было его номера. – Внутренний Судья окинул подчинённых снисходительным взглядом. – Ну а меньше слов употребляет тот, кому более безразлично.
Адвокат охнул так, словно его задели за живое.
А встречный вопрос? А бабские семьдесят процентов диалога?
Измайлович готова губы в порошок стереть, но свои семьдесят процентов отвоюет. Можно только кивать, плавая по волнам собственных мыслей. Вспомнив пикапское правило получаса, он нехотя отложил телефон.
– Зачастую, – гнусавил преподаватель, утирая пот с мясистого лба, – при формулировке законов спроса и предложения мы вынуждены руководствоваться не проверенными схемами, а действовать гибко: подстраиваясь под ситуацию, принимая во внимание конкретного потребителя.
Действовать гибко. Внимание на конкретного потребителя.
Внутри зазвенела какая-то тонкая струна, подобная открытой «си».
Нет, не нужно. Не нужно применять правила пикапа к клетчатой лучнице.
– А сама-то лучница успешно применила правило. – Довольный Прокурор ритмично задёргал бровью вверх-вниз. – Промурыжила тебя час.
Хмуро выжав из клавиш встречный вопрос – «Ты её хорошо спрятала?» – Свят отправил сообщение в полёт. Что за хрень написал?.. Вопрос завуалированно попахивал чем-то тупым и пошлым.
Начал с курицы, закончил за упокой.
– Она и на первую чушь ответила исключительно из вежливости, – поздравил его Прокурор. – А ты тут же припечатал второй. Лишь подпитал её решение не замечать скудоумные письма с этого номера.
Звук смс влетел в висок, как пластиковый дюбель. «О, я её очень хорошо спрятала. Я её съела».
Смотри-ка, она не сочла вопрос тупым и пошлым.
Можно было гордиться: теперь её ответ содержал куда больше слов, чем его вопрос. Но вместо высокомерной гордости в груди росло любопытство.
Откуда же это? Такое знакомое.
– К примеру, вы изучаете спрос на комнатных попугайчиков! – ударив по столу, заорал препод. – Или нет, давайте возьмём столь популярных нынче котят!
Ну конечно. «Я очень хорошо спрятал котлету. Я её съел», – сказал котёнок Гав своему приятелю: белому щенку с чёрным ухом.
Котёнок Гав. Светло-коричневый. Золотистый. Goldy.
Дебильная улыбка словно прилипла к лицу.
Повернувшись на стуле, Марина сверкнула ярко накрашенными глазами и подмигнула ему со смесью чувственности и заискивания. Машинально помахав ей, он встретил звонок с пары, набирая новую фразу.
Её Уланова наверняка тоже поймёт правильно.
«А ты помнишь, как они с двух сторон ели сосиску?»
* * *
«Конечно. Они замечательные. А какие ещё мультики ты любил в детстве?»
«Карлсона. Простоквашино. Чёрный плащ. Аладдин. Ёж в тумане. И Пуха. А ты?»
«Первые два твоих и последний. Русалочку. Земляничный дождик. Мама для мамонтёнка. Я очень плакала от последнего».
«Я плакал над Герасимом в школе. Только не смейся».
«Не буду. Я тоже. Когда он мычал и протягивал барыне пряничного петушка».
«Да-да, мычал и петушка. Не думал, что кто-то ещё помнит эту деталь».
Он улыбался уже полчаса, но почему-то не ощущал боли в лицевых мышцах, что обычно появлялась при долгих улыбательных упражнениях.
Видимо, болят лишь улыбки, притянутые за уголки и наклеенные на рот.
* * *
– Нет, я дома поем.
– Так я и говорю, приезжай домой!
Дом там, где верят в твою боль.
– У себя дома, я имел в виду.
– Мы зря решили, что ты теперь будешь жить отдельно! – капризным тоном припечатала мать. – Зря, Святуша! Лучше бы сдавали эту квартиру! Чем было плохо жить у нас, в своей комнате?!
Свят молчал, вполглаза наблюдая за пустой дорогой. Не верилось, что в это время дня машин так мало. Как и не верилось, что Рома в кои-то веки решил что-то толковое, отселив потомка на Белые Росы.
Раз в год и палка стреляет.
– Святуша, ты лучше в столовой обедай! Что ты там готовишь хоть?
«Святуша» – это просто кошмарное насилие над офигенным именем.
– Фарши кручу, пасту с морепродуктами делаю, шарлотки пеку.
Мать залилась визгливым, пластилиновым смехом. В этом году Ирина Витальевна была как в воду опущенная, держала глаза на мокром месте и липла ко всем подряд просто малярным скотчем.
Как будто очень боялась быть одна.
– Святуш, я платье купила, – внезапно томно протянула она. – Может, глянешь, смотрюсь я в нём или нет? Скажешь, красивая ли женщина твоя мама.
Свят поморщился, рассеянно ожидая от светофора зелёной подачки.
Твою мать, Олег и в этом прав. Она уже в третий раз за неделю назначает меня «мужем».
– Это Рома, думаю, лучше подскажет.
– Не называй папу по имени! – В голосе матери снова зазвучала капризная тоска.
А ты не называй его моим папой.
* * *
Плюхнув на сковороду полуфабрикатные блинчики, Свят потёр переносицу и откинул волосы со лба. Телефон хотелось держать поближе, даже моя руки.
«Мне лестно быть тем, кому ты призналась в слезах над пряничным петушком».
«Мне лестно быть той, о сохранности чьей курицы ты вспомнил на парах».
«Правда воруют?»
«Правда. У меня однажды палку копчёной колбасы стянули».
Забыв о пикапских требованиях к паузам, он быстро бегал пальцами по кнопкам.
«Ничего себе. А можно держать холодильники в комнате?»
– Уже и вопросами на поддержание не брезгуем? – ехидничал Прокурор. – Разве не холодильник теснил твои плечи в комнате Марины?
Уланова тоже плевала на пикапские паузы, и он не успевал вытирать руки от блинчиков.
«Да. Мы ещё в сентябре арендовали, но он спустя три недели стал очень плохо морозить. Я добилась, чтобы нам его заменили. Вот на днях должны привезти другой. Пока держим всё на подоконнике и стараемся быстрее съедать».
Она «добилась»? Похоже, у неё есть какой-то мужик, что решает её проблемы.
«Можем накатать на них всех пламенные иски», – чуть не написал Свят, но затормозил. Оторвав глаза от экрана, он задумчиво уставился на бежевую занавеску, что трепетала у открытой форточки.
Нет. Слишком навязчиво и слабоумно.
«Может, нужна помощь молчаливого, но усердного грузчика?» – помедлив, набрал он.
«Нет, не нужна, спасибо, Святослав. Они сами заносят всё на этаж».
Под кожей ладоней шевельнулось ворчливое разочарование.
«PostScriptum: А вот юридическая помощь – правда, не в области исков – нужна», – постучалось в экран её послесловие. Увидев латинский термин, Свят невольно улыбнулся. Количество её сообщений превысило количество сообщений его, но желания злорадствовать почему-то не было.
Как приятно, оказывается, когда собеседница применяет латынь.
«Расскажешь, в чём суть?» – настрочил он. Ответ прилетел тут же: «Да. Потом».
Сказала, как отрезала.
Без аппетита доев блинчики, Свят швырнул тарелку с вилкой в мойку. Последнее слово осталось не за ним, и он ощущал смутное раздражение. Что-то подсказывало, что Уланова не подпишет перечень правил его самолюбия, – но раздражение было самым привычным из чувств.
И давно вело себя в груди как дома.
Прошагав в комнату, он стащил джинсы, швырнул их на пол у тахты и забрался под мятный плед, захватив с тумбочки «Дар психотерапии» Ирвина Ялома. Не сказать, чтобы он обожал подобное чтиво, но что-то едкое внутри ревностно просило походить на Петренко.
Хоть отдалённо, по праздникам и в профиль.
Прочитав несколько страниц, он не понял ни слова. Мозг был прочно занят другим.
О какой юридической помощи она хочет попросить?
Подкинув и поймав подушку, Свят пристроил пухлый валик под локтем. Именно для этого в его постели были нужны плед и подушка: из них строился кокон, в который не проникал шумный мир.
Чёрт, пусть пишет даже если хочет подкопить знаний о гражданских махинациях.
С ней было очень… просто. Но не как с чугунной сковородой или доисторическим компьютером.
– «Это же твоя собственная тень», – говорила чёрная кошка котёнку Гаву, смеясь над его желанием вести искренние беседы. – «Она и разговаривать не умеет».
– «Не умеет», – вежливо соглашался золотистый котёнок. – «Но она всё понимает».
Пожалуй, ему с ней было просто, как котёнку Гаву с белым щенком.
Как с тем, кто понимает твои слова так, как они звучат. С тем, кто тебя видит и слышит.
* * *
Дима звонил уже третий раз, и трубку пора было брать.
Ибо себе дороже.
А впереди простиралось непаханое поле полуночной учёбы. Фонетику и социологию она бы ещё разместила между уставшими полушариями, а вот для шавельских тезисов ночлег искать не хотелось. Чёрт; отвлёкшись на мысли об этом, она не заметила, как написала сторожу курицы про «юридическую помощь», – хотя ещё не решила, стоит ли задавать вопросы по курсовой именно ему. Вероятно, она просто искала повод написать на этот номер ещё парочку сраных сообщений.
И было неясно, почему это не злит.
– Доброго вечера, ну как ты, зая?
В груди шевельнулось нечто вроде уставшего тепла.
– Нормально, Дима, – стараясь звучать ласково, ответила Вера. – А ты?
– Ты всё-таки перезвонила утром. А я думал, я совсем не важен уже тебе. Полностью.
Несмелое тепло вмиг сменилось раздражением. Он снова оценивал, будет ли она перезванивать после того, как он швыряет трубки. И вроде всё было понятно, знакомо, известно… Но всё равно не могло не коробить. Если Дима не спал, Дима пытался получить безусловную любовь.
А если спал, то видел мир своей мечты во сне.
Он кошмарно неуклюже строил фразы: потому что читал только освежители воздуха.
Терпеливо сжав губы, Вера молчала, а в трубке мерно гудел ветер.
– Чем сегодня занималась моя девочка? – не дождавшись ответа, спросил Шавель. – О чём думала?
Думала над ответами на сообщения смазливого юриста, который понимает латынь.
– О курсовой думала в основном. И о выступлении на Хэллоуин. Ну и о тебе, конечно, – наизусть зная, какой ответ нужен, пробормотала Вера.
Давай, начни снова скандалить, что я буду «как шалава» петь перед полным залом.
Стоило вспомнить оскорбления, которыми Шавель осыпал её накануне, в груди опять вспыхнул обиженный гнев. Поджав губы, она постаралась сосредоточиться на рисовании.
Контур ладоней в порезах оседал на бумаге необычайно живо: их хотелось касаться.
Удовлетворённо кивнув, она взлетела любимым карандашом выше и наметила острые костяшки, широкие ногти и тугие жилы тыльных сторон.
– Я тоже о тебе думал, – страдальчески сообщила трубка. – Мне хочется больше видеться. Ты приедешь на выходных?
Немыслимо; он просто делал вид, что Хэллоуина и её выступления не существует. Об извинениях за диагнозы, которых он надарил, явно не стоило и думать.
– Нет, не приеду, – сухо отчеканила Вера. – И ты знаешь, почему.
– А хочешь, я сам приеду? Мне даже есть где переночевать. Крёстная дом строит. Он уже пригоден для жилья, и она будет рада им похвастаться. У её мужа деньги водятся, он дальнобой. А она-то сама работает поварихой-раздатчицей в областной больнице у вас там. На несколько отделений. И…
– Хватит, Дима! – злобно перебила она. – К чему этот цирк? Тебе не удастся ничего добиться! Я всё равно буду выступать!
В трубке повисла тишина. Нахмурившись, она склонилась к рисунку и смахнула с него пылинку.
– Знаешь что, Вера? В последнее время ты стала очень далёкой. А я забочусь о нас.
Конечно; дело не в том, что он унижает меня и запрещает петь, а в том, что я стала «далёкой».
Верность Себе самоотверженно защищала рисунок от Верности Другим, готовой разорвать это вопиющее творчество.
– Перестань обобщать, – твёрдо ответила Вера, усмирив вину. – Речь идёт о конкретной вещи. Петь или не петь, решать мне. Я взрослый человек, а не твоя дочь. Я и так с сентября вечно виновата, что тебе мало общения. А Хэллоуин уже стал последней каплей. Ну прости, что я иногда сплю.
– На твоём первом курсе и в начале второго мы говорили дольше и больше!
Ух ты; теперь он делал вид, что не существует и этого. Как же всё-таки изощрённо.
– На первом курсе и в начале второго я не подрабатывала переводами! – Она в сердцах откинула карандаш. – А теперь я как белка в колесе! Сначала учусь, потом делаю переводы, а потом ты скандалишь со мной по телефону. У меня даже нет времени побыть… собой! Сделать что-то для себя!
Последние слова она почти выкрикнула; но не пожалела об этом.
– Зачем ты вообще делаешь эти переводы?! – В его голосе наконец появилось что-то искреннее – пусть даже это снова был упрекающий гнев. – Я могу давать тебе деньги, сказал же!
– Мне не нужны твои деньги, Дима. Мне нужны мои. И мы больше не будем обсуждать это. И мне очень даже нравится зарабатывать своими мозгами. Своим талантом. Любимым дел…
– Я понял! – Он издал звук, похожий на кряканье утки. – Тебе надо свободы ценой наших отношений!
Слова о её мозгах и талантах он не мог перенести никогда; перебивал как только, так сразу.
– Это довольно жутко, Дима. Что я могу быть собой только ценой наших отношений.
– Быть собой – это надевать шлюшное платье и извиваться на всеобщем обозрении?!
Вера скрипнула зубами; в горле рос комок ярости. Вот сейчас она прольётся в микрофон, выльется у Шавеля из динамика, затопит его, его комнату, его город…
И мир его мечты.
– Быть собой, Дима, – это прислушиваться к своим потребностям, ясно? Это принимать решения без оглядки на твою реакцию и без страха перед ней.
Слова для этой фразы пришлось выбирать так тщательно, словно она составляла доклад для ректората.
– Отлично, развлекайся.
Шавель подбор слов не оценил. В трубке что-то мерзко прошуршало, и экран погас. Швырнув Самсунг на кровать, Вера глубоко вдохнула и обхватила голову – но это снова не помогло выдавить оттуда остатки его слов. Дима слишком часто говорил то же самое, что мать и отец.
Самые первые тираны. И эти слова не могли не болеть в каждом нерве.
Чёртов Дима и его потенциальная тёща обожали навязывать крючком ценность своего одобрения. И чуть только что-то было им не по вкусу, они это одобрение строго и пафосно отбирали. Благо, за годы она перестала бояться быть для них «злой и плохой; плохой и злой». Страшно подумать, во что бы превратилась её жизнь, если бы она старалась быть для милых деспотов «доброй и хорошей».
Всем порой нужно ласковое одобрение. Но искать его лучше только под своими рёбрами.
ГЛАВА 3.
29 октября, четверг
– СВЯТОСЛАВ РОМАНОВИЧ!
Свят обернулся, едва не уронив папку с кипой распечаток, но это даже не взбесило; он оказался возле Шумского так быстро, словно подъехал к нему на роликах. Сегодня не хотелось таскаться по коридорам, как унылый сгусток, – даже несмотря на строительно-ремонтную пыль вокруг.
– Добрый день, Андрей Николаевич.
Пожав его ладонь, Шумский вкрадчиво поинтересовался:
– Слышал, вы уже определились с темой? Рановато третьекурсникам в октябре думать о курсовой! Особенно тем, у кого столько альтернатив в виде очаровательных сокурсниц под носом!
Пень ты трухлявый, а всё туда же.
– Рано, безусловно, Андрей Николаевич, – беззаботно согласился Свят, наклеив на лицо светское почтение. – Но не для тех, у кого в научных руководителях ходит самый беспристрастный судья.
Беспристрастный подхалим явно будет польщён.
Шумский расхохотался, запрокинув одутловатое лицо.
– О, Свят Романыч, за словом в карман не полезете! Навык истинного правоведа. Сын своего отца!
Спасибо, урод, оскорбления хуже мне слышать не доводилось.
– И что за тема?
Щёлкнув ручкой, Свят разместил её в нагрудном кармане рубашки и сухо проговорил:
– «Право и религия в современном мире».
Мясистое лицо Шумского приняло слегка озадаченное выражение.
Сейчас ринется в бесконечные расспросы и попытки сослаться на мнение…
– А отец одобряет ваш выбор? – выпалил препод в отменно шумском подобострастном духе. – Роман Алексеевич не считает эту тему несколько… специфичной?
Под кадыком зашевелилось презрительное, ироничное раздражение.
– Я бы непременно заручился одобрением Романа Алексеевича, напиши он мне хоть одну главу.
Лезть в карман снова не пришлось, и подпалённые слова сами летели в уши бесцеремонного мясника.
– А поскольку совершать академические потуги придётся только моим нейронам, – постучав по вискам, добавил Свят, – то и тему я выбрал в соответствии с их предпочтениями.
Николаевич заулыбался, немного отступив – как в прямом, так и в переносном смысле.
– Вы, Свят, как носитель своей фамилии… Если понимаете, о чём я… Можете, конечно, – какую бы тему ни выбрали – рассчитывать на всестороннюю мою поддержку.
Избавь носителя от лишних напоминаний о ноше.
– Непременно, Андрей Николаевич, – сказал Свят тоном, каким обычно прощаются.
Запахнув на необъятном животе полы пиджака, Шумский улыбнулся и как бы между прочим бросил:
– Раз уж мы побеседовали, раскрою вам секрет, который вам собирались раскрыть к обеду. Подопечные кафедры вашего батюшки в связи с ремонтом с завтрашнего дня переезжают в главный корпус университета. Роман Алексеич с трудом, но добился этого. Не хочет он, чтобы вы тут строительную пыль глотали и дышали краской. Говорит, голова не варит у вас, все никакие уже. Что, говорит, вы на сессии потом будете делать.
– Главный корпус? – не веря своим ушам, поинтересовался Свят. – Это где… физики?
И филологи, так ведь?
– Да. – Шумский воодушевлённо помахал пробежавшей мимо лаборантке. – По улице Ожешко. На четвёртом этаже там физики, а вы будете делить второй и третий этажи с филологами.
– Не с теми, которые на белорусском говорят? – как можно беспечнее спросил Свят.
Мысли летели по мозгу быстрее самоходных роликов.
– Нет, – засмеялся пончик Николаевич. – С иностранцами. Передайте старосте. Вышел он со справки?
«С иностранцами». Да не может быть.
– Сегодня Олег уже есть, да. Конечно, я передам ему.
Хотелось надеяться, что Шумский примет отстранённость его лица за признаки академического перегруза. Бодро завернув за угол, Свят обогнул груду мешков со шпаклёвкой, что стояли вдоль стены, услышал звонок на пару и постарался придать лицу максимально недовольное выражение.
– Постарался придать лицу недовольное выражение? – переспросил Прокурор, еле успевая за его азартными шагами. – А откуда у тебя в толпе довольное взялось?
Долбаное руководство кафедры вряд ли окружило бы «глотающих пыль и краску» студентов такой отеческой заботой, если бы знало, что это принесёт столько удовольствия сыну. Чёрт; почему бы кому-то другому не сообщить Марине, что он – кафедра уголовного права и криминологии – переезжает в главный корпус, а она – кафедра международного права – остаётся здесь?
Глотать пыль и нюхать краску.
«Конечно, я передам ему». Вот кто будет недоволен. Неторопливый старостат.
Ходил в универ из общаги за пять минут, а теперь в троллейбусах тереться.
Перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое, он так и сяк теребил в мыслях возможные минусы этого решения, чтобы выложить их перед Измайлович, сохраняя чертовски расстроенное лицо.
Но в голову, как назло, лезли только сплошные плюсы.
– В главном корпусе отличная столовая, – сообщил отвоевавший право первого голоса Адвокат.
– Ага, и на третьем этаже лингвисты, – нараспев произнёс Прокурор, поигрывая галстуком.
– Он хочет туда потому, что в главном корпусе эстетично стилизованы холлы и коридоры, – поспешно продолжил Адвокат, заглядывая в свои записи. – Визуальный рай. Ремонт.
– Она ходит по тем коридорам, – беспечно вставил Прокурор.
– Там лучше оборудованы кабинеты! – не сдался защитник. – Новые компьютеры в свободном доступе! Огромные библиотечные архивы!
– УЛАНОВА! – Выхватив у Судьи молоток, Прокурор ляпнул им по столу.
Да, чёрт, потому что там она. Потому что там она.
Рванув на себя дверь лекционного зала, Свят вошёл и лоб в лоб столкнулся с поникшей Мариной.
Благое утро, поистине благое.
Она избавила его от необходимости сообщать новость, контролируя каждый улыбательный мускул.
– Святуш! Ты уже знаешь, заяц?..
* * *
30 октября, пятница
Прижавшись к перилам лестницы, Вера недовольно взирала на толпы паломников к столовой. Что-то определённо двоилось в её гудящей голове. Ещё вчера людей вокруг толклось куда меньше. В низу лестницы мелькнуло смуглое лицо Рустама Гатауллина, и Вера решительно побежала в обратную сторону – на третий этаж.
Только его не хватало. Не отлипнет до вечера.Хорошо хоть живёт в другой общаге.
Добравшись до кабинета страноведения, она по привычке погладила карту средневековой Великобритании на двери, вошла, заметила за своей партой Майю и удивлённо поинтересовалась:
– А ты чего здесь? Тебе же всю неделю подписали.
– Сегодня бабушка смогла приехать с малой побыть, – отложив томик Гордон Байрона, деловито пояснила Ковалевская. – А завтра уже и родаки вернутся: раньше, чем планировали. Есть на свете Зевс. А то я уже околела от скуки.
Вера рассеянно усмехнулась. Сколько бы Майя ни рассказывала о годовалой сестре, никак не получалось представить изящную готку Ковалевскую не в чёрных шнуровках, а нянечкиных ролях.
Постучав по столу ногтями цвета кислотного взрыва, Майя уже громче добавила:
– А что в коридорах творится?
Вера выразительно закатила глаза, и Майя хмыкнула, погладив кокетливую родинку на бледном предплечье. Она точно так же не могла терпеть давку и дефицит кислорода.
С ней можно было это обсудить, не рискуя прослыть тактильной неврастеничкой.
– К нам переселили юристов, – сообщила тараторка Меркулова со второй парты.
Резко обернувшись, Вера громко уточнила:
– Всех?
– Нет. – Меркулова суетливо искала что-то в сумке. – Кафедру уголовного чего-то. У них там начался активный ремонт, и мол, невозможно учиться.
И где только она постоянно берёт самые свежие новости?
Нужно знать эти места, чтобы туда не ходить.
Звонок внёс в кабинет преподавателя, и атмосфера тут же перешла в статус судорожной дремоты.
– К нам переселили кафедру «уголовного чего-то», – пропела Верность Себе.
С момента получения новости она танцевала и изящно трясла помпонами чирлидерш.
Подперев подбородок рукой, Вера автоматически открыла конспект. Под ложечкой прыгал на батуте какой-то прохладный мешок. Чёрт, как же угодливо всё складывается. Она вчера почти подавила желание задать ему вопрос, без разбора которого курсовая теряла свою привлекательность.
А всё вокруг плевать на это хотело. Всё вокруг будто просит это желание не подавлять.
– Ты должна стараться наладить отношения с Димой, – сурово процедила Верность Другим.
– Она будет их налаживать, а он – снова ломать! – побагровев, крикнула Верность Себе. – Прекрасно! Этот круг замкнут, зато бесконечен!
Взгляд упал на пенал Гайдукевича, что вяло листал учебник. На пенале красовалась всемирно известная надпись «NIKE», а ниже бежали мелкие буквы «Just do it[5 - «Просто сделай это» (англ.)]».
Ты пожалеешь.Но пожалеешь в обоих случаях.
* * *
«Доброго дня, Святослав. Я прошу тебя рассказать мне об отличиях между текстами законов с интенцией предписания и с санкционной интенцией. И о том, как их грамотно комбинируют, чтобы воздействие на общество было результативным. PostScriptum: Специалист лучше Гугла».
Напряжённо глядя в экран, Свят уже третий раз перечитывал долгожданное сообщение. В Зале Суда шли душные прения, но сегодня у Хозяина с собой был вентилятор.
Нужно ответить в тон. Не сесть в лужу.
«Доброго дня, Вера. Конечно, я расскажу про интенции законов. PostScriptum: Но в текстовой переписке это очень сложно».
Хотев поначалу добавить «к сожалению», он всё же решил не врать.
За окном лекционного зала пролетело два голубя. Преподаватель нарисовал на доске три убойные схемы. На партах главного корпуса совсем нет зазубрин. Как же легко тут дышится; просто охренительно.
Ни пыли, ни щебня, ни въедливой вони красок.
Олег будто и не рад, что выздоровел; строчить пересыпанные метафорами очерки явно удобнее дома, чем на лекциях. Поля слева на миллиметр короче, чем поля справа. Лера Карпюк посмотрела сюда шесть раз. Кто-то не пожалел парфюма широкой зоны поражения. Саня Андреев тоже слушает Linkin Park.
Прямо сейчас. На басах.
В потоке фонового шелеста прозвучала вибрация телефона. Схватив Нокию, Свят открыл сообщение. «Я поняла. Спасибо:) Когда я могу тебе позвонить?» Под кадыком задрожала тонкая тетива. «Я предлагаю встретиться. И побеседовать», – быстро набрал он.
Прокурор свирепел и тряс кулаком, а Адвокат уже оценивал своё будничное отражение в зеркале на стене Зала Суда. Уставившись на доску, Свят начал переписывать информацию по хозяйственному праву.
Опять долго молчит; вот проклятая пикаперша.
Звонок ввинтился в уши, как штопор. Первым из аудитории выбежал Олег. Зажав Нокию в руке, Свят рассеянно направился по его следам.
– Елисей, ты жрать? – раздался за спиной прокуренно-гнусавый голос Артура.
Свят нехотя обернулся. Петренко и Варламов ушли на справку в один день – и если Олег вернулся, уже выздоровев, Артур припёрся в универ, ещё кашляя, как тромбон, и каждую минуту шмыгая носом.
Отвратительно. Чего ему дома-то не сиделось?
Приблизившись, Артур остался стоять на первой ступеньке между рядами – и потому глядел вровень. Вот что было неоспоримым плюсом в общении с Артуром. Если на Петренко приходилось смотреть немного снизу вверх – как будто, сука, было мало остальных его преимуществ – то на Варламова они оба смотрели сверху вниз.
Мелочь, а приятно.
Артур же, казалось, срать хотел на свои метр семьдесят семь. Он просто старался держаться поближе к полезным людям: вроде старосты группы и сына зава.
«И смотрите на меня хоть в зенитный перископ».
– Нет, я на форточке съезжу к Николаичу за инфой, – соврал Свят.
Вытащив из кармана флешку, он так активно помахал ею, словно именно кусок пластмассы был доказательством его слов. Студенты суетливо покидали зал, громогласно переговариваясь. Стоило выйти в коридор, и поток лиц вокруг стал ещё смазаннее.
Этот чёртов главный корпус был просто адом.
Отыскивая выход на лестницу, Свят увидел на двери одного из кабинетов карту средневековой Великобритании. А чуть левее от неё…
– Кстати, узнал настоящий номер той официантки и её подруги, что названивали тебе с чужих номеров, – пробубнил Варламов, подталкивая его в спину. – Разведчицы.
Её рюкзак тоже подбивали. И она тоже морщилась.
Как восхитительно смотрится бирюзовый рюкзак поверх белой рубашки.
Развернувшись, Свят протянул Артуру ладонь.
– Возможно, меня и на социологии не будет. Попроси Олега не отмечать.
Остановив на нём мутные глаза, Варламов шмыгнул носом и прищурился.
– Хорошо, наверное, быть сыном заведующ…
Хорошо, наверное, быть сыном.
– Философию в июне сдали! – перебил Свят, вновь обернувшись к кабинету с картой.
Фыркнув, Артур неуклюже ударил по его ладони, сухо кашлянул и слился с толпой технарских физических тел, что прокладывали себе путь к лестнице.
* * *
– Ну что, доигрались? – сквозь зубы процедила Верность Другим.
Из фотоальбома на её коленях высунулся глубоконравственный профиль Шавеля.
Пойти на эту встречу хотелось сильнее, чем получить освобождение от экзаменов.
Игнорируя оклики Майи, Вера выбежала в коридор, затормозила у двери, разместила в ушах наушники и угрюмо уставилась на их спутанный шнур. Люди задевали плечи и качали рюкзак, а плейлист как назло предлагал только самые нежные песни. Так ничего и не включив, она устало прикрыла глаза. Страх, взволнованность, вина, интерес и смущение никак не могли выбрать хедлайнера – и просто буйно орали, сгрудившись под рёбрами.
«А расскажи мне про интенции».
«Конечно, это несложно, смотри».
«А кто грамотнее это делал: Вильгельм или бароны?»
«Грамотнее всех Кромвель».
«А ты мне вторую ночь снишься».
– Так вот почему я две ночи плохо спал, – прозвучало откуда-то сбоку.
Сердце оборвалось. По шее и спине прополз кусочек льда.
О чёрт. Нет. Только не прямо сейчас.
Изумляться тесноте мира было некогда. Подняв голову, Вера увидела верхнюю пуговицу серой рубашки, передвинула взгляд выше, собрала самообладание в прохладный кулак и поинтересовалась:
– Снились чересчур подробные карты средневековой Британии?
В день знакомства его глаза напоминали тёмное пиво, а сегодня похожи на горячий шоколад.
– Предчувствовал засилие мозга таким количеством людей. – Свят красноречиво взмахнул рукой.
Пролетающий мимо студент задел его ладонь красным планшетом и злобно обернулся. Не сдержавшись, Вера хмыкнула и с вызовом заявила:
– Да, спасибо за переезд, в корпусе стало абсолютно невыносимо.
Сложив губы в еле заметной усмешке, Свят так передёрнул плечами, словно хотел сказать: «Мы люди подневольные».
Посмотри в сторону хоть на секунду, чёрт.
Нет, он не отводил глаз. И внутри стукались друг о друга какие-то хрустальные бокалы. Желая занять руки, Вера выдернула из ушей наушники, намотала белый шнур на пальцы и веско спросила:
– Сегодня об интенциях побеседовать удастся?
Лучше перейти к делу; быть уверенной в себе проще, когда есть цель.
– Конечно. – В его глазах мелькнула воодушевлённая правоведческая искра. – Не хочешь перекусить где-нибудь в городе?
* * *
– Интенции предписания и санкционные интенции тесно связаны и, по сути, играют одну и ту же роль. Роль эта, кстати, почти всегда выражается категорией модальности.
Вера откинулась на спинку стула, внимательно слушая. Её ладонь поглаживала до сих пор чистый лист, а глаза говорили, что их хозяйка уже знакома с этими тезисами.
– Вынуждая субъекта выполнять предписание, мы дополнительно мотивируем его рассказом о санкциях, которые к нему применят, если он проигнорирует первую интенцию.
– То есть невозможно с ходу сказать, что является причиной, а что следствием? – подытожила Уланова, постукивая по листу.
Свят кивнул – резко и отрывисто. Чёлка взлетела и ткнулась в бровь.
Не в бровь, а в глаз.
– Да она поумней тебя, – сообщил Прокурор, смахнув с пиджака невидимую пылинку.
– Когда носитель права, – с нажимом завёл Свят, – оказывается во власти предписания, им руководит не столько знание о том, какие блага несёт в себе следование предписанию…
– Сколько понимание того, чем грозит отказ ему следовать, – закончила Вера, плавно кивнув.
Очень хотелось поскорее её переумничать, но рядом материализовался официант. А «олени», решившие посетить «толковый общепит», «не спорят с бабами в присутствии третьих лиц».
Так всегда говорил Рома, ссылаясь на этикет.
Поставив на стол квадратное блюдо с запечённой скумбрией и глиняный горшочек со свининой, разносчик удалился. Выбросив из головы мрачные ассоциации, Свят снял с вилки салфетку и буркнул:
– Наличие санкции за невыполнение предписания значительно повышает мотивацию к его выполнению. Это, так скажем, азы психологии права.
– А если взять несовременных государственных деятелей? – Вера наколола на вилку шампиньон. – Вот Вильгельм Завоеватель в одиннадцатом веке должен был пользоваться санкцией или начать с предписания? И как бы это отразилось на законах? Именно на их сути, а не языковом выражении.
– Вильгельм?.. – Академическая самооценка нервно задрожала. – Отразилось бы, безусловно. Чем ниже уровень общей образованности общества, тем сильнее нужно упирать на санкционную интенцию.
Отбросив вилку, Уланова наконец склонилась над листом, записывая его слова.
Аллилуйя. Хоть что-то ты не знала.
– Ты молись, чтобы она не начала вещать, – съязвил Прокурор. – Тебе-то скатерти не хватит.
– А семиотика позже вступает, – ощутив прилив уверенности, продолжил Свят. – Нужно брать всё в комплексе, приплетая и психологию. Суть предписаний и санкций очень связана с ней. Мой друг хорошо разбирается в психологии, ну а мы в ней только поверхностно поплещемся. В основном будем смотреть прагматику. Кем пишется и для кого пишется.
Он поставил ладони на рёбра друг напротив друга и вдруг осознал, что удивлён.
Она поняла значение каждого слова.
– А здесь уже вступают лингвисты. – Вера игриво указала в его сторону ножом. – Можем и без друга поглубже в психологию зайти, я в ней тоже плаваю. Баттерфляем.
Так она и правда похожа на Олега не только несуразным носом?..
– Ну всё, хватит! – распорядился задетый за живое Прокурор. – Забирай штурвал!
– Не наставляй оружие на человека, Вера, – сухо произнёс Свят.
Уланова тут же растерянно опустила нож и отвела глаза.
– Извини. Я не подумала, что это может быть неприятно.
– Почему не воспользоваться её способностью признавать ошибки и извиняться, да?! – рявкнул Прокурор, мгновенно переобувшись. – Наглаживая своё уродское самолюбие!
Ладно, стоп. Может, она просто тоже пытается казаться умней и сочиняет про психологию.
– Ничего, – бросил Свят. – Да и какое это оружие. Ты так долго им шампиньон пилила.
Она подняла уголки губ и вскинула голову: до того смело, что при виде бледной васильковости её глаз под рёбрами загорелось какое-то яркое, свежее чувство.
Оно было страшно похоже на изумлённое восхищение.
– На самом деле я хорошо знаю, как может быть неприятен случайный жест или случайное слово, – твёрдо произнесла Вера. – Есть слова и жесты, которые будто разрушают оболочку… Оболочку…
Свят задержал дыхание.
«Разрушают оболочку», да.
– В общем, я его называю «мыльным пузырём». – Заключив себя взмахом ладони в неровный круг, она тонко усмехнулась.
– И даже то, что быть не может, однажды тоже может быть, – потрясённо протянул Судья.
– Я тоже называю его именно так, – негромко сказал Свят, испытав мимолётный импульс откровенности. – И больше никто об этом не знает. Поверишь?
Уланова не ответила сразу; не ответила и спустя десять секунд. Она с лёгким прищуром смотрела на него, склонив голову, и тоноке сухожилие её шеи было напряжено.
Интересно, она видит её сейчас? Прореху в моём мыльном пузыре?
Когда он уже был готов в порыве примитивного флирта это спросить, она наклонилась над столом и тоном заговорщика признала:
– Да, поверю.
Повисла многозначительная пауза.
– Даже не представляю, как ты можешь… – пробормотал он и запнулся.
Лучница всё так же смотрела прямо в его глаза, и это основательно сбивало с мысли.
– То есть, – сделал он новую попытку. – Зная теперь про твой мыльный пузырь, не представляю, как ты вообще можешь жить в общежитии. Там, где постоянно так много людей.
Уланова задумчиво улыбнулась – с ноткой самоуверенной, но доверчивой игривости. Над столом снова повисла пауза. Но на этот раз она была свободна от неловкости.
– Вильгельм Завоеватель, кстати, знаете… – Вера красноречиво подняла левую бровь. – От инверсии звучной и сочной поистине без ума был.
Подавшись вперёд, Свят расстегнул верхние пуговицы рубашки и азартно улыбнулся.
Итак, Вильгельм и инверсия.
* * *
Зажав в ладони опутанный наушниками телефон, Вера прыгала по ступеням общажной лестницы и мурлыкала «Numb», стараясь попадать в ноты. Хэллоуин наступал уже завтра, но она не волновалась; память давно связала все слоги с нужными регистрами, и она была уверена, что споёт хорошо.
Так хотелось и дальше слушать его и подхватывать окончания фраз… Так хотелось слушать.
– Диму набери послушай! – гаркнула Верность Другим. – Он тебе расскажет про твои истинные интенции!
Нарисованных рук Свята уже было мало; теперь на бумагу просилось и его лицо. Растрёпанная чёлка. Высокий лоб. Спутанные в уголках ресницы. Греческой формы нос и неправильной формы губы.
Они будто пытались запретить себе улыбаться.
В нём явственно чувствовалось желание нащупать в ней черты, которые позволят ему скинуть отполированный панцирь.
Пожалуй, под этой этикетной маской может таиться много личностной силы.
Уже открывая дверь в свою комнату, Вера внезапно осознала, что он тоже, скорее всего, придёт на завтрашний праздник.
И непременно узнает ту стрельбу из лука, за которой «нечего подглядывать!»
* * *
Заканчивает фразы, будто побывала в голове.
Переложив гантель в правую руку, Свят сделал «Океан Эльзы» громче, наплевав на время, близкое к полуночи. Жильцы его панельки никогда не стучали по батареям.
И даже не вызывали козырьков.
Кованый фонарь за окном походил на живописный факел среди мрака.
Интересно было бы послушать и ещё про категории модальности.
И про эмотивную функцию языка. И про инверсию.
– Даже про архаизмы отлично заходило! – с жаром воскликнул Адвокат.
У её слов хотелось греться, как у июльского костра.
Было невероятно легко говорить и слышать… слышать и говорить. Терять окончания фраз в её внимательном взгляде, а судороги самолюбия – в обезоруживающей искренности. В ней чувствовалась необычайная вдумчивость и пытливость… Открытость новому. Беспечное доверие к реальности. Остроумие. Любознательность. Откровенная уязвимость искренней души.
И вместе с тем смелая и решительная вера в свои мысли.
Слушая его, она выстукивала пальцами какой-то ритм, и этот ритм просился на гитарные струны.
– Как же она увлечена темой своей курсовой, – мечтательно протянул Адвокат. – Поразительно.
– Смотри, – завладел вниманием Хозяина Судья. – Оказывается, можно с существом женского пола делиться тезисами и чертить на салфетке классификацию интенций.
Воистину; её мысли были невероятно интересными.
Даже не верилось, что они женские.
ГЛАВА 4.
31 октября, суббота
– И сказал Одиссей: «Заливаешь, Олег». Ну серьёзно. Три раза? Да брось.
Одарив Олега ехидным взглядом, Варламов отправил окурок в урну, рассмеялся и тут же закашлялся.
– Хорош дымить, Варлам, задушил, – хмуро пробормотал Свят, сидя на сыром бордюре. – Хоть пока болеешь, не кури своё дерьмо. Сдохнешь же.
Заткни эту пачку себе в зад; она мешает видеть небо.
Оно сегодня было похоже на пластилин, на котором наделали пышных волн.
– Я уже не болею, – хрипло пояснил Артур, когда сумел отдышаться. – Это остаточное.
«Остаточное» не переходит в лай при каждом смехе, дегенерат.
– И сказал Одиссей: «А ведь я говорил!» – Олег щелчком пальца сбил с кроссовка огрызок мокрого листа. – Я тебе говорил, Артурио: купи Осельтамивир. Уже поздняк метаться: его надо начинать пить в первые два дня. Дорогой, сука, но зато сразу симптомы слабеют.
Студенты медленно текли из универа в курилку и спустя пару минут так же вальяжно возвращались обратно. В воздухе висела тугая влажность; царил запах подгнивающих листьев.
– Эта курилка может себе позволить держать далеко друг от друга тех, кто курит дерьмо, и тех, кто табак времён Колумба, – рассеянно добавил Петренко. – Продуманный корпус. Повезло нам с Ромычем.
Не «нам», а «вам».
Лучше бы никто не знал, что у Ромы есть сын. Но на людях он называл его сыном куда чаще, чем хотелось бы. Почти не мёрзнущие сегодня руки Свят по привычке держал в карманах обтрёпанной – но от того даже более любимой – кожаной куртки. Мать твердила, что пора покупать другую; избавляться от старых вещей и заменять их новыми: потому что это помогает «расчищать захламления ауры». Рома же ледяным тоном советовал жене «хоть раз» порасчищать «захламления мыслей».
Но пожалуй, лишь ради того, чтобы хоть один сезон не давать никому денег на шмотьё.
Обычно Роман Алексеевич и Ирина Витальевна в упор не слышали друг друга. А порой и не говорили – по паре недель. Нельзя жить с тем, с кем не хочется без оглядки говорить.
…В начале беседы он рьяно хотел её переумничать. А ближе к десерту почти превратился в слух.
Нет, положи руки на стол, чтобы я их видел. Да, мне интересно про инверсию, очень. Нет, не отводи глаза.Я по уши в метафорах; в метафорах, Вера. На следующий день я сравню небо с пластилином.
– …уши долбится! ЕЛИСЕЙ!
Моргнув, он поднял глаза. Артур махал перед его носом пропахшей табаком ладонью. Поморщившись, Свят медленно поднялся на ноги и неуклюже отряхнул брюки.
– На Хэллоуин ведь сегодня идём, если Артурио не подохнет? – Олег ткнул Варламова в плечо. – Впрочем, если подохнет, всё проще. Покатим его на тачанке, как мумию. Ещё не воняет, но уже молчит. Идеально. Его костюм, стало быть, готов, а вот нам ещё надо что-то придумать.
– Да что там делать? – прочистив горло, с досадой бросил Свят. – Никого не знаем.
Она наверняка останется в общаге, когда все схлынут на эту попойку.
Под желудком что-то дёрнулось и заалело.
– И сказал Одиссей: «Вот уж нет! С незнакомыми я не знакомлюсь!» – ухмыльнулся Петренко.
– Тебе костюм не нужен, только уши подкрась фосфором, – вернув ему тычок, посоветовал Артур. – А царевич задумался о костюме архангела и всё прослушал про твою кудрявую жизнь.
Прозвенел звонок, и они переступили порог университета, оставив курилку за спиной. Впереди маячила сдвоенная пара по криминалистике.
– Всё я слышал, – буркнул Свят, не оборачиваясь. – Физкультурница, три раза. Реально заливаешь. Лучше скажи, сколько абзацев получилось после.
– Caeca est invidia[6 - «Зависть слепа» (лат.)].
Петренко не добавил ничего больше, но в его взгляде читалось ехидное: «По крайней мере, у меня в жизни есть что-то интересное». Промолчав, Свят хмуро посмотрел на поручень лестницы и пошёл вверх, держа руки в карманах. Графоман как всегда зрил в самую грибницу. Когда-то этот графоман станет матёрым писателем; потому что плюёт на подколы и строчит себе.
Есть же, сука, люди, которым под силу ровным счётом всё.
На парту перед глазами ляпнулся варламовский рюкзак, и Свят осознал, что до кабинета он дошагал совершенно незаметно.
– …на тыквы посмотреть, – скрипучим голосом говорил Артур. – В этом году там всё организуют филологи-иностранцы. Чего не пойти? Раз уж мы теперь здесь. На филфаке одни бабы.
В этом году… филологи-иностранцы?
– Сидишь как в танке, ничерта не знаешь, – сурово припечатал Прокурор.
А будет ли она среди них? И что делать, если будет?
Что делать, если на локте, как бешеный собак, висит настырный Измайлович?
– Хорошо, идём, – поспешно вклинился Свят. – Окей.
Надо пойти, а решать уже в прыжке. Это переобувание выглядит не слишком подозрительно?
Сегодня почему-то не хотелось от них отсаживаться, и он остался сидеть слева от Олега. В аудиторию шагнул препод, и несколько подхалимов чинно встали у парт. Криминалист одарил их недоумённым взглядом.
Он явно тоже считал, что так положено делать только в школе.
– Отлично, решено, – подытожил Петренко. – Костюмы предлагаю у меня в общаге слепить. Из говна, палок, буйных фантазий и дырчатых штор. Если разочаруемся на Самайне, поедем в клуб. Суббота.
А если разочаруем, то в библиотеку.
– Ты же с Маришей, так? – Дождавшись кивка, Олег загнул один палец и задержал второй в воздухе. – Артур? Перебрал свои полтора варианта?
– Стопарни, он, может, и не Маришу сегодня будет вертеть. Не успели переехать, он уже филологов употребляет. Проникает, так скажем, туда, где язык берёт своё начало. – Варламов сдавленно заржал, делая комплимент своей тупорылой шутке, и тут же снова раскашлялся: с надсадным, лающим клёкотом.
Пёс, твою мать. Откуда он…
– Говори убедительно! – приказал Адвокат.
– Громче, – прошипел Свят, ударив по предплечью Артура. – Пусть кто-то из баб Измайлович позвонит. Давно она мне на выходных мозг не трахала.
Препод остановил взгляд на их парте и повысил голос. Свят сдержанно уставился на доску, имитируя бурный интерес к криминалистике. В горле догорала перемешанная с испугом злость.
Дебила кусок. Откуда он мог узнать?
Ведь явно же удочка. Посмотреть на реакцию.
– Ну конечно! – прошептал Адвокат, хлопнув себя по лбу. – Чёрт!
Вчера он наплёл Варламову, что на форточке едет к научруку за материалами для курсовой, а сам уехал с Улановой в кафе. А Артур отправился… в столовую!
– Ты в следующий раз припаркуйся не напротив окон столовой, а прям в столовой, олень! – бодро посоветовал Прокурор. – Или возле пресс-центра на втором этаже! А то слишком мало людей видит, кто к тебе в машину садится!
На «тыквы» они пойдут «смотреть», дьявольские пасти.
Надо будет изучить местные парковки и найти что-то более отдалённое.
* * *
То сжимаясь до кубика-рубика, то раздуваясь до стадиона, холл на втором этаже обрушился на голову, как ушат ледяной воды. Не то чтобы он был не готов увидеть разношёрстную толпу костюмов с заключёнными в них людьми. Не то чтобы не сам подписался под этой авантюрой. Но сполна подготовиться к сдаче на растерзание запахам, звукам и картинкам всё же не сумел. Отмахнувшись от щедро политых духами волос Марины, Свят хмуро бросил:
– Поправь рога.
Нашарив глазами зеркало, Петренко послушался и подвинул правее пластиковые рога «а-ля сатир», что росли из художественного беспорядка на голове. Рога были подкрашены фосфором и ему вполне шли.
При нужном освещении они легко могли сойти за настоящие.
Артур нарисовал на лице и шее множество ссадин и ран, а веки выкрасил чёрными тенями, мимикрируя под ещё свежего покойника. Свят ограничился чёрной мантией поверх белой рубашки, светлой пудрой на лице и каплей красного лака в углу рта. Когда он собирал этот костюм в общаге у Олега, в комнату заглянул математик Рустам Гатауллин. Хмыкнув, он сообщил, что «упыри в моде при любой погоде», и испарился: потому что ему было пора «ехать покупать цветы одной из солисток». Лицо Петренко оставалось кислым ещё полчаса – по непонятной причине он Гатауллина терпеть не мог.
Марина для «звезды» выглядела… достаточно неплохо.
Но всё же недостаточно хорошо для той, чей единственный козырь – внешность.
Пытаясь унять пульсацию в висках, Свят медленно сканировал взглядом холл. Глаза привычно тормозили при виде девичьих задниц и декольте. Утром он явно поспешил заявить, что они тут «никого не знают». Знакомых рож было немало; юристы их специальности будто привалили на Самайн всей толпой. Вздумай Петренко взять сюда журнал посещений, в нём не набралось бы ни одной «н»-ки.
Конечно; для новосёлов главного корпуса такое масштабное мероприятие – как боевое крещение.
В конце холла был растянут транспарант с надписью «Welcome![7 - «Добро пожаловать» (англ).]» Под ним кишели расфуфыренные филологини. Лицом к ним и спиной к толпе стояла дама в чёрном платье – без плеч, но до пола. Её роль под транспарантом была явно руководящей.
Уланова не мелькнула нигде.
Ужасно захотелось потереть лицо ладонями, но он вовремя вспомнил о вампирской пудре.
Размахивая флаерами с надписями «Happy Halloween[8 - «Весёлого Хэллоуина» (англ.)]» и «Enemies of the Crown, beware[9 - «Трепещите, враги короны» (англ.)]», к ним приблизился активный организатор. На его размалёванном лице сияла слащавая улыбка.
– Юристы? Второй сектор. Вдоль тыкв в центре не стоять. Ищите места и садитесь. Можно и на пол.
– Скоро начало? – поинтересовался Петренко, придерживая рога.
– После финального прогона. – Парень махнул в сторону зала. – Остался один танец.
Движение людей по холлу возросло. Филологи покинули блокпост у транспаранта и тоже зашагали к двойным дверям. Именно за этими дверями начинался коридор, который вёл к актовому залу.
А значит, эти двери сейчас будут проверяться на резиновость.
К даме в длинном чёрном платье подскочил Гатауллин с букетом розовых цветов.
Видимо, это «одна из солисток».
Её лица не было видно, но она явно говорила что-то занятное: обычно каменная морда математика сияла, как окна в новой части корпуса. Он вырядился в костюм чёрта-метросексуала, а мелкую серьгу в левом ухе заменил на крупный серебряный клык. Солистка в чёрном многозначительно постучала пальцем по запястью, и Гатауллин двинулся к залу, жестами показав ей, что цветы подарит позже.
Какого хрена вообще смотреть туда?К чёрту Гатауллина.
Кому есть дело до личной жизни Гатауллина, когда Улановой так нигде и нет?
– Да что ей здесь делать?! – разозлился Адвокат. – В своих безразмерных рубашках и с курсовой наперевес! Каждому своё!
Сидит, небось, в общаге, читает про Вильгельма.
Марина трясла его руку, что-то верещала и заливалась смехом. Кто-то наступил ему на ногу. В лицо пахн?ло парфюмом, вылитым на чью-то ненасытную харю.
Мир давил на череп, как душный вагон.
Свят отступил к стене и стряхнул с локтя руку Марины.
– Что, заяц? Подышать? – угадала она.
Он медленно покачал головой, не понимая, чего хочется больше всего. Послушно оставив его в покое, Измайлович вдруг завизжала и ринулась сквозь толпу в объятия подруг с факультета туризма.
– ВЕРА! – отрывисто крикнул кто-то.
Отлипнув от стены, Свят лихорадочно забегал глазами по толпе; если бы не этикет на ушах, он бы, казалось, завертелся, как флюгер. В голову почему-то не приходило, что Вер в университете могут быть десятки. Из коридора заорала песня Адель, которая наверняка и знаменовала финальный прогон. И в ту же секунду солистка Гатауллина обернулась в сторону зала.
…Внезапно из рук утекает и так редкое для них тепло. Холл за спиной у дамы в чёрном искрит и расплывается. Всё видится будто в режиме замедленной съёмки; ладони… Ладони дрожат.
– The-re is a fi-re starting in my heart[10 - «В моей груди зарождается огонь» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Rolling in the deep», Adele], – нарастает за спиной глубокий голос Адель.
Она поднимает руку, с улыбкой машет тому, кто её звал, кокетливо подхватывает длинный подол и делает шаг к коридору. Из разреза в платье показывается тонкая лодыжка.
Она в чёрных лодочках, не в кедах. В чёрных лодочках на тонком каблуке.
Каждому её шагу вторит рваный ритм чувственной музыки.
– Fi-nal-ly, I can see you crystal clear[11 - «Я наконец вижу тебя совершенно отчётливо» (англ.)]…
Тугой чёрный корсет плотно облегает спину и крепко поддерживает грудь. Шнуровка корсета полупрозрачна. Она бежит по линии между рёбрами и ныряет в складки подола. Её бледные плечи и ключицы обнажены. Шею обнимает отдельный от платья воротничок. На её правой скуле нарисована маленькая золотистая тыква. Непослушные волосы послушны; собраны в высокий пучок. Но почему они не золотые, а такие… светлые?
А, вот оно что. Её волосы залиты блёстками.
Они залиты блёстками и похожи на сплав серебра и платины.
– …I'll leave with every piece of you[12 - «…ухожу, забирая каждую частицу тебя» (англ.)]…
Она поводит плечами, заостряя ключицы, и будто случайно находит в толпе его лицо; под её ресницами пляшут хэллоуинские черти. Желудок ухает вниз и разлетается на крошево где-то у начищенных туфлей. Её веки подчёркнуты серыми тенями и полуприкрыты; радужки видны лишь наполовину. И эта томная, влекущая, до ужаса эротичная прищуренность не даёт желудку подняться с пола и вернуться под солнечное сплетение.
Это ты, клетчатая лучница?
Ещё два удара шпильками по кафелю – и Уланова исчезает за стеклянной дверью, обдав его шлейфом сладко-горького парфюма.
Это атлас. Её платье из атласа.
Мысль была до того глупой, что он испугался за свой разум. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он бездумно смотрел, как Марина возвращается от туристических подруг.
– Святуш?.. Точно не нужно на улицу? Пойдём в зал, да?
Её голос булькал и проваливался в воздушные ямы; в ушах стучала кровь.
Не называй… меня… Святушей. Я не… Твою мать.
В центре зала сверкал круг из огромных тыкв, внутри которых горели свечи. На полу и потолке плясали зловещие тени; на стенах горели импровизированные факелы. Организатор не обманул: сидячих мест было очень мало. Проталкиваясь между людьми, он искал в толпе спину под атласным платьем, не представляя, что будет говорить, когда найдёт…
Но она будто превратилась в летучую мышь и улетела в чёрное окно.
Перед глазами колотилась лишь безликая масса людей, и в горле росла злоба. Кто-то мёртвой хваткой вцепился в его рукав. Судорожно обернувшись, Свят ощутил острое разочарование: это рогатый Петренко тянул его к стене, указывая на несколько мест. Прогон завершился, но его можно было лишь слышать: сцена пряталась за плотным занавесом. Вдоль занавеса горели тыквы поменьше, которые были куда сильнее похожи на настоящие О’Лантерны.
Где она? За кулисами?
…Выскочить из зала. Ворваться за кулисы, залитые сумраком. Туда едва ли доползают тени тыквенных свеч. Пол изрезан лучами дальних софитов, а смазанный шум зала приглушён. По паркету цокают тонкие каблуки; шуршит тяжёлый подол. Поймать её взгляд и подойти близко. Так близко, чтобы она послушно отступила. Протянуть ладонь и провести пальцами по её ключицам.
Коснуться губ. Обхватить шею.
В низ живота рванулась горячая волна.
Невероятно. Это была Вера Уланова.
Которая чертила на салфетке классификацию английских архаизмов и грызла куриное бедро на заплёванной общажной кухне. Которая поддерживала разговор на любую тему, подворачивала рукава рубашек, знала о переносах и цитировала котёнка Гава.
Где твои неглаженые рубашки? Протяни мне руку помощи, надень джинсы. Давай поговорим о санкционных интенциях.
Конферансье в белом костюме что-то верещал с края сцены и на фоне бордового занавеса был похож на сметану в борще. Устав нелепо шутить, он набрал воздуха и крикнул:
– А открывает вечер нежно-дерзкий «Numb» под аккомпанемент скрипки и пианино!
Половины занавеса поползли в стороны, и на мелкие О’Лантерны опустился сумрак.
* * *
Руки тряслись так отчаянно, что пластиковый стаканчик брызгал на грудь водой. Первокурсники сыпались за кулисы, а значит, финальный прогон был завершён.
Вот-вот петь… Вот-вот петь!
Опрокинув в рот полстакана, Вера обтёрла остальной водой шею и опёрлась о стену, пытаясь держать равновесие. Голова раскалывалась: боль бежала от глазных яблок к вискам. Она терпеть не могла линзы – глазам в них было кошмарно некомфортно – но по особенным случаям надевать их всё же приходилось.
Сегодня – пусть бы оно всё провалилось – как раз был один из них.
И куда делась горделивая вокальная осанка, что пребывала с ней все репетиции подряд? Хотелось, чтобы в закулисной толпе мелькнула уверенная в ней и себе Алиция Марковна; её пряди цвета неба всегда прибавляли сценических сил. Но Мальвина уже заняла своё место в зале.
Худ рук и так вылила на подопечных ведро поддерживающих тирад.
Внутри лёгких было столько воздуха, что голова кружилась от избытка кислорода – и в то же время было совершенно нечем дышать. По бокам мелькали люди, лица, силуэты… Но всё расплывалось.
Всё будто завернулось в туман.
– СЕНЯ, МАСКУ СВОЮ ВЗЯЛ? АНДРЕЙ, СТАНЬ ПРАВЕЕ, ЧТОБЫ НЕ ФОНИЛО!
Там половина университета. Чёрт возьми, нет!.. Я туда не выйду!
– Как тебе удалось с ровной спиной пройти в ту дверь? – прошептала Верность Себе. – Спокойно, милая… Давай повторим слова. Давай отыграем пальцевую распевку… Давай вспомним начало…
В поле зрения возникла рука с чёрной кружевной маской. Кто-то заботливо подал ей последний реквизит. Молча забрав маску, Вера приложила её к лицу и закрепила за ушами. Отчаяние росло; всё это отчаяние придётся взять с собой под свет алых софитов.
– К КЛАВИШАМ МИКРОФОН ПОДТЯНУЛИ?
Вчера она думала, что готова к визиту сюда проклятых юристов, – но этот бешено эстетичный вампиризм окатил ведром колодезной воды. Он был просто восхитителен. Жутко хорош. Ещё более привлекателен, чем за разговором об интенциях.
Хотя казалось, этот Рубикон тогда был пройден.
В голову как назло не шёл ни один вариант подходящего выражения лица, которым можно пальнуть по зрителям в случае вокального фиаско. О безупречной связи слогов с регистрами речь уже не шла; сейчас она мечтала хотя бы не изуродовать самые важные октавы. Её сценический путь начался с монолога Гамлета на первом курсе; и лучше бы она и дальше читала со сцены только шекспировские монологи. Вокруг Гамлетов и Офелий хотя бы не бьются оттенки нот.
Одно неловкое движение голосовых связок – и соло надломлено.
– СЕНЯ ЗА ТРЕТЬИМ ЗАНАВЕСОМ, ВЕРА И АНДРЕЙ ЗА ВТОРЫМ!
С каким же… страстно-воспалённым изумлением он смотрел. С изумлением, твою-то мать.
Смотри, не обляпайся.Сегодня подглядывать можно.
Ну наконец-то. Злость. Вместе с ней придёт и смелость. Схватив ещё один стакан воды, она залпом опрокинула его в рот. Суета за кулисами взлетела на запредельный уровень.
– АНДРЕЙ, ВЕРА, ГОТОВЫ? СЕМЁН? НА СЧЁТ ПЯТЬ, РЕБЯТА! УДАЧИ!
…Секунда – и она уже у микрофонной стойки. Бордовый занавес ещё закрыт, но вот-вот расползётся по швам. За ним кричит конферансье и шелестит зал. Завязки маски кошмарно давят на уши. Сердце ворочается под рёбрами острым комком.
Закрой глаза и пой. Как в середине октября на репетиции.
В середине октября?..
Будто десять лет назад.
– Дыши, – еле слышно просит Интуиция. – Ты и есть эта песня. Ты и есть это мгновение. Просто будь. Разве настоящие песни поются для слушателей?
* * *
– Кто же ещё мог открывать вечер, – прошептал Адвокат, завороженно глядя на сцену. – Теперь мы бы узнали её, будь на ней хоть пять масок…
По залу поплыли аккорды нежного варианта «Numb», и уже через миг её глубокий голос распутал напряжение в груди. Мысли улетучились, растаяли; вытеснились сплошным чувствованием.
– Tired of being what you want me to be… Feeling so faithless, lost under the surface[13 - «Я так устал(а) быть тем, кем ты хочешь меня видеть; я утратил(а) веру и потерян(а) под всем этим» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Numb», Linkin Park]…
Над головой Улановой закружился дискобол, и на зал брызнули медленные пятна золотого и алого цвета. Переливы скрипки были похожи на ласки кого-то родного, но забытого.
– Put under the pressure… of walking in your shoes[14 - «Я вынужден(а) только и делать, что ставить себя на твоё место» (англ.)]…
Чёрный атлас переливался подобно небу, усыпанному звёздами, и на фоне его светлая кожа её плеч походила на фарфор. К ней был прикован каждый грёбаный мужской глаз.
– I've… become so numb I can't feel you there… become so tired, so much more aware[15 - «Я до того бесчувственен(нна), что не ощущаю тебя рядом; но эта усталость открыла мне глаза на столь многое» (англ.)]…
В конце припева Вера стянула маску и отбросила её. Сердце заныло где-то в коленях. Ему чудилось, что зал сузился до размеров её зрачков; они походили на портал или колодец.
– …all I want to do… Is be more like me and be less like you[16 - «Всё, чего я хочу – это сохранить в себе больше себя, чем тебя» (англ.)]…
Он не понимал, сколько прошло времени.
Оно будто взялось идти назад или танцевать вальс на месте.
…Смычок вознёс к потолку последний аккорд; над сценой остались только ноты пианино. И в тот же миг Уланова грациозно подогнула ногу, как делают фламинго, расположила руки на манер стрельбы из лука, на одной ноге обернулась вокруг своей оси – так хлёстко, что чёрный подол взметнулся блестящей волной, – воздела «лук» «стрелой» вверх и «отпустила тетиву», целясь в дискобол над головой. Секунда – и он взорвался снопом золотых… алых… серебряных пятен… Они градом посыпались на сцену… «горящие» тыквы… первые ряды… Это выглядело так ошеломительно; так мощно и зрелищно, что зал буквально взвыл от оваций.
Уланова «отшвырнула лук», раскинула руки и повернулась к толпе. Её лицо сияло проникновенным, властным, чувственным фурором.
Она была похожа на сгусток энергии; на чёрную лаву.
Свят осознал, что не дышит; ладони холодели колючим потом. Так вот что она репетировала на кухне… Так вот почему сказала: «Нечего подглядывать. Я пока ещё не на сцене»…
Так вот почему… Так вот…
Портал в мир Хэллоуина зиял дьявольской пастью, а Уланова всё не опускала рук. Плотные, ритмичные аплодисменты никак не стихали.
Она могла бы пробежать по ним, если бы захотела взлететь.
– Нереально эффектно! – проорал Петренко в варламовское ухо.
Но так, что это, сука, услышали просто все.
Артур кивнул, улыбаясь углом рта и громко хлопая. Не замечая съехавших рогов, Петренко разглядывал Веру со смесью восхищения и любопытства. Его губы шевелились: словно он проговаривал то, что позже запишет. При виде их лиц кадык обняла острая злость.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
Поймав пальцы аккомпаниаторов, Уланова присела в книксене. Рукоплескания стали громче; на другой стороне зала кто-то засвистел. К сцене протиснулся Гатауллин со своей тухлой розовой охапкой. Улыбнувшись, Вера наклонилась за букетом, но тяжёлый подол и центральный Джек О’Лантерн мешали ей забрать цветы. Не придумав ничего лучше, она села на край сцены и лениво протянула к Рустаму руки. Сраный Гатауллин взял букет в зубы, обхватил её за талию и ловко снял вниз. Рассмеявшись, Вера достала из его рта цветы и по-светски изящно подала ему руку для поцелуя.
– ЭТО ПИОНЫ! – пояснила Марина, пытаясь переорать овации. – ОБОЖАЮ ТАКИЕ ЦВЕТЫ! ПОНИМАЕШЬ?
О, так это пионы. Спасибо, родная. Теперь-то я спокоен.
Упорхнув в глубь зала с уродом-математиком, Уланова и не взглянула на упыря; о существовании упыря она забыла тут же. И злость полыхала так резво, что уже не давала дышать.
– Подсуетился, – изрёк сидящий спереди кретин в костюме Франкенштейна. – Повёл проверять голосовые связки на пущую прочность.
Его прыщавые собеседники загоготали, заглушив очередную трескотню конферансье.
– Ну он математик от бога, – продолжал мордатый Франкенштейн. – Покажет ей парочку квадратных уравнений. Я бы и сам показал, да хотя бы дискриминант.
Воздух затрещал от нового ржача.
Держи свой дискриминант в штанах, собака, или, клянусь, я раздеру тебя пополам.
Гатауллин сейчас за кулисами коснётся спины под чёрным атласом. Потянется губами к её губам. Внутренности скрутило в узел. Закинув руку на плечо Марины, Свят обхватил губами её нижнюю губу.
Как будто это могло помочь.
– Хочешь домой, упырёныш? – как сыночку пропела она после поцелуя. – Давай дождёмся танцев? Ещё несколько номеров посмотрим. А потом потанцуем и поедем.
Конферансье исчез за кулисами, и сцену заполнили барабанщики с крыльями и хвостами.
Сегодня ночь святых, а не ночь сомнительных мутантов, вашу мать.
Эти мысли ужасали; мысли о пальцах Гатауллина на чёрном корсете.
Потанцуем и поедем, да. Ты поскачешь на мне, а я попытаюсь вырезать из головы её взгляд.
Что-то же должно помочь. Что-то должно.
* * *
Как же он смотрел. Как смотрел.
А сразу потом целовал свою изумрудную кляксу.
Пусть линзы всё же будут прокляты.
Едва увидев эту девицу модельной внешности в коротком зелёном платье, Вера мгновенно вспомнила её; она поселилась в общаге лишь в этом году. У неё был до невозможности охренительный, удобный рост. Ей по крайней мере не приходилось вечно смотреть на всех снизу вверх.
Это то ещё удовольствие.
– Да и к чёрту их, – поспешно заявила Верность Себе. – Главное, что ты справилась. Справилась! Спела и «выстрелила» в пять раз лучше, чем на любой из репетиций.
Вытащить бы ещё мокрую ладонь из смертельной хватки Гатауллина.
Отгрохотали уже почти все номера, а он всё втискивал её в жёсткий стул рядом со своим, изредка отпуская сальные шутки в адрес магистрантов.
– Теперь будут танцы, так? – Хриплый голос Рустама был чересчур безальтернативным.
Ох, чёрт. Смуглый математик ещё с конца второго курса лип, как банный лист; упорно не слышал слов, что её всё это «не интересует». И хоть сейчас он пригодился – упырю было полезно посмотреть на этот букет – лояльность не спешила расти. В Рустаме явственно ощущался агрессивный манипулятор и буйный псих, неспособный понимать и тем более учитывать чувства других.
Что бы он ни старался демонстрировать вместо.
– Да, – сухо ответила Вера. – Танец магистрантов закрывает шоу-программу и открывает тематическую дискотеку. Можно будет танцевать.
Собрав богатый урожай оваций, магистранты потянулись за кулисы, и зал заполнили нежные аккорды Ника Кейва. Танцпол, как пылесос, втягивал в себя всё больше разноцветных людей.
– Не можно, а нужно, – явно рассчитывая на эффект от пионов, вальяжно бросил Рустам.
Серебряный клык в его ухе конвульсивно закачался. Вера уныло покосилась вправо, машинально пересчитала эльфов-первокурсников и внезапно остолбенела. Покачиваясь в подобии танца с облепившей его изумрудной кляксой, упырь не отрываясь смотрел в их с Гатауллиным сторону; вызывающе и презрительно. Так, словно был готов напасть, но испытывал брезгливость. Да какого же чёрта?
Упырь считал, что ему можно всё, если он скопировал морду с обложки журнала?
– Рустам, идём танцевать! – Вскочив, она потянула математика за руку.
Тот подчинился, плотоядно сверкнув глазами. Один чёрт знал, чем это всё было чревато.
– Рисковать так рисковать, – решительно отрезала Верность Себе.
Верность же Другим была в священном ужасе ещё с начала вечера.
Подхватив подол, Вера приблизилась к упырю и кляксе, откинулась на гатауллинское предплечье и обвила рукой его шею. Из глаз Елисеенко полетели надменные стрелы. Казалось, воздух вокруг раскалился. Сердце заходилось испуганными ударами.
Нет, рано пугаться. Рано.
– Наклонишь меня? – крикнула Вера в ухо Гатауллина.
Обалдев от смены атмосферы, Рустам ловко опрокинул её на свою руку. Спина выгнулась, как луковая тетива. Мир кувыркнулся и засиял перевёрнутой рампой. ХЛОП! Вздрогнув, Вера выпрямилась и огляделась. Тяжёлая дверь актового зала подрагивала.
Вампир исчез.
* * *
– Легковоспламеняющееся, – заключила Интуиция, изучая план эвакуации сердца из грудной клетки. – Не чиркать пионами поблизости.
– Он выбежал, поссорившись с кляксой, – буркнула Верность Себе, смущённо поправляя корсет.
– Нет! – уверенно заявила Интуиция. – Он выбежал из-за тебя!
Тело затопило внезапное бессилие. Хватит на сегодня лицемерных выходок, пожалуй.
Даже если продолжают лицемерить решительно все, кто-то должен остановиться первым.
– Я не хочу больше танцевать, – пробормотала я, не заботясь, слышит ли меня Рустам.
– Почему? – Его чёрный взгляд сверкнул раздражением.
– Ноги на каблуках болят, – сухо отозвалась я. – И мутит. Я выйду.
– Останься! Мы только начали!
Его пальцы сомкнулись на моём запястье, и тонкая кожа заныла. Злости уже было нужно очень мало.
Видит Джек О’Лантерн, ей было нужно мало.Стоило всего лишь поднести к тыкве свечу.
– МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ! – крикнула я, ударив по смуглой руке. – ПРЯМО НА ТЕБЯ! ЯСНО?!
В лице Рустама мелькнула ошарашенная ярость, и он на миг замешкался. Рывком выжав руку из его ладони, я начала быстро протискиваться к выходу. Интуиция вела именно туда.
И спорить с ней значило снова быть кем-то вместо себя.
Толкнув тяжёлую дверь актового зала, я вышла, ударив по косяку волнами подола. Крики и голоса остались позади. Уши окутала блаженная тишина. Сделав несколько звонких шагов, я нерешительно обернулась. Единственным источником света здесь были фонари, что касались окон снаружи. В дальнем конце коридора у подоконника мелькнула чёрная мантия с белым рубашечным пятном в центре. Сердце остановилось и закрутилось волчком.
Не раздумывай. Иди. Неважно, что ты скажешь.
Усмирив дрожь в коленках, я подхватила подол и зашагала к окну. Стук шпилек будто забивал в виски гвозди, а нервы походили на струны. Остановившись в пяти шагах, я замерла, внезапно растеряв всю волю, что вытолкнула из зала и пригнала сюда.
– Ты восхитительно пела.
Его голос звучал так хрипло и умоляюще, что струны нервов почти лопнули.
– Спасибо. Эта песня… великолепна.
– Это ты великолепна, – еле слышно произнёс он.
Желудок поддел какой-то ледяной крюк, а лицо бросило в жар. Свят сделал шаг вперёд и уставился на мой кулак, что комкал складки подола.
– Я не думал, что… – начал он и замолчал.
Поддавшись порыву, я сделала шаг навстречу и протянула к нему ладонь: как он протянул свою на кухне. Словно вспомнив то же, он посмотрел на мою руку и наконец еле ощутимо коснулся её. Его рука была тёплой и влажной. Это наивное касание пустило по позвоночнику острую липучку.
Стоп, это просто… ладонь. Это просто пальцы. Это просто…
В голове стучала кровь; желудок дрожал. Прикрыв глаза, Свят поднёс моё запястье ко рту и коснулся его губами. Отстранившись, он с шумом втянул воздух и вновь жадно прижал губы к моей руке. Его дыхание было горячим, а губы – слегка шершавыми. По запястью пробежал его язык, и в низу живота взревела горячая волна. Не успев усмирить полоумные ощущения, я сдавленно простонала. Этот стон был до того страстным и беспомощным, что казалось, он расплавил коридор.
И теперь тот стекал с моего тела.
Зрачки Свята расширились; в его глазах вспыхнуло такое желание, что я едва не потеряла разум. Покачнувшись, он крепче сжал мою руку; в кожу впились широкие ногти, которые я недавно рисовала.
…Дверь актового зала ударила по косяку, и коридор огласил чей-то смех. Действуя по странному, некому первобытному наитию, я выдернула руку из вампирской ладони и устремилась прочь, надеясь только на одно: не поскользнуться. Единственным звуком застывшего мира остался стук каблуков.
Дверь закулисья… Схватить свои вещи… Наружу… Вперёд… Вниз…
Везде было холодно и пусто. Гудящий университет будто вымер.
И эта пустота пугала до потери пульса.
Толкнув входную дверь, я выбежала в промозглую октябрьскую ночь и наконец вдохнула полной грудью. Сердце то билось в истерике, то исчезало совсем.
– Почему так страшно? – шептала Интуиция, пряча в ладонях бледное лицо.
На дальней стоянке белело одинокое такси. Благословив линзы, я стремглав понеслась к нему, держа пальто в руках. Плечи сводило ветром, а шпильки гулко били по брусчатой мостовой. Проигнорировав удивлённый взгляд водителя, я села на заднее сиденье, сообщила адрес и откинула затылок на подголовник. Лицо и шею опутала паутина ужаса.
И сколько бы я ни водила пальцами по щекам, сегодня её было не снять.
* * *
Отопление ещё не дали, но сегодня воздух в квартире почему-то обжигал.
Ворочаясь на раскалённой простыни, я никак не мог придумать позу, которая бы пощадила мозг. Перед глазами всё пылали обрывки впечатлений, смешанные в кучу каким-то хэллоуинским святым. Сбегая от Марины, я даже не сразу понял, куда хочу бежать. Только одно было ясно: нет, не сегодня Марина будет здесь. Пионы Гатауллина почти загнали её сюда, но единственная маленькая ладонь одним махом отбила все купоны Измайлович на пребывание в этой квартире сегодня ночью.
Единственная маленькая ладонь.
…Скорее. Скорее отсюда на коридор, иначе сердце выплеснется прямо на танцпол и будет корчиться под каблуками её туфель.
Будь я журналистом, я бы написал, что открытие Хэллоуина «выстрелило»; в самое ядро Земли.
– Она вышла, потому что её достал этот чёрт, – процедил Прокурор, отмахнувшись от напевающего «Numb» Адвоката. – Видно, не зря его Петренко не терпит.
– Она вышла за тобой, – твёрдо сказал Судья. – Она искала тебя.
Она поспешно подходила всё ближе, и золотой свет фонаря лился по её плечам и скулам. Она стояла в двух шагах, сжимая на ткани платья тонкие пальцы, и смотрела со смесью задумчивости и страсти. И при виде её лица внутри вырастала атласная крона гигантского дерева.
Ты услышала, как я кричу в этой темноте? Ты первая, кто услышал это.
Зажав глаза ладонями, я повернулся на другой бок. Немыслимо хотелось удержать в голове как можно больше деталей, но человеческая память слишком дырява и бездарна.
Ты просто коснулся губами её запястья. Успокойся. Тактильный наркоман.«Просто» заставил её закатить глаза. «Просто» услышал её стон, что плавил кровь похлеще спирта.
– Она тоже, – прошептал Судья, промокнув платком лоб.
Тоже кинестетический маньяк? Сколько же ощущений я могу с тобой разделить. Зажмурившись, я стиснул коленями плед и замер. Нет. Не стоит позволять руке ползти вниз по животу. Лучше подождать.
Чего подождать? Этих тонких пальчиков на нём?
Мысль ввинтилась в горящую голову и застучала в ней, как набат.
Представь, как это может быть, если дождаться.
Выдохнув, я подскочил на тахте, скатился на пол и начал отжиматься. Досчитав до тридцати, я рывком поднялся, сел на край тахты и рассеянно уставился на кованый фонарь за окном. Сердце глухо колотилось, а мышцы ныли. Убежала. Как маленький, нелепый, испуганный зверёк.
Как убегали по лесу в пышных платьях в девятнадцатом веке.
– Знаешь что? – тихо сказал Адвокат. – До этого вечера ты и не снимал с себя мыльный пузырь, касаясь кого-то. Просто полностью покрывался им, как гигантским презервативом. Все чувства и ощущения… Всё через непроницаемую пелену.
А сегодня доверчивая ладошка лопнула этот хвалёный заслон.
И не задумавшись о своей беззащитности, я нырнул в это доверие… ослеп от желания чувствовать губами её пульс; быть ещё ближе. Но что может быть ближе?
Я целовал стук её сердца.
ГЛАВА 5.
1 ноября, воскресенье
Кажется, вот он и начался – очередной период охлаждения.
В их отношениях так было всегда: этапы, когда всё хорошо и когда всё плохо, чередовались. Периоды «когда всё плохо» опознать было легко: Свят отстранялся и чаще предпочитал быть один. Она прекрасно понимала, что в эти периоды есть другие женщины.
Просто для развлечения.
Сначала это кошмарно болело внутри, а потом она смирилась: научилась делать вид, что их взгляды на отношения совпадают. «Все мужчины такие, Мариша, это естественно», – всегда рассеянно говорила мама. То же твердила и бывшая одноклассница Настя, с которой она снова сдружилась, когда начала жить в общаге. То, что Шацкая заявляла про науку обращения с мужиками, находило много отклика внутри.
Верить в свою правоту было легче, когда такие же советы звучали и снаружи.
Зимой первого курса – когда между ними всё только началось – он ловил каждый её взгляд. Помогал надевать пальто. Приносил на лекции розы. Писал бумажные записки и передавал их через семь рядов. Вёл себя так восторженно, словно она была редким артефактом. Хрупким сокровищем.
Самым ценным, что есть в его мире.
Потом всё это начало меняться – и так постепенно, что она была уверена: дело в ней. Он просто разочаровался в том, кто с ним рядом. С момента, как она пришла к этому выводу, она не находила себе места. Ей казалось, что если она постарается быть лучше… если исправит свои ошибки и устранит недостатки, Свят снова станет таким, как прежде.
Перепробовано было уже всё, а он не становился – но надежда ещё не умирала.
Тяжелее всего давались эти периоды отстранения. Почему они были ему нужны?
Что ещё в себе исправить, чтобы нужны они ему быть перестали?
…Марина горько усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Было апатично и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он «с парнями в баре» – и трубку с тех пор не брал.
Но ведь каждый имеет право побыть один; нужно уважать его состояния, нужно!
В груди закопошился стыд, и она поморщилась, с досадой отбросив тушь.
Нет, он был не жесток и не плох. Нет, не плох.
Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он иногда прятался от него в коконе, который не вскрыть. Ругая свою боль, она давно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно и бесполезно: он избегал конфликтов и демонстрировал, что её эмоции его утомляют.
Почему сердце так к нему привязано? Почему?
На Земле больше трёх миллиардов мужчин, но в глубине души упорно саднил именно он: холодный камень с зубчатыми краями, о который она уже не раз порезалась до крови.
Сжав виски скопированным у Свята жестом, Марина так потрясла головой, словно пыталась вышвырнуть оттуда мысли. Плохое предчувствие орало как резаное; казалось, этот этап его отстранения чем-то отличается от предыдущих. Как будто было мало прочего, их кафедра теперь ещё и переехала в главный корпус – и она не могла без уныния думать о том, сколько там новых девушек-филологов.
Ничего. Не впервой. Нужно просто как всегда самой позвонить через пару дней.
Но как не закричать в трубку? Как не спросить, почему он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?
Как не заплакать?..
Что можно провернуть, чтобы это выглядело мило, но вместе с тем эффективно сработало? Как на что-то повлиять и не заслужить его злость?.. Пожалуй, самым страшным – и самым властным – чувством рядом с ним была даже не обида. Не ревность; не страх; не тоска. Самым страшным чувством была вина.
Ежедневная вина за любое его раздражение; всякое неудобство.
* * *
– Как думаешь, справится? – устало спросила напарница.
Она знала, что спрашивать незачем, но вопросы помогали ей не тревожиться.
Погладив пергамент, я перевёл взгляд на свой второй объект. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», он недовольно разглядывал своё отражение в зеркальной двери и стряхивал с куртки капли дождя.
– Я не знаю, – тихо произнёс я. – Не знаю.
– Ты правда не собираешься вмешаться? – с нажимом повторила она.
– Нет.
– Да почему?! – Она на глазах теряла терпение. – Это безумный риск! Риск всем!
– Не всем – не риск. – Я рассеянно провернул в ладони золотистую тыковку. – Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, будет легче, да. Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.
– Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, – горько прошептала она. – Я выбираю тебя, а не себя – хоть ты и твоя мать никогда этого не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.
Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.
– Нет, – ласково, но твёрдо сказал я. – Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю. То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим. Ты сама знаешь, что поначалу я идеализировал их, – и разочарования были ещё больнее. Так что теперь я предпочту видеть всё так, как оно есть на самом деле.
* * *
Alea jacta est[17 - «Жребий брошен» (лат.)]
Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят прокрутил в ладони подставку под бокал с буквами «AleCraft». Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи. Не перебирать вчера и не надеяться на завтра.
Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.
Это было слишком. Столько времени, растерзанного на куски мыслями об одной и той же бабе.
Ни одна баба не стоит круглосуточных мыслей о своей персоне.
– Да мы сразу поняли, что ты ссышь, – немедленно подначил Прокурор. – Да она тебя на лопатки положила. Давай, заштопывай мыльный пузырь и почаще проверяй его на прорехи от её пальцев и голоса.
– Но ведь страшно, – возразил Адвокат, рассматривая золотистые пятна на своей мятной рубашке. – Слишком легко она его прорывает! Это опасно!
– Ссышь! – не унимался Прокурор.
– Но не можешь перестать думать, – буркнул Судья, ударив по столу молотком.
БАМ! Свят дёрнулся и уронил подставку под бокал. Стукнувшись о пол, она исчезла под диваном. Ляпнув на стол пивной батальон, Артур ругнулся и отодвинул бутылки от края.
– По лбу себе хреном постучи, – прошипел Свят, шаря под диваном.
Приятная на ощупь подставка вернулась в ладонь. Её мягкие пробковые бока отчего-то успокаивали. Артур небрежно отмахнулся, швырнул на стол пачку Винстона и грузно сел. Все они, пожалуй, давно привыкли к вспышкам царевичской злобы.
И смотрели на неё даже не сквозь пальцы, а сквозь шоры для лошадей.
Сначала эта снисходительность оскорбляла, а потом он понял, что в ней есть и оттенок лояльности.
– Чего тебя раздирает? – Взяв себе одну бутылку, Артур протянул ему вторую и звонко объединил их горлышки. – Подумал бы на бодун, но ты же вчера свалил, ни капли не выпил. Мариша устроила сцену?
Свят вяло покачал головой и сделал быстрый глоток. «Warsteiner» был восхитительно ледяным, но его душистая горечь понесла по венам тепло.
Вдалеке тяжело хлопнула входная дверь бара, и в зале материализовались Олег и Никита Авижич – физик-второкурсник, что вносил нотку техничности в их гуманитарные мытарства. Волосы обоих были усыпаны мелкими каплями, а протянутые для приветствия ладони – отвратительно холодны.
– Ноябрь, – голосом диктора оповестил Олег, швырнув на диванчик тощий рюкзак. – Время варить в коридорах общаги глинтвейн и подтирать сопли.
Параноик, он про свою общагу.
– Рассказывайте, а то мне отец скоро маякнёт, нужно будет отъехать с ним кое-куда, – громогласно заявил Никита, не почтивший вечер всех святых своим присутствием. – У меня сейчас муточки с девахой с журфака, так она говорит, в заголовках будут обыгрывать «выстрелы». Мол, «Хэллоуин выстрелил», «открытие вечера выстрелило», «ночь выстрелила». Это о чём?
Свят хмыкнул и залпом выпил полбутылки.
Потрясающе; вампирские и журналистские мысли сошлись.
Мать Авижича работала в паспортном столе, и слушать сплетни он любил с детства.
– Ну вот потом в газетёнках почитаешь, – флегматично пояснил Олег, с видимым наслаждением прикладываясь к пиву. – Лучше, чем было, всё равно не рассказать. Даже я не справлюсь.
Варламов ухмыльнулся, ритмично постучал по горлышку бутылки и бросил в сторону Олега:
– Ну тогда расскажи, почему остался неошкуренным рог, что всё время падал.
Авижич трескуче загоготал. Петренко лениво повёл плечами и спокойно парировал:
– Плохая примета: уезжать с Хэллоуина с пустым ведром. Взяло и оказалось, короче, что кудряшка на один раз. Книг не читает, мыслей не думает, да ещё и раздаёт мажорам за подарки. Чисто представь.
Варламов скрестил на груди руки и серьёзно кивнул. Ехидство с его лица исчезло; теперь там виднелось мрачное сочувствие. Свят угрюмо опустил глаза на пиво. Негласным центром компании, конечно, был он, но ему регулярно казалось, что Петренко и Варламов понимают друг друга куда лучше.
И куда чаще.
– Выглядела зрелой тыква, – продолжил Олег. – А оказалась… Как это сказать?.. Бессортовой, вот. По мне это что-то вроде извращения. Трахать тело, у которого нет головы.
Варламов засмеялся, так показав на Петренко пальцем, будто имел в виду что-то вроде: «Где мы будем брать цитаты, когда ты сдохнешь?» Смех уже давался ему легче; в хриплый кашель не переходил.
Губы растянулись в ухмылке. Чёрт с ним, с их повышенным пониманием; невозможно было не ржать, когда графоман-психолог-книголюб начинал рассуждать о бабах.
И главное, всегда метафорично – и в самую точку.
– Я скинул свой бессортовой балласт, а на мне повис елисеевский: вероломно покинутый своим овощеводом, – монотонно добавил Олег. – «Где Свят», «куда Свят делся». Я чуток потанцевал с ней, избегая прямых ответов, – а ведь мог сказать, что у тебя открылся зелёный понос. Смотри.
– Для друга ничего не жалко, – протянул Свят, скрупулёзно вытирая стол салфеткой.
– Я храню верность, мон сир. – Олег выставил ладонь так, будто собирался клясться. – Кому нужно. А вот Мариша у нас – ветеран верности ненужной. Таких не трахают, мон сир. Таких жалеют.
Ах ты, гондон. Да нет, пусть уж пока хранит свою… ненужную.
– А говорят, евнухи не знают метафор! – сложив губы на манер изумления, воскликнул Свят.
Петренко захохотал, подняв брови; его острый кадык ходил ходуном.
– Да, Никит, вчера царевич бросил и ненужно верную царевну, и нужно верную свиту на произвол судьбы. – Отсмеявшись, Артур хлопнул Свята по спине. – Всё могут короли.
Прости, «Warsteiner». Один в поле не воин.
– Коньяка принесите! И маслин! – заметив официантку, хмуро крикнул Свят.
Разносчица справилась быстрее пули, хотя обычно в ЭльКрафте официантской милости приходилось ждать минут двадцать. Вскрыв коньяк, Свят наполнил рюмку, опрокинул её в рот и сморщил лоб.
– Короля делает свита. – Петренко назидательно воздел костлявый палец.
– Свита всё проспала, – съязвил Варламов. – Не купила букет, не устранила Маришу. Не создала условий, чтобы и царевич блеснул в газетёнках – вот он и уехал раны зализывать. Гатауллин зато…
– Да вот не думал, что когда-то заморочусь этим, – перебил Петренко. – Но оказывается, есть бабы, которым просятся конкретные цветы. С этим Гатауллин обосрался, конечно. Тут однозначно. Белые розы.
В груди начала подниматься злость, разбавленная коньяком.
Как мило. Как наблюдательно.
Страшно представить, в какие эпитеты может завернуться её личность под его писательской рукой.
Воткни себе в зад свои белые розы.
– А по мне ей эти самые… – не спеша изрёк Варламов. – Хризантемы нормально были бы. Синие или… Как этот цвет? Как рубашка твоя.
Это бирюзовый, недоумок.
– Глянь, какой у Петренко стеклянный взгляд, – задумчиво протянул Адвокат. – Её представляет, явно. А Варламов, дебила кусок, хризантемы от роз, оказывается, отличает. И синий от бирюзового.
– Это всё не твоё дело. Ты только что думал, что пора завязывать с ней, – напомнил Прокурор.
Стол под коньяком превратился в минное поле, а навыки минёра всё слабели. Коньяк начал подбрасывать в голову картинки огнедышащих жанров «Уланова плюс Петренко» и «Уланова плюс Варламов». Петренко задумчиво смотрел в окно и на талантливого овощевода больше не походил.
Казалось, сиди она здесь – и все его сальные шутки бы мгновенно переоделись.
Положив локти на колени, Свят склонился к полу и прикрыл глаза. Коньяк знал своё дело и мерно ополаскивал мозг. Несколько девиц простучали каблуками к выходу, и они остались единственными посетителями бара. Какого чёрта? Вечером воскресенья тут должна быть толпа. Ненавистные обычно, сейчас толпы казались спасением. В одной из них хотелось затеряться.
Лишь бы больше не делать за этим столом никакой вид.
Рывком подвинув ближе бутылку, Свят наполнил коньяком четвёртую стопку, отправил её в рот и кинул сверху несколько маслин.
– Ну раз начали рассказывать, то вперёд, – распорядился Авижич, отряхнув с рук арахисовую соль.
– Ну что рассказывать, мон сир? – праздным тоном протянул Петренко. – Тот случай, когда в первую секунду думаешь «Ого, какая песня», во вторую – «Ого, какие плечи», а в третью секунду почему-то достаёшь мозг из яиц и начинаешь размышлять о жизни. Я, мон сир, человек простой.
– Ошкуриваю рог, в газетёнки не лезу, – подхватил Варламов, подставив ему ладонь.
– Ошкуриваю рог. – Олег звучно хлопнул по его руке. – В газетёнки не ле…
– Вы мне вообще её покажете? – перебил Авижич, активно закусывая.
Варламов открыл рот, и в тот же миг в кармане у Никиты зазвонил телефон. Мельком взглянув на экран, он подскочил, слегка покачнулся, подхватил с дивана мятую ветровку и пробормотал:
– Всё, пошёл. До связи.
Энергично прошагав зал, Никита с широченной улыбкой попрощался с официанткой и скрылся.
– И сказал Одиссей: «Ну, теперь все свои», – уронил Артур, ухмыльнувшись. – Можно о вечном.
– О твоём слабоумии? – рявкнул Свят.
Он тщательно фокусировал взгляд, но артурская внешность всё равно расплывалась.
Твою мать, по ходу зря я залился.
– Да ладно. – Варламов миролюбиво поправил подушку под спиной. – Мы сидим тут бухтим чисто потому, что знаем: она бы не дала никому из нас. Давайте без Авижича вскроемся уже.
Петренко хмыкнул, неопределённо качнув головой. Это можно было расценить и как «в точку», и как «объясни ты мне, убогому, что тогда есть искусство».
Зачем он перевёл на это разговор?
Было самое время натягивать беспечную маску, но что-то внутри злобно заныло.
– Никому из вас, – ехидно поправил Свят, опрокинув в рот пятую стопку.
Горло обожгло, а в голове засвистело; кашлянув, он прижал к губам манжету рубашки и заметил, что в глазах Варламова внезапно загорелась острая, жаркая злость.
Слишком внезапно. Слишком острая.
– А что, ты и туда батю с собой возьмёшь? – Артур нацепил ухмылку, но злость из его глаз никак не исчезала. – Ты задрал со своими понтами, царевич. Ты ничем не лучше нас. Хоть жопу порви, а это точно не тот случай. Тут никому, я уверен. Она всех сочтёт типа… недостойными, вот.
Рванув к себе бутылку коньяка, Артур неаккуратно налил половину стопки, так искривив рот, будто его заставляли нюхать скунса. Выпив, он поморщился, вздёрнул нос и с вызовом бросил:
– Спорим, царевич! На сто баксов! Что хэллоуинская ведьма не даст тебе!
Повисла плотная тишина. Петренко очнулся первым.
– Ну и нахрена тебе это? – Его голос звучал небрежно, но в глазах не было ни тени этой небрежности.
– Не у всего всегда есть причина, Олеже, – огрызнулся Артур.
– У всего и всегда, – отрезал «Олеже»; его зелёные глаза потемнели. – У всего всегда есть причина. «Просто так» – это мазня для имбецилов.
– Допустим, я азартный. – Артур всё так же неаккуратно кинул в рот орех. – Нет, ставлю двести. Дело не только в «сочтёт недостойными». Она сама по себе. Неприступка и высокомерша. Уверен.
«Неаккуратно». Он неаккуратно наливал стопку; неаккуратно брал арахис.
Будто вмиг стал страшно нервным.
Мысли ворочались тяжело и густо; голоса слышались будто сквозь грязную вату.
«Хэллоуинская ведьма». А неужели и правда «не даст»?
Прокурор отвесил Хозяину звучный подзатыльник, и он рывком опустил мутные глаза. Перед ними тут же возникли пальцы Улановой, что сжимали атласный подол.
– У тебя вообще есть левые двести баксов, дебил? – с сухой неприязнью спросил Петренко. – У кого будешь выпрашивать, когда проиграешь?
– Не когда, а если. – Взгляд Артура становился всё более ледяным.
– Ладно, завязывай, Варлам, – негромко потребовал Олег. – Ну потрындели, ну поржали. Чего ты докопался-то?
– Двести пятьдесят, царевич! – воскликнул Артур, хлопнув по столу.
Стопки дрогнули и зазвенели.
– Заткни ты уже чем-то глотку, – брезгливо бросил Свят.
И это почему-то произвело на Варламова эффект разорвавшейся бомбы. Схватив Свята за предплечье, он придвинулся вплотную, опалил его щеку прокуренным дыханием и прошипел:
– Ну ещё бы! Это всё были чисто понты! А когда тебя на них подловили… Так-то ты знаешь, что она и тебе не по зубам! Она игрок, я уверен! Ещё и похлеще тебя!
– Ты отбитый, Артурио, – заявил Петренко. – На людей нельзя…
– Я НЕ С ТОБОЙ ГОВОРЮ!
Крикнув, Артур зашёлся в приступе сухого кашля, и злость в его глазах стала ещё упорнее. Его щёки горели, а рука на предплечье Свята судорожно впивалась в складки рубашки.
– Слушай, Артурио, давай мы тебя отвезём домой, – не сдался Петренко. – Ты, по ходу, перелил.
Свят зажмурился, едва не воя от перегруза. Звон в ушах усиливался. Желудок трепался в тошноте.
– Нет, я трезвый! – выпалил Варламов, когда кашель утих. – Проще копать, почему что-то там я, чем пообщаться на тему пустых понтов царевича?! «Никому из вас», сука! А теперь отмалчивается, потому что ссыт забиться!
Зачем ему-то это?! Зачем ему, чтобы она мне не дала?!
Он стиснул зубы, пытаясь не выплюнуть полыхающие мозги через рот. Официантка у барной стойки настороженно поглядывала в их сторону.
«Ссыт забиться!»
«Ссыт». Только что именно это слово выбирал Прокурор – и вот оно звучит снаружи.
– Утешай себя своими «никому из вас»! – ледяным тоном добавил Артур, уже не скрывая злость. – Ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!
«Со стороны». То есть ей было плевать уже когда она ехала говорить о санкциях?..
Свят вскочил; колени подбили стол снизу, и он мгновенно опрокинулся. С него в разные стороны брызнули рюмки. Бутылка упала на пузатый бок, коньяк из её горла ритмично полился на паркет, и в воздухе густо запало спиртом. Вцепившись в воротник артурской футболки, Свят рывком дёрнул его на себя. Качнувшись к нему, Варламов на миг растерялся, обнажил зубы и попытался садануть правым локтем ему по челюсти. Что-то визжала официантка… Выкрикивал Олег…
Ревели зеркальные отражения.
Пунцовая рожа Артура была у самого лица…
– КАК ПАЦАН ВЕДЁШЬСЯ НА ЭТО! ДА ПУСТЬ ГОВОРИТ!
Олег свирепо рванул его на себя и заключил в тесный замок. Руки Петренко вокруг груди казались железными бинтами; было нечем дышать. Стук в голове походил на грохот колёс поезда. Тошнило так, что он боялся выблевать душу. Бармен и официантка что-то сурово выкрикивали.
Чувствовать ещё и этикетный стыд не было сил.
Слишком шумно, слишком ярко. Слишком жарко, слишком громко. Слишком много спирта на языке.
Тонкие ключицы. Тонкие пальцы. Стрела из её лука в животе.
Мысли летели тревожной волной; опутывали и тянули вниз. На дне этого глубокого водоворота смутно поблёскивало что-то вроде… потребности?
Дикой нужды.
– Ты страшно хочешь доказать себе, – хрипло прошептал Адвокат, – что она тебе «по зубам»…
– Что ты не единственный, кто «запал», – с непроницаемым лицом отчеканил Прокурор. – Что она на тебя запала тоже. Что ей на тебя не насрать.
– К тому же это возможность оказаться правым, – спокойно добавил Судья. – Осадить Варламова: кретина, который рядом лишь затем, чтобы пить халявное пиво и быть очевидцем твоей уязвимости.
– Но это, конечно, мерзость. – Прокурор скрестил руки на груди. – Ты ведь сам знаешь: это мерзость. Олег прав: на людей спорить нельзя.
– Никто никогда не узнает, – пожав плечами, неуверенно проговорил Адвокат.
Нельзя. На людей нельзя.
Но почему Варламов говорит с такой уверенностью?!
Неужели её наплевательская невозмутимость так очевидна?
– А с какого бы хрена неочевидна? – кисло поинтересовался Прокурор. – Потрепалась о санкциях с тобой, пообжималась на танцполе с Гатауллиным. Захотела убедиться в твоём небезразличии – и убедилась, когда ты пулей вылетел в коридор. Пошла следом: доиграть. Дала подержать ручку и свалила.
«Она игрок, я уверен! Ещё и похлеще тебя!»
Грудь захлестнула оскорблённая, яростная горечь. Голова кружилась, и стены бара плыли по кругу. Мокрые ладони липли к джинсам; тошнота не отступала. «Ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!»
Нет уж, чёрт. Нет уж!
– Ты мерзость, – тихо сообщил Прокурор.
– Никто никогда не узнает! – в отчаянии прошептал Адвокат.
Шагнув к Варламову, Свят протянул ему левую руку; рука тряслась от локтя до пальцев.
У всего и всегда есть причина.У всего и всегда.
– На пятьсот. Что пересплю с ней.
– Да прям. – Артур ответил так быстро, будто ждал этих слов; знал, что они прозвучат. – Раз ты удвоил ставку, то «пересплю» – это несерьёзно. Теперь я ещё заявлю, что она на тебя не западёт. Царевич царевичем, все ссут кипятком – а вот ей не будет до тебя дела. Она сама игрок, говорю. Отбирает, как в парламент. И явно вертит мужиками как хочет. Итак, два условия. Спорю на пятьсот долларов, что ты не сможешь её трахнуть и влюбить в себя.
Трахнуть и влюбить. Трахнуть и влюбить.
Олег стоял сбоку, и в его взгляде сверкало утомлённое презрение.
– Смогу! И то, и то! НО БЕЗ СРОКОВ! И БЕЗ ОТЧЁТНОСТИ! ОЛЕГ, РАЗБЕЙ!
Отмени всё.
– РАЗБИВАЙ!
Сделай хоть что-нибудь!
Петренко медленно шагнул ближе и не глядя ударил по их переплетённым рукам. Звук этого удара ещё висел в воздухе, а он уже брезгливо отступил. Под его подошвой хрустнула стопка. Варламов оскалился и жеманно раскинул ладони – будто желая разделить с царевичем братское объятие.
Чтоб ты провалился.
Не в силах больше произнести ни слова, Свят швырнул на диван несколько купюр, схватил куртку, молнией пересёк зал и вылетел на чёрную улицу. Дверь глухо стукнула по ограничителю и вернулась к косяку. Тело шаталось, а голова гудела, как подбитый истребитель.
* * *
Наконец. Воздух. К чертям. Всё к чертям. Сгори оно адским огнём.
Почувствовав яростный спазм в желудке, я успеваю склониться к земле, и на асфальт летит волна рвоты; она смердит маслинами и коньяком. Родная «страшнота» не запоздала.
Всё правильно. Всё привычно.
С центральной площади доносится перезвон колоколов костёла. В соседнем квартале визгливо кричат чьи-то тормоза. Мокрые кроны над головой остро шелестят.
Город почти спит; почти.
Куртка всё ещё в руках, и волоски на голых предплечьях встают дыбом. Воздух плотный, тяжёлый и вязкий; мутный и ледяной. Тёмные здания вокруг что-то свирепо шепчут; качаются и тянут ко мне руки. Они хотят выкорчеваться из фундаментов, шагнуть сюда и закрыть меня в темноте; навсегда.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anna-leonova-32482452/fide-sanctus-1-homo-sum-68962473/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Роберт Рождественский
2
Золотистый (англ.)
3
«Возводим, чтобы разрушить» (англ.); композиция «Burn it down», Linkin Park
4
«Дождь», ДДТ
5
«Просто сделай это» (англ.)
6
«Зависть слепа» (лат.)
7
«Добро пожаловать» (англ).
8
«Весёлого Хэллоуина» (англ.)
9
«Трепещите, враги короны» (англ.)
10
«В моей груди зарождается огонь» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Rolling in the deep», Adele
11
«Я наконец вижу тебя совершенно отчётливо» (англ.)
12
«…ухожу, забирая каждую частицу тебя» (англ.)
13
«Я так устал(а) быть тем, кем ты хочешь меня видеть; я утратил(а) веру и потерян(а) под всем этим» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Numb», Linkin Park
14
«Я вынужден(а) только и делать, что ставить себя на твоё место» (англ.)
15
«Я до того бесчувственен(нна), что не ощущаю тебя рядом; но эта усталость открыла мне глаза на столь многое» (англ.)
16
«Всё, чего я хочу – это сохранить в себе больше себя, чем тебя» (англ.)
17
«Жребий брошен» (лат.)
Анна Леонова
Беларусь, Гродно, 2009-й год.
Святослав – студент юрфака, который днём исправно идёт по стопам деспотичного отца, а ночью мечтает укрыть лицо ожогами: лишь бы не быть на него похожим. У него есть то, что нужно для «счастья», но нет ощущения, что жизнь принадлежит ему. Его девушка – копия его безвольной матери, а два друга – ангел и демон на плечах. Свят крутится ужом, чтобы завоевать уважение одного и не пораниться о поступки второго. Ему пророчат безупречное будущее – но пока он лишь безупречно одинок. Всё меняет случайное знакомство в унылый день октября. Вера остроумна, сильна духом и смела. Она блестящая студентка без «папы за спиной». Свят завидует ей; он хочет попасть в её сердце и заразиться её уверенностью – но скорее повторит судьбу родителей, чем признает это. Испугавшись опасных чувств, он совершает зловещую ошибку, которую вынужден скрывать: Вера не из тех, кто сочтёт это шуткой. А рассказать ей о его ошибке хочет, кажется, даже осень, даже первый снег; даже сам Город.
Анна Леонова
Fide Sanctus 1
Первая часть дилогии
«Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
друг один
и враг один.
Человеку надо мало:
После грома –
тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь одну.
И смерть –
одну»[1 - Роберт Рождественский] .
ПРОЛОГ
Республика Беларусь, трасса М6; 7 мая 2010-го года
Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как хочу не быть очевидцем твоей дикой тоски по нему.
– ЗАМОЛЧИ! – ору я, делая тише проклятую песню. – Замолчи, мы на дороге!
На дороге в никуда.
Потные руки трясутся; я еле держу руль. Ветер влетает в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку… И я слышу вой трассы под колёсами.
– ЗАКРОЙ!
Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на тормоз. Форд нехотя замедляется. Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени. Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами. Я вылезаю из машины и чувствую, что дрожу. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.
Я нелепый из-за тебя.
Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно. В свой чёртов город, который мы наконец покинули. Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.
Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть.
Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…
– УСПЕТЬ?! – с жаром кричу я. – Куда?! Тебе нельзя бегать! Уймись! Посмотри, здесь солнце!
Я с трудом тащу тебя обратно, а ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.
Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.
Сильнее всего на свете я хочу сейчас ударить тебя; бить изо всех сил, пока ты не заткнёшься.
Но я не могу этого делать: иначе всё будет кончено действительно навсегда.
– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – кричишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!
Ты не видишь нашего солнца! Тебе на него плевать!
– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! И НЕ НУЖНО!
– НЕТ! – Ты размазываешь по лицу кровь вперемешку с землёй. – НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ! СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!
Я разгневан как никогда в жизни; я так хочу тебя ударить, что готов бить себя. А ты глядишь прямо в мои глаза и всё кричишь: так смело, словно уже не боишься даже смерти.
– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!
Кричишь снова. Снова и снова.
А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.
СЕМЬЮ МЕСЯЦАМИ РАНЕЕ
Республика Беларусь, г. Гродно; 26 октября 2009-го года
ГЛАВА 1.
Моя мать основала род Хранителей Времени – но его бремя пока несу только я.
Скрипнув, Колесо останавливается. Я не отрываясь смотрю в глубь зеркала: на свой второй объект.
Сегодня он опять раздражён.
Я наблюдаю за ним так долго, что успел выучить каждую черту. И каждую его черту, пожалуй, я уже ненавижу. Возможно, это не ненависть, а безысходная, обречённая усталость.
Но сегодня я легко путаю их: как порой делают люди.
В кармане его пиджака звонит телефон. Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. Объект прижимает телефон к уху, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. Закатив глаза, он сухо отвечает, швыряет телефон в карман и хмурится, убирая с лица чёрные волосы.
– Позвонила? – шепчет над моим ухом напарница. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?
Милая моя девочка.
Порой мне чудится, что она волнуется о каждом исходе сильнее, чем я сам.
– Да, таким же, – глухо отвечаю я.
Первый этап позади, но это ещё ровным счётом ничего не значит.
* * *
Раз уж день решил быть полным дерьмом, он не уймётся до самого вечера.
Почему-то дождливый полдень вызывает куда большее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится. В полдень же понимаешь: не прояснится. Не скоро.
У города день тоже явно не задался.
В холле университета пахло людьми, отвратной светской суетой и строительным щебнем. Грёбаный ремонт шёл только на втором и третьем этажах, но смрадной пылью и вонью лакокрасок пропитался весь корпус целиком. Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться к выходу.
Не касайтесь меня. Не касайтесь, чёрт.
Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух. Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к плиткам, никуда уже не торопясь. Вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке; нажать кнопку на пухлом ключе, сделать шаг по сухой траве… И угодить ногой в замаскированную листьями лужу.
Да твою-то мать.
Мокрый холод стремительно поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Сев в машину, он рассеянно оглядел приборную панель, метнул рюкзак на заднее сиденье и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.
… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть. Ты запомнил?
Целая просьба без манипуляций?
– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…
Недолго музыка играла.
– Я понял.
– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить. А нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…
– Хорошо, я понял.
– Ты сначала постучи, а вдруг девочки почему-то дома, и…
– Я понял, Марина!
Каблук сапога глянцевой звезды отлетел прямо накануне её очередного глянцевого мероприятия.
Вот какого чёрта она попёрлась по той лестнице, которую уже раздолбали строители?..
Марина любила, когда её звали «звездой», но она, строго говоря, была скорее прожектором. С ярким, удушающим и старательным светом. Звёзды же светят ненавязчиво.
Просто потому, что не светить не умеют.
Дерьмовый день так путал мысли, что он толком не понимал, почему согласился ехать за её сменными копытами. Потому что просьбы своих «девушек» всё же нужно изредка выполнять?
Или потому что нашёл повод сбежать от зава кафедрой, который обещал ещё один «разговор»?
Всякий раз после «разговоров» с завом особенно сильно хотелось избегать зеркал: чтобы не видеть проклятого зава снова. И всегда смутно казалось, что он высказал в эту лощёную рожу не всё.
Можно было с три короба добавить.
Поморщившись, он щёлкнул ногтем по ёлочке, что раздавала салону мятный аромат. Ёлочка лихорадочно закачалась. Иногда он напоминал себе вот такую ёлочку, по которой щёлкают пальцем. Или нет, пожалуй, собачку на бардачке. Ту, что с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.
Точно. Вот что можно было добавить.
«Рома, ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Все видят только твою малолетнюю копию; не меня. Я не хочу с тобой ассоциироваться. Я хочу сам прорубить себе путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».
«Сынок, он ведь хочет как лучше», – поспешно трещала Ира, когда муженёк давал ей слово. – «Уж он-то знает, каким должен быть безупречный специалист!»
Как надоела эта долбаная «безупречность»: в трелях Иры, в планах Ромы, в нарядах «звезды».
Свернув на Горького вслед за белым Ситроеном, он вдруг понял: а ведь Олег полностью прав. Он старался вести себя с Мариной добрее именно когда Рома обижал Иру. Так вот почему он поехал за этими чёртовыми сапогами: потому что вчера между его дрессировщиками случился очередной скандал?
Чёрт, он терпеть не мог даже мысленно произносить эту фразу: «Олег полностью прав».
* * *
Передние колёса хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта. Да нет, вроде из фундамента.
Нет, всё же прямо из асфальта.
Унылый район не располагал к общению с собой. Запихнув Ауди между кособоким Фольксвагеном и бордюром, он вышел из салона, морщась при виде обшарпанного здания. Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что зовёт себя его девушкой.
И мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.
Промокшая нога страшно замёрзла. Преодолев подъездную дорожку, он поднялся на крыльцо общежития и потряс головой, сбрасывая капли, что пробирались под воротник. Не то чтобы он не любил касания воды; не то чтобы не любил касания вообще. Но когда касаний, картинок и звуков становилось слишком много, он мысленно надувал вокруг себя мыльный пузырь, обозначая радиус личного пространства. Задумчиво потрогав шершавый кирпич сбоку от входа, он толкнул тяжёлую дверь.
Ну просто пломбир «Советская классика».
Пухлые вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла по бокам от него. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяет прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.
Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка. Вокруг густо пахло смесью жидкого мыла с жареными пирожками.
Где-то здесь есть, с позволения сказать, буфет?
Поглядев на вахтёршу, что умиротворённо разгадывала сканворд, он сухо произнёс:
– Добрый день. Мне нужно пройти в гости к моей… подруге.
– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.
– Семьдесят девять. Измайлович.
Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, невольно заглядывая в дверные проёмы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами. Безлюдный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов. Населяющие этот рай люди были на занятиях.
Страшно представлять, как тут «безлюдно» вечером.
Обрадовавшись виду лестницы, он не стал касаться вылизанного тысячами рук поручня и двинулся вверх, брезгливо держа ладони в карманах куртки. Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.
Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.
И почему ей вдруг на третьем курсе дали общагу? Да ещё и поселили сюда. Олега – как всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было нечем.
Хрен редьки не слаще.
Пустынный третий этаж встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая кухня. В глубине коридора раздался глубокий девичий голос:
– Я не хочу в сотый раз об этом говорить, Дима! Ты как будто…
Голос оборвался, прихлопнутый расшатанной дверью.
Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.
Три раза стукнув по жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся. За дверью стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, он вытащил из кармана мелкий ключ, всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, он попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку. Абсолютно бесполезно. Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно.
Но к какой-то другой из этих долбаных фанер.
Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Ладони уже немного отогрелись, но пальцы всё ещё были холодными: благодаря проклятой мокрой ноге.
Чёрт, нужно снова говорить с Мариной.
Через три гудка из динамика полетел её старательно нежный голос:
– Ну что там, заяц? Ты уже где?
Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:
– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.
– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается?..
Раздув ноздри, он сухо уточнил:
– Не поворачивается.
– Заяц, слушай… – чем-то зашуршав, протянула Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…
Поморщившись, он отодвинул телефон подальше от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.
– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.
– Я никуда больше не поеду! Голова скоро разлетится на куски!
Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В одной руке она с трудом несла наполненную чем-то кастрюлю с отвратительными розочками на боку, а второй рукой сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка направилась к кухне. Звук её шагов отлетал от стен кошмарно гулким эхом.
– Милый, – заискивающе выдавила Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, но я не могу пойти туда босиком… Я всем пообещала, что буду. Этот каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.
Могу и придумаю.
Как всё-таки хорошо было на первом курсе – когда он заполучил самую неотразимую девицу потока и ещё наслаждался эффектом новизны. Спустя два года изрядно приелось и её идеальное тело, и ощущение своего триумфа; но уже теперь Марина держала всё в своих руках.
– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – уже тише буркнул он.
– Через час десять, – поспешно отрапортовала она. – Я буду очень ждать тебя с сапожками. И кстати, заяц. У тебя же есть тот ключ. Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси.
Как ты себе это представляешь?!
– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси. Между лестничными пролётами есть шикарные замызганные подоконники! А щедрому буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана!
Не намереваясь слушать треск её ответа, он нажал на отбой. Боль в висках напоминала теннисный шарик, что бьётся о ракетку. Выдернув из замка идиотский ключ, он сунул его в карман и зашагал прочь.
Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом выход на лестницу. Стоп, что?..
Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на кухню. Девушка в клетчатой рубашке стояла спиной к выходу. Белый шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.
Это похоже на…
Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали. Да, это было похоже на стрельбу из лука. Губы тронула презрительная ухмылка.
Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.
Тем более великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.
Девушка начала поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени. Мысль, что женское периферическое зрение куда шире мужского, еле успела добежать до конца, а девушка уже вздрогнула, заметив его. На её лице отразилось смущение, но его тут же сменил флегматичный вызов. Из белых наушников доносились приглушённые ноты иностранного рока.
Кажется, это LinkinPark.
Отпустив видимую лишь ей тетиву, девушка дёрнула за шнур один из наушников, и он послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь.
– Здорово стреляешь, – не нашёл он ничего лучше.
Нахрена было вообще что-то говорить?
– Нечего подглядывать, – невозмутимо заявила девушка. – Я пока ещё не на сцене, а ты не в зале.
Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски. Он будто уже слышал его раньше. Где?
– Никто за тобой не подглядывал.
Девушка закатила глаза и сделала такой шумный вдох, будто устала от всего на свете.
Какого чёрта?..
Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ получше: в меру забавный, в меру ледяной. Не уходить же вот так: когда за ней остался фурор, а за ним – оправдания.
Повариха в этой беседе воспылала слишком отчётливым превосходством.
– Почему не на парах? – дерзко поинтересовался он.
– Ушла. А ты ведь гость. Какими судьбами?
– Подневольными. Подруга попросила привезти обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.
Тормози, чёрт. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.
Но баба и не думала бороться за свои проценты.
– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.
Повисло молчание, что разбавлялось лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю. Реванш так и не состоялся, но он вдруг осознал, что пульсация в висках ослабла. Почему?
Ну конечно. Тут открыто окно. Тут есть блаженный воздух.
Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку. Всё; минуту помолчали. Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:
– Если холодно, пардон. Закрывать не буду. Лучше озябнуть, чем задохнуться.
«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти брякнул он, но прикусил язык.
– Всё, вроде разогрелась, – буркнула девушка и внезапно осведомилась: – Ты уже обедал?
Он небрежно проигнорировал вопрос, и превосходство в беседе несмело подросло.
– Короче, – бесстрастно продолжила она. – Мне нужно сбегать в комнату. Посторожи курицу. За вознаграждение, естественно. Здесь без сторожа ничего оставлять нельзя.
Подняв брови, он ехидно посмотрел в её глаза. В дождливом полумраке они были похожи на бледные васильки, которые он в конце первого курса покупал Марине в подземных переходах.
Вот и пошли, вот и поехали. Фразочки про «вознаграждения»; притянутые за уши поводы.
Пытаясь подавить снисходительный смешок, он звучно прочистил горло и вдруг закашлялся.
– Что, всё-таки закрыть окно? – мрачно спросила девушка, читая какое-то смс.
То, что там писали, явно безбрежно её бесило: до того злобным было её лицо. Вторая её рука – с деревянной ложкой – висела вдоль джинсов, и с неё на пол капал куриный бульон.
– Да нет, я не поэтому, – вальяжно пояснил он и снова кашлянул. – Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.
Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.
– Там, где умывальники, есть змеевик. – Вернув телефон в карман, она закрыла глаза и устало помассировала лоб. – Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.
– Да нет, – по-светски машинально отрезал он. – Неудобно как-то.
Повисло молчание. Она не продолжила настойчиво хлопотать о его мокрых носках, и это отчего-то понравилось. Подавив желание тотчас отправиться к их змеевику, он с расстановкой произнёс:
– Я посторожу курицу, да.
Девушка прищурилась; её глаза сверкнули лукавством. Она молча обошла его и исчезла в коридоре. Через полминуты вдали хлопнула фанерная дверь. Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера снова хлопнула, и он отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный объект. Она появилась на пороге кухни, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.
Они похожи на взорванный стог.
Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки. Остановившись у плиты, девушка выудила из кастрюли сочное куриное бедро, положила его на тарелку, снабдила натюрморт вилкой, протянула курицу ему и констатировала:
– Вознаграждение.
На кухню за это время никто не рвался, и смена сторожа была оплачена вхолостую. Девушка со слегка отстранённым аппетитом разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по краю тарелки и… поморщилась от резкого звука.
Поморщилась от резкого звука?
Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг этикет, он уставился на свой кусок, что призывно поблёскивал жирным боком. На его тарелке уродливых рисунков не оказалось.
– У тебя моя любимая тарелка, – будто в никуда произнесла она. – Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти её, ясно?
Начав слушать с интересом, он ошарашенно замер, когда она договорила. Повариха командовала так нагло, словно не она недавно назвала его гостем.
С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода.
– Я мог посторожить и без вознаграждения, – холодно произнёс он, не притрагиваясь к курице.
Девушка махнула рукой и едва уловимо передёрнула плечами: будто говоря: «Не хочешь – не ешь, дело твоё». Этот жест мгновенно нарисовал между ними невидимую стену.
– Сначала нахамила, мол, «нечего подглядывать», а потом положила мне громадный кусок. Почему?
– ДА НЕ ЗНАЮ Я, ПОЧЕМУ! ОТВАЛИ!
– Я К ТЕБЕ НЕ ПРИВАЛИВАЛ! – опешив, гаркнул он.
Поставив тарелку на стол, девушка сложила руки на груди, глядя устало, но решительно. Всё в её мимике указывало на то, что её раздражение сейчас могло без особых усилий победить раздражение его – но она своё умело сдерживала.
– Ладно, и правда. Я неправа. Извини. «Отвали» я сказала не тебе, по сути. А другому человеку: словно вдогонку. Это был перенос.
Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой. У неё даже нос был в точности, как у него.
Острый, вытянутый, несуразный.
Захотелось высмеять её подкованную смелость, но вместо того он глухо ляпнул:
– Ты знакома с понятием переноса?
Помедлив, она мелко кивнула.
– Я пришла на кухню уже злая. Но, естественно, не на тебя. Я просто до дури от всего уст…
Ну конечно! Вот где «раньше» звучал этот голос.
– Так вот кого я слышал, – перебил он. – Как только зашёл на этаж.
– Что именно слышал? – Она с показной беззаботностью сощурила левый глаз.
– Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».
Девушка сдержанно рассмеялась, приоткрыв бледные губы.
Она не только извинилась, но и, похоже, не собиралась мстить за это.
Бросив быстрый взгляд на куриное бедро, он на миг засомневался, стоит ли брать его руками. Но собеседница с таким аппетитом обкусывала с косточки остатки мяса, что он тут же осознал: этот человек вряд ли станет оценивать уровень его преданности этикету и чистоту пальцев после. Курица оказалась феноменально вкусной. Опустив на тарелку чистую кость, он тщательно облизал пальцы, незаметно вытер их о джинсы, вытянул руку и негромко произнёс:
– Святослав.
Обкусывая с косточки остатки мякоти, девушка молча рассматривала его руку. Наконец зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.
– Вера.
Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими – почти хрупкими.
Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.
– Хорошего дня тебе, Святослав.
Небрежно смахнув в урну кость с его тарелки, она поставила посуду в корявую раковину, осторожно подхватила горячую кастрюлю и шагнула к выходу.
– Можно просто Свят, – поспешно вставил он.
Приподняв уголки губ, она энергично переступила порог кухни, явно больше не желая тут торчать.
Она могла заразиться этикетом – но не заразилась.
Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:
– Вера! Я хотел спросить…
Цокнув языком, она указала пальцем в глубь коридора и снисходительно произнесла:
– А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.
Мгновение – и растрёпанная золотая осень окончательно скрылась в дверном проёме.
Крыть было нечем.
Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт кастрюля с курицей. И только усевшись на табуретку возле змеевика, прежде аккуратно разложив носок на его горячей поверхности, он понял, что задний ум успел определить: это была комната семьдесят один.
* * *
– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда. Мне куда важнее, чтобы ты не сердился.
Тараторя это, Марина бесцельно переставляла по столу кружки цвета шоколада. Она любила подбирать посуду под цвет своих волос – и цвет этот был вполне аристократичным. Но в её руках всё чересчур часто приобретало оттенок простецкой суеты.
– Ты точно не сердишься? Заяц… Долго ждал, бедный.
Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.
Пульсация в висках постепенно возвращалась. Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что она «ради него» наплевала на своё мероприятие, допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту».
Не стерпела вины; как всегда.
Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы не соревноваться с холодильником в широкоплечности. Впрочем, это была меньшая из бед. Он, конечно, любил, когда Марина была виновата.
Но быстро уставал и от заискивающего кудахтанья.
– Ну а кто бы не уставал? – немедленно подхватил Внутренний Адвокат.
Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.
Присев на корточки, Марина сдвинула брови в заботливой гримасе и задумчиво пробормотала:
– Ты не приболел? Или мне показалось?
Покачав головой, Свят перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой и сухо произнёс:
– Я уже поеду домой.
Избавь меня от бесед на фруктозе.
Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения, тревоги, вины и разочарования.
В комнату вбежала девица в мерзком махровом халате. Посмотрев в их сторону с провинциальным кокетством, она звонко заявила:
– Мариша, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Уланова прикольно переводит, живенько так.
Марина метнула в неё скучающий взгляд и уточнила:
– Уланова? Это которая Варя?
– Вера. – Вытащив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.
«Вера» – редкое имя; а значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию.
Занятно. Впрочем, он и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.
– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.
А значит, понимает каждое слово из своего иностранного рока.
– А заодно и не из мира сего, – ехидно заключила соседка. – Ладно, молчу, имею совесть. Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?
Допив йогурт, она кинула на стол несколько клочков из кармана. Верхний листок был помят куда сильнее остальных. Половину листка занимали четыре буквы, а вторую половину – семь цифр. Свят невольно уставился на бумажку. Он никогда не был визуалом – а уж написанное и подавно запоминал через отчаянное «не могу». Но эти цифры внезапно обосновались в памяти, как приколоченные. Додумав эту мысль, он машинально поднялся со стула, и Марина тут же томно прижалась к нему всем телом.
Пустила в ход свои основные козыри.
Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость. Она с готовностью обвила руками его шею, лаская языком его нижнюю губу. Ощутив боль в затылке, Свят мягко отстранился.
– Нет. Устал. Поеду один.
Она всё не теряла надежды остаться у него до утра; как будто чем более поздним вечером она окажется в его квартире, тем вероятнее это произойдёт.
Соседка навострила уши, и Марина напряжённо кивнула, но промолчала. В её глазах читалось: «Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия». Зачем «нужно», она наверняка сама не знала. Куда чаще, пожалуй, она смотрела на них чужими глазами – и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у «короля и звезды» что-то сломалось или сошло с петель.
Прекрасно; сегодня она виновата, и можно вообще не оправдываться.
Быстро преодолев коридор, лестницу и холл, он выскочил на улицу, втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места. Вернувшись в салон, что всегда внушал спокойствие, он вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений – и стучащий в ушах набор цифр прописан в телефонной книге.
«Имя контакта».
Думать сил не было, и пришлось довольствоваться первыми ассоциациями. Пять английских букв.
«Goldy»[2 - Золотистый (англ.)] .
Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал список, в котором Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.
– Ну и начерта тебе этот номер? – хмуро поинтересовался Внутренний Прокурор.
Его роль заключалась в орошении Хозяина потоком безжалостной критики.
– Он потом разберётся, начерта, – сурово заключил Внутренний Судья.
Внутренний Адвокат просиял и показал Прокурору средний палец.
Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс и оседал на мокрый асфальт. Дворники порхали по стеклу, рассеивая и без того вялое внимание. Вполуха слушая скрежет троллейбуса, что полз по соседней полосе, Свят устало следил за светофором.
Что в Вере Улановой помогло на пару минут озолотить эту осень?
До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после – растворился. До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки, а при взгляде на эти ключицы ему… было тихо.
Может, стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было?
Пожалуй, в ней не было чего-то, что его сильно бесило. Пронзительного голоса? Да, но не только. Ужимок, кривляний, капризов, навязчивых нарушений личного пространства? Да.
Но суть явно была в другом.
И только вернувшись в свою тихую прихожую, он вдруг замер, осознав, в чём же была «суть».
В Вере Улановой не было долбанойбезупречности.
ГЛАВА 2.
Открыв глаза пошире, Вера с трудом уставилась на новый абзац.
Пора проверять фразеологизм про спички на дееспособность.
Голова совершенно не работала; а ведь до звонков и сообщений Димы она отыскала в Хартии Вольностей занятные стилистические нюансы – и собиралась за вечер изложить их в курсовой. Стоило вспомнить их разговор – и в голове будто ожили полоски, похожие на липучки: одна полоска шершавая, а вторая – колючая. Иногда казалось, что Дима иностранец: так упорно он не понимал прямых слов.
Максимально простых, чёрт.
«Я чертовски устала от таких отношений. Я тебе не дочка, и хватит изображать опекуна. Тебе не удастся меня перевоспитать, ты зря тратишь время. Я всегда буду хотеть сама решать, что для меня лучше. Я устала тонуть в непонятной вине. Я хочу жить без оглядки на твою злобу».
– Да всё он понимает, – угрюмо проворчала Интуиция. – Просто не сдаётся.
Глубоко вдохнув, Вера оставила бесполезные попытки вчитаться в Хартию. Отбросив на край стола конспекты и небрежные зарисовки идей, она нырнула под одеяло, захватив телефон и наушники. Быстро пролистав плейлист, она выбрала Linkin Park; эта группа ничуть не надоела за бесконечные репетиции. Сколько бы она ни тренировалась изящно изобразить стрельбу из лука, не верилось, что со сцены – да ещё и в финале такого сложного пения – это удастся сделать на ура. Дёрнул же чёрт Алицию Марковну протащить её на уровень всеуниверситетских номеров.
До этого вполне отлично жилось и лишь на сцене филфака.
Кто бы думал, что одной из мишеней сегодня окажется пижон под чёрной курткой, ладони которого выглядели так, словно утром разгрузили фуру с битым стеклом. Только кого-то вроде него сегодня и не хватало. Было бы разумнее с начала до конца общаться с ним так, чтобы он и не подумал задержаться на этой кухне. Угрюмо язвить получалось вполне.
Но не угостить его обедом почему-то не получилось.
Коснувшись переносицы, Вера провела пальцами по щеке и убрала волосы с шеи. Со стороны это наверняка выглядело так, будто она снимает с головы паутину. В каком-то смысле это и правда была она.
Когда подступала усталость, с кожи хотелось снимать любой лишний звук.
В комнату вернулась Ангелина. Её румянец пылал, и оттого лицо играло особенно острым контрастом со светлыми волосами.
– И года не прошло, – пробормотала она, перебирая листы. – Один принтер на этаж.
Сев на свою кровать, Лина привычным жестом подтянула шорты, чтобы они не подчёркивали складки на животе, остановила на Вере вовлечённый взгляд и светским тоном поинтересовалась:
– Ты уже спать? Хартия не выстрелила?
Лина Левчук была одной из немногих в этой общаге, кому иногда хотелось отвечать.
– Мозги плавятся, – сказала Вера, вытащив правый наушник. – Всю неделю хэллоуинские репетиции. Сегодня сбежала с генеральной, чтобы отдохнуть, а получила телефонный скандал.
Как же господин Шавель переживёт, что я сама приняла и это решение.
– We’re building it up… To break it back down[3 - «Возводим, чтобы разрушить» (англ.); композиция «Burn it down», Linkin Park], – сообщил Честер в левое ухо.
Дверь ляпнула по косяку, и в комнате материализовалась напевающая что-то попсовое Шацкая. Ого; сегодня она неожиданно рано вернулась с четвёртого этажа, на котором её, не слишком понижая голос, называли «безотказным тройником». Вместе с ней в комнату опять шагнула табачная вонь. Поморщившись, Вера перевела взгляд на оранжевую штору. Как только они поселились вместе, между ней и Настей Шацкой установилась трогательная связь, прочнее которой свет ещё не видал.
Молчаливая и стойкая взаимная неприязнь.
– Короче, Елисеенко один уехал, – с порога объявила Настя. – Слышишь, Лина? С такой рожей, причём… По ходу, он в первый и последний раз приезжал к Маришке сюда.
Она выразительно обвела тощей рукой обои по периметру.
Как обычно делая вид, что они с Ангелиной живут здесь вдвоём.
Лина побарабанила пилкой по ладони, задумчиво сдвинула брови и протянула:
– Елисеенко… А это не тот юрист, который в Мистер Универ участвовал в прошлом году? Темноволосый. Станислав, кажется?
– Святослав. – Шацкая плотоядно сверкнула глазами.
Мысленно извинившись перед Честером, Вера незаметно выдвинула наушник и из левого уха. «Елисеенко». Любопытно; она ожидала, что фамилия курицееда несёт в себе флёр чего-то цыганского.
До того чёрными были его волосы и глаза.
– Да, я что-то слышала о нём, – флегматично сообщила Лина. – Обрывками.
– Приз зрительских симпатий взял тогда, – затараторила Настя, шумно расчёсывая рыжую гриву. – Да, это он, теперь третий курс! Я в том году и не знала, что он с Мариной с первого курса! Если б ей общагу не дали, она бы и не подумала общаться с одноклассницами! Зазналась на своём юрфаке! Но это так – чисто между нами! Мужик подруги – это неприкосновенно, конечно, но он хорош! А с другой стороны: с ним сложно. Он с забабонами. – Запихнув в тумбочку пухлую косметичку, Настя постучала костлявым пальцем по правому виску. – Часто злится, любит тишину. Не терпит лишних прикосновений, особенно к лицу. Ну, это со слов Мариши. А как там на самом деле, кто знает.
Вера вдруг осознала, что хмурится и кусает губу. И зачем эта «Мариша» подругам такое личное о нём треплет? Не касаться головы. Не касаться лица. Больно, когда вилка падает на кафель.
Страшно, если кто-то кладёт руки на стенки мыльного пузыря.
Вякни Дима кому-то об этом в ней, она бы ему колени в обратную сторону выгнула.
Память снова подсунула изрезанные ладони сторожа курицы. Их контуры почему-то хотелось перенести на лист мягким карандашом. Его ладони выглядели необычайно… горькими. И прохладными. Хотя когда он назвал своё имя, и она коснулась руки в порезах, его ладонь была тёплой.
Но выглядела – выглядела – прохладной.
– Да брось, кому есть дело до забабонов, когда всё прочее при нём, – уронила практичная Лина. – Тачка, внешность, стиль, воспитание. И бабло там вроде есть, и жильё.
– Бабло-то и жильё папочкино, – едко парировала Шацкая.
– У кого в двадцать не папочкино. – Ангелина сосредоточенно полировала ноготь среднего пальца.
– Марина говорит, он батино бабло ни во что не ставит, – подытожила Настя, вытягиваясь под одеялом. – Считает, что если идёт куда-то с бабой и её подругами, то нужно платить за всех подруг.
– Пусть считает, – рассудительно заметила Левчук.
Соседки вразнобой загоготали, и уровень шума жутко взлетел. Вера хмуро сняла наушники, метнула телефон на тумбочку и повернулась к стене. Шеи касался только хлопок пододеяльника.
А об остальном стоит подумать уже завтра.
* * *
27 октября, вторник
– Ну конечно, я перезвонила ему. Как с ним иначе? Но этот звонок не принёс ничего, кроме желания шибануться лбом о стену. Я слишком устала от него. Он меня вообще не слышит.
Как и ты, впрочем.
– Думаешь, толпами попрут, если его пошлёшь? – сухо поинтересовалась мать. – Ты не представляешь, какие бывают! Он вообще-то лучший во многом.
– Лучший, потому что единственный? – не сдержалась Вера.
Между висками залегла очередная застёжка-липучка.
– А тебе уже мало единственного?! Надо опыта? Оттолкнув Диму, можно потерять сносного мужика!
А не оттолкнув Диму, можно потерять желание жить.
– Я слышала всё это уже сотни раз, – угрюмо отрезала Вера. – У нас с тобой слишком разное понимание того, кто такие сносные мужики.
– А тебе надо, чтобы гулял?! Или бухал? Или…
– Или слышал мои слова так, как они звучат! – воскликнула Вера, швырнув на кровать пухлый учебник по страноведению. – И видел во мне меня, а не свои слюнявые иллюзии идеальной рабыни!
– С жиру бесишься, – сурово сообщила трубка. – Иллюзии. Повыучивали слов. Нужно, чтобы прежде всего тебя любили! А ты полюбишь потом! За хорошее к тебе отношение. И вот когда полюбишь…
…появится действительно весомый повод послать Шавеля.
– …то обернёшься и увидишь, что всё сложилось хорошо. Давай, отшвыривай хорошие варианты! Вот бы мне кто сказал всё это, когда я была такой, как ты!
Ох, чёрт, завязывай. Ты никогда не была такой, как я.
– Хватит, – устало отозвалась Вера. – Я зря тебе всё это вывалила. Я сама разберусь. Это моя жизнь.
С чего было снова пытаться ей что-то объяснить?
– Хамка, – припечатала Светлана. – «Зря она вывалила», ну-ну. Кто тебе ещё правду скажет?! Вечно злая, как собака. Давай, гавкайся с ним, бросай того, кто терпит все твои выходки!
Знает, за что терпит.
– Клади трубку, милая, – прошептала Верность Себе – яркая особа, что на полях внутренних сражений защищала подлинные интересы хозяйской души. – Ты не хамила. Ты не злая. Не верь ей. Правда – это то, что ты сама думаешь о себе. Ничего больше не говори. Она опять не услышит.
…Хартия снова не выстрелила, а тетива больше не натягивалась. Несмелое солнце продержалось в небе всего пару часов и ретировалось, разбрызгав несколько прощальных лучей по фасаду унылого здания напротив. В груди горело желание мчаться прочь из серого района в живописный центр города, что в любое время суток и любой сезон был освещён сотней золотых лучей.
Что же у него с руками? В следующий раз внимательнее надо посмотреть.
– Не будет следующего раза! – рявкала Верность Другим – серьёзная тётка, что представляла во внутренних прениях интересы материнские и шавельские.
Лучше думать о том, как ослабить шавельскую удавку.
Она уже давно была закутана в уютный одеяльный кокон, но чувства под рёбрами всё продолжали митинг. Хедлайнером сегодня была злость на себя. Прокрутившись почти час, Вера наконец провалилась в нелепый сон. Святослав Елисеенко в красно-чёрной клетчатой рубашке гонял по золотому центру города тушёную курицу.
* * *
28 октября, среда
Новый день принёс с собой новые потоки оптимизма. Алгоритм работы с Хартией Вольностей на удивление чётко оформился среди тех же извилин, что недавно страдали от застёжек-липучек. Покрытые порезами пальцы под её любимой тарелкой возникали перед глазами всякий раз, когда в поле зрения попадалось что-то колюще-режущее. Пожалуй, слишком много места стал занимать Елисеенко в ряду её мыслей. Не сказать, чтобы этому не способствовали сплетни, которые наполняли их гадюшник. Впрочем, с «гадюшником» она лукавила. Ей нравилась эта скрипучая, потрёпанная и ворчливая общага.
Если бы только не большинство студентов, что населяли её.
Срочно требовался исправный фильтр: отбросить ненужные размышления о стороже курицы и оставить в голове отвратительно нужные – о хвалебном Диме.
Сбежать из мыслей, как сбежала тогда из кухни.
Вера исправно улыбалась шуткам одногруппников губами Верности Другим. Грела руки о пластиковые стаканчики с чаем, сидя в холодных аудиториях. Заполняла клетки конспектов мыслями, которые минобр счёл лучшими для притязательного студенчества. Однако Верность Себе прорывалась.
И порой в самые неподходящие моменты.
Именно Верность Себе только что высунулась из-за спины Верности Другим и нахамила преподавательнице по фонетике, которая, в общем-то, была ещё той настырной дурой. До конца пары ей запретили пользоваться чем-то, кроме конспекта и ручки, и Вера злобно затолкала в рюкзак распечатки с законами, «Превращение» Кафки, наушники и телефон.
Едва прозвенел звонок, одногруппники понеслись в столовую: пить кофе за здравие форточек между парами. Без Майи было слишком лень мимикрировать под их единомышленницу; вдвоём проще. Выйдя из кабинета, она достала из рюкзака телефон и замерла. Солнечное сплетение ёкнуло. На экране мерцало сообщение с незнакомого номера. Всего четыре слова: «Курица, надеюсь, в безопасности?»
Это смс мог написать лишь один человек. Откуда он знает номер?
Подняв уголки губ, Вера на миг задумалась и напечатала: «Благодарю. В полной». Сообщение пришло около часа назад: когда над ней нависла шумная горгулья.
Он уже наверняка отчаялся получить ответ.
– Если бы ответ был не нужен, вопросительный знак бы там не стоял, – рассудила Интуиция.
Окончательно отвергнув идею о столовой, Вера помчалась к гардеробу, едва чувствуя кедами пол. Не успела она забрать куртку, как раздался звук очередного сообщения. Разложив по плечам пушистые кольца шарфа, она рассеянно всунула в уши наушники и нажала на кнопку «открыть». Опять всего четыре слова: «Ты её хорошо спрятала?» Губы сами собой растянулись в улыбке.
– Зачем ты будешь отвечать? – Верность Другим строго кивнула на фотографию Шавеля.
– Потом подумаем, зачем, – пропела Верность Себе, потирая изящные ладошки.
В уши полился поток светлой грусти о майском дожде[4 - «Дождь», ДДТ]. Как же сильно отличался он от унылого октябрьского дождя, что заставлял искать убежище под крышами и мечтать о тепле!
Майский дождь – это искупление; предвестник свободы и света.
* * *
Постукивая по столу ручкой, Свят старался не смотреть в сторону Нокии. Преподаватель по экономической теории настолько активно вещал о спросе и предложении, что вызывал навязчивый спрос сделать ему грубое, но прямолинейное предложение отправиться в эротический круиз.
А попросту пойти нахрен.
Марина повернулась в его сторону и послала ему воздушный поцелуй. Она уже два года пыталась на общих лекциях отжать правую половину его парты. Но больше всего ему нравилось сидеть одному.
Или с Олегом.
В среднем Олег за неделю прочитывал две книги по психологии – и когда он говорил на эти темы, его глаза горели до того увлечённым огнём, что превращались в изумрудные города из сказки Волкова. Впрочем, перееданием этого трёпа похвастаться было нельзя. Больше всего Олег любил не трепаться.
Больше всего он любил записывать мысли: но не чужие и не под диктовку.
Нынче рассудительный графоман болел, и группа временно жила без старосты. Помимо Олега отсутствовало ещё человек шесть. Вирус лютовал и по симптомам был похож на грипп, что в этом году почему-то явился раньше января. Если это и правда был он, становилось ясно, почему не заболели ни сам Свят, ни Марина. Они переболели каким-то гриппом на курсе втором – и видимо, именно этим штаммом.
Может, написать, спросить о самочувствии? Мол, «Чёрт Васильевич Петренко, ты не сдох там?»
Надо, наверное, зарисовать схему с доски. Старый хрен на зачёте потребует, чтобы она была в наличии. Блондинка в первом ряду переборщила с высотой подков – на лестнице полетит Боингом. Почему правый динамик в Ауди ворчит?
Чем бы ещё занять мысли в ожидании ответа, которого нет уже час?
– Баран, – лениво протянул Внутренний Прокурор. – Какого чёрта ты отправил эту ересь про поганую курицу? Да не собирается она отвечать. Чёртова лучница.
Нахмурившись, Свят бездумно заполнил строчку конспекта чередой мелких нот и решительно взял телефон, чтобы написать одному из «Викторов Петровичей». Словно испугавшись этой перспективы, трубка поспешно завибрировала в руках. «Благодарю. В полной». Три слова?.. Всего три слова?
Одно из которых «в», твою мать.
– Непривычно, самовлюблённый крендель? – Прокурор триумфально потёр ладони. – Плевать она хотела на твои текстовые конвульсии.
– Не слушай его. Ты и так сделал ей колоссальное одолжение, первым начав этот диалог. – Адвокат ободряюще похлопал по хозяйской спине.
– У неё не было его номера. – Внутренний Судья окинул подчинённых снисходительным взглядом. – Ну а меньше слов употребляет тот, кому более безразлично.
Адвокат охнул так, словно его задели за живое.
А встречный вопрос? А бабские семьдесят процентов диалога?
Измайлович готова губы в порошок стереть, но свои семьдесят процентов отвоюет. Можно только кивать, плавая по волнам собственных мыслей. Вспомнив пикапское правило получаса, он нехотя отложил телефон.
– Зачастую, – гнусавил преподаватель, утирая пот с мясистого лба, – при формулировке законов спроса и предложения мы вынуждены руководствоваться не проверенными схемами, а действовать гибко: подстраиваясь под ситуацию, принимая во внимание конкретного потребителя.
Действовать гибко. Внимание на конкретного потребителя.
Внутри зазвенела какая-то тонкая струна, подобная открытой «си».
Нет, не нужно. Не нужно применять правила пикапа к клетчатой лучнице.
– А сама-то лучница успешно применила правило. – Довольный Прокурор ритмично задёргал бровью вверх-вниз. – Промурыжила тебя час.
Хмуро выжав из клавиш встречный вопрос – «Ты её хорошо спрятала?» – Свят отправил сообщение в полёт. Что за хрень написал?.. Вопрос завуалированно попахивал чем-то тупым и пошлым.
Начал с курицы, закончил за упокой.
– Она и на первую чушь ответила исключительно из вежливости, – поздравил его Прокурор. – А ты тут же припечатал второй. Лишь подпитал её решение не замечать скудоумные письма с этого номера.
Звук смс влетел в висок, как пластиковый дюбель. «О, я её очень хорошо спрятала. Я её съела».
Смотри-ка, она не сочла вопрос тупым и пошлым.
Можно было гордиться: теперь её ответ содержал куда больше слов, чем его вопрос. Но вместо высокомерной гордости в груди росло любопытство.
Откуда же это? Такое знакомое.
– К примеру, вы изучаете спрос на комнатных попугайчиков! – ударив по столу, заорал препод. – Или нет, давайте возьмём столь популярных нынче котят!
Ну конечно. «Я очень хорошо спрятал котлету. Я её съел», – сказал котёнок Гав своему приятелю: белому щенку с чёрным ухом.
Котёнок Гав. Светло-коричневый. Золотистый. Goldy.
Дебильная улыбка словно прилипла к лицу.
Повернувшись на стуле, Марина сверкнула ярко накрашенными глазами и подмигнула ему со смесью чувственности и заискивания. Машинально помахав ей, он встретил звонок с пары, набирая новую фразу.
Её Уланова наверняка тоже поймёт правильно.
«А ты помнишь, как они с двух сторон ели сосиску?»
* * *
«Конечно. Они замечательные. А какие ещё мультики ты любил в детстве?»
«Карлсона. Простоквашино. Чёрный плащ. Аладдин. Ёж в тумане. И Пуха. А ты?»
«Первые два твоих и последний. Русалочку. Земляничный дождик. Мама для мамонтёнка. Я очень плакала от последнего».
«Я плакал над Герасимом в школе. Только не смейся».
«Не буду. Я тоже. Когда он мычал и протягивал барыне пряничного петушка».
«Да-да, мычал и петушка. Не думал, что кто-то ещё помнит эту деталь».
Он улыбался уже полчаса, но почему-то не ощущал боли в лицевых мышцах, что обычно появлялась при долгих улыбательных упражнениях.
Видимо, болят лишь улыбки, притянутые за уголки и наклеенные на рот.
* * *
– Нет, я дома поем.
– Так я и говорю, приезжай домой!
Дом там, где верят в твою боль.
– У себя дома, я имел в виду.
– Мы зря решили, что ты теперь будешь жить отдельно! – капризным тоном припечатала мать. – Зря, Святуша! Лучше бы сдавали эту квартиру! Чем было плохо жить у нас, в своей комнате?!
Свят молчал, вполглаза наблюдая за пустой дорогой. Не верилось, что в это время дня машин так мало. Как и не верилось, что Рома в кои-то веки решил что-то толковое, отселив потомка на Белые Росы.
Раз в год и палка стреляет.
– Святуша, ты лучше в столовой обедай! Что ты там готовишь хоть?
«Святуша» – это просто кошмарное насилие над офигенным именем.
– Фарши кручу, пасту с морепродуктами делаю, шарлотки пеку.
Мать залилась визгливым, пластилиновым смехом. В этом году Ирина Витальевна была как в воду опущенная, держала глаза на мокром месте и липла ко всем подряд просто малярным скотчем.
Как будто очень боялась быть одна.
– Святуш, я платье купила, – внезапно томно протянула она. – Может, глянешь, смотрюсь я в нём или нет? Скажешь, красивая ли женщина твоя мама.
Свят поморщился, рассеянно ожидая от светофора зелёной подачки.
Твою мать, Олег и в этом прав. Она уже в третий раз за неделю назначает меня «мужем».
– Это Рома, думаю, лучше подскажет.
– Не называй папу по имени! – В голосе матери снова зазвучала капризная тоска.
А ты не называй его моим папой.
* * *
Плюхнув на сковороду полуфабрикатные блинчики, Свят потёр переносицу и откинул волосы со лба. Телефон хотелось держать поближе, даже моя руки.
«Мне лестно быть тем, кому ты призналась в слезах над пряничным петушком».
«Мне лестно быть той, о сохранности чьей курицы ты вспомнил на парах».
«Правда воруют?»
«Правда. У меня однажды палку копчёной колбасы стянули».
Забыв о пикапских требованиях к паузам, он быстро бегал пальцами по кнопкам.
«Ничего себе. А можно держать холодильники в комнате?»
– Уже и вопросами на поддержание не брезгуем? – ехидничал Прокурор. – Разве не холодильник теснил твои плечи в комнате Марины?
Уланова тоже плевала на пикапские паузы, и он не успевал вытирать руки от блинчиков.
«Да. Мы ещё в сентябре арендовали, но он спустя три недели стал очень плохо морозить. Я добилась, чтобы нам его заменили. Вот на днях должны привезти другой. Пока держим всё на подоконнике и стараемся быстрее съедать».
Она «добилась»? Похоже, у неё есть какой-то мужик, что решает её проблемы.
«Можем накатать на них всех пламенные иски», – чуть не написал Свят, но затормозил. Оторвав глаза от экрана, он задумчиво уставился на бежевую занавеску, что трепетала у открытой форточки.
Нет. Слишком навязчиво и слабоумно.
«Может, нужна помощь молчаливого, но усердного грузчика?» – помедлив, набрал он.
«Нет, не нужна, спасибо, Святослав. Они сами заносят всё на этаж».
Под кожей ладоней шевельнулось ворчливое разочарование.
«PostScriptum: А вот юридическая помощь – правда, не в области исков – нужна», – постучалось в экран её послесловие. Увидев латинский термин, Свят невольно улыбнулся. Количество её сообщений превысило количество сообщений его, но желания злорадствовать почему-то не было.
Как приятно, оказывается, когда собеседница применяет латынь.
«Расскажешь, в чём суть?» – настрочил он. Ответ прилетел тут же: «Да. Потом».
Сказала, как отрезала.
Без аппетита доев блинчики, Свят швырнул тарелку с вилкой в мойку. Последнее слово осталось не за ним, и он ощущал смутное раздражение. Что-то подсказывало, что Уланова не подпишет перечень правил его самолюбия, – но раздражение было самым привычным из чувств.
И давно вело себя в груди как дома.
Прошагав в комнату, он стащил джинсы, швырнул их на пол у тахты и забрался под мятный плед, захватив с тумбочки «Дар психотерапии» Ирвина Ялома. Не сказать, чтобы он обожал подобное чтиво, но что-то едкое внутри ревностно просило походить на Петренко.
Хоть отдалённо, по праздникам и в профиль.
Прочитав несколько страниц, он не понял ни слова. Мозг был прочно занят другим.
О какой юридической помощи она хочет попросить?
Подкинув и поймав подушку, Свят пристроил пухлый валик под локтем. Именно для этого в его постели были нужны плед и подушка: из них строился кокон, в который не проникал шумный мир.
Чёрт, пусть пишет даже если хочет подкопить знаний о гражданских махинациях.
С ней было очень… просто. Но не как с чугунной сковородой или доисторическим компьютером.
– «Это же твоя собственная тень», – говорила чёрная кошка котёнку Гаву, смеясь над его желанием вести искренние беседы. – «Она и разговаривать не умеет».
– «Не умеет», – вежливо соглашался золотистый котёнок. – «Но она всё понимает».
Пожалуй, ему с ней было просто, как котёнку Гаву с белым щенком.
Как с тем, кто понимает твои слова так, как они звучат. С тем, кто тебя видит и слышит.
* * *
Дима звонил уже третий раз, и трубку пора было брать.
Ибо себе дороже.
А впереди простиралось непаханое поле полуночной учёбы. Фонетику и социологию она бы ещё разместила между уставшими полушариями, а вот для шавельских тезисов ночлег искать не хотелось. Чёрт; отвлёкшись на мысли об этом, она не заметила, как написала сторожу курицы про «юридическую помощь», – хотя ещё не решила, стоит ли задавать вопросы по курсовой именно ему. Вероятно, она просто искала повод написать на этот номер ещё парочку сраных сообщений.
И было неясно, почему это не злит.
– Доброго вечера, ну как ты, зая?
В груди шевельнулось нечто вроде уставшего тепла.
– Нормально, Дима, – стараясь звучать ласково, ответила Вера. – А ты?
– Ты всё-таки перезвонила утром. А я думал, я совсем не важен уже тебе. Полностью.
Несмелое тепло вмиг сменилось раздражением. Он снова оценивал, будет ли она перезванивать после того, как он швыряет трубки. И вроде всё было понятно, знакомо, известно… Но всё равно не могло не коробить. Если Дима не спал, Дима пытался получить безусловную любовь.
А если спал, то видел мир своей мечты во сне.
Он кошмарно неуклюже строил фразы: потому что читал только освежители воздуха.
Терпеливо сжав губы, Вера молчала, а в трубке мерно гудел ветер.
– Чем сегодня занималась моя девочка? – не дождавшись ответа, спросил Шавель. – О чём думала?
Думала над ответами на сообщения смазливого юриста, который понимает латынь.
– О курсовой думала в основном. И о выступлении на Хэллоуин. Ну и о тебе, конечно, – наизусть зная, какой ответ нужен, пробормотала Вера.
Давай, начни снова скандалить, что я буду «как шалава» петь перед полным залом.
Стоило вспомнить оскорбления, которыми Шавель осыпал её накануне, в груди опять вспыхнул обиженный гнев. Поджав губы, она постаралась сосредоточиться на рисовании.
Контур ладоней в порезах оседал на бумаге необычайно живо: их хотелось касаться.
Удовлетворённо кивнув, она взлетела любимым карандашом выше и наметила острые костяшки, широкие ногти и тугие жилы тыльных сторон.
– Я тоже о тебе думал, – страдальчески сообщила трубка. – Мне хочется больше видеться. Ты приедешь на выходных?
Немыслимо; он просто делал вид, что Хэллоуина и её выступления не существует. Об извинениях за диагнозы, которых он надарил, явно не стоило и думать.
– Нет, не приеду, – сухо отчеканила Вера. – И ты знаешь, почему.
– А хочешь, я сам приеду? Мне даже есть где переночевать. Крёстная дом строит. Он уже пригоден для жилья, и она будет рада им похвастаться. У её мужа деньги водятся, он дальнобой. А она-то сама работает поварихой-раздатчицей в областной больнице у вас там. На несколько отделений. И…
– Хватит, Дима! – злобно перебила она. – К чему этот цирк? Тебе не удастся ничего добиться! Я всё равно буду выступать!
В трубке повисла тишина. Нахмурившись, она склонилась к рисунку и смахнула с него пылинку.
– Знаешь что, Вера? В последнее время ты стала очень далёкой. А я забочусь о нас.
Конечно; дело не в том, что он унижает меня и запрещает петь, а в том, что я стала «далёкой».
Верность Себе самоотверженно защищала рисунок от Верности Другим, готовой разорвать это вопиющее творчество.
– Перестань обобщать, – твёрдо ответила Вера, усмирив вину. – Речь идёт о конкретной вещи. Петь или не петь, решать мне. Я взрослый человек, а не твоя дочь. Я и так с сентября вечно виновата, что тебе мало общения. А Хэллоуин уже стал последней каплей. Ну прости, что я иногда сплю.
– На твоём первом курсе и в начале второго мы говорили дольше и больше!
Ух ты; теперь он делал вид, что не существует и этого. Как же всё-таки изощрённо.
– На первом курсе и в начале второго я не подрабатывала переводами! – Она в сердцах откинула карандаш. – А теперь я как белка в колесе! Сначала учусь, потом делаю переводы, а потом ты скандалишь со мной по телефону. У меня даже нет времени побыть… собой! Сделать что-то для себя!
Последние слова она почти выкрикнула; но не пожалела об этом.
– Зачем ты вообще делаешь эти переводы?! – В его голосе наконец появилось что-то искреннее – пусть даже это снова был упрекающий гнев. – Я могу давать тебе деньги, сказал же!
– Мне не нужны твои деньги, Дима. Мне нужны мои. И мы больше не будем обсуждать это. И мне очень даже нравится зарабатывать своими мозгами. Своим талантом. Любимым дел…
– Я понял! – Он издал звук, похожий на кряканье утки. – Тебе надо свободы ценой наших отношений!
Слова о её мозгах и талантах он не мог перенести никогда; перебивал как только, так сразу.
– Это довольно жутко, Дима. Что я могу быть собой только ценой наших отношений.
– Быть собой – это надевать шлюшное платье и извиваться на всеобщем обозрении?!
Вера скрипнула зубами; в горле рос комок ярости. Вот сейчас она прольётся в микрофон, выльется у Шавеля из динамика, затопит его, его комнату, его город…
И мир его мечты.
– Быть собой, Дима, – это прислушиваться к своим потребностям, ясно? Это принимать решения без оглядки на твою реакцию и без страха перед ней.
Слова для этой фразы пришлось выбирать так тщательно, словно она составляла доклад для ректората.
– Отлично, развлекайся.
Шавель подбор слов не оценил. В трубке что-то мерзко прошуршало, и экран погас. Швырнув Самсунг на кровать, Вера глубоко вдохнула и обхватила голову – но это снова не помогло выдавить оттуда остатки его слов. Дима слишком часто говорил то же самое, что мать и отец.
Самые первые тираны. И эти слова не могли не болеть в каждом нерве.
Чёртов Дима и его потенциальная тёща обожали навязывать крючком ценность своего одобрения. И чуть только что-то было им не по вкусу, они это одобрение строго и пафосно отбирали. Благо, за годы она перестала бояться быть для них «злой и плохой; плохой и злой». Страшно подумать, во что бы превратилась её жизнь, если бы она старалась быть для милых деспотов «доброй и хорошей».
Всем порой нужно ласковое одобрение. Но искать его лучше только под своими рёбрами.
ГЛАВА 3.
29 октября, четверг
– СВЯТОСЛАВ РОМАНОВИЧ!
Свят обернулся, едва не уронив папку с кипой распечаток, но это даже не взбесило; он оказался возле Шумского так быстро, словно подъехал к нему на роликах. Сегодня не хотелось таскаться по коридорам, как унылый сгусток, – даже несмотря на строительно-ремонтную пыль вокруг.
– Добрый день, Андрей Николаевич.
Пожав его ладонь, Шумский вкрадчиво поинтересовался:
– Слышал, вы уже определились с темой? Рановато третьекурсникам в октябре думать о курсовой! Особенно тем, у кого столько альтернатив в виде очаровательных сокурсниц под носом!
Пень ты трухлявый, а всё туда же.
– Рано, безусловно, Андрей Николаевич, – беззаботно согласился Свят, наклеив на лицо светское почтение. – Но не для тех, у кого в научных руководителях ходит самый беспристрастный судья.
Беспристрастный подхалим явно будет польщён.
Шумский расхохотался, запрокинув одутловатое лицо.
– О, Свят Романыч, за словом в карман не полезете! Навык истинного правоведа. Сын своего отца!
Спасибо, урод, оскорбления хуже мне слышать не доводилось.
– И что за тема?
Щёлкнув ручкой, Свят разместил её в нагрудном кармане рубашки и сухо проговорил:
– «Право и религия в современном мире».
Мясистое лицо Шумского приняло слегка озадаченное выражение.
Сейчас ринется в бесконечные расспросы и попытки сослаться на мнение…
– А отец одобряет ваш выбор? – выпалил препод в отменно шумском подобострастном духе. – Роман Алексеевич не считает эту тему несколько… специфичной?
Под кадыком зашевелилось презрительное, ироничное раздражение.
– Я бы непременно заручился одобрением Романа Алексеевича, напиши он мне хоть одну главу.
Лезть в карман снова не пришлось, и подпалённые слова сами летели в уши бесцеремонного мясника.
– А поскольку совершать академические потуги придётся только моим нейронам, – постучав по вискам, добавил Свят, – то и тему я выбрал в соответствии с их предпочтениями.
Николаевич заулыбался, немного отступив – как в прямом, так и в переносном смысле.
– Вы, Свят, как носитель своей фамилии… Если понимаете, о чём я… Можете, конечно, – какую бы тему ни выбрали – рассчитывать на всестороннюю мою поддержку.
Избавь носителя от лишних напоминаний о ноше.
– Непременно, Андрей Николаевич, – сказал Свят тоном, каким обычно прощаются.
Запахнув на необъятном животе полы пиджака, Шумский улыбнулся и как бы между прочим бросил:
– Раз уж мы побеседовали, раскрою вам секрет, который вам собирались раскрыть к обеду. Подопечные кафедры вашего батюшки в связи с ремонтом с завтрашнего дня переезжают в главный корпус университета. Роман Алексеич с трудом, но добился этого. Не хочет он, чтобы вы тут строительную пыль глотали и дышали краской. Говорит, голова не варит у вас, все никакие уже. Что, говорит, вы на сессии потом будете делать.
– Главный корпус? – не веря своим ушам, поинтересовался Свят. – Это где… физики?
И филологи, так ведь?
– Да. – Шумский воодушевлённо помахал пробежавшей мимо лаборантке. – По улице Ожешко. На четвёртом этаже там физики, а вы будете делить второй и третий этажи с филологами.
– Не с теми, которые на белорусском говорят? – как можно беспечнее спросил Свят.
Мысли летели по мозгу быстрее самоходных роликов.
– Нет, – засмеялся пончик Николаевич. – С иностранцами. Передайте старосте. Вышел он со справки?
«С иностранцами». Да не может быть.
– Сегодня Олег уже есть, да. Конечно, я передам ему.
Хотелось надеяться, что Шумский примет отстранённость его лица за признаки академического перегруза. Бодро завернув за угол, Свят обогнул груду мешков со шпаклёвкой, что стояли вдоль стены, услышал звонок на пару и постарался придать лицу максимально недовольное выражение.
– Постарался придать лицу недовольное выражение? – переспросил Прокурор, еле успевая за его азартными шагами. – А откуда у тебя в толпе довольное взялось?
Долбаное руководство кафедры вряд ли окружило бы «глотающих пыль и краску» студентов такой отеческой заботой, если бы знало, что это принесёт столько удовольствия сыну. Чёрт; почему бы кому-то другому не сообщить Марине, что он – кафедра уголовного права и криминологии – переезжает в главный корпус, а она – кафедра международного права – остаётся здесь?
Глотать пыль и нюхать краску.
«Конечно, я передам ему». Вот кто будет недоволен. Неторопливый старостат.
Ходил в универ из общаги за пять минут, а теперь в троллейбусах тереться.
Перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое, он так и сяк теребил в мыслях возможные минусы этого решения, чтобы выложить их перед Измайлович, сохраняя чертовски расстроенное лицо.
Но в голову, как назло, лезли только сплошные плюсы.
– В главном корпусе отличная столовая, – сообщил отвоевавший право первого голоса Адвокат.
– Ага, и на третьем этаже лингвисты, – нараспев произнёс Прокурор, поигрывая галстуком.
– Он хочет туда потому, что в главном корпусе эстетично стилизованы холлы и коридоры, – поспешно продолжил Адвокат, заглядывая в свои записи. – Визуальный рай. Ремонт.
– Она ходит по тем коридорам, – беспечно вставил Прокурор.
– Там лучше оборудованы кабинеты! – не сдался защитник. – Новые компьютеры в свободном доступе! Огромные библиотечные архивы!
– УЛАНОВА! – Выхватив у Судьи молоток, Прокурор ляпнул им по столу.
Да, чёрт, потому что там она. Потому что там она.
Рванув на себя дверь лекционного зала, Свят вошёл и лоб в лоб столкнулся с поникшей Мариной.
Благое утро, поистине благое.
Она избавила его от необходимости сообщать новость, контролируя каждый улыбательный мускул.
– Святуш! Ты уже знаешь, заяц?..
* * *
30 октября, пятница
Прижавшись к перилам лестницы, Вера недовольно взирала на толпы паломников к столовой. Что-то определённо двоилось в её гудящей голове. Ещё вчера людей вокруг толклось куда меньше. В низу лестницы мелькнуло смуглое лицо Рустама Гатауллина, и Вера решительно побежала в обратную сторону – на третий этаж.
Только его не хватало. Не отлипнет до вечера.Хорошо хоть живёт в другой общаге.
Добравшись до кабинета страноведения, она по привычке погладила карту средневековой Великобритании на двери, вошла, заметила за своей партой Майю и удивлённо поинтересовалась:
– А ты чего здесь? Тебе же всю неделю подписали.
– Сегодня бабушка смогла приехать с малой побыть, – отложив томик Гордон Байрона, деловито пояснила Ковалевская. – А завтра уже и родаки вернутся: раньше, чем планировали. Есть на свете Зевс. А то я уже околела от скуки.
Вера рассеянно усмехнулась. Сколько бы Майя ни рассказывала о годовалой сестре, никак не получалось представить изящную готку Ковалевскую не в чёрных шнуровках, а нянечкиных ролях.
Постучав по столу ногтями цвета кислотного взрыва, Майя уже громче добавила:
– А что в коридорах творится?
Вера выразительно закатила глаза, и Майя хмыкнула, погладив кокетливую родинку на бледном предплечье. Она точно так же не могла терпеть давку и дефицит кислорода.
С ней можно было это обсудить, не рискуя прослыть тактильной неврастеничкой.
– К нам переселили юристов, – сообщила тараторка Меркулова со второй парты.
Резко обернувшись, Вера громко уточнила:
– Всех?
– Нет. – Меркулова суетливо искала что-то в сумке. – Кафедру уголовного чего-то. У них там начался активный ремонт, и мол, невозможно учиться.
И где только она постоянно берёт самые свежие новости?
Нужно знать эти места, чтобы туда не ходить.
Звонок внёс в кабинет преподавателя, и атмосфера тут же перешла в статус судорожной дремоты.
– К нам переселили кафедру «уголовного чего-то», – пропела Верность Себе.
С момента получения новости она танцевала и изящно трясла помпонами чирлидерш.
Подперев подбородок рукой, Вера автоматически открыла конспект. Под ложечкой прыгал на батуте какой-то прохладный мешок. Чёрт, как же угодливо всё складывается. Она вчера почти подавила желание задать ему вопрос, без разбора которого курсовая теряла свою привлекательность.
А всё вокруг плевать на это хотело. Всё вокруг будто просит это желание не подавлять.
– Ты должна стараться наладить отношения с Димой, – сурово процедила Верность Другим.
– Она будет их налаживать, а он – снова ломать! – побагровев, крикнула Верность Себе. – Прекрасно! Этот круг замкнут, зато бесконечен!
Взгляд упал на пенал Гайдукевича, что вяло листал учебник. На пенале красовалась всемирно известная надпись «NIKE», а ниже бежали мелкие буквы «Just do it[5 - «Просто сделай это» (англ.)]».
Ты пожалеешь.Но пожалеешь в обоих случаях.
* * *
«Доброго дня, Святослав. Я прошу тебя рассказать мне об отличиях между текстами законов с интенцией предписания и с санкционной интенцией. И о том, как их грамотно комбинируют, чтобы воздействие на общество было результативным. PostScriptum: Специалист лучше Гугла».
Напряжённо глядя в экран, Свят уже третий раз перечитывал долгожданное сообщение. В Зале Суда шли душные прения, но сегодня у Хозяина с собой был вентилятор.
Нужно ответить в тон. Не сесть в лужу.
«Доброго дня, Вера. Конечно, я расскажу про интенции законов. PostScriptum: Но в текстовой переписке это очень сложно».
Хотев поначалу добавить «к сожалению», он всё же решил не врать.
За окном лекционного зала пролетело два голубя. Преподаватель нарисовал на доске три убойные схемы. На партах главного корпуса совсем нет зазубрин. Как же легко тут дышится; просто охренительно.
Ни пыли, ни щебня, ни въедливой вони красок.
Олег будто и не рад, что выздоровел; строчить пересыпанные метафорами очерки явно удобнее дома, чем на лекциях. Поля слева на миллиметр короче, чем поля справа. Лера Карпюк посмотрела сюда шесть раз. Кто-то не пожалел парфюма широкой зоны поражения. Саня Андреев тоже слушает Linkin Park.
Прямо сейчас. На басах.
В потоке фонового шелеста прозвучала вибрация телефона. Схватив Нокию, Свят открыл сообщение. «Я поняла. Спасибо:) Когда я могу тебе позвонить?» Под кадыком задрожала тонкая тетива. «Я предлагаю встретиться. И побеседовать», – быстро набрал он.
Прокурор свирепел и тряс кулаком, а Адвокат уже оценивал своё будничное отражение в зеркале на стене Зала Суда. Уставившись на доску, Свят начал переписывать информацию по хозяйственному праву.
Опять долго молчит; вот проклятая пикаперша.
Звонок ввинтился в уши, как штопор. Первым из аудитории выбежал Олег. Зажав Нокию в руке, Свят рассеянно направился по его следам.
– Елисей, ты жрать? – раздался за спиной прокуренно-гнусавый голос Артура.
Свят нехотя обернулся. Петренко и Варламов ушли на справку в один день – и если Олег вернулся, уже выздоровев, Артур припёрся в универ, ещё кашляя, как тромбон, и каждую минуту шмыгая носом.
Отвратительно. Чего ему дома-то не сиделось?
Приблизившись, Артур остался стоять на первой ступеньке между рядами – и потому глядел вровень. Вот что было неоспоримым плюсом в общении с Артуром. Если на Петренко приходилось смотреть немного снизу вверх – как будто, сука, было мало остальных его преимуществ – то на Варламова они оба смотрели сверху вниз.
Мелочь, а приятно.
Артур же, казалось, срать хотел на свои метр семьдесят семь. Он просто старался держаться поближе к полезным людям: вроде старосты группы и сына зава.
«И смотрите на меня хоть в зенитный перископ».
– Нет, я на форточке съезжу к Николаичу за инфой, – соврал Свят.
Вытащив из кармана флешку, он так активно помахал ею, словно именно кусок пластмассы был доказательством его слов. Студенты суетливо покидали зал, громогласно переговариваясь. Стоило выйти в коридор, и поток лиц вокруг стал ещё смазаннее.
Этот чёртов главный корпус был просто адом.
Отыскивая выход на лестницу, Свят увидел на двери одного из кабинетов карту средневековой Великобритании. А чуть левее от неё…
– Кстати, узнал настоящий номер той официантки и её подруги, что названивали тебе с чужих номеров, – пробубнил Варламов, подталкивая его в спину. – Разведчицы.
Её рюкзак тоже подбивали. И она тоже морщилась.
Как восхитительно смотрится бирюзовый рюкзак поверх белой рубашки.
Развернувшись, Свят протянул Артуру ладонь.
– Возможно, меня и на социологии не будет. Попроси Олега не отмечать.
Остановив на нём мутные глаза, Варламов шмыгнул носом и прищурился.
– Хорошо, наверное, быть сыном заведующ…
Хорошо, наверное, быть сыном.
– Философию в июне сдали! – перебил Свят, вновь обернувшись к кабинету с картой.
Фыркнув, Артур неуклюже ударил по его ладони, сухо кашлянул и слился с толпой технарских физических тел, что прокладывали себе путь к лестнице.
* * *
– Ну что, доигрались? – сквозь зубы процедила Верность Другим.
Из фотоальбома на её коленях высунулся глубоконравственный профиль Шавеля.
Пойти на эту встречу хотелось сильнее, чем получить освобождение от экзаменов.
Игнорируя оклики Майи, Вера выбежала в коридор, затормозила у двери, разместила в ушах наушники и угрюмо уставилась на их спутанный шнур. Люди задевали плечи и качали рюкзак, а плейлист как назло предлагал только самые нежные песни. Так ничего и не включив, она устало прикрыла глаза. Страх, взволнованность, вина, интерес и смущение никак не могли выбрать хедлайнера – и просто буйно орали, сгрудившись под рёбрами.
«А расскажи мне про интенции».
«Конечно, это несложно, смотри».
«А кто грамотнее это делал: Вильгельм или бароны?»
«Грамотнее всех Кромвель».
«А ты мне вторую ночь снишься».
– Так вот почему я две ночи плохо спал, – прозвучало откуда-то сбоку.
Сердце оборвалось. По шее и спине прополз кусочек льда.
О чёрт. Нет. Только не прямо сейчас.
Изумляться тесноте мира было некогда. Подняв голову, Вера увидела верхнюю пуговицу серой рубашки, передвинула взгляд выше, собрала самообладание в прохладный кулак и поинтересовалась:
– Снились чересчур подробные карты средневековой Британии?
В день знакомства его глаза напоминали тёмное пиво, а сегодня похожи на горячий шоколад.
– Предчувствовал засилие мозга таким количеством людей. – Свят красноречиво взмахнул рукой.
Пролетающий мимо студент задел его ладонь красным планшетом и злобно обернулся. Не сдержавшись, Вера хмыкнула и с вызовом заявила:
– Да, спасибо за переезд, в корпусе стало абсолютно невыносимо.
Сложив губы в еле заметной усмешке, Свят так передёрнул плечами, словно хотел сказать: «Мы люди подневольные».
Посмотри в сторону хоть на секунду, чёрт.
Нет, он не отводил глаз. И внутри стукались друг о друга какие-то хрустальные бокалы. Желая занять руки, Вера выдернула из ушей наушники, намотала белый шнур на пальцы и веско спросила:
– Сегодня об интенциях побеседовать удастся?
Лучше перейти к делу; быть уверенной в себе проще, когда есть цель.
– Конечно. – В его глазах мелькнула воодушевлённая правоведческая искра. – Не хочешь перекусить где-нибудь в городе?
* * *
– Интенции предписания и санкционные интенции тесно связаны и, по сути, играют одну и ту же роль. Роль эта, кстати, почти всегда выражается категорией модальности.
Вера откинулась на спинку стула, внимательно слушая. Её ладонь поглаживала до сих пор чистый лист, а глаза говорили, что их хозяйка уже знакома с этими тезисами.
– Вынуждая субъекта выполнять предписание, мы дополнительно мотивируем его рассказом о санкциях, которые к нему применят, если он проигнорирует первую интенцию.
– То есть невозможно с ходу сказать, что является причиной, а что следствием? – подытожила Уланова, постукивая по листу.
Свят кивнул – резко и отрывисто. Чёлка взлетела и ткнулась в бровь.
Не в бровь, а в глаз.
– Да она поумней тебя, – сообщил Прокурор, смахнув с пиджака невидимую пылинку.
– Когда носитель права, – с нажимом завёл Свят, – оказывается во власти предписания, им руководит не столько знание о том, какие блага несёт в себе следование предписанию…
– Сколько понимание того, чем грозит отказ ему следовать, – закончила Вера, плавно кивнув.
Очень хотелось поскорее её переумничать, но рядом материализовался официант. А «олени», решившие посетить «толковый общепит», «не спорят с бабами в присутствии третьих лиц».
Так всегда говорил Рома, ссылаясь на этикет.
Поставив на стол квадратное блюдо с запечённой скумбрией и глиняный горшочек со свининой, разносчик удалился. Выбросив из головы мрачные ассоциации, Свят снял с вилки салфетку и буркнул:
– Наличие санкции за невыполнение предписания значительно повышает мотивацию к его выполнению. Это, так скажем, азы психологии права.
– А если взять несовременных государственных деятелей? – Вера наколола на вилку шампиньон. – Вот Вильгельм Завоеватель в одиннадцатом веке должен был пользоваться санкцией или начать с предписания? И как бы это отразилось на законах? Именно на их сути, а не языковом выражении.
– Вильгельм?.. – Академическая самооценка нервно задрожала. – Отразилось бы, безусловно. Чем ниже уровень общей образованности общества, тем сильнее нужно упирать на санкционную интенцию.
Отбросив вилку, Уланова наконец склонилась над листом, записывая его слова.
Аллилуйя. Хоть что-то ты не знала.
– Ты молись, чтобы она не начала вещать, – съязвил Прокурор. – Тебе-то скатерти не хватит.
– А семиотика позже вступает, – ощутив прилив уверенности, продолжил Свят. – Нужно брать всё в комплексе, приплетая и психологию. Суть предписаний и санкций очень связана с ней. Мой друг хорошо разбирается в психологии, ну а мы в ней только поверхностно поплещемся. В основном будем смотреть прагматику. Кем пишется и для кого пишется.
Он поставил ладони на рёбра друг напротив друга и вдруг осознал, что удивлён.
Она поняла значение каждого слова.
– А здесь уже вступают лингвисты. – Вера игриво указала в его сторону ножом. – Можем и без друга поглубже в психологию зайти, я в ней тоже плаваю. Баттерфляем.
Так она и правда похожа на Олега не только несуразным носом?..
– Ну всё, хватит! – распорядился задетый за живое Прокурор. – Забирай штурвал!
– Не наставляй оружие на человека, Вера, – сухо произнёс Свят.
Уланова тут же растерянно опустила нож и отвела глаза.
– Извини. Я не подумала, что это может быть неприятно.
– Почему не воспользоваться её способностью признавать ошибки и извиняться, да?! – рявкнул Прокурор, мгновенно переобувшись. – Наглаживая своё уродское самолюбие!
Ладно, стоп. Может, она просто тоже пытается казаться умней и сочиняет про психологию.
– Ничего, – бросил Свят. – Да и какое это оружие. Ты так долго им шампиньон пилила.
Она подняла уголки губ и вскинула голову: до того смело, что при виде бледной васильковости её глаз под рёбрами загорелось какое-то яркое, свежее чувство.
Оно было страшно похоже на изумлённое восхищение.
– На самом деле я хорошо знаю, как может быть неприятен случайный жест или случайное слово, – твёрдо произнесла Вера. – Есть слова и жесты, которые будто разрушают оболочку… Оболочку…
Свят задержал дыхание.
«Разрушают оболочку», да.
– В общем, я его называю «мыльным пузырём». – Заключив себя взмахом ладони в неровный круг, она тонко усмехнулась.
– И даже то, что быть не может, однажды тоже может быть, – потрясённо протянул Судья.
– Я тоже называю его именно так, – негромко сказал Свят, испытав мимолётный импульс откровенности. – И больше никто об этом не знает. Поверишь?
Уланова не ответила сразу; не ответила и спустя десять секунд. Она с лёгким прищуром смотрела на него, склонив голову, и тоноке сухожилие её шеи было напряжено.
Интересно, она видит её сейчас? Прореху в моём мыльном пузыре?
Когда он уже был готов в порыве примитивного флирта это спросить, она наклонилась над столом и тоном заговорщика признала:
– Да, поверю.
Повисла многозначительная пауза.
– Даже не представляю, как ты можешь… – пробормотал он и запнулся.
Лучница всё так же смотрела прямо в его глаза, и это основательно сбивало с мысли.
– То есть, – сделал он новую попытку. – Зная теперь про твой мыльный пузырь, не представляю, как ты вообще можешь жить в общежитии. Там, где постоянно так много людей.
Уланова задумчиво улыбнулась – с ноткой самоуверенной, но доверчивой игривости. Над столом снова повисла пауза. Но на этот раз она была свободна от неловкости.
– Вильгельм Завоеватель, кстати, знаете… – Вера красноречиво подняла левую бровь. – От инверсии звучной и сочной поистине без ума был.
Подавшись вперёд, Свят расстегнул верхние пуговицы рубашки и азартно улыбнулся.
Итак, Вильгельм и инверсия.
* * *
Зажав в ладони опутанный наушниками телефон, Вера прыгала по ступеням общажной лестницы и мурлыкала «Numb», стараясь попадать в ноты. Хэллоуин наступал уже завтра, но она не волновалась; память давно связала все слоги с нужными регистрами, и она была уверена, что споёт хорошо.
Так хотелось и дальше слушать его и подхватывать окончания фраз… Так хотелось слушать.
– Диму набери послушай! – гаркнула Верность Другим. – Он тебе расскажет про твои истинные интенции!
Нарисованных рук Свята уже было мало; теперь на бумагу просилось и его лицо. Растрёпанная чёлка. Высокий лоб. Спутанные в уголках ресницы. Греческой формы нос и неправильной формы губы.
Они будто пытались запретить себе улыбаться.
В нём явственно чувствовалось желание нащупать в ней черты, которые позволят ему скинуть отполированный панцирь.
Пожалуй, под этой этикетной маской может таиться много личностной силы.
Уже открывая дверь в свою комнату, Вера внезапно осознала, что он тоже, скорее всего, придёт на завтрашний праздник.
И непременно узнает ту стрельбу из лука, за которой «нечего подглядывать!»
* * *
Заканчивает фразы, будто побывала в голове.
Переложив гантель в правую руку, Свят сделал «Океан Эльзы» громче, наплевав на время, близкое к полуночи. Жильцы его панельки никогда не стучали по батареям.
И даже не вызывали козырьков.
Кованый фонарь за окном походил на живописный факел среди мрака.
Интересно было бы послушать и ещё про категории модальности.
И про эмотивную функцию языка. И про инверсию.
– Даже про архаизмы отлично заходило! – с жаром воскликнул Адвокат.
У её слов хотелось греться, как у июльского костра.
Было невероятно легко говорить и слышать… слышать и говорить. Терять окончания фраз в её внимательном взгляде, а судороги самолюбия – в обезоруживающей искренности. В ней чувствовалась необычайная вдумчивость и пытливость… Открытость новому. Беспечное доверие к реальности. Остроумие. Любознательность. Откровенная уязвимость искренней души.
И вместе с тем смелая и решительная вера в свои мысли.
Слушая его, она выстукивала пальцами какой-то ритм, и этот ритм просился на гитарные струны.
– Как же она увлечена темой своей курсовой, – мечтательно протянул Адвокат. – Поразительно.
– Смотри, – завладел вниманием Хозяина Судья. – Оказывается, можно с существом женского пола делиться тезисами и чертить на салфетке классификацию интенций.
Воистину; её мысли были невероятно интересными.
Даже не верилось, что они женские.
ГЛАВА 4.
31 октября, суббота
– И сказал Одиссей: «Заливаешь, Олег». Ну серьёзно. Три раза? Да брось.
Одарив Олега ехидным взглядом, Варламов отправил окурок в урну, рассмеялся и тут же закашлялся.
– Хорош дымить, Варлам, задушил, – хмуро пробормотал Свят, сидя на сыром бордюре. – Хоть пока болеешь, не кури своё дерьмо. Сдохнешь же.
Заткни эту пачку себе в зад; она мешает видеть небо.
Оно сегодня было похоже на пластилин, на котором наделали пышных волн.
– Я уже не болею, – хрипло пояснил Артур, когда сумел отдышаться. – Это остаточное.
«Остаточное» не переходит в лай при каждом смехе, дегенерат.
– И сказал Одиссей: «А ведь я говорил!» – Олег щелчком пальца сбил с кроссовка огрызок мокрого листа. – Я тебе говорил, Артурио: купи Осельтамивир. Уже поздняк метаться: его надо начинать пить в первые два дня. Дорогой, сука, но зато сразу симптомы слабеют.
Студенты медленно текли из универа в курилку и спустя пару минут так же вальяжно возвращались обратно. В воздухе висела тугая влажность; царил запах подгнивающих листьев.
– Эта курилка может себе позволить держать далеко друг от друга тех, кто курит дерьмо, и тех, кто табак времён Колумба, – рассеянно добавил Петренко. – Продуманный корпус. Повезло нам с Ромычем.
Не «нам», а «вам».
Лучше бы никто не знал, что у Ромы есть сын. Но на людях он называл его сыном куда чаще, чем хотелось бы. Почти не мёрзнущие сегодня руки Свят по привычке держал в карманах обтрёпанной – но от того даже более любимой – кожаной куртки. Мать твердила, что пора покупать другую; избавляться от старых вещей и заменять их новыми: потому что это помогает «расчищать захламления ауры». Рома же ледяным тоном советовал жене «хоть раз» порасчищать «захламления мыслей».
Но пожалуй, лишь ради того, чтобы хоть один сезон не давать никому денег на шмотьё.
Обычно Роман Алексеевич и Ирина Витальевна в упор не слышали друг друга. А порой и не говорили – по паре недель. Нельзя жить с тем, с кем не хочется без оглядки говорить.
…В начале беседы он рьяно хотел её переумничать. А ближе к десерту почти превратился в слух.
Нет, положи руки на стол, чтобы я их видел. Да, мне интересно про инверсию, очень. Нет, не отводи глаза.Я по уши в метафорах; в метафорах, Вера. На следующий день я сравню небо с пластилином.
– …уши долбится! ЕЛИСЕЙ!
Моргнув, он поднял глаза. Артур махал перед его носом пропахшей табаком ладонью. Поморщившись, Свят медленно поднялся на ноги и неуклюже отряхнул брюки.
– На Хэллоуин ведь сегодня идём, если Артурио не подохнет? – Олег ткнул Варламова в плечо. – Впрочем, если подохнет, всё проще. Покатим его на тачанке, как мумию. Ещё не воняет, но уже молчит. Идеально. Его костюм, стало быть, готов, а вот нам ещё надо что-то придумать.
– Да что там делать? – прочистив горло, с досадой бросил Свят. – Никого не знаем.
Она наверняка останется в общаге, когда все схлынут на эту попойку.
Под желудком что-то дёрнулось и заалело.
– И сказал Одиссей: «Вот уж нет! С незнакомыми я не знакомлюсь!» – ухмыльнулся Петренко.
– Тебе костюм не нужен, только уши подкрась фосфором, – вернув ему тычок, посоветовал Артур. – А царевич задумался о костюме архангела и всё прослушал про твою кудрявую жизнь.
Прозвенел звонок, и они переступили порог университета, оставив курилку за спиной. Впереди маячила сдвоенная пара по криминалистике.
– Всё я слышал, – буркнул Свят, не оборачиваясь. – Физкультурница, три раза. Реально заливаешь. Лучше скажи, сколько абзацев получилось после.
– Caeca est invidia[6 - «Зависть слепа» (лат.)].
Петренко не добавил ничего больше, но в его взгляде читалось ехидное: «По крайней мере, у меня в жизни есть что-то интересное». Промолчав, Свят хмуро посмотрел на поручень лестницы и пошёл вверх, держа руки в карманах. Графоман как всегда зрил в самую грибницу. Когда-то этот графоман станет матёрым писателем; потому что плюёт на подколы и строчит себе.
Есть же, сука, люди, которым под силу ровным счётом всё.
На парту перед глазами ляпнулся варламовский рюкзак, и Свят осознал, что до кабинета он дошагал совершенно незаметно.
– …на тыквы посмотреть, – скрипучим голосом говорил Артур. – В этом году там всё организуют филологи-иностранцы. Чего не пойти? Раз уж мы теперь здесь. На филфаке одни бабы.
В этом году… филологи-иностранцы?
– Сидишь как в танке, ничерта не знаешь, – сурово припечатал Прокурор.
А будет ли она среди них? И что делать, если будет?
Что делать, если на локте, как бешеный собак, висит настырный Измайлович?
– Хорошо, идём, – поспешно вклинился Свят. – Окей.
Надо пойти, а решать уже в прыжке. Это переобувание выглядит не слишком подозрительно?
Сегодня почему-то не хотелось от них отсаживаться, и он остался сидеть слева от Олега. В аудиторию шагнул препод, и несколько подхалимов чинно встали у парт. Криминалист одарил их недоумённым взглядом.
Он явно тоже считал, что так положено делать только в школе.
– Отлично, решено, – подытожил Петренко. – Костюмы предлагаю у меня в общаге слепить. Из говна, палок, буйных фантазий и дырчатых штор. Если разочаруемся на Самайне, поедем в клуб. Суббота.
А если разочаруем, то в библиотеку.
– Ты же с Маришей, так? – Дождавшись кивка, Олег загнул один палец и задержал второй в воздухе. – Артур? Перебрал свои полтора варианта?
– Стопарни, он, может, и не Маришу сегодня будет вертеть. Не успели переехать, он уже филологов употребляет. Проникает, так скажем, туда, где язык берёт своё начало. – Варламов сдавленно заржал, делая комплимент своей тупорылой шутке, и тут же снова раскашлялся: с надсадным, лающим клёкотом.
Пёс, твою мать. Откуда он…
– Говори убедительно! – приказал Адвокат.
– Громче, – прошипел Свят, ударив по предплечью Артура. – Пусть кто-то из баб Измайлович позвонит. Давно она мне на выходных мозг не трахала.
Препод остановил взгляд на их парте и повысил голос. Свят сдержанно уставился на доску, имитируя бурный интерес к криминалистике. В горле догорала перемешанная с испугом злость.
Дебила кусок. Откуда он мог узнать?
Ведь явно же удочка. Посмотреть на реакцию.
– Ну конечно! – прошептал Адвокат, хлопнув себя по лбу. – Чёрт!
Вчера он наплёл Варламову, что на форточке едет к научруку за материалами для курсовой, а сам уехал с Улановой в кафе. А Артур отправился… в столовую!
– Ты в следующий раз припаркуйся не напротив окон столовой, а прям в столовой, олень! – бодро посоветовал Прокурор. – Или возле пресс-центра на втором этаже! А то слишком мало людей видит, кто к тебе в машину садится!
На «тыквы» они пойдут «смотреть», дьявольские пасти.
Надо будет изучить местные парковки и найти что-то более отдалённое.
* * *
То сжимаясь до кубика-рубика, то раздуваясь до стадиона, холл на втором этаже обрушился на голову, как ушат ледяной воды. Не то чтобы он был не готов увидеть разношёрстную толпу костюмов с заключёнными в них людьми. Не то чтобы не сам подписался под этой авантюрой. Но сполна подготовиться к сдаче на растерзание запахам, звукам и картинкам всё же не сумел. Отмахнувшись от щедро политых духами волос Марины, Свят хмуро бросил:
– Поправь рога.
Нашарив глазами зеркало, Петренко послушался и подвинул правее пластиковые рога «а-ля сатир», что росли из художественного беспорядка на голове. Рога были подкрашены фосфором и ему вполне шли.
При нужном освещении они легко могли сойти за настоящие.
Артур нарисовал на лице и шее множество ссадин и ран, а веки выкрасил чёрными тенями, мимикрируя под ещё свежего покойника. Свят ограничился чёрной мантией поверх белой рубашки, светлой пудрой на лице и каплей красного лака в углу рта. Когда он собирал этот костюм в общаге у Олега, в комнату заглянул математик Рустам Гатауллин. Хмыкнув, он сообщил, что «упыри в моде при любой погоде», и испарился: потому что ему было пора «ехать покупать цветы одной из солисток». Лицо Петренко оставалось кислым ещё полчаса – по непонятной причине он Гатауллина терпеть не мог.
Марина для «звезды» выглядела… достаточно неплохо.
Но всё же недостаточно хорошо для той, чей единственный козырь – внешность.
Пытаясь унять пульсацию в висках, Свят медленно сканировал взглядом холл. Глаза привычно тормозили при виде девичьих задниц и декольте. Утром он явно поспешил заявить, что они тут «никого не знают». Знакомых рож было немало; юристы их специальности будто привалили на Самайн всей толпой. Вздумай Петренко взять сюда журнал посещений, в нём не набралось бы ни одной «н»-ки.
Конечно; для новосёлов главного корпуса такое масштабное мероприятие – как боевое крещение.
В конце холла был растянут транспарант с надписью «Welcome![7 - «Добро пожаловать» (англ).]» Под ним кишели расфуфыренные филологини. Лицом к ним и спиной к толпе стояла дама в чёрном платье – без плеч, но до пола. Её роль под транспарантом была явно руководящей.
Уланова не мелькнула нигде.
Ужасно захотелось потереть лицо ладонями, но он вовремя вспомнил о вампирской пудре.
Размахивая флаерами с надписями «Happy Halloween[8 - «Весёлого Хэллоуина» (англ.)]» и «Enemies of the Crown, beware[9 - «Трепещите, враги короны» (англ.)]», к ним приблизился активный организатор. На его размалёванном лице сияла слащавая улыбка.
– Юристы? Второй сектор. Вдоль тыкв в центре не стоять. Ищите места и садитесь. Можно и на пол.
– Скоро начало? – поинтересовался Петренко, придерживая рога.
– После финального прогона. – Парень махнул в сторону зала. – Остался один танец.
Движение людей по холлу возросло. Филологи покинули блокпост у транспаранта и тоже зашагали к двойным дверям. Именно за этими дверями начинался коридор, который вёл к актовому залу.
А значит, эти двери сейчас будут проверяться на резиновость.
К даме в длинном чёрном платье подскочил Гатауллин с букетом розовых цветов.
Видимо, это «одна из солисток».
Её лица не было видно, но она явно говорила что-то занятное: обычно каменная морда математика сияла, как окна в новой части корпуса. Он вырядился в костюм чёрта-метросексуала, а мелкую серьгу в левом ухе заменил на крупный серебряный клык. Солистка в чёрном многозначительно постучала пальцем по запястью, и Гатауллин двинулся к залу, жестами показав ей, что цветы подарит позже.
Какого хрена вообще смотреть туда?К чёрту Гатауллина.
Кому есть дело до личной жизни Гатауллина, когда Улановой так нигде и нет?
– Да что ей здесь делать?! – разозлился Адвокат. – В своих безразмерных рубашках и с курсовой наперевес! Каждому своё!
Сидит, небось, в общаге, читает про Вильгельма.
Марина трясла его руку, что-то верещала и заливалась смехом. Кто-то наступил ему на ногу. В лицо пахн?ло парфюмом, вылитым на чью-то ненасытную харю.
Мир давил на череп, как душный вагон.
Свят отступил к стене и стряхнул с локтя руку Марины.
– Что, заяц? Подышать? – угадала она.
Он медленно покачал головой, не понимая, чего хочется больше всего. Послушно оставив его в покое, Измайлович вдруг завизжала и ринулась сквозь толпу в объятия подруг с факультета туризма.
– ВЕРА! – отрывисто крикнул кто-то.
Отлипнув от стены, Свят лихорадочно забегал глазами по толпе; если бы не этикет на ушах, он бы, казалось, завертелся, как флюгер. В голову почему-то не приходило, что Вер в университете могут быть десятки. Из коридора заорала песня Адель, которая наверняка и знаменовала финальный прогон. И в ту же секунду солистка Гатауллина обернулась в сторону зала.
…Внезапно из рук утекает и так редкое для них тепло. Холл за спиной у дамы в чёрном искрит и расплывается. Всё видится будто в режиме замедленной съёмки; ладони… Ладони дрожат.
– The-re is a fi-re starting in my heart[10 - «В моей груди зарождается огонь» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Rolling in the deep», Adele], – нарастает за спиной глубокий голос Адель.
Она поднимает руку, с улыбкой машет тому, кто её звал, кокетливо подхватывает длинный подол и делает шаг к коридору. Из разреза в платье показывается тонкая лодыжка.
Она в чёрных лодочках, не в кедах. В чёрных лодочках на тонком каблуке.
Каждому её шагу вторит рваный ритм чувственной музыки.
– Fi-nal-ly, I can see you crystal clear[11 - «Я наконец вижу тебя совершенно отчётливо» (англ.)]…
Тугой чёрный корсет плотно облегает спину и крепко поддерживает грудь. Шнуровка корсета полупрозрачна. Она бежит по линии между рёбрами и ныряет в складки подола. Её бледные плечи и ключицы обнажены. Шею обнимает отдельный от платья воротничок. На её правой скуле нарисована маленькая золотистая тыква. Непослушные волосы послушны; собраны в высокий пучок. Но почему они не золотые, а такие… светлые?
А, вот оно что. Её волосы залиты блёстками.
Они залиты блёстками и похожи на сплав серебра и платины.
– …I'll leave with every piece of you[12 - «…ухожу, забирая каждую частицу тебя» (англ.)]…
Она поводит плечами, заостряя ключицы, и будто случайно находит в толпе его лицо; под её ресницами пляшут хэллоуинские черти. Желудок ухает вниз и разлетается на крошево где-то у начищенных туфлей. Её веки подчёркнуты серыми тенями и полуприкрыты; радужки видны лишь наполовину. И эта томная, влекущая, до ужаса эротичная прищуренность не даёт желудку подняться с пола и вернуться под солнечное сплетение.
Это ты, клетчатая лучница?
Ещё два удара шпильками по кафелю – и Уланова исчезает за стеклянной дверью, обдав его шлейфом сладко-горького парфюма.
Это атлас. Её платье из атласа.
Мысль была до того глупой, что он испугался за свой разум. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он бездумно смотрел, как Марина возвращается от туристических подруг.
– Святуш?.. Точно не нужно на улицу? Пойдём в зал, да?
Её голос булькал и проваливался в воздушные ямы; в ушах стучала кровь.
Не называй… меня… Святушей. Я не… Твою мать.
В центре зала сверкал круг из огромных тыкв, внутри которых горели свечи. На полу и потолке плясали зловещие тени; на стенах горели импровизированные факелы. Организатор не обманул: сидячих мест было очень мало. Проталкиваясь между людьми, он искал в толпе спину под атласным платьем, не представляя, что будет говорить, когда найдёт…
Но она будто превратилась в летучую мышь и улетела в чёрное окно.
Перед глазами колотилась лишь безликая масса людей, и в горле росла злоба. Кто-то мёртвой хваткой вцепился в его рукав. Судорожно обернувшись, Свят ощутил острое разочарование: это рогатый Петренко тянул его к стене, указывая на несколько мест. Прогон завершился, но его можно было лишь слышать: сцена пряталась за плотным занавесом. Вдоль занавеса горели тыквы поменьше, которые были куда сильнее похожи на настоящие О’Лантерны.
Где она? За кулисами?
…Выскочить из зала. Ворваться за кулисы, залитые сумраком. Туда едва ли доползают тени тыквенных свеч. Пол изрезан лучами дальних софитов, а смазанный шум зала приглушён. По паркету цокают тонкие каблуки; шуршит тяжёлый подол. Поймать её взгляд и подойти близко. Так близко, чтобы она послушно отступила. Протянуть ладонь и провести пальцами по её ключицам.
Коснуться губ. Обхватить шею.
В низ живота рванулась горячая волна.
Невероятно. Это была Вера Уланова.
Которая чертила на салфетке классификацию английских архаизмов и грызла куриное бедро на заплёванной общажной кухне. Которая поддерживала разговор на любую тему, подворачивала рукава рубашек, знала о переносах и цитировала котёнка Гава.
Где твои неглаженые рубашки? Протяни мне руку помощи, надень джинсы. Давай поговорим о санкционных интенциях.
Конферансье в белом костюме что-то верещал с края сцены и на фоне бордового занавеса был похож на сметану в борще. Устав нелепо шутить, он набрал воздуха и крикнул:
– А открывает вечер нежно-дерзкий «Numb» под аккомпанемент скрипки и пианино!
Половины занавеса поползли в стороны, и на мелкие О’Лантерны опустился сумрак.
* * *
Руки тряслись так отчаянно, что пластиковый стаканчик брызгал на грудь водой. Первокурсники сыпались за кулисы, а значит, финальный прогон был завершён.
Вот-вот петь… Вот-вот петь!
Опрокинув в рот полстакана, Вера обтёрла остальной водой шею и опёрлась о стену, пытаясь держать равновесие. Голова раскалывалась: боль бежала от глазных яблок к вискам. Она терпеть не могла линзы – глазам в них было кошмарно некомфортно – но по особенным случаям надевать их всё же приходилось.
Сегодня – пусть бы оно всё провалилось – как раз был один из них.
И куда делась горделивая вокальная осанка, что пребывала с ней все репетиции подряд? Хотелось, чтобы в закулисной толпе мелькнула уверенная в ней и себе Алиция Марковна; её пряди цвета неба всегда прибавляли сценических сил. Но Мальвина уже заняла своё место в зале.
Худ рук и так вылила на подопечных ведро поддерживающих тирад.
Внутри лёгких было столько воздуха, что голова кружилась от избытка кислорода – и в то же время было совершенно нечем дышать. По бокам мелькали люди, лица, силуэты… Но всё расплывалось.
Всё будто завернулось в туман.
– СЕНЯ, МАСКУ СВОЮ ВЗЯЛ? АНДРЕЙ, СТАНЬ ПРАВЕЕ, ЧТОБЫ НЕ ФОНИЛО!
Там половина университета. Чёрт возьми, нет!.. Я туда не выйду!
– Как тебе удалось с ровной спиной пройти в ту дверь? – прошептала Верность Себе. – Спокойно, милая… Давай повторим слова. Давай отыграем пальцевую распевку… Давай вспомним начало…
В поле зрения возникла рука с чёрной кружевной маской. Кто-то заботливо подал ей последний реквизит. Молча забрав маску, Вера приложила её к лицу и закрепила за ушами. Отчаяние росло; всё это отчаяние придётся взять с собой под свет алых софитов.
– К КЛАВИШАМ МИКРОФОН ПОДТЯНУЛИ?
Вчера она думала, что готова к визиту сюда проклятых юристов, – но этот бешено эстетичный вампиризм окатил ведром колодезной воды. Он был просто восхитителен. Жутко хорош. Ещё более привлекателен, чем за разговором об интенциях.
Хотя казалось, этот Рубикон тогда был пройден.
В голову как назло не шёл ни один вариант подходящего выражения лица, которым можно пальнуть по зрителям в случае вокального фиаско. О безупречной связи слогов с регистрами речь уже не шла; сейчас она мечтала хотя бы не изуродовать самые важные октавы. Её сценический путь начался с монолога Гамлета на первом курсе; и лучше бы она и дальше читала со сцены только шекспировские монологи. Вокруг Гамлетов и Офелий хотя бы не бьются оттенки нот.
Одно неловкое движение голосовых связок – и соло надломлено.
– СЕНЯ ЗА ТРЕТЬИМ ЗАНАВЕСОМ, ВЕРА И АНДРЕЙ ЗА ВТОРЫМ!
С каким же… страстно-воспалённым изумлением он смотрел. С изумлением, твою-то мать.
Смотри, не обляпайся.Сегодня подглядывать можно.
Ну наконец-то. Злость. Вместе с ней придёт и смелость. Схватив ещё один стакан воды, она залпом опрокинула его в рот. Суета за кулисами взлетела на запредельный уровень.
– АНДРЕЙ, ВЕРА, ГОТОВЫ? СЕМЁН? НА СЧЁТ ПЯТЬ, РЕБЯТА! УДАЧИ!
…Секунда – и она уже у микрофонной стойки. Бордовый занавес ещё закрыт, но вот-вот расползётся по швам. За ним кричит конферансье и шелестит зал. Завязки маски кошмарно давят на уши. Сердце ворочается под рёбрами острым комком.
Закрой глаза и пой. Как в середине октября на репетиции.
В середине октября?..
Будто десять лет назад.
– Дыши, – еле слышно просит Интуиция. – Ты и есть эта песня. Ты и есть это мгновение. Просто будь. Разве настоящие песни поются для слушателей?
* * *
– Кто же ещё мог открывать вечер, – прошептал Адвокат, завороженно глядя на сцену. – Теперь мы бы узнали её, будь на ней хоть пять масок…
По залу поплыли аккорды нежного варианта «Numb», и уже через миг её глубокий голос распутал напряжение в груди. Мысли улетучились, растаяли; вытеснились сплошным чувствованием.
– Tired of being what you want me to be… Feeling so faithless, lost under the surface[13 - «Я так устал(а) быть тем, кем ты хочешь меня видеть; я утратил(а) веру и потерян(а) под всем этим» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Numb», Linkin Park]…
Над головой Улановой закружился дискобол, и на зал брызнули медленные пятна золотого и алого цвета. Переливы скрипки были похожи на ласки кого-то родного, но забытого.
– Put under the pressure… of walking in your shoes[14 - «Я вынужден(а) только и делать, что ставить себя на твоё место» (англ.)]…
Чёрный атлас переливался подобно небу, усыпанному звёздами, и на фоне его светлая кожа её плеч походила на фарфор. К ней был прикован каждый грёбаный мужской глаз.
– I've… become so numb I can't feel you there… become so tired, so much more aware[15 - «Я до того бесчувственен(нна), что не ощущаю тебя рядом; но эта усталость открыла мне глаза на столь многое» (англ.)]…
В конце припева Вера стянула маску и отбросила её. Сердце заныло где-то в коленях. Ему чудилось, что зал сузился до размеров её зрачков; они походили на портал или колодец.
– …all I want to do… Is be more like me and be less like you[16 - «Всё, чего я хочу – это сохранить в себе больше себя, чем тебя» (англ.)]…
Он не понимал, сколько прошло времени.
Оно будто взялось идти назад или танцевать вальс на месте.
…Смычок вознёс к потолку последний аккорд; над сценой остались только ноты пианино. И в тот же миг Уланова грациозно подогнула ногу, как делают фламинго, расположила руки на манер стрельбы из лука, на одной ноге обернулась вокруг своей оси – так хлёстко, что чёрный подол взметнулся блестящей волной, – воздела «лук» «стрелой» вверх и «отпустила тетиву», целясь в дискобол над головой. Секунда – и он взорвался снопом золотых… алых… серебряных пятен… Они градом посыпались на сцену… «горящие» тыквы… первые ряды… Это выглядело так ошеломительно; так мощно и зрелищно, что зал буквально взвыл от оваций.
Уланова «отшвырнула лук», раскинула руки и повернулась к толпе. Её лицо сияло проникновенным, властным, чувственным фурором.
Она была похожа на сгусток энергии; на чёрную лаву.
Свят осознал, что не дышит; ладони холодели колючим потом. Так вот что она репетировала на кухне… Так вот почему сказала: «Нечего подглядывать. Я пока ещё не на сцене»…
Так вот почему… Так вот…
Портал в мир Хэллоуина зиял дьявольской пастью, а Уланова всё не опускала рук. Плотные, ритмичные аплодисменты никак не стихали.
Она могла бы пробежать по ним, если бы захотела взлететь.
– Нереально эффектно! – проорал Петренко в варламовское ухо.
Но так, что это, сука, услышали просто все.
Артур кивнул, улыбаясь углом рта и громко хлопая. Не замечая съехавших рогов, Петренко разглядывал Веру со смесью восхищения и любопытства. Его губы шевелились: словно он проговаривал то, что позже запишет. При виде их лиц кадык обняла острая злость.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
Поймав пальцы аккомпаниаторов, Уланова присела в книксене. Рукоплескания стали громче; на другой стороне зала кто-то засвистел. К сцене протиснулся Гатауллин со своей тухлой розовой охапкой. Улыбнувшись, Вера наклонилась за букетом, но тяжёлый подол и центральный Джек О’Лантерн мешали ей забрать цветы. Не придумав ничего лучше, она села на край сцены и лениво протянула к Рустаму руки. Сраный Гатауллин взял букет в зубы, обхватил её за талию и ловко снял вниз. Рассмеявшись, Вера достала из его рта цветы и по-светски изящно подала ему руку для поцелуя.
– ЭТО ПИОНЫ! – пояснила Марина, пытаясь переорать овации. – ОБОЖАЮ ТАКИЕ ЦВЕТЫ! ПОНИМАЕШЬ?
О, так это пионы. Спасибо, родная. Теперь-то я спокоен.
Упорхнув в глубь зала с уродом-математиком, Уланова и не взглянула на упыря; о существовании упыря она забыла тут же. И злость полыхала так резво, что уже не давала дышать.
– Подсуетился, – изрёк сидящий спереди кретин в костюме Франкенштейна. – Повёл проверять голосовые связки на пущую прочность.
Его прыщавые собеседники загоготали, заглушив очередную трескотню конферансье.
– Ну он математик от бога, – продолжал мордатый Франкенштейн. – Покажет ей парочку квадратных уравнений. Я бы и сам показал, да хотя бы дискриминант.
Воздух затрещал от нового ржача.
Держи свой дискриминант в штанах, собака, или, клянусь, я раздеру тебя пополам.
Гатауллин сейчас за кулисами коснётся спины под чёрным атласом. Потянется губами к её губам. Внутренности скрутило в узел. Закинув руку на плечо Марины, Свят обхватил губами её нижнюю губу.
Как будто это могло помочь.
– Хочешь домой, упырёныш? – как сыночку пропела она после поцелуя. – Давай дождёмся танцев? Ещё несколько номеров посмотрим. А потом потанцуем и поедем.
Конферансье исчез за кулисами, и сцену заполнили барабанщики с крыльями и хвостами.
Сегодня ночь святых, а не ночь сомнительных мутантов, вашу мать.
Эти мысли ужасали; мысли о пальцах Гатауллина на чёрном корсете.
Потанцуем и поедем, да. Ты поскачешь на мне, а я попытаюсь вырезать из головы её взгляд.
Что-то же должно помочь. Что-то должно.
* * *
Как же он смотрел. Как смотрел.
А сразу потом целовал свою изумрудную кляксу.
Пусть линзы всё же будут прокляты.
Едва увидев эту девицу модельной внешности в коротком зелёном платье, Вера мгновенно вспомнила её; она поселилась в общаге лишь в этом году. У неё был до невозможности охренительный, удобный рост. Ей по крайней мере не приходилось вечно смотреть на всех снизу вверх.
Это то ещё удовольствие.
– Да и к чёрту их, – поспешно заявила Верность Себе. – Главное, что ты справилась. Справилась! Спела и «выстрелила» в пять раз лучше, чем на любой из репетиций.
Вытащить бы ещё мокрую ладонь из смертельной хватки Гатауллина.
Отгрохотали уже почти все номера, а он всё втискивал её в жёсткий стул рядом со своим, изредка отпуская сальные шутки в адрес магистрантов.
– Теперь будут танцы, так? – Хриплый голос Рустама был чересчур безальтернативным.
Ох, чёрт. Смуглый математик ещё с конца второго курса лип, как банный лист; упорно не слышал слов, что её всё это «не интересует». И хоть сейчас он пригодился – упырю было полезно посмотреть на этот букет – лояльность не спешила расти. В Рустаме явственно ощущался агрессивный манипулятор и буйный псих, неспособный понимать и тем более учитывать чувства других.
Что бы он ни старался демонстрировать вместо.
– Да, – сухо ответила Вера. – Танец магистрантов закрывает шоу-программу и открывает тематическую дискотеку. Можно будет танцевать.
Собрав богатый урожай оваций, магистранты потянулись за кулисы, и зал заполнили нежные аккорды Ника Кейва. Танцпол, как пылесос, втягивал в себя всё больше разноцветных людей.
– Не можно, а нужно, – явно рассчитывая на эффект от пионов, вальяжно бросил Рустам.
Серебряный клык в его ухе конвульсивно закачался. Вера уныло покосилась вправо, машинально пересчитала эльфов-первокурсников и внезапно остолбенела. Покачиваясь в подобии танца с облепившей его изумрудной кляксой, упырь не отрываясь смотрел в их с Гатауллиным сторону; вызывающе и презрительно. Так, словно был готов напасть, но испытывал брезгливость. Да какого же чёрта?
Упырь считал, что ему можно всё, если он скопировал морду с обложки журнала?
– Рустам, идём танцевать! – Вскочив, она потянула математика за руку.
Тот подчинился, плотоядно сверкнув глазами. Один чёрт знал, чем это всё было чревато.
– Рисковать так рисковать, – решительно отрезала Верность Себе.
Верность же Другим была в священном ужасе ещё с начала вечера.
Подхватив подол, Вера приблизилась к упырю и кляксе, откинулась на гатауллинское предплечье и обвила рукой его шею. Из глаз Елисеенко полетели надменные стрелы. Казалось, воздух вокруг раскалился. Сердце заходилось испуганными ударами.
Нет, рано пугаться. Рано.
– Наклонишь меня? – крикнула Вера в ухо Гатауллина.
Обалдев от смены атмосферы, Рустам ловко опрокинул её на свою руку. Спина выгнулась, как луковая тетива. Мир кувыркнулся и засиял перевёрнутой рампой. ХЛОП! Вздрогнув, Вера выпрямилась и огляделась. Тяжёлая дверь актового зала подрагивала.
Вампир исчез.
* * *
– Легковоспламеняющееся, – заключила Интуиция, изучая план эвакуации сердца из грудной клетки. – Не чиркать пионами поблизости.
– Он выбежал, поссорившись с кляксой, – буркнула Верность Себе, смущённо поправляя корсет.
– Нет! – уверенно заявила Интуиция. – Он выбежал из-за тебя!
Тело затопило внезапное бессилие. Хватит на сегодня лицемерных выходок, пожалуй.
Даже если продолжают лицемерить решительно все, кто-то должен остановиться первым.
– Я не хочу больше танцевать, – пробормотала я, не заботясь, слышит ли меня Рустам.
– Почему? – Его чёрный взгляд сверкнул раздражением.
– Ноги на каблуках болят, – сухо отозвалась я. – И мутит. Я выйду.
– Останься! Мы только начали!
Его пальцы сомкнулись на моём запястье, и тонкая кожа заныла. Злости уже было нужно очень мало.
Видит Джек О’Лантерн, ей было нужно мало.Стоило всего лишь поднести к тыкве свечу.
– МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ! – крикнула я, ударив по смуглой руке. – ПРЯМО НА ТЕБЯ! ЯСНО?!
В лице Рустама мелькнула ошарашенная ярость, и он на миг замешкался. Рывком выжав руку из его ладони, я начала быстро протискиваться к выходу. Интуиция вела именно туда.
И спорить с ней значило снова быть кем-то вместо себя.
Толкнув тяжёлую дверь актового зала, я вышла, ударив по косяку волнами подола. Крики и голоса остались позади. Уши окутала блаженная тишина. Сделав несколько звонких шагов, я нерешительно обернулась. Единственным источником света здесь были фонари, что касались окон снаружи. В дальнем конце коридора у подоконника мелькнула чёрная мантия с белым рубашечным пятном в центре. Сердце остановилось и закрутилось волчком.
Не раздумывай. Иди. Неважно, что ты скажешь.
Усмирив дрожь в коленках, я подхватила подол и зашагала к окну. Стук шпилек будто забивал в виски гвозди, а нервы походили на струны. Остановившись в пяти шагах, я замерла, внезапно растеряв всю волю, что вытолкнула из зала и пригнала сюда.
– Ты восхитительно пела.
Его голос звучал так хрипло и умоляюще, что струны нервов почти лопнули.
– Спасибо. Эта песня… великолепна.
– Это ты великолепна, – еле слышно произнёс он.
Желудок поддел какой-то ледяной крюк, а лицо бросило в жар. Свят сделал шаг вперёд и уставился на мой кулак, что комкал складки подола.
– Я не думал, что… – начал он и замолчал.
Поддавшись порыву, я сделала шаг навстречу и протянула к нему ладонь: как он протянул свою на кухне. Словно вспомнив то же, он посмотрел на мою руку и наконец еле ощутимо коснулся её. Его рука была тёплой и влажной. Это наивное касание пустило по позвоночнику острую липучку.
Стоп, это просто… ладонь. Это просто пальцы. Это просто…
В голове стучала кровь; желудок дрожал. Прикрыв глаза, Свят поднёс моё запястье ко рту и коснулся его губами. Отстранившись, он с шумом втянул воздух и вновь жадно прижал губы к моей руке. Его дыхание было горячим, а губы – слегка шершавыми. По запястью пробежал его язык, и в низу живота взревела горячая волна. Не успев усмирить полоумные ощущения, я сдавленно простонала. Этот стон был до того страстным и беспомощным, что казалось, он расплавил коридор.
И теперь тот стекал с моего тела.
Зрачки Свята расширились; в его глазах вспыхнуло такое желание, что я едва не потеряла разум. Покачнувшись, он крепче сжал мою руку; в кожу впились широкие ногти, которые я недавно рисовала.
…Дверь актового зала ударила по косяку, и коридор огласил чей-то смех. Действуя по странному, некому первобытному наитию, я выдернула руку из вампирской ладони и устремилась прочь, надеясь только на одно: не поскользнуться. Единственным звуком застывшего мира остался стук каблуков.
Дверь закулисья… Схватить свои вещи… Наружу… Вперёд… Вниз…
Везде было холодно и пусто. Гудящий университет будто вымер.
И эта пустота пугала до потери пульса.
Толкнув входную дверь, я выбежала в промозглую октябрьскую ночь и наконец вдохнула полной грудью. Сердце то билось в истерике, то исчезало совсем.
– Почему так страшно? – шептала Интуиция, пряча в ладонях бледное лицо.
На дальней стоянке белело одинокое такси. Благословив линзы, я стремглав понеслась к нему, держа пальто в руках. Плечи сводило ветром, а шпильки гулко били по брусчатой мостовой. Проигнорировав удивлённый взгляд водителя, я села на заднее сиденье, сообщила адрес и откинула затылок на подголовник. Лицо и шею опутала паутина ужаса.
И сколько бы я ни водила пальцами по щекам, сегодня её было не снять.
* * *
Отопление ещё не дали, но сегодня воздух в квартире почему-то обжигал.
Ворочаясь на раскалённой простыни, я никак не мог придумать позу, которая бы пощадила мозг. Перед глазами всё пылали обрывки впечатлений, смешанные в кучу каким-то хэллоуинским святым. Сбегая от Марины, я даже не сразу понял, куда хочу бежать. Только одно было ясно: нет, не сегодня Марина будет здесь. Пионы Гатауллина почти загнали её сюда, но единственная маленькая ладонь одним махом отбила все купоны Измайлович на пребывание в этой квартире сегодня ночью.
Единственная маленькая ладонь.
…Скорее. Скорее отсюда на коридор, иначе сердце выплеснется прямо на танцпол и будет корчиться под каблуками её туфель.
Будь я журналистом, я бы написал, что открытие Хэллоуина «выстрелило»; в самое ядро Земли.
– Она вышла, потому что её достал этот чёрт, – процедил Прокурор, отмахнувшись от напевающего «Numb» Адвоката. – Видно, не зря его Петренко не терпит.
– Она вышла за тобой, – твёрдо сказал Судья. – Она искала тебя.
Она поспешно подходила всё ближе, и золотой свет фонаря лился по её плечам и скулам. Она стояла в двух шагах, сжимая на ткани платья тонкие пальцы, и смотрела со смесью задумчивости и страсти. И при виде её лица внутри вырастала атласная крона гигантского дерева.
Ты услышала, как я кричу в этой темноте? Ты первая, кто услышал это.
Зажав глаза ладонями, я повернулся на другой бок. Немыслимо хотелось удержать в голове как можно больше деталей, но человеческая память слишком дырява и бездарна.
Ты просто коснулся губами её запястья. Успокойся. Тактильный наркоман.«Просто» заставил её закатить глаза. «Просто» услышал её стон, что плавил кровь похлеще спирта.
– Она тоже, – прошептал Судья, промокнув платком лоб.
Тоже кинестетический маньяк? Сколько же ощущений я могу с тобой разделить. Зажмурившись, я стиснул коленями плед и замер. Нет. Не стоит позволять руке ползти вниз по животу. Лучше подождать.
Чего подождать? Этих тонких пальчиков на нём?
Мысль ввинтилась в горящую голову и застучала в ней, как набат.
Представь, как это может быть, если дождаться.
Выдохнув, я подскочил на тахте, скатился на пол и начал отжиматься. Досчитав до тридцати, я рывком поднялся, сел на край тахты и рассеянно уставился на кованый фонарь за окном. Сердце глухо колотилось, а мышцы ныли. Убежала. Как маленький, нелепый, испуганный зверёк.
Как убегали по лесу в пышных платьях в девятнадцатом веке.
– Знаешь что? – тихо сказал Адвокат. – До этого вечера ты и не снимал с себя мыльный пузырь, касаясь кого-то. Просто полностью покрывался им, как гигантским презервативом. Все чувства и ощущения… Всё через непроницаемую пелену.
А сегодня доверчивая ладошка лопнула этот хвалёный заслон.
И не задумавшись о своей беззащитности, я нырнул в это доверие… ослеп от желания чувствовать губами её пульс; быть ещё ближе. Но что может быть ближе?
Я целовал стук её сердца.
ГЛАВА 5.
1 ноября, воскресенье
Кажется, вот он и начался – очередной период охлаждения.
В их отношениях так было всегда: этапы, когда всё хорошо и когда всё плохо, чередовались. Периоды «когда всё плохо» опознать было легко: Свят отстранялся и чаще предпочитал быть один. Она прекрасно понимала, что в эти периоды есть другие женщины.
Просто для развлечения.
Сначала это кошмарно болело внутри, а потом она смирилась: научилась делать вид, что их взгляды на отношения совпадают. «Все мужчины такие, Мариша, это естественно», – всегда рассеянно говорила мама. То же твердила и бывшая одноклассница Настя, с которой она снова сдружилась, когда начала жить в общаге. То, что Шацкая заявляла про науку обращения с мужиками, находило много отклика внутри.
Верить в свою правоту было легче, когда такие же советы звучали и снаружи.
Зимой первого курса – когда между ними всё только началось – он ловил каждый её взгляд. Помогал надевать пальто. Приносил на лекции розы. Писал бумажные записки и передавал их через семь рядов. Вёл себя так восторженно, словно она была редким артефактом. Хрупким сокровищем.
Самым ценным, что есть в его мире.
Потом всё это начало меняться – и так постепенно, что она была уверена: дело в ней. Он просто разочаровался в том, кто с ним рядом. С момента, как она пришла к этому выводу, она не находила себе места. Ей казалось, что если она постарается быть лучше… если исправит свои ошибки и устранит недостатки, Свят снова станет таким, как прежде.
Перепробовано было уже всё, а он не становился – но надежда ещё не умирала.
Тяжелее всего давались эти периоды отстранения. Почему они были ему нужны?
Что ещё в себе исправить, чтобы нужны они ему быть перестали?
…Марина горько усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Было апатично и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он «с парнями в баре» – и трубку с тех пор не брал.
Но ведь каждый имеет право побыть один; нужно уважать его состояния, нужно!
В груди закопошился стыд, и она поморщилась, с досадой отбросив тушь.
Нет, он был не жесток и не плох. Нет, не плох.
Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он иногда прятался от него в коконе, который не вскрыть. Ругая свою боль, она давно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно и бесполезно: он избегал конфликтов и демонстрировал, что её эмоции его утомляют.
Почему сердце так к нему привязано? Почему?
На Земле больше трёх миллиардов мужчин, но в глубине души упорно саднил именно он: холодный камень с зубчатыми краями, о который она уже не раз порезалась до крови.
Сжав виски скопированным у Свята жестом, Марина так потрясла головой, словно пыталась вышвырнуть оттуда мысли. Плохое предчувствие орало как резаное; казалось, этот этап его отстранения чем-то отличается от предыдущих. Как будто было мало прочего, их кафедра теперь ещё и переехала в главный корпус – и она не могла без уныния думать о том, сколько там новых девушек-филологов.
Ничего. Не впервой. Нужно просто как всегда самой позвонить через пару дней.
Но как не закричать в трубку? Как не спросить, почему он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?
Как не заплакать?..
Что можно провернуть, чтобы это выглядело мило, но вместе с тем эффективно сработало? Как на что-то повлиять и не заслужить его злость?.. Пожалуй, самым страшным – и самым властным – чувством рядом с ним была даже не обида. Не ревность; не страх; не тоска. Самым страшным чувством была вина.
Ежедневная вина за любое его раздражение; всякое неудобство.
* * *
– Как думаешь, справится? – устало спросила напарница.
Она знала, что спрашивать незачем, но вопросы помогали ей не тревожиться.
Погладив пергамент, я перевёл взгляд на свой второй объект. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», он недовольно разглядывал своё отражение в зеркальной двери и стряхивал с куртки капли дождя.
– Я не знаю, – тихо произнёс я. – Не знаю.
– Ты правда не собираешься вмешаться? – с нажимом повторила она.
– Нет.
– Да почему?! – Она на глазах теряла терпение. – Это безумный риск! Риск всем!
– Не всем – не риск. – Я рассеянно провернул в ладони золотистую тыковку. – Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, будет легче, да. Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.
– Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, – горько прошептала она. – Я выбираю тебя, а не себя – хоть ты и твоя мать никогда этого не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.
Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.
– Нет, – ласково, но твёрдо сказал я. – Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю. То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим. Ты сама знаешь, что поначалу я идеализировал их, – и разочарования были ещё больнее. Так что теперь я предпочту видеть всё так, как оно есть на самом деле.
* * *
Alea jacta est[17 - «Жребий брошен» (лат.)]
Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят прокрутил в ладони подставку под бокал с буквами «AleCraft». Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи. Не перебирать вчера и не надеяться на завтра.
Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.
Это было слишком. Столько времени, растерзанного на куски мыслями об одной и той же бабе.
Ни одна баба не стоит круглосуточных мыслей о своей персоне.
– Да мы сразу поняли, что ты ссышь, – немедленно подначил Прокурор. – Да она тебя на лопатки положила. Давай, заштопывай мыльный пузырь и почаще проверяй его на прорехи от её пальцев и голоса.
– Но ведь страшно, – возразил Адвокат, рассматривая золотистые пятна на своей мятной рубашке. – Слишком легко она его прорывает! Это опасно!
– Ссышь! – не унимался Прокурор.
– Но не можешь перестать думать, – буркнул Судья, ударив по столу молотком.
БАМ! Свят дёрнулся и уронил подставку под бокал. Стукнувшись о пол, она исчезла под диваном. Ляпнув на стол пивной батальон, Артур ругнулся и отодвинул бутылки от края.
– По лбу себе хреном постучи, – прошипел Свят, шаря под диваном.
Приятная на ощупь подставка вернулась в ладонь. Её мягкие пробковые бока отчего-то успокаивали. Артур небрежно отмахнулся, швырнул на стол пачку Винстона и грузно сел. Все они, пожалуй, давно привыкли к вспышкам царевичской злобы.
И смотрели на неё даже не сквозь пальцы, а сквозь шоры для лошадей.
Сначала эта снисходительность оскорбляла, а потом он понял, что в ней есть и оттенок лояльности.
– Чего тебя раздирает? – Взяв себе одну бутылку, Артур протянул ему вторую и звонко объединил их горлышки. – Подумал бы на бодун, но ты же вчера свалил, ни капли не выпил. Мариша устроила сцену?
Свят вяло покачал головой и сделал быстрый глоток. «Warsteiner» был восхитительно ледяным, но его душистая горечь понесла по венам тепло.
Вдалеке тяжело хлопнула входная дверь бара, и в зале материализовались Олег и Никита Авижич – физик-второкурсник, что вносил нотку техничности в их гуманитарные мытарства. Волосы обоих были усыпаны мелкими каплями, а протянутые для приветствия ладони – отвратительно холодны.
– Ноябрь, – голосом диктора оповестил Олег, швырнув на диванчик тощий рюкзак. – Время варить в коридорах общаги глинтвейн и подтирать сопли.
Параноик, он про свою общагу.
– Рассказывайте, а то мне отец скоро маякнёт, нужно будет отъехать с ним кое-куда, – громогласно заявил Никита, не почтивший вечер всех святых своим присутствием. – У меня сейчас муточки с девахой с журфака, так она говорит, в заголовках будут обыгрывать «выстрелы». Мол, «Хэллоуин выстрелил», «открытие вечера выстрелило», «ночь выстрелила». Это о чём?
Свят хмыкнул и залпом выпил полбутылки.
Потрясающе; вампирские и журналистские мысли сошлись.
Мать Авижича работала в паспортном столе, и слушать сплетни он любил с детства.
– Ну вот потом в газетёнках почитаешь, – флегматично пояснил Олег, с видимым наслаждением прикладываясь к пиву. – Лучше, чем было, всё равно не рассказать. Даже я не справлюсь.
Варламов ухмыльнулся, ритмично постучал по горлышку бутылки и бросил в сторону Олега:
– Ну тогда расскажи, почему остался неошкуренным рог, что всё время падал.
Авижич трескуче загоготал. Петренко лениво повёл плечами и спокойно парировал:
– Плохая примета: уезжать с Хэллоуина с пустым ведром. Взяло и оказалось, короче, что кудряшка на один раз. Книг не читает, мыслей не думает, да ещё и раздаёт мажорам за подарки. Чисто представь.
Варламов скрестил на груди руки и серьёзно кивнул. Ехидство с его лица исчезло; теперь там виднелось мрачное сочувствие. Свят угрюмо опустил глаза на пиво. Негласным центром компании, конечно, был он, но ему регулярно казалось, что Петренко и Варламов понимают друг друга куда лучше.
И куда чаще.
– Выглядела зрелой тыква, – продолжил Олег. – А оказалась… Как это сказать?.. Бессортовой, вот. По мне это что-то вроде извращения. Трахать тело, у которого нет головы.
Варламов засмеялся, так показав на Петренко пальцем, будто имел в виду что-то вроде: «Где мы будем брать цитаты, когда ты сдохнешь?» Смех уже давался ему легче; в хриплый кашель не переходил.
Губы растянулись в ухмылке. Чёрт с ним, с их повышенным пониманием; невозможно было не ржать, когда графоман-психолог-книголюб начинал рассуждать о бабах.
И главное, всегда метафорично – и в самую точку.
– Я скинул свой бессортовой балласт, а на мне повис елисеевский: вероломно покинутый своим овощеводом, – монотонно добавил Олег. – «Где Свят», «куда Свят делся». Я чуток потанцевал с ней, избегая прямых ответов, – а ведь мог сказать, что у тебя открылся зелёный понос. Смотри.
– Для друга ничего не жалко, – протянул Свят, скрупулёзно вытирая стол салфеткой.
– Я храню верность, мон сир. – Олег выставил ладонь так, будто собирался клясться. – Кому нужно. А вот Мариша у нас – ветеран верности ненужной. Таких не трахают, мон сир. Таких жалеют.
Ах ты, гондон. Да нет, пусть уж пока хранит свою… ненужную.
– А говорят, евнухи не знают метафор! – сложив губы на манер изумления, воскликнул Свят.
Петренко захохотал, подняв брови; его острый кадык ходил ходуном.
– Да, Никит, вчера царевич бросил и ненужно верную царевну, и нужно верную свиту на произвол судьбы. – Отсмеявшись, Артур хлопнул Свята по спине. – Всё могут короли.
Прости, «Warsteiner». Один в поле не воин.
– Коньяка принесите! И маслин! – заметив официантку, хмуро крикнул Свят.
Разносчица справилась быстрее пули, хотя обычно в ЭльКрафте официантской милости приходилось ждать минут двадцать. Вскрыв коньяк, Свят наполнил рюмку, опрокинул её в рот и сморщил лоб.
– Короля делает свита. – Петренко назидательно воздел костлявый палец.
– Свита всё проспала, – съязвил Варламов. – Не купила букет, не устранила Маришу. Не создала условий, чтобы и царевич блеснул в газетёнках – вот он и уехал раны зализывать. Гатауллин зато…
– Да вот не думал, что когда-то заморочусь этим, – перебил Петренко. – Но оказывается, есть бабы, которым просятся конкретные цветы. С этим Гатауллин обосрался, конечно. Тут однозначно. Белые розы.
В груди начала подниматься злость, разбавленная коньяком.
Как мило. Как наблюдательно.
Страшно представить, в какие эпитеты может завернуться её личность под его писательской рукой.
Воткни себе в зад свои белые розы.
– А по мне ей эти самые… – не спеша изрёк Варламов. – Хризантемы нормально были бы. Синие или… Как этот цвет? Как рубашка твоя.
Это бирюзовый, недоумок.
– Глянь, какой у Петренко стеклянный взгляд, – задумчиво протянул Адвокат. – Её представляет, явно. А Варламов, дебила кусок, хризантемы от роз, оказывается, отличает. И синий от бирюзового.
– Это всё не твоё дело. Ты только что думал, что пора завязывать с ней, – напомнил Прокурор.
Стол под коньяком превратился в минное поле, а навыки минёра всё слабели. Коньяк начал подбрасывать в голову картинки огнедышащих жанров «Уланова плюс Петренко» и «Уланова плюс Варламов». Петренко задумчиво смотрел в окно и на талантливого овощевода больше не походил.
Казалось, сиди она здесь – и все его сальные шутки бы мгновенно переоделись.
Положив локти на колени, Свят склонился к полу и прикрыл глаза. Коньяк знал своё дело и мерно ополаскивал мозг. Несколько девиц простучали каблуками к выходу, и они остались единственными посетителями бара. Какого чёрта? Вечером воскресенья тут должна быть толпа. Ненавистные обычно, сейчас толпы казались спасением. В одной из них хотелось затеряться.
Лишь бы больше не делать за этим столом никакой вид.
Рывком подвинув ближе бутылку, Свят наполнил коньяком четвёртую стопку, отправил её в рот и кинул сверху несколько маслин.
– Ну раз начали рассказывать, то вперёд, – распорядился Авижич, отряхнув с рук арахисовую соль.
– Ну что рассказывать, мон сир? – праздным тоном протянул Петренко. – Тот случай, когда в первую секунду думаешь «Ого, какая песня», во вторую – «Ого, какие плечи», а в третью секунду почему-то достаёшь мозг из яиц и начинаешь размышлять о жизни. Я, мон сир, человек простой.
– Ошкуриваю рог, в газетёнки не лезу, – подхватил Варламов, подставив ему ладонь.
– Ошкуриваю рог. – Олег звучно хлопнул по его руке. – В газетёнки не ле…
– Вы мне вообще её покажете? – перебил Авижич, активно закусывая.
Варламов открыл рот, и в тот же миг в кармане у Никиты зазвонил телефон. Мельком взглянув на экран, он подскочил, слегка покачнулся, подхватил с дивана мятую ветровку и пробормотал:
– Всё, пошёл. До связи.
Энергично прошагав зал, Никита с широченной улыбкой попрощался с официанткой и скрылся.
– И сказал Одиссей: «Ну, теперь все свои», – уронил Артур, ухмыльнувшись. – Можно о вечном.
– О твоём слабоумии? – рявкнул Свят.
Он тщательно фокусировал взгляд, но артурская внешность всё равно расплывалась.
Твою мать, по ходу зря я залился.
– Да ладно. – Варламов миролюбиво поправил подушку под спиной. – Мы сидим тут бухтим чисто потому, что знаем: она бы не дала никому из нас. Давайте без Авижича вскроемся уже.
Петренко хмыкнул, неопределённо качнув головой. Это можно было расценить и как «в точку», и как «объясни ты мне, убогому, что тогда есть искусство».
Зачем он перевёл на это разговор?
Было самое время натягивать беспечную маску, но что-то внутри злобно заныло.
– Никому из вас, – ехидно поправил Свят, опрокинув в рот пятую стопку.
Горло обожгло, а в голове засвистело; кашлянув, он прижал к губам манжету рубашки и заметил, что в глазах Варламова внезапно загорелась острая, жаркая злость.
Слишком внезапно. Слишком острая.
– А что, ты и туда батю с собой возьмёшь? – Артур нацепил ухмылку, но злость из его глаз никак не исчезала. – Ты задрал со своими понтами, царевич. Ты ничем не лучше нас. Хоть жопу порви, а это точно не тот случай. Тут никому, я уверен. Она всех сочтёт типа… недостойными, вот.
Рванув к себе бутылку коньяка, Артур неаккуратно налил половину стопки, так искривив рот, будто его заставляли нюхать скунса. Выпив, он поморщился, вздёрнул нос и с вызовом бросил:
– Спорим, царевич! На сто баксов! Что хэллоуинская ведьма не даст тебе!
Повисла плотная тишина. Петренко очнулся первым.
– Ну и нахрена тебе это? – Его голос звучал небрежно, но в глазах не было ни тени этой небрежности.
– Не у всего всегда есть причина, Олеже, – огрызнулся Артур.
– У всего и всегда, – отрезал «Олеже»; его зелёные глаза потемнели. – У всего всегда есть причина. «Просто так» – это мазня для имбецилов.
– Допустим, я азартный. – Артур всё так же неаккуратно кинул в рот орех. – Нет, ставлю двести. Дело не только в «сочтёт недостойными». Она сама по себе. Неприступка и высокомерша. Уверен.
«Неаккуратно». Он неаккуратно наливал стопку; неаккуратно брал арахис.
Будто вмиг стал страшно нервным.
Мысли ворочались тяжело и густо; голоса слышались будто сквозь грязную вату.
«Хэллоуинская ведьма». А неужели и правда «не даст»?
Прокурор отвесил Хозяину звучный подзатыльник, и он рывком опустил мутные глаза. Перед ними тут же возникли пальцы Улановой, что сжимали атласный подол.
– У тебя вообще есть левые двести баксов, дебил? – с сухой неприязнью спросил Петренко. – У кого будешь выпрашивать, когда проиграешь?
– Не когда, а если. – Взгляд Артура становился всё более ледяным.
– Ладно, завязывай, Варлам, – негромко потребовал Олег. – Ну потрындели, ну поржали. Чего ты докопался-то?
– Двести пятьдесят, царевич! – воскликнул Артур, хлопнув по столу.
Стопки дрогнули и зазвенели.
– Заткни ты уже чем-то глотку, – брезгливо бросил Свят.
И это почему-то произвело на Варламова эффект разорвавшейся бомбы. Схватив Свята за предплечье, он придвинулся вплотную, опалил его щеку прокуренным дыханием и прошипел:
– Ну ещё бы! Это всё были чисто понты! А когда тебя на них подловили… Так-то ты знаешь, что она и тебе не по зубам! Она игрок, я уверен! Ещё и похлеще тебя!
– Ты отбитый, Артурио, – заявил Петренко. – На людей нельзя…
– Я НЕ С ТОБОЙ ГОВОРЮ!
Крикнув, Артур зашёлся в приступе сухого кашля, и злость в его глазах стала ещё упорнее. Его щёки горели, а рука на предплечье Свята судорожно впивалась в складки рубашки.
– Слушай, Артурио, давай мы тебя отвезём домой, – не сдался Петренко. – Ты, по ходу, перелил.
Свят зажмурился, едва не воя от перегруза. Звон в ушах усиливался. Желудок трепался в тошноте.
– Нет, я трезвый! – выпалил Варламов, когда кашель утих. – Проще копать, почему что-то там я, чем пообщаться на тему пустых понтов царевича?! «Никому из вас», сука! А теперь отмалчивается, потому что ссыт забиться!
Зачем ему-то это?! Зачем ему, чтобы она мне не дала?!
Он стиснул зубы, пытаясь не выплюнуть полыхающие мозги через рот. Официантка у барной стойки настороженно поглядывала в их сторону.
«Ссыт забиться!»
«Ссыт». Только что именно это слово выбирал Прокурор – и вот оно звучит снаружи.
– Утешай себя своими «никому из вас»! – ледяным тоном добавил Артур, уже не скрывая злость. – Ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!
«Со стороны». То есть ей было плевать уже когда она ехала говорить о санкциях?..
Свят вскочил; колени подбили стол снизу, и он мгновенно опрокинулся. С него в разные стороны брызнули рюмки. Бутылка упала на пузатый бок, коньяк из её горла ритмично полился на паркет, и в воздухе густо запало спиртом. Вцепившись в воротник артурской футболки, Свят рывком дёрнул его на себя. Качнувшись к нему, Варламов на миг растерялся, обнажил зубы и попытался садануть правым локтем ему по челюсти. Что-то визжала официантка… Выкрикивал Олег…
Ревели зеркальные отражения.
Пунцовая рожа Артура была у самого лица…
– КАК ПАЦАН ВЕДЁШЬСЯ НА ЭТО! ДА ПУСТЬ ГОВОРИТ!
Олег свирепо рванул его на себя и заключил в тесный замок. Руки Петренко вокруг груди казались железными бинтами; было нечем дышать. Стук в голове походил на грохот колёс поезда. Тошнило так, что он боялся выблевать душу. Бармен и официантка что-то сурово выкрикивали.
Чувствовать ещё и этикетный стыд не было сил.
Слишком шумно, слишком ярко. Слишком жарко, слишком громко. Слишком много спирта на языке.
Тонкие ключицы. Тонкие пальцы. Стрела из её лука в животе.
Мысли летели тревожной волной; опутывали и тянули вниз. На дне этого глубокого водоворота смутно поблёскивало что-то вроде… потребности?
Дикой нужды.
– Ты страшно хочешь доказать себе, – хрипло прошептал Адвокат, – что она тебе «по зубам»…
– Что ты не единственный, кто «запал», – с непроницаемым лицом отчеканил Прокурор. – Что она на тебя запала тоже. Что ей на тебя не насрать.
– К тому же это возможность оказаться правым, – спокойно добавил Судья. – Осадить Варламова: кретина, который рядом лишь затем, чтобы пить халявное пиво и быть очевидцем твоей уязвимости.
– Но это, конечно, мерзость. – Прокурор скрестил руки на груди. – Ты ведь сам знаешь: это мерзость. Олег прав: на людей спорить нельзя.
– Никто никогда не узнает, – пожав плечами, неуверенно проговорил Адвокат.
Нельзя. На людей нельзя.
Но почему Варламов говорит с такой уверенностью?!
Неужели её наплевательская невозмутимость так очевидна?
– А с какого бы хрена неочевидна? – кисло поинтересовался Прокурор. – Потрепалась о санкциях с тобой, пообжималась на танцполе с Гатауллиным. Захотела убедиться в твоём небезразличии – и убедилась, когда ты пулей вылетел в коридор. Пошла следом: доиграть. Дала подержать ручку и свалила.
«Она игрок, я уверен! Ещё и похлеще тебя!»
Грудь захлестнула оскорблённая, яростная горечь. Голова кружилась, и стены бара плыли по кругу. Мокрые ладони липли к джинсам; тошнота не отступала. «Ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!»
Нет уж, чёрт. Нет уж!
– Ты мерзость, – тихо сообщил Прокурор.
– Никто никогда не узнает! – в отчаянии прошептал Адвокат.
Шагнув к Варламову, Свят протянул ему левую руку; рука тряслась от локтя до пальцев.
У всего и всегда есть причина.У всего и всегда.
– На пятьсот. Что пересплю с ней.
– Да прям. – Артур ответил так быстро, будто ждал этих слов; знал, что они прозвучат. – Раз ты удвоил ставку, то «пересплю» – это несерьёзно. Теперь я ещё заявлю, что она на тебя не западёт. Царевич царевичем, все ссут кипятком – а вот ей не будет до тебя дела. Она сама игрок, говорю. Отбирает, как в парламент. И явно вертит мужиками как хочет. Итак, два условия. Спорю на пятьсот долларов, что ты не сможешь её трахнуть и влюбить в себя.
Трахнуть и влюбить. Трахнуть и влюбить.
Олег стоял сбоку, и в его взгляде сверкало утомлённое презрение.
– Смогу! И то, и то! НО БЕЗ СРОКОВ! И БЕЗ ОТЧЁТНОСТИ! ОЛЕГ, РАЗБЕЙ!
Отмени всё.
– РАЗБИВАЙ!
Сделай хоть что-нибудь!
Петренко медленно шагнул ближе и не глядя ударил по их переплетённым рукам. Звук этого удара ещё висел в воздухе, а он уже брезгливо отступил. Под его подошвой хрустнула стопка. Варламов оскалился и жеманно раскинул ладони – будто желая разделить с царевичем братское объятие.
Чтоб ты провалился.
Не в силах больше произнести ни слова, Свят швырнул на диван несколько купюр, схватил куртку, молнией пересёк зал и вылетел на чёрную улицу. Дверь глухо стукнула по ограничителю и вернулась к косяку. Тело шаталось, а голова гудела, как подбитый истребитель.
* * *
Наконец. Воздух. К чертям. Всё к чертям. Сгори оно адским огнём.
Почувствовав яростный спазм в желудке, я успеваю склониться к земле, и на асфальт летит волна рвоты; она смердит маслинами и коньяком. Родная «страшнота» не запоздала.
Всё правильно. Всё привычно.
С центральной площади доносится перезвон колоколов костёла. В соседнем квартале визгливо кричат чьи-то тормоза. Мокрые кроны над головой остро шелестят.
Город почти спит; почти.
Куртка всё ещё в руках, и волоски на голых предплечьях встают дыбом. Воздух плотный, тяжёлый и вязкий; мутный и ледяной. Тёмные здания вокруг что-то свирепо шепчут; качаются и тянут ко мне руки. Они хотят выкорчеваться из фундаментов, шагнуть сюда и закрыть меня в темноте; навсегда.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anna-leonova-32482452/fide-sanctus-1-homo-sum-68962473/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Роберт Рождественский
2
Золотистый (англ.)
3
«Возводим, чтобы разрушить» (англ.); композиция «Burn it down», Linkin Park
4
«Дождь», ДДТ
5
«Просто сделай это» (англ.)
6
«Зависть слепа» (лат.)
7
«Добро пожаловать» (англ).
8
«Весёлого Хэллоуина» (англ.)
9
«Трепещите, враги короны» (англ.)
10
«В моей груди зарождается огонь» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Rolling in the deep», Adele
11
«Я наконец вижу тебя совершенно отчётливо» (англ.)
12
«…ухожу, забирая каждую частицу тебя» (англ.)
13
«Я так устал(а) быть тем, кем ты хочешь меня видеть; я утратил(а) веру и потерян(а) под всем этим» (англ.); здесь и далее в разделе – композиция «Numb», Linkin Park
14
«Я вынужден(а) только и делать, что ставить себя на твоё место» (англ.)
15
«Я до того бесчувственен(нна), что не ощущаю тебя рядом; но эта усталость открыла мне глаза на столь многое» (англ.)
16
«Всё, чего я хочу – это сохранить в себе больше себя, чем тебя» (англ.)
17
«Жребий брошен» (лат.)
Анна Леонова
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Стоимость: 249.00 ₽
Издательство: Автор
Дата публикации: 18.04.2024
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Беларусь, Гродно, 2009-й год.