Главная страница | Современные любовные романы | Ради этого серого Неба

Ради этого серого Неба
Дарина Долен
Сборник романов, включающий в себя книги – "Темная Сторона Искусства", "Люси", "Спасибо Роза" и "Цветы".Большое приключение связанное одной нитью. Четыре истории рассказанные от разных персонажей ведут нас по Петербургу в свои обстоятельства и декорации. Загадки, любовь, абьюз, искусство и современные реалии.Читатель сам становится одним из присутствующих и погружается в загадочный мир, где все взаимосвязано… Или нет?

Дарина Долен
Ради этого серого Неба

III
.

Искусство – вот наша религия.
Михаил Врубель

Глава 1
– Вы хотите сказать, что ничего не знали о том, что происходит?
Высокий худощавый мужчина средних лет, в сером шерстяном костюме, явно сшитом на заказ, поправлял галстук цвета красного вина, который прекрасно завершал образ.
– Мы сидим здесь уже чертов час, почему вы молчите?
Я молчал.
– То есть Георгий действовал один? Я правильно понимаю? Или был еще кто-то? – он сверлил меня острым, цепким взглядом, поблескивая очками в тонкой золотой оправе.
Скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула, мужчина продолжил:
– Даниил, я же ваш адвокат, вы можете мне доверять.
Я молчал.
– Молчим? Хорошо, я могу оставить вас здесь, в «Крестах». Это бывший следственный изолятор, пусть еще не тюрьма, но близко к ней. И поверьте мне, здесь получают ответы по-разному!
Я молчал.
Мужчина цокнул языком, хлопнул в ладоши и встал. Он сложил бумаги, лежавшие на столе, в кожаный чемодан. Закончив собираться, мужчина, поглаживая шелковый галстук, подошел совсем близко ко мне.
– Ты хоть понимаешь, с кем связался, щенок?
Не дождавшись ответа, хлыщ сделал резкий поворот и направился к двери – к выходу из темной, маленькой комнаты, оставляя меня с холодными стенами. Он еще раз посмотрел на меня и, сверкнув очками, вышел.
В гробовой тишине прозвучал мой голос:
– Эх, закурить бы! Если есть в кармане пачка… сигарет.
Где-то там, за стенами, продолжал жить город.
Забавно, как складывается жизнь: сейчас ты счастливый обладатель уютной, комфортной рутины, а уже через секунду все, что ты создал, рушится, чтобы перевоплотиться в совершенно новые жизненные обстоятельства.
Наверное, в глубине души я всегда знал, что спокойная, размеренная жизнь мне, увы, не светит. Единственное, что меня еще тревожило – только одна мысль…
Я и вправду этого хотел?
Конечно, я знал, с кем связался. Очень хорошо знал.

Мне кажется, каждый человек рано или поздно задает себе и окружающим вопросы: что такое творчество и зачем оно нужно? Как определить, что перед тобой – настоящее искусство или нет? Почему одно произведение признается шедевром, а остальные прозябают на полках мастерских или в дешевых лавках? Тема философская, возможно, каждый художник, поэт, писатель, музыкант так или иначе задумывается о том, можно ли назвать его творение искусством.
Я долго разбирался в себе, прошел множество дорог, испытал все возможные чувства, и меня занесло в страшный, но чудесный мир.
От любви до неистовой ненависти, от холста до убийства, от огромных денежных гонораров до полного опустошения.
Все в мире можно подделать: обувь, мебель, чувства, красоту. Благодаря современным технологиям можно корректировать внешность под мимолетные веяния моды, не оставляя истинной природе человека и шанса. Можно подделать дружбу, и мы часто этим пользуемся для собственной выгоды: хотим получить какие-то игрушки или положение в обществе. Имитация болезни нужна, чтобы привлечь внимание окружающих или отмазаться от надоевшей работы. Известные бренды, сумки и шмотки – все в основном не оригинальное, а разного вида копии. Нужно лишь украсть или купить чью-то идею и влить в нее достаточно денег, чтобы обыватели поверили, что им доступно нечто особенное.
Подделка мечты поможет шагать в одну ногу со всеми, задавить свой собственный голос. Ведь гул окружающего мира намного убедительнее: не выделяйся, не выкобенивайся, не высовывайся, на глупых мечтах не заработаешь денег, не построишь карьеру, не принесешь почет в семью. И мы тянем эту лямку изо дня в день с поддельной улыбкой и нарастающей тошнотой.
Можно подделать и любовь. Потому что выгодно, или удобно, или жутко страшно. В конце концов, какая разница? Но все же любовь – это истинная потребность человека, и поэтому это самая ироничная и страшная подделка на земле, придуманная нашим мозгом. Мы сами себя обманываем? Или всему виной индустрия ложной любви? Романы, фильмы, песни – все искусство пронизано этим глубинным желанием. Но мы воспели то, в чем не смогли толком разобраться.
Любовь живет три года? Где она, и как ее распознать?
Когда я стал задумываться о любви, я находился в тупике, в темном углу, куда загнал себя сам. Я, как и все, сломя голову гнался за этим чувством, убегал подальше от обыденной рутины. Я гнался за счастьем, не спросив у себя самого, в чем же оно заключается. Что-то я нашел, но многое – потерял.
В обычной жизни основная масса людей тотально несчастна – кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Мы ищем счастье, собираем по крупицам, как мелкий бисер, повторяя: еще чуть-чуть, еще чуть-чуть. Еще, еще…
Но где же это «еще чуть-чуть»? Что заставляет нас держаться за этот мир чужих людей и холодного ветра? В моем случае только любовь к живописи позволяла остаться на плаву. Но роман с искусством совсем не похож на человеческие отношения. Живопись, хорошая литература и музыка – они позволяют любить себя и отдают все, что ты можешь унести.
Искусство изначально целостно и настолько велико, что короткой человеческой жизни не хватит для того, чтобы с уверенностью заявить: я все понял в импрессионизме или любом другом направлении живописи. Многогранное, вечное, по-настоящему живое искусство дает ответы на все вопросы и оставляет кучу недосказанного. На одну и ту же картину со временем ты смотришь по-другому, год от года ее ценность растет. Главная задача художника даже не в том, чтобы достоверно передать образы, а в том, чтобы сохранить чувства, оставить те самые ощущение навечно, используя лишь масло и холст. Хотя слова «чувства на холсте», наверное, звучат странно.
В детстве и юности я мечтал, что мои картины будут покупать по всему миру, что я стану известным художником, буду выставляться в самых знаменитых музеях и передавать привет по телевизору. Мечты, как известно, сбываются, но все же остается вопрос цены. И это, как правило, не деньги.
Я ждал взрослой жизни. Боже мой, я свято верил в свои силы, казалось, вот-вот все станет по-другому, я смогу решать, как жить и поступать так, как мне вздумается. Отчасти, конечно, так и произошло. Правда, в моем случае перемены не были плавными, а напоминали крутое пике. Падая в глубокую бездну, я не успел сгруппироваться и разлетелся на осколки.
Мы с мамой и отцом жили в общежитии на улице Коллонтай, в доме номер девять. Комнаты достались молодой девушке от ткацкой фабрики, куда она устроилась по приезде в Северную столицу из пригорода. Конечно, эта работа не была пределом ее мечтаний – из поселка городского типа она привезла с собой любовь к рисунку, небольшое количество потрепанной литературы и дешевые кисти. В детстве я находил ее зарисовки: зеленые улочки, утопающие в солнечном свете, сидящие на скамейках бабушки в цветастых платках, повязанных на голову, множество этюдов с яблонями в цвету. Покосившиеся заборы, самодельные печи, свежеиспеченный хлеб и стеклянная банка со сметаной, счастливая рыжая собачонка. Эти рисунки были наполнены чистотой и трепетом, искренней любовью к деревенской жизни, родному краю.
После переезда в город мама поступила на вечерние курсы в Санкт-Петербургскую академию художеств и совмещала работу с дополнительным образованием. Она часто говорила о том времени как о самом счастливом в ее жизни: было жилье, работа, любимое занятие – и все это в красивейшем городе, куда она мечтала попасть. Но, как это часто случается, в ее жизнь пришел привлекательный и очень галантный молодой человек в форме.
Они познакомились в центре, во время развода мостов. Она – невысокого роста, со светлыми волосами до плеч, в легком ситцевом платье в мелкий цветочек небесно-голубого цвета – была с парой подружек. Он – метр девяносто, волевой подбородок и смеющиеся глаза – в компании сослуживцев, охранявших порядок. В ту белую ночь все веселились и общались, кроме двоих застеснявшихся – отец, единственный из мужчин, снял головной убор при разговоре с девушкой и был немногословен. И все же после того знакомства встречи стали регулярными.
Храня отношения в тайне, они много времени проводили вместе, при встрече сообщали друг другу новости или пересказывали очередную прочитанную книгу. Красота Петербурга, юношеские мечты, первая любовь… Как тут устоять? Дни шли, он служил, а она продолжала рисовать, но когда пришло время поступления в академию, аист принес весть.
Она могла промолчать, исполнить свои мечты, но вместо этого на свет появился я.
Я пересматривал мамины рисунки, когда был еще совсем юным, и мог прочувствовать атмосферу места, в котором никогда не был, погрузиться в него. Мое воображение переносило меня от пятен на потрепанной бумаге к чистой реке или в гудящий разговорами дворик. Я чувствовал запахи, представлял, как гуляю босыми ногами по траве. Она позволяла играть рядом, пока рисовала, и смеялась над «серьезной моськой», с которой я пялился на ее наброски и книги. Со временем мне выдали кисточку, бумагу, акварельные краски и несколько простых карандашей. То были счастливые моменты, но недолго.
Мой отец не был плохим человеком, он верил в службу и праведность своего призвания. Конечно, как поступило бы большинство правильных мужиков, он не воспринял с радостью мое увлечение. Поначалу проскальзывали колкие замечания – «растишь себе девку» и «я не для этого его делал». Каждый раз за ужином, после рюмочки, он стал спрашивать: «Ну, что сегодня намалевал?» Мы с мамой молчали, она старалась переводить разговор в шутку, иногда получалось.
Однажды отец все-таки не выдержал и устроил скандал. Я и все соседи по общаге слышали тысячу обвинений и упреков. Его разрывало от злости, что-то летело в стену.
– У тебя была одна задача – воспитать сына, а не жалкое подобие!
В тот момент я не мог понять, что отец совершенно несчастен. Ему не присвоили звание, к которому он стремился много лет, и алкоголь стал постоянным гостем на столе. Место молодого и радостного парня занял взрослый оплывший мужчина, с намечающимся пузом и сединой, он постоянно смотрел «Улицы разбитых фонарей» и что-то бубнил под нос.
Во всех ссорах родителей я винил себя и, несмотря на то, что был ребенком, твердо решил не показывать свой интерес к живописи. Я стал осторожным, тайком заглядывал в книги, прятал рисунки.
Отец свято верил в свою службу, тогда еще в милиции. Даже после того, как с ним плохо поступили, он оправдывал начальство и тянул эту лямку. Мы жили небогато: общая кухня, ванна и мусоропровод. Алюминиевая посуда, купленная на распродаже мебель, б/у техника и выступления президента на Новый год – все это наполняло нашу реальность. Я носил вещи подростков из других семей, моя одежда доставалась ребятам помладше, игрушки и книжки переходили из рук в руки. Мама часто тратила деньги, заработанные на немногочисленных заказах, на масляные краски и другие принадлежности для живописи и слышала колкости в свой адрес от отца.
Мы редко говорили с ним, так как интересы не совпадали. Обида поселилась в моей душе, и хоть я скрывал увлечение живописью, злостью утаить не мог. Мы стали цапаться и еще больше отдаляться друг от друга, он выдавал мне затрещины, а я гордо задирал нос. Зато с мамой, наоборот, отношения крепли. Она не училась в академии, в которую я поступил годами позже, но осталась талантливой художницей. Я бежал из школы, чтобы скорее посмотреть, как она копирует шедевры великих мастеров прошлого, пишет натюрморты и иногда портреты на заказ. Голландская живопись оставалась ее любимым направлением в искусстве, все эти волшебные слова: имприматура[1 - Термины, используемые художниками. Имприматура – цветная тонировка поверхности уже готового белого грунта. Тройник – универсальный разбавитель художественных масляных красок. Подмалевок – подготовительный этап работы над картиной, когда художник намечает композицию будущего произведения. Мастихин – инструмент, который используют в масляной живописи (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B0%D1%81%D0%BB%D1%8F%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B6%D0%B8%D0%B2%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D1%81%D1%8C) для смешивания красок, удаления их незасохших остатков, очистки палитры (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D1%82%D1%80%D0%B0) или нанесения густой краски на холст (прим. ред.).], тройник, подмалевок, мастихин – все это вызывало во мне неподдельный трепет. Несмотря на то, что иногда я перебирал с отцом оружие, мне хотелось вернуться к краскам. Но только пока его не было дома.
Часами я разглядывал книги о живописи, пытался читать их, даже если они были на немецком или английском, и я ни слова не понимал. В голове закрепилась мысль, что искусству не нужен привычный для нас язык, оно само по себе совершенно, слова в нем излишни, за исключением особенных тайных знаков, с помощью которых художники могли общаться и оставлять послания сквозь века. Что еще на свете могло так заинтересовать?
Я рос со своей личной тайной.
Наркотики не производили впечатления, чтобы как-то заострить на них внимание. Пару раз я попробовал, мне не понравилось. Ребята, которые баловались веществами, казались мне глупыми, агрессивными и совсем не интересными. Их разговоры сводились к одной теме: как достать, что курить, в каком падике[2 - На молодежном сленге то же, что подъезд (прим ред.).] разместиться. Я тусил с парнями и девчонками в грязном дворе с единственным футбольным мячом на всех, попивал пиво, но когда была возможность, или мне попросту надоедало, исчезал без лишних слов. Просто сворачивал с дороги и топал домой. К этому привыкли. Пару раз меня назвали ссыклом и подъюбочником, я промолчал, а после пары банок пива подошел к Вадику и двинул ему в голову, тот упал и больше не обзывался. Никто больше не обзывался.
Оставались разговоры про DotA[3 - Многопользовательская командная компьютерная игра (прим. ред.).], «Шаман Кинга»[4 - Популярный в начале двухтысячных годов аниме-сериал (прим. ред.).], двойки в четверти и сумасшедших мужиков, которые приходили дрочить под окно женской раздевалки. Одного мы как-то раз подстерегли. Оказалось, что бегает засранец даже быстрее тех, кто участвует в юношеских соревнованиях. Больше мы его не видели.
Обстановка в школе была обычной для того времени. Кто-то без конца дрался, кто-то курил в туалете и постоянно прогуливал. Все подростки делились на «благополучных» и «неблагополучных», те, кто жили в общагах или воспитывались в неполной семье, автоматом относились к отщепенцам. В «А» классе учились ребята, которым, как считалось, повезло больше, именно там получали спортивные медали и грамоты за участие в олимпиадах.
Я учился в «Б» классе на тройки и четверки, старался не высовываться, и учителя записали меня в тихони. О том, что я дрался и торговал наркотиками, никто не догадывался, в этом была моя победа. Помню, я решил, что сам эту дрянь не трону, но продать могу без проблем. Никто не обращал внимания на род моих занятий, по сути, я делал что хотел, просто вовремя сдавал домашку и писал контрольные, хоть и не готовился к ним.
В моем районе все выглядело родным, но таким обреченным, даже под конец девяностых все продолжало быть тоскливым, кроме местных гопников.
Наши окна выходили на огромную свалку – это была большой, вонючий кусок земли, покрытый отходами жизнедеятельности людей. Всего понемногу: техника, пластик, стройматериалы, шприцы, сломанные лыжи, пустые пачки из-под презиков марки «Гусар». На свалке побирались и умирали бездомные собаки, а я ходил туда, чтобы подумать, иногда подкармливал животину.
Сейчас там вырос престижный жилой комплекс. Это гиблое место выкупили и привели в порядок. Стройка шла долго, но еще до окончания работ появился рекламный щит с надписью «Элитный ЖК», и люди побежали заселять ту вонючую землю.
Сила маркетинга всегда пугала меня. Со временем я узнал, что это и есть двигатель торговли, можно продавать жареные гвозди с этикеткой «полезное питание» и развалюхи на окраине по цене жилья в центре. Главное, это обертка и соус, под которым это все подается.
И будь ты хоть трижды гений, но гений застенчивый, твои работы будут прозябать в углу, пока не найдется бессовестный и беспринципный торгаш. Рынку не нужны честность, твои принципы и жизненные устои. Если ты хочешь продавать, будь готов действовать самыми разными способами и пробиваться наверх, не обращая внимания на других.
Такие способности есть далеко не у каждого. Я, например, полный идиот и зависаю, перед тем как выговорить длинное предложение. Но мой недавний друг, можно сказать, подельник, обладал этими качествами сполна. Все, что он говорил, придавало любой безделушке золотой статус, и она уходила с молотка за пару дней. Его звали Гермес.
Свою любовь к искусству я скрывал от окружающих. Копил деньги (часть оставалась от суммы, которую давали родители на карманные расходы, часть – с моего грязного заработка), чтобы один раз в неделю сходить в музей или кафе, выпить кофе из красивой кружки и полюбоваться чудесным видом из окна.
Этим особым днем была пятница. Я заранее закидывал в стиральную машинку единственные относительно новые черные джинсы и любимый свитер с высоким горлом, также черного цвета, надевал очки, которые во дворе носить стремался, чистил замызганные кроссовки и отправлялся с самого утра в центр города.
Туда я уезжал со станции «Метро Большевиков». У нее стоял огромный, открытый для всех и каждого, рынок. Там торговали мясом, овощами и фруктами, бесформенными шмотками – по большому счету всем, если знать, к кому обратиться. Мне нравилось ходить туда с мамой, а позже, когда я подрос, таскался уже один в качестве развлечения. Я останавливался и наблюдал за продавцами. Они ловко жонглировали товаром, казалось, у них под прилавком находятся все сокровища мира. Они всегда улыбались и знали своих постоянных клиентов по именам.
Не знаю почему, но взрослые общались со мной на равных, иногда угощали фруктами. Один армянин знал, что я кормлю собак на свалке, и периодически отдавал мешок хороших костей. Я был благодарен ему от всего сердца. Каждый раз, возвращаясь на ту помойку, обдуваемый питерским холодным ветром, я улавливал запах гнили и сырости и понимал, откуда я и где мое место. Но я все равно любил эту пустошь и этих дворняг. К тому же всегда, как бы ни было тяжело, приходило лето, и даже та мертвая земля покрывалась зеленой, свежей травой.
Дорога от «Метро Большевиков» до «Невского проспекта» в пятницу занимала около сорока минут, две пересадки – и я на месте. В подземке я утыкался в книжку Лукьяненко или в потрепанный блокнот с набросками.
Больше всего на свете, до самозабвения, я любил зарисовывать людей – в метро и на улице, в библиотеке и в кафе. Я оставался невидимым в толпе, но люди в ней были передо мной как на ладони.
Конечно, я не проводил много времени на одном месте – шарахался пешком по улочкам и переулкам, заглядывал во дворы, делал зарисовки. Иногда я даже не понимал: куда и как пришел, но оказавшись наедине с архитектурой, подмечал лепнину и лица на пыльных фасадах. Если дверь в парадную, на мое счастье, была отрытой, заходил и туда, рассматривал плитку на полу, деревянные двери, расстекловку уцелевших окон, витражи, заводил разговоры с местными кошками.
День ото дня мой блокнот распухал от новых рисунков. Они множились сами по себе, стоило мне взять в руки карандаш и выйти на улицу. Как-то раз я набросал двух своих одноклассниц. Они заметили и были в таком диком восторге, что купили эти почеркушки, разумеется, за смешные деньги, но зато эти деньги были чистыми. Со временем я оставил торговлю, которой промышлял ранее, и стал брать заказы на рисунки. Я писал натюрморты, портреты собак, кошек и людей, не замечая особой разницы между ними. Их покупали. Конечно, домашним я об этом не рассказал. А дверь в свою комнату закрывал на ключ, который мне изготовили после того, как я завел разговор о взрослении. Мне всегда было проще намекнуть на ежедневную дрочку, чем на то, что я пишу натюрморты.
Это увлечение сопровождало меня все подростковые годы. Как только моя живопись просочилась в школьные стены, меня стали замечать преподаватели, оценки повысились, несмотря на то, что учился я так же, как и раньше, даже иногда хуже, потому что променял математику и физику на карандаши с кистями.
В нашей школе был учитель изобразительного искусства, он преподавал нам в младших классах, но я тогда, мягко говоря, не блистал, просто размазывал грязь по бумаге. Как-то, когда я уже стал старше, Владимир Леонидович спросил у меня:
– Раньше ты не проявлял никакого интереса к рисунку. Почему же сейчас? – преподаватель смотрел на меня серьезно, его очки в серебряной оправе блестели на пробившемся в кабинет луче солнца.
Я не знал, что ответить. Я вообще ничего не хотел отвечать. Сказал лишь:
– Раньше я был глуп. И слеп.
Владимир Леонидович рассмеялся. Позже он подошел ко мне еще раз, но с предложением подготовить меня к поступлению в художественную студию или вуз. Мне нужно было время подумать. Внутри себя я уже согласился, но мне хотелось посоветоваться с мамой.
Сейчас я понимаю, что таких учителей уже не сыскать, они бились за любой талант в учениках. Нашу школу посещал сброд из разных общежитий и пятиэтажных панелек, мало кому была интересна учеба, но даже самую маленькую искру в ребенке пытались сохранить и разжечь как можно ярче. Преподаватели старались говорить с детьми, развивать появившийся интерес.
Как-то раз одна из пожилых учительниц расплакалась после разговора с пацаном из моей общаги, его звали Глеб. О его маме знали мало, только то, что она неистово пьет, а отец и старший брат отличались жестокостью: парень всегда ходил с синяками, правда, на тех местах, которые могла скрыть одежда. В раздолбанной комнате, под названием раздевалка, в которой мы находились перед уроком физкультуры, я часто замечал здоровенные синие с краснотой пятна у него на спине. Однажды брат Глеба отрабатывал на нем приемы по самбо и переборщил. Как сказала Глеб, старший заехал ему в голову ногой с разворота. Когда я спросил у пацана, глядя на его заплывший глаз: какого черта он делает в школе, он лишь отвернулся и сказал:
– Все лучше, чем дома.
И я его понимал. Мы были совершенно разные, и все же.
Подвиг учителей ты осознаешь гораздо позже, когда уже другие – совсем чужие люди – не запомнят твоей фамилии среди прочих студентов.
Мы с мамой не затрагивали тему поступления куда-либо, но близился конец десятого класса, до которого я доучился только благодаря рисункам. Большинство моих однокашников ушли после девятого, а я остался, правда, не потому, что хотел получить полное школьное образование, я просто не знал, куда податься. И я не был уверен в своем таланте к живописи. Однажды, пока отца не было дома, я решил показать свои работы матери, я был убежден, что она скажет мне всю правду, честно, без прикрас.
Я пришел к ней и выдал все на-гора: показал рисунки, фотки проданных картин, которые мне присылали с благодарностью. Мы пообщались за чашкой свежезаваренного чая. В конце разговора меня ждало две новости: одна, как говорится, хорошая, вторая – плохая. Мама сказала, что мои способности великолепны, и мне стоит посещать занятия с учителем. Я радовался, как идиот. Второй новостью оказался развод.
Так случилось, что отец уже несколько лет крутил роман на стороне, и, возможно, мы об этом и не узнали бы, но его новая пассия залетела и скоро должна была разродиться. Отец благородно решил, что тот, другой, ребенок заслуживает нормальной семьи, а мы… Мы уже прошлое.
Вторую новость я просто проглотил. Во время разговора наши лица оставались спокойными, как будто ничего и не произошло. Были произнесены еще какие-то слова, мы допили чай, и я ушел в свою комнату. Слезы проступили сами собой, я этого не хотел. Как себя чувствовала мама, я не знал, она оставила все переживания за дверью.
Через неделю отец съехал от нас в свою новую, счастливую жизнь.
Конец десятого и весь одиннадцатый класс я рисовал – самозабвенно, ничего не замечая вокруг. Все уже знали про нашу ситуацию, сплетни из общаги тут же просочились в школу, многие взрослые сжалились надо мной. Я их не просил, учился, как мог. Честно сказать, я почти ничего не помню из программы, так как часто прогуливал, но я не убегал из школы, а ходил к нашему преподавателю изо на первый этаж, где тусили первоклашки. Сначала им было смешно, потом стало все равно.
Думаю, что Владимир Леонидович говорил с учителями: они прекрасно знали, где я зависал, и проявляли снисходительность, даже уважение, приходили посмотреть на мои успехи. К концу одиннадцатого класса я уже рисовал гипсовую голову – Афродита, Давид, Геракл – и делал наброски с натуры маслом, когда мы выезжали в мастерские к друзьям Леонидовича. Он таскал меня за собой повсюду и очень помог, что тут скажешь.
Он и коллеги часто бухали, а я слушал. Иногда мне везло, и в студии у художников бывали обнаженные модели, они с удовольствием позировали мне. Их забавляли мои вытаращенные, жадные глаза, наверное, они думали, что я хотел их в сексуальном смысле. Конечно, не без этого, но их тела оставались для меня в первую очередь предметом искусства. Я ловил линии плеч, старался передать округлости бедер, иногда мог надолго зависнуть только на кистях рук. Эти длинные пальцы, эти пышные волосы. Я смотрел, смотрел, смотрел… и бесился, что мои руки не могут передать ту красоту, те звенящие ноты живого, теплого тела.
Старики смеялись надо мной, но по-доброму. Они видели, что я своего рода сумасшедший, помешанный, голодный. Мне показывали, как работать с разными материалами: с углем, сангиной[5 - Материал и инструмент для рисования, изготавливаемый в виде палочек из каолина и оксидов железа (прим. ред.).], маслом, я с жадностью поглощал информацию, сразу же пробовал новые материалы, при первой возможности покупая их. Иногда мне доставались жалкие остатки красок или старых кистей, и я был счастлив.
Как-то раз один из друзей Леонидовича – седой живописец с длинной бородой – сказал, что с такими работами я могу попробовать поступить в Санкт-Петербургскую академию художеств. Я не воспринял его слова всерьез и отмахнулся с шуткой:
– Да кто там ждет такого безродного пса, как я. Я же никто, парень из общежития.
Но тот мужичок подошел ко мне и, глядя в глаза, произнес:
– И в вороньем гнезде рождаются фениксы. Даниил, ты художник! Мальчик мой, тебе следует серьезно над этим подумать, – он похлопал меня по плечу и ушел в комнату, где играла классическая музыка и звенели бокалы. А я остался.
И в вороньем гнезде рождаются фениксы…
Когда я рисовал гипсовые головы, я смотрел в пустые глаза, иногда говорил с ними и, можно сказать, на самом деле помешался. В какой-то момент все человеческие лица стали для меня белым, безжизненным камнем. Но после того как я освоил масло, все вокруг потихоньку начало приобретать краски. Это ни с чем не сравнится. Растворитель, чистый холст, новая кисть – все это стало для меня новой жизнью, она заменила собой прошлую и забрала боль.
Пока я искал покоя в рисунке, моя мама, как я позже узнал, искала себе мужчину на сайте знакомств с иностранцами. Она не сдалась и решила, что будет жить счастливо назло всем соседям и их гнилым языкам. Нужно ли говорить, сколько сплетен скопилось за ее спиной, когда отец в последний раз закрыл за собой дверь. Она наметила план и остановилась на финнах, потом она объяснила выбор тем, что Финляндия – чистая, красивая страна, и находится не так далеко.
Когда я вернулся домой, она снова усадила меня за стол. В тот раз чая не было, а стояла бутылка красного сухого вина. Она начала издалека, сказала, что на обывательском уровне выучила финский язык, что ей нравится этот край, и она хотела бы поехать туда писать пейзажи. Я кивал и потягивал вино – оно было вкусным, терпким, пьянящим.
– Ты ведь справишься, если я поеду? – я заметил слезы на ее глазах.
– Да, ты же не навсегда. Мы могли бы вместе…
– Нет, Даник, ты не понял. Ладно, что ходить вокруг да около.
Повисла пауза.
– Знаешь, когда твой отец ушел, у меня было два выхода: умереть или жить дальше. И я выбрала жить, Даник. – Я кивнул, мы смотрели друг на друга. Думаю, что я уже знал, что за слова прозвучат дальше, но перебивать не стал. – Я встретила мужчину в интернете, он финн, любит живопись, у него своя галерея, ему понравились мои работы.
«И ты, конечно, ему тоже понравилась», – подумал я. По моему лицу пробежала саркастическая улыбка, мама сделала вид, что не заметила этого.
– И я решила, что могу туда съездить. Ненадолго, попробовать что-то новое. Понимаешь?
Я смотрел ей в глаза. Меня поочередно сжирали ярость и ревность, но я понимал, о чем она говорит. Я люблю свою мать, сильно люблю, и только это чувство позволило мне не закатить скандал, но видят боги, я был на грани.
– Даник, я решила, что продам эти две комнаты и куплю тебе одну там, где ты скажешь, где захочешь. Но оставаться здесь мы больше не можем.
Мы снова замолчали. Все, что я смог ответить, это:
– Я подумаю и дам ответ завтра, – мне нужна была передышка, слишком многое навалилось за тот год. Мне хотелось убежать, спрятаться под одеяло.
Утром я пошел на учебу. Не в школу, а на свою, настоящую.
Рассказал Леонидовичу о том, что сообщила мама. Я был в растерянности, и разговор был необходим. Ему я мог довериться. Он молча выслушал меня, когда слова закончились, он встал, приоткрыл форточку и закурил «Приму». Повисла тишина, и я ждал ответа учителя. Он отправил хабарик на улицу, закрыл форточку и снова сел на место.
– Даня, я вот что тебе скажу: дело непростое, ты молод, и на твою долю выпала необходимость принимать много взрослых решений. Я очень горжусь тобой. Твоя мама заслуживает счастья, а ты заслуживаешь раскрыть твой талант, в этом я убежден на все сто процентов, – он замолчал. – Но другое дело, сможешь ли ты сделать такой серьезный шаг? Если ты сможешь отпустить мать безо всякой обиды в душе, с пониманием, что ей тоже нужен воздух и любовь, то это одно дело. Но если ты запрешь ее, ты запрешь и себя тоже. Понимаешь, о чем я толкую, дружок? – художник смотрел на меня серьезно, пронизывающим взглядом, не терпящим лжи.
– Понимаю. Ответьте на вопрос.
– Да?
– Я смогу поступить в академию?
– Да, сможешь, – мужичок улыбнулся широченной улыбкой.
– А где она находится?
– Васильевский остров. Если точнее – Университетская набережная, это самое сердце города.
Я услышал все, что хотел, и ушел домой.
Тем же вечером мы поговорили с мамой, и наши дороги в скором времени разошлись. Она со слезами счастья приняла мое согласие, мы выбрали жилье на Ваське[6 - Так сокращенно называют Васильевский остров петербуржцы (прим. ред.).] рядом с академией. По удачному стечению обстоятельств знакомый Леонидовича продавал свою любимую комнату в большой питерской коммуналке на 16-ой линии Васильевского острова, моя квартира значилась под номером девять и находилась на третьем этаже.
Старинный дом – с высокими потолками, сохранившейся лепниной и широкими лестничными проемами – сразу же захватил мое внимание. При входе в комнату с правой стороны меня ждал самый большой сюрприз – древний белый камин до самого потолка и эркер, выходящий на тихую улочку. Комната вызвала у меня головокружение, за нее мама заплатила большую часть суммы, которую мы выручили с продажи наших двух. Всю мебель и даже шторы мы оставили на улице Коллонтай, в доме номер девять.
После сделки, когда все документы были подписаны, и я въехал в новый дом (а точнее, закинул в комнату портфель и пару тюков с вещами), мы сходили в кафе. Там она сделала мне лучший подарок: набор дорогих кистей и несколько базовых цветов масляной краски, они пополнили мою коллекцию драгоценностей. Мы сидели в углу у окна, где нас никто не замечал, и плакали непонятно от чего: от горя или от радости. Она попросила не провожать ее, обязательно поступить в академию и хорошенько учиться. Мы условились каждый день созваниваться или списываться, не терять связь.
Она уехала во вторник. Спустя полгода, когда я уже поступил, а она обосновалась в Финляндии, я первый раз увидел по скайпу ее мужчину, он был похож на северного моржа: очень крупный, с усами, постоянно смеялся. Мамины картины к тому времени висели у него в галерее и хорошо продавались.

Глава 2
Время шло, я потихоньку обрастал вещами и связями. Вступительные экзамены прошли в хлопотах и волнениях, но с помощью моих учителей я все осилил: рисунок, постановку, человеческую фигуру. Меня зачислили на первый курс, и он прошел как в тумане. Я был так возбужден и растерян, что толком ничего не понимал, просто старался как можно лучше делать то, что шло по программе, для получения стипендии. А вот на втором курсе, когда я понял, что меня перевели и все не так страшно, я стал больше видеть, слышать и понимать, что происходит вокруг.
Факультет живописи был самым большим и, как поговаривают, престижным в академии. Там обучалось более трехсот студентов на шести курсах. Я выбрал именно это направление, поскольку в нем сохраняются и развиваются исторически сложившиеся традиции русского реализма, а программа основана на изучении живописи с натуры. На факультете три кафедры, первая – кафедра живописи и композиции, которую возглавлял академик и народный художник Российской Федерации, профессор Собачкин, замечательный, проникновенный, искренний живописец. Я редко видел его, но за ним, словно по пятам, стелился шлейф доброты. Он не расставался с этюдником, отдавая предпочтение русскому пейзажу и рисунку с натуры.
На второй кафедре – рисунка – преподавал Могильцев, невысокий, улыбчивый, с круглой лысиной мужчина. Ему было шестьдесят два года, на которые он совсем не выглядел. Он всегда скромно одевался, по его виду невозможно было догадаться, что он участвует во всероссийских и зарубежных выставках. Он настолько хорошо знал анатомию человека, что мог скрутить тело в бараний рог, но все мышцы и кости остались бы точно на своих местах.
Меня восхищала его точность и безмерная любовь к рисунку, у него, собственно, я и учился. Мы виделись редко, как это бывает в любой обычной художественной среде – преподаватель составлял постановку, уходил и возвращался, когда у нас были готовы несколько вариантов эскизов, разобранные на цвет и композицию. Я делал много набросков: сначала карандашом, потом несколько маслом, чтобы найти нужную палитру, постоянно перемещался по мастерской в поисках интересного ракурса. Поскольку меня заранее готовили, и я много занимался сам, мне это было несложно и интересно. Пока одни студенты сидели в телефоне или разговаривали, я как ужаленный не находил себе места. Искал, решал, снова искал.
Третью кафедру – реставрации живописи – вел доктор искусствоведения Бобрин, проректор по научной работе, о нем я толком ничего не знал.
Нужно ли говорить, что я шарахался по всем мастерским, заглядывал, принюхивался, таращился, носился по этажам, часто ходил в часовню, а еще чаще – в столовую.
Это восхитительное помещение на первом этаже. Огромные окна, как и во всей академии, наполняли пространство светом. Круглые столы, много свободного места, всегда приветливые, милые девушки накладывали в тарелку любое из представленных блюд. А кормили там… Так же готовила мама. Я любил брать гороховый суп, салат оливье, поджарку из свинины с пюре и морс. Весь этот сытный обед выходил на триста рублей. Конечно, я далеко не всегда мог его себе позволить, но когда желудок начинал болеть от доширака и дешевого алкоголя, а мне улыбалась удача, и удавалось подзаработать на продаже картины, я шиковал. Если предлагали расписать стену или помочь в реставрации, например, церкви, я с удовольствием брался. Принесу, унесу, подам и отвалю, не проблема.
Я почти все время проводил в академии, между занятиями болтался по бесконечным коридорам, наполненным мольбертами, холстами, палитрами и кистями. Этот творческий хаос, казалось, живет сам по себе. Я постоянно натыкался на скелеты, по которым мы учили человеческую анатомию, даже стал с ними здороваться. Я зарисовывал окна, длинные коридоры с высокими потолками, статуи, курил во дворе. Я был дома. Спасибо Екатерине II, это поистине волшебное и грандиозное место.
Денег катастрофически не хватало, но я покупал все, что мне нужно, на барахолках. Также я пользовался сайтами объявлений, где приобретал вещи за копейки или вообще по бартеру – обменивал их на свои работы. Так я заполучил неплохую, хоть и старую технику. Холодильник и микроволновку я разместил в своей комнате, чтобы никто не мог поставить на них свои кастрюли. Стиральная машина уже была на общей кухне, поэтому я порядком сэкономил. Если она ломалась, я ходил к знакомым на постирушки, заодно и на чай или дешевое вино с бутербродами. В художественной тусовке есть свои плюсы, и самый главный – это общие интересы. За пару часов или пару встреч люди, которые всерьез интересуются искусством, могут стать ближе, чем супруги, прожившие в браке много лет.
Самой дорогой вещью был для меня старый проигрыватель. Я с жадностью скупал виниловые пластинки, их коллекция росла. Иногда мне доставались древние экземпляры в подарок от друзей. Приятели подшучивали надо мной и называли «питерским бомжом», но все чаще и чаще приходили послушать старые шлягеры, рок-н-ролл, инди, Рахманиного и прочую музыку. Даже песни Надежды Бабкиной мы слушали, как завороженные. Они звучали так искренне, так по-русски.
Двери в мою комнату я не закрывал, кто-то приходил и уходил, многие оставались пожить. Единственную просьбу к гостям я от руки написал красным кадмием на старом, замазанном грунтом холсте: «Я вернулся, а дома чисто. Или ты больше сюда не войдешь».
Мои новые знакомые прекрасно знали, насколько я бываю вспыльчив из-за окурков в неположенном месте. Пара стычек, и все усвоили, что вход и проживание в моей берлоге имеют цену: мне стали притаскивать всякие нужные вещи. Так у меня появились шторы – красивые, бархатистые, цвета чистого неба, с белыми крупными цветами. Они не понравились девушке моего друга по причине того, что их вручила будущая свекровь, а у женщин происходили конфликты. Но мне было на это все равно.
Постельное белье, тарелки, какие-то кружки и бокалы, табуретка, кресло-качалка, вилки и прочая утварь появлялись сами собой. Приходили девушки, я рисовал их по пьяни, а они жалели меня, иногда спали со мной, наверное, тоже из жалости. Я не помнил их лиц или имен, они просто были, а после них оставались какие-то вещи. Однажды в моих стенах прижились аромасвечки и домашние тапочки розового цвета. Также в комнате без моего ведома стали появляться растения. Кто-то не хотел за ними ухаживать, кто-то переезжал – и вот новый житель уже на подоконнике. А когда там закончилось место, появились подставки на полу, и цветы продолжили множиться.
Я целыми днями, с утра и до закрытия, пропадал в академии, слушал, как она живет и дышит, возился с маслом, подбирал палитру, ходил по бесконечным коридорам. Иногда я забывал стричься или спать, но мылся при каждом удобном случае. Если наша душевая кабина ломалась, то я, завернувшись в полотенце, шатаясь от голода и отсутствия нормального сна, шел на этаж ниже и стучал, пока не откроют. Со временем ребята смирились и отдали мне свой ключ, чтобы я не будил их или не отвлекал от секса, алкоголя и разного вида увеселений.
Я много времени проводил в душе, иногда засыпал там под горячими струями воды, казалось, лишь они могут согреть замерзшее тело. Возвращаясь в комнату, я наливал себе стопку дешевого коньяка или водки, опрокидывал ее и отрубался на какое-то время. Сон был быстрым, тревожным и поверхностным, в нем я часто оказывался на той же свалке с собаками. Они выли, а я снова ощущал тот запах. Бесконечный запах сырости и гнили. Я не мог вырваться из этого плена, как бы ни мылся.
Так прошел второй год в академии, я успешно его закончил. У меня было больше всех работ, за это я удостоился похвалы от Леонидовича. А вот за внешний вид мне влетело:
– Выглядишь, как будто тебя пес таскал по помойкам! – он долго бурчал, ходил туда-сюда по комнате и что-то втолковывал мне. Но я ничего не мог ему ответить, лишь кивал и смотрел в пол. По итогу мужик сдался, глубоко выдохнул, позвонил кому-то, вышел в коридор, снова что-то бормотал и топал своими башмаками. Когда он вернулся, я почти уснул.
– Даня, послушай сейчас меня внимательно. Ты, конечно, лучший на курсе, и я тобой очень горжусь, уверен, что и мама тоже, но выглядишь ты, как потасканная шлюха. Тебе нужна работа, мальчик. Я дам тебе месяц на отдых, у тебя есть время на то, чтобы выспаться, поесть и привести себя в порядок, подтянуть знания, а после ты пойдешь экскурсоводом в корпус Бенуа Русского Музея. Я знаю, что ты там все облазил вдоль и поперек, и мы с моим другом послушаем то, что ты знаешь о художниках. Если тебе удастся произвести впечатление, то работа твоя, ты меня понял? – учитель слегка шлепнул меня по щеке.
– Да, да, я понял. Хорошо, я попробую.
– Даня, я не хочу краснеть! Я поручился за тебя, так что собирай жопу в горсть, – с этими словами Леонидович вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Впервые за долгое время я уснул, и никто не пришел ко мне в сновидении, даже собаки в ту ночь замолчали.
Я проспал около суток, в сознание меня привели утренние теплые солнечные лучи. Кажется, я вставал пару раз, чтобы отлить, и в беспамятстве возвращался обратно в постель. В коммуналке на удивление было тихо, наверное, все ломанулись гулять и праздновать, пока я отсыпался в блаженном одиночестве.
Стоило мне сесть на кровати, в дверь комнаты постучали. Робко, сразу было понятно, что рука женская, парни обычно просто вламывались и распахивали холодильник, вытаскивая все объедки, громко рассказывая новости, о которых я не хотел знать.
Это была Лиля. Именно ее розовые тапочки поселились в комнате раньше нее самой. Она была младше меня и училась на подготовительных курсах, чтобы в дальнейшем поступить в академию. Девочка жила неподалеку и подрабатывала моделью для художников, у нас на занятиях она была частой гостьей. Мне нравилось ее рисовать, она мало разговаривала и часто краснела, белая кожа покрывалась румянцем, черные длинные волосы струились до самой талии. Написанную мной картину, для которой позировала Лиля, похвалили преподаватели. Мы оба были довольны.
Родители Лили тоже были художниками, выпускниками академии. Точнее, ее отец, Матвей, не доучился, решив, что с него хватит. Он стал писать разные картины, в основном обнаженку, на больших форматах, и они неплохо продавались. А мама Лили окончила вуз и стала преподавать в частных школах. Семья жила безбедно, нередко выбиралась на юг, но, по сути, родителям до Лили не было дела, они оставались свободными художниками, а девочка после шестнадцати лет была полностью предоставлена сама себе. Она вела блог об искусстве, часто позировала и знала все, что происходит на художественных тусовках Питера. На момент, когда она вошла в мою дверь, ей только-только исполнилось восемнадцать.
Она тихо приходила и так же исчезала. Иногда я чувствовал себя подонком, не уделявшим ей никакого внимания, но, казалось, она сама не хотела навязываться.
Девушка вошла в мою комнату с большой холщовой сумкой в руках. На Лиле была плиссированная юбка и растянутая майка из секонд-хенда с надписью Metallica, белые носочки и кеды Converse дополняли образ. Она осторожно поставила авоську, подошла ко мне. Я положил голову на ее небольшую грудь (лифчик она не носила), и долго вдыхал ее запах. Ее пальцы залезли в мою отросшую шевелюру, а мои руки сами забрались к ней под юбку. Ладони скользили по гладкому телу, стягивали одежду, та падала на пол безвольными тряпками. Учащенное дыхание наполняло утреннюю тишину.
Мы занялись сексом – нежным, тихим, без слов. Возможно, я в первый раз разглядывал ее лицо не с профессиональной точки зрения, не составляя в голове палитру цветов или не выбирая наиболее удачный ракурс. В тот момент Лиля стала самым настоящим человеком, а не натурщицей, – теплой, красивой, единственной.
Свежий утренний ветер врывался в старую форточку, копошился в занавесках. Мы провели в постели весь день, курили и рассказывали новости. Рядом с Лилей я становился разговорчивым и открытым.
В сумке обнаружился куриный суп, пирожки с разной начинкой, которые она испекла для нас, пара рубашек ее отца и пличного вида брюки. В холодильнике нашлось дешевое вино и немного водки. В перерывах между едой и сексом мы танцевали под музыку Элвиса Пресли. За окном птицы подпевали королю рок-н-ролла, теплое солнце согревало вечно промозглый город, старые величественные постройки подставляли ему свои промерзшие, шершавые бока.
Тот миг впервые за долгое время был настоящим. Я заблудился в веренице полуобморочных дней и ночей и, казалось, уже потерял связь с реальностью. Я помнил лишь то, что живопись и есть моя жизнь, если вокруг пахнет маслом и разбавителем, значит, я все еще на земле.
Лиля выхаживала меня, кормила каждый день, выгуливала в садике при академии, внимательно слушала мои идиотские рассказы и кривые шутки. Иногда мы выбирались в центр, уходили поглубже в город, минуя мосты и каналы. Вечером, когда туристы расходятся, настоящий Питер открывает свои двери, в каждом уголке кроется своя история, своя красота. Легкий бриз и тихий шепот Невы наполняют пространство, бесконечный гул машин уходит, и город тихо поет свою, никому неведомую северную песню.
Я прислушивался, вдыхал как можно тише, что-то чирикал в блокноте. Голова кружилась, все погружалось в бесконечность серых оттенков с примесью розового. Эта перламутровая палитра завораживала и освобождала разум. Многие художники рисовали на закате, стараясь запечатлеть момент, но куда людям до природы. Я не пытался, даже не брал в руки кисти и не подбирал в голове цвета. Я просто смотрел, вдыхал золотой свет, наполнялся им до краев и отпускал обратно. Мой Петербург! Ни с чем, ни с кем не сравнимый, одинокий северный остров. Засыпая, я продолжал слышать его песни.
Чтобы подзаработать, я, как и многие художники, отдавал свои работы на реализацию и участвовал в выставках, но лично никогда на них не присутствовал. Я создал картину, подобрал багет, привез ее в назначенное место – на этом все. Дежурить на выставках и объяснять что-то посетителям – нет уж, увольте. Поскольку до индивидуальной работы я не дорос, оставалось вписываться в любой движ. Возможностей подзаработать было достаточно, а летом – еще больше, ведь приезжают туристы. Да, многие из высших слоев художественной тусовки считают такой подход меркантильным и бомжатским, но мне было все равно. На масло и холсты у меня должны быть деньги. Любым путем.
Утром поступил звонок от мужичка, который держал лавку на Сенной площади, я вышел в коридор, чтобы не тревожить сладкий сон Лили. Она напоминала героиню из аниме – розовые щечки и длинные ресницы. По дороге я остановился напротив зеркала в старинной деревянной оправе и застыл на пару секунд. Оттуда на меня смотрел высокий, сутулый, худой и бледный парень в растянутых семейных трусах, непонятного цвета, возможно, когда-то они были зелеными. Длинные конечности, выступающие коленки и локти, еще чуть-чуть и будут торчать ребра. Я запустил руку в темные кудрявые волосы и нашел несколько колтунов. Как долго я не смотрел в зеркало? Как давно я в таком состоянии и зачем сотворил это с собой? Идиот.
Я отвернулся и потопал до двери, тихо отрыл ее и скрылся в темноте коридора. Как только я подал голос, мужичок на другом конце линии с облегчением и радостью сообщил, что нарисованный мной портрет обнаженной Лили купил коллекционер, который иногда захаживал в лавку. Это был лысый дядька в растянутой футболке и иностранных синих джинсах, он ездил на огромной машине белого цвета, кажется, на «лендровере». Он добавил сверху еще несколько тысяч и попросил номер телефона автора картины.
Я был вне себя от счастья, ведь у меня осталось немного денег только на проезд, а дальше – по нулям. Мы закончили на радостной ноте. Сначала я хотел заехать лично и взять деньги бумажками, но в ходе разговора мой собеседник перевел гонорар на карту, мне пришло самое лучшее сообщение от банка – «пополнение».
Новости освежили меня, и я сразу отправился в душ, размышляя о том, как порадовать Лилю.
По дороге я заказал пиццу – большую, с двойной начинкой, оператор обозначил доставку через сорок минут. Впервые за долгое время я почувствовал голод, в животе урчало, появилось болезненное покалывание. Я быстро принял душ, вернулся в комнату, тихо, как мышь, напялил какие-то шмотки. Лиля спала крепко, притянув к себе обе подушки и зарывшись в одеяло. Я немного посмотрел, как она сопит в этих тряпках – милая, словно котенок. Мягкие солнечные лучи пробирались в комнату, я немного подвинул портьеру, чтобы остановить их – пусть она еще поспит, я пока сбегаю в магазин и ближайшую пекарню.
На Васильевском острове особенный климат, каждый раз выходя из дома, я отмечаю этот забавный факт. Сбежав по широкому лестничному проему, я оказался на улице, ослепительный солнечный свет словно поджидал мою скромную персону, чтобы ударить всей силой в сонные глаза. Я нырнул в ближайшую арку, чтобы пройти дворами в неплохую, на мой взгляд, булочную.
Если не знать, как идти, в питерских подворотнях легко заплутать. Я потратил достаточное количество времени на изучение каждого уголка Васьки, небольшие этюды, наброски и почеркушки наполняли один из моих многочисленных альбомов. Вот детская площадка, небольшой сквер с недавно посаженными деревьями и железными контейнерами для мусора, вот знакомые бабульки выгуливают радостных собачек, вот лепнина – сохраненная с любовью, но немытая. Я часто думал: какого цвета Питер, если отмыть его от налипшей за годы пыли и грязи? Но с другой стороны, даже эта грязь смотрелась живописно.
Улочки на Ваське называются «линии», по ним я и скакал до нужного места, пекарня находилась относительно недалеко. Соль в том, что Лиля не любит кофе, пьет, но не любит. Она предпочитает какао с каштановым сиропом, это одна из мелочей, которую я подметил, пока мы проводили время вместе. А в той самой булочной ей особенно понравилась густая сливочная пенка, которую навертел бариста. Я менее придирчив в вопросах выбора какао, но в том, что нравится Лиле, стараюсь быть внимателен.
Через дорогу находился небольшой магазинчик цветов «Милая лавка», туда я решил заскочить в первую очередь. На нескольких квадратных метрах поместился холодильник для цветов, рабочий стол, полки со всякой всячиной и даже кофемашина. Владельца я знал, он часто приходил в академию, а здесь создавал прекрасные букеты, внимательно выслушивая клиента: для кого они и по какому поводу. Дверь в магазин всегда была оформлена в соответствии с временами года: летом она пестрила красками и зеленью, обильно свисающей по боковым проемам.
Парень часто давал мне советы по уходу за домашними растениями, поскольку они множились в моей комнате, а я толком и не знал, как они называются. Искал в интернете похожие, но это весьма утомляло, поэтому я топал в эту лавочку с фоткой очередного подкидыша и кучей вопросов.
Молодого человека звали Викентий – необычное имя в наших краях. Высокий, румяный, крупный парень, с длинными вьющимися волосами цвета спелой соломы. Общаясь с ним, я узнал, что обладая таким именем, учишься отстаивать свои права и всегда опираться только на свое мнение. Поэтому он и решил посвятить себя цветам, несмотря на то, что он парень и что это якобы бабское дело. Он говорил о них, и в его глазах загорались искорки. Он считал, что цветы – это лучшее, что могут подарить люди в самые счастливые, самые печальные и самые обычные дни.
Атмосфера в его мастерской всегда была тихой и одновременно приятной. Я делал тут наброски портретов и зарисовки того, как работает Викентий. Иногда он забывал, что я рядом, и разговаривал с растениями в горшках или в вазах. Он бережно относился к ним, никогда не жаловался и не причитал, как это делают во многих магазинах. Он всегда повторял:
– Главное – это отношение, в добрых руках и мертвый цветок оживет, наполнится силой.
Его руки я зарисовывал раз сто, с особым чувством копался в линиях и костяшках, наблюдал за работой.
– Цветы – гордый народ, они даже умирают красиво. Мы, люди, поглощаем их дар, ничего не давая взамен. Я слышу каждый цветок, вглядываюсь в форму, текстуру, невозможные для человеческого представления цветовые сочетания. Мы по сравнению с ними – никакие. Да, именно никакие: серые, мрачные, пустые, напяливаем какие-то тряпки, чтобы смотреться интереснее. Но это все не то, все не то, – он смотрел на белую гвоздику и медленно перебирал своими крупными пальцами.
Каждый раз, когда я к нему заходил, парень был одет в белоснежную футболку из плотной ткани, синие джинсы и старые кроссовки марки Adidas, а сверху – рабочий фартук, сшитый им самим из плотного льна и обработанный аккуратной строчкой. Я даже сначала подумал, что это холст, который я закупал метрами, чтобы натягивать на подрамник. На фартуке были крупные карманы квадратной формы, специальные отделения под рабочий инструмент, на его поясе красовалось некое подобие кобуры, также под инвентарь.
– Знаешь, я как-то ездил к дальней родне на лето в глухую деревеньку. Там среди леса дом стоит, местные его стороной обходят, байки какие-то плетут, страшилки воротят, говорят, сад там – невиданной красоты, восхитительный. Я не удержался и заглянул. Так не зря молва идет, я таких роз в жизни не видел! Тебе, Даня, стоит туда съездить, написать пару картин. Правда, неприветливый парень там дом стережет, но он как услышал, что я цветочник и пришел поглядеть на саженцы, подобрел, даже за забор пустил. Заклиньем ту местность кличут, съезди, посмотри.
– Как-нибудь обязательно загляну, все равно пленэрную живопись нужно делать.
То была правда. И ложь. Но Викентию словно были неинтересны ни мои слова, ни мои действия, он жил в своем мире – зеленом и по-своему простом. Иногда, не следя за временем, я оставался в этой лавочке и растворялся в пространстве. Люди приходили и уходили, рассказывали свои истории: кто-то шел на похороны, кто-то на свадьбу, родился ребенок, праздник у сестры или мамы, приехала дальняя родственница. Все эти слова звучали в пространстве и растворялись, а парень составлял букеты и подрезал цветы. Цветы! В его мастерской это слово звучало по-особенному – гордо и одиноко.
В тот счастливый день я снова наведался в лавку, но Викентия там не застал. Вместо него меня встретила улыбчивая девушка с огненно-рыжими волосами, широкой улыбкой и конопушками. Я, конечно, не удержался и задал вопрос. Она ответила:
– Викеша уехал в Заклинье, это недалеко. Сказал, что тот сад с землей сравнять хотят, под стройку территорию отдают. Вот и помчался что-то там выкапывать, говорит, еще можно спасти цветы, ну, вы же его знаете, – она слегка закатила глаза.
– Да. – Я не знал Викентия, но знал его отношение к цветам. Видимо, посмотреть тот сад я уже не успею.
– Что для вас? – девушка, в отличие от владельца, была энергичной, веселой, быстрой в движениях, но одна черта все же объединяла цветочников. В момент соприкосновения с растением время будто останавливалось для них, столько любви в глазах я не замечал даже у матерей, глядящих на своих детей. Это живое чувство создавало невообразимое ощущение.
– Мне бы белые розы, – я смотрел на нее, и слова проваливались куда-то глубоко внутрь, мне не хотелось говорить – только смотреть и слушать.
– Белые розы у нас из Эквадора, высокие, крупный бутон, потрясающие.
– Можно мне пятнадцать штук?
– Без упаковки?
– Без.
Ее огненные волосы перемещались по зеленому пространству, я глядел и думал о свече, что несут в темноте храма к алтарю. И этот запах ладана.
– Еще что-нибудь? – ее звонкий голосок вернул меня в реальность, буквально выдернул из грез.
– Нет, спасибо.
– По карте? Три тысячи семьсот пятьдесят рублей, пожалуйста. – Я приложил карту к аппарату.
Пока я копошился, девушка уже упаковала розы в бумагу. Как только чек выполз из полагающегося места, она вручила мне сверток.
– Всего доброго, хорошего дня! – Уходя, я не смотрел на нее, но знал, что цветочница улыбается.
– Хорошего, да.
С крупным свертком из белой бумаги я снова преодолел пешеходный переход, на этот раз ноги топали в пекарню. Солнце заливало линии Васильевского острова. Это один из самых маленьких по площади районов Санкт-Петербурга, его заполняет только малоэтажная застройка. Самое забавное, что остров тут не один, а целых два, второй – Декабристов, раньше его называли Голодай. Эта пара разделена рекой Смоленкой. Есть здесь и Серный остров, но на нем никто не живет.
Пока я мысленно плавал по островам, ноги принесли мое тело и затуманенную голову в назначенное место. Заведение притаилось на первом этаже пятиэтажного здания. Уютное, теплое пространство, наполненное ароматами свежей выпечки и кофе. Солнце облизывало слоеное и сдобное тесто. Очередь из пары человек позволила мне подумать над заказом, я принял решение купить два больших бутерброда с курятиной, пару круассанов: один с миндальной, второй с малиновой начинкой, какао с каштановым сиропом и черный кофе с сахаром.
Круглолицая блондинка с широко посаженными глазами приняла мой заказ. Девушка без особого энтузиазма вбивала в компьютер все, что я произносил.
– Что-нибудь еще? – она жевала жвачку. На форме морковного цвета красовался бейджик с именем «Настя».
– Нет, благодарю.
– Оплата? – ее челюсть двигалась из стороны в сторону.
– По карте.
– Прикладывайте.
Я повиновался этой молодой и уже столь угрюмой девушке. А ведь еще только утро, без пяти минут десять.
В кармане джинсов почувствовалась вибрация, звук на телефоне практически всегда отсутствовал, так как громкая музыка меня раздражала. Звонила Лиля. Я глядел на ее имя на экране, и на моем лице появилась нежная и дебильная улыбка.
– Ты где? Я проснулась, а тебя нет, – она тянула слова, зевала и причмокивала.
– Я тут… – я смотрел на сверток с розами и не знал, что соврать, – вышел покурить, не стал тебя беспокоить. Скоро буду, поваляйся еще немножко, – я знал, что при разговоре с Лилей воркую как голубь, наверное, со стороны это выглядело весьма убого. Высоченная, нестриженая шпала, в не пойми каких шмотках, сжимает телефон и с дурацкой улыбочкой курлычет.
– Ваш заказ, – мерзкий голос Насти, одетой в униформу морковного цвета, выдернул меня из разговора. От неожиданности я нажал на красную кнопку телефона, растерянно взял крафтовый пакет и пару стаканов, под пристальным взглядом девушки шмыгнул в дверь и был таков. Настя, пососи глицин!
Проскакав пару пешеходных переходов и свернув за угол, я оказался на своей линии. Сверток с розами приютился в левой руке, в ней же я держал пакет с выпечкой, а в правой – два стакана на подставке. Моя неуклюжесть проявлялась во всей красе, если дело не касалось живописи: замечтаться и упасть или сбить кого-то с ног – вполне в моем духе. В этот раз я старался максимально сосредоточиться, чтобы не расплескать кофе или не растянуться на асфальте.
Подходя к парадной, я начал думать, как же открыть входную дверь? Ключи в нагрудном кармане клетчатой рубашки, под ней красовалась майка-алкоголичка. Руки заняты, класть еду или цветы на землю не хочется, но что делать, придется. Ладно, поставлю стаканы на асфальт, открою дверь и поднимусь на свой этаж. Блин! Там тоже дверь. А домой-то хочется. К Лиле хочется.
Пока мысли наполняли мой мозг, как вода заполняет все пространство воздушного шара, в голове появилась грудь Лили – крепкие, розовые соски, мягкая, нежная кожа правильного цвета. Плечи, волосы с едва уловимым запахом лаванды, хриплые стоны наполняющие комнату.
В тот момент я ускорил шаг. Подходя к парадной, я уже не думал о ключах, я думал только о том, как зарыться в шелковые волосы и облизать мою девочку, которая очень кстати нежилась в постели. Приближаясь со скоростью света, я услышал писк домофона, кто-то медленно открывал дверь. Этим спасителем оказался мужичок со второго этажа, он каждое утро выгуливал старую собачонку. Чуть раньше или чуть позже, но каждое утро.
Я подлетел к двери и придержал ее, пока четвероногая старушка ковыляла на прогулку. Время замедлилось, но я с уважением терпел. Наконец, оба покинули проем, открыв мне дорогу.
– Спасибо, дружок, – мужчина улыбнулся.
– Вам спасибо! – я выкрикнул благодарность, уже забегая на лестницу. Правда, спасибо, мужик!
Дверь в квартиру была приоткрыта, может, это я не закрыл, а может, сосед. Мне было все равно, я радовался, ведь ключи так и остались в кармане рубашки.
Я влетел в комнату со стояком в штанах. Кинул розы и пакеты на кресло, кофе приземлилось на тумбу у входа, и с разбегу прыгнул в кровать к ничего не подозревающей Лиле.
Полусонная, растрепанная, теплая, она сразу ответила на поцелуй, возможно, думала о том же. Руки скользнули под растянутую майку, в которой спала Лиля, ее одежда мешала и улетела на пол, как и все мои шмотки.
Руками я чувствовал каждый сантиметр тела девушки, жадно вдыхал ее запах и не желал его отпускать. Я хотел Лилю, но не просто ее тело, я хотел все: зарыться в волосы, раствориться в ней, пропасть, еще и еще. Еще. С каждым движением реальность уходила все дальше, я растягивал время перед самим действом, мне хотелось подольше насладиться ей. В какой-то момент Лиля взяла все под свой контроль, забралась на меня сверху, и дальше я уже себя не помнил.

Глава 3
Проснулся я через пару часов. Белые розы уже стояли в вазе, пицца приехала, пока я был в забытьи. Яркое, набравшее мощь солнце создавало особую сияющую ауру вокруг всего барахла в комнате, но розы светились особенно. Сонными глазами я ловил пятна света, глубоко вдыхал летний воздух. Казалось, что я на долгое время куда-то провалился, там было темно и холодно. А сейчас я грелся и дышал по-настоящему.
Рука не нашла Лилю в постели, нежная пелена сна тут же отступила, и я рывком сел на кровати, протирая глаза. Паника уже начала подступать к горлу, но дверь открылась, и в комнату вошла она, голова и тело были замотаны в полотенце. Она ничего не сказала, только улыбаясь, взяла кофе и подошла ко мне, села рядом. Я тоже молчал, боялся что-нибудь ляпнуть и все испортить. Остывший кофе был противным на вкус, а я хлебал его и уже подумывал взять один из холстов, чтобы запечатлеть светящиеся розы, но с Лили невзначай упало полотенце, и все повторилось. Мысли испарились, весь мир застыл, отдавая нам это время.
Никогда не знаешь, какими шагами человек войдет в твою жизнь. Будут ли грязными его следы, и как долго ты будешь их отмывать. Неужели мы все встречаемся и проводим время вместе лишь для того, чтобы набраться опыта?
Вот пришел человек – тяжелыми, громкими шагами, – стараясь распахнуть все закрытые двери, куда ты сам предпочел бы не заглядывать. Новый гость топает, кряхтит, принимается хватать то, что тебе дорого, дает ценные комментарии. Другой зайдет, а с него желчь капает, серная кислота разъедает твой сотканный по частям, мир. Такой человек тихо уничтожает твое достоинство, в каждом разговоре желая лишь посильнее задеть, становится все ближе, чтобы узнать места, на которые в споре или оживленной дискуссии будет давить. Он будет капать своей кислотой, пока все не уничтожит, а если ты слаб духом, то тебе ничего не останется, только рыдать и чинить все, что не сгорело в этой бездне превосходства. Но таким гостям часто ничего и не скажешь, они никогда не виноваты, они просто сказали, сделали и, когда не осталось камня на камне, ушли искать новых «друзей».
Каждый человек оставляет частичку себя, разрушающую или созидательную, но оставляет. И все же среди толпы всегда находится человек с особенными шагами. После стольких ошибок и боли ты можешь его даже не заметить. Медленно, по сантиметру он приближается к разрушенным стенам и возведенным баррикадам – легкой, оставляющей свет поступью.
Лиля заснула, я накрыл ее одеялом, она улыбалась и посапывала. Сам я уже не мог уснуть, только любовался девушкой и думал, что ей может присниться. Где-то в доме заиграла классическая музыка, наполняя чудесными звуками комнату. В тот момент я понимал, что счастлив, наполненное благодарностью сердце тихонько вторило музыке.
Я не смог усидеть на месте, нашел чистый холст – довольно крупный, шестьдесят на семьдесят сантиметров. Залез в старый кожаный чемодан, который приобрел в одной из антикварных лавок на Ваське, – коричневый, потертый, он снова нес свою многолетнюю службу, хранил в себе тюбики масла. Я достал золотистую охру, красный кадмий, умбру, титановые белила и еще несколько красок. Домой я купил разбавитель без запаха, в небольшой комнате пользоваться обычным было некомфортно. Я тихо, как мышь, перемещался по комнате, взял палитру, вазу с розами поставил рядом с кроватью с деревянным изголовьем, где безмятежно сопела Лиля, а мольберт – как раз напротив, так создалась нужная композиция.
Белое постельное белье лежало красивыми складками, солнечные лучи наполняли комнату светом, розы стояли на полу в высокой голубой вазе, тихо-тихо колыхался тюль.
Я долго смотрел, запоминал, решал, с какого ракурса буду писать, прокручивал в голове цветовую палитру. Когда картина родилась и устоялась в голове, оставалось перенести ее на чистый, невинно белый холст. На эскиз тратить время не стал. Водрузив полотно на мольберт, я закомпоновал всю эту красоту и быстро нанес первый слой масла, стараясь не упустить настроение и детали. Палитра состояла из чистых, радостных, нежных тонов.
Музыка в голове звучала все громче, откликаясь в груди, я работал вдохновенно, быстро, радостно. Это ощущение похоже на секс с любимым человеком: все тело напрягается, сердце бьется и подпрыгивает. Ты, словно писатель, записываешь самые главные слова о любви, но, оставаясь художником, говоришь через холст, передаешь тот самый момент, ради которого остановился и понял, что не можешь пройти мимо. В этот момент ты не можешь противиться, все нутро орет. Сейчас! Да! Именно так! Возьми больше охры! Да! Да! Посмотри, как льется свет! Передай это! Замешай с изумрудной краской! Быстрее, пока освещение позволяет!
И ты создаешь свою картину, как под гипнозом, в беспамятстве. Весь мир может оставаться за окном, но именно твой момент – он здесь и сейчас. Кисть передвигается по холсту, глаза ловят акценты, ты на какое-то время становишься создателем своей реальности. Ты буквально творишь ее.
Лиля проснулась через пару часов, я попросил ее полежать еще немного, она улыбнулась и осталась в постели. Прошло еще какое-то время. Чуть позже я отошел от холста и увидел, что работа была готова. Она не была академически точной, но я добился того, чего хотел. Я запечатлел мой самый счастливый день – в этой комнате, с этой девушкой. Момент, который никогда, возможно, больше не повторится, навсегда остался на холсте.
Приближался вечер. Лиля долго всматривалась в получившуюся картину, пока я тихо курил, сидя на стуле, наблюдая за ней, за ее лицом, движением глаз. Комната к тому моменту стала уже совсем другой, свет и музыка затихли, тот образ навсегда покинул помещение. Наконец Лиля подошла ко мне, я машинально встал. Девушка, совсем невысокого роста, уперлась мне в грудь головой и сказала только одно:
– Раньше ты так не писал, – в ее голосе звучала нежность. Мне послышались нотки светлой грусти, как будто она хотела расплакаться. Руки сами обняли хрупкое тело, я сильно прижимал ее к себе. Мне хотелось ее порадовать, и было решено прогуляться, куда глаза глядят.
Пока Лиля собиралась, я направился в душ и проторчал полчаса под горячей водой. В какой-то момент я осознал, что по лицу бежит не только вода, но и слезы. Я не знал почему, и сам себе удивился. Слезы хлынули рекой, и я не мог сопротивляться. Я снова был на той свалке, смотрел в пустоту, запах отдавался неприятным привкусом во рту. Тогда я стал отчетливо понимать, что никогда не смогу быть до конца счастливым, что этот день никогда не повторится. Что-то говорило внутри: «Ты сам себе враг, и ты знаешь это».
Вернувшись в комнату, я увидел Лилю в розовом кружевном нижнем белье. Сквозь трусики на тонких лямочках просвечивало тело и разогревало фантазию. Она красила губы перед старым зеркалом, вытянув их трубочкой, аккуратными, постукивающими движениями наносила блеск. Когда я вошел, она не сразу оторвалась от процесса, позволив понаблюдать за ней. Спустя мгновение повернулась ко мне, и на лице появилась широкая детская улыбка. Ну как тут устоишь!
Мне хотелось поприставать к ней, я уже было распустил руки, но Лиля изящно вывернулась и заказала такси через приложение. Пока я пытался ее поймать, она кружилась и смеялась.
– Все, я уже заказала! Машина будет через восемь минут. Ай! Нет уж! Давай одевайся, – она смеялась. – Давай быстрее! А то придется доплачивать, если задержимся, – она надула губы, уперла руки в боки и топнула ножкой.
Пришлось подчиниться. Я напялил черные джинсы и бадлон[7 - Тонкий, преимущественно мужской свитер с высоким горлом. Диалектное слово, используемое петербуржцами (прим. ред.).] того же цвета с высоким воротом, на шею повесил золотую цепочку с куском горного хрусталя. Пока я, сидя на кровати, напяливал носки, Лиля сушила феном и расчесывала мои разросшиеся волосы. Кудрявая непослушная шевелюра поддавалась ее рукам.
Лиля тоже любила темные цвета, в тот вечер она надела маленькое черное платье на бретельках, поверх него – коротенькую косуху. Черные босоножки на толстой подошве, цепочка на щиколотке и сумочка через плечо.
Машина подъехала вовремя. Честно сказать, я даже не знал, куда мы едем, мне было все равно. Лето и любимая женщина делали все происходящее каким-то сказочным.
Я вообще мало к чему проявляю интерес, кроме живописи. Все в жизни кажется пресным по сравнению с ней, и я прохожу мимо. Тот тихий парень с последней парты – холодный, упертый, нелюдимый – это все про меня, даже в толпе я чаще всего один, но я не боюсь этого и не вру себе.
Иногда разговоры в художественной среде переходят в спор, если не в драку. В наше время мир художников раскололся: кто-то говорит, что не стоит опираться на учения старых мастеров, например, на голландскую школу живописи, что это неактуальная нудятина, а современное искусство – это взгляд в будущее, в нем можно не запариваться, главное, это привлекательная картинка и хайп.
Я не согласен с этим мнением и не хочу, чтобы искусство становилось инструментом продвижения позеров в соцсетях. У меня шерсть дыбом встает! С одним парнем из «Мухи»[8 - Так неофициально называют Санкт-Петербургскую художественно-промышленную академию имени А. Л. Штиглица.] у нас дошло до рукопашной. Он рисовал (именно рисовал, а не писал) картинки с голыми девицами в неправильных с точки зрения анатомии пропорциях яркими акриловыми красками, подсматривая в поисковую строку Яндекса. А в пример приводил знаменитейших художников современности, таких как Адриан Гени, Дэвид Хокни, Альберто Бурри, Сай Твомбли и так далее. Наш спор начался с того, что я выдал:
– Твои жалкие рисунки с работами этих авторов не имеют ничего общего. Смирись уже, ты балабол, ты играешь в художника! Хоть я и не питаю любви к современному искусству, но в тех картинах заложен смысл, есть динамика, личное отношение. А ты… ты просто смешон.
Парень выслушал, улыбнулся и ответил, буквально проорал, чтобы весь бар услышал:
– Главное в картине – это жопа!
После этой кульминационной фразы у меня потемнело в глазах, к тому же я уже достаточно выпил. В вопросах живописи я не терплю пренебрежения. Во мне просыпается зверь, готовый рвать на куски идиотов, которые смешивают рисунок с говном и напяливают на себя звание художника. Это выглядит, как на корове седло. В остальном мне вообще все равно, я живу в мире, который создаю сам, своими руками. Да, мне еще нужно состояться в этой профессии, но в плане убеждений я вполне созрел и готов их отстаивать. Иногда мне кажется, что я живу в цирке уродов, которые перепутали искусство и масс-маркет. Но в любом случае я гордо держу голову, когда представляюсь художником. Если некоторые мои соплеменники идиоты, то это уж точно не моя забота.
Пока я вспоминал ту злосчастную драку в баре, который, кстати, тоже называется «Муха», поскольку находится рядом с учебным заведением – дом номер три на улице Пестеля, машина замедлила ход. Лиля повернулась и прошептала мне в ухо тихим, томным голосом: «Поехали», после облизала мочку и прикусила ее. Стадо горячих мурашек пробежало по телу. Ее теплое дыхание навеяло самые непристойные мысли, и я сам не понял, как мой язык оказался у нее во рту. Ладонями я держал ее голову, не позволяя отдалиться, еще немного, и я бы не смог сдерживаться. Было совершенно все равно, где мы и что вообще происходит, но машина затормозила, и водила несколько раз громко кашлянул. Когда это не помогло, он просто повернулся к нам и сказал:
– Ребята, я все понимаю, но у меня тут не кровать, и следующие клиенты уже ждут, так что садитесь.
Когда Лиля вывернулась из моих рук, я уже был готов сказать что-нибудь грубое мужику за баранкой, но, посмотрев на него, я увидел добродушное, улыбающееся лицо. Он и вправду понимал, казалось, ему было даже радостно за нас. Оплатили переводом на карту, распрощались и вышли на улицу. Прохладный ветер Северной столицы забрался в мои волосы. Я немного остыл. Лиля ехидно улыбалась, подойдя ко мне, сложив руки за спиной и хитро поглядывая.
– Эй! Why you so serious?[9 - Почему ты такой серьезный? (С английского).] – спросила она.
– Лучше не делай так, если не хочешь насилия.
– Кто сказал, что не хочу? – она закусила губу, состроила удивленные глазки.
– Черт тебя подери, – я подошел к ней вплотную, подхватил и закружил, она смеялась как ребенок, я закинул ее на плечо.
– Значит, хочешь? Смотри у меня! – я немного пронес ее. – Сейчас за угол зайдем и… – Она легонько била меня по спине, болтала ногами.
– Поставь меня на землю! Помогите! Маньяк!
– Не ори! А то в Неве купаться будешь!
Так мы оказались у пешеходного перехода, там я уже поставил малявку на землю. Она покраснела, одернула платье и ударила меня своей маленькой сумочкой.
– Дурак!
До меня не сразу дошло, где мы. Только оторвавшись от Лили, я понял, что мы на Невском проспекте, до «Дома книги» рукой подать! Мы медленно прогуливались и говорили о какой-то ерунде, город погрузился в вечернюю тишину. Я не спрашивал, почему мы приехали именно сюда. Видимо, ей захотелось прогуляться по центру, а мне было все равно. Весь Питер для меня дом родной, я искренне люблю его. Хоть центр, хоть окраину, такую как Ульянка (район на юго-западе Санкт-Петербурга) или мой веселый поселок. К тому же со школы, когда было принято торговать всякой всячиной, у меня везде были знакомые ребята. По пустякам друг друга не беспокоили, но всегда оставались на связи, помогали, если кому жилье нужно, чтобы перекантоваться, или на стрелке поддержать. Хорошо, когда везде свои.
Мы дошли до «Дома книги» и решили прогуляться вдоль Невы к Спасу на Крови. Заходящее солнце освещало разноцветные купола, мы шли не торопясь, на подходе к корпусу Бенуа у меня зазвонил телефон. Это был один кореш, Андрюха, раньше мы вместе тусили. Я не хотел, чтобы Лиля слышала разговор, мало ли, что он хочет.
– Мне нужно отойти, разговор есть, – я не умел ей врать и не стал пытаться что-то объяснять. Лиля просто улыбнулась и сказала:
– Хорошо, я пока Неву поснимаю, нужно же что-то в инстаграм[10 - Организация признана экстремистской, деятельность на территории РФ запрещена (прим. ред.).] выложить назло подружкам. Они тебя, кстати, терпеть не могут, – она улыбнулась, поднялась на носочки и чмокнула меня.
Я отошел на небольшое расстояние и ответил на звонок, наблюдая за тем, как Лиля снимает закат на телефон.
– Да, чувак, здорово.
– Привет, художникам! – голос Андрюхи не изменился. – Как у тебя дела? Все картинки малюешь, Пикассо? – он сам поржал над своей шуткой. Он все время меня так называл, с другими художниками не был знаком.
– Помаленьку. Чего хотел? Ты же в курсе, я сейчас не занимаюсь торговлей. Или что-то случилось?
– Да нет! Вот всегда ты на негативе, мужик, чуть что, сразу случилось. Я тебе вообще без всей этой фигни звоню! Ты что делаешь?
– Я гуляю с Лилей в центре, – я говорил и продолжал смотреть, чтобы к ней никто не подходил. Парни компашками проплывали мимо, я был начеку.
– Оу, у тебя девушка. А вы развлечься не хотите?
Повисла пауза.
– Слушай, мужик, я с Лилей, а значит, никаких наших развлечений быть не может. Говори, что хотел, или я вешаю трубку.
– А ты не меняешься, все такой же невыносимый говнюк! – Андрюха заржал в трубку. – Ладно, я вообще-то на концерт позвать хотел, знакомый моего знакомого – кореш одной питерской группы, сегодня вечером они выступают в клубе «Грибоедов». Живая музыка, вся фигня. Я, как услышал, сразу про тебя подумал. Короче, проходки есть на двоих, приходите, там все в курсе, уже предупредили.
– Не знаю, чувак, я…
– Да ты-то что? У дамы сердца спроси. Я знаю, что твою жопу из дома не вытащишь, совсем ты зарисовался!
– Ладно, спасибо. Может, зайдем.
– Энтузиазма в тебе, как в куче говна, ха-ха-ха. Ладно, мужик, приходи, не пожалеешь! Бывай!
– Да. И ты, – ничего лучше я не придумал, и тем более Андрей уже отключился, он не из тех, кто долго прощается.
Я вернулся к Лиле, посмотрел на переливающийся круглый купол «Дома книги». Красиво.
– Кто звонил?
– Да так, парень один в клуб позвал. Там кто-то из его знакомых выступает. Говорит, живая музыка, все дела.
Лиля повеселела и глядела на меня заинтересованно.
– Да? А что за клуб?
– «Грибоедов».
– О! Это культовое место, я бы сходила, – она снова улыбнулась той самой улыбкой.
– Значит, мы идем.
Девушка взвизгнула и повисла на моей шее. Так мы определили планы на вечер.
Клуб «Грибоедов» работает в Санкт-Петербурге с 1996 года. Это тематическое пространство, в котором выступают музыканты, читают стихи поэты, выставляют картины художники. Это место по-питерски простое: всем здесь будут рады, каждый творческий человек найдет приют. Эклектичное двухэтажное здание с летней верандой расположилось на Воронежской улице, дом номер два. Этот адрес мы и сообщили водителю.
– Я слышала, там даже пруд с карпами есть! – Лиля радовалась как ребенок. Мне казалось, что еще немного, и она захлопает в ладошки.
– Вот и посмотрим, – ее энтузиазм заражал, я нехотя улыбался.
– Говорят, это самый древний клуб Питера.
Я засмотрелся в окно машины. Закат накрыл город, словно одеяло, он утаскивал за собой весь дневной свет и тепло. Я любил Санкт-Петербург, любил так сильно, что каждый раз видел его красоту. Его невозможно назвать серым, если ты хоть немного поэт или художник. Каждый день город совершенно иной, нежели раньше. Набережные переливаются глазурью, купола светятся даже в темноте, ветер с Невы всегда по-своему прекрасен и свеж. Я растворялся в питерском нуаре, даже в самые тяжелые времена и дождливую погоду я знал, что никогда не буду один. Город ждал каждого, кто сможет его рассмотреть и услышать.
Мужичок затормозил, мы расплатились и покинули белую «ауди». Музыку было отлично слышно уже на улице, кажется, играл джаз. Клуб располагался словно на острове – в небольшом углублении между жилыми домами и заброшенным заводом. Подобные заведения называют «за углом», сразу становится понятно, что устриц и белых скатертей ждать не стоит.
На входе тусовалась большая компания – люди разных возрастов много курили, громко разговаривали. Я машинально положил руку Лиле на плечо. Честно сказать, обстановка мне сразу не понравилась, она возвращала меня в то время, когда мы собирались у подъездов, слушали музыку, попивали дешевое пиво и рассказывали всякие новости. Железная лестница привела нас к входу, где ждала охрана и прыткий молодой парень. Невысокий, с длинными волосами, убранными в хвост. Клетчатая рубаха, распахнутая до середины груди, цепи на шее и на запястьях, черные треники, очки, как из девяностых годов. В руках у него были какие-то бумажки. Он все время забегал в клуб и выбегал обратно, пока мужики на входе осматривали желающих войти внутрь.
Меня эта ситуация начинала раздражать, я уже думал загрести Лилю в охапку и свалить, но пока я рассматривал местный контингент, подошла наша очередь.
– Здравствуйте, – охранник внимательно посмотрел на меня и принялся ощупывать, второй заглянул в сумочку Лили. Мне показалось, что он хочет распустить руки и уже сделал шаг в ту сторону.
– Так, а это у нас не Даниил, случаем? – где-то внизу передо мной появился парень с хвостом. Народ гудел позади нас, музыка играла, я бы и не заметил, если бы чуть на него не наступил.
– Что? – я перевел глаза на Лилю. Она весело улыбалась, охранник до нее не дотронулся.
– Даниил. Художник, верно?
– Да, откуда ты…
– Меня ж Андрюха предупредил, что ты на голову выше остальных, хмурной, сутулый. Сказал, что не спутаю. Смотри-ка, и вправду не спутаешь! – он улыбался. Лиля подошла ко мне, и я стал дышать ровнее. – Он, конечно, еще кое-что сказал, но это не при дамах. Добрый вечер, мадемуазель, вы прекрасны! Как я рад, что вы посетили нас, – он взял в свои маленькие ладошки руку Лили и смачно ее чмокнул, как будто облизал. Девушка смущенно хихикнула.
– Да, клуб вроде неплохой, – я перебил его и выудил руку спутницы из-под языка парня. Он взглянул на меня снизу вверх, приспустив черные очки, и улыбнулся.
– Это модный клуб, дружок. Для вас места уже готовы, прошу, проходите и наслаждайтесь.
Нас встретила официантка и провела сквозь небольшую толпу за большой стол у окна. По дороге Лиля вытащила из сумочки влажные салфетки и протерла руку несколько раз.
Внутри модного клуба, как сказал тот парень, расположились две барные стойки, подиум для живых выступлений и небольшое количество столиков. Стены заведения украшали разные художественные работы, но присмотревшись, я понял, что лично с автором не знаком. Подача своеобразная: основой служили части разорванных бумажных коробок коричневого цвета. Художник выбрал композиционное расположение сюжета и прошелся там грунтом, а уже сверху нанес рисунок. На картинах были изображены уличные сценки в различных вариациях серого, черного и белого цветов.
Мне приглянулась работа, на которой был запечатлен обычный питерский сюжет: дождь и помойка. Или помойка под дождем. Я смотрел на нее и отчетливо слышал, как капли столичного дождя стучат по полиэтиленовым пакетам и железным бортам баков, как дворовые кошки разбегаются по подвалам. Тусклый серый свет лился вместе с дождем сверху, ведь сцена изображала питерский двор-колодец. Я стоял напротив помойки, возможно, вымок до нитки и слышал лишь дождь.
– Что будете заказывать?
– Здравствуйте, мы еще подумаем, спасибо большое. Даня, ты где? Дань?
Лиля слегка потрясла меня за плечо, и я вернулся в модный клуб «Грибоедов».
– Приходила официантка, принесла меню, я попросила подождать. Может, выберешь что-нибудь для нас? Я проголодалась и пива бы выпила. Только схожу узнаю, где здесь туалет, мне бы руки помыть, а то у того парня уж больно липкий язык. Дань?
Я посмотрел на нее. Она слегка надула губы.
– Да, хорошо. Ты сама найдешь, или с тобой сходить? – я уже начал вставать.
– Нет, не нужно. Говорю, выбери что-нибудь и закажи, хорошо? – она слегка взъерошила мне волосы и ушла, ее хрупкая фигурка сразу скрылась в толпе.
Я пялился в меню пустыми глазами, видел лишь какие-то буквы и картинки. К слову, еда была простая, как я и думал, никаких изысков: закуски, пиво, несколько коктейлей, хороший выбор горячих блюд. Как бы я ни пытался сосредоточиться, мои глаза косились на ту картину. Казалось, дождь на ней все-таки идет.
– Ну, что ты выбрал? – Лиля внезапно оказалась рядом, а ответ я не приготовил.
– Э-э-э, я думал… Я думал, может…
– Понятно, снова где-то летал, – в ее голосе не было раздражения, скорее, констатация факта.
– Да, извини. Ты нашла туалет?
– Угу, на вокзале и то почище. Надеюсь, кормят тут вкусно, я такая голодная, – она полностью ушла в меню.
Я огляделся. Народ в клубе собрался очень разный: молодежь проворно забирала выпивку из бара, не дождавшись официантов, мужчины и женщины постарше больше волновались о выборе столика и винной карте, многие пришли на свидание. Я заметил несколько пожилых байкеров и рокеров, в потертых косухах и банданах. Люди искусства – в беретах и тонких шарфах, перекинутых через плечо, – собирались в элитные стайки, что-то активно обсуждали, морщили лбы, принимая вальяжные позы, присущие представителям богемы.
На сцене играл квартет с контрабасом, обычно меня радует живая музыка, но от большого количества людей я точно отвык. Голова начинала болеть, лица расплывались. Будь моя воля, я бы уже ехал домой доедать холодную пиццу и слушать свои пластинки. Но я видел, что Лиле хотелось общества, она весело двигала плечами в такт музыке и с интересом проговаривала названия незатейливых блюд в меню. Официантка пропала с концами, и я решил, что хочу пива – холодного, пенного, в большой стеклянной кружке.
– Я пойду в бар.
– Что?
– Я пойду в бар, возьму нам пива, посиди пока тут.
– А! Хорошо! – она снова смотрела в меню.
Пока я пробирался к барной стойке, перед глазами мелькнуло что-то светлое – пятно отличалось от общей гаммы. Я прищурил глаза и заметил блондинку в розовом платье на бретельках.
Молодая девушка сидела на высоком стуле, закинув ногу на ногу, в руках все время крутила айфон, такой же розовый, как ее платье. Длинные светлые волосы переливались в тусклом освещении. Она резко отличалась от местного контингента. Я обернулся посмотреть, как там Лиля. За спинами других людей я сумел рассмотреть, что она уже весело беседует с официанткой, промелькнула мысль вернуться, но блондинка… Мне захотелось подойти, к тому же крупный мужчина, что стоял рядом с ней, забрал свой заказ. На круглом черном подносе красовалось несколько рюмок водки, белая тарелка с тонко нарезанным салом, черным хлебом и разного вида соленьями. Я быстро занял освободившееся место, положил руки на барную стойку. Среди запаха черемши, пива и жареных гренок я почувствовал нотки ладана и сладкой ванили, аромат явно принадлежал блондинке. Я старался не выдать интереса к ней и осторожно принюхивался.
– Здравствуйте, что будете заказывать? – спокойный голос парня за стойкой вторил мелодии со сцены.
– Добрый вечер, будьте добры две кружки светлого пива.
– Вам разливное или бутылочное?
– Разливное.
– У нас есть «Балтика семерка», светлое нефильтрованное пиво Hanse Brewery, светлый лагер[11 - Светлое пиво низового (холодного) брожения (прим. ред.).] Friday Avenue, пшеничное нефильтрованное Blanche de Fleur. Что вам налить?
Если бы я еще знал.
– Возьмите Blanche de Fleur, я слышала, его хвалили, – это был голос блондинки, тихий, приятный. Она произнесла название без запинки и акцента.
– Да, посетители часто его заказывают. Особенно оно подойдет, если вы пришли с дамой, пиво мягкое на вкус, – парень за стойкой говорил это не мне, он смотрел на блондинку в розовом.
– Хорошо, тогда налейте два Blanche.
– Сей момент, – бармен с трудом оторвал прилипший к девушке взгляд и удалился.
Я посмотрел на нее. Она с невозмутимым видом потягивала прозрачный коктейль из высокого стаканчика, я предположил, что это водка со спрайтом и какой-то зеленью.
– Меня зовут Даниил, а вас?
Девушка не сразу ответила, я ждал, выдерживая паузу.
– Люси, – она манерно кивнула, улыбнулась, показав ровные белые зубы, протянула мне белоснежную ручку с красивым, золотистым маникюром. Ударение в имени падало на «и». Я пожал ее руку, слегка прикоснувшись, казалась, что она была даже меньше, чем у Лили, нежная кожа, длинные пальчики. – Приятно познакомиться, – она говорила со мной легко, видимо, часто знакомилась с парнями.
– А вы, я смотрю, пиво не любите?
Девушка внимательно посмотрела на меня большими глазами. Длинные ресницы, аккуратный макияж, пухлые губы с нанесенным блеском.
– Нет, не люблю. Да и коктейля, который я предпочитаю, здесь, к сожалению, не нашлось, – она потянула напиток через соломинку и наморщила маленький носик, словно заяц.
– Честно сказать, в местный антураж вы тоже не совсем вписываетесь.
На этот раз девушка не взглянула на меня, она подняла глаза и уставилась на развешанные по всей стене напротив нас фотографии, телефон оставался в руке. Ее лицо изменилось на долю секунды после моих слов, казалось, она стала старше. Блондинка, не отрывая взгляда, произнесла уже другим, взрослым голосом:
– Мы большую часть жизни тратим на то, чтобы соответствовать и вписаться. Не обольщайся, я вижу, что ты тоже одинок. Она внутри тебя.
– Кто она?
Девушка снова выдержала паузу, на этот раз дольше.
– Пустота. Каждый день, каждый час, – она тяжело задышала. – Знаешь, я поняла что пустота – бездонна. Как бы далеко ты ни убегал, сколько бы масок ни примерил, она внутри тебя. Люди с пустыми глазами, как у нас с тобой, вообще не вписываются, как ты сказал, в антураж. Так какой смысл соответствовать? – Затем она прошептала совсем тихо: – Какой смысл бороться? Ради чего?
Я смотрел на нее, и мне невольно показалось, что мы знакомы. То самое чувство, когда совершенно чужой человек говорит с тобой впервые, а заглядывает так глубоко внутрь, куда ты сам лишний раз боишься сунуться. Я не был готов к такому диалогу и просто пялился на, как мне раньше казалось, куклу в розовом платье. Люси грустно улыбнулась, сверля взглядом фотку на стене, на которой обнимались две девушки, видимо, завсегдатаи модного клуба. Блондинка слегка наклонила голову, светлые волосы закрыли лицо, она вцепилась в телефон с такой силой, что костяшки побелели. Было похоже, что она вот-вот разрыдается. Я потянул к ней руку, чтобы поддержать ее, хотелось спросить: «Ты в порядке?»
Но в ту же секунду зазвонил ее телефон, девушка резко вскинула голову и профессионально быстро ответила на звонок.
– Да. Марго! Сколько можно ждать, я уже обалдела тут. Да, что там насчет съемок? – с этими словами и широкой улыбкой она, не обращая на меня внимания, упорхнула на высоченных розовых шпильках в сторону выхода. Она снова стала блондинкой без всяких признаков интеллекта.
– Ваш заказ, – голос бармена заставил меня вернуться к реальности и вздрогнуть, – о, девушка уже ушла. Жаль, я хотел номер телефончика узнать. Такая куколка! Кажется, я ее где-то видел. Знакомое лицо.
– Боюсь, в ее телефоне места для тебя не найдется, – я взял две кружки, до краев наполненных светлым пивом, как бы оно ни называлось, и пошел к столику. Сделав несколько шагов, я обернулся. Стул, на котором сидела блондинка, пустовал, а парень за стойкой мечтательно смотрел в сторону выхода. Стаканчик с напитком так и остался на своем месте.
Ничто не проходит бесследно, даже самые далекие воспоминания хранятся где-то глубоко в сервере нашего сознания. Они питают нас, иногда разрушают, но делают такими, какие мы есть. Воспоминания пробуждают чувства, без которых мы лишь оболочки. Я пообещал себе, что нарисую блондинку в розовом в темной толпе, благо художник может себе позвонить оставить свое воспоминание на холсте. К тому же у работы уже сеть название – «Люси».
Я вернулся к нашему столику, по дороге отхлебнул из кружки, и стало повеселей. Каким-то магическим образом на столе уже появились закуски, жареные гренки с чесноком и сыром, куриные наггетсы, картошка фри, несколько соусов на выбор, я приметил сырный. Лиля ковырялась вилкой в салате «Цезарь», она любила его заказывать.
– О! Наконец-то! Извини, я тебя не дождалась, очень проголодалась! – Лиля вернула меня в мир живых, ее теплая улыбка и живые глаза делали меня счастливым здесь и сейчас. Разговор с блондинкой отошел на второй план, но не исчез, то и дело всплывали обрывки. Меня это достало, и я решил залиться пивом.
– Давай! Налетай! Потом еще что-то должны принести, я с голоду столько всего заказала! Хорошо, что пришли, правда? – она с удовольствием уплетала салат вместе с чесночными гренками, прихлебывая холодное пиво, смотрела в сторону музыкантов, кивала головой в такт музыке. Глядя на такой здоровый аппетит, я сам накинулся на еду и залпом выпил полкружки пива. Когда официантка принесла мясо, я сразу заказал еще пенного, и вечер пошел на лад. Я вслушался в музыку, алкоголь притупил негативное ощущение от толпы людей, в животе стало тепло. Вечер продолжился до самого утра.
Как много мы прячем внутри себя? Чего на самом деле хотим? Я знал, что для того, чтобы узнать человека по-настоящему, нужно уделять ему столько же, а то и больше внимания, чем себе. Каждый день завоевывая доверие, находя пути, принимая боль и недостатки. Другое дело, что никто не хочет за это браться. Мы хотим получить внимание и любовь побыстрее, чтобы почувствовать себя важными и живыми. В итоге любовь становится простым эгоизмом.
В глубине души я знал, что не люблю Лилю по-настоящему, как человека, как отдельную личность, скорее, я люблю себя чуточку больше, когда она рядом. Я понимал, что с ней процесс под названием «жизнь», становится не причиной для самоубийства, а все-таки сносным приключением. Я всматривался в ее черты, ласкал тело, принюхивался к запаху волос, это наполняло меня на каком-то уровне. Но пустота оставалась.
Где-то там, в глубине, я хотел уехать. Собрать чемодан, закрыть дверь и отправиться в путешествие на пару лет. Может, как Форест Гамп, начать бежать свой марафон без цели и следствий.
Я толком не помнил, как мы добирались до дома. В голове плавали отрывки, как в середине ночи я братался с музыкантами. Народ в клубе танцевал, а те, кто не мог, отрубались на диванах, их тормошили охранники. Ближе к утру мои ноги болели. Музыканты играли песни «Сплина», «Аквариума», «Би-2». На песне про полковника я сорвал себе голос, но было все равно. Опасное действие алкоголя – отключение нервной системы. Ты не чувствуешь боли, пропадают страхи и чувство стыда, ты силен, всегда молод и становишься таким шутником-остряком, что никакой стендапер и рядом с тобой не стоял. Но плата за отключку высока. Эффект пройдет, а ты останешься. И снова будешь самим собой – нескладным, трусливым, пустым.
Трезвая жизнь придет и напомнит, что нужно вертеться, кому-то что-то доказывать, кого-то любить, идти на жертвы, терпеть лишения, дышать грязным воздухом, поступаться своими желаниями, потому что мир – темное, а иногда и до того жуткое место, что хочется спрятаться под столом, как в детстве.
Мы оказались в машине, когда в небе зарождался рассвет. Пожилой толстый водитель, со складками на шее, как у шарпея, крутил потертую, явно любимую баранку. В салоне пахло советским одеколоном, по радио играл шансон. Я открыл окно, и свежий ветер напомнил о возможности дышать, глаза закрывались, смешивая мелькающие образы в еще более размазанную картинку. Когда машину изнутри наполнило пение Михаила Круга, я отключился.
«Владимирский централ, ветер северный…»[12 - Строка из песни «Владимирский централ» Михаила Круга.]. Хороший мужик был, настоящий.
Проснулся я от головной боли и от того, что сильно мутило. Лиля спала у стены, завернувшись в одеяло. Я с трудом спустил ноги на пол, поднял туловище. Когда я принял сидячее положение, боль сильно ударила в голову, и я быстро побежал на кухню. Упершись в железное корыто руками, я наклонился, изо рта горячим, жгучим фонтаном хлестнула рвота, раздирая гортань. Я включил холодную воду, чистый, прохладный водоворот забирал все с собой. Меня слегка трясло, сопли текли из носа, но головная боль сразу утихла. Я постарался умыться. Весь оплаченный ужин насмарку.
На поиск таблеток или чистку зубов сил не хватило. Кое-как сполоснув ротовую полость, я добрел до кровати и упал на нее замертво. Божественное чувство облегчения захлестнуло все тело. Я снова кормил собак на пустыре, ветер пел свою заунывную песню.
Когда я очнулся, была середина дня, около семнадцати часов. Лили рядом не оказалось. У меня слегка екнуло сердце, но голова была еще слишком мутной, чтобы что-то соображать. Я хотел встать и найти телефон, позвонить ей, может, я что-то наговорил? Она обиделась? Сбежала? Черт, во рту – как кошки срали.
Дверь тихонько отворилась. Лиля, явно после душа, вошла в комнату с чашкой. Белый, еле заметный пар витал нал кружкой.
– Привет, – она широко улыбнулась. – Доброе утро не скажу, скорее, уже добрый день. – Девушка тихонько хихикнула себе под нос, я молча смотрел на нее. – Ну и погуляли, да? Давно я так не веселилась!
Она подошла ко мне и вручила кружку. Меня очаровал запах свежезаваренных трав, я улавливал нотки мелиссы, мяты, иван-чая и меда. Вишенкой, так сказать, стал тонкий кусочек лимона. Я с удовольствием отхлебнул, немного обжегся, но не стал заострять внимание.
– Я поставила куриный бульон вариться, говорят, помогает, – она гладила меня по плечу, смотрела с сожалением.
– Да все нормально, ты чего. Бывало и хуже, точно говорю, – я не врал, бывало хуже. – Хочешь, я тебе покажу, как быстро избавиться от похмелья? Неси-ка вон ту рюмку.
Лиля посмотрела на меня с вопросом, но обернулась, нашла глазами рюмку, которая с какого-то перепугу стояла на единственной невысокой тумбе рядом с цветами, и направилась за ней.
Я встал. Было лучше, чем ночью, но голова шумела. Подошел к холодильнику и с облегчением обнаружил там пузырь с остатками водки, вытащил его и направился к вчерашней коробке – в ней красовалась половина пиццы. Она слегка подсохла, но менее вкусной не стала. Это, можно сказать, даже приятно – укусить с голодухи и похмелья кусок вчерашней мясной пиццы.
– А теперь смотри, – сказал я.
Лиля с улыбкой отошла и села на кровать.
– Наливаем, – я до краев наполнил рюмку холодной водкой, – поднимаем, – взял прозрачное стекло и поднес к губам.
От запаха немного затошнило, но, сделав глубокий вдох, а потом выдох, я закинул в себя все, что было в рюмке, поднес с носу пиццу, смачно втянул ее запах, с нахлынувшим аппетитом проглотил весь кусок и принялся за второй.
– Будешь?
Лиля внимательно наблюдала за мной.
– Нет, спасибо, – она еще раз улыбнулась, но уже не так, как мне хотелось.
– Что такое? Это для того, чтобы отпустило, я не собираюсь напиваться.
Девушка притихла.
– Что не так?
– Извини, я просто подумала… Вот смотрела и думала, что ты не нравишься мне таким. Большая разница. Это немного пугает.
– В чем? В чем разница? – я спрашивал тихо, направился к кровати и опустился на нее. – Ты мне можешь сказать, все нормально, – я приобнял девушку, она слегка дрожала.
– Ты, когда пьяный, совсем другой. Понимаешь?
– Все становятся слегка другими под действием алкоголя, это нормально, – я постарался улыбнуться, но в глубине души знал, о чем она говорит.
– Да-да, я знаю, просто ты становишься очень холодным. Вчера я поняла, что все еще пустое место для тебя. Ты все пялился в сторону бара, а потом и вовсе ушел танцевать. Я старалась не обращать внимания, бегала за тобой, словно собачонка. Когда я уже хотела пойти домой, мне пришлось тебя растрясти, чтобы ты вспомнил о моем существовании. Но все равно я ощущала, что меня в твоем поле зрения как будто не существует.
Я не перебивал.
– Я не претендую на место твоей музы, но, – девушка замялась, – когда ты трезвый, ты меня видишь, понимаешь?
Лиля посмотрела на меня глазами, полными слез. Я понимал, что это для нее серьезно, что я умудрился задеть ее. Еще я понимал, что девчонка мудрее, чем я думал, она прекрасно видела бесов внутри меня.
– Прости, – я сгреб ее в охапку, вложив в объятия всю нежность, на которую был способен. – Прости, я не хотел, у меня бывает иногда. Но ты не пустое место, ты важна для меня, с тобой я хоть на человека похож, – я гладил ее по волосам, целовал в макушку. – Понимаешь? – Она кивнула. – Я постараюсь так больше не делать, хорошо? Синька – чмо!
Мне и вправду не хотелось пить, но пообещать себе завязать по-настоящему я не мог. Знал, что рано или поздно захочу.
Лиля заулыбалась, я полез ее целовать, но она скорчила рожицу и отдалилась.
– Фу, ты вонючка, – она зажала свой носик, но лицо просветлело.
– А-ха-ха! Да, точно, пойду-ка я в душ!
– Это отличная идея! Как ты до нее додумался?
– О, что я слышу, это же сарказм!
На том и порешили. Я отправился в душ, пустая рюмка осталась на тумбочке.

Глава 4
Как известно, все в жизни меняется быстро. Вот ты один человек, а смени обстоятельства – уже совсем другой, чаще всего это бывает неожиданно, как гром среди ясного неба. Но вначале ты не осознаешь, насколько все закрутилось и куда тебя унесет.
Следующую неделю мы с Лилей провели трезво, много гуляли. Я делал наброски, старался не думать о пустоте, которая все еще была со мной, но на время замолчала. Лишь в глубине души я осознавал, что мне чего-то в жизни не хватает.
Леонидович говорил о месяце, но в один из дней моего так называемого отпуска он нагрянул, постучав в дверь ручкой от зонта. Кажется, был вторник, и шел небольшой питерский дождь.
Лиля открыла дверь. Я сидел в кресле и что-то малевал на измученном холсте, честно сказать, выходило дерьмово, и я был рад отвлечься.
Высокий седой мужчина зашел в мою обитель и огляделся.
– Вот, уже лучше! Ты, дружок, на мумию уже не похож! – его смех напоминал хохот Санта Клауса.
– Здравствуйте, здравствуйте! Какими судьбами? – я встал и обнял учителя.
– Понимаешь, Даня, на месяц мы с тобой условились, но тут штука такая – претендентов нашлось много, уж не знаю, как так получилось, но жопой надо двигать, а то работу упрут, – Леонидович присел на стул и уперся рукой в колено. – Так вот, договорился я, что придешь ты в эту среду, Даник.
– В эту среду? Так это же завтра.
– Да, в эту среду, и да – это завтра. Придешь и будешь умничать, что есть мочи, понятно?
Я молчал, повисла тишина. Лиля копалась в своем телефоне. Разные мысли крутились в голове, я прикинул и так, и этак, но, по правде сказать, сидеть дома мне надоело. Мы с Лилей хоть и недолго вели семейный досуг: прогулки, завтраки, обеды, просмотр фильмов, уборка, но мне уже становилось скучно. Перспектива провести так все лето, а потом и учебный год, навевала только уныние.
– Хорошо, пойду! Завтра, значит? Ладно.
– Вот и договорились, добро. Молодец, парень, – лицо мужичка просияло. – Тогда пойду я, все, что хотел, услышал, – он кряхтя встал на ноги.
– Может, вам чаю налить, Владимир Леонидович? – Лиля вскочила на свои ровные, тонкие ножки.
– Спасибо дитя, но тут я дела уже сделал, пойду потихоньку. Меня еще кое-где ждут.
– Ты только это пришел сказать? – спросил я. – Можно было бы и позвонить.
– Знаешь, Даник, нет ничего лучше, чем с глазу на глаз переговорить, понимаешь? Да и другие дела у меня здесь неподалеку есть, вот и зашел. Будь здоров, сынок, – он похлопал меня по плечу.
Я проводил его до входной двери. Старик не обернулся, он тяжелыми шагами спускался по лестнице, напевая какую-то мелодию себе под нос.

Утро настало быстро. Я принял душ, Лиля погладила мою черную рубаху и брюки. В восемь часов, когда я еще нежился в кровати, мне пришло СМС от Леонидовича с коротким и понятным текстом: «Сегодня в 11:00, корпус Бенуа, не тупи».
– Не тупи, – я повторил эти слова в утренней тишине. Появилось приятное чувство новизны, я с радостью подскочил с кровати. Знал бы я тогда, к чему это все приведет, не радовался бы так. Хотя, сказать по правде, я ни о чем не жалею.
Копия в мире художников – такое же частое явление, как сопли в питерском климате. Мы копируем работы известных авторов на учебе, по собственному желанию и, конечно же, на продажу.
С особой страстью я выделял голландскую живопись семнадцатого века, это была самая выдающаяся эпоха для художников в Нидерландах. В то время писали такие великие люди, как Рембрандт, Вермеер, Питер де Хох, Брейгель и мой любимый Виллем Клас Хеда, мастер натюрморта. Его я копировал не раз и не два. Если нужно было прокачать навыки портретиста, я обращался к полотнам Рембрандта, он умел воплощать все человеческие эмоции на холсте – при взгляде на героя ты начинаешь понимать его чувства. Рассматривая работы Вермеера, я узнавал, как вели свой быт обычные люди, что они делали, какими предметами пользовались, какие вещи наполняли их ежедневную рутину. Брейгель учил меня пейзажу.
Полотна этих мастеров наполнены светом, любовью к рисунку, человеку, предметам. Чем дольше я всматривался, тем отчетливей понимал, что у этой живописи нет конца и края, она так глубока. Все свои картины они писали с особым вниманием к деталям. Именно они научили меня смотреть на жизнь, быт и людей особым взглядом. Я находил гармонию в уличных сценках, посиделках в баре, обычном чайнике на столе. Все вокруг становилось волшебным и живым. Если ты видишь, что у лимона фиолетовая тень, то можно только порадоваться.
Когда ты художник, для тебя нет понятия «некрасиво». Человеческая фигура, лицо, движения рук занимают в твоем мире особенное место. Я вижу нос с горбинкой или картошкой, как отличительную черту, с которой интересно работать, кожа с прыщиками – это фактурно и занятно, растрепанные волосы я могу выразить через движение, у меня появляется возможностью добавить воздуха в свою картину. Горбатый, старый, худой, толстый, низкий – все черты, что делают нас непохожими, человечными, живыми, я запоминал и лелеял. В одни только ключицы можно влюбиться, застрять на них и забыться. Жизнь никогда не станет пустышкой, если ты обратился к живописи.
Корпус Бенуа находился на Инженерной улице, на набережной канала Грибоедова, я часто бывал там, даже слишком. Самый центр города: рядом Невский проспект, «Дом книги» и Спас на Крови, через дорогу Казанский кафедральный собор – один из крупнейших храмов Санкт-Петербурга. Можно отправиться дальше по Невскому в сторону Адмиралтейства, а там уже рукой подать до Зимнего дворца. Туда можно пройти по пропуску из академии (мы его называем ксивой) по понедельникам, чтобы копировать картины или просто пялиться на шедевры, я так делал.
Но все же милее мне был именно Русский музей, корпус Бенуа. В его залах расположена постоянная экспозиция искусства двадцатого века, там представлены работы художников, которые в свое время объединились в общество «Бубновый валет». Не то чтобы мне нравился ранний авангард, но я особенно выделял Алексея Сундукова. Я не являюсь его поклонником, но он, несомненно, настоящий художник, освещающий социальную реальность, одна его «Очередь» чего стоит.
Музей наполнен работами Рериха, Серова, Ряжского, Ярошенко. Одна «Фрина на празднике Посейдона в Элевзине» Семирадского поражает. Я любил бывать в корпусе Бенуа, как заметил Леонидович – знатно облазил там все вдоль и поперек.
Чуть раньше назначенного времени, а именно в десять сорок пять, я уже топтался у входа в музей. Такси заказывать не стал, прогулялся до метро (в утреннее время там нет толпы, не то что вечером), сел на зеленую ветку и за одну остановку достиг цели. Получилось даже быстрее, чем я ожидал, но, с другой стороны, оставалось время на перекур. Пока я зажигал сигарету, в голове стали роиться мысли.
Чтобы грамотно создать копию выбранного тобой шедевра, мало уметь рисовать, нужно знать определенные правила, иметь навыки. Обычный покупной холст не подойдет для гладкой живописи (как, например, голландская), придется его еще раз десять прогрунтовать прежде, чем он станет достаточно ровным для такой манеры письма. Нужно хорошо разбираться, какой оттенок художник заложил в имприматуру. Теплый? Холодный? Нужно понять, какую палитру он использовал, обратить внимание на нюансы. Если ты перепутаешь тона или цветовой баланс, если не удержишь композицию в воздушной перспективе, то будет похоже, но…
Я старался рыть глубоко, мог весь день мешать цвета, чтобы добиться того же оттенка, а до этого мог несколько часов пялиться на оригинал, который был доступен в музее. Я протаскивал с собой небольшие палитры, сделанные из грунтованного картона, на них пробовал разный замес, брал все, что намешал, и снова оказывался напротив оригинала. Сравнивал, прищуривался, наверное, выглядел смешно и нелепо.
Пока я вспоминал, остался последний затяг. Я жадно втянул в легкие все, что смог, выпустил дым наружу, затушил окурок о подошву ботинка и бросил его в урну.
Ровно в одиннадцать ноль-ноль на входе рядом с кассой меня ждал Леонидович.
– О! Без опозданий пришел! В рубашке? Даже лицо умыл? Молодец!
– Здравствуйте! Да, нафуфырился. Это ж для меня, вы знаете, целый праздник, профессор! – я старался шутить, хотя небольшое волнение периодически накатывало.
– Ха-ха-ха, – мужик засмеялся, держась рукой за круглое пузо, но спустя секунду он вцепился в меня взглядом. – Так! Посмеялись и будет! Ты хоть успел подтянуть знания? М-м-м? – из хохотливого и доброго старика Леонидович быстро превратился в серьезного и строгого учителя. Я часто ощущал себя рядом с ним, как Гарри Поттер с профессором Дамблдором.
– Честно сказать, я не готовился, – вяло промямлил я.
– Это понятно, я ж знаю, что ты у нас гений, мать твою. Зачем гению готовиться к собеседованию?
– Но вы же говорили месяц, вот я и…
– Так! Развякался мне тут! Ладно, рожу помыл, и то спасибо, – он смягчился. Взгляд стал ласковым, и уже спокойным голосом Леонидович произнес: – Даник, я знаю, ты у нас умный парень, не ебнись мордой в говно, умоляю тебя. А то мне ж потом краснеть, что дебила вырастил. Хорошо? – он потряс меня за плечо.
– Хорошо. Я постараюсь, – мне не хотелось его расстраивать, и я попытался собрать мозги в кучу.
– Вот и славно! Вот и молодец! О! Сколько времени? Мы уже опаздываем! Давай-ка пиздуй быстрее, а я за тобой следом буду! Ну, чего пялишься? Пошли на второй этаж уже! Ксиву не забудь показать! Сейчас, я свою тоже найду.
Я сделал, как он велел, пошел на второй этаж.
Я снова чувствовал себя школьником, стоящим у доски. Опозориться перед Леонидовичем было совершенно неприемлемо, он был мне как отец, как друг, как брат. Старший брат. Когда мы шли куда-то вместе, я специально снижал скорость, чтобы ему было комфортно. В этот раз было так же. По лестнице я взлетел быстро, а потом топтался и ждал, пока мужик, пыхтя и кряхтя, меня нагонит. На самом деле он был очень шустрый, просто иногда не в форме, может, выпил лишнего?
Мы сравнялись и дальше потопали вместе, так и оказались в зале под номером шестьдесят восемь у картины Нестерова «Великий постриг». Пока я разглядывал молодую девушку на полотне, Леонидович отошел.
Картина, на которую я пристально смотрел, была написана в конце 1890-х годов. Я слышал, что это самая значительная работа из цикла, посвященного судьбе русской женщины. Именно за эту картину художник получил звание академика живописи.
Сюжет картины взят из романа Мельникова-Печерского «На горах». Девушку на переднем плане, которая держит в руках огромную свечу, зовут Марьюшка, и она решилась постричься в монахини. Не нашлось ей счастья мирского, захотела косы обрезать. Марьюшка с умиротворенным лицом идет впереди толпы, кажется, она приняла окончательное решение и совершенно отдалась молитве. Другие девушки в белых платках еще не монахини, но близки к своей цели. Молодые женщины словно переговариваются, возможно, они еще не осознают своей участи или не хотят, чтобы это случилось. Даже маленькая девочка явно не до конца понимает, что происходит. В толпе нет ни одного мужчины, зато много монашек разных возрастов, а самая пожилая и статная женщина – это игуменья. На заднем плане художник изобразил часовню, русские березы и деревню, в одном окне – неяркий свет лампадки.
Работа вызывает противоречивые чувства. С одной стороны, девушки идут стричься в монахини, красивые и юные заканчивают свою мирскую жизнь, чтобы начать новое, затворническое бытие. А с другой стороны, мы видим противопоставление этому: события происходят весной, и картина написана в теплых, радостные тонах.
Само полотно весьма крупного размера: 178 на 195 сантиметров. Впечатляющая работа!
– Здравствуй! – мужской голос огорошил меня, и я подпрыгнул на месте. – Ты Даниил, верно?
Когда я обернулся, за мной стоял невысокий седовласый мужчина в очках, с красивыми густыми подкрученными вверх усами. На нем были аккуратные, чистейшие ботинки из замши цвета тертого шоколада, черный костюм из плотной шерсти с синим отливом вороньего крыла. Он держал руки в замке за спиной, а когда я очухался, сделал шаг навстречу и протянул руку.
– Я Сергей Анатольевич, сегодня я тебя послушаю, – он снова улыбнулся, или мне так казалось. Он напоминал кота с довольной мордой, особенно, когда прикрывал глаза. Я не стал уточнять его должность: Сергей Анатольевич так Сергей Анатольевич.
– Ну-с, скажи мне, Даня, что ты думаешь, глядя на это произведение? Что ты видишь? И что знаешь о нем? – он смотрел на картину горящими глазами, с огромной любовью и уважением. Я был уверен, что он видит эту работу часто, но смотрит на нее каждый раз, как в первый.
Накатившее ранее волнение отступило, даже отсутствие Леонидовича перестало меня волновать. Я понял, что даже если не справлюсь, все равно имею возможность здесь и сейчас поговорить о живописи со знающим человеком, который с неподдельным интересом вглядывается в картину, а не в экран телефона. Я снова был дома и мог рассчитывать на понимание.
Мы говорили долго, медленно передвигаясь от одного полотна к другому. Не спеша мы прошли шестьдесят девятый зал, там расположились Серов и Трубецкой, далее семидесятый – с Головиным, семьдесят первый – с великим Кустодиевым и Коненковым. В нем мы остановились напротив, возможно, одной из самых знаменитых работ Кустодиева – «Купчиха за чаем». Я рассказал самые очевидные вещи: год создания, технику исполнения, отличительные черты, и мы замолчали на какое-то время. Просто смотрели на это творение.
– Ты же знаешь, в каком состоянии он писал свои картины?
– Да, он тяжело болел. Возможно, все эти яркие тона, светлые оттенки – это следствие большого количества обезболивающего или даже наркоты. Он изображал веселый русский праздник, простой быт, сюжеты человеческой жизни, думаю, это не давало впасть художнику в отчаянье. Когда я смотрю на его работы…
– Что?
– Я чувствую его отчаянную любовь к жизни, и это страшно. Его картины прекрасны, но если знать правду, это напоминает мне последний глоток чистого воздуха, как будто он проживал самый последний день на земле.
Я ушел с головой в факты биографии этого художника, он боролся за жизнь до последнего. Все началось с боли в шее, голове и руке. Кустодиев долгое время ходил по докторам, но ему не могли поставить верный диагноз и лечили от туберкулеза. Потом оказалось, что все гораздо страшнее, и у художника – заболевание спинного мозга, вероятно, опухоль. Недуг прогрессировал, вскоре парализовало ноги. Но Кустодиев, несмотря ни на что, продолжал работать и создал в тот период свои самые лучшие творения.
Когда я очнулся, Сергея рядом уже не было, он не сказав ни слова, удалился, пока я смотрел на холст. Я подумал, что это плохой знак, но решил плюнуть на это и провел еще какое-то время в зале Кустодиева.
Через час я медленно поплелся в сторону выхода. За Борисом Михайловичем следовал зал неоклассицизма, семьдесят второй, семьдесят третий, семьдесят четвертый, семьдесят пятый… и так до восемьдесят пятого. Я шел, пялясь себе под ноги, вспоминая совсем юного живописца Федора Васильева – ученика самого Ивана Шишкина – он писал невообразимые пейзажи русской природы. Слава пришла к нему в двадцать один год, а в двадцать три он уже ушел из мира живых. Парень по глупости или на спор наелся снега, простудился, а лечиться толком не стал. Пустяк перерос в чахотку, а та, в свою очередь, в страшную болезнь – туберкулез гортани.
Когда я смотрел на его работы, я видел Россию, я верил в Россию.
Также я вспоминал судьбу Репина-младшего, сына великого художника Репина. Он тоже писал картины и его, конечно, постоянно сравнивали с отцом. У Юрия, так его звали, были проблемы с нервами. Уже во взрослом возрасте, пережив большое количество потерь, он окончательно тронулся рассудком и стал в полубезумном состоянии бродить зимой и летом в монашеской рясе, ермолке и сандалиях на босу ногу, раздавая свои картины всем желающим бесплатно. Позже, в 1954 году, Юрий Репин покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув из окна ночлежки.
Я еще долго вспоминал истории, перебирал в голове биографии. По сути, мир художников – это еще та «Игра престолов»: кто-то погибал, кто-то жил в нищете и лишь после смерти был признан, многих сгубил алкоголь, наркота и венерические заболевания. Какая горькая ирония! В наше время такие гении уже не рождается, зато практически на любую болячку нашли лечение. У нас больше нет Саврасовых и Шишкиных, зато есть КОВИД-19.
Я горько улыбнулся и покинул Русский музей.
Ничто так не приводит в чувства, как питерский прохладный воздух. Лето выдалось не слишком жарким, и в тот день небо затянули мои любимые тучи. Я плелся в сторону метро, не зная, куда себя деть и как сказать Леонидовичу, что провалился. Лучше загашусь, спрячусь. Может, уехать куда-то? А смысл, он меня из-под земли достанет. Ладно, будь что будет. Поеду-ка я домой. Куплю вина, что ли. Но дома Лиля, и она не любит, когда я пьяный.

***
Тишину в комнате допросов нарушил звук открывающейся двери, в помещение вошел высокий мужчина средних лет, в глаза бросалась военная выправка. Он молча прошел к стулу, стоящему напротив меня.
– Так, что тут у нас? – мужчина четко произносил слова поставленным за годы службы голосом. – Ага, угу, понятно, – он тыкал пальцем в бумажки и корчил странные гримасы. – Ну что, Даниил Алексеевич? Признаваться будем али как? Дел, я смотрю, ты нахуевертил будь здоров, а сидишь и молчишь. Что ж следствию не помочь, раз невиновный? А? – мужчина не мог усидеть на стуле, он стал ходить туда-сюда по еле освещенной камере.
Я молчал.
– Молчит. Вы посмотрите на него, он молчит, паскуда проклятая! Ты думаешь, я тебя не расколю или дружка твоего пидорасного? Вы у меня оба запоете или будете кровью срать!
Я молчал.
– Говори, что там твой напарничек сочинил. Не скажешь ты, я пойду к нему, и железный стул случайно сломается о его хребтину, понял? Ишь навыдумывали, суки, со своим искусством! Лучше бы долг Родине отдавал, скотина позорная, сука ты в ботах! – мужчина начал тяжело дышать, его глаза покраснели. – Блять, я тебя предупредил, сучонок, предупредил! Не закукарекаете у меня к утру, я за себя и своих ребят не ручаюсь! Ты понял меня, мальчик? Я понятно объясняю?
Пылающий гневом мужчина подлетел, выкинул вперед правую руку и ухватил меня за отросшие волосы, оттягивая голову назад, чтобы заглянуть в глаза.
– Ты понял меня, долбоящер? Прием! – мужчина держал волосы в кулаке, слюна брызгала во все стороны.
– Я понял… отец. Рад снова встретиться.
После услышанного мужчина широкими шагами направился к выходу, дверь открылась незамедлительно. Я основа стался один.

***
В тот день я выпил немного. Зашел в самую обычную разливуху у метро «Василеостровская», бахнул пару кружек пива и направился восвояси.
Лиля этого не заметила или для собственного успокоения сделала вид, что не заметила. На всякий случай я купил фруктовую жвачку.
Мы перекусили. Лиля разогрела суп, приготовила шницели из курицы, на гарнир – салат из свежих овощей. Все было так по-домашнему, что начинало подбешивать. Глубоко внутри себя я сетовал на то, что она постоянно в моем доме. Я больше не был один, не мог остаться со своими мыслями, да черт подери, я даже выпить нормально не мог!
В итоге я поблагодарил Лилю за еду и направился в душ, соврав, что сильно вспотел на собеседовании.
– Кстати, как прошло? – спросила она.
– Я и сам не понял.
Проторчав в душе добрые сорок минут, я вернулся в комнату и завалился на кровать. По дороге на лежбище прихватил потертый выпуск «Юного художника». Я покупал эти журналы за копейки в магазинчике «Старая книга», часто брал их без разбору, просто заходил и забирал сразу несколько штук, обращал лишь внимание на то, чтобы не было повторяющихся. На небольшом количестве страниц можно было найти разного рода статьи о художниках, их деятельности и стиле, полезные советы для начинающих и обучающихся. Миссией журнала стало распространение знаний об искусстве и культуре. Насколько мне известно, сейчас такие журналы больше не выпускают.
В тот раз мне попался выпуск о Ренуаре, а точнее, о его болезни. Я устроился поудобнее и погрузился в чтение. Статью сопровождала одна из самых известных работ художника – «Бал в Мулен де ла Галетт» 1876 года.
«Пьер Огюст Ренуар (1841–1919) – известнейший мэтр французской живописи, один из великих импрессионистов, создавший за свой творческий путь огромное количество полотен. Однако большую часть работ художник писал искалеченными руками, прикованный к инвалидному креслу».
Далее статья рассказывала о болезни, которая обрушилась на художника в пятьдесят пять лет. Ренуар был на обычной велопрогулке, искал красивые места для своих работ, неудачно упал на камни и сломал правую руку. Поскольку писать он ей не мог, Ренуар перешел на левую руку. Когда правая рука восстановилась, художник обрадовался, что снова может работать, как прежде. Но не тут-то было, травма дала толчок для нового заболевания – артрита.
Нужно сказать, что в те времена артрит считался совершенно неизведанной болезнью для медицины. Боль не унималась, усиливаясь с каждым днем, осложнения пошли на суставы ног. Чтобы добраться от дома до мастерской, которая находилась всего в сотне метров, художнику требовались костыли.
Врачи ничем не могли помочь. Тем временем скрюченные пальцы художника уже не могли держать кисть. Тем не менее, он не сдавался и приматывал кисти полотняными бинтами к руке. Через какое-то время он не смог ходить, стал писать исключительно сидя. Но писал.
Я все еще продолжал читать, но в мою тишину ворвался звонок телефона. Он звонил настойчиво, пока я притворялся, что не слышу его.
Лиля взяла мой мобильник и с улыбкой отдала его:
– Это твой учитель, возьми трубку.
– М-м-м, – я не хотел разговаривать и все же не мог его игнорировать. – Да, здравствуйте.
Я не знал, что сказать и ждал, пока Леонидович заговорит сам.
– Ну что, дружок? Мне птичка на хвосте новости принесла.
– Послушайте, я…
– Нет, это ты меня послушай, Даня. Поговорил я с Сергеем…
– И что? – я притворился, что ничего не понимаю.
– Что-что? Ты работу получил, шалопай! Сережа тебе десять залов дает – от Врубеля до кубофутуризма, где Попова и Удальцова, помнишь?
– Чего?
– Что ты мямлишь, спрашиваю, помнишь или нет?
– Да, я помню, но нужно почитать про них побольше. Вы уверены, что я получил работу? Мне показалось…
– Да, уверен, мальчик. Сергей сказал, что ты наш! А я ему и говорю: «Дак конечно, ученик мой, как же иначе, конечно, наш!»
– Я даже не знаю, что сказать, я очень рад, спасибо вам!
– Хе-хе! Ты сам молодец, дурака не стал из себя корчить! Выходишь в эту субботу, Сергей сказал, что наберет тебя, что бы ты подошел, документы оформил. Подготовься хорошенько, Даня, в субботу много народа, будешь им о великих глаголить! Это ответственность!
– Да, да, хорошо.
– Вот и славно! – с этими словами он повесил трубку, а я еще несколько минут ошарашенно смотрел на погасший экран.

Глава 5
В четверг и пятницу я перерыл свою литературу, освежил в памяти все, что знал, прочел новое. Суббота наступила быстро. Пока я копался в материалах, позвонил Сергей и попросил приехать пораньше, чтобы мы обсудили план действий и подписали документы. На этом и договорились. Пока я готовился, Лиля уходила проверить родительскую квартиру и встретиться со знакомыми девчонками, так что я снова был наедине с книгами и сигаретами.
С удовольствием проводя время в тишине, я перебрал книги на полках. Это можно сравнить с цепной реакцией. Ты берешь в руки одну книгу, читаешь название, пролистываешь страницы, откладываешь ее в сторону. Потом вторую, третью. Получается две стопки: одна называется «точно пригодиться», а вторая – «подождет».
В моем случае первый вариант заполнил полкомнаты. Солнце весело пробивалось сквозь шторы и играло своими шаловливыми лучиками с дымом от сигарет, превращая обычную пыль в звездную. Я всегда замечал, что солнце красит любую грязь, превращая тоскливую действительность в шедевр.
Я настойчиво смотрел на книгу о Врубеле – художнике рубежа девятнадцатого-двадцатого веков. Многие знали его «Демона», но редко капали глубже, а он работал практически во всех жанрах. У него была тонкая натура и сложная судьба. Сейчас образ художника опошлен и замазан. Мало кто воспринимает нашу деятельность как борьбу, новаторство, глубокое познание жизни, поиск истинных смыслов пребывания на земле. Теперь все сладкие и стильные продажники, толком незнающие анатомии.
Я перекладывал книгу несколько раз, пока ходил из стороны в сторону, просматривая другие журналы, сборники, свои собственные тетради с заметками. И все же Врубель манил к себе. Я все время возвращался к книге с демоном на обложке, ее написал неравнодушный лектор по философии и искусству Добряков. Усевшись на кровать, я быстро пролистнул все страницы, закрыл книгу и снова открыл посередине.
– Да какого черта!
Я снова устроился поудобней и начал с самого начала. Я скучал по чтению. Этот запах, шелест страниц, грамотные слова о человеке, к которому как к коллеге не можешь быть равнодушным.
Я много читал о нем, когда был подростком. Резкие перепады настроения у художника начались в восемнадцать лет, возможно, сейчас врачи поставили бы ему диагноз – биполярное расстройство. Он наносил себе порезы ножом на груди, трагически переживая безответную любовь к Эмилии Праховой. Он нередко озадачивал окружающих своим поведением, однажды Врубель уехал на мнимые похороны отца, который был живым и здоровым.
Когда данный инцидент выставили на обсуждение, профессор психиатрии заявил о том, что это опасные признаки надвигающегося безумия. Художника сопровождала нарастающая слабость, раздражительность, у него было нарушение сна, он постоянно принимал болеутоляющее фенацетин в огромных дозах, чтобы бороться с мигренью. Также он болел сифилисом.
Тем не менее, Врубель продолжал много работать и создавал свои произведения из сказочного цикла. Он бесконечно переписывал своего «Демона». Люди, которые находились рядом с ним в то время, писали: «Были дни, когда «Демон» был крайне страшен, но потом опять в выражении лица появлялась глубокая грусть и новая красота».
Михаил Александрович завершал картину уже в выставочном зале.
10 февраля 1902 года Врубель был помещен в психиатрическую лечебницу Московского университета. На лечение он поступил в крайне возбужденном состоянии, утверждал, что он император, а его голос – хор голосов. К нему не пускали даже жену и сестру.
Он все время проводил в психиатрических клиниках, становилось немного лучше, но маниакальная фаза всегда возвращалась с новыми силами. Он бредил, утверждал, что у него нет ни рук, ни ног, что он мешок с костями. Также Михаил Александрович заявлял, что жил во все века, видел, как в Киеве в конце первого тысячелетия закладывали Десятинную церковь.
В начале 1906 года художника днем и ночью мучили голоса, он умер в апреле 1910 в одной из клиник Санкт-Петербурга.
Я продолжал всматриваться в его работы, сопровождающие статью, и не заметил, как стало вечереть. Сильный, порывистый ветер швырнул несколько веток растущего под окном дерева прямо в стекло. От удара я вздрогнул и отложил книгу.
Весь вечер я провел в тумане, жутко хотелось выпить, но я не стал. Оставалось двоякое чувство. С одной стороны, было как-то не по себе: путь художника, его помешательство ясно давали понять цену великого, поистине мирового искусства; с другой, в душу закралось абсолютное, тихое спокойствие. Я бы назвал его обреченностью. Там, в глубине души, я понимал, что тоже ношу в себе своего рода безумие. Но искусство может простить все, возможно, поэтому меня всегда тянула именно эта дорога. Чему быть, того не миновать.
Лиля вернулась около одиннадцати, мы немного поговорили, и я завалился спать. В ту ночь мне снились огромные глаза с картины «Царевна-Лебедь», кажется, девушка пела мне песни под стоны холодного ветра.
В субботу музей, в котором мне посчастливилось получить работу, открывался в десять утра, я прибыл туда к девяти и принялся курить у входа.
Утром было достаточно прохладно, и я надел свой любимый бадлон и брюки, документы и телефон закинул в небольшую кожаную сумку, которую приобрел в любимой винтажной барахолке рядом с Василеостровским рынком. Телефон завибрировал, когда оставалась всего пара затяжек. Это был Сергей. Вежливо пожелав мне доброго утра, он попросил меня направиться к другому входу – сразу за углом, там мы и встретились. Он немного рассказал о ходе работы, которая мне предстоит.
– Сегодня вы, Даниил, проведете три экскурсии. Работать будете по субботам и воскресеньям, чтобы совмещать с учебой, вам выделено пока три зала: зал Михаила Врубеля, зал символизма и зал Нестерова. Дальше посмотрим по нагрузке. Вас устраивает? – Вряд ли я мог ответить «нет». Несмотря на милейший и интеллигентный вид мужчины, голос его оставался тверд.
– Да, безусловно, как скажете.
– Замечательно! Пройдемте.
Конечно, для работников музея существует отдельный вход, через него мы и попали в святая святых. Дальше Сергей отвел меня в кабинет по работе с персоналом, где милая пожилая дама попросила мой паспорт и задала пару вопросов.
– Значит, ты, Даниил, – она посмотрела в мой документ, – новый экскурсовод! Как замечательно, что молодые люди, так глубоко интересуются живописью. На такую должность кого попало не берут. Ты уж постарайся!
– Да, конечно, – я улыбнулся милой женщине, ее имя я прочел на бейджике – Галина Васильевна. Она была невысокой и полной, в аккуратном костюме серого цвета, брошь в форме стрекозы и теплая улыбка, но по-советски строгие глаза. Подводить ее мне не хотелось.
Она распечатала мое имя и должность, вставила в пластиковый кармашек с прищепкой. Теперь у меня тоже был бейджик, и он гласил, что я Даниил и я экскурсовод. Важный гусь, короче.
Я как смог прикрепил его к бадлону, но про себя решил, что лучше носить рубашку, за карман этот опознавательный знак будет прицепить проще.
Я поблагодарил Галину Васильевну и направился в зал Михаила Врубеля. По дороге меня снова встретил Сергей.
– Даня, сумочку свою давай, я в раздевалку отнесу. Или пойдем, я покажу, где можно переодеться и вещи оставить!
– Да, будьте добры, – я совсем забыл про сумку, но Сергей дал понять, что она является нежелательным аксессуаром.
Словно прочитав мои мысли, мужчина сказал:
– Никаких лишних вещей с собой не носим, мы так не работаем. Ты должен быть опрятным, чистым, свежим и без лишнего хлама. Хорошо?
– Да, Сергей, я вас понял, без проблем.
– Вот и замечательно. А нам сюда. Вот ключ, у тебя такой тоже будет чуть позже, зайдешь после смены к Галине Васильевне, она тебе ключ уже даст.
Дверь была совершенно неприметной, окрашена в цвет стен. Без помощи ее не сразу найдешь, хотя на память и внимательность я не жаловался.
Мы вошли в небольшое помещение, там было по-домашнему уютно. Светлое пространство, высокий, довольный жизнью фикус бенджамина раскинул свои ветки в разные стороны, словно приветливый сосед гостеприимно расставил руки, стол с белой скатертью, окно, уставленное цветами, такими же довольными, как фикус, слева на стене крючки и одна деревянная напольная вешалка. Одежды на ней висело немного, и я повесил туда свою сумку, предварительно выудив телефон.
Время перевалило за десять часов, но до одиннадцати еще оставалось сорок минут. Я решил прогуляться по музею, чтобы скоротать время.
Сергей закрыл за мной дверь и положил ключ в карман пиджака. На этом мы распрощались: я двинулся в одну сторону, мужчина в безупречном костюме – в другую.
Я радовался, что остался в одиночестве, меня немного штормило от волнения, и зрители мне сейчас были не нужны. Я просто поплелся куда глаза глядят, периодически посматривая на телефон, чтобы контролировать время. Меня одолевали мысли – на фига я в это ввязался. Если бы не Леонидович, я бы и думать не стал. Но как старику откажешь.
Я долго мусолил в голове вопросы, сам задавал их, сам же давал ответы, но знал бы я, к чему приведет меня эта работа… С нее все началось. Сейчас я иногда думаю, если бы мне все было известно заранее, попытался бы я что-то изменить? Стал бы поступать по-другому? Кто знает. Но все же я склонен думать, что все неслучайно, и я прожил это время так, как было предначертано.
Во время первой экскурсии я сильно нервничал. Народу собралось немало, люди разных возрастов, в разной одежде глазели на экспонаты.
Я постарался сделать серьезную мину и дышать ровнее, удалось или нет, точно сказать не могу. Но когда я подошел к стайке собравшихся посетителей, они сразу обратили на меня внимание, может, потому что я был на голову выше остальных, может, они увидели надпись на бейдже, не знаю. Но в итоге в повисшей тишине я представился.
– Здравствуйте, меня зовут Даниил, и я сегодня проведу для вас экскурсию. Сначала расскажу все, что знаю о работах великих художников, которые представлены в наших залах, а позже вы сможете задать свои вопросы, – все кивнули. – Что ж, пойдемте, – я сделал жест рукой, приглашая посетителей в зал, и сам направился туда же. Кажется, я мельком увидел костюм Сергея за углом, но мне могло показаться.
Как и обещал, я рассказывал о полотнах все, что знал, старался не торопиться. После третьей работы я расслабился, мне самому было настолько приятно смотреть на картины и говорить о них, что я забыл о волнении. Все было естественно, и я решил, что эта работа мне точно подходит. Если еще и денег дадут, то я вообще расплачусь от счастья или обоссу сам себя в душе, еще не решил.
Люди слушали внимательно, даже некоторые дети перестали дурачиться и смотрели с открытыми ртами. Не спеша мы пришли в шестьдесят девятый зал – зал Серова и Трубецкого. Я боготворил талант Валентина Александровича, его работы настолько высокопрофессиональны, что я мог часами разглядывать фрагмент вблизи, потом отходил и смотрел с расстояния в несколько шагов, потом приближался снова, и так без конца. Мы остановились напротив портрета княгини Зинаиды Юсуповой. Потрясающая картина в светлых тонах, изысканный интерьер. Я любовался ей, пока рассказывал о жизни художника. Он был учеником самого Ильи Репина и учился в академии художеств.
Иногда, когда я гуляю по родному городу, мое сердце переполняется благодарностью к божьему промыслу: мне посчастливилось родиться в городе, в котором когда-то жили уважаемые мной художники, писатели, поэты и поэтессы. Я с приятным возбуждением думаю: как же мне повезло ходить по тем же улочкам, дышать питерским воздухом. Наверно, не найдется человека, который не знает картину «Девочка с персиками». Это Серов ее написал, и я учусь в том же заведении, что и он. Думая о Серове, я также размышлял обо всех художниках. Как много забытых имен! Столько работ, написанных гениальными людьми, украшают залы, висят в музеях, но мало кому интересен сам человек, его путь, биография. В наше время стоящее, то, чему стоит уделить время, спрятано за бесконечным информационным шумом. В погоне за идеальной задницей, самой полезной едой, как выделить время на искусство? Здесь и себя настоящего не найти.
Тем временем моя первая экскурсия подходила к концу. Я забыл об этом, все говорил и говорил, люди не расходились. Я бы и дальше ходил с ними, но ко мне подошел Сергей и тихо напомнил о времени, затем повернулся к посетителям и спросил:
– Это Даниил, наш новый сотрудник, вам понравилась экскурсия? – он говорил искренне, голос был довольным. Я не сомневаюсь, что во время моей работы он был неподалеку.
К моему удивлению я услышал аплодисменты. Не слишком громкие, но ощутимые.
– Да! Нам очень понравилось! – сказала дама с красивой прической.
– Да, спасибо! – ее поддержала уже пожилая, интеллигентного вида женщина.
Я поклонился и был счастлив.
– Приходите, пожалуйста, еще! Хорошего дня вам!
Когда народ разошелся, Сергей крепко пожал мне руку.
– Молодец, Даниил! Отлично! Сегодня еще две экскурсии проведешь и можешь быть свободен, для первого раза достаточно! – он выглядел довольным.
В первый день, как и сказал Сергей, я отработал три экскурсии и к трем часам был свободен. Зашел к Галине Васильевне за ключами, забрал сумку из раздевалки, душевно со всеми простился и был таков. Сергей напомнил, чтобы завтра, в воскресенье, я пришел к тому же времени. Я покинул музей в три десять.
Я решил позвонить Лиле и пригласить ее куда-нибудь перекусить в честь моего первого рабочего дня. Она сразу же взяла трубку, видимо, держала телефон на виду. Я доложил ей, что закончил, и она может мной располагать.
– Ты хоть расскажи, как все прошло, что было? Мне нужны подробности, детали, а то снова будет твое «хорошо, нормально». И думай: что у него хорошо, где нормально? – она смеялась, и мне самому становилось весело.
– Ладно-ладно, все расскажу. Только давай подумаем, куда сходить!
– Сходить! Давай пойдем на Василеостровский рынок, который у академии? Там много классной еды! Что захотим, то и возьмем. Помнишь, там и шаверма разная, и бутерброды, и шашлык, и сладкое, всего навалом. И наряжаться не нужно!
– Да, помню, конечно, отличная идея, пойдем туда. Там же еще дворик внутри со столами, точно! Как я сам не додумался.
– Что бы ты без меня делал?
– Не знаю.
– Вот-вот! Ладно, буду одеваться, давай где-нибудь по дороге к рынку встретимся?
– Да, давай, я от метро сразу к рынку пойду!
– Отлично! До встречи!
– Да, целую!
Мне стало так хорошо от разговора с ней, что, казалось, выросли крылья, и я с отличным настроением полетел на Ваську.
В тот вечер мы набрали разной еды и решили пойти домой. Я рассказал Лиле о том, как поработал, что Сергей выглядел довольным и пожал мне руку. Потом я спросил, как прошел ее день. То были чудесные мгновения тишины, стабильности и счастья. Лето на дворе, полные пакеты неправильной и вкусной еды, любимый человек рядом, все здоровы. Что может быть лучше?
К сожалению, все познается в сравнении. В то время я понимал, что счастлив, но не до конца.
Так и продолжилась полоса моего везения. Я стал ездить в музей и с нетерпением ждал, когда начну рассказывать о художниках и их картинах, старался уделять много внимания именно биографии, чтобы люди могли прочувствовать автора, узнать его поближе, побыть в его шкуре. Со временем я взял еще несколько экскурсий, и получалось, что работал до семнадцати часов. Странно, но именно такая работа дала мне ощущение стабильности, меня перестал интересовать алкоголь, я стал меньше курить, даже навязчивые сны, казалось, что навсегда изжили себя.
Мы жили с Лилей в коммуналке, иногда заходил Леонидович. К концу лета стали возвращаться друзья и знакомые: кто-то загоревший, кто-то после запоя, кто-то с чемоданом новых работ. Я всем объявил, что теперь врываться в мою комнату с криками: «Здорово, бомжара!» – нельзя, потому что теперь у меня есть девушка и работа. Не все за нас порадовались, ребятам не хотелось терять бесплатное место для тусовки, но я четко дал понять, что касса закрыта, и почувствовал облегчение. А они себе быстро новую «зависальню» найдут.
Все наладилось и шло своим чередом. Настало тихое, благодатное время. Я стал жить просто: Лиля, дом, работа, учеба, магазин, и так по кругу. Попутно старался писать картины, но с творческими идеями настал кризис. Вроде бы все было хорошо, но в голову ничего не приходило. Я решил, что это пройдет, и снова занялся копированием, дотошно и самозабвенно уходил с головой в копию, рассматривал детали полотен, пока был на работе. Решил начать с Кустодиева, нарисовать его полотно «Масленица» 1916 года. Я хотел закончить работу к новогодним праздникам и продать.
Лиля продолжала набираться опыта на подготовительных курсах, она мечтала поступить и освоить все нюансы академической живописи. Ее рисунок становился все лучше, рука увереннее, она продолжала позировать и на мой курс заглядывала постоянно. В тот период я стал больше общаться с одногруппниками и преподавателями, советовался, когда подбирал палитру и даже поддерживал разговоры о современных авторах.
Когда в высоких дверных проемах появлялась хрупкая фигурка Лили, я млел от счастья, хватал ее маленькую ручку и отводил девушку в сторону. Мы тискались по углам, как школьники, это было искренне, радостно, по-настоящему.
Когда она позировала, я писал, не замечая времени. Я знал все ее линии наизусть, но каждый раз она открывалась для меня по-новому.
Осень прокралась в Питер и залила пространство охристыми палитрами. Солнце становилось все холоднее, сплин проникал в души, а холодная вода – в сапоги. И все же, как было прекрасно чувствовать запах палой листвы! Я писал золотую осень во всей красе в нашем маленьком академическом парке, прихватив с собой этюдник, масло и холсты.
Лошади катали детей из конного клуба или паслись на лужайках, туда-сюда носились счастливые маленькие собачки всевозможных пород: мопсы, чихуахуа, померанские шпицы, японские хины и целый выводок аффенпинчеров. Их хозяева кутались в шарфы, держали стаканчики с горячим чаем и кофе, радостно щурились от солнечных лучей. Вечер тихо шуршал в осенней палитре. Там, на острове академии, время будто остановилось, особый старинный дух правил этим местом, не уступая современности ни секунды.
В моем доме появились уют и запах домашнего супа, женские трусики и косметика. Одежда стала опрятнее, в гардеробе висели новые вещи, на книжных полках стал господствовать порядок. Постельное белье неведомым образом всегда оставалось свежим и аккуратно заправленным, носки – чистые и одинаковые – ютились в специальном ящике. В ванной я обнаружил шампунь и гель для душа в разных банках, разницы я так и не заметил, но намек понял.
Ближе к зиме мы поехали в «Леруа Мерлен» и нарочито долго выбирали там предметы для дома, Лиле нравилось таскать меня по огромным залам. Она выдала мне корзинку для покупок и складывала в нее все, что считала нужным, например, свечи. Много свечей! Эта маленькая девчонка хотела все: мыло для рук в красивой баночке, ароматические палочки, полотенца, какие-то салфетки, новые наволочки, шторы. Я ходил за ней и кивал: «Да-да, нам очень нужна новая ваза, да, мы пересадим все цветы не в горшки, а в, мать его, кашпо, да, именно этого модного нюдового оттенка и добавим коврик с надписью «Welcome», возьмем подставку для зубных щеток и мыла, да, вот те, с розочками».
Я смотрел на нее и думал о маме. Возможно, ей не хватало внимания отца именно в мелочах. Мелочи убивают даже самую большую любовь. Поэтому пусть будет нюдовый цвет и коврик с надписью «Welcome». Хоть пять ковриков, мне плевать.
Большой ковер, за которым мы приехали изначально, оказался в половину комнаты, круглый, нежно-голубого цвета, с белыми узорами и коричневой бахромой. Мне он не очень нравился, но нравился Лиле, а значит, я просто привыкну. Так я думал, такой был расчет.
Когда все цветы были пересажены, а я взял новый заказ на картину, время приближалось к концу ноября. Осень оставила свой пост, передала бразды правления первому снегу и заморозкам, магазины начали завозить праздничные безделушки, в интернете стали появляться ролики с рождественской и новогодней тематикой.
– Давай купим елку? – Лиля задала этот вопрос, лежа на моей груди, пока я курил в постели. Эту плохую привычку она позволила мне оставить.
– Хочешь настоящую? Прямо елку-елку? – я уже смирился в голове с этой идеей, просто подшучивал над девушкой.
– Да. Знаешь, как в детстве была елка: вся в гирляндах, игрушках, какой-то мишуре. Только надо, чтобы она выглядела не мусорной кучей из блесток, а по-современному! Дед Мороз под ней. В комнате будет вкусный запах настоящей елки. Давай? А? И еще раскидаем везде мандарины! Пусть тоже пахнут! А будем кого-нибудь приглашать? Может, позовем ребят? Или сами куда-нибудь выберемся? Сейчас самое время планировать. А салат? Я думаю купить салат…
Она говорила и говорила, предлагала и спрашивала. Мне было смешно наблюдать за ней, как она разговаривает сама с собой и как сильно хочет эту чертову елку.

***
В комнату для допросов вошел пузатый лысый мужчина ростом не больше ста семидесяти сантиметров, он гордо вышагивал в мою сторону.
– Ну что, Даня, знаменитость ты наша, учудил ты, конечно. Фильмы про тебя только снимать. Пошли отдыхать, ты сегодня без ужина, и сосед твой, дебил, тоже, – он повел меня под руку к двери. – Тебе лучше что-нибудь вспомнить, а то задавят тебя, как зверушку. Сам понимаешь, – голос у полицейского стал совсем тихим.
– Понимаю.
– Так вот, ночка тебе на воспоминания. А то, гляди, ушлют отсюда в места похуже, не найдем потом.
С этими словами невысокий мужичок завел меня в узкую камеру с двухъярусной шконкой, на ней сидел парень еще моложе и гораздо бледнее.
– Ночь, говорю, Даня, ночь у тебя! – голос у мужчины в форме снова окреп, он перешел на командирские тона.
С этими словами дверь в камеру закрылась, а слова без ответа повисли в воздухе.
Я не могу сказать точно, в какой момент все завертелось, все шло как-то одно за другим. Но раз есть одна ночь, я постараюсь восстановить все по порядку.

Глава 6
Помню, уже была зима, и я стал обрастать семейным жирком. Ездил в музей, отдавал картины на продажу своему знакомому в антикварный магазин, взял в работу пару портретов. Дни стали похожи один на другой, и я плыл по течению. Но однажды во время экскурсии произошло знакомство, изменившее всю мою реальность.
То была суббота, точно помню. Около часа дня к моей экскурсии прибился молодой парень, он был намного ниже меня ростом, коренастый, с небольшой сумкой через плечо. Парень держал руки в карманах, а его только-только зарождающаяся лысина чуть блестела под освещением. Я сразу приметил его, и мне показалось, что я видел его не единожды. В саму группу он не записывался, просто невзначай вставал рядом и слушал. С первого взгляда он не производил впечатления ценителя искусства, скорее, походил на торговца мужской обувью. И все же он жадно всматривался в полотна и кивал, когда я о них говорил. Он не смотрел на меня и не обращал внимания на толпу, часто задерживался возле картины после того, как я с группой переходил к следующему шедевру. Я вспомнил, что парень бывал на моих экскурсиях не меньше трех раз, но меня это не смущало. Это же Питер, здесь ходить в любимый музей – естественная часть досуга, как и на книжные барахолки.
Мы перешли в зал Кустодиева, остановились напротив работы «Купчиха за чаем», и я как обычно начал с биографии художника, рассказал о его болезни, борьбе и творческом пути. Парень под конец моей речи наглым образом проник в самый центр толпы экскурсантов.
– На этом наша экскурсия закончена. Большое спасибо, что пришли. Если у вас остались какие-то вопросы, пожалуйста, задавайте, – я уже полностью адаптировался к работе и чувствовал уверенность в процессе, но тут…
– У меня есть вопрос, – тот самый невысокий парень с сумкой через плечо произнес слова весьма четко и громко. Его взгляд казался мне знакомым, он явно принадлежал к касте с окраин. Купчино? Рыбацкое? Может быть, Мурино? Я мог бы сказать, что он не заплатил за экскурсию, но мне стало интересно услышать вопрос.
– Да, пожалуйста.
Парень улыбнулся и сверкнул глазами.
– Как вы думаете, достойны ли простые люди искусства?
– Что, простите?
– Вот я, например, если захочу повесить дома этот шедевр, как вы думаете, это будет уместно? Что мне это даст? К слову, я живу в самой обычной хрущевке, доставшейся мне от бабушки! – В конце, кажется, была шутка, он залился смехом, и небольшая группа моих экскурсантов вторила ему. Люди стали перешептываться, и я заметил в их глазах интерес к заданному вопросу. Парень тут же расположил всех к себе.
– Каждый человек достоин искусства, оно творится непосредственно для людей. Благодаря работам художников мы можем украсить не только стены, но и залечить душу.
– Да, это верно, но я все же спросил не об этом.
Я ждал.
– Искусство разделяет людей на классы? Как, например, зарплата? У кого-то больше, у кого-то меньше. У кого-то высшее образование, у кого-то училище, кто-то на заводе, а кто-то в «мерседесе». Искусство понятно далеко не всем, и получается, оно не для всех? Оно для высшего общества? Оно недосягаемо для рабочего класса? Мы, обычные люди, приходим посмотреть на него в музей, а дальше едем в свои жилища с тараканами и бытовыми проблемами, оставляя всю эту красоту здесь.
Как только я собрался с мыслями, чтобы ответить или хотя бы попытаться, прозвучал голос Сергея:
– Дамы и господа, у нас на подходе еще одна экскурсия, нельзя заставлять других посетителей ждать. Спасибо вам большое и хорошего дня. Пожалуйста, наслаждайтесь нашим скромным собранием картин великих художников. Всего доброго, – он был мягок, но настойчив, давая понять, что концерт окончен.
Я попрощался со всеми. Когда толпа рассосалась, я остался наедине с заданным вопросом. В голове шумело.
– Мой вопрос загнал тебя в тупик? – парень подошел ко мне почти вплотную и продолжал смотреть на картину. – По мне, наверное, незаметно, но я тоже занимаюсь искусством.
– Вы пишете?
– Картины? Нет. Я, можно сказать, продавец. – Мой взгляд переместился на небольшую залысину. – Меня зовут Георгий, но ребята прозвали Гермесом.
Наши взгляды пересеклись, его зрачки были расширены, голубые глаза блестели, парень явно был под чем-то.
В моей голове сразу всплыл образ из древнегреческой мифологии. Гермес – бог торговли, хитрости и воровства, также ему присущи красноречивость и везение.
– Даниил, очень приятно, – я протянул ему руку и встретил крепкое рукопожатие.
– Так вот, Даня, – про себя я уже называл его Герой и обратил внимание, что он не собирался особенно любезничать и сразу перешел на «ты», – у меня есть для тебя интересное предложение. В данный момент я разрабатываю один нестандартный проект, и мне нужны хорошие, я бы сказал, отменные художники. – Я молчал. – Скажи мне, Даня, ты можешь скопировать эту картину?
Я немного подождал с ответом, на обычного заказчика Гера не тянул, но мне стало интересно.
– Да, могу.
– И ты можешь сделать это хорошо? Так, чтобы я не смог отличить копию от оригинала?
– Возможно. Да, смогу.
– Это очень хорошо. Я давно за тобой наблюдаю, и мне показалось, что ты хорошо знаешь все эти картины, а это важный момент. Я бы хотел с тобой обсудить детали, но не здесь. Вот моя визитка. – Визитка? Мы что, в девяностых? Он протянул мне идеально белый прямоугольник. На нем была изображена рама, а в ней номер телефона, и все, на другой стороне ничего не было. Я взял визитку и убрал в нагрудный карман своей любимой черной рубашки.
– Позвони мне на неделе, и мы все обговорим, деньги хорошие. Если все выгорит так, как я хочу, будет очень интересно. А если забудешь, я знаю, где тебя искать, Даня, – он улыбнулся и собирался уходить, но на секунду задержался. – Да, вот еще. Шедевр хотят заполучить все, даже если они в этом ни хрена не понимают, просто чтобы выпендриться перед другими, такими же идиотами. Вопрос только в том, кто может себе это позволить. Мало заиметь шедевр, нужно знать, кому продать. И еще в картину нужно вложить кое-что, – он посмотрел в пол, слегка качнулся с пятки на носок, как делают дети, и улыбнулся себе под нос. Слово «вложить» он выделил. – Если в нее вложено нечто особенное, то… – он не стал договаривать.
Мы оба снова посмотрели на «Купчиху», Гера засунул руки в карманы и направился прочь. Я посмотрел ему вслед и вспомнил, что Гермес не только бог удачи, еще он проводник душ умерших в подземное царство Аида.

***
Лиля купила новогоднюю мишуру, принесла коробку с антикварными игрушками из старых запасов семьи. Ее родители решили остаться на юге и звонили пару раз в неделю, разговоры были недолгими.
Она донимала меня вопросами по поводу Нового года, выпытывала, какой салат я больше люблю, будем ли мы закупать фейерверки, пойдем ли к друзьям, поедем ли в центр, какой я хочу получить подарок. А я хотел тишины.
Гера никак не выходил из моих мыслей. До Нового года оставалась неделя, я провел последнюю экскурсию в уходящем году, парень на ней не появился, а я так и не позвонил. Все перебирал его слова в голове: «Смотря что вложить». Я догадывался, что это не «смыслы».
Комната была украшена полностью, даже на люстре и батарее у нас висели гирлянды, шарики и прочая новогодняя приблуда, во всех углах лежали мандарины. Лиля радовалась наступлению праздников.
– Мы наконец-то проведем больше времени вдвоем, – она улыбалась и была довольна.
А мне хотелось сказать: куда уж больше, мы и так все время вместе. Странное дело, с одной стороны, я был счастлив, а с другой…
Меня стали доставать бесконечные вопросы, обнимашки, просмотры тупых мелодрам, и я давно не был один. Мне хотелось собрать в коробку всю новогоднюю хрень, выгнать девушку вместе с ней и пожелать удачи. С другой стороны, вот Лиля улыбается, и что-то переворачивается внутри.
Я понимал, что мне нужно пространство, время и тишина, что, возможно, нужно уехать на какое-то время. Мне этого хотелось. Но разговор был не к месту, а раздражение нарастало.
Мы так и не определились, куда поедем. Она ждала от меня решения, а мне, если честно, было наплевать. В глубине души я надеялся, что она пойдет куда-нибудь с подружками, а я побуду дома, один со своими книгами. Зависну в телефоне, подрочу, закажу мясную острую пиццу с маринованными огурчиками и съем ее в одно лицо, может быть, выпью пару литров пива.

***
Так и настал тот самый день – 31 декабря. Я проснулся рано, можно сказать, вообще не спал. Лиля посапывала у стенки. Не в силах оставаться в постели, я тихо встал и направился в душ, зная, что в такую рань в такой день там никого нет. Включил воду и ушел в свои мысли. Снова нарастала тревога, я так отвык от нее, что в этот раз она чувствовалась особенно. В голове снова крутились воспоминания: мама, тусовки с друзьями. В голове звучал голос:
«Ты никогда не сможешь быть счастлив, и ты знаешь это. Ты снова все разрушишь, ты же сам видишь. Она тебя бесит, она тебя не знает, она не нужна тебе. Никто не нужен».
Горячие струи воды били по плечам, каплями скатывались по телу, я начинал дрожать, мышцы превратились в железные канаты и натягивались все сильнее.
«Ты же не думал, что все будет просто? Ты обречен, ты знаешь, что не можешь подпустить ее слишком близко».
Голос, словно соскучившись, все шумел в голове без умолку, проникал в каждую клетку организма.
«Ты не имеешь права на счастье, ты всегда будешь на той помойке. Твое место среди диких грязных собак, лишь там ты на воле».
Дыхание стало сбиваться с ритма, сердце все чаще стучало в груди, бам-бам-бам. Голос становился все настойчивей, все громче, этот проклятый шепот переходил на крик:
«Ты знаешь, ты сам все знаешь! И боишься, я чую твой страх, ха-ха-ха, ты всегда будешь один, ты никуда не денешься! Ха-ха-ха! Ни под какой юбкой тебе не скрыться. Никто тебя не примет, Даня! Ха-ха-ха, даже родная мать тебя кинула. Ха-ха-ха! Ты подумал, что будешь как они – нормальным, счастливым человеком. Ха-ха-ха! Как ты мог такую мысль допустить, Даня? Даня! Ты навсегда останешься грязным псом с окраины!»
Я схватился за голову, мне хотелось лишь тишины! Замолчи! Замолчи, замолчи! Казалось, что кровь хлынет из ушей. Напряжение стало невыносимым, я задыхался, голова кружилась.
«Помни, что я всегда здесь. Даня, я всегда здесь, и ты никуда не денешься».
Эти слова прозвучали, как змеиный шепот. Голова раскалывалась, меня затошнило, сил сдерживаться не было, и все, что было в моем желудке, горячими струями вылилось наружу. В глазах потемнело, я упал на колени. Приложив немало усилий, я закрутил горячую воду и крутанул вентиль с холодной. Под ледяными каплями я пришел в себя, тело полностью остыло, голова чуть ныла в затылке, зрение пришло в норму, а голос утих. Я лишь слышал, как падают капли, и ничего более.
После того как я окончательно замерз, я вернулся в комнату, с ужасом думая, что Лиля снова спросит, как мы будем отмечать Новый год. Этот хренов праздник еще не начался, а уже стоял поперек горла. Но делать нечего. Я решил глотнуть с утра пива и сбить накатившую безнадегу. В холодильнике стояло несколько бутылок, я тихонько крутанул железную крышку одной из них и сделал жадный глоток. Минут через пять стеклянная тара полностью опустела, и меня забрало. Я закурил сигарету, мысленно посылая все далеко и надолго, в голове крутилась мысль – нажраться, притвориться больным или отрубиться, отправить Лилю к подружкам. Я взял в руки телефон и уселся в кресло, думал потупить часик в соцсетях или почитать новости, но меня ждал сюрприз. На экране светилось уведомление о сообщении, обычное СМС. Я сразу подумал, что это спам, открыл, чтобы стереть, но увидел следующую информацию:
«Здорово Даня ты не позвонил а я ждал звонка Все-таки нам стоит поговорить Я думаю что ты захочешь со мной работать нам есть что обсудить Сегодня Новый год бери девушку и приезжайте в Грибоедов Я уверен ты знаешь про это место»[13 - В тексте СМС сохранена пунктуация героя (прим. ред.).].
Знаков препинания не было. Номер в моей телефонной книге не значился, но я сразу понял, кто писал. Откуда он знает про девушку? Ладно, это несложно угадать. А про «Грибоедов»? С другой стороны, клуб очень знаменит среди определенной тусовки.
Я встал и нашел черную рубашку, в которой был в тот день в музее, благо забыл ее постирать. В кармане так и лежала идеально белая визитка. Я сравнил два номера – все правильно, сообщение написал он. Но откуда этот черт узнал, куда писать? Он знает номер телефона, про девушку и приглашает не куда-то, а в «Грибоедов», логично предположить, что он мной интересовался.
Моя реакция была неоднозначна. С одной стороны, хотелось загаситься и проигнорировать этого парня. Но с другой, интерес подталкивал меня к действиям, и я понимал, что если не встречусь с ним, то он все равно припрется ко мне на работу. Люди такого типа от своего не отказываются. Они похожи на варанов: укусят и ходят за тобой по пятам, ждут, пока яд подействует, и тебя можно будет сожрать. К тому же ситуация с праздником закроется сама собой, Лиля будет довольна, а я поговорю с этим кренделем, и мы все решим. Все складывается наилучшим образом.
Я всеми силами старался доказать себе, что все, о чем говорил Гермес, меня не интересует. Сразу было понятно, что он мутный тип и от него стоит ждать определенных вещей и поступков, но в глубине души мне хотелось с ним встретиться. Общаясь с ним, я снова возвращался к своей второй натуре, перевоплощался в темную гопоту с окраины. Я знал, что он предложит что-нибудь незаконное, возможно, мелкое, подлое. А он знал, что обратился по адресу. Но это все догадки, точно все выяснить я смогу только лично.
Я снова посмотрел на сообщение, пальцы сами набрали пару слов: «Понял, буду». Через минуту в ответ пришел улыбающийся смайлик, и все. Мы не договорились ни о времени, ни о каком-то определенном столике. Больше ни слова.
Вариант нажраться отпал сам собой, нужно быть предельно внимательным при разговоре с таким человеком. Поэтому я решил почистить зубы и сгонять за кофе. Может быть, взять выпечку с мясом, закинуть ее в желудок. Напялил шмотки: теплую кенгуруху[14 - Куртка или кофта с капюшоном.] и черное шерстяное пальто, зимой уже третий год я носил высокие ботинки на военный манер со шнуровкой. Когда я уходил, осторожно прикрыл за собой дверь, в квартире было очень тихо. Мне показалось, что еще немного, и я услышу, как соседи сопят в своих кроватях.
В зимние праздники город погружается в веселье. Нарядные витрины пестрят предложениями и новогодним декором, продавцы надевают шапочки Деда Мороза, гирлянды развешаны на деревьях, повсюду ярко светятся огоньки, что выглядит необычно на фоне серого, туманного Питера. Снежинки тихо кружат над линиями Васильевского острова. Я любовался городом каждый раз, как в первый.
На этот раз Насти за прилавком не оказалось, на ее месте крутилась другая молодая девушка – Ольга, с напряженными губами. Она забивала заказы в компьютер и желала посетителям хорошего дня и веселых праздников.
– Что для вас?
– Один раф, пожалуйста, и один глясе, – почему-то мне захотелось именно глясе.
– Что-нибудь еще?
– Да, малиновый чизкейк и сэндвич с курицей.
– С собой?
– Да, будьте добры все с собой.
– Окей!
Я расплатился и отошел в сторону, пока собирали мой заказ. Снова посмотрел в телефон, знал, что Гера мне больше ничего не написал, и все же вновь хотел прочитать то сообщение. Я мысленно прокручивал в голове варианты нашего разговора, и так и сяк прикидывал, что он скажет, но было очевидно, что нужно ехать, и все самому услышать.
По дороге домой я всматривался в просыпающийся праздничный город. Люди потихоньку выходили на улицу под кружащиеся снежинки, веселые собачонки тянули хозяев за собой, дети с удивленными глазами тыкали пальчиками в разные игрушки и украшения. В городе затаился праздник.
Когда я вернулся, в квартире слышался звук льющейся из-под крана воды. Я на секунду остановился и посмотрел в длинный коридор питерской коммуналки с высотой потолков три с половиной метра. В какой-то мере мое жилище напоминало Хогвартс из знаменитой книги, только раздолбанный, питерский Хогвартс. Свечи под потолком волшебным образом не парили, но зато были камины!
Я вытер ноги о половичок и направился в кухню, там у раковины стоял мой сосед Боря – рыжий, конопатый парень с отросшими волосами ниже плеч, ростом под два метра. Он тоже был студентом, но какого университета, я так и не спросил. Боря большую часть времени спал, запираясь в своей комнате. Если ко мне заваливались друзья с бухлом или едой, Боря мог зайти с заспанным, опухшим лицом, взять кусок пиццы, встать посередине толпы, выпить бутылку пива, послушать разговор, пожать плечами и уйти восвояси, при этом не проронив ни слова и прихватив еще кусок с собой. Носил Боря одну и ту же майку-алкоголичку, спортивные треники и резиновые тапки, иногда бренчал на гитаре и всегда выносил мусор, даже чужой.
Кухни в коммуналках Питера разные, но всегда вместительные. В них, как привило, наставлено несколько стиральных машин, столешницы, пара раковин, газовые или электрические плиты, душевая кабина за шторкой, множество абсолютно разных комнатных цветов: от кактусов до апельсиновых деревьев. Про ремонт в коммуналках можно не заикаться. Чаще всего обшарпанные стены, протекший потолок и свисающие провода – это эстетическая часть антуража, хотя с приходом интернет-технологий и улучшения качества жизни, хозяева все чаще делают косметический ремонт и стараются держать лицо. В нашем случае лицо еще было в пыли, от стен отходила штукатурка, но никого это не смущало.
Нам с соседями досталась узкая и длинная кухня. Боря мыл посуду с сигаретой в зубах, напевая неизвестный моему уху мотив себе под нос, в ушах красовались беспроводные наушники, и он явно был доволен. Я не стал его отвлекать и пошел к себе. Когда я открывал дверь, из комнаты моего медноголового соседа вышла невысокая девушка с широкими бедрами и пухлыми ляжками, такую фигуру называют «груша». Я сразу приметил пропорции тела, хоть девчонка и тонула в Бориной черной майке с надписью «Metallica». Такая же бледная и рыжая, как сам Боря, только волосы у нее спускались ниже талии, и лицо было по-детски круглое. Как я мог не заметить их шуры-муры? И давно ли это продолжается? Мне захотелось спросить, но я только улыбнулся и кивнул. Девушка ответила мне тем же и направилась на кухню, показалось, что в этот момент в коммуналке стало немного теплее.
Лиля сонно потягивалась в постели. Я подошел к ней и протянул кофе.
– Доброе утро.
– Доброе, спасибо. Пахнет – супер!
– Знаешь, я подумал насчет праздника.
– Да? – она с интересом смотрела мне в глаза, потягивая напиток и щурясь от удовольствия.
– Мне пришла мысль, что мы можем отпраздновать в клубе «Грибоедов». Помнишь, мы там были?
– Да, конечно, помню! Странно, что ты хоть что-то помнишь! – она засмеялась.
– Да, да… Вот так. Как тебе моя идея? – я старался преподнести это как свое собственное решение, конечно, о встрече с Герой умолчал.
– Я не против, мне там понравилось, но есть одно но.
– Постараюсь не напиваться, обещаю, буду следить за собой.
– Я не об этом, хотя это тоже важно. Я беспокоюсь о том, что там не будет мест. Наверняка все уже давно распродано.
Она была права. Как же я не подумал об этом! Но с другой стороны, Гера прекрасно знал о празднике, и все же позвал именно туда.
– Интуиция мне подсказывает, что нас там будут ждать.
– Интуиция, значит?
– Ага.
– А что еще она тебе может подсказать? – Лиля посмотрела на меня тем самым взглядом.
– О, знаешь, я вообще телепат. И, кажется, у тебя шальные мысли с утра пораньше.
Мы провалялись в постели до пяти вечера, и вдруг мне в голову стукнуло, что я ничего ей не купил. Мне так хотелось, чтобы праздник поскорее прошел, что я откладывал это на потом, а затем и вовсе забыл о подарке, в чем честно сознался.
– Что сказать, я не удивлена, – она восприняла эту новость гораздо лучше, чем я ожидал. Или сделала вид, что не расстроилась.
– Я думаю, мы можем выйти пораньше и зайти в любой магазин, выбрать то, что ты захочешь!
– Да? Тогда… – она повеселела и призадумалась, приложив указательный пальчик к губам. – Тогда мы поедем в «Золотое яблоко»!
– «Золотое яблоко»? Это особый магазин для веганов?
– Нет, дурачок, это большой и суперкрутой магазин косметики! Я как раз о кое-чем мечтала, но не решалась из-за цены, но раз ты провинился, то…
– Значит, «Золотое яблоко»!
Я был согласен на любое «яблоко», лишь бы не было весь вечер надутых губ и пассивной агрессии. Хоть это обычно чуждо Лиле, я точно понимал, что не хочу видеть ее расстроенной.
Лиля вскочила с кровати и стала собираться: душ, сушка волос, выбор наряда. Она остановилась на полупрозрачных черных колготках и блестящем серебряном платье намного выше коленок, поверх него она надела шубу из экомеха в персиковых тонах, из обуви выбрала ботфорты черного цвета с квадратным каблуком. Волосы уложила в высокий гладкий хвост, на глазах нарисовала черные стрелки, губы накрасила красной помадой. Ее сборы заняли около трех часов. Я облачился в черное и в восемь тридцать вызвал такси.
«Золотое яблоко» находилось в центре, на площади Восстания, огромное помещение располагалось на первом этаже торгового центра. В предновогодний вечер все пространство было усеяно гирляндами и людьми с пакетами, за ними наблюдали внимательные охранники. Как только мы вошли внутрь, в нос ударил резкий запах всевозможной декоративной косметики. Мои рецепторы встали на дыбы.
Магазин был заполнен парочками: парни с красными лицами старались держаться до конца, а их перевозбужденные спутницы тыкали пальцем во все подряд, как малые дети. Проходя сквозь толпу, я увидел молодого человека – ростом практически с меня, мы были выше большинства толкущихся здесь людей, и, конечно, заметили друг друга. Ему в грудь упиралась белая макушка с розовым атласным батиком в волосах, парень закрывал спутницу от толпы, пока она выбирала что-то на стенде с надписью Dior. Когда наши глаза встретились, он улыбнулся мне наигранной, грустной улыбкой и закатил глаза. Между нами возникла особая ментальная связь – это когда парни могут говорить на расстоянии нескольких метров просто мимикой. Я понял, что он вынужден находиться в этом зале уже не один час, но делать нечего. Может быть, он тоже провинился и похлеще, чем я.
Я приготовился к тому, что буду нюхать содержимое всех баночек, тестить крема, а возможно, на мне будут пробовать оттенок губной помады, короче говоря, готовился к худшему. Но к моему удивлению, Лиля шла сквозь толпу быстро и четко, выдав мне корзинку для покупок, она подходила к стенду, брала то, что нужно, и мы шли дальше. Так в корзине появился крем для тела, духи, тушь и еще несколько тюбиков и квадратиков непонятно с чем. Мне хотелось выйти на улицу и подышать, но я понимал, что Лилю может снести толпа. Спустя двадцать минут мы стояли в очереди на кассу, в которой провели еще двадцать минут. Покупки вышли на сумму в пятнадцать тысяч рублей, я расплатился картой, судя по лицам парней, я еще легко отделался. Оказалось, что крем для тела стоил ни много ни мало семь тысяч рублей. Но благо деньги были, моя живопись под Новый год хорошо продавалась.
В общей сложности в торговом центре мы провели около часа, в девять с копейками я дышал выхлопными газами у Невского проспекта, и воздух казался мне свежим, как в Альпийских горах.
Мы немного прогулялись, хочешь не хочешь, а атмосфера праздника затягивала, даже мое затворническое настроение растворилось в падающих снежинках и блеске новогодних украшений. Всюду играла музыка, люди улыбались, кафешки ломились от посетителей. Мой любимый город праздновал, и я, сам того не желая, улыбался как идиот и прижимал Лилю к себе покрепче.
– Я хочу какао, может, зайдем? – она улыбалась, но я видел, что носик у нее уже красный, и ей холодно.
– Хорошо, а оттуда вызовем такси.
– Ты не хочешь еще погулять?
– Погуляем, когда теплее оденешься.
Она слегка надула губы, но понимала, что я прав, и просто кивнула мне.
Мы зашли в ближайшее кафе. Стоя в очереди, я забивал адреса в приложение такси – от Невского до клуба «Грибоедов». Оно выдало мне сумму в семьсот рублей и двадцать минут ожидания. Я посмотрел на количество людей и решил, что в самый раз.
В очереди мы простояли минут десять, потом ждали заказ. Времени хватило в аккурат, машина подъехала, и мы направились в модный клуб.
«Грибоедов» мерцал украшениями, конечно, не такими, как на Невском, любая витрина бутика в центре светилась роскошнее, но эстетика клуба и не предполагала пафос, здесь скорее была «тусовка для своих». Тот факт, что я даже не позвонил в заведение, чтобы зарезервировать столик, меня слегка удручал. Я начал нервничать, представляя, как на входе нам дадут от ворот поворот, и все равно делал уверенный вид. Мы увидели небольшую толпу у входа, девушки в красивых платьях и парни с вымытой головой топтались и ждали, когда кто-нибудь из посетителей благополучно свалит. Я уже представил, как Лиля мерзнет в своем коротком платьице по моей вине. Я стал перебирать в голове варианты отступления: мы можем отправиться в центр, я могу звякнуть кому-нибудь из корешей, можно поехать к подружкам Лили или вернуться домой и послать весь этот праздник к чертям. Последнее было бы идеально. Мы подошли к толпе, когда я уже собирался озвучить свои мысли, но меня опередили.
– О! Даниил! – мне махал тот парень на входе, с которым мы уже встречались. В прошлый раз у него был конский хвост, а сегодня – короткая стрижка. Он оделся во все черное и чем-то походил на персонажа из «Матрицы», даже очки были черного цвета и вытянутой формы. – Да-да, проходите, нас предупредили, что вы приедете, – пока он говорил, мы миновали недовольную толпу. – Здравствуйте, – он протянул мне руку, – мы рады видеть вас снова, чудесно выглядите, светитесь как новогодний шар! – комплимент был адресован Лиле. Она немного смутилась и посмотрела на меня вопросительным взглядом, возможно, сравнение с шаром ей не понравилось. Но парень говорил не со зла, видимо, просто пошутил. – Проходите, не мерзните!
Клуб был наполнен людьми, но не битком, оставалось место, чтобы спокойно передвигаться, танцевать и чувствовать себя комфортно. Я ожидал, что будет много народа, как говорят, набьются как сельди в бочке.
– У вас не так много посетителей. Мы были в центре, там яблоку негде упасть.
– Нам нет смысла создавать здесь толпу, мы и так прекрасно работаем, все кому нужно, знают о нас. К тому же у клуба есть свои почитатели, и в такой праздник мы сначала обзваниваем постоянных клиентов и бронируем столики за ними, а потом уже предлагаем места остальным.
– Но в праздники есть большая вероятность заработать.
– Это ни к чему, дорогой Даниил, столики в нашем заведении в Новый год стоят в три раза дороже, чем обычно, а один наш постоянный клиент стоит пяти случайных. Понимаете, о чем я говорю? Вот ваш столик. Георгий, возможно, присоединится позже, пока ознакомьтесь с новогодним меню, музыканты будут играть всю ночь. Хорошего вечера, с наступающим, – парень откланялся и растворился в толпе.
– Георгий? – Лиля с интересом смотрела в меню. Я надеялся, что имя пролетело мимо ее ушей.
– Да, это новый знакомый.
– И где же вы познакомились? Я его видела?
– На работе, он приходил на экскурсию. Нет, еще не видела, но, возможно, сегодня увидишь, – я мямлил что-то несуразное. – О! Смотри, какое аппетитное блюдо: утка с апельсинами!
– Да! Ты посмотри – еще и соус с ягодами! Как интересно!
Мы переключились на праздничную волну, как раз подошла официантка, и мы набрали всего понемножку. Когда я посмотрел на часы, время подходило к одиннадцати, а значит, оставался всего лишь час до курантов. Нам принесли шампанское и закуски. Музыканты играли, на экране большого плазменного телевизора мелькали старые фильмы: «Иван Васильевич меняет профессию», «Двенадцать стульев».
Я заказал 350 миллилитров водки и закуску с селедкой. Решил, что не притронусь к пиву, пара стопок алкоголя меня не заберет, но расслабит. Геры в клубе не было, оставалось ждать. Я проверил сообщения в телефоне – ничего.
Все пошло своим чередом: музыка, закуски, танцы. Когда то самое время настало, мы стоя держали высокие бокалы с шампанским.
– Представляешь, Даня, ведь это шанс.
– Шанс? В смысле?
– Ну, Новый год. Говорят, можно начать все сначала. Ведь каждому иногда хочется получить еще один шанс, пойти другим путем, – она смотрела в телевизор и говорила эти слова.
Я положил руку ей на плечо и притянул девушку поближе. Казалось, что ей хотелось заплакать то ли от радости, то ли от грусти, я толком не понял. Когда время уже приближалось к полуночи, в центре зала появился тот самый парень из «Матрицы», он держал в руках большую бутылку шампанского и ровно в двенадцать часов открыл ее с характерным хлопком, несколько гостей поступили так же. Взрывались хлопушки, зажигались бенгальские огни, музыканты, замолчавшие на время, снова взялись за инструменты пуще прежнего. Кто-то накинулся на еду, кто-то отправился танцевать. Было шумно, но не слишком, атмосфера, скорее, напоминала домашние посиделки.
Парень был прав, благодаря небольшому количеству посетителей клуб сохранял теплую атмосферу, словно все знали друг друга. Даже я чувствовал себя комфортнее, чем обычно, и решил расслабиться и насладиться праздником. В конце концов, может Гера и не приедет, может, мы встретимся в другой раз, может, никогда. Я заказал еще водки, съел много утки и жареной картошки, попробовал все салаты. Потом Лиля вытащила меня потанцевать, я совсем забыл о встрече и плыл по волнам праздника со всеми его радостями.
Официанты быстрыми шагами приносили и уносили подносы, по телику шла новогодняя программа, мишура летала в воздухе и падала на пол. Мой мир наполнился детскими воспоминаниями, когда мы с отцом и мамой были счастливы, когда в комнате общежития стояла елка и пахло мандаринами. Родители улыбались, а я свято верил в Деда Мороза. Это было настоящее волшебство, самое чудесное и светлое время, тогда все казалось реальным, любая задумка, мечта, желание – все было возможным, и я много мечтал. Безграничный восторг от подарка под елкой, возможно, больше никогда не придет в мою жизнь.
Воспоминания и третий графинчик с водкой унесли меня куда-то очень далеко, и я позабыл об истинной цели пребывания в модном клубе. Однако подсознание помнило, я ждал Геру, искал его в толпе. И он явился. Около двух часов ночи я заметил фигуру у бара, на том же самом месте, где в прошлый раз сидела блондинка.
Рассеянный свет и выпитая водка не оставляли надежды четко увидеть появившегося гостя. Я понимал, что могу ошибиться и за барной стойкой обнаружу совсем другого человека, но уже решил проверить. Сказал Лиле, что отлучусь на секунду, и направился в заданном направлении.
Когда я подошел совсем близко, мое предположение подтвердилось: на высоком стуле сидел Гермес, он негромко разговаривал с барменом, парень за стойкой смотрел на него заинтересованно. Как только я подошел так близко, чтобы расслышать разговор, он прекратился.
– О! Данила-мастер! Здорово! Я смотрю, хорошо время проводишь? – Гера привстал со стула и пожал мне руку. – Давай выпьем за Новый год, а старый пусть ебется в рот! – он залился смехом и залпом выпил рюмку водки.
Перед парнем стоял бокал пива и закуска, точно такая же, как у меня. Ничего удивительного, селедочка под водочку – это же классика! Правда, у Геры еще лежал маринованный чеснок и перья зеленого лука.
– Не без дела я сюда приехал, хотя, конечно, и отпраздновать надо, но я все-таки больше с тобой потрындеть хотел, уж больно мне понравилось, как ты про картины чешешь у себя там, в музее, – он с аппетитом положил жирный кусок седелки в рот. – И к тому же видно, что ты свой парень, с окраины. Прав я? Или не прав? – Я молча наблюдал за ним. – Да знаю я уже все, ребята с Мурино про тебя немножко рассказали. Слышал, что ты в юности приторговывал. Еще говорят, батя твой мент! Правда? – он внимательно смотрел на меня.
– Да, так и есть, – я был абсолютно спокоен и не боялся Геры, он ничего не мог мне сделать. Махаться он не станет, резона нет, а если травить задумает, так у меня братвы не меньше. Но мне всегда хотелось другой жизни. – Так о чем ты хотел поговорить?
– Видишь, тут дело какое – проект один у меня в голове крутится, для него картины нужны, хорошие копии, – он замолчал, чтобы выпить и закусить. – Эх, хорошо! Селедка у них знатная, да?
– Угу.
– Так вот, о чем это я? Картины мне нужны, но не абы какие. Понимаешь, супер-пупер художника мне не потянуть, много денег и лишних вопросов, короче, старики за такой проект не будут браться, да и не надо оно мне. А молодежь, как мы с тобой, – он сделал характерный жест, показывая жирным от селедки пальцем попеременно на себя и на меня, – в самый раз будет, но толковых художников, сам понимаешь, раз-два да и обчелся. А с родных окраин вообще, считай, ты один. Повезло мне с тобой, братан, – он заходил издалека, я ждал. – Так вот, нужны мне копии, по цене договоримся.
– Сколько копий?
– Штук пять за полгода.
– Гера, это много. На копию, а тем более хорошую, нужно время. Пять за полгода… Возможно, конечно, но я не уверен.
– Гера? – он улыбнулся. – Да, я понимаю, сам когда-то пробовал, но вовремя понял, что я продавец, не художник.
– А что ты с ними делать будешь? Копии – копиями, а проект-то в чем?
– Я за границу их отправлять буду, понимаешь, есть у меня люди – покупатели за бугром, это наши, русские, только переехавшие туда. Много народа…
– И им нужны картины?
– А что ты насторожился? У людей дома большие, перед другими красоваться, понятное дело, хочется. Короче, да, им нужны картины, и я могу им с этим помочь по привлекательной цене, а ты мой дорогой друг – в первых рядах приглашенных на эту вечеринку!
– Это, конечно, хорошо, но пять штук за полгода…
– Да, я тут кумекал. Ты ведь сам знаешь, заказчики – в основном народ тупой, хе-хе. Я думаю, цветную печать на холсте делать, а сверху уже маслом мазать, так и работа быстрее пойдет, и они не заметят разницу. – Я молчал. – Что у тебя рожа в гусиный зад превратилась? Боишься?
– А чего мне бояться? Дело-то поганое выходит.
– Я все понимаю, что тебе как художнику морально может не зайти такой бизнес, – он говорил искренне, или мне так показалось. – Но подумай, никто не узнает, что это твоих рук дело, сечешь? А деньги будут стабильные и немаленькие, если прокатит, то вообще можно лихо подняться! Ты хоть понимаешь, какая это возможность? – его глаза блестели, он верил в то, что говорил. – Я тебя ни к чему не принуждаю, подумай спокойно, прикинь хер к носу. Дам тебе неделю, чтоб и праздники спокойно провести, и предложение обдумать, хорошо? – он похлопал меня по плечу, улыбнулся, продолжая жевать. – Ладно, дуй к своей телочке, а то она красивая, уведут еще, ха-ха-ха. Давай, будем на связи.
Я с облегчением кивнул, пожал ему руку и отправился за свой столик. В душе я ему уже ответил «нет», а в голове понимал, что это хоть и паршивые, но легкие деньги, и, возможно, мне стоит попробовать.
– Ой, наконец-то! Я уже волноваться начала, куда пропал? – Лиля явно нервничала.
– Прости. Встретился с одним чуваком, поболтали немного.
– Это тот новый знакомый?
– Ага.
– И о чем говорили? – мне показалось, она сразу почувствовала неладное.
– Да так, по работе, предлагает мне копии писать на продажу за границу.
– Так это же здорово!
– Ну да, ну да.
– Что-то не так?
– Сам не знаю. Скользкий он какой-то.
– Как и большинство людей. А деньги хорошие?
– Похоже на то.
– Я так понимаю, ты подумаешь, прежде чем ему ответить?
– Угу, он дал неделю.
– Вот и прекрасно! Может, поедем домой? Я нагулялась.
Я обрадовался ее предложению, мне хотелось поехать домой, в свою коммуналку, и лечь в постель. Через пятнадцать минут нас ожидала машина, мы собрались, и я спросил у официантки счет.
– У вас все включено, не переживайте. С Новым годом!
Я хотел переспросить, но она уже ускакала в другую сторону.
– Видимо, деньги у него и вправду имеются. – Лиля внимательно посмотрела в сторону бара, я тоже перевел взгляд туда, но барный стул был пуст. Видимо, Гера поехал дальше по делам. А может, ушел в толчок. Недопитый бокал пива стоял на барной стойке.
– Ладно, пойдем отсюда, – я прижал Лилю к себе поближе.
– Угу.
В обнимку мы покинули модный клуб «Грибоедов».

Глава 7
Мы вернулись в середине ночи. В квартире пахло бенгальскими огнями и едой, было на удивление тихо, а потом я вспомнил, что рассадником кутежа была как раз моя комната. Остальные соседи всегда были молчаливыми, сами не устраивали вечеринки и только заходили посмотреть, из-за чего шум да гам. В квартире мы жили вчетвером: я, Боря, Влад и Рома – все молодые студенты, всегда все мирно. Возможно, на Новый год кто-то поехал к родственникам или в гости, короче говоря, мы с Лилей остались одни, и это радовало.
Я направился в душ, задернул штору, стоял и глубоко дышал. Минут через пять дверь отворилась, и вошла Лиля, я замер и просто смотрел на нее, у меня не было сил возражать или задавать вопросы. Она тоже не сказала ни слова, скинула полотенце на пол и шагнула под горячие струи воды, мы уместились в небольшом пространстве. Лиля не закрыла дверь, клубы пара свободно выходили наружу. Так, стоя под душем, мы наконец остались вдвоем в огромной коммуналке.
Уже под утро мы уснули в нашей постели.
Потянулись праздничные дни. Мы гуляли, слушали пластинки, ели разную еду, созванивались с родственниками и друзьями. Правда, чаще говорила по телефону Лиля, она принимала поздравления, а я перекинулся парой слов с самыми близкими и больше уже не реагировал на отметки и пересланные картинки. Мама позвонила третьего числа, мы разговаривали по видеосвязи, в основном ни о чем. Я перечислил свои события, спросил как у нее дела.
– Все отлично, сынок! Мне здесь хорошо, мои работы покупают, пусть не в том объеме, в котором хочется, но все же. Что-то вид у тебя какой-то странный. Тебя что-то беспокоит? – Я молчал. – Да ладно, говори.
– Видишь ли, мне тут работу вроде как предложили, – я знал, что могу поделиться с ней.
– Помимо той, что в музее?
– Да. И эта работа – не то чтобы благородная.
– Собак стрелять?
– Что? Нет, ты что, это по живописи, картины.
– А, тогда в чем проблема?
– Парень, который этим занимается, он хочет сначала сделать цветную печать на холсте, а потом уже сверху маслом прописать.
– Как интересно.
– Ну да. Вроде так быстрее будет.
– Он прав.
– Но это же стремно. Я не хочу людей обманывать.
– Милый, быть честным и добрым ты должен только для своей девушки. Посмотри хотя бы на своего отца, он верой и правдой служил всю жизнь, свято верил в свою работу, и куда его это привело? Черт с ней, с бабой с этой, ты помнишь его состояние.
– Угу.
– Так вот, малыш, если деньги хорошие, то я думаю, стоит попробовать. Тот парень, может, и прав, никто не заметит, а картина будет человека радовать, а у тебя денежки заведутся!
– Но я-то буду знать!
– Да, будешь, но с другой стороны, тебе еще нужно состояться как художнику, сколько времени уйдет на то, чтобы вырасти в профессии и начать брать достойную плату за свое искусство? Но и тебя можно понять. Да, дилемма.
– Вот и я сам пока думаю.
– Ладно, сынок, ты, главное, не расстраивайся. И подумай хорошенько, деньги-то, как говорят, не пахнут.
– Ага. Давай, хороших праздников.
– С Новым годом, сынок! И знаешь, посмотри вокруг себя! Вселенная обычно посылает всякие знаки!
– С Новым годом! Хорошо.
После разговора я понял, что так и остался с нерешенным вопросом. Я был уверен, что мама постарается меня отговорить, тем самым облегчит мои муки совести, и я спокойно откажусь. Но вышло иначе. Оставалось ждать знаков.
Так прошло еще несколько дней, приближалось рождество. Я совсем разленился, целые сутки просто валялся в постели. Лиля ходила к подружкам и выкладывала сторис с тортиками и подарками.
И в самый канун Рождества меня ждал сюрприз, знак и подарок в одной новости.
Она вела себя как обычно, вышла из комнаты и вернулась через пятнадцать минут, пряча руки за спиной, но выглядела нездоровой и напуганной. Как только я ее увидел, сразу подскочил с кровати.
– Что случилось? Ты в порядке?
Она ничего не ответила, смотрела перед собой.
– Лиля? В чем дело? – я слегка прикрикнул на нее, чтобы она пришла в себя, это сработало. Она подняла глаза и отдала мне в руки тест на беременность, там было две полоски.
– Ебаный… – у меня вырвалось само собой.
– Я сделала несколько тестов, везде одно и то же. Мне очень страшно, я не хочу, – ее голос дрожал. Я обнял ее и стал перебирать в голове ситуации, когда я мог так облажаться. Увы, вариантов была масса, мы перестали предохраняться месяца три назад.
– Спокойно, мы все можем решить, тут два пути: либо ты хочешь ребенка, либо нет. Дыши, мы все переживем, это не конец света, – я старался ее успокоить, но сам не знал, как именно реагировать.
– А ты? Ты хочешь ребенка?
– Я не знаю. Не уверен. А какой срок?
– Вот и я тоже не хочу. Три недели, я не хотела говорить, надеялась, что пронесет.
– Но мы можем подумать, время есть. Главное – не психовать и все взвесить.
– Хорошо. Да, я подумаю.
– Хорошо.
На следующее утро Лиля записалась на аборт. Она не стала обсуждать это со мной, но поставила в известность. Я съездил с ней, все прошло быстро, но я никогда не видел ее такой. Ее вывезли в кресле-каталке, маленькое личико было бледным, она перестала смотреть мне в глаза. Сейчас я думаю, что поступил неправильно, мне стоило больше говорить с ней об этом или хотя бы всерьез задуматься о том, что происходит. Но я обрадовался, что она все решает сама, взял и отошел в сторону и совсем забыл, что Лиля, по сути, еще ребенок. Когда мы вернулись, она сказала, что хочет домой, в свою квартиру. Я не стал уговаривать, проводил ее до самой двери, и она просто закрыла ее перед моим носом, не поднимая глаз.
В тот же день мне позвонил Гермес. Я уже дошел до дома и открыл бутылку пива, как затрещал телефон.
– Ну что, парень? Надумал?
– Здорово, – мне некуда было деться. Честно сказать, предложи он мне слетать на луну без скафандра, я бы согласился.
– И что? Подумал? Мне нужен твой ответ, чтобы понимать, что дальше.
Я помолчал, мысли в голове кружились роем мух. В тот момент я ненавидел себя, и мне нужно было куда-то деться, поэтому я ответил:
– Да. Хер с ним, я сделаю то, что ты просишь.
– О! Красава, вот и отлично! Я тебе на ватсап скину картинки, что нужно сделать, ты посмотри. И я еще наберу попозже.
– Да, я понял, скидывай.
Гера был доволен, а я про себя так сказать не мог, но отвлечься было необходимо. Спустя минуту на ватсап прилетело три изображения одной и той же работы. Это была картина Саврасова «Грачи прилетели» – один из самых известных пейзажей в истории искусства.
Снова поступил звонок от Геры.
– Ну что, получил?
– Ага.
– Знаешь, как делать?
– Угу.
– Тебе через час привезут распечатку, ты работу начинай, а я займусь переговорами, понял? Сколько тебе нужно будет времени, чтобы конфету слепить?
– Э-э-э, – я задумался.
– Короче, недели три, ладно? Ты не торопись, но и не затягивай! У тебя там все есть? Краски, кисти, растворитель? Я, если что, без базара могу дать деньги на материалы.
Мне хотелось, чтобы он замолчал.
– Нет, все нормально. У меня все есть, не парься, я разберусь.
– А, все тогда. Адрес мне напиши, чтобы тебе доставили распечатку. Если что, я на связи.
– Добро.
Я скинул адрес ему в ватсап и стал ждать. Ходил туда-сюда по комнате, заглядывал в телефон, потом смотрел в окно, спустя сорок минут позвонил Лиле, но она не взяла трубку. Я подумал, что нужно к ней сходить, посмотреть, как она. Тут зазвонил мобильник, я надеялся, что это Лиля, но нет.
– Принимай, тачка сейчас приедет, все оплачено. Просто забери подрамник.
– Я понял, а что за машина?
– Я другана попросил, у него небольшая белая газелька, не спутаешь.
– Понял.
– Ага, давай.
Я спустился и стал ждать у парадной, закурив сигарету и пялясь в телефон. Белая «газель» подъехала спустя семь минут, из нее выпрыгнул невысокий парнишка, чем-то похожий на Геру, махнул мне рукой и направился обходить машину.
– Ты Даня, да?
– Да, привет, – мы пожали руки.
– Гермес говорил, что ты шпала. – Комплимент я пропустил мимо ушей. – Давай-ка ее достанем.
Как только я увидел холст, то понял, что он значительно больше оригинала. В реальности картина размером 62 на 48,5 сантиметров, но лишь взглянув на посылку, я увидел, что одна сторона никак не меньше 80 сантиметров.
– Вот так, держи.
– Держу, все нормально.
– Ну все, тогда бывай.
– Ага, спасибо.
– Да не за что, все оплачено, – парень улыбнулся и махнул рукой, а я поспешил занести холст в парадную. Начинался снегопад.
Сама по себе оригинальная картина не большая, но и не маленькая, на ней изображен серый пейзаж с раздолбанной церковью. Если не знать историю ее создания, можно подумать: «А что в ней такого?» Я уверен, большинство людей так и думают, глядя на мировые шедевры. Да, красиво, да прикольно, но с чего усираться-то так?
Но в любой картине старого мастера вы найдете гораздо больше, чем вам кажется, стоит лишь поинтересоваться.
Я поставил на свой мольберт холст размером 100 на 80 сантиметров. Какое-то время ходил вокруг него, потом полез в книги и нашел журнал с биографией художника.
«Природа вечно дышит. Всегда поет, и песнь ее торжественна. Земля ведь рай – и жизнь тайна, прекрасная тайна», – так говорил Саврасов. Я смотрел на распечатанную картину: нужно отдать должное – печать была хороша, передавала тон, сохраняла линии, но она оставалась абсолютно мертвой, не дышала, не светилась, не дрожала, не звучала. Просто штамп, и все.
Судьба Саврасова, как и многих художников, тонко чувствующих действительность, – печальна. Он много пил, но много писал, потерял работу, детей и жену, скитался по квартирам и улицам. Он был совершенно непрактичным человеком, денег не накопил, все, что заработал, спускал на алкоголь, отдавал за бутылку. Многие пытались ему помочь, одевали, поили, когда он был с лютого похмелья, но он не хотел лечиться. К старости Саврасов справился с алкоголизмом, но здоровье уже было подорвано, он ослеп, а руки тряслись так, что он не мог держать кисть. Умер художник в полной нищете.
Я смотрел на распечатанную копию и даже по ней понимал, насколько художник был нежным и душевным человеком. Через такую глушь, тоску и обреченность он смог передать красоту зарождающейся весны. Картина звучит прилетевшими грачами, только прислушайся! Полотно затягивало, я представлял, что прогуливаюсь там, у покосившейся церкви, тающий снег скрепит у меня под ногами, я глубоко вдыхаю ароматы мокрой древесины, чувствую, как меняется ветер. Посреди этой разрухи я понимаю, насколько прекрасна жизнь, она печальна, но так душевна. Нигде и никто не сможет прочувствовать эту особенную красоту. Лишь тонкой души художник может сочетать столько тоски и радости в одной работе.
Какое-то время я просто сидел. В голове мелькал образ моей свалки весной, она была чем-то похожа и не похожа совсем на картину Саврасова. Там не было церкви, деревьев, да и грачей тоже, но по духу, по цвету я ощущал что-то общее. И я помнил тот запах – ранней весны.
Мне до одури захотелось написать свалку, но вместо этого я нырнул в свой чемодан с красками и стал дотошно подбирать палитру. Белила титановые, сиена жженая, умбра, да, конечно, куда без нее, индиго. Пейзаж очень сдержанный, главное, попасть по тону и перекрыть эту распечатку. Не могу ее видеть, но Гера прав, так работа, наверно, пойдет быстрее. Я так еще не делал, но надо попробовать.
Я начал работать над полотном вечером того же дня, и картина завладела мной. Куда бы я ни шел и что бы ни делал, мне хотелось вернуться домой и писать этот шедевр. Лиля не появлялась в академии, я звонил ей, заходил домой, но дверь была закрыта, а телефон молчал.
Я положил несколько букетов под дверью, их участь осталась для меня загадкой. В такой ситуации я сделал то, что умел лучше всего: сосредоточился на живописи. Периодически плакал в душе. Иногда панические атаки случались ночью, когда я понимал, что нахожусь совсем один в темноте. Если не мог уснуть, возвращался к картине, пару раз крепко напился и остался дома, но отметил, что от алкоголя нет никакого толка. Лилю я забыть не мог, но понимал, что ей нужно время и что, возможно, она никогда не захочет меня видеть. Это было нормальной реакцией. Поэтому я продолжал работать. Странно, но предложение Геры оказалось как нельзя кстати. Я просто ушел в картину, спрятался и потерялся.
Пока я ее писал, от Геры не было ни одного звонка, вообще за это время я лишь один раз поговорил с Леонидовичем, и все. Либо телефон молчал, либо я не брал трубку.
Спустя три недели, как и говорил Гера, мне показалось, что я приблизился к относительной схожести. Его звонок не заставил ждать.
– Здорово.
– Привет.
– Как там наша картина?
– Вроде что-то как-то получается.
– Ты чего мнешься, как булка в жопе?
– Да я не знаю.
– Короче, я сейчас приду сам, посмотрю, хорошо?
– Да, хорошо.
Гера явился в мой дом через полчаса, оказалось, он был неподалеку, на Васильевском рынке.
– Я там к одной грузиночке забегаю, мне сначала ее шашлыки страсть как понравились, а потом ее увидал. Ох, ебаный в рот, – он уставился на работу. – Ты ж хуев гений, вообще не отличить! Чувак, мы далеко пойдем с тобой!
– Ты думаешь, нормально? Похоже?
– Да я, знаешь, сколько копий видел? Эта самая лучшая.
– Строго говоря, это не копия, ближе к реплике.
– Слышишь, ты свою строгость поубавь, все чики-брики будет. Не, во дает! Хоть в музей тащи. Сейчас я сфотографирую.
Он сделал несколько фотографий.
– Сколько тебе еще времени нужно перед тем, как я смогу ее отправить?
– По-хорошему недели две, чтобы просохла, и лаком покрыть.
– Да, логично. Ладно, давай доделывай, а я с заказчиком потрещу, тогда через две недели отправляем, а там и денежка! Молодец, Даня! Уважаю!
Я смотрел на Геру и понимал, что он и вправду считает работу отличной, он так перевозбудился, что чуть не плясал. А я только и думал: какое здесь может быть уважение ко мне? Тупой ты барыга.
Гера удалился, а я снова сел за холост. С одной стороны, я был рад, с другой, раздавлен. А потом появился страх: картина уедет, и что я буду делать? Нет картины – нет меня. Я пропаду без работы, даже такая псевдоживопись лучше, чем ничего. Меня снова скрутило, но я старался дышать. Вдох – выдох… Я возьмусь за новую картину, Гера говорил, работы много. Спокойно, живопись от меня никогда не уйдет, я не останусь один.

***
Дверь в камеру открылась.
– Эй, Даниил Алексеевич, пошли на выход. Давай, шевели жопой.
Невысокий пухлый полицейский повел меня обратно в камеру допросов.
– Что ты надумал? После сегодняшнего дня станет понятно, что они с тобой делать будут. Эх, Даня, я честно скажу, что пизда тебе может прийти. Мы-то знаем, что ты даже не виноват толком, но эти люди очень влиятельные. Дань, понимаешь, ты им, сука, на мозоль наступил. И они настаивают, чтобы ты сел и не пиздел. За них за всех срок чалить будешь, баран. Батя твой…
Я ничего не ответил, просто шагал дальше.
– Есть у вас сигарета?
– У меня-то есть, Дань, но тебе, милый мой, только хуйца соснуть могу предложить.
Я снова оказался на стуле, на лице была замученная улыбка. Молодой невысокий полицейский закрыл за собой дверь.

***
Я оставил картину сохнуть на неделю, чтобы потом покрыть ее лаком. Хоть я подсушивал слои краски – сначала тонко писал жидким маслом, а уже потом пастозно[15 - Используя густую пасту-краску, накладывая ее плотным слоем (прим. ред.).] наносил некоторые детали, все же холст необходимо хорошенько просушить.
Я попросил Геру выслать мне следующую работу, чтобы не терять времени, на что он ответил, что сделает это только через неделю. Я не мог сидеть сложа руки, тревога и тоска подбирались все ближе, и я решил написать две работы: «Свалка» и «Люси» (та самая блондинка в розовом платье). Пока я рылся в холстах, подбирая нужные размеры, наткнулся на «Утро с Лилей». Поставил холст на пол, сел напротив и разрыдался, как маленький ребенок, вытирая сопли кулаком. Я очень скучал по ней.
Спустя пару часов все-таки принялся за разработку эскизов. Сначала набросал «Свалку», она удачно вышла со второй попытки, я точно помнил местность и знал, что именно хотел изобразить. И не хотел упускать момент, пока во мне оставались совсем свежими впечатления от «Грачей».
А с «Люси» мне пришлось поработать дольше. Мне хотелось передать свечение, показать девушку, как свет в темноте, я подбирал палитру, то ставил ее на ноги, то усаживал на стул. В эскиз вошла и барная стойка, и тот парень-бармен. Я как наблюдатель стоял поодаль и смотрел на сцену из центра толпы: сквозь темные очертания тел просматривалась нежная фигурка в розовом платье, она казалась светлячком в полутьме.
Пока я возился с эскизами, настала глубокая ночь, и я, отложив кисти, постарался уснуть. Но думал о Лиле.
Академия без Лили казалась пустой. Со мной первый раз было такое, что я больше хотел находиться дома, чем в учебной студии, люди стали еще более серыми, постановки не вызывали никаких чувств. Я писал механически и старался как можно быстрее закончить и отправиться домой. Самое невыносимое, что ребята спрашивали о ней, а я не знал, что ответить, говорил, что она приболела. И всячески старался избегать общения. Про то, что мы расстались, я ничего не говорил, ведь я и сам не знал, так ли это. После того как она ушла, мы не разговаривали.
Все ее вещи остались на месте, я ничего не убирал и не передвигал, только закинул одежду из корзины для грязного белья в стирку, а когда майки и белье высохли, аккуратно сложил их в шкаф. Иногда, часто, каждый день я нюхал ее флакон духов и шел работать, так мне было легче. Еще я спал с большим белым зайцем, одетым в ее майку, который раньше сидел в углу. По субботам и воскресеньям я продолжал ходить на работу, но сократил часы до минимума, сославшись на семейные обстоятельства. Мне не поверили, но благо эти часы взяла новая девочка, которую можно было назвать «отличницей». Она ходила в ладных костюмчиках и гордо задирала нос, не смотря себе под ноги. Заносчивая, жадная до внимания, думаю, ей было двадцать с небольшим, но вела она себя, как вредная престарелая бабка.
«Свалку» и «Люси» я писал по очереди, мне нравилось переключаться. В первой работе было много тоски, но при этом я старался передать свежесть утреннего ветра, свет восходящего солнца, прохладу талого снега. Во второй работе, напротив, несмотря на общую атмосферу веселья, я хотел показать духоту переполненного помещения и полное одиночество главной героини.
В один из моих слипшихся в одну кучу дней позвонил Гермес.
– Привет! Все чики-пуки, я договорился, суши весла! В смысле, картину будем отправлять! – он жевал жвачку и причмокивал, голос был довольным.
– Без проблем, а насчет следующей работы что-то известно?
– Погоди ты, сначала пусть эту получат, а там, если прокатит, не одну, а три закажут, усек?
– Да, ладно.
– Вот и отлично, давай не кисни. У тебя голос какой-то потухший, может, тебе развеяться? Давай в клуб сгоняем, я тебя угощу, потрындим. А?
– Нет, спасибо. Я, наверное, пас.
– Ладно, смотри. Набирай, если что!
– Окей.
– Ну, бывай.
Картину Гера забрал через четыре дня после того, как я убедился, что лак более-менее просох.
– Рано отправляем, Гера.
– Нормально, нет времени ждать, не течет же с нее. А мы упакуем будь здоров, и морем она поплывет в контейнере, ничего ей не будет, а там сразу свои встретят. Андерстенд?
– Ладно.
– Да не хмурься ты, как отправлю, я сразу тебя наберу, фотки вышлю. Давай сегодня в бар все-таки поедем? А то ты на себя посмотри – как говно в проруби.
– Да, ты прав. Давай, только фотки мне реально пришли.
– Да, блять, понятно, ты же не отстанешь. Я все понимаю, творец ты наш, не ссы, обо всем батя позаботится, – он подхватил холст и вышел из комнаты. А я остался ждать новостей.
Я подумал, что он прав, и надо отметить это дело. На всякий случай набрал номер Лили, ответа не было. Я смотрел на экран, с пониманием кивнул, взял флакон с ее духами, жадно затянулся, лег на кровать, накрылся одеялом. Подрочил, представляя, что Лиля сверху, что я облизываю ее грудь, дотрагиваюсь до волос. Затем пошел в душ, жизнь показалась не такой дерьмовой.
От Геры до самого вечера не было вестей. Я уже насторожился, хотел сам набрать его, но как раз в этот момент на ватсап пришли фотографии с подписью: «В добрый путь! Не ссы! Я все сделал, приеду через час, и мы нажремся в баре!»
На фотографиях был запечатлено, как картину обмотали пленкой с пупырышками, которые мы все любим лопать, запаковали в картонные листы и крафтовую бумагу, затем положили в деревянный ящик. Упаковка мне показалась надежной, единственное, что меня насторожило – я увидел, что холст сзади картины был натянут отдельно. Это выглядело странно, словно еще один слой холста.
Но я решил, что мне показалось, и стал собираться. Мне захотелось выйти, развеяться, отвлечься.
Гера приехал через час, и мы выдвинулись в бар.
– Ты не против, если в «Грибоедов» заскочим?
– Не-а, поехали туда. Мне все равно.
Так и решили. Странно, но в какой бы вечер я туда ни приезжал, народу в модном клубе всегда было одинаковое количество. Нас встретил парень и проводил за тот же столик, что и в Новый год. Мы начали с пива, потом пошла водка.
– Понимаешь, Даня, твои картины – это прямо возможность для нас. Я знаю, кому и куда продать, а ты знаешь, как нарисовать, это же песня! О, спасибо, – ему принесли жаренный на гриле стейк и салат, я заказал то же самое, только еще картошку фри добавил. – Вкусно! Даня, если все правильно сложится, будем мы с тобой золотые стейки жрать!
– Звучит неплохо.
– Да! Еще как!
– Только я не хочу заниматься этим долго. Все-таки это подделки, и, если бы было больше времени, я бы мог писать нормальные, чистые копии.
– Я все прекрасно понимаю, Даня, но погоди. Надо сначала примазаться, а потом уже условия ставить, конкуренция большая, понимаешь, мужик?
Я знал, что что-то не так, но придержал язык.
– Ладно, без проблем.
– Не ссы, Даник, будешь ты этим… Левитаном, мать твою, только давай деньжат сначала срубим, а потом уже искусствами займемся! – он говорил искренне, и я поверил. Мне хотелось верить.
В тот вечер мы напились знатно. Я помню, что танцевал с какой-то девочкой, похожей на Лилю, сжимал ее зад в руках, думал отвести домой. Мне показалось, что она и есть Лиля, я видел только ее, а не ту девчонку. Но Гера оттащил меня в сторону и что-то говорил, не помню что. Очнулся я уже в своей кровати, обнял зайца и снова уснул.
Через несколько дней поступил звонок от Геры.
– Ну все, мужик, прокатило! Берем следующий заказ. Ты готов?
Я без сомнений ответил:
– Да.
– Отлично! Тебе сейчас привезут картину и еще кое-что – сверток, про него не забудь, понял?
– Ладно.
К моей парадной подъехала та же белая газелька, в ней был тот же парень. Разговаривать не стали, он открыл двери, помог извлечь картину и передал в руки сверток, о котором говорил Гермес. Напоследок он кинул «бывай!» и свалил. Я, сгорая от любопытства, направился к себе.
На этот раз передо мной была картина Архипа Куинджи «Березовая роща», 100 на 180 сантиметров. Она тоже отличалась от оригинала по размерам, но, видимо, так было проще. Художник создал ее в 1879 году, сейчас она хранилась в Третьяковской галерее. Изумительный русский пейзаж, написанный знаменитым мастером света. Я обрадовался именно такой работе, пусть я и не мог заняться ей полноценно. Оставался еще сверток белой ткани. Я с интересом развернул его и обнаружил там деньги – восемьдесят тысяч рублей, некоторые купюры по тысяче, другие по пять тысяч. За такую «копию» – это вполне хорошо. Я положил деньги на полку, где стояли духи Лили, а сам принялся рассматривать распечатанную картину. Пришло сообщение от Геры: «Нормально?»
Я подумал, он спрашивал про деньги, но мне было все равно. Я просто ответил: «Нормально», и продолжил смотреть на картину.
Архип Иванович Куинджи родился 27 января (точный год рождения установить не удалось, то ли 1840, то ли 1843) в Мариуполе, в семье сапожника. Мальчик рано лишился родителей, его воспитанием занялись дядя и тетя по линии отца. Его товарищи говорили, что учился парень плохо, но всегда любил рисовать, делал это где угодно и на чем придется. Семья была бедной, и будущий художник много работал с самого детства: пас гусей и подрабатывал в пекарне. Именно торговец хлебом посоветовал мальчику поехать в Крым и поступить в ученики к Ивану Айвазовскому. Юноша отреагировал немедленно, он дошел до Феодосии пешком и пробыл там все лето. Но учитель не оценил его таланты и позволял работать только подмастерьем, например, красить забор.
Но парень был настойчив. Он отправился в Санкт-Петербург и попробовал стать вольнослушателем в академии художеств, что удалось ему только с третьей попытки. Затем были передвижники, первое признание и получение звания классного художника первой степени. Свадьба, много работы, творческие эксперименты со светом.
Потом наступило время той работы, после которой Куинджи на пике славы станет затворником. «Лунная ночь на Днепре» подогрела интерес публики к художнику, он устроил выставку одной картины, задернул шторы и подсветил ее электрическим светом, чтобы создать особую атмосферу. Люди выстраивались в очередь, чтобы увидеть это чудо. Было еще несколько выставок, а потом он закрылся в мастерской и не показывал свои творения никому в течение двадцати лет. Лишь однажды он устроил последнюю публичную выставку, а после нее никто уже не видел новые работы до самой смерти художника.
«Березовая роща» – восхитительная картина, в ней много света. Я смотрел на нее и чувствовал лето: как трава, которая все еще в росе, прикасается к коже, как птахи щебечут летним утром, как тихо звучит бегущая по своим делам вода, как ветер шуршит в листьях деревьев. Как и с первой работой, я не стал откладывать дело в долгий ящик, сразу начал с подбора красок.
Гера стал заглядывать регулярно, приносил пиццу, бургеры и пару бутылок холодного темного эля. Про Лилю не спрашивал. В моей мастерской он чаще молчал, но внимательно смотрел, как я работаю. Если его телефон звонил, парень выходил в коридор и тихо прикрывал за собой дверь. Иногда задавал вопросы, например, просил подробнее рассказать о лессеровках[16 - Один из технических приемов нанесения красок на основу тонким, просвечивающим слоем (прим ред.).] или жизни художников.
– Мне все-таки непонятно, вроде бы художники – я про тех, кто давно жил говорю…
– Старые мастера, – помог я подобрать слово.
– Да, старые мастера, они же тоже люди! Вот смотришь: две руки, две ноги, голова. Да, ушибленные, да, одеваются иногда стремно, но все же люди. Где вы это берете?
Я прожевал кусок вкусного бургера с двойным сыром и сделал удивленный, вопрошающий взгляд.
– Даже в мелочах: посмотри, как ты сидишь и как сижу я, – продолжил Гера. У тебя спина прямая, ты кисть держишь, как волшебную палочку, и взгляд у тебя такой, знаешь, цепкий. Ты как будто сразу нутро человеческое видишь. Короче, странно очень, – он сделал жадный глоток пива. – А эти старые мастера, с ними вообще черт ногу сломит, все душевнобольные какие-то. Я когда читал про них, так и думал: это дар божий или все-таки наказание? Как ты думаешь, а? – Я смотрел на него и понимал: он и вправду мучается этим вопросом и, похоже, задается им не один год.
– Не знаю, это данность, с которой не спорят, – я понимал вопрос, но ответить толком не мог. – Это, правда, странно, но если ты художник и поистине влюблен в живопись, ты не можешь жить так, как живет большинство. И это не гордыня или желание отличаться. – Гера внимательно смотрел на меня. – У тебя открыты совершенно иные чакры. Как тут быть таким же, как все, если в луже ты видишь все оттенки Петербурга, если тебя трясет от того, что многие называют твой город серым, а он – жемчужных тонов. Как быть, если от листопада тебе хочется рыдать и благодарить природу и Бога за этот чудесный момент. Твоя жизнь наполнена чувствами, с ними бывает тяжело справиться. Ты слышишь лес и стараешься передать его песнь на холсте со всей страстью, ты одержим этой миссией. А без своей любимой живописи ты чувствуешь себя абсолютно несчастным и потерянным. Сиротой. Иногда ты слышишь людей, и тебе хочется закрыть уши и больше не выходить из комнаты. Не совершать ошибку. Быть художником – это звучать и дарить свое звучание другим. Но зачастую творчество делает тебя одиноким. Потому что на этом пути ты должен отстаивать свое мнение, нарабатывать свою технику, слушать себя в первую очередь, иначе твое звучание смешается с сотней других, и это будет прекрасный оркестр, но не твоя мелодия.
Я думаю, старые мастера этим и отличались. В конце каждого художественного периода устраивался переворот, появлялись новые взгляды, вспомнить хотя бы историю с импрессионизмом, там же вообще война была. И знаешь, в мире искусства не меньше политики, чем в обычной жизни. Есть у нас консерваторы и либералы, есть откровенные революционеры. Просто нам кажется важным то, что обычные люди не замечают, ну кто будет возиться полтора часа с оттенком, чтобы он заиграл нужную мелодию? А ведь нужно подобрать именно тот самый, понимаешь? А если не получается, это мучительно, я, например, спать толком не могу, пока не добьюсь того, что вижу.
Гера доедал бургер с двойной котлетой, иногда кивал. Мы оба посмотрели на картину, в комнате повисла тишина.
Я сдал работу через три недели. Все это время Гера бывал у меня дома, иногда захаживал на экскурсии в музей, все так же держа руки в карманах. Я продолжал приносить букеты к дверям Лили. Однажды встретил пожилую соседку, живущую в квартире напротив, помог ей с мусором.
– Ты все к ней ходишь?
– К Лиле? Да. Вы случайно не видели ее?
Бабушка подумала, прежде чем ответить.
– Эх, просили меня не говорить, она просила. Но что с тобой поделаешь! Ты только не болтай лишнего! – Я кивнул. – Ладно. Она, когда вы поссорились, из квартиры не выходила, я забеспокоилась и пошла ее проведать, она зареванная вся была. Я ей суп куриный сварила и советы дала, она еще погоревала и уехала, ключи мне оставила.
– Уехала?
– Да, на юг к родителям, чтобы морды твоей не видеть, – бабушка смотрела на меня с обидой, осуждением, но и с пониманием. Хоть и кривила лицо, а глаза оставались добрыми.
– Благодарю.
– Да что там.
Я откланялся и собирался уходить.
– Эх, трусливая нынче молодежь пошла. – Я остановился. – Вот мы раньше детям радовались, мало у нас радостей было, но все человечьи, настоящие, душевные. Все друг за другом присматривали, ребятишек вместе растили. Да, меньше игрушек было, и что с того? Ну не было у нас на жопе джинсов! И наплевать нам было! А вы нынче за свободу свою цепляетесь. А в чем ваша свобода-то? Где она? В двенадцатичасовом рабочем дне без законного перерыва на обед? Или в ипотеке на всю жизнь за конуру? Или за то, чтобы в жопы ебаться? Так это и раньше практиковали, просто воспитанные все были и молчали, кто кого и куда трахал. Смотрю я на вас, и помереть хочется. Вроде все на связи, с телефонами этими, а глаза одинокие. Одинокие вы совсем! – бабушка мелкими шагами направилась в сторону Васильевского рынка, продолжая бормотать себе под нос.
Я смотрел ей вслед, кивнул, будто соглашаясь, и направился в свою квартиру.
Тот факт, что Лиля была с родителями, меня успокоил. Я знал, что рано или поздно она вернется, и я попробую снова, но пока принялся за работу. Гера привозил холсты, я выдал ему ключ от входной двери, а комнату не закрывал. Иногда я возвращался с учебы, а новый холст уже стоял. Он стал привозить по две, а то и по три работы: одну большую и две маленькие, например. Если в чем-то сомневался, всегда звонил.
– Если картинка, в смысле, картина будет размером 30 на 20 сантиметров, успеешь ее написать? Чтобы вместе отправить?
– Я думаю да, а что там?
– Птица.
– Птица?
– Ну да, на воробья похожа. Птица сидит на жердочке.
«Птицей на жердочке» он назвал знаменитую картину Карела Фабрициуса «Щегол» 1654 года. Этот печальный сюжет я старался передать особенно. Птица, рожденная для полета, оказалась прикованной тонкой цепью к одному месту в угоду людям. Я ненавидел эту картину и страстно любил.
Темп работы ускорился, я стал быстрее подбирать краски и с радостью перекрывал ужасную печать. Вообще, современные материалы позволяют писать и просушивать картины в разы быстрее, чем раньше. Дела шли, я даже стал верить, что это не так уж постыдно. Позже я пересматривал фотографии и понимал, что работы и вправду выглядят достойно. Деньги Гера передавал неизменно в марлевых белых тряпках. Этот прикол я понять не мог, но и не спрашивал, все время забывал, так как было много других тем для разговоров. На самом деле я понятия не имел, что делать с этими деньгами. Еду мне привозил Гера, или я покупал на те деньги, что остались на карте, платил разве что за коммуналку. Я решил откладывать. Когда я верну Лилю, мы можем продать эту комнату, и я возьму ипотеку. Можно купить машину или еще что-то, что считают нужным в современном обществе.
Я потерял счет дням, все, что мне могло понадобиться по работе, я выписывал на листок и оставлял его на видном месте. Однажды после учебы я вернулся домой, а на моем любимом кресле стоял крафтовый пакет со всем перечисленным из списка.
Как-то ночью мне приснился Леонидович, он выглядел паршиво и что-то говорил, но я не мог разобрать, словно уши у меня были заложены. Утром я забыл про сон.

Глава 8
Когда ты теряешься по-настоящему, по-взрослому, тебе некуда деться и некого винить, нужно признать, что это именно ты сам согласился на подобный исход событий. Все происходит постепенно и накапливается, чтобы однажды ты обернулся и осознал, на скольких поворотах мог свернуть или отказаться идти дальше.
– Здорово! Собирайся, сегодня вечером поедем с людьми знакомиться, – заявил как-то раз Гера.
– Слушай, я не в настроении.
– Хватит ломаться! Сказано, надо делать, – Гера первый раз перешел на крик. – В десять вечера в клубе «Грибоедов», а там посмотрим, – он успокоился и повесил трубку.
В момент звонка от Геры на часах было семь вечера. В полдесятого я вызвал такси.

***
В обшарпанной комнате с одним окном и старыми портьерами зеленого цвета вели беседу двое полицейских. Помещение служило кабинетом, хоть оставалось таким же сырым и холодным, как местные камеры. Высокий седовласый мужчина с прямой спиной и в выглаженной форме сидел за большим столом советских времен, заваленным стопками бумаг, и заполнял ежедневный отчет. Второй – низкий лысый молодой мужчина – отдал честь.
– Что делать будем, Алексей Сергеевич?
– Хм, – седовласый мужчина слегка улыбнулся, не отрываясь от своего занятия. – Преступников наказывать будем, что ж еще? Работа у нас такая, или ты с утра еще только жопу вместо головы успел включить?
– Нет, Алексей Сергеевич, жопа-то, как говорят, чует, – молодой мужчина старался не смотреть в глаза начальнику.
– И что же твоя жопа чует, мой дорогой Артемий?
– Что подольше дело вести надо.
– Артемий, послушай меня внимательно: улики у нас есть, мы даже одну чертову картину успели перехватить. Нам осталось выбить из них показания, и пусть катятся, куда их определят!
– Я понимаю, Алексей Сергеевич, но Даньку-то…
– А про Даниила не смей мне говорить! Этот черт должен знать свое место! Он как только эти сраные картинки стал малевать, так я сразу просек, что с ним проблемы будут! Он должен был служить, как я, дело мое продолжить! А сам, как девка, с красками играется! Еще и мне нож в спину всадил, паскуда малолетняя! Ты посмотри: похоже, он пацана угробил! – мужчина тряс отчетом.
– Но…
Алексей Сергеевич не на шутку покраснел и кинул злобный взгляд на служивого, тот не стал продолжать свое возражение.
– Мы сейчас направимся к этому… Георгию, и я с ним побеседую, а потом уже вернемся к нему. Пусть посидит, яйцами позвенит, может, хоть узнает, где они находятся.
Двое полицейских направились выполнять свою работу.

***
Около десяти я прибыл на место, как мы и договаривались, хотя договором это назвать сложно, мне, можно сказать, отдали приказ. Не то что бы мне это понравилось. Выходя из такси, я огляделся: все та же темная улочка, народ стайками курил у заведения. Телефон завибрировал в заднем кармане черных зауженных джинсов, которые я недавно купил в магазине на Ваське – проходил мимо и увидел их на манекене.
Тогда я вошел внутрь, чтобы рассмотреть их поближе, и ко мне тут же подлетела милая девушка. С голодухи я тут же представил ее раздетой, мой взгляд порядком ее смутил. Я поспешил переключиться на джинсы, решающим фактором в выборе стали крупные, но неброские задние карманы. Я сразу представил, как туда поместится тонкий бумажник и телефон, а большего и не нужно. С размером мне помогли. Я расплатился на кассе, не примерив обновку, и поспешил убраться оттуда, поскольку там толпилось слишком много молодых брюнеток в обтягивающих кофточках. Джинсы сели очень даже неплохо, правда, были коротковаты. Я подвернул край и решил, что они просто модные, с отворотом.
– Здорово, – услышал я голос Геры.
– Да, я на месте.
– Я вижу.
– М-м-м?
– Я в черной машине, в нескольких метрах перед тобой.
Я всмотрелся в темноту, мигнули две фары.
– Понял.
В тот вечер Гера был весь в черном, на черной ладе, волосы немного взъерошены, шмыгал носом чаще обычного.
– Куда мы едем?
– Познакомиться со старшими.
Машина увезла меня в темноту.
Гера остановился на улице Ленина, у дома номер восемь. В теплом свете фонарей я увидел доходный дом Колобковых – это одно из самых изумительных строений на Петроградской стороне.
Парень уверенно шел в сторону кованых ворот, остановился и сделал телефонный звонок, так мы вошли. Внутри здание оставалось таким же изысканным, как и снаружи: высокие потолки, лепнина, длинные лестницы. Многие номера на квартирах отсутствовали или были настолько старыми, что стерлись. Мы оказались у двери без номера, она была открытой и тихонько скрипнула, когда мы вошли.
Мы прошли по коридору, не снимая обувь, я хотел остановиться, вопросительно посмотрел на соратника, но он лишь мотнул головой. Большинство дверей было закрыто, нас ждали в самой дальней.
Я не успел толком рассмотреть интерьер, краем глаза зацепил только дорогую мебель, похожую на ту, что продавал мой знакомый в антикварной лавке.
– Когда он будет говорить, много вопросов не задавай, надеюсь, все пройдет нормально, – сказал Гера и приоткрыл дверь. Мы вошли.
У круглого эркера с бархатными портьерами болотного цвета стоял среднего роста молодой парень. Черные локоны, белая накрахмаленная рубаха, черные брюки и замшевые ботинки. Я сразу приметил золотые часы Rolex у него на запястье и массивную цепь на шее из того же благородного металла. Он стоял вполоборота и, казалось, глубоко задумался. В самом помещении было просторно. Дорогая мебель, которой было не так много, создавала впечатление, что она из музея, рядом стоял круглый стол из массива дерева, вокруг него – винтажные стулья с красной бархатной обивкой, круглый ковер лежал на деревянном полу, далее – фортепиано с открытой крышкой и сохранившийся питерский камин. Мы ждали молча, стояли на месте.
– Добрый вечер, – парень говорил низким приятным басом. Девчонки бы обалдели, да я и сам тоже. – Значит, это ты у нас новый художник? – он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Молодой человек был красивым – вылитый Давид, которого мы рисуем в академии – бледная кожа, зеленые глаза, он чем-то напоминал вампира из известной киносаги. – Присаживайтесь. – Мы так и сделали. – Меня зовут Вениамин, очень приятно, – его манера говорить и томный взгляд выдавали, что он употребляет наркотики, он словно плыл, абсолютно расслабленный, медленный, манерный. Я ждал, пока мне зададут вопрос. – Ты Даниил, верно?
Я кивнул, стараясь смотреть ему в глаза. Парень оперся о спинку стула, скрестив руки, он внимательно изучал, что перед ним за птица. Странно, но я совершенно не боялся, дышал ровно и сам старался повнимательнее изучить, с кем меня сводит жизнь.
– Хм, скажу прямо, твои работы заинтересовали наших покупателей, с ними мой бизнес может выйти на новый уровень, – он сделал небольшую паузу. – И это меня радует.
Порыв ветра всколыхнул тяжелую бархатную портьеру.
– Но я хочу понимать, могу ли я… – Вениамин достал из кармана брюк золотой портсигар, выудил три зарубежные сигареты – они походили на сигары – и протянул одну мне и одну Гермесу. Пока мы прикуривали, на столе появилась хрустальная пепельница.
На пальцах Вениамина блестели золотые кольца. На правой руке их было два: одно в виде печатки круглой формы, внутри я разглядел скорпиона. Второе – похоже на обручальное, с небольшими прозрачными камнями. Еще одно кольцо – с крупным синем камнем – красовалось на безымянном пальце левой руки. Комната наполнилась запахом благородного табака. Вениамин продолжил:
– Я хочу понимать, насколько ты сам осознаешь, что мы делаем. Твои предположения? – Я глубоко затянулся, это дало мне пару секунд, чтобы подумать, другого шанса произвести первое впечатление у меня не будет.
– Вы отправляете подделки великих художников за границу, чтобы выгоднее их продать?
– Хм, почти, но в моем случае все намного изящнее, – глаза Вениамина блестели. – Знаешь ли ты, что картины – это самый удобный способ вывести деньги за границу? – Я молчал. – Ты покупаешь шедевр здесь, а продаешь его уже на новом месте, за ту же сумму, а может быть, и дороже. Нужно лишь знать места, это удобно и красиво. – Дым от сигарет наполнял воздух, делая все происходящее нереальным. Я словно находился в астрале, казалось, что передо мной вот-вот появится контракт о продаже души.
– Но все же это не совсем тот уровень живописи. Мне кажется, кто-нибудь может обнаружить, что картина написана по распечатанному холсту.
– Все верно, Даниил, все верно. Но мы так делали потому, что уровень художников, с которыми мы работали, не дотягивал до нужного. Как ты понимаешь, я немного разбираюсь в искусстве. По крайней мере, я видел практически все шедевры живописи вживую, когда был маленьким. Я бывал с Лувре, музее Орсе, Британском музее, музее Акрополя, музее Ваза, – он медленно и с удовольствием произносил названия самых знаменитых музеев Европы, – и, конечно, в Лондонской национальной галерее. Моя семья могла себе позволить путешествия и не только. Но знаешь, что я понял?
Я продолжал курить и рассматривал сквозь густой дым неземной силуэт Вениамина.
– Я понял, что искусство может проникнуть в любую точку планеты, и там ему будут рады. Это международная лазейка, и через нее можно продать или переправить все что угодно. Со слов Георгия, ты ценишь искусство, и это видно по твоим работам. Теперь, когда мы встретились, я хочу чтобы ты запомнил, что работаешь на меня и делаешь то, что я говорю. Я и мои люди – это новое поколение бизнесменов, мы ведем дела по-новому. У нас уважительное отношение к соратникам, нам всегда пригодятся твое мастерство и советы. И мы не носим малиновые пиджаки. И у меня для тебя есть особенное задание, – он сделал глубокую затяжку, – в Русском музее, где ты работаешь, корпус…
– Бенуа.
– Да-да, точно, что на Грибоедова, там висит картина Кустодиева «Купчиха за чаем». Напиши мне хорошую копию, времени сколько нужно дам, но чтобы точь-в-точь была, понимаешь? Используй свои способности, я хочу смотреть на копию, а видеть оригинал.
– У меня вопрос.
– Да?
– Что именно вы переправляете вместе с картинами? В том числе с теми, которые нарисовал я? – я смотрел на него в упор, краем глаза заметил, как дернулся Гера.
– Это хороший вопрос, ты внимательно слушаешь. Такой вопрос может задать человек, который сам раньше баловался, – он слегка приподнял уголки рта. – Но я сейчас не могу дать четкого ответа, можно сказать, мы переправляем разного рода подарки. Со временем ты все узнаешь, – сигарета была докурена и затушена в хрустальной пепельнице. – Идите.
На этом наш разговор был закончен, Вениамин направился к фортепиано, а мы двинулись к выходу. Гера уходил молча, а я все же сказал:
– Всего доброго.
Вениамин обернулся, и я в первый раз увидел его улыбку с ровными белоснежными зубами.
– Мы еще увидимся. «Купчиху» начинай писать уже сейчас, Даня.
Мое имя прозвучало эхом, или мне показалось. Из комнаты заиграла музыка. Уже подходя к выходу, я остановился и прислушался. Мелодия была грустной.
До машины мы шли в тишине, но в ушах у меня продолжала играть музыка.
– Ф-у-у, блять, – Гера уронил голову на руки и с усилием стал тереть глаза. – Вроде нормально прошло. Вроде нормально, – он глубоко и жадно втягивал воздух ноздрями, словно весь разговор не дышал. – Ф-у-у, – глубокий выдох, а я просто молчал, пялясь в никуда. – Ты как?
– Слушай, Гера, я должен знать. Ваша компания переправляет наркоту?
Гера смотрел на меня в упор, лицо сделалось холодным. Я думал, он станет юлить или отшучиваться.
– Да.
– Что именно?
– Разное. Тяжелые наркотики и не очень, психоделики, стимуляторы, марки.
– Слушай, я не уверен…
– Блять, чувак, не начинай. Я знаю, это стремно, но ты же сам этим занимался, хоть и по малолетке.
Понятное дело, они все про меня знали.
– Да, но это было давно. И я никогда не мешал живопись с этим дерьмом, понимаешь?
– Да все я понимаю, чувак! Но ты подумай, это такая возможность! Сколько тысяч лет ты будешь горбатиться, чтобы столько заработать? М-м-м? У нас такая крыша, ебаный в рот, только бери! С твоим-то талантом! Пусть он этими картинами барыжит, ну обменяет он их на наркоту или отправит с товаром, нам-то какая разница?
– Разница в том, что я в них свою сраную душу вкладываю, блять! – я со всей дури вмазал кулаком по панели. – Как ты не понимаешь. Я старался быть чистым!
– Я все понимаю. Но наслаждаться и творить ты сможешь потом, в своем загородном доме. Прикинь, можно уехать в Крым и завести виноградник. Я слышал, там Айвазовский писал свою ненаглядную воду. К тому же ты можешь не касаться той дряни, только пиши. Этот Вениамин – он наш билетик, а как накопим денег, закроем дело и свалим, – он положил мне руку на плечо. – Давай дыши! И погнали в твою конуру, выпьем по рюмке, расскажешь мне, какими красками старики жопы нимф рисовали. Уж больно похоже…
Я посмотрел на него, как на полного идиота, он улыбался, и меня разобрал смех.
– Поехали.

Заказы, как и оплата, стали поступать регулярно. Я дал себе время принять все, что происходит. Гера приезжал и уезжал, он никогда не сидел на месте, но мы стали часто ужинать вместе. Как-то раз он невзначай привез раскладушку. Посиделки затягивались до утра, я писал, он рылся в телефоне, потом приезжала пицца. Он рассказывал мне о новостях в городе, кто кого подсидел, в каком районе взяли парнишку шестнадцати лет, который был из семьи алкашей и очень хотел выбраться в люди.
– Его Вениамин отмазал, прикинь, повезло парню. Теперь с нами работает, Мишей зовут. У Вени еще есть пара магазинов, кажется, с цветами, он туда его и пристроил.
В тот вечер он заказал китайскую лапшу и с удовольствием уплетал ее из бумажной коробочки.
– Хотел спросить, а ты эту… бабу с чаем начал?
– Да, но только первый слой заложил, я с ней не тороплюсь.
– Покажи, хочу все с самого начала увидеть.
После разговора с Вениамином я заказал холст в одной мастерской на Ваське – на хорошем подрамнике, без грунтовки, решил грунтовать сам. Холст взял такой же, как в оригинале – 120 на 120 сантиметров, он был самым большим из всех, на которых мне приходилось работать. Чтобы размяться, я сделал несколько эскизов: подбирал оттенки, сравнивал, как ложится краска от разного вида кистей. К самой работе приступил лишь спустя неделю. Я долго гипнотизировал чистое полотно, потом жидкой краской нанес рисунок, все время посматривая на распечатанную фотографию. Тот факт, что я мог пялиться на оригинал каждую субботу и воскресенье, весьма упрощал задачу. Мой дом постепенно наполнялся шедеврами мировой живописи, в душе я визжал от восторга, работа затягивала с головой. Мир за окном становился все более серым, моя жизнь вертелась вокруг этих копий, даже учеба поблекла по сравнению с возможностью копаться в старинной живописи.
– Какие все-таки люди разные! – Гера вернул меня из мыслей в реальность.
– М-м-м?
– Вот ты, например, Даник, тебе же нескучно во всем этом копаться. Я вижу, что у тебя глаза горят, ты все время пялишься на картины, как на самую сочную девчонку. А я так не могу. А как же девки, как же клубы? И вообще, тебя бы подстричь. Ты хоть дрочишь?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/darina-s/cvety-68658193/chitat-onlayn/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Термины, используемые художниками. Имприматура – цветная тонировка поверхности уже готового белого грунта. Тройник – универсальный разбавитель художественных масляных красок. Подмалевок – подготовительный этап работы над картиной, когда художник намечает композицию будущего произведения. Мастихин – инструмент, который используют в масляной живописи (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B0%D1%81%D0%BB%D1%8F%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B6%D0%B8%D0%B2%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D1%81%D1%8C) для смешивания красок, удаления их незасохших остатков, очистки палитры (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D1%82%D1%80%D0%B0) или нанесения густой краски на холст (прим. ред.).

2
На молодежном сленге то же, что подъезд (прим ред.).

3
Многопользовательская командная компьютерная игра (прим. ред.).

4
Популярный в начале двухтысячных годов аниме-сериал (прим. ред.).

5
Материал и инструмент для рисования, изготавливаемый в виде палочек из каолина и оксидов железа (прим. ред.).

6
Так сокращенно называют Васильевский остров петербуржцы (прим. ред.).

7
Тонкий, преимущественно мужской свитер с высоким горлом. Диалектное слово, используемое петербуржцами (прим. ред.).

8
Так неофициально называют Санкт-Петербургскую художественно-промышленную академию имени А. Л. Штиглица.

9
Почему ты такой серьезный? (С английского).

10
Организация признана экстремистской, деятельность на территории РФ запрещена (прим. ред.).

11
Светлое пиво низового (холодного) брожения (прим. ред.).

12
Строка из песни «Владимирский централ» Михаила Круга.

13
В тексте СМС сохранена пунктуация героя (прим. ред.).

14
Куртка или кофта с капюшоном.

15
Используя густую пасту-краску, накладывая ее плотным слоем (прим. ред.).

16
Один из технических приемов нанесения красок на основу тонким, просвечивающим слоем (прим ред.).