Главная страница | Современные детективы | Ключ Соляного Амбара

Ключ Соляного Амбара
Александр Николаевич Бубенников


Преступление в большом городе. Современный детектив
Заведующий лабораторией академического НИИ Александр в пустом бабушкином доме случайно находит на чердаке, в кипе старых пыльных книг и бумаг, странный рисунок «Лунный амбар», сделанный его дядюшкой сразу после возвращения с фронта.

К несчастью, грабители похищают картину. Пытаясь найти семейную реликвию, Александр узнает, что долгое созерцание этой картины вызывает приступы лунатизма, и что где-то существует еще и карандашный аналог «Лунного амбара», который действует как антидот против опасных зависимостей. Счет пошел на часы. Человек, обладающий этими картинами, мог свершить непоправимую катастрофу…





Александр Бубенников

Ключ Соляного Амбара





1. Декабрь 1990 г., НИИ, Москва


О феномене Соляного Амбара на его малой родине и ключе амбара и ко многим общественным явлениям и человеческим судьбам он думал давным-давно… В предпоследний год «перестройки» завлаб академического института по имени Александр, взял в руки и раскрыл только что вышедший в издательстве «Советский писатель» томик с романом «Соляной амбар» со стола своего аспиранта, и решил вскользь пролистать странички с неизвестным ранее названием знакомого феномена. Зачем читать всю книгу из-за хронической нехватки времени на текущие неотложные дела? Зачем хлебать полную кастрюлю дымящегося перед тобой наваристого украинского борща, если можно пригубить пару-тройку ложек и определиться мысленно, стоит ли давать волю аппетиту, насыщать организм материальной ли, духовной ли пищей во время обеда или пиршества духа?

Наугад открыл страницу ближе к началу книги. Сначала было что-то невероятно близкое из трепетного каждой живой человеческой душе времён далёкого, чудно-памятного, светлейшего детства. «Это сквозь сон детства – то, как впервые возникло ощущение света; угол комнаты; кусок света, первый оставшийся в памяти, он поистине пробрался на подоконник, сел заиграл. Мать – нечто громадное, тёплое, растящее, охраняющее, беспрекословно любимое. Отец – он уходит куда-то в неизвестное и приходит оттуда, принося право на жизнь. Затем первый снег за окном и первая весенняя оттепель. И я уже множество понятий – тепло, холодно, свет, мрак. Затем растут пространства – двор, около дома, переулок, – и расширяются живые предметы, кроме мамы, папы, бабушки начинают определяться соседи-люди и соседи-звери, и звери понятнее людей. Ещё неясно, что такое в точности – живые существа… И множество уже обретено запахов…»

Александру был невероятно близка тема дома детства, с тогда ещё живыми всеми существами, мамой, папой, бабушкой, дядей и он стремительно наугад открыл страницу уже за серединой книги «Соляной амбар», где лирический герой романа, юноша Андрей Криворотов отправился к своему закадычному другу Леопольду Шмуцоксу, рассказывавшему Андрею свои жуткие тайны. Причём во время этого рассказа, что немаловажно для дальнейших умозаключений, Леопольд стоял у печи, а тень Андрея, метавшегося по комнате, бегала от лампы по потолку, изображая черта. И рассказ Леопольда был безумно странен и страшен не только для Андрея вначале 1910-х, но и для Александра в 1990-м:

«Да, я хочу застрелиться, потому что со мной случилась страшная вещь, которую определить не могу и с которой бессилен справиться. Я люблю свою мать. Нет, подожди. Ты любишь Лелю Верейскую, которая об этом даже не знает, – но ты ее любишь, как идеал, – и ты же пристаёшь к своей горничной Насте. Я никогда не любил никаких Лель, я никогда не приставал к женщинам, потому что мне это омерзительно и совершенно не нужно… И вот, как ты любишь Лелю и свою горничную, и как Иван Кошкин любит девок из публичного дома, так и я люблю свою маму, только гораздо сильнее. Я люблю ее больше жизни, больше всего на свете и гораздо больше самого себя. Мне стыдно и позорно. Я молюсь на свою мать, как на бога, самое лучшее, все лучшее – она, – но не раз, точно случайно, я входил в ванную, когда мылась мама, – она меня не стыдилась, я больше не делаю этого, потому что боюсь, что у меня разорвется сердце… И я готов убить отца из ревности и от ненависти, – и я убил бы его, если бы не знал, что у него от Марфина Брода до Москвы, везде рассованы содержанки, и он оставляет мать в покое…»

«– Постой, погоди, давай обсудим здраво! – кричал Андрей и не находил слов. – Ну, ты… ну, я… – и бегал по комнате, гоняя свою тень и тряся головой, точно хотел стряхнуть свои мысли. – Ну, ты… – разлюби… Впрочем, ерунда!.. ну, я…»

«Мне надо застрелиться, – говорил Леопольд, – потому что ничего иного я не могу придумать. Я не могу посягнуть на мать, я не могу убить отца… А может быть, могу сделать и то, и другое, – потому что мечтаю о маме и о том, как я убью отца. Я думал, – я ничего не понимаю… Всю жизнь самым близким человеком мне была мама, и я сейчас ничего не могу ей сказать, потому что я не смею оскорбить ее… И я оскорбляю ее, потому что я целую ее не как мать, а как любовницу…»

Какая-то невзрачная мыслишка царапнула мозг Александру: «Нечто подобное ты уже слышал… Возможно, читал в далёкой прошлой жизни о героях с другими именами… Леопольд?.. Точно, никакого Леопольда там не было, был кто-то другой, бесконечно запутавшийся, заплутавший… заблукавший… Вряд ли достойный жалости или, тем более, понимания и сочувствия к личности потенциального самоубийцы… Или случится реальное самоубийство этого Леопольда?.. Или убийство отца, как в античной Эдиповой трагедии?..»

Александр решился всё же с каким-то внутренним душевным напрягом пролистнуть ещё несколько станиц, хотя ему, обожавших своих родителей, маму и папу с самого раннего детства, было неприятно погружаться в круговорот, во временной колодец «Эдиповых комплексов» юнцов Леопольда и Андрея, героев странного исповедального романа. И грустно сморщившись, с явным недовольством собой, не понимающего с каких-то незапамятных пор позу своего земляка Бориса Андреевича Вогау со знаковым псевдонимом «Пильняк», но по инерции подглядывающим без всякого желания за самобичеванием героев, прочитал:

«Андрей стряхивал мысли с волос и говорил: «– Постой, погоди, давай обсудим заново. Это же нарушение естества – любить свою мать. Понять этого не могу. Ты прости, ведь это же мерзость и вообще противно, даже эстетически, кроме того – против естества… Это уж – сверхницшеанство… Впрочем, ерунда!.. ну, я…»

«– Мне надо застрелиться, – долбил Леопольд и плакал.

На парадном привычною рукой зазвонил герр Шмуцокс. Андрей, по уговору с фрау Шмуцокс, не должен был попадаться на глаза герру, через кухню он пошел срочно домой. Прощаясь, он целовал Леопольда, мазал слезы и шептал на ходу: «– Постой, погоди… Ну, ты дай мне слово, что не застрелишься, пока мы не обсудим все, как следует… Впрочем, ерунда!..

– Дай неделю на рассуждение…»

Можно было бы закрыть на этом месте книгу… Но Александр уже вспомнил, как давно, четверть века тому назад слышал или даже читал нечто подобное, но совершенно запамятовал, чем там дело кончилось. Потому – для определённости – решил пролистать ещё пару страничек «Соляного Амбара». Зачем? Затем, чтобы начать когда-нибудь искать ключ Соляного Амбара к жизни и смерти, революции, социализму с человеческим лицом, капитализму с лицом уродства будущего… И вот что он прочел дальше, морщась и мрачнея:

«Герр Шмуцокс наутро уезжал в Москву.

Перед сном в спальне, надевая длинную немецкую ночную рубашку, герр Шмуцокс сказал жене рассудительно и негромко:

– Я полагаю, Марихен, что у нашего мальчика настало время… ну, разреши мне присмотреть на фабрике какую-нибудь здоровую и красивую русскую девку, ее можно будет отправить на освидетельствование к доктору Криворотову, – и пусть наш мальчик… у него уже настало время…

С фрау Шмуцокс произошла истерика, как только что у сына.

Андрей, ушед от Шмуцокса смятенный делами друга, пошел на Откос, чтобы проветрить мозги. Луна светила простором, мороз разбрасывал алмазы по снегу и шелестел шагами Андрея. Тень Андрея сиротливой собачкой вертелась у ног Андрея, – такою же сиротливой, как мысли Андрея. Андрей на самом деле ничего не понимал и мучился. Смерть друга ему казалась реальною, он не хотел смерти друга, он физически чувствовал приближение смерти в его компанию и испытывал страх смерти, такой же гнусный, как этот его вечерний с Леопольдом разговор. Это было так же страшно, как кошачьи глаза в амбаре. Здоровым телом, мурашками по позвонку он чувствовал противоестественность и мерзость. Тишина комнаты Леопольда, разговоры – здесь на Откосе – казались Андрею страшными, как капли осеннего дождя у бродяги за воротником. Андрей целовал Леопольда – и здоровым телом ощущал, что ему противно целовать этого красивого юношу, точно Леопольд – гнилой внутри. Страшнее, чем поцеловать бы Валентину Александровну, пудреную лягушку. Кроме всего прочего, Андрей чувствовал на себе ответственность за друга, – и ему хотелось играть роль героя, чего он не замечал, конечно.

Андрей долго стоял на Откосе, смотрел в снега за Подол и повторял вслух:

– Должен застрелиться. Нет. Должен застрелиться. Нет…

Андрей заснул у себя в чулане, не раздеваясь, и проснулся наутро в головной боли, в придавленности, в ощущениях страшного и нечистоты, когда лучше и не просыпаться, – в тех же ощущениях, как первое утро Чертановской школы. Он проснулся с решением, как тогда в Чертанове о новой жизни – да, пусть Леопольд стреляется – но в подсознании он ощутил, как и в Чертанове, что этого не будет, не бывает, его не послушают, а дружба – дружба кончена. Тошнотно увидеть Леопольда и очень любопытно с ним поговорить еще раз на столь необыденные разговорные темы. С фрау Шмуцокс было условлено еще вчера, когда она приходила к Андрею, что наутро он не пойдет в гимназию, герр Шмуцокс уедет с десятичасовым поездом в Москву и он, Андрей, придет к фрау Шмуцокс в половине одиннадцатого, когда никого не будет дома. Андрей пошел мыться, мылся холодной водою, полагал, что промораживает мозги. Домашним он сказался нездоровым, отец, доктор Иван Иванович, посмотрел его язык, пощупал пульс, определил:

– Да, небольшой налетец на языке. Прими касторку.

В половине одиннадцатого, пробираясь задними переулочками, чтобы не заметили случайно гимназические надзиратели, Андрей пришел к фрау Шмуцокс. Он готовил речь, – и сказал совсем не то, что заготовил. Вдруг к ужасу своему он рассказал все, как было на самом деле, – говорил и ужасался тому, что говорил, – ужасался и злился, потому что ужасался, – захлебывался и говорил бессвязно, все по очереди.

Закончил он злобно:

– Я предаю друга, мне нельзя теперь с ним встречаться, я дал честное слово, что все будет втайне. Ему надо застрелиться и больше ничего, и пусть стреляется. Это касается именно вас. Я снимаю с себя ответственность за его смерть. Он любит вас, как женщину, он подглядывал за вами в ванной, он ревнует вас к Карлу Готфридовичу. Прощайте! – вам тоже надо застрелиться. Прощайте. Ему надо застрелиться!.. – пусть стреляется!..

Андрей стоял посреди комнаты, когда говорил это. Он выбежал вон из комнаты, шмыгая носом, всовывал ноги в калоши и никак не мог всунуть. Фрау Шмуцокс не заметила, как убежал Андрей. Она опомнилась, когда Андрей хлопнул парадной дверью. Она побежала за ним и догнала его у калитки на улицу, крикнула, как кухарка:

– Вы никогда, никому не смеете говорить об этом!..

Она спохватилась, она съежилась, она сказала лирически:

– Да-да, Андрюша, это очень страшно. Никогда не говорите, никому не говорите об этом… Знайте, – я ваш друг, если даже вы потеряете дружбу Лео…

Голова фрау Шмуцокс поникла, плечи ее опустились. Она улыбнулась, как улыбаются во сне. Брови ее опали в бессилии – и сразу же собрались в строгости и решимости. Раздумье сменило улыбку – и опять пришла улыбка, как во сне. Андрею показалось, что фрау Шмуцокс совершенно голая, – он крикнул:

– Мария Адольфовна! на улице мороз, вы раздетая, идите домой!..

Фрау Шмуцокс подняла голову в гордости, неизвестно зачем поднялась на цыпочках, – крикнула почти озорно:

– Никогда, никому, Андрюша!..

И фрау Шмуцокс громко хлопнула калиткой, оставив Андрея на улице, Андрей ощутил себя мусором, выметенным за калитку.

…Доктор Иван Иванович заметил дня через два, что сын его Андрюша явно похудел, и в сумерки подсел к Андрею для душевного разговора. Он поговорил о гимназии и вообще о жизни, – «жизнь – это борьба», говорил Иван Иванович, но жизнь есть также «постепенное развитие», – затем Иван Иванович заговорил о сущности дела:

– Я замечаю, сынок, – сказал Иван Иванович, – что твои настроения связаны с фотографией, которая висит около твоего стола… Ну, с фотографией барышни Верейской… Я опускаю то обстоятельство, что ты сын лекаря и имеешь гордость русского разночинца, а она феодальная княжна, феодально воспитываемая, то есть вы не пара друг другу. Я хочу говорить о другом, о любви. Любовь есть естественная потребность организма. Когда ты не голоден, естественно, ты не хочешь есть, – то есть ты хочешь есть, когда в этом потребность. Так и любовь… Ты не сердись на меня, сынок, я бы снял эту фотографию со стены, чтобы она тебя не волновала…

На масленице были балы, спектакли и вечеринки. К концу масленицы любопытство у Андрея по поводу того, что делается в доме Шмуцоксов, взяло верх над всем остальным, – и к этому времени прошла неделя, оговоренная Андреем и Леопольдом на раздумье перед самоубийством. В гимназии был бал.

Андрей остановил Леопольда в пустом коридоре и сказал заговорщиком:

– Сегодня ровно неделя…

– Какая? – спросил Леопольд.

– После нашего разговора…

– Какого? – спросил Леопольд.

– Ну… о самоубийстве…

– Ах, да, – сказал Леопольд и взял Андрея под руку. – Давай условимся никогда больше об этом не говорить. И это должно остаться тайной для всех.

Леопольд пошел в танцевальный зал.

В тот вечер нашла на Камынск – последняя, предмартовская – метель, сыпала снегом, выла ветрами, заметала дороги, дома, улицы. Бал закончился в час ночи, великий пост уже начался час тому назад. За Леопольдом приехали сани с медвежьим пологом, кучер ожидал его в раздевальной с кенгуровой шубой.

Дом Шмуцоксов выл трубами и чердаком в метельной ночи, крепко натопленный. Дом пребывал во мраке. По крыше, по стенам бегал, плакал, кричал ветер. Леопольд приехал, когда дом уже спал. Он быстро прошел в ванную и затем к себе в комнату. Дом заглохнул. Из спальни, со свечою в руке, без пледа, в ночном халате, вышла фрау Шмуцокс. Она обошла дом, все комнаты, кухню, заглянула в каморку к кучеру и дворнику, в каморку к женской прислуге. Она плотно прикрыла двери из кухни в коридор, из коридора в столовую. Движения ее были действенны. В столовой потухла свеча. Скрипнула половица на пороге в комнату Леопольда. От кровати Леопольда светился огонек папиросы. Огонек полетел в угол к печке.

– Иди сюда, мама…»




2. Август 1964 г. Москва, ЦКБ


Александр определился и вспомнил, когда он читал нечто подобное у Пильняка, слушал рассуждения на тему «революционного» инцеста сына и матери, любовников – с Эдиповым комплексом трагедии – одного пожилого интеллектуала. Это был рассказ «Нижегородский откос», написанный писателем в декабре 1927 года, который он прочитал сразу же после «Повести непогашенной луны», в самом конце августа 1964 года.

Их, пациентов палаты ЦКБ в отделении типа «Ухо, горло, нос» оказалось трое. Когда Александр прибыл туда в самом конце студенческих каникул перед осенним семестром на втором курсе инженерно-физического вуза, чтобы «раз и навсегда» удалить себе гланды, мешающих учебе и спорту, в палате, куда его определили медсестры, уже находились студент третьего курса мехмата МГУ Юрий и неказистый старичок, профессор-гуманитарий, оба очкарики.

Юрия заселили в эту палату буквально за час-другой до прихода туда Александра. Соседи его были из одного и того же университета имени Ломоносова, но когда Юрий поинтересовался, какой факультет и кафедру представляет старичок, тот нечленораздельно пробурчал что-то неопределенное. Мол, раньше был на одной кафедре, потом его вызвали консультантом на Старую площадь, потом в Комитет, а потом вернули в стены «альма матер» на другой факультет и другую кафедру. Шифровался старичок-профессор. Да и профессор-доктор ли?

Только Юрий с Александром ни разу до операции и после операции не дошли до больничной библиотеки, чтобы взять себе интересующие книги или толстые журналы с шумными «оттепельными» произведениями. Больше вполголоса трепались в весёлой тёплой компании с такими же студентами и симпатичными студентками в холле отделения на роскошных кожаных креслах. А у старичка на его личной тумбочке пациента возвышалась внушительная стопка книг и журналов, которые старичок читал с утра до ночи, не удосуживаясь до задушевных бесед с молодыми коллегами, избравшими стезю в области точных наук в ведущих московских вузах.

Однако через день-другой, узнав, что Александр волею судьбы и случая родился в Можайске и оттуда его род по линии отца, хотя в паспорте у него стоит место рождения в дачном поселке Быково, по тогдашней прописке его матери, профессор неожиданно спросил:

– Александр, вы читали самое скандальное произведение вашего земляка, – и показал глазами на «Повесть непогашенной луны» Пильняка.

– Нет, Борис Леонидович.

– Хотите прочитать?

– Конечно, когда такой случай выпадет. Пробовал его читать – не мое.

– А потом я а вам дам второе забытое, но не менее скандальное произведение земляка, если найду это нужным, приглядевшись к вам…

– Как вас понимать?

– Так и понимайте, «Нижегородский откос» вашего писучего земляка ещё более скандален применительно к пониманию перманентной революции и социальных трансформаций…

– Даже так?

– Даже…

Перед тем как дать Александру для почтения «Повесть», Борис Леонидович спросил его, что он, вообще, раньше читал из произведений своего земляка.

– Только «Голый год».

– Это его самая первая знаменитая вещь, наделавшая шума в писательском мире сразу после октябрьской революции.

– К сожалению этот «Голый год» отбил у меня охоту читать другие вещи. – Александр хотел рассказать, что кроме «Голого года» в их Можайском домике бабушки, в юношеской библиотеке дядюшки и отца были какие-то другие книги Пильняка, вряд ли «Повесть», скорее сборники рассказов. Только резкий на суждения дядька не советовал «заморачиваться на чтении контрреволюционной литературы. – Я же сказал не моё… и даже не на вкус отца и дяди, которые во времена своего студенчества покупали книги земляка Пильняка для своей домашней библиотеки ещё до войны…

– Любопытно… Тогда я вас приглашаю на вечернюю прогулку вокруг нашего корпуса… Расскажите, о своих ощущениях от прочтения «Голого года»… Между прочим, сколько вам тогда лет было…

– Уже, четырнадцать… Честно, говоря, я сверил тогда свои ощущения с авторитетным для меня мнением дядьки… Именно он купил книгу «Голый год», в свои семнадцать лет на первую свою курсантскую стипендию, когда только что поступил в военную строительную академию Куйбышева…

– И что сказал ваш уважаемый дядюшка про знаменитый труд земляка?

– Что эту вещь написал тайный мизантроп, а сам роман – редкая контрреволюционная халтура…

Они долго шли спокойным прогулочным шагом по тротуару, наконец, Борис Леонидович вдруг рассмеялся и весёлым голосом, со смешком в горле, сказал:

– А вы знаете, у вашего дядюшки губа не дура, между прочим. Примерно так же отзывался о своём сверстнике-прозаике Пильняке, поэт Есенин… Если этот роман написан в 1920-м, издан в 1921-м, то в трехлетний промежуток до своей гибели в декабре 1925-го, Есенин в кругу своих единомышленников так отозвался о Пильняке и его нашумевшем романе. Мол, тот в свои 27 лет, халтурщик, каких свет не видывал, к тому же злобный мизантроп, спекулянт, делающий на своей тёмной прозе большие деньги… Как-то в пьяной компании, с неоспоримыми лидерами – Пильняка в прозе и Есенина в поэзии – Пильняк на глазах Есенина встал в позу вождя-очкарика, императора литературы, откинув голову и задрал ногу на стул для манифеста. И заявил: «Искусство у меня вот где, в кулаке зажато. Всё дам, что нужно и что угодно. Лишь гоните монеты. Хотите, полфунта Кремля отпущу». А Есенин, не протрезвев, потом громко возмущался по поводу литературных императорских претензий собрата по перу: вдумайтесь только «полфунта Кремля» и добавлял нелицеприятно: «Ах, говно собачье, «полфунта Кремля», и, сильно гневаясь, ударял о стол дном пивной бутылки… Каково?.. Надо понимать так, что отдавая должное стихам Есенина, Пильняк ни в грош не ставил деревенскую прозу поэта, «Яр», «У Белой воды», «Бобыль и Дружок». Впрочем, Есенин и Леонова с его «Брусками» обзывал компилятором… Но это неважно, а что вам, Александр, больше всего запомнилось в «Голом годе» и что отшатнуло от дальнейшего чтения Пильняка?..

– И запомнилась, и смутила жуткая картина «метельной» взбаламученной октябрьской революцией и войной Русской земли… Не то что напугало и ошеломило, а как-то напрягла и выбила из колеи дремучая безнадёга в деталях истории вырождения и распада дворянского рода…

– …Ордыниных, – подсказал Борис Леонидович и продолжил. – Да, метель подчеркивает потаенный смысл революции, не только у Блока, но и у Пильняка, только последний показывает не «метение» зимней природной метели, а «революционного смятения», метущего и мятущегося ужаса…

– Как-то отвратило, что он революцию с ведьмой-метелью сравнил… А дядюшка-фронтовик, обучивший меня боксу и самбо, мне популярно объяснил без околичностей, что без этой революции-ведьмы, кухаркины дети неграмотных родителей из семьи стрелочника, они с отцом, не поступили бы никогда, после бесплатного обучения в средней школе, в инженерные вузы.

Борис Леонидович усмехнулся и, покачивая головой, что-то вспоминая, сказал после затянувшейся во время чинной прогулки паузы:

– Я помню этот емкий опасный образ ведьмы-революции у Пильняка в романе, где речь идёт о событиях голодного 1919-го года, знакового «голого года», сокрушившего все привычные для русской души устои и уклады спокойной, безопасной жизни… Вот цитата из романа: «Слышишь, как революция воет? Как ведьма в метель!»

– Спасибо, что напомнили про «вой революции», что воет, «как ведьма в метель». Странно было услышать от вас про филиппики Есенина, а вот панегирик вашего тёзки своему соседу по Переделкино Пильняку мне близок. В 1931-м Пастернак посвятил Пильняку стихи с дарственной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь». Вы мне дали цитату про ведьму-метель, позвольте и мне процитировать Пастернака…

– Пастернак, что, ваш любимый поэт?

– После Есенина, Лермонтова и Тютчева… и других, в десятку любимых точно входит ваш тёзка. Итак, Пастернак Пильняку: «Иль я не знаю, что в потёмках тычась, вовек не вышла б к свету темнота, и я – урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь с пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой корысти косней? Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста».

– Вы считаете это стихотворное посвящение абсолютным шедевром, Александр?

– Конечно, нет… «Не мерюсь» – ляп для профи, это из лексикона начинающего стихотворца, но про «вакансию поэта» сильно сказано. И рифма классная для профи «тычась – тысяч», но она здесь в единственном числе, остальные рифмы точны, но банальны… Ведь тот же ваш тёзка высказывал устно претензии к Матусовскому претензии, что тот «украл» у него рифму «Искоса – высказать». Помните в «Подмосковных вечерах»: «Что ж ты милая, смотришь искоса, низко голову наклоня, трудно высказать и не высказать то, что на сердце у меня». К тому же в народной песне дичь стоит в виде слова для рифмы «наклоняя – дня». Надобно бы сказать – наклонив…

– Вы, Александр, явно заслужили после разъяснения мне того, на что я никогда не обратил бы внимание, прочтения «Повести о непогашенной луне». Как прочитаете, мы обсудим с вами её во время нашей очередной вечерней прогулки после ужина, если погода и врачи позволят…

Разумеется, эту «Повесть» Александр одолел за полночи на своей больничной койке в палате при приглушенном свете настольной лампы, прикрытой полотенцем. И в тот же вечер удостоился компании тёзки знаменитого поэта для обсуждения прочитанного. К ним хотел присоединиться Юрий, но профессор вежливо отшил того, мол, у нас один запланированный разговор – не для непосвященных. Беседу начал издалека:

– В этой знаковой, опасной для власти повести, догадываетесь, наверняка Александр, современники Пильняка увидели недвусмысленную аллюзию гибели на операционном столе председателя РВС, военкома Фрунзе… Смерти, якобы инспирированной вождём, генсеком Сталиным…

– Ну, это понятно… Только задаёшь себе вопрос – какая разница, было ли это сделано по приказу сверху или без всякого приказа, случайно ли, в силу плохо ли, неверно ли понятой исторической целесообразности… И оттого эта повесть выглядит как пасквиль и оправдание зла при яркой луне…

– Вот вы о чём… В лапидарном предисловии Пильняк хитроумно использует литературный приём «скрытой тайнописной подсказки читателю», когда просит того не искать в повести подлинной исторической правды в действе и судьбах героев. Пишет с присущим ему замутнением исторической оптики: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть Фрунзе осенью 1925 года. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, виде его мельком раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю. Всё это я нахожу сообщить читателю, чтобы читатель не искал подлинных фактов и живых лиц». Но потом при других обстоятельствах его опалы вынужден будет признаться, что соответствующую информацию о покорности командарма Гаврилова, вынужденного из-за партийной дисциплины покорно лечь под нож лучших хирургов страны для операционного излечения или удаления язвы, получил от критика Воронского и Гамбурга, сподвижника Фрунзе….

– Гамбург – это старинный товарищ Фрунзе Попов, с которым командарм встретился в вагоне поезда?..

– Вряд ли.

– Но роль Попова и его дочки Наташи по-своему мистическая в свете того, что Гаврилов (Фрунзе) почему-то захотел повидаться с другом Поповым и Наташей… Дальше Гаврилов сажает Попова в свою машину и выжимает полный газ, с риском для жизни обоих при луне. А потом Гаврилов ложится на операционный стол к лучшим хирургам Кремлевки, профессорам Лозовскому и Кокосову… Но почему-то введенный хлороформ не действует, хирурги долго не могут начать полостную операцию Гаврилов, наконец, засыпает, хирурги начинают оперировать командарма, после нужного разреза хирурги видят, что язвы не было или язва зажила… И вдруг у пациента пропадает пульс, нарушается и прекращается дыхание, Гаврилов обречен…

– В вашем голосе чувствуются скептические нотки…

– Как без них, Борис Леонидович. Не верю писателю, по почину Станиславского, лажу вижу, исходя из своего скромного операционного опыта потребления хлороформа. В повести меня ввела в ступор убийственная фраза: «Организм командарма, не принимавший хлороформа, был отравлен хлороформом». О действии хлороформа на пациента узнают задолго до операции даже в сельских больницах… А тут Кремлевка… Значит, лажа сотворена писателем, либо лажу на блюдечке с голубой каемочкой преподнесли злопыхатели Воронский, Гамбург и сотоварищи-троцкисты…

– А где вы увидели мистику в повести?

– Развитие мистического сюжета на этом месте очевидной лажи не завершается… После государственных похорон Гаврилова (Фунзе), лёгшего под нож согласно приказу «негорбящегося человека» из «дома новый первый», Попов получает письмо с того света от командарма, написанного тем ещё накануне операции с предчувствием смерти. В этом странном письме командарм пишет Попову, о своей уверенности, что он скоро умрёт и предлагает старому товарищу, одному без женщины воспитывающему малолетнюю дочь Наташу, создать семью со своей вдовой… Я специально упростил сюжет с влиянием на жизнь и смерть человека непогашенной луны, светящей отражённым солнечным светом… Насколько мне известно, луна не действует на мужчин, а вот женщины с их месячным циклом крови подвержены лунному влиянию… Я не всё продумал, но у меня ночью возникли мысли, почему маленькая Наташа дует на луну за окном комнаты отца Попова, пытаясь быстрей «погасить» луну, несущую тайное зло всем, в том числе, отцу, ей – лунные чары опасны в цепи неистребимого зла…

– И когда же случится избавление от лунных чар очарованного человека?..

– У меня было мало времени для размышления, но меня смутили и лунные чары, многое озадачило и огорчило в стилистике и концепции повести земляка… Вроде явный выстрел в «негорбящегося человека» из «дома новый первый», но какой-то корявый, неловкий, когда пуле, пистолету не веришь, уж больно всё это бутафорское, шутовское…

– Зато, Александр, знайте, что сбежавший за бугор личный секретарь Сталина Бажанов в запрещенном у нас фолианте написал: «Пильняк в своей книге «Повесть о погашенной луне» с едким подзаголовком «Смерть Командарма» прямо указал пальцем на Сталина», мол, вождь убил Фрунзе. Считается, что идея написания этой повести была подсказана Пильняку критиком-троцкистом Воронским, как последователя Троцкого, Воронского с женой репрессируют, мужа расстреляют, жену после лагеря отпустят и реабилитируют. Критик Воронский даже откажется от посвящения ему повести после того, как майский номер «Нового мира» будет конфискован, а повесть майским постановлением Политбюро 1925 года была признана «злостным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». Самое смешное, что журнал был в продаже два дня, какие-то номера были раскуплены, а потом вновь набрали пятый номер «Нового мира», где редакция принесла читателям извинения, признав появление «непогашенной луны» ошибкой. На месте погашенной луны появилось какое-то солнечное произведение, убей бог, не вспомню, какое… Воистину девочка Наташа дунула и погасила негасимую очаровывающую луну, святящую отражённым светом солнца… Вроде нет чар лунных… Вопрос, насколько новое солнце вместо луны оказалось не фальшивым, а истинным… Надо найти тот номер «Нового мира» с заменой луны на солнце и проверить свои подозрения о подмене смыслов в нашей университетской библиотеке или профессорском зале Ленинки…

– Видите, я случайно подвиг вас на новеллку о луне и солнце… Но у меня будет повод развить этот сюжет о влиянии лунных чар и солнца на судьбы людей…

– Вам это надо будет сделать после почтения ещё одной вещицы вашего парадоксального земляка… – Он сморщился и дёрнул щекой, но это вам может не понравиться, мягко говоря… Не всем ведь захочется побыстрей, без соответствующего жизненного опыта вляпаться в грязь странных литературных импровизаций с элементами фрейдизма и безумных Эдиповых комплексов… Посмотрим, стоит ли вам читать, поглядим, как карта завтра-послезавтра ляжет… Однако, вы азартный молодой человек… Ночью проснулся я, а вы читаете, настольную лампочку куртуазно простынёй завесили…

– Полотенцем, Борис Леонидович… Извините, что ваш сон прервал… А ещё меня одна фраза из «Повести» потрясла, о городской душе, замороженной луной после смерти героя: «Гудки гудели долго, медленно – один, два, три, много – сливаясь в серый над городом вой. Было совершенно понятно, что этими гудками воет городская душа, замороженная ныне луною».

– Отлично, Александр, вы черпаете в сюжетах вашего земляка силу образа… Нашему храпуну-соседу Юрию я ничего не предложил бы читать по ночам – не в коня корм… А вам можно, раз чувство интереса к тайнам бытия есть, и пытливого младенческого азарта не потеряли – для развития интеллекта… Азарт – великая сила для мышления и порыва светлой вольной мысли… Развивайтесь… Успехов…




3. В лесопарке ЦКБ


Это случилось уже после операции Александра, когда ему вырезали злополучные гланды, и он благополучно вернулся в студенческую компанию в холле отделения для продолжения новых весёлых розыгрышей и импровизаций на волнующие всех темы жизни общества строителей коммунизма в стенах и за окнами ЦКБ. Компания их расширилась за счёт поступление в отделение приятеля Юрия, студента МГИМО Эдика, живущего в одном и том же с Юрием доме на Кутузовском проспекте, и ещё одной высокой стройной девушки Иры. Когда стали знакомиться, оказалось, что все они, как и большинство членов компании из любителей-ценителей стихов Есенина. Вот и зарубились на тему, кто больше знает его стихов и продекламирует их тут же, «не отходя от кассы».

Конечно, это было своего рода провоцирующим элементом, только когда доходила очередь читать стихи до Александра, тот с видимым удовольствием читал практические незнакомые компании творения поэта из «Москвы кабацкой». Когда его просили сделать анализ, прокомментировать прочитанное, то он с явной шутовской подначкой заинтригованного общества пояснял, что урбанистические кабацкие вирши дают весьма наглядное представление о любопытных бытовых и психологических представлениях образа жизни хулиганов, пьяниц, воров и проституток послереволюционной стихии двадцатых годов. В конце концов, в истории русской поэзии появились странные, мастерски сделанные вирши, в которых с отменной узнаваемой художественной правдивостью и искренностью кабацкий хулиганский угар возводился на пьедестал.

Он, уже объявленный победителем соревнования, зачитал практически весь цикл «Москвы кабацкой» и готов был читать дальше, удостоившись аплодисментов девушек из двух палат отделения. Но девушки чуть ли не одновременно отошли к себе для каких-то процедур, а в оставшемся мужском обществе неожиданно вспыхнула дискуссия: как утвердить простую и высокую нравственную максиму личности при построении коммунизма, здание которого должно быть воздвигнуто к 1980 году.

Сосед Юрий произнёс несколько велеречиво:

– При построении коммунизма каждая уважающая себя самодостаточная, творческая личность должна биться за свои убеждения и жить в соответствии с собственным и доминирующим общественным мировоззрением…

– …развивая свои природные способности и таланты на благо общества при переходе от социализма к коммунизму, – добавил Эдик. – Трансформируя своим примером социалистический принцип «всем по способностям и труду» на коммунистический принцип «всем по способностям», независимо от результатов труда – ведь всё общее…

– А если нет, и не будет у личностей в будущем способностей, не то что великих, но и маленьких – никаких, что тогда? – Раздался из дальнего угла холла знакомый Юрию и Александру голос Бориса Леонидовича.

Они все повернули головы на голос и наткнулись на его насмешливый снисходительный взгляд. Первым вышел из оцепенения Юрий и, чётко расставляя акценты в слова спича, подобного математической формулы, произнёс, как отрезал:

– Без развития способностей каждого члена, общество будет деградировать и перестанет развиваться всецело…

– Особенно, если член маленький и плохо встаёт на тётенек и девочек, – еле слышно шепнул на ухо Александру шустрый разбитной Эдик с явным желанием услышать сочувствующий смешок.

Но Александр промолчал и не отреагировал на выпад Эдика, занятый своими мыслями о развитии способностей людей будущего. Его мысли прервал голос Бориса Леонидовича, вставшего со своего кресла в углу, и неторопливо возвращающегося через холл в палату.

– Мне понравилось, как вы читали «Москву кабацкую», Александр. Я даже мысленно вам аплодировал, разделив восторг дам по поводу услышанных от вас хулиганских виршей… Но пару виршей классика почему-то не отложились в моей памяти, хотя весь цикл «Москвы кабацкой» я знаю наизусть…

Александр на это замечание быстро вскочил с кресла, подошёл к профессору, сопровождая его до палаты, и около двери, застопорившись, тихим срывающимся голосом сказал:

– То были мои школьные стихи, выполненные в стилистике Есенина, извините за мистификацию…

– А зачем вам нужна эта мистификация? – спросил с очевидным удивлением профессор, уже взявшись за ручку двери.

– Так, из детского тщеславия, доказательства себе, в первую очередь, что могу писать вирши не хуже классиков… Это из пошлой ученической поры, когда хотелось самоутвердиться.

– Только стилизацию вашу никто не напечатает…

– Сейчас и подобные стихи Есенина никто не напечатает… И мои стихи не для печати, это сугубо устное творчество… Многие стихи подобного образа я даже не переносил на бумагу…

– Хотелось завладеть вниманием девичьей благодарной публики – не так ли?

– Не без этого… Но вы не выдавайте меня с потрохами девицам, тому же нашему соседу Юрию…

Борис Леонидович усмехнулся, отрицательно покачав головой, мол, не выдам, и тут же предложил:

– Во время «тихого часа» прочитайте коротенький рассказ из книги, которую я уже положил на вашу тумбочку. Там в нужном месте закладка. Есть тема для нашей вечерней прогулки… И о развитии человеческих способностей поговорим, меня это почему-то в настоящий момент больше всего интересует… Договорились?..

– Договорились, – кивнул головой Александр и пошел назад для продолжения прерванной беседы с ребятами-студентами.

Только он уютно расположился в кресле, вытянув ноги, как к нему обратился Юрий:

– Слушай, старик, мы с Эдиком в твоё отсутствие и в отсутствие Иры решили тебя предупредить, что можем привлечь тебя по статье за совращение малолетних…

– Как это понимать?

– А так, что ты читал запрещенные стихи Есенина несовершеннолетней школьнице – вот как надо понимать… И попытался отвратить от пути истинного юного строителя коммунизма, совратить… Эдик уверяет, что она перешла то ли в десятый, то ли в одиннадцатый класс, правда, уже при третьем размере бюста…

– Наслушается запрещенных стихов Есенина о проститутках, и сама пойдёт по кривой дорожке ранней половой жизни, – нагло хохотнул Эдик, – сама юной валютной шлюхой заделается… Будет в милиции и КГБ писать объяснения, что её Есенин и Александр совратили хулиганскими стихами о ночных бабочках в кабаках…

Александр размышлял, стоит ли оправдываться, что стихи Есенина даже с обсценной лексикой, замененной в книгах многоточием, никто не запрещал, тем более, сейчас, во время «оттепели», когда многие запреты прошлого пали, развеялись, как дым. Но его мысли прервал весёлый голос Эдика.

– Не парься, старик, пошутили мы. Никто тебя за совращение малолетних стихами наказывать не будет. Тем более, малолетка Ира уже совращена мной физически…

– Как это?.. – выдохнул Александр.

– А так, сначала развращена этим летом на моей даче, в отсутствие предков… Они за границей сейчас… А потом и совращена… Она уже не девушка… Я её сделал женщиной в неполные шестнадцать лет… Нормальный возраст, между прочим, для начала интенсивной половой жизни…

– Тили-тили тесто жених и невеста с поломанной целкой, – пошутил Юрий, но тут же осекся, встретив гневный испепеляющий взгляд Александра.

Тот нарочито медленно поднялся из кресла и, сжав кулаки, подобравшись, выдохнул в лицо Эдику:

– А зачем бахвалиться тем, что лишил чести невинную девушку? Это неприлично, не по-джентльменски… За это раньше офицеры подлецов канделябрами били, а теперь…

Он увидел, что к ним легкой походкой приближается Ира, и оборвался на полуслове.

– Ну, говори, что теперь делают с такими, как я, – злобно прошипел Эдик. – Не увиливай, любитель Есенина.

Александр тяжело вздохнул и ответил:

– А я и не увиливаю… Вот сейчас только Иру спрошу для начала, что с тобой, козлом, делать?

Александр стремительно взял Иру за руку, привлек к себе поближе и, как можно спокойнее и увереннее спросил ее:

– Это правда, что ты школьница?

– Правда.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

– В какой ты класс перешла?

– В одиннадцатый.

– Когда тебе исполняется шестнадцать лет?

– В ноябре.

– А теперь скажи, Ира, что мне делать со студентом МГИМО Эдиком, сдавать в милицию или набить ему в твоем присутствии морду за публичное бахвальство им про изнасилования тебя?

– …Добровольное согласие было… – растерянно вякнул, покрасневший, как рак, Эдик. – …по доброй воле сторон был секс с малолеткой…

– Подлец ты Эдик и достоин пощечины…

При этих словах Иры чуть ли не одновременно, чёртиками из табакерки, выскочили из своих кресел и Эдик, и Юрий. Александр угрюмо переглянулся с застывшим от изумления Юрием и обратился к Эдику:

– Пощечины мало, Ир, его надо наказать по-мужски… Скажи, только «да» и я его отправлю в глубокий аут, как часто это делал с нарушавшими кодекс приличия подлецами в канадском хоккее… Ну!

Но Ира дёрнула Александра за руку и потянула за собой из отделения, подальше от негодяя Эдика и его друга Юрию.

– Возьми меня под руку… Я могу упасть и разбиться, как фарфоровая статуэтка… Идём прогуляемся по лесопарку… Мне требуется свежий запас сил, чтобы прийти в себя и восстановиться…

– Конечно…

Уже в лесопарке она остановилась и спросила:

– Ты, действительно, мог его нокаутировать?

– Если бы ты сказала «да», я бы его надолго отправил бы в аут… Но ведь ты не сказала «да»…

– Дура я, испугалась… И за тебя, и за себя, и за Эдика…

– Ты его любишь?

– Любила… Но это в прошлом после сегодняшнего инцидента и урока мне на всю оставшуюся жизнь… Слушай, почитай мне Есенина, только не из «Москвы кабацкой», а о любви, о нежности, природе, покое… Ты же знаешь такие стихи, я уверена…

Он читал ей стихи Есенина и свои стихи, старые и новые импровизации, во время долгой неспешной прогулки по лесопарку, забредая в самые дальние его закоулки и потаенные волшебные места… Они не пошли на обед, их искали сестры… Но они пришли только к ужину… Озлобленный Юрий почему-то был уверен, что Александр, назло своему сопернику Эдику, другу с мехмата МГУ, наверняка, трахнул Ирку, раз ему без боя уступил свою юную любовницу Эдик. А Ира только раз поцеловала его в щеку на прощание и прошептала «спасибо», они даже не обменялись домашними телефонами, и больше Александр никогда Иру не видел…

Зато Александр успел после ужина проглотить рассказ Пильняка, чтобы детально обсудить его во время второй прогулки по лесопарку с Борисом Леонидовичем. Тот сразу спросил чуть ли не первом шаге в хмельное преддверие осени:

– Прочитали? Потрясены, Александр?

– Прочитал и потрясён, Леонид Борисович, причём настолько, что, мне кажется, надолго потерял дар речи…

– Этот речевой дар вам сегодня не понадобится. Слушайте и запоминайте, я буду говорить. Насколько я понял, у вас превосходная память и хорошо развит мыслительный аппарат…

– Не жалуюсь…

– Тогда постарайтесь услышать и понять в моих речах то, что мне самому не понятно… Я недаром заострил ваше внимание на способностях, даре-таланте и коммунизме… Догадываетесь, что я был в числе группы разработчиков новой программы строителей коммунизма… А потом меня подсидели и выкинули из разработчиков, не исключено, только за то, что я категорически был против конкретных цифр и сроков, а программу утопили в цифрах по требованию Хрущева и алкаша Засядько… Засядько уже на том свете, троцкиста Хруща в ближайшие месяцы скинут люди Шелепина, Семичастного, поставят бровастого добряка Лёню с образованием ниже табуретки, и даром компилятора благих идей из светлого ничто ниже плинтуса… Загонят страну в тупик вместо коммунизма, а потом в ходе партийно-государственных интриг социализм с человеческим лицом вместо коммунизма на вершине общественного развития опрокинется в бездну капитализма с рожей кретина… И всё это через диалектику одинарного и двойного отрицания… И вот здесь вам пригодится опыт вашего земляка Пильняка осознать драму русской семьи, считайте, драму страны и революции через природную стихию с Эдиповым комплексом, когда сын благородных родителей по воле свыше или дьявола убивает своего отца, чтобы вступить в кровосмесительную связь с матерью… Слушайте, запоминайте и размышляйте на революционную тему смены общественных укладов через Эдипов комплекс, отражённый в рассказе «Нижегородский откос». Впрочем, сюжетная линия рассказа: «любовь сына и матери, переступившая через человеческие нормы и дозволенные границы» была известна в античной и средневековой литературе задолго до теории психоанализа Зигмунда Фрейда… Вам надо с карандашиком в руках пройтись по тексту трагедии матери Натальи Дмитриевны Клестовой и её сына Дмитрия Клестова, противоестественная плотская любовь к матери которого доводит сына до мыслей о самоубийстве… А ведь поначалу рассказ повествует о счастливой, казалось бы жизни русской интеллигентной семьи: перед читателем добропорядочный муж, заботливая жена, венная мужу и посвятившая своё существование единственному сыну… И вот любопытная характерная черта присутствия дьявола в семье… «Неопознанное и непонятное» дьявольщины входит в эту «хорошую семью», считай страну… Всё чаще грустит о чём-то ей самой неведомом Наталья Дмитриевна на знаменитом русском Нижегородском откосе… Тайные предчувствия омрачают юную душу сына Дмитрия, до сих пор в бурлении страстей вопросов пола обходившие «грязные» стороны жизни… Одна деталь для вас от Пильняка: отец объясняет плотские муки сына с позиций материалиста-естественника, предлагает жене нанять горничную, чтобы у сына с ней случился плотский контакт и сексуальный опыт сына отодвинул всего его душевные и плотские катаклизмы. Намекну на первую подсказку Пильняка: идея подложить под сына горничную вызывает бурный протест матери Натальи Клестовой. Намекну на вторую подсказку Пильняка: отец Натальи Клестовой и её сын носят одно имя, Дмитрий… Может, это вам пригодится, Александр… Вы улавливаете ход моих мыслей?..

– Да, конечно, я вас внимательно слушаю, образно говоря, даже мысленно конспектирую…

– Прекрасно, идём дальше… Чем в лес дальше и дольше, тем в лесу партизаны толще… И этот партизан, единственный друг Дмитрия Клестова, Сергей узнаёт тайну любви Дмитрия к матери Наталье, тот делится с другом мыслями о скором самоубийстве, причём материализация мыслей витает в воздухе, пахнущем самоубийством… Потрясенный этим ужасом друг Сергей рассказывает о возможности самоубийства её сына матери Наталье Дмитриевне… Та на откосе решает любой ценой спасти несчастного сына… А теперь самое главное в кульминации: драму любви матери и сына Клестовых символически и одновременно кощунственно можно соотнести и сопоставить с событиями русской революции, причем не 1905 года, а октябрьской 1917 года, стихия которой представляется Пильняком для богатеев ужасом, а для бедняков огромным счастьем, причем для коварного повествователя Бориса Андреевича видится через увеличительное стекло греховной плотской связи… Каково?.. Природное и историческое обрамление опасной самоубийственной семейной драмы и знамение первобытных стихий жизни, природы и революции… Беззаконная противоестественная связь матери и сына обнаруживает странное, если не опасное родство с печальными просторами Руси, России, открывающимися с Нижегородского откоса, с глухими лесами. «И леса эти по сие число первобытны» – по мистическому определению Пильняка. И первобытность природы человека и «Эдиповы комплексы» революций и общественных трансформаций получает свою метафизическое историческое воплощение в жизнь: сын Дмитрий, совокупившийся с матерью Натальей Дмитриевной, сражается на стороне красных на фронтах войны, против отца, бьющегося с сыном на стороне белых… Туманно Пильняк намекает, что гибнут в схватке красных и белых и отец, и сын… В какой только последовательности, вот в чем вопрос… Возможно за революцией 1917 года пришел новый революционный террор 1937 года… А там, глядишь, за сроком построения коммунизма в 1980-м придется новый виток революции или контрреволюции через десяток лет… Помяните меня, вспомнив, эдак в 1990-м или 1991-м…

– Попробую… На 1990-1991-й пророчествуете…

– А к этому времени, глядишь, и издадут последний метафизический роман Бориса Пильняка, который он то ли завершил, то ли поставил реперную точку перед самым своим арестом за «поддержку троцкистов» и «шпионаж» осенью 1937-го и расстрелом весной 1938-го… Наверняка, все материалы допросов Пильняка издадут… Читай, что написано, и между строк читай и записи допроса, и метафизического романа…

– А какое название романа-то?

– Рабочее название последнего романа было знаменательное – «Соляной Амбар»…

– Был такой в Можае, видел его… Снесли, не так давно, между прочим, тоже неспроста по-вашему…

– Неспроста… Всё неспроста… А ключ Соляного Амбара, вам, Александр, надо найти, ко многим судьбам и явления нашего могучего, но многострадального Отечества… И последний пассаж «Откоса», отчасти, второстепенный и, отчасти же, ключевой… Вам пригодится… Сами определите, у меня интеллекта не хватило решить историческую загадку, кто погиб первым отец или сын в революционной схватке белых и красных… Так вот после гибели мужа и сына, когда не ясно, но гибели, дом Натальи Дмитриевны через десять лет навещает оставшийся живым Сергей Березин (тоже знаковая фамилия не от мертвой осины, а от живой березы), и встречает там 46-летнюю старуху, почти что спятившую с ума, потерявшую ощущение реального времени… Самое жуткое, что в сумасшедшую старуху в 46 лет превратилась женщина, не видящая ни солнца, ни луны, сожженная «нестерпимым счастьем» своей чудовищной противоестественной страсти…

– Помните девочку Наташу, дунувшую на негасимую луну, и очевидно, погасившую ее…

– Да, конечно, в «Повести о луне».

– Сумасшедшая Наталья Дмитриевна дунула и на негасимую луну, и на негасимое солнце…Она живёт в полной тьме, но хитроумный Пильняк пытается если не оправдать своих революционных грешных героев – мать, сына, отца – то хотя бы удержать думающего читателя от их безоговорочного осуждения за порогом их гибели или на краю тёмной бездны…

И он неожиданно подал руку Александру со словами:

– Разрешите вас поблагодарить…

Александр недоуменно пожал плечами, удивлённо вскинул брови и не нашел ничего лучшего, как побурчать вопросительно:

– В смысле?..

– Вы поступили как бесстрашный джентльмен, постояли за честь девушки Иры, не побоялись двух здоровяков осадить Юрия и этого хмыря из МГИМО с его высокопоставленным папашей из госноменклатуры… – и вдруг спросил, сверкнув любопытными глазами. – Вы что боксёр-профи?..

– Откуда вы это взяли?

– Сосед Юрий так сказал… А я всегда к нему подозрительно и неодобрительно относился… Он мне похвастался, что лег в ЦКБ в наше отделение удалить гланды лишь для того, чтобы откосить от картошки ребят МГУ в студенческом отряде. Потому его и на наши вечерние прогулки не приглашал.

Александр расхохотался и сказал, утирай слёзы смешинки, попавшей в горло:

– Ваш тонкий намёк при толстых обстоятельствах я понял… Так знайте, я лег в ЦКБ вырезать гланды, отработав летом в каникулы почти месяц в студенческом отряде на строительстве объектов хозяйства в Зеленограде… От сельхозработ на картошке никогда не отказывался, даже поступив на первый курс инженерно-физического института, три недели отпахал на подшефном ЗИЛе на производственной практике… Хотя мог бы тогда на удаление гланд лечь, на чем настаивали родители… И главное, я не профи-боксер, скорее сильный любитель, прошедший отменную практику кулачных стычек в хоккее с шайбой с детства… Два-три боя за матч, но у меня перед здоровяками тафгаями всегда было реальное огромное преимущество в природной спринтерской скорости… На короткой дистанции в 20–30 метров меня никто в школе, даже перворазрядники и мастера спорта, мужики матёрые не могли обогнать…

– А чего же не дали себе реализовать свой талант в спорте?

– Спорт высших достижений для меня закончился в неполные 16 лет, когда получил страшную травму позвоночника при прыжках в высоту… Когда поступал в институт, больше всего боялся, что меня, абитуриента, отсекут по медицинским показателям из-за стеноза позвоночного канала, как потом выяснилось… Это на ваш мехмат и физфак, все гуманитарные факультеты МГУ очкариков, носящих очки с диоптриями под минус десять берут, а у нас с потерянным зрением, здоровьем строго, все нездоровые неудачники – адье…

– Любопытно, а как вы почувствовали, что пора прекращать рваться в спорт высших достижении?..

– Боли в спине быстро прошли, в юности, все, как на боевом псе, заживает… Но результаты перестали расти, раньше, для примера, каждый месяц прибавлял по несколько сантиметров в прыжках в высоту, длину, сбрасывал десятые доли секунды в спринте, десятки секунд и минуты в лыжных гонках… Как-никак уже в 14–15 лет отправил в небытиё старинную русскую пословицу: «Выше своей головы не прыгнешь». Прыгнул… А потом из-за жуткой травмы развитие в большом спорте накрылось медным тазом – но ведь есть другие области науки, изобретательства, литературы, поэзии истории…

– Развивайтесь, Александр, и развейтесь… Цель – ничто, движение к ней, развитие на пути интеллекта, души – всё… Успехов и удачи вам в развитии во всем, где посчитаете нужным развиться… Прорвитесь, в том числе, в теме разгадки феномена вашего некогда знаменитого земляка-писателя, погибшего в сорок с небольшим, с его узлом проблем и загадок для революционного развития судеб общества и личностей…




4. Май 1991, Можайск


Александр для организации встречи тогда предварительно созвонился с Сержем Жагиным. С радостью узнал, что на то воскресенье в конце мая Серж собирается в Можайск к матери, вот и пригласил того в пустующий бабушкин дом, хорошо знакомый старинному другу детства и юности, когда-то он был в этом большом доме желанным гостем. А ныне этот дом пребывал в запустении: любимую бабушку похоронили два года назад. Отметили с родичами и «девять дней», и «сороковины», а год памяти бабушки Анастасии, приходящий на день Николы Зимнего, в 1989 году отмечали уже без её старшего сына Александра Васильевича, скончавшегося в июле того же года.

Серж Жагин хорошо знал всех можайских родичей Александра, а его дядюшке-фронтовику профессору Александру Васильевичу сдавал даже зачёт и экзамен по начертательной геометрии во всесоюзном заочном политехническом институте, учась по его учебнику для вузов и даже слушая его телевизионные лекции по учебной программе Центрального Телевидения. Серж высоко ценил спортивные и исследовательские дарования Александра, а тот отдавал должное его успехам мастера-профи в фотоделе. Серж стал классным мастером-фотографом, уже закончив ВЗПИ и поработав какое-то время инструктором в Можайском райкоме партии, стал фотокорреспондентов и завотделом в «МК», главном перестроечном печатном органе страны.

На встрече в бабушкином доме Серж обещал передать другу детства и юности фотографии его любимых родичей, Анастасии Николаевны и профессора Александра Васильевича, сделанные профессионалом своего дела на Бородинском поле, куда Александр возил всех их на своих «Жигулях» в середине 1980-х. Александр же пообещал презентовать другу вышедший в издательстве «Высшая школа» в 1989 году свой университетский учебник «Моделирование интегральных микро- технологий, приборов и схем». И заинтриговал первого фотокорреспондента Москвы и Московской области показом уникальных материалов по их некогда знаменитому земляку Пильняку, которые могут пригодиться Сержу, как в его творческих планах, вообще, так и при организации личных фотовыставок и художественных презентаций.

В обещанное время Серж постучал, как детстве, в окошко бабушкиного дома с тротуара Коммунистической (бывшей Боголюбской) улицы для вызова Александра. Они по-дружески обнялись, как будто давным-давно не виделись и соскучились друг по другу с памятного празднества Рождества-1985 года в городском ресторане с рождественской елкой, где советское шампанское рекой текло.

За прошедшие с рождественских празднеств шесть с половиной лет Серж, оставаясь внешне прежним, «вечно молодым и темпераментным» стал другим человеком по заматерелой уверенности в себе профессионала высшей пробы: высокий, без единого седого волоска и ранних пролысин-залысин, без намёков на полноту, жизнерадостный, пышущий здоровьем, полный сил и амбиций «хозяин жизни». К тому же в умопомрачительном модном костюме заграничном костюме с дорогущим галстуком на белоснежной рубашке.

Они смеялись, поднимая друг друга, словно мерили вес игрока в футбол и хоккей, как признака соблюдения спортивной формы, тузили нежно друг друга, давая волю своим воспоминаниям соревновательной юности, искренне радовались долгожданной встрече. Потом уже в большой комнате оба моментально посерьезнели, когда Серж увидел на столе в большой комнате откупоренную бутылку пятилетней марочной массандровской мадеры с хрустальными рюмками и фруктами для фуршета.

– Помянем Анастасию Николаевну и Александра Васильевича, – произнес торжественно и печально Серж, – царствие им небесное, прекрасным русским людям.

Не чокаясь, пригубили мадеры. Неторопливо несуетно разговорились о вечном и текущем…

– Между прочим, когда-то твой дядька меня сразил своим классными рисунками и фотографиями. Я его уговорил тогда подарить мне вместе со своим знаменитым учебником и задачником. Эти книги с его дарственной надписью мои коллеги оценивают как произведение искусства… Там чертежи начерталки сделаны на уровне шедевров… Я для тебя приготовил фотографии дяди и бабушки…

– А я для тебя, старик приготовил свою книгу для студентов-физиков, вышедшую в канун скоропостижной смерти дядюшки… Прими с искренним уважением… Теперь в твоей домашней библиотеке будет две книги от нашего старинного Можайского рода, двух Александров…

Они обменялись подарками. При виде фотографий отменного качества исполнения своих родичей у Александра защемило сердце.

– Загадываю желание, имея два вузовских учебника от двух Александров, спасибо тебе, старый, порадовал меня, профессор…

– Пока исполняющий обязанности профессора, – немного стушевался Александр. – Но скоро утвердят в упомянутом тобой звании…

– Я от кого-то из наших общих московских знакомых слышал, что твой дядюшка Александр Васильевич, уже будучи тяжело больным, к тому же многолетним профессором, завкафедрой ВЗПИ, вышел на защиту докторской диссертации и защитил ее… Боец, молодец…

– Было такое… – Александр подливая крымской мадеры в рюмку Сержа, заметил. – Ты, пей и радуйся Массандре побольше моего. Я-то скоро за руль сяду… Поедем в Бородино – за историческим открытиями…

– Знающие люди в той же Москве и нашем Можайске утверждали, что в вашем роду первым доктором ты стал, Николаевич, а дядюшку Васильевича твоя защита докторской вдохновила на трудовые подвиги со своей блестящей защитой… – Серж разрумянился, ему «захорошело». – Первый раз пью такую классную пятилетнюю массандровскую мадеру…

– Тогда тебе придётся загадывать вторично желание на исполнение загадываемого… Но по моей знаковой исторической подсказке… Ты мне должен помочь в одном любопытном деле нашего с тобой знаменитого земляка Бориса Андреевича Пильняка…

– Слышал, всегда готов помочь твоим историческим изысканиям… Помню твои и Витюшкины лекции по русской истории в глиняном подвальчике во дворе этого дома… У меня есть несколько редких фотографий Пильняка, так по мелочи… Говори предложение своё для моего загада счастливого…

– Через какое-то время я организую в Можайске научно-культурный благотворительный Фонд… Так вот предлагаю тебе войти в узкий круг правления, своего рода политбюро…

– Принимаю предложение, сочту за честь служить задачам фонда, исполнять поручения и решать задачи как доверенный член ПБ, под началом старинного друга, председателя Фонда…

– Не спеши, фонд я планирую открыть через три-четыре года… А тебе отдельное задание по материалам дела Пильняка при его аресте… Меня, а теперь и тебя будет интересовать абсолютно все… А ключ к судьбе земляка и ко многим тайнам революции и трансформации общества в этих книгах и рисунках Ивана Лаврентьевича Горохова.

С этими словами Александр пододвинул со стола к Сержу книгу «Соляной амбар», вышедшую в 1990-м в издательстве «Советский писатель», скопированные листы формата А4 с рассказом «Нижегородский откос» и два листа с фотографиями рисунков И.Л Горохова «Улица Огородничья. Соляной склад» и «Соляной склад ночью», нарисованных в 1914-м году.

– Да это же рисунки Соляного амбара, а в амбаре и за стенами амбара мы когда-то прятались в детстве в играх войну и в прятки…

– С этим Соляным Амбаром связана не только тайна Пильняка, но и первой и второй революции… Обратил внимание на дату рисунков?

– Да, конечно, начала Первой Мировой войны…

– Давай выпьем за разрешение тайны и ключа Соляного Амбара… В нужных местах книги и скопированной рукописи рассказа находятся мои знаковые закладки с пометками… Коротко ознакомься… Возьмёшь эти материалы с фотокарточками с собой для продолжения знакомства… Кое-что я поясню во время путешествия в Бородино – туда и оттуда… Материалы будут у тебя на коленях… Работа, старик, началась, еще до открытия и функционирования нашего фонда…

– Но моя роль – какова…

– В машине объясню… Мне пить за рулем нельзя… А у тебя нет табу на этот счет… Мадера или коньяк?.. Как годится для тонуса мысли и воображения?

– И мадера, и коньяк… Нет, всё же марочный армянский коньяк…

– Пожалуйста, Серж, лишь бы дело сдвинулось с мёртвой точки… Тут уже не без мистики…

И Александр подробно рассказал Сержу о пророчестве своего соседа по палате отделения «Ухо, горло, нос» в ЦКБ-1964 о том, что в нынешнее перестроечное время явится обществу роман расстрелянного писателя. И по иному заиграют красками и рисунки художника-передвижника И.Л. Горохова, и что-то даст исследователям анализ и сравнение романа «Соляной амбар» и рассказа «Нижегородский откос», потянут за собой новые исторические открытия знаковой любопытной тайнописи опасных революционных и контрреволюционных времён 1990-х и 2000-х на стыке веков и тысячелетий…

Перед загрузкой в машину, полистав час-полтора предоставленные материала, с непременным возлиянием пятилетней мадеры, Серж пожаловался:

– Здесь чёрт ногу сломает… Без пол-литра коньяка не разберёшь…

– Старый, коньяк всегда в твоём распоряжении… А про чёрта твоё замечание более чем актуальное… Сам Пильняк писал: «Прошу не мешать мне видеть своего черта». Вот что я вычитал из дневника нашего земляка, в жилах которого текла, немецкая, русская и еврейская кровь: «У меня была прабабка Матрена Даниловна, в Саратове на Малиновом мосту, – так у нее на веревочке был привязан черт, она ему ставила молоко в цветном поддоннике, черт этого молока не пил, потому что прабабка святила его святой водой, – она этого черта видела и мне показывала. Я его не видел, а она была честной старухой, хорошей и доброй – так пусть Толстой, Маяковский, Замятин – каждый видит своего черта, уважаю их умение видеть, прошу не мешать мне видеть своего собственного черта, это и есть современная литература». Много дальше будет чертовщины, но это наш с тобой проект, в который я никого из членов фонда посвящать не буду… Только наш проект, замешанный, к радости или сожалению, на чертовщине, исторической дьявольщине революций и контрреволюций…

– Страшно, аж жуть…

– Не без этого, Серж…

– Я пошутил, вспомнив Высоцкого…

– Напрасно, шутить и страшиться поздно… Я тебе уже в машине начну читать лекцию об «Эдиповом сюжете» в «зеркале русской революции и контрреволюции», а ты листай данные тебе материалы и соотноси это с картинами Ивана Лаврентьевича… Нам надо найти ключ Соляного Амбара…

– А вдруг я тебе не помощник? – сказал Серж, садясь рядом с водителем в машинку. – Вдруг не оправдаю доверия помощника по раскрытию исторических загадок и нахождения исчезнувших тайнописных кодов времени?..

– Я тебя назначил не помощником своим, а соработником по поиску ключа Соляного Амбара… С твоими-то связями среди можайского и московского начальства, а также из художественного и артистического мира, где бродят маньяки гетеросексуалы, бисексуалы, просто гениальные пидоры… И всё это при твоей дикой сексуальной творческой энергетике…

– И правильной нормальной сексуальной ориентации, как и у тебя, заметь, дружище… Не возражаешь, если мы к одной барышне Танюшке заскочим… Может, возьмём с собой в Бородино на прогулку, раз хозяин-барин мадерой и коньяком угощает… Уважаешь меня и мой выбор?..

– Разумеется, я тебя знаю давно и уважаю, как старого родовитого можаича, которого знали и уважали моя бабушка, дядька, отец – можаичи… О Танюшке наслышан только от нашей общей знакомой Светы, у которой ты был свидетелем на свадьбе с Игорем Гороховым на свадьбе, наслышан, но не видел красотку-ню, с твоих знаменитых художественных фотоэтюдов…

– Ню как ню, не хуже и не лучше других ню с пятым номером бюста, как у Светочки, которую обессмертил своим рисунком Игорь Горохов, воспроизведя в живых красках роскошную голую натуру пышногрудой супруги на не менее знаменитой своей выставочной картине «В бане».

Танюшки дома не оказалось… И они уже за разговорами и подначками мчались по пустынному шоссе от закрытого Никольского собора с изъятой оттуда святыней к Бородинскому полю. Серж листал роман и рассказ Пильняка с заметками на закладках и вполуха слушал лекцию Александра о своеобразном «Зеркале русской революции и контрреволюции» – за считанные дни до начала «августовского путча-91».

У правого поворота на Шевардино Серж попросил Александра остановиться с каменным серым от ужаса лицом и зачитал признание Дмитрия Сергею из «Откоса» с преамбулой «Это же вынос мозга от скорби и отчаяния».

«– Да, я хочу застрелиться, потому что со мною случилась страшная вещь, которую определить я не могу и с которой я бессилен справиться. Я люблю свою мать. Нет, подожди. Ты вот любишь Лелю, – и ты же живешь со своей горничной, и ты ходил в публичный дом. Я никогда не любил никаких Лель, и никогда не сходился с женщинами и никогда не сойдусь, потому что мне это омерзительно и совершенно не нужно. И вот, так, как ты любишь Лелю и свою горничную, и девку из публичного дома, – так я люблю свою мать, и люблю ее больше жизни, больше всего на свете и гораздо больше самого себя. Мне стыдно, мне позорно. Я молюсь на свою мать, как на бога, все прекраснейшее в мире – она, все чистое и священное. Но ночами я стою у двери в спальню отца и матери, и я подслушиваю все звуки, идущие оттуда, – и я готов убить отца от ревности. И дважды, точно случайно, я входил в ванну, когда мылась мама; я больше этого не делаю, потому что боюсь, что у меня разорвётся сердце от ее красоты».

– А теперь открой эту страницу с моей закладкой, – требовательно сказал Александр. – Видишь, в «Соляном амбаре» нечто подобное говорит Леопольд Шмуцокс Андрею Криворотову, альтер эго Пильняка, этим я сравнением я приблизил себя и тебя к одной из разгадок судьбы нашего земляка-писателя и разгадки тайны февральской революции 1917-го… Вот открой страницу из эпилога «Нижегородского откоса» по моей закладке и зачитай…

Серж Жагин прочитал громко и обречённо:

«Двадцать седьмого февраля в тот год закачалась, чтобы пасть в три дня, Российская империя… В письме Натальи Дмитриевны остался листок без начала и конца. – «Над Россией, над Нижним, нал моим домом – тишина метели. Сегодня пришло письмо: муж Кирилл умер в Константинополе. Сын Дмитрий по-прежнему на красных фронтах. Кирилл – знал ли он, что я ушла от него – с сыном, с моим и его сыном? Та тишина, которая в доме, – она к тому, чтобы мне думать о моей жизни. Милый, старый мой друг! – всю жизнь мне казалось, что я счастлива жизнью! – но настоящее, громадное счастье, необъяснимое счастье было у меня только однажды, оно пришло ко мне, когда я должна была спасать от самоубийства сына. Я не боюсь слов – я стала любовницей сына, и мне выпало такое счастье, которое редко выпадает людям, потому что вечность, все, что дает человеческая любовь и человеческая жизнь, все замкнулось в моем сыне, ставшим моим любовником. Это нестерпимое счастье. Муж Кирилл умер в Константинополе. Сын дрался против отца. Я сегодня узнала о смерти мужа. Я хожу около окон, заиндевевших морозом, я жду любовника сына, повелителя…»

Жагин тяжел вздохнул и громко икнул, выдохнув со стоном, идущим из глубины души:

– Абзац… Кошмар паралича сознания – обрушилось сознание… У меня весь хмель сошел… Придется из горла твоим армянским марочным коньяком воспользоваться, чтобы прогнать кошмар, навеянный чтением рассказа нашего с тобой земляка… – Сделал несколько мощных глотков, задумался, ожидая хмельного опьянения и спросил. – И этот мотив любовников сына и матери, Эдипова комплекса в «Соляном амбаре» продолжит свое развитие и отразится на судьбе Пильняка и революции 1917-го, и контрреволюции 1937-го, судя по твоим пометкам на закладках – не так ли?..

– Так, – сказал с потаенной печалью Александр. – И мотив этот перенесется жутким образом на контр-контрреволюции 1990-х, в наши дни потрясений народных, так-то вот, друг ситный Серёга, в жутко интересное и опасное время нам выпало с тобой жить и осознавать трагедийные повороты истории…

– Так, я продолжу зачтение мистического эпилога из «Откоса» через многие годы:

«Агроном Сергей Александрович Березин был проездом в Нижнем Новгороде. Он зашел в дом своего гимназического своего друга Дмитрия Клестова. Был май, когда полошится и полошит людей и гулами Волга… Дверь долго не отпирали. Дверь отперла старуха с пледом на плечах. Это была Наталья Дмитриевна. Она сразу узнала Сергея.

– Это вы, Серёжа, – сказала Наталья Дмитриевна. – Революция уже кончена? Вы знаете, Дмитрий не вернулся с фронта, я думаю, он погиб.

Окна в гостиной не были выставлены. Наталья Дмитриевна прошла к окну и стала к спиной у Сергею Александровичу. После золотого дня в комнате было темно, и на фоне окна был виден только силуэт Натальи Дмитриевны. Она смотрела в окно, голова ее была опущена, руки ее были опущены, плечи ее поникли. В комнате была зимняя тишина и пахло затхлью. И теперь – не третий уже, как некогда, а Сергей Александрович знал, что у окна стоит женщина в очень большой печали, в горе – в таком горе, которое она осознала навсегда.

– Вы единственный знаете, Сережа, что Дмитрий был моим мужем, – очень тихо сказала Наталья Дмитриевна».

Жагин хлебнул армянского коньяка и горестно покачал головой:

– Я там не дочитал абзац из эпилога… И так всё муторно и жутко… Введи в курс, профессор, как плыть дальше? Как сюжет Эдипов перетечёт в роман «Соляной амбар»?

– Принципиально важно, что «Эдипов сюжет» безумно волновал воображение Пильняка, раз он включил комплекс Фрейда в свой последний, неопубликованный при жизни роман. То, что он появится на переломе эпох, меня пророчески предупредил один старый профессор, писавший программу строителей коммунизма, лежавший со мной в одной палате в ЦКБ. Его удалили из разработчиков программы, а потом и из жизни, чтобы не путался под ногами, при дворцовом перевороте, когда власть переходила от Хрущева к Брежневу… А Борис Леонидович, как я полагаю, принадлежал к группе заговорщиков под началом Шелепина, потом задвинули и Шелепина, и Бориса Леонидовича… Но пророчество осталось: выбор своего пути молодым поколением России в эпоху между революциями и переворотами, и контрреволюциями, условно говоря… Ведь революцию 1917-го уже обозвали переворотом в преддверии контрреволюции 1989-1990-1991-х, когда уже рухнул социалистический лагерь и скоро рухнет социализм в СССР, а там, глядишь, и Страна Советов… И меня предупреждал об этом старый профессор Борис Леонидович из 1964-го за несколько месяцев до бескровного дворцового переворота в Кремле…

– Пророк?..

– Да, пророк… Он уже тогда намекал открытым текстом на трагическую подоплеку событий… Как только не издевались при «развитом брежневском социализме» над тезисом Сталина, что по мере становления и упрочнения социализма всё острее станет классовая борьба. А Куусинен и Хрущев изъяли их программы термин «диктатура пролетариата», нет диктатуры сначала, потом нет яркого феномена пролетариата, а есть сфера услуг, и в итоге нет классовой борьбы, как исторического факта…

– А если поближе к тексту «Соляного амбара»… Конечно, трудно сразу врубиться в его проблематику… Ну, хотя бы в тезисах, Александр, чтобы я под кураж обратил внимание на главное, не утонув во второстепенных деталях…

– Смотри, Серж, в «Соляном амбаре» лирический герой – это Андрей Криворотов… Обрати внимание на фамилию «Кривой рот», он несёт проклятие кривого рта от отца-врача, атеиста из поволжских немцев… Итак Андрея Криворотов – это Борис Вогау…

– То, что Пильняк псевдоним писателя-земляка Вогау я знал еще со школьных времён, когда мы с тобой побратались по-настоящему, между прочим…

– Проехали твой выпад, едем дальше… Но первым наброском Андрея Криворотова, или Вогау-Пильняка стал твой тёзка Сергей Березин из «Нижегородского откоса». Понял?..

– Понял, – бодро сказал Серж и отхлебнул из горла бутылки коньяка. – Но где фишка-то… Жду и не дождусь поворота, фишка подброшена в воздух с мистическим Эдиповым сюжетом…

– А ты обратил внимание на мою закладку в «Соляном амбаре» с появлением Леопольда Шмуцокса, сына всесильного богатея, текстильного короля, заводовладельца, к тому же из Марфина брода…

– Нашего «Марфина брода» в трёх километрах от горы Николки и собора?..

– Символически в «Соляном амбаре» Пильняк берёт знакомые ему с можайского детства топонимы…. Важно другое, любовная драма с Эдиповом сюжетом Фрейда развернется в семье Шмуцоксов, где сын станет любовником матери, фрау Шмуцокс… Обрати внимание на ход моих мыслей: Борис Вогау с немецкими корнями… А любовная связь матери и сына в немецкой семье Шмуцоксов в «Соляном амбаре», а раньше такая кровосмесительная связь была в семье Клестовых… Птица Клест, выводящая своих птенцов на русской неприхотливой земле в самые сильные морозы, считалась образцом чадолюбия, высокой любви птицы-матери к детенышу-птенцу…

– А немецкая фамилия Шмуцокс как переводится, – спросил Жагин, – как-то жутко, чувствую…

– Правильно чувствуешь жуть и грязь, старик, хорошо фишку словил после подбрасывания ее в воздух. Шмуц – это грязь, сор, Окс – это бык… Итого: «Грязный Бык», вот кто Леопольд и его папа-фабрикант из нашего чистого пасторального Марфина Брода… Скотская природа фамилии ее носителей говорит о многом… В романе любовники, мать и сын Шмуцоксы, жертвы Эдипова комплекса, покидают чуждую им Россию… Но я специально для тебя не хочу открыть сразу всю картину зловещего Эдипова сюжета для сына, любовника матери Леопольда Шмуцокса… Есть мистика глубочайшая, поверь мне на слово… Здесь не только банальный адюльтер матери и сына немецкого происхождения… Вспомни, Эдипов сюжет в семье Клестовых, в революцию 1917-го года отец и сын сражаются друг против друга… Я потом тебе покажу перенесение трагедии Шмуцоеса на Пильняка.

– А «Грязные Быки» сражаются друг против друга?

– Они формально на периферии романа «Соляной амбар», но немец Леопольд Шмуцокс-Быков мелькнёт в конце романа со своей зловещей тайной, бросающей тень на Андрея Криворотова-Вогау, то есть Пильняка… И ты мне поможешь расшифровать эту тайну, если по своим каналам достанешь материалы допроса Пильняка в НКВД во время его ареста и перед расстрелом, ведь он признался в помощи Троцкому, троцкисту Радеку, другим троцкистам… Но признался ли он в шпионаже в пользу Японии или Германии – вот в чём вопрос?.. А теперь вспомни главную теорию революции Черного Демона Революции Троцкого…

Серж надолго задумался, долго и сосредоточенно хлебал из горла марочный армянский коньяк, и вдруг сильно, с бешенным азартом победителя хлопнул себя по лбу:

– Вспомнил, теория перманентной революции Троцкого…

– Вот эту идею перманентной революции и, добавим, контрреволюции обыграл Пильняк в романе «Соляной амбар» и в рассказе «Нижегородский откос», включив туда иносказательно движитель Эдипового сюжета в судьбах своих героев в революционные времена, в судьбах революций и контрреволюций на стыке переломных эпох… веков и миллениумов, как сейчас…

После долгого молчания и мучительного обдумывания любопытных исторических парадоксов Жагин спросил:

– А откуда, Александр, у тебя фотографии картин Ивана Лаврентьев, соляного амбара нашего с тобой детства – от Светы Гороховой или от Игоря Горохова?.. Неужто из времён нашего рождественского праздника, почти шесть лет назад?

– Да, от Светы и Игоря в память о Рождестве-1985, перед самой моей защитой докторской диссертации…

– Но тогда нашу дружную компанию, вывалившуюся из ресторана «Подмосковье» Игорь послал на хер, во время очередного запоя… Меня – свидетеля на его свадьбе – да и жену Светку выставил на посмешище, перед тобой, между прочим…

– Главное, что на Рождество, на следующий день я получил две фотографии картин Ивана Лаврентьевича «Улица Огородничья, соляной склад» и «Соляной склад ночью» – не от Игоря в его запой, а от его жены, объяснившая мужу нечто важное для разгадки тайны «Ключа Соляного Амбара».

– И у тебя тогда возник проблеск прикосновения к тайне Соляного Амбара с большой буквы?..

– Я же все время думал о пророчестве моего соседа-профессора в палате ЦКБ, в предчувствии переломных событий 1990-х, а тогда ближе к марту 1985-го власть в стране переходила от покойного старца Черненко, восстановившего в партии исключенного из нее Молотова, до Кагановича и Маленкова должна была очередь дойти, до полной реабилитации Сталина, но к власти пришел молодой брехливый антисталинист Горби, ставленник Андропова, а масон Андропов ставленник масона Куусинена, отменившего диктатуру пролетариата… В сухой остаток, Серж, ищи материалы допроса арестованного в 1937-м Пильняка с признание в помощи троцкистам и в шпионаже в пользу японцев и немцев, прочие «пикантные» материалы по нашему земляку… Мы должны обрести с большой буквы Ключ Соляного Амбара к тайнам Революций и контрреволюций на стыке веков и миллениумов, к тайне жизни и смерти создателя романа «Соляной Амбар»… Ведь в «Соляном Амбаре» собраны и соль, и сор земли русской…

– Слушай, можно я в твоём гостеприимном доме, как раньше, переночую, в таком поддатом состоянии и мать огорчу в Ямской, да и Танюшке я в таком виде пьяного импотента не сгожусь для… Не возражаешь, я на хорошо знакомом мне издавна диванчике прилягу до раннего утречка, не раздеваясь…

– Не вопрос, отдыхай…

– И знай, я тебе верный союзник в святом деле поисков Ключа Соляного Амбара… ты меня заинтриговал серьёзно…




5. Можайск, сон: Соляной Амбар под луной


Перед тем как лечь спать, Жагин повторил просьбу, которую он несколько раз высказывал до этого:

– Ты должен мне дать роман, копию рукописи рассказа и фотокарточки амбара на две-три недели… Я должен все внимательно прочитать и осознать вкупе с твоими закладками и замечаниями на них…

– Я сам собирался продолжить работу, Серёг…

– Не дашь – обижусь…

– Ладно, только не обижайся по пустякам… Просто я хотел обмозговать сразу же по выезду из Можая: почему на картине Горохова «Соляной склад ночью» нет луны, а тени есть при отсутствии зажженных фонарей… По идее, луна должна быть слева, причём сильная луна, как в полнолуние…

– Луна?..

– Это главный образ Пильняка, сильный свет непогашенной луны, странный и явно не спонтанный, продуманный лунный образ… Загадай, Серёг, чтоб луна тебе приснилась для развития нетривиальных мыслей…

– Что я девушка, чтобы мне луны и месяцы снились, чтобы вести свой тайный календарь месячных для регулирования бурной половой жизни… Спокойной ночи, старик, пятилетняя массандровская мадера и марочный коньяк были феноменальны…

– Спокойной ночи… – сказал Александр, идя в дядюшкину комнату на его кровать, твердо решив загадать на ночь своё заветное желание разобраться с луной на картине мастера.

Он долго ворочался, размышляя об отсутствии луны на картине мастера 1914 года, ведь эту картину И.Л. Горохова Пильняк непременно видел, раз лунный образ его преследовал и нашел отражение во многих его произведениях. «Надо внимательнейшим образом перечитать заново «Соляной Амбар» и увидеть, как там луна высвечивает амбар, может, вообще, не стыкуется с амбаром. Может, зря я поддался на просьбу Жагина отдать ему на большой срок романа, копии рассказа, фото? Ведь можно оборвать свою мысль поисков в рабочей текучке, ковать железо надо, когда то горячо, а не холодно… Но всё же надо загадать на ночь на луну писателя и художника, можаичей, по определению… Ведь надо думать и о судьбе дома – продавать или не продавать его быстро?» – так думал Александр, ворочаясь на дядюшкиной кровати, слыша сладкое похрапывание Сереги на диване из большой комнаты.

В окно угловой комнаты бабушкиного дома светила яркая луна, как бы подмигивая Александру: чего загадывать на обозначенную луну писателя Пильняка и необозначенную луну художника Горохова, когда я здесь рядом, прямо за окном, только потяни руку и прикоснись ко мне?.. Он и правда, попытался прикоснуться во сне под утро к луне, только не «физической луне» за окном угловой комнаты, а к нарисованной луне, причем на очень малом по размерам рисунке рисовальщика дядюшки-фронтовика, и этот рисунок где-то над потолком в чердачном хламе…

Они проснулись ранним, наверно, одновременно. Серега быстро засобирался к себе, отказываясь от завтрака и даже стакана утреннего чая. Вчера, ложась спать, он позвонил матери, предупреждая, что заночует у друга. Когда он восторженно сказал, в каком хорошем доме он собирается заночевать, и у какого старинного друга детства, которого он не видел тысячу лет, он легко получил добро на ночевку. Но о раннем утреннем отбытии из этого хорошего дома вроде не шло речи в ночном разговоре с матерью…

– Чего-то голову ломит с небольшого бодуна… Наверно, не надо было мешать мадеру с коньяком… На повышение градуса всё работало в пользу организма… А потом я после коньяка не удержался от стаканчика мадеры, и при понижении градуса организм дал сбой… Раньше не сбоил… Помнишь, как я на танцах лабал?

– Помню, конечно… Неплохой оркестр был и солист Серж был заметен – и трезвым и поддатым…

– Мы всегда до и после танцев для поднятия куража и его сохранения потребляли сухостоя с портвешком…

– Может, сейчас поправиться надо?

Поскольку Жагин надолго задумался над неожиданным и нетривиальным предложением, то Александр решил рассказать ему новеллку Леонида Борисовича о Засядько, с которым он много работал во время генерации текста программы КПСС – строителей коммунизма. Ведь в то время Засядько Александр Федорович резко пошел вверх: из министров угольной промышленности СССР стал правой рукой предсовмина Хрущева, замом предсовмина и одновременно председателем научно-экономического Совета министров СССР. И всё это в 48 лет, постоянно вступая в схватки с зелёным змеем, после нескольких инфарктов…

Серж ждал решения Александра и совета «поправляться или не поправляться?» Он подошел к стене и стал внимательно, близко наклоняясь, разглядывать картину дядюшки, потом улыбнулся и произнёс весело:

– Узнал мелкую каллиграфическую подпись Александра Васильевича на картине маслом… А ведь он был классный рисовальщик… Просто блеск… Он и на лекциях четкие сложнейшие геометрические фигуры воспроизводил запросто и красиво… Круги и эллипсы одним движением, не прерываясь – чудо… Но рисунки – это ведь не хобби, а искусство…

– Да, у него был потрясающий период творчества после возвращения с фронта, когда он доканчивал вуз, аспирантуру, много тогда рисовал… Карандаш, пастель, акварель, масло…

– А чего ж он бросил?.. Ведь с таким уровнем мастерства надо было бы олимпы покорять…

– Какая наблюдательность – заметил уровень мастерства… олимпы… он и так в своем деле олимп покорил…

– Да, учебник и задачник у него шедевры с эстетической точки зрения, это точно… И оптимист неисправимый по жизни был…

– Серж, мой почивший сосед по палате ЦКБ, который призвал издалека найти ключ Соляного Амбара, предсказав появление романа Пильняка из небытия именно в наши переломные времена начала 1990-х, рассказал мне эпизод из жизни такого же оптимиста Засядько, которого Сталин решил назначить заместителем наркома угольной промышленности. Тому тридцать два года, работник великолепный – с видами на наркома – но вождь знал о его слабости в сильной алкогольной зависимости. Вот и решил вождь самолично убедиться, насколько тот успешно борется с зелёным змеем. В Кремле выставил перед Засядько – для плодотворной беседы перед предложением ответственного поста – пару бутылок водки, откупорил одну, налил молодому шахтеру стакан и предложил выпить. Тот с пожеланием крепкого здоровья вождю Страны Советов выпил, не закусывая. Вождь налил второй стакан водки. Засядько с той же здравицей осушил второй стакан. Сталин долил остатки водки из первой бутылки в стакан шахтера, и стал откупоривать вторую бутылку. Засядько остановил вождя: «Не надо открывать и торопиться». Полстакана с той же здравицей осушил и добавил с белозубой улыбкой: «Не бойтесь, товарищ Сталин, Засядько дело не пропьет, Засядько свою норму знает. Лишнего нет, посуда чистоту любит. Засядько готов к работе и выполнению ваших поручений, Иосиф Виссарионович».

– Намёк понял, не из упёртых пессимистов: утром советуешь не поправляться, постараюсь остаться оптимистом по жизни, не вступающим в борьбу с зеленым змеем… С ним бороться дело безнадежное… Насколько я знаю, Засядько не дожил до 53 лет, злоупотребляя алкоголем, и забил программу построения коммунизма к 1980 году лишними цифрами громадья планов… А зря… – сказал весело Серёга. – Забираю материалы, отвечаю за сохранность, что надо мне для работы, скопирую. Позвоню. До встречи.

– Отлично. Счастливо.

И сразу же после ухода Жагина Александр с электрическим фонариком полез на бабушкин чердак, куда не лазил давно с самого малолетства. Почему-то он верил в исполнение обещаний мистического сна, в котором зримо и явственно держал в своих руках живописную миниатюру грунтованного картона своего дядюшки. Кто мог нарисовать этот чудный лунный пейзаж Можайского Соляного Амбара при полной луне слева в верхнем углу от амбара, как не его удивительный дядюшка, отменный рисовальщик и высокий профессионал начертательной геометрии?..

Он сразу увидел две перевязанные стопки книг и тетрадок в сильном свете фонарика. Он не хотел разочарования – ничего не найти, упереться в какие-то ненужные бумаги. Закрыл глаза, вспоминая всё последовательность сна: с какой стороны заходил к стопке от раскрытого лаза… Всё вспомнил и шагнул вперёд – он не мог ошибиться, не имел права на ошибку – и тогда он открыл глаза и безошибочно определил – здесь Мистическая Луна…

Ножом он перерезал веревку и под двумя-тремя ученическими тетрадками на одном дыхании и при сильных глухих ударах сердца вытащил чудесную картонку мистической живописной миниатюры: Соляной Амбар ночью, подсвеченной полной луной в левом верхнем углу рисунка.

Почему-то вспомнил заключительные слова странного персонажа из романа Пильняка, в котором тот признавался времени, как на духу, что он опоздал за революцией, хотя всегда хотел быть с нею», с явным намёком, что это сам его земляк отчаянно пытался войти в ту революционную реку, водами которой он однажды и непоправимо пренебрёг. Но воспалённый мозг из-за самого удивительного факта, что он во сне на дядюшкиной кровати получил совет лезть на чердак и найти нужную ему для прорыва мысли волшебную миниатюру Соляного Амбара, освещенного полной яркой луной, позволило автоматически воспроизвести заключительный текст романа, где герои этого текста для Александра практически мало значили.

«Древний старик Никита Сергеевич говорил счастливым юношей:

– Все лучшее, все честное, все подлинно человеческое, что было в моей жизни, – это было тогда, когда я приближался к революции. Это было дважды. Но я никогда не был вплотную с революцией, – мне казалось, что я недослушан ею, и это неверно, потому что я опаздывал за нею. Я хочу жить!.. И сегодня, сейчас…

Никита Сергеевич крикнул счастливо:

– Анна, Климентий, Григорий Васильевич, – вы слышите меня?!.. Только с революцией, только с вами…»

Александр поморщился в чердачной пыли, которую он поднял своими решительными передвижениями к цели – найти лунный наладонник, катонную миниатюру дядюшки с его красивой мелковатой подписью! – и подумал с отчаянием и потрясением. «Имя и отчество старика совпадают с именем и отчеством лысого вождя-троцкиста, авантюристически вставшего во главе коммунистической партии, обещавшей построение коммунизма на одной шестой части планеты и не выполнившей своё обещание на смех и грех всего мира. Только с перманентной революцией в стране и мире? Куда, зачем? Но вместе?!.. С революционерами Анной Колосовой, Климентием Обуховым и чертановским учителем Григорием Васильевичем Сосниным?.. И все это с предощущением обвала, конца последних времён, апокалипсиса с концом света от тектонических сдвигов бытия, тектонической нравственно-социальной катастрофы с элементами Эдиповых сюжетов кровосмесительного Фрейдизма?.. Разбираться и разбираться во всём надо… Но есть мистическая природная подсказка с лунным пейзажем Соляного Амбара под полной луной, и этот фантастический пейзаж детства, сотворенный твоим любимым дядюшкой, который знаком тебе с раннего детства, формирует колорит и национальный характер и передает наши тайные мысли, тайнопись души и сердца, настроение и чистую любовь к жизни – для осознания и нахождения Ключа к прошлому, настоящему и будущему… Только почему дядька-фронтовик, из поколения победителей Великой Отечественной войны не показал мне рисунок?..»

О физическом соляном амбаре знал, возможно, это было его одним из любимых мест в старом довоенном Можае, знал и любил картину земляка-художника Ивана Лаврентьевича «склад ночью в лунном свете», близко был знаком с сыном художника-передвижника, тоже художником Иваном Ивановичем Гороховым, брал у последнего уроки живописи в кружке местной школы… Какая-то ниточка к тайне времён: и к сути переломных революционных эпох с их потрясением обществ и человеческих судеб… И дядька хотел своим видением огромной, яркой, тревожной луны на пейзаже со знаковым для древнего Можайска символом – Соляным амбаром чуть ли не 16 века! – что-то высказать именно своё Александру (сказавшему еще в ранней юности ему, что Пильняк с его «повестью непогашенной луны» явный контрреволюционер и закоренелый троцкист-антисоветчик) после своей ранней смерти при обилии множества творческих планов на оставшуюся жизнь в переломную эпоху крушения социалистического мира, отказавшегося от построения коммунизма в 1980 году…

Странная любовь к Божьему миру старины: сочетания древнего вечного каменного Соляного Амбара и Луны с отражением света грядущих перемен и тревоги за эти перемены не давали покоя Александру до самого его отъезда из бабушкиного дома детства. А ведь даже судьба этого дома его детства находилась под вопросом – подавать его или нет? Ведь старый дом и старинный яблоневый и вишневый сад требовал хозяина, а его не находилось после смерти бабушки и дядюшки. Наконец, он решился на финальное действие: снял стекло, подложил в правом углу пейзажной картины дядюшки катонную миниатюру Соляного Амбара с тревожной яркой луной, и закрыл снова картину в рамке стеклом. «Пусть луна сторожит дом и будоражит мои мысли независимого исследователя издалека, в моих путешествиях по миру, приближает от ускользающей истины Ключа Соляного Амбара».




6. Начало конца света, осень 1991


А потом был августовский путч 1991 года… И почему-то сразу после него объявился Серёга Жагин, передавший с дикими извинениями за задержку материалов, взятых у Александра в Можайске…

– Ты же видишь, что творится… Мир на глазах рушится… Ещё не совсем пал, но треснули его несущие конструкции?..

– Что ты, Серж, имеешь в виду?..

– А то, что своим указом предатель Горби партию аннулировал… И то, что КГБ эту провокацию, контрреволюцию организовал, расшатав устои на окраинах, в той же Прибалтике… Они уже отделились, практически, от СССР, Литва первой …

– Вот я в Литву и лечу на днях, в Палангу на международную конференцию, что институт физики полупроводников Литовской академии проводит…

Он уже не врубался в детали, только посоветовал:

– Озирайся по сторонам, чтобы не шлёпнули партизаны из-за угла…

– Почему шлёпнуть должны, тем более из-за угла?

– Они за гибель своих в январе у телецентра на русских все окрысились… Слышат русскую речь, и реагируют остро и быстро…

– Но пока официальные языки конференции – английский и русский – их не отменяли… Мою просьбу помнишь – о материалах допроса Пильняка?..

– Конечно, возможно, теперь всё будет проще с новым руководством спецслужб… Между прочим, я с редакционным удостоверением зав. отделом фотоиллюстраций много чего наснимал во время путча… Если понравятся снимки новому руководства Кремля, могут наградить…

– Ты, что в защитники Белого Дома заделался?..

– Нет, я просто выполнял работу фотокорреспондента, за которую могут расстрелять в худшем случае, и наградить в лучшем случае, если это будет выгодно и интересно победившей стороне… – Серж задумался, почесал репу и как-то горько признался. – Мне кажется, последний роман Пильняка после августовского путча потерял актуальность… Революционеры 1905-го и 1917-го года какие-то у нашего земляка деревянные, не живые, со стёртыми лицами… Несколько раз перечитывал подряд и нашего Можайска в Камынске не узнавал… Какие у нас в Можайске Подол, Откос, жилой Кремль, где живут богатеи, наконец, где знаменитый публичный дом, где теряли невинность многие гимназисты… Да и мужской и женской гимназии, где помимо французского изучали ещё греческий язык и латынь, никогда в Можайске не было… А раскол эпох и конец света в 1917-м хорошо показан земляком – это меня пробило… При пустых полках в московских продовольственных магазинах, при отпуске товаров по талонам, при дикой раскручиваемой инфляции – что ещё будет, страшно, аж жуть…

– Вот я и решил взять с собой в Палангу томик Пильняка с его «Соляным амбаром», тоже перечитаю с конца света…

– От идеи организации фонда в Можайске в свете текущих событий значительной паршивости ещё не отказался?..

– Нет, Серж, но немного сдвинем это мероприятие… Просто я не мог предположить, что прогнозируемые события контрреволюции и распада Страны Советов начнутся так быстро… И это отчасти смущает и взывает к коррекции жизненных планов… Но я всегда буду знать, что ты будешь движителем проекта с фондом и подвижками по Пильняку…

– И без нас будет много любителей в том же Можайске и музей репрессий, тот же «дом Пильняка» устроить, и попытаться от романа «Соляной амбар» ниточку к картине Ивана Лаврентьевича Горохова протянуть…

– Но Ключ Соляного Амбара никто не найдёт, как ни будут расшибать лбы апологеты Пильняка и Горохова… Никто даже проблему поиска Ключа Соляного Амбара не обозначит, ни формулировка загадки Ключа, ни решение разгадки никому не под силу…

– Ты говоришь с такой уверенностью, что тебе уже что-то заметалось в пользу банкомёта, как в удачной карточной игре…

– Серёг, был один добрый светлый знак, но это только предчувствие нахождения Ключа, до решения задачи в полном объёме, чтобы этим Ключом Соляного Амбара открыть многие тайны революций и контрреволюций, и судеб революционеров и контрреволюционеров – ещё работать и работать…

– Хоть намекни, в каком направлении пахать, старый?

– Почитай внимательно «Повесть непогашенной луны» и соотнеси это с апокалипсическими «Голым годом», «При дверях», с главой «Амбара»: «Война – естественное мужское состояние», и просветишься, и получишь импульс энергетики заблуждения и открытия… Снимать даже будешь по-особому…




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67893293) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.