Главная страница | Исторические приключения | У истоков Третьего Рима

У истоков Третьего Рима
Александр Николаевич Бубенников


Русь окаянная
О становлении империи Москвы – Третьего Рима в правление Василия Ивановича, расширении Московского государства, взятии Смоленска как главной крепости на западных рубежах Руси. О хитросплетениях брака Василия III с Соломонией Сабуровой в угоду боярским старомосковским партиям. Изгнание и заточение Соломонии в Суздальском монастыре для устранения династического кризиса на Московском престоле. Политика Василия III с привлечением литовских магнатов Гедиминовичей (Глинских, Бельских и других). Брак влюбленного государя с юной образованной красавицей Еленой Глинской. Составление духовной государя Василия III после долгожданного рождения престолонаследника Ивана IV.

Серия исторических романов охватывает вековой период истории Руси XV и XVI вв. (1480–1560 гг.) и рассказывает о прорыве Москвы, Третьего Рима, временах правления Василия III, Ивана IV. Романы тематически объединены в единое целое и могут быть весьма интересны и актуальны своими непреходящими историческими и нравственными уроками для современной России начала XXI века.

В сюжетные линии романов органично вплетены древнерусские произведения – летописные своды, жития, послания, духовные грамоты, освещающие не только личности князей и преподобных – героев романа, но и тайны русской истории и его великих государей, русского прорыва на Западе и Востоке, создания Великой Империи Ивана Великого и Ивана Грозного.

Цикл из шести исторических романов помогут глубже проникнуть в актуальные для нынешнего времени тайны отечественной истории первой Смуты в государстве и душах людей, приоткрыть неизвестные или малоизученные её страницы становления и укрепления русской государственности и гражданственности, и предназначается для всех интересующихся историей Руси-России.





Александр Бубенников

У истоков Третьего Рима





1. Казанские дела


До обидного буднично и хлопотно принял славную державу отца Ивана Великого новый великий князь московский Василий осенью 1505 года. Не было в столице никаких торжественных обрядов и священных посвящений его на царство, что вольно или невольно напомнили бы подданным великого князя о несчастном царевиче Дмитрии-внуке, пышно венчанном на царство Русское и в один черный миг свергнутом с престола и заточенном в темницу. Не до пышностей престольных было, тем более тогда, когда разрастался клубок проблем и хлопот государства Московского в связи с казанскими и литовскими делами.

Против Москвы восстал ее вассал хан Казани Мухаммед-Эмин. А в Литве, демонстративно бряцавшей оружием против восточного соседа, только что потерявшего государя Ивана, усилились гонения латинян на православных и притеснения его несчастной дочери Елены, великой княгини Литовской. Тут уже не до царских торжественных обрядов наследника престола Василия, отправившего в темницу своего незадачливого племянника Дмитрия, несмотря на то, что тот примерил еще пятнадцатилетним шапку Мономаха.

Многие тогда на Руси склоняли 26-летнего Василия к проявлению воистину царского великодушия взошедшего на престол дяди к поверженному опальному племяннику Дмитрию. А главным ходатаем за царевича был прямодушный и мужественный военачальник Василий Холмский.

– Царь всегда милостив к сирым и поверженным. Негоже, государь, продлевать страданиям Дмитрия. – ненавязчиво, но настойчиво наставлял Василия, потупив глаза и тяжело, по медвежьи переминаясь с ноги на ногу, глава Боярской думы Василий Холмский, выражая чуть ли не общее единодушное мнение московской родовой аристократии. – Твой покойный батюшка у внука прощения просил за содеянное с ним, поставив на царство достойного из достойнейших своего сына Василия…

– Да какой же я царь. – отшучивался с холодными насмешливыми глазами Василий. – Даже на царство нет времени и желания быть венчанным. Вот так-то, друг ситный.

Знал дядюшка Василий, что в схватке за московский престол – причем не на жизнь, а на смерть с племянником Дмитрием – он мог опираться только на худородных дьяков и мелкопоместных дворян. А московская боярская и княжеская аристократия ему в этом смертельно опасном деле никак не помощник, – скорее враг и очень и очень опасный, которой великокняжеский палец в рот не клади, тут же откусит по локоть, а то и по плечо с шеей.

Холмский скрипел зубами, оглядывался назад на понурое окружение своих ближних думских бояр, пожимал зябко плечами и понимающе покачивал головой. Снова государь уходит от серьезного душеспасительного разговора со своим шурином. А ведь было такое доброе время, когда скоропостижная смерть сестры Василия Феодосии ровно через год после её свадьбы с Василием Холмским, казалось, сдружила, сблизила в горе двух Василиев. А ныне Холмский с горечью осознавал, что в их дружбе и близости при государе Иване случился едва заметный предел и надлом. Правда, не столь заметный для постороннего глаза, когда новый государь явно недоволен решимостью своего шурина заступиться за Дмитрия-внука. С подозрением относится Василий Иванович к скромным попыткам своего шурина-тёзки вместе с московской боярской партией вытащить царевича из темницы на свет божий. И потихоньку отдалял его от себя, из ближайших родичей-соратников переводил втихую в соперники или даже в будущие враги.



Холмский сделал решительный жест, повелевающий удалиться боярам и оставить их с государем наедине. Выждал, когда те, нерешительно потоптавшись, скрылись за дверью – а ведь поначалу планировалось их живое непосредственное участие в разговоре с государем – и сказал с болью в душе надтреснутым голосом:

– Ну, как, государь, может, снизойдешь и уважишь боярскую просьбишку? Может, все же простишь безвинного племянника, незаслуженно осужденного на самую тяжкую неволю? Считай, не за него одного Дмитрия хлопочем, за его отца, великого князя Ивана Младого – люб тот всегда был московскому боярству, без него мы бы никогда от татар хана Ахмата на Угре не отбились. Никогда, до гроба не забуду, как мы с ним там стояли, как он мне открылся там великою, чистою душою…

– …Первого полководца Руси… – иронично пробубнил Василий и бросил на Холмского цепкий взгляд. – Или второго – после тебя?.. Там на Угре еще был один великий полководец – мой родич князь Удалой, тоже небось считал себя первым…

Холмский сделал вид, что не заметил недружественного выпада государя, пропустил мимо ушей язвительный тон великого князя, только поджал губы, поиграл желваками на лице и тихо выдохнул:

– В память о герое Угры Иване Младом освобождение из неволи его единственного сына, безвинного страдальца, на небесах засчитывается. Засчитается тебе, государь на небесах, поверь мне. А в противном случае может и лихо по божественному промыслу выйти. Вроде как худо царевича скрывать от глаз людских в тесной мрачной темнице, без света солнечного дни свои, что неотличимы от ночи коротать. Не божеское это занятие над достойным человеком зло учинять, когда этот человек рвался в бой с литвой поганой вместе с полками князей Шемячича и Стародубского, готов был за своего славного деда ради славы Москвы голову сложить…

Василий недовольно и высокомерно смерил Холмского тяжелым немигающим взглядом. Он уже тихо ненавидел их обоих, воинственного пленника и его добровольного высокопоставленного защитника. Помнил хорошо дни счастья племянника и своего собственного уничижения, опалу прежнего главы думы Патрикеева, стоявшего горой с казненным Ряполовским за Дмитрия-внука в страшном династическом противостоянии. Помнил и восшествие на освободившееся место Патрикеева самого Холмского, поддерживавшего тогда царицу Софью и Василия. И вот новый глава думы Холмский хлопочет о смягчении наказания Дмитрию, лезет со своими назойливыми советами высвободить царевича из заключения, взять даже его в казанский поход под свою руку, бьет на жалость молодого государя. Как это называется? Может, они, все знатные московские бояре давно снюхались с Дмитрием и только жаждут согнать с престола Василия и посадить туда сына покойной честолюбивой Елены Волошанки?.. А его, дядюшку Василия, к ногтю ради будущей славы племянника?.. Накось выкуси, жалостливый шурин! Заметался ты думский голова, то ты против царевича, то за него хлопочешь. И это в лихое время измены казанского царя.

– А не кажется ли первому боярину, что есть более важные дела в нашем государстве? Не кажется ли ему, что измена казанская требует московской мести в первый черед, а далее идет литовский вопрос с сохранением союзнических отношений Москвы с Крымом… А остальное может и подождать, в том числе и снятие опалы с Дмитрия не к спеху, приложится к основным первоочередным делам. Не так ли, дорогой князь Василий?..

Холмский помрачнел ликом, насупился и засопел. Ему свысока, как выскочке-мальчишке указали на его истинное место и положение, на исполнение главных первоочередных обязанностей, от которых главе думы нельзя никак не убежать, ни уклоняться.

– Государь… – Холмский хотел снова что-то ввернуть жалостливое и душещипательное про освобождение Дмитрия даже в круговерти неотложных казанских и литовских дел. Но только рубанул с досады ладонью, как саблей, воздух. – Казань так Казань…

– Вот и сошлись в едином мнении государь с первым боярином насчет главного дела… – Высокомерно улыбнулся одними уголками губ Василий. – Есть у тебя, Василий, шанс отличиться, как, впрочем, и помочь моему племяннику, за которого ты ходатайствуешь…

– Это как?. Если это как-то поможет узнику, я готов. Приказывай, государь, что мне делать? – спросил в лоб с присущим ему прямодушием Холмский.

Василий негромким ровным голосом пересказал первому боярину печальные новости, которые только что привез гонец из московского войска, приготовившегося к осаде Казани. Конная и пешая рать, возглавляемая братом Василия Дмитрием, воеводами Бельским и Шеиным, князьями Курбским, Палецким и Ростовским, вышла в конце мая на берег Волги близ Казани. В жаркий день уставшее от похода московское войско во время первой же лобовой стычки с обороной казанцев не заметило, как в тыл им исподтишка зашла конница татар и ударила по обозам и арьергарду, отрезав войско от судов и смешав московские построения и порядки. Множество русских оказалось зарубленными острыми татарскими саблями, еще больше попало в позорный плен, а сколько потонуло в топком Поганом озере на подступах к Казани, уже неведомо никому кроме Господа.

Вот и предложил государь Василий своему первому воеводе Холмскому тут же, прямо сегодня отправляться в поход, пойти посчитаться с казанскими татарами и добыть Москве славную победу после тяжкого нелепого поражения у стен Казани его брата Дмитрия, не сильного в воинском деле. Холмский понимающе кивнул головой, выражая согласие с планами своего государя. Потом с умоляющими глазами поглядел на Василия и сказал тихим проникновенным голосом, в котором смешалось отчаяние, жалость и вера в милосердие государя.

– Сегодня же выступлю, государь. Непременно. Только прикажи отпустить со мной в поход царевича Дмитрия. Верю, как никто, что он сейчас готов сражаться за Русь святую против мятежных Казанцев, за своего государя-дядюшку. Отпусти его со мной в казанский поход. Делом и, если надо, кровью докажет царевич Дмитрий верность Руси и ее государю. Увидишь, государь, мы с ним быстрее татар победим. – Холмский, словно для усиления значимости своих слов, рубанул широкой ладонью по воздуху и внимательным пронизывающим взором окинул Василия.

Тот, выждав многозначительную паузу, легонько усмехнулся и, растягивая нарочито слова, сказал:

– Вот, возвратишься с победой из Казани, Василий, тогда и поговорим о судьбе племянника Дмитрия. Считай, что его судьба в твоих руках и зависит от успеха или неуспеха твоего похода…

– Может, возьму Дмитрия с собой в поход, подкормлю, поставлю на ноги в походе… Как, государь? – начал возражать Холмский и тут же осекся.

– В казанском походе Дмитрий тебе не помощник. – Сухо отрезал Василий. – Какой из него вояка, коли столько времени просидел в темнице… Так что его судьба в твоих руках, воевода…

– Все в руках божьих, – пробормотал Холмский и почему-то поежился от своих предчувствий, что государь не выпустит Дмитрия из темницы, независимо от успехов или неуспехов его казанского похода. – Все видит Боже, все узрит… – Холмский хотел даже добавить несколько слов относительно «узрения византийского коварства», но вовремя остановился, не испытывая государя, чтоб не переполнить его чашу терпения излишними напоминаниями о его милосердии по отношению к опальному племяннику.

«Авось, отпустит царевича Дмитрия после моего успешного казанского похода, – мелькнуло в мозгу Холмского, – хотя вряд ли…»

Василий снова высокомерно окинул взглядом своего первого боярина и воеводу и холодно сказал:

– Нечего рассусоливать, князь… Возвращайся с победой. С поражением ты не нужен ни мне, ни Дмитрию…



Если б только знал Холмский, какой позор придется испытать московскому войску под Казанью, правда, не его полкам, а полкам государева брата Дмитрия…

Послав в Казань сильное мобилизованное войско Холмского, государь через своего гонца велел Дмитрию до прихода этого войска не тревожить города хана Мухаммед-Эмина, не вступать в соприкосновение с обороняющимися татарами. Дмитрию же показалось, что Холмский хочет отнять у него лавры покорителя Казани. Он малодушно ослушался своего брата: не дожидаясь войска Холмского, Дмитрий выступил и своим преждевременным выступлением посрамил себя и московское войско еще более, чем в первой схватки у Поганого озера.

Это случилось в преддверие знаменитой казанской ярмарки 22 июня 1505 года. Хан Мухаммед-Эмин со всей свитой, не ведая о выступлении на Казань войска Холмского и думая, что потрепанные полки Дмитрия от него далеко и что они не посмеют напасть на него, пировал с приезжими купцами на живописном Арском лугу, где раскинулись тысячи шатров с иноземными яствами и товарами. Купцов подкупила ханская безмятежность на Арском лугу после его рассказов о жесточайшем поражении московских войск у Поганого озера. И только в больном купеческом воображении могло привидеться, как полки московские громят казанскую ярмарку, мстя хану за его предательство и вероломство. Купцы-то причем – тем более, иноземные?..

И раскладывало ничего не подозревавшее купечество иноземное свои дорогие диковинные товары, народ казанский гулял и веселился, многочисленные жены ханские сидели в тени роскошных наметов, наряженные дети хана и вельмож казанских гуляли… И вдруг, как гром на голову, словно с неба грозового, свалились на беспечных казанцев полки государева брата Дмитрия и стали топтать их конями, рубить саблями и гнать в город с ярмарки. Завертелась окровавленная человеческая воронка визга, страха, слез, выдавливаемая силой с ярмарки в сторону города. Бегущие от неожиданного появления неведомой страшной силы, исполненной праведного мщения за вероломство казанцев и жестокого поражения в битве у Поганого озера, давили друг друга как на подступах к городу, так и в тесноте узких казанских улочек.

Здесь бы русским и ворваться в город на плечах бегущих или осадить испуганную произошедшим на ярмарке Казань – ан нет… Сдалась бы Казань на милость московских победителей за милую душу. Только ведь и Дмитрий подбил на атаку свои полки только тем, что заранее разрешил им пограбить в охотку на ярмарке, набить свои обозы знатными торговыми трофеями, попировать в купеческих и ханских шатрах, зная, что ярмарка ломится от избытка драгоценных яств и напитков. И вдруг мечта военачальников и простых воинов исполнилась в одно мгновение – с яствами, трофеями. Начались веселые грабежи и пиры московитов Дмитрия – месть казанцам за убиенных русских купцов удалась. Даже взятие Казани уже не представляло никакого интереса в сравнении с ярмарочными трофеями и пиршествами от зари до зари…

Пьяные сторожевые дозоры дремали и наплевательски относились к своим обязанностям обеспечения безопасности русского лагеря на Арском лугу, пока бояре и воеводы московские нежились в бесконечных пирах под ханскими шатрами. А взбешенный удачной вылазкой русских хан не дремал – бодрствовал со своими военачальниками в высокой казанской стрельнице. Его бесило ликование московских воинов Дмитрия, и он выжидал удобного случая ответить ударом на удар, внезапностью на внезапность, ханской местью на государеву месть.

Через несколько дней, когда в лагере русских не было уже никакой бодрствующей стражи, хан приказал ударить по русскому лагерю врасплох кулаком из двадцати тысяч конных и тридцати тысяч пеших ратников – и все это ранним утром, по восходе солнца, когда сон уснувших пьяных воинов так крепок. Русских было вдвое больше числом, только ни один воевода не мог совладать с испуганным сонным воинством, которому легче было драпать к своим судам, нежели организовать оборону.



Казанские летописцы записали о той страшной бойне, что «луг Арский взмок от крови» и был весь усеян русскими трупами после трудов черемисских стрелков, хорошо знавших свое дело в избиении полусонных обезумевших воинов. Прибывший через несколько в Москву посол австрийского императора Герберштейн со слов спасшихся в казанской бойни московитов записал в своих записках, что казанцы хитроумно обманули своих врагов «притворным ужасом и бегством из шатров своих в город, а после с отборными черемисскими стрелками ударили на них врасплох». В казанской летописи сказано, что кроме убитых в бегстве московского войска князей Михаила Курбского и Федора Палецкого, погиб и брат первого, воевода Роман, а взятый в плен израненный князь Дмитрий Шеин был замучен ханом; что из ста тысяч русских воинов спаслось только около семи тысяч.

С вестью о страшном разгроме Дмитриевой рати в Москву был послан гонец Василий Голенин, который в пути по иронии судьбы наткнулся на идущее в Казань войско воеводы Василия Холмского. Случилась немая сцена. На вопрос Холмского, остались ли еще после избиения Дмитриевой рати воины, что могли бы в составе его войска в новой битве с ханом загладить свою вину и робость с трусостью, гонец неуверенно покачал отрицательно головой и тяжело вымолвил: «Вряд ли, князь!».

Только ошибся гонец Василий Голенин, развернув войско Холмского назад в Москву. С минимальными потерями ушла от коварного хана московская конница под начальством воеводы Киселева и служилого царевича Зеденая, сына Нордоулата, старого и верного союзника Москвы. Московские конники решительно вступили в битву с казанскими преследователями во время организованного отступления посуху, в направлении к Мурому.

Государь Василий хмуро встретил в Москве князя Холмского, который уже не заикался об освобождении царевича Дмитрия. Что-то в небесной канцелярии сбоило в оказании помощи царевичу со стороны Холмского, который мог бы укорить в невыполнении обещания государя. А чего теперь укорять? И Казань не взята, и войско русское побито в назидание потомкам, и бездарному военачальнику Дмитрию с того времени уже не бывать никогда полководцем московской рати. Да и Холмский оказался не у дел со своим походом ради мести хану и ради спасения несчастного узника-царевича Дмитрия.

С мстительным назиданием своему шурину государь Василий заставил присутствовать Холмского при объяснении государя с иноземцами-пушкарями из разгромленного Дмитриевого войска. Холмский с серым усталым лицом слушал объяснения пушкарей и пытался уловить какой-то смысл в словах и деяниях государя, и с каждым мигом мрачнел и серел ликом все более и более.

В разгромленном войске брата было несколько иноземцев-пушкарей с огнестрельными снарядами, но только один смельчак из всех их сумел спасти свои пушки и снаряды и привезти их в Москву. Но неожиданно для Холмского государь милостиво отнесся к пушкарям, бросивших свои пушки и снаряды под Казанью на Арском лугу, но с гневом обрушился на смельчака, спасшего материальную часть и успешно отчитавшегося перед казной. Холмский понимал уже, что скрытый от посторонних глаз гнев государя на Холмского, вернувшегося назад с не стрелявшими пушками, по сути дела, ни с чем, с одними своими ходатайствами насчет царевича, проливается на смелого мужественного пушкаря.

– Ты берег снаряд, а не берег себя… Знай же, что люди искусные мне дороже пушек… – Василий многозначительно перевел взгляд с удивленного обескураженного смельчака пушкаря в окружении разулыбавшихся его товарищей на серое непроницаемое лицо Холмского. – Как ты считаешь, князь Василий, что дороже пушки или пушкари?..

И Холмский осмелился на дерзость. Он протер глаза, словно сбрасывая с них пелену оцепенения, и глухим голосом буркнул:

– Так-то так… Пушки посеять – дело нехитрое… Только если будут пушкари свои пушки при бегстве бросать, так ведь на войско пушек на напасешься – всё прозяпают… Сначала пушки, а потом царство…

Воцарилась странная гнетущая, мучительная для всех присутствующих тишина. Смельчак пушкарь, проглатывая комок в горле, громко икнул и попытался извинительно улыбнуться. Государь напряженно молчал и не торопился с ответом на вызов своего первого воеводы. Наконец, он взглядом полного невыразимого презрения посмотрел сверху вниз на втянувших головы в плечи иноземных пушкарей. Теперь уже у товарищей смельчака-пушкаря вытянулись лица, и они готовы были выслушать гневную отповедь в свой адрес. Но государь жестом приказал иноземным пушкарям, оставив для беседы с глазу на глаз своего первого боярина.

– Знаешь, почему я не наказал ни иноземных пушкарей за потерянные пушки, ни воевод за поражение от изменника-хана?

Холмский недоуменно, все в том же оцепенении, пожал плечами и таким же глухим бесцветным голосом произнес:

– Откуда мне знать, государь… Не силен я в догадках… Хотя…

– Что – хотя?..

– Ты не хотел унизить своего брата Дмитрия наказанием подчиненных ему воевод и пушкарей…

– Правильно мыслишь, князь Василий… За разгром московского войска, за унижение воевод и плененных ханом воинов, и отбитые пушки надобно наказывать истинного виновника сего московского бедствия – братца Дмитрия…

– Да-к, братца… – протянул неуверенно Холмский.

– Ты бы мог стать палочкой-выручалочкой и одному Дмитрию-брату, и пушкарям… – Государь задумался и жестко добавил. – Да и другому Дмитрию-племяннику… Не вышло…

– Что не вышло, государь?.. – промолвил Холмский.

– Что-что?.. – Процедил государь с раздражением. – Вот возвратился ты из похода со всеми своими пушками и пушкарями… Только на хрена мне все твои целые, сохраненные пушки, ни разу не выстрелившие в сторону наглого хана, коли мое правление с легкой руки родного брата и шурина началось с неудачного московского похода на Казань и тяжкого поражения государева войска… Не любит народ государей пораженцев… К царевичу опальному запросто может отвернуться от меня… А ты талдычишь об его освобождении. Ну что ж, раньше до похода освободить царевича было непростительной глупостью для государя, а после неудачного похода на Казань это уже не глупость, а поражение государства в кольце врагов Москвы на западе и востоке… Может, на Казань новый поход устроить? Поставлю во главе войска другого опытного полководца, того же Щеню – как считаешь, князь Василий?.. Щеня справится или тоже возвратится ни с чем?

Холмский провел ладонью по взмокшему от напряжения лбу. Кому он теперь нужен, первый боярин и воевода со своими сохраненными для других первых бояр и воевод пушками? Он неуверенно пожал плечами, почему-то подумав не о новом походе на Казань, а про жалкую судьбу царевича в темнице, которому уже не поможет никто, ни старый первый боярин, ни новый. И еще почему-то подумал Холмский о своей скорой опале, а то и о заточении в такую же темницу, в которой мучается безвинный царевич. Вот и имя нового главы Боярской думы только что названо при нем.

И еще почему-то подумал, что шурин Василий всегда испытывал подозрение и недоверие ко всем тверским князьям и воеводам, находящимся в родстве ближнем и дальнем с последним великим Тверским удельным князем Михаилом, сбежавшим еще при государе Иване в Литву. А он, Василий Холмский, даже будучи шурином нового государя, оказался первым в ряду подозреваемых в измене со своими настойчивыми ходатайствами насчет опального царевича Дмитрия.

– Тебе с престола видней, государь, – хмуро пробубнил Холмский.

– К сожалению, не все видать даже с престола высокого… – нравоучительно буркнул государь. – Пожалуй, все же пошлю на Казань Даниила Щеню с новым войском московским… Накажу пушки не бросать пушкарям хреновым… Ишь ты, возомнили о себе черте что… И я им подыграл с престола, мол, люди искусные дороже государю пушек… Раскусил ты ход моих мыслей насчет пушек и пушкарей, смелый, но неосторожный воевода Василий Холмский…

Полководец Щеня с огромным московским войском уже готов был выступить на Казань к берегам Волги, как незадолго до выступления государь дал отбой. Вероломный присяжник Москвы хан Мухаммед-Эмин, словно предвидя худые последствия для слабой Казани, прислал Василию покаянную грамоту, весьма учтиво и куртуазно прося у государя извинения и мира. Хан исполнил волю Москвы в освобождении посла Яропкина, других захваченных военнопленных и купцов. В новой, предусмотренной дипломатическим протоколом клятвенной грамоте хан признавал свою полную зависимость от Москвы и обязывался «навечно» быть верным другом и союзником государя Василия.




2. Литовские дела


Восшествие на московский престол молодого, неопытного в политике, несильного в военном деле Василия поначалу обрадовало короля Польши и Литвы Александра. Уж кто-кто, как не Александр знал о твердости и неуступчивости покойного своего тестя Ивана и о неопытности, доверчивости своего молодого шурина Василия. Поначалу королю казалось пустяком оттяпать у своего шурина свои прежние владения, завоеванные у Литвы его тестем. Он выслал в Москву своих знатных вельмож, королевских послов Сапегу и Глебова с предложением заключения «вечного» мира в обмен на возвращение Москвой Северский, Черниговских и Верхнеокских земель. Послы же вернулись в Вильну ни с чем, рассказав королю, что новый московский государь велел через своих доверенных бояр и дьяков передать Александру, что Москва по старому древнерусскому праву владеет своими исконными землями предков и нечего шурину-королю разевать рот на чужой каравай – подавиться может, если решит откусить…

С удивлением и ужасом Александр увидел, что хоть на московский престол взошел новый молодой государь, но в отношении Москвы и Литвы доминирует прежняя жестокая политика войны и хрупкого мира с притязаниями Кремля на все древние земли Киевской Руси.

Вслед за решительным отказом подчиниться территориальным требованиям Литвы, Василий послал в Вильну королю-шурину грамоту о своем восшествии на престол и золотой крест со святыми православными мощами своей сестре, великой княгине Литовской Елене по духовному завещанию родителя. Александр расценил политический демарш московского шурина как решительное предупреждение Литвы, что новый государь будет неукоснительно следовать выверенной политике отца Ивана Великого на отторжение от Литвы захваченных ею древнерусских земель и утверждения на них православной веры вместо «латинской пагубы».

С литовской и московских сторон изъявлялась политика холодной учтивости – балансировки на трапеции «ни войны, ни дружбы». Хотя обе стороны продемонстрировали готовность к сотрудничеству и политическим компромиссам. Король высочайшим повелением дозволил московскому посланнику Василия греку Андрею Траханиоту проехать из Москвы в Италию через Литву. Василий, разумно оценив дружественный акт своего шурина, оказал снисхождение при выполнении литовской просьбы: вызволил из московского плена сына киевского митрополита Ионы, передав его в руки счастливого отца-митрополита и короля Александра. Как никак родич король литовский московскому государю…

Есть какая-то мистическая сторона неожиданной смерти в расцвете лет короля Александра. Сразу же после того, как молодой государь из Москвы послал своему шурину подарок своей сестре по духовной их отца Ивана Великого – золотой крест-мощевик с просьбой передать его Елене, соблазняемой ксендзами и епископами перехода в латинскую веру. О чем думал несчастный муж-католик Александр своей православной жены Елены, держа в руках крест-мощевик из Москвы, присланный в Литву по предсмертной воле его свояка Василия?..

Мучительный бездетный брак короля Польши и Литвы Александра с Еленой, верной православию, давно стал притчей во языцех в Вильне и Москве, во всей Европе. Словно тайное проклятие надолго нависло над этим династическим браком, жертвенным для Москвы и Литвы в угоду политическому расчету с двух сторон, православной и латинской папской, начиная с шумного свадебного поезда, первого молебна у святыни Николы Можайского в Можайске и кончая сведением счетов святых отцов двух непримиримых ветвей единой христианской веры.

В Литве многие считали, что их король слишком любит свою русскую жену, ставшую великой княгиней литовской, королевой польской. Только вот, несмотря на лад и любовь в великокняжеском семействе, Бог им детей не даёт. Судачили при дворе, что это из-за того, что великая княгиня не хочет перейти из православной веры – по наказу отца-государя – в латинскую. А король Александр свою любовь к Елене доказывал хотя бы тем, что щедро одаривал супругу многими знатными землями в Виленском и Трокском воеводствах, Жмудской и Дирванской волостях, городами Могилёвом, Чечерском, Городней и другими.

Елена мучительно переживала свой бездетный брак и, чтобы как-то заслужить покровительство Небес без упреков со стороны Христианской церкви, что привержена греческой вере в латинской земле, в порыве искреннего благочестия щедро одаривала своей милостью церкви и монастыри Литвы. При ней, королеве Елене, были заложены прекрасные Медникские (Остромбрамские) ворота, на которых сияла драгоценная икона Божьей матери, и которые вскоре стали чуть ли не самыми знаменитыми в Литве. А рядом с воротами по воле великой княгини быстро возвели величественную церковь святого Петра.

Только несмотря на всё благочестие, мольбы о чадородии великой княгини в литовских церквях, Елене так и не удалось испытать счастье материнства… А тут и скоропостижная смерть супруга-короля Александра… Сразу же после его смерти Елена в память о супруге начала строить в Бреславле большой женский монастырь и восстанавливать из развалин знаменитый Свято-Троицкий монастырь в Вильне.

Но при дворе шушукались, что недаром бездетный король Польши и Литвы 46-летний Александр вместе с московской супругой получил и скорую войну с Москвой, подорвавшей его здоровье и вызвавшей уже при замирении сторон его скоропостижную смерть в августе 1506 года. Только Василий Московский расценил, что бездетный брак почившего в бозе короля и его сестры Елены может сослужить некую политическую выгоду Москве, если попытаться «по-родственному» убедить панов-магнатов избрать его в короли и объединить под его началом Литву с Польшей и Россию.

Василий немедленно послал в Литву своего высокопоставленного чиновника Наумова с «утешительной грамотой» вдовствующей великой княгине Елене с тайным наказом сестре посодействовать в большом политическом деле для Москвы объединения трех великих славянских держав под его началом. Василий повелел послу и сестре наставлять польских и литовских вельмож в том, что иноверие держав есть обходимое препятствие, и что московский государь в случае его избрания в короли даст священную клятву чтить и покровительствовать римский Закон, будет отцом всех народов, исповедующих латинскую и греческую веру.

Это был смелый по тем временам вызов униатам молодого московского государя. Он словно перехватывал инициативу у униатов, пытаясь объединить державы, расколотые иноверием из православной Москвы, а не из Рима, Кракова, Вильны. Правда, убеждая латинян, что он, православный государь, сделает Римскому Закону больше добра, нежели латинский государь, Василий сильно рисковал возбудить недовольство московской знати.

«Ишь, чего удумал молодой да ранний государь – покровительствовать римскому Закону так же как и греческому!» – шептались по углам думные бояре, наслышанные и об «утешительной грамоте» вдове Елене, и о тайных переговорах государя посла Наумова с виленским епископом Войтехом, авторитетным литовским магнатом Николаем Радзивиллом, прочими литовскими и польскими вельможами.

Но, посоветовавшись друг с другом, магнаты вынудили ответить вдовствующую великую княгиню, что об избрании королем Василия не может идти и речи, и что брат ее умершего супруга Сигизмунд уже объявлен преемником Александра, причем единодушно, и в Кракове и в Вильне.

Скоро и сам новый король Польши и Литвы Сигизмунд направил своих послов в Москву, предлагая государю Василию вечный мир на условиях возвращения свободы литовским пленникам и захваченных ранее земель королевства уже после шестилетнего перемирия между Литвой и Москвой. Несмотря на достаточно умеренные требования короля, досада Василия, нацелившегося на королевский трон, была велика. Задним умом ему было приятно, что Москве Сигизмунд предлагает «вечный мир», словно забывая о своих старых территориях, отторгнутыми у Литвы еще Иваном Великим с «литовскими изменниками» Стародубским, Шемячичем, Воротынским и прочими, отъехавшими на службу московскому государю.

С другой стороны, Василий желал не только удержать все оставленное ему отцом земельное наследие, но и преумножить его. В ответ на упреки Сигизмунда, Василий хитроумно стал жаловаться новому избранному королю, что неугомонная Литва тревожит постоянными набегами владения удельных князей Стародубского и Шемячича, посягает на брянские земли, выжигая их, явно преступая мирный договор 1503 года. И в то же время, при незавершившихся дипломатических переговорах, когда королевские послы еще находились в Москве, направил князя Холмского вместе с боярином Яковом Захарьиным воевать Смоленские земли Литвы.



Посылая Василия Холмского – «пощупать, каков он этот король Сигизмунд на деле, а не на словах», государь насмешливо, с лукавинкой в глахах спросил своего первого боярина:

– Есть у тебя перед твоим смоленским походом какие просьбы?.. – Испытующе поглядел ему прямо в глаза. – …Или какие условия… Сам знаешь насчет чего и кого… Что скажешь напоследок, Василий?..

Холмский почуял явную издевку в словах государя и нахмурился. Хотя и не было никаких положительных известий о слабости литовского войска, деморализованного смертью короля Александра, но и не было уверенности в своих силах, чтобы после казанской неудачи тут же выиграть новую военную литовскую кампанию. Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как первый воевода и боярин Холмский вернулся после злосчастного похода на Казань, он сильно изменился за это время. В выражении его некогда волевого красивого лица появились черты усталости и затаенной боли, в выправке и походке стала проскальзывать неуверенность в себе. Просить о помиловании царевича Дмитрия именно сейчас, когда судьба сестры государевой Елены висела на волоске, было безумием. Холмский набрал побольше воздуха в легкие и шумно его выдохнул.

– У меня нет никаких вопросов и условий к своему государю. Постараюсь оправдать его доверие тогда, когда его мысли целиком и полностью заняты укреплением позиций государства.

Холмский догадывался, голова государя сейчас занята мыслями о несчастной судьбе его сестры Елены. Вряд ли можно именно сейчас снова ставить вопрос об освобождении из темницы Дмитрия-внука. Холмский не проронил больше ни словечка. Он сделает всё, что сможет в западном походе, а там пусть будет всё, как Господу будет угодно.

Московское войско Холмского вторглось в смоленские земли и спокойно дошло до Мстиславля, без всякого сопротивления со стороны войсккороля Сигизмунда, не встречая даже неприятеля в чистом поле. Холмский во главе сильного московского войска шел на запад, углубляясь в литовские земли и удивляясь, что ничего не происходит. «Может, ничего в этом походе не происходит, потому и ничего путного потом и не произойдет – и с нашим военным успехом, и с великой княгиней Еленой, и с несчастным Дмитрием-внуком… – думалось усталому, согбенному воеводе Холмскому, когда он продолжал мысленно вести оборванные беседы с государем. – Ты, великий князь Василий имеешь полное право не верить мне, что будет лучше и тебе, и твоей сестре, если несчастный Дмитрий-внук окажется на свободе… Только ты не разрешил мне взять Дмитрия в казанский поход, и всё обернулось лихом… Ты не разрешил Дмитрия взять в смоленский поход… Ты должен был отпустить его со мной, чтобы свершилось что-то путное, но ты не сделал этого… Словно нет тебе дела до племянника… Да и с сестрой дело тухлое, ничего у неё хорошего не выйдет… Да и тебе, государь, не стать литовским и польским королем… Всё не слава Богу у нас с тобой, государь…»

Сигизмунд, не противодействуя Холмскому, вынужден жаловаться на того Василию с ироничным подтекстом: как же это выходит, великий князь, говоришь с королем о мире, о судьбе своей сестры, вдовствующей великой княгини. А сам руками воеводы Холмского развязываешь войну на смоленском направлении, тянешься изо всех сил к нашему Смоленску.

«Правильно мыслит король, – усмехнулся Василий, вчитываясь в новую верительную грамоту, – только рано пока отвоевывать Смоленск, короля надобно пощупать, каков он на деле – крут или боязлив, напорист или уступчив?.. – Посерьезнел, омрачившись ликом. – Как он захочет мне отомстить – наверное, через унижение сестры?..»



Так оно и вышло… За недружественные действия брата против короля пришлось отдуваться его сестре вместе с русскими военнопленными и задержанными московскими в Литве. С того времени участились жалобы вдовы Елены брату. Она уже догадывалась, что ее не выпустят из Литвы в Москву, уведомляя брата о злокозненных деяниях и подлых планах короля уничтожить ее. Из виленского великокняжеского замка после смерти супруга Елена была вынуждена выехать.

Возникла жалкая бытовая проблема – где держать свои вещи и казну? А это ведь четырнадцать огромных сундуков. Только в московском приданом насчитывалось множество серебряной и золоченой посуды, отрезы бархата, атласа, множество дорогих мехов и прочее. Несколько сундуков вдова в память о муже-короле подарила Пречистенскому собору – а что делать с остальными? После мучительных размышлений, что нельзя отдавать свои вещи и казну в православные монастыри, плохо обустроенные и незащищенные от разбойников, Елена отдала все оставшиеся сундуки с богатством в латинский монастырь ордена миноритов. Теперь руки её были развязаны: оставалось ждать решения своей участи от нового короля Сигизмунда, да и предложений от русских послов о тайном или явном отъезде в Москву.

Король Сигизмунд, вместо благодарности за ее участие в налаживании мостов между враждебными государствами, стал сразу после смерти Александра оказывать ей явную нелюбовь, скорее тихую и нарочитое, хлещущее через край презрение. А ненависть и презрение короля передалась панам, желающим ее смерти, когда до них дошли слухи, что в Бельск к вдовствующей королеве прибыли московские послы с уговорами бежать из Литвы. Паны из доносов гродненского старосты знали о тайных встречах Елены с послами, как, впрочем, и о том, что вдовствующая королева взяла время для обдумывания предложений послов, поскольку уже сроднилась с литовской землей, которая стала ей родной. А в Москву к брату Василию, тем более после смерти любимого отца её уже не так тянуло.

Уловив настроение короля в отношении вдовствующей княгини, литовские паны стал быть нею дерзкими и наглыми. Это особенно усугубилось, когда виленский воевода Николай Радзивилл, к которому обратился с доносом гродненский староста, категорически запретил ордену миноритов возвращать сундуки с богатством решившейся на побег Елене.

Дошло до того, что когда Елена задумала отъехать из Вильны, даже не в Москву, а в свою волость Бряславль, обнаглевшие высокородные воеводы Николай Радзивилл и Григорий Остиков с дикими воплями – «ты хочешь бежать в Москву и настропалить брата Василия на войну с королем Сигизмундом» – вывели ее за рукава из православной церкви в час обедни. Бесцеремонно бросили в сани, отвезли в Троки и держали в неволе, как в темнице, удалив всех её слуг и служанок. Елена в слезах послала гонца с жалобой на Радзивилла и Остикова королю Сигизмунду. Но тот, прочитав жалобу и выражая вдовствующей королеве скрытое презрение, высокомерно ей не ответил.

Встревоженный брат Василий неоднократно обращался к королю Сигизмунду с вопросами – чем его сестра заслужила такое неслыханное поругание, не лучше ли выпустит ее на волю и отправить в Москву? Василий знал, правда, что как он не спрашивай строго за поруганную сестру с короля, как он не ходатайствуй о ее свободе и возвращении на родину, его просьбы никогда не будут услышаны. Воевать из-за сестры литовские земли, тот же Смоленск, который уже 110 лет находится под Литвой? Наверное, дойдет и до этого. Как-то быстро после скоропостижной смерти короля Александра и поругания чести Елены дело катилось к крупномасштабной войне Москвы и Литвы.

Заложница политических расчетов латинской партии Литвы и православной московской партии Елена чахла на глазах своих литовских мучителей. Несчастная вдовствующая великая княгиня Елена Литовская переживет своего такого же несчастного в бездетном браке мужа, короля Александра всего на семь лет, зачахнув от тоски и горя во цвете лет…

Скоропостижная смерть Елены, как и любой женщины во цвете лет, всегда более чем подозрительна. Литву и Москву полнили слухи, что Елену отравили. Слухи так и остались бы слухами, если бы до нас не дошли тайные записки минорита Комеровского из того ордена, куда на сохранение отдала свои сундуки с богатством вдовствующая королева. Минорит написал: «Великая княгиня Елена скончалась от яда, погубленная потому, что паны сильно боялись её измены». Издевательства над сестрой и её скорая смерть были расценены великим князем Василием как одна из последних капель, переполнявших душу государя безмерным страдание. Последними каплями стали обоюдные измены государю со стороны служилого князя Константина Острожского и королю со стороны князя Михаила Глинского. Удивительное дело – православный князь Константин изменил православному московскому государю, а князь Михаил, обращенный в латинскую веру, изменил польскому и литовскому королю-католику.

Отъехавший некогда из Литвы в Москву из-за притеснения православных Константин Острожский изменил Василию в начале 1508 года, вернувшись под знамена короля Сигизмунда и вероломно нарушив данную ему присягу, утвержденную ручательством митрополита. Что оставалось делать Василию, потерявшего неожиданно для себя крепкого, прославленного военными победами воеводу? Жаловаться королю, принявшего и осыпавшего милостями беглеца, на изменника, обманувшего государя и митрополита, поправшего клятвы верности с крестоцелованием, человеческие уставы чести и совести? Нет уж!

Гонителю своей сестры Елены и сообщнику-покровителю московского изменника Острожского Василий быстро отомстил теми же средствами из политического арсенала польского короля: объявил себя покровителем уже литовского изменника, знатного и богатейшего магната Михаила Глинского, не менее опытного и искусного в воинском деле, чем князь Острожский.




3. Глинские и клубок политических интриг


Князь Михаил Львович Глинский долгое время был любимцем и даже самым близким другом короля Александра Казимировича, доверявшим тому безмерно за храбрость, ум и заслуги перед великим княжеством Литовским. Знатный род князей Глинских вел свое татарское происхождение от ордынского темника Мамая, сразившегося на Куликовом поле с русским войском Дмитрия Донского, и от одного мурзы именем Лексад, отъехавшего из Орды в Литву к великому князю Витовту и крещеному там с именем Александр. Деятельный предок рода Глинских Лексад-Александр в знак особых тайных заслуг перед новой родиной получил лично от Витовта города Глинск и Полтаву в западнорусских Северских землях. Именно в этих древнерусских землях татарская кровь основателя рода Глинских Лексада смешалась с русско-литовской кровью; со временем этим князьям отошли многие западные Северские уделы, находившиеся под властью великих князей Литовских.

Сам же Михаил Глинский получил воспитание и блестящее образование за границей, в Германии и Италии, говоря на многих европейских языках и успешно служа в армии герцога Альбрехта Саксонского, а также у императора Максимилиана. В Италии же князь Михаил был обращен в латинскую веру. После возвращения в Литву он стал одним из самых влиятельных лиц в литовской политике, приближенным великого князя Александра, назначившим в 1499 году Михаила Глинского маршалом своего двора. Когда Александр поехал в Краков на коронацию, Глинский сопровождал его в качестве посла от Литвы.

Громадное богатство и близость к королю помогало Глинскому приобретать многочисленных сторонников и друзей, в первую очередь со стороны русского православного боярства. Деятельный, инициативный и крайне амбициозный Михаил Глинский по праву снискал любовь и доверенность короля своими воинскими заслугами, проявив себя талантливым и удачливым полководцем в затяжных войнах Литвы с крымскими татарами хана Менгли-Гирея, главного союзника Москвы.

Когда неожиданно заболевший и сгоравший буквально на глазах своих подданных король Александр уже лежал на смертном одре, и не мог руководить литовской обороной против стремительно продвигавшихся по Литве крымских татар, пошатнувшуюся королевскую власть вовремя поддержал князь Михаил. Храбрый и опытный в военном деле князь к радости короля сел на коня, собрал на скорую руку воинов и, защищая умиравшего друга-короля, утешил того замечательной военной победой над крымским ханом в последние мгновения жизни Александра. Многочисленные завистники и недоброжелатели Михаила Глинского уже после скоропалительной смерти короля с кривой улыбкой шептались по углам, что сей князь покрыл себя доблестной победой над крымчаками недаром, поскольку втайне надеялся, что его покровитель Александр, ободренный этой победой, со своего смертного одра передаст власть королевскую не брату Сигизмунду, а своему близкому другу Михаилу.

Литовская знать вместе с коронной польской шляхтой сильно опасались, что Михаил Глинский по смерти бездетного в браке с Еленой короля Александра, может захватить в Литве власть в свои руки и даже перенести литовскую столицу в киевские или даже в московские земли. Польские и литовские магнаты были частично наслышаны о тайном политическом сговоре Михаила Глинского с иудейской партией в Литве, гонителем которой и ярым притеснителем литовских иудеев был ярый поборник латинской веры король Александр. Именно с помощью гонимой королем иудейской партией, когда Александр изгнал иудеев из Литвы в Польшу, Михаил Глинский вместе со своими братьями Василием и Иваном имел твердое намерение восстановить древнее великое княжение Киевское и господствовать там на правах независимого правителя.

Трудно сказать, что действительно было на уме у князя Михаила – встать во главе всей Литвы или только восстановленного независимого Киевского княжества? Но факт остается фактом: многие из киевских православных бояр и тамошних иудейских богатеев присягнули ему в верности. На тайные глубокие связи Михаила Глинского с иудейской партией, как и с подданными молдавского господаря Стефана указывает еще один любопытный политический след: обе стороны активно содействовали в организации «династического» брака князя Михаила и вдовствующей супруги великого киевского князя Симеона Олельковича, Анастасии. Сам господарь Стефан был женат на сестре Симеона Олельковича и Михаила Олельковича, Марии Мангупской с иудейской кровью, а дочь Стефана и Марии Елена Волошанка стала супругой великого князя Московского Ивана Младого и матерью Дмитрия-внука…

«Династический» брак Михаила Глинского с вдовствующей киевской княгиней Анастасией позволил бы ему приобрести законное право на великое княжение Киевское. Трудно представить, как бы сложилась в этом случае история Литвы и Москвы, если бы Михаилу Глинскому и гонимой иудейской партии удалось устроить этот «династический» брак. Ведь все уже шло к этому, все было давно уже оговорено и готово к исполнению. Только друг Михаила Глинского, сам несчастный в бездетном браке с Еленой король Александр был очевидным препятствием на пути тайных планов иудеев и князя Михаила. И вдруг король подозрительно скоропалительно и неизлечимо заболевает…

Когда несчастный король Александр вдруг опасно заболел неизлечимой болезнью, многие литовские и польские магнаты заподозрили, что дело тут нечисто, возможно, отравление со стороны гонимых Александром иудеев и их тайным покровителем Михаилом Глинским. Главное подозрение отравления ядом короля падало на придворного доктора Балинского, повязанного с заговорщиками из иудеев, вышвырнутых королем тринадцать лет тому назад из Литвы в Польшу. Подозрения на друга короля Глинского, хотя и косвенные, тоже были не без основания, поскольку через посредничество тайных иудеев осуществлялась организация «династического» брака Михаила и Анастасии Киевской. И даже бурная военная активность Михаила Глинского, проявленная им в схватках с подступившим войском крымчаков Менгли-Гирея к литовской столице, где король лежал на смертном одре, не могла убедить недругов Глинского в том, что он не способствовал иудейскому отравлению Александра.

Подозрения в пособничестве Глинского иудейским отравителям короля руками придворного доктора Балинского активно муссировались в круге недругов и противников князя, главным из которых был польский магнат Забржезинский. И лихие подозрения, поначалу казавшиеся многим оговорами Михаила Глинского, резко усилилось уже после смерти несчастного короля Александра, гонителя иудеев и близкого друга князя.

Особенно эти подозрения и обвинения усилились после того, когда князь Михаил тайно освободил арестованного канцлером Литвы Ласким подозреваемого в смерти короля доктора Балинского и дал ему возможность бежать из Литвы в Краков. И в Кракове от подозреваемого в отравлении короля доктора Балинского словно след простыл…

Злые языки в Литве и Польше говорили, что всё равно часы пребывания доктора Балинского в Кракове сочтены. Либо сторонники канцлера Лаского его достанут. Либо еще раньше с ним расправятся иудеи. Тем более что новый король Сигизмунд обещал позволить всем изгнанным из Литвы братом Александром иудеям возвратиться в литовские земли.

Так оно и случилось: как будто иудейские заговорщики, отравившие руками доктора Балинского Александра и с помощью Михаила Глинского избежавшего следствия над Балинским, арестованного Ласким, способствовали приходу к власти их нового покровителя Сигизмунда вместо Глинского. И уже в 1507 году Сигизмунд с дозволением иудеям вернуться в Литву даст им новую грамоту, подтверждающую старую грамоту Витовта с дарованием иудеям литовским отобранных у них привилегий и предоставлением обширных не ущемляемых личных, религиозных и экономических прав.

О сгинувшем в Кракове докторе Балинском уже никто не вспоминал после знаменательного 1507 года, когда иудеям новый король Сигизмунд вернул все их литовские дома и владения, лавки, сады и луга, которыми те владели до конфискации их Александром в злополучном 1495 году; кроме того, Сигизмунд в угоду иудейской партии, уничтожившей руками доктора Балинского его брата издал указ, по которому у тех, кого иудеи кредитовали до своего изгнания, они могли на законных основаниях требовать уплаты долгов.

Очевидно, что слухи об участии Михаила Глинского в иудейском заговоре против своего друга-короля, в отравлении его руками доктора Балинского, нежелание князя присягать Сигизмунду, скорая его измена новому королю дошли до Анастасии Киевской. И та, гнушаясь его репутацией отравителя и изменника, уже не помышляла о «династическом» браке с Глинским и не стремилась к восстановлению Киевского княжения с господством там отравителя-изменника…



И вот смерть короля Александра отверзла уста завистникам и ненавистникам князя Михаила. По ним выходило, что Глинский мыслил овладеть королевским престолом, воспользовавшись беспомощностью своего друга на смертном одре, и что он нарочно долго не хотел присягать новому королю Сигизмунду, якобы намекая на тайное завещание Александра, вырванное у того взамен обещания победы над крымчаками.

Причем даже достигнутые победы Глинским над крымскими татарами только усиливали зависть и ненависть к нему его недругов и неприятелей. Когда король скончался и доктор Балинский был арестован канцлером Ласким, даже сама процедура погребения короля могла по мнению завистников и ненавистников Глинского использована им в его пользу. Отправлению тела отравленного короля для погребения в родовой усыпальнице Ягеллонов в Краков воспротивились прежде всего литовские магнаты, боясь, что в их отсутствие Михаил Глинский легко может овладеть Вильной, а потом Киевом и прочими литовскими землями.

Когда в литовскую столицу Вильну прибыл не коронованный еще брат отравленного короля Александра королевич Сигизмунд, ненавистники Глинского во главе с Забржезинским, добились того, что Глинскому как пособнику отравителей Александра был воспрещен свободный вход в покои Сигизмунда.

Больше всего злословил по поводу участия Михаила Глинского в отравлении короля Александра, и он же больше всех интриговал при дворе Сигизмунда против него польский вельможа Заброженский, буквально сгоравший от ненависти к Глинскому. Князь Михаил уже тогда попытался требовать суда на Заброженским и прочими своими высокопоставленными противниками, но король Сигизмунд повел себя в этом деле вяло и нерешительно. Тогда Михаил Глинский в том же 1507 году обратился к посредничеству брата Сигизмунда, венгерского короля Владислава, но и здесь его усилия отстоять свое честное имя оказались напрасными. Более того, Сигизмунд, став королем Польши и Литвы, и своего рода покровителем литовских иудеев, словно издеваясь над бывшим союзником иудейской партии, многое припомнил Глинскому. И его участие в освобождении доктора Балинского, и его претензии на престол, и его нежелание присягать ему…

К тому же новый король Сигизмунд боялся амбициозного Михаила Глинского из-за его недавних королевских претензий на престол гораздо больше, чем такого же неудачливого претендента из далекой Москвы Василия Ивановича. Не задумывался Сигизмунд над тем, что своими действиями он буквально толкает Глинского на союз с Москвой, на отъезд его с братьями Василием и Иваном, всем своим большим родовитым княжеским семейством к православному государю государства Московского Василию Ивановичу.

Огорченный, прямой и мужественный князь Михаил, разгромивший крымчаков, напрасно убеждал Сигизмунда, что бился с ними не ради королевской короны, а ради чести его брата Александра и всей Литвы. И призывал короля стать судьей между ним и его врагом Заброженским, зная наперед, что король доброхотствует его завистникам и неприятелям.

Михаил Глинский, вышедши из терпения, обратился с резким посланием к королю, попеняв в сердцах тому за промедление и поддержку его гонителей во главе с клеветником Заброженским: «Мой государь, мы оба, ты и я, будем скоро раскаиваться в содеянном, но будет уже поздно».



Князь Михаил в ожидании королевского ответа вместе со своими родными братьями Иваном и Василием демонстративно уехал в свой родовой город Туров, призвав на свою сторону всех своих родственников, друзей и соратников и требуя полного удовлетворения от Сигизмунда. Глинский в своем послании королю даже оговорил срок своего удовлетворения. Это походило на объявление войны рода Глинских королю Сигизмунду и расценено всеми неприятелями князя Михаила как заговор против брата и наследника Александра – Сигизмунда…

Слухи о демарше Михаила Глинского через посредников из иудейской партии в Литве докатились до Москвы и ее государя. Василию, разумеется, хотелось досадить Сигизмунду, приняв сторону рода Глинских в конфронтации с королем. Через своего доверенного, умного московского дьяка Василий предложил всем князьям Глинским, Михаилу, Ивану и Василию, защиту, милость и огромное жалованье, если те станут служилыми князьями московского государя.

Братья Глинские в Турове, соблюдая приличия и пристойность, свойственные истинным литовским вельможам, некоторое время ждали решительного королевского ответа Сигизмунда, наказания клеветника Заброженского. Однако, не дождавшись ответа, Михаил, Василий и Иван Глинские торжественно объявили себя союзниками и служилыми князьями московского государя Василия, выставив ему свои требования, чтобы тот силой московского оружия закрепил за ними их родовые литовские города, а также те земли, которые сдадутся Глинским в развязанной ими новой московско-литовской земле.

Договор государя Василия и Глинских был подтвержден клятвенными обязательствами с обеих сторон. Первым делом в новой войне Литвы и Москвы, где Михаил Глинский выступил союзником Василия и врагом Сигизмунда, князь Михаил мстительно посчитался со своим главным обидчиком и ненавистником Заброженским. Он схватил вельможу Заброженского во время его пира в своей усадьбе близ Гродно, тут же лично отсек тому голову, приказал умертвить его гостей, таких же своих завистников и ненавистников. А из перешедших на его сторону гродненских дворян и слуг пополнил свой боевой полк, действующий против короля Сигизмунда в союзе с московским государем.

Робкие попытки короля Сигизмунда возвратить Глинских в лоно королевской Литвы не состоялась, и Михаил Глинский на основе скрепленной клятвой формального договора с Москвой в начале 1508 года открыто поднял анти-королевское знамя бунта. Позиции короля в Литве затрещали по швам, когда лояльная к нему иудейская партия оказала неслыханное содействие его политическому противнику Михаилу Глинскому, помогши тому заключит союз с врагами короля, ханом Менгли-Гиреем и новым господарем Молдавским Богданом Стефановичем. Даже после отказа сочетаться с ним браком вдовствующей княгини Анастасии Киевской Михаил Глинский не бросил затеи стать великим князем в независимом Киеве, преподнеся его «на блюдечке с голубой каемочкой» Москве. Тем более тогда, когда сам хан Менгли-Гирей обещал для Михаила Глинского завоевать Киев…

Восстановлению великого княжения Киевского под началом Михаила Глинского, союзника Москвы, Крыма и Молдавии при жалком положении Литвы и ее короля, напуганного новым вторжением в литовские земли и крымского хана Менгли-Гирея и московского государя Василия, казалось бы, ничего уже не препятствует… Никогда с древнейших времен Литва не бывала в столь опаснейшем для нее положении… Ведь в случае восстановления великого Киевского княжения Михаилом Глинским и последующим провозглашении им великим князем Литовским вся Литва с Киевом, Вильной и прочими богатыми городами и землями могла оказаться под властью Москвы. Ведь до Сигизмунда уже дошли слухи о договоре Глинского и Василия: все сдавшиеся Глинскому города закрепляются за Москвой и остаются под властью ее служилого князя Михаила Киевского…



Глинский ждал московской рати и татарской конницы крымчаков… Откуда ему было знать, что в хитросплетениях политических интриг Сигизмунд своими анти-александровскими грамотами и указами практически расколол иудейскую литовскую партию, привлекши большую ее часть на свою сторону и с ее помощью противодействующий походу войск хана Менгли-Гирея в Литву, на помощь Глинскому.

На словах Менгли-Гирей обещал подарить Глинскому Киев, да не спешил шибко быстрее выполнять свои обещания. Поскольку союз с Москвой при новом прижимистом, скупом на подарки государем Василием исчерпал себя. Тем более, тогда, когда уже нельзя было поживиться грабежами на отошедших и отходящих Москве Северских землях. А тут еще иудейская литовская партия получила поистине королевский подарок от нового короля Сигизмунда, отменившего изгнание иудеев из Литвы брата с конфискацией иудейских богатств и имуществ.

Во время восстания Глинских против короля, литовская и крымская иудейская партия, получившая от нового короля сатисфакцию, посоветовала Сигизмунду способ разрушить союз Крыма и Москвы, договор союзника Москвы Глинского и Менгли-Гирея, обязавшись в скором времени давать хану ежегодно огромную сумму (вплоть до 15 тысяч червонцев), с условием отказа от союза хана с Москвой, объявления ей войны.

А князь Михаил со своим восставшим полком ждал помощи и от Москвы, и от Крыма. С братом Василием он обложил Минск, но, не будучи в силах взять его, пошел к Клецку. Здесь братья Глинские разделились: Василий пошел на киевские пригороды поднимать православных русских, а воинственный Михаил опустошил слуцкие и копыльские волости и взял хорошо укрепленный город Мозырь.

Наконец-то к нему на помощь пришло войско князя Евстафия Дашкевича, с двадцатью тысячами конников. Получив значительнее подкрепление, Михаил Глинский из Мозыря пошел на другие древнерусские земли в Литве, действуя как владетельный государь после договоров с послами московским, крымским, молдавским. Но крымская и молдавская помощь запаздывала. Зато московские воеводы, князья Шемячич, Воротынские, Одоевские, Трубецкие подоспели вовремя со своими полками, пришли к Глинскому на Березину, сообща с ним осадили Минск. Объединенные отряды Глинского и московских воевод от осажденного Минска пошли разорять литовские земли до самой Вильны; другие отряды пошли воевать Смоленскую область, третьи подошли к Бобруйску, Друйску и Орше.

Василий двинул новые полки из Москвы и Новгорода к Орше, замышляя ее осаду и скорый приступ. Но, получивший, наконец, уверения от своих агентов в литовской и крымской иудейской партии, что крымчаки и волохи не придут на помощь войскам государя Василия и Глинского, король подоспел сюда со свежим войском и заставил снять осаду Орши и отступить от важнейшей для исхода войны крепости. Михаил Глинский и воеводы Василия изумились сей неожиданной для союзников решительности и напору Сигизмунда, ощутившего прилив сил от первого в недавней истории разрушения коалиции Москвы и Крыма.

Войска московских воевод и Глинского сняли осаду и в нерешительности стали напротив королевских войск на восточном берегу Днепра. Глинский уверял московских воевод, что войска хана Менгли-Гирея и молдавского господаря Богдана на подходе к литовским землям, но в это уже мало кто – кроме самого Михаила Глинского – верил. Целую неделю неприятели глядели друг на друга с противоположных берегов Днепра, ожидая вылазок и решительных действий. Наконец, московские воеводы, отошли к Кричеву, Мстиславлю, по пути разорив несколько литовских сел.

То, что хан Менгли-Гирей не поддержал восстание, больше всего озадачило Михаила Глинского, нежели московского государя и его воевод, еще не свыкшихся с мыслью об уготованной Москве ханской измене в обмен на посулы дани короля. В конце концов, Василию тоже не особенно нравилось, что с его послами Глинский вел себя как владетельный государь, обещавший стать служилым московским князем.

Вот и пришлось Василию, не солоно нахлебавшись, отступать назад, предпринимая все возможное, чтобы защитить собственные пределы в старых границах. Тем более, что король Сигизмунд явно в превентивных целях уже вступил в Смоленск, отрядив войско к пограничным Дорогобужу и Торопцу. Государю московскому ничего не оставалось делать как поручить охранять земли своего государства в новых пограничных с Литвой уделах Стародубском и Северском их удельным князьям Василию Семеновичу Стародубскому и Василию Шемячичу. Боярину Якову Захарьину с войском приказано было стоять в Вязьме, а князю Даниилу Щене велено было прогнать литовский отряд из Торопца, жители которого малодушно присягнули Сигизмунду. Щеня блестяще справился с поручением, выгнав неприятеля и послал радостное донесение, что жители Торопца с радостью встретили московское войско и отказались от прежней вынужденной присяги королю.

Несмотря на провал анти-королевского восстания и отсутствие новых литовских земель и городов, приведенных под руку Москвы, в связи с новым замирением Москвы и Литвы, Михаил Глинский со все своим семейством отправился в Москву, где принят был весьма милостиво с щедрыми подарками. Князь Михаил с братьями пировал в кремлевском дворце, щедро был одарен не только богатыми одеждами, доспехами и конями, но и многими московскими селами с тремя поместными городами: Ярославцем, Медынью и Боровском.

В связи с тем, что между Сигизмундом и Василием снова был заключен «вечный» мир, поставивший всех братьев Глинских в положение изгнанников, сам Михаил Глинский оказался бесценным помощником и советником для Василия благодаря знанию польских и литовских дел, связей с европейскими дворами, знанию западных языков и западного образа жизни.

Глинские лишились своих владений в Литве и выехали в Москву не только со своим семейством, но и с большинством своими сторонниками. Король Сигизмунд, осмелев после перемирия и постепенного склонения на свою сторону хана Менгли-Гирея, несколько раз просил Василия выдать ему Михаила Глинского с братьями, обещая простить им прошлое. Однако Василий достойно отвечал, что Глинские перешли на сторону во время войны и таким образом сделались его подданными, служилыми князьями, а своих верных подданных он не выдаст никому и никогда.

Со временем Михаил Глинский упросил Василия выделить в его распоряжение воинов для сбережения его родовых городов Турова и Мозыря; государь пошел ему навстречу, дал воеводу, князя Несвицкого с Галицкими, костромскими и татарскими ратниками. Глинский, удовлетворившись малым, рассчитывал наперед на новые награды и подарки за свою службу, заслуги перед государем. Он знал, что родовые земли в Литве все равно придется отдать королю, и был не прочь получить в качестве служилого князя новые волости. К тому же князь Михаил был уверен, что перемирие Василия и Сигизмунда будет предельно коротким, и заранее предлагал свои услуги по отторжению от Литвы Смоленска с прилегающими землями.

Глинский убедительно доказывал, что загодя, на случай вспышки новой войны между Москвой и Литвой, он в интересах Москвы готов послать своего наперсника, немца Шлейница, в Силезию, Чехию и Германию нанимать конных воинов и кнехтов, которые перебирались бы в Москву через Ливонию. И готовились к новым сражениям на стороне Москвы под личным предводительством самого государя. В случае же Смоленской компании Михаил Глинский готов был встать воеводой большого полка, требуя для себя поста наместника (Vicroy) завоеванной области, бывшей под Литвой свыше ста лет.

О том, что смоленская компания близится с каждым днем, говорило и то, что за войну между Литвой и Москвой одновременно ратовали перед своими новыми государями два изменника – Константин Острожский и Михаил Глинский. Во взятии Дорогобужа и сожжении Белой главными полками королевской рати предводительствовал Константин Острожский, грозивший довести эту рать аж до стен Москвы и пленить обидевшего его государя Василия Ивановича.

Велик был соблазн государя Василия столкнуть лбами – в битве за обращенный самими русскими в пепел Дорогобуж – «своего» литовского королевского изменника Михаила Глинского и «чужака» московского изменника Константина Острожского. Но осторожен и хитер был в византийских интригах Василий – весь в матушку, да и в батюшку тоже. А вдруг снова переметнется на сторону короля коварный Глинский? А вдруг он с Острожским снюхается? Вот потому и распорядился Василий идти на Дорогобуж первому московскому боярину, воеводе Василию Холмскому, из Можайска, а боярину Якову Захарьину из Вязьмы.

Государь Василий знал, что Холмский дойдет до Дорогобужа быстрее и посылал туда вяземское войско скорее для подстраховки. Он уже знал, что дни славного воеводы Холмского сочтены и не зависят никак от его последней победы. А поражения Холмского в Дорогобужской битве не должно было быть по определению…

Острожского в Дорогобуже уже не было, там начальствовал легкомысленный королевский воевода Станислав Кишка, набивший руку в легких стычках с московскими отрядами. Когда же Кишка увидел показавшееся из леса огромное, прекрасно вооруженное войско Василия Холмского, он, уклоняясь от боя, из Дорогобужа побежал в Смоленск от московского воеводы.

Холмский уверенно и успешно «воевал» Смоленскую землю в начале 1509 года, одержав блестящую победу над литовским войском Станислава Кишки. Легкомысленный Кишка едва спасся бегством, преследуемый по пятам решительным Холмским. Во время этого преследования Василий внезапно вызвал Холмского в Москву. Воевода знал, что ничего хорошего от призыва его в Москву не будет…

Однако отозванный из войска, заранее приготовившись к опале, Холмский при встрече с Василием добродушно улыбнулся:

– Государь, зря ты меня отозвал в решительный момент… Я бы на плечах удирающего из Дорогобужа пана Кишки в Смоленскую крепость ворвался…

Василий смерил тяжелым взглядом своего первого воеводу и боярина и охладил его пыл странными словами:

– Государь ничего не делает зря… Садись, Василий… Разговор есть перед твоей дальней дорогой…

– Что, новое государево поручение? – Ухмыльнулся в бороду Холмский.

– Считай, что так. Особливой государственной важности – язык за зубами держать в тиши и покое… И верить на слово своему государю…

Холмский глянул тревожно на Василия и произнес как можно спокойнее, хотя на сердце ему царапали кошки:

– Я всегда верил и верю своему государю… У тебя, государь не было повода усомниться в этом на деле…

Василий равнодушно и отстраненно улыбнулся с тайной презрительной улыбкой в сторону первого боярина и воеводы, время которого быть первым истекало. Василий подумал: «Какая разница, что ты веришь или не веришь мне… Мне уже не слишком важно, что веришь мне… Мне уже не интересно, что ты имеешь полное право не верить мне… И даже мне совершенно наплевать, будешь ли ты в скором времени верить мне или нет… В том-то и дело, что время твое вышло, Василий Холмский, и нового времени с твоей верой или безверием у тебя не будет… Уж больно ты мне надоел со своими просьбами об освобождении Дмитрия-внука… С молчаливыми просьбами в глазах, как сейчас… Нет просьб, нет укоров совести – и баста… Так лучше и мне, и тебе… И престолу лучше…»




4. Заточение Холмского и гибель Дмитрия-внука


Знал ли воевода Василий Холмский, что Дорогобужская победа последняя в его огромном послужном списке побед и что его дни на свободе после этой победы уже сочтены жестоким московским государем Василием?.. Смутные догадки с его неожиданным отзывом бередили его мозг – неужто арест, ссылка, уничтожение? Холмский почему-то верил, что появление в Москве Глинских, так или иначе связанных с иудейской партией, отравлением короля Александра и литовским восстанием и новым витком русско-литовской напряженности только усилит градус династического противостояния между дядей Василием и племянником Дмитрием, заточенным в темнице. Именно следы беглеца Михаила Глинских и иудейской партии в тайном умерщвлении Александра Казимировича и в сношениях короля Сигизмунда с ханом Менгли-Гиреем должны были обострить старый династический кризис в Москве, загнанный вовнутрь еще прежним государем Иваном Великим, скрытый для большинства и известный только посвященным.

Холмский не мог ошибиться на свой собственный счет добровольного защитника Дмитрия-внука. Догадывался, что государь во время выгодного Москве замирения с королем Сигизмундом постарается решить какие-то наболевшие внутренние проблемы как с ярыми защитниками своего династического соперника, так и с самим царевичем. Но как?..

Это могло случиться именно во время нового московско-литовского замирения, когда два непримиримых неприятеля выгнали друг друга из своих «законных» пределов, восстановили, наконец, свои старые границы, не получив ни победы, не огорчившись временным поражением. В том, что во время московско-литовской войны, из-за измены Михаила Глинского, где не было победителей и не оказалось проигравших, последнюю точку под Дорогобужем поставил воевода Василий Холмский, льстило сознанию первого московского боярина, главного заступника Дмитрия-внука. Но у него были самые мрачные взгляды на светлые перспективы Дмитрия-внука, да и собственные перспективы в связи с отзывом после победного взятия им Дорогобужа внушали серьезные опасения… И вот неожиданная встреча с глазу на глаз с государем, возможно, их последняя встреча…

Василий долго испытующе глядел на Холмского, прежде чем вымолвить глухим бесцветным голосом:

– Снова за племянника будешь ходатайствовать по праву Дорогобужского победителя – или как?..

Холмский вытер пот со лба, чуя, что его хитроумно и жестоко загоняют в угол, откуда уже не выбираются живым и здоровым. Сжав огромные кулаки, спокойно, без всякого надрыва произнес:

– Ты же знаешь, государь, от своего ходатайства за царевича я никогда не отказывался и не откажусь.

– Знаю… Знаю… – Василий брезгливо отмахнулся от воеводы, как от надоедливой мухи. – И что же – снова свары придворные?.. Снова суды и казни? Снова новых Ряполовских и Патрикеевых со стороны освобожденного племянника ловить и гробить?.. Так по-твоему?.. А я тишины и благодати в государстве хочу… Понимаешь, князь Василий Холмский, тишины и благодати хочу внутри государства, а не новой потрясающей престол смуты…

– Как ни понимать? – слабо откликнулся Холмский. – Все государи хотят этого. Смуты на престоле до добра не доодят… – И осекся, взглянув на бледное, в невыносимой муке искаженное лицо Василия.

Василий уже знал, что любимец его отца, назначенный вместо Патрикеева первым боярином, главой думы князь Василий Даниилович Холмский обречен на опалу. В мозгу Василия промелькнули отрывочные мысли, бросающие некоторый слабый тревожный ли, спасительный ли свет на первого боярина из знаменитого тверского рода, которому и Мария Тверская, первая жена Ивана Великого, и их сын Иван Младой, и Дмитрий-внук кровные родичи… Не то, что ему Василию Ивановичу, первому сыну Деспины Палеолог…

Василий Иванович неожиданно вспомнил, что при его отце Иване Великом уже после смерти Марии Тверской и нового брака отца с Деспиной с этого храброго воеводы Василия Данииловича Холмского была взята клятвенная грамота не отъезжать в Литву на службу. Это когда тверской князь Михаил, родич Холмского заметался между Москвой и Литвой, а потом побежал все же к королю. Но все это не помешало Василию Холмскому при Иване Великом все же занять первое место в ряду московских бояр и выгодно жениться на несчастной сестре Василия Ивановича Феодосии. Брак шурина нынешнего государя длился всего год…

Только Василий знал, что Смоленск придется брать не старому главе думы, первому воеводе Холмскому, а новому главе, князю Даниилу Васильевичу Щене, который, в отличие от Холмского, не думает ходатайствовать за племянника Дмитрия, требовать его освобождения из темницы. Воинские достоинства старого и нового главы думы равновелики, зато со Щеней спокойней государю, не совестят его, не тычут в глаза несчастием племянника. Побаивался Василий Иванович родовитого московского боярства, стоявшего горой и за Ивана Младого, и за Дмитрия-внука, презиравшего греков из окружения Деспины и ее старшего сына. Вот и приходилось Василию Ивановичу опираться на дьяков и неродовитых бояр в противовес к знатному невостребованному боярству. И первым опальным боярином станет глава думы Василий Холмский… Много чего знает лишнего… Уж больно за царевича ратует… Только государь покажет его опалой, что не кровожаден он в мести, даже наоборот, по-своему милостив и великодушен…

Василий Иванович протер рукой глаза. Пелена спала, тревожные мысли уступили место новым, успокоительным: ведь не на смерть, не на дыбу своего шурина отправляет, так в ссылку. Уж больно много знает, а на Белом озере не разговоришься, мало там слушателей о тайнах государя и его матери Деспины…

Василий Иванович поднял указующий перст, говорящий о том, что шурину Василию сейчас придется услышать самое главное для него, возможно, нелицеприятное, но такова воля великокняжеская, равная господней, со времен его отца Ивана Великого.

– Государю дано право казнить и миловать, наказывать и поощрять… За взятие Дорогобужа ты, князь Василий, конечно достоин награды и поощрения… Но твоя настойчивость в ходатайствах за племянника Дмитрия, ваши с ним тверские мятежные корни вызывают опасения за судьбу московского престола… Неровен час, снова боярские усобицы сотрясут престол государев… Государю твоему сейчас как никогда нужны вернейшие слуги, пусть из незнатных родов, вместо неблагонадежных храбрецов, пусть самых родовитых и знатных прошлыми заслугами… Понимаешь, куда я клоню, Василий?.. Нельзя раскачивать престол, как лодку, ходатайствами и требованиями насчет царевича Дмитрия, венчанного на царство шапкой Мономаха. Меня никто не венчал, а Дмитрию-внуку в венчании все мои братья во главе с Юрием пособляли по воле отца Ивана… Только отец мне престол завещал… Не я, а отец Иван Дмитрия-внука в тюрьму самолично спровадил… А ты требуешь племянника выпустить… И что – новые боярские смуты посеять…

Холмский попытался было возразить, промычав нечто нечленораздельное, но Василий Иванович недовольным жестом руки оборвал начавшиеся тирады своего первого воеводы и боярина:

– Неужели ты за боярские смуты и измены в государевом лагере?.. Неужели пример Глинских, восставших против короля Сигизмунда, ничему не учит бояр московских. Вот и ты, мой дорогой шурин, можешь стать Глинским, выступив за царевича и подталкивая его к престолу…

– Да нет же, – выдохнул Холмский. – Жалко невинного царевича. Причем здесь пример князей Глинских? Там одно – здесь совсем другое. Жалко нашу тверскую кровинушку…

– А мне, может, тоже жалко… – Ухмыльнулся Василий Иванович. – И что с того?.. Смуту, как сырость, в Русском государстве развести?.. Жидовской ереси потворствовать?.. Всех иудеев из Польши и Литвы в Москву и русские земли переселить?..

– Да нет же, – еле слышно простонал Холмский. – Только несчастного царевича из неволи вытащить… Не лишай его жизни, государь, отольются тебе его слезы невинного сидельца в темнице…

– Вот как ты заговорил – намеками, иносказаниями с угрозами… – взвился Василий Иванович. – Судьба царевича дороже судьбы государства первому боярину Руси! Наконец-то я поймал тебя на слове…

– Я так не говорил… – жалко, упавшим голосом промямлил бравый воевода Холмский, моментально сникнув, посерев лицом.

– …Не говорил, так подумал… – Жестко отрезал Василий Иванович. – Все вы так из боярской знати – не говорите вслух, а по углам шушукаетесь против своего законного государя. Только ваш государь не кровопийца, как… – Он хотел сказать, «как покойный батюшка», но вовремя осекся. – По-другому править хочу – без расправ и жестокостей… Только мне с родовитым боярством тяжело… Неужто не видишь, Василий, что тяжело мне дается сталкивать из первых боярских рядов известные фамилии и подчинять их порядку…

– Меня первым решил столкнуть, государь? – с угрозой в голосе спросил Холмский.

Василий с непроницаемым лицом царственным жестом дал понять первому боярину, что не вник в суть его жалкого ничтожного вопроса, а угроз боярских и намеков на нечто он давно не боится.

– Ради спокойствия и порядка в государстве… – Василий Иванович возвысил до небес свой звонкий голос. – …не буду щадить даже самых близких и родных. Только наказание будет их не кровавое, а милостивое… К ближайшим родичам, даже к братьям родным, когда попираются интересы государства, при малейшем столкновении, буду относиться с обычной суровостью и беспощадностью московских князей, но с подобающей милостью и без излишнего жестокосердия… Никто и никогда не назовет меня государем из кровопийц…

– …Даже по смерти в заключении царевича Дмитрия?. – осмелился сказать, твердо посмотрев Василию в глаза Холмский.

– Даже! – спокойно отрезал Василий Иванович, выдержав ненавидящий взгляд своего шурина.

Тот закрыл рукой глаза, поняв безнадежность положения царевича, да и свое тоже. Долго собирался с мыслями, прежде чем сказать важные последние слова, на которые не решился при других обстоятельствах.

– Я ведь догадываюсь, государь, почему сейчас самое время разделаться с царевичем Дмитрием, – сказал, тяжело вздохнув, Холмский. – Да и со мной тоже… Князь-изменник Михаил Глинский тебе руки развязал…

– Это уже интересно… – осклабился Василий Иванович. – Продолжай, продолжай, Василий, не теряй мысли…

– Не потеряю… Не беспокойся о моих мыслях, государь… Отравление твоего шурина, короля Александра, руками доктора, как его, Балинского, что ли… Наслышан я однако про злокозненного Балинского, за которым стояли Михаил Глинский и вся иудейская партия литовских изгнанников, выгодно оказалось как новому королю Сигизмунду, пришедшему через смерть брата к власти, так и всем литовским иудеям…

– Продолжай, продолжай… – тихо молвил Василий, видя, что Холмский немного замешкался. – Говори, как на духу, не бойся…

Тот вытер испарину со лба и, сгорбившись с потухшими глазами, надтреснутым голосом продолжил:

– А я и не боюсь… Иудеи оказались удовлетворены своим положением по возвращении из Польши со всех уголков Европы в Литву… Раньше они готовы были в русские земли, в Москву податься, во время своего изгнания из Литвы Александром, стань после государя Ивана Васильевича царевич Дмитрий царем Московским… А теперь им и в Литве сладко живется, все их привилегии Сигизмунд подтвердил, новые готов дать, чтобы их союзником сделать и через них на свою сторону хана Менгли-Гирея перетащить… Вот так-то, государь… Но и это не вся правда… Ты хочешь опалу на первого своего боярина наложить не только за то, что он ратовал за освобождение царевича Дмитрия… Теперь тебе никто уже не помешает его судьбой по своему распорядиться… Есть еще одна тайна государственная, в которую меня твой батюшка посвятил, и она пугает тебя тем, что всплыть может… Только твой первый боярин не из болтливых…

– Ты на что намекаешь, Василий?

– А на то, государь… – Холмский не отвел глаз от бешенного ненавидящего взгляда великого князя и продолжил с достоинством и выдержкой обреченного на скорую опалу. – …Что хочу напомнить тебе, как ты с матушкой Софьей выбили великое княжение из рук твоего батюшки Ивана Васильевича… Когда при еще не опальных царевиче Дмитрии, венчанном два года тому назад на царство шапкой Мономаха, и великой княгине Елене Стефановне, ты удумал по подсказке своей матушки бежать в Вязьму на границу с Литвой и недвусмысленно шантажировать отца-государя, что можешь отъехать в Вильну к королю Александру…

– Не было такого… – рявкнул взбешенный Василий Иванович. – Не было такого, боярин…

– Как не было?.. – улыбнулся, нащупав слабое место внутри государя, Холмский. И как бы понимающе, подмигнул лукаво ему левым глазом, мол, недаром же его отец Иван Васильевич вынужден был посвятить в государственную тайну особой важности недавно назначенного главу боярской думы.

– Не было, не было… – повторял, как заведенный, государь. – …Не было… Не оговоришь…

У Василия потемнело в глазах только от одной мысли, что сейчас ему, русскому государю придется выслушать всё от человека, судьба которого уже решена, от опального первого боярина – и это будет правда…

– Как не было, государь, – уже без улыбки повторил Холмский, – когда твой батюшка самолично со мной советовался, как со своим сыном-беглецом поступать. Ведь твоя матушка государыня Софья во время твоего бегства на литовскую границу в Вязьму Ивану Васильевичу ультиматум предъявила. Либо удовлетворение всех, по ее мнению законных, политических притязаний сына Василия на московский престол, с низвержением царевича Дмитрия, либо отъезд сына к королю Александру с громким международным скандалом, когда на голову московского государя обрушатся все шишки и упреки из-за границы, от императорских дворов, греческой и латинской церквей одновременно. А куда государю Ивану деваться, когда у него договоренности с князьями Стародубским и Шемячичем, готовыми отъехать от короля в Москву, достигнуты… Что им задний ход давать ради взбалмошного сына, пошедшего на отчаянный шаг… То-то же в Литве, на всем западе обрадовались бы: сын московского государя и Деспины Софьи, известной во всем православном и католическом мире, отъехал из Москвы… Ведь с твоим бегством у государя Ивана Васильевича не оставалось тогда, в преддверии отъезда из Литвы Стародубского и Шемячича никакого пространства для политического маневра… Вот и пришлось государю Ивану жертвовать царевичем Дмитрием, невесткой Еленой Волошанкой, добрым отношением с ее отцом Стефаном Молдавским ради того, чтобы Москва укрепилась уделами Стародубского и Шемячича в великом противостоянии с латинской Литвой… Лишь низложения царевича Дмитрия требовала Деспина от мужа, чтобы ее сын-беглец вернулся… Вот и советовался несчастный государь в своих тяжких думах со своим первым боярином Холмским, зная, что тот всегда держал сторону венчанного шапкой Мономаха царевича… А что я мог посоветовать твоему батюшке?.. Он мне – иди на Вязьму и силой возврати негодника Василия! А я говорю – все равно не успею, сбежит, ищи ветра в поле… Договорились до того, что низвергать царевича Дмитрия в такой напряженный момент нельзя, надо убедить Деспину Софью вернуть своего старшего сына в Москву в обмен на обещание «благословить его на великое княжество Московское и учинить его всея Руси самодержцем». А низвержение царевича Дмитрия с его матерью и триумф Деспины Софьи с сыном состоялись только тогда, когда к повязанному клятвой государю беглый сын вернулся, и когда окончательно стало ясно, что Литва и Ливонский орден проигрывают войну Москве, на стороне которой выступили Стародубский и Шемячич. А если бы его сын Василий, покинувший Москву якобы из-за угрозы жизни и заговоров бояр против него, не вернулся к отцу, то все могло бы обернуться прахом, и верность государю Ивану новых союзников Стародубского, Шемячича, Бельского, и скорая победа Москвы в войне. Вот так-то государь Василий Иванович, долго я хранил эту тайну государственную, как твой батюшка требовал привести тебя, беглеца московского, на аркане в столицу и судить за измену Руси… А я твоего батюшку разубедил, дал возможность Деспине Софье клятвами повязать государя ради благополучия государства… Только это государственное благополучие на поверку обернулось тем, что вскоре Иван Васильевич склонился в сторону сына-беглеца, а честнейших царевича Дмитрия и его мать Елену Волошанку приказал по наущению Деспины взять под стражу и «от того дни не велел их поминать в октениях и литиях, не нарицать великим князем Дмитрия-внука, а посадить их за приставы».

Холмский бросил взгляд из-под насупленных бровей на своего государя, но тот только жалко протянул:

– А-а-а… – Василий странно поглядел на Холмского, как будто своим жалким мычанием приглашал того продолжать, не останавливаться. Он побледнел и морщился, как от сердечной боли.

Холмский безнадежно махнул рукой и отвернулся, чтобы не видеть выражение муки и тоски на лице государя. Знал, что такие его речи никому не понравятся, но что поделаешь, правда всегда горька. Голос его приобрел горькие нотки:

– Эх ма, на Руси жизни и судьбе человека любого звания – копейка… Всю тверскую династическую ветвь сгубили… Вот потому и мучился перед смертью твой батюшка-государь – и за отравленную первую супругу Марию, и за залеченного сына Ивана Младого, и за брошенного в темницу невинного внука… А ведь он великий государь Московский, первый из первых Иван Великий… – Уже шепотом, еле слышно, чтобы не дошло до ушей Василия Ивановича, Холмский прошелестел одними губами. – …Небесное мщение покарало твою матушку Софью… Сама отравляла своих династических соперников, чужими руками, разумеется, и Марию Тверскую, и Ивана Младого… Да только и ее отравили тайные иудеи с тверскими мстителями… Круг замкнулся… Только сыну ее, московскому государю Василию нечего страшится… Тайные иудеи удовлетворены убийством Александра и милостью к ним Сигизмунда… А вот деткам государя Василия поостеречься надо, жене твоей тоже… – Холмский уже бредил, но последние слова произнес четко и с вызовом. – Не простишь ты мне, государь, что попытался я вопреки всем обстоятельствам заступиться за царевича Дмитрия, спасти его… А еще не простишь потому, что про твой заговор с Деспиной Софьей напомнил и про твое бегство в Вязьму и выламывание рук батюшке Иван Васильевичу, чтобы великое княжение Московское получить и на трон взойти вместо венчанного на царство твоего племянника, невинного смельчака Дмитрия-внука…

Воцарилась напряженная тишина. Побелевший лицом Холмский сидел не шелохнувшись с закрытыми глазами. Василий Иванович поморщился, отдавшись с нескрываемым ужасом своим мыслям:

«А ведь как тонко уколол меня боярин пред опалой… Знал ведь, что не прощу ему его заступничества за племянника… Так он соображения династического характера на второй план отодвинул… Укорил заговором против царевича и его матери… Зло укорил позорным бегством моим в Вязьму, когда мы с матушкой якобы шантажировали государя, выломали ему руки… Никто мне в глаза такое не говорил… Мало вообще кто знал об этом… Отец постарался самолично замять это неблаговидное для престола дело, которое могло всплыть за границей на радость врагам и недругом… А Холмский напоследок взял и по глазам меня хлестнул страшной правдой… Вот пусть с этой правдой и отправляется на Белоозеро… Какой правдолюбец выискался…»

Василий Иванович с недоумением глядел на своего бывшего первого боярина и попытался вспомнить и понять темное, зловещее для престола место в его речах. Но вскоре только раздраженно махнул рукой, давая понять опальному боярину, что их последний разговор с глазу на глаз закончен. Василий Иванович напоследок не удостоил Холмского каким-то значительным словом. Махнул только рукой, мол, проваливай, за дверями государевой палаты тобой займутся люди, знающие, как распорядиться судьбой опального первого боярина.

Холмский опустил голову и вышел из государевой палаты, зная одно, что он обязан был смело и нелицеприятно сказать государю то, что сказал и что его начавшаяся с сего момента боярская опала лишь начало конца династического соперника царевича Дмитрия, на царство венчанного, да развенчанного.



Откуда было знать провожавшего тяжелым ненавидящим взглядом боярина опального государю Василию Ивановичу, что многие пророчества Холмского, отправляющегося в ссылку в Белоозеро, насчет мстительной цепочки отравлений в государевом роде сбудутся… Откуда было знать государю о хитросплетениях собственной судьбы с событиями последних военных лет. Что маленькая дочка Елена брата обласканного Михаила Львовича Глинского, Василия Львовича, оказавшаяся с семейством беглецов в Москве, станет его второй женой после его «греховного развода» с бездетной Соломонией… Что впереди измена московскому союзнику хана Менгли-Гирея… Неужели только для династического брака своей племянницы и разрыва Крыма и Москвы стоило мятежному и коварному Глинскому травить руками иудеев ненавидимого ими короля Александра и начинать свое восстание против Сигизмунда, заставить короля пойти на союз с крымчаками, и бежать со всем своим семейством из родового Турова в Москву?..

Откуда было знать государю в том 1508 году низвержения и ареста Холмского, что опальному боярину в заключении придется испить чашу страданий до дна. Что через два года после смерти в 1524 году бывшего первого московского боярина в белоозерской тюрьме, куда был заточен Василий Холмский, 47-летний государь Василий вступит во второй брак с племянницей Михаила Глинского, 21-летней Еленой Васильевной. Много чего случится за время ареста и тюрьмы сначала Василия Холмского, а потом и князя Михаила. Молодая жена государя уже не сможет спасти умершего за два года до ее брака абсолютно безвинного, мужественного и честного Василия Холмского. Зато через год выхлопочет свободу своему дяде, запрятанного туда государем, за поручительством многих бояр, обязавшихся, в случае нового бегства князя Михаила в Литву, заплатить в казну пять тысяч рублей.



Сразу же за заключением в тюрьму Василия Холмского настал черед уничтожения династического соперника государя Василия Ивановича, царевича Дмитрия-внука…

Многие летописцы и историки пропустили любопытную фактологическую цепочку: смерть Дмитрия-внука стала возможной только после бегства в Москву Михаила Глинского, приложившего руку к отравлению короля Александра, после проиудейских грамот и указов нового короля Сигизмунда, вернувшего иудеев в Литву, и низложения, опалы защитника царевича Василия Холмского государем Василием.

Зато в русской истории остался достоверный факт, что завещание Ивана Великого, в котором его старший сын от Деспины Софьи Василий объявлен законным наследником монархии, сохранилось только в списке…

Подлинник завещания никем не обнаружен, на основании чего можно сделать вывод, что княжья воля Ивана Великого не была исполнена полностью. Но была ли воля Ивана Великого оставить престол или дать какие-то княжьи права Дмитрию-внуку, который когда-то уже был им коронован, а после свержен с престола интригами Деспины и Василия с их воинственной партией?..

Если бы княжья воля на то была изложена в завещании Ивана Великого, то вряд ли Василию так легко удалось заключить племянника в темницу. Летописцы и историки расходятся в оценках жестокости или относительной мягкости государя Василия, обрекшего племянника на почти четырехлетнее заточение. Многие утверждают, что Василий не любил нарочито бесполезной жестокости. Не исключено, что в Архангельской и других летописях есть невольное преувеличение относительно заточения Василием племянника, когда писалось, что он «…сокрыл от людей, от света солнечного, в мрачной палате, посадил в железа и полату тесну».

Но очевидно, что спокойная и жестокая предусмотрительность Василия проявилась в другом. Венчанный на царство шапкой Мономаха и поверженный в ходе придворных интриг Дмитрий-внук, как и его защитник Василий Холмский, были обречен на погибель Василием, чтобы не началась новая московская смута.

Обстоятельства смерти Дмитрия-внука 14 февраля 1509 года абсолютно неясны и туманны до предела, когда в сплошно тумане ничего не видны. На основании слухов, ходивших в то время по Москве, ряд князей (Андрей Курбский в их числе) и поздних историков были убеждены, что Дмитрия-внука задушили в тюрьме по приказу Василия сразу же после опалы и ссылки на Белоозеро его защитника Василия Холмского.

Посланник при московском дворе императора Максимилиана Герберштейн писал через десять лет поле гибели царевича о том, что Дмитрий умер от холода-голода, или задохнулся от дыма. Его гибель в полном расцвете 25 и лет – это смерть безвинной жертвы политики единого централизованного Русского государства, возвратившая Дмитрию прежние отнятые у него царские права. У царевича и его матери, великой княгини Елены Волошанки была своя многочисленная партия «в поддержку исконной тверской династической ветви», многие члены которой были уничтожены или низложены, как Василий Холмский, именно за ярую поддержку Дмитрия-внука после смерти простившего его деда Ивана Великого. Но ведь за убитого царевича Дмитрия Ивановича сторонники тверской династической ветви Ивана Младого и иудейской партии Елены Волошанки будут мстить всем Московским Рюриковичам – до их полного уничтожения…

Москва увидела бывшего соправителя Ивана Васильевича, великого князя Московского, лежащего на великолепном одре, торжественно отпетого и похороненного в храме св. Михаила рядом со славным дедом Иваном Великим…

Но вот что многих горожан потрясло: в ходе этих пышных похорон и после их все оплакивавшие юного несчастного князя узнали о благочестивом завещании Дмитрия, написанным в темнице в присутствии духовника и князя Хованского. Исчислив все свое достояние: драгоценности, жемчуг, злато, серебро (более десяти пудов), данные ему Василием вместо престола и свободы, Дмитрий отказывается им распоряжаться, а желает единственно, чтобы принадлежащие ему земли были отданы монастырям, все его крепостные слуги были освобождены, купленные им деревни были безвозмездно возвращены прежним владельцам. Даже в этом завещании, повинуясь горькой судьбе, но не забывая своих великокняжеских прав, он просит злодея дядю без унижения, проявляя доброту своего сердца и милость к сирым и нуждающимся.

На этих поистине царских похоронах Дмитрия-внука, последнего умерщвленного представителя тверской династической ветви – Мария Борисовна Тверская, Иван Иванович Младой, Дмитрий Иванович – витал дух грядущего возмездия византийской династической ветви, когда мститель из другого мира через многие-многие десятилетия мог добраться до детей и внуков государя Василия, как уже дотянулся до его отравленной матери и самой отравительницы Деспины Софьи.




5. Присоединение Пскова


Василий не забыл, что во время пика династического кризиса 1497-1499 годов весь вольнолюбивый Псков оказался на стороне его племянника царевича Дмитрия. Теперь, отправив царевича в мир иной, Василий прокручивал в своей памяти события тех лет, больно бившие по его нынешнему государеву самолюбию. Когда его отец Иван Васильевич назначил в том злополучном 1499 году Василия великим князем псковским, псковитяне не пожелали признать его власти над ними, поскольку признавали только власть Ивана Младого и после его трагической смерти власть его сына Дмитрия. Возможно, то была политическая уловка псковитян, решивших поудить рыбку в мутной водичке острейшего династического кризиса на московском престоле… Но как это все било по самолюбию Василия…

После смерти Ивана Великого и низложения царевича Дмитрия Псков признал власть нового московского государя Василия без какого-либо открытого протеста. Василий послал в Псков в качестве своего наместника – сначала князя Великого-Шестунова, а потом князя Репню-Оболенского и до поры, до времени терпел установившееся там двоевластие. Василия бесило, что присланный им наместник управлял городом вместе с псковским вече.

Такое положение вещей не могло быть устойчивым, ибо до Василия упорно доходили распускаемые псковскими боярами слухи (которые записал в 1519 году Герберштейн), мол, «пока Дмитрий жив, Василий-Гавриил что в Москве, что во Пскове действует как регент». Именно таким уничижительным, если не оскорбительным было отношение псковитян к правлению «регента» Василия при живом царевиче Дмитрии, великом князе псковском, несмотря на его московское низложение и великою государеву опалу.

И вот царевич убит… И лишь после его запланированной гибели Василий решился нанести удар по вольнолюбивому Пскову, отомстив ему за свои мучения непризнанного им «великого князя псковского» в 1499 году, присоединив к Москве удельное псковское княжества и вечевой город Псков…

Собственно, низложение Василия Холмского, главного защитника царевича, и смерть Дмитрия-внука устранила оскорбительное для государя прозвище псковитян «регента» и сделала его положение в роли правителя всей Руси не то что прочным, но даже неколебимым.

Полон был решимости государь, тем более тогда, когда до Москвы из Пскова сразу после смерти Дмитрия-внука дошли тревожные послания тамошнего наместника «о зреющей измене», выразившейся в лютой ненависти к наместнику государю, почитай, что к самому государю Василию.

С 1508 по 1509 год государевым наместником в Пскове был князь Репня-Оболенский, которого псковитяне весьма недружелюбно встретили с самого первого дня его появления, потому что он прибыл к ним не по обычаю, не будучи прошен и приглашен Господином Псковом. Намек был откровенный: государь Василий не есть великий князь псковский, как Иван Младой и его сын Дмитрий-царевич.

Дело дошло даже до оскорбительного казуса: духовенство не вышло к московскому наместнику Василия навстречу с крестным ходом, как это полагалось и всегда во всех других городах, управляемых московскими наместниками делалось. Не без скрытой насмешки псковитяне прозвали князя Репню-Оболенского «Найденным» или «Найденышем», ибо случайно нашли его горожане у себя в княжеской резиденции, «раз тот не пошлиною в Псков приехал да сел на княжение». К тому же новый московский наместник оказался «лют до псковских людей» и быстро довел дело до разрыва Пскова с Москвой. А тут еще псковитяне узнали о смерти «великого князя псковского» Дмитрия – наверняка по злой воле государя московского.

Уже осенью 1509 года Василий поехал вместе со своим братом Андреем Старицким в Новгород, куда Репня-Оболенский прислал жалобу на псковичей, а вслед за тем явились к государю. Как только псковитяне узнали о том, они снарядили своих высокопоставленных посланников, родовитых бояр и посадников, с жалобами на самого наместника, князя Репню-Оболенского.

Посланники решили вручить своему властителю в качестве дара небольшую денежную сумму в 150 новгородских рублей. Дар был милостиво принят, и посланникам от лица московского государя было сказано, что псковитяне должны изложить свои жалобы в присутствии Репни-Оболенского, и если окажется – неровен час – что наместник виноват, то государь готов наказать его.

С этим Василий миролюбиво отпустил жалобщиков и послал в Псков доверенных людей разобрать дело и помирить псковитян со своим наместником; но примирения не последовало. Дошло до того, что во время «государева разбирательства» многие псковитяне неожиданно проявили готовность обвинять в различных притеснениях и лихостях не Репню, а своих собственных бояр и высокопоставленных чиновников. Надо ли говорить, что это было на руку московскому государю. Ведь чья-то неведомая вероломная рука так дело повернула в Пскове, что один псковский городской голова даже решился пойти к Василию жаловаться на другую голову, другие шишки помельче жаловались на шишек, что покрупнее.

Василий оказался в выгоднейшей для Москвы позиции: в положении третейского судьи не только между московским наместником Репней-Оболенским и Псковом, но и разными псковскими конфликтующими группами. Среди этих разнородных групп партий явно просматривались и промосковские. Василий добился того, чего когда-то желал в столице: единство псковского общества было разрушен.…

Василий торжественно объявил, что он будет рассматривать все жалобы в праздник Крещенья, 5 января 1510 года. Для этого он хорошо подготовился, вызвав всех видных псковских посадников и бояр в Новгород; однако по их прибытии не стал выслушивать их по отдельности до праздника, а велел всем жалобщикам пройти поначалу традиционную народную церемонию крещенского праздника. Вслед за этим псковским жалобщикам было указано собраться во дворце государя в Новгороде для продолжения праздника Крещенья и обсуждения «всенародно» их жалоб, чтобы все и всех рассудить разом. При этом псковские простолюдины – «молодшие» люди – во время этого обсуждения должны были ждать во дворе, а знать псковская – «лучшие» люди – была приглашена в роскошный зал дворца.

Когда псковских жалобщиков собралось весьма значительное число, то вошли в зал дворца московские бояре именем государя им сказали: «Пойманы вы волей Божьей и великого князя Василия Ивановича всея Руси». В палатах, куда отвели псковскую знать, они попали в руки вооруженной стражи. При этом простолюдины псковские во дворе тут же были переданы под охрану новгородских властей. По распоряжению Василия их переписали и отдали на руки московских помещиков, владельцам новгородских дворов.



Вскоре об аресте и расправе с жалобщиками, благодаря сбежавшему из Новгорода псковскому купцу, узнали в Пскове. Этот купец, предупрежденный о случившемся новгородцами, и бросившему по такому случаю весь свой товар повернул обратно в Псков и рассказал все как есть. Ужас охватил всех псковитян, тут же потребовавших созыва вече. Ударил вечевой колокол. На вече многие псковитяне подбивали город поднять восстание против вероломного московского государя. Но многие горожане вслух засомневались: «Ставить ли щит против государя, запираться ли в крепости?»

Псков в то время обладал мощным крепостным укреплением и мог легко выдержать длительную осаду. Об этом и говорили на вече. Другие возражали, говоря, что Псков связан клятвой верности московским великим князьям, не только Ивану Великому, Ивану Младому, царевичу Дмитрию, но и Василию… Наконец, третьи напомнили вече, что город остался без абсолютного большинства должностных лиц, которые находятся в Новгороде под стражей, и что быстро организовать новое псковское правительство под угрозой разорения города будет крайне трудно. Вече разошлось, не приняв никакого решения.

Тем временем Василий приказал начать переговоры с арестованными жалобщиками. Псковитяне имели перед глазами пример разоренного Новгорода, и им нетрудно было представить судьбу своего древнего града, да и собственную несчастную судьбу. Послам-жалобщикам пришлось подчиниться нажиму Василия и приготовиться к самому худшему для города – упразднению вечевых порядков и введению беспрекословного наместничьего управления. В случае принятия государевых требований Василий гарантировал их свободу и неприкосновенность их имущества.

Хитрость Василия заключалась в том, что переговоры с послами-жалобщиками носили неофициальный характер. Через жалобщиков Василию удалось даже организовать выезд из Пскова, будто бы по решению вече, городского посланника, чтобы молить московского государя о проявлении милосердии. Горазд – наверное, в матушку! – оказался на интриги и подковёрную политическую борьбу государь Василий Иванович. Даже сомневающиеся псковитяне-жалобщики, верные памяти Ивана Младого и Дмитрия-внука, увидели, что перед ними, конечно, не регент, а настоящий хитроумный государь всея Руси, полноправный владетель – в том числе – и их псковской земли.

Отвечая милостиво на просьбу о милосердии псковского посланника, Василий отправил в Псков дьяка Третьяка Долматова, чтобы тот сообщил псковскому вече решение московского государя. Тот готов вернуть свое благорасположение к городу при непреложном выполнении двух условий: во-первых, вече должно быть раз и навсегда упразднено, и вечевой колокол должен быть снят; во-вторых, отныне в городе упраздняются все выборные должности, потому что Псковом будут управлять два государевых наместника. Этим вечевому городу навязывался новый его уклад: Пскову не быть отдельным государством с собственным вечевым правлением в составе Руси.

Псковское вече собралось в последний раз в многолетней славной истории города. Выступая на вече, дьяк Долматов сурово предупредил псковитян, что если два условия государя будут отвергнуты, то он вынужден пойти на город войной. При этом Долматов ни словечком не обмолвился о государевых гарантиях, полученных псковскими боярами-жалобщиками в Новгороде. Зато дьяк торжественно объявил, что в случае принятия условий государь московский проявит свое благорасположение к городу и нанесет в Псков визит, чтобы выразить свое почтение знаменитому во всей Руси собору Святой Троицы.

Псковитяне были ошеломлены сказанным. Они не могли до конца осознать милость Василия, если они согласятся с его условиями, снимут вечевой колокол, чтобы вечу впредь не быть, а в Пскове и пригородах править только наместникам московским.

По словам псковских летописцев на последнем вече «не проливали слез только дети». Псковитяне попросили Долматова всего один день на народное обсуждение условий Василия. Им милостиво дали его. На следующий день псковитяне покорно согласились выполнить условия Василия. Летописец восклицает при принятии неизбежного: «Почему сердце их не вырвалось из груди?»

Но принимая условия государя московского, псковитяне через дьяка упрекнули Василия, мол, они всегда хранили клятву верность ему, а он свою клятву не сдержал. Псковитяне устами своего духовенства вели странные речи: они принимают свою судьбу как Божье наказание за неведомые грехи Пскова, с тонким намеком, что за клятвоотступничество и государя когда-нибудь может настигнуть кара Божья…

13 января 1510 вечевой колокол при поголовном плаче народа был снят с высокой колокольни собора Святой Троицы. В ту же ночь колокол был отправлен на корабле в Новгород, его сопровождал дьяк Третьяк Долматов, сделавший свое дело, выполнивший деликатное поручение государя и доложивший ему, что псковитяне уже не имеют веча.



24 января 1510 года в Псков, лишенный своего вечевого колокола как символа свободы, приехал Василий, сопровождаемый братом Юрием, князем Даниилом Щеней, Михаилом Глинским. Псковитянам велено было встречать государя на подходе к Пскову, в двух верстах от него.

Увидев Василия, все они пали ниц. Тот согласно заведенному в таких случаях ритуалу справился о здоровье горожан. На что старейшины ответили смиренно от лица всех псковитян: «Не беспокойся о нашем здоровье, лишь бы ты, наш государь, был в добром здравии». Здоровяк, жизнелюб, ценивший больше всего на свете охоту, Василий снисходительно улыбнулся. Ответ старейшин некогда вольного города пришелся жизнелюбу по душе. Хотя он отметил, что народ безмолвствовал и не улыбался ему.

Приехавший заранее в Псков епископ Вассиан Коломенский, выполняя требование государя, запретил псковскому духовенству встречать Василия у стен города, как они намеревались, вместе со всем народом. Василий побаивался, что псковское духовенство, воспользовавшись своим старым традиционным правом, вдруг начнет просить за притесненных псковитян.

Государя Василия духовенство ждало в самом городе пред стеною Довмонтовой. Василий многозначительно переглянулся с Михаилом Глинским. Это он посоветовал епископу Вассиану расположить местное духовенство у стены, сооруженной в Пскове и названной в честь знаменитого псковского князя Довмонта (в крещении Тимофея), происходившего из рода князей литовских и владевшего в Литве огромным Нальщанским уделом.

Михаил Глинский заранее рассказал Василию, что многие во Пскове, да и в Москве ошибочно считают Довмонта младшим сыном великого князя литовского Миндовга. Однако на самом деле Довмонт был женат на сестре жены Миндовга, отнятой потом у него самим Миндовгом. После убийства Миндовга, которое подстроил Довмонт., он удалился где-то в середине 13 века в Псков, где принял крещение и приобрел такую всенародную любовь, что псковитяне на вече избрали его своим великим князем. Великий князь Владимирский Ярослав, недовольный самовольным избранием Довмонта, готовился изгнать его из Пскова, но вследствие отказа новгородцев помочь ему должен был распустить свои войска. Новгородцы в следующем году даже ходили вместе с псковитянами в Литву, под предводительством Довмонта, со славой окончившего и этот поход. Скоро Довмонт был призван уже новгородцами на помощь против ливонских рыцарей и вместе с русскими дружинами храбро сражался при Везенберге. Когда великий магистр ливонского ордена, набрав значительные силы, осадил Псков, Довмонт храбро отстоял город; причем великий магистр, раненый самим Довмонтом, должен был заключить мир. Довмонт женился на княжне Марии, дочери великого князя Дмитрия Александровича, помогал впоследствии своему тестю, прогнанному с великокняжеского престола младшим братом Андреем; спас великокняжескую казну Димитрия. Довмонт несколько раз громил ливонских рыцарей, вторгавшихся на Псковщину. Ни один князь на псковской земле не был так любим псковитянами, как Довмонт, поскольку он был очень религиозен, судил народ по справедливости, не давал в обиду слабых и сирых, помогал бедным. Церковь причислила его к лику святых, а мощи Довмонта были погребены в Троицком соборе в Пскове, там же хранились его меч и одежда. Для защиты от нечаянных нападений святой Довмонт укрепил Псков новой каменной стеной, которая и называлась Довмонтовой.

– За Довмонтовой стеной встречали врагов, в перед этой стеной, святой для всех псковитян, встречают друзей… – напомнил государю Михаил Глинский. – Довмонта уважали и уважают до сих пор, между прочим все настоящие литовские рыцари… Могли бы считать его врагом своим, изменником Литвы, но уважают…

Василий понял, что неспроста князь Глинский затронул эту тему, уж больно она близка ему, такому же литовскому изгнаннику, которого король именует, как и Довмонта, изменником, и спросил нарочито равнодушным голосом:

– За что же его уважают?

– За честь и храбрость уважают… – ответил твердо Глинский. – Без чести и смелости нельзя, иначе клеймо изменника пристает к репутации навеки… А с ними и нет клейма позорного измены, государь…

– Посмотрим, как псковское духовенство уважит московского государя… – буркнул Василий, удовлетворившись толковым напоминанием о псковском герое Глинского, таком же, как и Довмонт, выходце из литовских князей из колена Миндовга. Таком же, как и Довмонт, «литовском изменнике».

– Уважит, – пообещал Глинский. – Поверь мне на слово, государь, я слов на ветер не бросаю.



Когда Василий со свитой вошел в собор Троицы, епископ Вассиан поздравил с присоединением Пскова, что большинство псковитян расценило как оскорбление и нелицеприятно зашушукалось. Василий недовольно переглянулся с епископом, Глинским и Щеней.

Епископ Вассиан постарался не ударить в грязь во время торжественного молебна. Отпев молебен, епископ громовым голосом возгласил многолетие государю всея Руси Василию Ивановичу и, благословляя государя, громко произнес: «Слава Всевышнему, Который дал тебе Псков без войны!»

Михаил Глинский наклонился к Василию и негромко перефразировал обращение епископа:

– Слава святому Довмонту, который дал тебе, государь вечевой Псков без войны… Без капли пролитой крови… Это добрый знак, государь… Так земли твои бескровно собираются, так престол московский крепнет…

Услышавшие восклицание епископа и слова Глинского псковитяне, стоящие рядом в Троицком соборе, горько заплакали со словами, идущими из глубины души. Такие слова невозможно отнести к врагу Пскова. А псковитяне говорили так, словно их души святой Довмонт повязал раскаянием за неприятие их друга, государя московского.

«Государь! Мы, псковские граждане не чужие тебе Мы искони служили твоим предкам».

И растрогался Василий в легендарном Троицком соборе, где почивают мощи и дух святой великого воина псковского и литовского Довмонта…

– Святой благоверный князь Довмонт еще сослужит тебе, государь, добрую службу, в ливонских войнах, где Пскову будет уготована особая роль западного форпоста Москвы… – сказал Глинский Василию после молебна и здравиц в честь московского государя. – Только не забывай о бдительности в отношении своих врагов и недругов, которые есть в каждом городе, в том числе и городе Довмонта Пскове…

– Не бойся, об этом я никогда не забываю, – живо откликнулся Василий.

Затем от имени государя Василия было объявлено, что всех знатных горожан и простолюдинов ждут в следующее воскресение в великокняжеском дворце, где государь выскажет им свою искреннюю благодарность. В то роковое воскресенье знать пригласили в судную палату дворца, а простолюдинов попросили задержаться во дворе. В палате псковским боярам, чиновникам, купцам, людям житным было сказано следующее:

«Знатные псковитяне! Великий князь, Божьей милостью царь и государь всея Руси, объявляет вам свое жалованье; не хочет вступаться в вашу собственность; пользуйтесь ею, ныне и всегда. Но здесь вы не можете остаться, ибо вы утесняли народ и многие, обиженные вами, требовали государева правосудия. Возьмите жен и детей, идите в землю Московскую и там благоденствуйте милостью государя…»

Бояр, посадников, чиновников, купцов и житных людей тут же взяли под стражу, простолюдинам оставили свободу, пообещав, что государь выдаст им особую грамоту о правах. Триста знатных семей были высланы в Москву, а конфискованные у них вотчины были розданы в поместье московским служилым людям. Зажиточные псковитяне были изгнаны также из Среднего города, где у них было полторы тысячи дворов. В опустевших дворах поселилась новгородская знать. Таким образом, цитадель, опоясанная мощной крепостной стеной, с легкой руки Василия превратилась в оплот московского государева владычества, в Пскове введены московские порядки.

Василий хорошо усвоил уроки своих венценосных батюшки и матушки. Когда-то при Иване Великом псковитяне помогли Москве сокрушить град Святой Софии. Теперь псковитянам приходилось разделить ту же лихую долю, когда град Святой Троицы с помощью новгородцев оказался под Москвой с помощью уловок – правда, бескровных – хитроумного нового государя Василия.




6. Завет-послание монаха Филофея


Псковский летописец горько печалился:

«…Так погибла слава Пскова… Мы одни остались – смотрели на землю, а она не расступилась; смотрели на небо – нельзя было лететь вверх без крыльев…»

Чувства псковитян при присоединении к Москве вечевого города, поддавшегося напору Василия, отражены в поэтическом «Плаче о городе Пскове». Неизвестный автор «Плача» писал:

«О, великий Псков, знаменитый среди городов, почему ты скорбишь, почему ты плачешь?

– Как же мне не скорбеть, не плакать? Многокрылый орел со многими когтями налетел на меня. Бог позволил ему, в наказанье за наши грехи, вырвать из меня Ливанский кедр (то есть «мою силу»), оставить нашу землю опустошенной, разрушить наш город, взять в плен наших людей, разорить наши рынки и отправить наших отцов и нашу родню в дальние земли, где никто из них не был раньше».

Некоторые из экзальтированных псковитян рассматривали потерю вечевым Псковом свободы как страшную катастрофу, равновеликую предупреждению о приближении прихода на Русскую Землю Антихриста.

В одной из редакций Псковской летописи потрясенный падением Пскова летописец дает по своему знаменательное толкование основополагающего положения Откровения Иоанна Богослова («Откровение», 17;10-11):

«И семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть. И зверь, который был, и которого нет, есть восьмой, и из числа семи, и пойдет в погибель».

Псковский летописец поясняет: «…на Руси шестое царство называется Скифией. Оно есть шестое, а затем приходит седьмое; а восьмое – это Антихрист… Увы! Да избавит нас Господь наш Иисус Христос от зла и вечной муки и дарует нам вечное блаженство…»

Псковский летописец считал представителем седьмого царства, то есть предшественником Антихриста, государя, Василия Ивановича, сгубившего нереализованного шестого царя Русского и Иудейского, царевича Дмитрия-внука, также предсказанного… А восьмой будет Антихрист…

В то время Василий еще не решался разводиться со своей первой бесплодной женой Соломонией, но именно в Псковской летописи приведено описание одной из его поездок по Северной Руси на псковской земле. Там живо и сочно описано, как страшный для псковитян и несчастный в личной жизни Василий увидел птичье гнездо на дереве над дорогой и печально произнес:

«Люте (т. е. беда) мне, кому уподоблюся аз; не уподобихся ни ко птицам небесным, яко птицы небесныи плодовиты суть, ни зверем земным, яко звери земнии плодовити суть, не уподобихся аз никому же, ни водам, яко же воды сиа плодовити суть, волны бо их утешающа и рыбы их глумящеся…». Затем согласно летописи Василий посмотрел вниз на землю и воскликнул: «Господи! Не уподобихся аз ни земле сеи, яко земля приносит плоды своя на всяко время, и тя благословлять, господи!»

А кто же станет восьмым царем, Антихристом?.. Для этого дано было сбежать в Москву литовскому храбрецу и авантюристу Михаилу Глинскому со всем своим семейством, в котором уже пожилому по тем временам «седьмому» государю Василию достанется невеста и жена Елена Глинская, родившая Василию «восьмого» царя Ивана Васильевича, для кого «Грозного», для кого «Мучителя»… Не надо бы седьмому государю Василию убивать шестого, царевича Дмитрия Ивановича, тогда бы и седьмого и восьмого царей не было, с приходом Антихриста на землю Русскую…



Василий пробыл в Пскове чуть меньше месяца и написал здесь свою новую «охранную» грамоту, которую обещал простолюдинам во время ареста и ссылки обижавших их знатных псковских вельмож. Канонический текст грамоты не сохранился, но согласно рассказу современного псковского летописца суть грамоты заключалась в отмене старых вечевых псковских законов и введении новых московских – государевых. Главное, в грамоте были даны достаточно определенные и твердые гарантии псковским налогоплательщикам, поскольку в ней устанавливался точный размер платежей, а назначенные государем соответствующие чиновники должны были придерживаться указанной нормы и не имели права требовать платежей в казну больше предписанного.

О двух назначенных наместниках государя и двух дьяках (одним из которых был Мисюрь-Минухин, при том, что в городе был размещен «устрашающий» гарнизон из тысячи «боярских сынов» и пятисот новгородских пищальников), поставленных править Псковом и проводить безжалостную политику во имя полного подчинения псковитян центру в псковской летописи сказано: «И эти наместники, и их чиновники выпили много псковской крови».

Летописец печалился своим современникам и потомкам, что когда гражданам бывшего вольного вечевого города поначалу приходилось туго из-за незнания новых московских законов и порядков. Когда псковитяне жаловались на непосильные штрафы, притеснения и аресты, веселые московские чиновники им насмешливо отвечали: «Уймитесь! Это же ваша новая грамота работает на вас». Согласно тому же псковскому летописцу, большинство иностранцев, нашедших свой дом во Пскове, вынуждены были бежать на родную землю. «Остались одни псковитяне. Куда они могли уйти? Земля не разверзалась под ними, и улететь они, как перелетные птицы, с нее не могли…»

В то печальное время псковитянам было бесполезно искать помощи к архиепископу Новгородскому, в чьей епархии находился Псков. Но после низложения епископа Геннадия епископская кафедра пустовала. У псковитян оставался только единственный способ обратиться за помощью и спасением к высокочтимому на Псковщине, весьма образованному настоятелю Трехсвятительского Псковского Елеазарова монастыря монаху Филофею.

Тот живо откликнулся на мольбы о спасении псковитян и в своем послании посоветовал спокойно и достойно сносить свои несчастье в ненастное для Пскова время в духе христианской покорности Провидению. Он сказал, что даже святые и цари (открытый намек на Василия, погубившего любимца псковитян царевича Дмитрия Ивановича) страдали, что это неотвратимая кара Божья за прошлые грехи людей и царей, и что им следует молить Всевышнего о прощении. Мол, жалко псковитянам загубленного внука государя Ивана Великого, сына великого князя Ивана Младого и Елены Молдавской, но настало время великого княжения Василия Ивановича из победившей византийской династической ветви. А эта ветвь из Первого Рима протянулась ко Второму – Византии, – выходит, что Москва – Третий Рим с Василием Ивановичем, сыном Ивана Великого и Софьи Палеолог, на престоле русском?.. Но это пока лишь начальный вопрос-намек, который требует надлежащего разъяснения.

Заветы монаха Филофея заключены в трех живых посланиях: к псковскому дьяку Мисюрю Мунехину, «к некоему вельможе, в миру живущему», и, наконец, к самому государю Василию Ивановичу на престоле русском.

В своих посланиях монах Филофей в качестве главного своего завета впервые в русской истории обстоятельно развил легендарную теорию о Москве как о Третьем Риме, хранителе правой христианской веры. Прежде чем написать письмо в Москву Василию, только что покончившего с вечевой вольницей Пскова, Филофей советовался с ученым дьяком Мисюрь-Мунехиным, ответственным за поддержание порядка в Пскове и в то же время совестившегося беспричинной безжалостной политики нового режима: «Уймитесь, псковитяне, вы просили в жалобах на лучших людей города своей охранной грамоты государя, и вы ее получили!».

Возможно, у ученого жалостливого дьяка были свои далекие планы по улучшению положения несчастных угнетаемых псковитян, и мысли монаха Филофея упали на благодатную почву собственных размышлений Мисюрь-Минухина о исторической судьбе Руси и русского народа. Вряд ли письмо монаха псковского Елизарова монастыря попало бы в руки государя, если бы ученый дьяк не взял на себя нелегкую миссию доставить послание Филофея в кремлевский дворец, сопроводив его собственным докладом по освещаемым в письме вопросам.

Собственно, мудрый псковский монах, из локальных тактических соображений свое главное представление о покорившей Псков Москве, как о Третьем Риме, сложившемся среди духовенства и просвещенных русских людей начала XVI века, сразу после победы младшей византийской династической ветви над старшей тверской, представил в обертке трех конкретных вопросов текущей духовной и мирской жизни псковитян.

А именно, во-первых, «вдовства» пустующих новгородской кафедры и епископского престола, во-вторых, неправильного ритуала совершения многими православными из московитов и новгородцев крестного знамения (крещения) и, в-третьих, греховной содомии многих московских чиновников, притеснявших псковитян. Отдельным вопросом, более значимым для Москвы и государева двора, чем для Пскова, был вопрос о необходимости борьбы в православном государстве с лжеучением – астрологией.

И только потом, после просьбы о прощении его, черного монаха за то, что тот осмелился писать государю, шла главная подсказка Василию, что после падения Рима и Константинополя с их венценосными монархами-императорами именно великий князь Московский является законным престолонаследником двух исчезнувших царств и единственным оставшимся православным христианским правителем на грешной земле, и потому у него особые права и обязанности по отношению к православию и православному народу и духовенству.

Монах Филофей не высасывал из пальца представление о Москве как о Третьем. Риме; такие мысли уже давно сложились среди русских людей после прорыва и становления могучего Русского государства во времена славного правления Ивана Великого на почве политических и религиозных воззрений. Главенствующая мысль Филофея – преемственность наследования московскими государями христианской православной империи от византийских государей, в свою очередь унаследовавших ее от римских императоров. Такие идеи давно витали на Руси в воздухе. Только, видать, идея подхватывается и не забывается, если она изложена к месту и вовремя и тому, кому надо.

Вот сразу после присоединения Пскова (принявшего ранее власть Ивана Младого и Дмитрия-внука и отказавшему в признании власти Василия) к Москве, после установления жестокого нового режима правления московского государя Василия из победившей византийской династической ветви, и написал о Москве-Третьем Риме черный монах Филофей. Оказался вовремя и на нужном месте, чтобы его услышал русский государь Василий, обрекший перед присоединением Пскова на смерть своего династического соперника Дмитрия из старшей тверской ветви.

В своем докладе государю Василию ученый дьяк Мисюрь-Мунехин развил идею монаха Филофея, применительно к истории мировой цивилизации. Величие Римской империи, огромные размеры ее территории, вместившей многие покоренные страны и народы, высокая степень культуры и успехи романизации породили в современниках убеждение в совершенстве и незыблемости созданного порядка. Недаром образно говорилось, что Рим – это «вечный город». Христианство, восприняв от древнего языческого Рима идею единой вечной империи, дало ей дальнейшее религиозное развитие.

Новая христианская империя, как отражение царства небесного на земле, поставила себе новые религиозные задачи. Кроме того, вместо одного государя в христианской империи появились естественным образом два – светский и духовный. Причем тот и другой существовали в неразрывной связи, взаимно дополняли друг друга, будучи двумя половинами одного неделимого целого. В обновленной форме Священной Римской империи остро был поставлен вопрос – кому принадлежит право быть носителем светской и духовной власти.

И сразу же возникло разногласие: в Западной Европе таковыми признавали римского императора и папу; на греческом Востоке – византийского императора и патриарха, выразителя собора духовных лиц. Суть Западной и Восточной империй предвосхитила раскол политический и церковный, открытое противопоставление православного Востока латинскому Западу.

Таким образом, народы, исповедующие латинскую веру, восприняли мысль, что «Священная Римская Империя», с папой и императором во главе, есть настоящая законная представительница истинного царствия на земле. Народы же православные, исповедующие греческую веру, наоборот, видели в византийском императоре своего верховного главу, а в патриархе константинопольском – истинного представителя вселенской церкви.

До поры, до времени Русь Киевская, Владимирская и Московская считала себя «покорною дщерью» константинопольского патриарха, а в византийском императоре видела верховного блюстителя некой общественной правды. Константинополь стал в глазах русских как бы «Вторым Римом». Однако со времен правления деда и отца Василия Ивановича, Василия Темного и Ивана Великого во взглядах русского православного общества произошла кардинальная перемена.

Флорентийская уния 1439 года пошатнула в самом корне авторитет греческой церкви; авторитет Византии, как хранительницы заветов православия, исчезло, а с ним и право на главенство политическое. Последующее падение Константинополя, взятого и разрушенного турками-османами в 1453 году, понятое на Руси, как «Божья кара» за отпадение от истинной христианской веры, еще более укрепило новый взгляд на «Второй Рим», который погиб, подобно Первому Риму. Однако с гибелью Первого и Второго Рима еще не погибло православное царство, и верится, что ему суждено никогда не погибнуть!..

Великий Первый Рим вроде как сохранил свое физическое бытие, но утерял свою духовную сущность, будучи полонен латинянами Оплотом православия стала Византия, Второй Рим, царство неколебимой греческой веры, но и оно пало под напором турок, попало во власть «неверных». Крушение двух царств словно расчистило место для нового московского царства с правой верой – христианским православием.

Правая истина, правая вера бессмертны, как «ромейское царство нерушимое» сложившееся в эпоху императора Августа, которой относились деяния и земная жизнь Иисуса Христа, посланного на землю Господом Богом. Бог мог покарать неверных и неправых, но Он никогда не мог бы допустить уничтожить веру истинную и правую. Правая вера – вечная, неумирающая; иссякнет она – тогда и всему миру конец. Но мир после исчезновения двух сосудов Первого и Второго Рима все еще существует, и потому дважды разбитые сосуды должны быть заменен новым, чтобы воплотить вечную истину и снова дать ей государственные формы существования.

Таким новым живительным сосудом, новым Третьим Римом и является Москва, Московское государство русского православного народа. Окончательное освобождение от татаро-монгольского ига, объединение разрозненных мелких уделов в большое Московское государство, наконец, брак Ивана Великого на Деспине Софье Палеолог, племяннице и «престолонаследнице» последнего византийского императора – Деспота – подтверждали представление о праве Москвы называться Третьим Римом.

К тому же идея Москвы – Третьего Рима – неразрывно связана с принятие царского титула и византийского герба, учреждение патриаршества, возникновением и хождением в народе трех благочестивых легенд, поддерживаемых православным духовенством и московскими государями. А именно, о бармах и царском венце, полученных Владимиром Мономахом от византийского императора Константина Мономаха; о происхождении Рюрика и всех Рюриковичей от Прусса, брата римского кесаря-императора; и о белом клобуке, как символе церковной независимости (который византийский император Константин Великий вручил римскому папе Сильвестру, а преемники последнего, в сознании своего недостоинства, передали его константинопольскому патриарху; от него он перешел к новгородским владыкам, а потом к московским митрополитам).

Василию Ивановичу, старшему сыну Ивана Великого и Деспины Софьи, только что вышедшему из непримиримого династического противостояния с царевичем Дмитрием и только что присоединившего вечевой вольный Псков, как никому и никогда еще из московских государей, важна была гениальная подсказка-напоминание из Пскова монаха Филофея: первые два Рима погибли, третий не погибнет, а четвертому не бывать. Значит, его царствование и его православное царство будут счастливыми. Потому и нашел государев отклик на послание монаха-старца из псковского Елеазарова монастыря Филофея, разъясненное ему в обстоятельном докладе ученым дьяком Мисюрь-Мунехиным.



По сердцу и по душе пришлось Василию Ивановичу его новое положение, в которые его поставили монах Филофей и дьяк Мисюрь-Мунехин. Но это положение, не давая, по сути, никаких новых царских прав, накладывало новые обязанности, а также новые обязательства перед православной церковью и своими православными подданными. Православная Русь должна была хранить правую веру своих отцов и дедов и бороться с ее врагами. Василий понимал, что недаром ему отцу-государю Латинский Запад предлагал и титул императора и даже земли Византии – Второго Рима в обмен на совместный поход против турок-осман. Не клюнул на наживку латинского Запада мудрый Иван Великий. Хотя многочисленные посланники римские папы старались поднять московского государя против турок, предвосхищая мысль монаха Филофея, что русские цари – законные наследники Византии. И он, государь Василий не клюнет на наживку латинян. Со своими внутренними русскими проблемами разобраться бы по-хорошему, мир и порядок в своем русском доме бы устроить, как следует…

Потому после прочтения стройной концепции Филофея о Москве – Третьем Риме Василий вернулся к поставленным перед государем монахом других злополучных вопросов текущей псковской жизни, как, впрочем, и всего устройства Русского православного государства. Особо выделил Василий острую полемику старца Трехсвятительского Елеазарова монастыря с астрологическими предсказаниями Николая Немчина, вообще, о необходимости отвержения всех «лукавых» принципов астрологии, непримиримой борьбы со сторонниками и покровителями этого течения, размывающего фундамент стройного красивого здания православной церкви. Может, потому Василий и внимательно изучил в послании сугубо «псковские» текущие вопросы старца Елеазарова монастыря, потому что в строках о необходимости давать отпор лжеученым астрологам, а Филофей разбил в пух и прах астрологические предсказания Немчина, Василий уловил косвенный панегирик в свой адрес непримиримого борца с ересью и покровителями этой ереси при дворе, уже низложенными и загубленными им Еленой Волошанкой и Дмитрием-внуком.

После недавнего устранения своего главного династического соперника царевича Дмитрия, имя которого так или иначе, в той или иной степени было связано с замешанной на астрологии ересью жидовствующих, пришедшей в Москву из Новгорода, государю была понятна и близка забота старца об устройстве «правильной» духовной жизни Пскова, входившего в новгородскую епархию и подчинявшегося тамошнему архиепископу. Филофей в своем послании настойчиво объяснял государю, что нельзя медлить с назначением на новгородскую кафедру авторитетного деятельного епископа, ибо промедление наносит серьезный удар по единству православной церкви и сеет смуту в умах и душах верующих, процветанию ереси, интересу к лжеучениям, той же астрологии.

«Да где же я тебе найду такого твердого в правой вере епископа, соратника государя который даст отпор еретикам и заткнет за пояс в ученом споре мудреных еретиков и изощренных сторонников астрологии? – подумал Василий. – После Геннадия Новгородского, которого батюшка недаром сместил с престола, нужен еще больший авторитет, умом великий, в учености не уступающий, а лучше превосходящий всех мирских и духовных людей. Местные не годятся, поскольку повязаны тайными узами с еретиками и их тайными сообщниками, а из архиреев в других монастырских обителях и приходах у большинства кишка тонка в смысле ума, знаний, опыта, чтобы взвалить на себя немыслимый груз ответственности, проводя в новгородской епархии тонкую промосковскую православную политику… Будем смотреть, приглядываться, искать и подбирать будем из новых игуменов больших и малых монастырей… Потерпит немного «вдовство»… Не будем торопиться с мятежной новгородской епархией, руководствуясь принципом – семь раз отмерь, приглядываясь к епископским кандидатурам, да один раз отрежь…»

Василий проигнорировал просьбы и мольбы Филофея, прислать по великокняжескому выбору новгородского епископа, чтобы положить конец «вдовству» кафедре и престола. Однако Василий внимательно рассмотрел два других вопроса, имеющих непосредственное отношение к псковским церковным и наместническим делам. Государя нельзя было обвинить в непроницательном взгляде на сложившееся положение дел в Пскове, он понял тонкий намек монаха на «московский след», что именно многие московские чиновники, притеснявшие православных псковитян, неправильно крестились и были скрытыми и откровенными содомитами. В этом его убедил и доклад Мисюрь-Мунехина не только о Третьем Риме, но и о серьезности грехов государевых чиновников и необходимости устранения из Пскова этих злых и порочных людей ради проявления «великого государева милосердия» к присоединенному к Москве городу на границе со шведами и Литвой.

В своем послании Филофей тему «московских грехов» умело переводит в мысль о проявлении милосердия к простым угнетенным псковитянам: «Обрати, государь, скупость свою в щедрость и жестокость в милосердие; утешь плачущих, которые причитают и днем, и ночью, избавь угнетенных от руки угнетателей…»

Филофей мудро предостерегает государя от неправедных действий в отношении всех псковитян, которых вольно или невольно Москва лишила имущества и богатства: «Не полагайся на золоту и славу, которые достаются здесь на земле и остаются в земле. Мудрый Соломон сказал: «Назначение богатства и золота не в том, чтобы хранить их в сундуках, но в применении их для помощи нуждающимся».

И, откликнувшись на послание Филофея, проявил Василий милосердие к Пскову, удалил двух жестокосердых и корыстолюбивых наместников, заменив их достойнейшими и благожелательными людьми: прежним псковским наместником князем Петром Великим-Шестуновым и Семеном Курбским. Содокладчик Филофея дьяк Мисюрь-Мунехин взял управление Псковом в свои руки, а подчиняемые ему другие дьяки остались на своих старых должностях. Псковитяне почувствовали себя спокойней, легче, безопаснее, вздохнули свободнее в новом уже не вечевом граде; многие беглецы и уехавшие иностранцы потянулись назад – и город понемногу стал процветать… А Василий уже думал о взятии Смоленска… Смоленск должен быть стать первой знаковой вехой на пути осуществления эсхатологического поступательного проекта Москвы – Третьего Рима… Только можно ли было до конца спланировать взятие Смоленска и, тем более, построение Третьего Рима от первого кирпичика Филофея в его основание?..



Великий князь Василий не любил обдумывать подолгу своих планов, ибо не верил, что доскональные планы обязательно сбываются. По этой же причине менее всего думал, как совершить очевидное зло только для того, чтобы обрести явную выгоду себе и престолу, на который его вознесла княжья воля его отца-государя. Детальным планам и умствованиям он предпочитал плыть по воле волн и обстоятельств, только в круговерти этих волн учитывать появившиеся возможности улучшить своё положение, как, впрочем, и положение своего государства. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, складывались те или иные представления, что делать и как находить выход, и он всегда с удовлетворением отмечал, что никогда бы не предпринял шагов, которые только что предпринял, сообразуясь с советами боярской Думы и ближних дьяков, если бы он их мысленно подолгу планировал в одиночку.

Он догадывался, что плыть всю свою жизнь, всё свое правление на престоле, по воле волн и случайных обстоятельств, наверняка, опасно и ему и престолу. Инстинкт самосохранения подсказывал Василию, что буквально «из воздуха» нужно извлекать пользу для себя и престола, замечая то, чего не могли заметить самые проницательные его советники, а именно, в силу божественной природы великокняжеской власти.

Ведь сомневался же его, Василия, отец, Иван Великий, кому отдавать престол – Дмитрию или Василию? Сомневался до последних мгновений, а в итоге престол у него, Василия. И с отправлением в небытие своего главного династического соперника возникают новые сомнения после мыслей о развитии проекта Москвы – Третьего Рима. Так ли крепок, так ли неуязвим престол этого нового Третьего Рима, когда брак престолонаследника Ивана Великого по-прежнему бездетен?.. Василий пока меньше всего думал о многочисленных родных братьях, новых соперниках в престольной круговерти, но одна мысль уже давно не давала ему покоя. «Может, пример несчастного бездетного брака сестры Елены и короля Александра, приведший к скорой погибели обоих, всего лишь предтеча моего будущего бедственного положения, шаткости престола – и всё это в у самых истоков Третьего Рима… Как легко заглохнуть этому ручейку, исчезнуть истоку при самом его мыслительном зарождении… И нет, не будет Божьего промысла в развитии благочестивой идеи Третьего Рима – всё оборвется, так и не начавшись… Ибо сколько уже лет нет в браке с Соломонией сына-престолонаследника, вообще, детей нет никаких… Неужели и меня постигнет проклятье нашего рода за грехи отцов и матерей?.. Или всё же что-то произойдет – по воле волн и обстоятельств… Только человек иногда сам способен порождать полезные ему волны и обстоятельства… Только как, каким образом?..»

С такими мыслями в голове Василий в своих покоях остановил свой блуждающий взгляд на супруге. Та, от смущения зардевшись стыдливым девичьим румянцем, оглянулась на него и улыбнулась ему доброй, неяркой, беззащитной улыбкой. Василий так привык к этой кроткой доброй улыбке, так много она значила для него, что у него защемило сердце. Он подумал с легким дурманом-туманом в голове: «Такая у неё добрая душа, такое ласковое сердце – никогда не скажешь, что ведь и она переживает о том, что нет у нас детей… Плывем мы вместе с ней по воле волн… И никуда не приплывём, и ни к какому берегу не престанем… И с ней не будет никогда ничего, никакого Третьего Рима не будет, при всём желании государя отбить у короля Смоленск… Взять Смоленск как гарантию осуществления проекта Третьего Рима…»

Василий привстал и привлек Соломонию к себе. Он чувствовал тепло её тела, живые токи, исходившие от её полных плеч, стана, шеи губ. У неё плавно от дыхания вздымалась высокая грудь, но Василий смущенно заметил про себя, что прелесть её полного тела под легкими одеждами уже не привлекает его и ничуть не возбуждает, как прежде. Он, чувствуя неловкость от того, что привлек её в объятья, требующих естественного продолжения схватки тел, которых не будет, молчал, и она молчала. Наконец, она не выдержала и нарушила молчание первой:

– Я знаю, о чем ты думаешь… Почему до сих пор у нас нет детей?.. Я молюсь об этом каждый день…

– Молись… – глухо ответил ей Василий. – Сильнее молись… Денно и нощно молись…

– И ты молись…

– И я буду молиться… Только об одном прошу…

– О чем, милый?..

– Не обращайся к ворожеям и колдунам…

Она вспыхнула. Она уже мысленно обращалась к ним. Всё собиралась и никак не могла решиться отнести к ним порты супруга в его отсутствие.

– Не буду обращаться, милый… – она всхлипнула и срывающимся голоском пролепетала. – …Никогда…

– Вот и хорошо… А теперь идем спать… – Василий нежно вытер с её щек слезы. – Утро вечера мудренее… Я только и думаю сейчас о Смоленске… Как нам отбить его у короля…

– А я думала, что думаешь о нашем сыне… – выдохнула тихо Соломония и забилась в бесшумных рыданиях на груди у государя…

– Сначала о Смоленске, а потом уж и престолонаследнике… – утешил её Василий. – Всему свое время…

– Ты меня не разлюбил?

– Ну, что ты – о чем ты?.. Мы с тобой перед Богом повенчаны…

– Да, милый, перед Господом Богом… У нас перед ним есть обязанность…

– Какая обязанность? – удивленно спросил, позевывая, Василий.

– Как какая? Любить и жалеть друг друга…

«А я то думал наша главная обязанность перед Господом Бога, – раздраженно подумал Василий, – подарить наследника престола… Это вдвоём… А мне еще Смоленск взять и Третий Рим заложить после взятия Смоленска». Сказал жёстко, даже жестоео, как отрезал:

– Сейчас все мои помыслы только о Смоленске… Иди к себе… Не до тебя… Мне надо еще многое обдумать перед сном…

– Хорошо, милый, я тебя буду ждать… Всегда буду ждать…

И уже с жесткими металлическими нотками Василий добавил, освобождаясь от теплых рук Соломонии:

– Что бы ни было, во время моего отсутствия в смоленском походе, не смей обращаться к ворожеям – слышишь?..

Она обязана была ответить государю, но ничего не ответила. Только горько вздохнула.




6. Перед возвращением Руси Смоленска


Хотя московскому двору и лично Василию весьма импонировали идеи монаха Филофея об исключительной роли и исторической миссии Москвы – Третьего Рима, при Василиевом правлении знаменательная духовно-государственная концепция не приобрела характера и статуса официальной московской доктрины. Почему? Не до красивых идей и концепций, когда внутри, в семье государя нелады: младший брат государя Семен Калужский, намылившись в Литву, чуть было не сбежал к королю Сигизмунду. Да и во внешней политике такие же нелады…

Главный союзник Москвы Менгли-Гирей все более и более откалывался от союза со скуповатым, нещедрым на ханские подарки московским государем, и нарочито прислонялся к более щедрому королю Литвы и Польши, разумеется, не безвозмездно, с намерениями в союзе с Сигизмундом пограбить уже московские земли. А наряду с этим непрекращающиеся идейные споры, перерастающие в церковные дрязги, стяжателей и нестяжателей, затаившаяся в закоулках палат княжеских ересь жидовствующих, вдовство Новгородского епископского престола, падение авторитета митрополита московского…

Какая там официальная доктрина Третего Рима Московского, когда из государевой семьи и из старого испытанного союза бегут родные братья и «вечные в верности» союзники… Так ведь и сам Василий когда-то чуть не сбежал от отца-государя к королю, шантажируя его с Деспиной, чтобы заставить Ивана Великого отодвинуть от престола Дмитрия-внука в пользу старшего сына Деспины в жестоком династическом противостоянии… Примеры дурные заразительны…

Младший брат Василия, четвертый по счету сын Ивана Великого и Деспины князь Семен получил от отца в удел несколько городков, в том числе и Калугу, волостей и участие в доходах от судных пошлин в Москве. Во время недавних военных действий московского государя против Литвы Василий не обращался за помощью к младшему брату, зная его пылкий нрав и врожденное легкомыслие, заключавшееся в злоязычии в адрес всех своих братьев, жалобах на своевластие старшего брата и стеснение прав удельных князей. До кремлевского дворца и Василия, наконец, дошли тревожные слухи из Калуги, что дерзкий, тщеславный и вспыльчивый Семен решил досадить государю, внимая советам «податься к королю» мятежных бояр. Вероятно, Семен решил также шантажировать государя, как это небезуспешно сделал Василий с Деспиной. В 1511 году Василий достоверно узнал, что Семен намеревается бежать в Литву, ища покровительства Сигизмундова.

Не откладывая дело в долгий ящик, Василий велел ему явиться в Москву. Семен, видя, что тайный умысел его открыт, и предугадывая, что готовится ему в Москве, слезно просил старшего брата Юрия и Андрея Старицкого о помиловании при посредничестве митрополита, владык и других братьев.

Василий мрачно слушал заступников младшего брата Юрия и Андрея, и ловил себя на мысли, что и те, в случае чего, при удобном случае могут изменить ему. Почему-то он вспомнил язвительные рассказы матушки Софьи, как Юрий первым славил при коронации Дмитрия-внука, держал над его головой тяжеленную шапку Мономаха во время речей митрополита и отца, излишне радостно осыпал Дмитрия золотыми монетами при входе во дворец, да и на меньших братьев покрикивал, на того же Андрея, чтобы тот не отставал от него.

Василий язвительно улыбнулся в сторону Юрия, не глядя ему в глаза, бросил шипящим голосом:

– Когда-то ты был первым другом Дмитрия-внука… Поговаривают, ты хотел даже просить об его освобождении с Василием Холмским… А вот теперь за брата-изменника ходатайствуешь…

Юрий вспыхнул и обхватил руками голову. Сидел неподвижно, прямо. Потом, сдерживая слезы, промолвил тихо-тихо:

– Было такое, Василий… Хотел вступиться за опального Дмитрия, да Холмский отговорил… Все взял на себя… Один без страха печалился перед тобой за несчастного царевича… Не хотел, чтобы я и другие бояре подставились… Пострадал через это… А с Симеоном другое дело…

– Какое такое другое дело? – возвысил голос Василий и окатил брата пронизывающим испепеляющим взглядом.

– Юн и легкомыслен брат наш младший, кровинушка наша… Попал под влияние тамошних, которые натравливать его на государя решились… – Юрий запнулся и вытер мокрый лоб.

– Понятное дело, государь стесняет их древние права удельных властителей, а сам властвует неограниченно, в самовластии батюшку нашего Ивана превзошел… Так что ли? – гаркнул Василий, вперившись в Андрея ненавидящим взглядом. – Может, ты тоже так считаешь?

– Я так не считаю, но… – стушевался князь Старицкий.

– Ох, уж эти «но»… Верные люди мне доложили, что ты своим боярам жаловался, что тебе государь не дает возможности жениться и иметь детей… Потому что государь не имеет наследников… – Василий раздраженно махнул рукой. – Знаю, что говорю… – Помолчал, сосредотачиваясь. – Ладно, это мои болячки больше, чем твои… Скажите-ка вот что, братья любезные, что будем делать с Семеном. Тут уже, наверняка с твоей подачи, митрополит и все епископы печалились за Семена… Не губи брата, молили…

Юрий проглотил тяжело слюну и твердо выговорил в лицо Василию:

– Вот и я говорю тебе, брат, не погуби брата нашего несмышленого… Прошу тебя слезно, молю тебя мольбой правой из сердца самого…

– Не губи брата… – тихо простонал Андрей.

– Ладно, на первый раз прощу… Только распоряжусь, чтобы у меньшого брата в Калуге переменили всех его советников, дам ему своих надежных бояр и дьяков…

– Милостив государь наш… – перекрестился Юрий и в слезах упал на колени перед Василием…

– Бог заметит твою милость… – в тон Юрию прошелестел губами Андрей.

– Милостив… – усмехнулся зло Василий. – Глядишь, скоро шептаться по углам начнут, что пригрел на груди одну змею… – В сердцах Василий хотел бросить «трех змей», да сдержался. – Печаль гложет мое сердце даже во время милосердия…

– Какая печаль?.. – спросил ничего непонимающий Юрий.

– Такая печаль и горечь, что враг мой Сигизмунд и друг якобы хан Менгли-Гирей могут иметь своих тайных сторонников в семействе и окружении государевом… Острожский переметнулся, вот и брат чуть-чуть не отъехал к королю на радость латинских ксендзов… Это тогда, когда в воздухе войной пахнет, когда сигизмундовы козни в Тавриде измену ханскую готовят… Сплошные измены, вокруг и внутри…

Скорое и искреннее раскаяние Семена Калужского, просившего Василия взять его на скорую войну с Сигизмундом в смоленских землях, заступничество и мольбы за него братьев и духовных сделали свое дело. Соломония тоже просила за Семена. Вот и простил государь Семена…



В 1510 году по приглашению государя жена хана Менгли-Гирея Нурсолтан приехала в Москву с царевичем Саипом и тремя ханскими послами. Послы лукаво уверяли Василия в искренней дружбе и верности хана, а ханша, наконец-то, встретилась в Москве с опальным сыном Абд-ал-Латифом, младшим братом казанского хана Мухаммед-Эмина. Василий надеялся через ханшу повлиять не только на заколебавшегося союзника Менгли-Гирея, но и на досадившего Москве старшего сына ханши, казанского хана, московского вассала. Государь оказывал ханше всевозможные милости как жене главного своего союзника, угощал в кремлевском дворце, зная планы ханши посетить сыновей в Москве и Казани. Перед поездкой в Казань ханша месяц гостила в Москве.

Больше всего надеялся Василий, что ханша уговорит мятежного, не раз восстававшего против Москвы своего старшего сына подписать новую союзническую грамоту с Москвой и даст новые клятвенные обеты верности. В Казань ханша поехала уговаривать сына, пробыв там около года, чтобы снова с хорошими известиями от сына вернуться в Москву. Для уточнения ситуации в Казани Василий послал туда боярина Ивана Челяднина. Казанский хан был подготовлен матерью и чистосердечно покаялся перед боярином и государем московским за свою прежнюю измену, не жалея словом подвигнувшей его на измену свою юную жену, коварную прелестницу.

Государь мог быть удовлетворен и визитом Челяднина в Казань, и дипломатической челночной миссией Нурсолтан, которая отправилась после шестимесячного пребывания в Москве в Тавриду, сопровождаемая московским послом, окольничим Тучковым.

Вроде как все складывалось славно для Москвы в Казани и в Тавриде с главным московским союзником Менгли-Гиреем, в дружбу которого еще можно было верить. Только Михаил Глинский и Даниил Щеня на одном из заключительном пиров в честь ханши обратили внимание государя на что не обращало внимание большинство московских придворных.

– Какие-то грустные глаза у царицы… – отметил князь Даниил Щеня, давно уже не видевший восточной красавицы Нур Солтан. – Никогда раньше они не были столь печальными. Просто слеза наворачивается, когда заглядываешь в них.

Старый опытный военачальник Щеня после ссылки Василия Холмского стал его преемником на посту главу боярской думы, он же, естественно оказался и первым московским воеводой. Князь Даниил, храбрец и отчаянный рубака, особенно проявивший в эпохальной битве с литовским войском короля Александра при Ведрошах, в преклонных годах стал излишне сентиментален, слишком часто, к месту и не к месту, глаза у него самого были «на мокром месте». По отличию грустных и печальных глаз он был специалистом – что надо. Он был двоюродным братом опального Василия Патрикеева и постоянно хлопотал перед государем за ссыльного брата, рассказывая государю о грустных печальных глазах того, как гарантии его полной невиновности и раскаяния.

Хорошо знал государь, что князь Василий Иванович Патрикеев, был пострижен вместе с отцом, первым боярином во время опалы Ивана Великого на старую московскую боярскую партию. Находясь в Кирилло-Белозерском монастыре и предаваясь книжным занятиям, Василий уже с новым монашеским именем Вассиан сделался ревностным учеником и последователем известного поборника пустынножительства и главы заволжских старцев Нила Сорского, который был пострижеником того же монастыря и основал пустынь невдалеке от него. Знал государь Василий, что, обладая начитанностью и литературным талантом, Вассиан стал развивать идеи своего учителя и вступил в резкую полемику с Иосифом Волоцким. Знал государь о сочувствии многих бояр и дьяков Вассиану, как проповеднику воззрений, более гуманных и более согласных с духом христианства.

Сам великий князь Василий Иванович думал после слов Щени о том, как вовремя снять опалу и пожаловать Вассиана, может, даже приблизить его к себе, как умного, правдивого советника, к тому же своего дальнего родича.

Василий снисходительно бурчал себе под нос при очередном ходатайстве нового главы боярской думы: «Вот наказание для государя… С ума сойти можно от ходатайств первых бояр… Холмский печалился за моего племянника… И допечалился, между прочим… Новый глава Думы печалится за двоюродного брата своего… Неловко государю постоянно своих первых бояр наказывать…»

– Ты уж лучше князь воюй побольше и поуспешней, а печалься поменьше… – Василий поднял на пиру на Щеню глаза и удивился тому, что воевода не отвел глаз, спокойно выдержал взгляд-вызов. – От этого нашему государству будет больше прока… А то всё советы даёшь снять опалу с Вассиана, дать ему возможность перебраться в Москву, устроиться поблизости в Симоновом монастыре, а то и в митрополичьем Чудовом… Смоленск возьмем, другой разговор будет.

– Возьмем, государь… Наше дело святое правое – привести под присягу государя старинный город Руси…

– Вот это дело говоришь… Готовься…

– Готовлюсь, шибко готовлюсь, государь…

«А прав был отец Иван, что Ряполовского казнил, отца и сына Патрикеевых сослал, так престол крепче стал… Ведь опальные князья еретикам в рот глядели, а те на церковь, на веру православную нацелились – а без церкви и веры какой там крепкий престол?.. Всё шатается и готово обрушится в любой момент… Только вот ходатайства Щени за брата выгодны или нет престолу? Если нет, тогда и Шеня достоин опалы и ссылки. А вдруг тот же Щеня поможет отбить Смоленск – тогда что? Вот тогда и снимем опалу с Вассиана, вернем в Москву, пусть с жидоедом Иосифом Волоцким бодается на радость нестяжателей, последователей Нила Сорского… Посмотрим, как обстоятельства к тому располагать будут…» – так думал Василий, смотря в могучую грудь неспешно переминавшегося с ноги на ногу первого боярина Думы и первого воеводы Щени.

«Не ссылать своего лучшего воеводу государь не намеревался в преддверии новой войны с Сигизмундом за Смоленск и земли смоленские… – продолжал размышлять думал про себя государь. – Возьмет воевода с Глинским Смоленск, так сразу или чуть погодя выпущу его брата-страдальца Вассиана… Вот тогда и приложу больше усилий для зачатия наследника с Соломонией… Обязательно приложу усилия, постараюсь… Но с наследником, Бог даст, ещё успеется… А сейчас все мысли мои только о Смоленске… – Василий внутренне улыбнулся чему-то потаенному. – А хитрый князь Михаил Глинский на Смоленск пусть свои губки зря не раскатывает… Уж больно шустер… Говорит, у него в Смоленске давно уже все схвачено, все, кто надо подкуплены, только ждут сигнала… Врет, конечно… Это ж сколько надо деньжищ иметь, чтобы всех должностных лиц в Смоленске подкупить… Я даже одного хана Менгли-Гирея умаслить не могу… Напасть с заметавшимся ханом между королем и государем…»




Конец ознакомительного фрагмента.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67121202) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.