Главная страница | Современная русская литература | Олово

Олово
Дмитрий Александрович Лагутин
Две повести, включенные в сборник, представляют собой систему линз и зеркал, в которых отражаются прошлое и настоящее, вымысел и реальность, суета и вечность; в которых сквозь пелену рутины мерцает таинственный узор человеческой судьбы. По отдельности повести опубликованы в журналах "Нева" и "Волга".


Степная, 1

Юридический факультет занимает здание бывшего аэровокзала. Аэровокзал иначе называют терминалом аэропорта.
Раньше по просторному холлу стучали каблучки бортпроводниц и скрипели пластиковыми колесами чемоданы, а теперь между колонн толпятся студенты – шумные, беспокойные. Половина всех аудиторий смотрит на поле, изрезанное взлетными полосами. Аэропорт съехал отсюда лет двадцать назад, и поле густо заросло. Солнце встает с другой стороны – из-за деревьев и высоток – а иначе половина окон каждое утро озарялась бы нежными рассветными лучами.
Зато вечером – особенно зимой, когда солнце садится рано – аудитории, выходящие на поле, пылают закатным огнем. В их числе – двести десятая.
В двести десятой читали – и, кажется, читают до сих пор – адвокатуру. Я всегда просачивался в самый угол, к окну – не из стремления к прекрасному, а потому что адвокатура – нестерпимо скучный предмет, и если остальные лекции второго курса еще можно было сносить, сцепив зубы, то на адвокатуре я был готов выть от тоски.
И поэтому я рвался к окну, как к спасению, и полтора часа – с крошечным, смешным перерывом в середине – блуждал взглядом по полю.
Справа от факультета возвышался ангар, и из окна двести десятой его было видно почти целиком. Большая часть стекол была выбита, бока сочились ржавчиной, и ворота – ворота были такими огромными, словно предназначались для великанов.
Самыми частыми гостями на поле были автолюбители, так называемые «ученики» – кто-то кого-то привозил, усаживал за руль, и машина начинала, дергаясь, ползать из стороны в сторону. Машины то и дело глохли, натыкаясь на невидимую стену, ревели, как раненые звери, и производили впечатление жалких подневольных существ, вынужденных терпеть любые издевательства.
Одно время по полю бегали какие-то дети – и пускали воздушных змеев. Наблюдать за воздушным змеем – большое удовольствие, которое выпадало на мою долю раза, наверное, три, не больше. Видимо, детям змеи наскучили, и они перестали приходить.
На столешнице – в самом уголке – была выцарапана ножом роза ветров. Она была выцарапана очень старательно и аккуратно – вероятно, кто-то так же, как и я, маялся от скуки – и искал способ ее победить. Я даже как-то раз одолжил в столовой вилку, и за половину пары выцарапал вокруг розы ровный круг, как бы рамочку.
Здесь я должен отвлечься и вступиться за адвокатуру – иначе у читателя возникнет неверное представление о том, как у нас на юридическом факультете преподают.
Преподают у нас хорошо, не хуже, чем у других, во всяком случае. А с адвокатурой дела и вовсе обстоят замечательно. Все дело в том, что в какой-то момент, проползая жуком по второму курсу, я решил, что юриспруденция – это не мое, что взявшись за нее, я, наверное, совершил ошибку, что надо было идти на какой-нибудь там иняз или истфак. Но я был нерешительным – и, буду честен, довольно апатичным – молодым человеком и оправдывал себя поговоркой про грузди и кузов и про «стерпится-слюбится» – и все в этом роде. А адвокатура – уж не знаю, по какой причине – оказалась для меня в самом центре разочаровавшей меня за полтора года юриспруденции. Вот бывает такое – невзлюбишь человека без видимого повода, и годами на него косо смотришь. То же случается и с предметами – вот не пошла мне адвокатура, и баста. Даже если бы ее в стихах нам преподавали или в фильмах со спецэффектами – я бы все равно жался к окну и ковырял вилкой столешницу.
Адвокатуру читал Павел Александрович – невысокий, смугловатый, флегматичного вида, коротко стриженый человек.
И вот здесь и начинается, собственно, мой рассказ.
Павел Александрович родился и вырос в Казахстане, зачем-то приехал в наше захолустье, закончил этот самый юрфак и остался на нем преподавать. У Павла Александровича были темные круги под глазами, он немного сутулился и казался старше своих лет. Ему на момент моего второго курса было лет тридцать пять или около того.
Когда он читал лекцию, он снимал с запястья часы и принимался перебирать ремешок одной рукой – и перебирал его безостановочно. Нетрудно было заметить, что человек он, что называется, нервный.
Я видел его на старых факультетских фотографиях – в стенгазете. Худенький, смуглый мальчишка с длинной шеей. На казаха он был совсем не похож, потому как им и не являлся; а что он делал в Казахстане, почему там родился и рос – понятия не имею.
Факультет на фотографиях выглядел точно так же, как выглядит сейчас – узкие темные коридоры и просторный светлый холл. Только тогда – знаю наверняка! – можно было курить прямо в аудиториях, и в столовой продавали пиво.
Когда Павел Александрович поднимался по лестнице с папкой бумаг или стоял в очереди в буфет – хотя мог же и не стоять! – можно было подумать, что это замкнутый, угрюмый человек. Таким он казался со стороны. Но если вы приходили на лекцию – даже если она вызывала в вас такую же тоску, что и во мне – вы видели, как угрюмость постепенно растворяется и сквозь нее проступает увлеченность, открытость и даже какое-то упоение – какое-то даже, я бы сказал, болезненное воодушевление.
Павел Александрович у нас считался, что называется, «головастым дядькой» – и те из нас, кто к юриспруденции был если не расположен, то хотя бы лоялен, сразу принимались перед ним благоговеть.
Однажды по полю, по тому, что осталось от взлетной полосы, проехала такая машина – знаете, передвижной трап. Выглядит так, как будто с «нивы» сорвали крышу и водрузили на ее место лестницу. Она подъезжает к самолету, и по трапу спускаются – или поднимаются – пассажиры. И вот эта штука просто проехала по полосе из одного конца в другой, постояла несколько минут в раздумьях, развернулась, проехала обратно и скрылась. Выглядело так, будто она заблудилась и немного опоздала.
Совсем немного.

***

С третьего курса мой закадыка, с которым мы тогда были не разлей вода, как-то затесался в центр правовой помощи при факультете. Это бесплатный юридический кабинет, в котором консультации дают студенты. Я бы в такой за советом не пошел – ну да ладно. Основной клиентурой были бабульки, которым, понятно, не с руки разоряться на маститых юристов. Они приходили и сидели подолгу, раскладывая на столе справки из БТИ, потрепанные свидетельства и договоры, написанные от руки.
Но перед этим они, конечно, проходили через просторный холл в узенький коридорчик, увешанный стенгазетами и справочными материалами, шли по коридорчику до самого конца, а в самом конце сворачивали в сторону и попадали в неприметный закоулок, в котором и темнела внушительно дверь с глазком. Табличка слева от двери гласила:
«Центр правовой помощи».
Зачем центру правовой помощи потребовался глазок, можно было только гадать.
Центр, как и двести десятая, смотрел на поле – но только, понятно, с первого этажа, и поле маячило как будто под самым носом – надоест сидеть за бумагами, откроешь окно и уйдешь в рябую даль. А какой-нибудь лентяй будет за тобой следить, сидя на адвокатуре.
Зачем мой закадыка подался в Центр – кто знает? Но мне, понятно, пришлось идти за ним, а то какой же он мне закадыка?
Ну, я и пошел.
А главным в Центре – вот те на – тот самый Павел Александрович. Закадыка мой был у него на хорошем счету – по семинарам – его сразу взяли, а я как будто за компанию, вдруг получится?
– Юриспруденцию, – говорю, – люблю. Жить, – говорю, – без нее не могу. Мало мне, – говорю, – теории, требует душа практики.
Взяли.
На первое время Павел Александрович поставил нас дежурить с самой занудной зубрилой из всех возможных – чтоб она нас натаскивала, как новобранцев. Но зубрила нас тогда терпеть не могла, а юриспруденцию любила, как родную мать – и всех клиентов брала на себя. А мы с закадыкой сидели и мотали на ус – как это ловко у нее все получается.
Набирались опыта, значит.
Она нам иногда говорила что-нибудь вроде:
– Распечатайте, пожалуйста, если не сложно, ГОСТ по наружной рекламе. Спасибо.
Она была всегда жутко вежлива и говорила тихо-тихо, но это, конечно, потому, что она тогда нас терпеть не могла и за людей не считала. Хотя у моего закадыки была какая-то предрасположенность ко всей этой юриспруденции, да и я со временем втянулся – и как втянулся! Практика, что уж говорить.
Мы дежурили вместо двух-трех пар в неделю. Если клиентов не было, мы с закадыкой сидели у компьютера в наушниках – по одному на брата – и смотрели фильмы. Зубрила восседала в кресле Павла Александровича – за широким директорским столом. Она не вылезала из «Консультанта», а мне этот толстяк с сотней подбородков надоел хуже горькой редьки.
Забегая вперед, скажу, что центр правовой помощи на два года стал для меня домом родным – и именно благодаря нему я после четвертого курса оказался в состоянии прилично трудоустроиться, оформив заветное «свободное посещение».
Но тогда я еще был совсем дуб дубом, мне поручали самые простые вопросы и я, как мог, со скрипом тащил их на своей широкой спине.
Павел Александрович приходил в Центр в перерывах между лекциями – и в «окна». Он через весь факультет нес из буфета кофе – шел медленно, не сводя глаз с пластикового стаканчика, – входил, садился за свой стол и принимался печатать. И стучал по клавиатуре так свирепо, что треск стоял по всему этажу. Но лицо при этом было каменное – ни один мускул не вздрогнет. Только изредка нет-нет да ухмыльнется в кулак.
Он несколько раз публиковался в юридических журналах. Такие, оказалось, существуют – и находятся уникумы, их читающие. А однажды он даже издал книжку по авторскому праву – ее распространяли в интернете, спрос был что надо.
Я скачал ее, открыл – и тут же закрыл. Я понял, что, как бы ни полюбил юриспруденцию, это вот выше моих сил.
Зато зубрила наша с ней носилась – смотреть смешно.
Я хотел сказать об этом позже – а потом решил и вовсе не говорить – но чувствую, что надо сейчас. Итак, сообщаю, забегая вперед, что мой закадыка, как только я ушел на «свободное посещение», пригласил зубрилу замуж, а она возьми и откажись. Но потом она все-таки согласилась, и после выпускного играли свадьбу – такой скучной свадьбы мир еще не видел. Гости только что не спали, но закадыка просто сиял. Как-то она его захомутала, в общем.
Но это так, к слову.
На столе у Павла Александровича стояла крутейшая вещь – песчаный пейзаж. Это такая рамочка на подставке. Рамочка наполовину наполнена разноцветным песком, наполовину – зеленой жижей. Рамочка вращается – перевернешь ее, и песок ссыпается сверху вниз тонкими струйками, и получается пейзаж – горы, долины, все прямо как настоящее.
Я насмотрелся на такую диковину, и купил себе такую же. Поставил дома – в сервант. Только у меня жижа была оранжевая, а не зеленая, но это мелочи.
На большие праздники городские власти прибегали к услугам нашего поля. За факультетом ставили сцену, приглашали выступающих – и потом еще неделю по полю катались бутылки и бумажки. Как-то к нам в Центр, в открытое окно, залетел билет на концерт какой-то брянской группы. Это было забавно.

***

А однажды к нам – мы тогда сидели вдвоем с закадыкой, зубрилы не было – зашла Наташка с четвертого курса, «старичок» Центра, и прикрикнула:
– Так, лодыри, скидываемся!
Мы захлопали по карманам, закадыка спросил подозрительно:
– А на что?
Наташка выпучила глаза.
– Вы совсем? У шефа день рождения!
Это был наш первый год в Центре, мы еще ничего не знали. Мы сдали деньги, и Наташка исчезла.
Оказалось, что день рождения у шефа только через месяц, но подарок, который придумали старички, требовал времени на подготовку.
Через месяц мы все пришли раньше обычного. Понабились в Центр – не продохнуть.
Кто-то командует:
– Откройте окно!
Открыли, а за окном зима – поле белое-белое, небо затянуто облаками – и они как будто тлеют – это с другой стороны солнце встает. И снежок в окно посыпался – мелкий, робкий.
Сразу стало уютно, и я почувствовал себя в кругу большой семьи. Такой семьи, в которой половину родственников по именам не знаешь, но с которыми очень хорошо сидеть рядом за столом и звенеть бокалами.
Закадыка протиснулся к подоконнику, сгреб снег и запульнул снежок в поле. А потом взял еще щепоть – и сунул за шиворот зубриле. Зубрила взвизгнула, а Наташка отвесила закадыке звонкий подзатыльник.
Мы надували воздушные шары, а девчонки привязывали их к чему только могли, и скоро шаров стало больше, чем людей.
В углу, на стуле красовался здоровенный бумажный сверток. Мы с закадыкой несли его от Наташкиной машины – чуть спины не сорвали.
– Что внутри? – спросил я Наташку.
– Кирпичи.
Наконец все было готово. Мы стояли и ждали. Павел Александрович задерживался. В коридоре стоял топот – студенты разбегались по аудиториям.
Кто-то заикнулся про лекцию, его зашикали.
Проорал звонок, топот усилился, потом затих.
Я оглянулся на окно – в шею дуло. Облака горели огнем, подоконник припорошило. Я подтянул воротник повыше, но закрыть окно постеснялся.
Наконец дверь раскрылась, и в кабинет ввалился запыхавшийся Павел Александрович. Он остановился, обвел нас взглядом, и сказал:
– О.
Наташка вышла вперед.
– Дорогой Павел Александрович! От всего коллектива центра правовой помощи позвольте…
И все в этом духе. Мне дуло в шею, я, не оборачиваясь, протянул назад руку, нащупал створку окна и прикрыл его.
– И мы очень вам благодарны за все, что вы делаете, мы без вас – никуда, – закончила Наташка.
Павел Александрович стоял и улыбался – немного застенчиво. И на каждую фразу кивал головой – соглашался. Он так и стоял – в пальто, и на плечах у него таял, превращаясь в прозрачные бусины, снег.
– И позвольте преподнести вам…
Наташка кивнула старичкам, и стул с подарком выехал из угла. Наташка принялась разворачивать бумагу.
Я на носки привстал, чтобы увидеть, что там.
Из свертка показались две стопки книг. Я решил, что это тот же самый трактат об авторском праве, приуныл и опустился с носков. Теперь я не видел свертка, а видел только Павла Александровича – по грудь – и курчавый затылок одного из старичков.
Павел Александрович выглядел очень удивленным – и обрадованным. Он как-то засмущался – теперь это было совсем очевидно, склонился над свертком и взял одну из книг. Открыл, перелистал.
Потом поднял глаза.
– Спасибо, ребят.
– Тут тридцать экземпляров, – сообщила Наташка.
Павел Александрович только руками развел – смутился.
Помолчали немного.
– Ну, по такому случаю жду вас завтра после занятий – на застолье, – сказал Павел Александрович воодушевленно. – Сегодня не получится, а завтра – милости прошу.
Все радостно закивали. И я закивал – радостнее всех.
– А сейчас, извините, у меня лекция.
И Павел Александрович стянул пальто – бусины посыпались на пол. Все стали, огибая стул, просачиваться к двери. И все, перед тем как выйти, жали Павлу Александровичу руку и поздравляли.
Когда я поравнялся со стулом, то понял, что зря унывал. Мы несли из Наташкиной машины не занудные трактаты об авторском праве, а нечто совсем иное. На обложке пылала какая-то ядреная абстракция, а поверх нее красовалась фамилия Павла Александровича с инициалами и надпись: «Город джаза». А ниже: «рассказы».
– Ребята, пожалуйста, поторопитесь, у нас семинар, – затараторила зубрила, толкая меня в спину.
Мы шагнули к имениннику, пожали холодную руку, промямлили что-то и побежали на семинар.
А сразу после семинара нас потащили на конференцию в главный корпус, и мы с закадыкой даже не успели забежать в Центр. Мы замотались в шарфы и поплелись вместе со всей группой мимо сугробов – дорогу до нашего аэровокзала никто не чистил так, как следовало бы, и вдоль тротуара стояли целые горные хребты. Утро было отличным – солнечным, ясным. Мы даже немного покидались снежками, а закадыка упал в сугроб и все никак не мог выбраться.
В тот же вечер я слег с температурой – почти на неделю. И на застолье, конечно, не попал.
Ох, как же мне было обидно!

***

Когда я вернулся в строй, закадыка слету засыпал мои раны солью. Я еще дверь за собой не закрыл, а он уже орал:
– Погуляли на ура!
Я состроил гримасу и сел дописывать иск о возврате долга, который начал неделю назад. В Центр приходила тетка, махала перед моим носом распиской и триста раз повторила, что у должника нет совести. А потом я пересчитывал проценты по долгу за каждый год с учетом триста раз изменившей ставки рефинансирования – то еще веселье. Тетка мне телефон оборвала, пока я в горячке лежал, только что домой не приехала; договорились, что явится, как только я выйду, и я имел глупость ей сообщить, что вот, пожалуйста, вышел.
А закадыка все кружил вокруг меня и нахваливал гулянку. Он теперь, я так понял, был со всеми старичками на короткой ноге – потому что один из них заглянул к нам, окликнул закадыку каким-то мерзким прозвищем и поздоровался с ним, как с родным братом.
За неделю в Центре – кроме авторитета моего закадыки – изменилось еще кое-что. Раньше тумбочку под зеркалом делили между собой истертый журнал посещений и трактат об авторском праве. Теперь эти двое жались к краям, а в Центре пестрел «Город джаза».
– Наш экземпляр, – гордо пояснил закадыка.
– Наш с тобой?
Он величественно обвел рукой кабинет – так воевода обводит дланью панораму взятого города.
– Наш, – выдохнул он.
Я отложил иск – с непривычки от всех этих цифр рябило в глазах, всю сноровку за неделю потерял – и дотянулся до книги.
– Я за кофем, – сказал закадыка. – Тебе брать?
– Ага.
Он выгреб из куртки мелочь и вышел.
Обложка была что надо – твердая, глянцевая. На обороте был указан только год, ни тебе аннотации, ни фотографии автора.
В книге было двенадцать рассказов. Я выбрал самый короткий и стал читать.
Описывался мир, в котором люди живут в поездах. И пребывают, понятно, в постоянном движении – куда глаза глядят. Мутная история – мир вроде как не заканчивается, какая-то пространственная аномалия. И они расстояние измеряют временем – месяцами, годами.
И все ищут обрыв – который зовут «концом горизонта». А что там за ним такое – никто не знает; и зачем его искать, соответственно – тоже.
Рождаются в одном поезде, когда приходит пора, слезают с него, пересаживаются на другой. И так по пятьсот раз за жизнь.
И есть у них такое поверье: если встретил дважды одного и того же человека – случайно, по пути – значит, почитай, до обрыва недалеко.
Но закончить рассказ я не успел – дверь распахнулась и на пороге выросла тетка с распиской. Я начал мямлить что-то – почти готово, еще вот секундочку – она цыкнула и села за стол. Ждать, значит. Ну а я вернул книгу на место и вернулся к иску.
Зашел закадыка с кофе.
– Может быть, кофе? – спросил я тетку.
– А что у вас за кофе?
Я посмотрел на закадыку.
– Три в одном.
– Нет, спасибо, я пью черный.
Я зачем-то решил состроить из себя джентльмена.
– Сходить за черным?
Она заерзала недовольно – это ж я тогда от ее циферок оторвусь, как же так.
– Я схожу, – зачем-то состроил из себя джентльмена мой закадыка, поставил стаканы на стол и вышел.
Потом он вернулся, вручил кофе тетке и уселся в кресло Павла Александровича.
И я еще полчаса мучил ее иск. Под конец у меня уже голова пухла, все эти проценты, номера статей и вся эта казенщина – «согласно тому-то», «в соответствии с тем-то», «исходя из того-то» – у меня перед глазами водили какой-то дикий хоровод. Поставив точку, я вдруг решил, что где-то обязательно ошибся – и принялся все перепроверять, а потом еще и закадыку подключил.
– Ты вот тут опечатался, – зашипел он, заглядывая мне через плечо.
– Где?
Он ткнул пальцем в экран.
Я вместо «по истечении» написал «по истечение». Это был пустяк, но меня это подкосило – если я в такой ерунде маху дал, то что говорить о цифрах? У меня даже ладони вспотели. Это было мое первое мало-мальски серьезное дело.
А тетка тем временем выпила кофе – морщилась так, будто пьет воду из лужи – постучала по столу длинными малиновыми ногтями и без спроса подтянула к себе книгу.
– Что это? – спросила она.
«Книга», – чуть не ляпнул я.
– Это у нас… руководитель пишет, – ответил закадыка.
– Да? – она сделала удивленное лицо. – Ничего себе.
Она принялась листать «Город джаза».
– Фантастика?
– Вроде того.
А я продолжил проверять иск. Я проверил все цифры еще раз – и теперь намеревался проверить все статьи, на которые ссылался. И, как оказалось, не зря. Дважды вместо «ГК» я написал «ГПК».
Тетка листала-листала, а потом захлопнула книгу и сказала:
– Недурно.
Она положила «Город джаза» на тумбочку и повернулась к окну.
– Но я фантастику – не то чтобы…
Она не договорила. Закадыка висел над моим плечом и читал иск.
– А какой у вас тут вид! – воскликнула она так внезапно, что мы вздрогнули.
День был солнечный, и поле за окном сверкало так, что больно было смотреть.
– Но не сегодня-завтра все это застроят… – вздохнула она.
– Не застроят, – вступился за поле закадыка. – Это муниципальная собственность.
Она посмотрела на него с усмешкой.
Я, наконец, решился пустить иск на печать. Сверху вниз по каждому листу тянулась широкая серая полоса – даже как-то стильно смотрелось. Тетка пробежала текст глазами, вздохнула и встала.
– Спасибо вам за работу, мальчишки.
И она положила на стол триста рублей.
Мы смутились.
– Да чего уж…
– Дело-то несложное…
Она улыбнулась победно и вышла.
А у нас в Центре было правило: если кто из клиентов расщедривается – все идет в общую кассу. Касса жила в верхнем ящике стола и представляла собой коробку от телефона Нокиа. Чей это был телефон и кто пожертвовал Центру коробку – мы не знали. Мы спрятали деньги в кассу и пошли проветриться – лекция шла полным ходом, и на факультете царила благоговейная тишина.
– Только я на улицу не пойду, – предупредил я.
– Почему?
– Только выздоровел.
Закадыка почесал затылок.
– Тогда пошли до столовой, пожрем.
– Пошли.
И мы пошли в столовую. В столовой было солнечно, уютно, за прилавком плавал туда-сюда, точно белый кит, огромный повар в колпаке. Мы взяли по котлете с толченкой и по стакану сока. Кроме нас в столовой было человек пять – четверо первокурсников, вздрагивающих от каждого шороха, и милейший старик, в прошлом году преподававший нам конфликтологию. Он ел борщ, и от борща у него все усы были красные.
– Смотри, – кивнул я на него закадыке.
Закадыка скосился на старика, прыснул и подавился котлетой. Он принялся кашлять, закрывая рот ладонью, а я перегнулся через стол и постучал его по спине кулаком.
Только отдышался – и завел свою шарманку:
– Нет, погуляли отлично. Жалко тебя не было.
Мне стало тошно, и я его перебил:
– Жалко-жалко. Ну, а ты читал?
Он нахмурился.
– Что?
– Рассказы.
– А, читал.
– И как тебе?
– Интересно.
– Все читал?
– Нет.
– А сколько?
– Два-три, – он допил сок. – Я фантастику не очень.
– А теперь похвали пейзаж.
– Что?
– Ну, по сценарию. Как тетка.
Он махнул рукой.
– Ай, ну тебя.
Он вдруг встал.
– Мне идти надо – договор составлять.
– Какой?
– Аренды.
– Аренды чего?
Он почему-то вспылил.
– Да что ты пристал? Аренды транспортного средства! С экипажем!
– Брички?
Он не ответил и поволок поднос к стойке. Проходя мимо старика с красными усами, он склонился почтительно и поздоровался.
Я не спеша доел, выцедил сок, взял чашку чая и смотрел, как через поле бредет какой-то чудак – по колено в снегу, напролом. Чудак шел, пока не превратился в точку, точка все уменьшалась и, наконец, исчезла за деревьями с той стороны. Там была рощица, а за ней сразу центр города.
Когда я, наконец, вернулся в Центр, намереваясь дочитать историю про мир железных дорог, книги на тумбочке не было: забегал кто-то из старичков и умыкнул ее на лекцию.

***

О том, что Павел Александрович родился в Казахстане, я узнал из нашей факультетской газеты, которая выходила раз в месяц.
Газета была, в общем-то, недурной – если не брать в расчет наимерзейший юридический юмор, которому с особым пиететом отводили последнюю страницу. Дескать, вишенка на торте. Шутки писали наши кэвээнщики – и это была такая стыдоба, что и вспоминать совестно. Но в остальном – газета удавалась. В каждом номере было по два интервью – с преподавателем и студентом. Студентом, понятно, не абы каким, а отличившимся. Однажды было интервью с нашей зубрилой – она выделилась на каком-то конкурсе.
Был еще один минус – качество печати. В цвете печатали только обложку, все остальное давали на растерзание обычному принтеру – и оттого многие фотографии выходили совершенно непрезентабельными. Зубрила на одном фото стояла у куста сирени, на лицо падала тень, а получилось, что она в какой-то карнавальной маске. Она, когда увидела, так губы и надула – но смолчала.
И вот в февральском-то номере – как сейчас помню, холодина стояла лютая, по полю носилась, завывая, пурга – в февральском номере вышло интервью с Павлом Александровичем. Мы с закадыкой на паре читали.
Было про регалии, про конференции всякие. Про центр правовой помощи. Про трактат об авторском праве. А про рассказы – ни слова. Мелькнуло что-то про любимые книги – Азимов, Стругацкие – и все.
А между тем почти одновременно с выходом интервью на тумбочке под зеркалом появился еще один артефакт. Это был литературный журнал. И на тридцатой странице – рассказ Павла Александровича.
Этого рассказа не было в «Городе джаза», и я решил, что прочту его после того, как осилю сборник целиком. Еще половина оставалась, или около того.
Мы все поздравляли Павла Александровича – и я ждал застолья по случаю публикации, был предельно осторожен с проветриванием, но застолья не случилось. Досаду мою не описать.
Не было застолья и по случаю повышения – Павла Александровича сделали заведующим кафедры. Теперь он реже появлялся в Центре, а когда появлялся, выглядел вымотанным. Он садился за свой стол, включал компьютер и с такой яростью стучал по клавиатуре, что мы всерьез боялись – и за него, и за нее.
Как-то закадыка отравился и слег – и я два или три раза дежурил в гордом одиночестве; а зубрилу от нас уже давно отселили, выделив ей самостоятельное время. Это был все тот же февраль, самый конец, погода – хоть на факультете ночуй. За окном метет, небо затянуто; курильщики отказывались идти на улицу и набивались в туалеты как кильки в банку. На них устраивались облавы – и понурых, пропахших табаком нарушителей партиями водили в деканат. Я сидел в Центре, пил кофе, крошил на клавиатуру печенье и редактировал курсовую.
По коридору простучали шаги, дверь распахнулась, и в нее влетел Павел Александрович.
Он посмотрел на меня, кивнул и опустился в свое кресло. Загудел компьютер, экран бросил на сосредоточенное лицо голубые блики. Павел Александрович с ходу забарабанил по клавиатуре, но почти сразу осекся, убрал руки, скрестил их на груди, откинулся в кресле и задумался.
Мне стало неловко, и я стал прикидывать – уйти мне или остаться. С одной стороны – курсовая, кофе, крекер в форме рыбок. С другой – Павел Александрович.
Он взял со стола ручку и принялся постукивать ей по блокноту. Сидит и постукивает. А я – как на иголках.
Я попытался сосредоточиться на курсовой. Слышу – клавиатура. «Ну, – думаю, – можно остаться».
Раз – и опять тишина. Сидит, ручку вертит между пальцами. Потом и вовсе – скрипнул колесиками и отвернулся к окну вместе с креслом.
Я встал, кашлянул.
– Павел Александрович, я это… пойду перекушу.
Он обернулся, посмотрел на пакет с крекером – наполовину пустой – и пожал плечами.
Я вышел.
Было около четырех, шла пятая пара. Половина аудиторий – пустые. Я прошелся по коридору, стараясь шагать как можно тише. В холле только гардеробщица – сидит на стуле, скучает среди леса курток. Я поздоровался, она посмотрела подозрительно.
– Чего не на занятиях?
Я не ответил. Пересек холл, поднялся на второй этаж. Оперся на перила, постоял, глядя вперед. Холл почти целиком состоял из огромных окон, и за ними мела метель. Сугробы были такие, что казалось, будто вокруг факультета вздымаются белые волны. Гардеробщица не спускала с меня глаз – сверлила просто, через весь холл, по диагонали.
– Чего не на занятиях? – повторила она.
Я закатил глаза и отошел от перил. Поизучал расписание – первый курс не учится в субботу! – посидел на диванчике. На меня наваливалась дремота.
Мимо прошла Марина Викторовна – она у нас вела трудовое.
– Чего не на парах?
– У меня дежурство в Центре.
Она прищурила глаза.
– Разбаловал вас Павел Александрович.
И она скрылась за углом.
Я и вправду совсем обнаглел. Дежурство дежурством, а вот так рассиживаться – да возле деканата. Я встал, подождал, пока затихнут шаги, свернул в коридор. По левую руку в стене светились узкие оконца, похожие на бойницы – три штуки – в них можно было заглянуть, если росту хватит. Я подошел к ближайшему и привстал на цыпочки, уцепившись за раму пальцами.
Оконце выходило в потоковую аудиторию. Тянулись вниз ряды, на них тосковали студенты – наш курс. Вот мои одногруппники – рассеяны по рядам как горох. Строгая иерархия – отличники внизу, разгильдяи вверху. Вот и зубрила – в самом центре первого ряда, не поднимает головы от тетради – а если поднимает, смотрит на преподавателя так, словно хочет его загипнотизировать. А что у нас на галерке? Сидят с застывшими лицами, спят с открытыми глазами. Один – с закрытыми. Голову на грудь опустил, руки на столе – пишет, дескать. И даже ручку держит – в левой. Писал-писал, и вдруг закемарил – с кем не бывает?
Внизу, у доски, расхаживает преподаватель, жестикулирует, диктует.
В аудитории такие же окна, как и в холле – огромные, во всю стену. Здесь, наверное, раньше был зал ожидания – что-то в этом вроде. За окнами метет так, что ничего не разглядеть – сплошная каша. Теперь кажется, что факультет оторвался от земли и плывет среди облаков. Горят под потолком лампы.
Меня заметили. Один из наших встретился со мной взглядом и давай сразу пихать локтями соседей. Я им помахал и скрылся.
Прошелся по коридору до самого конца. За кабинетом информатики – поворот налево и тупичок. В тупичке две двери и три кресла в ряд. Я уселся на среднее.
Где-то было открыто окно – по полу тупичка кругами завивался холодный воздух. Вероятно, с лестницы. Снова навалилась дремота. Я вспомнил спящего студента и улыбнулся.
Одна из двух дверей распахнулась, и в тупичок вывалился знакомый пятикурсник. У него лицо было все в пунцовых пятнах, ноздри раздувались.
Мы поздоровались, и он сказал:
– Жди. Через год будет вам веселье.
И кивнул на дверь.
– Через два, – поправил я.
Он наклонил голову.
– А ты не на четвертом?
– На третьем.
Он хмыкнул.
– Самый кайфовый курс.
И спросил:
– Экватор гуляли?
– Ага.
– Вот. Нормальная группа. А мы…
И он развел руками.
– А где гуляли?
Я назвал место, он одобрительно кивнул.
– Ладно, – сказал он, – давай.
– Пока.
И он засеменил по коридору в сторону расписания.
В аудитории, из которой он вылетел, кто-то громко ругался. Я встал, подошел к двери, приоткрыл ее и в щелку посмотрел – что же это нас ждет через два года?
В аудитории рвал и метал местный тиран, гроза всего студенческого мира. Я был наслышан о его буйстве, знал его в лицо, но пары он вел только на пятом. А значит, пока и бояться было нечего.
Он заметил, что дверь приоткрылась.
– Что? – крикнул он. – Вернулся?
Я щелкнул замком и ретировался.

***

Из тупичка я махнул на боковую лестницу, спустился и быстрым шагом двинулся к Центру. Снова пришлось пересекать холл и ловить на себе подозрительный взгляд.
От холла я замедлился и пошел тише, а к Центру подбирался и вовсе на цыпочках. Я подошел к двери и прижался к ней ухом.
Мне показалось, что я слышу, как стучит клавиатура.
Я постоял, раздумывая, но войти так и не решился. Была, конечно, мысль, что Павел Александрович строчит всего-навсего какой-нибудь отчет или очередную статью про авторское право… Но вдруг – нет? Войду – и прощай, шедевр. Я вздохнул и потащился обратно – решил попытать счастья со столовой. Столовую обычно закрывали в четыре, но иногда они там задерживались и до пяти, и до шести – и пускали студентов попить чаю.
В этом крыле факультета лестницы не было – и мне опять пришлось идти мимо гардеробщицы. В коридоре по стенам висела всякая всячина – я выудил с одного из стендов список тем для курсовых, уткнулся в него и пошел через холл. Дескать, я тут не просто так шатаюсь, а вот, пожалуйста, с документами. В рабочем, значит, движении.
Гардеробщица, смотрела на меня так подозрительно, словно собиралась вот-вот вызвать охрану, – но ничего не сказала.
Я поднялся на второй этаж и пошел к столовой – но еще издалека увидел, что она закрыта. И табличка даже висела: «закрыто». И я уже было собирался возвращаться в Центр и ставить под удар шедевр, как вдруг понял, что стою напротив той самой аудитории, в которой Павел Александрович нам читает адвокатуру. И я почувствовал, как по щиколоткам меня гладит ледяной воздух, волнами вытекающий из-под двери. Так вот где было открыто окно.
Но если там открыто окно, то там точно никого нет – не станут студентов так морозить, так и до бунта недалеко.
Я взялся за ручку – ледяная. Надавил, она поддалась. В щель пахнуло февральским морозом, свет не горел. Я огляделся по сторонам и юркнул внутрь.
В аудитории было жутко холодно и совсем темно – зато за стеклом сияла метель. Окно возле места, где я всегда сидел, было раскрыто настежь, в него выл, как в трубу, ветер и мело снегом – прямо на столы. Я подскочил, захлопнул – и в аудитории воцарилась тишина.
Я провел ладонью по стулу – сухо – и уселся. Зима точно рассвирепела – как это я посмел ее прогнать – и хлестала по стеклу горстями снега.
Все таяло в белой пелене, и казалось, что само поле встает на дыбы и бросается на факультет. Рощи видно не было, домов за ней – подавно, и только темное небо устало выгибалось где-то далеко вверху.
Я разглядел розу ветров и смахнул с нее россыпь сверкающих капель. Роза ветров, выцарапанная на черной столешнице, вбирающая в себя холодный прозрачный свет, выглядела очень таинственно. Я дотронулся до нее кончиками пальцев и стал водить по шероховатым лучам. Можно ли на ощупь понять, какой именно узор выцарапан на столешнице? Узнаю я свою розу, если ослепну? Я закрыл глаза и почувствовал, как сталкиваются, сменяя друг друга, тонкие линии, выгибаются, зовут за собой – но отказываются складываться в цельную картину и рассыпаются во все стороны наподобие лабиринта.
А потом линии и вовсе иссякли, и пальцы заскользили по гладкой мокрой столешнице.
Заверещал звонок – и в ту же секунду факультет сбросил с себя оцепенение. Он точно вздохнул – по коридорам, по стенам, по потолкам и полам пробежал гул, вслед за ним захлопали двери и поднялся невообразимый гвалт.
Я встал, потянулся – так, что кости захрустели – и вышел. Мимо дверей несся поток из студентов, он вобрал меня, донес до лестницы, скинул в холл – гардеробщица палила по потоку очередями подозрительных взглядов – и понес к лесу из курток, но я увернулся, сделал усилие и вырвался в коридор, ведущий к Центру.
Когда я вошел, Павел Александрович сидел в кресле и смотрел в монитор – что-то внимательно читал.
Шедевр, которому я помог своим отсутствием?
Я сел на место, и только тогда Павел Александрович меня заметил.
– Наелся? – спросил он совершенно серьезно.
Я кивнул.
Он одарил меня долгим взглядом, но ничего не сказал. А я уже был готов объясняться – что не хотел ему мешать и всякое такое.
Он выключил компьютер, перелистал какие-то папки и снял с вешалки пальто. Я думал, он так и уйдет, ничего не сказав – и тогда будет повод понервничать – но уже в дверях он вдруг обернулся.
– Как курсовая?
Я покачал головой.
– Пока так себе.
– Если нужна будет помощь по тексту, обращайся.
– Большое спасибо.
Он кивнул и собрался было шагнуть в коридор, но я выпалил:
– Павел Александрович!
Он посмотрел вопросительно.
– Посоветуйте – с чего начать Стругацких?
Он задумался.
– А тебе сколько лет?
Я ответил.
– Стругацких уже поздно, – сказал он. – Попробуй…
И он назвал какую-то причудливую фамилию, которую я тут же забыл.
– Хорошо.
Он махнул рукой и вышел.
Как только закрылась дверь, я хлопнул себя по лбу – и с чего меня вообще угораздило полезть с расспросами? Стругацких я читать не собирался, этого, как его, пурумбурум, – тем более. Захотелось поддержать беседу?
Я свернул курсовую, завязал пакет с крекером и сунул его в ящик, тот самый, в котором жила касса. За окном мело по-прежнему, только небо еще больше потемнело.
Когда я воевал с молнией на пуховике – она меня вечно подводила – дверь открылась, и в Центр заглянул Павел Александрович. Я испугался, что он сейчас заговорит про Стругацких или про пурумбурум – а мне уже страсть как хотелось домой. Но он только напомнил:
– Будешь уходить – не забудь сдать ключ на вахту.
Это кто-то из старичков отличился вчера – забрал ключ домой. Две смены сорвались. Бабульки толпились перед закрытой дверью и возмущались.

***

Рассказ из журнала я прочел – не закончив «Город джаза» – через пару месяцев, и вот при каких обстоятельствах.
Это был конец апреля – около того. Погода – сказка. Поле нежно зеленело, небо переливалось – голубое-голубое.
Учиться, понятно, никому не хотелось. До сессии оставался целый месяц, и студенты старались выжать все возможное из весны. На факультете возобновились дискотеки, повсюду кто-то кого-то звал в кино, кто-то кому-то дарил цветы, несколько смельчаков сыграли шумные студенческие свадьбы. Даже занятия казались не такими скучными, как обычно.
И дважды я видел, как дети бегают по полю со змеем. Змей был самодельный, невзрачный, но – как же здорово он летал!
И лектор, стоя за кафедрой, засмотрелся на змея. А потом сказал мечтательно:
– Мы тоже в детстве змеев пускали…
Он сразу понял, что ляпнул не в тему, встряхнул головой, нахмурился и продолжил читать курс.
И даже семинары были какие-то несерьезные, никого не выгоняли, не отчитывали, не грозили исключением. Как будто все договорились не мучать друг друга такой весной.
Все – да не все. Пятикурсник накаркал – и когда Марина Викторовна, сетовавшая на то, что Павел Александрович нас разбаловал, заболела – весной! болеть! – ее заменили тем самым тираном, от которого нас, казалось, отделяли полтора года.
Лекция прошла более-менее мирно, тиран был, судя по всему, в хорошем расположении духа и просто декламировал, отчаянно жестикулируя.
А вот с семинаром с самого начала не задалось.
Сперва аудитория оказалась закрыта; тиран жахнул в дверь плечом, обвел нас глазами и рявкнул:
– Староста!
Но староста куда-то пропал.
Тиран выдержал паузу и снова рявкнул:
– Староста!
Тишина.
– Ты! – и он ткнул пальцем в закадыку.
У того кровь отлила от щек.
– Я не староста, – промямлил он.
– Он не староста, – подтвердил я.
У тирана ноздри раздулись так, словно он хотел нас обоих ими всосать – по ноздре на брата.
– Ты! – он снова ткнул пальцем в закадыку. – За ключами!
Закадыка исчез.
Мы – человек двадцать – остались наедине с тираном. Мы были зажаты в небольшом «кармане», тут стояли диванчики, но сесть никто не решился. В окно заглядывало поле, по небу безмятежно плыл белый пух облаков. Тиран сперва не сводил с нас взгляда – со всех одновременно – а потом решил, что мы не заслуживаем его внимания, и уткнулся в записи.
Я увидел, как за его плечом, прижавшись к стене, крадется по коридору староста. У него глаза были как блюдца.
Все стали ему моргать и подмигивать, он понял, развернулся и, не издав ни единого звука, не отлипая от стены, удалился.
Наконец подоспел мой закадыка.
– Почему так долго?
Закадыка из белого стал пепельно-серым и только открывал рот, как рыба.
– Давай сюда ключ!
Тиран вырвал ключ из онемевших рук, отпер дверь и вошел первым, а за ним уже потекли в аудиторию все мы.
Отличники рассаживались прямо перед тираном с лицами, полными ужаса и мольбы. Я у них никогда таких лиц не видел. Они затравленно озирались, а один попытался пробраться на задние ряды, но его безжалостно вытолкали обратно.
Я как-то умудрился просочиться в самую даль, к окну, а передо мной сел наш тяжелоатлет. У него спина была как шифоньер – она отгородила от меня тирана и половину аудитории в придачу.
– Андрюха, – шепнул ему я, – ты – лучший. Ты станешь чемпионом мира.
Под рубашкой весело заиграли могучие мускулы.
На соседний стул опустился закадыка. Теперь он был каким-то зеленоватым, как водоросли.
– Ты чего это так разнервничался? – спросил я безмятежно.
Он посмотрел на меня с ненавистью и уже хотел что-то ответить, но откуда-то из-за спины-шифоньера заговорил глухо тиран.
– Я смотрел ваши работы, – тихо цедил он слова. – Марина Викторовна вас разбаловала.
Все сидели, втянув головы в плечи. Даже Андрюха, игнорируя законы природы, умудрился съежиться – и мне пришлось распластаться по столешнице, чтобы сохранить укрытие.
– Я преподавал трудовое право, – продолжал тиран, – это важный и серьезный предмет, к нему нельзя относиться легкомысленно. Сегодня на трудовое право выделяется куда меньше часов, чем следует.
Я приподнял голову – отличники усердно скрипели ручками. У всего ряда уши были красные, точно маки.
– Если бы я продолжал заниматься трудовым правом, ситуация была бы иной…
Я возблагодарил небеса за то, что он не продолжил заниматься трудовым правом.
– Но я уже несколько лет не занимаюсь трудовым правом. Я занимаюсь…
И он назвал предмет, от упоминания которого даже у абитуриентов по телу пробегает судорога.
– И я вывел эту дисциплину на высочайший уровень. Насколько я понимаю, нас с вами ждет не так много встреч, – он повысил голос, – в рамках трудового законодательства, но я постараюсь сделать все возможное, что вы хотя бы на йоту продвинулись в понимании глубинной сути этого предмета.
Я смотрел в окно. Поле лежало прямо передо мной – широкое, нежно-зеленое, трава весело вздрагивала от ветра. Я представил себе этот апрельский ветер – еще прохладный, острый, но уже напоминающий о лете.
А тиран между тем закипал.
– Зарубите себе на носу, далеко не все из вас смогут стать юристами. Юрист! – пауза. – Юрист – это особый тип! Это отдельная каста!
По небу плыли лоскутами полупрозрачные облака.
– Я уже давно не встречал группы, в которой хотя бы половина студентов была достойна переступать порог этого факультета!
Я снова приподнялся. У отличников уши горели так, что можно было испугаться – не сработает ли пожарная сигнализация. Выплыл из-за огромного Андрюхиного плеча и сам тиран – в руке он держал кружку Марины Викторовны, которая всегда стояла на столе, и даже Марина Викторовна из нее никогда ничего не пила. Он держал кружку так, будто был готов прямо сейчас разнести ее об стену – или чью-нибудь голову.
Я снова прижался к столешнице.
Но речь прервалась – что-то тоненько запищало, повисла тишина, потом прогремел голос тирана:
– Алло?!
Я бы, услышав такое «алло», упал в обморок.
Тиран с грохотом вернул кружку на стол и вышел, шарахнув дверью.
По аудитории пронесся вздох.
– Это ненормально, – сказал закадыка. – Ненормально.
И тут я сделал очень странную вещь, которой сам от себя не вполне ожидал. Я встал, распахнул окно, схватился за раму, уперся ногой в подоконник и вынырнул наружу. Все ахнули.
Меня обдало ветром – он был точно таким, каким я его представлял.
В окно я увидел изумленное лицо закадыки.
– Ты чего?
И он повертел пальцем у виска.
Я пожал плечами.
– Идет, идет, – задохнулся кто-то.
Закадыка рванулся в мою сторону и захлопнул окно.
Я ухнул на корточки и гусиным шагом стал пробираться в сторону. Миновав аудиторию, я выпрямился и вздохнул полной грудью. Потом шагнул к окну и одним глазом заглянул внутрь. Тиран снова размахивал кружкой, отличники безостановочно строчили. Зубрила оторвалась от тетради и посмотрела в мою сторону. Во взгляде читалось отчаяние. Я сделал грозное лицо и замахнулся на тирана – на большее я не был способен.
Тиран, не оборачиваясь, шагнул к окну, и я отпрыгнул. Прислонился к холодной стене факультета, посмотрел по сторонам.
Больше всего мне сейчас хотелось уйти прямо так, через поле – навылом глаз. Но это было, конечно, слишком круто.
Вариантов было два: снова проползти мимо тирана и обогнуть факультет с северной стороны – или пробираться мимо десятка аудиторий, чтобы дойти до противоположного угла.
Я выбрал второе.

***

За следующим окном – теория государства и права, первокурсники. Варвара Михайловна, добрейшая женщина, что-то пишет на доске. Я вразвалку проплыл мимо, сунув руки в карманы и что-то насвистывая.
Первокурсники не отрывали от меня восхищенных глаз. У последнего окна я засвистел громче.
Налетел ветер, подхватил мой свист и унес в поле.
Далее пришлось снова перейти на гусиный шаг – Павел Александрович читал авторское четвертому курсу.
Далее – широкое окно в коридор. В залитом светом закутке в позе мыслителя сидит наш староста, разглядывает туфли. Я занес было руку – постучаться, но потом решил не отвлекать.
А вот мимо следующей аудитории я только что не полз – римское право. Декан.
Пока ковылял по-крабьи, заметил, что из-под стен факультета, там, где они врастают в асфальт, топорщатся высокие зеленые клочья травы.
Слева выкатилась машина с буквой «У» на макушке. Поравнявшись со мной, притормозила, весельчаки принялись сигналить, руками замахали. Я в это время крался мимо криминалистики.
Наверное, за каждым окном думали, что сигналят именно им.
Долго ли коротко ли, я добрался до окна Центра – крайнего на этой стороне – и обнаружил, что оно, внезапно, открыто. Ну, то есть кто-то подложил учебник, чтобы оно не распахивалось настежь – но это был, конечно, пустяк. Я просунул руку, нащупал учебник и аккуратно его отодвинул.
Окно медленно отворилось, приглашая меня внутрь.
Дважды просить не пришлось – я уцепился за подоконник и втащил себя в центр.
Пахло кофе. Дверь – заперта.
У меня даже дыхание перехватило от восторга – настолько удачно складывались обстоятельства. С закрытой дверью Центр больше не принадлежал факультету, теперь он был частью поля с его взлетными полосами, ангаром и кружевами облаков.
Я распахнул окно так широко, насколько мог, еще раз – на всякий случай – подергал дверную ручку, представил, как где-то за тридевять земель, за морями-океанами, на кудыкиной горе вздрагивает недоуменно дверная ручка в коридоре незнакомого мне факультета, пугая заплутавшего первокурсника – и меня захлестнуло волной горячей трескучей радости.
Я стал между столами, поправил стопку бумаг, лежащую у моего компьютера, посмотрелся в зеркало, перевернул песочную картину Павла Александровича – неслыханная дерзость! – и сверху вниз побежала тонкая струйка серебряной пыли. Песчинки громоздились друг на друга, и на картине росла сверкающая пирамида.
Я высунулся в окно и втянул ноздрями ветер, поле, весну, облака, третий курс – аж голова закружилась. Стрекотали кузнечики, щебетали птицы, издалека дотягивался автомобильный гул. Солнце метало лучи в распахнутое окно, они изгибались и чертили на стене прямоугольники.
Я сел в кресло Павла Александровича, откинул голову и закрыл глаза. Но просто сидеть я не мог.
И тогда я решил прочесть тот самый рассказ, из журнала.
Я встал, взял с тумбочки номер, вернулся в кресло, устроился поудобнее. Пролистал до тридцатой страницы – в этом журнале печатали только фантастику – и стал читать.
Действие происходит в параллельном мире – или вроде того. Как если бы советский союз до сих пор существовал – и преуспел в техническом плане. До такой степени, что можно бы было людей отправлять на Марс.
Вокруг такой экспедиции – первой в истории – вся история и вращается. Главный герой, мальчуган лет пятнадцати, ждет возвращения отца – с Марса. Из-за солнечных бурь кораблю угрожает опасность, а он и так уже помят. Корабль совсем близко к земле – последний, как говорится, рывок. Идет урок физкультуры, весь класс гоняет мяч, а мальчуган мается, не знает, чем себя занять. Он садится в углу школьной площадки на траву и начинает от скуки терзать подобие телефона – какой-то дремучий карманный компьютер, у которого функций раз-два и обчелся.
В числе этих раз-два – возможность переписываться с кем попало на волнах определенных, одному компьютеру понятных частот.
Но из-за солнечных бурь вся техника – а не только космический корабль – барахлит и отказывается работать как надо.
По полю в обратную сторону прокатились мои весельчаки – с буквой «У». На песочной картине вырос целый Египет – пирамиды прятались одна за другую и продолжали строиться. Над ними нависали черные грозовые тучи.
Мальчуган с горем пополам натыкается на единственного возможного собеседника – и вступает в переписку.
Сразу становится понятно, что собеседник – все дело в бурях – «отсюдова». Из нашего, то есть, измерения. У нас тут, понятно, на Марс не летают, зато карманные гаджеты не в пример солидней. Ну и начинается классическая игра в угадайку – читатель все понял, а персонажи ломают комедию.
Но мальчуган переписывается как-то спустя рукава – и удивляется загадочному собеседнику так же, через силу. Мыслями он с отцом. Он отвлекается, не может унять беспокойство, а то и вовсе отложит свой патефон, обхватит колени руками и смотрит в небо, не моргает.
Угадайка, получается, дает сбой.
А наш тем временем продолжает всеми силами заявлять о себе – он, почитай, батьку с другой планеты не ждет, он, небось, на лекции сидит и от скуки умирает.
За тридевять земель, на кудыкиной горе по коридору простучали тяжелые шаги. Я привстал, был готов прыгнуть за свой компьютер, но шаги стали удаляться и затихли.
Тучи над пирамидами разошлись, и оказалось, что это не пирамиды, а холмы. Между холмами бежала белая дорожка, небо стало совсем ясным. По бокам, у рамки, песок еще сыпался – там нарастали горные склоны.
Рассказ заканчивался тем, что к мальчугану подбегали ликующие одноклассники и сообщали, что, дескать, вышел, вышел на орбиту! Все, значит, хорошо.
Мальчуган тут же забывал про своего корреспондента, подскакивал, не помня себя от счастья, и несся со всеми к школе. Что там параллельные миры, когда с папой все хорошо.
А последним предложением было:
«Заканчивался теплый сентябрь тысяча девятьсот семьдесят восьмого года».
Альтернативная история, значится, я и не родился еще.
И меня аж проняло. Дочитал, положил журнал на стол, сижу, молчу.
В картине весь песок ссыпался – получилась долина с холмами, спрятанная в горах. И так все правдоподобно выглядит – точно фото.
Посидел я, почесал затылок. Проняло – а чем именно, понять не могу. И такая мне в этом рассказе почудилась тоска – прямо душу наизнанку. Встал я, прошелся из угла в угол, сел на подоконник.
По небу носились черными крючками птицы. Вдали, в поле, маячили несколько фигурок – я все надеялся, что это дети, и сейчас заколышется на неразличимой отсюда нитке воздушный змей, но фигурки помаячили-помаячили и исчезли. Совсем рядом раздался стук – в соседней аудитории открыли окно.
В семьдесят восьмом здесь был аэропорт. Отсюда крылатые машины взмывали в объятия вот этого, синего, неба. Они чертили на этом небе ровные белые линии. Небо становилось похожим на альбомный лист, по которому прошлись с линейкой.
Я все думал про рассказ. Мне казалось, что я понял что-то очень важное – но не мог определить, что именно. Не покидало ощущение, будто я заглянул в глубокий колодец.
Я слез с подоконника, опустился в кресло и хотел прочесть еще что-нибудь из журнала – вдруг здесь все так прошибает? – но прозвенел звонок, сразу за ним зазвенели ключи – и в Центр влетела Наташка.
Увидев меня, она взвизгнула.
– Ты как здесь оказался? – закричала она.
Я пожал плечами:
– А я и не уходил.

***

Рассказ из журнала поселил в моей душе недоумение. Я несколько раз порывался заговорить о нем с Павлом Александровичем, уже открывал рот, но – не знал, что сказать.
Однажды – во время дежурства, когда закадыка вышел за кофе, – я не выдержал и брякнул:
– Павел Александрович, а я ваш рассказ прочел.
Он выглянул из-за монитора.
– Какой?
– Из журнала.
– И что скажешь?
– Очень интересно.
Он усмехнулся. Наверное, глупее комплимента я не мог выдумать: «очень интересно», подумать только.
Я решил исправить ситуацию, но только все усугубил. Я сказал:
– Мне очень понравилось.
– Здорово, – ответил равнодушно Павел Александрович.
Я замолчал – и молчал до возвращения закадыки.
Весна заканчивалась, стояла жара, факультет был окутан дурманящим облаком – поле цвело и дышало.
На горизонте возвышалась грозным обелиском сессия.
Когда обелиск бросил на нас свою черную тень, мы перестали дежурить в Центре – он закрывался на лето. А ведь я мог похвастаться кое-какими успехами: ко мне зачастило некое ООО, которое хлебом не корми – дай поменять адрес, наименование, размер уставного капитала и так далее. Я набрался практики – и вскоре все эти бесконечные изменения щелкал как орехи. Закадыка даже стал завидовать.
Время от времени мне приплачивали – и я все по-честному складывал в кассу.
Но сессия несла на факультет хаос – спокойному, понятному ритму студенческой жизни наступал конец.
Теперь в Центр мы заходили опрокинуть чашку-другую кофе, отдышаться и пожаловаться. Теперь это был центр психологической поддержки – не очень эффективной, надо сказать. Старички уверяли, что дальше будет только хуже, а новички, которых Павел Александрович привел пару месяцев назад, молчали и только строчили в тетрадях трясущимися руками.
Даже поле утонуло в тени обелиска – и я уже не видел ни детей, пускающих змея, ни экзальтированных машин с треугольниками на крыше, а о передвижном трапе и говорить нечего.
Но я легко отделался – закрылся четверками. Это был отличный результат.
После заключительного экзамена – какого-то пустяка – вся наша группа до ночи гудела в местном кабаке. Изо всех окон кабака было видно факультет. Казалось, он за нами наблюдает.
Еще и окна были – круглые, точно иллюминаторы.
Выходили с закадыкой на улицу – подышать. Уселись на бордюр, закадыка и говорит:
– Два года осталось.
– Ага.
– Бросать уже поздно.
Мне это показалось очень смешным, я рассмеялся. Закадыка – тоже.
– Ты – мой друг, – сказал он.
– А ты – мой закадыка.
– Кто?
– Закадыка.
– Нет такого слова.
Я фыркнул.
– Ага, как же. А «закадычный»?
Он почесал подбородок.
– Закадчный – есть.
– И закадыка есть.
Он пожал плечами, у него глаза были в кучу.
– Закадычный – это который за кадыком?
– Ага.
Я сам был хорош, все вокруг плавно качалось, как на волнах.
Посидели молча.
– А я ведь хотел на иностранный идти, – сказал закадыка.
Я не сдержался и прыснул.
– Ну тебя, – закадыка, охая, встал. – Пойдем.
Я уцепился за его руку и поднялся.
В конце улицы таял в сумерках факультет. Несколько окон на втором этаже горели.
Мы помахали факультету рукой и скрылись в кабаке.
Я все лелеял надежду погулять в Центре – но Павел Александрович, приняв последние экзамены, укатил к себе, в Казахстан. А без него – понятно – никто собираться не хотел.
Павел Александрович звонил нам из поезда и давал распоряжения – у кого остаются ключи, что надо отнести в деканат, и всякое такое. Я попросил у Наташки трубку и сказал:
– Павел Александрович.
– Да?
– Можно взять «Город джаза» на лето?
– А он в Центре?
– Да.
– А бери.
– Спасибо.
Так сборник фантастических рассказов «Город джаза», который я все никак не мог дочитать, оказался у меня.
Но взялся я за него только в августе – и как взялся!
В августе родители – вопреки всем моим грандиозным планам – поволокли меня в Турцию. Я даже поскандалил немного, мне эта Турция даром не нужна была.
Уже и сумки собрали, уже сели на дорожку – и в самых дверях я хлопнул себя по лбу. Не разуваясь, добежал до своей комнаты, выудил книгу из шкафа, сунул в рюкзак.
И «Город джаза» полетел со мною в Турцию. В ручной клади.
Вылетали с нового аэропорта – в нескольких километрах от города. Аэропорт был аскетичный, компактный, персонал – сонный и доброжелательный.
Когда взлетали, у меня жутко заложило уши. Стюардесса разносила по салону леденцы, я набил ими рот – без толку.
Набрали высоту, и я смог разглядеть в центре города наше поле – и даже белую козявку факультета. На поле со всех сторон наступали дома, а оно было такое ровненькое, овальное, беззащитное.
Когда уши прошли, меня сморило.

***

В первый же день я обгорел – красный как рак, к плечам не притронуться. Всю следующую неделю я мог выходить к морю либо ранним утром, либо поздним вечером. Днем я шатался по отелю, просиживал штаны в лобби и спал в номере.
Номер у нас был отличный – целая квартира.
Вставать рано я не любил. С трудом вытаскивал себя из постели к концу завтрака. Брел до ресторана, сгребал все, до чего мог дотянуться – из того, что осталось – долго клевал носом над тарелкой.
И я повсюду носил с собой «Город джаза» – хотя читал очень медленно.
По ресторану летали, как оголтелые, воробьи. А я и не знал, что они тут водятся. Стоило отвернуться от столика, его тут же атаковал целый отряд. Тащили с тарелок, внаглую. Никто на них и внимания не обращал. Даже весело.
А лобби – прямо над рестораном, вроде широкого такого балкона. Ну, и там тоже воробьи.
Я в лобби примелькался, стал своим. Приду – все со мной здороваются.
Я даже закладку из книги убрал, чтоб никто не видел, как медленно я читаю – пришлось номера страниц запоминать.
А вечером – вот уж, правда, красота. Море теплое, солнце мягкое. Хочешь – купайся, хочешь – сиди на берегу, хочешь – пьянствуй в баре, если родителей рядом нет.
Я в Турции уже был однажды – лет в тринадцать. Но тогда мне, понятно, бары были мимо кассы. А тут я просто ошалел – при первой возможности старался влить в себя все, что только видел. Сам удивлялся.
Так что вечером, искупавшись, я принимался строить из себя романтика – брал какое-нибудь пойло, садился за столик, выкладывал перед собой «Город джаза» и с задумчивым видом смотрел вдаль.
Закаты были сказочные. Я у нас таких закатов не видел.
В установленное время я нетвердой походкой шел в ресторан, находил родителей, и мы ужинали. Я старался меньше говорить, сидел с прямой спиной, смотрел загадочно – и, кажется, они ничего не замечали. После ужина родители шли на какое-нибудь представление, а для меня это – скука смертная, вроде адвокатуры. Я один раз только поддался и сел со всеми смотреть народные танцы. Вытерпел двадцать минут, извинился и сбежал.
Темнело красиво, но очень уж быстро. Ночи были душные, бархатные. Я слонялся от бара к бару, сидел на пляже и время от времени наведывался на дискотеку.
Дискотека была обычная, не хуже и не лучше любой другой. Проводилась в каком-то подвале, прямо в отеле. Светомузыка, грохот – все как надо. Я приходил, брал себе выпить и с важным видом восседал за барной стойкой.
И всех интересовал «Город джаза». Турки, наверное, думали, что я какой-нибудь кандидат наук – очков не хватает. И при первой возможности спрашивали на ломаном русском:
– Че за книга?
Или по-английски:
– What is it?
– Stories, – отвечал я. – Рассказы.
И просил еще пива.
Турки одобрительно кивали. А тот, что стоял за баром на дискотеке, полез с допросом:
– Достоевский?
– No.
– Чехов?
– No.
– Тургеньев?
– No.
И я назвал фамилию Павла Александровича. Турок пожал плечами.
– Моя мама, – сказал он, – очьень любит русскую литературу.
Я почувствовал себя частью великой культуры, попросил передать низкий поклон его маме и попросил еще пива.
В номер я пробирался далеко за полночь, просачивался к себе, но еще долго не мог уснуть – сидел на балконе и цедил ледяную газировку из мини-бара. Звездная турецкая ночь кружилась перед глазами, все плыло, море сливалось с небом, я всякий раз проклинал свою неумеренность и зарекался пить. С балкона открывался чудесный вид, было видно противоположный берег залива, оттуда моргали огнями отели – такие же, как наш.
Почти каждую ночь на той стороне устраивали иллюминацию – и в ночное небо тянулись тонкие разноцветные лучи.
Когда звездная турецкая ночь замедляла свое вращение, я брал «Город джаза», читал пару страниц и шел спать.
Рассказы были неплохие, даже увлекательные, но – было ли тому виной мое злоупотребление спиртным или же так действовала теплая безмятежная обстановка – ни одна из историй не могла впечатлить меня так, как это удалось сделать прочитанной в журнале. Время от времени в рассказе мелькало что-то знакомое, и мне снова казалось, что я заглядываю в глубокий колодец, – но оно тут же расплывалось и исчезало. Я возвращался, перечитывал абзац – ничего.
А за пару дней до отъезда произошло удивительное событие.
Я сидел в лобби, потягивал чай из махонькой стеклянной чашечки и читал – настолько медленно, насколько мог. Я брел взглядом по строке так, как бредут студенты к первой паре, добредал до ее обрыва и, охая, переползал на следующую. Со стороны могло показаться, что я сплю с открытыми глазами. Я и впрямь почти спал – потому что вернулся в номер перед самым рассветом.
Вдобавок ко всему в лобби мурлыкала тихая однообразная мелодия – кого хочешь в сон клонить начнет.
Даже воробьи перелетали с места на место лениво, с неохотой. Один приземлился на спинку кресла, придвинутого к тому же столику, за которым сидел и я.
Воробей приземлился, повертел головой, уставился на меня. Воробей был маленький и какой-то приплюснутый с боков; они тут все тощие – от жары, наверное.
Мы с воробьем стали играть в гляделки. Он смотрел на меня, я – на него. Никто не хотел уступать.
У меня глаза заслезились так долго не моргать. Меня спас старик, который битых полчаса косился на меня из-за соседнего столика. Он тоже пил чай, и пока я читал, он раз двадцать ко мне поворачивался.
Теперь, когда я уже был готов пихнуть ногой кресло, на котором сидел воробей – чтобы победа досталась мне – старик меня окликнул, и я получил возможность выйти из игры без репутационных потерь.
– Простите, молодой человек, – сказал старик.
Я посмотрел на него. Невысокий, в голубой рубашечке, бриджах и панаме. Аккуратная белая бородка, добродушная улыбка.
– Простите, что отвлекаю, – сказал он, растягивая слова. – Можно взглянуть на вашу книгу?
«Город джаза» снова был в центре внимания. Я пожал плечами и протянул его старику.
Старик вынул из нагрудного кармана очки, водрузил их на переносицу и поднес книгу к глазам.
Его лицо расплылось в улыбке.
– Надо же!
Он посмотрел на меня.
– Это же…
И он назвал фамилию Павла Александровича.
– Я не знал, что его рассказы можно купить.
Я встряхнул головой, пытаясь понять, что происходит.
– Я читал его рассказ, – он назвал тот самый журнал. – И был очень впечатлен.
Я полагал, что литературные журналы чуть более популярны журналов юридических, и уж никак не ожидал встретить еще одного кого-нибудь из читавших тот номер – кроме разве что самого Павла Александровича.
Да еще в этих краях!
Поэтому – и из-за моего состояния – я въезжал в беседу со скрипом. Старик, наверное, решил, что я туговат.
– Эээээ… – промычал я.
Я совсем не знал, что говорить в таких случаях. А старик смотрел на меня, улыбался и как будто ждал ответа.
Я потер лицо ладонью и нашелся:
– Да, рассказ отличный.
Старик штудировал оглавление.
– Только здесь его нет, – протянул он озадаченно.
– Нет, – подтвердил я.
Старик закрыл книгу и еще раз всмотрелся в обложку.
– Город джаза. Какое красивое название.
– Красивое.
Он снова стал листать.
– По приезде обязательно приобрету.
Тут-то я спохватился:
– Нет-нет, ее нельзя купить.
Старик сделал удивленное лицо.
– Ну, то есть… – я собрался с мыслями. – Это наш преподаватель, мы ему ее как бы подарили. Напечатали тираж.
Белые стариковские брови взлетели на середину лба.
– Вот как?
Я пожал плечами.
– Это же просто восхитительно!
Я даже вздрогнул – так громко он воскликнул.
– Преподаватель! А где вы учитесь?
Я ответил.
Старик всплеснул руками.
– Юридический факультет! Стало быть… Стало быть, сей замечательный автор – юрист?
– Юрист.
Старик снова открыл книгу и листал ее, качая головой.
– Чудеса, – бормотал он себе под нос. – Самые настоящие чудеса.
Он посмотрел на меня.
– Знаете, – сказал он, – а ведь его рассказ – лучшее, что я читал в этом журнале за последние лет, наверное, пять.
Так вот кто читает эти журналы.
– Ничего себе, – крякнул я.
– Да-да, – старик вздохнул и поерзал на стуле.
Так ерзают перед тем, как завести речь. И я не ошибся. Старик заговорил, растягивая слова и выдерживая театральные паузы:
– Да-да. Я очень люблю этот журнал. Жанр, – он постучал пальцем по обложке, – сегодня не в почете, переживает трудные времена. Но издание – достойное, ратуют за идею, держат, если хотите, какие-никакие принципы, и стараются публиковать действительно серьезные вещи. И ваш… кхм… преподаватель… – он снова всплеснул руками – подумать только – преподаватель на юридическом факультете… Что вы, это же настоящее открытие! Я даже в редакцию писал – отзыв, благодарность.
Я благодарно кивал – как будто хвалили меня.
– И тут такая встреча. И где! В этом, – он обвел рукой лобби, – уголке. Я искал книги вашего преподавателя в магазинах, но о нем никто не знает – и тут такая встреча. Удивительно, просто удивительно.
Он говорил с воодушевлением и даже торжественно, и смотрел при этом мне за спину.
– Его рассказ… Это же просто шедевр! Без преувеличения – шедевр! Маленький, но шедевр! Чувствуется… такая искра, такое пламя.
Он вдруг понизил голос и посмотрел на меня.
– Поверьте мне, юноша. Поверьте. Я знаю, о чем говорю. Это… Вы, наверное, даже не понимаете, что это… Это…

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=56515484) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.