Главная страница | Военное дело, спецслужбы | Казаки в Абиссинии

Казаки в Абиссинии
Петр Николаевич Краснов
Потомственный казачий офицер Петр Николаевич Краснов (1869–1947) по окончании военного училища семь лет прослужил в лейб-гвардии Атаманском полку, когда высочайшим повелением Николая II был в 1897 году назначен начальником конвоя первой русской дипломатической миссии в Аддис-Абебу (Абиссиния, ныне Эфиопия).
С 1910 года – полковник, командовал 1-м Сибирским, а позже 10-м Донским казачьими полками. Герой Первой мировой войны, награжден Георгиевским оружием, а потом и орденом Святого Георгия, в 1917 году стал генерал-лейтенантом и начальником 1-й Кубанской казачьей дивизии. В 1920 году белые проиграли Гражданскую войну, и атаман Краснов вынужден был эмигрировать. Жил в Германии и Франции, активно занимался антибольшевистской деятельностью. В 1943 году стал начальником Главного управления казачьих войск министерства Восточных оккупированных территорий Германии. В мае 1945-го был захвачен англичанами, выдан советским властям, содержался в московской Бутырке и вместе с другими казачьими офицерами повешен там 16 января 1947 года.
Литератором Краснов был всю свою жизнь: сотрудничал в газетах, писал и книги, включая знаменитую многотомную антиутопию «За чертополохом» о будущем большевистской России. «Казаки в Африке», опубликованные в 1899-м и переизданные в следующем году под названием «Казаки в Абиссинии», – первый большой бестселлер Краснова, которым зачитывалась вся Россия.


Атаман Петр Николаевич Краснов
Казаки в Абиссинии

Предисловие
Выпуская в свет настоящий свой труд, я считаю долгом предупредить читателя, что это не более как дневник, в который я с полной добросовестностью заносил всё то, что меня поражало, трогало и восхищало дорогой. Особенно в начале нашего путешествия, в странах культурных, мне пришлось видеть то, что давно всем известно и давно описано. Я описывал эти места с той подробностью, с какой видел сам. Мой дневник не может служить гидом для путешественника, желающего поехать в Африку, хотя бы потому, что в иных местах я, занятый конвоем, видел слишком мало, в других смотрел чересчур узко – лишь как кавалерист и охотник.
Не найдут в моем описании и научного исследования малоизвестной страны, потому что я имел слишком мало времени для этого, не обладаю достаточными знаниями и не был снабжен нужными для того средствами.
Мой дневник – это моментальная фотография глаз моих. Чего я не видел, про то и не пишу. Если я смотрел на что-либо не так, как надо, прошу простить мне великодушно мои ошибки. Не записать же и не отметить хотя бы и мелочей такого грандиозного факта, как посылка гвардейских казаков в Абиссинию, я не мог.
Еще раз предупреждаю, что ничего научного в моем дневнике не найдется – лишь беглый обзор пути от Петербурга до Аддис-Абебы и обратно. Это легкое кавалерийское кроки, сопровождаемое легендой, и только.
Feci quod potui – faciant meliora potentes[1 - «Я сделал что смог. Кто сможет, пусть сделает лучше» (лат.). – Прим. ред. (Здесь и далее, если не указано иное.)].
Рисунки, приложенные к этому изданию, исполнены по фотографиям, любезно предоставленным мне моими товарищами по путешествию Л.С.Давыдовым, К.Н.Арнольди и Г.В.Коховским, которым приношу свою сердечную благодарность за сделанное одолжение этими фотографиями и за те замечания, при помощи которых я вернее мог передать наши общие впечатления в заграничной командировке.

П. Краснов
д. Николаевка 2 июня 1899 г.

Глава I
От Петербурга до Одессы


Мое назначение начальником конвоя – Сборы в путь – Молебствие – Состав конвоя – По железной дороге – Погрузка на пароход «Царь» – Одесса

Двадцать третьего сентября 1897 года, возвратясь из Области войска Донского в Петербург и просматривая бумаги, получившиеся в полку в мое отсутствие, я нашел отношение штаба гвардейского корпуса о командировании казаков в Абиссинию в составе конвоя императорской дипломатической миссии. Сейчас же в уме моем мелькнула мысль хлопотать о назначении в состав этого конвоя. Объехать чужие страны, увидеть новые места, новую природу, попасть в «коловращение людей», как выражался Чичиков, наконец, расширить жизненный кругозор путешествием – всё это было слишком заманчиво, чтобы жалеть на это время и труды. И я стал хлопотать. На первых же порах я потерпел фиаско. «Поздно» – вот ответ, который мне был дан и начальником миссии, и вице-директором азиатского департамента Министерства иностранных дел. «Поздно» – состав отряда уже утвержден, смета составлена и переменить ее невозможно. Но, видно, мне суждено было ехать, и дело мое устроилось. Конвой, который первоначально было предположено сформировать из казаков и пехоты, составлялся исключительно из казаков; можно было думать, что и начальником этого конвоя должен был быть казак – шансы мои возвышались, наступало тревожное состояние, когда не знаешь, останешься ли дома, в Петербурге, или на очень долгое время покинешь его и всё, что так дорого на родине.
Около 1 октября приехал в казачьи казармы один из членов миссии, Генерального штаба полковник Артамонов, и официально передал приказание в полки формировать конвой. В состав конвоя назначалось: шесть казаков лейб-гвардии Казачьего полка, шесть казаков лейб-гвардии Атаманского полка, трое лейб-гвардии Уральской казачьей сотни, два артиллериста лейб-гвардии 6-й Донской Его Величества батареи и два гвардейской конно-артиллерийской бригады; кроме того, в состав конвоя входил также один гусар лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, бывший в командировке в Абиссинии вместе с поручиком того же полка А.К.Булатовичем. Начальствование конвоем было вверено поручику Булатовичу, а за его отсутствием – одному из офицеров миссии по назначению ее начальника. Но так как конвой состоял почти исключительно из казаков, то начальник миссии, затрудняясь в выборе между бывшими в его распоряжении двумя пехотными офицерами, вошел с ходатайством о назначении меня начальником этого конвоя.
Впредь до решения моей участи полковник Артамонов поручил мне присмотреть за снаряжением казаков и дал указания относительно того, что должны они иметь с собой в далеком походе. Имея надежду в непродолжительном времени принять конвой на законном основании, я с радостью принялся за дело его снаряжения.
В конвой было приказано дать отборных людей от полков. Каждый человек, помимо красивой внешности, представительного роста, должен был обладать известным развитием и характером, чтобы импонировать туземному населению; кроме того, он должен был быть не обузой, не мертвым грузом в походе, но полезным сочленом экспедиции. Все отобранные казаки удовлетворили бы самому строгому требованию. Это были рослые люди, хорошо грамотные, развитые, между ними были мастеровые, сапожники, портные, были люди, знающие плотничное и столярное ремесло, были певцы.
На другой день моего экс-назначения начальником конвоя по моему требованию мне был представлен казаком лейб-каза-чьего полка Любовиным список вещей, которые, по мнению всего их «круга» (общего собрания), им нужны будут в походе. При дальнейшем составлении описи вещей полковник Артамонов руководствовался этим личным желанием казаков, вычеркнув из списка весьма немногие вещи, вписанные казаками вследствие неполного понимания, в какие условия предстоит им попасть в Африке.
Все эти вещи можно было разбить на три категории по способу укладки и по местам их употребления и на две по роду вещей – казенные и собственные. К первой категории я отнес те вещи, которые казаку понадобятся только на месте во время жизни в Энтото, столице Абиссинии, – это парадное снаряжение и часть белья; во вторую категорию вошли вещи, нужные в походе по пустыне, – оружие, патроны, седла, вьюк, фланелевое белье и пр., и, наконец, к третьей категории – вещи ручного багажа, бурки, верблюжьи куртки, запас белья, мелочи походной жизни, белые фуражки и пр.
Первая категория вещей укладывалась в одинаковые ящики длиной 10 вершков, шириной 8 и вышиной 6; ящики обшивались рогожей и подготовлялись к отправлению на мулах и верблюдах; вес их был не более трех пудов.
Ящики, вместившие в себя вещи второй категории и подлежащие перевозке только по железной дороге да в трюмах пароходов, имели различную длину, форму и вес.
Все эти вещи шли до Джибути – порта в Красном море.
Офицеры миссии и гвардейской казачьей бригады благословили конвой иконой изящной работы. Икона эта изображала образ Спасителя в венце из эмали, в дубовом ящике; на задней крышке складня привинчена серебреная доска с надписью: «Конвою Императорской Российской дипломатической миссии в Абиссинию чины миссии и гвардейская казачья бригада, 12 октября 1897 года».
На заготовление предметов обмундирования и снаряжения, которые от казны не полагаются, каждому казаку было выдано по сто рублей подъемных.
Как начальник конвоя, я взял с собою те же самые вещи, какие были у нижних чинов, и уложил их таким же образом: то есть ящик до Энтото, ящик до Джибути и ручная кладь. Исключение составляли мой статский костюм и ящик с чертежною принадлежностью, красками и мелочью.
Для укладки моего имущества мне любезно был предоставлен поручиком кавалергардского полка Ч-вым на испытание выработанный в полку вьюк. Вьюк этот состоит из двух переметных сум для мягких вещей и большого четырехугольного ящика из желтой парусины, разгороженного на две части. В этот ящик вошла походная канцелярия, краски и пр.
Снаряжение конвоя подвигалось весьма быстро. Лейб-гвардии Казачий и лейб-гвардии Атаманский полки открыли свои мастерские для изготовления курток, белых брюк, подков и ящиков. Целыми днями заготовлялись, принимались и упаковывались вещи, с особенным вниманием снаряжал в путь своих людей заведующий хозяйством лейб-гвардии Казачьего полка полковник А.В.Родионов. Каждая вещь, выдаваемая им казаку, проходила через его строгий контроль. Не одно простое казачье «спасибо» срывалось с их уст в пустыне, где по достоинству оценены были плоды его заботливости.
Миссия должна была тронуться 14 октября… Было уже 10-е, а мое назначение всё еще не состоялось. Руки опускались, энергия пропадала. Наступали минуты отчаяния, я бросал живое дело снаряжения конвоя и шел в канцелярию, гонял смену трубачей, словом, занимался обычными будничными делами.
Двенадцатого октября в церкви казачьей бригады после обедни было отслужено напутственное молебствие. Почти вся миссия собралась в церкви помолиться Господу Богу. Впереди других казаков посредине церкви в парадных алых, синих, малиновых и черных мундирах стояли люди конвоя. Сбоку отдельной группой, тоже в парадной форме, стали члены миссии: Генерального штаба полковник Л.К.Артамонов, секретарь посланника, коллежский секретарь А.А.Орлов, поручик лейб-гвардии Измайловского полка К.Н.Арнольди, поручики лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской фамилии батальона Г.В.Коховский и Л.С.Давыдов и кавалергардского полка Г.Г.Чертков; доктора отряда надворный советник М.И.Лебединский, коллежский асессор Н.П.Бровцын, провизор Б.П.Лукьянов, классный фельдшер коллежский регистратор С.Э.Сасон и кандидат на классную должность Кузнецов. Все офицеры обоих казачьих полков вместе с командирами присутствовали на молебствии. Священник в короткой прочувствованной речи объяснил казакам обязанность их как христиан в чужой далекой стране, увещевал их терпеливо сносить все трудности пути в землях с климатом, столь отличным от того, в котором они родились и выросли. Затем конвою была передана икона и каждому казаку – по маленькому тельному крестику. При выходе из церкви казаки были собраны, и начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор Глазов обратился к ним с напутственной речью.
Если просмотреть дневники нижних чинов за этот день, то можно видеть, какое сильное впечатление произвел на них этот молебен в присутствии всего начальства. Впервые им ясно стало, что путешествие их необыкновенно, что это не переход в Красносельский лагерь, а настоящий поход. «Сердца наши открылись, – пишет грамотей Любовин, лейб-казак, обладатель прекрасного баритона, – жалко нам стало расставаться с товарищами, идти в те страны, о которых мы знали лишь понаслышке или читали в учебниках…» «Молебствие, грустно расстаться, начальники наши прощались с нами», – коротко и просто отмечает этот день здоровый Могутин, красивый бородач.
Тринадцатого октября я был вызван в Главный штаб, и здесь мне было объявлено, что я назначен начальником конвоя.
Двадцать четыре часа было в моем распоряжении на сборы, и я приступил к мобилизации.
Всю ночь с 13 на 14 октября в конвое никто не ложился. Стучали топоры, раздавался визг пилы. Одни ящики приносились из мастерских, их обделывали окончательно, приспособляли к вещам, укладывали, забивали досками, обшивали рогожей и надписывали. Люди работали весело и бойко. Не было и тени желания выпить на прощание, все были озабочены и заняты сборами.
Бледное петербургское утро осветило комнату, заставленную ящиками для далекого путешествия. Свежий осенний ветер дул по улицам, бледное синее небо с обрывками облаков было тоскливо.
Минута отъезда, очень тяжелая для провожающих, легче переносилась уезжающими. Толпа народа, собравшаяся к 3 часам дня на Николаевском вокзале, сердечные пожелания – всё это повышало настроение, разлука казалась не такой заметной, мало думалось о будущем, все мысли были еще назади, в Петербурге. Однако многие из казаков плакали. Это были слезы, вызванные исключительно волнением неожиданных и трогательных проводов…
Самая скучная часть пути началась. Поезд тронулся, все сняли шапки и перекрестились. «Счастливого пути!» – кричали со станции. Пошли мелькать мимо знакомые заборы, багажные вагоны, платформы. Показались красные казачьи казармы, манеж, замелькал переплет моста, пошли болота и леса родного севера, Петербург остался позади, члены миссии начали знакомиться друг с другом.
Состав офицеров и врачей мною назван выше. Я позволю теперь остановиться на нижних чинах вверенного мне конвоя. Их двадцать человек, один уже уехал, налицо девятнадцать. В видах удобства управления конвоем я разбил его на три звена (отделения): лейб-казачье, атаманское и сводное (из уральцев и артиллеристов). Старшим, на правах вахмистра, назначен с утверждения полковника Артамонова старший урядник лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка Духопельников, молодец 2 аршин 12 вершков роста, с широкой окладистой бородой и ясными голубыми глазами, православный, холостой, характера спокойного, немного резонер. Важничает, но слегка. Старший лейб-казачьего звена – младший урядник Еремин, православный, холостой. Ростом не ниже Духопельникова, но имеет более жидкую бороду, поет звонким тенором. Казаки Изварин и Могутин, женаты. Трубач Терешкин, худощав и строен, слегка горбится, мастер на все руки. Характера мрачного. Казак Любовин, холостой парень, невысокого роста, с глазами навыкат, носит небольшие усы. Любит почитать книжку, поговорить; смесь писарского шика с казачьим самомнением; обладает прекрасным баритоном. Слегка презирает своих остальных товарищей – серые, дескать, ничего не понимают. Знаток различных напевов, человек бывалый, весьма любознателен. Старший атаманского звена – старший урядник Авилов, большого роста, худощавый, характером похож на Духопельникова, но ниже и слабее его. Женат, часто задумывается. Трубач – урядник Алифанов. Бледное лицо, обрамленное густой черной бородой, с черными же задумчивыми глазами. Портной, плотник и кузнец. Весьма исполнителен, но говорить много не любит. Приказный Крынин, казак среднего роста, человек расторопный и почтительный. Соваться вперед не любит – порученное исполнит тщательно. Приказный Архипов, плотный и сильный мужчина, старовер, угрюмого и задумчивого характера; глаза, сверкающие из-под нависших бровей, скрывают добрую душу; чертежник и съемщик. Казак Кривошлыков, длинный, худой, некрасивый с виду детина, кузнец и паяльных дел мастер. Приказный Демин, почти мальчик, с пробивающимися черными усиками, 2 аршин 11 вершков росту. Старший сводного звена – фейерверкер 1-й батареи Гвардейской конно-артиллерийской бригады Недодаев, малоросс, уроженец войска Донского; толст и солиден, не без малороссиянского юмора; любит петь, разговаривать, весьма любознателен. Фейерверкер 2-й батареи Полукаров, уроженец Рязанской губернии, не имеет ни усов ни бороды, поет звонким нежным тенором, человек очень рассудительный. Артиллеристы лейб-гвардии 6-й Донской батареи Щедров и Мазанкин, оба красивые видные бородачи, оба моряки, низовых станиц, дома, на Дону, занимались рыбачеством. Уральцы – Сидоров, лихой запевала, гармонист, длинный безбородый и безусый, весельчак и шутник, хороший музыкант. Панов, рыжебородый, с монгольскими чертами лица уралец, отличный танцор, любитель поболтать и поспорить, и, наконец, Изюмников, невысокий и круглолицый казак.
Конвой едет в особом вагоне третьего класса. Люди сбились по кучкам. В одном конце грамотеи читают рассказы про Абиссинию, в другом переписывают русскими буквами написанную «Марсельезу».
Унылая осенняя природа видна из окна. Желтые поля, голые коричневые леса, лужа, болотце, черная деревушка на скате – и опять поля и леса. Так до Москвы, без перемен, с короткими остановками на станциях, на которых едва успеваешь проглотить стакан чаю и опять несешься дальше и дальше.
Девять часов вечера. Люди становятся в одну шеренгу на перекличку в тесном проходе вагона. Трубач Терешкин заводит кавалерийскую зорю. Дружно пропели «Отче наш» и «Спаси, Господи». Ночь…
В Москве к отряду присоединился мальчик-кадет 1-го Московского корпуса Хейле Мариам Уонди, сын Ато Уонди, харарского землевладельца, абиссинец родом.
Восьми лет от роду он приехал в Петербург совершенным абиссинцем, теперь ему четырнадцать лет, он отлично говорит по-русски, но забыл свой родной язык. Доктор Бровцын, кандидат Кузнецов и классный фельдшер Сасон пытаются воскресить в его памяти абиссинский язык, но это не всегда им удается. На вопросы по-абиссински мальчик сконфуженно улыбается и отрицательно качает головой.
16 октября. Поздно ночью проехали через Киев. Дул пронзительный осенний ветер. Днепр катил свои холодные волны. «Ни зашелохнет, ни прогремит. Глядишь и не знаешь – идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь он вылит из стекла и будто голубая зеркальная дорога реет и вьется по зеленому миру…» Железнодорожный мост навис над Днепром. У берега привязано несколько лодок, на них горят красные фонари, и огни их отражаются длинными алыми полосами в воде. Немного выше идут улицы. Огненные точки фонарей параллельными рядами взбегают на холмы. Где-то пожар, широкое зарево заняло полнеба, и на фоне его резко вырисовываются силуэты домов. Пирамидальные тополя растут здесь и там. Вот показались фонари, поезд остановился, и началась перегрузка на юго-западную дорогу.
За Киевом пейзаж изменяется. Становится теплее. В садах много зелени. Пожелтели одни дубы и клены, акация же, береза и другие деревья еще зелены. Появились жиды с рыжими, черными и седыми бородами, в длиннополых сюртуках, с косматыми волосами, толпились они по платформам маленьких станций. Виды становятся красивей и богаче. Маленькое озеро окружено коричневой дубовой рощей. Группа малороссиянок граблями сгребает сухие листья; телеги, запряженные мутно-серыми волами с широкими разлатыми[2 - Раздавшийся в ширину, расширяющийся.] рогами, стоят в линию… Красивая картина парка быстро скрывается из глаз, и видна широкая, чуть всхолмленная поляна, а там хутор с белыми домиками, высокая церковь с зеленым куполом и снова роща.
В Одессу прибыли 17 октября, около 9 часов вечера. Толпа комиссионеров гостиниц окружила с предложениями услуг. Начальник миссии озаботился оставлением комнат в гостинице «Лондон». Люди конвоя ночевали в своем вагоне на станции.
18 октября. С раннего утра команда грузит свои вещи, вещи аптеки и царские подарки на пароход Русского общества пароходства и торговли «Царь». Вагон железной дороги подан к самой пристани. Дрягиль в сером пиджаке – впрочем, нет, назвать серым это смешение пятен, дыр, заплатанных и незаплатанных, немного смело – и таких же штанах, в серой шляпе, круглой, с широкими полями, опущенными вниз, заведует нагрузкой. Всё лицо его, грязное и загорелое, покрыто потом. Глубокие морщины избороздили его по всем направлениям. Из улыбающегося то и дело рта торчит единственный зуб. Такие типы, кажется, созданы портовой жизнью. Загорелые, покрытые потом и углем, с обветренными лицами, они день и ночь толкутся на пристани, болтая на всех языках вообще и ни на одном в особенности. Другой такой же тип стоит на палубе «Царя» и распоряжается нагрузкой в трюм.
– Майна! – кричит седой нагрузчик.
– Помалу! – мягким басом отвечают сверху.
Со стуком вертится колесо на лебедке и натягивает цепь. Цепь тянет веревочную петлю – «строп», тяжелые ящики медленно поворачиваются на покатых досках, перекинутых с пристани на борт судна, ползут по ней, еще мгновение – и они висят над морем.
Казак Изварин с испугом смотрит, как качаются над морем ящики с драгоценными императорскими подарками.
– А не оборвется? – робко спрашивает он нагрузчика. Тот отвечает взглядом глубочайшего презрения.
Нагрузка длится часа три. Три часа раздаются однообразные восклицания «майна!» и глухой ответ – «помалу».
Погода довольно теплая. Серые тучи нависли над морем. В порту вода мутно-зеленого цвета, дальше Черное море оправдывает свое название – оно графитового цвета; вдали сгустились тучи. Семь дней здесь свирепствовала буря, и разведенное ею волнение обратилось в мертвую темную зыбь.
Нагрузка кончена. Последние ящики погребены в широком темном отверстии трюма. Я иду на берег: нужно кое-что закупить; интересно взглянуть на физиономию незнакомого города. Я подымаюсь по грязной улице, на которой вокруг трактиров толпятся дрягили и матросы различных национальностей, и попадаю в город. Чистая широкая улица, мощенная каменными брусками, чистый тротуар, обсаженный в два ряда белой акацией, такие же чистые однообразные домики с большими окнами и красивыми дверьми без подъездов. Направо такая же улица оканчивается изящной церковью, дальше видно грандиозное здание театра, сад вокруг него и в саду цветник. Невольно думаешь о голых деревьях петербургских садов и темных клумбах, быть может, теперь уже запорошенных снегом.
Я прошел Ришельевскую, Дерибасовскую улицы, прошел Кузнечный переулок, набережную с ее красивыми грандиозными домами, зашел в громадный подъезд Credit Lyonnais, разменял там деньги, присмотрелся к восточным людям на улицах, к французам в банке, к грекам в ресторанах, харчевнях и парикмахерских, и убедился, что Одесса имеет иностранную и даже прямо французскую физиономию.
Видно, первый ее губернатор, памятник которому так властно смотрит на зеленый порт, обрамленный длинными молами, на темное, вечно волнующееся море, положил в основу ее широкую, прямую и просторную планировку городов своей изящной родины.
Я гулял по Одессе и поздним вечером. Я смотрел на намазанные физиономии гречанок, немок и француженок, разгуливающих по бульварам, смотрел на юрких молодых людей неизвестного звания и профессий, сновавших здесь и там, наблюдал эту шумную жизнь улицы вечером октябрьского дня. Немножко напомнила она мне платформы Стрельны, Петергофа в теплые летние вечера, наводненные толпой учащейся молодежи. И здесь преобладали гимназисты в серых курточках и серых брюках. Незаметно я вышел к памятнику Ришелье.
Какой чудный вид на море открылся предо мною! Повсюду огни. Белые – электрические, желтые, красные, зеленые. Море чуть шумело, теплым ветром тянуло от него. Внизу жизнь еще кипела. Здесь, наверху, изредка проходили парочки, исчезали в зеленом прибрежном саду, и веселый южный смех слышался из тенистых кустов. Я прошел к «Царю». При свете электрических фонарей нагрузка продолжалась. Стадо белых быков стояло у парохода. По очереди подгоняли одно из животных ближе к пароходу, подводили под него строп, обшитый снизу парусиной, раздавался крик «майна!», глухое «помалу!» отвечало с берега, и, беспомощно поджав короткие ноги свои и низко опустив рогатую голову с самым глупым выражением темных глаз, поднимался бык на воздух, поворачивался на кран и медленно опускался в широкий трюм. Первое время после воздушного своего путешествия бык себя чувствовал плохо, но его тянули за рога, крутили ему хвост, и он кидался в погруженную уже толпу быков… Вся верхняя палуба занята баранами. На крыше средней рубки тоже толпятся стада мериносов.
Команда моя только что построилась на перекличку.
– Ну что, хороший город Одесса?
– Очень хороший, – последовал дружный ответ.
– Можно сказать – прекрасный город.
– А моря вы не боитесь?
– Никак нет, ваше высокоблагородие.
Я осмотрел их помещение, недурное в общем, на нарах, наверху, под окнами, и ушел домой, в гостиницу «Лондон».
Дома я не мог заснуть; долго слышались мне скрипение цепи лебедки, крики «майна!» и угрюмый ответ «помалу!».
Раздавшийся в ширину, расширяющийся.

Глава II
От Одессы до Константинополя


Прощанье на пароходе – В открытом море – Впечатления качки – Босфор – Приход в Константинополь – Панорама рейда и города

19 (31) октября, воскресенье. Погода теплая, но пасмурно. С утра у парохода необыкновенное оживление: спешно догружают последние товары. Знакомые и родные приехали проводить отплывающих. На верхней палубе толкотня. Командующий войсками Одесского округа генерал-адъютант граф Мусин-Пушкин приехал проститься с посольством. Явился неизбежный фотограф, конвой построился на юте[3 - Кормовая часть верхней палубы судна.], сняли фотографию сначала с него, потом со своей миссии. Прощаются последний раз, дают последние поручения. Внизу на палубе происходит трогательное расставание нескольких стрелков 16-го стрелкового полка: они провожают фельдшеров своих на остров Крит. На прощание выпито было немало, и слезы текут обильно. Отъезжающий кинул свой платок остающемуся, тот бросил свой. Но и этого сердечного обмена платков им показалось мало. В последний момент, когда матросы уже взялись за поручни трапа, они бросились на него и крепко обнялись на прощанье. Вот мать целует сына, худощавая англичанка машет платком.
Помощник капитана подал свисток, сняли причалы, скинули трап, буксир прошел вперед и медленно начал вытягивать «Царя» из-за мола.
Все были наверху. Чудная панорама Одессы открывалась с палубы. Каменная галерея наверху высокого берега, статуя Ришелье, группы домов, зелень садов показались вдали, очертания начали сливаться, стушевываться, прошел еще час, и только туманная береговая полоса осталась на том месте, где была Россия.
Свежий ветер скоро согнал публику с юта. В кают-компании зазвонили к завтраку.
Когда я вышел снова на ют, ничего, кроме моря, не было видно кругом. Оно волновалось, это темное серое море, покрытое местами белыми гребнями, кидало свои волны на борт парохода и рябило без конца. Началась легкая качка. Стоишь на юте и видишь, как медленно поднимается кверху нос, потом замрет на минуту и так же осторожно начнет опускаться. Тяжелое ощущение. Приходит весельчак, фармацевт наш Б.П.Л-ов и говорит: «Самое лучшее средство, чтобы не заболеть морской болезнью, это ходить взад и вперед».
И мы ходим под руку, то подымаясь, то опускаясь, сообразно с качкой. Иногда качка заставляет нас делать непроизвольные шаги в сторону.
– Ого, покачивает, – говорит К.Н.А-и. – Смотрите, чтобы совсем не закачало.
– Это еще что, – произносит наш серьезный доктор Н.П.Б-н и смотрит в упор на вас сквозь пенсне. – Как только положат на стол скрипки – я готов. Я не выхожу больше к обеду.
Мы идем и смотрим, не кладут ли скрипки. Но обеденный стол накрыт по-обыкновенному. Перемычек, гнезд для тарелок нет. Это нас успокаивает.
– Смотрите, дельфины.
Целая стая этих морских чудовищ плыла за пароходом. Они выпрыгивали, словно по команде, из воды и потом ныряли, и долго были видны в прозрачных водах их черные спины. И вот прыжок: на минуту показалось из воды серое брюхо дельфина, и он опять ушел под воду.
Вечером пароход освещен электричеством. Темные волны видны кругом, а качка легкая, утомительная всё продолжается. Ложишься на койку и засыпаешь тяжелым сном под однообразный стук машины. Сквозь сон чувствуешь, как то поднимает, то опускает качкой голову, потом забываешься и видишь себя в России, среди всех тех, кто дорог сердцу.
20 октября (1 ноября), понедельник. Какое тяжелое пробуждение… А как было хорошо во сне. В круглый портик видно желтое небо и серые тучи над ним. Волна не убавилась. Качка продолжается. Поднимет пароход вверх, опустит и снова поднимет. Все выходят недовольные.
– Покачивает, знаете, того, – говорит Л-ов.
– Не пойти ли лечь, – отвечает К-ий. Он не выносит качки.
Голова начинает тупо болеть. Мысль перестает работать.
– Кажется, укачивает, – говорю я и спускаюсь вниз.
Вот один из казаков с зеленовато-бледным лицом нетвердой походкой прошел по палубе. Снизу, от желудка, что-то поднимается, идешь наверх, но и свежий ветер мало облегчает. За кормой бежит мутно-зеленая полоса, покрытая местами пеной, дельфины играют с боков, а там, вдали, куда только хватает глаз, видно море. Гадкое море, ужасное море! Это еще легкая качка, что же будет, когда начнет валять по-настоящему. Тоскливое чувство увеличивается. Смотришь, как мерно подымается и опускается палуба, как вылетает из-под нее бездна пены, смотришь на темно-синее море безразличным взглядом, и ничто не интересует, ничто не забавляет. Начинаешь желать смерти. Если бы пароход в это время стал тонуть, то, кажется, ни малейшего усилия не употребил бы, чтобы спастись. Спускаешься вниз, цепляясь за перила лестницы, и ложишься в каюту. Лежать легче. Наступает полное равнодушие ко всему. Время останавливается. Всё равно – утонем мы или нет, виден берег или далеко, усилилась или уменьшилась качка.
Лень встать. Одеяло лежит неловко и давит под бок, но вставать не хочется, «пускай лежит так, всё равно»…
С полным равнодушием ко всему, с самой постыдной слабостью воли я заснул, наконец, и это было самое лучшее, что мог я сделать во время качки.
Меня разбудил Ч.: «Вставайте, к Босфору подходим!..»
Я моментально вскочил. Качки как не бывало. Зеленоватая зыбь шла по неширокому проливу, с обеих сторон виднелись высокие берега. Мутно-желтая трава покрывала крутые скаты гор, виднелись постройки, стены домов вырастали прямо из воды. Вот на горе видны темно-серые развалины старинной Генуэзской крепости, с другой стороны – такие же развалины. Поломанные стены сбегают к самому морю. От этих стен когда-то протягивались поперек Босфора тяжелые цепи… Теперь страшнее всяких цепей глядят из-за низких земляных батарей большие береговые орудия. Турецкий, красный с белым полумесяцем, флаг висит над башней. Часовой в черном башлыке и накидке стоит на батарее. Напротив расположена такая же батарея. Со своими ярко-зелеными скатами, спокойными линиями фасов[4 - Фас – часть крепостной стены, передняя сторона бастиона.] и тупыми исходящими углами они выглядят так невинно. Если бы не эти черные пушки, не военная правильность очертаний этих ровных холмов, – их не признаешь за грозную защиту пролива.
Пароход идет мимо Константинополя. На высокой горе, ярко озаренная солнцем, покрытая бездной домов и домиков, рисуется столица Турции. Темно-зеленые изумрудные волны Босфора ласкают его берега. Масса пароходов, барж и шхун покрывает пролив. А сколько лодок! Вот под парусами идет турецкая шлюпка. Черный косой парус ровно надут, оборванные загорелые турки в красных чалмах сидят на корме, а кругом нее бездна мелких фелюг. Наша военная четверка подходит к «Царю», шлюпка агентства идет за почтой, а за ними целая стая лодок, выкрашенных в яркие цвета и посланных от отелей с гребцами, одетыми в рубища, в яркие тряпки, покрытые чалмами и непокрытые, в фесках с кисточками и в фесках без кисточек. И всё это кричит, предлагая свои услуги, выхваляя свои отели, кричит, коверкая все европейские языки, зазывая жестами, улыбаясь и кивая головами. Спустили трап, и они быстро наводнили всю палубу, хватали за рукава, тащили к себе, приглашали на французском и русском языках. Приехал один из офицеров русского стационера[5 - Военное судно, стоящее в иностранной гавани (для наблюдения за порядком, с целью охраны и пр.).], и с ним русский посольский кавас[6 - Почетный страж, приставленный к дипломату.] в феске, темном турецком костюме и с вызолоченной кривой саблей.
И над всей этой беспорядочной толпой шлюпок и лодок, над разноплеменными пароходами всех флагов и всех национальностей царит Константинополь. Прямо – старая часть города, Стамбул, увенчанный желтым грандиозным зданием мечети Айя-София, левее к морю спускаются сады султанских гаремов сераля. Кипарисы остроконечными вершинами выделяются над купами южных сосен, мирт и олеандров. Среди зелени видны белые постройки. Это павильоны и дома. А как красив противоположный берег Золотого Рога – Галата и Пера! Дома лезут один на другой, узкие, высокие, белые, розовые, красные, больше, впрочем, белые. Надо всем царит высокая башня Галата, многоугольная, постепенно суживающаяся. Дальше видны белые длинные постройки султанского дворца, еще далее, если смотреть к Черному морю, – невысокая башенка-скала Леандра, и далеко на горизонте, на Мраморном море, видны фиолетовые абрисы Принцевых островов.
Чудная, ни с чем не сравнимая картина!

Глава III
Константинополь


Константинополь вечером – Турецкие солдаты – Почтовые порядки – Мечеть Айя-София – Колонна Юстиниана и обелиск Феодосия – Большой базар – Новые пассажиры – Выход в Мраморное море

Константинополь столько раз описан пером гораздо более талантливым, чем мое, что я не рискую браться за описание его достопримечательностей. Расскажу только то, что я видел и как я видел. Заранее предупреждаю, что видел я весьма немного, видел только то, что угодно было толстому рыжеусому проводнику Мустафе показать мне.
Я был в Константинополе два раза – вечером 20 октября и утром 21-го.
Были сумерки, когда я вышел на набережную. Толпа народа ходила взад и вперед, оборванные старые турки сидели и стояли по бокам грязного тротуара. Перед одними из них были высокие круглые корзины, наполненные янтарным константинопольским виноградом, другие продавали какие-то жирные блины, свернутые в трубку и наполненные творогом, у третьих были круглые запеченные крендели, четвертые на маленьких деревянных табличках, положенных прямо на землю, торговали сырой рыбой, нарезанной кусочками, пятые… И не перечтешь всего, чем торговали эти кричащие, суетящиеся по всем направлениям люди. Всякий выхвалял нараспев свой товар, и их гортанные голоса, непривычные для русского уха, как-то странно его поражали. По туннелю, проведенному наискось, снизу вверх, по электрической железной дороге вы попадаете в Перу, европейскую часть города. Уже совсем темно. Редкие керосиновые фонари тускло освещают узкие грязные улицы, мощенные каменными плитками. На каждом шагу знаменитые константинопольские собаки. Они ведут себя совершенно беззастенчиво в этом городе, где их никто не тронет. Вот бурая собака со всем своим юным семейством разлеглась посреди тротуара, другие возятся на улице, не пугаясь движения. Пешеходы, их большинство, заняли всю улицу. Сквозь толпу пробираются извозчики с колясками, запряженными парами лошадей в английской сбруе. Зеленые конки, пронзительно трубя, тянутся по рельсам. На углах стоят турки с невысокими лошадьми, оседланными английской сбруей и замундштученными. Лошади эти заменяют наших извозчиков.
Турецкий кавалерийский разъезд проехал по городу. Лошади в довольно хороших телах, но люди грязно одеты и посадка разнообразна. Вообще встречавшиеся со мной турецкие солдаты и офицеры не имели особенно воинственного вида. Часовые, которых я видел и у таможни, и у гауптвахт на улицах, и у патронного погреба, стояли, небрежно опершись на ружья, разговаривали с проходящими, горбились и держали оружие как попало. Длинные брюки турецких солдат висели, далеко не доходя до сапог, напоминая иных мальчиков, выросших из штанов, доставшихся им, вероятно, от старшего брата. Лица турецких солдат – по большей части выразительные и красивые.
Поздней ночью спускался я по улице к набережной. Лил проливной дождь. В ярко освещенные окна бесконечных кофеен видны были турки, за мраморными столами ожесточенно игравшие в карты. Ассигнации, большие серебряные меджидие[7 - Турецкая монета.] и маленькие талеры переходили быстро от одного к другому. Шла азартная игра.
На главную улицу выходили узкие темные переулки. И как легко тут заблудиться! Вот арена для уличных драк, для всевозможных волнений и пропаганд.
Босфор заснул. Сопровождавший меня кавас вызвал шлюпку, и мы поплыли по Золотому Рогу. Всюду видны были огни судов и лодок. На пароходе работа не прекращалась. Лебедка скрипела вовсю. Две баржи стояли у причала и при свете электрических фонарей разгружались. Люди в красных фесках ходили по палубе.
21 октября (2 ноября). Проснувшись, я первым делом взглянул на портик. Желтые волны мягко плескались о борт парохода. Горизонт золотистого цвета местами был затянут темными тучами, погода могла разгуляться, но могла также разрешиться дождем. Мустафа, в своем черном пиджаке и темно-красной феске, уже ожидал меня на палубе. Я прошел к конвою, поздоровался с людьми, поздравил их с праздником восшествия на престол Государя Императора и вызвал желающих на берег; желающими оказались все. Кинули жребий – семерым остаться, а с остальными на двух шлюпках я высадился на константинопольской набережной. Паспортные формальности оказались очень просты. Я записал наши фамилии и передал чиновнику в феске.
– Москов ашкер[8 - Солдат (тур.).], – сказал он солдату, стоявшему у железной решетки.
– Vous etes un offigier rusee? – спросил он меня.
– Oui, monsieur[9 - – Вы русский офицер?– Да, мсье (фр.).].
И мы толпой прошли между двух турецких солдат и очутились на грязной набережной.
Мне нужно было получить письма из России. Письма из России получаются, сказали мне на русской почте, в агентстве пароходства. Я отправился в агентство, но там писем не было.
– Может быть, ваши письма шли через Вену, тогда вы найдете их на австрийской почте, – утешил меня агент.
По кривым улицам, на которых толпились люди в фесках, пробрался я к зданию австрийской почтовой конторы.
– Есть письма на имя К.?
Немец строго посмотрел на меня, перебрал маленькую пачку писем, еще строже взглянул и сказал:
– Вам писем нет.
– Быть может, они на главном почтамте, – сказал я проводнику.
– О нет, это невозможно, все русские письма на русской почте.
Но тем не менее я пошел и на главный почтамт. Там тоже писем не нашли. А между тем письма были, я в этом уверен.
Где же получают письма в этом разноязычном городе, где столько почтамтов, сколько национальностей, в нем проживающих, и где ни один из них не отвечает за правильную доставку писем?
– Значит, не было писем, – хладнокровно замечает Мустафа и тянет меня вперед.
По узкой улице, мощенной плитняком, по которой взад и вперед ходят турки и европейцы, ездят коляски, запряженные парами маленьких тощих лошадей, торопливо проходят ослики, с обеих сторон нагруженные громадными корзинами с разной мелочью, мы выбрались к мосту. Высокие турки в длинных белых балахонах преградили нам дорогу.
– Надо платить две копейки, – объяснил нам Мустафа и побежал к грязному деревянному павильону, где сидели сборщики податей.
Деньги уплачены, нас пропускают через мост. Мост страшно грязный. Толстые неровные доски покрывают его. Нога скользит по липкой грязи. И пешеходное движение по нему громадное. Все идут куда-то озабоченные, встревоженные, торопливые. Солдат в грязных серых суконных панталонах с красными лампасами и в рваных ботинках бредет через мост.
Выправка неважная, руки болтаются без толка, синяя шинель надета как попало, штык висит небрежно сбоку, вид весьма непредставительный. По мосту мы попали в старую часть города – Стамбул.
Узкие кривые улицы подымались кверху. Вот показались желтые стены мечети Айя-София, мы повернули в ворота и вошли во двор мечети, где картинно росли у магометанских умывальниц олеандры и мирты. Заплатив по полмеджидие за вход, мы поднимаемся по спиральной наклонной площади, мощенной брусками, на хоры мечети.
Когда Мехмет (Магомет) II взял Константинополь, повествует нам Мустафа, он въехал верхом по этому ходу на хоры и смотрел отсюда на резню в храме.
Маленькие глаза Мустафы при этом улыбаются, он совершенно входит в роль гида и продолжает пояснения безапелляционным тоном, путая события, действительно случившиеся, с событиями, созданными народной фантазией.
– Вот здесь, – говорит он, останавливаясь на хорах, – был алтарь. Когда турки ворвались в собор, епископ, служивший обедню, заперся за царскими вратами, и турки заложили ему каменьями выход…
Казаки со страхом смотрят на следы двери, и все снимают фуражки.
– Всё-таки, братцы, храм этот был наш, – говорит толстяк Недодаев, как бы оправдываясь перед товарищами.
– Теперь посмотрим общий вид. – И Мустафа ведет всё общество по хорам на середину.
Внизу под нами громадное пространство. Пол устлан циновками, и циновки эти, протянутые косо по храму, перекашивают пол в одну сторону. На высоких колоннах висят большие щиты, грубо сделанные из дерева, с золотыми буквами по синему полю. Эти священные изречения из Корана – точь-в-точь вывески «Торгового дома Цзин-Лунь» в Петербурге. В глубине мечети, прямо против нас, мозаичные изображения шестикрылых серафимов. Лица ангелов заклеены звездами.
Долго стою я и смотрю на обширную площадь мечети, расстилающуюся у моих ног. Один громадный купол царит над нею. На золотой мозаике этого купола еще виден Господь Бог, распростерший свои руки над молящимся народом. Штукатурка не стерла следы его лица, рук и хитона.
Дальше, на хорах, могила властителя Византии венецианского дожа Дандоло и подле нее следы прядильного станка, за которым день и ночь ткала безутешная дочь Константина Великого.
Лицо Мустафы при сообщении всех этих подробностей выражает величайшее наслаждение.
– Я не простой гид, – самодовольно говорит он. – Я знаком немного с историей, я могу всё пояснить исторически.
С хоров мы спускаемся вниз. На паперти происходит скучная пригонка туфель на большие казачьи сапоги, и, шлепая ими, мы входим в старинный храм. Вот красные колонны, окованные железными обручами, по преданию, перевезенные из Соломонова храма, вот неподалеку от входа, на высоте трех сажен, след от руки и зарубка мечом: следы того же Магомета II. Он въехал верхом во храм, поднялся по крутой горе убитых и раненых на эту высоту и, омочивши левую руку свою в крови неверных, приложил ее к колонне, а потом правою мечом засек ее.
Страшные, кровавые страницы истории древней Византии встают предо мною, когда я гляжу на этот белый след ладони на темно-красном камне колонны.
…Всё утро молились греки у престола Святой Софии. Несколько раз выходил патриарх со святыми дарами благословить народ. То и дело прибегали гонцы с городских стен, повествуя о победе турок. И вот они ворвались в столицу. Ни цепи Босфора, ни стены укреплений их не остановили. Широким потоком, неся за собою смерть, разлились они по тесным улицам Византии и наконец ворвались в храм. Ни мольбы о пощаде, ни покорность судьбе, ни борьба на жизнь и смерть не могли спасти от турецкого ятагана. Женщины и дети пали первыми на каменные плиты святого храма. По ним пробирались храбрые защитники, но они гибли от ударов ножей и копий. Груда тел росла у входа. Не все тут были мертвые. Часть еще дышала. С перебитыми членами, изуродованные, копошились они в общей куче трупов…Иные с мольбою просили о пощаде, другие запекшимися устами своими посылали врагам проклятия. И вдруг раздались звуки труб, загремели литавры. На чудном белом коне, с золотым набором, под расшитым богатым вальтрапом, сопровождаемый отборным своим войском, въехал Мехмет-Али, повелитель правоверных. Гора тел поднималась перед ним – тем лучше! И благородный конь бережно ступает копытами своими по телам византийцев. Трещат черепа женщин и детей под его твердыми копытами, стонут и скрежещут раненые, но звуки литавр и труб заглушают их. И гордо озирается с полуживого пьедестала своего повелитель правоверных!
Это ли не торжество победителя!
Со стесненным сердцем покидал я мечеть Айя-София. Всюду грязь. Тусклая позолота мозаики, местами выбитой не то генуэзцами во время их пиратских набегов, не то просвещенными путешественниками, любителями коллекционировать древние вещи, пыльные стены, грязные щиты со священными изречениями Корана, – всё это так жалко для столь громадного храма.
В углу ученик муллы нараспев читал свои молитвы, стоя на коленях перед маленькой скамеечкой с книгой. Он приподнял было голову при нашем приближении и потом снова загнусил: «Ла Алла, иль Алла!..»
Погода отвечала настроению. Моросил мелкий дождик. Холодный ветер свистал по улицам, Мустафа распустил свой громадный зонтик и при этом не преминул сообщить, что зонтик этот он купил за два с половиной франка.
Под дождем мы прошли к старым казармам янычар и на площади их полюбовались на обелиск Феодосия и змея Юстиниана.
Большая неровная площадь. Местами она мощена каменными плитками, местами грязное, глинистое шоссе пролегает по ней. Посередине несимметрично стоят две колонны. Одна – темного гранита обелиск на мраморном фундаменте, другая – бронзовый змей, позеленевший от времени, с отбитыми тремя головами. Под обелиском расположены барельефы, изображающие постановку его на пьедестал. Феодосий со свитой сидит на возвышении и смотрит, как тысячи рабочих тянут веревки колонны. С другой стороны изображена раздача хлеба рабочим, далее раздача им жалованья и, наконец, празднества по случаю окончания работ.
Всё это было здесь давно, в те времена, когда боролись цирковые партии, когда знатные византийцы бродили по этой площади.
Турецкий солдат подозрительно смотрел теперь на группу казаков, живописно расположившуюся вокруг колонны. Сама колонна на проливном дожде выглядела такой грустной, грязной, заброшенной. Дальше, дальше от этих памятников прежнего величия, дальше от этих трупов славной Византии.
По довольно широкой улице, обсаженной белыми акациями, прошли мы мимо гроба Мехмета к зданию сераскирата[10 - Военное министерство Оттоманской империи.] и казначейства. Это единственные постройки, перед которыми есть достаточно простора, которые не стеснены, не задушены грязными домиками и домишками. Всё в Константинополе лепится одно к одному, без промежутка, без двора, без лишнего переулка. И если уже где случайно образовался переулок, то он такой узкий, что две кареты в нем не разъедутся. Кривой линией между двух тесно сдвинувшихся рядов домов почти без окон вьется он, чтобы упереться в другой такой же переулок и образовать с ним глухой темный лабиринт. Мало света, мало простора.
Здесь же с самой площади вошли мы на большой константинопольский базар. Это старые конюшни Юстиниана. Они теперь реставрированы, то есть заново оштукатурены и выкрашены грубой синей краской по широким панелям.
Какая пестрота одежд! Какой шум и крик на всех языках, но преимущественно на гортанном турецком. Маленькие лавчонки тесно сбились одна к другой. Куда нашей толкучке – далеко! Тут продают материи, далее табак, рахат-лукум, туфли, тут же на железных вертелах над раскаленными угольями жарят шашлык, там едят какую-то густую крахмаловидную молочную массу, наложенную в чашки, торгуют оружием, готовым платьем, кожей, расшитой золотом.
Толпа народа идет туда и сюда. Негры, арабы, турки в красных чалмах, бедуины в белых плащах, европейцы, греки в юбочках и опять турки. Молодые, статные, черноусые, красивые и старые, беззубые, с клочковатой седой бородой, с тюрбаном на голове, с большим красным носом. Среди этой суетливой мужской толпы редко-редко где попадалась женщина. Простые, одеты, как наши монашенки, с черными платками на головах, с лицами, завязанными темной кисеей. Дамы высшего общества ограничивались только тем, что закутывали белой кисеей подбородок и нос, оставляя глаза открытыми. Тупо и покорно смотрели эти глаза, опушенные длинными черными ресницами, из матового фона лица. То и дело сквозь толпу шагали маленькие ослики, нагруженные громадными корзинами, они сами пробирались через народ, никого не задевая.
Узкая улица – коридор рынка – спускалась ниже и ниже, давая местами разветвления в разные стороны, путаясь в тесном лабиринте. Дождь продолжал хлестать, промачивая белые фуражки и желтые куртки казаков; зонтики запрудили улицу. Голова болела от этого непрерывного гама, от толкотни и пестроты костюмов и лиц.
Наконец мы спустились к мосту, снова заплатили пеню за переход по липкой грязи мокрых досок и вышли на пристань.
Чудный Золотой Рог шел вправо и влево. Желтые воды его чуть волновались. Масса шлюпок, парусных и гребных, скользила по нему. И как они только не сталкивались в тесном заливе – одному Аллаху известно!
В три часа «Царь», буксируемый маленьким портовым пароходом, медленно стал вытягиваться из Золотого Рога.
В первом классе много новых пассажиров. Египетская принцесса Назла Ханум, сестра жены вице-короля Египта хедива[11 - Титул египетских правителей в 1867–1914 гг.] с маленьким сыном, наследником египетского престола, прехорошеньким мальчиком с длинными вьющимися белокурыми волосами и громадными черными глазами, сопровождаемая двумя горничными и тремя евнухами, отвратительными неграми с громадными губами, приплюснутыми носами и тупой физиономией, стоит на юте, возбуждая всеобщее внимание.
Она некрасива, но эффектна. Высокого роста, широкоплечая, полная, с нежным восковым цветом лица, большими черными глазами и красно-рыжими волосами, с лицом, едва закутанным легкой кисейной чадрой, в темном бархатном пальто, опушенном мехом, стояла она у перил и смотрела на изящный паровой катер, привезший ее к пароходу. В катере, на ковре, сидели двое турок и турецкая дама.
Принцесса махала им платком и, казалось, плакала.
«Царь» прибавил ходу, турецкий катер отстал, пронзительно свистнул и понесся к Босфору – мы медленно стали выходить в Мраморное море.
Волшебная панорама открывалась по обеим сторонам и замыкала декорацию сзади. Сквозь обрывки туч выглянуло южное яркое солнце. Зеленые волны Босфора сливались с желтыми водами Золотого Рога, действительно золотого. Шлюпки носились по всем направлениям. Справа по холму подымались зеленые кипарисы, тенистые сосны, олеандры, мирты и лимоны, и среди их нежной зелени виднелись белые постройки султанского сераля. Слева гора домов. Они громоздились друг на друга, подымались выше и выше, образуя непривычную для жителя равнин панораму средиземноморского города. Сзади, красивый своими изящными европейскими линиями, тянулся над самой водой дворец султана, совсем на воде белела башня Леандра. А вдали на Мраморном море, расплываясь в прозрачной атмосфере, вырисовывались фиолетовые очертания высоких Принцевых островов.
Все пассажиры на юте. Долго все смотрят и любуются на постепенно удаляющуюся панораму Константинополя, на домики и мечети, которые становятся меньше и меньше и, наконец, сливаются в общее белое пятно.
Море становится синее. Ближайшие волны принимают цвет ультрамарина. По обеим сторонам еще видна земля. Мы держимся ближе к европейскому берегу. По низким буро-зеленым холмам раскинулась деревня, дальше опять потянулся мутный берег и скрылся наконец на далеком горизонте.
Волны с легким ропотом разбиваются о крутые борта «Царя», начинается мерное колыхание его длинного корпуса.

Глава IV
От Константинополя до Александрии


Дарданеллы – Развлечение конвоя – Песни и пляски – Митилена – Качка – Смирна – Набережная Смирны – Пирей – Поездка в Афины – Греческие солдаты – Акрополь – Остров Крит – Ночь в Александрии

22 октября (3 ноября), среда. Светало, когда я вышел наверх. Мы проходили Дарданеллы. С обеих сторон тянулись невысокие холмы, покрытые кое-где мелким кустарником, у подножия их стояли турецкие батареи. Группа судов была у входа. На батарее у казармы ходил часовой да турецкий трубач играл заунывную зорю. От берега отделилась белая шлюпка под турецким флагом, на ней подняли косой парус, и она быстро подошла к пароходу. Поверили бумаги, дали пропуск, и «Царь», замедливший ход, опять помчался по узкому проливу. Берега стали уходить; показалась высокая гора, почти голая, мутно-серого цвета, у подножия ее лепился маленький городок-остров Тенедос. На вершине красивая руина Генуэзской крепости, памятник былого владычества над морем этих англичан средних веков.
И опять море, чуть волнующееся, покрытое сетью небольших лазурных волн.
На юте собраны песенники. Высокий уралец Сидоров мягким тенором заводит:
За Авашем[12 - Аваш – река в Абиссинии.], за рекой
Казаки гуляют
И каленою стрелой
За Аваш пускают!
Хор дружно подхватывает, и перефразированная казачья песня звучит и переливается над голубыми волнами Эгейского моря.
Все на юте, начальник миссии с женою, полковник Артамонов, офицеры, врачи, абиссинцы-переводчики. Маленький Хейле Мариам сменил уже свою кадетскую форму на серый пиджак. Южное солнце красиво освещает рослых людей в верблюжьих тужурках и белых фуражках.
Сидорова сменяет лейб-казак Аюбовин. Нежный баритон его чарует собравшихся. Египетская принцесса выходит на ют и, приспустив чадру, слушает чуждые ей напевы казачьих песен.
– Ну-ка, казачка.
Круг песенников расступается. Сидоров и Изюмников берут гармоники, Архипов – бубен, Крынин – треугольник. Звуки веселого казачка оглашают далекие берега. Выходят танцоры: казак Изварин, высокий чернобородый мужчина, с розовыми щеками и голубыми ясными глазами, и невысокий рыжеватый уралец Панов.
– Ну, Изварин, азачинай! – ободрительно говорит вахмистр.
Изварин делает два-три робких шага, пристукивает каблуком, поворачивается налево кругом и становится на свое место. Это для начала только. Нельзя же сразу выложить всё, что знаешь.
Панов посмелее. Он кидается вперед, привскакивает то на каблук, то на носок, лихо подбоченивается и, становясь на место, обводит казаков смелым взглядом: смотри, дескать, как мы!
Начинается настоящее состязание.
Еремин выходит, мелко семеня ногами, привскакивая и притоптывая. Публика, она же и судьи, зорко смотрит на ноги пляшущих. Панов не смущается – он уверен в себе. Невысокий, юркий, как кошка, он делает два-три прыжка и пускается вприсядку. Судьи вполголоса высказывают свое одобрение. Лейб-казаки выставляют на смену длинному и меланхоличному Еремину легкого Аюбовина. Этот с места озадачивает противника изящным исполнением. Панов скоро стушевывается, несколько секунд Любовин доканчивает соло свои па, делает несколько ловких антраша и выходит из круга. Гармоники издают плачевную ноту и умолкают. Пора кончать и песни и пляски: начинает покачивать. Море становится синее и синее, белые барашки появляются вдали.
К вечеру пароход подходил к Митиленской бухте. Толпа греков в коротких юбочках, собранных в бездну складок, атаковала на лодках пароход. Предлагали проводников, отели, болтали на всех языках и преимущественно на своем родном греческом. Если древние эллины были так же крикливы, как эти черномазые, черноусые митиленцы, сильные уши должен был бы иметь афинянин, желающий на Пниксе послушать оратора. Пассажиров прибавилось: молодые супруги, совершающие брачное путешествие, с парой велосипедов прошли на борт парохода, явилась толстая гречанка, с формами отнюдь не Афины Паллады, третий класс наполнился в буквальном смысле слова темными личностями.
Я смотрел с юта на маленький чистый городок. Зеленые волны с шумом разбивались о каменный мол. За молом видны были обложенные мрамором белые дома богатых греков. Улица, обсаженная олеандрами, вбегала наверх, дальше шла серая крутая гора, на круглой вершине которой стояли руины Генуэзской крепости.
Быть может, на этой скале сидела некогда прекрасная Сафо и, перебирая струны лиры, пела свои вдохновенные песни.
Темнело. На концах мола зажгли красные фонари, город, восходящий кверху, засверкал тысячью огней. Синее небо покрылось звездами, и таинственно горел на его фоне дивный город. Я нарочно не спускался на берег.
Мне не хотелось среди толкотни и брани грязных греков, среди попрошайничанья гидов потерять очарование теплой летней ночи, звездного неба и бездны огней сверкающего города.
23 октября (4 ноября), четверг. Мы вышли из Митиленской бухты около полуночи. Эгейское море развозилось не на шутку. Черные волны подымались, падали и снова вставали с глухим шумом и ревом, кидаясь под пароход. Сверкнет на минуту на лунном свете снежно-белая пена, сверкнет и исчезнет, рассыпавшись по волне. Пароход поднимается на волну, скрипит в переборках и падает вниз. В каюте качка еще неприятнее. Слышишь ровный стук машины и глухой шум воды, рассекаемой винтом, и вдруг винт вырвется из волн, и машина застучит часто, быстро, неприятно. Вещи начинают оживать. Вот мой большой узел накреняется на табурете, с глухим шумом падает вниз и ползет к двери. За ним летит шляпа, шашка делает всё большие и большие размахи над моей головой. Становится плохо. Я не морской волк и предпочитаю отлеживать качку. Напрасно наш милейший фармацевт Б.Г.Л-в уговаривает меня идти наверх.
– Пойдемте, – говорит он. – Чудная ночь, наверху отлично, какие волны! Вам необходимо посмотреть. А небо! А звезды!.. Один восторг.
– И море видал я, – говорю я, – и звезды, и всё. Однообразно, скучно и гадко. Лежать лучше.
Доктора, мои сокаютники, разделяют мое мнение и отлеживаются, силясь заснуть. Но заснуть удается не скоро. Разные мысли лезут в голову, тяжелые, нехорошие мысли. То ноги поднимет, то голову. Боишься открыть глаза – так неприятны эти колебания предметов, которые должны быть неподвижны. Наконец засыпаешь тревожным беспокойным сном.
Просыпаешься рано, с головною болью и с тревогой прислушиваешься, нет ли качки? Винт шумит ровно, постель неподвижна, мы входим в Смирнскую бухту.
С разрешения начальника миссии я спускаю казаков на берег. С нами едет грек, одессит, бойко говорящий по-русски. По набережной проходят поезда Анатолийской железной дороги и длинные караваны верблюдов. Верблюды одногорбые, живописно нагружены тюками, покрытыми разноцветными коврами, идут длинной чередой, привязанные друг к другу. Впереди крошечный ослик, путеводитель. Иногда, поджав босые ноги, одетый в цветные лохмотья, важно восседает на ослике грязный турок, араб или негр, а часто один ослик покорно тянет за собой своеобразную свиту, а слуги каравана идут сбоку и только криками подбодряют длинноухого путеводителя.
Узкие улицы мощены большими каменными плитами. Говорят, смирнские женщины отличаются своей красотой – не знаю, я ни одной красавицы не встретил.
Зашли в греческую церковь. После недельного промежутка впервые казаки перекрестились на православные иконы. Посмотрели ковры. Смирна ими славится. Хорошие ковры дороги – 100–200 рублей за коврик длиной два с половиной аршина и шириной полтора… Ценится прочность шелка и ровность цвета по всему ковру. Шерстяные ковры много дешевле. Затем, вместе с бравым одесситом, мы поднялись на крутую гору к развалинам Генуэзской крепости, полюбовались чудным видом на голубой залив и вернулись обратно на шаткую палубу «Царя».
Опять завтрак на пароходе, после завтрака песенники на юте и пляска, а потом томительное бултыхание, головная боль и нетерпеливое ожидание нового берега.
24 октября (5 ноября), пятница. В семь часов утра «Царь» медленно входил в Пирейскую гавань. Пирей раскинулся в низкой лощине, со всех сторон окруженной горами. Влево видна возвышенность острова Саламина, у подножия которого мягко плещутся голубые волны Саламинской бухты. Прямо впереди серые горы Пинда. Обеднели греки после войны. Толпа гидов предлагала свои услуги. За пять франков вас везут в коляске из Пирея в Афины (40 минут езды), показывают всё достойное обозрения и привозят обратно. В эту же плату входит и шлюпка на пристань и обратно на пароход.
Мы все уселись в две коляски и по пыльному шоссе поехали в Афины. Дорогой мы встречали греческих солдат. Мелкие, неважно выправленные, в синих куртках и серых длинных штанах, они мало воинственны. На площади, близ храма Зевеса, я видел ученье саперов и санитаров. Грустное ученье. Шеренга солдат ходила взад и вперед по команде капрала. Кругом они поворачивались направо и делали при этом легкий прыжок на правой же ноге. Поворот был не особенно одновременный, изящный с точки зрения хореографии, но не твердый и не воинственный. Санитары были вооружены маленькими карабинами, как мне показалось, системы Гра. Одеты они довольно чисто. При мне они были распущены для отдыха, причем разбрелись по всей площади. Иные сидели, отдыхая на ступенях древнего храма, другие стояли подле лавочки, третьи разгуливали по два, по три. Был подан продолжительный сигнал, и они побежали на сбор. Скомандовали ружейный прием – исполнение вялое, неотчетливое. Взяли «на плечо» и пошли домой. На фоне оливковых садов и полуразрушенного храма, при чудной декорации Акрополя с его развалинами было нечто опереточное в этом мелкорослом войске. Будто это были не солдаты, а статисты из небольшого театра. И рота их была невелика числом рядов, всего человек сорок, не больше. Бродя по городу, я наблюдал их и на улицах. Чести офицерам солдаты не отдают – они сторонятся, дают дорогу, но продолжают так же махать руками и не провожают глазами. Офицеры, которых я видел верхом в городе, одеты прекрасно, вид немножко отдает прусской выправкой, лошади полукровные английские, но некрупные и в неважных телах.
Конечно, на Западе «печатание» с носка, бойкость приемов признаны излишними, пожалуй, и тело лошади – понятие относительное, но лично мне греческие войска не понравились. В них слишком много игрушечного, напомаженного на параде и оборванного дома, и так мало внушительного, воинственного, внушающего доверие.
Быть может, от ученья греческих санитаров в древний Акрополь – переход слишком резкий, почти фельетонный, но на деле мы его сделали. По шоссе, обсаженному с обеих сторон алоэ и вьющемуся по горе, мы поднялись на мраморную вершину Акрополя.
Как всё это должно было быть прекрасно в те времена, когда здесь приносились гекатомбы быков богу Зевесу, как величественна должна была быть изящная Афина Паллада, медный шлем которой, отражаясь на солнце, служил путеводной звездой морякам.
От громадной мраморной лестницы остались только края. Середина завалилась и пропала, да и кто не разбойничал в этом городе изящных искусств?!
От Афины Паллады остались только следы скреп, приковывавших ее к пьедесталу. Храм Тезея с изъеденными временем колоннами смотрится таким жалким. Хорошо сохранился еще Эрехтейон с его шестью кариатидами, да на воротах большого храма отчетливо видна чудная тонкая резьба орнамента по мрамору.
Холодный ветер свистал на горе и нес темные тучи. Современные Афины раскинулись тесным кругом. Оттуда слышны были крики разносчиков и стук колес. Внизу видны были развалины римской постройки, а вправо вниз шли начатые раскопки древних Афин. Прямоугольные фундаменты, фреска, залегшая цветной полосой на стене, видны там и там между домами. Вон на горе место Пникса, далее за решеткой чернеют пещеры – это могила Сократа, а вот здесь на пустынной скале, обставленной желтыми мраморными глыбами, заседал некогда ареопаг.
Хочется дольше остаться на этих ступенях в созерцании голых колонн развалившегося храма и далекой голубоводной
Саламинской бухты. Хочется воскресить далекую старину, увидеть важных старцев, закутанных в белые тоги, молчаливо спускающихся с мраморных ступеней, увидеть стаю трирем[13 - Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя рядами весел.] с косыми реями и цветными парусами…
Ведь было же это! Было светлое царство любви и грации!..
– Монэты! Древни монэты, купы, господине, мосье! – обращаясь на ломаном русском языке, тянется ко мне грязный оборванный грек.
Скорее в коляску и дальше, дальше: времени мало… Да и не хочется расставаться с миром грез, терять образы, вызванные видом памятников древности…
Я видел еще театр Дионисия. Полукруглые мраморные ступени хорошо сохранились. В первом ряду, где заседали жрецы, видны даже листья орнамента и целы надписи их имен. На месте для хора паркет пола из черного и белого мрамора почти цел. Повыше последнего – ряды скамей, в пещере часовня. По стенам мозаичные изображения а фреско икон византийской работы. Турки выбили лица святым, на них изображенным, а милые путешественники расчертили их ризы своими именами: дешевая слава всего дороже.
В уголку приютилась и наша бумажная православная икона со славянской подписью в простенькой рамочке.
Бог знает, кто и зачем ее повесил.
Из древнего храма проехали в цирк, ныне заново реставрируемый, – тоже красивая и оригинальная работа из мрамора…
Грустно было спускаться с высокого Акрополя в современные Афины… Роскошный Национальный музей осмотреть не пришлось. Заглянули только в первую залу, богато отделанную мрамором и золотом и увешанную большими картинами на сюжеты греческого эпоса.
– Кто писал эти картины? – спросил у проводника кто-то из нас.
Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя ряда ми весел.
– Итальянец, – был красноречивый ответ, так неприятно поразивший на родине Зевксиса и Парразия…
В 2 часа дня мы были на пароходе. Оборванные, но живописные греки спешно догружали трюм. Паровая лебедка трещала вовсю.
– Вира, помалу! – кричали снизу из полутемного квадратного отверстия.
– Майна, – отвечали сверху, и громадные тюки медленно опускались в глубокий трюм.
Едва вышли из Пирейской бухты, как закачало, и довольно основательно. К обеду положили уже скрипки, и число обедающих за табльдотом в кают-компании дошло до минимума. Да и что за удовольствие тянуться за стаканом, который от вас уходит, хотеть взять хлеб – и попадать пальцем в горчицу.
Вечером на перекличке отсутствовало четверо, остальные имели бравый и бодрый вид, несмотря на то что шеренга, выстроенная подле машины, то и дело подымалась и опускалась. Многим море было не в диковину, недаром же еще вчера протяжно заводил Сидоров: «Мы на Каспии учились лодкой быстрой управлять…»
25 октября (6 ноября), суббота. Весь день на море. Около 12 часов ночи подошли к Криту. В темноте видны были огни на горе и темный силуэт гор. Приезжали офицеры с нашей эскадры, часть пассажиров исчезла. Среди ночи хрипела лебедка и плескались темные волны о борт парохода.
26 октября (1 ноября), воскресенье. День настоящий воскресный. Голубое небо темного густого цвета безоблачно. Синие волны мягко плещутся, всё море – словно громадная простыня, чуть волнуемая снизу. Там, куда сильнее ударяют волны, оно блестит, как алмаз, переливаясь в зеленый и желтый цвета. Пароход почти не качает, и мы с К-м, не особенные любители качки, наслаждаемся теперь на юте. В суконном костюме даже жарко. Легкий ветерок навевает прохладу, винт за кормой бодро шумит, а колесо лага бойко вертится, отсчитывая пройденные узлы. Идем со скоростью 12 узлов (около 20 верст в час).
С 2 часов стал виден африканский берег. Сначала слева от носа показались какие-то белые точки, потом справа потянулась желтая полоса песков и на ней стволы и пышные купы финиковых пальм. По самому берегу стали обрисовываться маленькие белые домики арабской архитектуры с плоскими крышами. Потянулся длинный каменный мол, о который разбивались синие волны. Корабли стояли целой стаей, красиво рисуясь на голубом фоне неба стройными такелажами и рангоутами. Еще немного ожидания, и «Царь» подтянулся к пристани и ошвартовался у берега.
Около 6 часов вечера я перебрался с командой на стоявший рядом с «Царем» пароход Русского общества пароходства и торговли «Одесса», который должен был доставить нас до Порт-Саида.
До 8 часов вечера конвой был спущен на берег. В 9 часов на верхней палубе «Одессы» конвой был построен на перекличку. Чудная, ни с чем не сравнимая, воспетая поэтами египетская ночь спустилась на город. Полный месяц полил свои лучи. Как молоком облитые, стояли дворец хедива и казармы таможни. Тюки хлопка, лежащие по берегу, в обманчивом лунном сиянии казались мраморными изваяниями. Там, вдали, слышен шум большого города – на рейде же тишина: море совершенно зеленое, прозрачное, глубокое. В море отражались мачты кораблей, лунный свет серебрил мелкую зыбь. На темно-синем фоне неба красиво вырисовывались перистые листья финиковых пальм, растущих в садах у берега. И маяк как-то мягко светил, будто не хотел нарушать сладкой гармонии теплой александрийской ночи.
И среди этой тишины, среди неуловимого аромата моря, олеандров и апельсинов, впервые раздались протяжные звуки русской кавалерийской зори. И трубач как-то особенно старательно выводил ее плачевные ноты… Сняли шапки. «Отче наш…» – высоким тенором завел Любовин, «Иже еси на небесех…» – густыми басами подхватили люди конвоя, и русская молитва пронеслась по волнам Средиземного моря и коснулась берегов Африки.
– Сегодня, братцы, – сказал я конвою, – впервые русская кавалерийская труба проиграла зорю на африканском берегу. Поздравляю вас, братцы, с благополучным переходом на ту почву, где вам суждено ныне послужить государю императору!
– Покорнейше благодарим, – дружно ответили казаки.
И мне показалось, что и их простые сердца очаровала чудная ночь.
А я долго еще стоял на палубе и старался разобраться в бездне мерцавших звезд и отыскать родную Большую Медведицу. Но ее не было видно.

Глава V
От Александрии до Порт-Саида


Александрия – Арабский квартал – Английские солдаты – Нильские каналы – Сад Антониадиса – Приключение с погонщиком ослов – Танец живота – На «Одессе» – Буря – Прибытие в Порт-Саид

27 октября (8 ноября), понедельник. Какой чистый и приятный город Александрия; прямые ровные и широкие улицы, обстроенные многоэтажными домами, расходятся в разные стороны. Много садов, за железной художественной решеткой которых вместо нашего северного кротекуса или желтой акации спокойно растет прекрасная темно-зеленая азалия. Чудные олеандры подымают свои ветви высоко к домам и протягивают алые пышные цветы прямо в окна. Иногда из купы цветущих роз бесчисленных колеров и видов, растущих прямо на воздухе и подымающих стебли свои на высоту нескольких сажен, тянется к небу мохнатый ствол финиковой пальмы. Высоко над домом простирает она свои нежные перистые листья. От их оснований висят громадные буро-красные кисти фиников. Под кистями натянута грязная тряпка для сбора плодов. Иногда вы увидите на вершине карабкающегося с помощью веревки араба в его живописной чалме и юбке, сшитой снизу. На самом фоне дома фикус протянул свои жирные листья, банан растет рядом с ним, и душистые плоды его, словно стручья, свешиваются вниз.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/petr-krasnov/kazaki-v-abissinii/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
«Я сделал что смог. Кто сможет, пусть сделает лучше» (лат.). – Прим. ред. (Здесь и далее, если не указано иное.)

2
Раздавшийся в ширину, расширяющийся.

3
Кормовая часть верхней палубы судна.

4
Фас – часть крепостной стены, передняя сторона бастиона.

5
Военное судно, стоящее в иностранной гавани (для наблюдения за порядком, с целью охраны и пр.).

6
Почетный страж, приставленный к дипломату.

7
Турецкая монета.

8
Солдат (тур.).

9
– Вы русский офицер?
– Да, мсье (фр.).

10
Военное министерство Оттоманской империи.

11
Титул египетских правителей в 1867–1914 гг.

12
Аваш – река в Абиссинии.

13
Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя рядами весел.