Главная страница | Военное дело, спецслужбы | Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии
Федор П. Васильев
Советский век
Трудно найти более оболганных ветеранов Великой Отечественной войны чем бойцы войск НКВД. Заградотряды, стрельба в спину своим – многократные переписывания отечественной истории наложили на них горькое клеймо. Реальный ратный труд по охране государственной границы и тылов Красной Армии не имел ничего общего с этими досужими мифами. Свое боевое крещение бойцы погранзастав приняли 22 июня 1941 года, первыми приняв на себя первый удар гитлеровских полчищ. За годы войны на долю солдат наркома внутренних дел Л.П. Берия выпало тягот не меньше, чем на всех остальных красноармейцев. Сорвиголовам из пограничных полков случалось и устраивать дерзкие рейды по тылам противника. А когда Красная Армия завершала изгнание фашистских захватчиков с территории нашей страны, войска НКВД на освобожденных территориях самоотверженно боролись против вражеских диверсантов и украинских националистических банд.
О буднях солдат Берии в годы войны рассказывается в этой книге.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Федор Васильев
Солдат Берии. 1418 дней в рядах войск НКВД по охране тыла Красной Армии

Советский век


© Васильев Ф.П., 2024
© ООО «Издательство Родина», 2024

Федор Васильев
Заботы солдатские

Исповедь
Никому не чуждо чувство самоутверждения. Так я думаю о себе, о своих товарищах по роте. Так, пожалуй, можно думать обо всех живых существах на земле. Впрочем… даже камень утверждает себя. Попробуй взять хотя бы не очень крупный булыжник и разломить вот так, голыми руками. Не тут-то было, пальцы поломаешь, а булыжник останется булыжником: утвердил себя перед твоими глазами монолитной прочностью.
Крепко спят, умаявшись за день, мои однокашники. Пора и мне. Но сон не идет. Будто вспугнул я его и отогнал далеко своими думами.
А думалось все о том же, как и когда солдат становится настоящим солдатом, бойцом. Обычно говорят – в первом бою. Да, первый бой – суровое испытание. Но можно ли считать это испытание часом рождения того самого человека, который с оружием в руках защищает не только себя, но и своих товарищей, интересы своей Родины?
Все зависит от того, как прошло это испытание: как ты чувствовал и действовал, ощутил ли веру в свои силы.
Ты в обороне, попал под огонь противника, взрывная волна снаряда, бомбы или мины оглушила тебя, пулеметные и автоматные очереди не дают тебе поднять головы, и ты, забыв о том, что у тебя в руках оружие, какое-то время не можешь справиться со страхом за свою жизнь. Но вот справа или слева твои товарищи начинают вести ответный огонь, вступают в борьбу за себя и за тебя. Теперь ты, следуя примеру товарищей, включаешь в дело свое оружие, открываешь огонь пока для обозначения – я жив и действую, – хотя не видишь, куда ложатся твои пули. Потом, как все, по зову своего командира поднимаешься в контратаку, не отстаешь от товарищей, потому что совесть не позволяет плестись в хвосте – еще сочтут за труса, – и опрокинутый противник уже не может брать тебя на прицел.
Так ты остался жив и невредим. На том и закончился твой первый бой. Ты вправе считать, что принял боевое крещение, испытан огнем, стал… Нет, нет, не следует спешить с выводами.
Почему? По одной простой причине: ведь ты в этом первом бою не сделал ни одного осмысленного шага; инстинкт самосохранения подсказал тебе прижиматься плотнее ко дну траншеи, затем, чтобы не унизить себя перед товарищами, – броситься в контратаку. Но ты мог легко поплатиться жизнью именно потому, что не использовал силу своего оружия, не сделал ни одного прицельного выстрела. В следующем бою тот, кого ты не сумел уничтожить, может убить тебя и твоего товарища, и тогда твоя смерть будет началом горестных утрат в подразделении, а враг тем временем станет обретать веру в свои силы, которых у него до той поры наверняка не хватало. Не хватало хотя бы потому, что он не знал, как ты будешь действовать против него.
Другое дело – в первом же бою ты, оказавшись в круговороте огня и смертельной опасности, не растерялся, не забыл себя, своих обязанностей, действовал осмысленно – нажимал спусковой крючок после того, как поймал на мушку цель, бросался в контратаку для того, чтобы выбрать наиболее выгодную позицию и истреблять живую силу и технику врага. В ходе боя ты осуществлял замысел командира и помог ему решить боевую задачу за счет своей боевой смекалки – вот это и есть то, с чего начинается солдатская вера в свои силы и способности.
Мне могут возразить: только ли с этого?
Разумеется, не только. Я сужу по себе, по своему опыту – многое зависит от подготовки человека к такому испытанию, от его веры в правоту того дела, за которое он готов сражаться до последнего вздоха. Спроси меня спустя десятилетия после Великой Отечественной войны, с чего начинается солдат, и я ответил бы так:
«Если юноша еще в мирное время приобрел навыки действий в условиях, ничем, по существу, не отличающихся от реально боевых, если он хорошо уяснил характер современной войны и всем нутром своим преисполнен решимости выступить на защиту социалистического Отечества, мы по праву назовем его солдатом. Но и для него первый бой – суровый экзамен. Экзамен на способность властвовать собой, на морально-психологическую устойчивость. Солдат, по-моему, начинается еще на пункте допризывной подготовки, его бойцовские качества формируются в походах, на учениях и маневрах, а окончательно утверждается он в бою. И только в бою!»
Но тяжелым летом сорок первого года я думал о прошедшем бое, в котором, как мне казалось, родился солдат, способный одолеть коварного и сильного врага.
Вчера я побывал снова на перешейке полуострова Рыбачий[1 - Под Рыбачьим автор подразумевает полуострова Рыбачий и Средний, под перешейком – хребет Муста-Тунтури, соединяющий полуострова с материком.]. Там на невысокой пирамиде из камней был когда-то закреплен полосатый столб. В одном из первых боев вражеский снаряд снес его. Осталась пирамидка из камней и плит. Это пограничный знак моей страны. Но мысленно я вижу этот знак таким, каким знал и видел пограничные столбы с первых дней службы в пограничных войсках, – с гербом Советского Союза и табличкой с надписью – СССР.
Тогда, осенью 1939 года, приняв присягу и получив боевое оружие, я встал на пост охранять священность и неприкосновенность территории Советского государства. Это было несколько южнее перешейка полуострова Рыбачий.
Бывало, ночью выйдешь в дозор и как трудно было одолеть страх перед плотной и сырой темнотой. Она как бы перехватывает дыхание, стесняет плечи, заставляет высоко поднимать ноги. Ни шороха, ни звука. Смолистая вязкая мгла кажется бездонной. Бездонной потому, что не за что уцепиться глазу, нет зрительного ориентира. Жутковато, по телу бежит колючий озноб. Еще шаг, второй – и провалишься в пропасть… Нет, есть опора – глаза нашли в темноте знакомые полоски. И вдруг дышать стало легче, ноги зашагали уверенно: под ними своя земля. Не знаю, как объяснить, но тот пограничный столб помогал мне много раз одолевать робость и обретать то самочувствие, которое необходимо при охране государственной границы. Я вроде породнился с тем столбом, готов был разговаривать с ним, высказывать ему свои думы и присягать перед ним на верность Родине.
На перешейке полуострова Рыбачий фашистам так и не удалось перешагнуть нашу границу. И хотя гитлеровцы неоднократно разрушали пограничный знак, всякий раз руками наших солдат и матросов он снова восстанавливался. Тот пограничный знак – символ изумительной стойкости героических защитников советского Заполярья.
…Спят мои однокашники – мои добрые, сильные боевые друзья. Набираются сил, чтоб завтра быть готовыми к подвигу во имя утверждения правды на земле. Граница на нашем участке в огне, но враг здесь не прошел и не пройдет.
Как и кто установил пограничный столб, с которым породнила меня армейская жизнь, я не знаю. Мне только ясно, что это сделали советские люди, пограничники. Срубили дерево, сняли сучья, обтесали, просмолили комель, обозначили на нем красные и зеленые полосы и поставили на каменистой гряде.
Не знаю почему, но каждый раз, когда я думаю об этом столбе, мне вспоминается многое из того, как сама жизнь обтесывала меня и готовила к службе на границе.
Сразу после школы я поступил работать на Тушинский завод металлических изделий. В первый же день начальник отдела кадров вручил мне конверт с чистым бланком и сказал:
– Зайди в военный стол.
Мне стало смешно: как это можно зайти в стол, да еще с такой комплекцией – сажень с вершком, – и я спросил:
– Под стол могу, а в стол – не знаю как.
– Это в соседнем доме, на первом этаже, – невозмутимо ответил начальник отдела кадров.
Стучусь в дверь с надписью: «Военный стол». В двери открылось окошко, показалось усталое лицо старичка в очках.
– На учет?
– Мне сказано зайти в военный стол, – ответил я, подавая конверт.
– Ясно, – сказал старичок и стал заполнять анкету.
– Фамилия, имя, отчество?
– Васильев Федор, сын Петра.
– Год рождения?
– Тысяча девятьсот девятнадцатый.
– Социальное положение?
– Был учеником, теперь хочу стать рабочим.
– А родители?
– Всю жизнь живут своим трудом.
– Образование?
– Семь классов.
– Партийность?
На этот вопрос я не знал, как ответить. В пионерах состоял, был барабанщиком звена, даже председателем совета отряда. Потом вступил в комсомол, мечтаю стать коммунистом. Сердцем я давно прирос к великой партии, в которой состоял отец, потомственный хлебороб. И как-то не хотелось сейчас произносить категорично: беспартийный. Но старичок понял мое молчание и поставил в моей военно-учетной карточке карандашную пометку – «б/п». Понимал, что скоро здесь понадобится поправка.
– С весны начнем допризывную подготовку. По всем правилам: два-три часа после работы каждую неделю по вторникам и четвергам, – услышал я в заключение беседы.
Военным делом занимался я с охотой. Отец постоянно твердил и мне и моим старшим братьям, что без службы в армии он так и остался бы вахлаком. Слово «вахлак» в его толковании означало что-то вроде косматого, дикого и совершенно непригодного к жизни человека.
– Будь моя воля, – говорил отец, – я бы тому, кто не знает военного дела, кто не послужил в Красной Армии, не разрешал бы и жениться. Настряпает детей, а кто их будет защищать от ворогов?
Военная подготовка, особенно строевые занятия, день ото дня наполняла меня ощущением собственной силы, казалось, избавляла мои длинные руки и ноги от кривизны, от неуклюжих движений. Правда, случалось, что мои ноги заплетались, мешая другим чеканить шаг, но это не очень смущало меня, потому что я был всегда на правом фланге, направляющим. Все равнялись на меня. А стрелковая подготовка и метание гранат шли у меня совсем хорошо. Я не жалел сил, даже по воскресеньям ходил в тир и на стадион – тренировался до седьмого пота.
Наконец пришел день явки на призывную комиссию. Заставили раздеться. В чем мать родила входим в комнату. Нас два десятка. Все подстрижены под первый номер. Рядом со мной Николай Москвин, друг по работе, тоже слесарь. Жмемся у порога, вдоль стены. Все норовят спрятаться за моими мослами. Перед нами два стола. За столами члены комиссии. Большинство в белых халатах, военком – в кавалерийской форме. На первом столе наши личные дела. Обстановка деловая. Сейчас начнется медосмотр – определение, в какой род войск пригоден по состоянию здоровья и физическим данным. Я готов был первым двинуться к столу, как вдруг мои глаза наткнулись на девушку-врача. И от моей храбрости ничего не осталось. Оробел до потери слуха. Вижу только петлицы военврача на ее гимнастерке. А она взяла со стола несколько учетных карточек и двинулась прямо на меня.
– Ваша фамилия?
Этот вопрос я прочитал по движению ее красивых губ, но ответить не мог, потому что не знал, куда спрятать себя от ее взгляда.
– Назовите свою фамилию, молодой человек, – уже строже повторила она, – и подойдите к столу.
Николай Москвин толкнул меня острым локтем в поясницу:
– Федор, тебя зовут!..
Этим жестом он как бы вернул меня в нормальное состояние. И все же я готов был провалиться сквозь пол, лишь бы не стоять перед красавицей врачом. Иду к столу спиной. Через плечо с ненавистью смотрю на лысеющего врача, склонившегося над бумагами, – почему не он первым подозвал меня?
– Ф-а-м-и-л-и-я?.. – еще раз раздельно повторила она. Теперь неловкость свою я решил замаскировать дерзостью и упрямством и буркнул:
– Ну Васильев.
– Без «ну»! Да встаньте ко мне лицом!
– Зачем еще раз смотреть? В карточке-то все есть. С последнего осмотра я никакой холерой не хворал.
– Не грубите! – оборвала она меня. – Повернитесь ко мне лицом!
– На мне костюм не в порядке, – упирался я.
Этого я сам от себя не ожидал. Сидевшие за столом засмеялись. Я почувствовал, как горячей волной залило все лицо, уши загорелись. Кто-то из комиссии заметил:
– В гренадеры таких раньше брали.
Не зная смысла этого слова, я подумал, что надо мною смеются, и запротестовал:
– В гренадеры, товарищи доктора, не согласен, в пехоту можно, а в гренадеры не хочу!
Тем временем девушка-врач поставила возле моих ног скамейку, встала на нее и ловко крутанула меня на сто восемьдесят градусов.
– Руки на бедра, гренадер… Да не надо сопеть паровозом, дышите легче…
Голос у нее требовательный, но нежный. Легкая, упругая. Взять бы ее на руки, подкинуть как ребенка. А тут все наоборот: она обращается со мной, как с мальчонкой. Простукала мне грудь, заглянула в рот, прощупала бока, будто пересчитала ребра, снова крутанула на сто восемьдесят градусов и затем мягко оттолкнула в спину.
– Идите к соседнему столу.
Там за меня взялся лысеющий врач. Осмотрел меня опять с головы до ног и спросил с любопытством:
– Молотобоец?
– Слесарь, – промычал я.
Он хохотнул, с явным удовольствием ткнул меня под ребро, громко, чуть насмешливо произнес:
– Подтверждаю… Годен! И даже в гренадеры годен. Хотя вам это, молодой человек, и не по душе.
Дома мать встретила меня испуганным взглядом.
– Тебе не здоровится, Федя? – спросила она.
– Здоров, есть хочу, – ответил я жестковато, чтоб отвлечь ее внимание на кухню, иначе пришлось бы рассказывать о своем конфузе перед врачом. Не знаю, как отнеслась бы к этому рассказу родная мать, но мне и без того было горько и досадно за себя. А вообще-то, подумалось мне, надо бы запретить включать женщин в призывную комиссию, перед которой предстают молодые парни в первозданном виде…
Мать подала обед, положила руку мне на плечо. От руки пахло сырым картофелем, льняным маслом и луком.
На лице густая сетка мелких морщинок. Выглядела мать старше своих лет.
– Значит, годен? – спросила она.
– Годен, мама, годен.
Она приложила платок к глазам.
– Тех двух провожала – не было так грустно, как сегодня. Тогда отец был жив. А сейчас стара стала, вот глаза и мокнут. Ты уж прости меня.
– Все будет хорошо, мама. Сказали завтра с вещами являться.
– Тогда ступай, зови братьев и тех, кто у тебя на примете, на ужин.
В первую очередь я забежал к Анюте Булановой, к девушке, которая пришлась мне по душе еще с первого дня работы на заводе и на днях сказала, что будет ждать меня из армии.
Вечером, за ужином, Виктор, старший мой брат, лобастый, всегда веселый, напутствовал:
– Смотри, Федька, начальнику не груби, чтоб никаких шаляй-валяй. Там без дисциплины ни шагу. Род войск-то определили?
– В гренадеры! – гордо заявил я. – Так вроде на комиссии обмолвились.
Загремел хохот. Виктор похлопал меня по плечу:
– Что ж, гренадер! Старайся, служи.
Утром, перекинув через плечо приготовленный в дорогу холщовый мешок со снедью, я зашагал на сборный пункт. Там ждала меня Анюта. Ей разрешили проводить меня до вагона. Всю дорогу она шла рядом со мной.
Раздался свисток, и платформа вместе с Анютой поползла в моих глазах к хвосту эшелона.
Я оказался в одной теплушке с Николаем Москвиным. Устроился в уголке на нарах и всю дорогу занимался любимым делом – рисовал лица товарищей в карикатурном плане.
В Мурманске нас встретили командиры и политработники в зеленых фуражках.

Перед суровым испытанием
Кто-то давным-давно, по-моему нечаянно, обронил фразу, которая бытует, к сожалению, и теперь: «Солдат спит, а служба идет». Сказано для улыбки, а меня это коробит. Получается, вроде никто на свете не может не трудиться, иначе дела остановятся, а вот солдатская служба лишена каких-либо забот и волнений. Между тем, смею утверждать, нет у солдата ни одной лишней минуты для сна! Это в условиях мирной жизни. А в бою, на боевых позициях – солдату вообще некогда спать. И если уснул вот так, беззаботно, то едва ли проснешься, да и товарищей потянешь туда, откуда никто не возвращается.
Старая, невесть откуда пришла эта прибаутка к нам и торчит бородавкой на языке людей, не знающих армейской жизни. Не берусь предлагать каких-либо мер против этой бородавки. Расскажу лишь о своих солдатских заботах.
Мне и раньше приходилось слышать, что служба пограничная не из легких. Каких-либо иллюзий я не питал. Но то, с чем довелось столкнуться уже в первый год службы, превзошло мои ожидания. Боевая и политическая подготовка, физические тренировки, различные хозяйственные работы – все это с подъема и до отбоя. Ни одного часа без дела. 82-й пограничный отряд НКВД, в котором я начал службу, запомнился мне именно тем, что там умело и настойчиво выколачивали из нас, как говорил старшина, «гражданскую пыль» и «домашнюю хлябь». Строй так строй, чтоб сто каблуков стучали, как один; вышел на работу, так трудись, вкалывай, чтоб пар над спиной клубился…
Вполсилы я не умел трудиться. Уставал, конечно, но старался не показывать свою усталость, бодрился, а после отбоя оставался в комнате политрука – рисовал заголовки и карикатуры для стенной газеты.
Не сразу и не вдруг пришла ко мне внутренняя собранность, вера в себя, в свои силы и возможности. Надо было заслужить авторитет и доверие сверстников, опытных воинов и командиров, стать таким бойцом, без которого отделение пограничников, как рука без одного пальца, хотя бы и безымянного, не будет иметь необходимой силы и цепкости.
В жизни солдата, особенно молодого, трудно переоценить роль командира отделения. Он не только строго потребует, но и поможет, проявит о тебе заботу; не только расскажет, но и покажет: «делай, как я». Именно таким запомнился мне младший сержант Попов, наш первый непосредственный наставник. Со мной, как и с другими солдатами, он много занимался, заставляя каждое упражнение, каждый прием отработать наилучшим образом. Службу младший сержант любил, все делал от души, отменно и нас учил тому же. (Младший сержант Попов отличился в первых же боях Великой Отечественной войны и был награжден орденом Красной Звезды.)
Кто-то из советских писателей говорил, что на границе между миром и войной всегда один шаг. Неспокойно, тревожно было и на нашем участке государственной границы. И это мы чувствовали, когда еще проходили курс подготовки молодого бойца.
Звучит сигнал боевой тревоги: «В ружье!..»
На этот раз мы спали не раздеваясь. Спали меньше трех часов. Сон был рваный и тревожный: накануне наши наблюдатели заметили большое скопление пехоты противника на той стороне границы.
Вскакиваю – и сразу к пирамиде с винтовками. Проверяю подсумки с патронами. Теперь надо получить «дополнительный паек» – шесть штук гранат РГД с оборонительными рубашками – и без опоздания занять свое место в строю, где будет поставлена боевая задача.
Начальник заставы не стал выжидать, когда выровняется строй, как это было на учебных занятиях, а лишь на минуту подозвал к себе командиров взводов, и тут же последовала команда:
– Стрелки и пулеметчики занимают свои боевые позиции на первом рубеже. Огнем и штыком преградить путь врагу!
Через несколько минут я уже занял стрелковую ячейку на пограничной высотке и, прижимаясь к брустверу, вглядываюсь в синеющую за пограничным столбом даль, как в яму, заполненную на этот раз грозной тишиной. Что же будет, с чего начнется это новое и, как видно, нелегкое испытание? Я готов ко всему, кроме плена и смерти.
Вот так день за днем стал входить в свою роль – роль бойца-пограничника. Тогда же мне довелось отчитываться, точнее, представляться за свое отделение перед комбригом К. Р. Синиловым – начальником Управления пограничных войск НКВД Мурманского округа.


К. Р. Синилов

Было это так. Молодые пограничники отряда выстроились на плацу. Все подтянутые, начищенные. Мне, согласно росту, выпала честь стоять на правом фланге. Командир отделения долго осматривал меня со всех сторон, наконец решил дать мне инструктаж:
– Комбриг имеет привычку к правофланговому подходить. Четвертый год служу, изучил его. Смотри не тушуйся. Он у нас и пошутить любит, но и требовательный. Не дай бог, коли чего заметит.
– Постараюсь, – ответил я, считая, что тушеваться мне перед начальником погранвойск округа нечего.
И вот из-за угла соседнего здания вышла группа военных.
Впереди шел высокий и статный комбриг в бекеше с меховым воротником. Поздоровавшись и обойдя строй, он действительно остановился напротив меня. Лицо его было сероватым, между бровями залегла глубокая складка, нос с горбинкой. Под нахмуренными бровями – хитровато прищуренные глаза. Я затаил дыхание.
– Присягу приняли, товарищ боец? – спросил он меня.
Как положено в таких случаях, я ответил:
– Красноармеец Васильев присягу принял!
– А скажите мне, красноармеец Васильев, к чему обязывает присяга бойца Красной Армии?
Вопрос был несложен, но в то время я еще не помнил дословно текста присяги и ответил, как думал:
– Быть преданным своей Родине. Если понадобится, за нее сражаться до последнего дыхания, до последней капли крови.
– Своими словами сказал, а верно. Молодец! – похвалил начальник погранвойск и уже другим голосом, добродушно поинтересовался, откуда я родом, кто родители, чем занимался до призыва в армию. Я отвечал не спеша. И вдруг снова в голосе генерала зазвучала другая нота:
– Не побоитесь на границе служить? Ведь тут могут и…
– Чего бояться, – ответил я, – вы же служите…
– Верно, давно служу, – согласился со мной комбриг. Взгляд его стал мягким и добрым. Будто не было у него до сих пор более высоких наград и поощрений, чем мое признание его долголетней и верной службы на границе, ведь я дал ему понять, что хочу равняться на него. Понравился ему такой ответ. Наше отделение было поставлено в пример другим: – Вот, смотрите, какие молодцы…
Быть может, именно с того часа и началось мое возвышение над самим собой. Уходили в прошлое мелкие интересы, эгоизм. Это, пожалуй, самый трудный барьер, преодолев который можно надеяться, что у тебя будут верные, преданные товарищи и друзья. Ведь чем меньше остается в тебе личной корысти, тем больше верят в тебя люди. Такую заботу о себе, вероятно, нужно проявлять с первых дней сознательной жизни, но в армии она выдвигается на первый план. Иначе тебя не вспомнят как раз в тот момент, когда от воинского коллектива будет зависеть решение твоей судьбы.
Об этом подумалось мне на коротком привале после учебного марша через перевал. Я лежал на снегу и смотрел в небо. Скоро наступит серая сплошная темнота. Длинная полярная ночь окутает Кольский. Покуривая, мы следили за подгоняемыми ветром облаками. Густой пар дыхания инеем оседал на воротниках шинелей, на бровях и ресницах, от усталости хотелось вздремнуть прямо вот так на морозе…
– Ко-н-чай перекур! – распорядился командир отделения. – Продолжаем занятия. Задача отделению – подобраться по-пластунски к проволочному заграждению. Васильеву – проход в заграждении проделать, забросать гранатами пулемет противника.
– Есть, проделать проход!
Поползли мы развернутой цепочкой, оставляя за собой широкие рваные борозды. Рыхлый снег набивался за ворот, лез в рукава. Я как-то умудрился потерять рукавицу, но, разгоряченный выполнением поставленной передо мной задачи, даже не почувствовал, что рука голая.
Левее проволочных заграждений палили из винтовок по мишеням другие отделения. Справа целый взвод задорно кричал «ура», атакуя ближайшую высоту. Воздух будто звенел от этого крика и винтовочных выстрелов. Мне и вправду представилось, что здесь разгорается страшный бой, враг где-то рядом, ловит меня на прицел. И я, глубже зарывшись в снег, не поднимая головы, ножницами яростно резал проволоку. Ребята уже поднялись, а я все резал, резал…
Отделение получило хорошую оценку по тактике, но мне пришлось еще раз ползти по своей трассе. Прощупывал каждый метр своего пути, разгребал в серой мгле теперь уже очень холодный и колючий снег, пока не нашел злополучную рукавицу…
В комендатуру вернулись в полночь. Шинель покрылась тонкой хрустящей коркой. Брюки, гимнастерка, подшлемник – мокрые, как после стирки. Портянки пристыли к стелькам сапог. Все это надо высушить, отмять, чтобы завтра не выглядеть истертой мочалкой.
Пока сушил обмундирование – свое и сослуживцев, времени минуло немало. Казалось, успел только-только вздремнуть, как прозвучал сигнал «Подъем!». И снова в строй… Рост тоже обязывает не забывать о себе, в строю бойцы отделения равняются на грудь четвертого, а отсчет, как известно, начинается с правофлангового.
Прошло еще несколько дней, и пограничная жизнь резко сократила лимит времени на отдых и сон. Жаловаться на это некому, если знаешь, что опасность крадется к тебе и к твоим товарищам сквозь снежную метель. Речь идет о событиях, весть о которых застала нас в красном уголке комендатуры.
Распахнулась дверь, и на пороге показался старший политрук Зыков. Быстрый в движениях, поскрипывая ремнями, он приблизился к столу.
– На Карельском перешейке обстреляны наши заставы…
В зале скрипнули стулья, а комиссар сипловатым голосом продолжал:
– Финская военщина, опираясь на внутренние реакционные силы, ведет дело к войне, ставит под угрозу Ленинград. В ее авантюре заинтересованы Германия, Англия, США…
Появился дежурный по штабу отряда:
– Всем, в полном боевом, на выход!..
Через несколько минут резервная застава комендатуры повзводно начала выдвигаться на усиление застав первой линии. Наше отделение было направлено на одну из застав. Шли на лыжах по глубоким нетронутым сугробам. В казарме заставы нас встретил плечистый, смуглый, с пистолетом на ремне лейтенант Лужин. Это был начальник заставы. Он коротко познакомился с новичками и тут же прикрепил к каждому из нас опытного пограничника. Ко мне подошел белокурый скуластый пограничник третьего года службы.
– Липаев Федор, – назвал он себя. – Карел я, но родился и вырос в Мурманской области. До призыва в армию – олений пастух. Тундра – дом мой, костер – брат мой, тайга – мать моя!
Он уяснил задачу и повел меня в каптерку – получить полушубок, сумку с гранатами и пузырек с бензином.
– Не забудь в случае чего на затвор бензинчику капнуть. При сильном морозе затвор заедает, а бензин не дает, – пояснил Липаев.
Встали на лыжи, спустились в лощину. Здесь скольжение хорошее – чуть толкнешься, и ветер в ушах свистит.
Липаев с беспокойством то и дело посматривал на запад. Вдруг он сдвинул с подбородка подшлемник, стряхнул с воротника мелкие, точно горошинки, сосульки, печально проговорил:
– Пурга, тезка, под утро большой будет и мороз нажмет! Ох, и морозы же в этом году будут!..
– Откуда тебе известно? – спросил я.
– Карел знать может, какая погода будет за неделю вперед, – ответил он и, помолчав, пояснил: – Гляди, сыпь редкая, совсем редкая сверху летит. Откуда она берется? Мороз воздух выжимает, сухим его делает. Это значит – силы подкрепить нам хочет. А на западе, где солнце спряталось, смотри, как небо подгорает: беда может быть и людям, и зверям, и птицам, когда пурга залютует. Это доброе солнце предупреждает…
Я глянул на запад не потому, что поверил Липаеву, а просто так. На Кольском нахожусь второй месяц, а солнца путем не видел.
Наскочил ветер. Сухой мелкий снег, словно бисер, посыпался на лыжню. Поземка, волна за волной, поползла по пасту, и перед нами стала вырастать белая мгла – хоть глаз выколи. Но Липаев не сбился с пути, и мы точно вышли к назначенному пункту. Здесь мы встретились с группой младшего лейтенанта Иванова.
– Будем продолжать движение на левый фланг, – объявил командир группы. – Разведчиков наших прижал противник. Смотреть в оба, возможно, нас ждут «кукушки».
Над лесом взметнулась ракета. Она расколола черный небосвод и, оставляя за собой кровавую полосу, погасла. Группа залегла.
Меня и еще двух товарищей из числа опытных пограничников назначили в дозор. Первое боевое задание. Густым чапыжником мы ушли от своих метров на двести. И тут мне захотелось показать себя смелым и решительным. Захотелось, а боевого опыта еще не было. Несусь в ту сторону, откуда взметнулась ракета. Эх, молодость, молодость, как много в тебе задора и энергии и как до обидного недостает опыта, умудренности. Один необдуманный шаг. И вот расплата…
Впереди, как мне казалось, блеснула молния. Меня качнуло, в ушах словно звон колокола. Справа что-то затрещало. Я упал, прижал к плечу винтовку. На глаза наплывало что-то теплое, а винтовка качалась и вздрагивала в руках. Помню, что стрелял в сторону противника. Стрелял и отползал влево, потом вправо, опять влево…
Красные, зеленые, оранжевые круги вертелись, плясали перед глазами. В горле першило. Полушубок казался тяжелым и тесным. Жадно, горсть за горстью, глотал сухой снег. Трудно было понять, где наши, где противник. Присел под кустом. В мозгу проскользнула тревога: «В пургу ночью можно заблудиться». Только бы не уснуть… И тут перед взором моим вместо леса распростерлась черная шаль вспаханного поля. А в ушах моих настойчиво и ласково зазвучал голос отца: «Вставай, сынок, вставай! На пашню идем… Вставай!» И вот уже сивый конь спокойно тащит плуг, который я напряженно держу цепкими руками. Меня наставляет отец: «Плуг свободней держи да поглубже, сынок, бери. Там земля сочнее». Полуденное солнце жарко палит. Но вот его закрывает совсем маленькая тучка, и крупные капли дождя хлещут меня по щекам…
Очнулся. Вытер лицо ладонью. На пальцах кровь – ранен в голову.
В госпитале врачи подтвердили мою догадку – был ранен в голову осколком гранаты. Вот куда унесла меня неосмотрительность – под бросок гранаты. И как тут не сказать: дурная голова ногам покоя не дает. На этот раз самой голове досталось больше, ноги и руки уцелели. Такой урок, как говорится, разуму впрок.
Вернулся в строй после перемирия. На советско-финляндской границе стало тихо.
Меня назначили в хозяйственный взвод, где отслужил восемь месяцев с предельно сокращенным лимитом времени на отдых: почти круглые сутки на побегушках, даже после отбоя поднимали то по распоряжению начпрода – на кухне не хватало дров, то по приказанию оперативного дежурного – помещение не прибрано, а завтра ожидается высокое начальство… Да мало ли предвиденных и непредвиденных срочных дел, которые должны выполнять бойцы хозяйственного взвода. Получалось чуть ли не круглосуточное дежурство по четным и нечетным числам. Стал привыкать к такому порядку службы. Не зря же говорят: привычка – вторая натура.
Усталому полено под головой мягче подушки. Помню, приткнулся я как-то к косяку дверей каптерки и вздремнул. Угол косяка не дает свалиться голове ни вправо, ни влево, а если кто дернет дверь, то не застанет меня дремлющим, я уже на ногах – не придерешься. И что бы вы думали, привиделся сон, будто уговаривают меня пограничники с передовой заставы: «Бросай, Федор, свой хозвзвод и просись к нам. Здесь нужен твой размах рук, ведь ты теперь уже обстрелянный…» А наяву и хитрость моя подвела.
– Не спишь, Васильев? – строго спросил комвзвода, тряхнув меня за плечо. – Собирайся. Приказ – откомандировать тебя в распоряжение лейтенанта Козюберды. В разведку отзывают. Говорят, сегодня же начальника погранвойск округа пойдете сопровождать вдоль границы. Липаев за тобой прибыл. Счастливо, Васильев! Жаль, ты заголовок к стенгазете не успел закончить…
После шести суток путешествия с генералом Синиловым вдоль границы меня оставили на той заставе, где довелось участвовать в первом бою.
Первым кинулся ко мне Терьяков Петр, с которым я ходил в боевой дозор и нарвался на засаду противника.
– Васильев! Каким ветром?.. Глазам не верю! – выкрикивал он.
Мы обнялись.
– Шлем-то твой на другой день нашел. Дырочка в нем и кровь. С собой ношу. Думал, спишут тебя…
– За одного битого двух небитых дают, – вырвалось у меня немножко бахвально.
– То были цветочки, – ответил мне на это Терьяков, – чую, крутая пора наступает, беззаботным сейчас тут делать нечего.
Опытный пограничник, чутьем угадывая, подобно птице, приближение бури, готовил себя к суровым испытаниям. И мне передалось его настроение. Теперь уже не было времени думать о сроках службы. На первый план выдвинулась забота о самом главном. Прошло еще немного времени, наступил июнь сорок первого, и эта самая главная забота обрела совершенно конкретный смысл: я в своем окопе на приграничной высоте, прижался к брустверу и вглядываюсь в грозную тишину, левая рука держит шейку приклада винтовки, указательный палец на спусковом крючке…

Линия прицела
Неожиданно невдалеке от меня, в секторе моего обстрела, метнулось что-то огромное в коричневой окраске. Метнулось и замерло в кустах. Неужели это враги успели тихо и незаметно перешагнуть нашу границу?.. Плотнее прижимаюсь к брустверу. Вглядываюсь и вдруг сквозь прорезь прицела вижу голову лосихи – лесной коровы. Откуда она сюда пришла? Или мне мерещится? Нет, это явь: высокие острые уши, длинная морда, широкие ноздри и огромные добрые глаза, как две крупные сливы, доспевающие на подоконнике. Лосиха смотрит в мою сторону настороженно. Возле нее, под брюхом, два живых рыжих пятна – лосята. Они, как видно, торопливо ищут вымя или уже жадно схватили соски. Я отложил винтовку. Мне даже показалось, что вдыхаю запах густого теплого молока и будто вижу шершавые языки лосят.
Лесная корова, очевидно, только что разрешилась – тощая, бока впалые, да и лосята-то еле стоят. Двойню припожаловала, молодчина! Почуяв опасность, она, видать, поспешно покинула лежку и только здесь дала новорожденным покормиться, затем принялась облизывать их. Но вот она снова вскинула голову, оглянулась назад, прижала уши и сначала медленным шагом, потом все быстрее стала огибать подножие высотки. Лосята сдерживали ее ход, и мне хотелось крикнуть: быстрей, быстрей, сосунки, иначе мать погубите!
Какая красавица с детьми! Она спустилась в лощину, пошла по краю болотистого озерца и снова остановилась, будто не зная, куда идти. Но мне некогда было следить за ней, я должен встретить прицельным огнем тех, кто вспугнул ее, встретить и не пропустить в глубь нашей обороны. Огнем и штыком.
Огонь и штык – суровая необходимость в борьбе с вероломным врагом. И как все это понять: с одной стороны, вооруженные до зубов немецко-фашистские войска, стянутые вдоль границы, с другой – красота природы?
Как прекрасно оборудована земля наша! Всего вдоволь в ней. И раздолья, и пищи хватает всем. Глядите, природа-то распахнулась для жизни. Бери жизнь! Обеими руками бери, всем организмом бери. Бери и владей ею по-хозяйски, расчетливо, не жадно. Но именно жадные оглохли и ослепли от своей ненасытности и теперь крадутся к богатствам моей земли, им угодно уничтожить меня, обездолить мою мать. Лосиха и та лишилась от них покоя… От этих дум я ощутил боль чуть выше левого виска в шраме от осколка гранаты. Давно, еще с той поры, когда был в госпитале, я не чувствовал такой боли в голове.
Оглянувшись направо и налево, я снова припал к прицелу…
Справа, уступом ниже, – наш дзот. В нем мои друзья пулеметчики. Среди них Липаев и Терьяков. Смелые и сильные ребята. Терьяков позавчера вернулся с побывки. Вернулся – и сразу ко мне в этот окоп.
– Вот ты где, Федор, зарылся… Днем с огнем не сыщешь. Здравствуй…
Он стоял передо мной без шинели, туго перехвачен ремнем, бодрый.
– Письма тебе от матери и Ани привез.
Лопата выпала из моих рук.
– Как они там?
– Ничего, живут. Гостинец тебе передали!
Мы присели на дно еще необорудованного окопа. На три недели давали Терьякову внеурочный отпуск за пойманного немецкого лазутчика, но он недогулял, вернулся раньше срока на пять дней, однако наказы товарищей выполнил – побывал у родителей однокашников-москвичей.
– Шлем твой, Федя, матери отдал, – рассказывал он с нескрываемой добротой в голосе. – Рада мать была. Повертела в руках шлем, дырочку в нем нашла, пятнышко коричневое рассмотрела и спрашивает: «Федюшкина кровь?» «Да, – говорю, – его!» Всплакнула. Поднесла шлем к лицу, вроде бы принюхалась, опять всплакнула. На видное место, на комод, поставила его звездой напоказ. «Пущай, – говорит, – так и стоит до Федора».
– Значит, верит, вернусь, спасибо ей, – вслух подумал я.
– А это вот тебе. – Терьяков, улыбаясь, быстро развернул газету и извлек из свертка банку меда, подвинулся ближе ко мне. – Наказала довезти в сохранности. Пусть, говорит, Федор полакомится…
Пока Терьяков открывал банку с медом, я все вспоминал мать. Перебирал в уме каждую ее морщинку. И грусть охватила меня: ведь она не знает, что у нас наступили тревожные дни.
Часа два просидел в моем окопе Терьяков, помог мне закончить оборудование стрелковой ячейки и затем пригласил меня в дзот к друзьям.
– У-у, бисова детина, явился! – проворчал на Терьякова всегда добродушный и невозмутимый Иван Дорошенко, полный, лобастый командир пулеметного расчета. – А где гостинцы?
Терьяков недвусмысленно ответил:
– Помнил о тебе, Дорошенко, помнил. Чемодан зеленого лука и ведро меда старшине преподнес, к обеду все на столе будет, отведешь душу.
Жилистый и костлявый, как я, Андрей Новоселов резко махнул рукой:
– Не об этом говорить надо. Вы все о жратве толкуете, будто и заботы другой нет, – укорил он.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71277481?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Под Рыбачьим автор подразумевает полуострова Рыбачий и Средний, под перешейком – хребет Муста-Тунтури, соединяющий полуострова с материком.