Главная страница | Современные любовные романы | Когда зацветёт жасмин

Когда зацветёт жасмин
Анна Флин
Меня зовут Лили, и я думала, что моя жизнь – это книги, бабушка и наш книжный магазин в центре Эшфилда. Пока однажды всё не рухнуло.
Смерть. Предательство. Запугивания. Поджог.
Я осталась одна. Совсем одна в целом мире.
А потом появился он – грубый, резкий, ненавидящий книги.
И ещё один – идеальный, обаятельный… и опасный.
Это история о том, как стоять, когда земля уходит из-под ног.
О любви, которая начинается на пепелище.
И о жасмине, который всегда зацветает – в начале лета. В начале новой жизни.

Анна Флин
Когда зацветёт жасмин

Пролог

февраль
Сначала – треск. Не звук, а диагноз. Как будто кто-то вскрывает грудную клетку и сдирает швы – медленно, без наркоза. Потом пламя. Оно не вспыхивает, как в кино. Оно накапливается. Дышит. Угрожает. Пожар не начинается – он подкрадывается, как мысль, которую слишком долго отгоняешь.
Я знаю, как выглядит горение на словах: в «Фаренгейте», в «Джейн Эйр», в учебнике по термодинамике. Но книги не предупреждают о том, что при температуре выше 200 градусов целлюлоза не просто горит – она рассыпается в хлопья и становится топливом для всего вокруг. Бумага не орёт, когда умирает. Но если прислушаться, можно уловить, как лопаются связи: между главами, между поколениями, между прошлым и настоящим.
Запах гари въедается в кожу. Пальцы дрожат. Внутри – пыль и гарь, как будто я сама становлюсь продолжением этого пожара. Как будто меня тоже частично сжигает. Слышу, как трещат балки – и думаю не о страхе, а о симметрии.
Теперь передо мной – развалины. Обугленные доски, мокрый пепел, хлюпающий под ногами. Книжный магазин Холлоуэй больше не существует. А я всё ещё зову его «наш магазин», будто простая грамматика может оспорить физику разрушения.
Вспоминаю, как Брэдбери писал: «Книги вспыхивали, как птицы». У нас они не вспыхивают. Они захлёбываются. Горят долго, бесславно. Как воспоминания, от которых нельзя отказаться. Всё, что мы когда-то хранили – альманахи, исписанные полями страницы, любимые маркированные закладки – теперь становится пеплом с памятью.
В груди пусто. Не боль – аналитическая пустота. Я фиксирую: «объект утрачен», «вложенные усилия аннулированы», «система лишена смысла». И не знаю, что делать с этими данными.
Но именно отсюда всё начинается.
История – моя история – рождается из пепла.
И если вы читаете эти строки, значит, она всё-таки написана.

Глава1
Лето в нашем городке тянется медленно, как мёд с деревянной ложки, растекаясь под лучами вечернего солнца и пропитывая каждый день ленивым, тягучим теплом. Здесь всё кажется застывшим во времени: скрип старых половиц, запах свежескошенной травы, тепло солнца, замирающего над покосившимися заборами.
Меня зовут Лилиан Холлоуэй. Мне восемнадцать, и я живу с бабушкой в маленьком доме на окраине Эшфилда. Наш дом старый, но уютный – стены дышат воспоминаниями, а полки уставлены книгами, которые, кажется, помнят голоса всех, кто их когда-либо читал.
Бабушка владеет книжным магазином в центре города – маленьким, с деревянной вывеской и витринами, за которыми всегда выставлены стопки пожелтевших страниц. Магазин пахнет цветами – бабушка всегда ставит на прилавок вазочку с цветами, чтобы в нём было приятно находиться. Я помогаю ей после школы и в выходные: разбираю новые поступления, протираю полки, сортирую книги. Иногда прячу между страницами записки для постоянных клиентов, которые, как и я, верят в силу слов.
Наш городок невелик: одна главная улица с магазинчиками, старый кинотеатр, где крутят фильмы десятилетней давности, и закусочная «Sally’s Diner», где подают лучшие вишнёвые пироги на свете. В булочной миссис Хоуп каждое утро пахнет тёплыми круассанами, а у моста через ручей местные подростки собираются по вечерам, рассказывая друг другу истории. По субботам мистер Рид, старый фермер, приезжает на рынок с домашним мёдом, а у стен книжного магазина всегда стоит мистер Кларк – бывший школьный учитель, который читает газету и обсуждает последние новости с прохожими. В выходные все собираются на городской площади, где проходят ярмарки, а по вечерам слушают старые пластинки в кафе на углу.
Люди здесь живут просто. Они знают друг друга по именам, приветствуют на улице и редко куда-то уезжают. Иногда мне кажется, что за пределами Эшфилда жизнь идёт быстрее, ярче, громче – улицы запружены машинами, неоновые вывески мерцают в сумерках, люди спешат, не замечая друг друга. Но здесь всё иначе. Здесь можно замедлиться, услышать, как ветер шуршит в кронах деревьев, и почувствовать запах свежего хлеба из булочной миссис Хоуп. Мне нравится здесь.
Я люблю писать письма. Когда я была маленькой, бабушка рассказывала мне истории о том, как в её молодости люди ждали письма неделями, как они раскрывали конверты, затаив дыхание, как чернила на бумаге становились чем-то большим, чем просто словами. С тех пор мне казалось, что в письмах есть магия – они способны перенести тебя в другое время, заставить услышать голос того, кто далеко. Настоящие письма, на бумаге, с чернильными кляксами и чуть неровными буквами. В этом есть что-то особенное – как будто ты отправляешь в мир кусочек себя, оставляя его в чужих руках. Иногда я пишу письма даже тем, кого никогда не встречала. Просто складываю их в старую коробку под кроватью, зная, что, возможно, они никогда не найдут адресата. Но разве важно? Ведь слова остаются, даже если их никто не прочтёт.
Это моя жизнь. Тихая, размеренная, как шелест страниц в тёплый летний вечер. И пока мне кажется что так будет всегда.
Прощание сошколой
Утро начинается медленно. Свет пробирается сквозь тонкие занавески, рисуя на стенах узоры из листьев, а где-то за окном слышится стрёкот кузнечиков. Будильник не звенит – сегодня его можно не ставить. Обычно в школьные дни я просыпаюсь под его настойчивый звон, натягиваю одеяло на голову и тяну время, пока бабушка не зовёт меня завтракать. Но сегодня нет ни раздражающего сигнала, ни спешки – только утренний свет и ощущение медленного пробуждения.
Последний учебный день.
Я лежу под лёгким покрывалом, лениво вытягивая ноги и зарываясь лицом в подушку. Простыня приятно прохладная, а подушка пахнет лавандой и чем-то еле уловимым – может быть, остатками бабушкиного ванильного мыла. Я переворачиваюсь на бок, прижимая колени к груди, и на мгновение позволяю себе просто слушать: утреннюю тишину, редкие птичьи трели за окном, скрип мебели в соседней комнате, где бабушка, наверное, уже готовит завтрак. Запах тостов и карамелизированного сахара постепенно проникает в моё пространство, сначала едва уловимо, а потом настойчивее, пробуждая аппетит и заставляя меня глубже вдохнуть. Сладковатая теплота словно окутывает меня, подталкивая выбраться из-под одеяла.
Медленно открываю глаза, привыкая к мягкому свету. Ещё несколько секунд, и пора вставать. Завтра можно будет спать сколько угодно, но сегодня мне хочется растянуть это утро, запомнить его до мельчайших деталей.
Сонно потянувшись, встаю с кровати, заправляя простыни. В зеркале встречаюсь взглядом сама с собой: светлые волосы, собранные в небрежный пучок, карие глаза, тонкая полоска цепочки на шее. На мне хлопковая ночная рубашка, немного помятая, но уютная. Провожу пальцами по щеке – кожа ещё немного сонная, но прохладная.
Выбираю одежду. Издалека доносится рокот проезжающей машины, с улицы – негромкий разговор двух соседок, обсуждающих погоду, а где-то вдалеке звонит велосипедный звонок. Дворник Томас, в соломенной шляпе, уже подметает тротуары, медленно откидывая в сторону ворохи пыли и мелких листьев. Через дорогу миссис Лоусон вывешивает на крыльце свежевыстиранное бельё, и белые простыни вздымаются парусами от лёгкого утреннего ветра.
Открыв комод, я выбираю лёгкое льняное платье пастельного оттенка, в котором не жарко даже под палящим солнцем. Волосы быстро собираю в низкий хвост, оставляя несколько выбившихся прядей. Надеваю кожаные сандалии, привычно прищёлкивая застёжки.
На кухне бабушка, стройная пожилая женщина с серебристо-седыми волосами, уже хлопочет у плиты. Её движения неспешны, но точны, и по тому, как она аккуратно раскладывает ломтики хлеба на тарелке, видно, что готовка для неё – обычное дело.
Когда я вхожу, она оборачивается, её голубые глаза мягко светятся в лучах утреннего солнца, пробивающегося сквозь занавески. Бабушкины волосы всегда аккуратно заколоты на затылке, а на плечах неизменно белый фартук с вышитыми васильками. Её голос тёплый, немного хрипловатый, как у старых голливудских актрис, и в нём всегда слышится мягкая, едва уловимая южная интонация.
На столе – свежие тосты с абрикосовым вареньем, стакан апельсинового сока и чашка чёрного чая. Я обхватываю ладонями тёплую керамику, вдыхая терпкий аромат.
– Доброе утро, Лили, – бабушка улыбается мне, ставя на стол тарелку с овсянкой, политой мёдом. – Последний день. Не верится, что ты уже выпускница.
Я улыбаюсь в ответ и делаю глоток чая. В этом году я заканчиваю старшую школу, и впереди у меня последний долгожданный летний перерыв перед тем, как начнётся что-то новое.
– Какие планы на сегодня? – бабушка подсаживается ко мне с собственной чашкой кофе.
– Просто пережить этот день, – улыбаюсь я. – А потом, наверное, зайдём в «Sally’s Diner» за ванильным молочным коктейлем и прогуляемся до озера.
Бабушка кивает, словно вспоминая свои юные годы, когда летние каникулы казались бесконечными.
Завтракая, я слушаю плейлист в наушниках. В них играет старая мелодия, одна из тех, что всегда напоминают мне о детстве – неспешные аккорды гитары, мягкий голос исполнителя. Она вызывает у меня чувство спокойствия, словно время замедляется.
После завтрака я беру рюкзак, в котором нет учебников – они лежат в моём школьном шкафчике. Внутри только блокнот, наушники и две книги: потрёпанный сборник стихов Роберта Фроста и роман Джейн Остин, который я перечитываю уже в третий раз. На улице тепло, воздух напоён цветочным ароматом.
У ворот меня встречает Софи – моя лучшая подруга с начальной школы, та, с кем я вместе смотрела рождественские парады и ездила в лагерь на озере Тахо. Она смеётся, подбрасывая в воздух яблоко, а затем ловко ловит его одной рукой. Я качаю головой, ухмыляясь.
– Ну что, Холлоуэй, готова к свободе?
Я улыбаюсь. Готова ли я? Не знаю. Но лето только начинается.
Иду рядом с Софи по тротуару, ощущая тепло утреннего солнца на лице. Наши шаги звучат ритмично в тишине просыпающегося городка. Где-то вдалеке слышится гудок школьного автобуса, проезжающего по соседним улицам, а на крыльце одного из домов пожилая женщина в цветастом халате поливает свои розы из маленькой лейки. Воздух ещё прохладный, но уже пахнет свежескошенной травой и утренним кофе, который кто-то пьёт на веранде, ожидая начала нового дня.
– Ты дочитала «Гордость и предубеждение»? – спрашивает Софи, встряхивая своими светлыми волосами. Её голос бодрый, но я знаю, что в глубине души она волнуется так же, как и я.
– Да, и ты была права. Мистер Дарси – самый настоящий пример того, как человек может измениться ради любви, – отвечаю я, сжимая в руках свой рюкзак. – Жаль, что такие мужчины остались только на страницах книг.
Софи усмехается.
– Не говори так, Лили. Может, мы просто живём не в том столетии? – Она мечтательно вздыхает, а я смеюсь.
– Если бы мы родились в другое время, у нас были бы корсеты, длинные платья и безумные свадьбы без любви, – фыркаю я. – Но, может, у этого была бы и другая сторона? Зато у нас были бы красивые письма вместо сухих сообщений, балы вместо шумных вечеринок и, возможно, больше времени, чтобы ценить простые вещи.
– По крайней мере, у нас есть книги. – Софи ухмыляется. – Хотя мне иногда кажется, что мы с тобой и правда не отсюда. Остальные девчонки в школе мечтают о новых платьях на выпускной, а мы обсуждаем Джейн Остин и романтику восемнадцатого века.
– Ну да, я же даже не знаю, кто сейчас популярен в музыке, – добавляю я, закатывая глаза.
– Мы могли бы узнать… но мне неинтересно, – смеётся Софи. – Лучше расскажи, кто тебе больше понравился: мистер Дарси или мистер Бингли?
– Дарси, конечно. Он… настоящий. Вспыльчивый, гордый, но глубоко внутри – благородный. А Бингли добрый, но слишком податливый. Хотя, возможно, он был бы идеальным парнем для современной девушки.
– Зато он точно умел бы переписываться в соцсетях! – шутит Софи, и мы обе смеёмся.
Мы поворачиваем за угол и видим, как перед школой уже собираются ученики. Громкие разговоры, смех, кто-то забрасывает рюкзак в багажник своего пикапа, кто-то делает селфи у главного входа. Всё как всегда. Но я чувствую, что сегодня что-то иначе.
Когда мы подходим ближе, до меня доносится чей-то шёпот, сопровождающийся сдавленным смешком. Я уже знаю, о чём говорят.
– Вот идут наши святоши, – раздаётся голос Рози Миллер, капитана группы поддержки. Она стоит с группой девочек, облокотившись на свой блестящий розовый шкафчик.
Я не отвечаю, просто перехватываю взглядом Софи, и мы одновременно пожимаем плечами. Глубоко внутри что-то сжимается – не от обиды, а, скорее, от усталости. От того, что нас всегда воспринимают как странных, будто наша доброта и наивность – это что-то нелепое. Иногда мне кажется, что было бы проще слиться с остальными, стать частью их мира, но в такие моменты я вспоминаю, кто я есть.
Мы давно привыкли к этим насмешкам. «Слишком наивные, слишком правильные», – говорят о нас. В мире, где цинизм стал нормой, мы выглядим… иначе. Софи вежлива со всеми, никогда не говорит ничего грубого и верит в искренность людей. Я люблю книги больше, чем социальные сети, и не хожу на вечеринки, где все теряют контроль над собой. Мы не в тренде. Мы не в их мире.
Но у нас есть свой.
– Может, они просто завидуют, что у нас есть что-то настоящее, а у них – только иллюзия? – шепчет мне Софи, и я киваю. Мы улыбаемся друг другу, будто этот день ничем не отличается от сотен предыдущих, и направляемся к своим шкафчикам.
В коридоре шумно. Парни переговариваются о выпускном, кто-то спорит о вчерашнем баскетбольном матче, из динамиков на стенах доносится школьное радио. Я кручу комбинацию замка, открывая шкафчик, и достаю свой блокнот. Внутри лежит аккуратно сложенный свитер на случай, если в классе будет слишком холодно, несколько ручек, стикеры с записями о прочитанных книгах, а на дверце прикреплено фото меня с Софи с прошлого лета – мы сидим у озера с мороженым в руках и смеёмся.
Последний раз, когда я нахожусь здесь как ученица.
– Как думаешь, какой будет жизнь после школы? – спрашиваю я, наблюдая, как Софи разглядывает своё отражение в зеркальце, прикреплённом к внутренней стороне дверцы шкафчика.
– Честно? Не знаю. Иногда мне страшно, что мы окажемся не в своей тарелке, что этот мир не оставит нам места, где мы сможем быть собой. Но мне хочется верить, что там, за школьными стенами, есть что-то большее. Что мы найдём людей, которые нас поймут, найдём своё место… и, может быть, свою историю. Мы ведь не такие, как все, да? – она улыбается и подмигивает мне.
Я не успеваю ответить, потому что звонок призывает нас на первый урок. Мы закрываем шкафчики и идём по коридору, растворяясь в шуме последнего учебного дня.
Первый урок – литература.
Мы с Софи заходим в класс вместе с потоком учеников: шумных, смеющихся, но уже по-своему расслабленных. Сегодня последний день, и никто особо не напрягается.
Я прохожу между рядами парт и сажусь на своё обычное место у окна. Всё выглядит так привычно, но я знаю – сегодня последний раз, когда я вижу эту картину именно так.
Лучи солнца падают на потрескавшееся дерево парты, оставляя светлые полосы. Вижу, как Софи садится рядом, вытаскивая из рюкзака ручку и записную книжку. Большинство ребят даже не притворяются, что собираются работать – кто-то лениво переписывается в телефоне, кто-то болтает, закинув ноги на пустые соседние стулья. Позади нас двое парней из футбольной команды спорят, кто из них выиграет соревнование по поеданию хот-догов на завтрашней вечеринке. Они перегибаются через парты, громко смеясь, и я вздыхаю.
– Они хоть раз читали что-то длиннее меню в закусочной? – тихо спрашиваю я, наклоняясь к Софи.
– Не будь такой строгой, Лили, – улыбается она, легко перебирая страницы своей записной книжки. – Может, когда-нибудь и они полюбят книги.
– Да уж, вероятно, сразу после того, как закончат свои блестящие спортивные карьеры и вдруг решат стать поэтами, – шепчу я, но больше не комментирую.
В этот момент в класс входит мистер Хенли – пожилой мужчина в твидовом пиджаке с неизменным термосом кофе в руках. Он один из немногих учителей, которых я действительно уважаю. Его седые волосы слегка растрёпаны, а на носу очки, которые он всегда поправляет, когда хочет сказать что-то важное.
Мистер Хенли преподаёт здесь больше двадцати лет, и все знают его слабость к классической литературе и длинным монологам о том, как слова могут менять людей. Он часто цитирует Фицджеральда: «Покажите мне героя, и я напишу вам трагедию», – и каждый раз делает паузу, будто проверяет, понимаем ли мы смысл этих слов. Для него литература – это не просто школьная программа, а способ жить и чувствовать глубже.
– Доброе утро, класс, – говорит он, ставя термос на стол и оглядывая нас поверх очков. – Точнее, утро, когда никто не собирается учиться.
Несколько человек смеются, кто-то делает вид, что очень занят, уткнувшись в учебник.
– Я знаю, что это ваш последний день, и у меня есть выбор: заставить вас писать сочинение… или мы можем просто поговорить.
Несколько секунд класс остаётся в напряжённой тишине. Кто-то замирает с телефоном в руках, явно не ожидая такой альтернативы. В дальнем углу слышится сдавленный смешок, но большинство просто ждёт, что будет дальше. Я чувствую, как Софи слегка подаётся вперёд, её пальцы сжимают ручку, а кто-то за нами нетерпеливо постукивает ногой по полу. Этот момент словно зависает в воздухе – на миг даже самые беспечные из нас осознают, что это действительно конец школьных дней.
– Но не думайте, что я отпущу вас просто так, – мистер Хенли улыбается. – Раз уж это ваш последний урок литературы в этой школе, давайте обсудим… что значит хорошая история? Почему одни книги остаются с нами навсегда, а другие забываются?
Я ощущаю, как Софи поворачивается ко мне и чуть заметно улыбается. Это наш шанс.
– Настоящая история должна затронуть что-то внутри, – говорю я, пока остальные только начинают думать над ответом. – Она должна показать нам мир глазами другого человека, заставить почувствовать, что мы не одни.
– А может, настоящая история – это та, в которой есть драки, погони и эпичный финал? – раздаётся голос с задней парты. Это Нейт Браун, звезда футбольной команды, всегда говорящий громче всех. Его друзья одобрительно хмыкают.
– Для кого-то и так, – соглашается мистер Хенли, садясь на край стола. – Но что-то мне подсказывает, что в этом классе есть люди, для которых книги – не просто развлечение.
– Может, для вас уместнее спросить, какая книга изменила вашу жизнь? – неожиданно говорит Софи, и я ловлю восхищённый взгляд мистера Хенли.
– Отличный вопрос. Кто-то хочет ответить?
В классе снова наступает тишина. Несколько учеников неловко ерзают на стульях, кто-то быстро отводит взгляд, делая вид, что изучает трещины на потолке. Атмосфера натянутая. Я решаюсь первой.
– «Поющие в терновнике», – говорю я. – Эта книга заставила меня почувствовать глубину человеческих чувств и борьбы с собой. Я до сих пор не знаю, как можно было написать её так… пронзительно.
– Оу, это роман для бабушек, – фыркает Рози Миллер, лениво перебирая свои волосы. – Разве он не о каком-то священнике и запретной любви?
– А что не так с книгами о запретной любви? – вступается Софи. – Или у нас теперь принято судить книги по поверхностному описанию?
Мистер Хенли улыбается.
– Вижу, сегодня мы разожгли настоящий литературный спор. Может, кто-то ещё поделится?
Звонок звенит громко, прерывая бурную дискуссию в классе. Я неспешно складываю свои вещи, аккуратно убирая тетради и ручки в рюкзак, и оборачиваюсь к Софи, которая уже закрывает свою записную книжку.
– Ты сегодня не забыла, что после уроков мы идём на озеро? – спрашиваю я, внимательно глядя на неё.
– Конечно, нет, – улыбается она, застёгивая рюкзак. – Уже весь день думаю только об этом. Нам нужно обязательно взять плед, чтобы посидеть на траве. И, может, немного фруктов?
– Отличная идея, – киваю я. – Захватим ещё книгу, ту самую, которую начали на прошлых выходных. Я хочу узнать, чем закончится история.
Мы выходим в переполненный шумом и суетой школьный коридор. Ребята оживлённо разговаривают, обмениваются номерами телефонов, громко обсуждают планы на вечер и предстоящий выпускной. На стенах висят яркие постеры с объявлениями о вечеринках, предстоящем выпускном бале, спортивных матчах и поздравления от младших классов, написанные разноцветными маркерами. Шум усиливается, и мне кажется, что коридоры ожили какой-то собственной, хаотичной жизнью.
– Эй, Холлоуэй! – доносится знакомый голос за моей спиной. Оборачиваюсь и вижу Джоша Беннетта. Он лениво улыбается, держа в руках баскетбольный мяч, слегка подбрасывая его вверх и ловя.
– Придёшь на вечеринку к Джейку сегодня? Говорят, будет круто, – с искренним энтузиазмом говорит он.
– Спасибо, Джош, но мы с Софи уже запланировали своё, – отвечаю я вежливо, но достаточно твёрдо, чтобы он понял, что переубедить меня не получится.
Он пожимает плечами, явно не особо расстроенный отказом.
– Как знаешь. Если вдруг передумаешь, ты знаешь, где нас найти, – он кивает в сторону своих друзей, которые стоят неподалёку и громко смеются над чем-то.
Когда Джош уходит, Софи тихонько смеётся, наклонившись ко мне:
– Вот уж точно, нас там не ждут.
– И не говори, – улыбаюсь я, представив эту картину. – Ты только представь, как мы с тобой оказались бы среди всей этой толпы, которая обсуждает, кто сколько выпил и кто с кем встречается?
– О, ужас, – притворно вздрагивает Софи. – Лучше уж я почитаю с тобой стихи на берегу озера.
Мы смеёмся, медленно пробираясь сквозь шумную толпу к столовой. Там очереди длинные, но мы терпеливо ждём своей очереди, слушая, как вокруг нас продолжают звучать весёлые разговоры и громкие возгласы. Я покупаю нам обоим по сэндвичу с индейкой и сыром, пару бутылок холодной воды и пакетик яблочных долек.
Выйдя на улицу, мы направляемся к столику под старым раскидистым деревом, где всегда тихо и спокойно, вдали от общего шума и суеты. Тень дерева создаёт приятную прохладу, а листья шуршат под лёгким ветерком. Софи откусывает от сэндвича, задумчиво глядя куда-то вдаль, словно что-то её тревожит.
– Ты знаешь, я немного боюсь сентября, – вдруг признаётся она тихо, почти шёпотом.
– Почему? – спрашиваю я, искренне удивлённая её словами.
– Я ведь поступила в колледж и скоро уеду в другой город. Это так странно, Лили. Я всю жизнь провела здесь, в Эшфилде. И всегда рядом была ты. Я не знаю, как это будет – без тебя и без всего привычного. Будет ли у меня там кто-то, кто меня поймёт так же, как ты?
Я смотрю на неё и чувствую, как внутри что-то болезненно сжимается от осознания неизбежности перемен.
– Я тоже немного боюсь, – признаюсь я ей тихо. – Ты уедешь, а я останусь здесь. С бабушкой и нашим магазином. Ты же знаешь, я не могу оставить её одну. Этот книжный магазин – вся её жизнь. А после смерти родителей теперь и моя.
– Но ты же любишь этот магазин, – осторожно говорит Софи. – Ты всегда говорила, что там чувствуешь себя дома.
– Это правда, – я улыбаюсь немного грустно. – Просто иногда мне кажется, что я упускаю что-то важное, оставаясь здесь навсегда.
Софи бережно сжимает мою руку, утешая меня своим молчаливым жестом.
– Но мы всегда будем друг у друга, даже если будем далеко. Правда ведь? – спрашивает она с надеждой в голосе.
– Конечно, – я заставляю себя улыбнуться, несмотря на комок в горле. – И знаешь, возможно, этот год станет лучшим для нас обеих. Просто по-разному.
Софи кивает, пытаясь улыбнуться в ответ, но я вижу, что в её глазах отражается та же грусть и тревога, что и в моих. Мы молчим несколько минут, продолжая есть и смотреть на школьный двор, где всё выглядит до боли привычным и одновременно уже чужим.

Глава2
Стоя перед зеркалом в моей небольшой спальне, я осторожно разглаживаю ткань светло-голубого платья, которое бабушка Элеанор сшила для меня сама. Лёгкая и нежная ткань струится по фигуре, словно облако, почти невесомое. Я внимательно изучаю своё отражение: светлые, чуть волнистые волосы свободно ниспадают на плечи, подчёркивая мягкость моих черт, карие глаза внимательно смотрят вперёд, наполненные лёгкой тревогой и ожиданием. На щеках едва заметный румянец, губы чуть приоткрыты. Я чувствую себя красивой, но странно уязвимой, будто передо мной кто-то новый, готовый выйти в мир, который пока кажется мне чужим.
Бабушка Элеонор входит тихо, почти неслышно, как всегда, когда не хочет меня потревожить. Наши глаза встречаются в отражении зеркала. Её мягкие серые глаза, обычно скрывающие глубоко внутри себя грусть, сегодня наполнены особой нежностью.
– Ты прекрасна, Лили, – говорит она, подходя ближе и бережно поправляя моё платье у плеча. – Как будто вижу перед собой твою маму в день её выпускного.
Её слова вызывают болезненное чувство пустоты и тоски по воспоминаниям, которых у меня нет и никогда не будет; словно какая-то часть меня навсегда останется потерянной. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда я была совсем маленькой. Всё, что у меня осталось от них, – это фотографии, рассказы бабушки и острое чувство потери, к которому невозможно привыкнуть.
– Я уверена, что она была бы тобой очень горда, – продолжает бабушка Элеонор, замечая моё задумчивое молчание.
Поворачиваюсь к ней, пытаясь улыбнуться, хотя в глазах предательски блестят слёзы.
– Расскажи о ней, бабушка, – прошу я тихо. – Расскажи ещё раз, какая она была.
Элеонор садится на край моей кровати, аккуратно приглаживая ладонью покрывало. Её голос звучит спокойно и ласково.
– Твоя мама была мечтательницей, такой же, как и ты. Она верила в добро, любовь и в то, что книги способны изменить мир. Она могла часами сидеть с книгой в руках, погружённая в совсем другие миры, и всегда мечтала однажды открыть свой книжный магазин. Именно она передала мне эту любовь к книгам, которую я потом старалась привить и тебе. Каждый раз, когда ты сидишь за кассой нашего магазина, задумчиво перелистываешь страницы книг или мягко улыбаешься покупателям, я вижу в тебе её отражение.
– А папа? – спрашиваю я, боясь прерывать её рассказ.
– Твой отец был сильным и честным человеком, невероятно добрым и заботливым. Он любил её безгранично, они были неразлучны. Он всегда шутил, что влюбился в неё с первого взгляда, когда впервые увидел её за чтением в библиотеке, и больше никогда не смог отвести от неё взгляд. – Бабушка улыбается воспоминаниям, и её улыбка одновременно согревает и слегка ранит моё сердце.
Присаживаюсь рядом с ней, прижимаясь к её плечу, и на мгновение закрываю глаза, пытаясь представить их, молодых и счастливых, ещё не знающих, как мало им отведено времени вместе.
– Я скучаю по ним, даже не помня их, – шепчу я, чувствуя, как бабушкина рука мягко поглаживает меня по спине, утешая.
– Знаю, дорогая. Они всегда будут частью тебя, частью того, кем ты стала и кем станешь.
Мы сидим в тишине, наполненной воспоминаниями и любовью. И в этот момент я понимаю, что моя жизнь, несмотря на всю боль потерь, полна именно благодаря бабушке и её безграничной заботе и теплу.
Вечер, который мы незабудем
На улице уже темнеет, когда к нашему дому подбегает Софи. Она одета в нежно-розовое платье, сшитое из лёгкой ткани, мягко переливающейся в свете уличных фонарей. Её светлые волосы собраны в аккуратную, элегантную прическу, украшенную мелкими цветами, которые слегка дрожат при каждом её шаге. На губах играет лёгкая улыбка, а глаза блестят, полные волнения и предвкушения долгожданного вечера.
– Готова к вечеру, который мы никогда не забудем? – спрашивает она, сверкая глазами от восторга и нетерпения.
Я на мгновение замираю, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее, а дыхание немного сбивается от волнения.
– Определённо, – отвечаю я, чувствуя лёгкое волнение в голосе. – Хотя немного страшно, правда?
– Совсем чуть-чуть, – смеётся Софи, подхватывая меня под руку.
Мы неспешно направляемся к школьному спортзалу, который сегодня совершенно преобразился. Он украшен разноцветными шарами, яркими гирляндами и светящимися огоньками, откуда уже слышится громкая, ритмичная музыка. У входа толпится множество наших одноклассников – сверкающие платья девушек и строгие костюмы парней смешиваются в единый поток красок и эмоций. Повсюду слышны смех, разговоры, комплименты и восторженные возгласы. Атмосфера пропитана ожиданием чего-то особенного и неповторимого.
Я крепче сжимаю руку Софи, ощущая её поддержку и тепло, которое помогает справиться с волнением и робостью.
Но не успеваем мы толком войти в зал, как замечаем насмешливые взгляды и ехидные улыбки, направленные на нас. Это Рози Миллер и её подруги, явно ожидавшие удобного момента для очередного унижения.
– Посмотрите-ка, наши местные принцессы решили посетить бал, – громко и язвительно произносит Рози Миллер, вызывая дружный смех своей компании.
Я молчу, чувствуя, как щёки горят от стыда и унижения, а в груди нарастает болезненное чувство бессилия и горечи. Всё вокруг становится расплывчатым и далёким, и я невольно опускаю взгляд. Софи, не отпуская моей руки, наклоняется ко мне и тихо, но уверенно шепчет:
– Не обращай внимания, Лили. Сегодня наш вечер. Они не смогут его испортить.
Но этот неприятный момент был только началом.
Чуть позже, когда мы с Софи стоим у столика с напитками и обсуждаем, как красиво украшен спортзал и как элегантно выглядят наши одноклассники, я краем глаза замечаю движение. Эшли, одна из подруг Рози, направляется к нам с явно преувеличенной неуклюжестью, на её губах язвительная усмешка, когда она якобы теряет равновесие, драматично покачиваясь и чуть приподнимая полный поднос с пластиковыми стаканчиками, наполненными лимонадом и колой.
– Ой, простите! – театрально вскрикивает она, едва скрывая насмешку, и с силой опрокидывает содержимое подноса прямо на нас.
Холодные напитки мгновенно проникают сквозь ткань моего платья, заставляя вздрогнуть от шока и унижения. Волна беспомощности и стыда накрывает меня, обжигая щёки и сжимая грудь. Липкая жидкость пропитывает платье, оставляя на нём уродливые пятна, а кусочки льда неприятно царапают кожу. Рядом слышится тихий вскрик Софи. Я поворачиваюсь и вижу её испуганное лицо, тоже покрытое пятнами от напитков.
– Боже, простите, девочки! Вы такие незаметные, я совсем не увидела вас, – громко произносит Эшли, сопровождая свои слова язвительным смехом. Её реплику тут же подхватывает Рози, приближаясь вместе с группой одноклассников.
– Ого, посмотрите! Наши книжные феи наконец-то решили немного развлечься. Правда, кажется, они выбрали неправильный напиток, – насмешливо произносит Рози, с наслаждением рассматривая нас с головы до ног.
Ученики собираются вокруг, их взгляды тяжёлым грузом ложатся на меня, от которого невозможно избавиться. Я чувствую себя словно под увеличительным стеклом, их смех и шёпот словно острые иглы, пронзающие моё сердце.
– Может, они думали, что это новая мода? Платья в стиле «мокрая курица», – доносится издевательский голос из толпы, вызывая новую волну смеха.
– Надо было предупредить их, что здесь не библиотека, – вторит кто-то другой, усиливая общий хохот.
Слёзы подступают к моим глазам, горло сжимается, и становится трудно дышать. Я изо всех сил пытаюсь сдержать себя, чтобы не дать окружающим ещё большего повода для издевательств. Перед глазами всё расплывается, и я быстро моргаю, пытаясь прогнать слёзы.
Софи сжимает мою руку ещё крепче, её голос дрожит, но звучит уверенно и решительно:
– Давай выйдем отсюда, Лили. Нам здесь больше нечего делать.
Я медленно киваю, ощущая, как сердце болезненно стучит в груди. Мы с достоинством проходим сквозь толпу, которая неохотно расступается перед нами, продолжая тихо смеяться и шептать язвительные комментарии. Я смотрю прямо перед собой, стараясь держать голову высоко, хотя внутри чувствую, что вот-вот сломаюсь. Рядом идёт Софи, и её молчаливая решительность придаёт мне силы идти вперёд, не упасть духом окончательно.
Мы выходим из шумного спортзала, и прохладный ночной воздух сразу же окутывает нас, заставляя невольно вздрогнуть. Мокрые платья неприятно липнут к телу, и чувство унижения давит на грудь, словно тяжёлый камень, который невозможно сдвинуть. Я замечаю, как Софи тихо вздыхает рядом, и понимаю, что ей сейчас так же тяжело, как и мне.
Не говоря ни слова, мы медленно направляемся к озеру – нашему тайному уголку, где нас никто не найдёт, месту, где мы привыкли искать спасение от всех неприятностей.
Озеро выглядит тихим и умиротворённым, лунный свет отражается в воде, словно серебристое зеркало. Я смотрю на спокойную гладь и чувствую, как постепенно внутри ослабевает напряжение, будто тяжёлый узел в груди начинает развязываться, освобождая место для облегчения и тихой грусти.
Добравшись до деревянного мостика, я сажусь на холодные доски, и Софи опускается рядом. Мы молчим несколько минут, каждая погружённая в свои мысли.
– Знаешь, я просто не понимаю, почему люди такие жестокие, – тихо говорит Софи, нарушая тишину. Её голос дрожит от подавляемых эмоций.
– Наверное, им просто нужно чувствовать себя лучше за счёт других, – отвечаю я тихо. – Но всё равно так больно… особенно, когда ты совсем этого не заслуживаешь.
Софи берёт меня за руку и осторожно сжимает.
– Мне так жаль твоё платье, Лили, оно было невероятным. Я знаю, как много оно значило для тебя и твоей бабушки, особенно учитывая, что оно было когда-то платьем твоей мамы, и бабушка перешила его специально для тебя.
Я медленно киваю, чувствуя, как слёзы снова подступают к глазам.
– Я больше всего боюсь её разочаровать, понимаешь? Это платье было частью прошлого, памятью о маме, которую я никогда не знала. Бабушка вложила в него столько заботы и любви, стараясь сохранить хоть что-то от моей мамы для меня. Я помню, как она долго перебирала старые кружева, распарывала швы, подбирала новую ткань, стараясь сохранить хотя бы кусочек оригинального платья. Но теперь платье испорчено.
Софи слегка обнимает меня за плечи, привлекая к себе.
– Твоя бабушка любит тебя гораздо сильнее, чем переживает из-за испорченного платья. Поверь, для неё гораздо важнее, что с тобой, чем какая-то одежда, даже если она связана с дорогими воспоминаниями.
Я слышу, как в её голосе появляется решительность, и понимаю, что она права.
– А что насчёт тебя, Софи? Я вижу, как тебе больно, ты ведь тоже так старалась выглядеть хорошо сегодня…
Она грустно усмехается и смотрит вдаль, словно пытаясь спрятать свои чувства.
– Да, мне больно, Лили. Но больше всего больно видеть, как страдаешь ты. Я знаю, что скоро уеду, и это был наш последний совместный вечер в школе. Мне хотелось, чтобы он был особенным, а вышло вот так…
Я поворачиваюсь и крепко обнимаю её.
– Он особенный, Софи. Пусть не так, как мы представляли, но я никогда не забуду этот вечер, потому что ты рядом.
Мы сидим в обнимку, позволяя слезам свободно течь, очищая наши души от боли и унижения. Я знаю, что завтра нам снова придётся встретиться с реальностью, но сегодня, в этот тихий и лунный вечер, мы находим в себе силы простить и отпустить всё, что произошло.

Глава3
Провожу рукой по пыльной деревянной полке, смахивая тонкий слой пыли, который накопился за последние недели. Магазин всегда был моей отдушиной, но сегодня он кажется мне особенно пустым. Пространство, которое раньше наполнялось тихим голосом Софи, её смехом и бесконечными обсуждениями книг, теперь погружено в тишину. Полки, кажется, стоят особенно ровно, а книги – слишком аккуратно, словно никто их не трогал уже давно. Даже мягкий звон колокольчика на входной двери звучит одиноко, когда мимо магазина проходит кто-то из местных, но не заходит внутрь. Без Софи здесь стало иначе, и я это ощущаю в каждом уголке.
Стараюсь не думать об этом. Работа – вот что мне нужно сейчас. Магазин требует порядка, и если я хочу, чтобы он продолжал существовать, мне нужно сосредоточиться.
– Лили, милая, тебе не кажется, что ты слишком стараешься? – голос бабушки звучит устало. Она сидит за кассой, обмахиваясь сложенной газетой. В такие жаркие дни ей становится хуже, и я это вижу.
– Всё в порядке, бабушка, – отвечаю я бодрым голосом, хотя внутри чувствую себя опустошённой. – У нас столько старых книг, которые давно никто не покупает. Я хочу разобрать их и поставить новинки. Нужно, чтобы магазин выглядел привлекательно.
Бабушка только вздыхает и делает глоток лимонада из высокой стеклянной кружки.
Я закатываю рукава хлопковой рубашки и подхожу к стеллажу у окна. Запах старых страниц смешивается с лёгким ароматом древесины и пыли, заполняя воздух знакомым теплом. Края некоторых книг потрёпаны, бумага пожелтела, а корешки на солнце слегка выцвели, оставляя размытые следы от букв. Некоторые издания выглядят так, словно их давно не открывали – плотный налёт пыли покрывает верхние полки, и мне приходится сдуть его, чтобы разглядеть названия.
– Так, что у нас тут… – бормочу я себе под нос. Книга рецептов 90-х, явно залежалась. Какой-то старый детектив с потрёпанной обложкой, который, судя по записям в журнале, никто не покупал последние пять лет.
– Ба, а мы можем сделать небольшой стенд с уценёнными книгами? Может, кому-то они всё же пригодятся?
Бабушка поднимает на меня взгляд и кивает:
– Конечно, дорогая. Я думаю, люди с радостью заберут хорошие книги по низкой цене. Поставь его ближе к выходу, чтобы все видели.
Я улыбаюсь и берусь за работу. Разбираю каждый стеллаж, аккуратно перекладываю книги, обновляю расстановку. Новинки, которые мы получили неделю назад, я ставлю в центр магазина, чтобы они привлекали внимание. Смахиваю пыль, протираю стеклянные витрины, меняю таблички с ценами. Проверяю записи в журнале – некоторые книги давно не продавались, а значит, пора обновлять ассортимент.
Часы идут, солнце поднимается выше, превращая улицу за окном в пекло. В магазине прохладнее, но я чувствую, как пот стекает по спине. Завязываю волосы в небрежный узел и решаю сделать перерыв.
– Бабушка, тебе что-нибудь принести? Воды, может быть, или мороженое?
Она улыбается мне с благодарностью:
– Вода будет кстати, дорогая. Спасибо.
Я выхожу на улицу, чувствуя, как горячий воздух окутывает меня. Магазин напротив – небольшая закусочная, где всегда продают ледяной чай и газировку. Покупаю две бутылки воды, а заодно беру мороженое для бабушки. Пока жду сдачу, замечаю, как в парке напротив дети играют в фонтане, спасаясь от жары. Вода брызжет во все стороны, искрится в солнечном свете, и я на мгновение возвращаюсь в детство. Вспоминаю, как мы с Софи тоже бегали босиком по горячему асфальту, смеясь и прыгая под холодные струи, а потом забегали в этот же магазин за газировкой и шоколадными батончиками. Тогда лето казалось бесконечным, а мир – добрым и простым. Теперь всё иначе. Я уже не та девочка, которая не боялась промокнуть с головы до ног.
Возвращаюсь и ставлю бутылку перед бабушкой.
– Ты моя заботливая девочка, – шепчет она, сжимая мою руку.
Я сажусь рядом, позволяя себе на мгновение расслабиться. Но в голове уже планы на остаток дня – закончить сортировку, проверить кассу, обновить записи в журнале продаж. Магазин – теперь это моя ответственность.
Я снова подхожу к полкам, вытаскиваю книги, меняю их местами. Проверяю старые издания, перекладываю их на задний стол для дальнейшей уценки. В какой-то момент нахожу книгу с подписью на форзаце – почерк мамы. На мгновение у меня перехватывает дыхание. Грудь сжимает тёплая волна, пальцы дрожат, когда я провожу по старым буквам. Сердце гулко бьётся, будто осознавая важность этого момента – кусочек прошлого, который вдруг вернулся, словно ждал, пока я его найду.
– Бабушка, ты знала, что здесь есть мамины книги? – спрашиваю я, подходя к ней.
Она поднимает голову, её глаза становятся мягче.
– Конечно, милая. Я думала, ты их уже видела. Это одна из тех, что она любила больше всего.
Я провожу пальцем по старым буквам, чувствуя тепло от этой неожиданной находки. Эта книга – это не просто старая бумага и выцветшие буквы. Это часть моей мамы, частичка её мыслей, её вкуса, её мира, который мне никогда не довелось узнать по-настоящему.
Провожу пальцами по её подписи, будто пытаясь ощутить связь сквозь годы. Какое произведение заставило её оставить автограф на форзаце? О чём она думала в тот момент? Возможно, она хотела, чтобы когда-нибудь я нашла эту книгу и поняла что-то важное. Я чувствую, как горло сжимает от нахлынувших эмоций, но я не отвожу взгляда. Сейчас мне нужно просто немного побыть с этой книгой, с этой частью прошлого, которую я неожиданно нашла среди полок.
Сижу на полу, прислонившись спиной к книжному стеллажу, и держу в руках книгу, которую когда-то читала моя мама. Её подпись на форзаце кажется такой живой, будто она оставила её всего несколько дней назад. Пальцы осторожно гладят выцветшие буквы, и я переворачиваю первую страницу.
Книга – старое издание «Над пропастью во ржи». Страницы слегка пожелтели, но книга хорошо сохранилась. На полях карандашные пометки, лёгкие, быстрые, будто сделанные в порыве эмоций. Мама любила рецензировать книги, оставлять в них следы своих мыслей.
«Холден всё время ищет правду, носам её боится», – написано в углу одной страницы. В другом месте: «Может, одиночество– это нетак уж плохо, если ты сам его выбираешь?» Подчёркнуто несколько строк о том, как герой боится взрослеть, но не может удержаться в детстве. В одном месте, рядом с последними страницами, написано мелким почерком: «Возможно, взросление– это когда ты начинаешь понимать, что невсе вопросы требуют ответа». Это не послание мне, просто её мысль, но я всё равно чувствую, будто она говорит со мной.
Горло сжимает.
– Ты нашла её, да? – голос бабушки звучит мягко, с нотками тёплого удивления.
Я поднимаю голову. Бабушка стоит рядом, опираясь на деревянную стойку. Её глаза – выцветшие, усталые, но всё ещё полные тепла. Она смотрит на меня так, будто знает, что я чувствую.
– Я даже не знала, что она оставила мне это, – мой голос чуть дрожит.
Бабушка медленно подходит, садится рядом. Я чувствую её тепло, запах её духов – лёгкий, цветочный, родной. Она берёт книгу, переворачивает страницы, поглаживает бумагу так же, как только что делала я.
– О, Лили… Она не оставляла её специально, – бабушка качает головой с мягкой улыбкой, аккуратно проводя пальцами по краю страниц. – Твоя мама всегда писала на полях. Это был её способ разговаривать с книгами. Я помню, как она могла часами сидеть с карандашом в руках, перечитывая любимые главы, что-то подчёркивая, делая пометки. Иногда она даже спорила с авторами – особенно если не соглашалась с концовкой. Я часто находила её записи в книгах, которые брала с полки, и всегда удивлялась, как глубоко она чувствовала слова.
Я смотрю на текст, обведённый лёгкими штрихами карандаша.
– Она писала, чтобы понять себя? – спрашиваю я.
– Думаю, да, – кивает она. – Ей было легче доверять бумаге свои мысли, чем людям. Она не всегда могла сказать вслух, что чувствует, но книги понимали её. Она находила в них ответы или, по крайней мере, утешение.
Я провожу пальцем по строкам, чувствуя, как через эти записи мама становится мне ближе. Эти мысли – её настоящая рецензия жизни.
– Бабушка… – я замолкаю, собираясь с духом. – Я боюсь, что забуду её. Что когда-нибудь она останется только на этих страницах.
Бабушка кладёт руку мне на плечо.
– Ты носишь её в себе, Лили. В том, как ты смотришь на мир, как любишь книги, как заботишься о людях. Ты точно так же перечитываешь любимые романы снова и снова, так же задумываешься над каждым словом. Ты даже держишь книгу так же, как она – крепко, будто боишься её потерять. В её жизни было много боли, но она выбрала видеть свет. Ты тоже выбираешь.
Я смотрю на книгу в своих руках. Мамин мир, её мысли, её надежды – всё это передо мной. В груди поднимается странное чувство – смесь трепета, грусти и благодарности. Я будто держу в руках не просто книгу, а её голос, её присутствие, её потаённые мысли, о которых она никогда не говорила вслух. И от этого становится одновременно тепло и больно. И вдруг я понимаю: я действительно не одна. Она оставила мне это. Часть себя.
Бабуля выдыхает и медленно поднимается на ноги.
– Оставь эту книгу себе, дорогая. Думаю, твоя мама хотела, чтобы ты её нашла именно сейчас.
Я киваю, прижимая книгу к груди.
– Спасибо.
Она улыбается, но в её взгляде скользит что-то ещё – лёгкая печаль, замешанная с нежностью. Словно она на мгновение вернулась в прошлое, вспомнив свою дочь маленькой девочкой, сидящей с книгой в руках.
Бабушка мягко гладит меня по голове, задерживаясь чуть дольше, чем обычно, а потом медленно направляется к кассе, словно не хочет прерывать этот момент, но знает, что он должен закончиться. А я остаюсь сидеть на полу, перечитывая слова мамы, чувствуя, как что-то внутри становится чуть легче, чуть теплее.
Осторожно переворачиваю страницы старой книги, принадлежавшей маме. Потрёпанные края слегка загнулись, а пожелтевшие страницы издают лёгкий шорох, когда я перелистываю их.
Провожу пальцем по одному из абзацев и читаю вслух:
«Главный герой ведёт себя так, будто весь мир должен его жалеть. Норазве можно винить его заэто?»
Улыбаюсь. Мама всегда находила оправдание даже самым сложным персонажам. Она видела в них больше, чем просто слова на бумаге.
Перелистываю страницу и натыкаюсь на другую запись:
«Иногда хочется спросить автора, почему его герои такие упрямые. Апотом понимаешь: мы все такие».
Тихо смеюсь. Её слова звучат так, словно она сидит рядом и разговаривает со мной, делясь своими наблюдениями.
Дальше идут несколько вопросов, написанных с лёгким наклоном:
«Что делает человека по-настоящему взрослым? Осознание своих ошибок? Или способность нежалеть оних?»
Задерживаюсь на этом месте, чувствуя, как внутри поднимается странное волнение. Эти слова будто обращены ко мне, заставляют задуматься, переосмыслить что-то важное. Что мама думала, когда писала это? Нашла ли она для себя ответ?
На следующей странице я вижу пометку, обведённую кружком:
«Этот момент– самый честный вовсей книге. Здесь герой непритворяется».
Нахожу нужное предложение и перечитываю его несколько раз. В этом моменте действительно есть правда – не та, что бросается в глаза, а та, что ощущается внутри, в самой сути персонажа.
В углу страницы небольшая, почти неразборчивая приписка:
«Еслибы мне пришлось выбирать, ябы предпочла остаться героем второго плана. Главные роли слишком утомительны».
Улыбаюсь, ощущая щемящее чувство, словно тёплую волну ностальгии, мягко касающуюся сердца. В этом есть что-то милое и печальное одновременно. Мама, возможно, и правда не любила быть в центре внимания. Это так похоже на меня.
Закрываю книгу и прижимаю её к груди, задерживаясь в этом мгновении. В магазине стоит приятная тишина, нарушаемая лишь слабым скрипом деревянных стеллажей и приглушённым гудением вентилятора. За витриной лениво движется знойный летний день: кто-то неспешно идёт по тротуару, где-то вдалеке слышится глухой шум проезжающей машины. Сквозь занавески пробивается солнечный свет, отбрасывая мягкие тени на пол, и я чувствую, как в груди разливается тёплое, тихое чувство – будто мама всё ещё рядом.
Слышу, как бабушка тяжело вздыхает за кассой. Её слабый голос прерывает тишину магазина.
– Лили, ты не могла бы… принести мне воды? – её голос звучит хрипло, натужно, словно даже эти слова даются с трудом.
Я поднимаю голову. Бабушка сидит, привалившись к спинке стула, её лицо кажется бледнее, чем обычно. Я быстро встаю, откладываю книгу и подхожу к ней.
– Конечно, ба. Ты в порядке? – спрашиваю я, но внутри уже начинает подниматься беспокойство.
Она слабо улыбается.
– Просто жара… невыносимая сегодня, – бабушка медленно проводит рукой по лбу, стирая капли пота. Её голос звучит слабее, чем обычно, и она сглатывает, словно во рту пересохло. – Всё хорошо, милая, не волнуйся.
Но я волнуюсь. Сегодня действительно жарко – воздух в магазине тяжёлый. Вентилятор у потолка лениво вращается, но кажется, что он не приносит никакого облегчения. В старомодном термометре, висящем у двери, ртутная полоска поднялась выше отметки в 100 градусов по Фаренгейту. Я быстро иду к мини-холодильнику в подсобке, достаю бутылку холодной воды и возвращаюсь. Бабушка слабо берёт её, но пальцы слегка дрожат, когда она отвинчивает крышку.
– Может, тебе лучше прилечь? – предлагаю я, присаживаясь рядом.
– Нет, нет, – отмахивается она. – Я просто посижу немного. Пройдёт.
Но ей не становится лучше. Она почти не двигается, только смотрит в одну точку, её дыхание становится прерывистым. Я чувствую, как тревога сжимает грудь.
– Бабушка, тебе точно не хуже? Может, мне позвонить доктору? – спрашиваю я, наклоняясь ближе.
– Я просто немного утомилась, – отвечает она, пытаясь говорить спокойно, но голос звучит слабее. – Давно не было такой жары. Помню, в семьдесят третьем летом было почти так же. Тогда нам пришлось закрыть магазин на неделю. Люди прятались по домам, а мы с твоим дедушкой сидели у вентилятора, пили лимонад со льдом и читали газеты…
Слушаю её, но внутри растёт беспокойство. Её голос дрожит. А если это не просто усталость? Воспоминания о дедушке мелькают в голове – как в тот год, когда он начал чувствовать себя плохо, но всё откладывал визит к врачу. Я не хочу, чтобы история повторилась. Сжимаю губы, пытаясь не поддаваться панике, но чувство тревоги только растёт. Её дыхание становится чуть слышнее, прерывистым, а пальцы, лежащие на подлокотнике, едва заметно дрожат. Я замечаю, как её плечи медленно опускаются, словно даже поддерживать осанку стало слишком тяжело.
– Бабушка, давай я позвоню кому-нибудь, – настаиваю я, чувствуя, как тревога сдавливает горло.
– Нет-нет, – она качает головой, но закрывает глаза, словно даже это движение утомляет её. – Немного посижу, и всё будет хорошо.
Я смотрю на часы. Почти три часа дня. Самый знойный период. Улицы пустынны, редкие машины проезжают мимо витрин. В такие дни покупатели почти не заходят – слишком жарко даже для того, чтобы листать книги. Мне нужно что-то делать.
– Подожди здесь, я принесу тебе ещё воды. И лед, – говорю я, стараясь держать голос ровным.
Бегу в подсобку, едва чувствуя пол под ногами. Пальцы дрожат, когда я тянусь к морозильнику, и на секунду я даже не могу ухватить ручку – она кажется скользкой от пота. Дёргаю дверь чуть сильнее, достаю ледяные пакеты, но один выскальзывает из рук и глухо шлёпается на пол. Проклятье! Я быстро поднимаю его, затем хватаю полотенце, но в спешке проливаю немного воды мимо раковины. Чувствую, как сердце бешено колотится в груди, но заставляю себя дышать ровно. Главное – бабушка. Сжимаю мокрое полотенце в руках и бегу обратно, надеясь, что не слишком поздно. Когда возвращаюсь, бабушка сидит, откинувшись назад, глаза полузакрыты.
– Ба! – я быстро подхожу, кладу холодное полотенце ей на шею, обхватываю её руку. Она едва реагирует, только слабо сжимает мои пальцы.
Теперь я больше не жду. Хватаю телефон и звоню 911.
– Мне нужна помощь! – голос дрожит, но я стараюсь говорить чётко. – Моей бабушке очень плохо, она ослабла, у неё проблемы с дыханием, и она почти не реагирует! Магазин Holloway Books, 214 Мэйн-стрит, Эшфилд!
– Оставайтесь с ней, скорая уже в пути, – отвечает оператор, и я киваю, хотя он меня не видит.
Опускаюсь на колени перед бабушкой, держу её за руку. Она открывает глаза, смотрит на меня, и в её взгляде читается спокойствие, но и усталость.
– Всё будет хорошо, – шепчу я, больше для себя, чем для неё.
Вдалеке слышится сирена скорой помощи. Я замираю, сдерживая дыхание, а сердце колотится так, что кажется, его слышно в тишине магазина. Ладони мокрые, пальцы дрожат, но я не ослабляю хватку, сжимая руку бабушки. Закрываю глаза на мгновение, повторяя про себя одну и ту же мысль: пожалуйста, пусть они успеют, пусть всё будет хорошо.
Сирена скорой помощи становится всё громче, разрывая тишину резкими, пронзительными звуками. Кажется, будто этот звук давит на грудь, заставляя сердце биться быстрее. Он отражается от стен магазина, заполняя всё пространство тревожной волной. Я сижу на коленях перед бабушкой, сжимаю её руку и пытаюсь сохранять спокойствие, но внутри всё сжимается от страха. Она едва держится, её веки дрожат, дыхание прерывистое.
– Ба, держись… Пожалуйста, – шепчу я, сжимая её пальцы чуть крепче, будто это поможет удержать её здесь, со мной.
В дверь врывается двое медиков в форме. Один из них – мужчина лет сорока с короткими тёмными волосами, второй – молодая женщина с русыми волосами, собранными в хвост. Они быстро оценивают ситуацию.
– Что случилось? – спрашивает мужчина, уже наклоняясь к бабушке.
– Она… Она сказала, что ей… ей жарко, но потом… потом вдруг ей стало хуже. Она задыхалась… я… я не знала, что делать! Она почти не двигается, её дыхание… – слова путаются в горле, а я чувствую, как паника душит меня. – Пожалуйста, помогите ей!
– Всё будет хорошо, – уверенно отвечает медик и тут же достаёт стетоскоп, прижимая его к груди бабушки. – Давление низкое. Пульс слабый. Подготовьте носилки!
Вторая медик уже ставит датчик пульсоксиметра на палец бабушки и настраивает кислородную маску.
– Мэм, вы меня слышите? – тихо, но настойчиво говорит она, похлопывая бабушку по руке.
Бабушка слабо приоткрывает глаза и шепчет:
– Лили…
Сжимаю её руку сильнее.
– Я здесь. Всё будет хорошо. Ты услышала? Они помогут тебе.
– Ты всегда была такой заботливой, Лилиан, – её голос почти неразличим, но я слышу его. – Прости… если я оставлю тебя одну…
В груди сжимается что-то острое, дыхание застревает в горле. Мир вокруг будто исчезает. По спине пробегает холодок, пальцы немеют, но я не позволяю себе разжать её руку. Нет. Я не позволю ей уйти.
– Нет! – я качаю головой, крепче сжимая её пальцы. – Ты не оставишь меня, слышишь? Ты обещала!
– Нам нужно ехать, – говорит медик, перебивая мой отчаянный шёпот. – У неё аритмия, возможный сердечный приступ. Мы делаем всё возможное.
Я киваю, не зная, что делать, но точно зная одно – я не могу её потерять. Бабушка – это всё, что у меня есть. Она была рядом со мной всегда. С тех пор, как умер дедушка…
Помню, как бабушка сидела у окна с чашкой чая в руках, когда нам позвонили из больницы. Пар ещё поднимался над кружкой, но она даже не сделала ни глотка. Её руки не дрожали, но лицо стало таким бледным, будто в тот момент что-то в ней сломалось. Тогда мне было десять. Дедушка Фрэнк ушёл тихо, во сне. Инфаркт. Его не стало в одно мгновение, и бабушка после этого больше никогда не была прежней. Я помню, как она гладила его старую рубашку, прежде чем спрятать её в шкаф. Помню, как она читала мне сказки в ту ночь, когда он умер, её голос дрожал, но она не заплакала.
И теперь, восемь лет спустя, она сидит передо мной – такая же хрупкая, такая же бесконечно дорогая, и я не могу потерять её так же. Я не выдержу.
– Я поеду с вами! – говорю я, вставая.
– Ты можешь следовать за нами на машине, но, к сожалению, мы не можем брать пассажиров в карету скорой помощи, – говорит женщина-медик, бросая быстрый взгляд на меня.
– У меня нет машины, – отвечаю я, сглатывая комок в горле.
– Ты можешь попросить кого-нибудь из знакомых отвезти тебя, – отвечает она, проверяя капельницу, которую уже подключили к бабушке.
Я не знаю, кого попросить. Софи уехала. Бабушка – единственный человек, с кем я по-настоящему близка. Остальные? Я даже не знаю, кто может приехать по первому звонку.
– Дайте мне минуту! – я достаю телефон и быстро пролистываю список контактов, но пальцы дрожат так сильно, что я едва попадаю по экрану.
– Нам нужно выезжать, – говорит мужчина-медик. – Мы везём её в Мемориальную больницу Сент-Джозефа. Там ей окажут всю необходимую помощь. Ты можешь поехать следом.
Смотрю на бабушку, на её бледное лицо, на её слабую руку, которую я до сих пор держу.
– Бабушка, я приеду сразу за тобой, хорошо? – шепчу я.
Её пальцы едва ощутимо сжимают мои.
– Я знаю, милая… Ты всегда рядом…
Они вывозят её на носилках, и я следую за ними, пока они не загружают её в машину. Сирена снова включается, и скорая уносится в сторону больницы. Стою на пороге магазина, растерянная и напуганная, не зная, что делать дальше. Липкий жар летнего дня давит на плечи, воздух густой, наполненный отдалённым гулом машин и приглушёнными голосами людей, спешащих по своим делам.
Мир без бабушки невозможен. Она должна выжить.
Закрываю магазин, поворачивая ключ в замке дрожащими пальцами. Вокруг пустынно – только редкие машины проезжают по улице, их капоты поблёскивают под палящим солнцем, отбрасывая длинные, рябящие тени на раскалённый асфальт. Воздух дрожит от жары, создавая иллюзию зыбкого марева над дорогой. Где-то вдалеке слышится приглушённый лай собаки, но город кажется застывшим в этой знойной послеобеденной тишине. Воздух густой, пропитанный запахом нагретого асфальта и лёгким ароматом цветов из ближайшего сада. Я сжимаю ключ в ладони и медленно делаю шаг назад, ощущая, как внутри растёт беспокойство. Солнце ещё высоко, но воздух тяжёлый, пропитанный жарой, которая кажется невыносимой. Меня знобит, но не от холода, а от нервного напряжения.
Общественный транспорт в нашем городке ходит не так часто. Проверяю расписание на телефоне, ловя дрожащим пальцем ближайший автобус до района, где находится Мемориальная больница Сент-Джозефа. Десять минут ожидания, но кажется, что прошла вечность. Я несколько раз проверяю экран телефона, но время почти не движется. Минуты растягиваются, как будто кто-то намеренно замедлил их ход. Смотрю на дорогу, прищуриваюсь от яркого солнца, пытаясь разглядеть приближающийся автобус, но улица кажется застывшей в жарком мареве. Ветер качает вывеску автобусной остановки, её металлический скрежет раздражает слух. Сжимаю телефон в ладони, чувствуя, как пальцы холодеют от нервного напряжения.
Хожу взад-вперёд на остановке, обхватывая себя руками. В голове только одно – бабуля. Вдруг ей хуже? Вдруг я опоздаю? Вдруг…
Фары автобуса прорывают знойный воздух, их свет отражается на горячем асфальте. Я едва жду, пока двери откроются, и тут же забираюсь внутрь. В салоне почти пусто – всего пара человек: пожилой мужчина в клетчатой рубашке, задумчиво смотрящий в окно, и молодая женщина, залипающая в телефон. Водитель кивает мне, и я пробегаю карточкой по терминалу.
– До Мемориальной больницы, пожалуйста, – выдыхаю я, садясь ближе к передней двери.
– Третья остановка, – отвечает водитель, не глядя на меня, и я киваю, сжимая телефон в руках.
Автобус трогается, и меня слегка покачивает на ухабах. Дыхание тяжёлое, сердце стучит так, будто пытается вырваться из груди. Я хочу написать кому-то, но кому? Софи уехала, а больше… Никого нет. Я одна.
Когда автобус останавливается у нужного здания, я тут же спрыгиваю вниз, даже не оглядываясь. Больница выглядит угрожающе огромной. Вывески отражаются в стеклянных дверях, а раскалённый тротуар испускает горячие волны, словно дыша жаром. Свет больницы кажется почти стерильным, холодным. Он слепит глаза, но не даёт ощущения безопасности – скорее, напоминает о строгом порядке и неизбежности того, что ждёт внутри. У меня перехватывает дыхание, и на мгновение я чувствую, как холод пробирается под кожу, сковывая движения.
Я глубоко вдыхаю и захожу внутрь. Запах антисептика тут же бьёт в нос, и я невольно мну пальцами футболку. Пол из гладкого кафеля отражает холодный свет ламп. На стойке регистрации сидит женщина в голубом скраббе, уставившись в монитор.
– Пр-простите… – мой голос звучит хрипло, срываясь на первом слове. Женщина поднимает глаза, слегка хмурится, явно замечая моё волнение. Она смотрит на меня оценивающе – то ли с профессиональной сдержанностью, то ли с лёгким сочувствием.
– Меня зовут Лилиан Холлоуэй, мою бабушку, миссис Холлоуэй, привезли сюда на скорой. Пожалуйста, скажите, как она?
Женщина переводит взгляд с экрана на меня, мельком оценивая мои дрожащие руки, нервную позу.
– Какое полное имя пациентки? – спрашивает она спокойным, отстранённым тоном.
– Элеонор Холлоуэй, – я облизываю пересохшие губы.
Она что-то вводит в систему, а я стискиваю кулаки, стараясь удержаться от нервного постукивания ногой. Спустя несколько секунд она поднимает взгляд.
– Миссис Холлоуэй сейчас в кардиологическом отделении на третьем этаже. Её состояние стабилизировали, но врач пока не даёт комментариев.
– Могу я её увидеть? – спрашиваю я.
– Сейчас послеобеденное время, но… – она замечает, как я напряжённо сглатываю. – Думаю, вас могут пустить ненадолго. Пройдите к лифтам, третий этаж, налево по коридору. Палата 346.
– Спасибо! – я тут же бросаюсь в сторону лифта, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Лифт открывается, и я нажимаю кнопку, стиснув кулаки. Металлическая поверхность холодит палец, будто возвращая меня в реальность. Кабина тихо гудит, двери закрываются с коротким механическим щелчком. Я слышу, как мотор начинает работать, и чувствую лёгкое покачивание, когда лифт трогается вверх. В голове роится миллион мыслей, но одна перекрывает всё: «Бабушка жива».
Когда двери разъезжаются, я влетаю в коридор, считая комнаты, пока не нахожу нужную. В глубине палаты, окружённая приборами, лежит бабушка. Она выглядит такой маленькой и хрупкой среди всей этой аппаратуры. Я подхожу к кровати, хватаю её за руку.
– Ба, я здесь… – шепчу я, и слёзы тут же подступают к глазам.
Её веки чуть дрожат, губы едва заметно шевелятся, но глаза остаются закрытыми. Дыхание медленное, слабое, но ровное. Я стискиваю её ладонь в своей, ощущая хрупкость её пальцев.
– Ты справишься, Элеонор… Я с тобой.
Сажусь у кровати бабушки, сжимая её руку в своей. Её кожа кажется слишком холодной, как фарфоровая чашка, а пальцы – хрупкими. Машины вокруг неё тихо гудят, мерцают зелёные и синие индикаторы. Прислушиваюсь к ровному писку кардиомонитора, который отслеживает каждый удар её сердца, и этот звук кажется мне единственным, что ещё связывает её с этим миром.
Дверь открывается, и в палату входит медсестра в голубом скраббе. На её бейджике написано «Ханна Родригес, RN». В руках у неё планшет, а за ухом заправлена прядь тёмных волос. Её глаза – внимательные, но спокойные, в них читается привычка видеть пациентов в любых состояниях.
– Лилиан? – мягко уточняет она, останавливаясь рядом со мной.
Киваю, не отпуская бабушкину руку.
– Я старшая медсестра этого отделения. Доктор Сандерс скоро зайдёт, чтобы поговорить с вами. Как вы держитесь? – её голос тёплый, но профессиональный.
Сжимаю губы. Как держусь? Да никак. Я вцепилась в руку бабушки, ведь она моя последняя связь с детством, с безопасностью, с домом.
– Я… я не знаю, – голос звучит осипло, и я отвожу взгляд. – Она же поправится? Она будет… такой же, как раньше?
Ханна присаживается на край стула у монитора, нажав пару кнопок на экране.
– Её состояние сейчас стабильное, но, судя по показателям, был значительный кардиологический эпизод, – она говорит мягко, но без лишних обиняков. – У неё диагностирован инфаркт миокарда. Нам удалось стабилизировать её состояние с помощью нитроглицерина и внутривенной терапии, но доктор объяснит вам всё подробнее.
Слово «инфаркт» застревает у меня в горле, словно удушающий ком, который я не могу проглотить. Перед глазами вспыхивают страшные сценарии: бабушка больше не вернётся домой, её кровать в нашей гостиной останется пустой, её голос исчезнет из моего мира.
Я не могу этого допустить. Я не готова.
В голове всё звучит приглушённо, как будто кто-то опустил надо мной стеклянный купол. Моргаю, пытаясь осознать смысл сказанного.
– Но она жива? – мой голос дрожит.
– Да, Лилиан, она жива, – Ханна кладёт руку мне на плечо. – Но сейчас нам нужно следить за её состоянием и проводить дальнейшие тесты. Ей предстоит длительное восстановление.
Я киваю, но слёзы уже подступают к глазам. Я не хочу плакать, не хочу показывать слабость, но от одной только мысли, что бабушка могла…
Дверь снова открывается, и в комнату входит врач. Мужчина лет пятидесяти, с седыми висками, в белом халате. «Доктор Сандерс, MD» написано на его бейджике. В руке он держит планшет, и его взгляд внимательный, но не отстранённый – скорее сосредоточенный.
– Добрый день, Лилиан? – он садится на стул напротив меня, кладёт планшет на колени. – Я доктор Сандерс, кардиолог, который сейчас наблюдает вашу бабушку. Вы уже говорили с медсестрой?
Я киваю, сжимая руки в кулаки.
– Хорошо. Тогда я объясню подробнее. У вашей бабушки произошёл острый инфаркт миокарда. Мы стабилизировали её с помощью лекарственной терапии и оксигенотерапии. Сейчас её состояние контролируемое, но нам нужно провести коронарографию, чтобы оценить степень повреждения сосудов. Возможно, потребуется ангиопластика.
– Это… операция? – мой голос дрожит.
– Минимально инвазивная процедура, – доктор кивает. – Через катетер в артерию вводится специальный баллон, который расширяет закупоренный сосуд. В некоторых случаях устанавливается стент. Мы обсудим это подробнее после обследования.
Киваю, но в груди всё сжимается от страха. Холод пробегает по спине, ладони становятся липкими, а пальцы предательски дрожат. Воздуха будто не хватает, как будто я нахожусь под водой, и чем больше пытаюсь дышать, тем тяжелее становится в груди.
– Она очнётся?
Доктор смотрит на меня с лёгким сочувствием. Его губы чуть поджаты, а брови едва заметно сведены. В голосе нет излишней мягкости, но он говорит размеренно и уверенно, словно хочет передать мне часть своего спокойствия.
– Она сейчас под лёгкой седацией, чтобы минимизировать нагрузку на сердце. Вы можете остаться с ней, но она, скорее всего, пока не будет осознавать ваше присутствие.
Киваю, прикрывая рот рукой, чтобы не разрыдаться вслух. Доктор что-то говорит Ханне, она снова проверяет показатели на мониторе. Я сижу в кресле у кровати и просто держу бабушку за руку, надеясь, что она меня чувствует.
– Я с тобой, ба, – шепчу я, сжимая её руку чуть крепче.
Её кожа по-прежнему прохладная, но я чувствую слабое тепло. Слёзы наконец находят дорогу наружу, скатываясь по щекам и исчезая в складках простыни.
В комнате тихо, лишь мерный писк мониторов напоминает о том, что сердце пациента ещё бьётся. Воздух пропитан запахом антисептиков, а за окном виднеются улицы города, залитые дневным солнцем, тёплым и слепящим, растягивая длинные тени по тротуарам. В воздухе дрожит марево жары, а редкие машины медленно ползут по дороге, словно всё в этом дне замедлилось.
Медсестра и доктор Сандерс проверяют показатели. Ханна обновляет капельницу.
– Если что я всегда готов ответить на любые ваши вопросы. А сейчас вашей бабушке нужен покой. – Доктор встаёт, бросает быстрый взгляд на мониторы и негромко говорит Ханне:
– Следите за её давлением и уровнем кислорода. Если что-то изменится, немедленно сообщите мне.
С этими словами он разворачивается и выходит, а Ханна ещё задерживается, проверяя данные на мониторе, прежде чем тоже покинуть палату.
Я сижу, ощущая, как тишина давит на меня со всех сторон, заставляя осознать хрупкость момента. В голове крутится одно и то же: что если бы я заметила симптомы раньше? Что если бы я настояла на том, чтобы она отдохнула в тени? Что если…
Закрываю глаза, крепче сжимаю бабушкину руку, чувствуя, как её кожа кажется тонкой, почти невесомой, будто она может ускользнуть в любой момент. Кажется, что если я просто удержу её, если не отпущу, всё будет в порядке. Но реальность не подчиняется моим желаниям.
Я не знаю, что мне делать дальше.
Где-то в глубине сознания понимаю, что пора идти домой, но мысль о том, чтобы оставить её здесь одну среди этих стерильных стен, не даёт мне встать. Я уже потеряла родителей, и теперь страх, что могу потерять последнего родного человека, буквально парализует.
Дверь снова приоткрывается, и входит Ханна. На этот раз без планшета, только с бутылкой воды, которую она протягивает мне.
– Ты давно пила воду? – спрашивает она тоном, который больше подходит заботливой старшей сестре, чем медсестре.
Качаю головой и беру бутылку. Горло действительно пересохло. Делаю пару глотков и снова смотрю на бабушку.
– Ты можешь остаться на ночь, если хочешь, – продолжает Ханна, прислонившись к стойке с оборудованием. – У нас есть кресло для посетителей. Это не самое удобное место, но ты будешь рядом.
Я резко поднимаю на неё взгляд.
– Правда? Мне можно?
– Конечно. В таких случаях мы разрешаем, – кивает она.
Быстро киваю. Я остаюсь. Не могу оставить бабушку одну в этот первый, самый страшный вечер. Если она очнётся, я должна быть рядом. Если ей станет хуже – я должна знать об этом первой.
– Спасибо, – говорю я, сжимая бутылку с водой.
Ханна уходит, а я достаю телефон. Время всего около четырёх дня. Вижу десять пропущенных звонков. Глубоко вздыхаю и нажимаю на имя в избранных контактах.
Гудки тянутся слишком долго, и я уже думаю, что она не возьмёт трубку, но вдруг раздаётся знакомый голос:
– Лили? Наконец-то! Ты почему не отвечала?! – Софи звучит одновременно испуганно и раздражённо.
Сжимаю губы, чувствуя, как внутри снова нарастает тяжесть.
– Прости, – выдыхаю я. – Я… в больнице. Бабушке стало плохо.
На том конце линии слышится резкий вдох.
– Что? Лилиан, что случилось?!
– Инфаркт, – говорю я тихо, словно от этого слова всё снова может рухнуть. – Её забрали в «Сент-Джозеф», она сейчас в стабильном состоянии, но…
– Какой ужас, – Софи замолкает, и я слышу, как она сглатывает. – Ты одна там?
– Да, но я остаюсь на ночь.
– Конечно, остаёшься, – решительно говорит она. – Я бы тоже осталась. Ты как? Ты ела хоть что-то?
Я тру ладонью лицо.
– Нет, но пока не хочется.
– Лили…
– Знаю. Просто… я не могу сейчас думать о еде, – признаюсь честно. – Я сижу тут и просто смотрю на неё. Мне страшно, Софи.
– Знаю, – тихо отвечает она. – Но ты справишься, ты сильная. Бабушка сильная. Она выкарабкается.
Глубоко вдыхаю, впитывая её слова. Мне хочется в них верить.
– Если тебе что-то нужно, хоть что – звони мне, хорошо? – говорит Софи твёрдо.
– Ладно, – шепчу я. – Спасибо, Софи.
– Я с тобой, Лили, – говорит она, и в её голосе столько искренности, что я едва не начинаю плакать. – Всё будет хорошо.
Мы прощаемся, и я выключаю телефон.
Вдох – тяжёлый, прерывистый. Выдох – дрожащий, как будто вместе с ним выходит часть моей тревоги, но ненадолго. Я провожу пальцами по лицу, борясь с подступающими слезами, а затем встаю и направляюсь к окну. Город за стеклом кажется чужим и далёким, хотя солнце ещё не село.
Но я остаюсь здесь. Рядом с бабушкой. Потому что это всё, что я могу сделать.

Глава4
Свет проникает сквозь узкие жалюзи, мягкими полосами ложась на белоснежное постельное бельё. В палате тихо, слышен только гул приборов, редкие шаги в коридоре и шелест страниц в каком-то далёком конце отделения. Я сижу в неудобном кресле у кровати бабушки, обхватив себя руками, и пытаюсь прогнать головную боль, но она только усиливается.
Я не ела со вчерашнего дня. Почти не спала. В голове шумит, а в глазах плавают тёмные пятна. Желудок болезненно сжимается, но не от голода, а от какого-то тупого, неприятного ощущения пустоты. Кажется, что если я сделаю ещё одно резкое движение, то просто рухну.
Когда закрываю глаза, передо мной снова и снова всплывает картина – бабушка теряет сознание, моя паника, скорая, госпиталь. Сердце пропускает удары, когда я вспоминаю, как легко могло быть иначе. Как мы могли опоздать.
Щелчок двери заставляет меня вздрогнуть. Поднимаю голову и вижу новую медсестру, молодую женщину лет тридцати с каштановыми волосами, собранными в низкий хвост. На её бейджике написано «Рэйчел Монтгомери».
– Доброе утро, – её голос мягкий, но уверенный. – Ты, наверное, Лилиан?
Медленно киваю.
– Ты ночевала здесь?
– Да, – мой голос хрипит, и я прочищаю горло. – Мне разрешили.
– Знаю, Ханна мне передала, – кивает Рэйчел, подходя ближе. Её взгляд скользит по мне, и в уголке её губ появляется тонкая складка. – Ты вообще ела хоть что-нибудь?
– Я… – я хочу сказать, что всё в порядке, но мой желудок в этот момент выдаёт предательский спазм. К горлу подступает тошнота, и я судорожно сглатываю, стараясь не выдать свою слабость.
– Так и думала, – вздыхает медсестра. – Лилиан, тебе нужно поесть. Если ты свалишься в обморок от голода, твоей бабушке это точно не поможет.
– Я не голодна, – упрямо возражаю я, сжимая руки в кулаки.
– Это не обсуждается. – В её голосе звучит твёрдость, но он не становится грубым. – Кафе на первом этаже. Возьми что-то лёгкое – йогурт, овсянку, тосты. Тебе не нужно много, просто что-то, чтобы твой организм не отказал. Я прослежу, чтобы ты ушла туда прямо сейчас.
Я хочу поспорить, но понимаю, что в её словах есть смысл. Неуверенно встаю, чувствуя, как подкашиваются ноги.
– Ладно… Я схожу.
Рэйчел кивает, явно довольная, и я нехотя направляюсь к выходу.
Кафе на первом этаже госпиталя заполнен слабо, всего несколько человек сидят за столиками, пьют кофе из пластиковых стаканов. Я стою у стойки и смотрю на меню, но ни одно блюдо не вызывает аппетита.
– Что-нибудь брать будете? – устало спрашивает парень за кассой.
– Эм… Да. Йогурт и тост, – выдавливаю я.
Через минуту он протягивает мне поднос. Сажусь за столик у окна, но еда кажется безвкусной. Тост сухой, йогурт холодный, но мне удаётся заставить себя съесть хотя бы половину.
Возвращаюсь в палату, чувствуя ту же слабость, но теперь уже без головокружения. В теле по-прежнему ломота, но еда хотя бы немного вернула силы. Глубоко вздыхаю, пытаясь убедить себя, что станет легче. Но как только открываю дверь, все мысли о собственном состоянии исчезают – я замечаю, что бабушка очнулась.
– Бабушка! – я замираю на месте, прежде чем бросаюсь к ней.
Она слабая, её глаза кажутся мутными, кожа ещё более бледной, чем вчера. Но она улыбается.
– Лили… – её голос тихий, едва слышный. – Ты здесь…
– Конечно, я здесь, – шепчу я, сжимая её пальцы. – Как ты себя чувствуешь?
– Как будто по мне проехался поезд, – она чуть усмехается, но тут же устало закрывает глаза. – Но… ничего. Я ещё не собралась покидать этот мир, дорогая.
Слабо улыбаюсь, хотя внутри всё сжимается от страха.
– Лили, мне нужно попросить тебя кое о чём… – бабушка внезапно открывает глаза и смотрит на меня с такой серьёзностью, что у меня перехватывает дыхание.
– Конечно, о чём угодно, – киваю я.
Она делает паузу, её пальцы чуть дрожат на простыне, а губы сжимаются в тонкую линию, словно она борется с внутренним напряжением. Её глаза на мгновение закрываются, как будто она собирается с силами, прежде чем говорит:
– Найди… Генри Ривза. Он мой старый друг. Я не видела его двадцать лет… но мне нужно, чтобы ты связалась с ним. Срочно.
Моргаю, поражённая её просьбой.
– Генри Ривз? – повторяю я, никогда прежде не слышав это имя.
Бабушка слабо кивает.
– В моей сумочке должна быть записная книжка. Там есть его номер… Лили, пожалуйста.
Я быстро нахожу её сумку, открываю молнию и достаю небольшую старую книжку в кожаном переплёте. Листаю страницы, пока не нахожу нужное имя.
Генри Ривз.
Номер написан чётким почерком бабушки.
Смотрю на цифры в книжке, затем на телефон. Пальцы дрожат. Что, если он не вспомнит её? Или не захочет приехать? Или сменил телефон? Я глубоко вздыхаю, но сердце всё равно бешено колотится. Соберись, Лили. Бабушка попросила. Глотая ком в горле, я набираю цифры и прижимаю телефон к уху.
Гудки.
Один. Два. Три.
Я затаила дыхание, сжимая телефон в руке так сильно, что пальцы немеют. Сердце гулко стучит в груди, и я чувствую, как ладони начинают потеть.
Пожалуйста, ответь…
А потом – мужской голос, чуть хрипловатый и удивлённый:
– Да… кто это? – голос звучит не сразу, словно человек на другом конце провода колеблется, прежде чем ответить. В интонации слышится удивление, смешанное с настороженностью.
Сглатываю.
– Эм… Добрый день. Это… это Лилиан Холлоуэй. Ваша… ваша старая подруга, Элеонор Холлоуэй, попросила меня позвонить. Она в больнице. И она хочет вас видеть.
Пауза тянется так долго, что я начинаю думать, что звонок оборвался. Внутри всё сжимается от тревоги, и я нервно сжимаю телефон в руке. Или он просто повесил трубку? Может, я ошиблась номером?
– Алло? – осторожно спрашиваю, чувствуя, как сердце колотится в груди.
На другом конце линии слышится резкий вдох, а затем долгий, растерянный выдох. Голос мужчины кажется чуть хриплым, словно он не пользовался им уже долгое время, только что проснулся или же был выбит из равновесия неожиданной новостью.
– Элеонор? – звучит тихий шёпот, полный недоверия. – Что… что ты сказала?
Сглатываю, нервно теребя край футболки.
– Простите, мистер… Ривз? – стараюсь говорить чётче. – Меня зовут Лилиан Холлоуэй. Элеонор… моя бабушка. Она попросила меня позвонить вам. Она в Мемориальной больнице Сент-Джозефа, в палате 346. Ей стало плохо, был инфаркт… И она хочет вас видеть.
На другом конце линии воцаряется напряжённая тишина. Секунда. Другая. Третья. Я слышу только его тяжёлое дыхание, которое становится всё более неровным.
– Элеонор… – повторяет он, словно пробует имя на вкус, пытаясь поверить, что слышит его снова спустя столько лет. – Она… хочет меня видеть?
Голос звучит тихо, сдавленно. Я не вижу его, но почти ощущаю, как он опирается на что-то, может, на стол или стену. Его дыхание кажется чуть надломленным.
– Да, – отвечаю я, чуть мягче. – Она сама сказала мне набрать ваш номер. Она… она очень слаба, но в сознании.
Глухой звук. Будто он резко выдохнул, а затем раздалось лёгкое постукивание – словно он постучал пальцами по дереву или прижал ладонь к лбу, пытаясь собрать мысли. Он явно растерян.
– Я… – он запинается, голос дрожит. – Я не думал… Я не знал, что она… – снова пауза.
Молчу, позволяя ему собраться с мыслями.
– Мемориальная больница Сент-Джозефа? – наконец произносит он, голос чуть твёрже. – В Эшфилде?
– Да, – киваю, хотя он этого не видит. – 346-я палата.
Снова тишина. Я слышу, как он шумно сглатывает, а затем выдыхает.
– Я приеду.
– Сегодня? – запинаюсь, затем добавляю: – Но только после операции, после шести вечера. До этого посещения запрещены.
– Сегодня, – отвечает он твёрдо, уже без колебаний. – Как только смогу.
– Хорошо, – я чувствую, как напряжение внутри меня немного спадает. – Спасибо.
– Нет, это я… – он осекается, а затем шёпотом добавляет: – Спасибо тебе, Лилиан.
Слышу, как он кладёт трубку, но ещё долго не опускаю телефон, вглядываясь в экран, словно пытаясь осознать произошедшее.
Генри Ривз едет к бабушке. Я не знаю, зачем бабушка попросила позвонить ему. Не знаю, что он значит для неё сейчас. Но она ждёт. И он едет.
Спустячас…
Сижу на том же неудобном кресле, сжав руки в замок, пока вокруг бабушки суетятся врачи и медсёстры. Их голоса ровные, профессиональные, но от этого не менее тревожные.
– Пациентка стабильна, но уровень сатурации немного упал, – говорит доктор Сандерс. – Держите её на двух литрах кислорода через назальную канюлю. Как насчёт последнего анализа крови?
– Калий в норме, гемоглобин немного низковат, но критических значений нет, – отвечает медсестра, сверяясь с планшетом. – ЭКГ показывает стабильную картину, но также имеются следы недавнего инфаркта миокарда.
– Мы подадим ей 5 мг морфина внутривенно перед транспортировкой в операционную. Уведомите анестезиолога, пусть подготовит план индукции.
– Да, доктор, – кивает медсестра, убирая планшет в карман халата.
Слышу их разговор, но не понимаю половины терминов. Всё, что мне ясно – бабушку готовят к операции, и это что-то серьёзное. Я пытаюсь сосредоточиться на её лице. Она выглядит такой хрупкой, её кожа почти сливается с белыми простынями, а грудь медленно поднимается и опускается в такт звуку капельницы.
– Мисс Холлоуэй, – доктор Сандерс поворачивается ко мне, его взгляд мягче, чем тон голоса. – Вашей бабушке требуется срочная операция из-за перенесённого инфаркта миокарда. Нам необходимо заменить митральный клапан и устранить последствия ишемии, чтобы предотвратить дальнейшее ухудшение её состояния. Он сильно изношен, и это вызывает застой крови в лёгких и перегрузку сердца. Операция неотложная, но у нас есть хорошие прогнозы. Её возраст и состояние увеличивают риски, но мы примем все необходимые меры предосторожности.
Медленно киваю, чувствуя, как пальцы впиваются в колени.
В груди сжимается, словно внутри меня что-то затягивает в бездонную пустоту. Боюсь спросить, боюсь услышать ответ, который может изменить всё. В голове всплывают тысячи пугающих сценариев, но я всё же заставляю себя заговорить:
– Как долго продлится операция? – мой голос звучит слабее, чем я ожидала.
– В среднем от трёх до пяти часов, в зависимости от сложности доступа и наличия дополнительных повреждений сосудов. Мы будем использовать мини-инвазивный метод через правое предсердие, но также потребуется дополнительное вмешательство на коронарных сосудах, чтобы восстановить нормальный кровоток.
– Ей будет больно после операции? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.
– Мы назначим адекватную анальгезию, чтобы минимизировать дискомфорт. В первые дни будет некоторая слабость, возможны одышка и лёгкая боль в грудной клетке, но это ожидаемо. Главное – соблюдать рекомендации после операции.
Киваю, чувствуя, как горло сжимается, а ладони становятся липкими от напряжения. Во рту пересохло, и я даже не уверена, смогу ли заговорить, если попрошу уточнить детали. Вместо слов я только сильнее сжимаю пальцы, будто это единственное, за что могу сейчас держаться. Всё звучит слишком механически, слишком чётко, как будто это просто ещё один случай из их медицинской практики. Но для меня это весь мой мир, сконцентрированный в одном больничном ложе.
– Нам нужно её перевезти, – говорит медбрат, подкатывая каталку. – Давайте аккуратно.
– Бабушка, – я наклоняюсь ближе, беря её за руку. Она слабая, но улыбается мне.
– Всё будет хорошо, Лили, – шепчет она, слабо сжимая мою ладонь. Её пальцы тёплые, но едва ощутимые. В её голосе слышится усталость, но и какая-то спокойная уверенность, словно она утешает не меня, а саму себя. – Я сильная. А ты будь сильнее.
Я киваю, но ничего не могу сказать. Только смотрю, как они осторожно перекладывают её на каталку и вывозят из палаты.
В комнате остаётся только гул приборов, размеренный и почти оглушающий в пустоте. Экран монитора сердечного ритма мерцает зелёным, издавая периодический писк. Этот звук заполняет тишину, но мне он кажется ещё более давящим, чем полное молчание.
Остаюсь сидеть в кресле, обхватив себя руками, и жду.
Время тянется бесконечно.
Спустя пятьчасов…
Пять часов. Долгих, мучительно растянутых, как вязкий мёд, часов. Я не знаю, куда себя деть. Время будто застыло, каждая минута кажется бесконечной, а мысли в голове бегают кругами.
Сначала я просто сижу в той же комнате ожидания, вцепившись в пластиковый стаканчик с остывшим кофе. Пью его медленно, бездумно, почти не чувствуя вкуса. Пальцы дрожат. Может, стоило бы пойти в кафе, но каждый раз, когда я думаю об этом, что-то внутри меня сжимается. Как я могу есть, когда бабушка лежит на операционном столе?
Но сидеть на одном месте невыносимо. Поднимаюсь, прохожу по коридору, рассматриваю линолеумный пол, белые стены с картинами, которые должны, наверное, успокаивать пациентов и их родственников. Меня они не успокаивают. Мне кажется, что больница давит на меня своими стерильными стенами, приглушёнными голосами медсестёр и редкими звуками шагов по коридору.
Наконец решаюсь позвонить Софи.
– Лили? – её голос мгновенно встревоженный. – Что случилось? Как бабушка?
Открываю рот, чтобы сказать, что всё в порядке, что я держусь, но вместо этого губы предательски дрожат. И вдруг, прежде чем осознаю, что происходит, начинаю рыдать.
– Она… она на операции… – слова срываются с губ, прерывистые и слабые. – Я так боюсь, Софи. Что, если… что, если она не…
– Нет, не думай так, – перебивает она меня быстро, её голос мягкий, но твёрдый. – Лили, ты слышишь меня? Ты не одна. Я знаю, что это страшно, но твоя бабушка сильная. Она справится.
Всхлипываю, вытирая лицо рукавом.
– Я просто… не знаю, что делать с собой.
– Ты ела хоть что-то?
Молчу. Это ответ само по себе.
– Лили, иди поешь.
– Я съела йогурт и тост утром, – бормочу в ответ.
– Это хорошо, но тебе нужно больше еды во время стресса, – настаивает она.
Закатываю глаза, но в глубине души понимаю, что она права.
– Спасибо, – говорю я тихо, возвращаясь к разговору. – Ты правда мне помогаешь.
– Конечно, глупышка, – отвечает Софи мягко. – Я всегда рядом.
Мы прощаемся, и я возвращаюсь в комнату ожидания.
Не зная, чем заняться, достаю телефон. Захожу в почту магазина – бабушкин книжный бизнес всё ещё должен работать, даже если её сейчас нет рядом. Вижу пару заказов на книги, сообщения от поставщиков. Всё это кажется таким далеким и неважным, но я заставляю себя обработать заказы. Что ещё мне остаётся делать?
Захожу в соцсети магазина, отвечаю на пару сообщений, обновляю пост с рекомендацией книг. Открываю страницу магазина, вижу, что люди пишут слова поддержки. Это странное ощущение – видеть, как посторонние люди, многие из которых никогда не встречались с бабушкой, беспокоятся о ней.
Часы тикают. Медленно. Бесконечно.
Ловлю себя на том, что не могу усидеть на месте и начинаю ходить по коридору, заглядывая в окна, выискивая хоть какую-то новость.
Но её всё нет.
Прошло ещё четыре часа…
Четыре часа. Четыре бесконечных, мучительных часа, а бабушку до сих пор не вернули. Сижу в той же комнате ожидания, но больше не могу спокойно сложить руки. Я обгрызла все ногти, мои ноги подрагивают, а в груди разливается тяжесть, которая кажется невыносимой.
Я не знаю, что с ней. Никто мне ничего не говорит. Я обошла весь пост медсестёр, заглянула в ординаторскую, пыталась хоть у кого-то вытянуть ответ, но все только повторяли одно и то же: «Операция ещё идёт. Нам нечего вам сказать. Подождите».
Подождите. Это слово уже звучит как насмешка. Как я могу ждать, когда у меня внутри всё сжимается от страха?
Стою возле стойки регистрации, сжав кулаки так, что ногти врезаются в кожу. Я уже за гранью терпения. В какой-то момент мне кажется, что если не узнаю что-то в ближайшую минуту, я просто потеряю сознание.
Но прежде чем я успеваю что-то сказать, коридором раздаётся звук катящихся колёс. Меня прошибает холод, и я замираю.
– Мисс Холлоуэй? – голос медсестры.
Вскидываю голову и вижу, как каталка въезжает в коридор. На ней – бабушка. Лицо бледное, с осунувшимися чертами, волосы чуть влажные от пота. Вены на руках прикрыты белым пластырем, к пальцу прикреплён пульсоксиметр, грудь равномерно поднимается под одеялом. В углу каталки висит прозрачный пакет с физиологическим раствором, капельница соединена с веной на её руке.
– Бабушка… – мой голос срывается.
Каталку вкатывают в палату. За ней следует доктор Сандерс, его лицо выглядит измождённым, но сосредоточенным. Я почти бегом влетаю в палату, хватаясь за поручень кровати.
– Она в порядке? Почему так долго? – мой голос дрожит, но мне всё равно.
Доктор Сандерс делает успокаивающий жест рукой.
– Операция длилась дольше, чем ожидалось. Мы столкнулись с некоторыми осложнениями, – он говорит ровно, но я вижу в его глазах, что он тоже устал. – У вашей бабушки был обширный инфаркт миокарда, что привело к значительному повреждению тканей сердца. Кроме того, на створках аортального клапана были выраженные кальцинозные отложения, из-за чего процесс замены усложнился. Мы провели транскатетерную имплантацию аортального клапана и дополнительно выполнили стентирование коронарной артерии, так как обнаружили критический стеноз.
Слова звучат сухо, почти отчуждённо, но их смысл ударяет по мне, как молния.
– Это… это значит, что теперь всё хорошо? – выдавливаю я.
Доктор слегка наклоняет голову.
– Операция прошла успешно, но восстановление будет долгим. Первые сутки после вмешательства – самые критичные. Мы продолжаем мониторинг, чтобы исключить возможные аритмии, гипотонию или осложнения после инфаркта. Также начата антикоагулянтная терапия для предотвращения тромбообразования. Пока её состояние стабильное, но ей потребуется время, чтобы восстановиться.
Киваю, но слова про «критичные первые сутки» пронзают меня холодом. Смотрю на бабушку. Её лицо кажется ещё бледнее, веки дрожат, но медленно поднимаются. Глаза мутные, словно она видит сквозь туман.
– Лили… – её голос едва слышен, как шёпот.
– Я здесь, бабуль, – хватаю её за руку, чувствуя, какая она холодная. – Всё хорошо. Ты справилась.
Бабушка слабо улыбается, её взгляд ослабленный, но живой.
– Врач… сказал… что я теперь… с новым сердцем? – голос слабый, но в нём слышится знакомая ирония.
Доктор Сандерс позволяет себе легкую улыбку.
– Можно сказать и так, миссис Холлоуэй. Ваш новый клапан прослужит вам долгие годы, если вы будете следовать нашим рекомендациям.
Бабушка едва кивает, её веки снова начинают медленно закрываться.
– Лили… не уходи далеко…
– Я здесь, никуда не уйду, – говорю я, сжимая её руку крепче.
Доктор делает знак медсестре, и та начинает проверять показатели. Пульсометр на мониторе показывает ровный ритм сердца, давление стабильно, уровень кислорода в норме. Я наблюдаю за этим, будто от этого зависит моя жизнь.
– Мы будем контролировать её состояние каждые несколько часов, – говорит Сандерс. – Если будут изменения, мы сразу сообщим вам.
Киваю, не в силах ничего сказать. Грудь сжимает странная смесь облегчения и страха.
– Лили… – едва слышный шёпот срывается с губ бабули.
– Я здесь, – отвечаю, чуть наклоняясь к ней, чтобы она не тратила силы.
Она медленно моргает, словно стараясь сфокусировать взгляд.
– Ты… ты такая красивая… как твоя мама…
Сжимаю её руку крепче, чувствуя, как внутри что-то болезненно сжимается. Она часто вспоминает маму, особенно когда ослаблена болезнью или усталостью.
– Спасибо, бабушка, – тихо говорю я, глотая ком в горле.
– Генри… – вдруг шепчет она, едва слышно.
Вздрагиваю. Её веки снова опускаются, дыхание замедляется. Может, она просто бредит? Или действительно ждёт его?
Только успеваю подумать об этом, как дверь в палату медленно открывается. В проёме появляется высокий пожилой мужчина с аккуратно зачесанными назад седыми волосами. В его руках – корзина с цветами, аккуратно перевязанная лентой. Он стоит, как будто замерев, глядя прямо на кровать.
Его лицо изменяется в одно мгновение. Сначала лёгкое удивление, затем неверие, а после… что-то другое. Глаза блестят, губы чуть приоткрываются, будто он собирается что-то сказать, но слова застывают у него в горле.
– Элеонор… – его голос дрожит, как если бы он боялся разрушить этот момент одним неверным движением.
Смотрю на него и не понимаю, почему меня так удивляет его реакция. Они ведь старые друзья, верно? Но сейчас он смотрит на неё так, будто перед ним – целая жизнь, которую он потерял и внезапно нашёл снова. В его глазах – столько эмоций, что мне кажется, что воздух в комнате стал тяжелее.
Бабушка медленно открывает глаза, её зрачки мутные, но когда она видит его, на её лице появляется слабая, почти призрачная улыбка.
– Генри… – шёпот срывается с её губ.
Он делает шаг вперёд, потом ещё один, пока не оказывается у кровати. Он опускает корзину на тумбочку рядом с капельницей, а затем медленно, с осторожностью, берёт бабушку за другую руку, словно боится, что она исчезнет, если он прикоснётся слишком крепко.
– Я здесь, Элли, – говорит он, и в его голосе слышится столько любви и боли, что мне хочется отвернуться, чтобы не быть свидетелем этого момента.
Бабушка закрывает глаза, её губы едва заметно дрожат.
– Ты… пришёл…
– Конечно, – шепчет он. – Я бы пришёл раньше, если бы знал…
Я понимаю, что не должна здесь находиться. Это их момент. Их история, которая прерывалась десятилетиями, но сейчас продолжает жить.
Медленно встаю и, слабо улыбнувшись, шепчу:
– Оставлю вас наедине.
Генри лишь кивает, не отрывая взгляда от бабушки, а я тихо выскальзываю за дверь.

Глава5
Стою у двери палаты, прижавшись спиной к холодной стене, и стараюсь дышать как можно тише. Дверь приоткрыта, и я различаю их голоса – тихие, но отчётливые.
– Ты совсем не изменилась, Элли, – голос Генри мягкий, наполненный тем же трепетом, с которым он произнёс её имя в первый раз. – Только стала ещё красивее. Даже здесь, в больничной палате, даже после всего… ты всё равно она. Моя Элеонор.
– Генри… – её голос хрипловат, слабый, но в нём столько тепла. – Ты не представляешь, как много для меня значит, что ты пришёл. Я думала, ты давно обо мне забыл.
– Забыл? – он тихо смеётся, и в этом смехе – горечь и светлая нежность. – Элли, я так и не смог полюбить другую. Ни одну. Ты же знаешь, какой я был упрямый. Сколько прошло… сорок лет? И всё равно каждый день начинался с тебя. И заканчивался тобой.
Прикрываю рот рукой. Сердце бешено стучит. Я думала, что они просто друзья. Но не такие. Не настолько близкие.
– Ты был тем самым парнем, – выдыхает бабушка, – в кожаной куртке, с нахальной улыбкой и свободой в глазах. А я… я была правильной девочкой. Ужасно правильной. Слишком.
– Ты всегда была настоящей, Элли, – вздыхает Генри. – А я был безрассудным. Влюблённым до безумия и слишком резким. Твои родители меня ненавидели.
– Они не просто ненавидели. Они запретили мне с тобой встречаться. Говорили, что ты сломаешь мне жизнь, что ты – опасность. А я… я испугалась. Больше всего я боялась разочаровать их.
– И ты вышла замуж за Фрэнка, – говорит Генри, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
– Да, – шепчет бабушка. – Потому что он был тем самым «подходящим» – по мнению моих родителей, общества, всех вокруг. Потому что так было правильно. Потому что я решила, что любовь – это роскошь. А семья – это долг. Я пыталась любить его… честно. Но это была не та любовь. Не живая. А ты… ты был моей болью. Моей мечтой.
– Я тогда с ума сходил, – признаётся Генри. – Ты исчезла. Без письма, без объяснений. Просто оборвала всё. А я… я ждал. Год. Два. Пять. Потом просто… научился жить с тишиной. И с фотографией тебя, спрятанной в старом бумажнике.
– Я читала твои письма. Все до одного. Хранила в коробке под кроватью. Я… я плакала над ними. Но не могла ответить. Мне казалось, если я открою эту дверь – рухнет весь мир, который я так долго строила. Брак, дом, общественное одобрение…
Я чувствую, как дыхание сбивается. Слёзы подступают к глазам. Моя бабушка… моя сильная, спокойная бабушка…
– Мне жаль, Генри. – Голос Элеонор дрожит. – Мне жаль, что я не выбрала тебя.
– Элли, – Генри тяжело выдыхает. – Ты всё равно осталась в моём сердце. Навсегда. Я любил тебя – и люблю. Мне не нужно ничего объяснять. Я здесь. И я буду рядом.
– А теперь, – бабушка старается выпрямиться, но снова падает на подушки, голос её едва слышен. – Я чувствую, что ухожу. Не сразу. Но мне недолго осталось. И я прошу тебя, как единственного человека, которому могу доверить… позаботься о Лили. Она – всё, что у меня осталось.
Моя грудь сжимается. Я не могу поверить, что слышу это. Внутри всё обрушивается.
– Элли… конечно. Конечно, я позабочусь. У меня есть племянница, Кейси. Она дочка моей сестры, ей семнадцать. Сейчас лето, у неё каникулы между выпуском из старшей школы и поступлением в колледж. Она приедет ко мне на пару месяцев. Думаю, они с Лили могли бы подружиться. Кейси весёлая, добрая, ответственная. Поможет с магазином. Поддержит её.
– Спасибо, Генри… – глаза Элеонор закрываются на миг, голос становится шепчущим. – Главное, чтобы Лили не осталась одна. Ей нужен кто-то. Тот, кто будет рядом. Кто не предаст. Кто просто будет.
– Я буду, Элли. Ради тебя и ради неё. Я обещаю.
Я не могу больше стоять. Слёзы катятся по щекам. Отхожу от двери, чтобы никто не услышал мой всхлип.
Иду по коридору Мемориальной больницы Сент-Джозефа медленным, тяжёлым шагом. Всё внутри будто вывернуто наизнанку. Слёзы катятся по щекам – я не вытираю их. Они просто текут, как будто сами по себе, как будто я больше не в силах что-либо контролировать. Уголок между автоматом с напитками и закрытой комнатой для посетителей кажется достаточно укромным, чтобы спрятаться от всего мира. Я сажусь на пол, обнимаю колени и зарываюсь лицом в руки.
Моя бабушка… моя Элеонор… она не любила дедушку Фрэнка. Не так, как можно любить по-настоящему. Всё это время… всё моё детство… она жила с человеком, которого выбрали для неё другие. А настоящая любовь осталась где-то в прошлом. Где-то в воспоминаниях, письмах, взглядах, в том, что никогда не сбылось.
Вспоминаю тот день, когда нам позвонили из той же больницы. Я тогда подумала, что бабушка держится чересчур спокойно. Ожидала крика, истерики, слёз. А она просто села в кресло, долго молчала и только сказала: «Фрэнк прожил хорошую жизнь». Тогда я не поняла. А теперь понимаю.
Сердце будто сжимается до боли. Я чувствую себя потерянной, одинокой, ненужной. В этом белом коридоре всё кажется холодным и равнодушным: свет слишком яркий, воздух слишком сухой, каждый шаг медсестры за дверью звучит, как удар. Я прижимаюсь к стене, стараясь не всхлипывать слишком громко.
Проходит, может, десять минут. Или двадцать. Я теряю счёт времени. Меня трясёт. Пальцы обгрызены до крови, губы сухие, грудь болит от сдерживаемых всхлипов.
– Лилиан?
Вздрагиваю и поднимаю глаза. Передо мной – Генри. В руках он держит тонкий шерстяной пиджак, перекинутый через локоть, и белый бумажный стаканчик с кофе. Его седые волосы аккуратно зачёсаны назад, на переносице очки в металлической оправе. На нём светло-серые брюки и голубая рубашка с закатанными рукавами. Он выглядит усталым, но в его лице – что-то поразительно мягкое, человеческое, тёплое.
– Прости, что побеспокоил, – говорит он, осторожно присаживаясь рядом, оставляя между нами уважительную дистанцию. – Элеонор заснула. Доктор сказал, что это ожидаемо после операции такого уровня. Её организм борется, а введённые препараты делают своё дело. Её состояние стабильное.
Киваю, не в силах говорить. Слёзы сами собой продолжают катиться.
– Простите, – наконец выдавливаю. – Я… я просто не знаю, как быть. Всё кажется неправильным. Странным. Несправедливым. Вы… вы чужой человек. А в то же время вы, выходит, часть её жизни. Важная часть. А я об этом даже не знала.
Генри смотрит на меня с такой же нежностью, с какой смотрел на бабушку. Он не торопится с ответом. Он просто дышит рядом. И этим облегчает моё одиночество.
– Ты злишься. И это нормально, – говорит он тихо. – Я тоже злился. Когда она ушла. Когда выбрала не меня. Но потом понял: любовь – это не про обиды. Это про присутствие. Я здесь не за тем, чтобы заменить кого-то. Я здесь, потому что хочу помочь.
– Я любила дедушку, – тихо шепчу. – Он был настоящим. Он был со мной. Я всё время думала, что они с бабушкой – это и есть любовь. А теперь всё вдруг… рассыпается.
Генри смотрит вниз. Потом – на меня.
– Знаешь, Лилиан… иногда любовь бывает не той, что нам показывают в книгах. И не той, что сложилась. А той, что не отпускает всю жизнь. Я ни дня не прожил, не вспоминая о ней. Но я уважаю Фрэнка. Он был рядом с ней, когда я не был. Он воспитал тебя. Он – часть её жизни, и, значит, часть тебя.
Я опускаю глаза. Потом тихо произношу:
– Простите, что я… злилась. Я просто… боюсь. Боюсь остаться одна.
– Ты не останешься одна, – мягко говорит он. – Я здесь. И у меня есть племянница, Кейси. Ей семнадцать. Этим летом она у меня. Я думаю, вы могли бы найти общий язык. Она может помочь тебе в магазине. А потом, когда она уедет в колледж, мы подумаем, что делать дальше. Вместе.
Я киваю. Мне хочется доверять этому человеку. И в его голосе есть то, что помогает. Что будто склеивает трещины внутри.
Мы сидим молча. Где-то гудит кондиционер, шаги медсестёр звучат всё так же чётко. Но теперь в этом шуме есть что-то, что не пугает. Потому что я не одна.
Спустя две недели…
Сегодня с утра всё опять как в ускоренной перемотке. Мчусь по дому, с телефоном, прижатым плечом к уху, в одной руке тост, в другой – джинсовка. На плите что-то шипит, в раковине – гора посуды, но я даже не смотрю в её сторону.
– Я серьёзно, Софи, – говорю, жуя. – Не знаю, сколько ещё протяну в таком ритме. У меня ощущение, что я либо засну стоя, либо начну разговаривать с книжными полками.
– Ты супергерой, Лили, – звучит её голос в динамике, бодрый и тёплый. – Но ты должна дать себе передышку. Как бабушка?
– Стабильнее. Она всё ещё в Мемориальной больнице Сент-Джозефа, но уже бодрствует. Правда, быстро устаёт. Генри с ней почти каждый день. Он невероятный, правда. Помогает с документами, страховкой, разговаривает с врачами. Я даже не знаю, что бы я без него делала.
Сую тост в рот, одновременно натягивая кроссовки. Время поджимает. На часах – 8:17.
– А ты как? – спрашивает Софи. – Спишь хоть иногда?
– Сплю дома. Ну как… пытаюсь. Возвращаюсь поздно, готовлю ужин, стираю, потом в обморок падаю. Магазин держится только на честном слове и кофе. Сегодня, кстати, поставка пришла. Новые книги. Мне нужно перебрать всё, заменить витрины, вынести неликвид.
– Ты сказала, что Генри кого-то пришлёт тебе в помощь?
– Ага. Его племянница Кейси. Ей семнадцать, приехала на каникулы. Должна быть у меня в магазине сегодня в девять. Надеюсь, она не опоздает. Мне так нужна поддержка. Хотя бы просто человек, с которым можно молча разбирать коробки.
– Ты справишься, Лил. Позвони, если захочешь поговорить. И, пожалуйста, поешь нормально!
– Я съела тост утром, – бурчу, вцепившись в термос с кофе и вылетая за дверь.
– Это хорошо, но тебе нужно есть больше, особенно когда ты на стрессе, – отвечает София с мягкой настойчивостью.
Я на мгновение замираю, раздражённо вздыхаю, но тут же понимаю, что она права.
– Ладно, ладно. Сделаю, как ты говоришь. Целую.
Софи смеётся, и я кладу трубку, чувствуя, как хоть немного, но от её слов становится легче. По дороге в магазин ветер треплет волосы, солнце слепит глаза. Я дышу глубоко. Это будет долгий день, но я готова.
Подхожу к знакомой витрине. Отпираю дверь, колокольчик звенит над головой, и внутри становится тише, как будто мир снаружи остался за стеклом.
На пороге уже стоят коробки с книгами. Я вздыхаю, беру одну, волоку вглубь магазина и включаю свет. Кейси, по идее, должна вот-вот прийти.
Проходит пятнадцать минут. Потом двадцать.
И тут дверь тихо звенит, и я оборачиваюсь. На пороге стоит парень. Высокий. Широкоплечий. Тёмные волосы чуть растрёпаны, тёмная футболка, рюкзак перекинут через одно плечо. Он смотрит на меня с лёгкой полуулыбкой, наклоняя голову набок.
– Эм… Привет, – тянет он лениво, словно ему здесь совершенно неинтересно. Голос низкий, с насмешливой интонацией. – Ты, наверное, Лилиан Холлоуэй?
Киваю, немного растерянно, но держусь прямо.
Он скользит по мне взглядом, чуть прищуриваясь, и ухмыляется.
– Кейси заболела, – говорит он небрежно. – А дядя Генри сказал, что тебе нужна помощь, и – та-да – вот он я. Приз за усердие недели.
Он не предлагает руку. Просто стоит, опираясь на дверной косяк, как будто это его магазин, а не мой.
– А ты кто вообще? – спрашиваю, нахмурившись.
– Николас Картрайт. Просто Ник, если тебе так легче. – Он усмехается, и эта ухмылка раздражающе самоуверенная. В ней есть нечто ленивое и насмешливое, как будто он постоянно играет в игру, правила которой известны только ему.
Я закатываю глаза.
– Отлично. Просто Ник. Заходи, «приз за усердие». Коробки сами себя не разберут.
Он неспешно заходит, не торопясь, всё ещё с этой дразнящей ухмылкой. Я чувствую, как он меня раздражает уже с первой секунды. Но сегодня и без него хлопот хватает. Просто поворачиваюсь к коробкам и начинаю разбирать первую, делая вид, что не обращаю на него внимания, хотя внутренне уже готовлюсь к долгому и очень непростому дню.
– Умеешь открывать коробки? – бросаю я, не скрывая раздражения, перехватывая нож.
Ник идёт по магазину, как будто каждый шаг причиняет ему физическую боль. Его вид – воплощение ленивого безразличия.
Он с шумом опускается на край стойки, оглядывает помещение так, будто всё здесь его лично оскорбляет, и медленно бросает:
– Я умею не умереть от скуки. Книжный магазин. Ты серьёзно?
– Да, серьёзно. Есть люди, которые любят читать, представляешь? – голос звучит звонко, на полтона выше. Сердце сжимается, как будто он только что обесценил что-то очень личное. Я чувствую, как внутри закипает – не гнев, нет. Обида. Слишком старая, чтобы быть новой, и слишком живая, чтобы не реагировать.
Он усмехается. Медленно. Губы чуть растягиваются, уголки приподнимаются, и на секунду его лицо становится почти красивым – если бы не эта ленца и снисходительность в глазах.
Он чуть наклоняет голову, будто разглядывая меня под другим углом:
– Ты, наверное, одна из тех, кто оставляет себе любимые цитаты в блокнотике с цветочками. Ждёшь, пока кто-то это прочтёт и скажет, какая ты глубокая.
Я резко оборачиваюсь, волосы падают мне на лицо, щекочут щёку, но я не откидываю их – я слишком занята тем, чтобы не взорваться.
– Ты всегда такой… мерзкий? Или это я вызвала у тебя особый прилив язвительности?
Он даже не моргает. Его зелёные глаза становятся холодными, как стекло.
– Просто ты слишком лёгкая цель. Слишком правильная. Как реклама «будь собой». Это раздражает.
В груди что-то сжимается. Я делаю вдох сквозь зубы.
– Если ты пришёл только чтобы плеваться цинизмом – дверь за тобой, – тихо говорю я, но голос мой звучит отчётливо, твёрдо. Меня трясёт внутри, но я держусь. Упрямо.
– Я здесь из-за дяди. Сам бы в жизни сюда не сунулся. – Он вдруг опускается на корточки перед коробкой с книгами, и этот жест – почти детский – странно не вяжется с его холодным тоном. – Он сказал: «иди помоги девушке в книжной лавке». И вот я здесь. Ничего личного.
Он берёт первую попавшуюся книгу. Скривив губы, как будто она пахнет чем-то отвратительным. Его пальцы – сильные, с коротко остриженными ногтями – вяло перелистывают страницы.
– Розовая обложка. Цветы. Слёзы. Что это за чушь?
– Роман, – парирую, не глядя на него. – Не всем нужно компенсировать пустоту внутри стрельбой и мотоциклами.
Он резко поднимает голову. Его взгляд – острый, режущий. Брови чуть сдвинуты, челюсть напряжена.
– Ты правда всё это проглатываешь? Или это просто образ?
Дышу часто. Пальцы дрожат. Он задел что-то настоящее, слишком личное. Но я не дам ему победу.
– Читаю. Думаю. Чувствую. Ты пробовал хотя бы один из этих глаголов на себе?
Он хмыкает, вскидывая одну бровь. Опирается локтем на колено, и в этой позе есть что-то лениво-театральное.
– Потрясающе. Споришь как школьная заучка.
– Лучше быть заучкой, чем пустым местом, – выпаливаю, даже не осознавая, что сказала это вслух. Сжимаю нож в ладони – нож для вскрытия конвертов, которым только что резала упаковку. Ладонь побелела, костяшки выгнулись, будто от боли. Но я не отпускаю.
Он замолкает. Смотрит на меня пару секунд, как будто впервые видит. И что-то в его взгляде чуть меняется. Не сарказм, не презрение. Удивление? Или интерес?
Я не разбираю.
– Слушай, тебе не идёт злость. Ладно… – Он протягивает руку. – Давай, перемирие. Я помогаю – ты не убиваешь меня этим ножом.
Смотрю на его руку. На обломанные ногти, на тонкие жилки. На эти глаза, зелёные и хитрые. И понимаю – он из тех, кто делает больно, а потом смеётся.
Я всё же подаю руку.
– Перемирие. Но если снова полезешь с язвами – нож всё ещё при мне.
Он хмыкает:
– Справедливо.
Спустя час мы продолжаем расставлять книги по полкам. Держу в руках книгу и смотрю на пол, где лежат остальные, тщательно отсортированные по жанру и алфавиту. Ник стоит в стороне, лениво опираясь на один из стеллажей, будто не знает, что делать дальше, ковыряя пальцем в углу обложки книги, которую, по всей видимости, он не собирается читать.
– Литературная классика на вторую полку снизу, современные романы – на верхнюю, а детективы туда, где табличка, видишь? – указываю рукой, не отрываясь от коробки.
– Ты уверена, что у тебя в голове не встроенный Dewey Decimal System? – фыркает он, поднимая бровь. – Я знаю это. Логика у меня не хуже.
Я резко поворачиваюсь к нему:
– Ник, это не твой гараж. Это магазин. Я тут всё организовала, и если ты будешь делать как попало, мне потом всё переделывать.
Он усмехается, но на мгновение замирает. Его глаза чуть прищуриваются, как будто он готов ответить что-то остроумное, но вдруг меняет решение. Потом, не говоря ни слова, начинает ставить книги именно туда, куда я сказала.
Подаю ему одну за другой, он ловко расставляет их на полки, даже на самые верхние, куда я едва дотягиваюсь с лестницей. Он просто встает на носки, тянется вверх. Его плечи двигаются спокойно, мышцы под футболкой едва заметно напрягаются, и мне становится неприятно от того, как легко у него всё получается.
Я не могу не заметить, насколько он высокий и сильный. И как, несмотря на всю свою показную лень, он делает всё быстро и точно, будто знает, что делает, просто притворяется, что ему всё равно.
Смотрю, как его пальцы скользят по корешкам книг, и в груди сдавливает. Мы с бабушкой вдвоём никогда не могли бы так просто справиться. У нас всегда уходило полдня только на верхние ряды. Это её магазин. Наш магазин. А теперь всё на мне.
Мысли о бабушке тут же наполняют меня тревогой. Вытираю ладони об одежду и достаю телефон, чувствуя, как экран дрожит в пальцах.
– Иногда мне хочется взять одну из этих книжных полок с собой, – говорю я, задумчиво смотря в телефон. – Знаешь, просто… чтобы он был рядом.
Ник смотрит на меня с полуприщуром:
– Магазин?
Я киваю, не поднимая глаз:
– Да. Как будто часть его может жить в кармане.
Он усмехается:
– Ты серьёзно?
– Не знаю. Наверное, нет. – Улыбаюсь в ответ. – Просто глупая мысль.
– Глупые мысли – самые запоминающиеся, – произносит он тихо и уходит вглубь зала, будто пряча что-то в себе.
Я не отвечаю. В груди дрожит беспокойство, и я уже набираю номер бабушки. Спустя пару гудков слышу знакомый голос.
– Привет, солнышко, – звучит устало, но тепло.
– Бабушка… всё в порядке? – стараюсь не заплакать. – Как ты себя чувствуешь?
– Лучше. Со мной сейчас Генри, он принёс мне малиновый чай. Врач сказал, что, может, завтра я немного встану.
– Правда? – я прикрываю глаза, облегчение разливается по телу. – Я так скучаю по тебе.
– И я по тебе, девочка моя. Не забывай кушать, ладно?
– Угу. Я утром съела тост. – Сама удивляюсь, что вообще помню об этом.
– Это хорошо. Тебе нужно больше есть, особенно сейчас.
Я улыбаюсь сквозь слёзы:
– Скоро приеду.
Кладу трубку. Тепло бабушкиного голоса ещё держит меня внутри, как одеяло. Я всё ещё с телефоном в руках, когда Ник подходит сзади.
– О, разговор по душам, – шепчет он с наигранной серьёзностью. – Приятно знать, что у тебя есть жизнь вне алфавитной сортировки.
Поворачиваюсь к нему, нахмурившись:
– Ты бы хоть раз попробовал не быть таким…
Парень усмехается, бросив на меня взгляд исподлобья, и медленно отворачивается к стеллажу:
– Каким?
Я качаю головой, прикусив губу от злости.
– Таким!
Он вздыхает и, не глядя на меня, с кривой полуулыбкой произносит:
– Боюсь, это генетика. Но, если честно… тебе идёт, когда ты злишься. У тебя такой взгляд – будто ты вот-вот накинешься. Адреналин чистой воды.
Ник оборачивается и с ленивой наглостью подмигивает, будто только что выдал лучший комплимент в истории человечества.
Я хлопаю его по плечу книгой:
– Иди работай. Пока я действительно не накинулась.
Он криво усмехается, уголки губ поднимаются в ленивой, почти издевательской улыбке, и снова тянется к коробке.
– Я вообще-то чемпион мира по стратегической раскладке, – говорит он с ленцой, бросая книгу на полку так, будто она мешает ему жить.
– Заметно! Это стиль «запихал как попало и ушёл»?
Он усмехается, чуть наклоняя голову набок. Его взгляд скользит по мне, и в нём появляется почти теплота – как будто на секунду он действительно очарован. Но это длится меньше мига.
– Окей, босс. Скажи, где твой трон? – усмехается Ник, лениво скользя взглядом по полке. – Или ты предпочитаешь править в кедах и с пыльной коробкой в руках?
Закатываю глаза, но уголки губ предательски дрожат. Не потому что смешно, а потому что он будто нарочно проверяет, на что я способна. И когда я уже почти готова ответить, он вдруг замолкает и отворачивается, словно пожалел, что сказал что-то лишнее. Холод возвращается на его лицо, он словно прячет всё, что только что мелькнуло.
Ник расставляет последнюю книгу на верхнюю полку, не оборачиваясь. Его движения отточены и отстранённы, как будто он просто выполняет последнюю формальность, чтобы поскорее уйти. Ни шутки, ни взгляда в мою сторону – только глухое молчание, сквозь которое будто просачивается раздражение. Плечи его напряжены, а в лице – всё та же холодная маска.
Украдкой смотрю на него, сжимая в руках планшет. Почему он так резко отстранился? Буквально пару часов назад он фыркал, язвил, бросал колкости – в этом, по-своему, была какая-то странная игра. А теперь… будто кто-то щёлкнул выключателем.
Прогоняю эту мысль. Не моё дело. Я не обязана вникать в его странности. И, честно говоря, мне хватает своих проблем.
Возвращаюсь за кассу, запускаю инвентаризационную программу на планшете. Сегодня пришло больше сорока новых книг, и нужно внести каждую: отсканировать штрихкод, вписать цену, свериться с каталогом.
Через пару минут слышу, как Ник бесшумно берёт второй сканер и начинает помогать. Он ничего не говорит, просто работает рядом – точно, методично, почти профессионально. Мы движемся как слаженная команда, хотя не обмениваемся и парой слов.
Проходит час. Потом ещё. Мы разобрали все коробки с новыми поступлениями, вычистили витрины, перетасовали полки с бестселлерами, убрали старые книги с распродажи, подписали новинки. Даже сменили сезонное оформление и обновили тематические таблички. В какой-то момент он без слов поставил стремянку и снял пыль с верхнего ряда, куда даже бабушка редко добиралась. Я не могу поверить, что это всё сделано за один день.
Около шести я сажусь на высокий стул за кассой, опираюсь локтями на стойку и выдыхаю, как будто марафон только что завершился. Ник стоит у выхода, закинув рюкзак на одно плечо. Он оглядывает магазин с таким видом, словно проверяет, не забыл ли здесь свою душу. В его лице – всё то же раздражение, как будто само существование книжного магазина причиняет ему боль.
– Спасибо, – говорю я, тихо, но искренне. – Без тебя я бы не справилась. За день – точно нет.
Ник будто не слышит. Или делает вид, что не слышит. Медленно достаёт телефон, печатает что-то с видом человека, которому абсолютно всё равно, что вокруг происходит.
– О, не за что. Всегда рад потратить свои лучшие годы на литературный мусор, – бурчит он, наконец, не поднимая глаз.
– Я серьёзно, – мягко повторяю.
Он смотрит на меня вскользь. Затем резко прячет телефон, опускает рюкзак на пол и достаёт из него чёрную кожаную куртку. Застёгивает её одним чётким движением, как будто надевает броню. Следом из рюкзака появляется мотоциклетный шлем – чёрный матовый, с рисунком змеиной чешуи.
– У тебя… мотоцикл? – спрашиваю я, и голос звучит куда тише, чем я рассчитывала.
Он только усмехается уголком губ, не глядя на меня, будто всё происходящее его слегка забавляет, и направляется к выходу. Я, словно загипнотизированная, иду следом, приоткрываю дверь и смотрю через стекло.
На улице воздух чуть прохладный, вечерний. И вдруг – гул мотора. Из-за угла появляется блестящий спортивный байк, управляемый парнем в зеркальном шлеме. Он не сбавляет скорость, пока не оказывается прямо у магазина. Ник спокойно надевает шлем, закидывает ногу через сиденье и устраивается позади водителя – на заднем сиденье байка, с лёгкой привычной небрежностью. Мгновение он задерживается, будто ловит мой взгляд через стекло, но не оборачивается. Через секунду байк резко срывается с места и исчезает в гуле двигателя за поворотом. Визг шин, облако пыли, короткий след света – и всё. Как будто его и не было.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/anna-flin-32801446/kogda-zacvetet-zhasmin-72136678/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.