Поляки и литовцы в армии Наполеона
Поляки и литовцы в армии Наполеона
Геннадий Левицкий
В произведении собраны сведения источников по данной теме. Временные рамки описываемых событий – 1797 – 1814 гг. – то есть, с года создания первых польских легионов в Италии и до окончания эпохи Наполеоновских войн.
Поляки внесли огромный вклад в победы Наполеона на полях Испании, Италии, Пруссии… Не обошелся без них и русский поход Наполеона, а когда Великая армия начала превращаться в толпу мародеров, поляки оказались в роли спасителей императора и остатков его воинства. На Березине благодаря им Наполеон чудом вырвался из тисков трех русских армий – Витгенштейна, Чичагова и Кутузова; и даже мог считать себя победителем. Во время последней крупной операции 1812 г. Великая армия наполовину состояла из поляков.
Геннадий Левицкий
Поляки и литовцы в армии Наполеона
Предисловие
Три раздела Речи Посполитой (1772, 1793, 1795 гг.) покончили с независимостью польско?литовского государства, но не смогли уничтожить мечту о возрождении его. К радости поляков, тотчас за последним разделом их родины, в Европе появился человек, который не только принял к сердцу их мечты, не только обещал помочь с их реализацией, но и (самое главное) мог восстановить их государство.
Наполеон Бонапарт умел обещать. «Каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл!» – император любил повторять слова, которые станут крылатыми. Но еще раньше они окрыляли его солдат, заставляли сражаться не жалея крови и самих жизней. Маршальский жезл манил всех – от новобранца до генерала; и великая притягательная сила высшего воинского звания была в том, что оно не казалось недосягаемым. Неблагородное происхождение и даже отсутствие военного образования не являлись препятствиями для фантастического карьерного роста. Кем были в предыдущей жизни маршалы Наполеона? Да кем угодно: Груши, Периньон и Макдональд – дворяне, Ней – сын бочара, Мюрат – сын владельца постоялого двора, Ожеро – сын лакея, Лефевр – сын мельника, Ланн – сын крестьянина, Бесьер и Журдан – сыновья врачей… Последним получил маршальский жезл польский князь Юзеф Понятовский.
Ловкий манипулятор человеческими умами и душами, видимо, не случайно производил в маршалы представителей разных слоев общества, в том числе, из самых низов. Наивные солдаты шли в битвы с великой надеждой – им и в голову не приходило, что за всю наполеоновскую эпопею только 26 человек стали маршалами, а обещанию поверили миллионы, которые так и останутся безвестным материалом самого известного французского императора.
Для человека здравомыслящего может показаться невероятным, что столь огромное количество людей безропотно шло за Наполеоном и отдавало за него жизни – не только французы, но и покоренные униженные народы Европы. Один из секретов раскрыл Арман де Коленкур. Этот политик был не согласен с императором по многим судьбоносным вопросам, но и он с трудом противостоял огромной гипнотической силе сверхчеловека, родившегося на Корсике:
«Не подлежит сомнению, что именно его успехам в этом отношении следует приписать любовь к свиданиям с другими монархами и привычку вести непосредственные переговоры о важнейших и деликатнейших делах с министрами и послами иностранных держав. Когда он хотел, то в его голосе и в манерах появлялось нечто убеждающее и соблазняющее, и это давало ему не меньше преимуществ над собеседником, чем превосходство и гибкость его ума. Когда он хотел, то не было более обаятельного человека, чем он, и, чтобы сопротивляться ему, нужно было испытать на деле, как это было со мной, все те политические ошибки, которые скрывались под покровом этого искусства. Хотя я держался настороже и даже в оборонительной позиции, но часто ему почти удавалось перетянуть меня на свою сторону, и я освобождался от его чар лишь потому, что, как все ограниченные и упрямые умы, оставался на избранной мною позиции, откликаясь только на свою идею, а отнюдь не на идею императора».
Однажды в разговоре с Коленкуром Наполеон произнес слова, которые предельно откровенно показывают, какую цену готов платить император за успех у собеседника:
«Когда мне кто?нибудь нужен, то я не очень щепетильничаю и готов поцеловать его в…»
Графиня Потоцкая описывает свое впечатление, когда впервые увидела французского императора на приеме в Варшаве:
«Мной овладело какое?то оцепенение, немое изумление, как от присутствия какого?то необыкновенного чуда. Мне казалось, что вокруг него сиял ореол. Недопустимо, думала я, когда несколько пришла в себя, чтобы такое полное могущества существо могло умереть, такой всеобъемлющий гений – исчезнуть без следа!.. И мысленно я даровала ему двойное бессмертие».
Магнетизм императора был необычайно велик. И даже, когда его армия, отступая из России, умирала от голода, холода, морального и физического истощения от беспрерывных маршей и боев, ни один солдат не бросил в его сторону ни малейшего упрека, не позволил себе косого взгляда. Обвиняли кого угодно и что угодно, но только не человека, виновного в гибели сотен тысяч соотечественников. Они, будто скошенные колосья, толпами падали на дороге, чтобы больше никогда не встать, но с последним вдохом, словно римские гладиаторы, восклицали, завидев проходившего мимо Бонапарта: «Да здравствует император!»
Удивительную силу, исходившую даже от тени этого невзрачного Корсиканца, видит простой наполеоновский гренадер сержант Бургонь. Он догнал жалкие остатки своего полка накануне гениальной по замыслу и одновременно трагической переправы через Березину:
«За гренадерами шло более тридцати тысяч войска, почти все с отмороженными руками и ногами, большинство без оружия, так как они все равно не могли бы им пользоваться. Многие опирались на палки. Генералы и полковники, офицеры и солдаты, кавалеристы и пехотинцы всех национальностей – все шли вперемешку, закутанные в плащи, обгорелые и дырявые шубы, в куски разных тканей, в овчины, словом – во что попало, лишь бы хоть как?нибудь защититься от холода. Молча, без стонов и жалоб, стараясь быть готовыми отразить внезапную атаку врага. Присутствие Императора воодушевляло нас и внушало уверенность – он всегда умел находить способ, чтобы спасти нас. Это был все тот же великий гений, и как бы мы ни были несчастны, всюду с ним мы были уверены в победе».
Для воинственных поляков у Бонапарта, естественно, нашлись нужные слова: «Если поляки докажут, что они достойны иметь независимость, они ее получат». И поляки сражались за Наполеона по всему миру. Желая стать достойными свободы, они превосходили мужеством на поле боя самих французов. Собственно, поляков долго не пришлось уговаривать, потому что Наполеон был для них единственной призрачной надеждой, единственным человеком, способным собрать воедино полотно их государства, разорванное тремя могущественными европейскими державами.
Парадоксально то, что Наполеон официально не обещал полякам создать для них независимое государство, и по важным причинам не мог вернуть им отторгнутые земли, но поляки пошли воевать за призрачную мечту, за обещание, которое не произнесли уста Наполеона – им просто почудились слова, которые очень хотелось услышать. Вслед за поляками Бонапарта дружно поддержало население бывшего Великого княжества Литовского. Так активно, что… поставило в тупик белорусских историков спустя двести лет. В России война с Наполеоном по праву и бесспорно называется «Отечественной» – потому что весь народ поднялся против завоевателей, все сословия встали плечом к плечу на защиту родины. В Беларуси ситуация совершенно иная: против французов воевали только те ее солдаты, которые были мобилизованы в российскую армию до начала войны. Наполеона же повсеместно встречали как освободителя, и в его армии белорусов воевало гораздо больше, чем в армии российской. А если война «Отечественная», то получается, что большинство населения белорусских земель предало свое отечество? Потому в 90?х г. XX ст. белорусские историки решили назвать нашествие французов лаконично, без прилагательного – «Война 1812 года».
Имеется один нюанс: в многочисленных мемуарах участников наполеоновского похода мы не встретим белорусов. Французы, немцы, итальянцы не подозревали о существовании такого народа; для них Польша заканчивалась где?то в районе Смоленска, и всех живших западнее этого города мемуаристы называют поляками, лишь изредка литовцами. Русские историки проявили поразительное единодушие с французскими мемуаристами; и у них белорусы именовались поляками. В последнем случае причина проста: братский белорусский народ не мог объединиться с врагом православного мира – пусть уж его представители будут именоваться поляками, вражда с которыми для России вполне привычна.
Некая непостижимая надежда на Францию у поляков зародилась задолго до появления Наполеона. В 1772 г. произошел первый раздел Речи Посполитой. В сентябре русский посол Штакельберг и прусский – Бенуа вручили полякам декларацию о разделе их страны. Реакция Варшавы была необъяснимой, непонятной, совсем неожиданной для русского посла.
«Штакельберг еще не привык к варшавским сюрпризам, – рассказывает С. М. Соловьев, – и потому не верил своим ушам, когда через два дня после приведенного разговора король призвал его опять к себе и объявил, что считает своею обязанностью отправить Браницкого в Париж с протестом против раздела.
– Мне ничего больше не остается, – отвечал Штакельберг, – как жалеть о вашем величестве и уведомить свой двор о вашем поступке. Чего вы, государь, ожидаете от Франции против трех держав, способных сокрушить всю Европу?
– Ничего, – отвечал король, – но я исполнил свою обязанность».
Штакельберг не нашел никакой угрозы в непонятной выходке польского короля, но уже спустя полтора десятилетия союз обиженных поляков и возбужденных революцией французов начал доставлять неприятности России. Сначала А. В. Суворову пришлось иметь дело с воинственными поляками на равнинах Италии и в негостеприимных Альпах, затем поляки боролись со своими обидчиками в составе наполеоновской армии на полях Австрии и Пруссии, и наконец, они приняли деятельное участие в Московском походе Наполеона.
Польша и Франция издавна были связаны незримыми узами, оба народа, скорее всего, объединяло родство национального характера. А он и у поляков, и у французов выражался в непомерной любви к свободе. Любви, надо сказать, чрезмерной, которая вылилась во Франции потоками крови, а в Польше гипертрофированная любовь к свободе превратила государственную жизнь в анархию, и стоила ей, в конечном итоге, независимости.
Из этих взаимных симпатий граждане обеих стран находили приют друг у друга, когда в собственном государстве было слишком жарко. Поначалу в Польше спасались знатные французы, бежавшие от революции. Впрочем, даже польская аристократка графиня Потоцкая, родственница последнего короля Польши, нелестно отзывается о гостях:
«В конце прошлого столетия Польша была переполнена французскими эмигрантами, которые, охотно пользуясь оказываемым им гостеприимством, большей частью держали себя с таким высокомерием, как будто этим они оказывали кому?то большую милость».
С последним разделом Речи Постолитой и подавлением восстания Костюшки ситуация изменилась – теперь польские патриоты искали убежища на территории революционной Франции. И надежды на возрождение Польши также связывали с ней.
Заметим, что уровень благосостояния поляков, разделенных тремя державами накануне появления на исторической арене Наполеона, был различным. Более всех повезло землям, оказавшимся под владычеством Пруссии и его мудрого короля. Однако поляки были не тем народом, который можно купить материальными благами. Участник Заграничных походов 1813–1814 гг. русский офицер А. Ф. Раевский отметил причину их неблагодарности к благодетелям, которую не смог бы понять иной современный человек, отягощенный заботой о хорошей жизни:
«Некогда поляки (разделом 1794 года Пруссии доставшиеся) не были столь богаты, покойны и счастливы, как под скипетром потомков Фридриха. Впрочем, причина их ненависти к Пруссии довольно извинительна, ибо правительство имело в виду истребить не только прежние права и установления, но даже самое наречие их предков. Все дела, все сношения должны были совершаться на немецком языке; все чиновники и должностные люди были из немцев. Оскорбление народного самолюбия есть одно из самых ужаснейших оскорблений!»
В общем, когда появился Наполеон, все поляки – и прусские, и русские, и австрийские – и бедные, и богатые – объединились с единой целью: восстановить независимость родины.
Легионы Яна Домбровского
Мы не устаем удивляться, как поляки верили Наполеону, как преданно сражались за его интересы на протяжении всего периода наполеоновских войск… И оказывается, что не по своей инициативе Бонапарт будет обещать полякам вернуть государство, а они вынудили французского генерала подать им такую надежду.
Еще в 1796 г. польские эмигранты, обосновавшиеся в Париже после разгрома восстания Костюшки, обратили внимание на блистательный карьерный рост генерала Бонапарта и сделали на него ставку. Поляки подбирались к Наполеону, выискивая малейшую возможность для плодотворного контакта, иногда преодолевая неимоверно длинный путь.
В июле 1796 г. парижская Депутация (официальное представительство польской эмиграции) обращается к своему послу в Константинополе князю Михалу Клеофасу Огинскому с поручением связаться с адъютантом генерала Бонапарта Юзефом Сулковским. Через последнего поляки надеялись склонить командующего Итальянской армией к участию в польских делах.
«В соответствии с поручением Огинский связался с Сулковским и в августе получил от него ответ с французским офицером, следующим из Италии в Персию через Константинополь, – рассказывает Мариан Брандыс. – Содержание этого ответа князь Михал Клеофас приводит в своих воспоминаниях: «…Он дал мне понять, что ему не очень удобно говорить о польских делах с Бонапартом в ту минуту, когда этот генерал занят военными действиями в Италии; но он советовал мне написать генералу письмо от имени моих соотечественников и уверял меня, что оно будет принято благосклонно. Далее он ручался мне, что, если бы мы могли заинтересовать генерала Бонапарта, наши надежды на освобождение Польши обрели бы почву, так как этот генерал пользуется огромным доверием французов и не преминет рано или поздно стать во главе правительства».»
Огинский отправил письмо и самому Наполеону. Оно получилось у автора бессмертного полонеза чересчур пафосным:
«…Твое сердце, которое успехи не сделали глухим к стенаниям страдающего человечества, несомненно, обливается кровью при одном представлении о стольких несчастных существах, которые еще ждут своего освобождения руками Франции… Пятнадцать миллионов поляков, некогда независимых, а ныне являющихся жертвами насилия и обстоятельств, обращают свой взгляд на Тебя. Они хотели бы разрушить преграду, отделяющую их от Тебя, дабы делить с Тобой опасности, дабы увенчать Тебя новыми лаврами и прибавить ко всем титулам, кои Ты уже заслужил, звание отца угнетенных!»
Потратив на раздумья не более минуты, Наполеон продиктовал ответ адъютанту Сулковскому:
«Что я могу ответить? Что я могу обещать? Напиши своему земляку, что я люблю поляков и высоко ценю их, что раздел Польши является несправедливостью, с которой я не могу смириться, что после окончания войны в Италии двинусь сам во главе французов, чтобы заставить московитов восстановить Польшу. Но скажи ему также, что поляки не должны уповать на чужеземную помощь… Все красивые слова, которые им будут говорить, не приведут ни к какой цели. Я знаю язык дипломатии… Народ, попранный своими соседями, может освободиться только с оружием в руках».
Если поляки угадали карьерный рост Бонапарта, то Наполеон не упустил блестящей возможности приобрести преданных воинов. Так началась величайшая дружба Корсиканца с поляками.
Хотя… тот, что искал пути сближения поляков с Наполеоном, разочаровался в числе первых. Через несколько лет великий композитор и патриот своей родины Михал Клеофас Огинский напишет о своем недавнем кумире:
«Я питал доверие к генералу Бонапарту, командующему в Италии французами и поляками и сражающемуся только за свободу и независимость народов. Мой энтузиазм, а в особенности надежда, что я найду в нем защитника польского дела, уменьшились, когда он объявил себя пожизненным консулом, и совсем оставили меня, когда он объявил себя императором французов».
Впрочем, разочаровавшихся, как Огинский, было немного; абсолютное большинство поляков сражались и погибали за Наполеона с уверенностью, что этим приносят пользу своему отечеству.
Могут возникнуть вопросы: как в Италии оказалось множество поляков; и почему именно здесь, а не во Франции – традиционном месте отдохновения польских мятежников – начали создаваться легионы. Оказывается, поляков – на свою голову – доставили в Италию сражавшиеся против Наполеона австрийцы.
Во время знаменитой битвы при Арколе Юзеф Сулковский, спасая Наполеона, был ранен картечью в плечо. В начале зимы 1796 г. раненному адъютанту поручили нетрудное дело: конвоировать в тыл колонну пленных австрийцев в несколько тысяч человек. Сулковский с удивлением заметил, что конвоируемые говорят почему?то не по?немецки, а на его родном – польском языке. Оказалось, что пленные австрийцы в большинстве своем оказались мобилизованными крестьянами из Галиции и Силезии.
Поляков в Италии было достаточно, а желающих возглавить их имелось намного больше, чем необходимо. Когда выбор, в конце концов, пал на деятельного участника восстания Костюшки – генерала Яна Генрика Домбровского, обойденные конкуренты принялись поливать его грязью. Одни ставили в вину Домбровскому, что по?немецки он изъясняется лучше, чем на родном языке; что о нем уважительно отзывался душитель восстания – Суворов; а, поскольку Фридрих?Вильгельм II предложил генералу высокую должность в прусской армии, его одновременно объявили и немецким шпионом. Наконец, генерал Зайончек, также имевший надежду на высший пост, пытался вызвать Домбровского на дуэль.
Домбровский своим отношением к завистникам, конкурентам и просто любителям обсудить ближнего доказал, что он – именно тот человек, который должен возглавить польские легионы. На все оскорбления и клевету генерал, коверкая польские слова, ответил с невозмутимым спокойствием: «Ежели бы я ради себя только старался, так уж давно был на службе какого?нибудь монарха, недоброжелателя отчизны нашей, весь в звездах, богатый и довольный; а тут я от каждого завишу, никто мне не платит, долгов бессчетно, а дел непомерно, и все сие через радение отчизне нашей…» Нельзя сказать, что Наполеон никогда не ошибался в людях, но Домбровский оказался лучшим его выбором.
«В начале лета 1797 года легионы переживали период бурного роста…, – рассказывает М. Брандыс. – Только сейчас начинали приносить плоды воззвания, посланные Домбровским и Выбицким на родину и в эмигрантские центры. В новую польскую армию, точно на подлинную родину, отовсюду стекались изгнанники. На квартиры легионов в Пальманове, в Тревизо, а потом в Болонье беспрерывно являлись все новые и новые добровольцы: дезертиры из австрийской армии, беглецы из русской и прусской частей Польши, а также различные авантюристы и проходимцы. Особую известность приобрел отважный капитан Липчинский, который дальнюю дорогу из Польши в Италию проделал… пешком.
Домбровский творил чудеса, чтобы всю эту «свору оборванцев» одеть и вооружить, раздобыть для нее провизию и жалованье, превратить ее в регулярное войско».
В 1797 г. в Северной Италии несуществующая на политической карте мира Польша обрела свои вооруженные силы. По крайней мере, обиженному и униженному соседними государствами народу так казалось. Поляков к тому времени достаточно много сражалось за интересы поднимавшегося европейского хищника, облачившегося в республиканскую тогу: во Францию бежали участники восстания Т. Костюшко, к пленным? и перебежчикам?полякам из австрийской армии вскоре присоединятся дезертиры из прусской и русской армий.
Яна Домбровского радовало огромное количество соотечественников, искавших приют в армии самой свободной (как им казалось) страны Европы – Франции. Генерал мечтал о создании польского войска, которое при помощи революционных французов отвоюет независимость родины. Марионеточная Ломбардийская республика, созданная Наполеоном, дала согласие на формирование на ее территории польских этнических частей.
Было создано два легиона общей численностью около 9 тыс. человек – первый возглавил Домбровский, вторым командовал Княжевич. Каждый легион состоял из трех батальонов и одного артиллерийского дивизиона. По тем временам довольно внушительная армия, если к тому же учесть, что поляки отличались воинственностью. Но не скоро польские легионеры ступят на родную землю, и далеко не все.
В 1798 г. поляки участвовали в боях против Папской области и Неаполитанского королевства.
В 1799 г. воины Домбровского вместе с французами сражались в Италии со знаменитым фельдмаршалом Суворовым. Героизм легионеров, желание первыми идти в бой дорого им обошлись.
6 июня 1799 г. у реки Тидон французский корпус Макдональда упорно теснил войско австрийского генерала Отта. Казалось, судьба австрийцев была решена. Около 3?х часов дня французы перешли в решительное наступление, легион Домбровского совершил маневр, грозящий австрийцам отрезать путь к отступлению. И в этот момент в тылу у него возникло густое облако пыли. То была конница Суворова. Драгуны и казаки с визгом и криками атакуют польскую пехоту, идущую рассыпным строем совсем против другого врага. Моментально ряды воинов Домбровского приходят в замешательство, и весы победы в этой битве склонились на сторону, уже потерявших было всякую надежду, австрийцев.
При реке Требии 8 июня солдаты Домбровского понесли еще большие потери. Левый фланг наступавших французов был смят стремительной контратакой русской армии. «Авангард его, состоящий из польских легионов, под начальством генерала Домбровского, ударивший на наш правый фланг,… почти совсем истребили, а остальных смешали, расстроили и принудили в беспорядке ретироваться за реку Требию», – рассказывает участник похода Суворова – Грязев.
В этой битве против изрядно потрепанного накануне легиона Домбровского Суворов направил под командованием князя Багратиона 6 батальонов, 2 казачьих полка и 8 эскадронов австрийских драгун. Атакованный превосходящими силами легион Домбровского был отброшен к горам и едва спасся, перейдя Требию. Потери поляков были ужасными: кроме изрубленных кавалерией легионеров, они лишились знамени, пушки и до 400 человек пленными. После таких утрат поляки не смогли более участвовать в бою.
Второй польский легион защищал Мантую, осажденную корпусом австрийского генерала Края численностью более 30 тысяч человек. 17 июля Мантуя пала. Эта безнадежная борьба обошлась второму польскому легиону потерями в 700 человек.
Сподвижник Суворова особенно отмечает поляков среди тех, с кем пришлось бороться русским в Италии:
«Главнейшие французские генералы, в сих сражениях предводительствующие, были главнокомандующий Макдональд, за ним Моро, Руско, Шарпантье, Оливье, Виктор, Сальм, Блондо, Гранжо, Камбре и Домбровский со своими польскими легионами, которых от 2000 едва ли осталось до 300; ибо они составляли авангард действующей здесь армии и были всегда употребляемы в первый опаснейший огонь, сколько по направлению французского начальства, столько и собственного своего духа, питая к русским непримиримую злобу. Сей польский корпус пилигримов, предводительствуемый его начальником Домбровским, есть тот самый, который, после поражения своего под Вильною 31?го июля 1794 года, оставил свое отечество и присоединился к беснующимся французам…»
Странное самопожертвование поляков можно понять, если учесть, что в Италии они столкнулись со своим давнишним врагом. Их взаимная вражда тянется с ноября 1768 г., когда Суворов выступил с полком на усмирение польских конфедератов. Успехи Суворова в войне с мятежными поляками уже тогда вызывали у последних жгучее желание расправиться с русским полководцем. В 1771 г., по словам Н. А. Орлова, «в Столовичах один из гвардейцев Огинского чуть не в упор выстрелил в Суворова, но промахнулся; в 1772 году, в деле с бандой Косаковского, подвергся нападению польского офицера, который, выстрелив из 2 пистолетов, бросился с саблей, и Суворов отражал его удары, пока карабинер не убил поляка».
Суворов фактически уничтожил в Польше вооруженную оппозицию, и, отчасти, благодаря его победам в 1772 г. стал возможен 1?й раздел Речи Посполитой.
В 1794 г. Суворов был брошен на подавление восстания Т. Костюшки. И с этой задачей русский полководец справился блестяще, утопив надежды поляков в их собственной крови, и получивши за свои действия алмазный бант на шляпу, чин генерал?фельдмаршала и Кобринское имение в 7 тысяч душ. А после его побед остатки Речи Посполитой были разделены в 1795 г.; с тех пор поляки лишились собственного государства, а наиболее деятельные из них вынуждены были скитаться по свету.
Египет и Сан?Доминго
В египетском походе (1798–1799 гг.) Наполеона польские подразделения не принимали широкого участия. Однако без них не обошлась и эта авантюра Корсиканца – как, впрочем, и большинство бесчисленных больших и малых сражений, которые вела в эпоху наполеоновских войн Франция.
Некоторые польские офицеры в качестве добровольцев приняли участие в африканской экспедиции. Довольно много солдат Первого польского легиона попало на корабли, отправляющиеся в Египет «случайно» – они занимались транспортировкой снаряжения для египетской армии.
Египетская война Наполеона вместо желанной Индии принесла неудачу, разочарование, напрасную гибель многих тысяч солдат и закончилась полнейшим провалом. Но и в этой бессмысленной и трагической для французов военной операции поляки были на высоте.
Поход на Каир, уже в самом начале кампании, поверг наполеоновскую армию в глубокое уныние. «Было то время года, когда уровень Нила самый низкий, – пишет в мемуарах Наполеон. – Все колодцы высохли, и, начиная с Александрии, армия нигде не могла найти воды до самого колодца Беда. Она не была подготовлена к маршу по такой местности. Она сильно страдала от жаркого солнца, отсутствия тени и воды. Она невзлюбила эти обширные пустыни и особенно арабов?бедуинов».
Вскоре французы начали остро испытывать недостаток продовольствия; не хватало лошадей и, конечно же, незаменимых в этом климате верблюдов. Польский генерал Зайончек и генерал Андреосси вели свои кавалерийские бригады – каждая по 1500 человек – за неимением лошадей пешим строем.
Древняя земля фараонов не желала терпеть пришельцев с севера, с непобедимой армией Наполеона происходило что?то необычное. Как пишет сам командующий, «армия была охвачена смутной меланхолией, которую ничто не могло преодолеть, она была подвержена приступам тоски, и несколько солдат бросились в Нил, чтобы найти в нем быструю смерть».
Даже некоторые поляки, которые отличались выносливостью, не выдерживают египетского ада. Рассказывает М. Брандыс:
«В первых днях сентября вынуждены были покинуть Египет «из?за подорванного климатом здоровья» три добровольца?легионера: полковник Юзеф Грабинский, майор Юзеф Шумлянский и капитан Антоний Гауман…
Протекции Сулковского все трое были «обязаны» своему участию в египетской экспедиции. Невеселым должно было выглядеть это расставание четырех израненных польских офицеров. И если у кого?то были в это время так называемые «дурные предчувствия», то они быстро и в точности сбылись. Сулковский погиб через несколько недель. Три легионера, «захваченные в пути турецкими корсарами, были брошены в Семь башен и подвалы Терсаны стамбульского арсенала». Молодой отважный капитан Гауман не выдержал страшной турецкой тюрьмы и умер в Стамбуле, двум выжившим после нескольких лет мучений удалось оттуда выбраться. Полковник Грабинский впоследствии попал на Сан?Доминго, майор Шумлянский во времена Варшавского Княжества был адъютантом князя Юзефа Понятовского».
Арабы на своих резвых лошадках, словно вороны в ожидании будущей добычи, кружили неподалеку от войска, шедшего по левому берегу Нила. Их постоянное присутствие не позволяло отрядам отделяться от армии для поисков продовольствия. По признанию будущего императора французов, положение спас польский бригадный генерал:
«Генералы Зайончек и Андреосси высадились со своею бригадой в дельте и двинулись параллельно армии по правому берегу, не будучи вынуждены вести бои ни с арабами, ни с (другими) врагами; они заготовили припасы в изобилии и доставили их армии. За несколько дней они добыли сотню лошадей, что позволило им вести разведку».
Неоднократно в египетских мемуарах Наполеона упоминается храбрый адъютант?поляк Сулковский. Его последним подвигом стала битва с отрядом арабов, который в числе 700–800 приблизился к Каиру и надеялся вызвать антифранцузское восстание в городе:
«Адъютант Сулковский выехал из Каира с 200 всадниками, перешел через канал по мостику, атаковал бедуинов, убил некоторых из них и преследовал остальных на расстоянии нескольких лье. Он очистил все окрестности города, но сразу же после этого был ранен. Под ним убили лошадь, он упал на землю и был пронзен десятком копий. Сулковский был поляком, хорошим офицером, членом Института Египта. Его смерть явилась чувствительной потерей».
Впоследствии, большая мечеть с очень высокими стенами, которая господствовала над северной стороной Каира, была превращена в форт; он мог вмещать несколько батальонов солдат и склады. Назвали форт в честь Сулковского.
Адъютанта Наполеона становится жаль еще больше, когда узнаешь, что он обладал феноменальными способностями; и то, что Наполеон назвал Юзефа Сулковского хорошим офицером – самое малое достоинство талантливого во всем человека. Вообще, этот юноша родился явно не для того, чтобы сжимать в руках саблю. Сохранилось воспоминание о нем генерала Михаила Сокольницкого:
«Этот молодой человек был одним из тех блистательных феноменов природы, столь трудно повторимых и столь быстро угасающих, что нам редко удается проникнуть во все их возможности… Я познакомился с ним на девятом году его жизни. Он был известен как чудо?ребенок, его называли „маленьким ученым“… Память его вобрала все сокровища всеобщей истории, географии и мифологии. Он великолепно разбирался в латинской и греческой литературе и абсолютно свободно, говорил на нескольких живых языках… Он не только знал имена всех известных авторов, но и названия их трудов, а при надобности мог цитировать целые куски малоизвестных произведений… При этих огромных познаниях он никогда не выскакивал, наоборот, ему было неприятно, когда его без нужды заставляли блистать этими изумительными знаниями…»
Похоже, Юзеф Сулковский довольно скоро утратил интерес к наукам и стал готовить себя к военной карьере. На десяти? или одиннадцатилетнего мальчика имеется другая характеристика:
«Бог даровал ему все таланты, необходимые для того, чтобы стать добрым христианином, благородным человеком и достойным гражданином своего отечества… Но он не любит систематической работы. Привык к тому, чтобы его воспитывали мягкостью и призывом к чести его, не выносит никакого принуждения. Хотел бы уже в полной мере пользоваться свободой. Имеет непомерно высокое мнение о своих познаниях… Слишком много спит, работает только по приказанию, голова забита фантастическими прожектами… Физическое состояние хорошее, поелику с молодых лет был приучен к различным климатам, различным кушаньям и различным житейским условиям. Не боится ничего… но воображение имеет слишком живое… Короче говоря, находится в том опасном возрасте созревания, когда он может вырасти или очень хорошим, или очень дурным…»
Подрастающий Юзеф по?прежнему удивлял окружающих своими необычными способностями; он развлекал гостей игрой на фортепиано, скрипке, флейте, но более всего Сулковского интересует военное дело, битвы, осады городов, выдающиеся военачальники… В конце концов, дядя Юзефа, князь Август, был вынужден взять его подхорунжим в свой полк.
Сулковский в 1792 г. с оружием в руках защищает Конституцию 3 мая, а после подавления волнений, как и многие поляки, скитается по свету. Судьба забросила его в Париж; предчувствуя место, где будет жарко, Сулковский просится в Итальянскую армию. И вот, как пишет Брандыс, «в результате многосторонних стараний и протекций «гражданин» Юзеф Сулковский постановлением Директории от 1 мая 1796 года был зачислен в армию Республики в чине капитана a la suite (ожидающего вакансии) и получил направление в штаб?квартиру генерала Бонапарта».
Необычайно одаренный польский юноша погиб, когда ему было лишь двадцать восемь лет. Как ни кощунственно, однако Сулковский погиб вовремя. По своим взглядам он был бескомпромиссным республиканцам, и был готов сражаться за «Свободу, Равенство, Братство», а его патрон избрал другой путь. Через год после смерти своего польского адъютанта – 9 ноября 1799 г. – Наполеон совершит собственный переворот.
«Вот сцена, – пишет Брандыс, – известная по многим описаниям современников: генерал Бонапарт, окруженный вооруженными гренадерами, врывается в зал заседаний Совета пятисот. Его встречает яростный гул двухсот якобинских депутатов. Возгласы: «Долой диктатора!», «Долой тирана!» – это еще самые мягкие. Представитель Корсики Жозеф Арена кидается на узурпатора с обнаженным стилетом. Случайно присутствующий в зале парламента поляк, некий Шальцер (разве может что?нибудь произойти без поляков!), закрывает Наполеона собственным телом. Подходят новые гренадеры под командой Иоахима Мюрата. Зять Бонапарта отдает гренадерам приказ: «Вышвырните?ка мне всю эту публику вон!» Депутаты пытаются защищаться, некоторые выбивают окна, прыгают в сад. Остальных гренадеры выгоняют силой. Революционная республика ликвидирована».
Остальные поляки, как мы видим, были не столь политически щепетильны, как Юзеф Сулковский. Они будут сражаться за Наполеона?консула, будут умирать за Наполеона?императора; единожды поверив в счастливую звезду Наполеона?гражданина, они не изменят ему никогда.
В 1801 г. Наполеон преобразовал слишком громкие для французского слуха польские легионы в три полубригады и один уланский полк. В Европе наступило временное затишье, но поляки, взявшие в руки оружие, желали восстановления своего государства. В это время Наполеон, напротив, не желал воевать с Австрией, Пруссией и Россией, к которым отошли земли его союзников. В общем, вооруженные формирования Домбровского оказались неудобными для Наполеона и лишними в Европе.
Для обиженных поляков нашлось дело на другом конце планеты. Две полубригады заняли место на кораблях, которые отправились в одну из немногочисленных французских колоний – на остров Сан?Доминго (Гаити). Там местное негритянское население подняло антифранцузское восстание. Посланные самой свободной страной Европы, солдаты, взявшие в руки оружие, чтобы добиться независимости собственной родины, теперь добросовестно уничтожали людей, не желавших быть рабами далекой Франции. Увы! Один из многих парадоксов героической и кровавой эпохи.
В те времена Наполеон уж точно не собирался полякам возвращать независимость. Он находился в состоянии войны лишь с австрийцами, но искал дружбы с двумя другими участниками раздела Польши – Пруссией и Россией. А посему, великий манипулятор бессовестно эксплуатировал польский патриотический подъем в собственных целях. И, поскольку мечты поляков отодвигались на неопределенный срок, то лучше этот воинственный народ отправить подальше от Франции и Европы.
Таким образом, следующая огромная армия опять посылалась на заведомо бесперспективное дело. Причем, таковым борьбу за Сан?Доминго признал сам Наполеон еще в 1799 г.:
«Французские колонии в Вест?Индии были потеряны. Предоставление свободы чернокожим и события, происходившие на Сан?Доминго в течение восьми лет не оставляли надежды на восстановление старой колониальной системы. К тому же возникновение на Сан?Доминго новой державы, управляемой чернокожими и находящейся под покровительством республики, повлекло бы за собой разорение Ямайки и английских колоний. В этих условиях Франция нуждалась в новой большой колонии, способной заменить ей американские».
Почему Наполеон покорно смирился с потерей Сан?Доминго тогда – в 1799 г.? Все просто – в то время его волновал более масштабный проект. Корсиканец желал отнять у англичан – ни много ни мало – Индию. Он внимательно изучал индийский поход Александра Македонского и пришел к выводу, что неудача постигла военачальника потому, что армия «не располагала всем необходимым для этого перехода».
Наполеон просчитал все необходимые силы для покорения Индии. Он планировал, «что осенью 1799 г. и зимой 1800 г. он сможет следовать к месту назначения со всей армией или частью ее, ибо 40000 человек, в том числе 6000 на конях, 40000 верблюдов и 120 полевых орудий было, по его мнению, достаточно, чтобы поднять Индостан».
Однако вместо похода в Индию, французы безнадежно завязли в Сирии и были вынуждены вернуться в Египет. А потом их командующий бросил обреченную на гибель армию, с которой собирался захватить едва ли не всю Азию, и отплыл с немногими нужными ему людьми во Францию.
Египетский поход стал первой крупной ошибкой Бонапарта. Второй ошибкой станет экспедиция на Сан?Доминго. Потом в этой же серии – испанская война и поход в Россию. Наполеон блестяще выигрывал битвы, но в конечном итоге, проигрывал войны.
Да простят нас его кумиры – их будет много везде и во все времена. Блестяще проведенная Битва у Пирамид и множество других больших и малых успешных операций в Египте и Сирии, как, и героические Крестовые походы, оказались напрасным пролитием крови – французской и мусульманской. Мы не собираемся оспаривать гениальность Наполеона. Она проявляется во всех делах – по?настоящему гениальный человек гениален во всем. Наполеон умел поставить каждого человека в нужном месте, он виртуозно одерживал победы над превосходящими силами противника, Бонапарт мог не только вести за собой французов куда?угодно, но мог заставить сражаться лично за него покоренные народы, в Египте он смог даже найти общий язык с чуждым мусульманским миром и убедить людей враждебной веры признать власть французов не только разумом, но почти что сердцем. Однако…
Бонапарт не избежал болезни всех великих завоевателей. Успехи на полях сражений развили честолюбие и властолюбие маленького человека с Корсики до голиафских размеров. Он уже не мог остановить свои амбиции – они начали жить своей жизнью, независимо от разума. И уж тем более Франция не поспевала за мечтами своего императора. Возможно, Европа имела бы иной облик и поныне, если бы Наполеон так не спешил. Он не закончил тяжелейшую войну в Испании, а его армия уже переходит Неман на противоположном конце Европы. Возможно (даже, несомненно), все сложилось бы по?иному, если б Наполеон избрал одного противника: либо Испанию либо Россию. Однако Бонапарт не мог остановиться, поэтому другой вариант развития событий нет смысла даже рассматривать. Увы! Мир не может покориться одному человеку, невозможно поднять такой груз простому смертному – слишком велика наша планета – и в масштабах, и в своем разнообразии. Нельзя соединить вместе все ее части, как нельзя соединить соль и сахар, деготь и мед.
Франция не могла воевать со всем миром, даже если ее вел в атаку гениальный Наполеон. Ресурс не самой большой страны Европы, истощенной непрерывными войнами, не соизмерялся с амбициями величайшего, после Александра Македонского и Гая Юлия Цезаря, честолюбца. Арман де Коленкур поймет задолго до рокового похода в Россию, что мечты императора вышли за пределы разумного: «его гений и его величие охватывают весь мир, но человеческий здравый смысл, то есть обыкновенный человеческий ум, как и разумные географические очертания государств, имеет свои пределы, которых не должны переступать мудрость и предусмотрительность».
Вернемся к экзотической войне, как вернулся к ней Наполеон после того, как потерпела крах компания в Египте, и, соответственно, пришлось отложить до лучших времен покорение Индии. Наполеон обратился к Сан?Доминго, хотя сам только что убеждал: остров предпочтительнее оставить независимым, так как в этом состоянии он был бы опасен для английской Ямайки и прочих колоний. (Что англичанам плохо – то французам хорошо – такой принцип всегда существовал в наполеоновской политической игре.) Он вдруг передумал: как драчливому ребенку, генералу Бонапарту необходимо было кого?то побить немедленно, чтобы самоутвердиться. Однако… и журавль улетел, и синица упорхнула из руки – а обратно поймать ее стало делом невозможным.
Восстание рабов на Сан?Доминго началось в 1791 г., одновременно со свержением короля во Франции. В 1794 г. Национальный конвент отменил рабство, но это мало успокоило почти полумиллионное негритянское население Сан?Доминго. Плодородный остров привлек внимание испанцев и англичан, в результате война всех против всех пылала на нем целое десятилетие. Французские колонисты с трудом удерживались в прибрежных городах.
В 1801 г. остров лишь формально считался владением Франции; реально власть оказалась в руках вчерашних рабов?негров, а их вождь – Туссен?Лувертюр – был объявлен пожизненным губернатором. Наполеон поручил навести порядок в колонии своему другу и родственнику – генералу Шарлю Леклерку (он был женат на сестре Бонапарта – Полине). Для этой цели в его распоряжение поступил экспедиционный корпус почти в 40 тысяч солдат, в число которых входило около 5 тысяч польских легионеров. (Заметим, примерно с такой армией Наполеон рассчитывал добраться до Индии, отобрать ее у англичан и сделать колонией Франции.)
С выделенным количеством солдат трудно не добиться успеха на острове, и поначалу он у Леклерка был. Экспедиционный корпус одержал ряд побед над восставшими, но тут на французов обрушилась эпидемия желтой лихорадки. Болезнь выкосила 25 тысяч солдат, в ноябре 1802 г. умер и сам командующий. Руководство боевыми действиями принял генерал Рошамбо. Он сделал ставку на жестокий террор, но вызвал лишь всеобщую ненависть островитян к французам, был разбит повстанцами и спустя год командования попал в плен к англичанам.
1 января 1804 г. восставшая Сан?Доминго провозгласила себя независимой республикой Гаити. Франция навсегда потеряла крупнейшую колонию в Вест?Индии, Наполеон лишился очередного войска, а Полина Бонапарт – мужа. В том же году на острове началась массовая резня белого населения, которое составляло 42 тысячи человек; в результате расовой чистки оно исчезло совершенно.
Жалкие остатки экспедиционного корпуса эвакуировались после поражения Рошамбо во Францию. Среди спасшихся участников экзотической войны оказалось триста поляков. Немногочисленные польские легионеры, прошедшие через ад Сан?Доминго, чрезвычайно ценились Наполеоном. Они были включены в самую элитную часть – наполеоновскую гвардию. Ветеранам Сан?Доминго предстояло пройти еще не один круг ада. Во время похода на Россию они состояли при императоре в качестве личных телохранителей.
Выжил ли кто из ветеранов Сан?Доминго после русской кампании? По крайней мере, один человек нам известен. Генерал Михаил Сокольницкий на острове был начальником штаба польских полубригад. Он и вывел с Сан?Доминго чудом сохранившихся соотечественников.
Затем мы встречаем бригадного генерала Михаила Сокольницкого сражающимся в Пруссии. В русском походе 1812 г. он возглавляет наполеоновскую военную разведку. Несмотря на высокий чин и должность Сокольницкий так и остался бесстрашным рубакой. В Бородинском сражении он вел в атаку дивизию, при этом получил удар штыком в ногу и пулевое ранение в плечо.
В 1814 г. польский корпус оказался без Отечества и без Наполеона, который весьма туманно обещал это Отечество вернуть. Поляки не знали: с кем им воевать, кому служить и где вообще найти на этой земле клочок земли, где бы можно было спокойно дожить свои дни – некоторые из них непрерывно воевали два десятилетия, и успели состариться в боях. К русскому царю Александру I – фактическому хозяину их родных земель отправилась делегация от наполеоновского Польского корпуса. Возглавил ее генерал Михаил Сокольницкий.
Русский царь обрадовал поляков известием: в отличие от Наполеона, создавшего герцогство Варшавское, он возрождает царство Польское. Правда одна существенная деталь: корона этого царства будет на голове самого Александра I.
В остальном царь был милостив: весь польский корпус принимался на русскую службу, Михаил Сокольницкий получал звание русского генерал?лейтенанта. Ему было предложено возглавить штаб армии царства Польского. На этом карьера неутомимого воина закончилась. Он умер в сентябре 1816 г. – сказались последствия желтой лихорадки, перенесенной им на острове Сан?Доминго.
Польская игра Наполеона
В 1806 г. Пруссия объявила Наполеону войну. В этой стране еще прекрасно помнили победы Фридриха II, одержанные в предыдущем столетии. Несчастные прусаки, до сих пор жившие былыми успехами, надеялись, что вполне управятся с корсиканским выскочкой, начавшим активно вторгаться в раздробленные германские княжества, герцогства, графства…
Увы! Прошлые победы – ничуть не признак того, что нация способна побеждать и сегодня. Наполеон в двух одновременных сражениях вдребезги разбил объединенное прусско?саксонское войско и стал хозяином большей части Пруссии.
Таким образом во власти Бонапарта оказалась часть польских земель, доставшихся Пруссии от разделов Речи Посполитой. Памятуя о преданных поляках, долгие годы сражавшихся под его знаменами, Наполеон отправился, наконец?таки к берегам Вислы.
Осенью 1806 г. на польский политический небосклон неожиданно вышел князь Юзеф Понятовский – племянник последнего короля Речи Посполитой Станислава?Августа. Ничего значимого до этого времени не совершивший, Понятовский получает высокий пост в Варшаве, – исключительно благодаря своему происхождению и тому факту, что Наполеон разбил пруссаков.
Прусский генерал Калкрейт, бывший комендантом Варшавы, с ужасом узнал, что Наполеон выступил из Берлина и идет на Познань. «Это послужило сигналом для прусских властей, – рассказывает в своих мемуарах графиня Потоцкая. – Сопровождаемые насмешками уличных мальчишек, они поспешно оставили Варшаву, присоединившись к русским войскам, расположенным лагерем на другом берегу Вислы. Прусский король написал письмо князю Понятовскому, назначив его губернатором Варшавы и начальником несуществующей национальной гвардии. Он просил при этом позаботиться о безопасности жителей, уверяя, что не считает никого более достойным такого важного дела. Между тем пруссаки, уходя, не оставили ни одного ружья, и князю пришлось вооружить около сотни людей копьями и дрекольем, чтобы занять ими караулы».
Состояние польских земель, ограбленных ближайшими соседями, вызвало смешанные чувства у тех, кто их посетил в те времена – что?то среднее между жалостью, разочарованием, презрением и сочувствием. Впечатлениями делится барон де Марбо, оказавшийся на берегах Вислы с корпусом маршала Ожеро:
«Мы теперь в Польше, самой бедной и самой несчастной стране Европы… От самого Одера больше не было больших дорог. Мы шли по зыбучим пескам или по ужасной грязи. Большинство земель было не обработано, а немногие жители, которые встречались на нашем пути, выглядели неописуемо грязными».
Наполеону не было дела до внешнего вида поляков, его не волновало экономическое состояние края. Главное, что поляки умели хорошо сражаться, а императору французов было нужно множество рук, умеющих держать саблю и ружью – потому что планы у него были наполеоновские. Но вот беда, поляки хотели и могли сражаться, но предпочитали не за Францию, а за собственную родину. Сдержанно вели себя те поляки, что не поддались эйфории от наполеоновских побед и собственных мечтаний, которые не услышали от Наполеона то, что, прежде всего и более всего, желали услышать.
Барон де Марбо описывает игру Наполеона с польским героем – Тадеушем Костюшко, окончившуюся ничейным результатом:
«Сам император утратил свои иллюзии, ведь прибыв сюда ради восстановления независимости Польши, он надеялся, что все население этой обширной страны как один поднимется при приближении французских армий, однако никто из жителей даже не пошевелился!.. Напрасно для возбуждения энтузиазма поляков император приказал послать письмо знаменитому генералу Костюшко, руководителю последнего польского восстания и пригласить его присоединиться к своей армии. Однако Костюшко продолжал мирно жить в Швейцарии, куда он скрылся после восстания. На упреки, которые ему делали по этому поводу, он ответил, что слишком хорошо знает нерадивость и беспечность своих соотечественников, чтобы иметь смелость питать надежду на то, что им удастся освободиться даже при помощи французов. Не сумев привлечь на свою сторону Костюшко, император, желавший, по крайней мере, воспользоваться его известностью, обратился от имени этого старого поляка с воззванием к населению Польши, но ни один поляк не взялся за оружие, хотя наши части заняли многие провинции бывшей Польши и даже ее столицу. Поляки не соглашались браться за оружие до того, как Наполеон не объявит о восстановлении Польши, а Наполеон не собирался принимать такое решение до того, как поляки не поднимутся против своих угнетателей, а они этого не сделали».
Истинную причину отказа Костюшки от сотрудничества Наполеон раскрывает в мемуарах генерала Жомини:
«Он требовал полного восстановления своего Отечества, а я не мог зайти так далеко и связать себя, объявляя намерение восстановить государство, которого две трети принадлежали Австрии и России. Это бы значило прекратить совершенно всякую возможность сближения с Россией и, в тоже время, вооружить против себя Австрию».
Впрочем, простые поляки, не постигшие тонкостей политической игры, встретили французов широчайшими объятьями. Утром 21 ноября 1806 г., спустя несколько дней после ухода прусаков из Варшавы, в польскую столицу вступил первый французский полк.
«Как описать тот энтузиазм, с которым он был встречен! – читаем в мемуарах графини Потоцкой. – Чтобы понять наши чувства, надо подобно нам все потерять и снова обрести желанную надежду. Эта горсть храбрецов предстала перед нами как гарантия независимости, которую мы ожидали от великого человека, подчинившего себе весь земной шар.
Общий энтузиазм достиг высшей степени. Вечером город был сказочно иллюминирован. В этот день властям не пришлось заботиться о размещении прибывших героев – из?за них спорили, их разрывали на части. Жители, не знавшие французского языка, пустили в ход язык, общий для всех народов: всевозможные аллегорические знаки, пожатия рук, радостные восклицания – все было пущено в ход, дабы дать понять дорогим гостям, что к их услугам предоставляется от чистого сердца все, что имеется в доме, включая винный погреб.
На улицах и площадях были накрыты столы, провозглашались тосты за будущую независимость, за храбрую армию, за великого Наполеона, с французами целовались, братались, поили их – и кончилось тем, что солдаты спьяна совершили ряд неблаговидных поступков, сразу охладивших общий энтузиазм».
На следующий день неаполитанский король Мюрат «с необычайной пышностью вступил со своей свитой в Варшаву верхом, сияя раззолоченными мундирами, разноцветными султанами, золотыми и серебряными нашивками». Этот наполеоновский маршал любил блеск, и даже в битвах выделялся экзотическими нарядами, заметными издалека. От смерти Мюрата спасало, пожалуй, только то, что противники желали его непременно захватить в плен, но не убить. «Во всем костюме самым замечательным был султан – трехцветный, развевавшийся всегда в самых опасных местах битвы, – рассказывает Потоцкая. – Поляки, восхищенные подобной храбростью, с радостью заменили бы этот славный султан польской короной».
Несостоявшийся священник, волей случая получивший неаполитанскую корону, Мюрат был очарован аристократизмом польского князя, который оказал ему самый блистательный прием. Так как Мюрат любил все блестящее, то в письме к Наполеону охарактеризовал Юзефа Понятовского с самой положительной стороны.
Тем временем, в Познань прибыл сам Наполеон. Поляки почему?то не проявили должного энтузиазма при его встрече. Возможно, им изрядно насолили своей наглостью уже прибывшие французские войска, а может быть они были разочарованы тем, что не услышали от первого же француза, что Польша отныне независима.
По словам графини Потоцкой, «было решено послать ему навстречу депутацию, но сделать это было не так?то легко. Все выдающиеся люди страны оставались в своих поместьях, выжидая исхода события, а находившиеся под властью русского императора держались в стороне. Перед ними был опыт прошлого, и они отлично знали, что маленький неосторожный поступок повлечет за собой конфискацию имущества.
Наконец вышли из затруднительного положения, послав навстречу победителю трех незначительных лиц. Наполеон своим орлиным оком сразу оценил эту депутацию и обратился к ним с банальной речью, в которой не было ничего, что бы могло поддержать надежду, появившуюся с его прибытием.
Принц Мюрат все же дал понять властям, что император вступит в город с некоторой торжественностью, хотя бы для того, чтобы послать блестящую статью в «Монитер». Тотчас же принялись воздвигать триумфальные арки и колонны, готовить иллюминацию и сочинять поэтические надписи, но все эти приготовления оказались напрасными: Наполеону вздумалось обмануть всеобщее ожидание – он прибыл в четыре часа утра на скверной лошаденке, которую ему дали на последней почтовой станции».
Противоречивые намерения будут часто сменять друг друга в голове Наполеона, когда он ступил на землю самых преданных своих воинов (после французов), сражавшихся за него в Италии, Египте, Испании и на Сан?Доминго. Генерал Жомини описывает исторический момент от лица Бонапарта:
«Новый театр войны открылся передо мною; мне суждено было увидеть эту древнюю страну анархии и свободы; поляки ждали моего прибытия, чтобы присоединиться ко мне. Кто знает историю средних веков, тот поймет, какие необъятные выгоды мог я извлечь из Польши; но, чтобы в одно время сделать из нее оплот против России и уравновесить могущество Австрии, надобно было восстановить ее вполне. Только продолжительной и весьма счастливой войной мог я этого достигнуть: мои министры не соглашались, что наступило для этого благоприятное время; Талейран, дряхлый и устаревший, вздыхал о своих парижских палатах, и вовсе не желал зимней прогулки в Польшу; он был против войны; но Маре соглашался со мною, видя огромные выгоды и возможность успеха. Обещания Домбровского и Зайончека были увлекательны. Торжественное посольство великой Польши под предводительством Дзялыньского утвердило мои намерения, уверив меня в поспешном наборе войск, так называемой посполиты (род восстания, в котором каждый дворянин садится на коня и ведет известное число своих крестьян)».
Внезапно возникшая надежда окончить дело с Пруссией миром, кардинально меняет планы Наполеона насчет поляков; многолетние надежды преданных союзников с легкостью перечеркиваются:
«Мои приказания были уже готовы, когда записка, поданная мне одним из приближенных ко мне генералов, поколебала мое намерение. Он мне представил самыми живыми красками выгоды заключения союза с Пруссией, которую простить было бы великодушно, и которую можно бы было увеличить всеми польскими землями, присоединенными в последнее время, сохранив этим землям их народность: это было средство получить перевес, которого требовала моя политика и получить его, не подвергая себя превратностям бесконечной войны с Пруссией, Россией и Австрией».
Наполеон вовсе не собирался сражаться с тремя сильнейшими европейскими державами ради того, чтобы создать Польшу. Он готов вернуть Пруссии польские земли и лицемерно доказывает, что этот акт представляет «выгоду для поляков, от слияния их с образованным и промышленным народом».
Предательства поляков не свершилось только потому, что на помощь к прусскому королю спешила русская армия, и прусаки предпочли сразиться с Наполеоном, да и французский император грезил о новых победах над старым врагом. Итак, война вновь разгорелась, а вместе с ее продолжением возросли надежды поляков.
Вечером по приезду в Варшаву Наполеон принял официальную депутацию от польских властей и тех, кто пользовался влиянием в крае. Вся Варшава с нетерпением ждала окончания этой встречи. Депутаты вышли от Наполеона озадаченными, удивленными, разочарованными, но отнюдь не восхищенными. Среди тем, предложенных Наполеоном на встрече, большинство не касалось судьбы Польши. Лишь настойчивее и громче других из уст императора прозвучала фраза, обращенная к полякам:
– Самоотвержение, жертвы, кровь – неизбежны! Без этого вы никогда ничего не достигнете.
«Но в этом потоке слов у него не вырвалось ни одного, которое можно было бы принять за обещание, – разочаровалась вместе с прочими поляками графиня Потоцкая. – Даже самые благоразумные вернулись с этой аудиенции недовольные, но с твердым решением сделать все, что подскажут им честь и любовь к родине.
Не медля ни минуты, все занялись военными делами: набором солдат и пр. Жертвовали все по мере возможности, а то немногое, что оставляли себе, французы не стеснялись брать силой.
Хотя Наполеон и упомянул о недостатке усердия польских вельмож, все же я утверждаю, что ни в одной стране не принесено было с такой готовностью столько жертв, как у нас.
Редкий день не приносил известия о каком?нибудь добровольном приношении. Когда оказался недостаток в деньгах, мы послали всю нашу серебряную посуду на монетный двор».
Наполеон, долгие годы использовавший мужественных польских воинов, стал холоден с поляками, когда вступил на их землю. Причина была и в том, что пришел час решать судьбу польских земель, оказавшихся под властью Наполеона. Правильнее было отдать их народу, заслужившему право на родину кровью на полях битв, но большая политика не позволяла совершить благородный, справедливый и вполне логичный поступок. И Наполеон, овладевший центральной Польшей вместе со столицей, обвиняет… поляков в том, что они не добились собственной государственности:
«Несмотря на благородный порыв, произведенный мною в Познани и в Варшаве, поляки не оправдали вполне моих ожиданий. Характер этого народа пылкий, рыцарский, легкомысленный: у них все делается по увлечению, ничего по системе. Их восторг силен; но они не умеют ни направить, ни продлить его. Те, которые последовали за моими знаменами, показали чудеса храбрости и преданности. Я плачу им здесь долг моей благодарности; но как нация, Польша могла более сделать. Это произошло не от людей, но от обстоятельств. Если бы Польша имела более сильный и более многочисленный средний класс, то она бы восстала за нас в массе. Может быть, если бы дали полякам другой план и систему, и опору более твердую, нежели саксонский дом, то они со временем успели бы сохранить самостоятельность и независимость своего отечества. – После многочисленных обвинений в адрес поляков, Наполеон наконец?то отыскивает собственную вину за эту неразрешимую ситуацию (как истинно великий человек, он способен признать и собственные ошибки). – Не в моем духе было делать вещи вполовину; но я так действовал в Польше, и впоследствии раскаялся. Впрочем, в моем политическом положении едва ли можно было поступить иначе».
По знаменитому Тильзитскому миру (1807 г.) герцогство Варшавское, образованное из польских территорий, находившихся во владении Пруссии, было передано Саксонии. Правитель последней, возведенный Наполеоном в ранг короля, сумел стать другом и союзником Франции в нужный момент – в общем, вовремя понравиться человеку, который занимался перекройкой политической карты Европы. По словам графини Потоцкой, «мы принадлежали саксонскому королю, которому Наполеон отдал нас или, вернее, присоединил, не зная, что делать с Великим герцогством Варшавским, которое он создал мимоходом, предоставив теперь времени и обстоятельствам его расширение».
Все, что происходило и существовало в этом мире, Наполеон стремился охватить своим взором; герцогство Варшавское отнюдь не являлось исключением. «Правление, дарованное нам Наполеоном, своей формой напоминало внутренний распорядок рейнских государств и сосредоточивалось в руках семи министров, составлявших совет во главе с председателем. Эта гептархия, отличаясь па первый взгляд национальным оттенком, на самом деле была всецело подчинена влиянию французского резидента, который являлся для края настоящим проконсулом с властью, почти не ограниченной. Правда, в особо исключительных случаях дозволялось обращаться с просьбой к самому императору через посредство статс?секретаря, состоявшего при короле и ведавшего исключительно делами великого герцогства».
Между тем, Наполеон собирался и далее использовать поляков в своей политике и в войне со всем миром, а поляки не утратили надежды вернуть собственную государственность.
Чтобы не дать угаснуть польской мечте, Наполеон, великодушно присоединял к герцогству Варшавскому территории, которые отбирал у прежних расхитителей польских земель – Австрии и Пруссии. Подобная щедрость испортила добрые отношения французского императора с русским, и в конечном итоге привела обе державы к 1812 г. Дело было так: в очередной войне Наполеона с Австрией в 1809 г. Россия теперь уже в качестве союзницы Франции выставила 30?тысячную армию. Сражались русские весьма неохотно, чем и заслужили недовольство Наполеона.
Тем не менее, Австрия была в очередной раз побита Корсиканцем, и союзники приступили к поеданию кусков австрийского пирога. Россия не прочь была полакомиться, хотя ее амбиции абсолютно не соответствовали военному участию. По условиям Шенбрунского мира (10 октября 1809 г.) Австрия потеряла огромнейшую территорию с населением в 3,5 млн. жителей. Существенно приросло древними польскими землями Варшавское герцогство, Россия получила лишь небольшую часть восточной Галиции.
«Заключение Шенбрунского договора, – приходит к выводу М. Богданович, – было началом несогласия между С.?Петербургским и Тюльерийским дворами. Наполеон первый подал тому повод, включив в договор условие, «чтобы участок восточной Галиции, уступаемый австрийским правительством России, не заключал в себе Брод – единственного пункта, имевшего некоторую важность по значительной торговле своей. Но еще более неприятно было императору Александру увеличение герцогства Варшавского, могшее возбудить в поляках несбыточные надежды. Несогласия, возникшие по этому предмету, подали повод к другим спорным делам и – наконец – к явному разрыву».
Наполеон скоро понял главную причину недовольства Александра. Несчастные беззаветно преданные Корсиканцу поляки даже не подозревали: с какой легкостью их кумир может их же предать… А это была просто игра хитрейшего на планете человека, который привык обманывать абсолютно всех. Чтобы до поры до времени усыпить бдительность Александра, Наполеон готов пообещать невероятное. 14 октября 1809 г. французский министр иностранных дел герцог Кадорский писал русскому канцлеру графу Румянцеву:
«… Император Наполеон не только не желает поселить надежд на восстановление Польши, но готов содействовать во всем том, что может изгладить о ней память. Его величество согласен, чтобы слова Польша и Поляки исчезли не только из всех договоров, но даже из истории. Нынешнее герцогство Варшавское составляет не более десятой части прежней Польши. Возможно ли, чтобы из такой небольшой области возникло обширное государство?»
Александр не слишком полагался на слова Наполеона и его министров. В Петербурге составили конвенцию о том, что Польша не будет восстановлена никогда. Ее подписал (5 января 1810 г.) французский посланник Коленкур; чтобы окончательно успокоить Александра, оставалось только Наполеону поставить подпись под документом. Однако ратификация конвенции подорвало бы доверие к Наполеону свободолюбивых поляков. А посему французский император продолжал раздавать словесные обещания о том, что он никогда не будет способствовать никакому предприятию, клонящемуся к восстановлению Польши, но автографом конвенцию так и не удостоил. В Петербурге периодически меняли текст конвенции, но волокита, длившаяся весь 1810 г. не привела ни какому результату.
И в следующем году Наполеон продолжает уверять Александра в том, что не собирается восстанавливать польскую государственность, но взамен желает, чтобы тот закрыл глаза на перекройку политической карты остальной Европы. Своих лучших воинов – поляков – Наполеон готов предать, но за высокую цену. 28 февраля 1811 г. он пишет «брату своему» российскому императору:
«Люди вкрадчивые, возбуждаемые Англией, клевещут на меня Вашему Величеству: «Я хочу – по словам их – восстановить Польшу». Я мог это сделать в Тильзите, имея случай быть в Вильно через двенадцать дней после сражения при Фридланде. Если бы я хотел восстановить Польшу, мне легко было бы, при заключении Венского договора, получить согласие Австрии на уступку принадлежащих ей польских провинций, возвратив древние владения и приморские области сей державы. Я мог бы восстановить Польшу в 1810 году, когда все русские войска были обращены против турок. Я мог бы это сделать и теперь, не выжидая пока Ваше Величество окончите войну с Портою, что по всей вероятности, будет в продолжение наступающего лета. Ежели я не восстановил Польшу, имея к тому столько удобных случаев, то очевидно, что я вовсе не имел такого намерения. Но если я не желаю изменять положение Польши, то имею право также требовать, чтобы никто не вмешивался в мои распоряжения по сю сторону Эльбы».
Новые легионы
Поляки попадали в армию Наполеона различными путями, и часто они приходили готовыми обученными солдатами. Разделенный народ воевал в армиях противников Бонапарта: австрийской, прусской и русской. Барон де Марбо в своих мемуарах описывает характерный случай:
После Аустерлицкого сражения Наполеон осматривал озеро, на льду и в водах которого погибло множество русских и австрийских солдат. Вдруг он заметил на льдине человека в форме русского унтер?офицера – всего в орденах и раненного в бедро.
Раненый также увидел, что на него обратил внимание император со своим эскортом. Унтер?офицер «приподнявшись, как только мог, на локоть, … воскликнул, что воины всех стран становятся братьями после того, как битва окончена, и попросил о своей жизни у могущественного императора французов».
Он мог рассчитывать на милость, ибо в те времена еще воевали без смертельной ненависти к врагу. Битва являлась своеобразным рыцарским поединком, и к поверженному противнику относились благожелательно?снисходительно. Обычно пленных сразу же отпускали на свободу, взяв с них обязательство: не воевать против победителя определенное время (полгода или год). Другое дело, что в нашем конкретном случае проблематично было помочь человеку на льдине в центре озера.
Храбрец Марбо вместе с артиллерийским лейтенантом разделись ради этого в декабре, подплыли к раненому и вытащили его из ледяной воды.
Наполеон подождал, пока врач сделает перевязку русскому, а затем подарил ему несколько золотых монет. Пленнику дали сухую одежду, закутали в теплые одеяла, а на следующий день перевезли в госпиталь.
«Он был литовцем, – рассказывает Марбо о дальнейшей судьбе пленника, – и родился в провинции бывшей Польши, присоединенной теперь к России, потому, как только он выздоровел, то заявил, что хочет служить только императору Наполеону. Он присоединился к нашим раненым, когда их увозили во Францию, и впоследствии был взят в польский легион. Он стал унтер?офицером гвардейских улан, и каждый раз, когда встречал меня, он на своем очень экспрессивном наречии выражал крайнюю благодарность».
С началом войны с Пруссией (1806 г.) Наполеон все чаще вспоминает своих преданных поляков. Завоевателю необходим надежный союзник, и поляки подходили на эту роль идеально. Ведь Пруссия владела значительной частью коренных польских земель, в том числе столицей – Варшавой. Для того чтобы в очередной раз воспламенить тлевший энтузиазм поляков, необходима была самая малость – дать им надежду. И Наполеон (осторожно и дозировано) в нужный момент произносил именно те слова, которые угнетенная нация желала услышать.
Бонапарту не удалось сделать знаменем борьбы самого известного польского бунтаря – Костюшко, и тогда он воспользовался прежними боевыми соратниками. Из Италии в Берлин прибыл «отец» первых польских легионов – Ян Домбровский. Он и разнес среди соотечественников оброненную Наполеоном фразу: «Если поляки докажут, что они достойны иметь независимость, они ее получат».
В Берлине оказалось множество поляков: ветераны итальянских походов во главе с Домбровским, бывшие пленные австрийских и прусских армий, сюда потянулись горячие головы с польских земель. 19 ноября 1806 г. Наполеон принял делегацию из Варшавы во главе с графом Дзялыньским. Патриоты услышали заветные слова, но за мечту необходимо было платить кровью:
«Франция никогда не признавала раздела Польши…, – произнес Наполеон на встрече с поляками. – Если я увижу в польской армии тридцать?сорок тысяч человек, я объявлю в Варшаве Вашу независимость, и это будет непоколебимо. Именно в интересах Франции и всей Европы Польша должна быть свободной. Предлагаю Вам не прекращать борьбы. Ваша судьба находится в ваших собственных руках».
Что ж…, поляки были готовы проливать кровь за свободу родины.
Из пленных и дезертиров – поляков служивших в войсках Австрии и Пруссии – в сентябре 1806 г. был образован Северный легион. Его возглавил ветеран Египетской кампании генерал Зайончек. (В марте 1807 г командование легионом принял князь Михал Радзивилл.)
После прихода французов в Польшу в 1806 г. неутомимый Ян Домбровский обратился с призывом к нации. В короткий срок было набрано около 30 тысяч человек. Первые добровольцы вместе со вспомогательными баденскими войсками и французской дивизией составили 10?й корпус (около 15 тысяч воинов) под командованием маршала Лефевра. Поляки участвовали в осаде стратегически важного города Данцига, сражались во многих битвах на полях Пруссии.
Сомо?Сьерра
Жаркие бои кипели и на другом конце Европы. Однако испанская война шла совсем не так, как обычно протекали молниеносные наполеоновские походы против австрийцев и прусаков: одно?два генеральных сражения, и побежденная сторона подписывала мир на условиях победителя. Побед на этой земле было мало, и они ничего не значили, а только ожесточали воинственных испанцев. Поражений французы познали гораздо больше – причем, жестоких и болезненных. Война велась совсем не по благородным европейским правилам, когда пленные отпускались тотчас же после битвы, и победители с побежденными праздновали окончание войны за одним столом.
Наполеон, как всякий великий человек, просчитывал все на шаг вперед, еще не начав войну в Испании, он спланировал ее послевоенное политическое будущее; он прекрасно знал состояние испанской армии, и потому туда были посланы новобранцы и недостаточно опытные генералы – набраться боевого опыта и получить первое крещение огнем противника. Он не предвидел, что против французов поднимется весь народ Испании, что вспыхнет беспощадная партизанская война – доселе ему неизвестная.
Национальный характер испанцев сильно отличался от характера австрийцев или прусаков, и он не оставлял завоевателям ни единого шанса на победу. Как пришел к выводу барон де Марбо, «у испанцев есть огромное достоинство – даже если их разбивают, они никогда не теряют мужества. Они убегают, собираются вдалеке и возвращаются через несколько дней, снова полные уверенности в победе. Победы не случается, но уверенность никогда не исчезает!..»
Летом 1808 г. в Андалузии французская армия Дюпона оказалась в чрезвычайно трудном положении. Она могла сражаться и уйти с потерями, но малодушный командующий пошел, как ему казалось, более легким путем. О дальнейшей судьбе армии рассказывает воевавший в это время в Испании барон де Марбо:
«За исключением батальона г?на де Сент?Эглиза (который заявил, что не исполняет приказов генерала?военнопленного), вся армия генерала Дюпона из 25 тысяч человек сложила оружие. Тогда испанцы, уже ничего не опасаясь, отказались соблюдать пункты капитуляции, в которых говорилось о возвращении французов на родину. Они не только объявили их военнопленными, но обращались с ними недостойно, и дали возможность крестьянам убить несколько тысяч солдат!
Только Дюпон, Вендель и несколько генералов получили разрешение вернуться во Францию. Офицеров и солдат сначала держали на старых судах, стоящих на якоре на рейде Кадиса. Среди них началась такая сильная эпидемия лихорадки, что испанские власти, испугавшись, что болезнь распространится на весь Кадис, перевезли оставшихся в живых на пустынный остров Кабрера, где не было ни воды, ни жилья! Каждую неделю им привозили несколько тонн солоноватой воды, гнилые сухари и немного соленого мяса. Несчастные французы жили там почти как дикари, без одежды, белья, лекарств, не получая никаких известий ни о своих семьях, ни о Франции, а чтобы как?то укрыться, были вынуждены рыть себе норы, как дикие звери!.. Это продолжалось шесть лет до заключения мира в 1814 году. Почти все пленники умерли от лишений и горя…
Когда император узнал о байленской катастрофе, его гнев был тем более ужасен, что до сих пор он считал, что испанцы такие же трусы, как итальянцы, что крестьянский мятеж – это единственное, на что они способны, что несколько французских батальонов за несколько дней легко справятся с ними. Теперь он плакал кровавыми слезами, видя уничтожение своих знамен. Французские войска потеряли репутацию непобедимых!..»
После катастрофы Дюпона Наполеон лично отправился в Испанию. На этот раз с императором шли не новобранцы, но ветераны европейских полей сражений.
30 ноября 1808 г. французы приблизились к ущелью Сомо?Сьерра. То была последняя серьезная преграда на пути к Мадриду, а потому испанцы сделали ее неприступной. На горной дороге стояла батарея из 16 орудий, а общую численность испанских войск оценивают в 8–9 тысяч человек.
Французская пехота принялась карабкаться по склону. Однако она натолкнулась на такой шквальный огонь сверху, что даже присутствие императора не вдохновило ее на чудо. Потратив три часа на бесплодные попытки, солдаты дивизии Рюффена, щедро усыпали телами убитых и раненых подножие непреступного перевала и откатились в долину.
Разгневанный Наполеон приказал генералу Монбрену бросить на испанские позиции польский эскадрон шеволежеров – личную гвардию императора. Наполеон всегда бережно относился к гвардии; она использовалась только в критической ситуации – когда чаша весов в битве склонялась на сторону неприятеля. В данном случае можно было подождать подхода артиллерии и основных сил, но слишком зол был император на испанцев и собственных солдат. Неудачная кампания требовала подвига здесь и сейчас. Поляки должны утереть нос французам, чувством стыда Наполеон надеялся заставить соотечественников храбро воевать.
Монбрен, прекрасно знакомый с местностью и позициями врага, произнес, что невозможно силами кавалерии сломить испанскую защиту. «Невозможно!? – воскликнул Наполеон. – Я не знаю такого слова!» В следующий миг он послал приказ об атаке командиру польского эскадрона. Распоряжение было отправлено с ординарцем – графом Филиппом де Сегюром – который нам известен, как автор красочных мемуаров о походе Наполеона на Москву.
Наполеон знал, кому можно поручить смертельно опасное дело и при этом быть уверенным в успехе. Любитель похвастаться, и обычно скупой на похвалы другим (особенно если это не его единоплеменники) – барон де Марбо не смог не отметить одну черту поляков:
«Поляки обладают только одним достойным качеством, но обладают им в высшей степени: они очень храбры».
150 кавалеристов прокричали «Да здравствует император» и пошли в легендарную атаку против тысяч испанцев, находившихся на неприступной позиции. Пули и картечь выкашивали на протяжении безумной атаки людей и лошадей десятками. Но тех, что прорвались к испанским позициям, никто и ничто не могло остановить. Артиллерийская прислуга была изрублена в считанные мгновения. Многотысячная армия в ужасе обратилась в бегство от горстки храбрецов. Поляки настолько хорошо сделали свою работу, что наступавшие за ними егеря практически не понесли потерь.
От польского эскадрона не осталось и трети, все офицеры были убиты, либо ранены. Ординарец Наполеона – граф де Сегюр – также получил ранение; руководствуясь чувством долга перед людьми, которым он привез смертельный приказ, будущий генерал и автор «Похода в Россию» также принял участие в этой знаменитой атаке.
Битва на перевале Сомо?Сьерра – один из немногих героических эпизодов в хронике позорной Испанской войны, и вписали его своей кровью поляки.
Графиня Валевская
Эта женщина, пожалуй, самое известное оружие в борьбе за независимость Польши. Другое дело – не самое действенное, потому что Наполеон привык пользоваться женской красотой, но голову терял ненадолго; разве что, в пору юности своей – от страсти к умудренной опытом Жозефине Богарне.
Мы не найдем в биографии Ганнибала, посвятившего жизнь борьбе с Римом, ни одной женщины; Наполеон не таков, он успевал заниматься всем: и войной, и политикой, и любовью. Можно восхищаться исключительным разнообразием интересов Наполеона… Впрочем, если браться сразу за все, то неизбежно в каком?то деле проявляются результаты недосмотра, и в войне у гениального корсиканца гораздо больше просчетов, чем у гениального пунийца – при том, что ресурсы и возможности были явно не в пользу последнего. Однако вернемся к теме…
Польки понравились Наполеону. На балу в Варшаве он не смог сдержать своего восторга, и обращаясь к Талейрану, громко воскликнул:
– Сколько хорошеньких женщин!
«Император, как и офицеры, отдавал должное красоте полек, – рассказывает герцог де Ровиго. – Он не мог устоять перед чарами одной из них, любил ее нежно, и, в свою очередь, также был любим ею. Ей воздавали почтение вследствие ее победы, осуществившей ее желания и гордость сердца. Когда на императора обрушились удары судьбы, ее любовь и нежность не испугались опасности, и только она одна осталась ему верной подругой».
Эта одна была молодой графиней Марией Валевской.
«Она была так восхитительна, что напоминала собой головку Грёза. Ее глаза, рот и зубы были прелестны, ее улыбка была так пленительна, взгляд так кроток, а вся она была так обворожительна, что никто и не замечал неправильности черт ее лица. Выйдя замуж шестнадцати лет за семидесятилетнего старика, которого никто никогда не видел, она занимала в свете положение молодой вдовы, ее молодость давала повод к многочисленным пересудам, и если Наполеон был ее последним любовником, то, по общему убеждению, он не был первым», – так характеризует графиня Потоцкая избранницу Наполеона. Светская львица не упускает случая в своих мемуарах передать многочисленные сплетни, которые являются непременными спутниками, когда речь идет о любовном приключении великого человека.
В рассказах Потоцкой чувствуется и элемент некой зависти, проявившийся в стремлении унизить даму сердца императора:
«Когда Наполеон выразил желание прибавить к числу своих побед и польку, ему была выбрана как раз такая, какая для этого и требовалась, а именно – прелестная и глупая».
Тем не менее, Потоцкая, даже помимо своей воли, указывает на благородные черты Валевской, которая отказалась от подарка в виде бриллиантовых украшений. Связь императора с польской графиней была нечто большее, чем многочисленные интрижки истосковавшихся по женской ласке французских офицеров с благосклонно принимавшими их ухаживания польскими дамами. «Но то время, накладывая на все свой отпечаток, – пишет польская мемуаристка, – придало и этой так легко начавшейся связи оттенок постоянства и бескорыстия, которые совершенно сгладили неприятное впечатление от их первой встречи и поставили графиню Валевскую в ряду интересных людей эпохи».
Немудрено, что красота полек соблазнила французского императора. Ею восхищается и русский офицер И. Лажечников, пришедший в Польшу в 1813 г. вслед за бегущей наполеоновской армией:
«Как прелестна полька! Покоится ли на роскошном диване: это Венера, ласкающая дитя любви на коленах своих, окруженная Играми, Смехами и Негой, в час, когда ожидает к себе величественного Марса или нежного Адониса! Кружится ли в мазурке: это милая Флора, играющая с Зефиром! Собирает ли милостыню для бедных, скрывая род и прелести свои под флером скромности: это существо, которому в древние времена вознесли бы алтари! Полька одевается прелестно. Стан ее – стан нимфы: Купидон во младенчестве своем мог бы окружить его ручонками своими. Посмотрите на ножку ее: она вылита по форме ноги медицейской Венеры; она обута Грациями! Каждое движение польки есть жизнь, каждое изъяснение ее – душа! Никто скорее ее не оживит скучного общества, никто, конечно, скорее не воскресит мертвых чувствований нелюдима и не образует по?своему сердца каждого мужчины. Пустите в круг живых полек молодого человека, вышедшего из рук природы неловким, необразованным, холодным к изящному, – и вы увидите, как он переменится в школе сей, вы увидите, как развернутся в нем ум, дарования и чувства! Нередко случалось, что ненавистник мрачных лесов Польши оставался умирать под тенью липы, осеняющей дом какой?нибудь милой сарматки…
Вот портрет польки, наскоро снятый с природы! Жалею, что должен его испортить, сказав то, что я слышал о нравственности их. Я повторю здесь чужие слова, собственных моих замечаний на сей предмет не успел я еще сделать.
Польки воспитываются для общества, а не для домашней жизни, не для супруга. Кажется, их образуют для того только, чтобы блистать в большом кругу, водить за собой толпу поклонников и греметь наружными достоинствами. Делать счастье одного есть удел немногих из них. Ветреность, непостоянство суть отличительный их характер. Нигде нет столько разводов, как в Польше. Сколько здесь женщин, которые, разведясь с двумя мужьями, выходили за третьего; сколько таких, которые новыми супругами куплены у старых за высокую цену!..»
Мария Лончиньская родилась в 1786 г. в многодетной семье польского дворянина, который рано умер, оставив вдове шестеро детей различного возраста. Большинство историков объясняют вступление юной Марии в брак с вчетверо старшим ее графом Анастазием Колонна?Валевским беспросветной бедностью семьи. Версия вполне логичная, но польский биограф Марии Валевской – Мариан Брандыс – утверждает, что до нищеты семье Лончиньских было столь же далеко, как от Варшавы до ближайшей звезды:
«Сохранившиеся ипотечные книги показывают, что владения Лончиньских, состоящие из Кернози и деревень Керноска, Соколов и Чернев, оценивались в 1806 году в 760 000 флоринов. Весьма значительная сумма по тем временам. Причем это были благополучные владения, в минимальной степени отягощенные долгами. Мария принесла мужу в приданое 100000 флоринов наличными. Стало быть, Валевский со своими обширными, но заложенными латифундиями был для Лончиньских не бог весть какой партией».
Брандыс намекает, что причина неравного брака может быть в том, что первенец у Марии родился слишком скоро – самое большее, спустя шесть месяцев после бракосочетания. Впрочем, не будем слишком категоричны в утверждении ранней порочности польской героини, так как и Брандыс не слишком углубляется в свое предположение.
Тем не менее, супруги были вполне довольны друг другом. Мария в письме к своей подруге превозносит «доброту, вежливость и такт» мужа. А граф Анастазий Валевский, в свою очередь, бесконечно благодарен теще, пани Эве Лончиньской, за то, что «удостоив его руки своей чудесной дочери… сделала его счастливейшим человеком».
Сцену первой встречи Наполеона и Марии М. Брандыс передает устами французского историка?наполеоноведа Фредерика Массона. Единственное, что возмутило польского историка: встреча могла состояться в Блоне, либо Яблонной, но не в Броне:
«1 января 1807 года император, возвращаясь из Пултуска в Варшаву, останавливается на миг, чтобы сменить коней у ворот города Броне (!). Народ ожидает там освободителя Польши. Восторженная, кричащая толпа, заметив императорскую карету, бросается к ней. Карета останавливается. Генерал Дюрок вылезает и прокладывает себе дорогу к почтовой конторе. Входя туда, он слышит отчаянные крики, видит простертые в мольбе руки, женский голос обращается к нему по?французски: „О, сударь, вызволите нас отсюда и сделайте так, чтобы я могла увидеть его хоть бы минуту!“ Дюрок останавливается: это две светские дамы, затерявшиеся в толпе крестьян и ремесленников. Одна из них, именно та, что обратилась к нему, кажется ребенком: блондинка с большими глазами, мягкими и наивными, полными благоговения. Ее нежная кожа, по розовому оттенку напоминающая чайную розу, алеет от смущения. Невысокого роста, но чудесно сложенная, гибкая и округлая, она само обаяние. Одета очень просто. На голове ажурная шляпа с черной вуалью. Дюрок уловил все с одного взгляда; он высвобождает обеих женщин и, предложив руку блондинке, подводит ее к дверце кареты. „Ваше величество, – говорит он Наполеону, – взгляните на ту, которая ради вас подвергала себя опасности быть раздавленной в толпе“. Наполеон снимает шляпу и, наклонившись к даме, заговаривает с нею, но она, потеряв голову от обуревающих ее чувств, восторженно восклицает, не дав ему докончить. „Приветствую вас, тысячекратно благословенный, на нашей земле, – восклицает она. – Что бы мы ни сделали, ничто не может должным образом выразить наших чувств, которые мы питаем к вашей особе, и нашей радости, которую мы испытываем, видя, как вы вступаете в пределы нашей родины, которая ждет вас, дабы восстать из праха!“ В то время как она задыхающимся голосом произносит эти слова, Наполеон внимательно вглядывается в нее. Он берет находившийся в карете букет цветов и подает ей. „Сохраните его, мадам, как свидетельство моих добрых намерений. Надеюсь, что мы увидимся скоро в Варшаве, где я хотел бы услышать признательность из ваших уст“. Дюрок возвращается на свое место рядом с императором; карета быстро удаляется, какое?то время еще видна помахивающая императорская треуголка».
Мимолетное знакомство с Наполеоном произвело на Марию неизгладимое впечатление, по крайней мере, так описывает ее состояние Ф. Массон:
«Проводив взглядом императорскую карету, она долго стоит на месте, как зачарованная. Чтобы заставить ее очнуться, подруге пришлось окликнуть ее, толкнуть ее. Она старательно заворачивает тогда в батистовый платок букет, который поднес ей император, садится в карету и возвращается к себе только поздно ночью».
Как ни странно, восторженная блондинка запала в душу Наполеона, и он страстно желал увидеть ее вновь. Поскольку Наполеон всегда привык получать желаемое, то их мимолетное знакомство было обречено на продолжение.
В январе 1807 г. в Варшаве состоялся бал с участием Наполеона; случайно или нет, но присутствовала на празднике и Мария Валевская. Французский император не сводил с нее глаз, но чем больше наблюдал Наполеон за своей мечтой, тем мрачнее становилось его лицо. Оказалось, что томная блондинка с изумительной фигурой безумно понравилась не только ему одному. Генерал Бертран и адъютант князя Невшательского – Луи де Перигор, не замечая мечущего молнии взгляда императора, вели упорную осаду крепости под названием Мария Валевская. На острове Святой Елены за несколько недель до смерти, Наполеон со смехом поведает эпизод на балу своему верному генералу Монтолону:
«Нисколько не подозревая, что я имею виды на мадам Валевскую, оба наперегонки ухаживали за нею. Несколько раз они переходили мне дорогу, особенно Луи де Перигор. Под конец это мне надоело, и я сказал Бертье, чтобы тот немедленно отправил своего адъютанта Перигора за сведениями о шестом корпусе, действующем на реке Пассарга. Я полагал, что Бертран окажется умнее, но того свели с ума глаза мадам Валевской. Он не отходил от нее ни на шаг, а во время ужина прислонился к подлокотнику ее кресла так, что его эполеты терлись об ее бело?розовую спину, которой я восхищался. Раздраженный до крайности, я хватаю его за руку, подвожу к окну и даю приказ немедленно отправиться в штаб?квартиру принца Жерома и доставить мне донесение, как идут осадные работы под Бреслау. Не успел еще бедняга уехать, как я пожалел, что поддался дурному настроению. Я наверняка вернул бы его, но подумал, что присутствие Бертрана при Жероме может быть мне полезным».
Часто приходится читать, что в ответ на приглашение на танец, поступившее от императора, Мария Валевская ответила: «Я не танцую». Но это уже чрезвычайно глупая выдумка, не имеющая ничего общего с реальностью. Отказать в танце Наполеону – это, по меньшей мере, невежливо, а по большому счету, признак идиотизма, которого мы в пани Валевской не находим.
«На другой день после бала я был удивлен необычным возбуждением императора, – рассказывает его камердинер Констан. – Он вставал, ходил, садился, снова вставал, мне казалось, что я так и не закончу его туалет». Наконец Наполеон принялся писать Марии Валевской письма.
Первое письмо, которое улетело к польской графине вместе с букетом цветов, более походило на приказ, чем на объяснение в любви:
«Я видел только Вас, восхищался только Вами, жажду только Вас. Пусть быстрый ответ погасит жар нетерпения… Н.»
В это время Наполеон находится на вершине своего могущества, подобным тоном он разговаривает с европейскими монархами, но только маленькая обворожительная полячка отказывается подчиняться приказам самого важного в Европе человека. Послание императора осталось без ответа. Недоуменный Наполеон строчит новое письмо и прилагает к нему очередной букет. Привыкший повелевать, император превращается в обычного просителя, причем, довольно жалкого:
«Неужели я не понравился Вам? Мне кажется, я имел право ожидать обратного. Неужели я ошибался? Ваш интерес как будто уменьшается по мере того, как растет мой. Вы разрушили мой покой. Прошу вас, уделите немного радости бедному сердцу, готовому Вас обожать. Неужели так трудно послать ответ? Вы должны мне уже два… Н.»
Как приказ, так и просьба, не удостоились ответа. В третьем письме изворотливый Корсиканец принимается за шантаж:
«Бывают минуты, когда слишком большое возбуждение гнетет, вот как сейчас. Как же утолить потребность влюбленного сердца, которое хотело бы кинуться к Вашим ногам, но которое сдерживает груз высших соображений, парализующих самые страстные желания. О, если бы Вы захотели! Только Вы можете устранить препятствия, которые нас разделяют. Мой друг Дюрок все уладит. О прибудьте, прибудьте! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родина будет мне дороже, когда Вы сжалитесь над моим бедным сердцем. Н.»
Как истинная патриотка – Мария Валевская – не могла оставить без ответа многообещающую фразу: «Ваша родина будет мне дороже…».
Вольность нравов тех времен позволяла Марии Валевской некоторые шалости, тем более, к измене ее склоняла вся Польша. Наблюдая, как при взгляде на молодую графиню вожделенным огнем загорались глаза Наполеона, поляки дружно принялись толкать Марию в постель Корсиканца, и даже ее собственный муж уговаривал молодую супругу быть вежливее с императором.
Наконец, на правительственном уровне было решено уложить Марию в постель Наполеона. Депутаты прислали графине письмо, в котором были строки, оправдывающие измену:
«Будучи мужчиной, Вы, сударыня, пожертвовали бы своей жизнью ради честного и правого дела во имя родины. Будучи женщиной, Вы не можете служить ей таким образом, Ваша природа не позволяет этого. Но существуют другие жертвы, которые Вы можете принести и к которым Вы должны себя принудить, даже если они Вам неприязненны».
Итак, Мария, уступая всеобщему желанию соотечественников, отправляется на первое свидание с человеком, от которого зависела судьба Польши. Первая ее попытка была позорно провалена, уж слишком великую ношу на нее возложили поляки. Как только молодая женщина оказалась наедине с Наполеоном, она, по рассказу Массона, «вскрикивает, вскакивает, хочет бежать, ее душат рыдания. Эти слова являют ей вдруг весь ужас, всю заурядность, всю позорность поступка, который она должна совершить. Он стоит удивленный. Впервые встречается он с такой реакцией…»
Если б Наполеон в это время овладел Марией, это явилось бы самым настоящим изнасилованием. А силой император привык брать города и государства, но не женщин. На этот раз Наполеону удается быть великодушным, а Марии получилось уйти после общения с ним столь же верной своему престарелому мужу, как и до визита.
«Осуши слезы, моя сладкая трепетная голубка, и ступай отдыхать, – слышит молодая графиня на прощание. – Не бойся больше орла, он не применит к тебе никакой иной силы, кроме страстной любви, а прежде всего он хочет завоевать твое сердце. Потом ты полюбишь его, он будет для тебя всем – понимаешь, всем!»
Между тем, добрейший император французов вырвал у нее обещание повторить свой визит завтра. Потерявший голову Наполеон не довольствуется обещанием, и пишет новое письмо вслед уехавшей Марии. К посланию прилагается великолепная брошь, украшенная бриллиантами. Графиня Валевская вернула драгоценность императору, избавившись таким поступком от подозрений в меркантильности и заслужив уважение поляков всех последующих поколений.
На следующий день карета императора прибывает за ней, у Марии нет ни единого шанса отказаться. Наполеон был хмур и озабочен, предыдущий галантный кавалер остался во вчерашнем дне. Брандыс передает сведения из разных источников о том, что происходило далее:
«Постепенно он приходит в сильное возбуждение, гнев, не то настоящий, не то наигранный, ударяет ему в голову: «Я хочу! Ты хорошо слышишь это слово? Я хочу заставить тебя, чтобы ты полюбила меня. Я вернул к жизни имя твоей родины, она теперь существует благодаря мне. Я сделаю больше. Но знай, как эти часы, которые я держу в руке и которые разбиваю сейчас на твоих глазах, – имя ее сгинет вместе со всеми твоими надеждами, если ты доведешь меня до крайности, отталкивая мое сердце и отказывая мне в своем».
Она цепенеет от его ярости, теряет сознание. «Глаза его разили меня, – цитирует дословно записки своей прабабки граф Орнано. – Мне казалось, что я вижу страшный сон, всей силой воли я хотела очнуться, но хищность его взгляда приковала меня. Я слышала стук его каблуков, бьющих в несчастные часы. Я вжалась в угол дивана… холодный пот струился по мне, я дрожала…»
«…бедная женщина падает на пол… – заканчивает эту сцену Массон. – А когда приходит в себя, она уже не принадлежит себе. Он рядом с нею и отирает слезы, которые капля за каплей текут из ее глаз».
Вот, значит, как все свершилось: с простого насилия начался один из знаменитейших романов истории!»
С тех пор графиня Валевская каждый вечер приезжала во дворец Наполеона и терпеливо ожидала награды, обещанной за свои ласки – независимости Польши.
Слухи о том, что Наполеон неплохо устроился в Варшаве, достигли Жозефины. Встревоженная креолка порывается приехать к нему; она почувствовала соперницу, равных которой еще не было. Но слишком поздно. В по?прежнему нежных письмах Наполеон рассказывает Жозефине о собственной непомерной занятости, о грязных польских дорогах, скверной поре года, и вообще о том, что здешний климат ей совсем не подойдет.
В то же время Бонапарт никому не прощает даже мечтательного взгляда в сторону его «польской жены». Баварский принц Людвиг Август Виттельсбах принадлежал к числу недальновидных поклонников пани Валевской. Кто?то из окружения Наполеона тут же настоятельно посоветовал принцу упаковывать чемоданы; и немец поспешил убраться из столицы герцогства Варшавского, хотя государственные интересы требовали его нахождения подле императора.
Наполеон использовал Марию не только как любовницу, но и как шпионку; причем, как описывает Массон, весьма хитроумно:
«И совершенно внезапно, – приводя этим в полнейшее замешательство свою собеседницу, – он переходит к салонным сплетням, ко всяким историйкам, к пикантным анекдотам. Он хочет, чтобы она рассказывала ему о частной жизни каждого, с кем он встречается. Его любопытство ненасытимо и распространяется на самые мелкие подробности. Везде, где бы он ни был, – а здесь, где на карту поставлены такие важные интересы, особенно, – он этим способом составляет себе мнение о правящем классе.
Из всей совокупности этих мелких фактов, – которые запечатлеваются у него в памяти и до которых он так жаден, что удивляет своей осведомленностью слушающую его женщину, – он делает свои выводы, и она замечает тогда, что сама же дала ему в руки оружие против себя самой; она протестует, она возмущается его выводами, и стычка кончается тем, что он, похлопывая ее по щеке, говорит ей: «Моя милая Мария, ты достойна быть спартанкой и иметь отечество».»
В апреле 1807 г. Наполеон сделал местом своего пребывания прусский замок Финкенштейн; почти вслед за ним здесь появляется и графиня Валевская. Из этого замка управлялась Европа, Финкенштейн стал ее сердцем, но польская графиня остается не причастной ко всему этому организму. Хотя ей и приписывают некоторые политические интриги, Мария ведет затворнический образ жизни и фактически ни с кем не общается, кроме Наполеона. Графиня пыталась скрыть свое моральное падение от всего мира и потому за несколько недель своего здесь проживания не переступала порог апартаментов Наполеона никогда.
«Император приказал приготовить помещение рядом с его покоями, – вспоминает камердинер Констан. – Мадам В. поселилась там и уже не покидала замка в Финкенштейне, тем более что ее старый муж, оскорбленный в своем достоинстве и в своих чувствах, не хотел принять под свой кров женщину, которая его оставила. Все три недели пребывания императора в Финкенштейне жила с ним мадам В…Все это время она проявляла самую возвышенную и бескорыстную привязанность к императору. Наполеон как будто, со своей стороны, понимал эту ангельскую женщину; ее поведение, полное доброты и самоотверженности, оставило во мне неизгладимое воспоминание. Обедали они обычно вдвоем, так что я был свидетелем их бесед – живого и возбужденного разговора императора и нежного и меланхоличного мадам В…В отсутствие Наполеона мадам В. проводила время в одиночестве, читая или же наблюдая из?за занавесок за парадами и военными учениями, проводимыми императором. Такой же, как поведение, была и ее жизнь, размеренная и всегда одинаковая…»
Как пишет Брандыс, «то, что в Варшаве императору могло казаться только мимолетной страстью, в Финкенштейне приобрело черты прочной связи». Мы не знаем, насколько долг перед Польшей переродился у Марии в сердечную привязанность, но, покидая Финкенштейн, она подарила Наполеону кольцо с надписью: «Если перестанешь меня любить, не забудь, что я тебя люблю».
Потом графиня Валевская колесит за Наполеоном по всей Европе: в начале 1808 г. она гуляет с переодетым до неузнаваемости Наполеоном по парижским улицам; в 1809 г. Валевская посещает Шенбрунн под Веной – то была летняя резиденция австрийских императоров, которую Наполеон по праву победителя сделал своей временной главной квартирой; поляки встречают свою знаменитую соотечественницу в венском театре.
Во время пребывания в австрийской столице Валевская забеременела. Для Наполеона это событие имело величайшее значение. Дело в том, что у них с Жозефиной так и не появилось детей. Изворотливая креолка обвиняла в сложившейся ситуации Наполеона, однако маленькая польская графиня убедила императора и всех сомневающихся, что с деторождением у него все в порядке.
Беременность Марии заставила Наполеона позаботиться о наследнике… Увы! Не о том, что носила под сердцем Мария, а о другом…, который должен родиться от другой. Наследник должен иметь древнюю родословную, являться представителем правящей европейской династии. Ведь сыну Наполеона (по замыслу самого Бонапарта) предстояло править Европой, и его должны признать законным монархом все народы. Сын от жены польского графа совсем не подходил для великой исторической роли. А потому, Наполеон, после развода с безутешной Жозефиной, взял в жены дочь недавно побитого им австрийского императора. Пока Наполеон был занят хлопотами, связанными с предстоящей женитьбой на эрцгерцогине Марии?Луизе (практичный Корсиканец даже выбрал невесту с одинаковым именем, чтобы не путаться в постели), другая Мария отправилась рожать незаконного отпрыска Наполеона в родовое имение престарелого мужа – Валевицы.
Подобное благоразумие стоило Наполеону многих душевных мук; правнук Марии Валевской – граф Орнано – утверждает, что сразу после того, как Мария призналась в беременности, «император чуть было не предложил ей корону».
Скоро в метрической книге ближайшего к Валевицам костела появится следующая запись:
«Село Валевицы. Одна тысяча восемьсот десятого года мая седьмого дня. Перед нами, белявским приходским священником, Служителем Гражданского Состояния Белявской гмины Бжезинского повята в Варшавском Департаменте, предстал ясновельможный пан Анастазий Валевский, Староста Варецкий в Валевицах, имеющий жительство семидесяти трех лет от роду, и явил нам дитя мужеска пола, каковое родилось в его дворце под нумером один мая четвертого дня сего года в четыре часа пополудни. Заявив, что рождено оно от него ясновельможной Марианной Лончиньской, дочерью Гостыньского старосты, двадцати трех лет от роду, и что желает он дать ему три имени Флориан, Александр и Юзеф…»
Хотя Анастазий Валевский усыновил сына Наполеона, но его отношения с женой окончательно разладились; поздней осенью 1810 г. Мария Валевская окончательно перебирается в Париж вместе с полугодовалым Александром и пятилетним первенцем.
По распоряжению Наполеона гофмаршал Дюрок снял для нее великолепный особняк. «Каждое утро император посылает к ней за распоряжениями. К ее услугам предоставлены ложи во всех театрах, перед нею открыты двери всех музеев. Корвизару поручено заботиться о ее здоровье; на Дюрока возложена обязанность снабжать ее в самой широкой степени материальными средствами и заботиться вообще о ее удобствах. Император дает ей ежемесячную пенсию в десять тысяч франков». Однако их встречи были не частыми; кроме прочих сложностей, Наполеон был женат на дочери австрийского императора и ждал от нее законного наследника. Впрочем, о своей «польской жене» Бонапарт не забывал, но еще больше помнил о сыне?бастарде.
5 мая 1812 г. двухлетний Александр получил существенный подарок от своего настоящего отца. Процитируем лишь два параграфа акта Наполеона:
«Статья 1. Владения, находящиеся в Неаполитанском королевстве, названные в приложенном перечне, составляющие часть наших личных земель, даруются графу Александру?Флориану?Жозефу Колонна?Валевскому для образования майората, который мы учреждаем для него, жалуя ему титул графа Империи.
Статья 2. Владения эти будут наследоваться потомством названного графа Валевского прямым и законным, внебрачным или усыновленным, в порядке первородства по мужской линии».
Итальянские владения, пожалованные Наполеоном Александру Валевскому, состояли из 69 усадеб либо земельных участков, сдаваемых внаем; они приносили около 170 тысяч франков годового дохода.
«15 июня 1812 года – за неделю до начала «второй польской войны», – рассказывает Брандыс, – Наполеон подписал в главной квартире в Кенигсберге патент, дарующий Александру Валевскому звание графа Империи. В патенте описан и герб нового графа; он составлял сочетание трех элементов: занесенного меча, гербового знака так называемых «военных графов», золотой колонны, напоминающей о «Колонне» Валевских, и обвязанного вокруг нее серебряного платка со свисающими концами, взятого из родового герба Лончиньских – «Перевязь».»
По всей вероятности, Наполеон планировал своего внебрачного сына сделать королем Польши. В этом намерении нет ничего удивительного, ведь своего пасынка Евгения Богарне он одарил итальянской короной.
Мария Валевская с началом 2?й Польской кампании перебралась из комфортного безмятежного Парижа в неспокойную, окруженную враждебными государствами, Варшаву.
Брак с Анастазием Валевским формально еще существовал, но фактически стал обузой для обеих сторон. Она решается на развод и, что удивительнее всего, получает свободу. Хотя в католической стране разойтись супругам было сложно, однако у Марии Валевской имелись слишком веские причины. Их перечисляет М. Брандыс:
«Приговор варшавского консисторского суда от 24 августа 1812 года, расторгающий брак Валевских, приводит в качестве обоснования расторжения «отсутствие непринужденного согласия со стороны Валевской и насилие, учиненное над ее чувствами». Бригадный генерал Бенедикт Юзеф Лончиньский, который выступал тогда в качестве главного свидетеля на бракоразводном процессе и признался, что вместе с матерью вынудил сестру вступить в этот брак, – передал в своих показаниях отчаяние Марии в ту минуту, когда вел ее под венец: «Она ужасно плакала, была столь ослаблена рыданиями, что я еле довел ее до алтаря, мне казалось, что она коченеет в моих руках…» А во время венчания «она была так подавлена скорбью и рыданиями, что нельзя было понять, что она произносит вслед за ксендзом».»
Наполеон не смог исполнить свои обещания насчет независимости Польши, но у него есть сильное оправдание – Россия попросту съела Великую армию. Действительно хотел он восстановить независимость Польши ради прекрасных глаз пани Валевской, либо он, как многие мужчины, использовал самые неслыханные посулы, чтобы уложить женщину в постель – мы никогда не узнаем.
1 января 1813 года пани Валевская забрала с собой двоих сыновей и следом за бежавшим Наполеоном отправилась в Париж.
В столице Франции Марию часто видят в обществе Жозефины – отвергнутая императрица и нечасто посещаемая любовница нашли общий язык. Среди близких знакомых Валевской мы встречаем и широко известных особ: писательница баронесса Жермена де Сталь и герцогиня де Монтебелло, вдова знаменитого маршала Ланна. Как всегда в окружении графини много польских офицеров,… и в последнее время слишком часто стали замечать среди ее гостей генерала родом из Корсики. Брандыс передает некоторые его биографические данные:
«Дивизионный генерал граф Филипп?Антуан д'Орнано, командующий императорскими кирасирами, всего лишь на два года старше Марии, но биография у него богатая. Он из старинного корсиканского рода, который, как и Валевские, считает себя в родстве с римским родом Колонна. Род Орнано – клан военных, за триста лет они дали французской армии трех маршалов и пять генералов. Филипп?Антуан через свою мать Изабеллу Бонапарт находится в близком родстве с императором. Верный родовой традиции, он уже имеет на своем счету ряд блистательных военных подвигов, особенно в испанской и русской кампаниях. В битве под Москвой он прославился, отбив атаку десяти тысяч казаков атамана Платова. Поляки знают Орнано еще по Сан?Доминго, где он служил адъютантом генерала Леклерка и приобрел знаменитость как, пожалуй, единственный офицер во всей экспедиции, которому удалось не пострадать от желтой лихорадки. Следует добавить, что тридцатилетний генерал Орнано принадлежит к самым красивым и блистательным французским кавалеристам и что с первой встречи с Валевской он влюблен в нее по уши».
И вот настало время крушения созданной Наполеоном империи. Весь его двор бежал, исчезла супруга Мария?Луиза вместе с маленьким сыном. Император принял яд, который носил при себе со времени Малоярославецкой битвы, но он оказался просроченным и вместо смерти прибавил к душевным мучениям еще и физические. Наполеон попросил придворного врача дать лучший яд, но тот в ужасе бежал вслед за остальными. В это время Наполеона навещает Мария Валевская. Ее напрасный визит описывает Констан:
«Когда мадам В. прибыла в десять, я вошел в кабинет, чтобы доложить об этом императору. Он лежал в постели, погруженный в свои мысли. Не ответил мне ни словом. Только после того, как я повторил, он буркнул: „Попроси подождать!“ Она сидела в примыкающей комнате, я же составлял ей компанию. Часы тянулись бесконечно. Она все ждала. Наконец стало тяжело смотреть на ее глубокое, тихое страдание. Я снова пошел туда. Император не спал. Но он был так глубоко погружен в свои раздумья, что снова не ответил мне. Наконец, когда уже настал день, мадам В. покинула дворец из опасения, что ее увидят. Спустя какое?то время император вышел и сказал, что хочет ее принять. Я рассказываю ему все, ничего не скрывая. Наполеон был тронут до глубины души: „Бедная женщина! Как она должна была принять это к сердцу. Констан, это для меня очень прискорбно. Как только увидишь ее, объяснись за меня. Ведь у меня столько… столько забот“. Бросив слова почти со злостью, он стал судорожно тереть рукой лоб».
Когда Наполеон, отвергнутый миром, оказался на острове Эльба, его не навестила в ссылке ни первая горячо любимая жена – Жозефина Богарне, ни вторая, благородных кровей жена – Мария Луиза, – приехала на остров отвергнутая им Мария Валевская.
Вечером 1 сентября 1814 г. в глубокой тайне в самом пустынном месте острова высадилась женщина с мальчиком. Наполеон настолько боялся, что о визите на остров «польской жены» станет известно Марии?Луизе, что не осмелился разделить ложе с любовницей. Рассказывает Брандыс:
«В горной обители гостей ждал ужин. После ужина отправились на отдых. В домике, откуда были выселены монахи, приготовили две комнатки для Марии и ее сестры. Император ночевал в палатке под деревьями. Под утро разразилась гроза. Разбуженный громыханием, Наполеон покинул палатку и перебрался «в ночном одеянии» в комнату Марии. «Наверное, он знал, что его прекрасная полька боится грозы, и хотел ее успокоить», – пишет историк Андре Кастелло, завершая этим предположением подробное описание первого дня пребывания Валевской на Эльбе.
Следующий день прошел в идиллической атмосфере. Наполеон был весел и беззаботен, ласкал маленького Александра, нежно беседовал с Марией, показывал им обоим видную вдали Корсику, рассказывал о своем детстве. Вспоминая спустя много лет этот чудесный день, Александр Валевский писал: «Удивительно, я был маленьким ребенком и все же отлично помню домик, в котором мы жили, помню Наполеона и все, что он мне говорил, припоминаю его палатку и даже сопровождающих его генералов».
В полдень в честь гостей был устроен завтрак под навесом, с участием польских офицеров из находящегося на Эльбе эскадрона легкой кавалерии полковника Павла Ежмановского. Один из приглашенных принес флейту и играл на ней мазурки и полонезы. Император оживился настолько, что пригласил Марию танцевать».
Тем временем, жители Эльбы решили, что приехала императрица Мария?Луиза, и собирались ее приветствовать. Наполеон был в ужасе; он опасался, что жена узнает о визите любовницы и не приедет к нему. Марии с сыном было приказано уехать, и она безропотно, хотя и с обидой, 3 сентября покинула остров. А Мария?Луиза даже не собиралась посещать Наполеона, бывшая французская императрица находила утешение в крепких объятиях графа Нейперга.
В начале 1815 г. Мария Валевская получила известие о смерти своего бывшего мужа; так она стала абсолютно свободной даже по канонам христианской морали. Она могла выйти замуж за того, кто преданно любил ее долгие годы. И вновь смятение в ее душу внес Наполеон, как собственно, внес смятение и во всю Францию и Европу, вырвавшись с Эльбы на свои Сто дней. Марии удалось встретиться с обожаемым Наполеоном и даже поплакать в его объятьях. Однако разбитый Бонапарт отказался взять ее на остров Святой Елены, дабы не подмочить уготованную им самим репутацию мученика.
7 сентября 1816 г. в Брюсселе, после долгих колебаний, Мария Валевская обвенчалась с Филиппом?Антуаном д'Орнано. По словам Массона, этот брак огорчил пленника Святой Елены:
«Император, – рассказывает один из его товарищей, – всегда сохранял чрезвычайно нежные чувства к г?же Валевской, и не в его характере было позволять тем, кого он любил, любить что?нибудь кроме него».
Впрочем, «польская жена» Наполеона недолго принадлежала его генералу и родственнику. 9 июня 1817 года, она родила сына Рудольфа Огюста, но к осени состояние самой Марии ухудшилось. Еще во время беременности польский врач нашел у нее полное истощение организма и застарелую болезнь почек. Умерла она 11 декабря 1817 года, лишь четыре дня назад встретив 31?ю годовщину своего рождения.
Сын Наполеона и Марии Валевской прожил жизнь, наполненную великими событиями и приключениями – в общем, он не канул в безвестность вслед за смертью своего великого отца. Мы ограничимся тем известием, что Александр Валевский в 1855 г. занимает при Наполеоне III пост министра иностранных дел Франции. В общем, это был не тот случай, когда природа, создав гениального человека, отдыхала на его детях.
Князь Понятовский
Приходилось читать, что Юзеф Понятовский обязан своим возвышением неблаговидному поступку. А именно тем, что угодил Наполеону в качестве сводника: князь отправил в постель Бонапарта Марию Валевскую, которая имела неосторожность тому понравится. Но графиня Потоцкая, например, утверждает, что именно Талейран «своей услужливостью устроил первое свидание Наполеона с графиней Валевской и устранил встретившиеся препятствия» – что вполне было в духе хитрейшего из министров.
Если быть справедливым, то Понятовский первой высокой должностью был обязан прусскому королю. После бегства прусского коменданта Варшавы, монарх попросил позаботиться о порядке в городе Понятовского. Так последний стал комендантом столицы, и с тех пор его имя значится в списке первых лиц герцогства Варшавского.
Племянник последнего короля Речи Посполитой Станислава Августа Понятовского у многих вызывал зависть. К его выдвижению ревностно относились ветераны наполеоновских походов генералы Домбровский и Зайончек. В вину Понятовскому ставили то, что он до 1806 г. никоим образом не боролся за независимость родины, кроме участия в восстании Тадеуша Костюшко. Но ведь он участвовал в восстании и во главе дивизии стоял на самом опасном участке – оборонял Варшаву…
А по большому счету, поляки в Италии, в Египте и на Гаити проливали кровь, мягко говоря, не совсем за свободу Польши. И, если разобраться, то они вовсе незаслуженно обвиняли Понятовского, что тот воевал под знаменами Австрии. Из служивших под теми же знаменами и был образован известный Северный легион. И воевал Понятовский против турок, а не против соотечественников. Но его упрекают за полученные награды от Австрии и России, презрительно именуют австрияцким генералом. Понятовский пришел, когда родине понадобилась его сабля, а владеть ею отменно (и не только ею) князь научился за время службы в австрийской армии.
Своей жизнью Юзеф Понятовский доказал, что высокие должности нужны ему не для того, чтобы иметь личную выгоду, но чтобы сражаться впереди всех. Наполеон доверил Понятовскому пост военного министра; он возглавил армию герцогства Варшавского, которую сам же и создавал. Естественно, чем выше пост, тем меньше надежды услышать о человеке что?то хорошее. Абсолютно любые люди, наделенные властью, подвергались злословию, так было во все времена. Маршал Даву, в 1807 году исполнявший обязанности генерал?губернатора герцогства Варшавского не переносил на дух Понятовского. Наполеоновский военачальник искал недостатки в личной жизни князя, и утверждал, что Понятовский неспособен справиться со своими государственными обязанностями, пока, наконец, не признался, что главный недостаток князя в том, что он был патриотом:
«Утвержденный в своем министерстве и имеющий доступ в Совет министров, князь Йозеф Понятовский станет хозяином армии. Он использует свое влияние, чтобы назначить своих сторонников на все важные посты. Такое правительство будет отражать не столько национальные интересы, сколько интересы одной партии, и я повторяю, что эта партия не будет профранцузской».
Графиня Потоцкая в мемуарах любит превознести собственную особу, и соответственно унизить людей, с которыми ей приходилось сталкиваться; в своем произведении талантливая писательница не гнушалась и слегка приврать. От нее досталось и Наполеону, и Мюрату, и Валевской; только когда графиня рассказывала о Юзефе Понятовском, восторг и восхищение звучали в каждой строчке:
«Трудно представить себе человека, более достойного, чем князь, командовать пятьюдесятью тысячами храбрецов, служивших под его начальством. Солдаты его обожали, так как он делил с ними все опасности и лишения, и по малейшему его знаку бросались исполнять то, чего другие добивались суровой дисциплиной. В его характере соединялись необычайные контрасты. Будучи полным господином у себя дома, он все же охотно шел на уступки из любви к спокойствию, но при трудных обстоятельствах, которыми была полна его жизнь, он проявлял мужественную энергию: с этого момента частный человек уступал место общественному деятелю, для которого достоинство родины было дороже всего. Подобная смесь героизма со слабостью была удивительна еще и потому, что в ней совершенно не было места самолюбию, а тем более тщеславию. Быть может, история поставит ему это в упрек: ведь то исключительное положение, которое он занимал, могло бы возвысить его до трона и таким образом обеспечить существование родной страны. Тем не менее, его благородные качества, необычайное мужество и славная смерть сделал и из него героя, чье высокочтимое имя осталось навсегда дорогим для его родины».
Мы не будем в этой главе уделять много внимания Понятовскому, так как с ним неоднократно придется сталкиваться в процессе дальнейшего повествования.
Несколько слов скажем об армии Герцогства – любимом детище князя Понятовского: она была вполне приличной по европейским меркам тех времен, а для карликового, в сущности, государства – даже огромной. С составом армии Варшавского герцогства знакомит полковник Д. Бутурлин в книге «История нашествия императора Наполеона на Россию»:
«Армия Герцогства Варшавского в 1811 году состояла из 17?ти полков пехотных, 1 кирасирского, 11 уланских, 2 конно?егерских и 2 гусарских. Каждый пехотный полк состоял из 3?х батальонов, а батальон из 840 человек; кавалерийские полки составлены были из 4?х эскадронов, в каждом по 160?ти человек. Кроме сего находился еще один полк пешей артиллерии, один полк конной артиллерии и один саперный батальон. Три пехотных и два кавалерийских полка употреблены были в Испании. Войска, оставшиеся в Герцогстве, по приведении их в полный комплект, долженствовали составить более 45 000 человек. В начале 1812 года Наполеон дал повеление сформировать во всех пехотных полках еще четвертые батальоны, вместе с коими армия Герцогства Варшавского простиралась почти до 60 000 человек».
К слову сказать, по сведениям того же Бутурлина, у саксонского короля (под властью которого и находилось герцогство Варшавское) армия насчитывала всего 29 670 человек.
Накануне войны между Александром и Наполеоном разгорелось своеобразное соревнование: кто лучше польстит полякам. И надо заметить, перед величайшим личным обаянием Александра не могли устоять даже враги. 26 апреля 1812 г. российский самодержец прибыл в Вильно, чтобы провести смотр стоявшим здесь войскам, а заодно поближе познакомиться со своими ненадежными подданными. М. Богданович описывает необычное противоборство двух императоров:
«Император Александр, в короткое время пребывания своего в Вильно, привлек к себе жителей Литвы благодушием и ласковостью, составлявшими отличительные черты его характера. Многие польские магнаты, обвороженные приветливым общением с ними российского монарха, предлагали ему объявить себя владыкою Польши. Наполеон, опасаясь, чтобы нравственное могущество Александра не распространилось на Варшаву, решил послать туда резидента, который мог бы противодействовать влиянию русского правительства красноречием, пышностью, и в особенности – деятельностью и всевозможными происками. Выбор Наполеона пал на Прадта, архиепископа мехельнского. В числе наставлений ему данных сказано было: «доведите поляков до восторга, но не до безумия».»
Перед недюжинным обаянием Александра не устояли те, кто лично имел с ним беседы; остальная Литва ждала Наполеона.
В поэме А. Мицкевича «Пан Тадеуш», названной еще при жизни автора «Энциклопедией польской жизни», ксендз с несвойственным священнослужителю восторгом сообщает судье последние слухи:
«…Наполеон идет уже сюда,
Сдаются крепости ему и города,
Ведет он армию, какой еще дотоле
Не видано нигде и не увидят боле;
А с этой армией и наша, говорят,
И наши там штыки на солнышке горят,
И белые орлы через леса и горы
Летят сюда, в Литву…»
Этот отрывок из первого перевода поэмы на русский язык, произведенный Николаем Бергом, изданный в 1875 г. Но прежде русского перевода, «Пан Тадеуш» попал ко мне на белорусском языке. Настолько эмоциональнее белорусский перевод, настолько сильнее в нем надежды участников диалога на грядущую войну и связанную с ней независимость,… что я не сразу даже нашел этот кусочек текста в варианте Берга. Впрочем, можно привести и белорусскую версию слов ксендза (она не представит особой сложности для русскоязычного читателя):
«Тут справы важныя, мой брат: вайна i годзе!
Вайна за Польшчу! Браце! Будзем на свабодзе!
Вайна вось?вось пачнецца! Едучы таёмна
Сюды, фарпосты бачыy я yжо каля Нёмна.
Напаляон збiрае гэтулькi народу,
Што свет не помнiць, чалавек не бачыy з роду.
3 французамi iдзе i польскi корпус цэлы:
Дамброyскi, Панятоyскi i арол наш белы!
Яны yжо блiзка. Хай па першаму наказу
Праз Нёман ступяць, i Радзiма yскрэсне зразу!»
Герои поэмы А. Мицкевича не собираются ждать освободителей – сидеть сложа руки; в следующее мгновение у них возникает грандиозный план, над которым можно было бы посмеяться, если б население этих земель действительно не связывало с Наполеоном восстановление независимости Польши и Литвы:
«…А разве мало дела?
Ужели думаешь: Литва бы усидела
На месте, если бы французы были здесь?
Так надо упредить, край подготовить весь
К войне как следует; железный фонд не худо
Собрать заранее! Наполеон оттуда,
Мы – с тылу на Москву, отсель! Наш Борзый конь
Заржет, почуявши губительный огонь,
И зарычит Медведь лесов дремучих Жмуди,
В страх нашим недругам – и встанут наши люди!
«Что это?» – спросит вдруг отец?Наполеон
«Охотники! Литва!» – гремит со всех сторон
Сто тысяч голосов: «Литва, яснейший пане!
Литовских темных пущ и дебрей поселяне!»
Наполеон на землях Великого княжества Литовского
Поляки, пожалуй, единственные в огромной разноплеменной армии встретили известие о войне с Россией с искренним восторгом; французы шли в поход за своим императором по привычке, австрийцы и прусаки – по принуждению.
«Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию, – описывает состояние польского общества графиня Потоцкая. – Ни угрозы России, ни расчеты и опасения родителей не могли остановить этот патриотический порыв…
Новое поколение пришло на смену старому, которое отчасти уже исчезло в рядах французской армии, и дети, пылая от возбуждения, с лихорадочным любопытством слушали рассказы старших: надежда вернуться с победой устремляла их к героическим поступкам. Солдаты, едва вышедшие из юношеских лет, приводили в восхищение старых гренадеров. Без военного мундира никто не решался показаться па улице, боясь насмешек уличных мальчишек».
И без того великий патриотический подъем подпитывался извне. Наполеон понимал, что по?настоящему преданных союзников в Европе у него быть не может, за исключением поляков. Его старания описывает Потоцкая:
«Очень искусно играя на слабой струнке поляков, император не пренебрегал ничем, что могло польстить им, и довел их энтузиазм до крайней степени напряжения, поддерживая их заветные надежды, но, не давая в то же время никаких определенных обещаний».
Биньон – официальный представитель Франции в Варшаве – «получил распоряжение тщательно ознакомиться с национальными традициями поляков во время поголовных восстаний».
Поляки были действительно готовы на многое. Вот как описывает ситуацию барон де Марбо:
«Самые горячие господа из различных провинций Польши предлагали Наполеону поднять все провинции и привести к нему на службу свыше 300 тысяч человек в тот день, когда он провозгласил бы принципиально, что все разделы их страны аннулируются, и восстанавливается Польское королевство».
Несомненно, поляки бы выставили достойную армию по одному только росчерку пера этого вершителя европейских судеб. Но их чаяния не мог удовлетворить даже всемогущий Бонапарт. Ведь подразумевалось отнять польские земли не только и не столько у России, но у Австрии и Пруссии. А ведь в кампании 1812 г. на левом фланге наступал на Ригу наполеоновский маршал Макдональд с 35 тысячами пруссаков; на правом фланге шел корпус князя Шварценберга с не меньшим количеством австрийцев.
Что бы произошло, если б Наполеон пошел навстречу пожеланиям поляков? Оба фланга Великой армии моментально перешли бы на русскую сторону; а в тыл бы ей ударили войска Австрии и Пруссии. (Одна только австрийская армия имела на то время под ружьем 200 тысяч человек.) В такой ситуации у Наполеона было мало шансов добраться даже до Смоленска.
Поэтому Наполеон продолжал делать то, что ему оставалось: возбуждал поляков к борьбе за независимость родины, периодически обвинял их в недостатке патриотизма, использовал польских воинов на самых опасных участках и почти ничего не делал, чтобы вернуть им государство. Французский император и сам понимал, что одними обещаниями нельзя поднять весь народ, а потому, по словам барона де Марбо, «на берега Немана Наполеон не привез никаких запасов оружия, ни обмундирования для вооружения и экипировки войск, которые могли бы выставить поляки».
И все же, энтузиазм поляков и литовцев был выше самых смелых ожиданий Наполеона.
23 июня 1812 г. передовые отряды Великой армии поили коней в Немане, который служил границей между Россией и покорной Наполеону Европой. Внезапно к бивуаку 6?го польского уланского полка на бешенной скорости подъехала карета в сопровождении двух всадников. Из нее вышел Наполеон и начальник главного штаба – Бертье. Оба сняли французские мундиры. Наполеон надел сюртук и фуражку польского полковника Поговского, Бертье также облачился в польскую форму. Затем два человека, от которых зависели судьбы Европы, поскакали в направлении литовского Ковно, находившегося на расстоянии пушечного выстрела. Французский император спешился и долго осматривал окрестности. Через несколько часов он вновь появился на этом же месте в сопровождении инженерного генерала Аксо. Последний получил приказ к вечеру начать возведение трех мостов через Неман.
Происходившее далее описывает русский историк Михайловский?Данилевский:
«На этом пространстве, почти возле самого Немана, стояли пехота, конница и артиллерия, в густых, необозримых колоннах. Запрещено было разводить огни и велено хранить величайшую тишину, чтобы никакой бивачный дым, никакой шум не изменили присутствию неприятельских сил на рубеже России. Солнце село; наступила темнота, и Наполеон прибыл к Неману руководствовать переправой. При нем пущены понтоны на воду, и 500 поляков 13?го полка отчалили от берега на лодках. Они заняли лежавшую на нашей стороне небольшую деревню. Тут был лейб?казачий разъезд. Начальник его, Жмурин, поскакал донести командиру полка графу Орлову?Денисову о переправе неприятелей и испрашивал приказаний: ударить ли на них или отступить? Разъезду велено собраться и отойти назад; о произошедшем посланы донесения. Между лейб?казаками и поляками произошло несколько ружейных и пистолетных выстрелов. Гул их огласил песчаные берега Немана. Так началась война, которая должна была превзойти все войны, какие когда?либо освещало солнце».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=72070909?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Геннадий Левицкий
В произведении собраны сведения источников по данной теме. Временные рамки описываемых событий – 1797 – 1814 гг. – то есть, с года создания первых польских легионов в Италии и до окончания эпохи Наполеоновских войн.
Поляки внесли огромный вклад в победы Наполеона на полях Испании, Италии, Пруссии… Не обошелся без них и русский поход Наполеона, а когда Великая армия начала превращаться в толпу мародеров, поляки оказались в роли спасителей императора и остатков его воинства. На Березине благодаря им Наполеон чудом вырвался из тисков трех русских армий – Витгенштейна, Чичагова и Кутузова; и даже мог считать себя победителем. Во время последней крупной операции 1812 г. Великая армия наполовину состояла из поляков.
Геннадий Левицкий
Поляки и литовцы в армии Наполеона
Предисловие
Три раздела Речи Посполитой (1772, 1793, 1795 гг.) покончили с независимостью польско?литовского государства, но не смогли уничтожить мечту о возрождении его. К радости поляков, тотчас за последним разделом их родины, в Европе появился человек, который не только принял к сердцу их мечты, не только обещал помочь с их реализацией, но и (самое главное) мог восстановить их государство.
Наполеон Бонапарт умел обещать. «Каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл!» – император любил повторять слова, которые станут крылатыми. Но еще раньше они окрыляли его солдат, заставляли сражаться не жалея крови и самих жизней. Маршальский жезл манил всех – от новобранца до генерала; и великая притягательная сила высшего воинского звания была в том, что оно не казалось недосягаемым. Неблагородное происхождение и даже отсутствие военного образования не являлись препятствиями для фантастического карьерного роста. Кем были в предыдущей жизни маршалы Наполеона? Да кем угодно: Груши, Периньон и Макдональд – дворяне, Ней – сын бочара, Мюрат – сын владельца постоялого двора, Ожеро – сын лакея, Лефевр – сын мельника, Ланн – сын крестьянина, Бесьер и Журдан – сыновья врачей… Последним получил маршальский жезл польский князь Юзеф Понятовский.
Ловкий манипулятор человеческими умами и душами, видимо, не случайно производил в маршалы представителей разных слоев общества, в том числе, из самых низов. Наивные солдаты шли в битвы с великой надеждой – им и в голову не приходило, что за всю наполеоновскую эпопею только 26 человек стали маршалами, а обещанию поверили миллионы, которые так и останутся безвестным материалом самого известного французского императора.
Для человека здравомыслящего может показаться невероятным, что столь огромное количество людей безропотно шло за Наполеоном и отдавало за него жизни – не только французы, но и покоренные униженные народы Европы. Один из секретов раскрыл Арман де Коленкур. Этот политик был не согласен с императором по многим судьбоносным вопросам, но и он с трудом противостоял огромной гипнотической силе сверхчеловека, родившегося на Корсике:
«Не подлежит сомнению, что именно его успехам в этом отношении следует приписать любовь к свиданиям с другими монархами и привычку вести непосредственные переговоры о важнейших и деликатнейших делах с министрами и послами иностранных держав. Когда он хотел, то в его голосе и в манерах появлялось нечто убеждающее и соблазняющее, и это давало ему не меньше преимуществ над собеседником, чем превосходство и гибкость его ума. Когда он хотел, то не было более обаятельного человека, чем он, и, чтобы сопротивляться ему, нужно было испытать на деле, как это было со мной, все те политические ошибки, которые скрывались под покровом этого искусства. Хотя я держался настороже и даже в оборонительной позиции, но часто ему почти удавалось перетянуть меня на свою сторону, и я освобождался от его чар лишь потому, что, как все ограниченные и упрямые умы, оставался на избранной мною позиции, откликаясь только на свою идею, а отнюдь не на идею императора».
Однажды в разговоре с Коленкуром Наполеон произнес слова, которые предельно откровенно показывают, какую цену готов платить император за успех у собеседника:
«Когда мне кто?нибудь нужен, то я не очень щепетильничаю и готов поцеловать его в…»
Графиня Потоцкая описывает свое впечатление, когда впервые увидела французского императора на приеме в Варшаве:
«Мной овладело какое?то оцепенение, немое изумление, как от присутствия какого?то необыкновенного чуда. Мне казалось, что вокруг него сиял ореол. Недопустимо, думала я, когда несколько пришла в себя, чтобы такое полное могущества существо могло умереть, такой всеобъемлющий гений – исчезнуть без следа!.. И мысленно я даровала ему двойное бессмертие».
Магнетизм императора был необычайно велик. И даже, когда его армия, отступая из России, умирала от голода, холода, морального и физического истощения от беспрерывных маршей и боев, ни один солдат не бросил в его сторону ни малейшего упрека, не позволил себе косого взгляда. Обвиняли кого угодно и что угодно, но только не человека, виновного в гибели сотен тысяч соотечественников. Они, будто скошенные колосья, толпами падали на дороге, чтобы больше никогда не встать, но с последним вдохом, словно римские гладиаторы, восклицали, завидев проходившего мимо Бонапарта: «Да здравствует император!»
Удивительную силу, исходившую даже от тени этого невзрачного Корсиканца, видит простой наполеоновский гренадер сержант Бургонь. Он догнал жалкие остатки своего полка накануне гениальной по замыслу и одновременно трагической переправы через Березину:
«За гренадерами шло более тридцати тысяч войска, почти все с отмороженными руками и ногами, большинство без оружия, так как они все равно не могли бы им пользоваться. Многие опирались на палки. Генералы и полковники, офицеры и солдаты, кавалеристы и пехотинцы всех национальностей – все шли вперемешку, закутанные в плащи, обгорелые и дырявые шубы, в куски разных тканей, в овчины, словом – во что попало, лишь бы хоть как?нибудь защититься от холода. Молча, без стонов и жалоб, стараясь быть готовыми отразить внезапную атаку врага. Присутствие Императора воодушевляло нас и внушало уверенность – он всегда умел находить способ, чтобы спасти нас. Это был все тот же великий гений, и как бы мы ни были несчастны, всюду с ним мы были уверены в победе».
Для воинственных поляков у Бонапарта, естественно, нашлись нужные слова: «Если поляки докажут, что они достойны иметь независимость, они ее получат». И поляки сражались за Наполеона по всему миру. Желая стать достойными свободы, они превосходили мужеством на поле боя самих французов. Собственно, поляков долго не пришлось уговаривать, потому что Наполеон был для них единственной призрачной надеждой, единственным человеком, способным собрать воедино полотно их государства, разорванное тремя могущественными европейскими державами.
Парадоксально то, что Наполеон официально не обещал полякам создать для них независимое государство, и по важным причинам не мог вернуть им отторгнутые земли, но поляки пошли воевать за призрачную мечту, за обещание, которое не произнесли уста Наполеона – им просто почудились слова, которые очень хотелось услышать. Вслед за поляками Бонапарта дружно поддержало население бывшего Великого княжества Литовского. Так активно, что… поставило в тупик белорусских историков спустя двести лет. В России война с Наполеоном по праву и бесспорно называется «Отечественной» – потому что весь народ поднялся против завоевателей, все сословия встали плечом к плечу на защиту родины. В Беларуси ситуация совершенно иная: против французов воевали только те ее солдаты, которые были мобилизованы в российскую армию до начала войны. Наполеона же повсеместно встречали как освободителя, и в его армии белорусов воевало гораздо больше, чем в армии российской. А если война «Отечественная», то получается, что большинство населения белорусских земель предало свое отечество? Потому в 90?х г. XX ст. белорусские историки решили назвать нашествие французов лаконично, без прилагательного – «Война 1812 года».
Имеется один нюанс: в многочисленных мемуарах участников наполеоновского похода мы не встретим белорусов. Французы, немцы, итальянцы не подозревали о существовании такого народа; для них Польша заканчивалась где?то в районе Смоленска, и всех живших западнее этого города мемуаристы называют поляками, лишь изредка литовцами. Русские историки проявили поразительное единодушие с французскими мемуаристами; и у них белорусы именовались поляками. В последнем случае причина проста: братский белорусский народ не мог объединиться с врагом православного мира – пусть уж его представители будут именоваться поляками, вражда с которыми для России вполне привычна.
Некая непостижимая надежда на Францию у поляков зародилась задолго до появления Наполеона. В 1772 г. произошел первый раздел Речи Посполитой. В сентябре русский посол Штакельберг и прусский – Бенуа вручили полякам декларацию о разделе их страны. Реакция Варшавы была необъяснимой, непонятной, совсем неожиданной для русского посла.
«Штакельберг еще не привык к варшавским сюрпризам, – рассказывает С. М. Соловьев, – и потому не верил своим ушам, когда через два дня после приведенного разговора король призвал его опять к себе и объявил, что считает своею обязанностью отправить Браницкого в Париж с протестом против раздела.
– Мне ничего больше не остается, – отвечал Штакельберг, – как жалеть о вашем величестве и уведомить свой двор о вашем поступке. Чего вы, государь, ожидаете от Франции против трех держав, способных сокрушить всю Европу?
– Ничего, – отвечал король, – но я исполнил свою обязанность».
Штакельберг не нашел никакой угрозы в непонятной выходке польского короля, но уже спустя полтора десятилетия союз обиженных поляков и возбужденных революцией французов начал доставлять неприятности России. Сначала А. В. Суворову пришлось иметь дело с воинственными поляками на равнинах Италии и в негостеприимных Альпах, затем поляки боролись со своими обидчиками в составе наполеоновской армии на полях Австрии и Пруссии, и наконец, они приняли деятельное участие в Московском походе Наполеона.
Польша и Франция издавна были связаны незримыми узами, оба народа, скорее всего, объединяло родство национального характера. А он и у поляков, и у французов выражался в непомерной любви к свободе. Любви, надо сказать, чрезмерной, которая вылилась во Франции потоками крови, а в Польше гипертрофированная любовь к свободе превратила государственную жизнь в анархию, и стоила ей, в конечном итоге, независимости.
Из этих взаимных симпатий граждане обеих стран находили приют друг у друга, когда в собственном государстве было слишком жарко. Поначалу в Польше спасались знатные французы, бежавшие от революции. Впрочем, даже польская аристократка графиня Потоцкая, родственница последнего короля Польши, нелестно отзывается о гостях:
«В конце прошлого столетия Польша была переполнена французскими эмигрантами, которые, охотно пользуясь оказываемым им гостеприимством, большей частью держали себя с таким высокомерием, как будто этим они оказывали кому?то большую милость».
С последним разделом Речи Постолитой и подавлением восстания Костюшки ситуация изменилась – теперь польские патриоты искали убежища на территории революционной Франции. И надежды на возрождение Польши также связывали с ней.
Заметим, что уровень благосостояния поляков, разделенных тремя державами накануне появления на исторической арене Наполеона, был различным. Более всех повезло землям, оказавшимся под владычеством Пруссии и его мудрого короля. Однако поляки были не тем народом, который можно купить материальными благами. Участник Заграничных походов 1813–1814 гг. русский офицер А. Ф. Раевский отметил причину их неблагодарности к благодетелям, которую не смог бы понять иной современный человек, отягощенный заботой о хорошей жизни:
«Некогда поляки (разделом 1794 года Пруссии доставшиеся) не были столь богаты, покойны и счастливы, как под скипетром потомков Фридриха. Впрочем, причина их ненависти к Пруссии довольно извинительна, ибо правительство имело в виду истребить не только прежние права и установления, но даже самое наречие их предков. Все дела, все сношения должны были совершаться на немецком языке; все чиновники и должностные люди были из немцев. Оскорбление народного самолюбия есть одно из самых ужаснейших оскорблений!»
В общем, когда появился Наполеон, все поляки – и прусские, и русские, и австрийские – и бедные, и богатые – объединились с единой целью: восстановить независимость родины.
Легионы Яна Домбровского
Мы не устаем удивляться, как поляки верили Наполеону, как преданно сражались за его интересы на протяжении всего периода наполеоновских войск… И оказывается, что не по своей инициативе Бонапарт будет обещать полякам вернуть государство, а они вынудили французского генерала подать им такую надежду.
Еще в 1796 г. польские эмигранты, обосновавшиеся в Париже после разгрома восстания Костюшки, обратили внимание на блистательный карьерный рост генерала Бонапарта и сделали на него ставку. Поляки подбирались к Наполеону, выискивая малейшую возможность для плодотворного контакта, иногда преодолевая неимоверно длинный путь.
В июле 1796 г. парижская Депутация (официальное представительство польской эмиграции) обращается к своему послу в Константинополе князю Михалу Клеофасу Огинскому с поручением связаться с адъютантом генерала Бонапарта Юзефом Сулковским. Через последнего поляки надеялись склонить командующего Итальянской армией к участию в польских делах.
«В соответствии с поручением Огинский связался с Сулковским и в августе получил от него ответ с французским офицером, следующим из Италии в Персию через Константинополь, – рассказывает Мариан Брандыс. – Содержание этого ответа князь Михал Клеофас приводит в своих воспоминаниях: «…Он дал мне понять, что ему не очень удобно говорить о польских делах с Бонапартом в ту минуту, когда этот генерал занят военными действиями в Италии; но он советовал мне написать генералу письмо от имени моих соотечественников и уверял меня, что оно будет принято благосклонно. Далее он ручался мне, что, если бы мы могли заинтересовать генерала Бонапарта, наши надежды на освобождение Польши обрели бы почву, так как этот генерал пользуется огромным доверием французов и не преминет рано или поздно стать во главе правительства».»
Огинский отправил письмо и самому Наполеону. Оно получилось у автора бессмертного полонеза чересчур пафосным:
«…Твое сердце, которое успехи не сделали глухим к стенаниям страдающего человечества, несомненно, обливается кровью при одном представлении о стольких несчастных существах, которые еще ждут своего освобождения руками Франции… Пятнадцать миллионов поляков, некогда независимых, а ныне являющихся жертвами насилия и обстоятельств, обращают свой взгляд на Тебя. Они хотели бы разрушить преграду, отделяющую их от Тебя, дабы делить с Тобой опасности, дабы увенчать Тебя новыми лаврами и прибавить ко всем титулам, кои Ты уже заслужил, звание отца угнетенных!»
Потратив на раздумья не более минуты, Наполеон продиктовал ответ адъютанту Сулковскому:
«Что я могу ответить? Что я могу обещать? Напиши своему земляку, что я люблю поляков и высоко ценю их, что раздел Польши является несправедливостью, с которой я не могу смириться, что после окончания войны в Италии двинусь сам во главе французов, чтобы заставить московитов восстановить Польшу. Но скажи ему также, что поляки не должны уповать на чужеземную помощь… Все красивые слова, которые им будут говорить, не приведут ни к какой цели. Я знаю язык дипломатии… Народ, попранный своими соседями, может освободиться только с оружием в руках».
Если поляки угадали карьерный рост Бонапарта, то Наполеон не упустил блестящей возможности приобрести преданных воинов. Так началась величайшая дружба Корсиканца с поляками.
Хотя… тот, что искал пути сближения поляков с Наполеоном, разочаровался в числе первых. Через несколько лет великий композитор и патриот своей родины Михал Клеофас Огинский напишет о своем недавнем кумире:
«Я питал доверие к генералу Бонапарту, командующему в Италии французами и поляками и сражающемуся только за свободу и независимость народов. Мой энтузиазм, а в особенности надежда, что я найду в нем защитника польского дела, уменьшились, когда он объявил себя пожизненным консулом, и совсем оставили меня, когда он объявил себя императором французов».
Впрочем, разочаровавшихся, как Огинский, было немного; абсолютное большинство поляков сражались и погибали за Наполеона с уверенностью, что этим приносят пользу своему отечеству.
Могут возникнуть вопросы: как в Италии оказалось множество поляков; и почему именно здесь, а не во Франции – традиционном месте отдохновения польских мятежников – начали создаваться легионы. Оказывается, поляков – на свою голову – доставили в Италию сражавшиеся против Наполеона австрийцы.
Во время знаменитой битвы при Арколе Юзеф Сулковский, спасая Наполеона, был ранен картечью в плечо. В начале зимы 1796 г. раненному адъютанту поручили нетрудное дело: конвоировать в тыл колонну пленных австрийцев в несколько тысяч человек. Сулковский с удивлением заметил, что конвоируемые говорят почему?то не по?немецки, а на его родном – польском языке. Оказалось, что пленные австрийцы в большинстве своем оказались мобилизованными крестьянами из Галиции и Силезии.
Поляков в Италии было достаточно, а желающих возглавить их имелось намного больше, чем необходимо. Когда выбор, в конце концов, пал на деятельного участника восстания Костюшки – генерала Яна Генрика Домбровского, обойденные конкуренты принялись поливать его грязью. Одни ставили в вину Домбровскому, что по?немецки он изъясняется лучше, чем на родном языке; что о нем уважительно отзывался душитель восстания – Суворов; а, поскольку Фридрих?Вильгельм II предложил генералу высокую должность в прусской армии, его одновременно объявили и немецким шпионом. Наконец, генерал Зайончек, также имевший надежду на высший пост, пытался вызвать Домбровского на дуэль.
Домбровский своим отношением к завистникам, конкурентам и просто любителям обсудить ближнего доказал, что он – именно тот человек, который должен возглавить польские легионы. На все оскорбления и клевету генерал, коверкая польские слова, ответил с невозмутимым спокойствием: «Ежели бы я ради себя только старался, так уж давно был на службе какого?нибудь монарха, недоброжелателя отчизны нашей, весь в звездах, богатый и довольный; а тут я от каждого завишу, никто мне не платит, долгов бессчетно, а дел непомерно, и все сие через радение отчизне нашей…» Нельзя сказать, что Наполеон никогда не ошибался в людях, но Домбровский оказался лучшим его выбором.
«В начале лета 1797 года легионы переживали период бурного роста…, – рассказывает М. Брандыс. – Только сейчас начинали приносить плоды воззвания, посланные Домбровским и Выбицким на родину и в эмигрантские центры. В новую польскую армию, точно на подлинную родину, отовсюду стекались изгнанники. На квартиры легионов в Пальманове, в Тревизо, а потом в Болонье беспрерывно являлись все новые и новые добровольцы: дезертиры из австрийской армии, беглецы из русской и прусской частей Польши, а также различные авантюристы и проходимцы. Особую известность приобрел отважный капитан Липчинский, который дальнюю дорогу из Польши в Италию проделал… пешком.
Домбровский творил чудеса, чтобы всю эту «свору оборванцев» одеть и вооружить, раздобыть для нее провизию и жалованье, превратить ее в регулярное войско».
В 1797 г. в Северной Италии несуществующая на политической карте мира Польша обрела свои вооруженные силы. По крайней мере, обиженному и униженному соседними государствами народу так казалось. Поляков к тому времени достаточно много сражалось за интересы поднимавшегося европейского хищника, облачившегося в республиканскую тогу: во Францию бежали участники восстания Т. Костюшко, к пленным? и перебежчикам?полякам из австрийской армии вскоре присоединятся дезертиры из прусской и русской армий.
Яна Домбровского радовало огромное количество соотечественников, искавших приют в армии самой свободной (как им казалось) страны Европы – Франции. Генерал мечтал о создании польского войска, которое при помощи революционных французов отвоюет независимость родины. Марионеточная Ломбардийская республика, созданная Наполеоном, дала согласие на формирование на ее территории польских этнических частей.
Было создано два легиона общей численностью около 9 тыс. человек – первый возглавил Домбровский, вторым командовал Княжевич. Каждый легион состоял из трех батальонов и одного артиллерийского дивизиона. По тем временам довольно внушительная армия, если к тому же учесть, что поляки отличались воинственностью. Но не скоро польские легионеры ступят на родную землю, и далеко не все.
В 1798 г. поляки участвовали в боях против Папской области и Неаполитанского королевства.
В 1799 г. воины Домбровского вместе с французами сражались в Италии со знаменитым фельдмаршалом Суворовым. Героизм легионеров, желание первыми идти в бой дорого им обошлись.
6 июня 1799 г. у реки Тидон французский корпус Макдональда упорно теснил войско австрийского генерала Отта. Казалось, судьба австрийцев была решена. Около 3?х часов дня французы перешли в решительное наступление, легион Домбровского совершил маневр, грозящий австрийцам отрезать путь к отступлению. И в этот момент в тылу у него возникло густое облако пыли. То была конница Суворова. Драгуны и казаки с визгом и криками атакуют польскую пехоту, идущую рассыпным строем совсем против другого врага. Моментально ряды воинов Домбровского приходят в замешательство, и весы победы в этой битве склонились на сторону, уже потерявших было всякую надежду, австрийцев.
При реке Требии 8 июня солдаты Домбровского понесли еще большие потери. Левый фланг наступавших французов был смят стремительной контратакой русской армии. «Авангард его, состоящий из польских легионов, под начальством генерала Домбровского, ударивший на наш правый фланг,… почти совсем истребили, а остальных смешали, расстроили и принудили в беспорядке ретироваться за реку Требию», – рассказывает участник похода Суворова – Грязев.
В этой битве против изрядно потрепанного накануне легиона Домбровского Суворов направил под командованием князя Багратиона 6 батальонов, 2 казачьих полка и 8 эскадронов австрийских драгун. Атакованный превосходящими силами легион Домбровского был отброшен к горам и едва спасся, перейдя Требию. Потери поляков были ужасными: кроме изрубленных кавалерией легионеров, они лишились знамени, пушки и до 400 человек пленными. После таких утрат поляки не смогли более участвовать в бою.
Второй польский легион защищал Мантую, осажденную корпусом австрийского генерала Края численностью более 30 тысяч человек. 17 июля Мантуя пала. Эта безнадежная борьба обошлась второму польскому легиону потерями в 700 человек.
Сподвижник Суворова особенно отмечает поляков среди тех, с кем пришлось бороться русским в Италии:
«Главнейшие французские генералы, в сих сражениях предводительствующие, были главнокомандующий Макдональд, за ним Моро, Руско, Шарпантье, Оливье, Виктор, Сальм, Блондо, Гранжо, Камбре и Домбровский со своими польскими легионами, которых от 2000 едва ли осталось до 300; ибо они составляли авангард действующей здесь армии и были всегда употребляемы в первый опаснейший огонь, сколько по направлению французского начальства, столько и собственного своего духа, питая к русским непримиримую злобу. Сей польский корпус пилигримов, предводительствуемый его начальником Домбровским, есть тот самый, который, после поражения своего под Вильною 31?го июля 1794 года, оставил свое отечество и присоединился к беснующимся французам…»
Странное самопожертвование поляков можно понять, если учесть, что в Италии они столкнулись со своим давнишним врагом. Их взаимная вражда тянется с ноября 1768 г., когда Суворов выступил с полком на усмирение польских конфедератов. Успехи Суворова в войне с мятежными поляками уже тогда вызывали у последних жгучее желание расправиться с русским полководцем. В 1771 г., по словам Н. А. Орлова, «в Столовичах один из гвардейцев Огинского чуть не в упор выстрелил в Суворова, но промахнулся; в 1772 году, в деле с бандой Косаковского, подвергся нападению польского офицера, который, выстрелив из 2 пистолетов, бросился с саблей, и Суворов отражал его удары, пока карабинер не убил поляка».
Суворов фактически уничтожил в Польше вооруженную оппозицию, и, отчасти, благодаря его победам в 1772 г. стал возможен 1?й раздел Речи Посполитой.
В 1794 г. Суворов был брошен на подавление восстания Т. Костюшки. И с этой задачей русский полководец справился блестяще, утопив надежды поляков в их собственной крови, и получивши за свои действия алмазный бант на шляпу, чин генерал?фельдмаршала и Кобринское имение в 7 тысяч душ. А после его побед остатки Речи Посполитой были разделены в 1795 г.; с тех пор поляки лишились собственного государства, а наиболее деятельные из них вынуждены были скитаться по свету.
Египет и Сан?Доминго
В египетском походе (1798–1799 гг.) Наполеона польские подразделения не принимали широкого участия. Однако без них не обошлась и эта авантюра Корсиканца – как, впрочем, и большинство бесчисленных больших и малых сражений, которые вела в эпоху наполеоновских войн Франция.
Некоторые польские офицеры в качестве добровольцев приняли участие в африканской экспедиции. Довольно много солдат Первого польского легиона попало на корабли, отправляющиеся в Египет «случайно» – они занимались транспортировкой снаряжения для египетской армии.
Египетская война Наполеона вместо желанной Индии принесла неудачу, разочарование, напрасную гибель многих тысяч солдат и закончилась полнейшим провалом. Но и в этой бессмысленной и трагической для французов военной операции поляки были на высоте.
Поход на Каир, уже в самом начале кампании, поверг наполеоновскую армию в глубокое уныние. «Было то время года, когда уровень Нила самый низкий, – пишет в мемуарах Наполеон. – Все колодцы высохли, и, начиная с Александрии, армия нигде не могла найти воды до самого колодца Беда. Она не была подготовлена к маршу по такой местности. Она сильно страдала от жаркого солнца, отсутствия тени и воды. Она невзлюбила эти обширные пустыни и особенно арабов?бедуинов».
Вскоре французы начали остро испытывать недостаток продовольствия; не хватало лошадей и, конечно же, незаменимых в этом климате верблюдов. Польский генерал Зайончек и генерал Андреосси вели свои кавалерийские бригады – каждая по 1500 человек – за неимением лошадей пешим строем.
Древняя земля фараонов не желала терпеть пришельцев с севера, с непобедимой армией Наполеона происходило что?то необычное. Как пишет сам командующий, «армия была охвачена смутной меланхолией, которую ничто не могло преодолеть, она была подвержена приступам тоски, и несколько солдат бросились в Нил, чтобы найти в нем быструю смерть».
Даже некоторые поляки, которые отличались выносливостью, не выдерживают египетского ада. Рассказывает М. Брандыс:
«В первых днях сентября вынуждены были покинуть Египет «из?за подорванного климатом здоровья» три добровольца?легионера: полковник Юзеф Грабинский, майор Юзеф Шумлянский и капитан Антоний Гауман…
Протекции Сулковского все трое были «обязаны» своему участию в египетской экспедиции. Невеселым должно было выглядеть это расставание четырех израненных польских офицеров. И если у кого?то были в это время так называемые «дурные предчувствия», то они быстро и в точности сбылись. Сулковский погиб через несколько недель. Три легионера, «захваченные в пути турецкими корсарами, были брошены в Семь башен и подвалы Терсаны стамбульского арсенала». Молодой отважный капитан Гауман не выдержал страшной турецкой тюрьмы и умер в Стамбуле, двум выжившим после нескольких лет мучений удалось оттуда выбраться. Полковник Грабинский впоследствии попал на Сан?Доминго, майор Шумлянский во времена Варшавского Княжества был адъютантом князя Юзефа Понятовского».
Арабы на своих резвых лошадках, словно вороны в ожидании будущей добычи, кружили неподалеку от войска, шедшего по левому берегу Нила. Их постоянное присутствие не позволяло отрядам отделяться от армии для поисков продовольствия. По признанию будущего императора французов, положение спас польский бригадный генерал:
«Генералы Зайончек и Андреосси высадились со своею бригадой в дельте и двинулись параллельно армии по правому берегу, не будучи вынуждены вести бои ни с арабами, ни с (другими) врагами; они заготовили припасы в изобилии и доставили их армии. За несколько дней они добыли сотню лошадей, что позволило им вести разведку».
Неоднократно в египетских мемуарах Наполеона упоминается храбрый адъютант?поляк Сулковский. Его последним подвигом стала битва с отрядом арабов, который в числе 700–800 приблизился к Каиру и надеялся вызвать антифранцузское восстание в городе:
«Адъютант Сулковский выехал из Каира с 200 всадниками, перешел через канал по мостику, атаковал бедуинов, убил некоторых из них и преследовал остальных на расстоянии нескольких лье. Он очистил все окрестности города, но сразу же после этого был ранен. Под ним убили лошадь, он упал на землю и был пронзен десятком копий. Сулковский был поляком, хорошим офицером, членом Института Египта. Его смерть явилась чувствительной потерей».
Впоследствии, большая мечеть с очень высокими стенами, которая господствовала над северной стороной Каира, была превращена в форт; он мог вмещать несколько батальонов солдат и склады. Назвали форт в честь Сулковского.
Адъютанта Наполеона становится жаль еще больше, когда узнаешь, что он обладал феноменальными способностями; и то, что Наполеон назвал Юзефа Сулковского хорошим офицером – самое малое достоинство талантливого во всем человека. Вообще, этот юноша родился явно не для того, чтобы сжимать в руках саблю. Сохранилось воспоминание о нем генерала Михаила Сокольницкого:
«Этот молодой человек был одним из тех блистательных феноменов природы, столь трудно повторимых и столь быстро угасающих, что нам редко удается проникнуть во все их возможности… Я познакомился с ним на девятом году его жизни. Он был известен как чудо?ребенок, его называли „маленьким ученым“… Память его вобрала все сокровища всеобщей истории, географии и мифологии. Он великолепно разбирался в латинской и греческой литературе и абсолютно свободно, говорил на нескольких живых языках… Он не только знал имена всех известных авторов, но и названия их трудов, а при надобности мог цитировать целые куски малоизвестных произведений… При этих огромных познаниях он никогда не выскакивал, наоборот, ему было неприятно, когда его без нужды заставляли блистать этими изумительными знаниями…»
Похоже, Юзеф Сулковский довольно скоро утратил интерес к наукам и стал готовить себя к военной карьере. На десяти? или одиннадцатилетнего мальчика имеется другая характеристика:
«Бог даровал ему все таланты, необходимые для того, чтобы стать добрым христианином, благородным человеком и достойным гражданином своего отечества… Но он не любит систематической работы. Привык к тому, чтобы его воспитывали мягкостью и призывом к чести его, не выносит никакого принуждения. Хотел бы уже в полной мере пользоваться свободой. Имеет непомерно высокое мнение о своих познаниях… Слишком много спит, работает только по приказанию, голова забита фантастическими прожектами… Физическое состояние хорошее, поелику с молодых лет был приучен к различным климатам, различным кушаньям и различным житейским условиям. Не боится ничего… но воображение имеет слишком живое… Короче говоря, находится в том опасном возрасте созревания, когда он может вырасти или очень хорошим, или очень дурным…»
Подрастающий Юзеф по?прежнему удивлял окружающих своими необычными способностями; он развлекал гостей игрой на фортепиано, скрипке, флейте, но более всего Сулковского интересует военное дело, битвы, осады городов, выдающиеся военачальники… В конце концов, дядя Юзефа, князь Август, был вынужден взять его подхорунжим в свой полк.
Сулковский в 1792 г. с оружием в руках защищает Конституцию 3 мая, а после подавления волнений, как и многие поляки, скитается по свету. Судьба забросила его в Париж; предчувствуя место, где будет жарко, Сулковский просится в Итальянскую армию. И вот, как пишет Брандыс, «в результате многосторонних стараний и протекций «гражданин» Юзеф Сулковский постановлением Директории от 1 мая 1796 года был зачислен в армию Республики в чине капитана a la suite (ожидающего вакансии) и получил направление в штаб?квартиру генерала Бонапарта».
Необычайно одаренный польский юноша погиб, когда ему было лишь двадцать восемь лет. Как ни кощунственно, однако Сулковский погиб вовремя. По своим взглядам он был бескомпромиссным республиканцам, и был готов сражаться за «Свободу, Равенство, Братство», а его патрон избрал другой путь. Через год после смерти своего польского адъютанта – 9 ноября 1799 г. – Наполеон совершит собственный переворот.
«Вот сцена, – пишет Брандыс, – известная по многим описаниям современников: генерал Бонапарт, окруженный вооруженными гренадерами, врывается в зал заседаний Совета пятисот. Его встречает яростный гул двухсот якобинских депутатов. Возгласы: «Долой диктатора!», «Долой тирана!» – это еще самые мягкие. Представитель Корсики Жозеф Арена кидается на узурпатора с обнаженным стилетом. Случайно присутствующий в зале парламента поляк, некий Шальцер (разве может что?нибудь произойти без поляков!), закрывает Наполеона собственным телом. Подходят новые гренадеры под командой Иоахима Мюрата. Зять Бонапарта отдает гренадерам приказ: «Вышвырните?ка мне всю эту публику вон!» Депутаты пытаются защищаться, некоторые выбивают окна, прыгают в сад. Остальных гренадеры выгоняют силой. Революционная республика ликвидирована».
Остальные поляки, как мы видим, были не столь политически щепетильны, как Юзеф Сулковский. Они будут сражаться за Наполеона?консула, будут умирать за Наполеона?императора; единожды поверив в счастливую звезду Наполеона?гражданина, они не изменят ему никогда.
В 1801 г. Наполеон преобразовал слишком громкие для французского слуха польские легионы в три полубригады и один уланский полк. В Европе наступило временное затишье, но поляки, взявшие в руки оружие, желали восстановления своего государства. В это время Наполеон, напротив, не желал воевать с Австрией, Пруссией и Россией, к которым отошли земли его союзников. В общем, вооруженные формирования Домбровского оказались неудобными для Наполеона и лишними в Европе.
Для обиженных поляков нашлось дело на другом конце планеты. Две полубригады заняли место на кораблях, которые отправились в одну из немногочисленных французских колоний – на остров Сан?Доминго (Гаити). Там местное негритянское население подняло антифранцузское восстание. Посланные самой свободной страной Европы, солдаты, взявшие в руки оружие, чтобы добиться независимости собственной родины, теперь добросовестно уничтожали людей, не желавших быть рабами далекой Франции. Увы! Один из многих парадоксов героической и кровавой эпохи.
В те времена Наполеон уж точно не собирался полякам возвращать независимость. Он находился в состоянии войны лишь с австрийцами, но искал дружбы с двумя другими участниками раздела Польши – Пруссией и Россией. А посему, великий манипулятор бессовестно эксплуатировал польский патриотический подъем в собственных целях. И, поскольку мечты поляков отодвигались на неопределенный срок, то лучше этот воинственный народ отправить подальше от Франции и Европы.
Таким образом, следующая огромная армия опять посылалась на заведомо бесперспективное дело. Причем, таковым борьбу за Сан?Доминго признал сам Наполеон еще в 1799 г.:
«Французские колонии в Вест?Индии были потеряны. Предоставление свободы чернокожим и события, происходившие на Сан?Доминго в течение восьми лет не оставляли надежды на восстановление старой колониальной системы. К тому же возникновение на Сан?Доминго новой державы, управляемой чернокожими и находящейся под покровительством республики, повлекло бы за собой разорение Ямайки и английских колоний. В этих условиях Франция нуждалась в новой большой колонии, способной заменить ей американские».
Почему Наполеон покорно смирился с потерей Сан?Доминго тогда – в 1799 г.? Все просто – в то время его волновал более масштабный проект. Корсиканец желал отнять у англичан – ни много ни мало – Индию. Он внимательно изучал индийский поход Александра Македонского и пришел к выводу, что неудача постигла военачальника потому, что армия «не располагала всем необходимым для этого перехода».
Наполеон просчитал все необходимые силы для покорения Индии. Он планировал, «что осенью 1799 г. и зимой 1800 г. он сможет следовать к месту назначения со всей армией или частью ее, ибо 40000 человек, в том числе 6000 на конях, 40000 верблюдов и 120 полевых орудий было, по его мнению, достаточно, чтобы поднять Индостан».
Однако вместо похода в Индию, французы безнадежно завязли в Сирии и были вынуждены вернуться в Египет. А потом их командующий бросил обреченную на гибель армию, с которой собирался захватить едва ли не всю Азию, и отплыл с немногими нужными ему людьми во Францию.
Египетский поход стал первой крупной ошибкой Бонапарта. Второй ошибкой станет экспедиция на Сан?Доминго. Потом в этой же серии – испанская война и поход в Россию. Наполеон блестяще выигрывал битвы, но в конечном итоге, проигрывал войны.
Да простят нас его кумиры – их будет много везде и во все времена. Блестяще проведенная Битва у Пирамид и множество других больших и малых успешных операций в Египте и Сирии, как, и героические Крестовые походы, оказались напрасным пролитием крови – французской и мусульманской. Мы не собираемся оспаривать гениальность Наполеона. Она проявляется во всех делах – по?настоящему гениальный человек гениален во всем. Наполеон умел поставить каждого человека в нужном месте, он виртуозно одерживал победы над превосходящими силами противника, Бонапарт мог не только вести за собой французов куда?угодно, но мог заставить сражаться лично за него покоренные народы, в Египте он смог даже найти общий язык с чуждым мусульманским миром и убедить людей враждебной веры признать власть французов не только разумом, но почти что сердцем. Однако…
Бонапарт не избежал болезни всех великих завоевателей. Успехи на полях сражений развили честолюбие и властолюбие маленького человека с Корсики до голиафских размеров. Он уже не мог остановить свои амбиции – они начали жить своей жизнью, независимо от разума. И уж тем более Франция не поспевала за мечтами своего императора. Возможно, Европа имела бы иной облик и поныне, если бы Наполеон так не спешил. Он не закончил тяжелейшую войну в Испании, а его армия уже переходит Неман на противоположном конце Европы. Возможно (даже, несомненно), все сложилось бы по?иному, если б Наполеон избрал одного противника: либо Испанию либо Россию. Однако Бонапарт не мог остановиться, поэтому другой вариант развития событий нет смысла даже рассматривать. Увы! Мир не может покориться одному человеку, невозможно поднять такой груз простому смертному – слишком велика наша планета – и в масштабах, и в своем разнообразии. Нельзя соединить вместе все ее части, как нельзя соединить соль и сахар, деготь и мед.
Франция не могла воевать со всем миром, даже если ее вел в атаку гениальный Наполеон. Ресурс не самой большой страны Европы, истощенной непрерывными войнами, не соизмерялся с амбициями величайшего, после Александра Македонского и Гая Юлия Цезаря, честолюбца. Арман де Коленкур поймет задолго до рокового похода в Россию, что мечты императора вышли за пределы разумного: «его гений и его величие охватывают весь мир, но человеческий здравый смысл, то есть обыкновенный человеческий ум, как и разумные географические очертания государств, имеет свои пределы, которых не должны переступать мудрость и предусмотрительность».
Вернемся к экзотической войне, как вернулся к ней Наполеон после того, как потерпела крах компания в Египте, и, соответственно, пришлось отложить до лучших времен покорение Индии. Наполеон обратился к Сан?Доминго, хотя сам только что убеждал: остров предпочтительнее оставить независимым, так как в этом состоянии он был бы опасен для английской Ямайки и прочих колоний. (Что англичанам плохо – то французам хорошо – такой принцип всегда существовал в наполеоновской политической игре.) Он вдруг передумал: как драчливому ребенку, генералу Бонапарту необходимо было кого?то побить немедленно, чтобы самоутвердиться. Однако… и журавль улетел, и синица упорхнула из руки – а обратно поймать ее стало делом невозможным.
Восстание рабов на Сан?Доминго началось в 1791 г., одновременно со свержением короля во Франции. В 1794 г. Национальный конвент отменил рабство, но это мало успокоило почти полумиллионное негритянское население Сан?Доминго. Плодородный остров привлек внимание испанцев и англичан, в результате война всех против всех пылала на нем целое десятилетие. Французские колонисты с трудом удерживались в прибрежных городах.
В 1801 г. остров лишь формально считался владением Франции; реально власть оказалась в руках вчерашних рабов?негров, а их вождь – Туссен?Лувертюр – был объявлен пожизненным губернатором. Наполеон поручил навести порядок в колонии своему другу и родственнику – генералу Шарлю Леклерку (он был женат на сестре Бонапарта – Полине). Для этой цели в его распоряжение поступил экспедиционный корпус почти в 40 тысяч солдат, в число которых входило около 5 тысяч польских легионеров. (Заметим, примерно с такой армией Наполеон рассчитывал добраться до Индии, отобрать ее у англичан и сделать колонией Франции.)
С выделенным количеством солдат трудно не добиться успеха на острове, и поначалу он у Леклерка был. Экспедиционный корпус одержал ряд побед над восставшими, но тут на французов обрушилась эпидемия желтой лихорадки. Болезнь выкосила 25 тысяч солдат, в ноябре 1802 г. умер и сам командующий. Руководство боевыми действиями принял генерал Рошамбо. Он сделал ставку на жестокий террор, но вызвал лишь всеобщую ненависть островитян к французам, был разбит повстанцами и спустя год командования попал в плен к англичанам.
1 января 1804 г. восставшая Сан?Доминго провозгласила себя независимой республикой Гаити. Франция навсегда потеряла крупнейшую колонию в Вест?Индии, Наполеон лишился очередного войска, а Полина Бонапарт – мужа. В том же году на острове началась массовая резня белого населения, которое составляло 42 тысячи человек; в результате расовой чистки оно исчезло совершенно.
Жалкие остатки экспедиционного корпуса эвакуировались после поражения Рошамбо во Францию. Среди спасшихся участников экзотической войны оказалось триста поляков. Немногочисленные польские легионеры, прошедшие через ад Сан?Доминго, чрезвычайно ценились Наполеоном. Они были включены в самую элитную часть – наполеоновскую гвардию. Ветеранам Сан?Доминго предстояло пройти еще не один круг ада. Во время похода на Россию они состояли при императоре в качестве личных телохранителей.
Выжил ли кто из ветеранов Сан?Доминго после русской кампании? По крайней мере, один человек нам известен. Генерал Михаил Сокольницкий на острове был начальником штаба польских полубригад. Он и вывел с Сан?Доминго чудом сохранившихся соотечественников.
Затем мы встречаем бригадного генерала Михаила Сокольницкого сражающимся в Пруссии. В русском походе 1812 г. он возглавляет наполеоновскую военную разведку. Несмотря на высокий чин и должность Сокольницкий так и остался бесстрашным рубакой. В Бородинском сражении он вел в атаку дивизию, при этом получил удар штыком в ногу и пулевое ранение в плечо.
В 1814 г. польский корпус оказался без Отечества и без Наполеона, который весьма туманно обещал это Отечество вернуть. Поляки не знали: с кем им воевать, кому служить и где вообще найти на этой земле клочок земли, где бы можно было спокойно дожить свои дни – некоторые из них непрерывно воевали два десятилетия, и успели состариться в боях. К русскому царю Александру I – фактическому хозяину их родных земель отправилась делегация от наполеоновского Польского корпуса. Возглавил ее генерал Михаил Сокольницкий.
Русский царь обрадовал поляков известием: в отличие от Наполеона, создавшего герцогство Варшавское, он возрождает царство Польское. Правда одна существенная деталь: корона этого царства будет на голове самого Александра I.
В остальном царь был милостив: весь польский корпус принимался на русскую службу, Михаил Сокольницкий получал звание русского генерал?лейтенанта. Ему было предложено возглавить штаб армии царства Польского. На этом карьера неутомимого воина закончилась. Он умер в сентябре 1816 г. – сказались последствия желтой лихорадки, перенесенной им на острове Сан?Доминго.
Польская игра Наполеона
В 1806 г. Пруссия объявила Наполеону войну. В этой стране еще прекрасно помнили победы Фридриха II, одержанные в предыдущем столетии. Несчастные прусаки, до сих пор жившие былыми успехами, надеялись, что вполне управятся с корсиканским выскочкой, начавшим активно вторгаться в раздробленные германские княжества, герцогства, графства…
Увы! Прошлые победы – ничуть не признак того, что нация способна побеждать и сегодня. Наполеон в двух одновременных сражениях вдребезги разбил объединенное прусско?саксонское войско и стал хозяином большей части Пруссии.
Таким образом во власти Бонапарта оказалась часть польских земель, доставшихся Пруссии от разделов Речи Посполитой. Памятуя о преданных поляках, долгие годы сражавшихся под его знаменами, Наполеон отправился, наконец?таки к берегам Вислы.
Осенью 1806 г. на польский политический небосклон неожиданно вышел князь Юзеф Понятовский – племянник последнего короля Речи Посполитой Станислава?Августа. Ничего значимого до этого времени не совершивший, Понятовский получает высокий пост в Варшаве, – исключительно благодаря своему происхождению и тому факту, что Наполеон разбил пруссаков.
Прусский генерал Калкрейт, бывший комендантом Варшавы, с ужасом узнал, что Наполеон выступил из Берлина и идет на Познань. «Это послужило сигналом для прусских властей, – рассказывает в своих мемуарах графиня Потоцкая. – Сопровождаемые насмешками уличных мальчишек, они поспешно оставили Варшаву, присоединившись к русским войскам, расположенным лагерем на другом берегу Вислы. Прусский король написал письмо князю Понятовскому, назначив его губернатором Варшавы и начальником несуществующей национальной гвардии. Он просил при этом позаботиться о безопасности жителей, уверяя, что не считает никого более достойным такого важного дела. Между тем пруссаки, уходя, не оставили ни одного ружья, и князю пришлось вооружить около сотни людей копьями и дрекольем, чтобы занять ими караулы».
Состояние польских земель, ограбленных ближайшими соседями, вызвало смешанные чувства у тех, кто их посетил в те времена – что?то среднее между жалостью, разочарованием, презрением и сочувствием. Впечатлениями делится барон де Марбо, оказавшийся на берегах Вислы с корпусом маршала Ожеро:
«Мы теперь в Польше, самой бедной и самой несчастной стране Европы… От самого Одера больше не было больших дорог. Мы шли по зыбучим пескам или по ужасной грязи. Большинство земель было не обработано, а немногие жители, которые встречались на нашем пути, выглядели неописуемо грязными».
Наполеону не было дела до внешнего вида поляков, его не волновало экономическое состояние края. Главное, что поляки умели хорошо сражаться, а императору французов было нужно множество рук, умеющих держать саблю и ружью – потому что планы у него были наполеоновские. Но вот беда, поляки хотели и могли сражаться, но предпочитали не за Францию, а за собственную родину. Сдержанно вели себя те поляки, что не поддались эйфории от наполеоновских побед и собственных мечтаний, которые не услышали от Наполеона то, что, прежде всего и более всего, желали услышать.
Барон де Марбо описывает игру Наполеона с польским героем – Тадеушем Костюшко, окончившуюся ничейным результатом:
«Сам император утратил свои иллюзии, ведь прибыв сюда ради восстановления независимости Польши, он надеялся, что все население этой обширной страны как один поднимется при приближении французских армий, однако никто из жителей даже не пошевелился!.. Напрасно для возбуждения энтузиазма поляков император приказал послать письмо знаменитому генералу Костюшко, руководителю последнего польского восстания и пригласить его присоединиться к своей армии. Однако Костюшко продолжал мирно жить в Швейцарии, куда он скрылся после восстания. На упреки, которые ему делали по этому поводу, он ответил, что слишком хорошо знает нерадивость и беспечность своих соотечественников, чтобы иметь смелость питать надежду на то, что им удастся освободиться даже при помощи французов. Не сумев привлечь на свою сторону Костюшко, император, желавший, по крайней мере, воспользоваться его известностью, обратился от имени этого старого поляка с воззванием к населению Польши, но ни один поляк не взялся за оружие, хотя наши части заняли многие провинции бывшей Польши и даже ее столицу. Поляки не соглашались браться за оружие до того, как Наполеон не объявит о восстановлении Польши, а Наполеон не собирался принимать такое решение до того, как поляки не поднимутся против своих угнетателей, а они этого не сделали».
Истинную причину отказа Костюшки от сотрудничества Наполеон раскрывает в мемуарах генерала Жомини:
«Он требовал полного восстановления своего Отечества, а я не мог зайти так далеко и связать себя, объявляя намерение восстановить государство, которого две трети принадлежали Австрии и России. Это бы значило прекратить совершенно всякую возможность сближения с Россией и, в тоже время, вооружить против себя Австрию».
Впрочем, простые поляки, не постигшие тонкостей политической игры, встретили французов широчайшими объятьями. Утром 21 ноября 1806 г., спустя несколько дней после ухода прусаков из Варшавы, в польскую столицу вступил первый французский полк.
«Как описать тот энтузиазм, с которым он был встречен! – читаем в мемуарах графини Потоцкой. – Чтобы понять наши чувства, надо подобно нам все потерять и снова обрести желанную надежду. Эта горсть храбрецов предстала перед нами как гарантия независимости, которую мы ожидали от великого человека, подчинившего себе весь земной шар.
Общий энтузиазм достиг высшей степени. Вечером город был сказочно иллюминирован. В этот день властям не пришлось заботиться о размещении прибывших героев – из?за них спорили, их разрывали на части. Жители, не знавшие французского языка, пустили в ход язык, общий для всех народов: всевозможные аллегорические знаки, пожатия рук, радостные восклицания – все было пущено в ход, дабы дать понять дорогим гостям, что к их услугам предоставляется от чистого сердца все, что имеется в доме, включая винный погреб.
На улицах и площадях были накрыты столы, провозглашались тосты за будущую независимость, за храбрую армию, за великого Наполеона, с французами целовались, братались, поили их – и кончилось тем, что солдаты спьяна совершили ряд неблаговидных поступков, сразу охладивших общий энтузиазм».
На следующий день неаполитанский король Мюрат «с необычайной пышностью вступил со своей свитой в Варшаву верхом, сияя раззолоченными мундирами, разноцветными султанами, золотыми и серебряными нашивками». Этот наполеоновский маршал любил блеск, и даже в битвах выделялся экзотическими нарядами, заметными издалека. От смерти Мюрата спасало, пожалуй, только то, что противники желали его непременно захватить в плен, но не убить. «Во всем костюме самым замечательным был султан – трехцветный, развевавшийся всегда в самых опасных местах битвы, – рассказывает Потоцкая. – Поляки, восхищенные подобной храбростью, с радостью заменили бы этот славный султан польской короной».
Несостоявшийся священник, волей случая получивший неаполитанскую корону, Мюрат был очарован аристократизмом польского князя, который оказал ему самый блистательный прием. Так как Мюрат любил все блестящее, то в письме к Наполеону охарактеризовал Юзефа Понятовского с самой положительной стороны.
Тем временем, в Познань прибыл сам Наполеон. Поляки почему?то не проявили должного энтузиазма при его встрече. Возможно, им изрядно насолили своей наглостью уже прибывшие французские войска, а может быть они были разочарованы тем, что не услышали от первого же француза, что Польша отныне независима.
По словам графини Потоцкой, «было решено послать ему навстречу депутацию, но сделать это было не так?то легко. Все выдающиеся люди страны оставались в своих поместьях, выжидая исхода события, а находившиеся под властью русского императора держались в стороне. Перед ними был опыт прошлого, и они отлично знали, что маленький неосторожный поступок повлечет за собой конфискацию имущества.
Наконец вышли из затруднительного положения, послав навстречу победителю трех незначительных лиц. Наполеон своим орлиным оком сразу оценил эту депутацию и обратился к ним с банальной речью, в которой не было ничего, что бы могло поддержать надежду, появившуюся с его прибытием.
Принц Мюрат все же дал понять властям, что император вступит в город с некоторой торжественностью, хотя бы для того, чтобы послать блестящую статью в «Монитер». Тотчас же принялись воздвигать триумфальные арки и колонны, готовить иллюминацию и сочинять поэтические надписи, но все эти приготовления оказались напрасными: Наполеону вздумалось обмануть всеобщее ожидание – он прибыл в четыре часа утра на скверной лошаденке, которую ему дали на последней почтовой станции».
Противоречивые намерения будут часто сменять друг друга в голове Наполеона, когда он ступил на землю самых преданных своих воинов (после французов), сражавшихся за него в Италии, Египте, Испании и на Сан?Доминго. Генерал Жомини описывает исторический момент от лица Бонапарта:
«Новый театр войны открылся передо мною; мне суждено было увидеть эту древнюю страну анархии и свободы; поляки ждали моего прибытия, чтобы присоединиться ко мне. Кто знает историю средних веков, тот поймет, какие необъятные выгоды мог я извлечь из Польши; но, чтобы в одно время сделать из нее оплот против России и уравновесить могущество Австрии, надобно было восстановить ее вполне. Только продолжительной и весьма счастливой войной мог я этого достигнуть: мои министры не соглашались, что наступило для этого благоприятное время; Талейран, дряхлый и устаревший, вздыхал о своих парижских палатах, и вовсе не желал зимней прогулки в Польшу; он был против войны; но Маре соглашался со мною, видя огромные выгоды и возможность успеха. Обещания Домбровского и Зайончека были увлекательны. Торжественное посольство великой Польши под предводительством Дзялыньского утвердило мои намерения, уверив меня в поспешном наборе войск, так называемой посполиты (род восстания, в котором каждый дворянин садится на коня и ведет известное число своих крестьян)».
Внезапно возникшая надежда окончить дело с Пруссией миром, кардинально меняет планы Наполеона насчет поляков; многолетние надежды преданных союзников с легкостью перечеркиваются:
«Мои приказания были уже готовы, когда записка, поданная мне одним из приближенных ко мне генералов, поколебала мое намерение. Он мне представил самыми живыми красками выгоды заключения союза с Пруссией, которую простить было бы великодушно, и которую можно бы было увеличить всеми польскими землями, присоединенными в последнее время, сохранив этим землям их народность: это было средство получить перевес, которого требовала моя политика и получить его, не подвергая себя превратностям бесконечной войны с Пруссией, Россией и Австрией».
Наполеон вовсе не собирался сражаться с тремя сильнейшими европейскими державами ради того, чтобы создать Польшу. Он готов вернуть Пруссии польские земли и лицемерно доказывает, что этот акт представляет «выгоду для поляков, от слияния их с образованным и промышленным народом».
Предательства поляков не свершилось только потому, что на помощь к прусскому королю спешила русская армия, и прусаки предпочли сразиться с Наполеоном, да и французский император грезил о новых победах над старым врагом. Итак, война вновь разгорелась, а вместе с ее продолжением возросли надежды поляков.
Вечером по приезду в Варшаву Наполеон принял официальную депутацию от польских властей и тех, кто пользовался влиянием в крае. Вся Варшава с нетерпением ждала окончания этой встречи. Депутаты вышли от Наполеона озадаченными, удивленными, разочарованными, но отнюдь не восхищенными. Среди тем, предложенных Наполеоном на встрече, большинство не касалось судьбы Польши. Лишь настойчивее и громче других из уст императора прозвучала фраза, обращенная к полякам:
– Самоотвержение, жертвы, кровь – неизбежны! Без этого вы никогда ничего не достигнете.
«Но в этом потоке слов у него не вырвалось ни одного, которое можно было бы принять за обещание, – разочаровалась вместе с прочими поляками графиня Потоцкая. – Даже самые благоразумные вернулись с этой аудиенции недовольные, но с твердым решением сделать все, что подскажут им честь и любовь к родине.
Не медля ни минуты, все занялись военными делами: набором солдат и пр. Жертвовали все по мере возможности, а то немногое, что оставляли себе, французы не стеснялись брать силой.
Хотя Наполеон и упомянул о недостатке усердия польских вельмож, все же я утверждаю, что ни в одной стране не принесено было с такой готовностью столько жертв, как у нас.
Редкий день не приносил известия о каком?нибудь добровольном приношении. Когда оказался недостаток в деньгах, мы послали всю нашу серебряную посуду на монетный двор».
Наполеон, долгие годы использовавший мужественных польских воинов, стал холоден с поляками, когда вступил на их землю. Причина была и в том, что пришел час решать судьбу польских земель, оказавшихся под властью Наполеона. Правильнее было отдать их народу, заслужившему право на родину кровью на полях битв, но большая политика не позволяла совершить благородный, справедливый и вполне логичный поступок. И Наполеон, овладевший центральной Польшей вместе со столицей, обвиняет… поляков в том, что они не добились собственной государственности:
«Несмотря на благородный порыв, произведенный мною в Познани и в Варшаве, поляки не оправдали вполне моих ожиданий. Характер этого народа пылкий, рыцарский, легкомысленный: у них все делается по увлечению, ничего по системе. Их восторг силен; но они не умеют ни направить, ни продлить его. Те, которые последовали за моими знаменами, показали чудеса храбрости и преданности. Я плачу им здесь долг моей благодарности; но как нация, Польша могла более сделать. Это произошло не от людей, но от обстоятельств. Если бы Польша имела более сильный и более многочисленный средний класс, то она бы восстала за нас в массе. Может быть, если бы дали полякам другой план и систему, и опору более твердую, нежели саксонский дом, то они со временем успели бы сохранить самостоятельность и независимость своего отечества. – После многочисленных обвинений в адрес поляков, Наполеон наконец?то отыскивает собственную вину за эту неразрешимую ситуацию (как истинно великий человек, он способен признать и собственные ошибки). – Не в моем духе было делать вещи вполовину; но я так действовал в Польше, и впоследствии раскаялся. Впрочем, в моем политическом положении едва ли можно было поступить иначе».
По знаменитому Тильзитскому миру (1807 г.) герцогство Варшавское, образованное из польских территорий, находившихся во владении Пруссии, было передано Саксонии. Правитель последней, возведенный Наполеоном в ранг короля, сумел стать другом и союзником Франции в нужный момент – в общем, вовремя понравиться человеку, который занимался перекройкой политической карты Европы. По словам графини Потоцкой, «мы принадлежали саксонскому королю, которому Наполеон отдал нас или, вернее, присоединил, не зная, что делать с Великим герцогством Варшавским, которое он создал мимоходом, предоставив теперь времени и обстоятельствам его расширение».
Все, что происходило и существовало в этом мире, Наполеон стремился охватить своим взором; герцогство Варшавское отнюдь не являлось исключением. «Правление, дарованное нам Наполеоном, своей формой напоминало внутренний распорядок рейнских государств и сосредоточивалось в руках семи министров, составлявших совет во главе с председателем. Эта гептархия, отличаясь па первый взгляд национальным оттенком, на самом деле была всецело подчинена влиянию французского резидента, который являлся для края настоящим проконсулом с властью, почти не ограниченной. Правда, в особо исключительных случаях дозволялось обращаться с просьбой к самому императору через посредство статс?секретаря, состоявшего при короле и ведавшего исключительно делами великого герцогства».
Между тем, Наполеон собирался и далее использовать поляков в своей политике и в войне со всем миром, а поляки не утратили надежды вернуть собственную государственность.
Чтобы не дать угаснуть польской мечте, Наполеон, великодушно присоединял к герцогству Варшавскому территории, которые отбирал у прежних расхитителей польских земель – Австрии и Пруссии. Подобная щедрость испортила добрые отношения французского императора с русским, и в конечном итоге привела обе державы к 1812 г. Дело было так: в очередной войне Наполеона с Австрией в 1809 г. Россия теперь уже в качестве союзницы Франции выставила 30?тысячную армию. Сражались русские весьма неохотно, чем и заслужили недовольство Наполеона.
Тем не менее, Австрия была в очередной раз побита Корсиканцем, и союзники приступили к поеданию кусков австрийского пирога. Россия не прочь была полакомиться, хотя ее амбиции абсолютно не соответствовали военному участию. По условиям Шенбрунского мира (10 октября 1809 г.) Австрия потеряла огромнейшую территорию с населением в 3,5 млн. жителей. Существенно приросло древними польскими землями Варшавское герцогство, Россия получила лишь небольшую часть восточной Галиции.
«Заключение Шенбрунского договора, – приходит к выводу М. Богданович, – было началом несогласия между С.?Петербургским и Тюльерийским дворами. Наполеон первый подал тому повод, включив в договор условие, «чтобы участок восточной Галиции, уступаемый австрийским правительством России, не заключал в себе Брод – единственного пункта, имевшего некоторую важность по значительной торговле своей. Но еще более неприятно было императору Александру увеличение герцогства Варшавского, могшее возбудить в поляках несбыточные надежды. Несогласия, возникшие по этому предмету, подали повод к другим спорным делам и – наконец – к явному разрыву».
Наполеон скоро понял главную причину недовольства Александра. Несчастные беззаветно преданные Корсиканцу поляки даже не подозревали: с какой легкостью их кумир может их же предать… А это была просто игра хитрейшего на планете человека, который привык обманывать абсолютно всех. Чтобы до поры до времени усыпить бдительность Александра, Наполеон готов пообещать невероятное. 14 октября 1809 г. французский министр иностранных дел герцог Кадорский писал русскому канцлеру графу Румянцеву:
«… Император Наполеон не только не желает поселить надежд на восстановление Польши, но готов содействовать во всем том, что может изгладить о ней память. Его величество согласен, чтобы слова Польша и Поляки исчезли не только из всех договоров, но даже из истории. Нынешнее герцогство Варшавское составляет не более десятой части прежней Польши. Возможно ли, чтобы из такой небольшой области возникло обширное государство?»
Александр не слишком полагался на слова Наполеона и его министров. В Петербурге составили конвенцию о том, что Польша не будет восстановлена никогда. Ее подписал (5 января 1810 г.) французский посланник Коленкур; чтобы окончательно успокоить Александра, оставалось только Наполеону поставить подпись под документом. Однако ратификация конвенции подорвало бы доверие к Наполеону свободолюбивых поляков. А посему французский император продолжал раздавать словесные обещания о том, что он никогда не будет способствовать никакому предприятию, клонящемуся к восстановлению Польши, но автографом конвенцию так и не удостоил. В Петербурге периодически меняли текст конвенции, но волокита, длившаяся весь 1810 г. не привела ни какому результату.
И в следующем году Наполеон продолжает уверять Александра в том, что не собирается восстанавливать польскую государственность, но взамен желает, чтобы тот закрыл глаза на перекройку политической карты остальной Европы. Своих лучших воинов – поляков – Наполеон готов предать, но за высокую цену. 28 февраля 1811 г. он пишет «брату своему» российскому императору:
«Люди вкрадчивые, возбуждаемые Англией, клевещут на меня Вашему Величеству: «Я хочу – по словам их – восстановить Польшу». Я мог это сделать в Тильзите, имея случай быть в Вильно через двенадцать дней после сражения при Фридланде. Если бы я хотел восстановить Польшу, мне легко было бы, при заключении Венского договора, получить согласие Австрии на уступку принадлежащих ей польских провинций, возвратив древние владения и приморские области сей державы. Я мог бы восстановить Польшу в 1810 году, когда все русские войска были обращены против турок. Я мог бы это сделать и теперь, не выжидая пока Ваше Величество окончите войну с Портою, что по всей вероятности, будет в продолжение наступающего лета. Ежели я не восстановил Польшу, имея к тому столько удобных случаев, то очевидно, что я вовсе не имел такого намерения. Но если я не желаю изменять положение Польши, то имею право также требовать, чтобы никто не вмешивался в мои распоряжения по сю сторону Эльбы».
Новые легионы
Поляки попадали в армию Наполеона различными путями, и часто они приходили готовыми обученными солдатами. Разделенный народ воевал в армиях противников Бонапарта: австрийской, прусской и русской. Барон де Марбо в своих мемуарах описывает характерный случай:
После Аустерлицкого сражения Наполеон осматривал озеро, на льду и в водах которого погибло множество русских и австрийских солдат. Вдруг он заметил на льдине человека в форме русского унтер?офицера – всего в орденах и раненного в бедро.
Раненый также увидел, что на него обратил внимание император со своим эскортом. Унтер?офицер «приподнявшись, как только мог, на локоть, … воскликнул, что воины всех стран становятся братьями после того, как битва окончена, и попросил о своей жизни у могущественного императора французов».
Он мог рассчитывать на милость, ибо в те времена еще воевали без смертельной ненависти к врагу. Битва являлась своеобразным рыцарским поединком, и к поверженному противнику относились благожелательно?снисходительно. Обычно пленных сразу же отпускали на свободу, взяв с них обязательство: не воевать против победителя определенное время (полгода или год). Другое дело, что в нашем конкретном случае проблематично было помочь человеку на льдине в центре озера.
Храбрец Марбо вместе с артиллерийским лейтенантом разделись ради этого в декабре, подплыли к раненому и вытащили его из ледяной воды.
Наполеон подождал, пока врач сделает перевязку русскому, а затем подарил ему несколько золотых монет. Пленнику дали сухую одежду, закутали в теплые одеяла, а на следующий день перевезли в госпиталь.
«Он был литовцем, – рассказывает Марбо о дальнейшей судьбе пленника, – и родился в провинции бывшей Польши, присоединенной теперь к России, потому, как только он выздоровел, то заявил, что хочет служить только императору Наполеону. Он присоединился к нашим раненым, когда их увозили во Францию, и впоследствии был взят в польский легион. Он стал унтер?офицером гвардейских улан, и каждый раз, когда встречал меня, он на своем очень экспрессивном наречии выражал крайнюю благодарность».
С началом войны с Пруссией (1806 г.) Наполеон все чаще вспоминает своих преданных поляков. Завоевателю необходим надежный союзник, и поляки подходили на эту роль идеально. Ведь Пруссия владела значительной частью коренных польских земель, в том числе столицей – Варшавой. Для того чтобы в очередной раз воспламенить тлевший энтузиазм поляков, необходима была самая малость – дать им надежду. И Наполеон (осторожно и дозировано) в нужный момент произносил именно те слова, которые угнетенная нация желала услышать.
Бонапарту не удалось сделать знаменем борьбы самого известного польского бунтаря – Костюшко, и тогда он воспользовался прежними боевыми соратниками. Из Италии в Берлин прибыл «отец» первых польских легионов – Ян Домбровский. Он и разнес среди соотечественников оброненную Наполеоном фразу: «Если поляки докажут, что они достойны иметь независимость, они ее получат».
В Берлине оказалось множество поляков: ветераны итальянских походов во главе с Домбровским, бывшие пленные австрийских и прусских армий, сюда потянулись горячие головы с польских земель. 19 ноября 1806 г. Наполеон принял делегацию из Варшавы во главе с графом Дзялыньским. Патриоты услышали заветные слова, но за мечту необходимо было платить кровью:
«Франция никогда не признавала раздела Польши…, – произнес Наполеон на встрече с поляками. – Если я увижу в польской армии тридцать?сорок тысяч человек, я объявлю в Варшаве Вашу независимость, и это будет непоколебимо. Именно в интересах Франции и всей Европы Польша должна быть свободной. Предлагаю Вам не прекращать борьбы. Ваша судьба находится в ваших собственных руках».
Что ж…, поляки были готовы проливать кровь за свободу родины.
Из пленных и дезертиров – поляков служивших в войсках Австрии и Пруссии – в сентябре 1806 г. был образован Северный легион. Его возглавил ветеран Египетской кампании генерал Зайончек. (В марте 1807 г командование легионом принял князь Михал Радзивилл.)
После прихода французов в Польшу в 1806 г. неутомимый Ян Домбровский обратился с призывом к нации. В короткий срок было набрано около 30 тысяч человек. Первые добровольцы вместе со вспомогательными баденскими войсками и французской дивизией составили 10?й корпус (около 15 тысяч воинов) под командованием маршала Лефевра. Поляки участвовали в осаде стратегически важного города Данцига, сражались во многих битвах на полях Пруссии.
Сомо?Сьерра
Жаркие бои кипели и на другом конце Европы. Однако испанская война шла совсем не так, как обычно протекали молниеносные наполеоновские походы против австрийцев и прусаков: одно?два генеральных сражения, и побежденная сторона подписывала мир на условиях победителя. Побед на этой земле было мало, и они ничего не значили, а только ожесточали воинственных испанцев. Поражений французы познали гораздо больше – причем, жестоких и болезненных. Война велась совсем не по благородным европейским правилам, когда пленные отпускались тотчас же после битвы, и победители с побежденными праздновали окончание войны за одним столом.
Наполеон, как всякий великий человек, просчитывал все на шаг вперед, еще не начав войну в Испании, он спланировал ее послевоенное политическое будущее; он прекрасно знал состояние испанской армии, и потому туда были посланы новобранцы и недостаточно опытные генералы – набраться боевого опыта и получить первое крещение огнем противника. Он не предвидел, что против французов поднимется весь народ Испании, что вспыхнет беспощадная партизанская война – доселе ему неизвестная.
Национальный характер испанцев сильно отличался от характера австрийцев или прусаков, и он не оставлял завоевателям ни единого шанса на победу. Как пришел к выводу барон де Марбо, «у испанцев есть огромное достоинство – даже если их разбивают, они никогда не теряют мужества. Они убегают, собираются вдалеке и возвращаются через несколько дней, снова полные уверенности в победе. Победы не случается, но уверенность никогда не исчезает!..»
Летом 1808 г. в Андалузии французская армия Дюпона оказалась в чрезвычайно трудном положении. Она могла сражаться и уйти с потерями, но малодушный командующий пошел, как ему казалось, более легким путем. О дальнейшей судьбе армии рассказывает воевавший в это время в Испании барон де Марбо:
«За исключением батальона г?на де Сент?Эглиза (который заявил, что не исполняет приказов генерала?военнопленного), вся армия генерала Дюпона из 25 тысяч человек сложила оружие. Тогда испанцы, уже ничего не опасаясь, отказались соблюдать пункты капитуляции, в которых говорилось о возвращении французов на родину. Они не только объявили их военнопленными, но обращались с ними недостойно, и дали возможность крестьянам убить несколько тысяч солдат!
Только Дюпон, Вендель и несколько генералов получили разрешение вернуться во Францию. Офицеров и солдат сначала держали на старых судах, стоящих на якоре на рейде Кадиса. Среди них началась такая сильная эпидемия лихорадки, что испанские власти, испугавшись, что болезнь распространится на весь Кадис, перевезли оставшихся в живых на пустынный остров Кабрера, где не было ни воды, ни жилья! Каждую неделю им привозили несколько тонн солоноватой воды, гнилые сухари и немного соленого мяса. Несчастные французы жили там почти как дикари, без одежды, белья, лекарств, не получая никаких известий ни о своих семьях, ни о Франции, а чтобы как?то укрыться, были вынуждены рыть себе норы, как дикие звери!.. Это продолжалось шесть лет до заключения мира в 1814 году. Почти все пленники умерли от лишений и горя…
Когда император узнал о байленской катастрофе, его гнев был тем более ужасен, что до сих пор он считал, что испанцы такие же трусы, как итальянцы, что крестьянский мятеж – это единственное, на что они способны, что несколько французских батальонов за несколько дней легко справятся с ними. Теперь он плакал кровавыми слезами, видя уничтожение своих знамен. Французские войска потеряли репутацию непобедимых!..»
После катастрофы Дюпона Наполеон лично отправился в Испанию. На этот раз с императором шли не новобранцы, но ветераны европейских полей сражений.
30 ноября 1808 г. французы приблизились к ущелью Сомо?Сьерра. То была последняя серьезная преграда на пути к Мадриду, а потому испанцы сделали ее неприступной. На горной дороге стояла батарея из 16 орудий, а общую численность испанских войск оценивают в 8–9 тысяч человек.
Французская пехота принялась карабкаться по склону. Однако она натолкнулась на такой шквальный огонь сверху, что даже присутствие императора не вдохновило ее на чудо. Потратив три часа на бесплодные попытки, солдаты дивизии Рюффена, щедро усыпали телами убитых и раненых подножие непреступного перевала и откатились в долину.
Разгневанный Наполеон приказал генералу Монбрену бросить на испанские позиции польский эскадрон шеволежеров – личную гвардию императора. Наполеон всегда бережно относился к гвардии; она использовалась только в критической ситуации – когда чаша весов в битве склонялась на сторону неприятеля. В данном случае можно было подождать подхода артиллерии и основных сил, но слишком зол был император на испанцев и собственных солдат. Неудачная кампания требовала подвига здесь и сейчас. Поляки должны утереть нос французам, чувством стыда Наполеон надеялся заставить соотечественников храбро воевать.
Монбрен, прекрасно знакомый с местностью и позициями врага, произнес, что невозможно силами кавалерии сломить испанскую защиту. «Невозможно!? – воскликнул Наполеон. – Я не знаю такого слова!» В следующий миг он послал приказ об атаке командиру польского эскадрона. Распоряжение было отправлено с ординарцем – графом Филиппом де Сегюром – который нам известен, как автор красочных мемуаров о походе Наполеона на Москву.
Наполеон знал, кому можно поручить смертельно опасное дело и при этом быть уверенным в успехе. Любитель похвастаться, и обычно скупой на похвалы другим (особенно если это не его единоплеменники) – барон де Марбо не смог не отметить одну черту поляков:
«Поляки обладают только одним достойным качеством, но обладают им в высшей степени: они очень храбры».
150 кавалеристов прокричали «Да здравствует император» и пошли в легендарную атаку против тысяч испанцев, находившихся на неприступной позиции. Пули и картечь выкашивали на протяжении безумной атаки людей и лошадей десятками. Но тех, что прорвались к испанским позициям, никто и ничто не могло остановить. Артиллерийская прислуга была изрублена в считанные мгновения. Многотысячная армия в ужасе обратилась в бегство от горстки храбрецов. Поляки настолько хорошо сделали свою работу, что наступавшие за ними егеря практически не понесли потерь.
От польского эскадрона не осталось и трети, все офицеры были убиты, либо ранены. Ординарец Наполеона – граф де Сегюр – также получил ранение; руководствуясь чувством долга перед людьми, которым он привез смертельный приказ, будущий генерал и автор «Похода в Россию» также принял участие в этой знаменитой атаке.
Битва на перевале Сомо?Сьерра – один из немногих героических эпизодов в хронике позорной Испанской войны, и вписали его своей кровью поляки.
Графиня Валевская
Эта женщина, пожалуй, самое известное оружие в борьбе за независимость Польши. Другое дело – не самое действенное, потому что Наполеон привык пользоваться женской красотой, но голову терял ненадолго; разве что, в пору юности своей – от страсти к умудренной опытом Жозефине Богарне.
Мы не найдем в биографии Ганнибала, посвятившего жизнь борьбе с Римом, ни одной женщины; Наполеон не таков, он успевал заниматься всем: и войной, и политикой, и любовью. Можно восхищаться исключительным разнообразием интересов Наполеона… Впрочем, если браться сразу за все, то неизбежно в каком?то деле проявляются результаты недосмотра, и в войне у гениального корсиканца гораздо больше просчетов, чем у гениального пунийца – при том, что ресурсы и возможности были явно не в пользу последнего. Однако вернемся к теме…
Польки понравились Наполеону. На балу в Варшаве он не смог сдержать своего восторга, и обращаясь к Талейрану, громко воскликнул:
– Сколько хорошеньких женщин!
«Император, как и офицеры, отдавал должное красоте полек, – рассказывает герцог де Ровиго. – Он не мог устоять перед чарами одной из них, любил ее нежно, и, в свою очередь, также был любим ею. Ей воздавали почтение вследствие ее победы, осуществившей ее желания и гордость сердца. Когда на императора обрушились удары судьбы, ее любовь и нежность не испугались опасности, и только она одна осталась ему верной подругой».
Эта одна была молодой графиней Марией Валевской.
«Она была так восхитительна, что напоминала собой головку Грёза. Ее глаза, рот и зубы были прелестны, ее улыбка была так пленительна, взгляд так кроток, а вся она была так обворожительна, что никто и не замечал неправильности черт ее лица. Выйдя замуж шестнадцати лет за семидесятилетнего старика, которого никто никогда не видел, она занимала в свете положение молодой вдовы, ее молодость давала повод к многочисленным пересудам, и если Наполеон был ее последним любовником, то, по общему убеждению, он не был первым», – так характеризует графиня Потоцкая избранницу Наполеона. Светская львица не упускает случая в своих мемуарах передать многочисленные сплетни, которые являются непременными спутниками, когда речь идет о любовном приключении великого человека.
В рассказах Потоцкой чувствуется и элемент некой зависти, проявившийся в стремлении унизить даму сердца императора:
«Когда Наполеон выразил желание прибавить к числу своих побед и польку, ему была выбрана как раз такая, какая для этого и требовалась, а именно – прелестная и глупая».
Тем не менее, Потоцкая, даже помимо своей воли, указывает на благородные черты Валевской, которая отказалась от подарка в виде бриллиантовых украшений. Связь императора с польской графиней была нечто большее, чем многочисленные интрижки истосковавшихся по женской ласке французских офицеров с благосклонно принимавшими их ухаживания польскими дамами. «Но то время, накладывая на все свой отпечаток, – пишет польская мемуаристка, – придало и этой так легко начавшейся связи оттенок постоянства и бескорыстия, которые совершенно сгладили неприятное впечатление от их первой встречи и поставили графиню Валевскую в ряду интересных людей эпохи».
Немудрено, что красота полек соблазнила французского императора. Ею восхищается и русский офицер И. Лажечников, пришедший в Польшу в 1813 г. вслед за бегущей наполеоновской армией:
«Как прелестна полька! Покоится ли на роскошном диване: это Венера, ласкающая дитя любви на коленах своих, окруженная Играми, Смехами и Негой, в час, когда ожидает к себе величественного Марса или нежного Адониса! Кружится ли в мазурке: это милая Флора, играющая с Зефиром! Собирает ли милостыню для бедных, скрывая род и прелести свои под флером скромности: это существо, которому в древние времена вознесли бы алтари! Полька одевается прелестно. Стан ее – стан нимфы: Купидон во младенчестве своем мог бы окружить его ручонками своими. Посмотрите на ножку ее: она вылита по форме ноги медицейской Венеры; она обута Грациями! Каждое движение польки есть жизнь, каждое изъяснение ее – душа! Никто скорее ее не оживит скучного общества, никто, конечно, скорее не воскресит мертвых чувствований нелюдима и не образует по?своему сердца каждого мужчины. Пустите в круг живых полек молодого человека, вышедшего из рук природы неловким, необразованным, холодным к изящному, – и вы увидите, как он переменится в школе сей, вы увидите, как развернутся в нем ум, дарования и чувства! Нередко случалось, что ненавистник мрачных лесов Польши оставался умирать под тенью липы, осеняющей дом какой?нибудь милой сарматки…
Вот портрет польки, наскоро снятый с природы! Жалею, что должен его испортить, сказав то, что я слышал о нравственности их. Я повторю здесь чужие слова, собственных моих замечаний на сей предмет не успел я еще сделать.
Польки воспитываются для общества, а не для домашней жизни, не для супруга. Кажется, их образуют для того только, чтобы блистать в большом кругу, водить за собой толпу поклонников и греметь наружными достоинствами. Делать счастье одного есть удел немногих из них. Ветреность, непостоянство суть отличительный их характер. Нигде нет столько разводов, как в Польше. Сколько здесь женщин, которые, разведясь с двумя мужьями, выходили за третьего; сколько таких, которые новыми супругами куплены у старых за высокую цену!..»
Мария Лончиньская родилась в 1786 г. в многодетной семье польского дворянина, который рано умер, оставив вдове шестеро детей различного возраста. Большинство историков объясняют вступление юной Марии в брак с вчетверо старшим ее графом Анастазием Колонна?Валевским беспросветной бедностью семьи. Версия вполне логичная, но польский биограф Марии Валевской – Мариан Брандыс – утверждает, что до нищеты семье Лончиньских было столь же далеко, как от Варшавы до ближайшей звезды:
«Сохранившиеся ипотечные книги показывают, что владения Лончиньских, состоящие из Кернози и деревень Керноска, Соколов и Чернев, оценивались в 1806 году в 760 000 флоринов. Весьма значительная сумма по тем временам. Причем это были благополучные владения, в минимальной степени отягощенные долгами. Мария принесла мужу в приданое 100000 флоринов наличными. Стало быть, Валевский со своими обширными, но заложенными латифундиями был для Лончиньских не бог весть какой партией».
Брандыс намекает, что причина неравного брака может быть в том, что первенец у Марии родился слишком скоро – самое большее, спустя шесть месяцев после бракосочетания. Впрочем, не будем слишком категоричны в утверждении ранней порочности польской героини, так как и Брандыс не слишком углубляется в свое предположение.
Тем не менее, супруги были вполне довольны друг другом. Мария в письме к своей подруге превозносит «доброту, вежливость и такт» мужа. А граф Анастазий Валевский, в свою очередь, бесконечно благодарен теще, пани Эве Лончиньской, за то, что «удостоив его руки своей чудесной дочери… сделала его счастливейшим человеком».
Сцену первой встречи Наполеона и Марии М. Брандыс передает устами французского историка?наполеоноведа Фредерика Массона. Единственное, что возмутило польского историка: встреча могла состояться в Блоне, либо Яблонной, но не в Броне:
«1 января 1807 года император, возвращаясь из Пултуска в Варшаву, останавливается на миг, чтобы сменить коней у ворот города Броне (!). Народ ожидает там освободителя Польши. Восторженная, кричащая толпа, заметив императорскую карету, бросается к ней. Карета останавливается. Генерал Дюрок вылезает и прокладывает себе дорогу к почтовой конторе. Входя туда, он слышит отчаянные крики, видит простертые в мольбе руки, женский голос обращается к нему по?французски: „О, сударь, вызволите нас отсюда и сделайте так, чтобы я могла увидеть его хоть бы минуту!“ Дюрок останавливается: это две светские дамы, затерявшиеся в толпе крестьян и ремесленников. Одна из них, именно та, что обратилась к нему, кажется ребенком: блондинка с большими глазами, мягкими и наивными, полными благоговения. Ее нежная кожа, по розовому оттенку напоминающая чайную розу, алеет от смущения. Невысокого роста, но чудесно сложенная, гибкая и округлая, она само обаяние. Одета очень просто. На голове ажурная шляпа с черной вуалью. Дюрок уловил все с одного взгляда; он высвобождает обеих женщин и, предложив руку блондинке, подводит ее к дверце кареты. „Ваше величество, – говорит он Наполеону, – взгляните на ту, которая ради вас подвергала себя опасности быть раздавленной в толпе“. Наполеон снимает шляпу и, наклонившись к даме, заговаривает с нею, но она, потеряв голову от обуревающих ее чувств, восторженно восклицает, не дав ему докончить. „Приветствую вас, тысячекратно благословенный, на нашей земле, – восклицает она. – Что бы мы ни сделали, ничто не может должным образом выразить наших чувств, которые мы питаем к вашей особе, и нашей радости, которую мы испытываем, видя, как вы вступаете в пределы нашей родины, которая ждет вас, дабы восстать из праха!“ В то время как она задыхающимся голосом произносит эти слова, Наполеон внимательно вглядывается в нее. Он берет находившийся в карете букет цветов и подает ей. „Сохраните его, мадам, как свидетельство моих добрых намерений. Надеюсь, что мы увидимся скоро в Варшаве, где я хотел бы услышать признательность из ваших уст“. Дюрок возвращается на свое место рядом с императором; карета быстро удаляется, какое?то время еще видна помахивающая императорская треуголка».
Мимолетное знакомство с Наполеоном произвело на Марию неизгладимое впечатление, по крайней мере, так описывает ее состояние Ф. Массон:
«Проводив взглядом императорскую карету, она долго стоит на месте, как зачарованная. Чтобы заставить ее очнуться, подруге пришлось окликнуть ее, толкнуть ее. Она старательно заворачивает тогда в батистовый платок букет, который поднес ей император, садится в карету и возвращается к себе только поздно ночью».
Как ни странно, восторженная блондинка запала в душу Наполеона, и он страстно желал увидеть ее вновь. Поскольку Наполеон всегда привык получать желаемое, то их мимолетное знакомство было обречено на продолжение.
В январе 1807 г. в Варшаве состоялся бал с участием Наполеона; случайно или нет, но присутствовала на празднике и Мария Валевская. Французский император не сводил с нее глаз, но чем больше наблюдал Наполеон за своей мечтой, тем мрачнее становилось его лицо. Оказалось, что томная блондинка с изумительной фигурой безумно понравилась не только ему одному. Генерал Бертран и адъютант князя Невшательского – Луи де Перигор, не замечая мечущего молнии взгляда императора, вели упорную осаду крепости под названием Мария Валевская. На острове Святой Елены за несколько недель до смерти, Наполеон со смехом поведает эпизод на балу своему верному генералу Монтолону:
«Нисколько не подозревая, что я имею виды на мадам Валевскую, оба наперегонки ухаживали за нею. Несколько раз они переходили мне дорогу, особенно Луи де Перигор. Под конец это мне надоело, и я сказал Бертье, чтобы тот немедленно отправил своего адъютанта Перигора за сведениями о шестом корпусе, действующем на реке Пассарга. Я полагал, что Бертран окажется умнее, но того свели с ума глаза мадам Валевской. Он не отходил от нее ни на шаг, а во время ужина прислонился к подлокотнику ее кресла так, что его эполеты терлись об ее бело?розовую спину, которой я восхищался. Раздраженный до крайности, я хватаю его за руку, подвожу к окну и даю приказ немедленно отправиться в штаб?квартиру принца Жерома и доставить мне донесение, как идут осадные работы под Бреслау. Не успел еще бедняга уехать, как я пожалел, что поддался дурному настроению. Я наверняка вернул бы его, но подумал, что присутствие Бертрана при Жероме может быть мне полезным».
Часто приходится читать, что в ответ на приглашение на танец, поступившее от императора, Мария Валевская ответила: «Я не танцую». Но это уже чрезвычайно глупая выдумка, не имеющая ничего общего с реальностью. Отказать в танце Наполеону – это, по меньшей мере, невежливо, а по большому счету, признак идиотизма, которого мы в пани Валевской не находим.
«На другой день после бала я был удивлен необычным возбуждением императора, – рассказывает его камердинер Констан. – Он вставал, ходил, садился, снова вставал, мне казалось, что я так и не закончу его туалет». Наконец Наполеон принялся писать Марии Валевской письма.
Первое письмо, которое улетело к польской графине вместе с букетом цветов, более походило на приказ, чем на объяснение в любви:
«Я видел только Вас, восхищался только Вами, жажду только Вас. Пусть быстрый ответ погасит жар нетерпения… Н.»
В это время Наполеон находится на вершине своего могущества, подобным тоном он разговаривает с европейскими монархами, но только маленькая обворожительная полячка отказывается подчиняться приказам самого важного в Европе человека. Послание императора осталось без ответа. Недоуменный Наполеон строчит новое письмо и прилагает к нему очередной букет. Привыкший повелевать, император превращается в обычного просителя, причем, довольно жалкого:
«Неужели я не понравился Вам? Мне кажется, я имел право ожидать обратного. Неужели я ошибался? Ваш интерес как будто уменьшается по мере того, как растет мой. Вы разрушили мой покой. Прошу вас, уделите немного радости бедному сердцу, готовому Вас обожать. Неужели так трудно послать ответ? Вы должны мне уже два… Н.»
Как приказ, так и просьба, не удостоились ответа. В третьем письме изворотливый Корсиканец принимается за шантаж:
«Бывают минуты, когда слишком большое возбуждение гнетет, вот как сейчас. Как же утолить потребность влюбленного сердца, которое хотело бы кинуться к Вашим ногам, но которое сдерживает груз высших соображений, парализующих самые страстные желания. О, если бы Вы захотели! Только Вы можете устранить препятствия, которые нас разделяют. Мой друг Дюрок все уладит. О прибудьте, прибудьте! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родина будет мне дороже, когда Вы сжалитесь над моим бедным сердцем. Н.»
Как истинная патриотка – Мария Валевская – не могла оставить без ответа многообещающую фразу: «Ваша родина будет мне дороже…».
Вольность нравов тех времен позволяла Марии Валевской некоторые шалости, тем более, к измене ее склоняла вся Польша. Наблюдая, как при взгляде на молодую графиню вожделенным огнем загорались глаза Наполеона, поляки дружно принялись толкать Марию в постель Корсиканца, и даже ее собственный муж уговаривал молодую супругу быть вежливее с императором.
Наконец, на правительственном уровне было решено уложить Марию в постель Наполеона. Депутаты прислали графине письмо, в котором были строки, оправдывающие измену:
«Будучи мужчиной, Вы, сударыня, пожертвовали бы своей жизнью ради честного и правого дела во имя родины. Будучи женщиной, Вы не можете служить ей таким образом, Ваша природа не позволяет этого. Но существуют другие жертвы, которые Вы можете принести и к которым Вы должны себя принудить, даже если они Вам неприязненны».
Итак, Мария, уступая всеобщему желанию соотечественников, отправляется на первое свидание с человеком, от которого зависела судьба Польши. Первая ее попытка была позорно провалена, уж слишком великую ношу на нее возложили поляки. Как только молодая женщина оказалась наедине с Наполеоном, она, по рассказу Массона, «вскрикивает, вскакивает, хочет бежать, ее душат рыдания. Эти слова являют ей вдруг весь ужас, всю заурядность, всю позорность поступка, который она должна совершить. Он стоит удивленный. Впервые встречается он с такой реакцией…»
Если б Наполеон в это время овладел Марией, это явилось бы самым настоящим изнасилованием. А силой император привык брать города и государства, но не женщин. На этот раз Наполеону удается быть великодушным, а Марии получилось уйти после общения с ним столь же верной своему престарелому мужу, как и до визита.
«Осуши слезы, моя сладкая трепетная голубка, и ступай отдыхать, – слышит молодая графиня на прощание. – Не бойся больше орла, он не применит к тебе никакой иной силы, кроме страстной любви, а прежде всего он хочет завоевать твое сердце. Потом ты полюбишь его, он будет для тебя всем – понимаешь, всем!»
Между тем, добрейший император французов вырвал у нее обещание повторить свой визит завтра. Потерявший голову Наполеон не довольствуется обещанием, и пишет новое письмо вслед уехавшей Марии. К посланию прилагается великолепная брошь, украшенная бриллиантами. Графиня Валевская вернула драгоценность императору, избавившись таким поступком от подозрений в меркантильности и заслужив уважение поляков всех последующих поколений.
На следующий день карета императора прибывает за ней, у Марии нет ни единого шанса отказаться. Наполеон был хмур и озабочен, предыдущий галантный кавалер остался во вчерашнем дне. Брандыс передает сведения из разных источников о том, что происходило далее:
«Постепенно он приходит в сильное возбуждение, гнев, не то настоящий, не то наигранный, ударяет ему в голову: «Я хочу! Ты хорошо слышишь это слово? Я хочу заставить тебя, чтобы ты полюбила меня. Я вернул к жизни имя твоей родины, она теперь существует благодаря мне. Я сделаю больше. Но знай, как эти часы, которые я держу в руке и которые разбиваю сейчас на твоих глазах, – имя ее сгинет вместе со всеми твоими надеждами, если ты доведешь меня до крайности, отталкивая мое сердце и отказывая мне в своем».
Она цепенеет от его ярости, теряет сознание. «Глаза его разили меня, – цитирует дословно записки своей прабабки граф Орнано. – Мне казалось, что я вижу страшный сон, всей силой воли я хотела очнуться, но хищность его взгляда приковала меня. Я слышала стук его каблуков, бьющих в несчастные часы. Я вжалась в угол дивана… холодный пот струился по мне, я дрожала…»
«…бедная женщина падает на пол… – заканчивает эту сцену Массон. – А когда приходит в себя, она уже не принадлежит себе. Он рядом с нею и отирает слезы, которые капля за каплей текут из ее глаз».
Вот, значит, как все свершилось: с простого насилия начался один из знаменитейших романов истории!»
С тех пор графиня Валевская каждый вечер приезжала во дворец Наполеона и терпеливо ожидала награды, обещанной за свои ласки – независимости Польши.
Слухи о том, что Наполеон неплохо устроился в Варшаве, достигли Жозефины. Встревоженная креолка порывается приехать к нему; она почувствовала соперницу, равных которой еще не было. Но слишком поздно. В по?прежнему нежных письмах Наполеон рассказывает Жозефине о собственной непомерной занятости, о грязных польских дорогах, скверной поре года, и вообще о том, что здешний климат ей совсем не подойдет.
В то же время Бонапарт никому не прощает даже мечтательного взгляда в сторону его «польской жены». Баварский принц Людвиг Август Виттельсбах принадлежал к числу недальновидных поклонников пани Валевской. Кто?то из окружения Наполеона тут же настоятельно посоветовал принцу упаковывать чемоданы; и немец поспешил убраться из столицы герцогства Варшавского, хотя государственные интересы требовали его нахождения подле императора.
Наполеон использовал Марию не только как любовницу, но и как шпионку; причем, как описывает Массон, весьма хитроумно:
«И совершенно внезапно, – приводя этим в полнейшее замешательство свою собеседницу, – он переходит к салонным сплетням, ко всяким историйкам, к пикантным анекдотам. Он хочет, чтобы она рассказывала ему о частной жизни каждого, с кем он встречается. Его любопытство ненасытимо и распространяется на самые мелкие подробности. Везде, где бы он ни был, – а здесь, где на карту поставлены такие важные интересы, особенно, – он этим способом составляет себе мнение о правящем классе.
Из всей совокупности этих мелких фактов, – которые запечатлеваются у него в памяти и до которых он так жаден, что удивляет своей осведомленностью слушающую его женщину, – он делает свои выводы, и она замечает тогда, что сама же дала ему в руки оружие против себя самой; она протестует, она возмущается его выводами, и стычка кончается тем, что он, похлопывая ее по щеке, говорит ей: «Моя милая Мария, ты достойна быть спартанкой и иметь отечество».»
В апреле 1807 г. Наполеон сделал местом своего пребывания прусский замок Финкенштейн; почти вслед за ним здесь появляется и графиня Валевская. Из этого замка управлялась Европа, Финкенштейн стал ее сердцем, но польская графиня остается не причастной ко всему этому организму. Хотя ей и приписывают некоторые политические интриги, Мария ведет затворнический образ жизни и фактически ни с кем не общается, кроме Наполеона. Графиня пыталась скрыть свое моральное падение от всего мира и потому за несколько недель своего здесь проживания не переступала порог апартаментов Наполеона никогда.
«Император приказал приготовить помещение рядом с его покоями, – вспоминает камердинер Констан. – Мадам В. поселилась там и уже не покидала замка в Финкенштейне, тем более что ее старый муж, оскорбленный в своем достоинстве и в своих чувствах, не хотел принять под свой кров женщину, которая его оставила. Все три недели пребывания императора в Финкенштейне жила с ним мадам В…Все это время она проявляла самую возвышенную и бескорыстную привязанность к императору. Наполеон как будто, со своей стороны, понимал эту ангельскую женщину; ее поведение, полное доброты и самоотверженности, оставило во мне неизгладимое воспоминание. Обедали они обычно вдвоем, так что я был свидетелем их бесед – живого и возбужденного разговора императора и нежного и меланхоличного мадам В…В отсутствие Наполеона мадам В. проводила время в одиночестве, читая или же наблюдая из?за занавесок за парадами и военными учениями, проводимыми императором. Такой же, как поведение, была и ее жизнь, размеренная и всегда одинаковая…»
Как пишет Брандыс, «то, что в Варшаве императору могло казаться только мимолетной страстью, в Финкенштейне приобрело черты прочной связи». Мы не знаем, насколько долг перед Польшей переродился у Марии в сердечную привязанность, но, покидая Финкенштейн, она подарила Наполеону кольцо с надписью: «Если перестанешь меня любить, не забудь, что я тебя люблю».
Потом графиня Валевская колесит за Наполеоном по всей Европе: в начале 1808 г. она гуляет с переодетым до неузнаваемости Наполеоном по парижским улицам; в 1809 г. Валевская посещает Шенбрунн под Веной – то была летняя резиденция австрийских императоров, которую Наполеон по праву победителя сделал своей временной главной квартирой; поляки встречают свою знаменитую соотечественницу в венском театре.
Во время пребывания в австрийской столице Валевская забеременела. Для Наполеона это событие имело величайшее значение. Дело в том, что у них с Жозефиной так и не появилось детей. Изворотливая креолка обвиняла в сложившейся ситуации Наполеона, однако маленькая польская графиня убедила императора и всех сомневающихся, что с деторождением у него все в порядке.
Беременность Марии заставила Наполеона позаботиться о наследнике… Увы! Не о том, что носила под сердцем Мария, а о другом…, который должен родиться от другой. Наследник должен иметь древнюю родословную, являться представителем правящей европейской династии. Ведь сыну Наполеона (по замыслу самого Бонапарта) предстояло править Европой, и его должны признать законным монархом все народы. Сын от жены польского графа совсем не подходил для великой исторической роли. А потому, Наполеон, после развода с безутешной Жозефиной, взял в жены дочь недавно побитого им австрийского императора. Пока Наполеон был занят хлопотами, связанными с предстоящей женитьбой на эрцгерцогине Марии?Луизе (практичный Корсиканец даже выбрал невесту с одинаковым именем, чтобы не путаться в постели), другая Мария отправилась рожать незаконного отпрыска Наполеона в родовое имение престарелого мужа – Валевицы.
Подобное благоразумие стоило Наполеону многих душевных мук; правнук Марии Валевской – граф Орнано – утверждает, что сразу после того, как Мария призналась в беременности, «император чуть было не предложил ей корону».
Скоро в метрической книге ближайшего к Валевицам костела появится следующая запись:
«Село Валевицы. Одна тысяча восемьсот десятого года мая седьмого дня. Перед нами, белявским приходским священником, Служителем Гражданского Состояния Белявской гмины Бжезинского повята в Варшавском Департаменте, предстал ясновельможный пан Анастазий Валевский, Староста Варецкий в Валевицах, имеющий жительство семидесяти трех лет от роду, и явил нам дитя мужеска пола, каковое родилось в его дворце под нумером один мая четвертого дня сего года в четыре часа пополудни. Заявив, что рождено оно от него ясновельможной Марианной Лончиньской, дочерью Гостыньского старосты, двадцати трех лет от роду, и что желает он дать ему три имени Флориан, Александр и Юзеф…»
Хотя Анастазий Валевский усыновил сына Наполеона, но его отношения с женой окончательно разладились; поздней осенью 1810 г. Мария Валевская окончательно перебирается в Париж вместе с полугодовалым Александром и пятилетним первенцем.
По распоряжению Наполеона гофмаршал Дюрок снял для нее великолепный особняк. «Каждое утро император посылает к ней за распоряжениями. К ее услугам предоставлены ложи во всех театрах, перед нею открыты двери всех музеев. Корвизару поручено заботиться о ее здоровье; на Дюрока возложена обязанность снабжать ее в самой широкой степени материальными средствами и заботиться вообще о ее удобствах. Император дает ей ежемесячную пенсию в десять тысяч франков». Однако их встречи были не частыми; кроме прочих сложностей, Наполеон был женат на дочери австрийского императора и ждал от нее законного наследника. Впрочем, о своей «польской жене» Бонапарт не забывал, но еще больше помнил о сыне?бастарде.
5 мая 1812 г. двухлетний Александр получил существенный подарок от своего настоящего отца. Процитируем лишь два параграфа акта Наполеона:
«Статья 1. Владения, находящиеся в Неаполитанском королевстве, названные в приложенном перечне, составляющие часть наших личных земель, даруются графу Александру?Флориану?Жозефу Колонна?Валевскому для образования майората, который мы учреждаем для него, жалуя ему титул графа Империи.
Статья 2. Владения эти будут наследоваться потомством названного графа Валевского прямым и законным, внебрачным или усыновленным, в порядке первородства по мужской линии».
Итальянские владения, пожалованные Наполеоном Александру Валевскому, состояли из 69 усадеб либо земельных участков, сдаваемых внаем; они приносили около 170 тысяч франков годового дохода.
«15 июня 1812 года – за неделю до начала «второй польской войны», – рассказывает Брандыс, – Наполеон подписал в главной квартире в Кенигсберге патент, дарующий Александру Валевскому звание графа Империи. В патенте описан и герб нового графа; он составлял сочетание трех элементов: занесенного меча, гербового знака так называемых «военных графов», золотой колонны, напоминающей о «Колонне» Валевских, и обвязанного вокруг нее серебряного платка со свисающими концами, взятого из родового герба Лончиньских – «Перевязь».»
По всей вероятности, Наполеон планировал своего внебрачного сына сделать королем Польши. В этом намерении нет ничего удивительного, ведь своего пасынка Евгения Богарне он одарил итальянской короной.
Мария Валевская с началом 2?й Польской кампании перебралась из комфортного безмятежного Парижа в неспокойную, окруженную враждебными государствами, Варшаву.
Брак с Анастазием Валевским формально еще существовал, но фактически стал обузой для обеих сторон. Она решается на развод и, что удивительнее всего, получает свободу. Хотя в католической стране разойтись супругам было сложно, однако у Марии Валевской имелись слишком веские причины. Их перечисляет М. Брандыс:
«Приговор варшавского консисторского суда от 24 августа 1812 года, расторгающий брак Валевских, приводит в качестве обоснования расторжения «отсутствие непринужденного согласия со стороны Валевской и насилие, учиненное над ее чувствами». Бригадный генерал Бенедикт Юзеф Лончиньский, который выступал тогда в качестве главного свидетеля на бракоразводном процессе и признался, что вместе с матерью вынудил сестру вступить в этот брак, – передал в своих показаниях отчаяние Марии в ту минуту, когда вел ее под венец: «Она ужасно плакала, была столь ослаблена рыданиями, что я еле довел ее до алтаря, мне казалось, что она коченеет в моих руках…» А во время венчания «она была так подавлена скорбью и рыданиями, что нельзя было понять, что она произносит вслед за ксендзом».»
Наполеон не смог исполнить свои обещания насчет независимости Польши, но у него есть сильное оправдание – Россия попросту съела Великую армию. Действительно хотел он восстановить независимость Польши ради прекрасных глаз пани Валевской, либо он, как многие мужчины, использовал самые неслыханные посулы, чтобы уложить женщину в постель – мы никогда не узнаем.
1 января 1813 года пани Валевская забрала с собой двоих сыновей и следом за бежавшим Наполеоном отправилась в Париж.
В столице Франции Марию часто видят в обществе Жозефины – отвергнутая императрица и нечасто посещаемая любовница нашли общий язык. Среди близких знакомых Валевской мы встречаем и широко известных особ: писательница баронесса Жермена де Сталь и герцогиня де Монтебелло, вдова знаменитого маршала Ланна. Как всегда в окружении графини много польских офицеров,… и в последнее время слишком часто стали замечать среди ее гостей генерала родом из Корсики. Брандыс передает некоторые его биографические данные:
«Дивизионный генерал граф Филипп?Антуан д'Орнано, командующий императорскими кирасирами, всего лишь на два года старше Марии, но биография у него богатая. Он из старинного корсиканского рода, который, как и Валевские, считает себя в родстве с римским родом Колонна. Род Орнано – клан военных, за триста лет они дали французской армии трех маршалов и пять генералов. Филипп?Антуан через свою мать Изабеллу Бонапарт находится в близком родстве с императором. Верный родовой традиции, он уже имеет на своем счету ряд блистательных военных подвигов, особенно в испанской и русской кампаниях. В битве под Москвой он прославился, отбив атаку десяти тысяч казаков атамана Платова. Поляки знают Орнано еще по Сан?Доминго, где он служил адъютантом генерала Леклерка и приобрел знаменитость как, пожалуй, единственный офицер во всей экспедиции, которому удалось не пострадать от желтой лихорадки. Следует добавить, что тридцатилетний генерал Орнано принадлежит к самым красивым и блистательным французским кавалеристам и что с первой встречи с Валевской он влюблен в нее по уши».
И вот настало время крушения созданной Наполеоном империи. Весь его двор бежал, исчезла супруга Мария?Луиза вместе с маленьким сыном. Император принял яд, который носил при себе со времени Малоярославецкой битвы, но он оказался просроченным и вместо смерти прибавил к душевным мучениям еще и физические. Наполеон попросил придворного врача дать лучший яд, но тот в ужасе бежал вслед за остальными. В это время Наполеона навещает Мария Валевская. Ее напрасный визит описывает Констан:
«Когда мадам В. прибыла в десять, я вошел в кабинет, чтобы доложить об этом императору. Он лежал в постели, погруженный в свои мысли. Не ответил мне ни словом. Только после того, как я повторил, он буркнул: „Попроси подождать!“ Она сидела в примыкающей комнате, я же составлял ей компанию. Часы тянулись бесконечно. Она все ждала. Наконец стало тяжело смотреть на ее глубокое, тихое страдание. Я снова пошел туда. Император не спал. Но он был так глубоко погружен в свои раздумья, что снова не ответил мне. Наконец, когда уже настал день, мадам В. покинула дворец из опасения, что ее увидят. Спустя какое?то время император вышел и сказал, что хочет ее принять. Я рассказываю ему все, ничего не скрывая. Наполеон был тронут до глубины души: „Бедная женщина! Как она должна была принять это к сердцу. Констан, это для меня очень прискорбно. Как только увидишь ее, объяснись за меня. Ведь у меня столько… столько забот“. Бросив слова почти со злостью, он стал судорожно тереть рукой лоб».
Когда Наполеон, отвергнутый миром, оказался на острове Эльба, его не навестила в ссылке ни первая горячо любимая жена – Жозефина Богарне, ни вторая, благородных кровей жена – Мария Луиза, – приехала на остров отвергнутая им Мария Валевская.
Вечером 1 сентября 1814 г. в глубокой тайне в самом пустынном месте острова высадилась женщина с мальчиком. Наполеон настолько боялся, что о визите на остров «польской жены» станет известно Марии?Луизе, что не осмелился разделить ложе с любовницей. Рассказывает Брандыс:
«В горной обители гостей ждал ужин. После ужина отправились на отдых. В домике, откуда были выселены монахи, приготовили две комнатки для Марии и ее сестры. Император ночевал в палатке под деревьями. Под утро разразилась гроза. Разбуженный громыханием, Наполеон покинул палатку и перебрался «в ночном одеянии» в комнату Марии. «Наверное, он знал, что его прекрасная полька боится грозы, и хотел ее успокоить», – пишет историк Андре Кастелло, завершая этим предположением подробное описание первого дня пребывания Валевской на Эльбе.
Следующий день прошел в идиллической атмосфере. Наполеон был весел и беззаботен, ласкал маленького Александра, нежно беседовал с Марией, показывал им обоим видную вдали Корсику, рассказывал о своем детстве. Вспоминая спустя много лет этот чудесный день, Александр Валевский писал: «Удивительно, я был маленьким ребенком и все же отлично помню домик, в котором мы жили, помню Наполеона и все, что он мне говорил, припоминаю его палатку и даже сопровождающих его генералов».
В полдень в честь гостей был устроен завтрак под навесом, с участием польских офицеров из находящегося на Эльбе эскадрона легкой кавалерии полковника Павла Ежмановского. Один из приглашенных принес флейту и играл на ней мазурки и полонезы. Император оживился настолько, что пригласил Марию танцевать».
Тем временем, жители Эльбы решили, что приехала императрица Мария?Луиза, и собирались ее приветствовать. Наполеон был в ужасе; он опасался, что жена узнает о визите любовницы и не приедет к нему. Марии с сыном было приказано уехать, и она безропотно, хотя и с обидой, 3 сентября покинула остров. А Мария?Луиза даже не собиралась посещать Наполеона, бывшая французская императрица находила утешение в крепких объятиях графа Нейперга.
В начале 1815 г. Мария Валевская получила известие о смерти своего бывшего мужа; так она стала абсолютно свободной даже по канонам христианской морали. Она могла выйти замуж за того, кто преданно любил ее долгие годы. И вновь смятение в ее душу внес Наполеон, как собственно, внес смятение и во всю Францию и Европу, вырвавшись с Эльбы на свои Сто дней. Марии удалось встретиться с обожаемым Наполеоном и даже поплакать в его объятьях. Однако разбитый Бонапарт отказался взять ее на остров Святой Елены, дабы не подмочить уготованную им самим репутацию мученика.
7 сентября 1816 г. в Брюсселе, после долгих колебаний, Мария Валевская обвенчалась с Филиппом?Антуаном д'Орнано. По словам Массона, этот брак огорчил пленника Святой Елены:
«Император, – рассказывает один из его товарищей, – всегда сохранял чрезвычайно нежные чувства к г?же Валевской, и не в его характере было позволять тем, кого он любил, любить что?нибудь кроме него».
Впрочем, «польская жена» Наполеона недолго принадлежала его генералу и родственнику. 9 июня 1817 года, она родила сына Рудольфа Огюста, но к осени состояние самой Марии ухудшилось. Еще во время беременности польский врач нашел у нее полное истощение организма и застарелую болезнь почек. Умерла она 11 декабря 1817 года, лишь четыре дня назад встретив 31?ю годовщину своего рождения.
Сын Наполеона и Марии Валевской прожил жизнь, наполненную великими событиями и приключениями – в общем, он не канул в безвестность вслед за смертью своего великого отца. Мы ограничимся тем известием, что Александр Валевский в 1855 г. занимает при Наполеоне III пост министра иностранных дел Франции. В общем, это был не тот случай, когда природа, создав гениального человека, отдыхала на его детях.
Князь Понятовский
Приходилось читать, что Юзеф Понятовский обязан своим возвышением неблаговидному поступку. А именно тем, что угодил Наполеону в качестве сводника: князь отправил в постель Бонапарта Марию Валевскую, которая имела неосторожность тому понравится. Но графиня Потоцкая, например, утверждает, что именно Талейран «своей услужливостью устроил первое свидание Наполеона с графиней Валевской и устранил встретившиеся препятствия» – что вполне было в духе хитрейшего из министров.
Если быть справедливым, то Понятовский первой высокой должностью был обязан прусскому королю. После бегства прусского коменданта Варшавы, монарх попросил позаботиться о порядке в городе Понятовского. Так последний стал комендантом столицы, и с тех пор его имя значится в списке первых лиц герцогства Варшавского.
Племянник последнего короля Речи Посполитой Станислава Августа Понятовского у многих вызывал зависть. К его выдвижению ревностно относились ветераны наполеоновских походов генералы Домбровский и Зайончек. В вину Понятовскому ставили то, что он до 1806 г. никоим образом не боролся за независимость родины, кроме участия в восстании Тадеуша Костюшко. Но ведь он участвовал в восстании и во главе дивизии стоял на самом опасном участке – оборонял Варшаву…
А по большому счету, поляки в Италии, в Египте и на Гаити проливали кровь, мягко говоря, не совсем за свободу Польши. И, если разобраться, то они вовсе незаслуженно обвиняли Понятовского, что тот воевал под знаменами Австрии. Из служивших под теми же знаменами и был образован известный Северный легион. И воевал Понятовский против турок, а не против соотечественников. Но его упрекают за полученные награды от Австрии и России, презрительно именуют австрияцким генералом. Понятовский пришел, когда родине понадобилась его сабля, а владеть ею отменно (и не только ею) князь научился за время службы в австрийской армии.
Своей жизнью Юзеф Понятовский доказал, что высокие должности нужны ему не для того, чтобы иметь личную выгоду, но чтобы сражаться впереди всех. Наполеон доверил Понятовскому пост военного министра; он возглавил армию герцогства Варшавского, которую сам же и создавал. Естественно, чем выше пост, тем меньше надежды услышать о человеке что?то хорошее. Абсолютно любые люди, наделенные властью, подвергались злословию, так было во все времена. Маршал Даву, в 1807 году исполнявший обязанности генерал?губернатора герцогства Варшавского не переносил на дух Понятовского. Наполеоновский военачальник искал недостатки в личной жизни князя, и утверждал, что Понятовский неспособен справиться со своими государственными обязанностями, пока, наконец, не признался, что главный недостаток князя в том, что он был патриотом:
«Утвержденный в своем министерстве и имеющий доступ в Совет министров, князь Йозеф Понятовский станет хозяином армии. Он использует свое влияние, чтобы назначить своих сторонников на все важные посты. Такое правительство будет отражать не столько национальные интересы, сколько интересы одной партии, и я повторяю, что эта партия не будет профранцузской».
Графиня Потоцкая в мемуарах любит превознести собственную особу, и соответственно унизить людей, с которыми ей приходилось сталкиваться; в своем произведении талантливая писательница не гнушалась и слегка приврать. От нее досталось и Наполеону, и Мюрату, и Валевской; только когда графиня рассказывала о Юзефе Понятовском, восторг и восхищение звучали в каждой строчке:
«Трудно представить себе человека, более достойного, чем князь, командовать пятьюдесятью тысячами храбрецов, служивших под его начальством. Солдаты его обожали, так как он делил с ними все опасности и лишения, и по малейшему его знаку бросались исполнять то, чего другие добивались суровой дисциплиной. В его характере соединялись необычайные контрасты. Будучи полным господином у себя дома, он все же охотно шел на уступки из любви к спокойствию, но при трудных обстоятельствах, которыми была полна его жизнь, он проявлял мужественную энергию: с этого момента частный человек уступал место общественному деятелю, для которого достоинство родины было дороже всего. Подобная смесь героизма со слабостью была удивительна еще и потому, что в ней совершенно не было места самолюбию, а тем более тщеславию. Быть может, история поставит ему это в упрек: ведь то исключительное положение, которое он занимал, могло бы возвысить его до трона и таким образом обеспечить существование родной страны. Тем не менее, его благородные качества, необычайное мужество и славная смерть сделал и из него героя, чье высокочтимое имя осталось навсегда дорогим для его родины».
Мы не будем в этой главе уделять много внимания Понятовскому, так как с ним неоднократно придется сталкиваться в процессе дальнейшего повествования.
Несколько слов скажем об армии Герцогства – любимом детище князя Понятовского: она была вполне приличной по европейским меркам тех времен, а для карликового, в сущности, государства – даже огромной. С составом армии Варшавского герцогства знакомит полковник Д. Бутурлин в книге «История нашествия императора Наполеона на Россию»:
«Армия Герцогства Варшавского в 1811 году состояла из 17?ти полков пехотных, 1 кирасирского, 11 уланских, 2 конно?егерских и 2 гусарских. Каждый пехотный полк состоял из 3?х батальонов, а батальон из 840 человек; кавалерийские полки составлены были из 4?х эскадронов, в каждом по 160?ти человек. Кроме сего находился еще один полк пешей артиллерии, один полк конной артиллерии и один саперный батальон. Три пехотных и два кавалерийских полка употреблены были в Испании. Войска, оставшиеся в Герцогстве, по приведении их в полный комплект, долженствовали составить более 45 000 человек. В начале 1812 года Наполеон дал повеление сформировать во всех пехотных полках еще четвертые батальоны, вместе с коими армия Герцогства Варшавского простиралась почти до 60 000 человек».
К слову сказать, по сведениям того же Бутурлина, у саксонского короля (под властью которого и находилось герцогство Варшавское) армия насчитывала всего 29 670 человек.
Накануне войны между Александром и Наполеоном разгорелось своеобразное соревнование: кто лучше польстит полякам. И надо заметить, перед величайшим личным обаянием Александра не могли устоять даже враги. 26 апреля 1812 г. российский самодержец прибыл в Вильно, чтобы провести смотр стоявшим здесь войскам, а заодно поближе познакомиться со своими ненадежными подданными. М. Богданович описывает необычное противоборство двух императоров:
«Император Александр, в короткое время пребывания своего в Вильно, привлек к себе жителей Литвы благодушием и ласковостью, составлявшими отличительные черты его характера. Многие польские магнаты, обвороженные приветливым общением с ними российского монарха, предлагали ему объявить себя владыкою Польши. Наполеон, опасаясь, чтобы нравственное могущество Александра не распространилось на Варшаву, решил послать туда резидента, который мог бы противодействовать влиянию русского правительства красноречием, пышностью, и в особенности – деятельностью и всевозможными происками. Выбор Наполеона пал на Прадта, архиепископа мехельнского. В числе наставлений ему данных сказано было: «доведите поляков до восторга, но не до безумия».»
Перед недюжинным обаянием Александра не устояли те, кто лично имел с ним беседы; остальная Литва ждала Наполеона.
В поэме А. Мицкевича «Пан Тадеуш», названной еще при жизни автора «Энциклопедией польской жизни», ксендз с несвойственным священнослужителю восторгом сообщает судье последние слухи:
«…Наполеон идет уже сюда,
Сдаются крепости ему и города,
Ведет он армию, какой еще дотоле
Не видано нигде и не увидят боле;
А с этой армией и наша, говорят,
И наши там штыки на солнышке горят,
И белые орлы через леса и горы
Летят сюда, в Литву…»
Этот отрывок из первого перевода поэмы на русский язык, произведенный Николаем Бергом, изданный в 1875 г. Но прежде русского перевода, «Пан Тадеуш» попал ко мне на белорусском языке. Настолько эмоциональнее белорусский перевод, настолько сильнее в нем надежды участников диалога на грядущую войну и связанную с ней независимость,… что я не сразу даже нашел этот кусочек текста в варианте Берга. Впрочем, можно привести и белорусскую версию слов ксендза (она не представит особой сложности для русскоязычного читателя):
«Тут справы важныя, мой брат: вайна i годзе!
Вайна за Польшчу! Браце! Будзем на свабодзе!
Вайна вось?вось пачнецца! Едучы таёмна
Сюды, фарпосты бачыy я yжо каля Нёмна.
Напаляон збiрае гэтулькi народу,
Што свет не помнiць, чалавек не бачыy з роду.
3 французамi iдзе i польскi корпус цэлы:
Дамброyскi, Панятоyскi i арол наш белы!
Яны yжо блiзка. Хай па першаму наказу
Праз Нёман ступяць, i Радзiма yскрэсне зразу!»
Герои поэмы А. Мицкевича не собираются ждать освободителей – сидеть сложа руки; в следующее мгновение у них возникает грандиозный план, над которым можно было бы посмеяться, если б население этих земель действительно не связывало с Наполеоном восстановление независимости Польши и Литвы:
«…А разве мало дела?
Ужели думаешь: Литва бы усидела
На месте, если бы французы были здесь?
Так надо упредить, край подготовить весь
К войне как следует; железный фонд не худо
Собрать заранее! Наполеон оттуда,
Мы – с тылу на Москву, отсель! Наш Борзый конь
Заржет, почуявши губительный огонь,
И зарычит Медведь лесов дремучих Жмуди,
В страх нашим недругам – и встанут наши люди!
«Что это?» – спросит вдруг отец?Наполеон
«Охотники! Литва!» – гремит со всех сторон
Сто тысяч голосов: «Литва, яснейший пане!
Литовских темных пущ и дебрей поселяне!»
Наполеон на землях Великого княжества Литовского
Поляки, пожалуй, единственные в огромной разноплеменной армии встретили известие о войне с Россией с искренним восторгом; французы шли в поход за своим императором по привычке, австрийцы и прусаки – по принуждению.
«Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию, – описывает состояние польского общества графиня Потоцкая. – Ни угрозы России, ни расчеты и опасения родителей не могли остановить этот патриотический порыв…
Новое поколение пришло на смену старому, которое отчасти уже исчезло в рядах французской армии, и дети, пылая от возбуждения, с лихорадочным любопытством слушали рассказы старших: надежда вернуться с победой устремляла их к героическим поступкам. Солдаты, едва вышедшие из юношеских лет, приводили в восхищение старых гренадеров. Без военного мундира никто не решался показаться па улице, боясь насмешек уличных мальчишек».
И без того великий патриотический подъем подпитывался извне. Наполеон понимал, что по?настоящему преданных союзников в Европе у него быть не может, за исключением поляков. Его старания описывает Потоцкая:
«Очень искусно играя на слабой струнке поляков, император не пренебрегал ничем, что могло польстить им, и довел их энтузиазм до крайней степени напряжения, поддерживая их заветные надежды, но, не давая в то же время никаких определенных обещаний».
Биньон – официальный представитель Франции в Варшаве – «получил распоряжение тщательно ознакомиться с национальными традициями поляков во время поголовных восстаний».
Поляки были действительно готовы на многое. Вот как описывает ситуацию барон де Марбо:
«Самые горячие господа из различных провинций Польши предлагали Наполеону поднять все провинции и привести к нему на службу свыше 300 тысяч человек в тот день, когда он провозгласил бы принципиально, что все разделы их страны аннулируются, и восстанавливается Польское королевство».
Несомненно, поляки бы выставили достойную армию по одному только росчерку пера этого вершителя европейских судеб. Но их чаяния не мог удовлетворить даже всемогущий Бонапарт. Ведь подразумевалось отнять польские земли не только и не столько у России, но у Австрии и Пруссии. А ведь в кампании 1812 г. на левом фланге наступал на Ригу наполеоновский маршал Макдональд с 35 тысячами пруссаков; на правом фланге шел корпус князя Шварценберга с не меньшим количеством австрийцев.
Что бы произошло, если б Наполеон пошел навстречу пожеланиям поляков? Оба фланга Великой армии моментально перешли бы на русскую сторону; а в тыл бы ей ударили войска Австрии и Пруссии. (Одна только австрийская армия имела на то время под ружьем 200 тысяч человек.) В такой ситуации у Наполеона было мало шансов добраться даже до Смоленска.
Поэтому Наполеон продолжал делать то, что ему оставалось: возбуждал поляков к борьбе за независимость родины, периодически обвинял их в недостатке патриотизма, использовал польских воинов на самых опасных участках и почти ничего не делал, чтобы вернуть им государство. Французский император и сам понимал, что одними обещаниями нельзя поднять весь народ, а потому, по словам барона де Марбо, «на берега Немана Наполеон не привез никаких запасов оружия, ни обмундирования для вооружения и экипировки войск, которые могли бы выставить поляки».
И все же, энтузиазм поляков и литовцев был выше самых смелых ожиданий Наполеона.
23 июня 1812 г. передовые отряды Великой армии поили коней в Немане, который служил границей между Россией и покорной Наполеону Европой. Внезапно к бивуаку 6?го польского уланского полка на бешенной скорости подъехала карета в сопровождении двух всадников. Из нее вышел Наполеон и начальник главного штаба – Бертье. Оба сняли французские мундиры. Наполеон надел сюртук и фуражку польского полковника Поговского, Бертье также облачился в польскую форму. Затем два человека, от которых зависели судьбы Европы, поскакали в направлении литовского Ковно, находившегося на расстоянии пушечного выстрела. Французский император спешился и долго осматривал окрестности. Через несколько часов он вновь появился на этом же месте в сопровождении инженерного генерала Аксо. Последний получил приказ к вечеру начать возведение трех мостов через Неман.
Происходившее далее описывает русский историк Михайловский?Данилевский:
«На этом пространстве, почти возле самого Немана, стояли пехота, конница и артиллерия, в густых, необозримых колоннах. Запрещено было разводить огни и велено хранить величайшую тишину, чтобы никакой бивачный дым, никакой шум не изменили присутствию неприятельских сил на рубеже России. Солнце село; наступила темнота, и Наполеон прибыл к Неману руководствовать переправой. При нем пущены понтоны на воду, и 500 поляков 13?го полка отчалили от берега на лодках. Они заняли лежавшую на нашей стороне небольшую деревню. Тут был лейб?казачий разъезд. Начальник его, Жмурин, поскакал донести командиру полка графу Орлову?Денисову о переправе неприятелей и испрашивал приказаний: ударить ли на них или отступить? Разъезду велено собраться и отойти назад; о произошедшем посланы донесения. Между лейб?казаками и поляками произошло несколько ружейных и пистолетных выстрелов. Гул их огласил песчаные берега Немана. Так началась война, которая должна была превзойти все войны, какие когда?либо освещало солнце».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=72070909?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Геннадий Левицкий
Тип: электронная книга
Жанр: Популярно об истории
Язык: на русском языке
Стоимость: 164.00 ₽
Издательство: Автор
Дата публикации: 05.06.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В произведении собраны сведения источников по данной теме. Временные рамки описываемых событий – 1797 – 1814 гг. – то есть, с года создания первых польских легионов в Италии и до окончания эпохи Наполеоновских войн.