Главная страница | Современная русская литература | Записки из Торфянска

Записки из Торфянска
Даниил Сергеевич Пиунов
Даниил Пиунов – современный писатель-реалист, победитель региональных и всероссийских литературных конкурсов. Его второй сборник рассказов «Записки из Торфянска» – глубокое проникновение в национальный код жителей «срединной Руси», чьи судьбы затерялись между двух мегаполисов, забирающих последние силы обессиленной, утратившей надежды нации.
Действие рассказов разворачивается в Торфянске, Твери и на ее окраинах и представляет собой масштабное полотно современного провинциального бытия. Написанные в период с 2021 по 2025 год рассказы становятся своеобразной летописью событий, которые пережили жители Торфянска и других городов.
Сборник адресуется всем любителям современной реалистической прозы, продолжающей и углубляющей разработанные отечественной классикой социальные проблемы: нравственная нищета, разобщенность, глупость, равнодушие

Даниил Пиунов
Записки из Торфянска

Торфянск – это мы
Когда я начинал писать эти рассказы, то не думал, что они станут чем-то большим, чем просто «записки в стол». Однако некоторые из представленных рассказов выдерживают уже второе издание, а какие-то будут представлены впервые.
Чем больше писал, чем больше вглядывался в лица моих героев, в дома, улицы, рынки и остановки, тем сильнее понимал: это не просто заметки, зарисовки, записки. Это даже не просто рассказы. Это голос целого города. Или даже не одного – целой провинциальной России, которая, как Торфянск, живет своей тихой, незаметной, но при этом удивительно яркой жизнью. Нескладной, противоречивой. Буйной, пестрой – нищей, глухой.
Разной.
Торфянск – это не точка на карте. Это состояние души. Это город, который можно обнаружить где угодно: в центральной полосе России, на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Это место, где время течет иначе, где события разворачиваются медленно, но оставляют глубокий след в жизни каждого человека. Это город, где каждый знает, как правильно жить, но при этом никто не знает, как выбраться из собственной рутины. Это город, который живет вопреки всему – вопреки экономическим кризисам, вопреки заброшенным заводам, вопреки бесконечным обещаниям о «светлом будущем». У многих людей, героев моего сборника, нет как таковой цели. Они просто живут или выживают – от зарплаты до зарплаты, от нового президентского срока до переизбрания.
Я не могу сказать, что Торфянск – город, где я хотел бы провести всю свою жизнь. Конечно, он часть меня, он часть общего национального кода. И все же он слишком дремучий… Но я точно могу сказать, что совсем не равнодушен к нему.
Писать о провинции – это всегда испытание: ты не можешь просто наблюдать, ты не можешь быть холодным летописцем. Провинция требует, чтобы ты чувствовал. Чувствовал ее боль, ее красоту, ее абсурд, благоговел и млел перед багряной Русью. И именно это я пытался сделать в каждом рассказе. Быть неравнодушным. Быть честным. Быть ироничным, потому что только ирония способна выдержать весь комизм и трагизм, которые переплетаются в жизни маленького города.
Я писал про пенсионеров, торгующих у дороги, потому что это не просто бабушки. Они – наша связь с прошлым, это те, кто вынес на себе всю страну, кто часто влачит жалкое существование, забытый обществом и государством.
Я писал про молодых и людей «за сорок», которые спиваются и стоят на грани развода, потому что их безнадежная жизнь, их несчастливые браки – это зеркало нашего времени. Это несбывшиеся мечты, это потонувшие в болотах представления о прекрасной, стабильной, ясной жизни.
Я писал про чиновников, которые обещают все, но не делают ничего, потому что это не просто карикатурные персонажи – это система, которая стала частью нашей реальности. Реальности, где никто давно не ждет помощи «сверху». Люди надеются на самих себя, живя одним днем.
Вы спросите, зачем я это делал? Зачем я собирал эти истории, смешные и грустные, злободневные и абсурдные? Зачем вам вновь лицезреть свинцовые мерзости русской жизни? «Однобоко и непатриотично», – из раза в раз говорили мои критики.
Ответ прост: я хотел, чтобы все мы посмотрели на провинцию иначе, чтобы увидели ее людей, ее лица, ее души. Провинция – это не просто география. Это часть нашей страны, часть нас самих. И если мы будем равнодушны к ней, мы будем равнодушны к себе. Вся страна – это провинция. И вся провинция – это страна. У нее нет начала и нет конца. Многомерна, бесконечна, сакральна.
Но писать о провинции тяжело. И главная тема этого сборника и, пожалуй, моего творчества вообще – бедность, вернее, нищета – материальная и нравственная. Та нищета, что становится фоном для всего, что происходит в Торфянске. Нищета здесь – не просто отсутствие денег. Это состояние отдельных душ и общества в целом, оно охватывает все: дома, дороги, лица людей. В Торфянске нищета подобна болотной трясине. Она засасывает, держит, не отпускает.
Болота Торфянска – это не только географическая реальность. Это, как ясно, метафора. Они – вызов. Они учат нас бороться, учат искать островки твердой земли, учат строить мосты, чтобы выбраться. И герои моих рассказов – это те, кто каждый день борется с этим болотом. Кто-то проигрывает, кто-то побеждает. Но каждый из них – это пример того, как можно жить, несмотря ни на что.
И все-таки люди продолжают жить. Они продолжают мечтать, продолжают смеяться, продолжают надеяться. В конце, кажется, виден «свет», которого многие так долго ждали от моего творчества.
И здесь я хочу сказать о патриотизме. Настоящем, не показном, не громком, не вымученном, а истинном, любовном. Патриотизм – это не про флаги и лозунги. Это про то, чтобы любить свою землю. Любить ее такой, какая она есть, со всеми ее недостатками, со всеми ее трудностями. Настоящий патриотизм – это неравнодушие, желание что-то изменить, желание сделать свою страну лучше. И провинция – это часть нашей страны, которую нельзя забывать. Нельзя считать ее чем-то второстепенным, чем-то неважным. Провинция – это сердце России. И если мы будем равнодушны к ее болям, мы будем равнодушны к себе.
Данный сборник является попыткой услышать голос маленького города, голос, который звучит тихо, но уверенно, голос, который говорит: «Мы есть. Мы живем. Мы чувствуем». А вместе с тысячей таких голосов слышна и вся Русь – махровая, болотная, багряная. И, конечно же, Святая.
Я надеюсь, что, читая представленные рассказы, вы услышите этот голос. И я надеюсь, что он заставит задуматься, улыбнуться, пережить спектр самых разных чувств и эмоций: от гнева и тоски до восхищения и умиротворения.
Потому что Торфянск – это не только мой город. Это наш общий город.
Это наша Русь. И другой у нас нет.
2025

Конченый человек
Завтра должны были начаться занятия у студентов, вернувшихся с зимних каникул.
Завыла сирена скорой помощи, еле-еле пробирающейся сквозь ряды отечественных автомобилей. До специальной операции они снова начали входить
в моду. Буквально заполонили улицы Твери, чутка потеснили подержанных японцев, немцев, французов. Кризис давал знать о себе каждый раз, когда все выбирались из тесных комнатушек, полученных при советской власти. Комнатушки эти, однако, были тихой гаванью, куда на причал вставали раз и навсегда. Хрущевки умеют приковывать, пленять тебя. Проживший там хотя бы несколько лет не имел возможности, но, главное, желания покидать кротовью нору. Рыть новые тоннели и искать пропитание где-то вне радиуса действия твоего роутера?
Нет, такой вопрос вообще не заботил обитателей коммуналки, куда возвращалась после небольших посиделок с бывшими одногрупниками аспирантка Маргарита, тащившая на плечах портфель с продуктами. Она выбралась из Торфянска около семи лет назад, и возвращаться туда ей было страшно: уж лучше напьется на Стеклозаводе да вернется на Фадеева – но только не домой, к мамане!
Сегодня она решила пополнить запасы. Кончился чай и сахар, крупы и манка, тушенка и батон. В общем, вышло так, что кончилось все, чем обычно питалась худенькая девушка, с короткими темными волосами. Они приятно блестели на солнце, в них чувствовалась живость и свежесть. И не потому, что Маргарита, в отличие от многих, пользовалась шампунем, но хотя бы потому, что еще не совсем утратила интерес к бренной жизни, живя, как и все, от зарплаты до зарплаты. Сейчас же волосы были растрепаны, виднелась проплешина, которая раз за разом вгоняла аспирантку в тоску.
Девушка поправила юбку и невольно уронила взгляд на колготки.
«Опять стрелки», – пронеслось в голове. «Убью продавщицу, подсунула говно. Прошлые носились гораздо дольше».
Расстроилась ли из-за такого пустяка Маргарита? Вряд ли, ведь если бы ей приходилось нервничать каждый раз, когда ее сверлит взглядом бородатый мужчина с четками, когда соседи по коммуналке не смоют в уборной, когда хабалка в типичной забегаловке подсунет протухшую курицу (ее хорошо изваляли в уксусе), то она бы давно потонула в унынии. Аспирантка, по советам друзей и коллег, уже который месяц пыталась не обращать внимания на свои проблемы. Вернее так: она придавала им гораздо меньшее значение, чем они того заслуживают. Прежде девушка сильно переживала, волновалась, даже питала какие-либо надежды. Поговаривали, что она мечтала переехать в Англию, как и ее далекая тетка Джулия, что сбежала на Запад во времена дешевого доллара. Ради такого пришлось выучить хотя бы алфавит. Благо для Маргариты изучение витиеватого языка на этом и закончилось. Еще чуть-чуть грамматики, базовая лексика (в школе учила немецкий – засада!). Теперь же лишь немного «спикает» на ломанном английском. Не имея возможности нормально практиковаться с носителями языка, Маргарита, как и многие ее ровесники, забывала некоторые правила-исключения, путалась во временах. Нынешние студенты, которых ей пришлось бы обучать, не особо придирчивы.
Когда Маргарита поднималась по лестнице, то случайно задела каблуками пухлое тельце, не подававшее признаков жизни. Обычно так валяются свиньи, наевшиеся желудей под дубом. Но, судя по всему, девушка задела не борова, но существо достаточно похожее на него. В собственных испражнениях, в окружении двух бутылок «Охоты», валялся сумасшедший, любивший воровать старую и поеденную молью шубу жены и бегать в ней по двору, оголяясь каждый раз, когда видел прохожего. Сейчас же Василию наверняка снился чудный сон, а потому аспирантка не захотела будить его.
«Молодец Васька. Живет по-скотски и в ус не дует. А мы все жалуемся…».
В голове она держала мысль о штрафе, который нужно было погасить в ближайшее время. Для кого-то несколько тысяч были сущими пустяками, но для кого-то купюра с видами Хабаровска была четвертью зарплаты. Маргарита ступала по лестнице, максимально оттягивая свое возвращение
в коммуналку. Оставаться у друзей уже в которой раз она посчитала неприличным, хотя там, в окружении успешных людей, сделавших карьеру и имевших какое-никакое имя, аспирантка чувствовала себя чуть лучше обычного. Не сказать, что она забывала о быстро умирающих старухах в подъездах, на похороны которых настойчиво собирали дань их юродивые родственнички. По крайней мере, она могла погоготать над ситуацией с остальными.
С завтрашнего дня начинались первые занятия со студентами, вернувшимися с зимних каникул. Это очень пугало Маргариту. Она не успела составить даже план-конспект занятия; не могло быть и речи о том, чтобы подготовить учебную литературу. Вроде как ей даже дали почту старосты группы. Обычно с ними принято держать связь. Однако несколько стопок «Хаски», на которую она, конечно, не могла скинуться, давно притупили разум, и единственное, о чем мечтала девушка с темными короткими волосами, – это об убийстве части соседей, переходящих границы раз за разом. И вновь, прежде чем открыть ржавым ключом дверь, обитую дешевым кожзамом, Маргарита попробовала посчитать, что будет, если она выплатит тот штраф, который
на самом деле был выписан по ошибке.
«Паштета дешевле уже не найду. Можно воровать у Катьки, но этим уже занимается Петрович. Она хоть и убогая, но совсем обделять юродивых не хочется», – подумала про себя Маргарита, несколько раз поворачивая ключ в замочной скважине.
Юродивых было слишком много в ее нескладной, нищей, пахнущей спиртом жизни. И снова душа заныла… Заныла по прошлому, по детству, по Торфянску. И ведь всего два часа езды, но какой езды… Тревожной езды.
«Да и мать мозг вынесет. Достала уже. “Когда внуки, когда внуки?”. Помрут от скуки! Вот ей внуки».
Медленно открылась дверь, истошно и противно скрипя, будто всем своим скрипом крича о том, что здесь лучше вообще не показываться. Снимать жилье получше аспирантка пока не могла, да и менять коммуналку на комнатушку у поехавшей умом старухи особо не хотелось. Старухи вообще часто предлагают пожить за скромную плату, пытаясь отыграться на безвинных студентах. Маргарите рассказывали, как однажды одна полоумная в приступе бешенства начала рубить дверь топором давно почившего деда, чтобы разбудить уставшую после смены девушку и затребовать с нее плату за несколько месяцев вперед. Кончилось все тем, что дедовский топор так напугал несчастную, что она собрала вещи и в ту же ночь покинула старуху. Объявление об аренде комнатушки с туркменским ковром и шкафом-стенкой из ГДР до сих пор можно отыскать на просторах Интернета.
Как мышь, Маргарита проникала в местоназываемое домом, стараясь не потревожить гадов, попрятавшихся в своих норах. К ее большому удивлению, коммуналка продолжала не спать. Не успев войти, Маргарита сполна ощутила запах вонючей мужской обуви. Курсант-сосед вновь привел какую-то девку, судя по всему, школьницу, как это обычно и бывает. Зловонный запах вырывался из его берцев, подобно джину из лампы Алладина.
Брезгливая Маргарита, тем не менее, пересилила себя и, нарушив правило, бросила эти ботинки подальше (к чертовой матери!). Вроде бы никто не услышал. Но в эту же минуту с общей кухни выбежала покрасневшая Марина Павловна, гонявшая, как вшивого по бане, мужа Петровича. По правде говоря, он и правда был вшивым.
– Падла, опять подглядывал за Катькой! Ух я тебя огрею, так огрею, что в дурку сляжешь, – фурия носилась за Петровичем, облачившимся в трико и белую майку. В руках у нее была скалка.
– Маришка, не удивляй других, поди разбудишь солдатика, Ваньку нашего. Угомонись, милая, – жалился Петрович, забившийся в угол прихожей, где снимала пальто аспирантка.
– Видела я, как ты млел перед ней. Понравились ее бидоны? Скотина! – она замахнулась
на него скалкой, и в этот момент Маргарита поспешила открыть свою дверь и юркнуть в темную, крохотную комнатку.
Она заперлась и перевела дух. Попыталась включить свет, но лишь поняла, что лампочка перегорела. Медленно опустившись на пол, девушка обхватила колени и уперлась спиной в дверь. Маринка уже облила кипятком трико мужа, чтобы проучить негодяя, полюбившего смотреть на то, как моется литератор Катерина Солнечная. Эта женщина состояла в каком-то известном лишь ей литературном объединении, где привычно собирались немного отбившиеся от жизни и плохо дружащие с умом люди. На страничке в социальной сети Маргарита долгими вечерами смеялась над фотоотчетами
из старой, медленно рушащейся библиотеки, пельменных и чебуречных, где читались стихи Маяковского и Бродского на новый лад. Сама аспирантка ничего такого не писала и не смыслила, но презирала «писунов», как она их называла, пытавшихся пародировать творческую манеру мэтров. Иногда Катька начинала в порыве вдохновения громко читать то, что родилось в ее голове, на всю коммуналку,
благо тонкие стенки в хрущевках позволяли услышать ее оды.
Маргарита тяжело вздохнула.
Петрович затянулся «Явой» на кухне через полчаса. Маринка, успокоившись, захрапела на одной кровати с сыном Ваней. Сегодня они допоздна мучились с окружающим миром и математикой. Опять нужно было посчитать, через сколько встретится «дебил-велосипедист» и грузовая машина. Маринка плевалась, материлась, давала подзатыльники, когда сын огрызался. Стоял страшный рев, но, повторив параграф по Солнечной системе, уставшие, легли спать. Курсант продолжал скрипеть на кровати с какой-то десятиклассницей, а Катька как раз пошла в ванну. Маргарита слышала, как она поет в душе, как выдавливает шампунь на мочалку и натирает себя, наслаждается пеной. Запах табака Петровича разносился по всей коммуналке, отчего некурящей аспирантке вновь стало не по себе. К горлу подступил рвотный комок, и через минуту ее тошнило в грязный и полуразбитый унитаз,
на котором-то и сидеть было страшно. От алкоголя кружилась голова, мышцы начинали неметь, отнимались руки. Кое-как девушка разложила продукты, выдерживая испепеляющий взгляд Петровича.
– Ты когда начнешь скидываться на туалетку? Так и будешь со своей «Зевой» таскаться, а? – Петрович явно захмелел. И действительно: в дверце холодильника стояли открытые банки пива. – Паштеты жрешь, а бумага вон какая дорогущая.
– Ваша наждачка до геморроя доводит. Мне такое неинтересно. Уже вылечилась, спасибо, – пропищала Маргарита. Ноги подкашивались, она хотела скорее плюхнуться на своей полуторке.
– Неженки какие. Вот помнится в девяностые – тебя еще тогда в проектах наверняка не было. Так вот тогда мы газетками пользовались. Увез я от матушки своей пару десятков килограмм «Правды». Леонид Ильич мне задницу целовал, о как! – поражался своей смекалке Петрович, делая очередную затяжку.
– Весело, видимо, было, – без энтузиазма отозвалась на эту юмореску Маргарита, закрывая холодильник. – Пойду я. Завтра рано вставать.
– Юбочка у тебя хорошая. Только колготаны рваные, но ничего, я готов даже заштопать. У нас
в армии каждый день шитье было. Шевроны, пуговицы, понимаешь ли!
Слава богу, к тому моменту, когда пылкий Петрович уже был готов идти в наступление, из ванны вышла Катька, поправлявшая желтое полотенчико
на голове.
– Привет, соседушка! – как ребенок, она искренне радовалась встрече, приветствовала Маргариту.
И снова пахнуло блажью – искренней, выпестованной, раздражающей блажью.
Маргарита лишь поморщилась в ответ и поспешила спрятаться в комнатушке. Катька решила, что не стоит тревожить человека из мира науки, тем более уставшего после попойки.
Ближе к полуночи все вроде бы разошлись по своим берлогам и уснули. Мерно оседал запах табака, курсант перестал скрипеть на железной кровати, как-то подозрительно притихла Катька. Маргарита так и не смогла включить треклятый свет. Хотелось ли ей пойти к кому-нибудь из мужчин, чтобы ей вкрутили новую? Вряд ли, потому как все это неизбежно кончилось бы вкручиванием лампочки самой аспирантке. От противных мыслей девушка поежилась и решила зажечь ароматическую свечку, подаренную близким со студенческой поры другом на день рождения. Через минуту запахло пряным апельсином и шафраном. Медленно комната наполнялась уютом и жалким теплом. Батареи исправно плохо топили.
«Я не хочу идти к приставам, чтобы разбираться. Но и заплатить штраф я просто не могу. Мне нужно прожить на пять тысяч еще три две недели. Как? Как я проживу?» – лежа на кровати Маргарита, тихо заплакала. В комнату падал лунный свет. Одновременно хотелось и спать, и плакать, и смеяться от собственной ничтожности. Неожиданно в голове всплыл эпизод, произошедший на днях
в университете.
На неделе они сидели со старшими коллегами в одной из аудиторий и обсуждали перспективы приемной кампании. Маргарита не питала иллюзий касательно нового набора студентов. С каждым годом все меньше и меньше человек мечтало оказаться в затерявшемся среди лесов городке. И хотя до Москвы или Петербурга было пару сотен километров, перспективы столичных городов притягивали больше.
– Надо нам в социальных сетях большую агитацию вести, пригласить на семинар в библиотеку. Как считаете, коллеги? – пожилой заведующий кафедрой обращался к уже изрядно уставшим, засыпавшим на ходу с кружкой чая в руке преподавателям.
– Хорошее предложение, Антонина Семеновна! Отличное! – вторила ей старуха, давно выполнявшая функцию почетного артефакта и переставшая вести пары на кафедре межкультурных взаимодействий с народами Евразии.
Аспирантка Маргарита, до сих пор не осознававшая, как ее занесло на столь заплесневелую кафедру, подала голос, пожалуй, впервые за несколько недель.
– Не поможет это нам. Не заставишь сейчас никакими мессенджерами или цветной рекламой людей идти к нам. Хотите, чтобы шел народ? Да начните хотя бы с ремонта здания и обновления учебной программы, которая давно отстала от реальности. Не нужны такие специалисты на рынке, а решает сейчас все спрос и предложение, а не партия товарища Ленина!
Большинство глупо рассмеялось, восприняв реплику Маргариты как очередную шутку. Обсуждения длились еще долго, но девушка утратила какой-либо интерес к ним и к людям, которые на полном серьезе раздували брюхо и похвалялись мнимыми достижениями. Становилось противно каждый раз, когда кто-то горласто кичился и тыкал грязными пальцами в помятые грамоты и пыльные кубки.
Вспомнив это, аспирантка рассмеялась и тут же задумалась. Думалось по ночам ей гораздо лучше, чем днем. Остававшись наедине с собой и своими внутренними страхами, Маргарита смотрела в потолок и представляла, что было, если бы она родилась в другой семье. Как ей казалось, все несчастия и никчемность ее жизни тянулись шлейфом с самого детства. Ненавидела ли она свою мать? О таком не принято говорить в светском обществе, но не всегда отношения между родителями таковы, как учит нас Библия.
Неожиданно для самой себя Маргарита вытащила купюру номиналом в пять тысяч. Рассматривая ее внимательно, каждую деталь рисунка и каждую цифру у окна, она дивилась красоте банкноты. Внутри разливалась приятная истома, хотелось съесть и переварить несколько таких бумажек. Ах, если бы у нее было хотя бы на пару тысяч больше, то противный штраф, выписанный по какой-то системной ошибке, перестал бы являться ей в самых страшных кошмарах. Тут же Маргарита бросилась к старой керосиновой лампе, которую ей отдал на хранение Петрович, любивший спускаться с таким в подпол своего гаража. Со всей злостью она разбила ее, облилась и обмазалась керосином – резким, едким. Как же ужасно он пах!
Маргарита поднесла купюру к свече и подожгла ее. Затем аспирантка поднесла купюру к провонявшей табаком одежде. Она начала гореть.
Хотелось кричать, но Маргарита сдерживала порыв слабой и безвольной дамочки. Хотя бы раз в жизни аспирантка мечтала ощутить себя сильной и независимой от боли и страхов. Она быстро распахнула окно и встала на подоконник, выглядывая из комнаты. Редкий прохожий не обращал внимания на полоумную, решившую поджечь себя. Маргарита противно захихикала, пытаясь утолить жажду в крике от боли. Потом этот крик наконец-то вырвался из ее груди, но то был не крик боящейся и дрожащей аспирантки. То был истинный вой настоящей женщины, впервые знавшей, что она хочет и почему она так делает. Это ощущение значимости даже такого пустякового дела, как самосожжение, показалось Маргарите чем-то забавным и дарящим неподдельную радость.
И тут же, не выдержав, она ощутила легкость, после чего девушка прыгнула, желая взлететь. Пары секунд хватило, чтобы она рухнула с пятого этажа и шмякнулась на недавно отремонтированную дорогу, прямо в грязную лужицу. Горела Маргарита долго, уже, правда, не чувствуя боли и сомнения в том, правильно она поступила или нет. Крик слегка взбудоражил обитателей коммуналки, а когда она грохнулась оземь, то они только переглянулись и провалились в сладкий сон.
Через полчаса вставший в туалет Петрович подошел к окну и довольно усмехнулся, глядя, как полицейские и врачи возятся с трупом. Делая новую затяжку, он приговаривал:
– Хороша была девка, да только быстро кончилась. Теперь мы в ее комнату Ваньку поселим, будет хоть друзей приводить. А нам с Маринкой посвободней будет, займемся личной жизнью наконец.
Луну затянуло темно-серыми облаками, с неба медленно падал мокрый, противный снег. Завтра должны были начаться занятия у студентов, вернувшихся с зимних каникул.
Дитя смирения
Светало. Персикового цвета солнце вставало над холодной землей, пробуждая певчих, трубивших о начале дня. Вдаль уносилось шоссе, по которому не переставая мчались фуры, груженные древесиной или просрочкой для жителей Торфянска. Деревенские, мимо которых и проносились громадные грузовики, облизывались, словно лисицы из басни Крылова, сетуя на то, что «Пятерочка» открывается только в городах. И деревенским хотелось вкусить плоды цивилизации, находящейся так близко и так далеко одновременно, как и фуры, не сбавлявшие скорость на трассе.
Медленно просыпался лес, в котором истоптали ни одну тропинку местные и пришлые жители. Как и полагается, в нем росли и ели, и сосны, и березы, и даже столетние дубы. Даже удивительно, как их до сих пор не вырубили и не пустили в оборот смекалистые дельцы, давно паразитирующие на остатках государственности. В каплях росы важничали и играли друг с другом лучи солнца. Оно все больше проникало в городской лес, освещало прежде темные уголки. Городским его называли лишь потому, что с недавних пор лес включили в черту города, хотя и находился он в добрых десяти километрах от центра, где чин по чину стоял всеми обожаемый и ненавидимый одновременно старик с кепкой в руке, указывающий путь в никуда.
Солнце прожигало горячим взглядом все вокруг. Наконец лесная мгла скрылась, и стал виден обклеванный птицами труп женщины средних лет. Она болталась в петле, повешенная после жестокой расправы. Один глаз был выклеван старым вороном, следившим за порядком на той самой поляне, где и висела милая простушка. Серебряного цвета туфельки были выброшены в канаву вместе с сумочкой, купленной в одном из магазинов на торговых рядах, недалеко от Советской площади. Платье в цветочек изорвано и порезано, причем невооруженным взглядом видно, что руку к убийству женщины приложил профессионал, а быть может, и профессионалы.
Конечно, жестокими убийствами трудно удивить жителей Торфянска, уже привыкших к вечерним сводкам в телеграм-каналах, где скрупулезно подсчитывали и смаковали каждую цифру. Десятки и сотни ограбленных, убитых и ставших жертвами насилия по всей стране, униженные и оскорбленные – все они давно стали семьей, пускай не по собственному желанию. Семьей обделенных вниманием со стороны равнодушного общества, полюбившего запираться в своих ничтожно крохотных и оттого ненавистных квартирках.
Индивидуальный террор – атавизм, с которым хоть и неохотно, но борются. Коллективный же, более опасный и всеобъемлющий, столь западает в душу некоторым, что большинство лишь разводит руками и призывает примириться. Принять как должное пропажу людей и появление на их дверях квартир больших черных квадратов предлагают не только в книгах и телешоу, но и в разговорах, как бы невзначай. Любительницей таких разговоров была и Елизавета Ивановна Перепелкина.
Перепелкина ютилась не первый год в однушке на юго-западе города, в новом микрорайоне, выстроенном на старом кладбище, которое легко закрыли и избавились от всякой мишуры: на помойку полетели кресты и ограды, венки и поминальные конфеты, печенюшки и надгробия, позабытые родственничками в суете будней. На другом конце города вроде открыли новое кладбище, а вместе с ним – свалку токсичных отходов, которая хорошо вписывалась в антураж. Мертвым все равно, а вот для выполнения национальных проектов – хорошее подспорье.
Впрочем, родители Перепелкиной были живы, и она, конечно, не интересовалась судьбой чужих могил. Более того, жили они в Старицком районе, в маленькой деревенской утопии, где лучше думалось и дышалось. Елизавета тоже мечтала заработатьна хороший загородный домик, но никогда и ни при каких обстоятельствах не принимала выгодные предложения от импозантных боровов, облюбовавших ее квартиру. Она полагала, что так она выглядит более независимой и успешной дамой. Посещали ее стабильно раз в месяц, многие соседи даже удивлялись, как она успевала совмещать работу в газете, придомовой огородик, походы в театр и клубы, чтение бульварной литературы и личную жизнь, если знакомство на одну ночь можно было назвать «личной жизнью».
Обыкновенным майским утром Елизавета вышла на лестничную площадку. Лифт в девятиэтажке не работал больше года, но Перепелкина запрещала жаловаться, исправно обходя квартиры и проводя своеобразное анкетирование. Оно служило ответом
на вопрос: «А доволен ли ты ЖЭКом?». Привыкшая быть лидером еще со школьных времен, Елизавета Ивановна была строга с юнцами, жаловавшимися на алкоголиков в их подъезде и постоянное отключение горячей воды. Перепелкина разводила руками и на резонные замечания всегда отвечала отказом
в помощи. Как председатель домового товарищества (так назывались ее посиделки с пенсионерками, критикующими и восхваляющими правительство день ото дня), она считала своим долгом поддерживать мнимую «стабильность». При каждом споре женщина уверенно оппонировала, заставляя своего противника самоуничтожаться. И, доводя очередного жалующегося на жизнь до истерики, Елизавета мысленно ставила себе своеобразный плюсик, так как вера свои лидерские качества укреплялась и укреплялась.
Этим же майским утром она заметила, что на двери соседа по лестничной клетке появился большой, черный, пугающий своей чернотой квадрат. Каждый человек прекрасно понимал, что значила эта геометрическая фигура. Нетрудно было догадаться и Перепелкиной, знавшей, что этот сосед больше не побеспокоит гневными выпадами в сторону нового помощника губернатора. За молодого и как бы прогрессивного лидера молодежи, выдвинутого от недавно образованной партии, она агитировала лично и очень обижалась, когда какой-то «студентишка» позволял себе писать гадости в социальных сетях и на правительственных зданиях в центре города. Обычно пропавшего человека постоянно обсуждали во дворе, где Елизавета трудилась напропалую в своем огородике. Там, перед самым домом, в ее самодельной тепличке, росли огурцы и помидоры, укроп и чеснок, а на клумбах вблизи подъезда всегда цвели гиацинты и крокусы.Вот и сегодня она решила подкормить своих родненьких – именно так называла овощи и цветы. Набрав воды в автомате, зашагала к клумбам, где и принялась за любимое занятие. Солнце нещадно палило, находясь в зените, к счастью, у Елизаветы Ивановны была панамка; в нос ударял отвратительно сладкий запах куриного помета, распространившийся по всей округе.
– Хорошая сегодня погодка для садоводства, – говорила сама с собой Елизавета. – А запах… Ну что запах? Вот все жалуются на него, а я не понимаю, чего все нюхают, когда вокруг такая красота, как мои цветочки? Нюхайте же их люди, и мир заиграет новыми красками. Замечательные у меня цветы!
Источником этого дурного запаха была фабрика, с размахом построенная несколько лет назад. Конечно же, и сама Елизавета, и другие лишь радовались тому, что в районе появятся новые рабочие места.
Ухаживая за цветами, она не заметила, как на скамейке у подъезда уселись две подружки: баба Фрося и баба Тамара. Старушенции были как две капли воды похожи друг на дружку, разве что цвет их платков с рынка позволял отличить одну от другой. У Фроси был красный платок с ромашками, а у Тамары – синий с ландышами. Собственно, и ядовита она была не меньше, чем эти ландыши. Старухи сплевывали в кулек шелуху, вытягивали больные ноги в калошах и общались между собой, перемывая кости каждому, кого знали.
– Аркашу говорят упекли. Все. Нету карасика,
о как, – предложила тему для обсуждения Фрося. Она сплюнула шелуху в кулек от газеты «Комсомольская правда» и продолжила болтать ногами.
– Да ладно? С девятого-то? Аркашу? Мать честная, – отозвалась Тамара. – Это не того ли, который в организации иностранной состоял, как же ее… «За свободную любовь». Или как? Фиг разберешь их, придумает молодежь ерунду и мается. Он же все на митинги ходил, постоянно плакатики расклеивал. Ух, я ему эти плакаты хотела затолкать в одно место. Поделом паршивцу досталось, я так считаю, – Тамара ни на шутку разошлась, гневно жуя семечки и сплевывая шелуху.
От энергии, долго копившейся и теперь вырвавшейся наружу, на нее напал еще больший жор. Старуха, как жернова мельницы, стала перемалывать зерна подсолнечника.
– Квадратик черный висит у него. Мне Сонечка рассказала: она к нему хотела зайти, какой-то инструмент ей нужен был. Приходит ко мне, говорит: «Баб Фрось, а Аркаши то…». И рот раскрыла, представляешь? Стоит с разинутым ртом и выговорить не может. Поднялась я, короче, с ней, хорошо не так низко живу, всего-то на седьмом. И правда: большой черный квадрат, как у этого, ну как же его…
– Малевича, что ли? – предположила Тамара,
у которой к тому времени закончились семечки.
– Да, точно. В общем, жуткая картина, но я сейчас только подумала. А на кой хер, скажи мне, я вообще пошла на девятый? Мне этот Аркаша кто?
– Конь в пальто, – прыснула Тамара и громко заржала, как кляча на последнем издыхании.
– Вот-вот. Ну ты рассказывай, как там у Юльки? Уже в школу готовятся?
Разговоры о родственниках и рассаде хорошо чередовались с новостями об очередном исчезнувшем человеке. Старики посмеивались над молодежью, родители же советовали не лезть, «куда не следует». Советы эти напоминали предостережения, как в детстве: «Не влезай – убьет!». Кто знает, быть может, и свидетели мезозоя, и бывшие пионеры были всегда правы?
Меж тем Перепелкина все слушала и слушала, копаясь в огородике. В одном ухе у нее играла попса, а другим она ловила каждое слово. Елизавете Ивановне, особо не предпринимающей ничего для изменения окружающего мира, тем не менее, было уж очень интересно, что у кого и как.
«Странно, чего Аркадию все не нравилось? Говорила я ему: заканчивай эти игры. Тоже, конечно, придумали. Общественное движение. Если это движение, то нужно куда-то двигаться, а они только критикуют и стоят на месте. Наверное, отправили его в другой город. А впрочем, не моя забота. Может, и новый сосед появится, будем дружить. Я уже полила эти, или нет?».
Мысли Перепелкиной были всегда наполовину в огороде, даже когда она перебегала в партер с балкона, стараясь остаться незамеченной. Свободное место всегда оставалось, тем более на постановках, идущих не первый год. Привыкшая экономить и обманывать систему раз за разом, Елизавета Ивановна приноровилась жить с комфортом в таких скотских условиях, в каких существует добрая часть человечества.
Вернувшись домой, женщина включила телевизор, начала готовить попкорн, чтобы хорошо расслабиться перед ящиком. По нему, однако, крутили одну шелуху. Политика, митинги, теракты, падение курсов валют. Все это настолько осточертело Перепелкиной, что она со всей ярости взяла и вдавила своими наращёнными ногтями в кнопку пульта. После пульт полетел в помойку.
Через неделю погода испортилась. Шел постоянный дождь, а местами непрекращающийся ливень. Изредка захаживал в здешние края и град. Елизавета Ивановна с грустью на лице рисовала рожицы и фигурки на окнах. Вообще-то она была в отпуске, однако и не думала, что будет вынуждена днями напролет сидеть дома. В конце концов наступил тот самый момент, который наступает всегда, вне зависимости от твоих желаний: кончились майонез и фасоль.
Елизавета Ивановна вышла из квартиры и, захватив новый зонт-трость, лениво побрела по бетонной лестнице. Уже на пролете пятого этажа она уловила до боли знакомый запах кислой капусты. И действительно: прямо перед ней в своих испражнениях валялся алкоголик Пашка, избивавший дочь и жену. Перепелкина поморщилась, но переступила через потное, обделавшееся существо, и когда она случайно задела каблуком его куртку, то невзначай заметила, как из карманов посыпались какие-то таблеточки. Улыбка озарила лицо Перепелкиной, которая наконец разгадала давно терзавший секрет. Теперь вмиг стало ясно, кто разбрасывает шприцы у подъездов и почему Пашка так звереет в приступе ссоры с женой.
После возвращения в подъезд из супермаркета Перепелкина заметила, как около тельца дежурит молодая девушка, чуть младше ее. Семинаристка Лидочка в домашнем платьице бегала туда-сюда, теребя в руках сотовый телефон.
– Елизавета, здравствуйте. Слава богу, что я кого-то встретила. Не поможете мне?
– Здравствуй. А чем я должна помочь, собственно? – Перепелкина уже мечтала сделать курочку под красным вином, которое она урвала по скидке, а потому отвечала достаточно лениво и без удовольствия.
– Я вызвала полицию. Посторожите Павла Сергеевича со мной. Одной страшно.
– С дуба рухнула, дуреха? Какую полицию? Чтобы про нас все говорили, какой мы неблагополучный подъезд? Где твой телефон? – Елизавета Ивановна вся покраснела от таких известий.
– Да вот же он, – смиренная христианка показала простейший «Nokia», который староста подъезда с остервенением вырвала из рук и разбила о ступеньки.
– То-то же. Брысь отсюда. И не вздумай полицейским показываться. Не дай бог слухи пойдут, не дай бог…
Уже на следующий день Елизавета Ивановна двинула на работу. Отпуск кончился, и как назло майское солнце снова выбралось из заточения. Теперь же его застилали не серые облака, а мерзкий смог и дым заводских труб. Перепелкина радовалась, что правительство заботится о рабочих местах и доступной продукции для простых людей. Единственное, что ее, пожалуй, смущало, так это то, какой вред могут нанести все эти производства ее садику-огородику. Она даже думала прийти с инспекцией, но отложила это дело
в долгий ящик, как и многие.
Спускаясь по лестнице, она обнаружила, что на двери семинаристки Лидочки, как и на двери студента Аркадия, висит большой черный квадрат. Остановившись возле нее, Перепелкина задумалась. Несколько минут стояла тупо, в каком-то оцепенении всматриваясь в черноту, которая и манила, и пугала. В этой темной фигуре она будто видела всю жизнь, и на минуту ей показалось, что квадраты на дверях, появляющиеся все чаще и чаще, становятся больше. Квадрат засасывал, поглощал все самое лучшее, превращая ангельски чистые помыслы и благие идеи в ничтожную пустоту. Вакуум!
От таких непривычных мыслей у Елизаветы Ивановны даже закружилась голова, а потому она выпила нужную таблеточку и зашагала дальше.
«Зачем лезть в чужую жизнь? Женка Пашки тоже хороша, ведь знала, за кого идет. По мне, так лучше тогда одной быть, если характера нет», – думала Перепелкина, огибая колдобины во дворе, переполненные грязной водой после дождя. Вечно праздничный внешний вид контрастировал с окружающей серостью, отчего красные и желтые платьица даже раздражали некоторых австралопитеков. На работе она набросала планы на ближайшие выходные. Затеяла генеральную уборку; поборник чистоты, она просто не могла терпеть грязь и пыль, что не мешало ей, однако, закрывать глаза на художества подростков в подъезде, облеванные перилла и грязные ступеньки лестниц. «Главой» подъезда она была лишь до тех самых пор, пока речь не заходила о коллективной уборке.
Вообще мало кто задумывался о том, чтобы облагородить общее пространство. Общее, значит, «ничейное». Мысль эта укоренилась в сознании большинства людей. Но и среди них находились «особенные».
Уже вечером, сидя за компьютером, Елизавета Ивановна наткнулась на какой-то пост в социальных сетях. Под ним шла активная дискуссия. Обсуждалось, «какого же цвета должен быть новый электробус: красного или синего?». Перепелкина, мнившая себя знатоком моды, вступила в диалог
с кем-то в комментариях, рьяно доказывая, что цвет автобусов должен быть непременно красный, так как синий цвет транспорта уже изрядно надоел, так как в моде в этом летнем сезоне будут теплые, а не холодные тона, да и просто женщина не упускала из головы мысль, что красный автобус – это очень сексуально. По этому случаю она даже захотела прикупить новую юбку и сумочку на цепочке. Как житель города, Елизавета Ивановна приняла участие
в голосовании на сайте администрации, но продолжала переписываться с кем-то в социальной сети и навязывать всем свое мнение. Впервые за долгое время она позволила покритиковать областной транспорт, потому как в нем ее толкали, зажимали и даже лапали. В голове на мгновение вспыхнул яркий эпизод, как небритый инородец в затертых джинсах прижимался к ней сзади, пока остальные тянулись к валидатору, громко хрюкали, жужжали дружным ульем. Нечто твердое, упругое резко уперлось в Елизавету.
«Наверное, все-таки колбаса. Длинное что-то. Колбаса. Наверное. А может…».
К утру следующего дня она успокоилась. Лениво, подобно котам по утрам, потянулись рабочие будни, и уже к концу недели Перепелкина мечтала выбраться куда-либо с очередным любовником, да хотя бы в тот же самый лес, который почему-то многие стали обходить стороной. Прошли даже слухи, что там появилась специальная зона, охраняемая людьми в форме. Елизавету Ивановну слухи подстегивали еще больше, а потому она вынашивала идею об отдыхе за городом.
Пятничным вечером назначила свидание в парке. На удивление, потенциальный любовник просил встретиться, ссылаясь на большую занятость, не раньше одиннадцати. Женщина не придала этому значения и, надев вечернее платье и серебряные туфли на шпильках, накинув на плечо новую сумочку и хорошо намарафетившись, двинула в сторону парка.
Луна едва выглядывала из-за темно-синих облаков, тоскливые фонари редко освещали путь. Перепелкина включила музыку в наушниках, и, напевая песни Аллы Пугачевой, даже не думала о том, что или кто может поджидать ее хотя бы в соседнем темном переулке. Заслушавшись песней «А знаешь, все еще будет», Елизавета Ивановна не заметила, как сзади к ней подбежало несколько мужчин в балаклавах.
Молодчики оперативно скрутили любительницу советской попсы: один из них надел плотный мешок, какой раньше надевали приговоренным к смерти, второй быстро повалил ее на землю и начал вязать руки, ноги, не забывая, конечно, шептать «заткнись, дура». Третий, по всей видимости, ударял хорошей дубинкой по ногам и почкам. Перепелкина действительно сильно испугалась, в кровь выбросилась месячная норма адреналина. Она не верила, что это происходит с ней, думалось, что это какой-то розыгрыш. Молодчики управились за минуту и быстро кинули Елизавету Ивановну в багажник большой грузовой машины. Газель спешно покинула двор, и ни один из избирателей не заметил пропажу очередной души.
Ранним утром через несколько дней Елизавета Ивановна уже болталась в петле, несколько раз обесчещенная и поруганная. Труп смердел на солнце, вонь разносилась по всей округе, благо грибники и иные любители природы более не ходили в тех местах. Целые гектары леса были отданы в бессрочное пользование неизвестно кому. Перепелкина болталась, иногда сдуваемая теплым ветром, и лишь вороны и зайцы прилетали и прибегали посмотреть, кого же растерзали в очередной раз.
Однажды баба Фрося поднялась к квартире Перепелкиной, чтобы упросить напечатать в газетенке очередную подборку слабых стишат и виршей. К большому удивлению старухи, на двери квартиры красовался еще больший, чем у того же Аркадия или Лидочки, черный квадрат. Чернее этого квадрата в своей долгой жизни баба Фрося еще не видывала.
За послеобеденными посиделками на скамеечке с Тамарой она рассказала, что «видывала».
– Тю, не удивительно! Внучок рассказал, чего она писала в Интернете. Не сиделось ей на месте. Тоже сломалась. Потянуло, видишь ли, мнение свое высказать, – смеялась Тамара. – А кому ее мнение интересно? Правильно – никому! – заключила старуха.
А тем временем Фрося и Тамара так и сидят в каждом дворе, и в каждом доме растут и множатся черные квадраты, и все большее количество гектаров леса отдаются непонятно кому.
Вакханалия по случаю
Солнце в зените разошлось не на шутку в один из июльских дней. Жаря без перерыва, превращая землю в одну большую сковородку, оно делало жизнь в провинциальном городке совершенно невыносимой. Горели поля с сухой травой, подожженной детьми, мошкара заедала скот в деревнях, комары-пискуны звенели в ночи, раздражая всех не столько укусами, сколько противными мелодиями. И было в этой летней идиллии, в этой провинциальной утопии свое волшебное очарование, на которое уповают патриоты-краеведы, любящие и «Домострой», и черносотенцев с их скрепами.
На таких скрепах держалась и держится малая Русь, далекая от модерна больших столиц.
Въезжая в Торфянск, можно было увидеть большое, отделанное на века здание девятнадцатого столетия, расположившееся аккурат напротив брежневских пятиэтажек. В бывшем доме дворянского собрания, где любили собираться всякого рода Одинцовы и Румянцевы, Разумовские и Морозовы, разместился милый и уютный ресторан с приличной вывеской в стиле парижских бистро начала XX века.
«Купчина» зазывал гостей парадной красной дорожкой, тянущейся от самого входа в здание до мелового штендера, где аккуратным почерком в разных цветах было выведено меню на сегодня. Правда, на крепких дверях из ольхи можно было заметить предупреждение, гласящее, что «ресторан закрыт на мероприятие». Несостоятельная формулировка отпугивала одним своим видом. Не спасали даже десятки горшков с цветами и клумбы на территории ресторана. Сотрудники то и дело выбегали во двор, чтобы полить цветы из леек и шлангов, даря живительную влагу в столь знойный день.
В этот же знойный день ресторану довелось принимать траурную процессию. Обыкновенные жители, ничем не примечательные и до примитива похожие на других почитателей культа смерти, собрались в «Купчине», чтобы проводить в последний путь своего близкого и не совсем человека. Большой банкетный зал, где чаще праздновались свадьбы, дни рождения и юбилеи, а также, разумеется, корпоративы, наполнился людьми с понурыми лицами, в черно-белых одеяниях. Они следовали друг за другом, тихонько всхлипывая и рассаживаясь за длинными дубовыми столами, которые сервировали достопочтенные официанты в красных жилетах и белых перчатках.
Сам хозяин ресторана, Анатолий Сергеевич Петухов, вышел к гостям в легком летнем костюме. Внимание его мгновенно пало на пожилую женщину, пережившую не одного и даже не двух, и не трех генсеков, которая и арендовала ресторан на целый день. Увешанная драгоценностями, в которых не было ни грамма золота, старушка ковыляла без поддержки многих родственничков и друзей, стараясь не терять самообладание и шляпу с павлиньим пером. Ненастоящим, разумеется. Такие обыкновенно продаются в провинциальных магазинчиках, продавцы которых убеждают своих покупателей в высоком качестве турецких и китайских товаров. Именно в такой одежонке, а точнее в черном невзрачном балахоне и каких-то тапочках, Людмила Васильевна шагала к арке, открывающей проход в зал.
– Мадам, – вальяжно обратился Петухов, мечтавший создать ауру респектабельного европейского заведения в своем ресторанчике на окраине города. – Еще раз приношу соболезнования в связи с утратой любимого мужа. Весь вечер обращайтесь ко мне, даже не стесняйтесь. Я к вашим услугам и услугам ваших гостей.
– Еловых шишек набросали на полу? Петя любил шишечки, – высовывая длинный язык, мекала Людмила Васильевна, опираясь на стену белоснежной арки.
Вечно трогая себя за лоб потными морщинистыми руками, старуха тяжело дышала, изнывала
от жары.
– Вы действительно считаете, что с шишками будет лучше? – подскочивший одномоментно Петухов томно шептал на ухо Людмиле Васильевне, давая понять, что за такие услуги стоило бы подмаслить.
Женщина спешно вынула из сумочки купюры, смятые и грязные, но оттого более привлекательные для хозяина ресторана. Зная и твердя, что деньги не пахнут, он лишь облизнулся и учтиво поклонился. Уже через минуту зал и коридоры были усеяны еловыми шишками, крупными и сочными.
В ресторане тут же пропал весь налет изысканности и пышности: запахло лесом, опилками и умирающей деревней.
За столами расселись все юристы, доморощенные экономисты и бухгалтеры, клерки и кассиры, инженеры и преподаватели, словом, вся родня и близкие покойного, чья фотография стояла во главе стола. Исполненное важности и моложавости лицо мужчины в очках взирало на боровов, пришедших хорошо отъесться после долгих прощаний на кладбище.
Петухов занял позицию наблюдателя, исследуя каждого и всех одновременно.
– Людочка, так красиво тут, ну прямо барокко какое-то! – восторгалась полная дама в костюме семидесятых годов из советского журнала «Винтаж».
– Правда, душно тут. Сил нет. Я сниму туфли? Уж больно жарко, не могу, – худощавая дама-барракуда скинула египетские сандалии и тонкие белые носки, после чего к запаху деревни и леса прибавился запах пота и мускуса.
Потели в зале обильно, обмахивались длинными, расшитыми узорами салфетками, словно опахалами. Людмила Васильевна, усевшись рядом с фотографией покойного мужа, спряталась за черно-красным веером в японском стиле.
– И угораздило же Петра Семеновича помереть в такое жаркое лето. Ума не приложу, за что нам всем такое наказание, – перешептывались бывшие коллеги пенсионера, поскользнувшегося в квартире в отсутствие дорогой ему супруги.
– Ладно, хоть отдохнула, Люд. Не переживай ты так. Правильно, что хрыча не взяла на юга. Крякнул бы там, весь отдых испортил бы. Передайте под шубой, да, под шубой. Сереж, не трогай водку, не лезь вперед мамки в пекло.
Сестра Людмилы Васильевны, находящаяся подле нее, больше всего успокаивала вдову. Та лишь охала и вдыхала запах еловых шишек. Хозяин ресторана, дирижируя подчиненными, указывал, что и когда подавать.
И в этот момент, когда подошло время первого тоста, когда Людмила Васильевна приготовилась произнести чисто брежневскую речь, в ресторан буквально влетели изрядно выпившие, но чем-то обрадованные люди. Пока официанты перекрывали входы в зал, сам Анатолий Сергеевич вызвался разобраться с дебоширами.
Как оказалось, впереди этой процессии был новоиспеченный папаша с бутылкой хорошего вермута. Во внешнем виде его и других гостей, а было их не меньше двух десятков, узнавались депутаты муниципального собрания, помощники депутатов, их жены и дети. В корзинке, перевязанной розовой ленточкой, Анатолий Сергеевич успел заметить юное черноглазое дитя, удивленно взиравшее на то, что же происходит вокруг. Отказывать таким гостям, конечно, было бы неприлично, потому ретивый и смекалистый Петухов быстро нашел выход.
– Разместим вас в зале по соседству. Вас будет разделять небольшой проход, но ничего страшного. Звукоизоляция у нас достойная, – бесстыдно врал хозяин ресторана, сошедший с ума от сумм, предложенных папашей.
– Бери. Бери, бери, пока дают. Доченька у меня родилась! Светочка! Светуля! Все за стол, и нам побольше горячего, дорогой!
Петухов, услышавший пожелания новых дорогих, во всех смыслах, гостей, поспешил как можно быстрее исполнить наказы.
В другом зале соорудили нечто похожее на стол. Из ниоткуда возникла скатерть-самобранка с яствами с разных континентов: подали тартар из лосося с дайконом, маринованную грушу с джемом из сладкого перца и сыром, стейки с капустой и черносливом, спаржу на морковном пюре с яйцами пашот.
По личному распоряжению хозяина ресторана тощего поваренка отправили на птичий рынок, где следовало бы прикупить по хорошей цене, предварительно сторговавшись, несколько уток. Этих самых уток нещадно рубили повара постарше, бесперебойно шинкуя ощипанных птиц. Через добрый час обыкновенная кряква превращалась в «индийского фазана».
Вместо итальянских вин Амароне и Барбареско в фужерах слуг народа оказался алкоголь попроще. Обливая друг друга красным полусухим и белым полусладким, гости заливались истеричным смехом.
Лавируя между столов, официанты только и успевали подкуривать сигареты. Мужчины выдували кольца, соревнуясь, у кого получится больше. Несчастное дитя в корзинке, в которых обычно подкидывали рожденных вне официального брака, играло с погремушкой. Крики будущей принцессы муниципальной заглушал вой нерадивого папаши и его друзей, начавших исполнять самые похабные песни времен своей молодости.
Когда Петухов, желая проведать скорбящих, неожиданно притихших в последние часы, пронесся мимо Геннадия Антоновича, тот с силой подтянул хозяина к себе.
– Дорогой, включи Мишаню. Мишаню Круга. Выруби ты этот оркестр свой. Откуда эта скрипка или контрабас, хрен поймешь. Нашу давай, – похлопывая по плечу Анатолия Сергеевича, он скалил вставные золотые зубы.
В них отразилось все благоговение и пиетет перед начальствующими. Хозяин ресторана, не чуравшийся самых необычных пожеланий клиентов, умудрился угодить и тем, и другим. Проход в другой зал завалили свободными стульями в надежде заглушить звуки «Реквиема». Оказавшись в полутемном помещении, где доедали буженину с чесноком и щуку, тушенную в красном вине, мужчина, подобно чайке, замахал руками, приказывая играть тише. Через несколько минут грянул Круг и его коронная «Водочку пьем».
Возмущенные шумом и пляской на костях, родственники усопшего повыскакивали из-за столов. В стены, отделанные декоративным камнем, полетели грязные тарелки и бокалы. На корабле Петухова поднялся истинный бунт. Сидевшая в прострации Людмила Васильевна прижималась к портрету мужу. Солоноватые слезы испортили макияж. Измазавшись в туши и помаде, женщина пыталась угомонить гостей, сознавая, что попытки ее тщетны.
И вместо того, чтобы отключить романсный шансон, Анатолий Сергеевич в привычной манере дирижера отдал приказ об увеличении громкости. Усердствовали скрипачи, из последних сил насилуя струны. Одинокий пианист, перевязав кровавые пальцы и выпив залпом рюмочку беленькой, застучал по клавишам. Продавливая их, музыкант-недоучка из местного училища отрабатывал гонорар. Молодой Шопен был устроен дядей – хозяином «Купчины».
И чем громче играли польского романтика, чем звонче звучала виолончель и свистела флейта, тем интенсивнее прибавляли громкость на буферах в соседнем зале. Муниципальные депутаты снесли пару столов в порыве страсти, пустившись в пляс. С каждой минутой камерная музыка все более и более сливалась с шансоном в единую какофонию. Заупокойный плач арендованных плакальщиц, ряженных в рваные народные костюмы из городского дома культуры, смешался с поросячьим визгом.
– Ну это же просто невозможно! Дайте поесть спокойно! – племянница Шурочка была готова истязать соседствующих с ними весельчаков.
– Никакого уважения к нам. А ведь у меня докторская степень и партийный билет до сих пор сохранился! – заголосил Антон Павлович, приходившийся коллегой покойному. – Ох, Семенович,
а я ведь должок так и не вернул тебе. Ну ничего. Мне они нужнее. Спиннинги нынче дорогие.
– Анатолий Сергеевич, нельзя ли приоткрыть окна? Уж очень душно тут, – обмахиваясь веерами, пропищали сестры Комаровы – внучатые племянницы Петра Семеновича.
От невыносимого зноя сестры поочередно принялись расстегивать пуговицы голубых блуз. Пожилые соседи по столу тут же расплылись в блаженстве, как только спелая, молодая грудь предстала на их судейство.
– Никак не могу. Сквозняком потянет по полу.
В том зале маленький ребеночек, сами понимаете, не дай бог, заболеет. У вас детишки-то у самих есть? – такими нелепыми разговорами Петухов стремился отвлечь внимание гостей-критиканов.
– Ну есть. А вам какое дело? Мы – матери-одиночки!
– Как гордо звучит! А ведь это тост. Давайте выпьем за материнство! – предложив распить новое спиртное, прибывшее вовремя с кухни в эмалированных ведрах со льдом, Анатолий Сергеевич поспешил оставить пенсионеров.
В другом зале в клочья разорвали дорогие ламбрекены, привезенные из Франции. Готовый свалиться в обморок, хозяин ресторана попросил налить Шато-Брион – его любимое вино. Насладившись вкусом винограда мерло, Петухов на время пришел в себя. Гости, засидевшиеся за обеденными столами из Богемии, осваивали танцевальную площадку и караоке. В воздух запускали иностранную валюту, выстреливая самодельными хлопушками. Завидев евро, доллары, юани, Анатолий Сергеевич еле-еле удержался от того, чтобы самому не кинуться и не собрать разбросанные задаром сотни и тысячи. Вместо него этим грязным делом занялись официанты, которых пинали и обливали мартини и виски. В студентов местного колледжа летели столовые приборы и стулья.
Перебегая от одного раненого к другому, Петухов обещал поднять жалование втрое.
– Каждую третью купюру забирайте себе.
И поторапливайтесь, пора подавать десерты!
К каждому подбегали с эклерами в глазури, имбирными пирожными и мороженым из базилика с клубнично-бальзаминовым соусом. Официанты запихивали сладости в рот супротив воли гостей, поглощенных танцами и песнями.
Ближе к вечеру, когда проклятое всеми апельсинового цвета солнце покатилось за горизонт, а северо-западный ветер, неожиданно пришедший с реки, подарил живительную прохладу, в зал к депутатам и их семьям ввалились недовольные соседи. Матерые бюджетники и не только раскидывали стулья, скидывали со стен картины, громили бра и канделябры. Впереди этого гапоновского шествия шагала Людмила Васильевна. Дрожащими руками она угрожала Петухову. Трясущиеся груди пенсионерки вызывали жалость и ироническую усмешку коммерсанта, ждавшего этот момент целый вечер. К тому времени ему удалось обсчитать оба зала на несколько сотен тысяч рублей. Валютный водопад ревел, неся купюры разного номинала в карманы бывшего театрального режиссера.
На миг затихла музыка. Умолк «Сектор Газа» и Цой, Штраус и Бетховен. Две внушительные толпы таких разных и настолько похожих людей встали друг напротив друга. Рефери Анатолий Сергеевич оказался между молотом и наковальней. Два мира, встретившиеся в этом чудном заведении, хотели сойтись в смертельной схватке. Могильная тишина спустилась вместе с гелиевыми шариками и упавшими с потолков корзинами с цветами.
– Довольно! Мы долго терпели, сколько можно! Анатолий Сергеевич, мы требуем вернуть все наши деньги и завернуть пирожки и красную рыбу с собой.
– Пирожки обязательно! Очень вкусные! – пискнула аспирантка Петра Семеновича.
– А чем это вы недовольны, уважаемая?
У нас тут между прочим праздник. А вы… А вы…
А вы вообще голосовали за меня? – пропитым голоском вопрошал Геннадий Антонович.
– Я за коммунистов всегда голосую. Вам доверия нет никакого! Твари, предатели! Чубайсово отродье. И вы такой же, Петухов. Подлипала и приватизатор. Да я в этом здании… Да я! Да мы с Петром… в лучшие годы! Ох, мне плохо! – пенсионерка так умаялась, вспоминая лучшие годы времен застоя, что свалилась в обморок.
Родственники, вытаращив удивленные глазенки, не знали, чего и предпринять. Добродушный депутат кинулся к женщине, приник к пухлым губам. Приводя супругу покойного в чувство, он невольно, сам того не зная, оживил Людмилу Васильевну, уже готовившуюся встретиться с мужем на том свете.
Раздались бурные аплодисменты. Новая Россия протянула руку помощи России старой. В этом жесте режиссер Петухов усмотрел лучшую кульминацию, предложив отпраздновать день рождения нового человека и помянуть смерть старого вместе. Заслышав неординарную, но смелую идею, люди разного достатка и свойства, возраста и вероисповедания бросились обниматься с совершенно чужими для них людьми. Инженеры целовались с программистами, депутаты обжимались с преподавателями, кассиры танцевали с коммерсантами, бухгалтеры закусывали с девелоперами.
Рекой лилось шампанское, до которого добрались и несовершеннолетние.
Дети упивались безвластием на этом празднике жизни, где они смогли дорваться до бурбона и портвейна.
Дамы бальзаковского возраста пили на брудершафт с секретарями и клерками, годившимися в сыновья, прикусывая жареными раками.
Всуе античного веселья разбили Петра Семеновича, истоптав парадный портрет труженика тыла и почетного профессора нескольких университетов. Затихло и дитя. Папаша с мамашей, недавно выписанной из стационара, развлекались как в последний раз, танцуя и венский вальс, и пламенное фламенко, и страстное танго. Выглядело это все потешно, но в завершении этого концерта раздались пламенные аплодисменты. Овации опьяняли молодых родителей, утративших связь с реальностью.
Вся вакханалия длилась до утра, покуда не показались первые лучи солнца. Возвестив о своем приходе, оно напомнило веселящимся о расплате по счетам. Анатолий Сергеевич успел составить опись поврежденного имущества. Пьяные, увеселенные граждане потянулись за кошельками. В импровизированный «общак», представлявший из себя склеенный в разных местах цилиндр Петухова, украденный им из театра, бросали ожерелья и кольца, колье и серьги, купюры и дебетовые карты.
К середине дня «Купчина» был очищен от пенсии, подписных листов и «черной» зарплаты. Анатолий Сергеевич подсчитывал барыши, делясь с настоящими героями производственного фронта: официантами, поварами и музыкантами. Четверть ушла на ремонт, еще четверть – на выплаты сотрудникам. Оставшееся предприимчивый ресторатор вложил в акции нефтегазовых монополий и крупнейших банков страны.
Теперь он рассекает на раритетных автомобилях времен «ревущих двадцатых». Петухов обзавелся личным водителем и молодой любовницей.
Первый человек в городе, он прикупил несколько дворянских усадеб, выставленных городскими властями на продажу за копейки. Там он открывает выставки и устраивает балы. Каждый перед ним раскланивается, бывшие коллеги по театру расшаркиваются, вымаливая новых и новых вложений. Его люди везде и всюду: ходят слухи, что он готовится к выдвижению в губернаторы одной из областей в центральном федеральном округе. Уже поминутно им расписана его похоронная процессия, на банковском счете лежит несколько миллионов.
Недавно у него родился наследник, день рождения которого праздновал весь город. Изумительные иллюминации рассекали ночное небо, а часовой фейерверк звенел в ушах у жителей еще несколько дней. Многим казалось, что они оглохли, настолько помпезным и роскошным было ночное представление.
А между тем имя Анатолия Сергеевича – героя нашего времени – гремит на всю страну. И вся страна исправно ходит на выборы, ругая Запад и превознося патриарха. Превозносил патриарха и епископ Тихон (в миру Ефим Соскин). Тому Петухов подарил здоровенную икону в позолоте и новую игрушку – серебряный посох.
«Купчина» стоит крепко, принося славные доходы, и купленные акции, без сомнения, принесут миллионы и внукам Анатолия Сергеевича. Семейный подряд, начинавшийся с простого ресторана, давно перерос провинцию. Переросла ли провинция Петухова и его потомство? Спросите у его клиентов и будущих избирателей.
Надежда умирает последней
В сентябре, поутру, хорошо пройтись по дорожкам, устланным пестрым красно-золотистым ковром. Вчерашние постояльцы кленовых ветвей, сегодня они безмолвно лежат на тротуарах. Кого-то из них обязательно возьмут на осенний букет, кто-то окажется прямо в центре осенней поделки девчушки, что учится в школе неподалеку. Но большинство будут измазаны в собачьем кале, растоптаны пузатыми продавцами обуви с торговых рядов у автобусной остановки. Почернев от гниения, листья превратятся в жалкое подобие себя вчерашних и позавчерашних. Жизнь, длиною в несколько месяцев, окончится так же, как и всегда, и ни один оперившийся птенец березы или осины, упав на землю, не сможет изменить этот порядок вещей. И сколько бы их ни было, таких несчастных, угрюмых, грязно-
убогих, а время будет неумолимо бежать вперед. Не только у листьев нет чистой жизни, но и у тех, кто живет едва ли дольше, едва ли лучше и вообще едва ли живет.
Надежда Филипповна встала, как и полагается любой пенсионерке, с первыми петухами. Не то чтобы в городской черте было много угодий, но издали, там, где поднимался лимонный круг солнца, всегда кипела жизнь и пела птица. Только недавно дали отопление, и батареи, не успев нагреться, не спасали больную артритом женщину. Охая, Надежда Филипповна доковыляла до балкона, чтобы достать огромную бадью. Предстояло набрать ржавой и холодной, словно из колодца, воды из-под протекающего крана в ванне. Внук ее все никак не может добраться до бывшего учителя русского языка

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=72059404?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.