Лимба
Лимба
Ольга Апреликова
Петербург, наши дни. Никому не нужны ни твои пятерки, ни ты сама – разве что тому, кто прячется в тебе и просыпается, когда ты спишь. Ты – одиннадцатиклассница с единственной попыткой открыть дверь в свою настоящую жизнь – за этот последний учебный год. Жизнь не бесконечна, смерть всегда рядом, а ты должна найти ключи: «Дружба», «Любовь», «Дело», и только тогда войдешь в мир, который совсем не таков, как тебе казалось. Постарайся выжить.
Ольга Апреликова
Лимба
Старшеклассницам
Все совпадения случайны
Глава 1. Похороны лета
Они все – люди, а она – кто?
Лимба не верила, что такая же, как все, и, как все, так же вырастет, проживет и умрет. Почему все не такие, как она, а она не такая, как все? И не снаружи, конечно, а там внутри, в душе, где все в сто раз важнее. А есть вообще эта штука из литературы – душа? А вдруг своя уникальность только кажется, и внутри все так же верят, что они особенные? Ну хоть на чуточку особенные? Или все это бред? Просто ее непоправимо умной и занудной голове не хватает настоящих задач и она работает на холостых оборотах? Ну ничего, скоро задачек насыплют под самые завязки.
Лимба брела на последнее – наконец-то! – в жизни школьное Первое сентября, вся черно-белая, с букетом каких-то, купленных просто за цвет, сиреневых цветов, и будто со скрипом ядовитого песка на зубах ощущала невозможность выскочить из этой колеи «как все». Жизнь вокруг обыкновенная: полдевятого утра, будничное небо, того гляди, опять начнет накрапывать, взрослые идут на работу, а нарядные детишки, хрустя букетами, в школу. Пахнет ночным дождем, на асфальте мелкие лужи. И она как все, обыкновенная, тоже при деле и с букетом, школьница, а на самом деле ни то, ни се: не детишка уж точно, но и не взрослая пока… А можно эту взрослость вообще избежать? Как? Но ведь «взрослости» такие разные бывают. Вон как машины, вставшие рядом на светофоре, пока она проходит по зебре мимо их горячих капотов: старый мерс, китайский гроб и еще какое-то ржавое ведро с гайками, – жизни их водителей все равно что на разных планетах проходят. Кто из них самый свободный? А кто – счастливый?
Зря она так загоняется, наверное. Но что может быть хуже, чем прожить, как все? Может, хоть внутри-то она ведь не такая, как все? Ага, этакая уникальная прекрасная душа, да, только никому не интересная. Так, если честно, ей, что ли, чья-то душа нужна? Добра-то. И что с ней делать, с чужой душой? Но ведь есть же хорошие люди?
Мимо на желтом самокате пронеслась парочка милых одноклассников: Пломбирчик и, обвившая его, как спрут, Глина в голубом костюме. Ну вот как умудриться так изящно отставить ножку на заднее крыло самоката и так романтически струиться в сером утреннем мире подвитыми кудряшками цвета персикового пуделя? Так умилительно транспортировать букеты: почти роняя, а на самом деле крепко вцепившись? Глина талантливая. Очень. Не как все, о, разумеется, особенная. Уникальная. Куда там всем прочим. Какой у нее по счету Пломбирчик? Всех спортсменов уже в классе перебрала, и Тузика-баскетболиста, и Никиту Молчуна, и Гуньку-футболиста, и… Много кого, Винтика и Шпунтика, кажется, тоже, – только лузеры с последних парт еще не в списке ее побед. Или расправ. А Пломбирчик, сливочный такой, хорошенький, всегда, как из бассейна, чистенький, гладенький – водным поло занимается, Глина что, на сладкое его оставила?
А сама Лимба, как дура, вроде как все еще с Пончиком – никак Румяшкина во взрослое прозвище не переименовать, ничего на ум не приходит. И зачем ей Пончик, вот бы понять? Как отвязаться? Зачем ей вообще эти псевдодружбы, псевдолюбови? Чтоб уважали? А не плевать? Да какая вообще любовь к Пончику, так, списывать давала… И мамаша у него – стерва заносчивая. Господи, зачем? А Глине на кой черт ее мальчишки? Тоже для статуса? Поверить, что она в них ищет этого, как там… Теплоты и участия? Ну-ну. Согрей акулу, рыбка гуппи. Глина раньше, в пятом классе, в секретном списке Лимбы из книжки про Незнайку называлась Хорошкой, но это добренькое прозвище давно уж расползлось на Глине в лоскутки, уж что-что, а характер у нее – хоть кирпичи делай. Ну, и лепить любит. Еще раньше, когда она была подружкой, они вместе играли в «Изумрудный город», и угадайте, кто был Гингемой[1 - Злобная колдунья Голубой страны]? А кто – Бастиндой[2 - Не менее злая колдунья Фиолетовой страны, единственный глаз которой мог видеть на огромные расстояния], и вот несет сейчас в школу фиолетовые цветочки?
Вокруг школы с пеной букетов кипело человеческое варенье. Хоть не заходи в ворота, около которых брошен желтый самокат. Перепрыгивать его, что ли? Кстати подошел толстый – но раза в три меньше Пончика – Знайка Антон и, раз катить заблокированный прокатный самокат никак, просто поднял его и переставил подальше к забору, чтоб не мешал народу входить, помахал Лимбе:
– Привет, Баська!
– Привет, Антон, – сурово буркнула Лимба, чтоб скрыть приязнь. Хороший парень Антошка, только ресницы белые и сам весь круглый, толстый. Страшила, который хочет мозгов – но их у него и так хоть отбавляй. Очень умный. На медаль идет. На Бал литературных героев зимой одевался Обломовым, хотя кажется, что ему бы лучше быть Пьером. Это все Антошкина деликатность, ведь Пьер – уже претензия, даром что «Войну и мир» толком никто не читал, так, сюжет перескажут по краткому содержанию, да и то не все. Когда ее читать, эпопею эту, тут с математикой вечная битва. Летом, что ли? На такую глупость только Антошка способен, да они с Глиной, все остальные живут повеселее. Как Антошка все успевает? У него вон дома еще двое младших, уроки делать – тоже в коворкинг библиотеки ходит… Ему и прозвище придумывать не хочется, такой уж он, Антон, настоящий, из всех детских прозвищ вырос. И еще он немножко похож на советский АН-какой-то там – толстый транспортный самолет, похожий на летучего тюленя. У Антошки тоже грузоподъемность будь здоров, всем готов помочь добраться куда им надо. Добряк. Лицо светится, будто правда рад ей. А разве нет? Столько вместе пройдено лабораторных и контрольных. И в коворкинг научил ходить. Хороший он человек или так, тюфячок, для всех лапочка, послушный и умненький?
– Что приуныла, Бастинда?
– Хочу машину времени, чтобы щелк – и уже Первое сентября в институте.
Антон погас, будто в нем лампочку выключили. Вздохнул и зачем-то поверх варенья и букетов посмотрел на огромный старый баннер с юным космонавтом на облезлой желтой школьной стене: «Нашей школе 55 лет!». Баннер опаздывал уже на пять лет, наверно, скоро поменяют. Антошке не до школьных юбилеев, ему бы выжить в одиннадцатом-то классе, отличнику, раз он идет на медаль. И они с Глиной. Еще трое-четверо в загривок дышат, такой класс. Сплошная борьба за живучесть. Вот надо это ей, Лимбе? Надо. Чтоб не быть никому обязанной, а поступить на бюджет… Куда она сама захочет, а не куда мама велит. А парням ведь страшнее не поступить.
– Такое чувство, что въезжаем в тоннель под Заливом, – усмехнулся Антон. – И солнце увидим только после экзаменов.
– И то если выпустят из тоннеля, – усмехнулась Лимба. – Как бы не пришлось так и рыть под землей дальше, сквозь институты, работы и так далее, до пенсии, – она тоже посмотрела на баннер и передернулась от цифр, реальной и виртуальной. – А то и до могилы.
– Иногда мне тоже кажется, что я сижу в шахте. Хочу быть кротом, – Антон так улыбнулся, что Лимба увидела в нем круглого пятиклассника Знайку, который никогда ни с кем не дрался и собирал значки с самолетами. – Кроты хотя бы роют норы по своему собственному проекту.
– Но ты ж не крот, ты – самолет…
Антошка фыркнул и махнул рукой:
– Ничего, Баська, прорвемся. Буду и я когда-нибудь строить самолеты. А ты что из экзаменов сдавать будешь?
– Сложный вопрос, – Лимба смахнула его в темноту под сознанием. Пусть недельку-другую там поваляется, в ящике под замком.
Антон – как это у него получается? – видел всех насквозь:
– Баська, в индуизме следование своей дхарме награждается перерождением на уровень выше, а предательство себя – наоборот.
– Чему следование? – вот откуда он столько всякого знает?
– Своему предназначению. Ты ж не хочешь в следующей жизни родиться бурундуком? Или в самом деле кротом?
– Антошка, хоть ты не начинай. Думаю… Думаю, сдам все, что захочу, а решать буду потом…
– А ты не сдохнешь – все сдавать?
Запросто. Башка лопнет, как перенадутый шарик – бац, и все. Литература с профилем по математике не бьются в первую очередь чудовищными объемами… А мама если поймает на литературе, то оторвет и те ошметки, что от взорвавшейся головы останутся. Лимба попросила:
– Ты не говори никому, ладно? Я правда еще не решила. Идем к ребятам?
То, что первосентябрьская линейка – похороны лета, Лимба впервые почувствовала именно на этом школьном стадионе, когда ее привезли сюда, в холод, под серое небо, и сдали в пятый класс математической школы с такими порядками, что жизнь тут же вылиняла, сморщилась и пошла уравнениями на страницах тетрадок в клеточку. В линейку – по остаточному принципу, а порисовать и вовсе только на изо в школе раз в неделю, а сама дома и не смей, некогда. Мир до пятого класса… Наверное, это вправду был рай. Из рая можно вылететь и самолетом. Из лета – прямо в ту холодную серую осень под зонт, под дождь, в промокшие туфли и раскисшие банты, носом в пахнущий аптекой букет, чтоб не смотреть на всех чужих вокруг, не слышать все это громкое и неразборчивое, эхом отдающееся над стадионом в многоэтажках вокруг, и ребята ужасно чужие, и все люди бледные, все – не те, ненужные, какие-то дерганые… Ничего, выжила. Но Первое сентября… А прав Антошка, вот бы раз, и в темноте под явью, под жизнью, прокопаться хотя бы во второе сентября… Обмануть реальность хотя бы на денек. Хватит мечтать. Паршивый день будет, да, надо собраться и перетерпеть.
Все шло тем же заведенным унылым порядком. Дежурный праздник по календарю, который все обязаны отыграть. Только еще тоскливее, потому что хоронили их, одиннадцатого класса, последнее лето детства. А Лимбе все казалось, что она этим летом вообще ничего не успела. Хочется плакать. Солнца так и не было, хотя в небе местами проглядывали дырки в синее. Переполненные ряды малышни по классам, квадрат зеленого покрытия со спортивной разметкой, шарики-букеты, за забором вытаптывают газоны родители, громкая музыка, неразборчивые речи и свист микрофона, возня в задних рядах, потерявшиеся малыши, шипение классных руководителей, мимоходные смешки и сплетни, а кому надо – под шумок обнимашки, кому надо – похвастаться про море или там что. Пончик, хорошо хоть, не приехал еще. Куда б его деть? Отдать в добрые руки? А потом что – одной весь год? Чтоб Глина снисходительно ухмылялась? А что, не безразлично? Нет времени на Пончика. И главное, пончики – мусорная еда.
Вообще-то на одноклассников смотреть было приятно, и Лимба и не ожидала, что даже интересно. Все не то чтоб подросли, хватит уже расти, а стали лучше, словно их дорисовали или пропустили их картинки через редактор. Хорошие. Светятся, рады друг другу. Правда хорошие? Лучше притвориться, что правда хорошие, а то до мая не выдержать с ними по столько уроков всегда вместе… А вообще-то удобно с людьми, которых уже так хорошо знаешь. И умеешь держать на расстоянии.
Из всех только вон Соня Соломка что-то не светится совсем, а как побитая собака рядом с Гунькой. Ловушка это все-таки, подростковый бред: если у тебя нет парня, значит, с тобой что-то не нормально, значит, ты бракованная – и приходится Соломке Гуньку терпеть. Он симпатичный в принципе, вроде и не дурак, Игорешка Васильев, но… Гунька, и все тут. Прошедший через какие-то тет-о-теты с Глиной. Их дело, конечно… Но как же хорошо, что Пончик еще не приехал. Ну его.. Пусть у кого хочет списывает. Отставка, – от этого решения в душе словно приоткрыли форточку и внутрь потянуло свежим воздухом. А мурлыканье про «чувства» и вечные на все жалобы пусть в другие уши дует. Если такие найдет. С нее хватит этих дурацких типа «отношений». Какие отношения? Сидеть рядом день за днем с толстым Пончиком, неудобно отодвигаясь на край парты, потому что Пончику мало места, а еще от него уже со второго урока начинало пахнуть, – и терпеливо давать списывать? Ну как вообще можно было быть такой дурой, чтоб повестись на «отношения»? Пережить одиннадцатый класс и экзамены, а там… Там все другое. Никаких пончиков.
Даже дышать стало легче.
– Право подать первый звонок…
Гусыня, или мама-Гусь, классная, писала ей накануне вечером, что вот, мол, надо подать звонок, оценки-то лучшие, но Лимба честно ответила, что ей это будет некомфортно – как-то поняла за десятый класс, что со взрослыми лучше «в лоб», не тратить время ни им, ни себе, – а Глина, ой, Алина Хорошавина, обрадуется и красиво пройдет. Классная не ответила, наверно, неприятно ей – Глину взрослые почему-то не любили. Ну, «как почему-то». Глина есть Глина. Самоуверенная. Кирпич потому что в глубине души. Или вместо. Но кирпич внутри никак не мешал Алинке сейчас вышагивать на высоких – серьезно, серебряных, искрящихся? – каблуках, вести за руку малыша в костюмчике и вовремя, точно под прицел фотографа, встряхивать водопадом золотистых кудряшек. А за ней, как авианосец сопровождения, плыл Пломбирчик с перепуганной первоклассницей на плече, которая пыталась трясти тяжелый колокольчик. Тот редко звякал. Типа «ура».
Ой! Линейка кончается! Первоклассники! Первоклассников вести в класс!
Одиннадцатый класс в школе был всего один: таков отбор матшкол, не всем суждено уцелеть в стереометрических лабиринтах на страницах тетрадок в клеточку, не все согласятся блуждать в бесконечных уравнениях и задачках вместо того, чтоб, к примеру, безмятежно ходить в музыкалку или на футбол. А того лучше, просто болтаться на фудкортах после уроков: если доводилось пробегать мимо с мамой, когда надо было по магазинам, Лимба каждый раз изумлялась, откуда у пацанов и девчонок, тусующихся там, столько времени тупо сидеть часами с одним стаканом газировки, с пакетиком картошки или одной пиццей на всех, болтать, прикалываться, ржать или ссориться… Ей не хотелось в такую компанию, все равно там то же, что у всех и везде: треп ни о чем для расстановки мест в стае и доказательств своей ликвидности, и, опять же, мальчики-девочки, кто с кем, сплетни, сказочки, мечтания, лишь бы занять хоть чем-то пустоту жизни, отыскать ей смысл, – или просто жить, как живут, скажем, макаки в вольере. И Лимба вовсе не была уверена, что уравнения и задачки для заполнения пустот внутри годятся больше, чем тусовки с ровесниками от нечего делать. Ей, если честно, хотелось хотя бы недельку, хотя бы денек поделать ни-че-го. Чтоб не надо ни решать варианты к экзаменам, ни выполнять мамины поручения. Не суетиться. Не спешить. Выспаться. Думать только о том, о чем заставляет думать природа. И обнаружить, что настоящая она… Какая? Что ей захочется делать? Куда пойти? Влюбиться и сбежать в закат? Всех победить? А можно – нет? Можно – просто немножко хоть счастья, хоть чайную ложечку, а то так и не узнать, какое оно бывает…
– Барбара, ты что? – заторопила Гусыня. – Давай скорей! Вон тебе, сразу трое!
В общем, одиннадцатый класс был один, а первых – три или четыре, ведь не всем суждено уцелеть в битвах контрольных и аттестаций, и одноклассникам каждому пришлось вести по целой гирлянде малышей. Бантики, шарики, букеты, громадные ранцы – детишек и не разглядеть сразу в этом праздничном барахле. Лимба зацепила друг за друга крохотные лапки своей троицы, велела держаться крепче, повела. Надо выйти со стадиона, пройти мимо Большой школы, пересечь странное, вымороченное пространство между огороженными высокими заборами школьными территориями по дорожке мимо гаражей и отделения полиции и войти на территорию Маленькой школы. Это было бывшее здание садика, запутанное внутри, как задачка без решения, Лимба всегда там терялась, если зачем-то туда посылали, на елку выступать или в музей с пыльными витринами. В отличие от одноклассников, она в этой Маленькой школе никогда не училась, и теперь боялась отстать и заблудиться, с малышами-то этими в подарочной упаковке! Хорошо хоть, по сторонам спешили, фоткая и причитая, родители малышни. На дорожке обнаружилось, что ее гирлянда из первоклассников стала на двоих длиннее, но ничего, нельзя же никого оставить – за ней шел Кран, весь ссутулившись, чтоб малышам было удобнее за его руки-палки держаться, сам вел уже шестерых, последних, а за ними уже и никого, только родители с такими лицами, будто кричат, а не слышно. Ну да, отдавать тепленького детенышка на одиннадцать лет в школьные джунгли то еще переживание, а никуда не денешься… Ладно, ад закаляет. Вот только интересно, если б не школа, какими бы они все были? Лимба сама, Глина, Пломбирчик, Антошка, Кран? Что школа в них убила, что вырастила? Вот мама – похоже, она хотела совсем другую дочку, милую и… какую? А выросла Лимба.
Уф. Довели. В Маленькую школу, в тесные запутанные садиковские коридоры, сплошь заклеенные желтыми и оранжевыми картонными, как бы кленовыми листьями и громадными красными в блестках единицами, под которыми теснились буковки «сентября», на лестничные пролеты, завешанные шариками, как цветной икрой гигантских, нерестящихся только по праздникам лягушек. В неожиданно просторный, начисто проветренный класс с крохотными, как игрушечные, партами, там в толкотне нашли каждому малышу место – Кран помогал – усадили перед стопками учебников и «Подарков первокласснику». Дали себя пофоткать, послушали еще, как затрезвонила в громадный, оглушительно звонкий латунный колокольчик с ворохом красных, жутко ей мешавших лент молодая учительница, и тихонечко выскользнули в коридор. Учительница была вроде ничего, человек. А то, бывает, демоны попадаются, в виде мух-цокотух или свирепых теток, толстых, с какими-то болезнями пищеварения, вечно простуженных и, как правило, в узеньких очочках, с голосами как циркулярная пила…
Узкий коридор с шариками. Куда идти-то? Одноклассников не видно, только Кран.
– А я сам не знаю, – усмехнулся тот. – Я тут и не бывал никогда.
Да, точно, он пришел в десятый. Вроде бы из другого города? Или из другого района? А не все равно ли? Кран ничего, молчаливый, видно по нему, что человек свою жизнь живет, ни во чью чужую не лезет. Парень с последней парты у окна. По фамилии Кранцель, которую сразу понятно как обкорнали, тем более он такой высоченный, неуклюжий, неторопливый, такой тощий, остзеец… А по имени? Тоже немецкое какое-то имя, и Лимба поняла, что не может вспомнить.
– Я забыла, как тебя зовут, – созналась сразу, чтоб не мучиться. – Редко общались.
– Никак мы не общались, – хмыкнул Кран. – А что, надо общаться?
– Просто скажи, как зовут, – Лимба постаралась не разозлиться. – Хотя если не хочешь, то я переживу. Пойдем отсюда.
Под некоторыми гроздьями шариков, угрожающих грандиозным пустым позитивом, Крану приходилось наклонять голову. Голова была лохматая, не стриженая и не чесаная. Эх. Был бы тут Антошка, хоть посмеялись бы. А Пончик ныть бы начал, что блииин, опоздаем, влетииит… Да, точно. Лучше не быть ни с кем в этом году. Сама по себе. Автономное плавание. Круто. Оптимально.
– Андрей меня зовут.
– Я думала, у тебя и имя немецкое.
– Ты думала, какое у меня имя? – изумился Кран. – Для тебя ж вообще никто не существует.
– Да мне и одной себя, знаешь, многовато. Все равно немецкое имя.
– Ты чего?
– А помнишь, Штольца-то в «Обломове» тож Андреем зовут.
Кран, смеясь внутрь себя, помахал на нее громадными лапами, мол, дурочка ты. Ну и пусть ржет. Хоть ожил. А так-то она сама вообще-то помнит, что у Андрея Штольца в «Обломове» мать русская. Но кому это важно? Это только ее волнует, потому что,хоть имя немецкое, не знает, к какой национальности себя отнести, по папе или по маме. А может, не надо и выбирать, пусть будет два горошка на ложку, а не как у всех. Зачем выбирать? Обе нации нравятся, обе со своей историей, культурой и всяким таким. Ведь два мира лучше, чем один. Пока что ни до, ни после умнее этой мысли Лимбе в голову не приходило. Она даже подумала, что это первая по-настоящему взрослая мысль.
Теперь бы еще людей научиться понимать по-взрослому, а не наугад. С другой стороны, чтоб людей понять, с ними надо говорить. А для нее и вот то, что она с Краном заговорила – уже нонсенс.
Они наконец вышли к раздевалке, а там мимо цепных престарелых демонов у турникета, по ковру из растоптанных лепестков, флажков и цветных ошметков лопнувших шариков – наконец на крыльцо. Там обнаружился толстый Антошка. Снова лучезарный. Сияющий. И предложил:
– А давайте сбежим. Как-никак, по факту – ничего важного. Классный час со всякой фигней. Ну, поругают маленько завтра, если мама-Гусь вообще это вспомнит, соврем чего-нибудь. А?
– Давайте сбежим, – Кран смотрел в небо с лицом, как у поэта-романтика инкогнито. – Я «за».
– И насколько далеко мы сбежим? – уточнила Лимба самым занудным голосом, каким могла.
– А куда захотим, – и Антошка, беспощадно сияя, вытащил из кармана автомобильные ключи.
Почему же она не знала, что ей так это нужно? Это небо, это море? Ну, как – море, Залив, мелкий и скучный, но с высоты высокой дощатой башенки для наблюдения за птицами он сверкал, как большое море, катил мелкие волны. И это тоже самое море, с другого берега которого она прилетела позавчера, оставив позади то, что… Ой, не надо, стоп. Оставила и оставила. Тут вон тоже хорошо. Орали чайки, дул ветер. Какое же счастье. Будто огромный кусок мира с ней в середине накрыли синей перевернутой чашкой, и никакие тревоги больше не страшны. Никакие беды. Никакие люди.
Вообще-то по дороге сюда она натерпелась страху на заднем сиденье какой-то старенькой машинки, которую Антошке вскладчину подарили папа и дядя на восемнадцать лет. Он весной учился на права, в начале лета сдал и все лето накатывал опыт, только не похоже, чтоб достаточно накатал – на дороге, особенно на КАДе, ему было страшновато, но он и не скрывал. Кран сидел рядом и подбадривал:
– Не втапливай. Теперь в правый ряд. Пропусти субаря, они отбитые.
И откуда мальчишки сразу все об этом знают? Кран вот тоже летом права получил, оказывается, только машинки нет. Ну, наверно, мальчишки реально тратят время взросления на важные вещи, на автодело вот или как оно там называется, это вождение, тратят время, чтоб стать самими собой, а девочки… Девочки стремятся всем угодить и занимаются пустяками, – хмуро подумала Лимба, обозревая свое прошлое примерно с десяти лет и до сегодняшнего дня. Если бы все эти зря потраченные часы, когда ты занимаешься не чем сама хочешь, а чем велят, когда бесконечно ждешь, когда просто не знаешь, куда себя деть, когда делаешь ненужные никому, даже самим учителям, уроки – вот все это время да смотать бы на волшебную катушку про запас… И куда бы их деть? А вот. Остаться жить на этой орнитологической вышке. Смотреть на море и небо. Дышать простором. Стать чайкой. Ой, нет, они противные, с клювом жутким, крючком. Рыбу жрут и мусор. А кем тогда стать? Но ведь она уже есть… Высоко-высоко в небе летел со стороны Пулково беспечный крохотный самолетик. Как раз туда летел, откуда она позавчера прилетела. Вот бы и ей так. Ох, нет. Самолеты никогда не летают, куда захотят, а только по расписанию и по этим, как их… А, воздушным коридорам. Тогда что, главное в жизни – свобода?
– Баська, ну что ты застыла? Пойдем вон на берег, вон там далеко видишь такие штуки каменные, это форт Риф, там интересно!
Хотелось купаться. Потому что солнце так жарило, будто игнорировало факт, что лето уже все, в прошлом. Если честно, последнее лето детства было, если б не люди, ничего себе, потому что впервые обошлось без математического лагеря, и прошло под девизом, что нельзя любое хорошее оставлять на потом, потому что мало ли там что, после школы, какая-такая взрослая жизнь, известно же, что она всякие там лишние крылышки души обрубает. Да и после школы лично ей точно придется тяжело – если, конечно, она решится… Трудно даже представить. Ладно, надо жить сейчас. Надо успевать… Но, честно говоря, летом успела Лимба мало. Тоска, да. Хотя с такой мамой, с таким папой и его семейкой, с такими обстоятельствами большая удача хоть что-то успеть.
Залив сиял бешеным серебром и слепил глаза. Вообще-то Антошка привез их в какое-то совершенно ни на что не похожее место: эти заросшие кустами и мхом огромные укрепления с пустыми орудийными гнездами, запутанные тропинки, изумрудная трава и серый бетон высоченных мощных укреплений – странное место «вне», как Лимба про себя называла такие ни на что обыкновенное не похожие локации. Как будто они в волшебном мире, в игре, в фильме, но точно не там же, где школа и домашний порядок. Тут можно снимать что-то красивое, мистическое. Вот и этот Западный Котлин теперь тоже в коллекцию. И на контурной карте в уме – еще один разноцветный кусочек.
И там дальше к оконечности острова – а далеко идти-то – еще что-то такое же? Необыкновенное? Ура.
– По дорожке будет быстрее, но по берегу – красивее, – сказал Антошка. – Идем?
Кран посмотрел на туфли Лимбы. Без каблуков, конечно, удобные. Не серебристые, как у Гингемы Глины. Но по песку, по камням… От мамы попадет, если исцарапаются. Ну, и жалко.
– По дорожке, – решил Кран. – По берегу в следующий раз.
Благородство? Забота? Вообще-то он и сам был в первосентябрьских, новых черных туфлях, не то что Антошка в бывалых кроссовках. Ну и ладно. Какая разница. Странно, что он вообще о ее туфлях подумал. Странно, что она вообще поехала сюда с мальчишками. С Антошкой – куда угодно не вопрос, он свой, а вот Кран… Зато наконец и узнаем, – усмехнулась она себе, – в школе человек такой, на воле – другой, а в этаком странном месте – вообще какой-нибудь даже не третий, а шестой-седьмой, из таких личностей, которых просто так из человека не вытащишь. А еще в каждом есть и ничем не вскрываемая куколка, вроде самой маленькой, как зернышко, последней в матрешке. Там, наверное, суть. Глупости все это. Там биология, там базовые паттерны психики, там инстинкты. Они заставляют влюбляться и/или отстаивать свое место в стае. Там правит… Ствол мозга? А, рептильный мозг. Расколешь в ком-то такую ухмыляющуюся матрешечку, а потом уж не закрыть. Нет уж. Храните сами своих матрешек в безопасности. Она же хранит. Ага. Под стражей.
Кажется, она опять загоняется. Надо просто радоваться дню, который они украли у лета. Вон ведь как хорошо и пахнет летом, морем. Дорожка в зеленом тоннеле казалась сказочной. Будто правда ведет куда-то далеко-далеко в Изумрудный город, жалко, что не вымощена желтыми кирпичами. Хотя вдоль обочин в кустах почему-то полно битого кирпича валяется, обычного, бурого. Ну, в сказке вторая дорожка, из красного кирпича, была какой-то опасной, уже не вспомнить, почему. Вела вроде бы куда-то не туда. Хотя если посмотреть сквозь кусты на близкий берег, где временами вода подступала почти к самой дорожке, и посмотреть, сколько в песке и в воде кирпичного боя, то понятнее. Люди вечно строят из красного кирпича, и не каждому зданию повезет устоять. Тем более тут, в Кронштадте.
Много на дорожке людей, конечно, но люди были не будничные, а веселые, свободные, будто им на работу и в школу ходить не надо. Бегали всякие чужие тотошки. Антошка похож на Страшилу, а Кран – на Железного Дровосека. Вот только она сама не милая Элли, а Бастинда, которая только притворяется Элли. Или не притворяется? В конце концов, каждая Бастинда сначала была хорошей девочкой. Справа берег то приближался, то отступал, образовывая полянки и пляжи, оттуда тянуло дымком мангалов, кричали дети, и, главное, шел равномерный волшебный звук. Который ни с чем не спутаешь: прибой, большая вода, море… И горизонт. Морской горизонт, идеальная линия между водой и небом. Свобода морей. Только вздыхать остается.
Очень долго пришлось идти. А когда наконец добрались, на миг показалось, что вернулись обратно во времени, потому что здесь укрепления были почти целыми, восстановленными, будто те, во мху и осинках, вдруг обновились.
– Береговые батареи, – задумчиво сказал Антошка. – История. Тут музей есть, айда? Там оружие, фоты, карты, все такое.
С угла у длинной белой казармы стояло чучело самолета в полный размер, чуть подальше белая блокадная полуторка, тоже не настоящая, облезлая, а у входа дымила зеленая и обшарпанная солдатская кухня. Вкусно пахло гречневой кашей. А есть-то хочется уже. Антошка с той же мыслью вздохнул:
– А! Еще буфет есть. Денег мало, но на пирожки нам хватит.
В музей в честь Первого сентября их, как школьников, пустили бесплатно, и потому неудобно стало сразу пойти в буфет, и они ходили по залам с низкими сводчатыми потолками, рассматривали целое или ржавое оружие, читали стенды. Тут было холодно, пахло сырым бетоном и побелкой, и казалось, что они отбились от класса, что ребята где-то рядом – так похоже было на школьную экскурсию. А тут время сгустилось и в нем, пахнущем войной и известкой, стынешь и вязнешь… Кран, глядя, как они с Антошкой считывают всю, до строчки, до цифр дат, информацию, удивился:
– Вы чего? Это ж не учебники, зачем?
– Лишних знаний не бывает, – философски сказал Антошка. – А. Вот про этот, смотри, подвиг я помню, в обоснование в сочинение хорошо ляжет, да, Бастинда?
– Лишь бы текст подходящий… Да, годится. Слушай, да тут если сфотать, подработать – и готовый индивидуальный проект по истории… И в интернете все есть, копировать-вставить…
– Прагматично, – сказал Кран.
– Малой кровью, – пожала плечами Лимба. – Времени всегда в обрез. А тут что, вполне честный проект получается. Хотя, конечно, всегда можно любую работу заказать и купить… Но у нас с Антоном правило так не делать. По соображениям… Не просто так, словом. Ты не думай, что нам неинтересно на самом-то деле или что мы чего-то там не понимаем про подлинный героизм… – она увидела, что глаза Крана похолодели, и поправилась: – Ой, школа толком не началась, а у меня уже слова в шестеренки превращаются.
– А, – глаза вроде согрелись. – Да, вы ж оба на медаль. У вас это… Психологическая деформация.
– Ну, в общем, да, – вздохнул Антошка.
– Нормально чувствовать отучаешься, да, – кивнула Лимба. – Либо пашешь, либо спишь. Не живешь. Тут хоть правда интересно, ну, и еще жутко, потому что почти все про войну, про смерть, потому себя как-то живее чувствуешь… А так, бывает, когда учебники умом фотографируешь, то кажешься себе пылесосом.
– А стоит медаль этого?
– Поступить на бюджет стоит этого, – пожала плечами Лимба. – Фильтр пылесоса я потом заменю на новый. Наверное, помощнее. А ты уже решил, куда поступаешь?
– Нет. Я как-то… – глаза его сделались темными, как колодцы. – Ничего не хочу.
У Лимбы пробежали мурашки по рукам и спине. А странный все-таки Кран. Такими странными бывают люди, которые скрывают что-то… Что в самом деле нужно скрывать в последней матрешке. Может, проблемы с родителями, может, еще что. Он ведь в десятом классе пришел не с Первого сентября, а в ноябре вроде – просто так ведь школы не меняют. И не ради математики он перешел, плевать ему на математику, да ему на все, похоже, плевать, просто учится без двоек, а занят своим. Вот и не надо к нему лезть.
– Время больше не за нас, – добряк Антошка посмотрел на Крана сочувственно. – Последний год, когда… Ну, когда честно принимать от родителей помощь. Столько надо успеть.
– Да понятно. А что делать, если все фиолетово? Талантов нет. Поступлю, куда родители скажут, чтоб их еще больше не расстраивать, я у них… Ай, не стоит. Барбара, ты совсем замерзла. Пойдем хоть чаю попьем.
«Фиолетово», – усмехнулась про себя Лимба. У нее любимый цвет как раз такой, еще с тех пор, как поняла про себя, что Бастиндой, как ее прозвал Антошка (взамен став Страшилой), не так уж и плохо быть. Только надо не дать себя победить. И, если разобраться, ей тоже фиолетово, то есть безразлично, все из того, что предлагает мама. Как бы набраться решимости? Никто не должен всю жизнь делать то, что не хочет… Бухучет. Ага. Убиться лучше сразу. Но как маму не расстроить этим? Она ведь не плохого желает, наоборот, предлагает такую работу, которую считает безопасной, которая в любые времена пригодится… Что Кран недоговорил, интересно? Или неинтересно.
В буфете, как будто сработала машина времени, чай наливали в граненые стаканы в тяжелых старых подстаканниках, и салфетки торчали из опиленной гильзы, и пирожки подавали на старых гнутых, во вмятинах, алюминиевых солдатских тарелках. Лучше бы на обычных. И Кран, как подслушав, сказал:
– По-моему, это нехорошо, такую память превращать в аттракцион.
Лимба устала. Она грела руки об стакан, хотела на солнышко и послушать, как шумит море. А об умном рассуждать не хотела. Все равно настоящие мысли приходят лишь изредка, а так просто воспроизводишь на своем языке все окружающее, очевидное, понятное, – как отличница, наизусть, осмысляешь, не добавляя своего. Свое, наверное, только гении добавляют.
Антошка пожал плечами:
– Да ну, не с войны же тарелки тут у них. Так, реквизит. Молотком побили, песком потерли, да и все, состарили. Ну да, так вроде нехорошо, но людям ведь хочется типа «прикоснуться». Атмосфера, опять же. Может, хорошо, что музей об этом вообще думает.
– Странное дело, – допив кирпичного цвета чай, совсем уж негромко заговорил Кран: – Я, когда бываю с кем-то втроем, теперь обычно оказываюсь в меньшинстве. А с вами не так.
– «Теперь»? – уточнила Лимба.
– Вы умные, – не ответил Кран. – Тактичные, спокойные. Никому ничего не доказываете – потому что уже тысячу раз доказали, что самые умные в классе. Но еще вы добрые. Может, дело в этом. Отвык я, что можно быть с кем-то вместе.
– Это потому что еще пока что каникулы. Учеба на медаль все доброту отобьет, – Лимба совсем замерзла. – Десятый вон как страшный сон, а теперь-то… И дружбу отобьет, и вообще все…
– Не похожи вы на отбитых.
Антошка жевал пирожок. Интересно, кем бы он был, если б они были в сказке? Страшилой? Или сразу Гудвином? Кем бы стал, чем бы занимался, если б не рвался к медали? А Кран? Неужто правда у него никаких амбиций нет? Или просто заржавел насмерть, как Железный Дровосек? Ну, она не Элли, чтоб всем помогать. В школе она злобная Бастинда, Антошка-то знает. Что-то она правда устала. Антошка дожевал и сказал:
– А я думаю, что все это про дружбу и так далее в трудные времена только нужнее.
– Времена всегда трудные, – Кран опять стал похож на поэта инкогнито.
– Лабы по физике, – вспомнила о насущном Лимба, – да и все другие вместе делаем опять, хорошо?
– Зачем рушить традиции, – вздохнул Антошка. – Не беспокойся, Бастинда. А то когда ты беспокоишься, я опасаюсь, что ты кого-нибудь сожрешь.
Ага, и от кого-то останется дырка от Пончика. Ой, то есть от бублика. Это же просто поговорка… Пончик, пожалуйста, не приезжай еще хотя бы недельку. Или две-три. Что-то она стала хуже слышать, и почему-то клонило в сон. Ещё казалось, что побеленные бетонные своды, неровные и шершавые, на самом деле из спрессованного творога, будто кто-то прокопал эти залы в огромной промороженной пасхе.
– Ребят. Тут довольно тошно, если что. Война, смерть, все такое. Диаметры стволов пушек и дальность стрельбы береговых батарей форта я запомнила, но мне от этого что-то тоскливо. Очень.
Кран будто испугался:
– Ну… Тогда давай скорей допивай, и там наверху тепло же, солнце же, все такое… А еще, я знаю, с парапета можно маяк Толбухин увидеть без бинокля.
Заботливый какой. Чего это он? А вообще-то да, похоже, что привык о людях заботиться. Вот Антошка такой же, но тут понятно, у него младшие брат и сестра вечно на шее… А о Кране-то, Андрее Кранцеле, никто в классе ничегошеньки не знает! Она и сама знает только что, что сейчас видит и слышит. А у зрения и слуха бывает обман, да-да.
Как же трудно разбираться в людях и как же хорошо просто выйти на солнышко. Трава зеленая, деревья. Будто в самом деле выпустили из каземата.
– Давайте про школу сегодня ни слова, – попросила Лимба. – Притворимся свободными.
И они притворились. Бродили по пляжу, по укреплениям, дышали ветром, долго торчали на парапете: солнце слепило глаза, море сверкало, и маяк Толбухин казался дрожащей черточкой в серебряном мареве. Вернулись на пляж, и мальчишки сняли обувь и закатали штаны, бегали по воде, кидали камешки в дальние валуны. Лимба не выдержала, смоталась в кусты, содрала с себя колготки, спрятала в пустой рюкзачок – нет, не пустой, там чертов школьный дневник и старый пенал с новыми ручками, чтоб это все провалилось! И телефон еще. Тот, едва задела, зарябил полосками сообщений, но она не стала смотреть, понеслась к мальчишкам по колкому песку – и в воду, в брызги. Мир завертелся вокруг.
Какая теплая вода. Лето же!
И она взорвалась радостью. Лицо саднило от солнца, от смеха. Сверкающие брызги до неба, простор, море. Жизнь. Антошка – что это он такой перепуганный? – поймал ее:
– Баська, ты что? Баська! С ума сошла? Ты же вся мокрая!
– Н-ну и ш-што!
– Спокойно, – подошел Кран. – Хватит беситься. Антон, Барбара, слушайте, я посмотрел прогноз, до субботы тепло…
В Лимбе буйная радость схлынула внутрь, и она словно вынырнула в реальность. Ветер слабо, но все-таки пахнет морем, солнце яркое, но уже не так высоко. «Зато все-таки мы побесились и побрызгались», – с непривычки к свободе буйство в ней устало и, не упираясь, успокоилось и сладким сиропчиком счастья послушно стекло в емкость для воспоминаний. Плюс одно счастливое воспоминание, разве плохо? Такая колба из синего стекла, полная серебра брызг. У Лимбы в голове целая кладовка была для таких колб. А еще ей всегда казалось, что она не для одной себя их собирает. Чтобы с кем поделиться? Непонятно. Так-то они для трудных минут нужны. Или часов. Лимба боялась, что и – лет. Жизнь – она такая. На счастье надежд мало.
–… давайте в субботу нормально куда-то на море съездим!
А у Крана красивый голос. А у Антошки – толстые ладони добрые, аккуратные, только дрожат. Да ему вообще-то страшно к ней прикасаться. Лимба повела плечом, высвобождаясь, мол, все в порядке, я успокоилась.
Антошка отпустил Лимбу, обрадовался:
– Да, точно! В сторону Усть-Луги есть хорошие пляжи песчаные, бухта Батарейная и еще куча всего!
– Поедем? – у Крана глаза прям детские.
Антошка опять схватил Лимбу за плечи, встряхнул:
– Бастинда, поедем? Вот прям с утра, ну ее к черту, школу, прогуляем напоследок! Арбуз с собой купим!
– П-правда? – и что, можно ждать еще немножечко счастья?
– На бенз только надо сложиться, а то у меня…
– Сложимся, – как-то по-взрослому сказал Кран. И нормально поедем. Ну, нормально, понимаете, с полотенцами там, с сосисками, чтоб пожарить, с едой еще со всякой, я у родителей если попрошу, они денег немного, но дадут…
– Антошка, а ты еще кого-то позовешь? – прозвучало это беспомощно.
– Ага, Пончика твоего, – засмеялся Антошка. – Ну что ты! Нет, никого больше не возьмем, в классе, понятно, никому не скажем. Баська, не бойся! Втроем поедем. Ну, мне же надо накатывать километраж! А вы умные, с вами спокойно.
Что-то не похоже, чтоб сегодня она вела себя как умная. И в субботу школу прогуливать тоже не больно-то умно. Мама узнает – башку оторвет.
Где бы взять денежек хоть немножко, у мамы страшно просить… Надо что-то придумать!
Потом они сидели на серебристом, отшлифованном штормами бревнышке почти у самой воды и сохли. Грелись. Кран взял телефон и ушел к казарме. Мало ли у человека какая необходимость.
Лимба сидела, на половину – в блаженстве, а на вторую половину – в ужасе, потому что мама, наверное, уже ее потеряла, и не хотела шевелиться, не хотела ничего знать о том, что там творится в реальном мире. Хотела смотреть в простор, в свободу морей, притворяясь так, что есть только море-небо и она, чтоб не лезли в поле зрения все эти береговые укрепления. Она не хочет историю, она хочет природу… Она хочет не этот берег, питерский, с ффу, Маркизовой мелкой Лужей, а тот, другой, где море уже – настоящее море… Антошка сидел, большой и толстый, подперев кулаками подбородок, тоже смотрел – за горизонт? Узнать бы, как год пройдет… Через год в это время они уже точно будут знать, на они каком свете, поступили-не поступили и все прочее.
– Антошка. А ты бы что, правда бы не хотел, чтобы по волшебству – бац, и мы уже в новом первом сентября, в следующем?
– Ох, да, не хотел бы, хотя это, ну, искушает. Нет, потому что… Надо ведь закалиться. Надо выучить все, что полагается, просто чтоб знать. Поступить. Поступление… Ну, я внушаю себе, что это как инициация в древности. Надо, ну – повзрослеть. А то в новом первом сентября такими детишками, как сейчас, оказаться – то сразу проиграть тем, кто этот год прожил.
– Думаю, и через год мы будем такими же беззащитными, – неслышно подошел Кран. – Молодые все беззащитны. И чем больше храбрятся и самоутверждаются, тем более беззащитны. Плюс-минус год тут мало значит.
– Интересная мысль, – начал было Антошка, но заметил, что принес Кран: – О-о! Это куда интересней!
Как только столько гречневой каши с тушенкой влезло в одноразовую миску! В кашу были воткнуты три ложки, а другой рукой Кран прижимал к себе бутылку газировки, одноразовые стаканчики и пачку печенья.
– Больше тут нечем разжиться, – он сунул кашу Лимбе в руки, сел с другой стороны. – Барбара, стартуй!
А потом еще печеньки… Мама запрещает на такое даже смотреть, и в общем, она права, мука бесполезна, но… От счастья Лимба стала добрая. Каша – какая вкусная… Попался лавровый листик, значит, будет какое-то известие… Стоп. Нельзя расслабляться. Мальчишки тоже добрые, но они – мальчишки. Другие. Антошка понятен, он будет править Изумрудным Городом, в смысле во взрослой жизни у него будет все хорошо, ну потому что он добряк, а таких все любят, а вот Кран… Кран не злой. Железный Дровосек в сказке тоже потом стал править каким-то царством, и он – что от Гудвина хотел? А! Сердце. Но Кран и так добрый? Умный такой, взрослее как-то их с Антошкой. Непонятно. Белая рубашка на нем просохла, но от брызг остались сероватые пятна, вода тут не очень, в общем, рубашку ему постирать бы и, наверно, жизнь тоже, потому что пережитое смотрит из его глаз… Что-то плохое пережитое… Как бы ему помочь?
Так, стоп, нечего выдумывать. Вроде бы сегодняшнее взаимопонимание между ними тремя вполне искреннее. Но мало ли. Главное, не дружить с мальчиками именно как с мальчиками, от таких якобы дружб только проблемы. А все-таки интересно, кто скрывается в Кране, в этом длинном парне с неуклюжими здоровенными руками и мосластыми коленками. Ну и дядька из него получится, будь здоров! А ведь он еще растет? Ой. Какими они голодными глазами смотрят оба на эту сумасшедше вкусную гречку!
Раздался звонок. Лимба встала, отдала кашу мальчишкам – только ложки замелькали – отошла в сторонку, на ходу откапывая в рюкзачке телефон. Ну да, кто ж еще.
– Алло, мам! Все в порядке! Мы на экскурсии!
– Баська, у меня же включен родительский контроль! Ты с ума сошла? Ты хочешь, чтоб я с ума сошла? Какой, к черту, Западный Котлин! На какой еще экскурсии? Ваша Августа Алексеевна говорит, что…
– Мам, тут Форт Риф, и мы…
Подошел Антошка и сказал:
– Включи громкую связь… Тетя Катя? Тетя Катя, мы проект с Баськой по истории будем делать про форт Риф, вот и поехали сегодня, а то потом времени вообще не будет, вы ж понимаете! Надо же все посмотреть своими глазами, оборона Ленинграда, береговые батареи! Тетя Катя, не волнуйтесь, тут тепло, мы еще немножко посмотрим и домой!
Антошка – и его бархатный голос – действовал на всех родителей, как волшебная примочка от любых нервов. Вот и сейчас сработало. Мама еще поворчала, спросила, что они ели, велела не торчать на морском ветру и отключилась. Через минуту на карту пришли деньги с пометкой «На нормальный обед». Хорошо, что маме не пришло в голову спросить, на чем они приехали. Если б узнала про Антошкину машинку, трудно предсказать, как бы она стала решать этот вопрос. Возможно, на форт Риф прилетел бы вертолет.
Все. День был окончательно завершен, будто гильотина календаря отрубила последнюю летнюю голову. Впереди будни, надо вставать и идти сквозь них. Куда? К золотым вратам взрослой жизни? Ага. Иногда Лимбе казалось, что ей и так уже лет сто с лишним. Как же избежать этой взрослости как у всех – этой, как в школе, отупелой замученности и унылого движения в колее?
Глава 2. Принцессам не выжить
Синее небо, белые облачка – лучше даже голову не поднимать, не расстраиваться. Свобода в школе вообще не для нее. Минутки свободы она прячет в волшебные колбы в кладовке памяти, самые лучшие – под замок от себя самой, а то не выдержать. Вчерашнюю колбу, с брызгами Залива и маяком Толбухиным на горизонте она поставила в ближнюю кладовку, где колбы простые, маленькие. Можно раскупорить, когда немножко взгрустнется, и воспоминание поможет, как пластырь на царапинке. Всерьез-то конечно, не поможет, но надо просто избегать всяких этих «всерьез» всеми силами.
А утешительные… За это лето она много таких накопила. С запасом. По дороге в школу раскупорила уже две таких. Первую – как в приморском парке среди черных высоких стволов лиловым вечером качаются апельсиновые гирлянды фонариков, но это была грустная колбочка, потому что вечер был последним у моря. Понадобилась еще одна: тот же парк, но в первый день, когда бегом-бегом к морю, как к спасению, и оно вдруг распахнулось во всю ширь с верхней площадки длинной-длинной белой лестницы, синее-синее, свежее, по-балтийски прохладное…
Ну вот, так легче. Все трудное и все, что не нравится, мы можем перетерпеть. Даже сидение внутри себя самой взаперти. Потому что счастье было и будет еще. Как вчера – море и брызги. Колбочки – доказательство, что счастье вполне себе возможно. Так, надо настроиться. Потому что она свернула во двор и школу, облезлую, как старушка с диабетом, уже видно. И от нее не убежишь.
С первых дней в этой школе Лимбе казалось, что ее впрягли в здоровенную, тяжелую телегу обязанностей, и четверть за четвертью подкладывают и подкладывают мешки и кирпичи. А она везет и везет. Так долго, что без тяжелой телеги уже и страшно. Выпрягаться и гарцевать налегке она отвыкла сразу, как сюда переехали, и ей сказали, что все, детство кончилось. К тому же если выпрячься из учебы – то куда скакать-то? Зачем? Вот к примеру, после десятого, за июнь прочитав весь список заданного чтения, она вообще не знала, куда себя деть, накупила еще книжек, но как будто заболела от жары и ничего не делала, как дура – пока мама не сказала, что без поездки на море дочь не наберется сил на новый учебный год и не посадила – Лимба упиралась, но не слишком – в самолет. Море было, да. Правда, то же самое, что дома, только другой берег. Единственный в России голубой флаг у бесконечного белого пляжа, странный, как из сказки, городок детства, и там – полтора месяца непонятной жизни. Замучилась больше, чем отдохнула, если б не море и не бабушкин дом…Лучше бы, наверное, как обычно, математический лагерь где-нибудь в Репино… Или все-таки лучше – жизнь? Жить лучше, чем не жить. Правда, философы говорят, что цена высоковата, потом придется умирать. Ох, как сложно. Это вам не задачки по математике…
Что толку теперь. Жизнь продолжается. Ее надо запоминать как следует и хранить все самое лучшее тоже как следует. Вот в колбах. Да почему же всегда это чувство, что колбочки – не только для себя? Как будто в ней живет что ли кто-то еще? Тот, кто иногда думает за нее – «мы»? Ой. Это – нельзя, это шиза какая-то, нельзя-нельзя, надо взять себя в руки, это просто баги нервной системы, когда она еще детская, а жить надо по-взрослому, говорят же, подросток – это все в натяг, на разрыв. Ничего. Выдержим. Девятый класс перетерпели, аттестат с пятерками принесли; десятый тоже без единой четверочки – не пропадать же эти пятеркам.
Ах да, «Ребенок должен учиться!» – лозунг родителей, в этом вопросе единодушных, имеет смысл. Потому что потом правда некогда набирать базу. И компетенции. В условиях большого города конкуренция высока. Это в школе она умница, там дальше-то в институтах и офисах таких умниц – пучок на десять копеек, – так они говорят. Одинаково, хотя не слышат друг друга.
Но все-таки грустно. В детстве у нее был плюшевый друг, белый с фиолетово-сиреневыми хвостиком и гривкой единорожек Вася, мягонький такой. Живет сейчас в уютной колбе с прохладной зеленой травой, только никак не вспомнить, где та трава росла. Там еще рядом была дорожка из мелкой колючей щебенки… Стоп. Уж он-то не дал бы себя запрячь в телегу с кирпичами. А если б все-таки впрягли и погнали – умер бы? Превратился бы в простую лошадь? Может, и она сама уже давно просто лошадь-тяжеловоз, а не волшебная девочка, которую так любили родители? Маме все мало, сколько пятерок не таскай, папа… Ну, про папу лучше не надо. Проектом «Старшая дочь» он разочарован, у него – новый проект и новая дочь. Чертячий щенок, а не дочь, мерзавка избалованная, гадючка! Ой. Стоп. Спокойно. Ее тут нет. Там у себя она тоже идет в школу, и ей с такой придурью и разбалованностью там будет в тыщу раз тошнее. Так ей и надо, засранке, все справедливо.
Да, погода сегодня такая же летняя, как вчера, и тем больше сил нужно на дисциплину, чтоб волочь себя в школу: шесть уроков и допы. Ну и что. Ничего страшного. Десять лет терпела, еще годик продержится. В школе просто жить, вернее, исполнять хорошо выученную, пусть уже маловатую, роль – как же это легко. Скучно, да. Зато можно не думать о важном, зато все понятно и предсказуемо, за алгеброй – физика, потом география и так далее. Никому дела нет до того, кто ты на самом деле, и это хорошо. Зато никакие потайные крохотные матрешки не рвутся наружу, сидят себе тихонько в десятке крепких деревянных скорлупок. В безопасности. Колбочки берегут.
А до субботы еще как до луны. Школьное крыльцо все то же, с крошащимися кирпичами по углам; двери, заедающие турникеты, дальше – бестолковая сутолока, тесная раздевалка, прошлогодняя сменка, крашенные коричневым лестницы наверх, галдеж малолеток… А с чего бы школе стать другой? Сверхустойчивая система. Только когда же ее наконец отремонтируют? А не все ли равно, раз, получается, не при ней. Так и проучилась в облезлой. Ну и что.
Лимбу накрыло чувством, что она вернулась в мир к неживым. Где люди – не люди, а функции: учителя, соученики. Чтоб выжить, надо тоже притвориться функцией. Забыть про лето. Самообладание и выносливость, а еще важнее – рассчитать силы на долгую-долгую дистанцию. Влезть в тесную душнилу, в будущую, сомневаться нечего, медалистку.
Она подошла к зеркальной стене как будто бы поправить прическу, а на самом деле за предсказанием: получится? На нее смотрела идеальная, как формула, бело-черная школьница, умная, уравновешенная, приветливая – сколько ж сил ушло на тренировку такой приветливости, чтоб учителя радовались на нее смотреть и слышать ее умные уместные вопросы и ответы, чтоб охотно помогали, если что. И кое-чего не замечали. Не жульничества, нет, и не списывания – себя не уважать, пусть безмозглая ботва таким занимается. Другого.
Вообще-то Лимба старалась, чтобы еще кое-чего другого вообще никто не замечал, ей хватило испугов людей еще в детстве, хотя ничего страшного нет в разноцветных глазах, скорей, странность, диковинка… Но она не хотела быть неведомой зверюшкой, не хотела удивленных воплей или навязчивого рассматривания. Не хотела, чтоб ей вообще смотрели в глаза. Ни в каком смысле. Она и сама себе в глаза смотреть не хотела. Потому что как понять взгляд, если глаза как от двух разных людей, правый темно-шоколадный, левый светло-ореховый? Она читала про всякую там разницу в выработке пигмента и все такое, но почему-то ей казалось, что это еще не объяснение. Даже у выработки пигмента должна же быть причина? Ой, ну хватит. Не надо лезть в это болото. Просто подростковая тревожность. Хоть повезло, что это не такая гетерохромия, заметная, когда один глаз карий, а другой серый. А у нее – подумаешь, один светлее, другой темнее… Но каждый раз взгляд себе в глаза не то что бы пугал… Просто мешал. Мама денег на цветную линзу не дает, говорит: «Занесешь инфекцию», папа говорит: «Это твоя индивидуальность», так что просто поправим челку и пойдем на алгебру.
Позади стояла жуткая девушка в черном. «Жуткая»? – включилась выдрессированная логика. Девушка как будто выскользнула из какой-то страшной забытой игры. Но что в ней жуткого? Лимба, преодолевая испуг, обернулась и вгляделась. Да вроде ничего? Обычная. Незнакомая только. Да нет же, глаза у нее страшные… Глаза как глаза, серые. Нормально одинаковые.
– Привет, – сказала девушка. – Похоже, ты из одиннадцатого?
В голосе у нее тоже что-то не то. Как будто говорит нейросеть из «умной» колонки. Автоматическое что-то. Лимба снова повернулась к зеркалу и посмотрела на ее отражение: правда что-то не то. Почему-то взгляд – ну да, как у Крана, будто смотришь в темный колодец. В котором кого-то утопили. Интересно. Или неинтересно. Ерунда все это, не надо обращать внимания на человеческую чепуху, не надо лезть в чужие секреты, если в своих уже захлебываешься. Надо следить за собой. Ответила:
– Привет, да. И?
– Я новенькая. Вчера не была. Подскажешь, куда идти?
– Конечно. Идем.
Вежливость – это всегда хорошо и удобно, к тому же, может быть, если, конечно, новенькая не темная дура, вот он – шанс избавиться от Пончика, отсадить его от себя. Все равно же придется с кем-то сидеть, класс большой. Так то Лимба прекрасно бы сидела одна и ни минуты бы не тратила на всякую ерунду, но Мама-Гусь не разрешит.
– Ты разговорчивая? – спросила на ходу.
– Нет. А ты?
– Нет. Хорошо. Давай попробуем сесть вместе, а там как пойдет.
– Отлично, – да, какой-то автоматический голос у нее, как у робота. Может, стесняется. Что ее осуждать, если и сама Лимба в школе чаще всего ведет себя как робот. Ведь так проще.
Школьные коридоры за лето выкрасили в другие – но такие же тупо-унылые «персиковые» цвета, на стендах еще не было никакой макулатуры или выставок рисунков, полы были непривычно чистые, а в кабинете физики не изменилось ничего, разве что джунгли на подоконниках стали гуще. Одноклассники, приветы, переглядывания, колкости, улыбочки, кивки, а Пончика нет, и это прекрасно. Крана тоже нет, но он и в прошлом году много прогуливал. Живет своей жизнью, в общем. Девчонки перешептывались, разглядывая новенькую и друг друга, пытаясь, видно, выстроить новый табель о рангах. И Глина на новенькую поверх плеча Пломбирчика уставилась – прищурилась, будто близорука, типа ну и кто это тут пожаловал. А Лимба и сама не знает, кто. Ну и что? Даже непонятно, с чего Глина напряглась и губки поджимает – злится. Лимба ей уже сто лет как не подруга. Да у нее вообще подруг нет – настолько глупых девчонок в классе уже не осталось. А двоечницы, которыми Глине весело было помыкать, ушли после девятого. Вот она и переключилась на пацанов. Ну, еще, конечно, на свою танцгруппу, в которой правит девчонками, как Гингема жевунами.
Дрррррррррррррииннннь. Ну вот, первый звонок учебного года. Никто не скучал, честно говоря. Говорят, потом заскучаешь, ностальгия и так далее – нет. Противный звонок, пилит по нервам, хоть с урока, хоть на урок.
Лимба села на свое место, третья парта, второй вариант в ряду у окна, перед учительским столом: все видно, все слышно, а из внимания учителя ускользаешь. Потому что на второй – Аиша и Айнур, которые всегда ведут себя идеально, учителя им улыбаются. Лимбе – ну, бывает, больше с подозрением, как бы она чего лишнего не спросила, не сбила урок с рельс. Новенькая молча села к самому окну, на первый вариант, достала тетрадку. Учебники надо будет получить, только в конце дня, не таскаться же весь день с такой тяжестью, вот вместе и сходим… Лимба тоже достала тетрадку, толстую, наполовину убористо исписанную с прошлого года, распухшую от вклеек. Показала новенькой, как тетрадка подписана, «Лимберг Барбара», чтоб познакомиться. Та кивнула, подписала свою новую чистую тетрадь: «Ирина Гареева». У Лимбы сразу сложилось в голове: «Ирга». А что. Ирга – дерево простое, хорошее, на нем ягоды бывают…Щедрое дерево, когда ягоды, в нем всегда полно всяких дроздов и соек, у бабушки за домом… Стоп. Правило проверенное: не вспоминать не вовремя. А школа – да в ней вообще вся жизнь не вовремя.
У новенькой что-то было с запястьями: на левом текстильный черный лангет, на другом – спортивный бинт. Травма какая-то, наверно, растяжение. Наверно, спортсменка? А Ирга явно не проста, еще непонятно, почему, надо разбираться. Или не надо. Что тут непонятного, чужой человек со стороны, видит все, и плохое, и хорошее, другими глазами. Противно, конечно, что тебя и все твое: одноклассников и учителей, школу-старушку, уж какие есть, оценивают, но ведь Лимба за них никак не отвечает. Ей бы со своей жизнью управиться. Так, ну что тут с физикой… Чем внимательнее на уроке, тем проще дома, еще одно старое правило. Как же хорошо думать только о задачках.
Новая соседка оказалась в самом деле подарком. Молчаливая, закрытая на все замки – но явно не дура и не тряпка: после физики знакомилась с одноклассниками как взрослая, неразговорчиво и вежливо:
– Привет, да, я – Ирина, буду с вами учиться.
И эти хищники, особенно Глина, Пломбирчик и Николина с Икоровой, которые всю жизнь как хлебом питались чужим стеснением, смятением, растерянностью, вхолостую пощелкали клычками и отступили под ее равнодушным взглядом, даже Глина, которая опять пришла на серебряных каблуках и в этаком якобы школьном, голубом костюмчике, юбочка-пиджачок, который рядом с платьем Ирги сразу оказался, чем был – настолько пошлым «прикидом», что даже Гунька пошутил что-то насчет официанток в мужском клубе. Другие девчонки в обычных школьных белых блузках и темных юбках, даже сама Лимба, рядом с Иргой казались простушками. Лимба поймала себя на том, что старательно держит осанку. И все это сделало такое простое черное платье Ирги? Или секрет в том, как она держится? В самом деле как взрослая. Как будто она где-то еще, кроме плохо выкрашенного кабинета истории, а потом в запущенной столовке. Есть там они обе не стали, Лимба потому, что вообще никогда там не ела из брезгливости, а для галочки приведенная ею Ирга с краю только посмотрела на потолок в плесени и на прошлогодний, размокший уже плакат с оскалившимся кривоглазым поваром, прикрывающим отслаивающуюся от сырости краску на стене над буфетом, на тестопластику и майонезные салатики за липко захватанным стеклом старенькой витрины – и посмотрела на Лимбу ожившими от испуга глазами. Молча обе чуть поморщились, кивнули друг другу и ушли. Съели припасенную Лимбой пачку крекеров, запили водичкой.
Да, Ирга была здесь. Но не с ними. Даже стыдно немножко за одноклассников: почему они такие… Захудалые какие-то, что ли? Эконом-вариант? Да еще и думают всегда обо всякой детской фигне? Пацаны дулись на перемене в какой-то батл с телефонов, как пятиклассники… А со своей одеждой в самом деле надо решать, прошлогодняя форма что-то болтается, да и вообще…
А потом наступила математика, два урока и дополнительный. Мордестине – Устине Модестовне вообще-то – было плевать на то, что после каникул они еще не в форме. Ей всегда было некогда:
– Не тратим время впустую! Решаем третье задание профиля, условие на экране! Найдите объем многогранника, вершинами которого являются точки A, B, C, B прямоугольного параллелепипеда, у которого…
Простое счастье геометрии. Когда вышли наконец спустя три часа, Антошка, добрая и теплая душа, подошел, улыбнулся:
– Бастинда, мозги не вскипели?
– Почти.
– У меня так точно едва не закипели, – Ирга как будто ожила немного, будто занырнула в математику как в прекрасный идеальный мир и там немножко отдохнула от безобразий реальности. Наш человек. – Правду говорили, что ваша школа очень сильная.
– Ну, не во всем… А. В библиотеку надо.
Антошка выпросил у завхоза две пустых коробки из-под пачек бумаги и помог обеим с учебниками – просто взял коробки под мышки и понес. Не носить такую тяжесть же Ирге с ее травмированными запястьями. Правда, Ирге далеко и нести не надо было, у школы, возле расквашенного и насмерть потом закорузлого бугристыми колеями газона, стояла большая машина с московским номером, и оттуда сразу вышел подтянутый дядечка, кивнул Ирге, принял у Антошки коробку, поблагодарил. На переднем сиденье Лимба увидела женщину, сразу будто впившуюся взглядом в Иргу. Что так волноваться из-за первого дня дочери в новой школе? Хотя школа, конечно, страшненькая, обшарпанная. Может, они боятся, что тут шпана учится? Ага, в этой мясорубке математической… Что они так тревожатся? Родителям Лимбы – правда, их и не представить в одной машине – никогда в голову бы не пришло ее встречать после школы. Или вообще беспокоиться. Женщина теперь уставилась на них с Антошкой – и Антошкино упитанное обаяние и на нее подействовало: вздохнула, откинулась на сиденье. Отец убрал коробку в багажник, пожал Антошке руку, кивнул Лимбе. Ей показалось, что этот дядечка хочет им что-то сказать, будто попросить о чем-то, но сдерживается. Он как перед взрослой открыл дверцу перед буркнувшей «До завтра» Иргой – или как перед кем-то, кто нуждается в заботе? – тоже попрощался.
– Я думал, предложит подвезти, – Антошка перехватил коробку, глядя вслед машине. – Ну пойдем, Баська, а то мне еще к шести на курсы на Петроградку. Мама записала, волнуется. Слушай, а где ты вообще такую подругу нашла?
– Что сразу «подругу»? Просто сели вместе.
– Вот не надо это «просто», что я, тебя не знаю? И эта Ирина такая же. Княжна Гареева. Прям как нарочно вас кто-то где-то таких калибрует, стальных фей. Да впрочем, твое дело, еще посмотрим, как она потянет… Баська, слушай. Вот представь, учиться больше не надо, что ты будешь тогда делать?
– В смысле «не надо»? А институт? А то, что если хочешь быть специалистом, надо учиться всегда?
Сильно пахло скошенной травой, которую, старательно жужжа, косили будто бы игрушечные красные машинки под ЛЭП, тянущейся вдоль проспекта неизвестно откуда и куда, точно только, что издалека, из других пространств, в которые, наверное, никогда не попасть. Да и незачем туда попадать. Там какой-нибудь серый городишка или вовсе деревня. Может быть, на реке с плотиной гидроэлектростанции… Мимо, опять на одном желтом самокате, сделав вид, что не заметили, пролетели Глина и Пломбирчик. У них свои упражнения.
– А жить когда?
– Вот я иду домой… Нюхаю, как пахнет это, как его – сено, да? Слышу, как вон, высоко, гудят эти жуткие провода ЛЭП, смотри, кстати, как гирлянды изоляторов там сверкают… Жду субботу. Я живу. Какой смысл откладывать жизнь из-за учебы? Почему нельзя делать все одновременно, и жить, и учиться?
– Суббота будет, не сомневайся. Календарь не отменить. А вот зачем ты учишься? Чтобы – что?
– Ни от кого не зависеть. Быть сильнее. А ты?
– Ну да, хороший институт, все такое. Но вот зачем… Не знаю, – Антошка вздохнул, как тюлень. Или не менее добрая балтийская нерпа. – Как будто не хватает времени сообразить, зачем, а все вокруг говорит: «Давай быстрей»!
– Ты – чтобы строить самолеты.
– Иногда я в это не верю. Совсем не верю. Где их сейчас у нас строят, самолеты? Ну, поступлю, там посмотрим… А ты? Вот будешь учиться – чтобы что потом?
– Деньги. Другая жизнь.
– Какая?
– Да откуда ж я знаю? Мне просто не нравится эта. Надо… Выложиться сейчас, все сделать правильно, а то потом не будет времени переделывать.
– У тебя разве плохая жизнь?
– Нормальная. Антошка, а ты разве не чувствуешь, что мы из нее выросли?
– Так-то да, но я б еще в ней пожил…
– А я б на экстернат ушла и пахала бы в два раза больше, да мама не разрешает.
– На экстернате ты совсем одичаешь. Да, скорей бы со школой все, родителям надо начать помогать, вон я какой здоровенный уже, меня попробуй прокорми, а еще мелкие.
– Ты хороший человек, Антошка.
– Да, но… Говорят, среди людей мало быть хорошим человеком.
– Мне тоже страшно, – Лимба у дверей подъезда забрала у Антошки коробку с учебниками, изо всех сил сделав вид, что ей не тяжело. – Но вот посмотри на взрослых, у большинства ведь все нормально. Хотя они все время сходят с ума от беспокойства. Мы от них заразились и тоже просто слишком загоняемся. А ты не знаешь, кстати, почему Кран сегодня не пришел?
– Нет. Позвоню ему.
Ужасно тяжелая оказалась коробка. Выйдя из лифта, Лимба грохнула ее на пол и потом перенесла учебники в два приема, а коробку сразу выкинула. Хотелось есть. Или нет, не хотелось. Попила водички и пошла делать уроки. «Стальные феи», – сказал Антошка. Он сложный парень, который хочет казаться простым. Он друг. Он добрый. Стоп. Что это ее повело на сантименты? Некогда. Пока мамы нет, надо заняться литературой… Пробники открыть, порешать… А правда, чего она в самом деле хочет от учебы? Выучиться и кем стать? Убежать от маминой опеки и стать независимой? Уехать в какой-нибудь рай? Можно подумать, ее там ждут. Ну, значит, надо сделаться такой, чтоб ждали, нужной. В чем нужной? Она же ничего не знает, кроме школьной математики… Как же все сложно. Чтоб успокоиться, она открыла заданные Мордестиной номера в учебнике и провалилась. А когда вынырнула, уже не из домашки, а из сборника вариантов к экзамену, вечер за открытой балконной дверью уже уплывал в дальние дали, был теплый, лиловый, уютный… Сентябрь – милый месяц, если б не школа. На кухне было светло, там мама что-то готовила, стучала ножом. А Лимба и не слышала, как она пришла. Выходить? Нет? Лучше не выходить, остаться в безопасности за учебниками. А! Одежда. И Лимба собралась с духом, встала – голова что-то закружилась – и вышла в золотистую кухню, где все стерильно, как в операционной:
– Мам, привет.
– Ты ничего не ела опять, – мама ткнула темным взглядом, как двузубой вилкой.
– Жарко, не хочется, – лучше ей в глаза не смотреть.
– Так ты себе навредишь, дурочка. Садись. Тебе нужен белок, ты же растешь.
Один и тот же диалог каждый вечер. Сейчас будет про витамины, потом про водно-щелочной баланс. А мама сама худая, как хлыст, стройнее и резче всех женщин, которых Лимба вообще видела. Сколько они вместе с мамой еды в мусорку отправляют – ужас. Но мама все равно готовит и готовит. Ага: надо Антошку после школы обедать приводить, и будет праздник чистых кастрюль. Хотя как его в дом пригласить, мама убьет ее за это, и Антошку дома отлично кормят, у него мама, тетя Саня, крупная, в цветастых платьях, толстая, как матрешка, и кажется, будто Антошка и двое младших так внутри нее и сидят, плавают там в доброте и любви. Потому, наверно, и Антошка такой добрый. И младшие у него такие же, веселые булки с кудряшками, особенно сестренка… Лимба перебила маму в середине песни о микронутриентах:
– Мама, я хочу что-нибудь новое из школьной одежды.
Мама уронила вилку в салат, выудила, заменила:
– И?
– Или в ателье, что ли, сходить, – струсила Лимба. У мамы был принцип, что баловать дочь – только вредить, потому Лимба никогда ничего не ждала. – Все юбки болтаются, блузка колом стоит, тоже как мешок. Пусть ушьют.
– Ешь как следует, – мама поставила перед ней тарелку с котлетами. – Не надо ателье. Ты вроде подросла, поумнела, загорелая такая приехала, красивая, так что в самом деле нужно тебе что-то прикупить, а не это вот все… Наверное, одноклассницы модные пришли? Вы ж вымахали все… Кроме тебя. Не ешь потому что ничего.
– Да в общем обычные. Новенькая только… Из Москвы. Вроде бы и обычное платье, но какое-то… Элегантное. Я тоже хочу.
Мама вдруг взглянула нормальным взглядом, не острым, а – ну просто как ореховое суфле – и улыбнулась, что еще подозрительнее:
– Хорошо, дорогая. Я давно ждала, когда попросишь. Давай в прямо в субботу с утра и пойдем, ничего страшного – первую субботу прогулять, у всех дачи, поездки. А мы устроим себе день покупок. Тебе, кстати, и пальтишко на осень нужно, и сапожки или что ты там хочешь, ботинки?
В субботу… В субботу!! А море с арбузом?!
Но сегодня еще только вторник. У мамы такая работа, что там, как в паровозной топке из старого кино, сгорают любые праздники вроде Восьмого марта или Нового года, где уж там уцелеть обыкновенной субботе. Поживем, увидим.
– Насчет подготовки к экзаменам, – еда у мамы на тарелке так и оставалась нетронутой. – Если нужно курсы или репетиторов, говори. Но я…
– Не нужно. Я сама.
– Точно?
– Я справлюсь, – Лимба не хотела выволочек потом, когда поступит в свой институт, а не в тот, куда ее отправляет мама: мол, зачем я тратила такую прорву денег. – Все же в порядке.
– Не похоже, – мама смотрела с подозрением. Интуиция у нее, как у змеи. – Ты, дорогая, что-то задумала?
– Просто хочу медаль.
– И все? Ты бы и так на экономический поступила. Зачем тебе тратить столько сил на всякую ерунду? Только нервную систему изнашивать, а ты и так впечатлительная.
Не объяснять же ей, что медаль нужна для свободы выбора. Чтоб увильнуть от экономического и жить для себя. Жить, как самой захочется. Ну и еще отец-то что сказал? «Без репетиторов мало ли что пятерки в школе, ты докажи, что на самом деле умная – поступи на бюджет, вот это будет несомненный результат. Тогда и посмотрим». А на что посмотрим? Непонятно. Медаль нужна. Или нет? Стоп, не надо сомневаться. Цель поставлена, надо действовать. Если отцу нужно такое доказательство, что дочь не дура – ну, хорошо! Если медаль избавит от маминой опеки во всем – ну, хорошо!!
Но что-то подсказывает, что тогда они придумают другие резоны, чтобы в ней сомневаться. Бояться. Беспокоиться. Или что там они придумают. У них будто соревнование, кто больше в ней сомневается. Бедняги. Нет. Бедняга тут – она. Осточертело уже все. Так, спокойнее.
– Хочу хотя бы медаль за такую каторгу.
– «Хотя бы»? А какую еще награду ты хочешь? – голос мамы стал как нож. Пусть вот как этот, на скатерти, столовый, тупенький, но все равно – нож. – Ты же для себя учишься. Не для меня.
– Да, и спасибо, что у меня есть такая возможность, – огрызнулась Лимба, привычно внушая себе, что уедет отсюда сразу после Выпускного. А лучше – сдав последний экзамен. На кой черт ей этот Выпускной. И родители к ее жизни больше не будут иметь отношения, и разлука с ними точно не заставят ни ее, ни их страдать. Так что добавим и им, и себе счастья в этот мир. – По-твоему, я просто тщеславная дура и медаль мне нужна для статуса, да?
– Я еще разберусь, зачем тебе медаль, – пригрозила мама. – Как же ты такая уродилась…
– Что ты от меня хочешь, мам? Все же в порядке. У меня вон даже четверок не бывает, денег не прошу, не хамлю, с мальчиками не путаюсь, школа-дом, даже олимпиады эти чертовы выигрываю. Образцовая дочь, нет?
– Вот это и настораживает. Баська, достижения – это ловушка. Ну, получишь ты медаль в школе, круто. Потом, скорей всего, красный диплом в институте. А потом? Какие достижения?
– Мам, а разве ты сама не такая?
– Потому я и не хочу тебе этой гонки.
– Мам, мне не для почестей медаль нужна. Не волнуйся, я знаю про дофаминовые гонки за успехом и кортизольные откаты. Просто скажи, что надо сделать, чтоб ты успокоилась, и я сделаю.
Мама откинулась на спинку стула и уставилась свирепо, будто взглядом втискивая Лимбе в мозг мысль:
– Дочь, все, что мне нужно, это то, чтоб ты была счастлива.
«На свете счастья нет, а есть покой и воля[3 - Александр ПушкинПора, мой друг, пора!..Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —Летят за днями дни, и каждый час уноситЧастичку бытия, а мы с тобой вдвоемПредполагаем жить, и глядь – как раз – умрем.На свете счастья нет, но есть покой и воля.Давно завидная мечтается мне доля —Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дальнюю трудов и чистых нег.1834 г.]», – тут же пушкинское стихотворение зачесалось где-то за ее лобными долями дрессированной отличницы и детским ее почерком вылилось полностью из заветной колбочки с полки «младшие классы» – на виртуальном альбомном листочке, вымоченном предварительно в заварке. Это в шестом, что ли, мама-Гусь так приучала их к поэзии. Потом весь класс был увешан этими жухлыми листочками, как палой листвой. Лимба заткнула в себе шестиклассницу-декабристку и просто улыбнулась маме как могла мило и доброжелательно. Маме не надо знать этот текст про побег.
А интересно, Ирге тоже нужна медаль? А зачем? Утром в школе – опять эта сероглазая в черном словно вышла из зеленоватой глубины зеркала – Лимба так прямо и спросила Иргу, не поворачиваясь, а глядя в глаза через стекло:
– Ты идешь на медаль?
– А нужно?
– Мне – да.
– Мне, наверное, тоже нужно, – Ирга смотрела на себя в зеркало, как на чужую девчонку, которая ее не особенно и интересовала. Стрижка у нее была интересная, но как-то не слишком ей шла, будто тоже была чужой, будто еще недавно у нее были длинные волосы, а теперь вдруг она постриглась и еще не привыкла. – Вроде раньше было нужно… Жизнь ведь продолжается. Да, нужно, чтоб родителям показать, что со мной все в порядке.
А на самом деле, похоже, не в порядке. Глаза у нее опять стали жуткими, как серые ледышки. Она, как и Кран, думала о своем и жила своим, только оно было каким-то… Жутким. Еще страшнее, чем у Крана. Лимба отвела глаза, потому что ощутила, что будто подглядывает за чем-то личным, и спросила как о неважном:
– Как у тебя оценки за десятый?
– Четверок нет… «Математическая вертикаль» с девятого…
– Тогда медаль – почему бы нет.
– Папа тоже так говорит. Нарочно мне эту школу нашел.
– Есть и получше школы.
– Тридцатого августа в пафосные школы уже не за какие деньги не попасть. А то меня поздно из санатория забрали, и в Петербург вот на днях переехали. А что школа. Все равно в одиннадцатом толком все важное уже не учителя и школа решают, а собственная упертость. А эта школа незаметная, но стобалльников по математике много, так что вполне сойдет.
– Сойдет, – кивнула Лимба. Странная история. Почему такой спешный переезд, что даже заранее школу не подыскать? Ну да ладно, не надо расспрашивать, захочет – сама расскажет. Теперь Ирга – часть ее жизни, по крайней мере, до экзаменов и выпускного. Да и потом ее из памяти не сотрешь, так что надо поладить, надо так жить, чтоб воспоминания не были противными… Вот бы правда верить в судьбу, которая с каким-то важным смыслом поместила Иргу в ее, Лимбы, жизнь. Но так не бывает. Жизнь – просто хаос событий и случайностей. – Тогда просто учимся.
– Учимся, – без тени насмешки кивнула Ирга. – Хоть чем-то надо заниматься. И будет понятный результат.
Что-то не больно-то обычное пережитое за ней стоит, как и у Крана. Страшноватое. Лимба немного испугалась: ведь если расспросить и Ирга, не дай бог, расскажет – эту дверь нельзя будет закрыть. Придется знать про какую-нибудь там несчастную любовь или там что. Нет уж, хватит помогать людям, вон Пончику – разве помогла? Только хуже сделала. И вообще у Лимбы своя карусель с лошадками. И единорогами.
В начале второго урока в класс – вот точно, дурака вспомнишь, он и заявится – вплыл Пончик. В белом костюме.
И тут же началось то, что мама-Гусь в сердцах называла: «Падеж скота». Парни ржали, девчонки, тоже в покатун, постанывали. Какой уж там урок.
– Вот приехал барин! – выдал какую-то некрасовскую отрыжку Пломбирчик.
Пончик, ой, дура-а-ак, приосанился.
– Барин к нам приехал! – подхватили по-цыгански Малька-овечка и Ветка-коровка.
И тут в паузе Глина, вдруг уколов взглядом Лимбу, отчетливо пропела цитату:
– А сама Наташа свадьбой уж не бредит![4 - Н.А. Некрасов, «Забытая деревня»]
Все услышали. Пончик растерялся. Увидел рядом с Лимбой новенькую и растерялся еще больше. Фыркнул, насупился, прошел в конец класса и плюхнулся на последнюю парту – разобиделся. Двоечник Верхомудров, который там сидел, выронил телефон, подобрал, сгреб с парты барахлишко и, сгорбившись, смылся на соседний ряд. Парни с Пончиком никогда добровольно не садились. Антошка и Кран, которые тоже сидели на последней парте, но у окна, ржали, как лучшие друзья. Пончик что-то прорычал им, отвернулся, лег на парту и стал похож на сугроб. Мама-Гусь, следившая за спектаклем, подперев сухенькой лапкой подбородок, сочувственно встряхнула седыми кудряшками и добила цитатой:
– Умерла Ненила.[5 - Там же]
Пока повторяли основные темы лирики Некрасова, Лимба размышляла, почему Пончик всех отвращает. И ее отвращал, пока она сама себе не внушила, что надо дать человеку шанс, и не переборола свое отвращение и недоумение одноклассников. Он же не злой, не дурак, умеет шутить, – просидев с ним второе полугодие, Лимба и сама прокачала этот навык. Он просто втируша, Пончик. И все время списывает. А как ему иначе? Ему же лень все на свете. Еще бы. Если б Лимба была такой же толстой, ей бы, наверно, даже дышать было лень. Не то что думать.
На перемене Пончик, включив обаяние и сияя круглыми голубыми глазками – для сияния ему приходилось глаза чуть ли не силой таращить, раздвигая жирок, – подошел и протянул коробочку с бантиком, улыбнулся. Глаза правда голубые-голубые, вот просто цвет невинной души, типа: «Ты же не обидишь меня, такое ранимое существо?» Не дурак Пончик, да. Манипулятор. Нельзя жалеть, нужно избавляться:
– В этом году мы вместе не сидим, – Лимба не взяла коробку. – Мне нужно на учебе сосредоточиться.
– Так мне ведь тоже нужно на учебе сосредоточиться! – глаза спрятались в жирке, сверкая оттуда голубыми иголочками.
– Ну вот и не будем друг другу мешать!
– Ты совсем уже! Пожалеешь ведь, – разозлился Пончик, отвернулся и, на ходу потроша коробку и одну за другой выколупывая оттуда и закидывая в рот конфеты, пошел прочь по коридору. Обернулся, опять прицельно сверкнув: – Дура!
Белые штаны Пончика на заднице промокли от пота, ффу, Лимба отвела глаза – как раз чтобы заметить, как с лестницы вбежал пацанок из асоциальных, с глупо обритой башкой, и, моментально унюхав трюфели и оценив ситуацию, на бегу поддал кулаком по конфетной коробке снизу: бац!! И конфеты шмелями разлетелись в душном коридорном воздухе. Кому-то попало в лоб, кому-то в белую рубашку, кто-то шарахнулся – пацанок ржал, убегая, ржали и догоняющие его такие же засранцы – а конфеты пошмякались на пол. И часть – на лацканы белоснежного костюма Пончика. Орала дежурная учительница, посылая кого-то за уборщицей, а конфеты уже растаптывали стада кроссовок, туфелек, ботинок, кто-то уже поскользнулся. Пятна от конфет были цвета какашек. Ржали, едва не сгибаясь пополам, Пломбирчик и Глина; Антошка, Кран и другие стояли у стены, Айнур, Аиша и Соня скорее ушли, чтоб не замараться в безобразии, Николина за руку утащила хихикавшую Икорову, тыкавшую в Пончика пальцем. Дежурная учительница подошла и начала орать теперь на Пончика, мол, сам виноват, есть еду можно только в столовой и прочее. Лимба не выдержала, подошла к Пончику – тот, красный, кипящий, даже попытки догнать бритого засранца не сделал – ну куда ему за увертливым этим гомункулом, все равно что дирижабль сквозь коридор пропихивать, и круглое пузцо его обиженно колыхалось, в голубых щелках глаз, кажется, было мокро. Ффу. Бритоголовый в компании двоих таких же ржал и прыгал метрах в десяти. Школьные клопы-паразиты.
– Не твой день, – сказала Лимба.
– Пойдем в туалете ототрем, – подошел Антошка – не на помощь Пончику, а на помощь ей.
– Нет-нет-нет, – остановила учительница, – теперь только химчистка! Не оттирайте сами, хуже будет! Жалко пиджачок!
– Конечно, жалко, – мимо прошла длинная и худая Любимкина, класса с восьмого всерьез работавшая манекенщицей и все лето отпахавшая в Китае. – Такого пиджачка на целый парус для яхты хватит.
На следующем уроке Пончика уже не было. Лимба тоже не осталась бы терпеть на себе парус для яхты в коричневых пятнах, сбежала бы переодеться или совсем. Пончик, разумеется, предпочел «совсем». Хорошо бы он и завтра в школу не пришел. Ирга все посматривала искоса на Лимбу, наверное, недоумевая, с чего это Пончик к ней с трюфелями, но так и не спросила. «Неразговорчивая» значит – неразговорчивая. Вот и прекрасно. Плюсик ей.
Вместо шестого и седьмого уроков повели на «Зори здесь тихие» в ближайший кинотеатрик, «Госфильмофонд», но Лимба и читала, и смотрела обе экранизации, и поняла, что еще раз такой ужас смотреть не выдержит. Потому через двадцать минут, кивнув какой-то квеклой – тоже, ясно, не больно-то рада этот советский хоррор смотреть, вон глаза закрывает, запястья трет и в ушах наушники – Ирге, тихонько отпросилась у Гусыни, и та, пригрозив сочинением, отпустила.
Почти никто и не заметил, как она ушла, только кто-то прошипел вслед про «все животные равны, но некоторые равнее», Лимба оглянулась, думая на Глину – но та с Пломбирчиком слюнявились прямо с краю ряда, где она остановилась, и мир для них не существовал. А шипела пиявка Икорова, обернувшаяся с другого ряда – о ней и думать не стоит больше секунды, но Лимба почему-то думала. Не дай бог быть Икоровой. Прилипала, присосавшаяся к толстой полуотличнице Николиной, все у нее списывавшая – и регулярно подкармливающая ее, да и других неразборчивых девчонок разномастными суши, которые приносила со своей подработки в «японском» ресторане в дежурных, каких-то не очень чистых коробочках. Пахло от Икоровой всегда чем-то вроде жареной картошки, соевого соуса, пролитых алкогольных шотов – отвратительно. Лимба, когда вспоминала, что Икорова есть на свете, сидит там где-то в конце третьего ряда, горбясь за Николиной, старалась «понять и простить»: от хорошей жизни девчонки в ресторанах не подрабатывают. И правда у Икоровой мать одна, приехали откуда-то из Новгородской области, живут в съемной квартире, вроде есть младшие – надо Икоровой как-то выживать. Вот и выживает. Мама правду говорит, «Выживание – изнанка жизни», тут не поспоришь. А после вечерней смены какие уже в школе уроки, какие домашки. Хорошо, что дуры-девчонки дают Икоровой списать, что попросит, потому что суши любят… И не задумываются, где Икорова их взяла. Ой, стоп. Фиг с ней, с Икоровой. Конечно, будешь на ее месте зла на всех, кому по жизни повезло с семьей…
А ей самой, Лимбе, повезло, что ли, с семьей? Стоп! Да, и мало ли, какие дружбы бывают, мало ли на чем держатся, может, и на суши… Что это она о дружбе? Эти темы осточертели еще на сочинениях в девятом классе… Дружба в реальности? Бывает? А у нее? Антошка, конечно. А еще? Дружбы с девчонками прошли с пятого класса чередой разной степени уронов – сколько ж времени уходило на разыгрывание этого «мы с Тамарой ходим парой[6 - А. Барто]». А эта дружба с Глиной, кончившаяся больницей? Нет, спасибо, оформите возврат, пожалуйста. Детские болезни, в общем. Как, впрочем, и эта тягомотина с Пончиком, которую вдобавок приходилось скрывать от мамы, потому что ту хватил бы кондрат, если б она увидела рядом с доченькой этот сухогруз с пельменями, как дразнили Пончика в классе…
А вот Ирга… Стоп. Не надо. Сидим рядом, и все.
В фойе вкусно пахло карамельным попкорном, Лимба скорей пробежала сквозь этот запах и выскочила на крыльцо с толстыми белыми колоннами. Старенький «Госфильмофонд», вот кто настоящий-то добрый друг, сюда их год за годом то и дело водили. Столько тут всего было хорошего! Но сесть тогда прошлой зимой рядом с Пончиком было ошибкой, и… Стоп! Давай посмотрим лучше, какая погода хорошая, деревья зеленые с желтыми пятнышками, небо голубое, в нем облака и чайки, шумит проспект… И рядом огромный парк, даже два, этот Пионерский, уютный, с клумбами и старушками на лавочках, а через дорогу вообще огромный, с путаницей тропинок и аллей…
Некогда.
Вон у края велодорожки, гладкой, как серая атласная лента, самокат желтый, свободный, жалко не фиолетовый, а то эти толстые желтые – очень тяжелые. Ну да ничего, берем, что есть. Лимба скорей запрыгнула на самокат и помчалась по краю парка, как по краю свободы и лета. Скорей, скорей, – чем быстрее, тем меньше стоимость! На следующем перекрестке спрыгнула, семеня, перекатила тяжелый самокат по зебре на ту сторону проспекта, свернула на Тухачевского, а тут еще минутка, и вот оно, заветное укрытие. Библиотека. Вернее, коворкинг в библиотеке… Это Антошка ее научил тут прятаться от жизни. Внутри уютная, вся белая, как из будущего, топология, перегородки, уголки, комнатки, лаборатории, – и скорей туда, вот оставить самокат рядом с полудюжиной его желтых и фиолетовых собратьев, чтоб не скучал один, и наверх – а там свободен любимый уголок, где круглый столик и фанерная, величиной с настоящую, добрая корова на черной стене… Ура. Она плюхнулась в уютное креслице и на минуту закрыла глаза. Перевести дыхание. Какая тишина. Вокруг в соседних уголках тихие и, наверное, хорошие люди, все как Антошка, занятые своими делами, и от этого тепло на сердце, потому что по коворкингам и библиотекам клопы и придурки не ходят… Так, нельзя расслабляться. Сходила попить водички из бесплатного кулера, потом в туалете умылась и снова обрела работоспособность.
Натащила себе книжек, открыла список произведений к экзамену по литературе… Что еще человеку надо для счастья? Нет, можно бы дома уютно утроиться и электронные книжки читать, но как маме объяснить, если застукает? Чтение для мамы – «надуманная чушь для бездельников», она и школьную программу-то скрепя сердце терпела, приговаривая: «Какая чушь! Позапрошлый век, что это тебе может дать? Этот Обломов, этот Ионыч – о чем это вообще? Не понимаю! Я последний раз читала только в школе, потом ни минутки на эту белиберду не тратила – и посмотри на меня!» Да, мама успешная. Работы у нее всякой важной – тьма. Ну и что. Потому что да, мама такая уверенная, классная такая мама, по сравнению с мамами одноклассников и школьными учительницами – торпеда в деловом костюме, но… Тоскливо что-то. Говорить не о чем. Она никогда не смеется, она… Сравнить со второй женой отца, Нонной – просто Снежная Королева. Ой, ну это ее дело, как жить, а Лимба будет думать о том, что сделать со своей. Как Нонна-хохотушка – тем более паршиво быть, она не работает, дома шляется в старом сарафане, все время вышивает под сериалы, а в доме вечный бардак, противно пахнет пирогами с рыбой, дочь – такая же засранка, дикое маугли какое-то, все время рвется купаться, а Нонне лень, и вообще она моря боится, орет на Светку, та дуется, и уж, конечно, с Лимбой к морю ее не пускают. И это счастье, везде спокойно гулять одной. И сидеть у моря, смотреть, как оно играет бликами, оттенками зеленого и синего, высотой и скоростью волн барашками, если свежо… Ну и, конечно, людьми, которые лезут в воду и верят, что хорошо плавают… А на самом деле море просто старается их не замечать. Плавать Лимба любила. Но в это лето море почти не бывало спокойным, шторм за штормом, а в промежутках можно было и окунуться, попрыгать на волнах, куда там плавать, все время – борьба за живучесть. Янтариков набрала за лето целую горсточку – какая у нее горсточка, ерунда. Маленькая жестянка от монпансье – да и ту потеряла. А может, Светка стащила, гнусный чертячий щенок.
Понравилось за все лето – а может, за всю жизнь – Лимбе только в одном месте. У бабушки. Там… Там просто было спокойно. И никого. Ах да, там еще книг было много, но в основном на немецком, читать можно с электронным переводчиком, но это неудобно и переводчик часто завирается, лучше нормальные переводы в сети искать. Одна была самая волшебная, «Mare Liberum[7 - «Свобода морей» – принцип права, по которому море – международная территория, и все народы свободны в его использовании.]», значит, «Свобода морей», с картами, с торговыми путями, с точечками островов, со стрелками пассатов и муссонов. Целый мир, а не книга. Но и на русском книги были, и бабушка даже на пляж разрешала их брать… Бабушка вообще все разрешала, смотрела на Лимбу молча, но так, как никто никогда на нее не смотрел, и улыбалась. Правда смотрела – с портрета на стене в старом домике в маленьком нерусском городке у моря. По вечерам, когда закрылась в домике на засов и совсем одиноко, Лимба приходила к портрету просто посидеть. Живой бабушку она помнила. Потому что бабушка была всем. Такая добрая-добрая, бесхитростная нежность, старые руки, сказки из старых книжек – бабушка растила Лимбу до школы, потом родители забрали в новый, только что выстроенный дом неподалеку, но они работали, и из школы забирала бабушка и вела к себе, в старый домик с круглыми окнами под крышей, они делали уроки, пекли кральки, учились вязать крючком, а к родителям отводила только после ужина. Если Лимба простужалась, то бабушка оставляла ее у себя, потому что раньше была детским врачом…
Как помнить человека, если он был всем миром, в котором ты живешь? А потом, в третьем классе, в марте, клеили открытки к «мамину дню», и Лимбе нужно было успеть склеить две. Успела. Подписала. А бабушка не пришла. Ой, все. Стоп. Надо о хорошем думать, а то подкорка, а если грамотно говорить, лимбическая система, устроит истерику. Сложно с ней, с лимбой. Она, может, потому и называла сама себя так, что не понимала, кто главнее, разум или эмоции, вечно устраивающие шторм? Эмоции честнее, зато ум – сильнее. Пусть штормит там, внутри черепа, чтоб никому не видно. Никому и не надо знать об этих штормах, хватит, она уже с собой намучилась. Надо быть к себе строже, не распускаться. Но повспоминать-то можно? Хоть капельку из колбочки?
Ладно, можно. Скрипучие железные качели, дорожка из красного кирпича, кусты сирени, заросли мальвы, львиного зева и венерина башмачка на одичавших клумбах и этим летом остались точно такими же, как она помнила так давно, что, казалось, клумбы и домик были не на самом деле, а в сказке. Нет. Были. Есть. Только там нельзя остаться насовсем. И то повезло, что папа разрешил там одной пожить целых две недели.
Стоп, все. А то так грустно, что колбочки со счастьем и все вместе не помогут.
Ах да, книги. Собственная жизнь на фоне литературы тоже становилась похожа на страницу из книжки, проступала загадочным полустертым орнаментом. А еще… Когда-то, сто лет назад, может, в двенадцать-тринадцать, Лимба видела картинку: грустную девушку обнимает проступивший с огромной книжной страницы парень из бумаги со строчками, ласково-ласково и так дружески, что ей самой тогда захотелось стать этой девушкой. Ну да, книжки – друзья. С ними куда проще сблизиться, чем с настоящими людьми… Да и зачем с людьми сближаться? Особенно по поводу любви. Вон посмотреть на всех, хоть на родителей, хоть на одноклассников: от этих сближений одни проблемы… Так, хватит отвлекаться. Вот, «Лейтенантская проза Великой Отечественной», то еще чтение, но экзамен есть экзамен…
Четверг сразу не задался. Во-первых, мама что-то нервничала из-за работы, хоть и не подавала виду – и вдруг опрокинула заварочник, сильно ошпарила колени себе и немного – Лимбе. Сразу приложили пакеты с заморозкой из морозилки, и полегчало, Лимба даже подумала – обошлось. Нет. Кожа вспухла все равно. Пока молча долго держали пакеты, мазались противоожоговой мазью, бинтовались и переодевались, обе, конечно, вылетели из графика. Больно было дико, хотя ожог – так, пара пятнышек, а каково же маме? Но та даже не морщилась, будто у нее в крови с рождения обезболивающее циркулирует. Побледнела только. То ли заодно учит стойкости, то ли у нее мысли по работе заняты чем-то таким, что хоть целиком кипятком ошпарься – все не важно, забинтуйся как мумия и иди на работу. А тут только коленки, ерунда какая. Но таблетки какие-то она выпила две штучки, а Лимбе дала одну. Отпустило на середине дороги до школы, а то правда идти было больно, особенно когда юбкой задевает. Хорошо, что мама сегодня на служебной машине, и не за рулем, водитель есть, не надо ногами шевелить, когда педали переключаешь… А вообще школа просто оазис по сравнению со взрослой-то жизнью. Хотя кому как. Вон, кроме взрослых, которые куда-то мчатся, полно бездельников, которые никуда не спешат. Значит, никому и нигде не нужны.
Во-вторых, опоздав, Лимба нарвалась на завуча. Ну вот все эти женщины были нормальными, тетеньки как тетеньки, уставшие уже только навсегда, а эта… Правда демоница из ада. Выставили оттуда, потому что и там всех допекла. Маленькая, даже на каблучках ниже старшеклассниц – именно рост, что ли, ее расстраивал? Да какая разница, какой у человека рост? В общем, даже учителя ее сторонились. Что она делала в школе – непонятно, полезного дела никакого, вроде составления расписания или встреч с родителями, за ней не замечалось, она даже никаких уроков не вела, так, стучала каблучками по этажам, всегда с волосами, выкрашенными в гуталиновый цвет. Муха-Цокотуха такая. В седьмом классе в приступе подросткового протеста, типа флешмоб против унылой формы, Лимба, Глина (тогда еще с ней можно было если уже не дружить, то хотя бы ладить) и еще несколько девчонок пришли в школу в цветных джинсах: Глина в бирюзовых, девчонки в розовых, желтых и зеленых, а Лимба, конечно, в лиловых – боевой цвет Бастинды. Ох, что было. За пять минут Цокотуха довела всех, кроме Лимбы, девчонок до водопада соплей и слез, а потом проволокла сквозь галдящие этажи в кабинет директора. У той, оторвавшейся от вороха бумаг с печатями, был взгляд: «Господи, за что мне еще и это», и дело кончилось молниеносным выговором и замечаниями, но когда шмыгающих девчонок выставили из кабинета, Лимба задержалась и успела услышать, как выволочку директор устраивает уже Цокотухе, мол, зачем отвлекать ерундой, когда можно разобраться на своем уровне и так далее. Цокотуха вылетела – и наткнулась на Лимбу. И опять началось. Правда, не родился еще тот человек, кто довел бы Лимбу до слез, когда она включала режим «Бастинда» – а вскорости на день Восьмого марта они с девчонками опять поголовно пришли в цветных штанах и отплясывали на сцене в своем убогом хореографическом номере. С очень сладким чувством мести, потому что Цокотуха сидела прямо перед сценой. С немного ядовитым, приторным этим чувством мести, как с одной огромной, весело пенящейся бутылкой газировки на всех, которую все нормальные мамы запрещают пить, потому что там «химия» и сахар. Цокотуха хлопала, улыбаясь на их разноцветные тощие задницы, как скелет из кабинета биологии. Убогая, в общем, месть.
С тех пор, вот уже четвертый год, эта мелкая демоница все время пробовала ее на прочность. И сегодня заставила писать объяснительную. И, хоть Лимба написала всего два слова: «Опоздала, признаю», на первый урок она так и не попала. Зато можно надеяться, что ее терпеливое спокойствие, как и лиловый браслетик, испортило день и Цокотухе. Забыть? Помнить? Наверное, от этой глупой злой женщины через много-много лет в памяти останется что-то вроде звука-образа, как мелкая тупая муха бьется башкой в стекло, и все. Полно таких людей, хорошо, что школа и дает уроки и в том, как ладить с такими мухами. Права мама, главное в таких случаях – два «В», вежливость и выдержка.
Четверговые неприятности продолжались тем, что, в-третьих, Мордестина на алгебре после проверки их вчерашней самостоятельной свалилась в окоп депрессии и выбрасывала оттуда индивидуальные задания прицельно, как боезапас: кому гранату, кому мину, кому бомбу. Верхомудрову – всего лишь хлопушку, лишь бы решил: наверное, Мордестина – самая справедливая из школьных демонов. Еще, зараза, и секундомер включила. Кто-то из девчонок начал тоненько подвывать, но быстро заткнулся. Лимба ушла в обезвреживание своей бомбы, но краем глаза замечала, что Ирга со своим заданием управляется быстро, и цифры и иксы вылетают из-под ее ручки ровными строчками синего бисера. И она успела сдать свой листок до сигнала таймера. Все успели, кроме Верхомудрова и Пончика – как обычно. Это только когда Пончик сидел с ней, то успевал, вернее, Лимба успевала и свою мину обезвредить, и его простенькую гранатку на черновике решить, ему только списать оставалось… Господи, зачем ей это было надо? Благотворительность? Лучше уж собачьему приюту помогать.
За окном, ничего не зная о сентябре, жарило с неба солнце, веселилось в пухлой листве больших деревьев школьного скверика, сквозь качающиеся на сквозняке жалюзи резало свет в классе на мелкие танцующие, аж голова кружится, ломтики; как ошалелые, орали и дрались под раскаленными оконными карнизами воробьи. На биологии весь класс растаял, как коробка с эскимо на солнце, растекся по партам – учительница, Ю-Ю, Юнона Юрьевна, написала на доске задание и куда-то убежала, скорей всего, деньги с коллег на что-то собирать, на юбилей там или на похороны. Сейчас смысл был – только заняться математикой, и Лимба вытащила алгебру. Саднило под повязкой ожог. Посмотрела вокруг – все заняты своим, только не тем, что написано на доске – все знали, что Ю-Ю потом «забудет» проверить, ей не до того. Ей главное, чтоб на экзамен по биологии никто не записывался, а оценок она раз в месяц по устному опросу наваляет, у нее вон тетрадка на столе валяется с этими опросами, давно кем-то из предыдущих выпусков постранично сфотографированная и слитая в чат школы. А может быть, даже ею самой – ведь нет мороки и двоек тоже нет. Открываешь файл и отвечаешь, слава коллективному интеллекту. Хочешь знать биологию на самом деле? Ну-ну.
Пончик сегодня был надутый, хмурый, весь деловой, в черных штанах и серой, слоновьего цвета, просторной рубашке, на которой болталась ленточка галстука, испуганно заблудившегося в трясущихся бескрайних пространствах. Да, за лето Пончик стал еще больше. В Лимбе опять шевельнулось сочувствие: какая уж тут элегантность с таким весом. Почему его родители не понимают, как ужасно таким быть, и не отведут его к врачам, к нутрициологам, эндокринологам, диетологам и кому там надо? К психологам, которые как-то остановят его жор? Жуть же. Антошка тоже толстый, но он раза в три худее Пончика, покушать любит, но себя останавливает и вроде в спортивный клуб гири тягать ходит. Остальные парнишки просто короли красоты рядом с Пончиком, особенно, конечно, Пломбирчик, Никита и футболисты. Опять она думает о мальчиках. Это ненужные мысли, это мешает… Но ведь мальчики привлекают внимание самим своим существованием. Вот сидят сейчас в кабинете истории, ждут урока: смешные, долговязые; то как малышня себя ведут, то вдруг проблеском в них мелькает что-то разумно-надежное, взрослое, – редко, правда. Зато понятно, какие из них дядьки получатся… Или непонятно. Жизнь непредсказуема.
– Этот толстый что, был твоим любимцем в прошлом году? – спросила Ирга.
– «Любимцем»?
– Заводят же люди домашних животных. А девушки заводят парней, не по любви, а так, чтоб было. Питомцев таких статусных.
– Наверно, – Лимба поняла, что Ирга вроде бы права. – А то мама мне не разрешает кота или собаку завести.
– Ну ты его и раскормила.
– Добрая слишком была, думала, если человеку немножко помочь, он станет лучше. Большая ошибка с моей стороны. Мисс Ольга Ильинская.
Ирга усмехнулась – поняла. Значит, литературу в десятом не пропускала.
– Вот я и удивилась, потому что у тебя есть… такой умный встроенный детектор фуфла.
– У тебя тоже, – обменялись комплементами. – Типа «мы с тобой одной крови».
– Знаешь, я тогда второго сентября в школу зашла – и смотрю, смотрю на старших девчонок. И все какие-то… Вроде и люди, а вроде – и куклы. Сейчас-то да, присмотрелась уже, девчонки как девчонки, а тогда ты одна живая показалась.
– А я тебя испугалась немножко почему-то.
Из угла кабинета скалился скелет Гоша, с полок блестели сине-бурыми кишками и печенками пластмассовые наглядные пособия. А она что-то уже и забыла, что по расписанию биология, под носом-то алгебра в тетрадке. Как же хорошо, когда учителя оставляют их в покое. Лимба зачем-то посмотрела на Глину с Пломбирчиком: та обвивала его гибкой левой рукой в серебристо-черной чешуе рукава, головой пристроившись ему под подбородком, правой рукой рисуя сердечки в тетрадке. Пломбирчик тоже ее обнимал – все время у него правая рука занята, ничего писать не успевает – и вполоборота косился назад, на парнишечьи парты: Никита Молчун и Стекляшкин, чуть не стукаясь лбами, совместно потрошили геометрию, Винтик и Шпунтик, ой, то есть Артем и Нидаль, рубились в игре, Верхомудров и тот жил своей жизнью: переносица вспотела, глаза как лампочки, большие пальцы мелькали на телефоне, то ли играет, то ли быстро что-то пишет. Лимбе почудилось, что во взгляде Пломбирчика стынет тоска. Может, и стынет: ему хочется к мальчишкам, во всю их мальчишечью жизнь, и заниматься ерундой, задачками и стрелялками, а не сидеть час за часом в кольцах душистого удава. Вот он, бедняга, точно тот, о ком Ирга говорит – статусный питомец. Лимба посмотрела на Соломку с Гунькой – оба тоже, обнявшись, решали геометрию, но Гунька так покровительственно, за талию, обнимал пишущую Соломку и так поглядывал вокруг, что сразу ясно, что статусный питомец в их паре не он, а грустная Соломка.
Наглядная биология, хотя урок никто не проводит. Лимба посмотрела на Иргу:
– А ты? У тебя тоже был питомец?
– Нет, у меня был… Был… – она крепко обхватила себе запястья, – Друг. Или… Он был мне все.
– По правде любовь?
– Да.
– Я тебе верю. А в любовь… Не очень.
– Лучше не пробуй. Это хуже, чем… Чем все болезни сразу. Даже если все хорошо.
– Говорят, что сильные чувства в нашем мире такая же редкость, как чудо, – вдруг сказала Лимба.
Ирга подняла глаза – как талый снег, который вот-вот растает окончательно и исчезнет. Ой нет, лучше уж подмороженный ледок. Лимба смутилась, быстро открыла тетрадку по алгебре и взялась за домашку, которая сама себя решать не будет:
– Давай-ка выгадаем полчасика жизни.
– О, ну я не смогу так быстро, – Ирга, овладевая собой, взяла учебник и оценила количество задач. – Так, первая вроде понятно…
Жизнь покатила дальше.
На последних минутах литературы мама-Гусь велела всем взять листочки и скоренько-скоренько написать, куда они собираются поступать, все варианты, и основные, и запасные, и какие экзамены будут для этого сдавать – неофициально, просто чтоб понять картину. Да жалко что ли, вот только что писать? Если напишешь: «литература», мама-Гусь с ума сойдет от беспокойства. Сдавать литературу тяжело, а Лимба никогда на литературе не отвечала вслух, не дискутировала – вообще не вела себя откровенно. Откровенно вообще опрометчиво себя вести. Поэтому Лимба написала названия «маминых» экономических вузов. Так всем спокойнее, а больше всех – ей самой.
Звезды-красотки, Каринка и Женька, устроили меж собой перепалку, потом пересели за первую – куда обычно никто не садился, чтоб не перекрывать маме-Гусь обзор – парту и завели жалостную песню:
– Августа Лексевна-а-а-а! А если мы не зна-а-аем! А мы еще не придумали-и-и-и! Куда поступать, мы не зна-а-а-аем!
Вообще-то они не были дурами и учились нормально. Ну как нормально: похоже, весь ресурс их мозгов сжирала математика – что сами решали, что списывали и как-то держались на плаву – и оглядеться по сторонам девчонки, видно, не успевали. Мама-Гусь задрожала кудряшками – не то от расстройства, не то от смеха, начала повторять то, что все уже с младших классов выучили:
– Девочки дорогие, профориентация дело сложное, не можете определить свои склонности и выбрать профессию – выбирайте образ жизни, который хотите вести!
– Святая простота, – буркнул Антошка сзади.
– Офис? Предприятие? Поездки? – мама-Гусь простодушно, как фломастеры на выбор, предлагала Женьке и Каринке прямые рельсы жизни.
– Августа Алексеевна, да какой им образ жизни надо, мы уж знаем! – выкрикнул Пончик. – Аморальный!
Парнишечьи парты замерли, потом грохнули. Лимба и Ирга удивленно оглянулись.
– Что ты такое говоришь, Румяшкин, как не стыдно! – боролась за приличие мама-Гусь, сжав к кулачке ручку с красной пастой.
– Одиннадцатиклассница-а-а, – пропели Винтик и Шпунтик.
Верхомудров, сидевший за ними, приподнялся и несильно хлопнул обоим по темечку:
– Заткнитесь! Не здесь!
– Ну да, ну да, – кривлялись Винтик и Шпунтик, – Ладно, не при женщинах и детях!
Каринка вскочила и выбежала из класса. Прозвенел звонок. Антошка и Кран сидели позади Ирги и Лимбы немного растерянные, Антошка так и вовсе порозовел.
– Мы чего-то не знаем, – сказала Лимба Ирге. – Эти дуры, видимо, где-то прокололись.
– Не ваше дело! – вдруг взорвалась и вскочила Женька. Зачем-то взмахнула руками, схватила свою сумку – не школьную, а дамскую, причем хорошо так дамскую, для тетеньки лет сорока – и тоже ускакала из класса, колченого пошатываясь на каблуках. В открытую дверь прочь от неловкости, потянулись ребята, хотя все обычно старались пересидеть длинную перемену в родном кабинете. Убежал Никита Молчун, потеряв по дороге учебник химии и даже не заметив; быстро вышли, наклонив головы с темными косами, Айнур и Аиша, и почему-то казалось, что они прикрывают огорченные лица невидимой чадрой. Гунька увел Соломку, с каменным лицом вышла Любимкина, от нервов вышагивая, как на подиуме. Пора и им.
– Да что случилось, ребята, я не пойму? – расстроилась мама-Гусь.
Кран схватил тетрадку по литературе, подскочил к учительскому столу:
– Августа Алексеевна, я записал, но не понял, что такое миметическая поэтика? Объясните, пожалуйста!
К нему подскочил Верхомудров:
– Да это когда понарошку правду пишешь, ну, чтоб как в жизни было!
Где Верхомудров – и где поэзия? А Кран? Ладно, главное, мама-Гусь отвлеклась, чего и хотел Кран, начала листать учебник, что-то говорить, кивая Верхомудрову, как будто он был вовсе не двоечник.
– Пойдем отсюда, – обернувшись на разочарованного Пончика и на вытягивающих шеи Никулину с Икоровой, преодолев тошноту, сказала Лимба Ирге. – Скорей пойдем.
Антошка пошел сразу за ними, будто боялся, что они вернутся разбираться:
– Баська, ты ведь точно вышла весной из классного чата?
– Ну да.
– А тебе и не надо вступать, – попросил он Иргу. – Правда, девчонки, если что важное, задание там какое, я вам перешлю.
Ирга пожала плечами. Лимба – тоже:
– Похоже, натворили что-то Женька с Каринкой?
– Да так, что мы с Никитой и Артемом полночи по сети картинки уничтожали, – вздохнул Антошка. – Ну – дуры, да.
Мимо прошли что-то жующая равнодушная Николина с пританцовывающей Икоровой, которая через плечо бросила:
– И ничего не дура Каринка, просто ей денег надо! – она остановилась и воткнула руки в бока. – А вы, чистоплюйки, что, не видели, что ли? Каринка просто сфоткалась топлесс, ну, грудь прикрыла рукой вот так, – Икорова обхватила свою мышиную грудку поперек, – да в соцсетях везде выложила и подписала: «Твоя одиннадцатиклассница»! Дура-то в чем – нашла, где выкладывать!
– Простите, – растерянно сказал Антошка, краснея пятнами. – Мы не хотели, чтоб вы, ну, все девочки и учителя, знали. С Каринкой мы уж поговорили.
– Да вся школа знает, – пробурчала Николина. – А Каринке пофиг. Просила только, чтоб мы матери ее не говорили, а то мать ее убьет.
– Гуся заболеет, если узнает, – Лимбе было так противно, как еще никогда.
– А не пофиг ли? Зато зачета не будет, – что-то у Икоровой в лице с длинным подвижным носиком было такое, будто в роду у нее были не только областные алкаши, но и… австралийский муравьед.
– Иди отсюда, – Антошка велел ей негромко, но так, что Лимба вздрогнула, а Николина рывком дернула Икорову за руку и утащила прочь.
Последним уроком была история. Под какое-то мельтешащее видео с мучительно еле слышным звуком про социальные катастрофы двадцатого века и классовые предпосылки там к чему-то, чего они не расслышали, слегка потрясенная Ирга потихоньку спрашивала об одноклассниках, Лимба отвечала, втихушку размышляя о классовых различиях, которые вот, есть, посмотреть хоть на ребят, но все их замалчивают. Учительница истории постучала указкой по столу:
– Лимберг и новенькая, Га… Гареева! Потише! Так, дети! Учебник, параграф номер один! Письменно ответить на вопросы два, три, пять и семь!
– У вас, дети, тут как в каменном веке, – проворчала Ирга.
– Ей в каменном веке спокойнее, – Лимба посмотрела, какие вопросы пропустила пожилая учительница. Ну да, как раз такие, где наивные подростки могут что-то не то написать. – Зато отметки почти ни за что ставит, можно силы сэкономить. Давай задание поделим, быстрее будет.
Ирга в самом деле была умной. В том главном смысле, что понимала, как надо учиться, как жить, как выбрать приоритеты, как говорить ровно столько, сколько нужно. И вроде все хорошо, нормально сработались, но все-таки шел от Ирги какой-то холодок не то что бы равнодушия, мол, я тут только на год, а дальше пойдем разными дорогами, и кто ты мне такая – нет, она не была стервой. Когда стало проходить действие маминой обезболивающей таблетки и ожог под повязкой стал язвить и жечь, Лимбе показалось, что Ирга именно такая, будто обезболенная. Или ерунда все это? Просто темперамент у человека такой, ровный. Лимба ведь и сама такая, когда держит себя в руках.
– У тебя разные глаза, – сказала Ирга. – Я никогда такого не видела. Еще в зеркале тогда заметила, ну, в первый день.
– И не стала приставать! Зачет, – улыбнулась Лимба. – Спасибо. Может, я когда-то и притерплюсь, что все новые знакомые чуть ли не пальцами в глаза тычут, но пока что меня это бесит. А ты как будто не заметила.
– Да какая разница, какие глаза у человека, мы ж их не выбираем. Мне больше интересно, почему сама ты… Такая, как будто в тебе два разных человека живут.
– Что?
– Да. То нежная-нежная, такая принцесса на горошине, то вдруг правда как будто свирепая карга с железной клюкой. Правильно тебя Антон Воробьев Бастиндой зовет.
– Ты еще скажи, что это биполярочка какая-то.
– Не знаю, но вряд ли. Просто жизнь такая, что принцессам не выжить. Вот и строим себе доспехи.
– Ходячие замки.
– Ага. Но вообще-то жалко. Как начнешь задумываться над тем, что нас формирует… И какими мы были бы, если б не это все…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/olga-aprelikova-33427795/limba-vremya-ne-za-nas-72001396/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Злобная колдунья Голубой страны
2
Не менее злая колдунья Фиолетовой страны, единственный глаз которой мог видеть на огромные расстояния
3
Александр Пушкин
Пора, мой друг, пора!..
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
1834 г.
4
Н.А. Некрасов, «Забытая деревня»
5
Там же
6
А. Барто
7
«Свобода морей» – принцип права, по которому море – международная территория, и все народы свободны в его использовании.
Ольга Апреликова
Петербург, наши дни. Никому не нужны ни твои пятерки, ни ты сама – разве что тому, кто прячется в тебе и просыпается, когда ты спишь. Ты – одиннадцатиклассница с единственной попыткой открыть дверь в свою настоящую жизнь – за этот последний учебный год. Жизнь не бесконечна, смерть всегда рядом, а ты должна найти ключи: «Дружба», «Любовь», «Дело», и только тогда войдешь в мир, который совсем не таков, как тебе казалось. Постарайся выжить.
Ольга Апреликова
Лимба
Старшеклассницам
Все совпадения случайны
Глава 1. Похороны лета
Они все – люди, а она – кто?
Лимба не верила, что такая же, как все, и, как все, так же вырастет, проживет и умрет. Почему все не такие, как она, а она не такая, как все? И не снаружи, конечно, а там внутри, в душе, где все в сто раз важнее. А есть вообще эта штука из литературы – душа? А вдруг своя уникальность только кажется, и внутри все так же верят, что они особенные? Ну хоть на чуточку особенные? Или все это бред? Просто ее непоправимо умной и занудной голове не хватает настоящих задач и она работает на холостых оборотах? Ну ничего, скоро задачек насыплют под самые завязки.
Лимба брела на последнее – наконец-то! – в жизни школьное Первое сентября, вся черно-белая, с букетом каких-то, купленных просто за цвет, сиреневых цветов, и будто со скрипом ядовитого песка на зубах ощущала невозможность выскочить из этой колеи «как все». Жизнь вокруг обыкновенная: полдевятого утра, будничное небо, того гляди, опять начнет накрапывать, взрослые идут на работу, а нарядные детишки, хрустя букетами, в школу. Пахнет ночным дождем, на асфальте мелкие лужи. И она как все, обыкновенная, тоже при деле и с букетом, школьница, а на самом деле ни то, ни се: не детишка уж точно, но и не взрослая пока… А можно эту взрослость вообще избежать? Как? Но ведь «взрослости» такие разные бывают. Вон как машины, вставшие рядом на светофоре, пока она проходит по зебре мимо их горячих капотов: старый мерс, китайский гроб и еще какое-то ржавое ведро с гайками, – жизни их водителей все равно что на разных планетах проходят. Кто из них самый свободный? А кто – счастливый?
Зря она так загоняется, наверное. Но что может быть хуже, чем прожить, как все? Может, хоть внутри-то она ведь не такая, как все? Ага, этакая уникальная прекрасная душа, да, только никому не интересная. Так, если честно, ей, что ли, чья-то душа нужна? Добра-то. И что с ней делать, с чужой душой? Но ведь есть же хорошие люди?
Мимо на желтом самокате пронеслась парочка милых одноклассников: Пломбирчик и, обвившая его, как спрут, Глина в голубом костюме. Ну вот как умудриться так изящно отставить ножку на заднее крыло самоката и так романтически струиться в сером утреннем мире подвитыми кудряшками цвета персикового пуделя? Так умилительно транспортировать букеты: почти роняя, а на самом деле крепко вцепившись? Глина талантливая. Очень. Не как все, о, разумеется, особенная. Уникальная. Куда там всем прочим. Какой у нее по счету Пломбирчик? Всех спортсменов уже в классе перебрала, и Тузика-баскетболиста, и Никиту Молчуна, и Гуньку-футболиста, и… Много кого, Винтика и Шпунтика, кажется, тоже, – только лузеры с последних парт еще не в списке ее побед. Или расправ. А Пломбирчик, сливочный такой, хорошенький, всегда, как из бассейна, чистенький, гладенький – водным поло занимается, Глина что, на сладкое его оставила?
А сама Лимба, как дура, вроде как все еще с Пончиком – никак Румяшкина во взрослое прозвище не переименовать, ничего на ум не приходит. И зачем ей Пончик, вот бы понять? Как отвязаться? Зачем ей вообще эти псевдодружбы, псевдолюбови? Чтоб уважали? А не плевать? Да какая вообще любовь к Пончику, так, списывать давала… И мамаша у него – стерва заносчивая. Господи, зачем? А Глине на кой черт ее мальчишки? Тоже для статуса? Поверить, что она в них ищет этого, как там… Теплоты и участия? Ну-ну. Согрей акулу, рыбка гуппи. Глина раньше, в пятом классе, в секретном списке Лимбы из книжки про Незнайку называлась Хорошкой, но это добренькое прозвище давно уж расползлось на Глине в лоскутки, уж что-что, а характер у нее – хоть кирпичи делай. Ну, и лепить любит. Еще раньше, когда она была подружкой, они вместе играли в «Изумрудный город», и угадайте, кто был Гингемой[1 - Злобная колдунья Голубой страны]? А кто – Бастиндой[2 - Не менее злая колдунья Фиолетовой страны, единственный глаз которой мог видеть на огромные расстояния], и вот несет сейчас в школу фиолетовые цветочки?
Вокруг школы с пеной букетов кипело человеческое варенье. Хоть не заходи в ворота, около которых брошен желтый самокат. Перепрыгивать его, что ли? Кстати подошел толстый – но раза в три меньше Пончика – Знайка Антон и, раз катить заблокированный прокатный самокат никак, просто поднял его и переставил подальше к забору, чтоб не мешал народу входить, помахал Лимбе:
– Привет, Баська!
– Привет, Антон, – сурово буркнула Лимба, чтоб скрыть приязнь. Хороший парень Антошка, только ресницы белые и сам весь круглый, толстый. Страшила, который хочет мозгов – но их у него и так хоть отбавляй. Очень умный. На медаль идет. На Бал литературных героев зимой одевался Обломовым, хотя кажется, что ему бы лучше быть Пьером. Это все Антошкина деликатность, ведь Пьер – уже претензия, даром что «Войну и мир» толком никто не читал, так, сюжет перескажут по краткому содержанию, да и то не все. Когда ее читать, эпопею эту, тут с математикой вечная битва. Летом, что ли? На такую глупость только Антошка способен, да они с Глиной, все остальные живут повеселее. Как Антошка все успевает? У него вон дома еще двое младших, уроки делать – тоже в коворкинг библиотеки ходит… Ему и прозвище придумывать не хочется, такой уж он, Антон, настоящий, из всех детских прозвищ вырос. И еще он немножко похож на советский АН-какой-то там – толстый транспортный самолет, похожий на летучего тюленя. У Антошки тоже грузоподъемность будь здоров, всем готов помочь добраться куда им надо. Добряк. Лицо светится, будто правда рад ей. А разве нет? Столько вместе пройдено лабораторных и контрольных. И в коворкинг научил ходить. Хороший он человек или так, тюфячок, для всех лапочка, послушный и умненький?
– Что приуныла, Бастинда?
– Хочу машину времени, чтобы щелк – и уже Первое сентября в институте.
Антон погас, будто в нем лампочку выключили. Вздохнул и зачем-то поверх варенья и букетов посмотрел на огромный старый баннер с юным космонавтом на облезлой желтой школьной стене: «Нашей школе 55 лет!». Баннер опаздывал уже на пять лет, наверно, скоро поменяют. Антошке не до школьных юбилеев, ему бы выжить в одиннадцатом-то классе, отличнику, раз он идет на медаль. И они с Глиной. Еще трое-четверо в загривок дышат, такой класс. Сплошная борьба за живучесть. Вот надо это ей, Лимбе? Надо. Чтоб не быть никому обязанной, а поступить на бюджет… Куда она сама захочет, а не куда мама велит. А парням ведь страшнее не поступить.
– Такое чувство, что въезжаем в тоннель под Заливом, – усмехнулся Антон. – И солнце увидим только после экзаменов.
– И то если выпустят из тоннеля, – усмехнулась Лимба. – Как бы не пришлось так и рыть под землей дальше, сквозь институты, работы и так далее, до пенсии, – она тоже посмотрела на баннер и передернулась от цифр, реальной и виртуальной. – А то и до могилы.
– Иногда мне тоже кажется, что я сижу в шахте. Хочу быть кротом, – Антон так улыбнулся, что Лимба увидела в нем круглого пятиклассника Знайку, который никогда ни с кем не дрался и собирал значки с самолетами. – Кроты хотя бы роют норы по своему собственному проекту.
– Но ты ж не крот, ты – самолет…
Антошка фыркнул и махнул рукой:
– Ничего, Баська, прорвемся. Буду и я когда-нибудь строить самолеты. А ты что из экзаменов сдавать будешь?
– Сложный вопрос, – Лимба смахнула его в темноту под сознанием. Пусть недельку-другую там поваляется, в ящике под замком.
Антон – как это у него получается? – видел всех насквозь:
– Баська, в индуизме следование своей дхарме награждается перерождением на уровень выше, а предательство себя – наоборот.
– Чему следование? – вот откуда он столько всякого знает?
– Своему предназначению. Ты ж не хочешь в следующей жизни родиться бурундуком? Или в самом деле кротом?
– Антошка, хоть ты не начинай. Думаю… Думаю, сдам все, что захочу, а решать буду потом…
– А ты не сдохнешь – все сдавать?
Запросто. Башка лопнет, как перенадутый шарик – бац, и все. Литература с профилем по математике не бьются в первую очередь чудовищными объемами… А мама если поймает на литературе, то оторвет и те ошметки, что от взорвавшейся головы останутся. Лимба попросила:
– Ты не говори никому, ладно? Я правда еще не решила. Идем к ребятам?
То, что первосентябрьская линейка – похороны лета, Лимба впервые почувствовала именно на этом школьном стадионе, когда ее привезли сюда, в холод, под серое небо, и сдали в пятый класс математической школы с такими порядками, что жизнь тут же вылиняла, сморщилась и пошла уравнениями на страницах тетрадок в клеточку. В линейку – по остаточному принципу, а порисовать и вовсе только на изо в школе раз в неделю, а сама дома и не смей, некогда. Мир до пятого класса… Наверное, это вправду был рай. Из рая можно вылететь и самолетом. Из лета – прямо в ту холодную серую осень под зонт, под дождь, в промокшие туфли и раскисшие банты, носом в пахнущий аптекой букет, чтоб не смотреть на всех чужих вокруг, не слышать все это громкое и неразборчивое, эхом отдающееся над стадионом в многоэтажках вокруг, и ребята ужасно чужие, и все люди бледные, все – не те, ненужные, какие-то дерганые… Ничего, выжила. Но Первое сентября… А прав Антошка, вот бы раз, и в темноте под явью, под жизнью, прокопаться хотя бы во второе сентября… Обмануть реальность хотя бы на денек. Хватит мечтать. Паршивый день будет, да, надо собраться и перетерпеть.
Все шло тем же заведенным унылым порядком. Дежурный праздник по календарю, который все обязаны отыграть. Только еще тоскливее, потому что хоронили их, одиннадцатого класса, последнее лето детства. А Лимбе все казалось, что она этим летом вообще ничего не успела. Хочется плакать. Солнца так и не было, хотя в небе местами проглядывали дырки в синее. Переполненные ряды малышни по классам, квадрат зеленого покрытия со спортивной разметкой, шарики-букеты, за забором вытаптывают газоны родители, громкая музыка, неразборчивые речи и свист микрофона, возня в задних рядах, потерявшиеся малыши, шипение классных руководителей, мимоходные смешки и сплетни, а кому надо – под шумок обнимашки, кому надо – похвастаться про море или там что. Пончик, хорошо хоть, не приехал еще. Куда б его деть? Отдать в добрые руки? А потом что – одной весь год? Чтоб Глина снисходительно ухмылялась? А что, не безразлично? Нет времени на Пончика. И главное, пончики – мусорная еда.
Вообще-то на одноклассников смотреть было приятно, и Лимба и не ожидала, что даже интересно. Все не то чтоб подросли, хватит уже расти, а стали лучше, словно их дорисовали или пропустили их картинки через редактор. Хорошие. Светятся, рады друг другу. Правда хорошие? Лучше притвориться, что правда хорошие, а то до мая не выдержать с ними по столько уроков всегда вместе… А вообще-то удобно с людьми, которых уже так хорошо знаешь. И умеешь держать на расстоянии.
Из всех только вон Соня Соломка что-то не светится совсем, а как побитая собака рядом с Гунькой. Ловушка это все-таки, подростковый бред: если у тебя нет парня, значит, с тобой что-то не нормально, значит, ты бракованная – и приходится Соломке Гуньку терпеть. Он симпатичный в принципе, вроде и не дурак, Игорешка Васильев, но… Гунька, и все тут. Прошедший через какие-то тет-о-теты с Глиной. Их дело, конечно… Но как же хорошо, что Пончик еще не приехал. Ну его.. Пусть у кого хочет списывает. Отставка, – от этого решения в душе словно приоткрыли форточку и внутрь потянуло свежим воздухом. А мурлыканье про «чувства» и вечные на все жалобы пусть в другие уши дует. Если такие найдет. С нее хватит этих дурацких типа «отношений». Какие отношения? Сидеть рядом день за днем с толстым Пончиком, неудобно отодвигаясь на край парты, потому что Пончику мало места, а еще от него уже со второго урока начинало пахнуть, – и терпеливо давать списывать? Ну как вообще можно было быть такой дурой, чтоб повестись на «отношения»? Пережить одиннадцатый класс и экзамены, а там… Там все другое. Никаких пончиков.
Даже дышать стало легче.
– Право подать первый звонок…
Гусыня, или мама-Гусь, классная, писала ей накануне вечером, что вот, мол, надо подать звонок, оценки-то лучшие, но Лимба честно ответила, что ей это будет некомфортно – как-то поняла за десятый класс, что со взрослыми лучше «в лоб», не тратить время ни им, ни себе, – а Глина, ой, Алина Хорошавина, обрадуется и красиво пройдет. Классная не ответила, наверно, неприятно ей – Глину взрослые почему-то не любили. Ну, «как почему-то». Глина есть Глина. Самоуверенная. Кирпич потому что в глубине души. Или вместо. Но кирпич внутри никак не мешал Алинке сейчас вышагивать на высоких – серьезно, серебряных, искрящихся? – каблуках, вести за руку малыша в костюмчике и вовремя, точно под прицел фотографа, встряхивать водопадом золотистых кудряшек. А за ней, как авианосец сопровождения, плыл Пломбирчик с перепуганной первоклассницей на плече, которая пыталась трясти тяжелый колокольчик. Тот редко звякал. Типа «ура».
Ой! Линейка кончается! Первоклассники! Первоклассников вести в класс!
Одиннадцатый класс в школе был всего один: таков отбор матшкол, не всем суждено уцелеть в стереометрических лабиринтах на страницах тетрадок в клеточку, не все согласятся блуждать в бесконечных уравнениях и задачках вместо того, чтоб, к примеру, безмятежно ходить в музыкалку или на футбол. А того лучше, просто болтаться на фудкортах после уроков: если доводилось пробегать мимо с мамой, когда надо было по магазинам, Лимба каждый раз изумлялась, откуда у пацанов и девчонок, тусующихся там, столько времени тупо сидеть часами с одним стаканом газировки, с пакетиком картошки или одной пиццей на всех, болтать, прикалываться, ржать или ссориться… Ей не хотелось в такую компанию, все равно там то же, что у всех и везде: треп ни о чем для расстановки мест в стае и доказательств своей ликвидности, и, опять же, мальчики-девочки, кто с кем, сплетни, сказочки, мечтания, лишь бы занять хоть чем-то пустоту жизни, отыскать ей смысл, – или просто жить, как живут, скажем, макаки в вольере. И Лимба вовсе не была уверена, что уравнения и задачки для заполнения пустот внутри годятся больше, чем тусовки с ровесниками от нечего делать. Ей, если честно, хотелось хотя бы недельку, хотя бы денек поделать ни-че-го. Чтоб не надо ни решать варианты к экзаменам, ни выполнять мамины поручения. Не суетиться. Не спешить. Выспаться. Думать только о том, о чем заставляет думать природа. И обнаружить, что настоящая она… Какая? Что ей захочется делать? Куда пойти? Влюбиться и сбежать в закат? Всех победить? А можно – нет? Можно – просто немножко хоть счастья, хоть чайную ложечку, а то так и не узнать, какое оно бывает…
– Барбара, ты что? – заторопила Гусыня. – Давай скорей! Вон тебе, сразу трое!
В общем, одиннадцатый класс был один, а первых – три или четыре, ведь не всем суждено уцелеть в битвах контрольных и аттестаций, и одноклассникам каждому пришлось вести по целой гирлянде малышей. Бантики, шарики, букеты, громадные ранцы – детишек и не разглядеть сразу в этом праздничном барахле. Лимба зацепила друг за друга крохотные лапки своей троицы, велела держаться крепче, повела. Надо выйти со стадиона, пройти мимо Большой школы, пересечь странное, вымороченное пространство между огороженными высокими заборами школьными территориями по дорожке мимо гаражей и отделения полиции и войти на территорию Маленькой школы. Это было бывшее здание садика, запутанное внутри, как задачка без решения, Лимба всегда там терялась, если зачем-то туда посылали, на елку выступать или в музей с пыльными витринами. В отличие от одноклассников, она в этой Маленькой школе никогда не училась, и теперь боялась отстать и заблудиться, с малышами-то этими в подарочной упаковке! Хорошо хоть, по сторонам спешили, фоткая и причитая, родители малышни. На дорожке обнаружилось, что ее гирлянда из первоклассников стала на двоих длиннее, но ничего, нельзя же никого оставить – за ней шел Кран, весь ссутулившись, чтоб малышам было удобнее за его руки-палки держаться, сам вел уже шестерых, последних, а за ними уже и никого, только родители с такими лицами, будто кричат, а не слышно. Ну да, отдавать тепленького детенышка на одиннадцать лет в школьные джунгли то еще переживание, а никуда не денешься… Ладно, ад закаляет. Вот только интересно, если б не школа, какими бы они все были? Лимба сама, Глина, Пломбирчик, Антошка, Кран? Что школа в них убила, что вырастила? Вот мама – похоже, она хотела совсем другую дочку, милую и… какую? А выросла Лимба.
Уф. Довели. В Маленькую школу, в тесные запутанные садиковские коридоры, сплошь заклеенные желтыми и оранжевыми картонными, как бы кленовыми листьями и громадными красными в блестках единицами, под которыми теснились буковки «сентября», на лестничные пролеты, завешанные шариками, как цветной икрой гигантских, нерестящихся только по праздникам лягушек. В неожиданно просторный, начисто проветренный класс с крохотными, как игрушечные, партами, там в толкотне нашли каждому малышу место – Кран помогал – усадили перед стопками учебников и «Подарков первокласснику». Дали себя пофоткать, послушали еще, как затрезвонила в громадный, оглушительно звонкий латунный колокольчик с ворохом красных, жутко ей мешавших лент молодая учительница, и тихонечко выскользнули в коридор. Учительница была вроде ничего, человек. А то, бывает, демоны попадаются, в виде мух-цокотух или свирепых теток, толстых, с какими-то болезнями пищеварения, вечно простуженных и, как правило, в узеньких очочках, с голосами как циркулярная пила…
Узкий коридор с шариками. Куда идти-то? Одноклассников не видно, только Кран.
– А я сам не знаю, – усмехнулся тот. – Я тут и не бывал никогда.
Да, точно, он пришел в десятый. Вроде бы из другого города? Или из другого района? А не все равно ли? Кран ничего, молчаливый, видно по нему, что человек свою жизнь живет, ни во чью чужую не лезет. Парень с последней парты у окна. По фамилии Кранцель, которую сразу понятно как обкорнали, тем более он такой высоченный, неуклюжий, неторопливый, такой тощий, остзеец… А по имени? Тоже немецкое какое-то имя, и Лимба поняла, что не может вспомнить.
– Я забыла, как тебя зовут, – созналась сразу, чтоб не мучиться. – Редко общались.
– Никак мы не общались, – хмыкнул Кран. – А что, надо общаться?
– Просто скажи, как зовут, – Лимба постаралась не разозлиться. – Хотя если не хочешь, то я переживу. Пойдем отсюда.
Под некоторыми гроздьями шариков, угрожающих грандиозным пустым позитивом, Крану приходилось наклонять голову. Голова была лохматая, не стриженая и не чесаная. Эх. Был бы тут Антошка, хоть посмеялись бы. А Пончик ныть бы начал, что блииин, опоздаем, влетииит… Да, точно. Лучше не быть ни с кем в этом году. Сама по себе. Автономное плавание. Круто. Оптимально.
– Андрей меня зовут.
– Я думала, у тебя и имя немецкое.
– Ты думала, какое у меня имя? – изумился Кран. – Для тебя ж вообще никто не существует.
– Да мне и одной себя, знаешь, многовато. Все равно немецкое имя.
– Ты чего?
– А помнишь, Штольца-то в «Обломове» тож Андреем зовут.
Кран, смеясь внутрь себя, помахал на нее громадными лапами, мол, дурочка ты. Ну и пусть ржет. Хоть ожил. А так-то она сама вообще-то помнит, что у Андрея Штольца в «Обломове» мать русская. Но кому это важно? Это только ее волнует, потому что,хоть имя немецкое, не знает, к какой национальности себя отнести, по папе или по маме. А может, не надо и выбирать, пусть будет два горошка на ложку, а не как у всех. Зачем выбирать? Обе нации нравятся, обе со своей историей, культурой и всяким таким. Ведь два мира лучше, чем один. Пока что ни до, ни после умнее этой мысли Лимбе в голову не приходило. Она даже подумала, что это первая по-настоящему взрослая мысль.
Теперь бы еще людей научиться понимать по-взрослому, а не наугад. С другой стороны, чтоб людей понять, с ними надо говорить. А для нее и вот то, что она с Краном заговорила – уже нонсенс.
Они наконец вышли к раздевалке, а там мимо цепных престарелых демонов у турникета, по ковру из растоптанных лепестков, флажков и цветных ошметков лопнувших шариков – наконец на крыльцо. Там обнаружился толстый Антошка. Снова лучезарный. Сияющий. И предложил:
– А давайте сбежим. Как-никак, по факту – ничего важного. Классный час со всякой фигней. Ну, поругают маленько завтра, если мама-Гусь вообще это вспомнит, соврем чего-нибудь. А?
– Давайте сбежим, – Кран смотрел в небо с лицом, как у поэта-романтика инкогнито. – Я «за».
– И насколько далеко мы сбежим? – уточнила Лимба самым занудным голосом, каким могла.
– А куда захотим, – и Антошка, беспощадно сияя, вытащил из кармана автомобильные ключи.
Почему же она не знала, что ей так это нужно? Это небо, это море? Ну, как – море, Залив, мелкий и скучный, но с высоты высокой дощатой башенки для наблюдения за птицами он сверкал, как большое море, катил мелкие волны. И это тоже самое море, с другого берега которого она прилетела позавчера, оставив позади то, что… Ой, не надо, стоп. Оставила и оставила. Тут вон тоже хорошо. Орали чайки, дул ветер. Какое же счастье. Будто огромный кусок мира с ней в середине накрыли синей перевернутой чашкой, и никакие тревоги больше не страшны. Никакие беды. Никакие люди.
Вообще-то по дороге сюда она натерпелась страху на заднем сиденье какой-то старенькой машинки, которую Антошке вскладчину подарили папа и дядя на восемнадцать лет. Он весной учился на права, в начале лета сдал и все лето накатывал опыт, только не похоже, чтоб достаточно накатал – на дороге, особенно на КАДе, ему было страшновато, но он и не скрывал. Кран сидел рядом и подбадривал:
– Не втапливай. Теперь в правый ряд. Пропусти субаря, они отбитые.
И откуда мальчишки сразу все об этом знают? Кран вот тоже летом права получил, оказывается, только машинки нет. Ну, наверно, мальчишки реально тратят время взросления на важные вещи, на автодело вот или как оно там называется, это вождение, тратят время, чтоб стать самими собой, а девочки… Девочки стремятся всем угодить и занимаются пустяками, – хмуро подумала Лимба, обозревая свое прошлое примерно с десяти лет и до сегодняшнего дня. Если бы все эти зря потраченные часы, когда ты занимаешься не чем сама хочешь, а чем велят, когда бесконечно ждешь, когда просто не знаешь, куда себя деть, когда делаешь ненужные никому, даже самим учителям, уроки – вот все это время да смотать бы на волшебную катушку про запас… И куда бы их деть? А вот. Остаться жить на этой орнитологической вышке. Смотреть на море и небо. Дышать простором. Стать чайкой. Ой, нет, они противные, с клювом жутким, крючком. Рыбу жрут и мусор. А кем тогда стать? Но ведь она уже есть… Высоко-высоко в небе летел со стороны Пулково беспечный крохотный самолетик. Как раз туда летел, откуда она позавчера прилетела. Вот бы и ей так. Ох, нет. Самолеты никогда не летают, куда захотят, а только по расписанию и по этим, как их… А, воздушным коридорам. Тогда что, главное в жизни – свобода?
– Баська, ну что ты застыла? Пойдем вон на берег, вон там далеко видишь такие штуки каменные, это форт Риф, там интересно!
Хотелось купаться. Потому что солнце так жарило, будто игнорировало факт, что лето уже все, в прошлом. Если честно, последнее лето детства было, если б не люди, ничего себе, потому что впервые обошлось без математического лагеря, и прошло под девизом, что нельзя любое хорошее оставлять на потом, потому что мало ли там что, после школы, какая-такая взрослая жизнь, известно же, что она всякие там лишние крылышки души обрубает. Да и после школы лично ей точно придется тяжело – если, конечно, она решится… Трудно даже представить. Ладно, надо жить сейчас. Надо успевать… Но, честно говоря, летом успела Лимба мало. Тоска, да. Хотя с такой мамой, с таким папой и его семейкой, с такими обстоятельствами большая удача хоть что-то успеть.
Залив сиял бешеным серебром и слепил глаза. Вообще-то Антошка привез их в какое-то совершенно ни на что не похожее место: эти заросшие кустами и мхом огромные укрепления с пустыми орудийными гнездами, запутанные тропинки, изумрудная трава и серый бетон высоченных мощных укреплений – странное место «вне», как Лимба про себя называла такие ни на что обыкновенное не похожие локации. Как будто они в волшебном мире, в игре, в фильме, но точно не там же, где школа и домашний порядок. Тут можно снимать что-то красивое, мистическое. Вот и этот Западный Котлин теперь тоже в коллекцию. И на контурной карте в уме – еще один разноцветный кусочек.
И там дальше к оконечности острова – а далеко идти-то – еще что-то такое же? Необыкновенное? Ура.
– По дорожке будет быстрее, но по берегу – красивее, – сказал Антошка. – Идем?
Кран посмотрел на туфли Лимбы. Без каблуков, конечно, удобные. Не серебристые, как у Гингемы Глины. Но по песку, по камням… От мамы попадет, если исцарапаются. Ну, и жалко.
– По дорожке, – решил Кран. – По берегу в следующий раз.
Благородство? Забота? Вообще-то он и сам был в первосентябрьских, новых черных туфлях, не то что Антошка в бывалых кроссовках. Ну и ладно. Какая разница. Странно, что он вообще о ее туфлях подумал. Странно, что она вообще поехала сюда с мальчишками. С Антошкой – куда угодно не вопрос, он свой, а вот Кран… Зато наконец и узнаем, – усмехнулась она себе, – в школе человек такой, на воле – другой, а в этаком странном месте – вообще какой-нибудь даже не третий, а шестой-седьмой, из таких личностей, которых просто так из человека не вытащишь. А еще в каждом есть и ничем не вскрываемая куколка, вроде самой маленькой, как зернышко, последней в матрешке. Там, наверное, суть. Глупости все это. Там биология, там базовые паттерны психики, там инстинкты. Они заставляют влюбляться и/или отстаивать свое место в стае. Там правит… Ствол мозга? А, рептильный мозг. Расколешь в ком-то такую ухмыляющуюся матрешечку, а потом уж не закрыть. Нет уж. Храните сами своих матрешек в безопасности. Она же хранит. Ага. Под стражей.
Кажется, она опять загоняется. Надо просто радоваться дню, который они украли у лета. Вон ведь как хорошо и пахнет летом, морем. Дорожка в зеленом тоннеле казалась сказочной. Будто правда ведет куда-то далеко-далеко в Изумрудный город, жалко, что не вымощена желтыми кирпичами. Хотя вдоль обочин в кустах почему-то полно битого кирпича валяется, обычного, бурого. Ну, в сказке вторая дорожка, из красного кирпича, была какой-то опасной, уже не вспомнить, почему. Вела вроде бы куда-то не туда. Хотя если посмотреть сквозь кусты на близкий берег, где временами вода подступала почти к самой дорожке, и посмотреть, сколько в песке и в воде кирпичного боя, то понятнее. Люди вечно строят из красного кирпича, и не каждому зданию повезет устоять. Тем более тут, в Кронштадте.
Много на дорожке людей, конечно, но люди были не будничные, а веселые, свободные, будто им на работу и в школу ходить не надо. Бегали всякие чужие тотошки. Антошка похож на Страшилу, а Кран – на Железного Дровосека. Вот только она сама не милая Элли, а Бастинда, которая только притворяется Элли. Или не притворяется? В конце концов, каждая Бастинда сначала была хорошей девочкой. Справа берег то приближался, то отступал, образовывая полянки и пляжи, оттуда тянуло дымком мангалов, кричали дети, и, главное, шел равномерный волшебный звук. Который ни с чем не спутаешь: прибой, большая вода, море… И горизонт. Морской горизонт, идеальная линия между водой и небом. Свобода морей. Только вздыхать остается.
Очень долго пришлось идти. А когда наконец добрались, на миг показалось, что вернулись обратно во времени, потому что здесь укрепления были почти целыми, восстановленными, будто те, во мху и осинках, вдруг обновились.
– Береговые батареи, – задумчиво сказал Антошка. – История. Тут музей есть, айда? Там оружие, фоты, карты, все такое.
С угла у длинной белой казармы стояло чучело самолета в полный размер, чуть подальше белая блокадная полуторка, тоже не настоящая, облезлая, а у входа дымила зеленая и обшарпанная солдатская кухня. Вкусно пахло гречневой кашей. А есть-то хочется уже. Антошка с той же мыслью вздохнул:
– А! Еще буфет есть. Денег мало, но на пирожки нам хватит.
В музей в честь Первого сентября их, как школьников, пустили бесплатно, и потому неудобно стало сразу пойти в буфет, и они ходили по залам с низкими сводчатыми потолками, рассматривали целое или ржавое оружие, читали стенды. Тут было холодно, пахло сырым бетоном и побелкой, и казалось, что они отбились от класса, что ребята где-то рядом – так похоже было на школьную экскурсию. А тут время сгустилось и в нем, пахнущем войной и известкой, стынешь и вязнешь… Кран, глядя, как они с Антошкой считывают всю, до строчки, до цифр дат, информацию, удивился:
– Вы чего? Это ж не учебники, зачем?
– Лишних знаний не бывает, – философски сказал Антошка. – А. Вот про этот, смотри, подвиг я помню, в обоснование в сочинение хорошо ляжет, да, Бастинда?
– Лишь бы текст подходящий… Да, годится. Слушай, да тут если сфотать, подработать – и готовый индивидуальный проект по истории… И в интернете все есть, копировать-вставить…
– Прагматично, – сказал Кран.
– Малой кровью, – пожала плечами Лимба. – Времени всегда в обрез. А тут что, вполне честный проект получается. Хотя, конечно, всегда можно любую работу заказать и купить… Но у нас с Антоном правило так не делать. По соображениям… Не просто так, словом. Ты не думай, что нам неинтересно на самом-то деле или что мы чего-то там не понимаем про подлинный героизм… – она увидела, что глаза Крана похолодели, и поправилась: – Ой, школа толком не началась, а у меня уже слова в шестеренки превращаются.
– А, – глаза вроде согрелись. – Да, вы ж оба на медаль. У вас это… Психологическая деформация.
– Ну, в общем, да, – вздохнул Антошка.
– Нормально чувствовать отучаешься, да, – кивнула Лимба. – Либо пашешь, либо спишь. Не живешь. Тут хоть правда интересно, ну, и еще жутко, потому что почти все про войну, про смерть, потому себя как-то живее чувствуешь… А так, бывает, когда учебники умом фотографируешь, то кажешься себе пылесосом.
– А стоит медаль этого?
– Поступить на бюджет стоит этого, – пожала плечами Лимба. – Фильтр пылесоса я потом заменю на новый. Наверное, помощнее. А ты уже решил, куда поступаешь?
– Нет. Я как-то… – глаза его сделались темными, как колодцы. – Ничего не хочу.
У Лимбы пробежали мурашки по рукам и спине. А странный все-таки Кран. Такими странными бывают люди, которые скрывают что-то… Что в самом деле нужно скрывать в последней матрешке. Может, проблемы с родителями, может, еще что. Он ведь в десятом классе пришел не с Первого сентября, а в ноябре вроде – просто так ведь школы не меняют. И не ради математики он перешел, плевать ему на математику, да ему на все, похоже, плевать, просто учится без двоек, а занят своим. Вот и не надо к нему лезть.
– Время больше не за нас, – добряк Антошка посмотрел на Крана сочувственно. – Последний год, когда… Ну, когда честно принимать от родителей помощь. Столько надо успеть.
– Да понятно. А что делать, если все фиолетово? Талантов нет. Поступлю, куда родители скажут, чтоб их еще больше не расстраивать, я у них… Ай, не стоит. Барбара, ты совсем замерзла. Пойдем хоть чаю попьем.
«Фиолетово», – усмехнулась про себя Лимба. У нее любимый цвет как раз такой, еще с тех пор, как поняла про себя, что Бастиндой, как ее прозвал Антошка (взамен став Страшилой), не так уж и плохо быть. Только надо не дать себя победить. И, если разобраться, ей тоже фиолетово, то есть безразлично, все из того, что предлагает мама. Как бы набраться решимости? Никто не должен всю жизнь делать то, что не хочет… Бухучет. Ага. Убиться лучше сразу. Но как маму не расстроить этим? Она ведь не плохого желает, наоборот, предлагает такую работу, которую считает безопасной, которая в любые времена пригодится… Что Кран недоговорил, интересно? Или неинтересно.
В буфете, как будто сработала машина времени, чай наливали в граненые стаканы в тяжелых старых подстаканниках, и салфетки торчали из опиленной гильзы, и пирожки подавали на старых гнутых, во вмятинах, алюминиевых солдатских тарелках. Лучше бы на обычных. И Кран, как подслушав, сказал:
– По-моему, это нехорошо, такую память превращать в аттракцион.
Лимба устала. Она грела руки об стакан, хотела на солнышко и послушать, как шумит море. А об умном рассуждать не хотела. Все равно настоящие мысли приходят лишь изредка, а так просто воспроизводишь на своем языке все окружающее, очевидное, понятное, – как отличница, наизусть, осмысляешь, не добавляя своего. Свое, наверное, только гении добавляют.
Антошка пожал плечами:
– Да ну, не с войны же тарелки тут у них. Так, реквизит. Молотком побили, песком потерли, да и все, состарили. Ну да, так вроде нехорошо, но людям ведь хочется типа «прикоснуться». Атмосфера, опять же. Может, хорошо, что музей об этом вообще думает.
– Странное дело, – допив кирпичного цвета чай, совсем уж негромко заговорил Кран: – Я, когда бываю с кем-то втроем, теперь обычно оказываюсь в меньшинстве. А с вами не так.
– «Теперь»? – уточнила Лимба.
– Вы умные, – не ответил Кран. – Тактичные, спокойные. Никому ничего не доказываете – потому что уже тысячу раз доказали, что самые умные в классе. Но еще вы добрые. Может, дело в этом. Отвык я, что можно быть с кем-то вместе.
– Это потому что еще пока что каникулы. Учеба на медаль все доброту отобьет, – Лимба совсем замерзла. – Десятый вон как страшный сон, а теперь-то… И дружбу отобьет, и вообще все…
– Не похожи вы на отбитых.
Антошка жевал пирожок. Интересно, кем бы он был, если б они были в сказке? Страшилой? Или сразу Гудвином? Кем бы стал, чем бы занимался, если б не рвался к медали? А Кран? Неужто правда у него никаких амбиций нет? Или просто заржавел насмерть, как Железный Дровосек? Ну, она не Элли, чтоб всем помогать. В школе она злобная Бастинда, Антошка-то знает. Что-то она правда устала. Антошка дожевал и сказал:
– А я думаю, что все это про дружбу и так далее в трудные времена только нужнее.
– Времена всегда трудные, – Кран опять стал похож на поэта инкогнито.
– Лабы по физике, – вспомнила о насущном Лимба, – да и все другие вместе делаем опять, хорошо?
– Зачем рушить традиции, – вздохнул Антошка. – Не беспокойся, Бастинда. А то когда ты беспокоишься, я опасаюсь, что ты кого-нибудь сожрешь.
Ага, и от кого-то останется дырка от Пончика. Ой, то есть от бублика. Это же просто поговорка… Пончик, пожалуйста, не приезжай еще хотя бы недельку. Или две-три. Что-то она стала хуже слышать, и почему-то клонило в сон. Ещё казалось, что побеленные бетонные своды, неровные и шершавые, на самом деле из спрессованного творога, будто кто-то прокопал эти залы в огромной промороженной пасхе.
– Ребят. Тут довольно тошно, если что. Война, смерть, все такое. Диаметры стволов пушек и дальность стрельбы береговых батарей форта я запомнила, но мне от этого что-то тоскливо. Очень.
Кран будто испугался:
– Ну… Тогда давай скорей допивай, и там наверху тепло же, солнце же, все такое… А еще, я знаю, с парапета можно маяк Толбухин увидеть без бинокля.
Заботливый какой. Чего это он? А вообще-то да, похоже, что привык о людях заботиться. Вот Антошка такой же, но тут понятно, у него младшие брат и сестра вечно на шее… А о Кране-то, Андрее Кранцеле, никто в классе ничегошеньки не знает! Она и сама знает только что, что сейчас видит и слышит. А у зрения и слуха бывает обман, да-да.
Как же трудно разбираться в людях и как же хорошо просто выйти на солнышко. Трава зеленая, деревья. Будто в самом деле выпустили из каземата.
– Давайте про школу сегодня ни слова, – попросила Лимба. – Притворимся свободными.
И они притворились. Бродили по пляжу, по укреплениям, дышали ветром, долго торчали на парапете: солнце слепило глаза, море сверкало, и маяк Толбухин казался дрожащей черточкой в серебряном мареве. Вернулись на пляж, и мальчишки сняли обувь и закатали штаны, бегали по воде, кидали камешки в дальние валуны. Лимба не выдержала, смоталась в кусты, содрала с себя колготки, спрятала в пустой рюкзачок – нет, не пустой, там чертов школьный дневник и старый пенал с новыми ручками, чтоб это все провалилось! И телефон еще. Тот, едва задела, зарябил полосками сообщений, но она не стала смотреть, понеслась к мальчишкам по колкому песку – и в воду, в брызги. Мир завертелся вокруг.
Какая теплая вода. Лето же!
И она взорвалась радостью. Лицо саднило от солнца, от смеха. Сверкающие брызги до неба, простор, море. Жизнь. Антошка – что это он такой перепуганный? – поймал ее:
– Баська, ты что? Баська! С ума сошла? Ты же вся мокрая!
– Н-ну и ш-што!
– Спокойно, – подошел Кран. – Хватит беситься. Антон, Барбара, слушайте, я посмотрел прогноз, до субботы тепло…
В Лимбе буйная радость схлынула внутрь, и она словно вынырнула в реальность. Ветер слабо, но все-таки пахнет морем, солнце яркое, но уже не так высоко. «Зато все-таки мы побесились и побрызгались», – с непривычки к свободе буйство в ней устало и, не упираясь, успокоилось и сладким сиропчиком счастья послушно стекло в емкость для воспоминаний. Плюс одно счастливое воспоминание, разве плохо? Такая колба из синего стекла, полная серебра брызг. У Лимбы в голове целая кладовка была для таких колб. А еще ей всегда казалось, что она не для одной себя их собирает. Чтобы с кем поделиться? Непонятно. Так-то они для трудных минут нужны. Или часов. Лимба боялась, что и – лет. Жизнь – она такая. На счастье надежд мало.
–… давайте в субботу нормально куда-то на море съездим!
А у Крана красивый голос. А у Антошки – толстые ладони добрые, аккуратные, только дрожат. Да ему вообще-то страшно к ней прикасаться. Лимба повела плечом, высвобождаясь, мол, все в порядке, я успокоилась.
Антошка отпустил Лимбу, обрадовался:
– Да, точно! В сторону Усть-Луги есть хорошие пляжи песчаные, бухта Батарейная и еще куча всего!
– Поедем? – у Крана глаза прям детские.
Антошка опять схватил Лимбу за плечи, встряхнул:
– Бастинда, поедем? Вот прям с утра, ну ее к черту, школу, прогуляем напоследок! Арбуз с собой купим!
– П-правда? – и что, можно ждать еще немножечко счастья?
– На бенз только надо сложиться, а то у меня…
– Сложимся, – как-то по-взрослому сказал Кран. И нормально поедем. Ну, нормально, понимаете, с полотенцами там, с сосисками, чтоб пожарить, с едой еще со всякой, я у родителей если попрошу, они денег немного, но дадут…
– Антошка, а ты еще кого-то позовешь? – прозвучало это беспомощно.
– Ага, Пончика твоего, – засмеялся Антошка. – Ну что ты! Нет, никого больше не возьмем, в классе, понятно, никому не скажем. Баська, не бойся! Втроем поедем. Ну, мне же надо накатывать километраж! А вы умные, с вами спокойно.
Что-то не похоже, чтоб сегодня она вела себя как умная. И в субботу школу прогуливать тоже не больно-то умно. Мама узнает – башку оторвет.
Где бы взять денежек хоть немножко, у мамы страшно просить… Надо что-то придумать!
Потом они сидели на серебристом, отшлифованном штормами бревнышке почти у самой воды и сохли. Грелись. Кран взял телефон и ушел к казарме. Мало ли у человека какая необходимость.
Лимба сидела, на половину – в блаженстве, а на вторую половину – в ужасе, потому что мама, наверное, уже ее потеряла, и не хотела шевелиться, не хотела ничего знать о том, что там творится в реальном мире. Хотела смотреть в простор, в свободу морей, притворяясь так, что есть только море-небо и она, чтоб не лезли в поле зрения все эти береговые укрепления. Она не хочет историю, она хочет природу… Она хочет не этот берег, питерский, с ффу, Маркизовой мелкой Лужей, а тот, другой, где море уже – настоящее море… Антошка сидел, большой и толстый, подперев кулаками подбородок, тоже смотрел – за горизонт? Узнать бы, как год пройдет… Через год в это время они уже точно будут знать, на они каком свете, поступили-не поступили и все прочее.
– Антошка. А ты бы что, правда бы не хотел, чтобы по волшебству – бац, и мы уже в новом первом сентября, в следующем?
– Ох, да, не хотел бы, хотя это, ну, искушает. Нет, потому что… Надо ведь закалиться. Надо выучить все, что полагается, просто чтоб знать. Поступить. Поступление… Ну, я внушаю себе, что это как инициация в древности. Надо, ну – повзрослеть. А то в новом первом сентября такими детишками, как сейчас, оказаться – то сразу проиграть тем, кто этот год прожил.
– Думаю, и через год мы будем такими же беззащитными, – неслышно подошел Кран. – Молодые все беззащитны. И чем больше храбрятся и самоутверждаются, тем более беззащитны. Плюс-минус год тут мало значит.
– Интересная мысль, – начал было Антошка, но заметил, что принес Кран: – О-о! Это куда интересней!
Как только столько гречневой каши с тушенкой влезло в одноразовую миску! В кашу были воткнуты три ложки, а другой рукой Кран прижимал к себе бутылку газировки, одноразовые стаканчики и пачку печенья.
– Больше тут нечем разжиться, – он сунул кашу Лимбе в руки, сел с другой стороны. – Барбара, стартуй!
А потом еще печеньки… Мама запрещает на такое даже смотреть, и в общем, она права, мука бесполезна, но… От счастья Лимба стала добрая. Каша – какая вкусная… Попался лавровый листик, значит, будет какое-то известие… Стоп. Нельзя расслабляться. Мальчишки тоже добрые, но они – мальчишки. Другие. Антошка понятен, он будет править Изумрудным Городом, в смысле во взрослой жизни у него будет все хорошо, ну потому что он добряк, а таких все любят, а вот Кран… Кран не злой. Железный Дровосек в сказке тоже потом стал править каким-то царством, и он – что от Гудвина хотел? А! Сердце. Но Кран и так добрый? Умный такой, взрослее как-то их с Антошкой. Непонятно. Белая рубашка на нем просохла, но от брызг остались сероватые пятна, вода тут не очень, в общем, рубашку ему постирать бы и, наверно, жизнь тоже, потому что пережитое смотрит из его глаз… Что-то плохое пережитое… Как бы ему помочь?
Так, стоп, нечего выдумывать. Вроде бы сегодняшнее взаимопонимание между ними тремя вполне искреннее. Но мало ли. Главное, не дружить с мальчиками именно как с мальчиками, от таких якобы дружб только проблемы. А все-таки интересно, кто скрывается в Кране, в этом длинном парне с неуклюжими здоровенными руками и мосластыми коленками. Ну и дядька из него получится, будь здоров! А ведь он еще растет? Ой. Какими они голодными глазами смотрят оба на эту сумасшедше вкусную гречку!
Раздался звонок. Лимба встала, отдала кашу мальчишкам – только ложки замелькали – отошла в сторонку, на ходу откапывая в рюкзачке телефон. Ну да, кто ж еще.
– Алло, мам! Все в порядке! Мы на экскурсии!
– Баська, у меня же включен родительский контроль! Ты с ума сошла? Ты хочешь, чтоб я с ума сошла? Какой, к черту, Западный Котлин! На какой еще экскурсии? Ваша Августа Алексеевна говорит, что…
– Мам, тут Форт Риф, и мы…
Подошел Антошка и сказал:
– Включи громкую связь… Тетя Катя? Тетя Катя, мы проект с Баськой по истории будем делать про форт Риф, вот и поехали сегодня, а то потом времени вообще не будет, вы ж понимаете! Надо же все посмотреть своими глазами, оборона Ленинграда, береговые батареи! Тетя Катя, не волнуйтесь, тут тепло, мы еще немножко посмотрим и домой!
Антошка – и его бархатный голос – действовал на всех родителей, как волшебная примочка от любых нервов. Вот и сейчас сработало. Мама еще поворчала, спросила, что они ели, велела не торчать на морском ветру и отключилась. Через минуту на карту пришли деньги с пометкой «На нормальный обед». Хорошо, что маме не пришло в голову спросить, на чем они приехали. Если б узнала про Антошкину машинку, трудно предсказать, как бы она стала решать этот вопрос. Возможно, на форт Риф прилетел бы вертолет.
Все. День был окончательно завершен, будто гильотина календаря отрубила последнюю летнюю голову. Впереди будни, надо вставать и идти сквозь них. Куда? К золотым вратам взрослой жизни? Ага. Иногда Лимбе казалось, что ей и так уже лет сто с лишним. Как же избежать этой взрослости как у всех – этой, как в школе, отупелой замученности и унылого движения в колее?
Глава 2. Принцессам не выжить
Синее небо, белые облачка – лучше даже голову не поднимать, не расстраиваться. Свобода в школе вообще не для нее. Минутки свободы она прячет в волшебные колбы в кладовке памяти, самые лучшие – под замок от себя самой, а то не выдержать. Вчерашнюю колбу, с брызгами Залива и маяком Толбухиным на горизонте она поставила в ближнюю кладовку, где колбы простые, маленькие. Можно раскупорить, когда немножко взгрустнется, и воспоминание поможет, как пластырь на царапинке. Всерьез-то конечно, не поможет, но надо просто избегать всяких этих «всерьез» всеми силами.
А утешительные… За это лето она много таких накопила. С запасом. По дороге в школу раскупорила уже две таких. Первую – как в приморском парке среди черных высоких стволов лиловым вечером качаются апельсиновые гирлянды фонариков, но это была грустная колбочка, потому что вечер был последним у моря. Понадобилась еще одна: тот же парк, но в первый день, когда бегом-бегом к морю, как к спасению, и оно вдруг распахнулось во всю ширь с верхней площадки длинной-длинной белой лестницы, синее-синее, свежее, по-балтийски прохладное…
Ну вот, так легче. Все трудное и все, что не нравится, мы можем перетерпеть. Даже сидение внутри себя самой взаперти. Потому что счастье было и будет еще. Как вчера – море и брызги. Колбочки – доказательство, что счастье вполне себе возможно. Так, надо настроиться. Потому что она свернула во двор и школу, облезлую, как старушка с диабетом, уже видно. И от нее не убежишь.
С первых дней в этой школе Лимбе казалось, что ее впрягли в здоровенную, тяжелую телегу обязанностей, и четверть за четвертью подкладывают и подкладывают мешки и кирпичи. А она везет и везет. Так долго, что без тяжелой телеги уже и страшно. Выпрягаться и гарцевать налегке она отвыкла сразу, как сюда переехали, и ей сказали, что все, детство кончилось. К тому же если выпрячься из учебы – то куда скакать-то? Зачем? Вот к примеру, после десятого, за июнь прочитав весь список заданного чтения, она вообще не знала, куда себя деть, накупила еще книжек, но как будто заболела от жары и ничего не делала, как дура – пока мама не сказала, что без поездки на море дочь не наберется сил на новый учебный год и не посадила – Лимба упиралась, но не слишком – в самолет. Море было, да. Правда, то же самое, что дома, только другой берег. Единственный в России голубой флаг у бесконечного белого пляжа, странный, как из сказки, городок детства, и там – полтора месяца непонятной жизни. Замучилась больше, чем отдохнула, если б не море и не бабушкин дом…Лучше бы, наверное, как обычно, математический лагерь где-нибудь в Репино… Или все-таки лучше – жизнь? Жить лучше, чем не жить. Правда, философы говорят, что цена высоковата, потом придется умирать. Ох, как сложно. Это вам не задачки по математике…
Что толку теперь. Жизнь продолжается. Ее надо запоминать как следует и хранить все самое лучшее тоже как следует. Вот в колбах. Да почему же всегда это чувство, что колбочки – не только для себя? Как будто в ней живет что ли кто-то еще? Тот, кто иногда думает за нее – «мы»? Ой. Это – нельзя, это шиза какая-то, нельзя-нельзя, надо взять себя в руки, это просто баги нервной системы, когда она еще детская, а жить надо по-взрослому, говорят же, подросток – это все в натяг, на разрыв. Ничего. Выдержим. Девятый класс перетерпели, аттестат с пятерками принесли; десятый тоже без единой четверочки – не пропадать же эти пятеркам.
Ах да, «Ребенок должен учиться!» – лозунг родителей, в этом вопросе единодушных, имеет смысл. Потому что потом правда некогда набирать базу. И компетенции. В условиях большого города конкуренция высока. Это в школе она умница, там дальше-то в институтах и офисах таких умниц – пучок на десять копеек, – так они говорят. Одинаково, хотя не слышат друг друга.
Но все-таки грустно. В детстве у нее был плюшевый друг, белый с фиолетово-сиреневыми хвостиком и гривкой единорожек Вася, мягонький такой. Живет сейчас в уютной колбе с прохладной зеленой травой, только никак не вспомнить, где та трава росла. Там еще рядом была дорожка из мелкой колючей щебенки… Стоп. Уж он-то не дал бы себя запрячь в телегу с кирпичами. А если б все-таки впрягли и погнали – умер бы? Превратился бы в простую лошадь? Может, и она сама уже давно просто лошадь-тяжеловоз, а не волшебная девочка, которую так любили родители? Маме все мало, сколько пятерок не таскай, папа… Ну, про папу лучше не надо. Проектом «Старшая дочь» он разочарован, у него – новый проект и новая дочь. Чертячий щенок, а не дочь, мерзавка избалованная, гадючка! Ой. Стоп. Спокойно. Ее тут нет. Там у себя она тоже идет в школу, и ей с такой придурью и разбалованностью там будет в тыщу раз тошнее. Так ей и надо, засранке, все справедливо.
Да, погода сегодня такая же летняя, как вчера, и тем больше сил нужно на дисциплину, чтоб волочь себя в школу: шесть уроков и допы. Ну и что. Ничего страшного. Десять лет терпела, еще годик продержится. В школе просто жить, вернее, исполнять хорошо выученную, пусть уже маловатую, роль – как же это легко. Скучно, да. Зато можно не думать о важном, зато все понятно и предсказуемо, за алгеброй – физика, потом география и так далее. Никому дела нет до того, кто ты на самом деле, и это хорошо. Зато никакие потайные крохотные матрешки не рвутся наружу, сидят себе тихонько в десятке крепких деревянных скорлупок. В безопасности. Колбочки берегут.
А до субботы еще как до луны. Школьное крыльцо все то же, с крошащимися кирпичами по углам; двери, заедающие турникеты, дальше – бестолковая сутолока, тесная раздевалка, прошлогодняя сменка, крашенные коричневым лестницы наверх, галдеж малолеток… А с чего бы школе стать другой? Сверхустойчивая система. Только когда же ее наконец отремонтируют? А не все ли равно, раз, получается, не при ней. Так и проучилась в облезлой. Ну и что.
Лимбу накрыло чувством, что она вернулась в мир к неживым. Где люди – не люди, а функции: учителя, соученики. Чтоб выжить, надо тоже притвориться функцией. Забыть про лето. Самообладание и выносливость, а еще важнее – рассчитать силы на долгую-долгую дистанцию. Влезть в тесную душнилу, в будущую, сомневаться нечего, медалистку.
Она подошла к зеркальной стене как будто бы поправить прическу, а на самом деле за предсказанием: получится? На нее смотрела идеальная, как формула, бело-черная школьница, умная, уравновешенная, приветливая – сколько ж сил ушло на тренировку такой приветливости, чтоб учителя радовались на нее смотреть и слышать ее умные уместные вопросы и ответы, чтоб охотно помогали, если что. И кое-чего не замечали. Не жульничества, нет, и не списывания – себя не уважать, пусть безмозглая ботва таким занимается. Другого.
Вообще-то Лимба старалась, чтобы еще кое-чего другого вообще никто не замечал, ей хватило испугов людей еще в детстве, хотя ничего страшного нет в разноцветных глазах, скорей, странность, диковинка… Но она не хотела быть неведомой зверюшкой, не хотела удивленных воплей или навязчивого рассматривания. Не хотела, чтоб ей вообще смотрели в глаза. Ни в каком смысле. Она и сама себе в глаза смотреть не хотела. Потому что как понять взгляд, если глаза как от двух разных людей, правый темно-шоколадный, левый светло-ореховый? Она читала про всякую там разницу в выработке пигмента и все такое, но почему-то ей казалось, что это еще не объяснение. Даже у выработки пигмента должна же быть причина? Ой, ну хватит. Не надо лезть в это болото. Просто подростковая тревожность. Хоть повезло, что это не такая гетерохромия, заметная, когда один глаз карий, а другой серый. А у нее – подумаешь, один светлее, другой темнее… Но каждый раз взгляд себе в глаза не то что бы пугал… Просто мешал. Мама денег на цветную линзу не дает, говорит: «Занесешь инфекцию», папа говорит: «Это твоя индивидуальность», так что просто поправим челку и пойдем на алгебру.
Позади стояла жуткая девушка в черном. «Жуткая»? – включилась выдрессированная логика. Девушка как будто выскользнула из какой-то страшной забытой игры. Но что в ней жуткого? Лимба, преодолевая испуг, обернулась и вгляделась. Да вроде ничего? Обычная. Незнакомая только. Да нет же, глаза у нее страшные… Глаза как глаза, серые. Нормально одинаковые.
– Привет, – сказала девушка. – Похоже, ты из одиннадцатого?
В голосе у нее тоже что-то не то. Как будто говорит нейросеть из «умной» колонки. Автоматическое что-то. Лимба снова повернулась к зеркалу и посмотрела на ее отражение: правда что-то не то. Почему-то взгляд – ну да, как у Крана, будто смотришь в темный колодец. В котором кого-то утопили. Интересно. Или неинтересно. Ерунда все это, не надо обращать внимания на человеческую чепуху, не надо лезть в чужие секреты, если в своих уже захлебываешься. Надо следить за собой. Ответила:
– Привет, да. И?
– Я новенькая. Вчера не была. Подскажешь, куда идти?
– Конечно. Идем.
Вежливость – это всегда хорошо и удобно, к тому же, может быть, если, конечно, новенькая не темная дура, вот он – шанс избавиться от Пончика, отсадить его от себя. Все равно же придется с кем-то сидеть, класс большой. Так то Лимба прекрасно бы сидела одна и ни минуты бы не тратила на всякую ерунду, но Мама-Гусь не разрешит.
– Ты разговорчивая? – спросила на ходу.
– Нет. А ты?
– Нет. Хорошо. Давай попробуем сесть вместе, а там как пойдет.
– Отлично, – да, какой-то автоматический голос у нее, как у робота. Может, стесняется. Что ее осуждать, если и сама Лимба в школе чаще всего ведет себя как робот. Ведь так проще.
Школьные коридоры за лето выкрасили в другие – но такие же тупо-унылые «персиковые» цвета, на стендах еще не было никакой макулатуры или выставок рисунков, полы были непривычно чистые, а в кабинете физики не изменилось ничего, разве что джунгли на подоконниках стали гуще. Одноклассники, приветы, переглядывания, колкости, улыбочки, кивки, а Пончика нет, и это прекрасно. Крана тоже нет, но он и в прошлом году много прогуливал. Живет своей жизнью, в общем. Девчонки перешептывались, разглядывая новенькую и друг друга, пытаясь, видно, выстроить новый табель о рангах. И Глина на новенькую поверх плеча Пломбирчика уставилась – прищурилась, будто близорука, типа ну и кто это тут пожаловал. А Лимба и сама не знает, кто. Ну и что? Даже непонятно, с чего Глина напряглась и губки поджимает – злится. Лимба ей уже сто лет как не подруга. Да у нее вообще подруг нет – настолько глупых девчонок в классе уже не осталось. А двоечницы, которыми Глине весело было помыкать, ушли после девятого. Вот она и переключилась на пацанов. Ну, еще, конечно, на свою танцгруппу, в которой правит девчонками, как Гингема жевунами.
Дрррррррррррррииннннь. Ну вот, первый звонок учебного года. Никто не скучал, честно говоря. Говорят, потом заскучаешь, ностальгия и так далее – нет. Противный звонок, пилит по нервам, хоть с урока, хоть на урок.
Лимба села на свое место, третья парта, второй вариант в ряду у окна, перед учительским столом: все видно, все слышно, а из внимания учителя ускользаешь. Потому что на второй – Аиша и Айнур, которые всегда ведут себя идеально, учителя им улыбаются. Лимбе – ну, бывает, больше с подозрением, как бы она чего лишнего не спросила, не сбила урок с рельс. Новенькая молча села к самому окну, на первый вариант, достала тетрадку. Учебники надо будет получить, только в конце дня, не таскаться же весь день с такой тяжестью, вот вместе и сходим… Лимба тоже достала тетрадку, толстую, наполовину убористо исписанную с прошлого года, распухшую от вклеек. Показала новенькой, как тетрадка подписана, «Лимберг Барбара», чтоб познакомиться. Та кивнула, подписала свою новую чистую тетрадь: «Ирина Гареева». У Лимбы сразу сложилось в голове: «Ирга». А что. Ирга – дерево простое, хорошее, на нем ягоды бывают…Щедрое дерево, когда ягоды, в нем всегда полно всяких дроздов и соек, у бабушки за домом… Стоп. Правило проверенное: не вспоминать не вовремя. А школа – да в ней вообще вся жизнь не вовремя.
У новенькой что-то было с запястьями: на левом текстильный черный лангет, на другом – спортивный бинт. Травма какая-то, наверно, растяжение. Наверно, спортсменка? А Ирга явно не проста, еще непонятно, почему, надо разбираться. Или не надо. Что тут непонятного, чужой человек со стороны, видит все, и плохое, и хорошее, другими глазами. Противно, конечно, что тебя и все твое: одноклассников и учителей, школу-старушку, уж какие есть, оценивают, но ведь Лимба за них никак не отвечает. Ей бы со своей жизнью управиться. Так, ну что тут с физикой… Чем внимательнее на уроке, тем проще дома, еще одно старое правило. Как же хорошо думать только о задачках.
Новая соседка оказалась в самом деле подарком. Молчаливая, закрытая на все замки – но явно не дура и не тряпка: после физики знакомилась с одноклассниками как взрослая, неразговорчиво и вежливо:
– Привет, да, я – Ирина, буду с вами учиться.
И эти хищники, особенно Глина, Пломбирчик и Николина с Икоровой, которые всю жизнь как хлебом питались чужим стеснением, смятением, растерянностью, вхолостую пощелкали клычками и отступили под ее равнодушным взглядом, даже Глина, которая опять пришла на серебряных каблуках и в этаком якобы школьном, голубом костюмчике, юбочка-пиджачок, который рядом с платьем Ирги сразу оказался, чем был – настолько пошлым «прикидом», что даже Гунька пошутил что-то насчет официанток в мужском клубе. Другие девчонки в обычных школьных белых блузках и темных юбках, даже сама Лимба, рядом с Иргой казались простушками. Лимба поймала себя на том, что старательно держит осанку. И все это сделало такое простое черное платье Ирги? Или секрет в том, как она держится? В самом деле как взрослая. Как будто она где-то еще, кроме плохо выкрашенного кабинета истории, а потом в запущенной столовке. Есть там они обе не стали, Лимба потому, что вообще никогда там не ела из брезгливости, а для галочки приведенная ею Ирга с краю только посмотрела на потолок в плесени и на прошлогодний, размокший уже плакат с оскалившимся кривоглазым поваром, прикрывающим отслаивающуюся от сырости краску на стене над буфетом, на тестопластику и майонезные салатики за липко захватанным стеклом старенькой витрины – и посмотрела на Лимбу ожившими от испуга глазами. Молча обе чуть поморщились, кивнули друг другу и ушли. Съели припасенную Лимбой пачку крекеров, запили водичкой.
Да, Ирга была здесь. Но не с ними. Даже стыдно немножко за одноклассников: почему они такие… Захудалые какие-то, что ли? Эконом-вариант? Да еще и думают всегда обо всякой детской фигне? Пацаны дулись на перемене в какой-то батл с телефонов, как пятиклассники… А со своей одеждой в самом деле надо решать, прошлогодняя форма что-то болтается, да и вообще…
А потом наступила математика, два урока и дополнительный. Мордестине – Устине Модестовне вообще-то – было плевать на то, что после каникул они еще не в форме. Ей всегда было некогда:
– Не тратим время впустую! Решаем третье задание профиля, условие на экране! Найдите объем многогранника, вершинами которого являются точки A, B, C, B прямоугольного параллелепипеда, у которого…
Простое счастье геометрии. Когда вышли наконец спустя три часа, Антошка, добрая и теплая душа, подошел, улыбнулся:
– Бастинда, мозги не вскипели?
– Почти.
– У меня так точно едва не закипели, – Ирга как будто ожила немного, будто занырнула в математику как в прекрасный идеальный мир и там немножко отдохнула от безобразий реальности. Наш человек. – Правду говорили, что ваша школа очень сильная.
– Ну, не во всем… А. В библиотеку надо.
Антошка выпросил у завхоза две пустых коробки из-под пачек бумаги и помог обеим с учебниками – просто взял коробки под мышки и понес. Не носить такую тяжесть же Ирге с ее травмированными запястьями. Правда, Ирге далеко и нести не надо было, у школы, возле расквашенного и насмерть потом закорузлого бугристыми колеями газона, стояла большая машина с московским номером, и оттуда сразу вышел подтянутый дядечка, кивнул Ирге, принял у Антошки коробку, поблагодарил. На переднем сиденье Лимба увидела женщину, сразу будто впившуюся взглядом в Иргу. Что так волноваться из-за первого дня дочери в новой школе? Хотя школа, конечно, страшненькая, обшарпанная. Может, они боятся, что тут шпана учится? Ага, в этой мясорубке математической… Что они так тревожатся? Родителям Лимбы – правда, их и не представить в одной машине – никогда в голову бы не пришло ее встречать после школы. Или вообще беспокоиться. Женщина теперь уставилась на них с Антошкой – и Антошкино упитанное обаяние и на нее подействовало: вздохнула, откинулась на сиденье. Отец убрал коробку в багажник, пожал Антошке руку, кивнул Лимбе. Ей показалось, что этот дядечка хочет им что-то сказать, будто попросить о чем-то, но сдерживается. Он как перед взрослой открыл дверцу перед буркнувшей «До завтра» Иргой – или как перед кем-то, кто нуждается в заботе? – тоже попрощался.
– Я думал, предложит подвезти, – Антошка перехватил коробку, глядя вслед машине. – Ну пойдем, Баська, а то мне еще к шести на курсы на Петроградку. Мама записала, волнуется. Слушай, а где ты вообще такую подругу нашла?
– Что сразу «подругу»? Просто сели вместе.
– Вот не надо это «просто», что я, тебя не знаю? И эта Ирина такая же. Княжна Гареева. Прям как нарочно вас кто-то где-то таких калибрует, стальных фей. Да впрочем, твое дело, еще посмотрим, как она потянет… Баська, слушай. Вот представь, учиться больше не надо, что ты будешь тогда делать?
– В смысле «не надо»? А институт? А то, что если хочешь быть специалистом, надо учиться всегда?
Сильно пахло скошенной травой, которую, старательно жужжа, косили будто бы игрушечные красные машинки под ЛЭП, тянущейся вдоль проспекта неизвестно откуда и куда, точно только, что издалека, из других пространств, в которые, наверное, никогда не попасть. Да и незачем туда попадать. Там какой-нибудь серый городишка или вовсе деревня. Может быть, на реке с плотиной гидроэлектростанции… Мимо, опять на одном желтом самокате, сделав вид, что не заметили, пролетели Глина и Пломбирчик. У них свои упражнения.
– А жить когда?
– Вот я иду домой… Нюхаю, как пахнет это, как его – сено, да? Слышу, как вон, высоко, гудят эти жуткие провода ЛЭП, смотри, кстати, как гирлянды изоляторов там сверкают… Жду субботу. Я живу. Какой смысл откладывать жизнь из-за учебы? Почему нельзя делать все одновременно, и жить, и учиться?
– Суббота будет, не сомневайся. Календарь не отменить. А вот зачем ты учишься? Чтобы – что?
– Ни от кого не зависеть. Быть сильнее. А ты?
– Ну да, хороший институт, все такое. Но вот зачем… Не знаю, – Антошка вздохнул, как тюлень. Или не менее добрая балтийская нерпа. – Как будто не хватает времени сообразить, зачем, а все вокруг говорит: «Давай быстрей»!
– Ты – чтобы строить самолеты.
– Иногда я в это не верю. Совсем не верю. Где их сейчас у нас строят, самолеты? Ну, поступлю, там посмотрим… А ты? Вот будешь учиться – чтобы что потом?
– Деньги. Другая жизнь.
– Какая?
– Да откуда ж я знаю? Мне просто не нравится эта. Надо… Выложиться сейчас, все сделать правильно, а то потом не будет времени переделывать.
– У тебя разве плохая жизнь?
– Нормальная. Антошка, а ты разве не чувствуешь, что мы из нее выросли?
– Так-то да, но я б еще в ней пожил…
– А я б на экстернат ушла и пахала бы в два раза больше, да мама не разрешает.
– На экстернате ты совсем одичаешь. Да, скорей бы со школой все, родителям надо начать помогать, вон я какой здоровенный уже, меня попробуй прокорми, а еще мелкие.
– Ты хороший человек, Антошка.
– Да, но… Говорят, среди людей мало быть хорошим человеком.
– Мне тоже страшно, – Лимба у дверей подъезда забрала у Антошки коробку с учебниками, изо всех сил сделав вид, что ей не тяжело. – Но вот посмотри на взрослых, у большинства ведь все нормально. Хотя они все время сходят с ума от беспокойства. Мы от них заразились и тоже просто слишком загоняемся. А ты не знаешь, кстати, почему Кран сегодня не пришел?
– Нет. Позвоню ему.
Ужасно тяжелая оказалась коробка. Выйдя из лифта, Лимба грохнула ее на пол и потом перенесла учебники в два приема, а коробку сразу выкинула. Хотелось есть. Или нет, не хотелось. Попила водички и пошла делать уроки. «Стальные феи», – сказал Антошка. Он сложный парень, который хочет казаться простым. Он друг. Он добрый. Стоп. Что это ее повело на сантименты? Некогда. Пока мамы нет, надо заняться литературой… Пробники открыть, порешать… А правда, чего она в самом деле хочет от учебы? Выучиться и кем стать? Убежать от маминой опеки и стать независимой? Уехать в какой-нибудь рай? Можно подумать, ее там ждут. Ну, значит, надо сделаться такой, чтоб ждали, нужной. В чем нужной? Она же ничего не знает, кроме школьной математики… Как же все сложно. Чтоб успокоиться, она открыла заданные Мордестиной номера в учебнике и провалилась. А когда вынырнула, уже не из домашки, а из сборника вариантов к экзамену, вечер за открытой балконной дверью уже уплывал в дальние дали, был теплый, лиловый, уютный… Сентябрь – милый месяц, если б не школа. На кухне было светло, там мама что-то готовила, стучала ножом. А Лимба и не слышала, как она пришла. Выходить? Нет? Лучше не выходить, остаться в безопасности за учебниками. А! Одежда. И Лимба собралась с духом, встала – голова что-то закружилась – и вышла в золотистую кухню, где все стерильно, как в операционной:
– Мам, привет.
– Ты ничего не ела опять, – мама ткнула темным взглядом, как двузубой вилкой.
– Жарко, не хочется, – лучше ей в глаза не смотреть.
– Так ты себе навредишь, дурочка. Садись. Тебе нужен белок, ты же растешь.
Один и тот же диалог каждый вечер. Сейчас будет про витамины, потом про водно-щелочной баланс. А мама сама худая, как хлыст, стройнее и резче всех женщин, которых Лимба вообще видела. Сколько они вместе с мамой еды в мусорку отправляют – ужас. Но мама все равно готовит и готовит. Ага: надо Антошку после школы обедать приводить, и будет праздник чистых кастрюль. Хотя как его в дом пригласить, мама убьет ее за это, и Антошку дома отлично кормят, у него мама, тетя Саня, крупная, в цветастых платьях, толстая, как матрешка, и кажется, будто Антошка и двое младших так внутри нее и сидят, плавают там в доброте и любви. Потому, наверно, и Антошка такой добрый. И младшие у него такие же, веселые булки с кудряшками, особенно сестренка… Лимба перебила маму в середине песни о микронутриентах:
– Мама, я хочу что-нибудь новое из школьной одежды.
Мама уронила вилку в салат, выудила, заменила:
– И?
– Или в ателье, что ли, сходить, – струсила Лимба. У мамы был принцип, что баловать дочь – только вредить, потому Лимба никогда ничего не ждала. – Все юбки болтаются, блузка колом стоит, тоже как мешок. Пусть ушьют.
– Ешь как следует, – мама поставила перед ней тарелку с котлетами. – Не надо ателье. Ты вроде подросла, поумнела, загорелая такая приехала, красивая, так что в самом деле нужно тебе что-то прикупить, а не это вот все… Наверное, одноклассницы модные пришли? Вы ж вымахали все… Кроме тебя. Не ешь потому что ничего.
– Да в общем обычные. Новенькая только… Из Москвы. Вроде бы и обычное платье, но какое-то… Элегантное. Я тоже хочу.
Мама вдруг взглянула нормальным взглядом, не острым, а – ну просто как ореховое суфле – и улыбнулась, что еще подозрительнее:
– Хорошо, дорогая. Я давно ждала, когда попросишь. Давай в прямо в субботу с утра и пойдем, ничего страшного – первую субботу прогулять, у всех дачи, поездки. А мы устроим себе день покупок. Тебе, кстати, и пальтишко на осень нужно, и сапожки или что ты там хочешь, ботинки?
В субботу… В субботу!! А море с арбузом?!
Но сегодня еще только вторник. У мамы такая работа, что там, как в паровозной топке из старого кино, сгорают любые праздники вроде Восьмого марта или Нового года, где уж там уцелеть обыкновенной субботе. Поживем, увидим.
– Насчет подготовки к экзаменам, – еда у мамы на тарелке так и оставалась нетронутой. – Если нужно курсы или репетиторов, говори. Но я…
– Не нужно. Я сама.
– Точно?
– Я справлюсь, – Лимба не хотела выволочек потом, когда поступит в свой институт, а не в тот, куда ее отправляет мама: мол, зачем я тратила такую прорву денег. – Все же в порядке.
– Не похоже, – мама смотрела с подозрением. Интуиция у нее, как у змеи. – Ты, дорогая, что-то задумала?
– Просто хочу медаль.
– И все? Ты бы и так на экономический поступила. Зачем тебе тратить столько сил на всякую ерунду? Только нервную систему изнашивать, а ты и так впечатлительная.
Не объяснять же ей, что медаль нужна для свободы выбора. Чтоб увильнуть от экономического и жить для себя. Жить, как самой захочется. Ну и еще отец-то что сказал? «Без репетиторов мало ли что пятерки в школе, ты докажи, что на самом деле умная – поступи на бюджет, вот это будет несомненный результат. Тогда и посмотрим». А на что посмотрим? Непонятно. Медаль нужна. Или нет? Стоп, не надо сомневаться. Цель поставлена, надо действовать. Если отцу нужно такое доказательство, что дочь не дура – ну, хорошо! Если медаль избавит от маминой опеки во всем – ну, хорошо!!
Но что-то подсказывает, что тогда они придумают другие резоны, чтобы в ней сомневаться. Бояться. Беспокоиться. Или что там они придумают. У них будто соревнование, кто больше в ней сомневается. Бедняги. Нет. Бедняга тут – она. Осточертело уже все. Так, спокойнее.
– Хочу хотя бы медаль за такую каторгу.
– «Хотя бы»? А какую еще награду ты хочешь? – голос мамы стал как нож. Пусть вот как этот, на скатерти, столовый, тупенький, но все равно – нож. – Ты же для себя учишься. Не для меня.
– Да, и спасибо, что у меня есть такая возможность, – огрызнулась Лимба, привычно внушая себе, что уедет отсюда сразу после Выпускного. А лучше – сдав последний экзамен. На кой черт ей этот Выпускной. И родители к ее жизни больше не будут иметь отношения, и разлука с ними точно не заставят ни ее, ни их страдать. Так что добавим и им, и себе счастья в этот мир. – По-твоему, я просто тщеславная дура и медаль мне нужна для статуса, да?
– Я еще разберусь, зачем тебе медаль, – пригрозила мама. – Как же ты такая уродилась…
– Что ты от меня хочешь, мам? Все же в порядке. У меня вон даже четверок не бывает, денег не прошу, не хамлю, с мальчиками не путаюсь, школа-дом, даже олимпиады эти чертовы выигрываю. Образцовая дочь, нет?
– Вот это и настораживает. Баська, достижения – это ловушка. Ну, получишь ты медаль в школе, круто. Потом, скорей всего, красный диплом в институте. А потом? Какие достижения?
– Мам, а разве ты сама не такая?
– Потому я и не хочу тебе этой гонки.
– Мам, мне не для почестей медаль нужна. Не волнуйся, я знаю про дофаминовые гонки за успехом и кортизольные откаты. Просто скажи, что надо сделать, чтоб ты успокоилась, и я сделаю.
Мама откинулась на спинку стула и уставилась свирепо, будто взглядом втискивая Лимбе в мозг мысль:
– Дочь, все, что мне нужно, это то, чтоб ты была счастлива.
«На свете счастья нет, а есть покой и воля[3 - Александр ПушкинПора, мой друг, пора!..Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —Летят за днями дни, и каждый час уноситЧастичку бытия, а мы с тобой вдвоемПредполагаем жить, и глядь – как раз – умрем.На свете счастья нет, но есть покой и воля.Давно завидная мечтается мне доля —Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дальнюю трудов и чистых нег.1834 г.]», – тут же пушкинское стихотворение зачесалось где-то за ее лобными долями дрессированной отличницы и детским ее почерком вылилось полностью из заветной колбочки с полки «младшие классы» – на виртуальном альбомном листочке, вымоченном предварительно в заварке. Это в шестом, что ли, мама-Гусь так приучала их к поэзии. Потом весь класс был увешан этими жухлыми листочками, как палой листвой. Лимба заткнула в себе шестиклассницу-декабристку и просто улыбнулась маме как могла мило и доброжелательно. Маме не надо знать этот текст про побег.
А интересно, Ирге тоже нужна медаль? А зачем? Утром в школе – опять эта сероглазая в черном словно вышла из зеленоватой глубины зеркала – Лимба так прямо и спросила Иргу, не поворачиваясь, а глядя в глаза через стекло:
– Ты идешь на медаль?
– А нужно?
– Мне – да.
– Мне, наверное, тоже нужно, – Ирга смотрела на себя в зеркало, как на чужую девчонку, которая ее не особенно и интересовала. Стрижка у нее была интересная, но как-то не слишком ей шла, будто тоже была чужой, будто еще недавно у нее были длинные волосы, а теперь вдруг она постриглась и еще не привыкла. – Вроде раньше было нужно… Жизнь ведь продолжается. Да, нужно, чтоб родителям показать, что со мной все в порядке.
А на самом деле, похоже, не в порядке. Глаза у нее опять стали жуткими, как серые ледышки. Она, как и Кран, думала о своем и жила своим, только оно было каким-то… Жутким. Еще страшнее, чем у Крана. Лимба отвела глаза, потому что ощутила, что будто подглядывает за чем-то личным, и спросила как о неважном:
– Как у тебя оценки за десятый?
– Четверок нет… «Математическая вертикаль» с девятого…
– Тогда медаль – почему бы нет.
– Папа тоже так говорит. Нарочно мне эту школу нашел.
– Есть и получше школы.
– Тридцатого августа в пафосные школы уже не за какие деньги не попасть. А то меня поздно из санатория забрали, и в Петербург вот на днях переехали. А что школа. Все равно в одиннадцатом толком все важное уже не учителя и школа решают, а собственная упертость. А эта школа незаметная, но стобалльников по математике много, так что вполне сойдет.
– Сойдет, – кивнула Лимба. Странная история. Почему такой спешный переезд, что даже заранее школу не подыскать? Ну да ладно, не надо расспрашивать, захочет – сама расскажет. Теперь Ирга – часть ее жизни, по крайней мере, до экзаменов и выпускного. Да и потом ее из памяти не сотрешь, так что надо поладить, надо так жить, чтоб воспоминания не были противными… Вот бы правда верить в судьбу, которая с каким-то важным смыслом поместила Иргу в ее, Лимбы, жизнь. Но так не бывает. Жизнь – просто хаос событий и случайностей. – Тогда просто учимся.
– Учимся, – без тени насмешки кивнула Ирга. – Хоть чем-то надо заниматься. И будет понятный результат.
Что-то не больно-то обычное пережитое за ней стоит, как и у Крана. Страшноватое. Лимба немного испугалась: ведь если расспросить и Ирга, не дай бог, расскажет – эту дверь нельзя будет закрыть. Придется знать про какую-нибудь там несчастную любовь или там что. Нет уж, хватит помогать людям, вон Пончику – разве помогла? Только хуже сделала. И вообще у Лимбы своя карусель с лошадками. И единорогами.
В начале второго урока в класс – вот точно, дурака вспомнишь, он и заявится – вплыл Пончик. В белом костюме.
И тут же началось то, что мама-Гусь в сердцах называла: «Падеж скота». Парни ржали, девчонки, тоже в покатун, постанывали. Какой уж там урок.
– Вот приехал барин! – выдал какую-то некрасовскую отрыжку Пломбирчик.
Пончик, ой, дура-а-ак, приосанился.
– Барин к нам приехал! – подхватили по-цыгански Малька-овечка и Ветка-коровка.
И тут в паузе Глина, вдруг уколов взглядом Лимбу, отчетливо пропела цитату:
– А сама Наташа свадьбой уж не бредит![4 - Н.А. Некрасов, «Забытая деревня»]
Все услышали. Пончик растерялся. Увидел рядом с Лимбой новенькую и растерялся еще больше. Фыркнул, насупился, прошел в конец класса и плюхнулся на последнюю парту – разобиделся. Двоечник Верхомудров, который там сидел, выронил телефон, подобрал, сгреб с парты барахлишко и, сгорбившись, смылся на соседний ряд. Парни с Пончиком никогда добровольно не садились. Антошка и Кран, которые тоже сидели на последней парте, но у окна, ржали, как лучшие друзья. Пончик что-то прорычал им, отвернулся, лег на парту и стал похож на сугроб. Мама-Гусь, следившая за спектаклем, подперев сухенькой лапкой подбородок, сочувственно встряхнула седыми кудряшками и добила цитатой:
– Умерла Ненила.[5 - Там же]
Пока повторяли основные темы лирики Некрасова, Лимба размышляла, почему Пончик всех отвращает. И ее отвращал, пока она сама себе не внушила, что надо дать человеку шанс, и не переборола свое отвращение и недоумение одноклассников. Он же не злой, не дурак, умеет шутить, – просидев с ним второе полугодие, Лимба и сама прокачала этот навык. Он просто втируша, Пончик. И все время списывает. А как ему иначе? Ему же лень все на свете. Еще бы. Если б Лимба была такой же толстой, ей бы, наверно, даже дышать было лень. Не то что думать.
На перемене Пончик, включив обаяние и сияя круглыми голубыми глазками – для сияния ему приходилось глаза чуть ли не силой таращить, раздвигая жирок, – подошел и протянул коробочку с бантиком, улыбнулся. Глаза правда голубые-голубые, вот просто цвет невинной души, типа: «Ты же не обидишь меня, такое ранимое существо?» Не дурак Пончик, да. Манипулятор. Нельзя жалеть, нужно избавляться:
– В этом году мы вместе не сидим, – Лимба не взяла коробку. – Мне нужно на учебе сосредоточиться.
– Так мне ведь тоже нужно на учебе сосредоточиться! – глаза спрятались в жирке, сверкая оттуда голубыми иголочками.
– Ну вот и не будем друг другу мешать!
– Ты совсем уже! Пожалеешь ведь, – разозлился Пончик, отвернулся и, на ходу потроша коробку и одну за другой выколупывая оттуда и закидывая в рот конфеты, пошел прочь по коридору. Обернулся, опять прицельно сверкнув: – Дура!
Белые штаны Пончика на заднице промокли от пота, ффу, Лимба отвела глаза – как раз чтобы заметить, как с лестницы вбежал пацанок из асоциальных, с глупо обритой башкой, и, моментально унюхав трюфели и оценив ситуацию, на бегу поддал кулаком по конфетной коробке снизу: бац!! И конфеты шмелями разлетелись в душном коридорном воздухе. Кому-то попало в лоб, кому-то в белую рубашку, кто-то шарахнулся – пацанок ржал, убегая, ржали и догоняющие его такие же засранцы – а конфеты пошмякались на пол. И часть – на лацканы белоснежного костюма Пончика. Орала дежурная учительница, посылая кого-то за уборщицей, а конфеты уже растаптывали стада кроссовок, туфелек, ботинок, кто-то уже поскользнулся. Пятна от конфет были цвета какашек. Ржали, едва не сгибаясь пополам, Пломбирчик и Глина; Антошка, Кран и другие стояли у стены, Айнур, Аиша и Соня скорее ушли, чтоб не замараться в безобразии, Николина за руку утащила хихикавшую Икорову, тыкавшую в Пончика пальцем. Дежурная учительница подошла и начала орать теперь на Пончика, мол, сам виноват, есть еду можно только в столовой и прочее. Лимба не выдержала, подошла к Пончику – тот, красный, кипящий, даже попытки догнать бритого засранца не сделал – ну куда ему за увертливым этим гомункулом, все равно что дирижабль сквозь коридор пропихивать, и круглое пузцо его обиженно колыхалось, в голубых щелках глаз, кажется, было мокро. Ффу. Бритоголовый в компании двоих таких же ржал и прыгал метрах в десяти. Школьные клопы-паразиты.
– Не твой день, – сказала Лимба.
– Пойдем в туалете ототрем, – подошел Антошка – не на помощь Пончику, а на помощь ей.
– Нет-нет-нет, – остановила учительница, – теперь только химчистка! Не оттирайте сами, хуже будет! Жалко пиджачок!
– Конечно, жалко, – мимо прошла длинная и худая Любимкина, класса с восьмого всерьез работавшая манекенщицей и все лето отпахавшая в Китае. – Такого пиджачка на целый парус для яхты хватит.
На следующем уроке Пончика уже не было. Лимба тоже не осталась бы терпеть на себе парус для яхты в коричневых пятнах, сбежала бы переодеться или совсем. Пончик, разумеется, предпочел «совсем». Хорошо бы он и завтра в школу не пришел. Ирга все посматривала искоса на Лимбу, наверное, недоумевая, с чего это Пончик к ней с трюфелями, но так и не спросила. «Неразговорчивая» значит – неразговорчивая. Вот и прекрасно. Плюсик ей.
Вместо шестого и седьмого уроков повели на «Зори здесь тихие» в ближайший кинотеатрик, «Госфильмофонд», но Лимба и читала, и смотрела обе экранизации, и поняла, что еще раз такой ужас смотреть не выдержит. Потому через двадцать минут, кивнув какой-то квеклой – тоже, ясно, не больно-то рада этот советский хоррор смотреть, вон глаза закрывает, запястья трет и в ушах наушники – Ирге, тихонько отпросилась у Гусыни, и та, пригрозив сочинением, отпустила.
Почти никто и не заметил, как она ушла, только кто-то прошипел вслед про «все животные равны, но некоторые равнее», Лимба оглянулась, думая на Глину – но та с Пломбирчиком слюнявились прямо с краю ряда, где она остановилась, и мир для них не существовал. А шипела пиявка Икорова, обернувшаяся с другого ряда – о ней и думать не стоит больше секунды, но Лимба почему-то думала. Не дай бог быть Икоровой. Прилипала, присосавшаяся к толстой полуотличнице Николиной, все у нее списывавшая – и регулярно подкармливающая ее, да и других неразборчивых девчонок разномастными суши, которые приносила со своей подработки в «японском» ресторане в дежурных, каких-то не очень чистых коробочках. Пахло от Икоровой всегда чем-то вроде жареной картошки, соевого соуса, пролитых алкогольных шотов – отвратительно. Лимба, когда вспоминала, что Икорова есть на свете, сидит там где-то в конце третьего ряда, горбясь за Николиной, старалась «понять и простить»: от хорошей жизни девчонки в ресторанах не подрабатывают. И правда у Икоровой мать одна, приехали откуда-то из Новгородской области, живут в съемной квартире, вроде есть младшие – надо Икоровой как-то выживать. Вот и выживает. Мама правду говорит, «Выживание – изнанка жизни», тут не поспоришь. А после вечерней смены какие уже в школе уроки, какие домашки. Хорошо, что дуры-девчонки дают Икоровой списать, что попросит, потому что суши любят… И не задумываются, где Икорова их взяла. Ой, стоп. Фиг с ней, с Икоровой. Конечно, будешь на ее месте зла на всех, кому по жизни повезло с семьей…
А ей самой, Лимбе, повезло, что ли, с семьей? Стоп! Да, и мало ли, какие дружбы бывают, мало ли на чем держатся, может, и на суши… Что это она о дружбе? Эти темы осточертели еще на сочинениях в девятом классе… Дружба в реальности? Бывает? А у нее? Антошка, конечно. А еще? Дружбы с девчонками прошли с пятого класса чередой разной степени уронов – сколько ж времени уходило на разыгрывание этого «мы с Тамарой ходим парой[6 - А. Барто]». А эта дружба с Глиной, кончившаяся больницей? Нет, спасибо, оформите возврат, пожалуйста. Детские болезни, в общем. Как, впрочем, и эта тягомотина с Пончиком, которую вдобавок приходилось скрывать от мамы, потому что ту хватил бы кондрат, если б она увидела рядом с доченькой этот сухогруз с пельменями, как дразнили Пончика в классе…
А вот Ирга… Стоп. Не надо. Сидим рядом, и все.
В фойе вкусно пахло карамельным попкорном, Лимба скорей пробежала сквозь этот запах и выскочила на крыльцо с толстыми белыми колоннами. Старенький «Госфильмофонд», вот кто настоящий-то добрый друг, сюда их год за годом то и дело водили. Столько тут всего было хорошего! Но сесть тогда прошлой зимой рядом с Пончиком было ошибкой, и… Стоп! Давай посмотрим лучше, какая погода хорошая, деревья зеленые с желтыми пятнышками, небо голубое, в нем облака и чайки, шумит проспект… И рядом огромный парк, даже два, этот Пионерский, уютный, с клумбами и старушками на лавочках, а через дорогу вообще огромный, с путаницей тропинок и аллей…
Некогда.
Вон у края велодорожки, гладкой, как серая атласная лента, самокат желтый, свободный, жалко не фиолетовый, а то эти толстые желтые – очень тяжелые. Ну да ничего, берем, что есть. Лимба скорей запрыгнула на самокат и помчалась по краю парка, как по краю свободы и лета. Скорей, скорей, – чем быстрее, тем меньше стоимость! На следующем перекрестке спрыгнула, семеня, перекатила тяжелый самокат по зебре на ту сторону проспекта, свернула на Тухачевского, а тут еще минутка, и вот оно, заветное укрытие. Библиотека. Вернее, коворкинг в библиотеке… Это Антошка ее научил тут прятаться от жизни. Внутри уютная, вся белая, как из будущего, топология, перегородки, уголки, комнатки, лаборатории, – и скорей туда, вот оставить самокат рядом с полудюжиной его желтых и фиолетовых собратьев, чтоб не скучал один, и наверх – а там свободен любимый уголок, где круглый столик и фанерная, величиной с настоящую, добрая корова на черной стене… Ура. Она плюхнулась в уютное креслице и на минуту закрыла глаза. Перевести дыхание. Какая тишина. Вокруг в соседних уголках тихие и, наверное, хорошие люди, все как Антошка, занятые своими делами, и от этого тепло на сердце, потому что по коворкингам и библиотекам клопы и придурки не ходят… Так, нельзя расслабляться. Сходила попить водички из бесплатного кулера, потом в туалете умылась и снова обрела работоспособность.
Натащила себе книжек, открыла список произведений к экзамену по литературе… Что еще человеку надо для счастья? Нет, можно бы дома уютно утроиться и электронные книжки читать, но как маме объяснить, если застукает? Чтение для мамы – «надуманная чушь для бездельников», она и школьную программу-то скрепя сердце терпела, приговаривая: «Какая чушь! Позапрошлый век, что это тебе может дать? Этот Обломов, этот Ионыч – о чем это вообще? Не понимаю! Я последний раз читала только в школе, потом ни минутки на эту белиберду не тратила – и посмотри на меня!» Да, мама успешная. Работы у нее всякой важной – тьма. Ну и что. Потому что да, мама такая уверенная, классная такая мама, по сравнению с мамами одноклассников и школьными учительницами – торпеда в деловом костюме, но… Тоскливо что-то. Говорить не о чем. Она никогда не смеется, она… Сравнить со второй женой отца, Нонной – просто Снежная Королева. Ой, ну это ее дело, как жить, а Лимба будет думать о том, что сделать со своей. Как Нонна-хохотушка – тем более паршиво быть, она не работает, дома шляется в старом сарафане, все время вышивает под сериалы, а в доме вечный бардак, противно пахнет пирогами с рыбой, дочь – такая же засранка, дикое маугли какое-то, все время рвется купаться, а Нонне лень, и вообще она моря боится, орет на Светку, та дуется, и уж, конечно, с Лимбой к морю ее не пускают. И это счастье, везде спокойно гулять одной. И сидеть у моря, смотреть, как оно играет бликами, оттенками зеленого и синего, высотой и скоростью волн барашками, если свежо… Ну и, конечно, людьми, которые лезут в воду и верят, что хорошо плавают… А на самом деле море просто старается их не замечать. Плавать Лимба любила. Но в это лето море почти не бывало спокойным, шторм за штормом, а в промежутках можно было и окунуться, попрыгать на волнах, куда там плавать, все время – борьба за живучесть. Янтариков набрала за лето целую горсточку – какая у нее горсточка, ерунда. Маленькая жестянка от монпансье – да и ту потеряла. А может, Светка стащила, гнусный чертячий щенок.
Понравилось за все лето – а может, за всю жизнь – Лимбе только в одном месте. У бабушки. Там… Там просто было спокойно. И никого. Ах да, там еще книг было много, но в основном на немецком, читать можно с электронным переводчиком, но это неудобно и переводчик часто завирается, лучше нормальные переводы в сети искать. Одна была самая волшебная, «Mare Liberum[7 - «Свобода морей» – принцип права, по которому море – международная территория, и все народы свободны в его использовании.]», значит, «Свобода морей», с картами, с торговыми путями, с точечками островов, со стрелками пассатов и муссонов. Целый мир, а не книга. Но и на русском книги были, и бабушка даже на пляж разрешала их брать… Бабушка вообще все разрешала, смотрела на Лимбу молча, но так, как никто никогда на нее не смотрел, и улыбалась. Правда смотрела – с портрета на стене в старом домике в маленьком нерусском городке у моря. По вечерам, когда закрылась в домике на засов и совсем одиноко, Лимба приходила к портрету просто посидеть. Живой бабушку она помнила. Потому что бабушка была всем. Такая добрая-добрая, бесхитростная нежность, старые руки, сказки из старых книжек – бабушка растила Лимбу до школы, потом родители забрали в новый, только что выстроенный дом неподалеку, но они работали, и из школы забирала бабушка и вела к себе, в старый домик с круглыми окнами под крышей, они делали уроки, пекли кральки, учились вязать крючком, а к родителям отводила только после ужина. Если Лимба простужалась, то бабушка оставляла ее у себя, потому что раньше была детским врачом…
Как помнить человека, если он был всем миром, в котором ты живешь? А потом, в третьем классе, в марте, клеили открытки к «мамину дню», и Лимбе нужно было успеть склеить две. Успела. Подписала. А бабушка не пришла. Ой, все. Стоп. Надо о хорошем думать, а то подкорка, а если грамотно говорить, лимбическая система, устроит истерику. Сложно с ней, с лимбой. Она, может, потому и называла сама себя так, что не понимала, кто главнее, разум или эмоции, вечно устраивающие шторм? Эмоции честнее, зато ум – сильнее. Пусть штормит там, внутри черепа, чтоб никому не видно. Никому и не надо знать об этих штормах, хватит, она уже с собой намучилась. Надо быть к себе строже, не распускаться. Но повспоминать-то можно? Хоть капельку из колбочки?
Ладно, можно. Скрипучие железные качели, дорожка из красного кирпича, кусты сирени, заросли мальвы, львиного зева и венерина башмачка на одичавших клумбах и этим летом остались точно такими же, как она помнила так давно, что, казалось, клумбы и домик были не на самом деле, а в сказке. Нет. Были. Есть. Только там нельзя остаться насовсем. И то повезло, что папа разрешил там одной пожить целых две недели.
Стоп, все. А то так грустно, что колбочки со счастьем и все вместе не помогут.
Ах да, книги. Собственная жизнь на фоне литературы тоже становилась похожа на страницу из книжки, проступала загадочным полустертым орнаментом. А еще… Когда-то, сто лет назад, может, в двенадцать-тринадцать, Лимба видела картинку: грустную девушку обнимает проступивший с огромной книжной страницы парень из бумаги со строчками, ласково-ласково и так дружески, что ей самой тогда захотелось стать этой девушкой. Ну да, книжки – друзья. С ними куда проще сблизиться, чем с настоящими людьми… Да и зачем с людьми сближаться? Особенно по поводу любви. Вон посмотреть на всех, хоть на родителей, хоть на одноклассников: от этих сближений одни проблемы… Так, хватит отвлекаться. Вот, «Лейтенантская проза Великой Отечественной», то еще чтение, но экзамен есть экзамен…
Четверг сразу не задался. Во-первых, мама что-то нервничала из-за работы, хоть и не подавала виду – и вдруг опрокинула заварочник, сильно ошпарила колени себе и немного – Лимбе. Сразу приложили пакеты с заморозкой из морозилки, и полегчало, Лимба даже подумала – обошлось. Нет. Кожа вспухла все равно. Пока молча долго держали пакеты, мазались противоожоговой мазью, бинтовались и переодевались, обе, конечно, вылетели из графика. Больно было дико, хотя ожог – так, пара пятнышек, а каково же маме? Но та даже не морщилась, будто у нее в крови с рождения обезболивающее циркулирует. Побледнела только. То ли заодно учит стойкости, то ли у нее мысли по работе заняты чем-то таким, что хоть целиком кипятком ошпарься – все не важно, забинтуйся как мумия и иди на работу. А тут только коленки, ерунда какая. Но таблетки какие-то она выпила две штучки, а Лимбе дала одну. Отпустило на середине дороги до школы, а то правда идти было больно, особенно когда юбкой задевает. Хорошо, что мама сегодня на служебной машине, и не за рулем, водитель есть, не надо ногами шевелить, когда педали переключаешь… А вообще школа просто оазис по сравнению со взрослой-то жизнью. Хотя кому как. Вон, кроме взрослых, которые куда-то мчатся, полно бездельников, которые никуда не спешат. Значит, никому и нигде не нужны.
Во-вторых, опоздав, Лимба нарвалась на завуча. Ну вот все эти женщины были нормальными, тетеньки как тетеньки, уставшие уже только навсегда, а эта… Правда демоница из ада. Выставили оттуда, потому что и там всех допекла. Маленькая, даже на каблучках ниже старшеклассниц – именно рост, что ли, ее расстраивал? Да какая разница, какой у человека рост? В общем, даже учителя ее сторонились. Что она делала в школе – непонятно, полезного дела никакого, вроде составления расписания или встреч с родителями, за ней не замечалось, она даже никаких уроков не вела, так, стучала каблучками по этажам, всегда с волосами, выкрашенными в гуталиновый цвет. Муха-Цокотуха такая. В седьмом классе в приступе подросткового протеста, типа флешмоб против унылой формы, Лимба, Глина (тогда еще с ней можно было если уже не дружить, то хотя бы ладить) и еще несколько девчонок пришли в школу в цветных джинсах: Глина в бирюзовых, девчонки в розовых, желтых и зеленых, а Лимба, конечно, в лиловых – боевой цвет Бастинды. Ох, что было. За пять минут Цокотуха довела всех, кроме Лимбы, девчонок до водопада соплей и слез, а потом проволокла сквозь галдящие этажи в кабинет директора. У той, оторвавшейся от вороха бумаг с печатями, был взгляд: «Господи, за что мне еще и это», и дело кончилось молниеносным выговором и замечаниями, но когда шмыгающих девчонок выставили из кабинета, Лимба задержалась и успела услышать, как выволочку директор устраивает уже Цокотухе, мол, зачем отвлекать ерундой, когда можно разобраться на своем уровне и так далее. Цокотуха вылетела – и наткнулась на Лимбу. И опять началось. Правда, не родился еще тот человек, кто довел бы Лимбу до слез, когда она включала режим «Бастинда» – а вскорости на день Восьмого марта они с девчонками опять поголовно пришли в цветных штанах и отплясывали на сцене в своем убогом хореографическом номере. С очень сладким чувством мести, потому что Цокотуха сидела прямо перед сценой. С немного ядовитым, приторным этим чувством мести, как с одной огромной, весело пенящейся бутылкой газировки на всех, которую все нормальные мамы запрещают пить, потому что там «химия» и сахар. Цокотуха хлопала, улыбаясь на их разноцветные тощие задницы, как скелет из кабинета биологии. Убогая, в общем, месть.
С тех пор, вот уже четвертый год, эта мелкая демоница все время пробовала ее на прочность. И сегодня заставила писать объяснительную. И, хоть Лимба написала всего два слова: «Опоздала, признаю», на первый урок она так и не попала. Зато можно надеяться, что ее терпеливое спокойствие, как и лиловый браслетик, испортило день и Цокотухе. Забыть? Помнить? Наверное, от этой глупой злой женщины через много-много лет в памяти останется что-то вроде звука-образа, как мелкая тупая муха бьется башкой в стекло, и все. Полно таких людей, хорошо, что школа и дает уроки и в том, как ладить с такими мухами. Права мама, главное в таких случаях – два «В», вежливость и выдержка.
Четверговые неприятности продолжались тем, что, в-третьих, Мордестина на алгебре после проверки их вчерашней самостоятельной свалилась в окоп депрессии и выбрасывала оттуда индивидуальные задания прицельно, как боезапас: кому гранату, кому мину, кому бомбу. Верхомудрову – всего лишь хлопушку, лишь бы решил: наверное, Мордестина – самая справедливая из школьных демонов. Еще, зараза, и секундомер включила. Кто-то из девчонок начал тоненько подвывать, но быстро заткнулся. Лимба ушла в обезвреживание своей бомбы, но краем глаза замечала, что Ирга со своим заданием управляется быстро, и цифры и иксы вылетают из-под ее ручки ровными строчками синего бисера. И она успела сдать свой листок до сигнала таймера. Все успели, кроме Верхомудрова и Пончика – как обычно. Это только когда Пончик сидел с ней, то успевал, вернее, Лимба успевала и свою мину обезвредить, и его простенькую гранатку на черновике решить, ему только списать оставалось… Господи, зачем ей это было надо? Благотворительность? Лучше уж собачьему приюту помогать.
За окном, ничего не зная о сентябре, жарило с неба солнце, веселилось в пухлой листве больших деревьев школьного скверика, сквозь качающиеся на сквозняке жалюзи резало свет в классе на мелкие танцующие, аж голова кружится, ломтики; как ошалелые, орали и дрались под раскаленными оконными карнизами воробьи. На биологии весь класс растаял, как коробка с эскимо на солнце, растекся по партам – учительница, Ю-Ю, Юнона Юрьевна, написала на доске задание и куда-то убежала, скорей всего, деньги с коллег на что-то собирать, на юбилей там или на похороны. Сейчас смысл был – только заняться математикой, и Лимба вытащила алгебру. Саднило под повязкой ожог. Посмотрела вокруг – все заняты своим, только не тем, что написано на доске – все знали, что Ю-Ю потом «забудет» проверить, ей не до того. Ей главное, чтоб на экзамен по биологии никто не записывался, а оценок она раз в месяц по устному опросу наваляет, у нее вон тетрадка на столе валяется с этими опросами, давно кем-то из предыдущих выпусков постранично сфотографированная и слитая в чат школы. А может быть, даже ею самой – ведь нет мороки и двоек тоже нет. Открываешь файл и отвечаешь, слава коллективному интеллекту. Хочешь знать биологию на самом деле? Ну-ну.
Пончик сегодня был надутый, хмурый, весь деловой, в черных штанах и серой, слоновьего цвета, просторной рубашке, на которой болталась ленточка галстука, испуганно заблудившегося в трясущихся бескрайних пространствах. Да, за лето Пончик стал еще больше. В Лимбе опять шевельнулось сочувствие: какая уж тут элегантность с таким весом. Почему его родители не понимают, как ужасно таким быть, и не отведут его к врачам, к нутрициологам, эндокринологам, диетологам и кому там надо? К психологам, которые как-то остановят его жор? Жуть же. Антошка тоже толстый, но он раза в три худее Пончика, покушать любит, но себя останавливает и вроде в спортивный клуб гири тягать ходит. Остальные парнишки просто короли красоты рядом с Пончиком, особенно, конечно, Пломбирчик, Никита и футболисты. Опять она думает о мальчиках. Это ненужные мысли, это мешает… Но ведь мальчики привлекают внимание самим своим существованием. Вот сидят сейчас в кабинете истории, ждут урока: смешные, долговязые; то как малышня себя ведут, то вдруг проблеском в них мелькает что-то разумно-надежное, взрослое, – редко, правда. Зато понятно, какие из них дядьки получатся… Или непонятно. Жизнь непредсказуема.
– Этот толстый что, был твоим любимцем в прошлом году? – спросила Ирга.
– «Любимцем»?
– Заводят же люди домашних животных. А девушки заводят парней, не по любви, а так, чтоб было. Питомцев таких статусных.
– Наверно, – Лимба поняла, что Ирга вроде бы права. – А то мама мне не разрешает кота или собаку завести.
– Ну ты его и раскормила.
– Добрая слишком была, думала, если человеку немножко помочь, он станет лучше. Большая ошибка с моей стороны. Мисс Ольга Ильинская.
Ирга усмехнулась – поняла. Значит, литературу в десятом не пропускала.
– Вот я и удивилась, потому что у тебя есть… такой умный встроенный детектор фуфла.
– У тебя тоже, – обменялись комплементами. – Типа «мы с тобой одной крови».
– Знаешь, я тогда второго сентября в школу зашла – и смотрю, смотрю на старших девчонок. И все какие-то… Вроде и люди, а вроде – и куклы. Сейчас-то да, присмотрелась уже, девчонки как девчонки, а тогда ты одна живая показалась.
– А я тебя испугалась немножко почему-то.
Из угла кабинета скалился скелет Гоша, с полок блестели сине-бурыми кишками и печенками пластмассовые наглядные пособия. А она что-то уже и забыла, что по расписанию биология, под носом-то алгебра в тетрадке. Как же хорошо, когда учителя оставляют их в покое. Лимба зачем-то посмотрела на Глину с Пломбирчиком: та обвивала его гибкой левой рукой в серебристо-черной чешуе рукава, головой пристроившись ему под подбородком, правой рукой рисуя сердечки в тетрадке. Пломбирчик тоже ее обнимал – все время у него правая рука занята, ничего писать не успевает – и вполоборота косился назад, на парнишечьи парты: Никита Молчун и Стекляшкин, чуть не стукаясь лбами, совместно потрошили геометрию, Винтик и Шпунтик, ой, то есть Артем и Нидаль, рубились в игре, Верхомудров и тот жил своей жизнью: переносица вспотела, глаза как лампочки, большие пальцы мелькали на телефоне, то ли играет, то ли быстро что-то пишет. Лимбе почудилось, что во взгляде Пломбирчика стынет тоска. Может, и стынет: ему хочется к мальчишкам, во всю их мальчишечью жизнь, и заниматься ерундой, задачками и стрелялками, а не сидеть час за часом в кольцах душистого удава. Вот он, бедняга, точно тот, о ком Ирга говорит – статусный питомец. Лимба посмотрела на Соломку с Гунькой – оба тоже, обнявшись, решали геометрию, но Гунька так покровительственно, за талию, обнимал пишущую Соломку и так поглядывал вокруг, что сразу ясно, что статусный питомец в их паре не он, а грустная Соломка.
Наглядная биология, хотя урок никто не проводит. Лимба посмотрела на Иргу:
– А ты? У тебя тоже был питомец?
– Нет, у меня был… Был… – она крепко обхватила себе запястья, – Друг. Или… Он был мне все.
– По правде любовь?
– Да.
– Я тебе верю. А в любовь… Не очень.
– Лучше не пробуй. Это хуже, чем… Чем все болезни сразу. Даже если все хорошо.
– Говорят, что сильные чувства в нашем мире такая же редкость, как чудо, – вдруг сказала Лимба.
Ирга подняла глаза – как талый снег, который вот-вот растает окончательно и исчезнет. Ой нет, лучше уж подмороженный ледок. Лимба смутилась, быстро открыла тетрадку по алгебре и взялась за домашку, которая сама себя решать не будет:
– Давай-ка выгадаем полчасика жизни.
– О, ну я не смогу так быстро, – Ирга, овладевая собой, взяла учебник и оценила количество задач. – Так, первая вроде понятно…
Жизнь покатила дальше.
На последних минутах литературы мама-Гусь велела всем взять листочки и скоренько-скоренько написать, куда они собираются поступать, все варианты, и основные, и запасные, и какие экзамены будут для этого сдавать – неофициально, просто чтоб понять картину. Да жалко что ли, вот только что писать? Если напишешь: «литература», мама-Гусь с ума сойдет от беспокойства. Сдавать литературу тяжело, а Лимба никогда на литературе не отвечала вслух, не дискутировала – вообще не вела себя откровенно. Откровенно вообще опрометчиво себя вести. Поэтому Лимба написала названия «маминых» экономических вузов. Так всем спокойнее, а больше всех – ей самой.
Звезды-красотки, Каринка и Женька, устроили меж собой перепалку, потом пересели за первую – куда обычно никто не садился, чтоб не перекрывать маме-Гусь обзор – парту и завели жалостную песню:
– Августа Лексевна-а-а-а! А если мы не зна-а-аем! А мы еще не придумали-и-и-и! Куда поступать, мы не зна-а-а-аем!
Вообще-то они не были дурами и учились нормально. Ну как нормально: похоже, весь ресурс их мозгов сжирала математика – что сами решали, что списывали и как-то держались на плаву – и оглядеться по сторонам девчонки, видно, не успевали. Мама-Гусь задрожала кудряшками – не то от расстройства, не то от смеха, начала повторять то, что все уже с младших классов выучили:
– Девочки дорогие, профориентация дело сложное, не можете определить свои склонности и выбрать профессию – выбирайте образ жизни, который хотите вести!
– Святая простота, – буркнул Антошка сзади.
– Офис? Предприятие? Поездки? – мама-Гусь простодушно, как фломастеры на выбор, предлагала Женьке и Каринке прямые рельсы жизни.
– Августа Алексеевна, да какой им образ жизни надо, мы уж знаем! – выкрикнул Пончик. – Аморальный!
Парнишечьи парты замерли, потом грохнули. Лимба и Ирга удивленно оглянулись.
– Что ты такое говоришь, Румяшкин, как не стыдно! – боролась за приличие мама-Гусь, сжав к кулачке ручку с красной пастой.
– Одиннадцатиклассница-а-а, – пропели Винтик и Шпунтик.
Верхомудров, сидевший за ними, приподнялся и несильно хлопнул обоим по темечку:
– Заткнитесь! Не здесь!
– Ну да, ну да, – кривлялись Винтик и Шпунтик, – Ладно, не при женщинах и детях!
Каринка вскочила и выбежала из класса. Прозвенел звонок. Антошка и Кран сидели позади Ирги и Лимбы немного растерянные, Антошка так и вовсе порозовел.
– Мы чего-то не знаем, – сказала Лимба Ирге. – Эти дуры, видимо, где-то прокололись.
– Не ваше дело! – вдруг взорвалась и вскочила Женька. Зачем-то взмахнула руками, схватила свою сумку – не школьную, а дамскую, причем хорошо так дамскую, для тетеньки лет сорока – и тоже ускакала из класса, колченого пошатываясь на каблуках. В открытую дверь прочь от неловкости, потянулись ребята, хотя все обычно старались пересидеть длинную перемену в родном кабинете. Убежал Никита Молчун, потеряв по дороге учебник химии и даже не заметив; быстро вышли, наклонив головы с темными косами, Айнур и Аиша, и почему-то казалось, что они прикрывают огорченные лица невидимой чадрой. Гунька увел Соломку, с каменным лицом вышла Любимкина, от нервов вышагивая, как на подиуме. Пора и им.
– Да что случилось, ребята, я не пойму? – расстроилась мама-Гусь.
Кран схватил тетрадку по литературе, подскочил к учительскому столу:
– Августа Алексеевна, я записал, но не понял, что такое миметическая поэтика? Объясните, пожалуйста!
К нему подскочил Верхомудров:
– Да это когда понарошку правду пишешь, ну, чтоб как в жизни было!
Где Верхомудров – и где поэзия? А Кран? Ладно, главное, мама-Гусь отвлеклась, чего и хотел Кран, начала листать учебник, что-то говорить, кивая Верхомудрову, как будто он был вовсе не двоечник.
– Пойдем отсюда, – обернувшись на разочарованного Пончика и на вытягивающих шеи Никулину с Икоровой, преодолев тошноту, сказала Лимба Ирге. – Скорей пойдем.
Антошка пошел сразу за ними, будто боялся, что они вернутся разбираться:
– Баська, ты ведь точно вышла весной из классного чата?
– Ну да.
– А тебе и не надо вступать, – попросил он Иргу. – Правда, девчонки, если что важное, задание там какое, я вам перешлю.
Ирга пожала плечами. Лимба – тоже:
– Похоже, натворили что-то Женька с Каринкой?
– Да так, что мы с Никитой и Артемом полночи по сети картинки уничтожали, – вздохнул Антошка. – Ну – дуры, да.
Мимо прошли что-то жующая равнодушная Николина с пританцовывающей Икоровой, которая через плечо бросила:
– И ничего не дура Каринка, просто ей денег надо! – она остановилась и воткнула руки в бока. – А вы, чистоплюйки, что, не видели, что ли? Каринка просто сфоткалась топлесс, ну, грудь прикрыла рукой вот так, – Икорова обхватила свою мышиную грудку поперек, – да в соцсетях везде выложила и подписала: «Твоя одиннадцатиклассница»! Дура-то в чем – нашла, где выкладывать!
– Простите, – растерянно сказал Антошка, краснея пятнами. – Мы не хотели, чтоб вы, ну, все девочки и учителя, знали. С Каринкой мы уж поговорили.
– Да вся школа знает, – пробурчала Николина. – А Каринке пофиг. Просила только, чтоб мы матери ее не говорили, а то мать ее убьет.
– Гуся заболеет, если узнает, – Лимбе было так противно, как еще никогда.
– А не пофиг ли? Зато зачета не будет, – что-то у Икоровой в лице с длинным подвижным носиком было такое, будто в роду у нее были не только областные алкаши, но и… австралийский муравьед.
– Иди отсюда, – Антошка велел ей негромко, но так, что Лимба вздрогнула, а Николина рывком дернула Икорову за руку и утащила прочь.
Последним уроком была история. Под какое-то мельтешащее видео с мучительно еле слышным звуком про социальные катастрофы двадцатого века и классовые предпосылки там к чему-то, чего они не расслышали, слегка потрясенная Ирга потихоньку спрашивала об одноклассниках, Лимба отвечала, втихушку размышляя о классовых различиях, которые вот, есть, посмотреть хоть на ребят, но все их замалчивают. Учительница истории постучала указкой по столу:
– Лимберг и новенькая, Га… Гареева! Потише! Так, дети! Учебник, параграф номер один! Письменно ответить на вопросы два, три, пять и семь!
– У вас, дети, тут как в каменном веке, – проворчала Ирга.
– Ей в каменном веке спокойнее, – Лимба посмотрела, какие вопросы пропустила пожилая учительница. Ну да, как раз такие, где наивные подростки могут что-то не то написать. – Зато отметки почти ни за что ставит, можно силы сэкономить. Давай задание поделим, быстрее будет.
Ирга в самом деле была умной. В том главном смысле, что понимала, как надо учиться, как жить, как выбрать приоритеты, как говорить ровно столько, сколько нужно. И вроде все хорошо, нормально сработались, но все-таки шел от Ирги какой-то холодок не то что бы равнодушия, мол, я тут только на год, а дальше пойдем разными дорогами, и кто ты мне такая – нет, она не была стервой. Когда стало проходить действие маминой обезболивающей таблетки и ожог под повязкой стал язвить и жечь, Лимбе показалось, что Ирга именно такая, будто обезболенная. Или ерунда все это? Просто темперамент у человека такой, ровный. Лимба ведь и сама такая, когда держит себя в руках.
– У тебя разные глаза, – сказала Ирга. – Я никогда такого не видела. Еще в зеркале тогда заметила, ну, в первый день.
– И не стала приставать! Зачет, – улыбнулась Лимба. – Спасибо. Может, я когда-то и притерплюсь, что все новые знакомые чуть ли не пальцами в глаза тычут, но пока что меня это бесит. А ты как будто не заметила.
– Да какая разница, какие глаза у человека, мы ж их не выбираем. Мне больше интересно, почему сама ты… Такая, как будто в тебе два разных человека живут.
– Что?
– Да. То нежная-нежная, такая принцесса на горошине, то вдруг правда как будто свирепая карга с железной клюкой. Правильно тебя Антон Воробьев Бастиндой зовет.
– Ты еще скажи, что это биполярочка какая-то.
– Не знаю, но вряд ли. Просто жизнь такая, что принцессам не выжить. Вот и строим себе доспехи.
– Ходячие замки.
– Ага. Но вообще-то жалко. Как начнешь задумываться над тем, что нас формирует… И какими мы были бы, если б не это все…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/olga-aprelikova-33427795/limba-vremya-ne-za-nas-72001396/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Злобная колдунья Голубой страны
2
Не менее злая колдунья Фиолетовой страны, единственный глаз которой мог видеть на огромные расстояния
3
Александр Пушкин
Пора, мой друг, пора!..
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
1834 г.
4
Н.А. Некрасов, «Забытая деревня»
5
Там же
6
А. Барто
7
«Свобода морей» – принцип права, по которому море – международная территория, и все народы свободны в его использовании.
Ольга Апреликова
Тип: электронная книга
Жанр: Современная русская литература
Язык: на русском языке
Стоимость: 199.00 ₽
Издательство: Автор
Дата публикации: 18.05.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Петербург, наши дни. Никому не нужны ни твои пятерки, ни ты сама – разве что тому, кто прячется в тебе и просыпается, когда ты спишь. Ты – одиннадцатиклассница с единственной попыткой открыть дверь в свою настоящую жизнь – за этот последний учебный год. Жизнь не бесконечна, смерть всегда рядом, а ты должна найти ключи: «Дружба», «Любовь», «Дело», и только тогда войдешь в мир, который совсем не таков, как тебе казалось. Постарайся выжить.