Главная страница | Современные любовные романы | Спектакль без сценария

Спектакль без сценария
Ольга Мурашова
Продолжение романа "Укради меня".
Когда твой друг влюбился – это обычно хорошая новость. Если он из-за этого не подбивает твоего бойфренда на авантюру, разумеется.
Сорену и Эрику казалось, что они придумали очень весёлую игру – потрясти театральный мир своей дебютной пьесой. Ну какие неприятности могли ждать их в театре, в самом-то деле?
Свою неправоту им пришлось признать очень быстро, и теперь именно мне нужно найти способ как-то выбраться из того дерьма, куда мы втроём забрались по самые ноздри, не потеряв никого из них.

Ольга Мурашова
Спектакль без сценария

Глава 1

Так, похоже, что я живу с идиотом.
– Зато я красивый. А живёшь – это слишком громко сказано.
И похоже, что я сказала это вслух.
– Хорошо. Уговорил. Я живу с красивым идиотом. Сорен! Сорен, ты меня слышишь? Выступи хоть ты голосом разума. Скажи ему, что его идея никуда не годится.
Сорен снова был где-то не здесь, но встрепенулся от моего голоса, который уже почти перешел в крик. С ним такое бывало часто – вроде сидит, разговаривает со мной, и в какой-то момент хлоп! – уходит в свой писательский астрал. Смотрит в пространство, видит там что-то своё и улыбается каким-то своим мыслям. И вытащить его из этого состояния можно было только очень серьёзным раздражителем. Например, как теперь.
Они со своим соавтором, и, по-совместительству, моим бойфрендом Эриком были очень комичной парочкой. Высокий, худой Эрик всё ещё сохранял обаяние популярного спортсмена, которым был когда-то, и в которого я без ума влюбилась несколько лет назад, а Сорен… Не сказать, чтобы он был его противоположностью, но он гораздо больше был похож на писателя и сценариста. Такой типичный книжный червь из хорошей семьи, мечта институтки. При этом он был очень хорошо образован и просто фантастически талантлив – Эрик признавал это и понимал, что Сорен на своей литературной стезе вполне может обойтись и без него, но Сорен был ещё и фантастически ленив и вместо того, чтобы зарабатывать какой-то свой жизненный опыт, предпочитал пользоваться знаниями Эрика, которого успешная спортивная карьера помотала очень много где. Эрик в свое время вполне сознательно променял хорошее образование на славу, и его университетами стали запойное чтение и многочисленные жизненные грабли, на которые только может наткнуться рано прославившийся и внезапно разбогатевший юнец – он обошёл их все.
Так и поумнел потихоньку, сказала бы я ещё час назад. Примерно раз в пару месяцев ему удавалось удивлять меня чем-то эдаким, но сегодня он переплюнул всё, что выкидывал раньше.
Последний раз ему крупно прилетело по лбу от Вселенной, когда она подбросила ему встречу со мной, и не было никакой гарантии, что на пути к светлому будущему не притаилось что-то ещё. Но Эрик был к этому готов, бесстрашно мерил этот путь своими длинными ногами и, падая, всякий раз поднимался, выкручиваясь порой из почти безвыходных ситуаций. Имея такого товарища, Сорен сразу получал прилагающуюся к нему карту минного поля взрослой жизни и мог при желании обойти стороной хотя бы уже известные Эрику западни. Или включить их в очередной сценарий. К тому же Эрик пожил на свете подольше Сорена, и тот, не имея братьев и сестёр, нашёл в нём что-то вроде старшего брата. А Эрик взял и включился в эту игру, несмотря на то, что иногда такое положение вещей напрягало. Если совсем честно, оно напрягало прямо сейчас.
Вместо того, чтобы сказать, что идея поставить пьесу Сорена в России – это очередная авантюра, и Эрик снова заигрался, Сорен снял очки и начал тщательно протирать их краем своей футболки. Потом поднял на меня огромные чёрные глаза.
– Катерина, это моя идея.
Я повернулась к Эрику. Он картинно развёл руками: дескать, он сразу пытался донести, что он тут не при чём, а я к нему опять несправедлива.
Я-то справедлива, просто теперь идиотов передо мной двое.
– Это моя идея, но я бы не смог презентовать её тебе так хорошо, как Эрик.
Сорен покосился на друга, ища его поддержки, но тот был занят попытками растопить моё сердце своей знаменитой улыбкой, которая раньше могла за минуту уложить штабелем весь фан-клуб. Включая меня, да. Если честно, в те времена я лежала бы в основании.
– Потому что ты как-то говорила, что любишь меня, и не убила бы сразу, только после пыток.
– Как ваш литературный агент, я считаю, что это авантюра. Вы вообще не представляете, с чем собираетесь связаться. Я против, – заявила я, как отрезала.
– Катерина, есть ещё один момент, – Сорен потупил глаза, – мы уже заключили договор. Извини, что в обход тебя, но ты была на переговорах в Дании, а нам надо было срочно решить этот вопрос. Мы отдадим тебе твою комиссию, честно.
Эрик к этому моменту отполз за спину сидящего в кресле Сорена, и торчал оттуда больше чем наполовину, так что, если бы я решила запустить в него чем-то тяжёлым – я бы не промахнулась. Потому что вот тут-то, скорее всего, он очень даже был причём. Ленивый и не любящий бюрократии Сорен не стал бы бегать с бумагами сам. На это дело он отправил своего пробивного и инициативного друга, который и раньше помогал ему с контрактами до того, как я после долгой разлуки снова свалилась Эрику на голову, и он уговорил меня взять их бумажные дела на себя. Возможно, и срочность была не такая уж срочная, просто парням надо было успеть до того, как я вернусь и обломаю им эту малину. Да и скорость принятия решения тоже указывала на редко сомневающегося в чём-то Эрика. Сорен бы телился гораздо дольше.
Что же. На этот раз я осталась в меньшинстве.
– Ну раз отдадите, тогда делайте что хотите.
– Катерина, погоди, это не всё.
Господи, да что ещё? На этот раз Эрик взял удар на себя.
– Сорен хочет контролировать работу над спектаклем. Возможно, ему придётся подкорректировать пьесу по ходу постановки, всё-таки он раньше для театра не писал, только для кино. Мы должны поехать в Россию.
– Езжайте.
– Прошу тебя, поехали с нами.
– Катерина, если ты совсем не хочешь, то мне хватит и Эрика, – влез Сорен. – Всё-таки он в России пять лет прожил. Культурные особенности знает, язык немного тоже. С тобой у него была возможность практиковаться.
– Сказала бы я, как он практикуется, но ты ещё не дорос. Кстати, он же вроде бы тебе рассказывал, как уносил оттуда ноги, а, Сорен? – я начала заводиться, вспомнив, чего это стоило лично мне.
– Катерина, ты именно поэтому так нам нужна там, – Эрик сегодня явно выступал в амплуа голубя мира, игнорируя все мои ядовитые шпильки и пытаясь найти хоть какие-то пути для консенсуса. – Ты вытащила меня тогда, с тобой нам будет намного легче и спокойнее. Да, я же тебе не успел сказать, пьесу мы будем ставить в Петербурге. Мы нашли совершенно очаровательный театр, тебе понравится. Съездишь домой, увидишься с подружками. Считай, что у тебя будет два месяца отпуска, работать будет в основном Сорен. Это же только его пьеса, я в ней ни слова не написал, мы просто будем на подхвате. Да и я хочу побыть с тобой подольше, чем обычно. Поехали?

Да не будет это никаким отпуском. Мы такое уже проходили, уехав на три месяца на съёмки в северную шведскую деревню. Люди утомили Сорена за две недели и всё остальное время он прятался от всех в снятом нами доме на отшибе. Дом был очень традиционный – крохотный, деревянный, выкрашенный неизменной фалунской краской, но зато имел камин и выходил окнами на лес и озеро – и то, и другое было предельно глухим. Городской житель Сорен, видевший камин только в их семейном загородном шато на Сандхамне, решил, что там ему гораздо комфортнее, чем на съёмочной площадке посреди толпы народу. Насмотревшись на лес и набравшись деревенских впечатлений, он начал внезапно писать новый сценарий, а всю его работу делали мы с Эриком, отпахивая на площадке полную смену. Поэтому Сорен был единственным, кто из этой поездки вернулся в самом деле отдохнувшим, полным вдохновения и с приятными воспоминаниями. Я же постоянно ругалась с режиссёром, торгуясь с ним за каждую строку сценария, которая ему не нравилась, а Эрик почти каждый день переписывал то, что мне не удалось выторговать. Иногда эти правки до неузнаваемости меняли изначальный сюжет, тянули за собой необходимость перекроить и дальнейший текст, и большую часть времени Эрик откровенно зашивался. Спали мы с ним по очереди и даже заняться любовью с видом на лес и озеро у нас вышло всего пару раз, в самом начале съёмок. Но торговалась я не только для того, чтобы у Эрика было меньше работы, была и ещё одна причина.
Это только во время съёмок Сорен делал вид, что ему наплевать, что в итоге снимут по их с Эриком тексту, а после выхода фильма он горько вздыхал ещё несколько месяцев, и сообщал всем вокруг, что эти бракоделы читали сценарий по диагонали и вообще тупые настолько, что не смогли понять даже основной идеи. Сокрушался, что в угоду бюджету из сценария вырезали некоторые сюжетные линии, по мнению Сорена – ключевые. Если честно, по мнению Сорена, ключевыми были все. Сокращение своего текста он считал за вандализм.
К тому же, он помнил всё написанное им до последней буквы. И вообще помнил всё. Была у Сорена такая особенность – практически абсолютная память, разве что числа он запоминал чуть хуже, а лица запечатлевались в его голове только в общих чертах, но тут дело было скорее не в памяти, а в довольно сильной близорукости. Иногда эти переполненные чертоги разума становились его преимуществом, когда из обрывков случайно услышанных им разговоров, афиш свежих фильмов, пары книг, припева навязчивой песенки и пойманной три дня назад улыбки пожилой кассирши в супермаркете он моментально синтезировал новый сюжет. Иногда они становились его проклятием.
Иногда – проклятием тех, кто его окружал.
Ужаснувшись на просмотре отснятого материала, он часто требовал убрать из титров его имя, потому что, цитата, “эта поделка нас позорит”, но до реального дела у него обычно не доходило, и в титрах он значился всегда – Эрик за этим тщательнейшим образом следил, каждый раз говоря, что плохой пиар это тоже пиар. После чего Сорен начинал нудеть уже по этому поводу, осуждая моральные установки своего соавтора и приоритет материального над духовным.
С учётом того, что круг общения у него в целом был небольшой, Сорен по всем поводам приседал на уши большей частью именно нам с Эриком. А он мог быть очень, очень душным.
Поэтому на то, чтобы проводить больше времени вместе с Эриком, я сразу не рассчитывала. Несмотря на то, что как раз он бы этого очень хотел. Он же не просто так заявил мне, что живём вместе мы весьма условно – это в самом деле было так. И дело было отнюдь не в Эрике.
Руку и сердце он предложил мне в первый же день, когда я прилетела к нему в Стокгольм. Даже не так, формально он сделал это за год до того, как я прилетела, специально написав для этого свой дебютный роман, в финале которого я должна была это предложение и получить.
Если бы я его дочитала, конечно.
Но даже когда мы прояснили возникшее недоразумение, я не торопилась принимать предложенное, и даже не торопилась переезжать к нему насовсем, вбив себе в голову, что, если я выйду за него, мои привычки женщины, долго жившей одной, подвергнутся с его стороны пересмотру не в мою пользу, посему гостевой формат отношений меня полностью устраивал. Эрик же держал в ящике стола, среди своих бумаг, простой бумажный конверт с двумя обручальными кольцами и терпеливо ждал, когда можно будет, наконец, пустить их в ход. Пока этот момент так и не настал.
И у меня были ещё кое-какие соображения на этот счёт. Вот, как ни крути, даже спустя год очень, очень близких отношений я так и не стала считать себя ему ровней. Несмотря на то, что он уже давно не заставлял одним своим появлением замирать трибуны стадионов, и всё-таки довольно сильно с тех пор изменился внешне, он всё ещё был так красив, что у меня перехватывало дыхание при взгляде на него, как в первый раз, когда я увидела его на свежеотпечатанном плакате любимой команды. И на тот случай, если он вдруг найдёт кого-то, более подходящего ему, я была готова исчезнуть по первому его знаку, не омрачая расставание унизительной процедурой развода. Потому что я до сих пор любила его больше своей жизни, и до сих пор готова была отдать что угодно за то, чтобы он был счастлив.
Кроме своей свободы. А в то, что он будет счастлив, круглосуточно видя меня рядом, мне не очень верилось. Я очень боялась ему надоесть.
Мои способы заработка себе на жизнь были идеальными для такого расклада. Большие комиссионные Сорен и Эрик платить мне не могли, а быть нахлебницей я не привыкла и поэтому всё ещё работала в российском издательстве, правда, уже удалённо и в гораздо меньшем объёме, нежели раньше. Слава богу, издательский бизнес – это всё-таки не завод, и мы с моим руководством, немного огорошенным новостью о моем переезде, но всё ещё нуждавшемуся в моих услугах, нашли устраивающее всех решение.
Ну, почти всех.
С тех пор я много времени проводила в разъездах, как по делам Эрика и Сорена, так и по своим, а вернувшись к Эрику, пару недель наслаждалась общением с ним, в том числе в спальне, и снова куда-то улетала. И два месяца без перерыва провести вместе – это и в самом деле было много.
Эрик пытался что-то с этим сделать, доказывая мне с помощью калькулятора и выписок с банковских счетов, что вполне способен обеспечить миску супа трижды в день даже совсем неработающей жене – он не до конца промотал свои спортивные гонорары, и даже сделал какие-то вложения. Я не вникала, но, похоже, он прекрасно осознавал, что, в отличие от Сорена, у него за спиной нет обеспеченного клана родственников и прожить с пера ему будет гораздо сложнее, чем его соавтору. Особенно, если у него появится семья.
Когда он понял, что прямые разговоры я продолжаю упорно игнорировать, пошли в ход подковёрные методы. Дошло даже до того, что он познакомил меня со своей семьёй, точнее с двумя своими братьями, Бьорном и Улофом – больше у него никого не осталось.
Это были два здоровенных дядьки, уже в возрасте, но с точно такими же яркими синими глазами, как и у Эрика, которые на семейном ужине смотрели на меня смущённо и немного виновато, словно извиняясь, что в их приличной рабочей семье по странному стечению обстоятельств смогло вырасти что-то такое, как Эрик.
Мужики они были простые, молчаливые, но неплохие. Я не могла сходу понять даже, рады ли они мне, и в разговоре периодически повисали неловкие паузы, но к середине ужина мне стало понятно, что они волновались перед встречей не меньше меня – всё же Эрик первый раз привёл к ним знакомиться даму, которую сразу и безапелляционно представил им как невесту, не дав мне вставить хоть слово. Они словно боялись меня спугнуть – ведь ни одни прежние отношения Эрика до такой стадии просто не доходили, да и, глядя на фото длинноногих красоток с безупречными локонами, с которыми Эрик периодически ходил по тусовкам, братья вполне могли посчитать, что они, работяги, вряд ли придутся в семье младшего братишки ко двору.
К финалу посиделок все присутствующие всё-таки смогли расслабиться и скованный поначалу разными условностями разговор покатился в более комфортное русло. То, что я иностранка, казалось, смущало Бьорна и Улофа только потому, что я свободно не говорила по-шведски, а по-английски они разговаривали примерно так же, как говорила я, когда познакомилась с Эриком – простыми фразами и тщательно подбирая слова из своего небольшого запаса. Беседа, конечно, выглядела немного фантасмагорически, но найти общий язык нам удалось.
Я была благодарна братьям Эрика за то, что они не стали пытать меня пересказом сотен семейных баек и просмотром фамильных альбомов, но в гостиной Улофа на виду стояло несколько памятных рамочек, всё в кучу, без разбора: свадебный портрет его жены Зары, с которой я успела только поздороваться перед тем, как она деликатно уехала с детьми в развлекательный центр, несколько снимков самого Улофа со своими младенцами и ещё одно старое фото, за которое я и зацепилась взглядом.
На нём была вся их большая семья, теперь изрядно поредевшая. Высокий русоволосый мужчина обнимал за плечи очаровательную пухленькую блондинку, рядом стояли два нескладных худых подростка, один из которых улыбался до ушей, второй же был мрачен, словно на что-то обижен. А на коленях женщины сидел белокурый и кудрявый малыш лет пяти. Очень похожий на мать, отметила я, взглянув украдкой на мужчину, в которого он вырос. Другим детям от матери достались только глаза – во всем остальном они были копиями отца. О семье Эрик рассказывал мне только в общих чертах, и из подробностей я знала только то, что их отец умер, когда Эрик был совсем маленьким, настолько, что почти не помнил его. Разумеется, подробности были мне очень любопытны, но я посчитала невежливым лезть с вопросами на первой встрече, решив, что, если братья захотят – сами расскажут.
Они захотели. Улоф вскользь упомянул, что подростками им было совершенно неинтересно с совсем маленьким Эриком, поэтому мать и решила отдать его в бесплатную спортивную секцию, чтобы за ним присматривали хотя бы там – на братьев не было никакой надежды. А Бьорн пояснил, что у матери попросту не имелось другого выхода – ей пришлось устроиться на вторую работу, когда отец погиб при пожаре на заводе, и она возвращалась домой очень поздно. Всё, о чём она смогла договориться со старшими детьми – кто-то из них должен был забирать Эрика с тренировки, не больше, и то братья регулярно ругались до хрипоты по этому поводу.
– Мы тогда немного другим увлекались, не футболом уж точно. Девочки, тусовки, – хитро глядя на брата, рассказывал Бьорн. Мне он казался более дружелюбным, чем спокойный и серьёзный Улоф, возможно потому, что лучше знал английский. Он работал мастером на крупном производстве где-то на севере страны, и в последнее время иностранцев в его бригаде стало много. Шведские граждане на эти должности не ломились, а Бьорну приходилось налаживать со всем этим интернационалом какое-то взаимопонимание. Не знаю, что Эрик ему наплёл ради того, чтобы он специально приехал в Стокгольм для знакомства со мной, но у меня были подозрения, что Бьорн в своих ожиданиях был немного разочарован. Барышни из тусовочных времен Эрика были поинтереснее.
– Да, Эрик тогда был проблемой. Младшие братья и тусовки плохо совместимы, – ухмыльнулся в усы Улоф. – Я один раз его чуть на стадионе не забыл. Бежал со всех ног, чтобы до прихода матери успеть с Эриком домой. И с ужасом прикидывал, что мне делать, если я его не найду. А он сидел в каморке у охранника, спокойно ждал меня, с книжкой этой своей вечной. И матери меня не сдал, хотя я этого опасался. Ну, он у нас всегда не от мира сего был.
– А как звали вашего отца?
Улоф осуждающе покосился на Эрика. Мне внезапно стало неудобно, и я бросилась оправдывать его:
– У нас в России такое обычно не спрашивают: если знаешь полное имя человека, то имя отца понятно, но тут приходится уточнять. Я знаю, что у вас раньше было что-то похожее, но потом приняли закон…
– Андерс, – голос Эрика зазвучал над самым моим ухом. – А маму – Гудрун. И только ради неё, Улоф, я тебя тогда и не сдал.
Компенсации от завода, которую выплатили матери за потерю кормильца, хватило совсем ненадолго, учитывая наличие троих быстро растущих и оттого очень прожорливых сыновей. Социализм в Швеции тогда уже потихоньку сворачивали, жить пришлось почти в нищете, поэтому сразу после школы оба старших брата пошли работать – в университет брали только после гимназии и только с хорошими оценками. Идти в гимназию означало и дальше нахлебничать, а пошатнувшееся здоровье матери уже не позволяло ей работать, как раньше. Сначала Улоф, потом Бьорн отправились рабочими на тот же завод, что забрал у них отца, и дома, наконец, стало хоть немного попроще с деньгами. Братья вытащили бы учёбу Эрика в гимназии, но только наголодавшийся младший брат уже рвался к спортивным вершинам и метил на совсем другие гонорары. Когда же Эрику исполнилось девятнадцать, угасла от болезни и Гудрун. Его не было с ней рядом – команда играла в Южной Америке, и Эрик попросту не успел проститься с матерью.
Бьорн и Улоф делали карьеры, женились, у них рождались дети, а Эрик всё мотался где-то за границей, по всему миру, и братья уже успели привыкнуть к тому, что их только двое, когда Эрик внезапно объявился у Улофа на пороге без вещей, практически с одним паспортом в кармане, сходу сообщив, что в России ему не очень-то и понравилось. Улоф сказал, что даже глаза тогда на всякий случай протёр – младший брат показался ему поначалу чересчур реалистичной галлюцинацией.
Сейчас же старшие братья втихаря были рады, что спортивная карьера Эрика накрылась и он, наконец, вернулся домой, но его публичную писательскую карьеру продолжали немного не одобрять. Впрочем, написанные им книги они читали, сойдясь во мнении, что они, конечно, в вечности не останутся, но в рамках своего жанра – неплохие. Несмотря на пререкания, младшего брата они обожали безусловно, просто потому, что он их брат – это чувствовалось. Эрик братьев тоже любил, но выражал это по-своему: в качестве псевдонима взял себе имя одного из них, а фамилию… я могла не спрашивать, как зовут его отца. На обложке его книг стояло – Улоф Андерссон. А Эрика Нильсена он оставил в прошлой жизни.

Мы, наконец, выпроводили Сорена домой, когда на улице уже совсем стемнело. Он ушёл только после того, как я клятвенно пообещала поехать с ними на два месяца в Питер заниматься их театральными делами – ну а кто ещё, не сами же они это будут делать. Иначе бы и признаваться не стали. Тем более, что дела начнутся ещё до отъезда – им же надо где-то жить там, как-то добраться и чем-то питаться. Мне будет нужно подумать об этом заранее.
Мой чемодан всё ещё стоял у двери закрытый – я только сегодня прилетела из Дании, и парни решили не тянуть с признаниями, не дав мне даже переодеться. Хорошо хоть поесть дали, расстреливая меня за обедом пристальными взглядами и явно выжидая удачного момента.
Я, наконец, смогла надеть домашнюю одежду и забраться на диван. Эрик принёс мне бокал вина и сел рядом с таким же в руке, открыв брошенную на диване книгу.
Машинально переключая каналы в поисках, чего бы посмотреть, я никак не могла отделаться от очень неприятного осадка, оставленного разговором с Сореном и Эриком. Мне позарез требовалось как-то переварить то, что они на меня вывалили.
Вообще-то, после того, как схлынули первые эмоции, и последовавшего за этим глотка холодного рислинга ситуация начинала выглядеть странной. То, что выкинул Сорен, было на него совсем не похоже.
Во-первых, он проявил неожиданную инициативу и развил бурную деятельность, пусть и частично руками Эрика. Для него это уже было многовато. Во-вторых, Сорен – киношный сценарист, раньше он никогда даже не пытался лезть в другие области искусства, считая себя недостаточно квалифицированным, и такую резкую смену направления можно было ожидать от Эрика, но не от него. Господа соавторы мне чего-то недоговаривали. А это, в-третьих, тоже не в духе Сорена, который совершенно не умел врать.
Зато я знала, кто умел это хорошо.
Я покосилась на Эрика, абсолютно невозмутимо тянувшего вино из бокала и делавшего вид, что читает, но поверх обложки нет-нет, да и сверкал в мою сторону быстрый взгляд его синих глаз. Да, и, в-четвёртых, потратить два месяца своего драгоценного времени на деятельность, не обещавшую им ни копейки дохода, для прижимистого Сорена тоже было странно. А ещё удивительнее то, что Эрик, который после заката своей спортивной карьеры всё-таки научился считать деньги, и который искал в компании Сорена славы лично для себя, ему это всё позволил. И даже охотно кинулся помогать.
Я сделала ещё пару глотков и повернулась к тому, кто мог ответить на мои вопросы.
– Ты случайно не знаешь, какая муха укусила Сорена? С чего это он так театром увлекся?
– Случайно знаю, – книга моментально захлопнулась и полетела в угол дивана.
– Расскажешь?
– Потом. Имей совесть, я тебя не видел две недели, а твои мысли заняты только Сореном. Даже как-то обидно.
Он вынул бокал из моей руки и, чуть склонившись, поставил оба бокала на пол. Чуть позже, в самый разгар поцелуя, я успела заметить боковым зрением, что один из них уже лежал на боку, пропитывая рислингом ковёр.
Не бережём мы вещи, не бережём.

Если Эрик думал, что я забуду о его обещании, то он просчитался – я не забыла. И прямо с утра за завтраком начала требовать подробностей.
– Только пообещай мне, что Сорен никогда от тебя не узнает, что это я растрепал, – попросил Эрик, наливая мне кофе.
– Настолько страшная тайна?
– Скорее, это личное.
– В таком случае я только порадуюсь, потому что я тоже иногда тебя к нему ревную. Ты проводишь с ним больше времени, чем со мной. Да вот уже и секреты у вас от меня появились, – я отставила чашку, поняв после первого глотка, что кофе слишком горячий, и начала сверлить Эрика взглядом. – Дай-ка угадаю. Сорен опять влюбился?
– Да. Но это не совсем то, что ты думаешь. Случай немного из ряда вон. Хотя ты его как раз поймёшь, как никто.
Да с чего бы это, подумала я мимоходом. Я, в отличие от Сорена, у которого Великая Последняя Любовь случалась не реже раза в сезон, была в своих предпочтениях настолько стабильна, что это иногда пугало меня саму – с момента, как я первый раз увидела Эрика, другие мужчины перестали представлять для меня эротический интерес, как я ни пыталась это исправить. А Сорен состояние влюбленности использовал, как топливо для творческого процесса, поэтому, как только образ очередной Прекрасной дамы мерк в его глазах, он тут же находил себе новую богиню. В постельную плоскость он эти отношения переводил редко и обычно по инициативе самой дамы – уж очень ему было лень тратить на секс и танцы вокруг него время, в которое можно было писать, тогда как платоническое чувство таких ресурсов не требовало, и Прекрасная дама даже не всегда о нём знала. Но периодически и Сорен уходил в загул, как мартовский кот, а вернувшись оттуда, каждый раз задумчиво сообщал мне, что секс, по его мнению, обществом переоценён. На этом месте можно было ставить верстовой столб и включать обратный отсчёт – до очередной великой любви оставалось примерно недели две.
– И кто эта несчастная на этот раз?
– Актриса. Из России. Помнишь сериал “Болотные тени” по нашему сценарию? В России его решили адаптировать и переснять, продюсерская компания передала права на сценарий. Но российские продюсеры зачем-то решили встретиться с командой, которая снимала у нас, и со сценаристами тоже. Вроде как, чтобы зарубежные коллеги им мастер-класс дали, я, по крайней мере, так понял. Что у них там на самом деле в голове было, чёрт его знает: может, решили, что правообладатели так проще согласятся, или цену скинут, но они приехали сюда здоровенной делегацией, притащив с собой даже актёров, которых планировали на главные роли. Как мне объяснили, там даже без особого кастинга их брали, весь проект изначально был задуман под конкретных исполнителей. Ну и нас с Сореном пригласили сначала на официальную часть, потом на неофициальную. Ох, и приём они закатили, конечно! Богатый. Всё, как в лучших домах: мне смокинг в чистку пришлось срочно отдавать – в джинсах бы не пустили. Там Сорен её и увидел. Анну Маркину. Да ещё и при полном параде, как у вас принято. У него не было ни единого шанса.
Я присвистнула. Губа у Сорена не дура. Анна Маркина была молодой актрисой, но уже успела засветиться в нескольких крупных проектах, и даже мне её лицо было знакомо, хотя времени на просмотр кино и сериалов у меня было не вагон, прямо скажем. И лицо это, раз увидев, забыть в самом деле было сложно. Я сразу вспомнила, как первый раз увидела Эрика и чуть не ослепла. Да, пожалуй, Эрик прав – я могла понять Сорена очень хорошо. И то, что он мне расскажет дальше – тоже. История болезни была весьма типичная, я уже примерно догадывалась, что я услышу.
– Он весь приём смотрел на неё из темного угла?
– Вот, ты понимаешь, – заулыбался Эрик, вытянув в мою сторону длинный указательный палец. – Висел у меня на локте и мог говорить только о ней. Господи, я знал, что он зануда, но тут он просто выше головы прыгнул. Я предлагал ему для начала пригласить её потанцевать, чтобы хоть немного от него отдохнуть. Заодно он бы мой смокинг прекратил терзать, мне он дорог, мне в нём ещё жениться. Но Сорен внезапно застеснялся, сказал, что он ей не ровня. Я даже растерялся, раньше у него с самооценкой было получше.
– И потом у тебя началась очень весёлая жизнь, – я вздохнула, вспомнив наш фанатский чат.
– Не то слово. Он же знает нашу с тобой историю и начал засыпать меня вопросами. Тебе дальше как рассказывать, честно, с точными цитатами, или боишься обидеться на Сорена?
– Давай честно. На влюблённых дураков не обижаются.
– А я чуть не обиделся всерьёз. Особенно, когда он пошёл спрашивать, а чем ты так меня зацепила, ведь я был звездой, а ты одной из многих, кто влюблённо смотрел на меня из толпы. Ты совершенно обычная, сказал он. Среднестатистическая. Ничего особенного.
– Он прав, – я на такое давно не обижалась. Лет с пятнадцати, когда мне стало окончательно ясно, что я не Клаудия Шиффер и во взрослой жизни придётся брать умом.
Эрик встал, обошёл мой стул и крепко обнял меня, заговорив мне в ухо:
– Нет, я сказал ему, что он не прав. Что только ты сделала для меня то, чего не сделал никто за всю мою жизнь. Ты мне доверилась, доверилась полностью. Стала мне другом и подельницей. Подарила мне то, чего я хотел больше всего – свободу, отдав за неё всё то немногое, что у тебя было. Я никогда не смогу отплатить тебе чем-то равным. Моя любовь – это слишком мало. А если он не видит, что ты самая красивая женщина на свете, ему нужны очки посильнее, – его губы скользнули по моей шее. Я сжалась в комок от щекотки – на бритьё Эрик, похоже, забивал последние пару дней.
– Ты ему никак этим не помог, поверь, – со смехом вывернувшись, я потянулась за чашкой и всё же отхлебнула кофе, на этот раз успешно. Он подцепил свою чашку и начал наливать кофе и себе.
– А вот представляешь, оказалось, что всё же помог. Сорен слушал меня очень внимательно и зацепился за идею сделать для неё то, чего не делал никто. Проект сериала в России в итоге заморозили, а то бы с него сталось на съёмки рвануть, и тогда он пошёл выяснять, какие есть обходные пути. Она в основном театральная актриса – это какая-то ваша русская специфика, что если у актёра только в кино карьера, без работы в театре, то он вроде как неполноценный. Так вот, Сорен пересмотрел все записи её спектаклей, какие смог найти. Потом сказал, что это всё ерунда, она играет совершенно не того масштаба роли, которых заслуживает.
– Даже так?
– Ну, тут мне ему на слово пришлось поверить, сам-то я театре хорошо если пять раз в жизни побывал, что я в этом понимаю? И Сорен написал для неё пьесу, по его словам, достойную Сары Бернар. За месяц. Он плюнул на свои же советы, которые давал мне, не спал по ночам и писал, писал… Поэтому-то Сорен и писал один – меня он близко к сокровенному не подпустил с немытыми руками. Вот тут как раз я могу очень хорошо его понять, я ведь в своё время его тоже гнал от своей первой книги, уж слишком там много было личного. А дальше ты, наверное, уже поняла: он через каких-то киношных знакомых предложил эту пьесу для постановки в её театре, а поскольку Сорен чёртов гений, там согласились сразу, как прочли. Ну, а с переводом и договором мне пришлось ему помочь.
Пришлось. Ясно, понятно.
Я молча продолжала пить кофе. Господи, ну почему другие люди могут искать себе партнёра по-нормальному, и только у нас троих всё всегда через жопу? Но за Сореном и в самом деле при таком раскладе стоило приглядеть. Он ведь и ещё что-то выкинуть может. Я же три года назад выкинула.
– Сколько, говоришь, это уже продолжается?
– С осени.
И всё это время ему удавалось успешно тихушничать? В самом деле, из ряда вон.
– Да, что-то многовато. Чем чёрт не шутит, может, у него это и серьёзно. Когда нам нужно быть в Петербурге?
– Договорились предварительно, что постановку начнут в июне. Примерно тогда нас и ждут. Но это уже тебе предстоит обсуждать точные даты. Ты же его агент.

Глава 2

Эрик всегда был везунчиком, пусть даже сам он так не считал. Да, несколько раз жизнь била его по-крупному, но в мелочах ему обычно везло.
В Питере ему в первую очередь повезло с тем, что я поселилась с ним в отеле. И даже в одном номере. Изначально меня посещала шальная мыслишка пожить отдельно от парней в своей однушке на окраине одного из многочисленных питерских гетто. Всё-таки, в отличие от них, у меня там был свой дом, обмятый под меня и обжитой, хранящий множество воспоминаний о моей прежней жизни, куда я возвращалась в каждый свой визит на родину, всякий раз с острой тоской отпирая дверь в опустевший и гулкий коридор. Но все карты мне спутала непредсказуемая петербургская погода, в очередной раз сделавшая кульбит: прогноз на июнь содержал в себе слишком много дней с дневной температурой, скажем так, тридцать плюс, гарантированно превращающей город в филиал ада. А в гостинице, пусть и довольно бюджетной, владельцы всё же разорились на кондиционер, без которого я в таких условиях сошла бы с ума на второй день. И я малодушно перебронировала один из синглов на полулюкс, располагающийся со вторым номером дверь в дверь.
Выбор отеля как можно ближе к театру я с Сореном и Эриком вообще не обсуждала, просто взяла и сделала – я не собиралась забивать себе голову ещё и питерскими пробками и расходами на такси. Пусть ходят пешком, Сорену полезно в отсутствие регулярных физических нагрузок разминать зад, давно обретший форму его рабочего кресла, хотя бы таким образом.
Как я ни экономила, проживание всё равно влетало нам в копеечку – понятия “дёшево” и “Петроградская сторона” сочетаются в одном предложении очень плохо. Но Сорен был в России первый раз, да и вообще очень мало путешествовал, предпочитая сидеть дома в окружении своих рукописей. Не хотелось портить ему впечатления от поездки не слишком парадными закоулками моего родного города или попытками попасть ночью на другой берег. Пусть поживёт, как турист, решила я. У Эрика же от предыдущих посещений Петербурга остались в памяти только картины холодного, пышного каменного центра – его тогдашние доходы позволяли роскошную жизнь. Ну, относительно моей она была роскошной.
Пока что город их не разочаровал. Сорен так вообще был поражен до глубины души тем, насколько Питер похож на Стокгольм, и даже в шутку не попытался спросить, где же медведи, хотя я бы таким подколам с его стороны не удивилась.
Да и от театра они оба тоже получили массу впечатлений. Эрика больше всего поражало то, как разительно отличается видимое из зала от того, что прячется за кулисами. Стоило сделать один шаг со сцены – и он оказывался в бесконечном лабиринте коридоров, закоулков, проходов, укромных уголков, гримёрных, складов, технических помещений, заставленных самыми разнообразными, зачастую неожиданными предметами, где пахло пылью и сновало огромное количество людей, которые никогда не появятся на сцене, но без которых спектакль попросту не состоится. Эрик даже напросился пустить его за сцену во время спектакля и получил просто несказанное удовольствие, стоя в задней кулисе и наблюдая, как этот исполинский механизм живёт своей жизнью, и каждый его винтик точно следует заранее назначенной ему траектории.
Потом он признался мне, что, подозревал, конечно, что театр вешалкой не заканчивается, но реального масштаба инженерной сложности современного театра не мог себе представить даже в самых смелых фантазиях.
– Ехал в обитель муз, а попал туда, куда с детства не хотел – на завод, – смеялся Эрик. – Тут не творчество, Катерина, тут, чёрт возьми, производство! Планы, графики, сроки, объёмы продаж… Всё отлажено, всё смазано, процессы настроены, незаменимых нет. Разве что режиссёр, и то – в случае чего варианты найдутся. Ох, и почему мы раньше сюда не попали? Тут можно три детектива написать, производственную драму и любовный роман, материала – завались, персонажи – вот они, готовые ходят, нарочно не придумаешь.
Он мог часами бродить по театру, изучая его анатомию, механику, выяснять, как что называется, и вздрагивать от случайно услышанного из очередного закоулка или даже из-под потолка, с колосников, внезапного разговора невидимых людей. Закулисье было наполнено шорохами, шёпотом и сплетнями – там можно было услышать и как смакуют подробности развода одной из костюмерш, и горячие до рукоприкладства споры по поводу качества декораций, и свежайшие новости о внезапном запое художника по свету Петровича, и заодно о том, что по этому поводу думает режиссёр, обязательно с непечатными цитатами.
Сорен же изучал людей. Он и до этого был знаком и с режиссёрской, и с актёрской профессиями, но в кино свои правила, а в театре свои, и Сорен с азартом увлечённого исследователя каждый день отыскивал эту разницу. Ему раньше никогда не приходилось видеть процесс работы над постановкой с самого начала, с так называемого застольного периода, который он по первому впечатлению сравнил со встречей общества анонимных алкоголиков. В этот момент ещё никто ничего не играет, но постановка уже начата – актёры и режиссёр читают и обсуждают пьесу, и, что Сорену было особенно приятно, живой и здоровый автор в данном случае был режиссёру очень интересен, настолько, что был принят в равноправные участники всего этого процесса. Сорену задавали вопросы, к его мнению прислушивались.
Его тщеславию это не могло не льстить. Он даже словно выше ростом становился с каждым новым вопросом.
Особенно Сорену нравилось смотреть, как актёры читают свои роли с листа. Они даже во время первого прочтения незнакомого им ранее текста уже автоматически начинали делать первые прикидки к характерам своих героев, что-то начинали пробовать, и Сорена больше всего захватывал момент, который он раз за разом ждал, но так и не успевал отловить: когда актёр переключался и становился своим героем, совершенно не тем человеком, который до этого сидел перед ним, задумчиво раскачиваясь на стуле. И даже не тем, кого представлял себе Сорен, когда писал пьесу. А кем-то третьим. А потом, услышав замечание режиссёра, в одну секунду мог стать ещё кем-то, хотя текст каждый раз был один и тот же.
Ставил спектакль сам Дмитрий Градов. Я, разумеется, ни одной его постановки раньше не видела, просто в силу того, что посещать стадион мне нравилось гораздо больше, чем театр, но имя его гремело на всю страну. Перед тем, как приехать в Питер, я поискала информацию и о Градове, и о его постановках, и, если честно, оказалась в замешательстве – авантюра Сорена в этом свете стала выглядеть ещё более рискованной.
Градов поставил не очень много спектаклей, но каждый из них становился большим событием в театральном мире, и критики просто-таки бились в экстазе от каждой его премьеры, окатывая режиссёра поочередно то мёдом, то помоями, и предсказать их пропорцию заранее никто не брался. Мне тематика его творчества оказалась не близка, но Сорен тоже рекогносцировку проводил очень тщательно и взял область интересов Градова за основу для своей пьесы совершенно сознательно. Точно так же совершенно сознательно он сделал текст, если можно так выразиться, довольно пластичным – это был крючок, за который Градов должен был уцепиться очень крепко и лишиться любой возможности отказать Сорену в постановке и его присутствии в театре.
Конечно, в российских театрах мнением драматурга интересоваться было не принято, да только Градов класть хотел на то, как принято в российских театрах, и не только в этом аспекте. Спектакли в постановке Градова каждый раз были определенной провокацией, вот прямо на грани, хотя, стоило признать, что эту самую грань он чуял очень хорошо, ловко на ней балансировал и в пошлость не скатывался. То, что он зацепился за дебютную пьесу неизвестного в России сценариста, меня не удивляло: критики сходились в том, что Дмитрий Германович любит рискованные авантюры и эксперименты, отчего именитые российские драматурги редко рисковали отдавать ему свои пьесы – он мог не оставить от них в постановке ни капли того, что авторы в них вкладывали, вывернув все смыслы наизнанку.
А Сорен изначально был согласен на всё.
С одинаковой вероятностью эта постановка могла как прославить Сорена, так и угробить его имя в театральной среде окончательно. Самому ему, похоже, было на это наплевать – на Градова он практически молился. И, что меня окончательно добило – в кои-то веки он не цеплялся за свой текст, как за последнее, что держит его на плаву в водовороте безумного мира, охотно обсуждая с режиссёром его видение и безропотно внося необходимые правки.
Можно сказать, он взял Градова в соавторы, этим и подкупив окончательно.
Вечерами Сорен заваливался к нам с Эриком в номер, иногда даже с бутылкой вина, и оживленно рассказывал нам о происходящем, как о какой-то магии. Никогда раньше нам не доводилось видеть его в такой ажитации, а Эрик по секрету докладывал мне, что Сорен саму пьесу писал в гораздо более уравновешенном состоянии. За этими разговорами мы иногда засиживались заполночь, благо это нам ничем не грозило – если в этот день не было спектакля, в театр раньше полудня никто обычно не являлся. И таким образом мы сбили себе к чёртовой матери весь режим, практически перейдя на ночной образ жизни. Иногда я даже засыпала, положив голову на колени Эрика, под непрекращающийся бубнёж Сорена.

А вот с Анной Маркиной получилось, прямо скажем, неловко.
Разумеется, ей отдали главную роль. Хитрый и абсолютно гениальный Сорен тщательно выписывал эту героиню так, чтобы справиться с ней могла только Анна. Было похоже, что изучал он не только её портфолио. Но и возможности ближайших конкуренток. Мне становилось страшно, стоило только представить, какой объём работы он проделал перед тем, как открыть в ноутбуке чистый документ и напечатать первые строки. И разумеется, я задавалась вопросом – а что, если Сорен свернул эту гору впустую? И задавал ли он себе этот же вопрос?
Практически на второй день, когда режиссёр объявил перерыв и почти вся труппа разбежалась перекусить, Анна сама подошла к Эрику и Сорену. Вживую она оказалась ещё очаровательнее, чем на снимках и в кино, настоящая русская красавица – ясноглазая, с лицом сердечком и очаровательными ямочками на круглых румяных щеках. Без макияжа она выглядела совсем юной, а густые русые волосы заплетала в небрежную косу – так ей удобнее было ездить на велосипеде, который уже стал настоящим местным проклятьем и немного подпортил мне впечатление от идеальности образа Анны. Она была привязана к своему велику крепче, чем некоторые привязываются к супругам, и всякий, кто хотя бы протянул в его сторону руку, даже без злого умысла, моментально встречался с Анной взглядом. На мой взгляд, возле театра место для его парковки вполне имелось, но она затаскивала драндулет прямо в зал, не шибко надеясь на тросовый замок, обвивавшийся ярко-оранжевой змеёй вокруг основательно поцарапаной рамы, и об этот велосипед мы с Эриком постоянно спотыкались, хотя вся труппа ловко сновала мимо него, не снижая темпа. Видимо, уже привыкли.
Анна очень удачно поймала нужный момент: я рылась в своих вещах, разбросанных на паре соседних кресел, не менее, чем в двух метрах от Сорена, пока Эрик ждал, когда я соберусь, и скучающим взглядом пялился в телефон. Во время читки я переводила ключевые моменты для Сорена и делала записи, которые могли ему потом пригодиться – обсуждение всё же шло в основном по-русски, и он много чего не понимал. Поэтому приходилось ходить за ним хвостом, словно нас друг к другу приклеили. И даже так меня за его плечом никто не замечал до того, как я подам голос. А уж когда я удалялась в облюбованный нашей компанией угол зала, о моём существовании и вовсе моментально забывали.
– Господин Вайсберг… Я могу называть вас просто Сореном? – донёсся до меня глубокий голос Анны, тщательно выговаривающий слова на английском. Я навострила уши.
– Да, конечно. Просто Сорен.
– Сорен, вы сейчас не торопитесь? Не могли бы ответить ещё на пару вопросов о моей героине? Мне неловко задавать их при всех, но только вы сможете ответить наиболее полно.
– Конечно, я… абсолютно свободен. Задавайте, да. Любые вопросы.
Я аккуратно покосилась в их сторону. Сорен смотрел на Анну своими огромными чёрными глазами, не отрываясь и словно бы снизу вверх, несмотря на то, что Анна была на полголовы его ниже. Пора было действовать. Я моментально сгребла всё своё барахло, вскочила с кресла и в два шага подскочила к Эрику, заталкивая на ходу планшет в сумку.
– Господин Нильсен, можно вас на пару слов? Пришёл ответ из датского издательства, насчёт вашего романа. Я хочу, чтобы вы взглянули. Боюсь, вас их условия не устроят, они не соответствуют вашему стандартному контракту.
Говорила я нарочито громко, чтобы всем в радиусе трёх метров стали окончательно ясны наши ближайшие планы. Особенно Сорену. Эрик резко обернулся и посмотрел на меня удивлёнными круглыми глазами. Я еле заметно мотнула головой в направлении выхода и сразу же сама отправилась в ту сторону. Он протиснулся мимо проклятого велосипеда и быстро зашагал за мной.
– Ух, какая ты официальная! – хохотал Эрик, когда мы вышли на улицу. – “Господин Нильсен”, надо же. Сколько лет знакомы, первый раз ты меня так назвала. Я даже снова звездой себя почувствовал. Хотя нет, когда я был звездой, ты вообще обращалась ко мне на “Эй, ты”. Никакого уважения! Я тогда даже подумал, что у тебя дефект речи, раз ты моё имя выговорить не можешь.
– Думал он, надо же! Что ж ты сейчас не додумался, что настал момент, когда тебе пора отлипнуть от Сорена? Я предлагаю отлипнуть от него часа на два, минимум.
– И чем ты предлагаешь заняться?
– Мы нормально пообедаем и немного прогуляемся. Это для начала.
– Идея мне нравится. Слушай, а мы ведь можем даже не возвращаться обратно. Вся труппа очень неплохо говорит по-английски. Не сильно мы там нужны, если так подумать.
– Особенно сегодня. Считай, что я официально приглашаю тебя на свидание. Ты показал мне свой родной город, теперь я хочу показать тебе свой.
Откровенно говоря, у нас с Эриком до этого дня так и не вышло ни одного нормального свидания, просто потому, что у нас с самого начала не хватало на них времени, да и отношения наши развивались не совсем нормальным образом.
Совсем ненормальным, если честно.
Достаточно хотя бы того, что при первой нашей встрече он был крепко связан, и не без моего участия. Да и про “Эй, ты” была чистая правда.
Мы не спеша пообедали в выбранном наугад небольшом кафе, которыми густо утыкана вся Петроградская сторона, и за десертом я начала прикидывать, куда бы нам пройтись.
– Ты хочешь прогуляться куда-то конкретно или тебе всё равно? – закинула я удочку. Мне пришла в голову неожиданная идея, которую он теоретически мог и не одобрить. Всё-таки было у меня подозрение, что одна жизненная ссадина у него заросла не до конца.
– Мне всё равно, я по Петербургу никогда раньше пешком не ходил.
– Хочешь, прогуляемся к стадиону?
Он не ответил мне сразу. Но после небольшой паузы улыбнулся и сказал:
– А почему бы и не посмотреть на него ещё раз, со стороны? Пойдём.
– У реки в такую жару будет полегче. Очень душно что-то, наверняка к вечеру натянет дождь.
Перейдя проспект, я повела его узкими улочками Петроградки к Неве. Я никогда там не жила – жить там могут позволить себе или очень богатые люди, или, наоборот, очень бедные, населяющие многочисленные тамошние коммуналки. Но этот район был одним из самых моих любимых. Своего рода маленький Париж, застроенный домами в стиле северного модерна, среди которых, однако, попадались самые разные архитектурные артефакты – от конструктивизма и классицизма, до утилитарных кирпичных и бетонных коробок времен позднего СССР. С каждым годом то там, то сям встревал в эту симфонию очередной элитный новострой, пытающийся вписаться в этот ландшафт, как испуганный страус – его современную задницу всё равно было отлично видно.
В отличие от левого берега, на Петроградской стороне было много зелени, уютные скверики манили в свою тень почти в каждом квартале. А ещё там были узкие тротуары, на которых невозможно разойтись даже двум парочкам, сколь крепко бы они не прижимались друг к другу, тёмные провалы арок, ведущие во дворы, облупившиеся фасады и щербатый, уже раскалённый солнцем асфальт. Чтобы увидеть там небо, надо было задрать голову повыше, и зимой это навевало тоску, но зато летом всегда можно было найти тротуар со спасительной тенью.
Мы вынырнули из последнего сквера, сопровождаемые одуряющим ароматом цветущих лип, и перед нами открылся вид на мост через Неву и стадион, со всех сторон окружённый водой, словно средневековый замок, и связанный, как полагалось, с большой сушей лишь одним узким мостом. Я разочарованно вздохнула – если с воды и тянуло прохладой, то через проспект она явно не добивала.
– Подойдём поближе?
– А там сегодня играют?
– Я не знаю, не уточняла, – растерялась я. – Но народ вокруг не толпится, значит, матча нет. Да и откуда бы им взяться, лето же, межсезонье.
– Тогда подойдём. Только ненадолго – кажется, дождь соберётся совсем скоро. Смотри, какой горизонт чёрный.
Мы постояли немного у самого стадиона и только собрались развернуться и уйти на набережную, как из-за спины послышался голос:
– Извините, вы же Эрик Нильсен, да?
Мы обернулись – перед нами стоял совсем молодой парень, лет двадцати. Эрик смущённо кивнул ему и тот, не выдержав нахлынувших эмоций, схватился за голову.
– Ох, ты ж… Простите, я просто глазам не поверил! Я был вашим фанатом в школе, да что там, у нас за вашу команду все болели. Я с юга, в Питер совсем недавно переехал. Знал, конечно, что тут по земле и боги ходят, но не ожидал встретить своего кумира вот так запросто, на улице. Вы ведь больше нигде не играете? Про вас давно ничего не было слышно, с тех пор, как закончился ваш последний контракт.
– Уже не играю. Возраст не тот, – Эрик лукавил, он ещё был не так стар для футболиста, но настоящие причины внезапного заката своей карьеры он сообщать не собирался.
– А чем занимаетесь? Тренируете?
– Книжки пишу.
– Ого. Слушайте, а… можно мне автограф? А то наши парни не поверят, что я вас встретил. Или могу я совсем обнаглеть и попросить совместное фото?
– Эм… да, можно. Катерина, если тебя не затруднит…
Юный фанат, наконец, заметил меня. Несколько секунд он простоял в удивлённом ступоре, но потом всё же протянул мне свой телефон. Меня снова затопило стыдом.
После того, как я вернула ему телефон, сделав пару снимков слегка дрожащими пальцами, парнишка порылся в рюкзаке, достал оттуда альбом, до половины заполненный рисунками, и фломастер странного фиолетового цвета.
– Вам написать что-то конкретное? – спросил Эрик, снимая колпачок и бросив на парня внимательный взгляд.
– Пожелайте мне удачи. Она мне на новом месте понадобится.
Эрик написал ему что-то на чистом листе и протянул альбом обратно. Парень взял его, но уходить не торопился – мялся в нерешительности, словно хотел задать неприличный вопрос. Мне уже очень хотелось, чтобы он ушёл. Или сбежать самой.
– Можете постоять так пять минут? – неожиданно выпалил молодой человек и умоляюще взглянул на Эрика.
Он торопливо выудил из рюкзака кусочек угля, перевернул страницу и начал набрасывать что-то, тарахтя при этом без остановки.
– Извините, если я кажусь вам чокнутым, но у вас очень фактурное лицо, не могу отказать себе в удовольствии его запечатлеть, – он бросал на Эрика короткие взгляды, не прекращая скользить углём по листу. – В школе, когда я только учился рисовать, я рисовал вас с фотографии, и, признаться, выходило чудовищно, но с живого лица – это совсем другое, да и кое-что я уже вполне могу. Я хочу отдариться, понимаете? Дома пусть ваша супруга побрызгает рисунок лаком для волос, чтобы не осыпалось, хорошо? Знаете, я помню ваш последний матч. Вы же посвятили тот гол именно ей, да? До ужаса трогательно было, я чуть не расплакался.
– Именно так.
– Мы тогда гадали, кто она. Теперь одной тайной меньше. Красивая она у вас, но я бы рисовать не взялся. Там такие полутона, что я пока не способен перенести их на холст, тут нужен кто-то очень талантливый.
Я стояла с открытым ртом. Почему-то единственный вопрос, который у меня оставался – где мне взять лак. Придётся, наверное, попросить у девушек на ресепшн – их подчёркнуто аккуратные причёски наводили на мысль, что без него там не обошлось. Тем временем юный художник уже аккуратно выдирал лист из альбома.
– Я тоже оставил там автограф. Не теряю надежды стать таким же известным, как вы, – улыбнулся он.
– Вы талантливы, молодой человек, – Эрик рассматривал рисунок. – Думаю, мои наследники ещё продадут этот набросок на аукционе за круглую сумму. Спасибо. Хотя это было очень неожиданно, признаюсь.
Пока я размышляла над приземлёнными вопросами, парень бросил альбом в рюкзак, попрощался и ушёл. Я вытащила из сумки папку с документами, чтобы не мять лист в руках по дороге, и скользнула взглядом по рисунку, перед тем как убрать его.
Он в самом деле был талантлив, этот парнишка. Несколькими штрихами он сумел сохранить в вечности именно то в Эрике, чем я готова была до сих пор любоваться бесконечно. А я даже не спросила, как его зовут.
И ещё – этот парень в самом деле был фанатом. На рисунке Эрик был изображён с закрывающими уши и треть шеи вьющимися светлыми локонами, которые он безжалостно состриг после завершения карьеры, но я ещё помнила, каковы они были на ощупь. Юнец нарисовал того Эрика, которого нынешний Эрик всеми силами старался оставить в прошлом.
Мы так и стояли молча возле проклятого стадиона, не зная, как прокомментировать происходящее, и внутренне соглашаясь, что слова тут не особо нужны. А потом я задала вопрос, который всё это время просто-таки висел в воздухе.
– Эрик, ты скучаешь по всему этому?
– Поначалу скучал, сильно. Не поверишь, ночью во сне видел поле, слышал гул трибун, прямо физически ощущал под ногами газон. Просыпался иногда в слезах – от отчаяния, что ничего этого у меня больше не будет. Потом попроще стало, но совсем не прошло. Эта тоска не может исчезнуть полностью – слишком уж большой кусок жизни я спорту отдал. Но свою нынешнюю жизнь обратно на ту я бы не променял. Я понял разницу. У меня теперь есть ты и Сорен. Это больше того, чего я лишился.
На моё плечо упала крупная холодная капля, потом ещё и ещё, и вот уже капли безостановочно забарабанили по моей коже со всё ускоряющимся ритмом. Асфальт стремительно темнел, напитываясь водой, и вокруг тоже всё померкло, словно в сгустившихся сумерках, для которых всё же было ещё не время. Туча подкралась очень коварно и была такая чёрная, что стало абсолютно очевидно, что сейчас ударит гроза.
– Похоже, наша прогулка закончилась, – сказала я. – Бежим быстрее, может быть, на остановке прыгнем в автобус.
Мы бежали очень быстро и всё же не успели. Хляби таки разверзлись на полную и буквально за минуту мы оказались окружены стеной воды, сквозь завесу которой и друг друга-то с трудом видели, а уж окружающий нас город и вовсе стал таким полупрозрачным, словно его размыло летним дождём, оставившим от всего рисунка только дрожащие контуры. До остановки мы добежали уже промокшие, по щиколотку в воде, и успели только увидеть задницу отъезжающего автобуса. Моё сердце бешено колотилось, в голове зашумело, и я оперлась рукой на фонарный столб, пытаясь отдышаться. Эрик же только разрумянился.
– Всё, я мокрый насквозь, – сообщил он мне, пытаясь отжать от воды подол своей футболки. Мероприятие было абсолютно бесполезным, ибо лило пусть и потише, но достаточно, чтобы не пытаться что-то исправить.
– Я тоже. Зря бежали. Чёртов автобус, мог бы и подождать.
– Пошли пешком? Какая теперь разница, сильнее уже не вымокнем.
Я посмотрела на него. По лицу Эрика бежали капли воды, сбегая с подбородка на грудь тонкой струйкой, и мокрая футболка прилипла к телу, обрисовав его контуры так, словно её и не было. Он поднял руку и провёл пальцами, как гребнем, по золотой чёлке, отбросив волосы назад, чтобы с них хотя бы не текло в глаза, но чёлка почти тут же вернулась на место.
Действительно, можно уже никуда не торопиться. Я подошла, отёрла воду с его щеки и прижалась губами к его прохладным и скользким от дождя губам. Мы стояли, крепко обнявшись, под ливнем на остывающем тротуаре, от которого поднимался лёгкий белый пар, и целовались, как подростки, благо все возможные свидетели попрятались от грозы по подворотням.
– Наш отель далеко?
– Не очень, дойдём минут за пятнадцать.
– Тогда пойдём, наше свидание ещё не закончено, – он посмотрел мне в глаза, лукаво разулыбавшись. – Разве можно променять всё это на футбол?

Мы только успели войти в номер и закрыть дверь, как в неё постучали. Стучали настойчиво. Потом из-за двери раздался голос Сорена:
– Открывайте, я видел, что вы только что пришли.
Пришлось открыть. Сорен стоял за дверью с таким выражением лица, что мы поняли, что что-то пошло не по плану. Он прошёл прямо в номер, уселся на диван и закрыл лицо руками.
– Сорен, мы можем хотя бы переодеться? С нас вода течёт.
Он махнул рукой. Мы скрылись в спальне. Сбросив с себя всю мокрую одежду, я полезла в шкаф за сухой. Эрик поймал брошенное мной полотенце, подошёл и положил ладонь мне на плечо. Теперь Сорен не услышал бы наш разговор, даже если бы очень захотел.
– Меньше всего мне сейчас хочется одеваться и разговаривать с Сореном, но похоже, что-то не так. Интересно, что именно.
– Мне тоже интересно. Он же добился, чего хотел.
Его ладонь скатилась с моего плеча вдоль всей спины до ягодицы, где и остановилась.
– Надеюсь, он не будет затягивать с рассказом, у меня на этот вечер были планы.
Чёрт побери, у меня тоже. У нас были общие планы.
Когда мы вышли, Сорен продолжал сидеть в той же позе. Это уже пугало.
– Сорен, что с тобой? – спросила я, садясь в кресло. – Если тебе нужно посекретничать с Эриком, просто скажи – я уйду погулять.
Параллельно я прикидывала, куда бы мне можно было уйти, если он всё же меня прогонит. Дождь ещё лупил по окнам нашего номера, значит прогулки по улице точно отпадали, но вот до ресепшн вполне можно было дойти и поговорить с девчонками насчёт лака. Да и на чашку горячего чая в ресторане можно было рассчитывать.
Руки Сорена соскользнули на колени, и он невидящим взглядом уперся в ковёр на полу.
– Сложно сказать. Я попробую, но не уверен, что вы поймёте. Или поймёте не сразу. Или не так. Это не потому, что вы такие, это потому, что у меня пока нужных слов нет. Но ты не уходи, Катерина. Ты же в курсе всего – Эрик умеет держать язык за зубами, но не с тобой. Я это понял, когда ты его увела.
– Мы оставили тебя во вполне вменяемом состоянии и с неплохими перспективами, – Эрик во время этой тирады подтащил стул и сел напротив Сорена. Да, пожалуй, разговор будет долгим.
– Нет больше никаких перспектив.
– Почему?
– Потому, – Сорен наконец-то соизволил поднять на нас взгляд. – Мы разговаривали о… роли, потом просто болтали, и чем больше разговаривали, тем больше я понимал, что у нас ничего не выйдет. Она хорошая женщина, великолепная актриса. Но… кажется, совсем не мой человек. Она настроена по-другому, если можно так сказать. На другую волну. Наши миры почти не пересекаются. Я не знаю, почему, может, это разница в возрасте, может, разница культур, но мы слишком разные.
– Ты разочарован? – спросила я.
– Вы не так ставите вопрос. Я болел ей полгода, а выздоровел за час. Разочарован я только тем, что, если бы я послушал Эрика и подошёл к ней сразу, я всё сразу бы там и понял.
– И нас бы тут не было, – заключил Эрик.
– Не только. Не было бы пьесы. Не было бы постановки. Не было бы того ушата эмоций на мою голову, от которых у меня сейчас несварение разума. Я пытаюсь понять, хорошо это для меня или плохо. И пока не могу. Поэтому пришёл к вам. Вы умные и вы лучше меня умеете жить эту жизнь.
– Хорошо, Сорен. Пойдём по порядку. Тебе нравится твоя пьеса?
– Я считаю, что она гениальна. Она может прославить моё имя. Тем более, что у меня есть уникальная возможность сделать её ещё лучше, совместно с Градовым – это уже очень серьёзная драматургия, я многому у него учусь.
– То есть, хотя бы тут всё было не зря?
– Не зря. Я не жалею о ней ни минуты.
– Так. Пошли дальше. Тебе нравится театр?
– Очень. Это то место, где мне всегда хотелось находиться. Моё место, если хотите знать. Это я сразу понял. Я влюбился в него сильнее, чем был влюблён в Анну. И я хочу продолжать работу. Я хочу увидеть свою пьесу на сцене. Причем именно здесь, в этом городе. Это очень важно для меня.
– Тогда что тебя смущает?
– Мне перед ней стыдно. Она неглупая женщина и понимает, откуда я достал эту пьесу. И то, что ради неё я вывернул сердце наизнанку, но хватило меня только на час неловкого разговора. Я в самом деле оказался её недостоин. Я трус, ребята. Перепугался насмерть только оттого, что настоящая Анна отличается от той, что жила всё это время в моей голове. Она… она больше того, что я себе выдумал. Да хоть велосипед этот её дурацкий взять. Мелочь, да? А ведь это характер. Она каждый день выживает в этом вашем безумном движении, где я умер бы от страха за десять минут. Она рассказывала мне о своих травмах так, словно от ссадины или перелома можно просто отряхнуться и дальше пойти, а не мучаться от боли несколько недель. Она сама решает технические проблемы, сама берёт ответственность за свою жизнь. Ей никто не нужен рядом, понимаете? Особенно изнеженный слабак, вроде меня, который даже по своей основной работе полагается на других людей. Я весь последний год ни одной бумаги из тех, что подписал, не прочитал дальше своих имени и фамилии. Потому что их вы за меня читаете. Что я могу дать другому человеку, кроме дополнительных проблем?
– Прекрати самобичевание, Сорен. Между прочим, умение доверять есть далеко не у всех. А люди в наше время начинают отношения не потому, что могут с кого-то что-то поиметь, а только и исключительно ради удовольствия, другой причины нет. Ты сам сказал, что она неглупая женщина. Но она в первую очередь актриса. Ты подарил ей роль её мечты и, я думаю, твои усилия и красоту жеста в целом она оценила по достоинству. И даже если твоя влюблённость прошла, ну что в этом такого?
– А ещё важно то, что твой миллион алых роз не завянет завтра, Сорен, – влезла в беседу я. – По факту, ты ей памятник поставил. И раз ты так уверенно говоришь о гениальности пьесы – и себе тоже. Если вы разойдётесь в стороны с чувством благодарности друг другу – это будет тоже очень красивый жест. Думаю, его она тоже оценит по достоинству. Ты хоть лишнего ей не наговорил?
– Нет, мы общались только по делу.
– Ну вот и отлично. После премьеры подаришь ей красивый букет, поблагодаришь за подаренное тебе вдохновение, а дальше – как судьба решит. Может быть, приобретёшь ещё одного друга. Так что это скорее хорошо.
– Кстати, Катерина, раз уж пошли такие откровения, – чёрные глаза уставились на меня в упор. – Я ведь и твою выдержку оценил. Понимаешь, я был полгода в таком же состоянии ума, что и ты, когда ты ещё не познакомилась с Эриком, ну… лично. Я прошу, не обижайся на меня, я не обидеть тебя хочу, я хочу, чтобы ты поняла, поэтому мои формулировки будут предельно точными. Я ведь полгода фактически был фанатом Анны, я любил человека, которого не существует, потому что я сам себе её придумал. И я в это наступил только пальчиками ног и потом выскочил без усилий, а ты в этом варилась целиком и несколько лет, да ещё в компании таких же девчонок. Я вообще не понимаю, как у тебя крыша не съехала, потому что моя как раз перед вылетом сюда чуть не сказала мне “Прощай”. Но это можно адекватно оценить только на берегу, и вот сегодня я взял и понял. Эрик, извини, но то, что тебя фанаты украли – это я теперь могу понять, как никто. Я б сам украл на их месте. Что ты смеёшься? Они ведь и убить вполне могли, есть же и настолько чокнутые, просто ты везучий и конкретно тебе попались совестливые. Для меня, как писателя, это новый опыт. Включу в какой-нибудь сценарий.
– Да мы с Катериной друг друга стоим, и, между прочим, я при первом знакомстве её тоже слегка разочаровал. Даже не слегка, – Эрик уже хохотал в голос, вспомнив наше знакомство. – Она боялась меня больше, чем я её – дверь запирала, есть из моих рук отказывалась, даже старалась близко не подходить. Но выдержка у неё да, согласен, неординарная. Она до сих пор нас с тобой как-то терпит. Завидуй молча.
– Может, я вам за выпивкой схожу? – не выдержала я. – Пока ещё продают. Если вы собираетесь мыть мне кости, то ради бога, но хотя бы не в моём присутствии.
– Зачем, не надо никуда ходить, Сорен ведь уже уходит. Уходит же, да? Спать уходит. Завтра ему нужно работать. Не то, что нам, бездельникам – мы же в отпуске.
– Поэтому ведите себя хорошо, бездельники. Не шумите. Стены тут тонкие, а мой сон очень чуткий, – Сорен уже улыбался, пусть всё ещё немного криво.
– Я рад, что ты пришёл в себя настолько, что можешь шутить хотя бы так плоско.
– Я могу ещё площе, но не сегодня. Спасибо за разговор. В самом деле, пойду спать.
Закрыв за Сореном дверь, я обернулась к Эрику.
– Вообще-то, ты тоже завтра работаешь. Если ты не забыл, у тебя завтра встреча с читателями, и я надеюсь, что ты оценишь мои усилия и придёшь на неё.
– Но она ведь не прямо с утра?
– Нет, в три часа.
– Отлично. Если что – мои планы на вечер всё ещё в силе. Но раз Сорен просил, постараемся не сильно шуметь, – и Эрик тут же вернул ладонь на мою ягодицу.
Мы начали ещё в душе, куда залезли сразу вдвоём для экономии времени, и откуда, не одеваясь и оставляя на полу мокрые следы босых ног, сразу переместились на белоснежные гостиничные простыни. Если кого-то из нас и мучила совесть на тему переживаний Сорена, который в этот момент пытался уснуть за стеной и наверняка осуждал своих бесстыжих друзей, на либидо которых абсолютно не повлияла его личная трагедия, то моя совесть замолчала минуты через две после того, как я снова приняла в себя любимого мной мужчину, и мы с ним отправились знакомой дорогой в наш собственный рай. Единственной нашей уступкой была ладонь Эрика, накрывшая мои губы перед тем, как я уже готова была сообщить всему миру о том, как мне с ним хорошо, и моё удовольствие сочилось сквозь его длинные пальцы свистящим шёпотом в то же самое время, как он выдыхал своё, вжавшись губами в мою мокрую шею.

Глава 3

Читки в театре закончились через несколько дней. Сорен немного изменил текст пьесы, согласуясь с предложениями Градова, и актёры, наконец, переоделись в чёрное. Начались репетиции отдельных сцен.
Теперь по вечерам Сорен приседал нам на уши ещё активнее. Во время читок актёры только показывали зубы, а теперь они развернули свое мастерство на полную. На пустой сцене, без декораций, костюмов и реквизита, Градов лепил из обезличенных, неотличимых из зала друг от друга фигур в чёрной промодежде мир, который придумал Сорен – из брошенного драматургом зерна режиссёр заботливо выращивал в новом мире и любовь, и ревность, и ненависть, и предательство. Этот мир больше не являлся частью самого Сорена – он начал жить отдельной и от него, и временами даже от Градова жизнью, чем каждый день до глубины души удивлял своего создателя. С каждой новой репетицией этот мир рос, усложнялся, наполнялся подробностями, новыми неожиданными смыслами, которых Сорен не видел, пока стучал в Стокгольме по клавишам своего ноутбука, но, обнаруживая их в игре актёров, перебрасывающихся на сцене написанными им репликами, он всякий раз поражался, неужели такое вышло именно из-под его пера, но признавал, что выходило в итоге хорошо, и, самое главное – правильно.
Если коротко, то Сорен чувствовал себя богом, и вовсю упивался этим чувством.
Эрик же почти всё время пропадал в цехах, иной раз ныряя в лабиринт за сценой с самого утра и выныривая только на обед. В отличие от Сорена, он немного знал русский язык, хоть и говорил на нём примерно так же, как я на шведском – немного неправильно, короткими рублеными фразами, путаясь в грамматике и с чудовищным акцентом, помогая себе во всех сложных ситуациях жестами и своей убийственной улыбкой. С актёрами у него сложностей в коммуникации не возникало – они и сами охотно шли на контакт. Безусловно, существовал некоторый предел, за который человеку не из их тусовки был вход заказан, но для Эрика там не было ничего интересного.
А вот в цехах система “свой-чужой” работала на все сто процентов. Эрик был чужой и эту невидимую стену недоверия прошибал с большим трудом и совершенно невероятным упорством. Его поначалу пытались гнать и старались смыться в боковой коридор, как только его золотая голова появлялась на горизонте, злились, что упёртый закордонный дурак не понимает намёков на то, что ему тут не рады, но постепенно смирились, потому что он всякий раз возвращался оттуда, куда его послали. В конце концов всех за сценой даже начал умилять странный долговязый парень, старательно выговаривающий русские слова в очередном глупом с их точки зрения вопросе. И этого парня периодически стали приставлять к делу – его физическая сила могла понадобиться очень много где, а он никогда не отказывался помочь.
Эрика интересовало всё: работа художника-постановщика, цеха реквизита и декораций, он заглядывал даже к гримёрам и в костюмерную, наблюдая за их работой, хотя как раз оттуда, из традиционно женского царства, его гнали сильнее всего. Его знаменитое обаяние на этих прожжённых дамах абсолютно не работало. Он совал свой длинный нос и в аппаратную, крохотную, затянутую проводами, как паутиной, каморку с пультами управления светом и звуком, где режиссёр спешно объяснял своё видение новому художнику по свету, немногословному и спокойному молодому человеку, татуированному по самое не могу, которого спешно взяли на замену так невовремя запившему Ивану Петровичу. Я даже имени его не могла запомнить – что-то на А. Вроде бы, Антон. Или Артём. Эрик-то, конечно, знал точно, но нафига ему было это знание, я так до конца и не поняла.
И всё так и шло бы своим чередом: Эрик помогал строить физическую сторону нового мира, пока Сорен наблюдал, как в нём рождается душа.
Если бы не.

Мы пришли в театр на очередную репетицию и сразу почуяли, что всё идет не так, стоило нам переступить порог зала. Театр жужжал, как осиное гнездо, в которое ткнули палкой. Актёры небольшими группами шептались по углам, но тональность этого фонового гула, к которому я уже успела попривыкнуть, была необычно напряжённой. Режиссёр не отнимал от уха телефонную трубку, нервно жестикулируя свободной рукой. Его помощница Маша тоже прижимала плечом к уху телефон, параллельно делая какие-то записи на обрывке бумаги, явно позаимствованном из чьего-то экземпляра пьесы, и, скорее всего, без ведома владельца. Градов был откровенно зол, Маша же выглядела очень встревоженной.
Я оглядела зал – и поняла, что в нём кое-что изменилось. Велосипеда Анны не было на привычном месте. И не было её самой.
Ошарашенный догадкой Сорен на правах члена труппы кинулся поговорить с актёрами. Я же огляделась и решила получить сведения не партизанскими методами, а, так сказать, прямо из штаба, поэтому сразу направилась к режиссёру и помрежу.
Градов всё ещё говорил по телефону, и градус разговора явно повышался, готовый уже зашкалить.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/olga-murashova/spektakl-bez-scenariya-71978758/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.