Главная страница | Публицистика | Мифы о Солженицыне, опровергнутые им самим

Мифы о Солженицыне, опровергнутые им самим
Юрий Анатольевич Тарасов
Был ли Александр Исаевич Солженицын агентом КГБ или ЦРУ, призывал ли бросить атомную бомбу на Советский Союз, предавал ли своих друзей – об этом и многом другом из мифов, сложенных вокруг его имени, можно детально узнать в этой книге. Она составлена из серии моих статей на дзен.ру, написанных и опубликованных в 2023-2025 гг. по материалам книг А.И.Солженицына «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов», «Архипелаг ГУЛаг» и других источников. В процессе подготовки книги все статьи были мною заново отредактированы, исправлены и дополнены.

Юрий Тарасов
Мифы о Солженицыне, опровергнутые им самим

Вместо вступления

Первая книга Н.Решетовской, как основа мифов о Солженицыне

Книга первой жены Солженицына Натальи Решетовской «В споре со временем», вышедшая за рубежом на итальянском языке в 1974 году, а на русском и ряде других языков в 1975, стала главным источником длинной серии публикаций отрицательных мифов о нём, которая продолжается до сих пор. Все последующие авторы, старавшиеся бросить тень на Солженицына, так или иначе ссылались на информацию, впервые изложенную в книге Решетовской. До сих пор никто не пытался подвергнуть её сомнению. Даже защитники Солженицына обходят эту книгу стороной.




Но давайте всё же попробуем разобраться, что правда, а что нет в написанном Н.Решетовской о своём бывшем муже, отделить в нём, так сказать, мух от котлет. И поможет нам в этом другая книга – «АПН – я – Солженицын», написанная ею незадолго до смерти и ставшая чем-то вроде исповеди, в которой она, помимо всего прочего, изложила и любопытные обстоятельства работы над своей первой книгой, ставящие под сомнение многое из её содержания.




Но сначала посмотрим, как сам Солженицын оценивал первую книгу Решетовской.

Из пресс-конференции Нобелевского лауреата Солженицына. Декабрь 1974 года:
«Я сейчас имел возможность прочесть ее по-русски и могу сказать, что эта книга просто не обо мне. Она о некотором персонаже, который на моем месте желательно видеть КГБ. Для этого факты большей частью извращены, а мотивировки… – так просто вообще ни одной подлинной внутренней мотивировки нет. Все мотивировки придуманы со стороны. Эта книга является частью кампании против меня, начатой после издания «Архипелага», чтобы как-нибудь снизить, смазать значение издания «Архипелага»».

Из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов»:
«Задачи «живого свидетельства» в ней поняты странно: большая доля посвящена событиям, которым Решетовская никогда не была свидетелем. Она берётся описывать лубянскую камеру, быт на шарашке, вообще лагеря, прототип Шухова искать в батарейном поваре (никогда им не был). Описывает мою трёхлетнюю ссыльную жизнь, будто была её соучастницей, будто не именно там покинула меня, душимого раком и в непрорываемом одиночестве. И даже историю моей болезни берётся излагать, о самом смертном моменте, декабрь 1953: «состояние приличное». Напротив, шесть последних лет, после 1964, нашей совместной интенсивно–мучительной, раздирающей жизни перед разводом – обойдены вовсе, тут книга обрывается. (…) Никогда не заметила никакой внутренней линии моей жизни, ни страсти к поиску исторической правды, ни любви к России, всё это заменено единственным движущим мотивом – «быть наверху!». (А легче всего мне было, после хрущёвской ласки, остаться «наверху» и помогать казённым перьям.) Книги мои цитирует недобросовестно, с натяжкой обращая цитаты против меня».




В общем, почти все сомнительные места книги Н.Решетовской Солженицын тут перечислил.
А теперь попробуем разобраться, почему же Решетовская, старавшаяся, по её утверждению, писать о Солженицыне объективно, позволила себе домыслить то, что касалось его жизни в заключении, свидетелем которой она не была и быть не могла?
Вот что сказала она об этом сама в последней своей книге-«исповеди».
«…28 декабря в Париже на русском языке вышел 1-й том «Архипелага ГУЛАГа»!!! (…) Очень скоро по западному радио стали читать главы из «Архипелага…?», в том числе главу «Следствие». Автор очень загадочно написал в ней о том, что не имеет оснований гордиться своим поведением на следствии, просит не бросать камень в тех, кто оказался слаб… А это означало, что в моей книге нельзя пройти мимо этого.
Между тем еще осенью мною по вдохновению был написан этюд о Санином следствии 1945-го года. Я отталкивалась при этом от его рассказов мне, от рассказа о своем следствии Глеба Нержина в «Круге» своему другу Рубину, от собственной интуиции. Показала этот этюд Константину Игоревичу (Смирнову, редактору её книги от АПН. – Ю.Т.). Тот оценил мое воображение, но посчитал такое описание следствия неприемлемым: у меня всё, решительно всё основано на документах и вдруг… фантазия!? Тогда я стала перечитывать первые тюремные письма своего мужа, вспомнила недоумение моей мамы при прочтении одного из этих писем: в нем Саня выражал радость по поводу того, что я… на свободе. И у меня родился другой текст».

А вот о том же, ещё более откровенно, в другом месте её книги:
«Тем временем заканчивалась подготовка моей книги к печати. (…) А тут ещё прибавилась необходимость осветить тему следствия Солженицына 45-го года. Дело в том, что по западному радио уже читался первый том «Архипелага», где была глава «Следствие». Редактор (К.И.Смирнов. – Ю.Т.) уверял меня, что я не имею права пройти мимо этой темы, и давал понять, что это отчасти является условием выхода моей книги. О своем собственном следствии Солженицын в «Архипелаге…» говорит очень мало, полунамеками. И у меня родился даже как бы исследовательский интерес. Я действительно не могла не верить Виткевичу, который приоткрыл мне в своих интервью поведение Сани на следствии».
Для сравнения, приведу и скупые строчки из первой книги Решетовской «В споре со временем»:
«А потом – тоже по радио – я узнала об интервью Николая Виткевича для американской газеты "Крисчен сайенс монитор" и мне пришлось взглянуть на давние события другими глазами и дать им другое толкование».

Итак, если суммировать все эти утверждения, Решетовская ясно даёт понять, что тема поведения Солженицына на следствии, в тюрьме и лагере была поднята ею в книге по инициативе и под давлением АПН. Соответственно, и оценка его поведения там тоже подгонялась под требования издательства, то есть стоящих за его спиной органов власти. Характер же этой оценки был заимствован Решетовской из услышанного перед тем интервью Виткевича.
Ну а сформулировать эту оценку именно в таком виде было уже делом техники. В ход пошло домысливание отдельных строчек из тюремных писем, смутных воспоминаний, случайных ассоциаций, поведения литературных героев из книг Солженицына.
Иначе чем фантазёрством такой анализ назвать нельзя. Доказать его ошибочность не представляет труда.
Вот как, например, Решетовская аргументирует своё утверждение, что Солженицын на следствии оговорил Виткевича:
«Перебираю пачку писем 1945 года. Вот и треугольничек. Перечитываю его в который раз (…). Ещё в том же письме: «…до сих пор не знаю, разделил ли мою судьбу сэр или нет?» Сэр – это Николай Виткевич. Как же так: в середине августа Солженицын не знает, арестован Виткевич или нет!.. А по версии «Архипелага» он уже в апреле или самом начале мая говорил Котову, тому самому подполковнику, что по делу их проходит двое».



Николай Виткевич (слева) и Александр Солженицын на фронте, 1943 г.

Из данного текста понятно, что Решетовская допустила логическую ошибку подмены тезиса, «увидев» несуществующее смысловое тождество между выражениями «разделил мою судьбу» и «проходит по тому же делу».
Солженицын под словами «мою судьбу» в своём августовском письме имел в виду не арест и следствие, а уже приговор, то есть итог дела. Под словом же «дело», в книге «Архипелаг ГУЛаг», он подразумевал именно процесс следствия, а не его результат (в тот момент, в апреле – начале мая, ещё не ясный).
А вот другое письмо, использованное как аргумент Решетовской:
«Саня буквально бомбардирует (сначала тётю Вероню – связь с ней установилась раньше, чем со мной) вопросами: где Кирилл? где Лида? что слышно о Николае? – «Отвечайте хоть коротко, самое необходимое…» «Десять дней с нетерпением жду известий». «От всей души желаю, чтобы Кока и Кирилл избежали моей участи…».
Почему мы должны были исчезнуть? Письма? Но в наших ничего не было… Почему такое беспокойство за нас в июле – августе? Ведь знал же ещё в мае, что "проходят двое", только двое».
На основании этих писем Решетовская безосновательно делает вывод об оговоре Солженицыным не только Виткевича, но и Симоняна, его жены Лидии и самой себя.




Однако приведённый здесь текст в действительности говорит лишь о том, что Солженицын хотел убедиться, что Виткевича посадили, а остальных – нет.
Вероятность осуждения первого следовала из общих с ним улик, а безопасность вторых – из усилий самого Солженицына, который, как он признавался позже в книге «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов», свёл причины отсутствия в их письмах осуждения его выпадов против власти только к недовольству низкими стипендиями в вузах, не давая, тем самым, следствию повода «копать глубже» и обнаружить у них «неправильное» социальное происхождение, иметь которое в те годы было очень опасно.

Гораздо более серьёзными выглядят, на первый взгляд, доказательства оговора Солженицыным на следствии Л.В.Власова – морского офицера, с которым они болтали на политические темы, когда вместе ехали в поезде весной 1944 года, а затем изредка переписывались.
Доказательством этого Решетовская считала официальное письмо Виткевича, в котором он написал следующее:
«…Солженицын сообщил следователю, что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов и тот, мол, не отказался, но даже назвал фамилию своего приятеля, имеющего такие же антисоветские настроения…».
А вот свидетельство самой Решетовской, приведённое ею в первой своей книге:
«О Власове действительно шла речь на следствии. Это я знала от мужа. Он рассказывал мне, что Лёня Власов «спас» себя письмом, которое пришло к Солженицыну в часть уже после его ареста и было переслано следствию. Письмо это капитан Езепов сам прочёл мужу. Там была фраза: «…не согласен, что кто-нибудь мог бы продолжать дело Ленина лучше, чем это делает Иосиф Виссарионович». Вот почему Власова даже не допрашивали! (…)
Вскоре я повидалась с Леонидом Владимировичем Власовым. (…)
…Власов говорит:
– Фамилия этого человека (приятеля Власова – Ю.Т.) Касовский. (…)
И стала более ясной картина, скупо обозначенная несколькими строками письма Виткевича:
«…конец протокола первого допроса. Следователь упрекнул Солженицына, что тот неискренен и не хочет рассказать всё. Александр ответил, что хочет рассказать всё, ничего не утаивает, но, возможно, кое-что забыл. К следующему разу постарается вспомнить. И он вспомнил».
Вспомнил «всё»… Вплоть до случайно услышанной фамилии».

А теперь разберёмся, что же следует из всей этой информации не по смутным догадкам Решетовской, а по правилам логики.
Из письма Виткевича ясно, что про Власова и Касовского Солженицын «вспомнил» на втором допросе, который состоялся аж 5 апреля (через два месяца после ареста). Между тем, Решетовская свидетельствует, что письмо Власова Солженицыну прочёл сам следователь Езепов. Это не могло случиться на первом допросе (26 февраля), когда речь о Власове вообще не шла. Значит – на втором, то есть на том же, на котором Солженицын «вспомнил» про него.
Ни Решетовская, ни Виткевич не поясняют, что чему предшествовало – чтение письма воспоминанию, или воспоминание чтению письма.
Логика подсказывает, что, получив из части письмо Власова Солженицыну, Езепов обязан был допросить Солженицына об этой переписке. Следовательно, Солженицын не «вспомнил» о Власове, а рассказал про него, отвечая на вопросы следователя. И прочитать письмо Власова Солженицыну Езепов мог, по правилам следствия, только после того, как выудил у него всю информацию об их знакомстве.
Вполне возможно, что в письме Власова был упомянут и Касовский, о котором шёл разговор в поезде, поэтому Солженицын принуждён был сказать Езепову и о нём.
Итак, обвинение Солженицына в оговоре Власова и Касовского не имеет серьёзных оснований. Ни тот, ни другой не были после этого арестованы.

Влияние АПН выразилось также в удалении из книги Решетовской всего, что прямо или косвенно говорило в пользу Солженицына и могло помешать дальнейшей его дискредитации.
Так, например, в процессе сокращения рукописи до размеров, предусмотренных договором, редакторами было полностью удалено описание выхода подразделения Солженицына из окружения под Кенигсбергом, что позволило в будущем КГБ сочинить и широко распространить мифы о его трусости, дезертирстве и, даже, плене, с последующей вербовкой гестапо.




Цитата из книги Решетовской «АПН – я – Солженицын»:
«Очень сожалею, что при сокращении моей книги вся история с окружением была изъята. Сожалею тем более, что это дало возможность в будущем толковать то самое окружение ложно».

Было удалено и немало другого материала. Это заметил тогда в своём отзыве на книгу даже заведующий кафедрой русского языка Эссекского университета Джон Хоскин. Вот как оценила его выводы в своей последней книге Н.Решетовская:
«Он проявил большую осведомленность относительно моих публикаций; ему были известны две моих главы, помещенные в самиздатском журнале «Вече». И он сравнивает их с моей изданной книгой – отнюдь не в ее пользу.
Проведенный им анализ мне очень дорог, хотя я и не со всем здесь согласна: «…при чтении раздела, посвященного «Ивану Денисовичу», выясняется, что в нем нет никакого сходства с главами, первоначально напечатанными Самиздатом. Из него изъят весь ценный материал относительно трудностей, которые пришлось пережить автору во время переговоров с редакцией журнала «Новый мир» и с советской политической иерархией».
«Мне лично кажется, что кое-что из текста Решетовской сохранилось, потому что, несмотря на преобладающую горечь и осуждение, в некоторых ее словах все же чувствуется, что она уважает и любит Солженицына. Если бы этих слов в ее книге не было, нельзя было бы понять, как она могла посвятить 25 лет своей жизни человеку, характер и произведения которого она расценивает так отрицательно» (…)




«Однако, – пишет Хоскин в заключение, – мы не можем подойти к этой книге без крайнего скептицизма – другого выхода у нас нет. Как прискорбно, что личная трагедия Натальи Решетовской была столь неприглядным образом эксплуатирована».
Ну что ж! Я знаю еще и то, что не только АПН использовало Решетовскую, но и Решетовская использовала АПН. Я не могла молчать, не могла ждать «после смерти». А как, через кого еще доступно было мне говорить?!..»

Та часть книги, в авторство которой Решетовской не поверил Джон Хоскин, была действительно сильно изменена АПН при последнем редактировании. Об этом есть свидетельство самой Решетовской:
«Машинистка допечатывает окончательный вариант. Но последние три главы смутили главного редактора издательства АПН Жукова. Как потом я узнала, Жуков обложился моими материалами и заперся в своем кабинете. Три главы сузились до одной!».



Юрий Николаевич Жуков, историк-сталинист, в молодости работал в АПН.

Но содержание книги АПН корректировало в нужном ей духе и через своего редактора Семёнова в самом процессе работы над ней Решетовской.
Ему удалось полностью втереться к ней в доверие, притворяясь сочувствующим судьбе её бывшего мужа. Как писала она сама в последней книге:
«Беседы с редактором по-прежнему давали мне очень много. Я имела дело с умным, интересным, очень эрудированным человеком, опытным редактором, обладающим феноменальной памятью и к тому же симпатизировавшим моему герою. Его, например, умилял выдвинутый Саней проект нашей «коммуны» (Саня предлагал жить в Москве всей нашей студенческой пятерке друзей после окончания университета, а следователем это было расценено как попытка создать организацию, что и вылилось в дополнительный, 11-й пункт 58-й статьи УК). (…)
Я встретила его понимание даже там, где меньше всего, казалось, могла ждать. Например, рассматривая вопрос о «виновности» Солженицына, Константин Игоревич сказал следующее: «Конечно, Саня не был виноват. Он был осужден совершенно несправедливо. Их переписка, их разговоры с Виткевичем были мальчишеством и никакой опасности для государства не представляли. Серьезно говорить об антисоветизме Солженицына в то время нельзя. Просто было такое время, вот их и арестовали!» (…)
Подчас Константин Игоревич высказывал свежие мысли, находил удачные формулировки, которые я охотно принимала. (…) Но особенно важным и успокаивающим было то, что на том этапе работы над книгой я ощущала его как своего союзника. А потому обидно было, что «вечевцы» не допускали мысли, что редактирование может не быть тенденциозным, направленным против Александра Исаевича. Я же, казалось, убеждалась все больше, что они были неправы».
Лишь уже после публикации книги она заметила слишком вольное отношение своего редактора к точности сведений о Солженицыне.
«Я стала понимать, что отношение к материалу у писателя и редактора совершенно различное, и оно отнюдь не украшает последнего. Итак, в наши отношения с Константином Игоревичем вошли элементы недоверия с моей стороны».

Напоследок, стоит привести здесь отрывки из последней книги Решетовской, касающиеся книжки Кирилла Симоняна «Ремарка», тоже ставшей источником ряда клеветнических мифов о Солженицыне.
«Я пыталась в свое время отговорить Кирилла от публикации статьи, пыталась убедить в неправоте его «теории», будто Саня сам «устроил» себе арест с целью сохранения своей жизни, для чего и писал компрометирующие его письма. Я предлагала Кириллу прийти ко мне, чтобы почитать Санины письма военных лет, убедиться в его искренности, в его сверхпатриотизме того времени».




«В последний раз Лида (бывшая жена К.Симоняна Лидия Ежерец. – Ю.Т.) виделась с Кириллом весной, когда он дал ей почитать свою «Ремарку». Лида очень тогда взволновалась. Она совершенно не помнила того, о чем писал Кирилл: будто они однажды получили от Сани письмо резко антисоветского содержания и были, как писал Кирилл, очень удивлены, считая Саню трусом, и в то же время перепуганы, ибо на конверте стоял штамп военной цензуры. Лида была так взволнована, прочтя все, о чем написано было в «Ремарке», что не могла после этого ни позвонить Кириллу, ни увидеться с ним. Дело в том, что Лида была тяжело больным человеком, боялась инсульта, от которого погибли все родные, избегала излишних волнений.
– Наташа, – спросила Лида с горечью, – зачем он это сделал?..
– Вероятно, обида, а может, и зависть, – ответила я Лиде.
В самом деле, с одной стороны – показания Сани на следствии и позже в отношении Кирилла; с другой – литературный талант у Кирилла был не меньше Саниного. Только кто же виноват, – думалось мне, – что у Кирилла не было других Саниных качеств, без которых невозможно было достичь той писательской высоты, на которую взобрался Саня? Тут и воля, и трудолюбие, и целеустремленность, и самодисциплина… «Саня – великий работник», – вспоминаются мне слова Николая Ивановича Кобозева…»

Миф 1

Классовая ненависть Солженицына к социализму

Причиной написания А.И.Солженицыным Архипелага ГУЛАГ и других антисоветских работ его критики чаще всего считают наследственную классовую ненависть к социалистическому строю, поэтому с неё и начнём.
Начало данному мифу было положено в 1976 году. Вот что писал о нём сам Солженицын.
«В марте 1976 «Литературная газета» печатала против меня большую статью «Без царя в голове» – и уже там был весь этот наворот: что мой дед, мужик Семён Солженицын, был некий крупный феодал, известный в округе своей жестокостью, и с фантастическими владениями в 15 тысяч гектаров, – тем не менее один его сын почему-то грабил на дорогах с помощью аркана, кастета и кляпа, а другой его сын, мой отец (самых либеральных воззрений), не вынес падения монархии и кончил самоубийством. (…)
Теперь (1977 г. – Ю.Т.) узнаю, что коллектив чиновников и перьев не только не дремал, но занялся, наконец, непримиримым и окончательным моим изничтожением. Такой методической научной работой: подменить этого Александра Солженицына от предков до потомков. Как переклеивают клетки мозаики, сменить все клетки до единой – и взамен выставить искусственного мёртвого змея из составленных чешуек. Переклеивали – не ленились. Сменён мой дед, сменён отец, сменены дядья, сменена мать, лишь затем сменены дни моего детства и юности, и взростности, подменены все обстоятельства, все мотивировки моих действий, детали поведения – так, чтоб и я был – не я, и жизнь моя никогда не была жита. И уж конечно, подменён смысл и суть моих книг – да из-за книг всё и затеяно, не я им нужен.
И вот, наконец, их исследование появилось отдельной книжкой (на обложке неся, как на лбу, двойное, для верности повторенное, жёлтое тавро).




Автором указан Ржезач (иностранец, хорошо!), издательство «Прогресс», ускоренный пролёт через типографию (от сдачи в набор до подписания к печати 10 дней), а тираж – скрыт, может быть, ещё и не решён, как не решена и цель: рискнуть ли продавать советским читателям (и тогда внедрить в их умы заклятое имя)? Пока решили распространять через спецотделы среди столичной публики, которая всё равно уже порчена, имя моё знает. (…)
Так кто же этот Ржезач? Это – чех и отчасти даже диссидент: в 1967 будто присутствовал при чехословацком бунтарском писательском съезде, в 1968 вместе с вольнолюбивыми чехами хлынул в эмиграцию (тогда ли уже имея задание от ГБ или попозже его получив), вместе с ними семь лет негодовал на советскую оккупацию, затем исчез в одну ночь из Швейцарии, а через сутки выступал по чехословацкому радио, понося эту эмиграцию и деятелей её, и все подробности её жизни. По-русски это называется: перемётная сума. Собственно, для понимающих людей, рисунок автора уже и закончен.
Однако этот ржец, этот лжец пишет книгу, оказывается, не как посторонний учёный биограф, но … «принадлежал к узкому кругу друзей Солженицына, более того, был его сотрудником. Достаточно хорошо узнав писателя…», и сочинив много тетрадей под названием «Беседы с Солженицыным» (есть такая сноска у него, стр. 108), оттуда уже сам себе приводит «цитаты».
Вот, привыкай не привыкай к чекистским ухваткам, а до конца всё равно не привыкнешь! Ну всё-таки, не может же человек придумать знакомство, если его вовсе никогда не было?
Но что правда – очень он добивался познакомиться. (…)
Так мой «сотрудник по Цюриху» чего совсем не берётся рассказать – это о Цюрихе.




Зато обо всей остальной моей жизни – лавину. Правда, извините, не по порядку: что-то «мне не захотелось писать биографию такого низкого человека, как А. Солженицын. И несколько изменив литературную форму… я отказался следовать строгой хронологической последовательности».
О да, конечно. Так – насколько же легче!
Ось времён – это непроглотный стержень, его не согнёшь, не угрызёшь, не пропустишь, вечно привязан к этим точным датам, точным местам, пришлось бы описывать совсем ненужные периоды – как этот Солженицын выбивался на фронт из обоза или как умирал в раковом корпусе, ссыльный и одинокий.
И Сума избирает такой приём: поэтический хаос. Одни и те же эпизоды в разодранном виде разбросать по разным частям книги, чтоб их казалось много похожих и не было бы охотников взяться за труд – снова их собрать и сопоставить. И одни и те же заклинания в разных местах повторять и повторять для убедительности. На свободе от хронологии и системы – все построения Сумы.
Но упрощая задачу читателю, выделим всё главное, что удалось ему открыть:
1. Дед – грозный тиран округи, таинственно исчезнувший.
2. Отец – белогвардеец, казнённый красными.
3. Дядя – разбойник.
4. Солженицын рос с детства припадочный.
5. С детства же – антисемит.
6. С детства же – патологический честолюбец.
7. Трус. «Самый трусливый человек, которого когда-либо знали».
8. Вор.
9. Развратник .
10. Писатель-предатель.
11. Сел в тюрьму нарочно: хитро подстроил собственный арест в конце войны.
12. Старался засадить в тюрьму друзей и знакомых (но КГБ никого не тронуло из доброты и мудрости).
13. Весь лагерный срок – ретивый стукач.
14. Лицемерно искал одиночества под предлогом писательства.
15. Все книги, особенно «Архипелаг», написаны из злобы и честолюбия.
16. «Для солженицынского литературного метода типична конъюнктурная ложь».
17. Мерзким трюком соблазнил почтенное КГБ захватить свой литературный архив.
18. Подлым приёмом уклонился от поездки за Нобелевской премией.
19. Хитрым манёвром вынудил КГБ захватить спрятанный «Архипелаг» – и так заставил выслать себя из Советского Союза.
20. «Во всём, что говорит и пишет Солженицын, проявляются верные признаки душевной болезни. Представляет интерес лишь для психиатра». (Последний диагноз – был бы очень подходящий, только до высылки.)
Далеко-далеко ещё не все результаты исследования, но главные – тут».
Как видим, здесь представлены почти все современные мифы о Солженицыне. Это и есть их главный источник. Остальные «антисолженисты» в основном лишь добавляли к ним новых красок. Но, вновь предоставим слово Солженицыну.
«С тех пор, как марксистское мышление стало господствующим в нашей стране, техника опорочения всегда начинается с родителей и прародителей. Этому рецепту следует и Сума. Однако по материнской линии не так привяжется, фамилия не та, и потому Сума минует деда по матери, Захара Фёдоровича Щербака, действительно богатого человека (впрочем, пастуха из Таврии, разбогатевшего на дешёвых арендных землях северо-кавказской степи) и которого, действительно, на Кубани в округе многие знали со стороны щедрой и доброй (после революции 12 лет бывшие рабочие его кормили). А всё имущество его – 2 тысячи десятин земли и 20 тысяч овец, приписывает деду по отцу, Семёну Ефимовичу Солженицыну, рядовому крестьянину села Саблинского, где таких богатств и не слышали никогда, и приписывает ему же 50 батраков (ни единого не было, с хозяйством он управлялся сам и четыре сына): «человек, прославившийся своей жестокостью далеко за пределами собственного поместья» (то есть хутора, а жестокостью – к своим детям? к домашним животным?), «крупный землевладелец, который мог позволить себе всё» (и что же именно? оказывается: отдать младшего сына в гимназию, потом отпустить в университет, – всё та же дремучая легенда, что в России учиться могли только дети богачей, а в России учились многие тысячи «медногрошёвых» и многие – на казённое пособие).
Но – что бы ещё о нём солгать? – ведь всё-таки дед по отцовской линии – это славное будет пятно. Но – что солгать о старом крестьянине, не выезжавшем из своего села? И сочиняет гебистский коллектив: «После Октябрьской революции он долго скрывался и затем исчез бесследно».
Ври на мёртвого! Семён Солженицын как жил в своём доме, так и умер в нём – в начале 1919 года. В Саблю Сума не ездил (туда дорога очень тряская), не узнавал: менее чем за год семью Солженицыных тогда посетило четыре смерти (беда по беде как по нитке идёт) – они начались со смерти моего отца 15 июня 1918 года, и в этой быстрой косящей полосе выхватили другого сына, Василия, и дочь Анастасию, и старика-отца.
В семью Солженицыных настолько Сума не вникал, что даже не знает ни имён братьев отца, тем более сестёр, ни – сколько их было. Но о каком-то брате, «мне к сожалению не удалось установить ни даты его рождения, ни даже его имени», пишет: «он был бандитом. Выходил на большую дорогу, чтобы грабить путников и повозки. Никто никогда не узнает, как он кончил». Впрочем: «это лишь неподтверждённое предположение» (стр. 24).
Ай, Сума, но зачем же неподтверждённое предположение в такой научной книге? Ведь оно не украшает. Два оставшихся брата Солженицыных, Константин и Илья, продолжали крестьянствовать в Сабле до самого прихода разбойников-коллективизаторов. Один, к счастью для него, умер перед самым раскулачиванием, а всю его семью и другого брата сослали в Сибирь в том потоке.
Но чернедь – не чернедь, если она не промазана через отца. Главное – отец. Какую же ложь выдвинуть о нём?



Исаакий Семёнович и Таисия Захаровна Солженицыны

Хронология очень бы мешала Суме, а без неё он может делать лёгкий передёрг: будто отец мой умер не за 6 месяцев до моего рождения, а через 3 месяца после (без даты, конечно), и это «известно достоверно» – и этим сюжетным ходом он вдвигает папину смерть в разгар гражданской войны – на март 1919. Время смерти само подталкивает: должен стать лютым белогвардейцем и быть убит красным мечом. И всё же гебистский коллектив не спроворился бы лучшим образом, если б на помощь не поспешил Кирилл Симонян. Сперва в своей брошюре, затем и в долгих дружеских беседах с Сумой он распахнулся издушевно: «Таисия Захаровна (моя мама. – А.С.) ему одному [Симоняну] поведала, что Исай Семёнович Солженицын во время гражданской войны был приговорён к смертной казни».
Вот даже как: не в бою честном убит, но – казнён. И вот как: сыну родному мать не сказала, и никому на земле, но чужому мальчику, чтобы тот донёс до потомства. (…)
Но самое характерное во всех этих лжах – не подхватистость Сумы, не бессовестность Симоняна, – но безмерное надмение Победителей, Оккупантов, надмение ЧКГБ: что настолько уже огнём и мечом они прошли по России, настолько изничтожили все государственные архивы и все частные, что нигде на русском пространстве не могла уцелеть ни одна не желанная им бумага. А уж Солженицына трепали, тягали – уж у него-то наверняка ничего нет.
А у меня, стараньем покойной тёти Маруси, как раз-то и дохранилось! Хотите, господа чекисты или цекисты, – метрика Ставропольской духовной консистории (летите, выскребайте запись, рвите лист!): о рождении отца моего и крестьянском звании Солженицыных, как Семёна Ефимовича, так и Пелагеи Панкратовны? Хотите – обыкновенное гражданское свидетельство, удостоверенное причтом Вознесенского собора города Георгиевска, Владикавказской епархии, Терской области, о смерти отца моего от раны 15 июня 1918 и погребении его 16 июня на городском кладбище? Как понимаете, ваши ревтрибуналы, расстреливая у ям, не посылали за священником, дьяконом и псаломщиком.
После несчастного нелепого своего ранения на охоте папа семь дней умирал в обычной городской больнице Георгиевска, и умер-то по небрежности и неумению врача справиться с медленным заражением крови от вогнанного в грудь кроме дроби ещё и пыжа. И похоронен он был в центре города (ещё и фотография выноса гроба из церкви долго хранилась у нас), и я сам хорошо помню, как посещали мы его могилу до моих 12 лет, и где она находилась относительно церкви, пока не закатали то место тракторы под стадион.
(Источник: ж-л Новый мир. № 2, 1999. «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». Часть 1. Глава 5. С. 109–115)

Миф 2

Припадочный патологический честолюбец

Корни этого мифа произрастают из интервью школьных друзей А.И.Солженицына Николая Виткевича и Кирилла Симоняна, а также первой жены писателя Натальи Решетовской.

ВИТКЕВИЧ (из интервью агентству АПН в 1974 г.):
«Нужно сказать, что уже в младших классах он готовился стать будущим великим писателем. Я помню ученические тетрадочки с надписями «Полное собрание сочинений. Том I. Часть 1-я».
Я счел необходимым остановиться на этом, так как это наложило отпечаток и на характер А. Солженицына. Он всегда был большим себялюбом. А во фронтовую пору стал неким «полубогом», судившим с этой высоты о плохом и хорошем не с точки зрения реальности, а по своим схемам и теориям».

РЕШЕТОВСКАЯ (из книги «В споре со временем», 1974 г.):
«С ранних лет Саня Солженицын мечтал стать писателем. (…) МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории. – Ю.Т.) – это путь наверх! (…)
В том, что Саня был ограниченно годен к военной службе, виной была его нервная система. Все, кто видел портреты Солженицына, обращали внимание на шрам, пересекающий правую сторону лба. Многие считали: это памятный след – то ли войны, то ли тюрьмы. Солженицын не подтверждал этого, но и не разуверял. А я, помня этот шрам с нашей первой встречи, не расспрашивала мужа о нём. Было как-то неловко. Узнала я о происхождении этого шрама лишь в 1973 году, спустя добрую треть века после нашего знакомства. Узнала от доктора медицинских наук, известного хирурга Кирилла Симоняна, одноклассника мужа. (…)
– Ты ведь знаешь, – сказал он, – что Саня в детстве был очень впечатлителен и тяжело переживал, когда кто-нибудь получал на уроке оценку выше, чем он сам. Если Санин ответ не тянул на «пятерку», мальчик менялся в лице, становился белым, как мел, и мог упасть в обморок. Поэтому педагоги говорили поспешно: «Садись. Я тебя спрошу в другой раз». И отметку не ставили.
Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес.
Даже когда он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду – самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь, – мы молчали. Бог с ним.
Так же с оглядкой на Санину нервозность вели себя и педагоги. Это в конце концов создало в нём веру в какую-то непогрешимость своей личности, какую-то исключительность.
Но как-то преподаватель истории Бершадский начал читать Сане нотацию, и Саня действительно упал в обморок, ударился о парту и рассёк себе лоб.
Все были очень напуганы. Учителя относились после этого к Сане ещё осторожней…»

Итак, из приведённых отрывков ясно, что первым о припадках честолюбия у Солженицына с детства высказался Кирилл Симонян. Именно от него эта информация попала в книгу Решетовской. Виткевич же сказал о «себялюбии» Солженицына намного позже и в значительно менее ярких красках, не видя в нём физической или психической патологии (впрочем, не исключено, что и к такому мнению он пришёл под влиянием Симоняна, уже после своего выхода на свободу).
Мнения друзей, полученные как раз в момент работы над книгой, могли повлиять и на оценки Решетовской. Она пишет, например (после записи воспоминаний Симоняна), что в период учёбы одновременно в университете и МАФЛИ «он продолжал заниматься и дома – частенько до двух часов ночи, доводя себя до головной боли. Он и понимал, что так трудиться нельзя, и не мог остановиться. Ведь нужно было быть первым, первым! Во что бы то ни стало! Любой ценой!»
Такая оценка вполне соответствовала подсказке Симоняна, а вот прежнее, более простое объяснение самопожертвования Солженицына его желанием по максимуму использовать время учёбы в вузах для получения наиболее полных знаний, как необходимой базы больших писательских планов, Решетовской, на фоне обиды на него за «предательство» её любви, видимо, стало казаться менее убедительным.
Но стоило ли ей в данном случае так доверять Симоняну? Позже, в своей последней книге «АПН – я – Солженицын» (2003) она сама дважды уличит его во лжи при искажённом толковании им других случаев из жизни Солженицына, о которых она знала лично, либо от непосредственных свидетелей и из писем мужа того времени. О детских же его годах она знала очень мало, потому и позволила себе довериться рассказам его друзей.




А вот что писал в 1978 году, отвечая на выпады против него Симоняна, сам Солженицын в книге «Сквозь чад»:
«Итак, по сюжету, загадка о шраме продолжала и продолжала мучить Наташу – и вот, рассказывает она в своей книге, через многие годы, уже после развода, осмелилась спросить о том друга нашей общей юности Кирилла Симоняна.
А Кирилл – возьми да и знай. А Кирилл – к тому же и врач, да не просто хирург, но универсальный профессор медицины, который знает всю её и вокруг неё и особенно психологию, патопсихологию, фрейдовский психоанализ и всё, что может пригодиться (тут, разумеется, сарказм Солженицына – Симонян был только хирургом. – Ю.Т.). И он с лёгкостью даёт объяснение мучительной загадке: Солженицын в детстве был очень впечатлителен, не переносил, когда кто-нибудь получал оценку выше его (впрочем, таких и случаев не было), – становился белым как мел и мог упасть в обморок. Но как-то учитель Бершадский начал читать ему нотацию, и от этого Солженицын упал-таки в обморок и рассек лоб о парту.
Вот и прекрасный старт для безмерного честолюбия насквозь всю жизнь. Вот что может дать один только детский шрам!
Может, но при условии дружной согласованности всех служебных щупальцев КГБ. А это, увы, как раз и не случилось. Через три года появился (может быть, по другому пропагандистскому отделу, может быть, не ЧК, а ЦК) собственный опус доктора Кирилла Симоняна – и о том же самом шраме тот же самый доктор рассказал совсем другую историю: «Поссорившись с Шуркой Каганом, Саня обозвал его «жидом», тот ответил ударом. Падая, Саня рассек лоб о дверную ручку». (Внимание! выдвигаем монархо-фашиста.)
Вероятно, сами очнулись. И так как книгу Решетовской коммунистические коммивояжёры уже протолкнули по всему свету, то эссе Симоняна не выпустили дальше глухой Дании. Служебное упущение, кого-нибудь и наказали. Но Кирилла Симоняна, заступимся, нельзя упрекнуть: дело в том, что об этом школьном случае он действительно никогда достоверно не знал: случай произошёл 9 сентября 1930 в классе 5 «а», в самом начале учебного года, а Кирилл только в этих днях впервые перевёлся из другой школы, да в класс 5 «б», был ещё робким новичком, он и не видел и слышать толком не мог.




Так что для ЧК или ЦК он мог бы дать ещё третью или четвёртую версию. Но вопрос в том – какая всего полезнее? Полезнее теперь эти две разошедшиеся увязать – и кто же это сделает лучше самого Симоняна?
И доктор Симонян, диагност и эрудит, легко даёт теперь Суме (так А.И.Солженицын именует Т.Ржезача, автора книги «Спираль измены Солженицына, вышедшей в 1978 г. – Ю.Т.) профессорское решение: сперва Солженицын побледнел от уязвлённого самолюбия («страшно было смотреть»), а затем уже проорал антисемитский выкрик. А тогда Каган его толкнул – и так он разбился лбом о парту. (Если толкнул – очевидно, всё-таки, спереди? – то можно разбить только затылок?)
Ну да Сума имеет же возможность ещё поехать в Ростов-на-Дону и с помощью ГБ разыскать действительного второго участника того случая – Шурика Кагана. И из допроса его решительно выводит: всё подтвердилось! И даже выносит из этого интервью новые украшения: за несколько дней до события четыре верных друга – Каган, Солженицын, Симонян и Виткевич, надрезают свои пальцы старым скальпелем, смешивают кровь и клянутся в братстве. И вот теперь тот же Бершадский из-за антисемита Солженицына навсегда исключает Кагана из школы «имени Малевича». (Никогда такой школы не было. Сума полагает, наверно, что это – художник, а то был уже уволенный за политическую неблагонадёжность прежний директор школы, а была школа – имени пса Зиновьева, но тоже разжалована.)
Однако клятвы тех четырёх мальчиков не то что в те дни, но ни в том году, ни в следующем быть не могло по той нескладице, что Виткевич эти годы учился в Дагестане, а Симонян сроду в мальчишечьи игры не играл. (…)
9 сентября он (Каган. – Ю.Т.) принёс в школу финский нож без футляра (вот откуда у Сумы и выплыл «старый скальпель») и мы с ним, именно мы вдвоём, стали с этой финкой неосторожно играть, отнимая друг у друга, – и при этом он, не нарочно, уколол меня её остриём в основание пальца (так понимаю, что попал в нерв). Я испытал сильнейшую боль, совсем не известную мне по характеру: вдруг стало звенеть в голове и темнеть в глазах, и мир куда-то отливать (та самая «страшная бледность», в которой меня уличили). Потом-то я узнал: надо было лечь, голову вниз, но тогда – я побрёл, чтоб умыть лицо холодной водой, – и очнулся, уже лёжа лицом в большой луже крови, не понимая, где я, что случилось. А случилось то, что я как палка рухнул – и с размаху попал лбом об острое ребро каменного дверного уступа. Разве о парту так расшибёшься? – не только кровь лила, но оказалась вмята навсегда лобовая кость. Перепуганный тот же Каган и другие, не сказавшись учителям, повели меня под руки под кран, обмывать рану сырой водой, потом – за квартал в амбулаторию, и там наложили мне без дезинфекции грубые швы (советская бесплатная медицинская помощь), – а через день началось нагноение, температура выше сорока и проболел я 40 дней.

А как же – антисемитский выкрик и увещания Бершадского (у Сумы сцена написана так, будто допрос происходил ещё при льющей со лба крови)? А это было – полутора годами позже, и выкрикнул совсем другой мальчик – Валька Никольский, и совсем третьему, Митьке Штительману, они и дрались и взаимно ругались, крикнул и тот о «кацапской харе», а я сидел поодаль, но не выказал осуждения, мол, «говорить каждый имеет право», – и вот это было признано моим антисемитизмом и разносили меня на собрании, особенно элоквентный такой мальчик, сын видного адвоката, Миша Люксембург (впоследствии большой специалист по французской компартии). А Шурик Каган во всей той следующей истории был совсем ни при чём. И Александр Соломонович Бершадский действительно со мной беседовал и своею властью (завуча, а не классного руководителя, как плетёт Сума) и своим пониманием пригасил дело, сколько мог.
А как же – исключение Кагана из школы за толчок меня к парте? А это было через два года, в сентябре 1932, и исключали из школы (тот же Бершадский) нас троих – именно: меня, Кагана и ещё Мотьку Гена, а исключали нас за систематический срыв сдвоенных уроков математики, с которых мы убегали играть в футбол. Я же – ещё и классный журнал похитил, где был записан дюжину раз, и закинул за старый шкаф. (…) Грозно объявил Александр Соломонович наше исключение (как раз в те дни только и появился первый указ о праве исключать, в предыдущие годы и исключать не имели права, Сума опять не сверился со святцами) – и мы с Каганом и Геном, убитые, ничего не говоря дома, дня три приходили под школу сидеть на камешках, пока девчёночья «общественность» не составила петицию, что класс «берёт нас на поруки», – и Бершадский дал себя уговорить. (…)
Но чем ближе к литературным занятиям этого треклятого Солженицына, тем неизбежнее должен открыть Сума и движущие его мотивы, источники фальшивого вдохновения (сожигающее честолюбие) и принцип выбора тем (что-нибудь, «что наиболее модно в данной ситуации»), да и – наставников его первых шагов. А наставники, оказывается: прежде всего Кирилл Симонян, потом Кока Виткевич и Шурик Каган, хоть он уже в другой школе, потом и мы по разным институтам (неважно, это нужно для вампукского шествия воинов). (…)
И вот постепенно, в ряде дружеских встреч, начиная с осени 1975 (как задали эту книжку), профессор Симонян растолковывает схватчивому Суме все главные события жизни Солженицына и вообще – что такое он есть. «По авторитетному мнению профессора Симоняна бледность и обморок – это приобретенный рефлекс, который Солженицын научился вызывать без малейших усилий. (…) Я смотрю на Солженицына глазами врача. Его судьбу предопределил его генетический код. Солженицын наделён комплексом неполноценности, который выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие». (Не попеняем на неполную оригинальность этой фрейдистской азбуки. Но заключение о моей душевной болезни – выше, пункт 20-й, – тоже Симоняна, хорошо, что он – не в институте Сербского.). (…)



К.Симонян, Л.Ежерец и А.Солженицын в студенческие годы

Но что ты наделал, Кирилл? Ведь ты не меня облепил этой небылью – но гиблую правду нашей страны, которую враги человечества шесть десятков лет резали, жгли, топтали, топили, – и вот черезсильно мы достаём её со дна – а ты помогаешь заляпывать опять. Помогал. Ради дара русской истории, подымаемого из потопления, – я и вынужден, тобою и этими рогатыми, изневольно, изненужно, длинно восстанавливать каждую клеточку прежде собственной своей жизни…».
(из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». Ч. 1. Глава 5 / ж-л «Новый мир», 1999. № 2. С. 117–120)

Эти воспоминания Солженицына камня на камне не оставляют от «свидетельств» Симоняна, использованных в книгах Решетовской и Ржезача. Но чем же объясняются сами эти свидетельства? Что могло заставить Симоняна так беспардонно лгать? Об этом А.И.Солженицын узнал позже и приписал в сноске к предыдущему тесту книги в том же номере журнала «Новый мир» за 1999 г., на страницах 130–131:
«Через 12 лет после написанного здесь, зимой 1990 – 91, достигли меня же письма неизвестного мне московского врача-психиатра Д. А. Черняховского. Он писал, что в соответствии с волей Кирилла Семёновича Симоняна. уже рассказывал некоторым лицам и теперь сообщает мне предсмертный рассказ К. С. (Кирилла Симоняна. – Ю.Т.), которого он знал по совместной работе:
«Это было осенью 1977. К. С. заявил, что хотел бы доверить мне «постыдные факты своей жизни». «Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрёт, – сказал он, – и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал. (…) Передайте ему всё, что сейчас расскажу. С деталями, со слезами, которые видите, с сердечной болью, о которой можете догадаться». Во время беседы К. С. часто глотал валидол. «После моей смерти не делайте из сказанного тайны. Долго ждать не придётся …». Об этой дружбе (со мной. – А. С.) говорил с волнением, считал, что она во многом повлияла на его жизнь, (…) утверждал, что имел литературные способности едва ли не больше, чем Солженицын. Впоследствии, ощущая себя носителем нереализованного литературного таланта, переживал это как явную несправедливость, что и «сыграло пагубную роль». (…) И ещё другое. С детства у К. С. стали проявляться некоторые психобиологические особенности, связанные с половым выбором. Уже будучи врачом, он пережил в связи с этим неприятности, угрожавшие его карьере. (Вот, наверно, это и было в 1952. – А. С.) Когда к К. С. пришли «вежливые люди» (это уже, надо понять, – в 1975 – 76. – А. С.), он в первый момент испытал леденящий ужас, но потом с облегчением понял, что хотя они могут мгновенно сломать жизнь, превратив из доктора наук «в никому не нужное дерьмо», их цель иная: «опять Солженицын». Они были осведомлены, говорили какие-то правдоподобные вещи. Неожиданно для себя К. С. почувствовал какой-то подъём и благодарность, – «да, благодарность за подаренную жизнь врача». Странички «фальшивого доноса Ветрова» были с готовностью восприняты как подлинные, хотя даже тогда «резанули две-три детали, чуждые Солженицыну». Написал «какую-то пакость для распространения за рубежом». Писал в каком-то странном подъёме, «в дурмане». (…) Рассказал, как в больницу приезжал Ржезач – «мразь, кагебешник, говно. Играл с ним в постыдные игры», – именно так выразился К. С. Потом «дурман рассеялся, спохватился и хоть в петлю». Мы долго говорили с К. С. Его покаяние было искренним и глубоким. (…) К. С. сказал, что Вы не могли не знать о его «ахиллесовой пяте»: «Если б он захотел, то мог бы так приложить по больному месту, что второй (бы) раз не понадобилось. Он этого не сделал». (…) Я как врач-психиатр должен заметить, что во время беседы он был угнетён, но это не была та депрессия, во время которой возможен самооговор. (…) 18 ноября 1977 К. С. скоропостижно скончался». (Примеч. 1993.)»

Д.А.Черняховский – врач-психиатр, психотерапевт, работавший в поликлинике Литературного фонда СССР и слывший тогда сочувствующим диссидентам.

По мнению Виктора Тополянского, проводившего собственное журналистское расследование репрессирования в 1948–1952 гг. видного советского хирурга С.С.Юдина, Кирилл Симонян, бывший тогда одним из его наиболее доверенных помощников, с 1945 года являлся секретным сотрудником КГБ (сексотом). (ВИКТОР ТОПОЛЯНСКИЙ. ДЕЛО ЮДИНА / http://index.org.ru/journal/31/15-topoljnski.html ).

Миф 3

Еврей и антисемит

Это, конечно, два разных мифа, но они связаны между собой по этническому признаку и иногда используются совместно, поэтому рассмотрим их вместе.

Миф о еврействе Солженицына – любимая пропагандистская игрушка неосталинистов на просторах интернета. Почти все соцсети, где они участвуют, забиты изображениями Солженицына с пейсами и, в различных сочетаниях, со звездой Давида. Миф этот начал широко распространяться среди населения СССР партийными разъездными лекторами через систему Домов Культуры ещё до высылки Солженицына из СССР. Была даже придумана якобы настоящая фамилия Солженицына – «Солженицкер».
На Западе тему еврейства Солженицына поднял в 1981 году эмигрант из СССР А.Флегон (значительная часть других советских эмигрантов были убеждены, что Флегон в то время работал на КГБ).
В своей книге «Вокруг Солженицына» он представил его лжецом, скрывающим своё еврейское происхождение из-за присущего ему антисемитизма. Вот как там это подано:
«Как человек, не питающий особой любви к евреям (мягко выражаясь), Солженицын не может выдавать себя за Александра Ициковича. Для него это считалось бы, вероятно, большим позором. И поэтому он предпочел скрыть от мира настоящее имя своего отца. Имя его отца было, по утверждению Солженицына, Исаакий. (…)
Согласно «Справочнику личных имен народов СССР», выпущенному издательством «Русский язык» в Москве в 1979 г. и рекомендуемому Министерством юстиции в качестве пособия для работников органов записи актов гражданского состояния, в разделе русских имен значится имя Исай, но отсутствует имя Исаакий или Исаак. В разделе еврейских имен (стр. 35–43) значатся имена Ицхак, Ицхок, Ице, Ицик, которым соответствует «традиционное русское написание» – Исаак, так же как старому документальному написанию Мойше соответствует традиционное русское Моисей. (…)
В общем списке имен (в справочнике) значится имя Исаак с вариантами Исакий и Исаакий. Русское сокращение этого имени (по упомянутому справочнику) – Изя или Иса (стр.419).
Выходит, что отец Солженицына, согласно признанию сына, был какой-то Изя и, вероятно, арендовал землю у русских помещиков (насколько я помню, в «Августе четырнадцатого» он сам признается в этом). (…)
Переименование покойного отца я могу объяснить только антисемитизмом. Если дед Солженицына был евреем, то поведению Солженицына не стоит удивляться, так как большинство выкрестов были ярыми антисемитами». (с. 205-207)
(электронный ресурс: https://d-mazaj.livejournal.com/14217.html )

Разумеется, версия Флегона была «на ура!» принята неосталинистами, для которых Солженицын, с его книгами, стал, как говорится, костью в горле. Однако все эти манипуляции фамилией и отчеством Солженицына уже давно разоблачены им самим, а в 2018 году это очень грамотно и убедительно сделал также известный русский публицист и политик Егор Холмогоров.




Вот выдержки из его статьи:

Егор Холмогоров. МИФЫ И ПРАВДА О СОЛЖЕНИЦЫНЕ: ФАМИЛИЯ И ОТЧЕСТВО

… Для человека старой русской культуры ни фамилия Солженицына, ни имя его отца – Исаакий, ни даже случайно возникшее отчество «Исаевич», никакой проблемы в истолковании не представляли и никак с иудейским происхождением не ассоциировались. Всё это оказалось тайной за семью печатями только для советских недообразованцев, от которых коммунисты спрятали и православные святцы, и словарь Даля.
Начнем с фамилии. Впервые в доступных нам на сегодня архивных документах предок Солженицына упоминается в поручной записи, то есть обязательстве платить известную дань в казну, взятой воеводой Тевяшовым с жителей Бобровской слободы на притоке Дона реке Битюг, составленной 5 октября 1698 года (1). Среди прочих жителей слободы упоминается Филипп Соложаницын.
В следующем 1699 году по приказу Петра Великого, не желавшего терпеть на Дворцовых землях самовольные поселения, Бобровская слобода была сожжена и наново заселена дворцовыми крестьянами. Это событие отразилось в романе «Август четырнадцатого»: «Дед Ефим, когда жив был, рассказывал, что на его пращура Филиппа напустился царь Пётр – как смел поселиться инде без спросу, и выселил, и слободу их Бобровскую сжёг, так осерчал». Фамилия пращура Александра Исаевича – Соложаницын делает вполне прозрачной её этимологию: соложенье. «Соложение ср. ращение зерна в солод, или ослащение теста» – гласит словарь Даля в статье «Солодкий».
Таким образом, фамилия Солженицына имеет отношение к «солоду», намоченному и пророщенному зерну, используемому при изготовлении пива, кваса, а на Западе – виски.
Она родственна таким фамилиям как Солод, Солодов, Солодовников, Солодуха, Солодарь, Солодкин и другими. Своими побасенками про «Солженицын» от слова «ложь» клеветники оскорбляют скопом носителей всех этих фамилий.
Как и у большинства русских фамилий до ХХ века норма написания этой фамилии была неустойчива. Так, отец Александра Исаевича – Исаакий Семёнович записан в свидетельстве о рождении как «Салжаницын», хотя фамилия его отца указана на современный манер – «Семён Евфимов Солженицын». Такие блуждания в орфографии фамилий, особенно в гласных, совершенно нормальное для той эпохи, когда многие сведения записывались со слуха, явление. (…)
Имя Исаакия Солженицына не могло смутить в старой России никого, равно как и если бы он был бы Исайя (или, как тогда обычно говорили, «Исай»). По русским деревням, особенно на Севере и в Сибири, разгуливали Абрамы и Авраамии, Моисеи, не говоря уж об Исаях, Наумах, Захариях и Ионах.
В базе данных героев Первой мировой войны, охватывающей более двух миллионов имен, мы находим 38 Исаакиев и 821 Исая, абсолютное большинство из них очевидные великороссы и малороссы.
Русский человек получал как правило имя святого, память которого приходилась на день его крещения. Иногда эти имена были довольно экзотичными, как, к примеру, имя бабки автора этих строк – Олимпиада (она, впрочем, была старообрядка-беспоповка). Вопреки широко распространенному мнению, никаких запретов на наречение мирянам ветхозаветных имен – Исаак, Исайя и т.д., – не существовало (2).
Как правило детей крестили на восьмой день, но нередки были и случаи крещения в тот же и на следующий день. Родившийся 29 мая 1891 года сын Семёна Солженицына был крещен 30 мая, на память преп. Исаакия Далматского, с именем «Исаакий».
В метрической книге села Саблинского, Ставропольской губернии, Космодамиановской церкви за 1891 год в первой части о родившихся мужескаго пола ст. под № 44, буквально записано: тысяча восемьсот девяносто перваго года, родился двадцать девятого, крещенъ тридцатаго числа, мая месяца Исаакий у него родители: села Саблинскаго крестьянинъ Семен Евфимов Солженицын и законная жена его Пелагия Панкратова, оба православнаго исповедания» (3).
Преподобный Исаакий Далматский жил в IV веке, был борцом с ересью арианства, ревносным защитником никейского православия, претерпел гонение от нечестивого императора Валента и наставлял святого императора Феодосия Великого. Его память празднуется 30 мая по юлианскому календарю. На этот день пришлось рождение Петра Великого и тот всю жизнь почитал преп. Исаакия как своего святого, поэтому Исаакиевская церковь для Адмиралтейства была построена в Санкт-Питербурхе в числе первых, в 1710 году. Четвертым из преемствующих друг другу Исаакиевских соборов стало великое творение Монферрана. (…)

Источники:
1. РГАДА, ф.210. Разрядный приказ, столбцы Белгородского стола, д. 1692, л. 135. Исследование экспедиции Тевяшова см.: Василенко Д.В. Экспедиция воеводы И.И. Тевяшова на реки Битюг и Осередь осенью 1698 года. // Межвузовские научно-методические чтения памяти К.Ф. Калайдовича: Выпуск 4. – Елец: ЕГУ, 2001. – с. 23–28 (есть в интернете).
2. «Настольная книга священнослужителя» протоиерея С.В. Булгакова, где подробнейшим образом обсуждается вопрос об именаречении, не содержит абсолютно никаких оговорок касающихся ветхозаветных имен, хотя довольно строго запрещает использование даже имен православных святых, которые совпадают с католически-протестантскими. «Не должны быть нарекаемы православным не только имена исключительно католические (напр.: Адольф, Аделаида, Бронислав… но и такие даваемые католикам и протестантам имена из имеющихся и в памятниках православной агиалогии, которых нет в наших, издаваемых по благословению Св. Синода (см. об этом ниже), «Месяцесловах», напр.: Август, Аврелий, Бонифатий, Владислав…» (С.В. Булгаков. Настольная книга священнослужителя. Киев, Типография Киево-Печерской Успенской лавры, 1913. с. 956). При этом автор не только предостерегает от наречения неблагозвучных имен, таких как Псой или Голиндуха, но и высказывает порицание священнику, нарекшему младенцу имя Ярослав.
3. Полностью текст свидетельства о рождении Исаакия Солженицына и его фотокопия приводятся в книге Людмилы Сараскиной «Солженицын». М.: «Молодая гвардия», 2009. С. 29.
(Электронный ресурс: https://tsargrad.tv/articles/mify-i-pravda-o-solzhenicyne-familija-i-otchestvo_106973/nsk )



Исаакиевский собор, г. Санкт-Петербург.

Тема антисемитизма Солженицына тоже начала муссироваться ещё до его изгнания из СССР. В публицистической литературе первой её чуть позже затронула брошенная жена А.Солженицына Наталья Решетовская. В своей книге «В споре со временем» (1974) она сначала показала это нейтрально, как случай, рассказанный ей школьным другом Солженицына Кириллом Симоняном (ложность его рассказа доказана в разделе «Миф 1». – Ю.Т.), однако несколькими страницами ниже дважды представила его уже бесспорным фактом биографии своего бывшего мужа:
«Когда-то маленький Саня Солженицын грубой антисемитской выходкой оскорбил соученика – еврея. Состоялось бурное обсуждение этого события на уровне классного собрания. Несколько мальчишек выступили и ругали Саню. (…)
Тридцать лет спустя Солженицын вставляет эту сценку в роман («В круге первом». – Ю.Т.). Разумеется, Олег Рождественский (так благочестиво назван маленький герой) нарисован самыми благородными и трогательными красками, а его гонители исчадия ада. Любопытно, что эти мальчики названы тридцать лет спустя своими собственными именами. Хоть с запозданием, но отомстил!»
Эту ошибочную информацию от Решетовской охотно использовали затем в своих клеветнических книгах о Солженицыне Томаш Ржезач (1977) и Гарри Тюрк (1978).

ДРУГИЕ ОБВИНЕНИЯ В АНТИСЕМИТИЗМЕ СОЛЖЕНИЦЫН ОБЪЯСНЯЛ ТАК:
«Это ж было из самых первых движений ГБ ещё до моей высылки – использовать против меня «антисемитизм», – и потом они настойчиво продвигали его через новую эмиграцию на Запад. Ещё от Синявского в интервью с Карлайл и вот дальше – какое напряжённое желание выпятить обвинение меня – именно в антисемитизме. Своих ли сил и разума им не хватает – всё рвутся натравить на меня евреев, всё время кличут евреев разобраться наконец со мной. (…)
Тем временем и слабышка Ольга Карлайл, ещё не насыщенная своею книгой против меня и наскоком на Гарвардскую речь, напечатала в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» статью «Оживление мифов святой Руси», обширную, с обильными фотографиями (иконы, Илья Глазунов, В. Осипов и я). Отстаивая своё – как внучки Леонида Андреева и приёмной внучки эсера Чернова – наследное понимание России, она предупреждала, что «всё большее число русских возвращается к шовинистическим традициям дореволюционной России», явный элемент этой волны – антисемитизм (к которому она сводит «Ленина в Цюрихе»), и это должно вызвать тревогу на Западе. (А в Соединённых Штатах «антисемитизм» – ещё острее словцо, чем в СССР «буржуазный наймит», только свистни.) Обширная надёрганная её статья была образцом охульной всячины, соскребённой изо всех углов и налепленной кряду: Москва – Третий Рим, славянофилы, театр Любимова, Письмо Вождям, размножение мусульман, Суслов – главный русофил в Политбюро, возрождение православия антисемитично… (…)
Так уже с 1978 года это тождество, «Россия – антисемитизм», было основательно обряжено и на верхах американской единотканой прессы. То и дело в «Нью-Йорк таймс» с её приложениями и в других крупных газетах появлялись статьи, что возрождающееся русское национальное сознание есть прежде всего антисемитизм, а значит – хуже всякого коммунизма. А когда главные газеты дружно трубят в одно (а большей частью так и бывает) – это производит на американскую читающую публику (совсем не рядовых американцев) вполне обморочивающее влияние».
(Из книги «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». / ж-л «Новый мир». 2000. № 9. Ч. 2. Глава 6. С. 134; 2001. № 4. Ч. 3. Глава 11. С. 103–104.)

Миф 4

Дезертир

Суть мифа: Был в плену, служил немцам, а снова оказавшись в Красной армии, ловко дезертировал с фронта в тюрьму, оговорив при этом друзей.

ОТВЕТНОЕ СЛОВО А.И.СОЛЖЕНИЦЫНА.
«Подходит время узнать, как я вёл себя на войне?.. Стаж для военных суждений у Симоняна получается несколько коротковат. Ну что ж, тогда Сума (Томаш Ржезач. – Ю.Т.) возьмёт их на себя. (…) Кто-то ему рассказал из уставов, и он трактует мою службу так: «Артиллерийский разведывательный дивизион находился в резерве Верховного командования. Это означало: только Генеральный штаб и Верховный главнокомандующий (как близок в это время по службе Солженицын к Сталину!) были правомочны принимать решение о месте и времени его использования. Он был строго засекречен. Узнай о нём враг… (дальше – перечень ужасов) (…) Командир батареи звуковой разведки обязан отступать при малейшем колебании переднего края: нельзя рисковать чрезвычайно дорогой техникой».
Не знаю по-чешски, а по-русски: читает как сом по Библии. «Резерв главного командования» – это общее название всей артиллерии, старше чем дивизионная. Во множестве распределена она по всем фронтам, практически распоряжаются ею армии и корпуса. Так и нашим разведдивизионом; звукобатареи оперативно подчиняют тяжёлому артиллерийскому полку, и она делит с ним удачи и невзгоды, обстрелы, бомбёжки, движенье через минные поля, переправы, а на плацдармы, по своей лёгкости, высовывается без пушек, вперёд.



На центральном посту батареи звуковой разведки.

Конечно, при всех случаях, это не пехота. Но и распоряжения такого идиотского – отступать при малейшем колебании переднего края, никогда не бывало, а очень даже сидели на месте и только раненых отвозили. Наша техника СЧЗМ–36, станция 1936 года, отлично была немцу известна, он в 1941 её штабелями набрал, но не нуждался он её ни копировать, ни использовать, потому что и у самого равноценные были. И таких звукобатарей не одна была, и не под самой дланью Сталина, а более 150, так что на каждые 10 километров фронта была своя звукобатарея, и её захват ничего бы решительно не объяснил немцам из нашей стратегии.




Однако пылкий Сума уже имеет все материалы для суждения: в конце 1942 Солженицын становится командиром батареи звуковой разведки (стр. 61), в 1943 Солженицын «ещё чувствовал себя в привычной роли курсанта» (? – стр. 62, очевидно, сказывается коллективное сочинительство), «в 1943 для Солженицына выгоднее быть исполнительным и верным офицером Красной Армии. Никогда его жизнь не находилась под непосредственной угрозой». «В 1943 – 44 Солженицыну в армии нравится» (стр. 65). «Вдалеке от непосредственной опасности, окружённый четырьмя (!) услужливыми адъютантами (это при 60 человеках всего в батарее), Солженицын живёт как истинный внук богатого землевладельца». Даже: «ни разу не участвовал в боях» (стр. 72). (Ну, там ещё, может, какие ордена, но это – не те клетки.)
Боже, как скучно. Боже, как память у них скудна. До чего ж непробиваемы и неусвояемы их бараньи лбы! Когда пустили первую сплетню о моём плене и гестапо, то в комитете по ленинским премиям знаток литературы, генеральный секретарь комсомола, высунулся с этой фигой – и поднялся Твардовский в свой внушительный рост и в полный свой голос прочёл из моего реабилитационного свидетельства (Верховный суд СССР, определение № 4н – 083/57 от 6 февраля 1957):
«Из боевой характеристики видно, что Солженицын с 1942 года до дня ареста, то есть до февраля 1945 года, находился на фронтах Великой Отечественной войны, храбро сражался за Родину, неоднократно проявлял личный героизм и увлекал за собой личный состав подразделения, которым командовал. Подразделение Солженицына было лучшим в части по дисциплине и боевым действиям»».



А.И.Солженицын с командиром своего дивизиона, зима 1942-1943 гг.

СВЕДЕНИЯ ИЗ ВИКИПЕДИИ:
В сентябре 1941 года вместе с женой получил распределение школьным учителем в Морозовск Ростовской области, однако уже 18 октября был призван Морозовским районным военным комиссариатом и определён ездовым в 74-й транспортно-гужевой батальон. (…)
Добивался направления в военное училище, в апреле 1942 года был направлен в артиллерийское училище в Кострому; в ноябре 1942 года выпущен лейтенантом, направлен в Саранск в запасной артиллерийский разведывательный полк по формированию дивизионов артиллерийской инструментальной разведки.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/uriy-anatolevich-tarasov/mify-o-solzhenicyne-oprovergnutye-im-samim-71931178/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.