Главная страница | Любовное фэнтези | Нарисую себе счастье

Нарисую себе счастье
Марианна Красовская
Женщина на Юге работать не должна, но что делать, если мать заболела, а брат слишком мал? Можно, конечно, удачно выйти замуж, но что-то женихи в очередь не выстраиваются. У меня всего и достоинств, что рыжая коса и любовь к рисованию.
Выбора нет: надеваю мужской костюм и отправляюсь к самому Долохову, владельцу фарфоровых заводов, проситься на работу художником. Казимир Федотович неожиданно берет меня своим помощником, а потом и вовсе делает странное предложение…

Марианна Красовская
Нарисую себе счастье

Глава 1. Безвыходность
Я снова проснулась от надсадного кашля за стенкой. Малодушно спрятала голову под подушку и зажмурилась. Пусть Ильян встает. Он достаточно взрослый для того, чтобы подать матери чашку теплой воды. И даже траву заварить сможет. Конечно, это не помогает, но на какое-то время успокоит больную.

Поднялась, конечно, согрела воды, напоила, укутала в одеяло. Брат же спал крепко как сурок, он никогда не просыпался от таких мелочей. Каждый вечер мы с ним договаривались, что он ночью подаст матушке воды… да так ни разу и не проснулся. Может показаться, что я плохая дочь, но это не так. Я очень люблю матушку… но страшно устала. Она болеет уже несколько месяцев, с того самого дня, как провалилась под лед на реке. Выбралась сама, даже не особо и испугалась… А потом слегла с лихорадкой. Мы с Ильяном перепугались тогда невероятно. Три года назад умер отец – а теперь нам грозило потерять еще и маму.
Денег на лекаря не было. Матушка, знатная вышивальщица, еще в городе ослабла глазами и не могла брать заказы, а больше ничего делать не умела. Хозяйство вела она из рук вон, стирать не могла – у нее сразу трескалась кожа на руках едва ли не до кровоточащих язв. Готовила скверно, пересаливая и сжигая даже самые простые блюда. Грязь и пыль не замечала вовсе. Отец всегда посмеивался, что супружница его слишком нежна для этого мира. Но не ругался. Когда успевал – готовил сам. А потом и я помогать во всем стала. Тем более, что без дела матушка никогда не сидела, к ней в Большеграде дамы в очередь выстраивались. Столь тонкой вышивки не умел делать никто. И платили за ее труд даже больше, чем каменщику.
Когда же стало понятно, что работать мама больше не может, родители придумали переезжать в деревню. Дескать, там прокормиться легче. Юг же, растет все, что в землю воткнут. А для каменщика и в деревне работа найдется. Нас с братом, разумеется, не спрашивали, хоть я и была против. Ладно, бес с ней, со школой – учиться я никогда не любила, а вот уроки рисования я оплакивала горько. Мэтр-мой учитель считал, что я талантлива и прочил мне славное будущее в академии художников. Но кого в деревне волнуют кисти и краски? Рисовала я отныне только углем на белой стене…
Вначале мы жили очень даже неплохо. Четвертинку дома в городе (одна большая комната и угол в общей кухне) продали, в деревне купили уже целый, да еще и с огородом, и с полями вокруг. Здесь были три комнаты, печь и летняя кухня на улице – можно даже хлеб самим печь. Прекрасные виды на лес и реку несколько утешили мою тоску. А еще можно было сколько угодно сидеть в траве или на крыльце с блокнотом и грифелями, и никаких уроков.
Матушка в деревне расцвела, снова заулыбалась. Много гуляла, выращивала цветы. Отец как и прежде строил дома и учился класть печи. Братец целыми днями носился босиком с деревенскими мальчишками. И конечно, мы собирались за столом каждый вечер, много смеялись, рассказывали друг другу о своих успехах.
Отец меня очень любил и много баловал, а я и радовалась тому, что не хожу с ведрами к колодцу да не пряду шерсть по вечерам, как все местные девки. Лучше б ругал, как потом оказалось…
В один ужасный день отец упал с крыши, которую латал, и больше не поднялся. А мы осиротели. Без доброго и всегда веселого мужа матушка просто потерялась. Она больше не улыбалась, хоть и не плакала при нас с братом. Просто погасла.
Но самое ужасное – у нас кончились деньги. Ильяну было всего девять, работать он, разумеется, не мог. Мне – шестнадцать. Вернуться бы в город – там бы нашлась для меня работа. Хоть прачкой, хоть подавальщицей в трактире. А еще в городе можно было найти достойного жениха. Здесь же, в деревне, я была все еще чужачкой, причем далеко не раскрасавицей. Слишком тощая, слишком рыжая, да еще вся в конопушках. Стирать на речке я не желала (а кто бы желал?), пирогов не пекла (не умела), пряжу да вязание отродясь в руках не держала, огород у нас зарос бурьяном. Ни искры магии во мне комиссия не нашла.
Сначала я растерялась. Без отца все пошло кувырком. В избе больше не звучал смех, начала рушиться крыша, осело крыльцо, упал по весне забор – а платить плотникам нам было нечем. Сначала хотела брать порося, договорилась даже с соседкою, да струсила. Как представила, что его потом резать придется… Уж лучше я без мяса проживу. С огородом у меня тоже не сложилось. Копать могла, семена в землю бросить – невелика трудность. Полоть да воду таскать я заставляла братца. Но одно лето выдалось дождливым, а другое засушливым. Деревенские-то знали, что с этим делать, а я вот погубила весь урожай. Только репу собрала, зелень да немного яблок. Капуста так и не завилась в кочаны, морковь выросла тонкая и кривая, что крысиные хвосты. На третий год, впрочем, я совладала с парой грядок, и даже собрала кое-какие корнеплоды, чем гордилась неимоверно.
Я изо всех сил старалась не унывать, хватаясь за любую работу: нянчилась с детками, писала письма и кляузы под диктовку неграмотных деревенских, пыталась даже учить ребятню читать и писать, но была за то бита полотенцем по спине: нечего детей дурному учить, не за чем тут ваши грамотности. Коз вот не научилась доить да коров побаивалась. Но тут уж себя оправдать мне было нечем. Трусиха, как есть трусиха!
И вроде бы мы выпрямились, расправили согнутые общим горем плечи, но слегла мать… Деревенская повитуха и травница, бабка Марьяна, шептала над ней заговоры и жгла травы, отгоняя злых духов. Я с тоской говорила брату, что нужно ехать в город за нормальным целителем, но посылать мальчишку в такую дорогу страшно, а сама я мать оставить опасалась. А вдруг она умрет, пока меня нет, и я даже не попрощаюсь?
Обошлось.
По весне, когда мать уже начала немного вставать, но все еще была очень слаба, чудом я добыла кисти и краски – мои давно закончились. А дядька Прокоп красил забор. Увидев его несчастное лицо, я встрепенулась и отобрала у бедняги кисть – и к вечеру забор был расписан диковинными цветами и птицами. За свою работу я получила несколько банок с краской, две кисти и жареного гуся. А потом пришел дедушка Ждан – просить, чтобы на его заборе дикие звери были нарисованы. А тетка Марфа восхотела увековечить кошек своих любимых. И она же бросила небрежно:
– Была б ты, Марушка, парнем – самый путь тебе на завод Долохова. Но баб туда не берут.
Она бросила и забыла, а я вот запомнила и долго эту мысли в голове вертела и так, и этак.
Казимир Долохов был на весь Юг известен. Самый богатый человек, не считая, конечно, нашего князя. Но ежели князь родовит и знатен, то Долохов из наших, из простых. Собственный путь он начал еще мальчишкой – в гончарной мастерской. А потом открыл собственную лавку. Теперь, спустя двадцать лет, он владел двумя заводами: фарфоровым и стекольным. Стекольный открыл близ Буйска, куда не так уж давно переманил всю гильдию стекольщиков. А фарфоровый тут, рядом, за полем да за лесом. Если шагом идти – за два часа дойти можно.
Разумеется, с глиной работать я не умела, а вот рисунок на тарелки и чашки наносить смогла бы. Талант художественный у меня от матушки, только я с иголкой не справлялась, а кисть – инструмент мне по руке. И теперь по ночам я мечтала: как приду к Долохову, как покажу свои умения, так он меня сразу на работу возьмет и много денег даст. Я тут же отправлю Ильяна в город за лучшим целителем, матушка поправится, и заживем мы дальше привольно и сладко. Что будет дальше, я пока не знала, но уверена: справимся.
Мечтам моим сбыться не суждено было: когда я заявилась на завод, меня даже в ворота не хотели пускать. Женщин, говорят, не берем на работу, тем более молодых и красивых. Такие юные барышни должны дома сидеть за спиной у мужа, а не портить руки, глаза и спины среди мужиков. Упрямства мне не занимать, я скандалила и ругалась так, словно передо мной был не старичок-сторож, а тетка Марфа, могучей грудью защищавшая своих одиннадцать кошек. Добилась-таки своего: сторож, ворча и плюясь, сходил за управляющим. Управляющий сказал все то же самое, только у него была еще палка, и я не показалась ему красивой. Ударить меня он, конечно, не смог, я юркая. Но наговорил всякого от души, а душа у него широкая…
В общем, домой я возвращалась в слезах, планируя отомстить, только не придумала, как. А там все как обычно: мать, бледная и чахлая, едва стоящая на ногах. Братец, кое-как рубящий дрова. Полосатая кошка тетки Марфы, выложившая у нас на крыльце несколько придушенных мышей и терпеливо ожидавшая награды. Крапива под окнами и мелкие зеленые яблоки на старой яблоне.
Матушка кашляет, кошка мурлычет, брат прячет от меня забинтованный палец. И я утираю слезы и вру, что просто гуляла: думала ягод в лесочке набрать, да не нашла ничего, знать, слепая совсем. Осеклась, взглянув испуганно на мать, но та, кажется, меня и не слушала.
Ночью долго не могла от волнения уснуть, ворочалась. А едва глаза прикрыла, как зашлась в кашле мать. Некоторое время я прислушивалась, не проснулся ли брат. Не проснулся. И я, кряхтя как столетняя бабка, поднялась и прошлепала босыми ногами на кухню, не зажигая свеч, кинув в подкопченый чайник щепоть корня солодки, сушеные листья малины и липов цвет. Поставила на крошечную горелку, вскипятила лечебный отвар. Налила в большую щербатую чашку (тот самый долоховский фарфор, привезенный еще из города) и понесла матушке. Она уже и не кашляла – хрипела, держась за грудь. Я не на шутку перепугалась, увидев ее белое лицо и вытаращенные глаза. Подхватила за плечи, усадила, растерла грудь и ледяные руки. Напоила горячим.
Нет, так дальше жить нельзя. Сколько еще ночей она сможет пережить? Нужен целитель, да побыстрее. А значит – деньги, и немалые. Я гладила по поседевшим волосам заснувшую мать, кусала губы и хмурилась.
Не берете на работу женщин, господин Долохов?
Значит, возьмете мальчика. Детей на работу берут с четырнадцати. Братцу двенадцать, он уже ростом выше меня. Надену его одежду, косу под картуз спрячу. Рисовал бы он как я – я бы его пинками на завод погнала. Но он художественными талантами не блещет, поэтому будет за матушкой присматривать. А я – деньги зарабатывать.

Глава 2. Казимир
Мужской костюм сидел на мне ровно так, как я и ожидала – отвратительно. Именно то, что нужно. Я собиралась врать, что мне пятнадцать – а как еще объяснить отсутствие хоть захудалых и редких, но усишек, и тонкий голос? Хотя и в пятнадцать парни бывали здоровенные как быки, один такой за мной пытался руки распускать, пока я не сказала, что с детишками не целуюсь. Как будто я с кем-то вообще целовалась…
Итак, в старом треснутом зеркале отражался некто в пузырящихся на коленях штанах, отцовских ботинках (я напихала в носы тряпок) и широкой рубахе с рваным рукавом. Картуз с поломанным козырьком. Облупленный нос картошкой, обкусанные губы, веснушки и пятнистый загар. Я рыжая и с белой кожей, загораю плохо – сразу до красноты и зуда. Обычно ношу шляпу, но не слишком-то она спасает.
Почесала шелушащийся нос, показала отражению язык. Похлопала по бедрам, крикнула Ильяну:
– За матушкой смотри, не убегай. Каша на плите, отвар в чайнике. И непременно выведи ее погреться на солнышко. Ежели не вернусь к обеду, то сильно не волнуйся, волков тут нет. Жди до ночи, а то и до утра. И вот потом можно будет искать.
И не слушая возмущений мальчишки, я выскочила из дома.
План был хорош и надежен. На фабрику больше не пойду, там меня вчера видели. Пусть и девицей, но я рыжая, приметная. Поди узнают. А с Долоховым я еще не встречалась. Поэтому лучше я к нему домой заявлюсь. Не совсем домой, конечно, но подожду, пока он выйдет на прогулку или там на завод поедет. Там и поговорю. Чай, сразу не прогонит. А коли начнет слушать – то я его заболтаю.
Где усадьба Казимира Федотовича, знает вокруг каждая собака. До нее мне даже ближе, чем до фабрики, и через лес идти не нужно, только полем, а потом по широкому тракту. Надо думать, что красоты мне дорожная пыль не прибавила, а еще под высоким солнцем я вся употела, и волосы под картузом были совершенно мокрые. Если возьмут на работу – отрежу косу. Не велика цена за сытую жизнь.
Мне повезло так, что я сразу поняла: судьба. Не прошла я и половину пути, как узрела новенькую и чистенькую "эгоистку" (*легкую повозку для двоих), что ехала в нужную сторону. Господин в экипаже показался мне вполне приличным. Я сообразила, что на "эгоистке" и свежем коне далеко не уедешь. А близко для такого важного господина имеется только две достойные цели: усадьба Долохова и сам завод. Мне по дороге.
Я замахала руками, запрыгала – и экипаж затормозил. Разглядев некрасивое и сердитое лицо возницы я немного приуныла, но все же спросила:
– Не к Долохову ли вы направляетесь, уважаемый?
Кустистые брови мужчины взмыли в удивлении, но ответил он весьма сдержанно и спокойно:
– Именно к нему. Могу я вам чем-то помочь, молодой человек?
– Подвезите меня, – прямо попросила я. – Конечно, я весь в пыли…
– Запрыгивайте.
Господин подвинулся. Я вскарабкалась на сиденье, принюхалась и поморщилась. Воняю. Но ехать в экипаже куда быстрее и приятнее, чем шлепать пешком, особенно в чужих сапогах. Поэтому моей чувствительной совести придется пережить сей позор.
– Меня Маруш зовут, – представилась я весело. Молчать не хотелось – я не любила недосказанности, а господин представиться не удосужился. – Хочу проситься к Казимиру Федотовичу на работу.
Господин на меня покосился с удивлением, но ответил, хоть и неохотно:
– Отчего ж вы прямо на завод не явились?
– А меня не взяли, сказали, что слишком молод.
– А Долохов, увидев вас, непременно решит по-другому?
– Ну разумеется! – воскликнула я. – Видели бы вы, как я рисую! Грех меня прогонять… – и печально добавила: – Мне деньги очень нужны. А про Долохова всякое говорят, что три шкуры дерет, что пить запрещает, что строг очень. Но вот никто и никогда не обвинял его в жадности. Не возьмет на работу, так хоть несколько монет выпрошу.
– Деньги всем нужны, молодой человек, – вздохнул мужчина. – Но весьма похвально, что вы не требуете благотворительности и стремитесь работать. Что у вас стряслось?
– Матушка больна. Брата кормить надо.
– А отец?
– Умер три года как.
– Вот как… и чем больна мать?
– Ну, я не думаю… – обсуждать семейные проблемы с незнакомцем я все же не хотела. То ли гордость взыграла, то ли опомнилась, что и без того лишнего сболтнула, но я вжала голову в плечо и замолчала.
– А вы подумайте еще раз, – усмехнулся господин. – Я, видите ли, целитель. Марк Пиляев к вашим услугам. Вылечить вашу матушку на расстоянии не сумею, но совет дам. Не зря же нас судьба столкнула.
– Ой!
Вспыхнув от радости, я тут же, путаясь в словах и сама себя перебивая, принялась рассказывать и про прорубь, и про лихорадку, и про кашель. Господин Пиляев мрачнел с каждой минутой.
– Вот что, Маруш, – перебил он меня. – Помолчите немного. Мне совсем не нравится ваш рассказ.
Я судорожно выдохнула и стиснула зубы.
– Не вздумайте реветь. Объясните, как до вашей деревни ехать. Я на обратном пути взгляну на вашу мать.
– У меня денег нет, – шмыгнула носом я.
– Это я уже понял.
Словно гора упала с моих плеч. Глотая слезы, я отвернулась. И кому мне возносить благодарственные молитвы за эту чудную встречу?
Между тем доктор Пиляев замолчал угрюмо, наверное, уже жалея о порыве милосердия, но мне было все равно. Он обещал – значит, есть надежда. Если мать выздоровеет… Клянусь, я буду самой нежной и послушной дочерью!
***
Дом Долоховых впечатлял своей гармоничностью. На Юге я прежде не видывала таких усадеб. Наши дома или из дерева, или с каменным подклетом, балконами и широкими окнами, высокие и светлые. Здесь же было двухэтажное здание с большим полукруглым крыльцом, белыми стенами и простыми ставнями, выкрашенными в голубой цвет. Настоящая черепица на крыше, окна узкие, но их много.
– А вы всегда сами правите лошадью? – полюбопытствовала я, легко спрыгивая с “эгоистки”.
– Всегда, – удивленно взглянул на меня Пиляев, достав из-под сидения медицинский саквояж. – А как иначе?
– Вам кучер нужен. Вон сколько ехали, устали, верно?
– Я привык.
– И все же не пристало, чтобы у лекаря дрожали руки.
Пиляев выразительно закатил глаза, но сдержался. Пробормотал только:
– Какое ценное замечание. И что бы я делал без ваших советов?
Это он мягко. Мне следует держать язык за зубами, иначе могу и подзатыльник схлопотать. Забыла, что теперь я мальчик. А мальчикам спускают куда меньше.
Пиляев зашел в дом, а я осталась топтаться у крыльца. Храбрость меня покинула. Что я скажу Долохову? Как докажу, что чего-то стою?
– Эй, малый, – окликнул меня бородатый мужик, распрягающий лошадь Пиляева. – Ты вообще чей?
– Свой собственный, – прикусила я губу и спрятала руки в карманах. – Хотел с Долоховым поговорить, на работу к нему проситься.
– Так чего ворон считаешь? В дом зайди. Или ты думаешь, что Казимир Федотович тебе навстречу выйти должен?
Что ж, поддержка конюха (или кто он там) меня немного успокоила. Каков хозяин, таковы и домочадцы. В шею не погнали, не обругали – и это о многом говорит. Значит, к людям здесь ласково относятся, без чванства.
Поднялась на крыльцо медленно, все еще нерешительно. Постучала в дверь. Постояла, раскачиваясь с пятки на носок. Ой, зря я сюда явилась. Сейчас меня прогонят взашей.
Неожиданно дверь распахнулась, и передо мной предстала высокая и очень красивая девушка. Как принцесса из сказки. Синие глаза, нежный румянец, золотые локоны. Мне никогда не стать такой. Будь я столь красива, то вышла бы удачно замуж и решила бы разом все проблемы. Впрочем, судя по белому в желтую полоску платью с кружевным воротничком и жемчужными пуговками, особых проблем у девушки не было. Во всяком случае, финансовых.
Однако я даже не удивлена, что у самого богатого человека на Юге такая супруга. Он может позволить себе все самое лучшее.
– Мальчик, тебе чего? – ангельским голосом пропело неземное создание. – На нищего ты не похож, на голодающего тоже. Зачем пришел?
– Работу ищу, – сглотнула я, тараща глаза на брошку возле кружевного воротничка. Там что, настоящие бриллианты? Ну конечно, настоящие. Вряд ли жена Долохова дома носит поддельные.
– А, садовником? Мы искали садовника, – кивнула красавица, чуточку покраснев. – Но уже осень. Приходи весной.
– Нет, я… к Казимиру Федоровичу. Художником хотел, – и, опасаясь, что она захлопнет передо мной дверь, зачастила: – Я на фабрику ходил, но меня не пустили, сказали, мал еще, а мне уже пятнадцать. Рисовать умею, учился с детства в Большеграде, правда, умею, мне учителя говорили, что у меня талант. Не смотрите, что я ростом не вышел, художникам ведь не нужна сила, чтобы кисти держать…
– Не тараторь! – строго сказала девушка. – Я поняла. Проходи в дом, только обувь сними и оставь на крыльце. Сейчас брат освободится и поговорит с тобой.
Брат? Однако! Долохов же – старик! Ему сорок, а то и больше. Молодую жену рядом с ним представить не трудно, а сестра никак не может быть столь молода. Разве что сводная. Впрочем, какое мое дело? Я уже и так лишнего наболтала. Нужно было строго по делу, а я от волнения…
– Сюда садись, на диван.
К моему удивлению, меня провели в гостиную, а не оставили топтаться в прихожей, как следовало сделать. Если всяких проходимцев в дом пускать, то можно и на разбойника напороться – я так полагаю. И вообще, в таком доме стоит завести дворецкого, чтобы двери открывал. А самой хозяйке негоже на крыльцо выходить даже.
И чай предлагать такому как я тоже негоже. Тем более в хрупкой чашке из настоящего фарфора.
Круглый полированный столик. Белоснежный чайник, расписанный золотыми и алыми цветами, блюдце с тонким орнаментом, маленькая чашка, за которую было стыдно хвататься немытыми руками – и разумеется, я могла точно сказать, что на донышке будет клеймо ФД. Фабрика Долохова. Причем именно этот комплект сделан вручную, не потоком. Уж очень любопытная роспись. Показалось ли мне, или в цветы и листья на чашке изящно вплетены еще и золотые буквы?
Не налив себе чая, как предполагалось, я подняла чашечку, вглядываясь в роспись, и удовлетворенно кивнула. Вот они, буковки. К и Д. Казимир Долохов, да? Именная чашечка-то! Так и знала! С сожалением покачала головой. Слишком много навоображала я о себе. Так – не умею. Тут ведь не простая краска и кисть явно особенная нужна. Да еще поверхность с изгибом. Мне до такого мастерства расти и расти.
– Ну что, юный художник, нравится? – раздался густой мужской голос. Не услышать в нем насмешку мог бы лишь глухой дурак.
Я вздрогнула, выронив волшебную чашку, поймала, аккуратно поставила на блюдце. Поднялась и поклонилась, не смея поднять на хозяина дома глаз.
– Нравится, – тихо шепнула. – Очень красиво.
– Сумеешь так же?
– Сумею, – кивнула уверенно. – Через годик-другой. Научусь и сумею.
Мужчина засмеялся громко и свободно, а я наконец разглядела его лицо.
Невысок, пожалуй, даже ниже сестры. Не сильно и старый. Широкий, почти квадратный, с могучими плечами и длинными руками. На медведя похож и статью, и фигурою. Совершенно простецкое лицо: нет в нем аристократической утонченности или томной бледности. Мужик мужиком. Крупный нос, пухлые губы, русые волосы торчком, широкие брови, короткая борода. Веселые синие глаза. И загар тоже как у мужика.
Не усмотрела я особого богатства и в одежде. Простые полосатые портки, как и мой отец носил, и большая часть деревенских, обычная сорочка густо-синего цвета. Рукава подвернуты, из расстегнутых верхних пуговиц возле шеи виднеются курчавые волосы.
Положим, дома любой человек волен одеваться как ему удобно, но ведь Казимир Федорович в сапогах! Значит, собирается куда-то! Где же парчовый жилет, шелковый шейный платок, кожаные перчатки?
– Зовут тебя как, мальчик?
– Маруш.
– Я, стало быть, Казимир, – и мужчина протянул мне ладонь. – Знакомы будем.
Я сглотнула и пожала крепкую мозолистую руку.

Глава 3. Экзамен
В просторной светлой гостиной вдруг стало как-то тесно. Доктор Пиляев, обнаружившийся за спиной этого медведя, мне подмигнул и встал возле окна, а хозяин дома уверенно уселся в кресло и широко мне улыбнулся. Наверное, это должно было выглядеть как ободрение. Мне же показалось – сейчас прожует и косточек даже не оставит.
– Итак, Маруш, мне сказали, ты хочешь работать у меня? Все верно?
– Да.
Когда не нужно, я болтаю без умолку. Теперь же словно язык проглотила, пялилась на него и даже боялась моргнуть. Хотя самое страшное и сложное уже свершилось: я все же разговариваю с самим Долоховым.
– Может быть, ты расскажешь мне о своих умениях? – Казимир Федорович на диво терпелив с таким недоумком, как я.
– А… ну это… я рисовать умею.
– Уже неплохо. Учился где-то или самоучка?
– Учился. В Большеграде. Пока там жили, ко мне учителя приходили. Учитель искусств очень хвалил и желал, чтобы я потом в гильдию художников шел.
– Ясно. А сейчас где живешь? – с любопытством спросил Долохов, небрежно закинув ногу на ногу. – Не в Большеграде?
– Нет, в деревне. В Прилеске, – немного расслабившись, я спрятала руки под бедра (чтобы не хвататься за так понравившуюся мне чашку) и уже спокойно продолжила. – Мы в городе продали часть дома, в деревне купили, вот. Пять лет назад.
– Тебе годиков-то сколько? – остро сверкнул глазами Долохов.
– Пят…надцать, – призналась я, уже понимая, что нужно было сказать – два года как уехали. Нет, один. А то арифметика выходит неважная. Ясно ведь, что ребенком меня только и учили.
Как ни странно, фабриканта этот факт не смутил. Он потер переносицу и спросил как-то тоскливо:
– Родители-то живы?
– Отец умер, мать сильно больна, – выдавила из себя я. – Брат еще маловат, чтобы работать. А мне в самый раз.
– И почему я не удивлен? Хорошо. Рассказывай, что умеешь?
– Красками рисовать на заборах, – осмелилась пошутить я. – Углем на стенах. Маслом пробовал, акварелью, тушью. Карандашом графитовым. На бумаге, на холсте, на дереве. На фарфоре не пробовал, но, думаю, научусь.
– Гляди, какой умелец. Ольга!
От громогласного рыка я снова подскочила и снова едва не перевернула поднос с чаем. На всякий случай отодвинулась на другой край дивана и с опаской покосилась на странного человека. Чего он так орет-то?
– Ты звал, Казимир? – раздался откуда-то прелестный голосок госпожи Долоховой.
– У тебя бумага и краски есть? Неси сюда, да побыстрее.
– Какие краски? Акварель, что ли?
– Да любые, – и кинул уже мне: – Вот и поглядим, как ты рисовать умеешь.
Я выдохнула облегченно.
– А что рисовать?
– Да что угодно. Только недолго.
Красавица Ольга принесла альбом, краски и о чудо – графитовые карандаши, причем деревянные, отменного качества. Мне такие покупали только для учебы. Для забав имелись самые простые, угольные или из жженой кости. Я уверенно положила альбом на колени, огляделась и приступила к экзамену.
Мудрая мысль нарисовать натюрморт пришла мне в голову слишком поздно. Я хотела поразить Долохова и изобразить его лицо… или сестру? Сестра всяко милее, к тому же он сможет сравнить портрет с оригиналом. Но не слишком ли нагло? Мало ли, что он подумает. Мальчишка-подросток рисует девушку… Лучше уж доктор. Это безопаснее и даже проще. У доктора очень характерный профиль. К тому же на фоне окна и голубых бархатных портьер он смотрится весьма живописно.
– Оля, налей мне чая, – попросил тем временем Казимир. – Да в приличную чашку, а не в это безобразие. И с сахаром. Марк, будешь?
– Чуть позже, пожалуй.
Казимир пожал плечами и с противным скрежетом подвинул к себе круглый блестящий столик.
Спустя четверть часа, когда Долохов уже прикончил две огромные чашки с ароматным чаем (без закуски, кстати) и явно заскучал, я протянула ему набросок.
– Простите, я понимаю, что это не совсем то, что нужно, – волнуясь, начала было, но продолжить мне не дали.
Громкий свист и вскинутые брови явно доказывали, что мой талант оценили по достоинству.
– А ведь и вправду художник! – восхитился Казимир Федотович. – Оля, а ну погляди!
Красавица в желтом заглянула брату через плечо, бросила лукавый взгляд на еще ничего не понявшего Пиляева и улыбнулась:
– Удивительно. Казалось бы, простые линии, один цвет. А как точно переданы черты! И складки на портьере, и даже солнечный луч! Я никогда так не смогла бы, хоть сколько учись! Маруш, а мой портрет нарисуешь? Ну ее, эту фабрику! Я тебя нанимаю!
– А ну, руки прочь от мальца, – беззлобно фыркнул Долохов. – Мне нужнее. Тем более, как я понял, он еще и грамотный. Верно?
– Да, – твердо ответила я, стараясь не рассияться от похвал. – Читать и писать умею. Считать тоже, особенно деньги.
– Замечательно. На работу я тебя беру, завтра поутру, часам к восьми, приходи к воротам фабрики.
Многозначительное покашливание от окна заставило Долохова посмурнеть и поморщиться.
– Ладно. Завтра не нужно. И послезавтра тоже. Доктор прописал мне отдых и умеренные прогулки. Вот что… приходи через два дня. Хотя…
– Хочу портрет! – капризно протянула Ольга, хищно глядя на меня.
Будь я парнем, наверное, испугалась бы. Но сейчас только усмехнулась.
– Тебе ведь деньги нужны, верно? Выдам аванс. Далеко там до фабрики твоя Поганка?
– Прилеска. Два часа через лес если спокойным шагом. Если бежать – то быстрее будет.
– Волки в лесу водятся?
– Летом – не слышал.
– Ясно. Марк… довези мальца до дома? Я тебе заплачу. И посмотри, что там с его матушкой. Маруш, каждый день тебе бегать тяжело будет. Все работники у меня прямо на фабрике живут шесть дней, а на седьмой – к семье ходят. Там их и накормят, и в бане помоют. Найдется и для тебя угол.
– Нет, – быстро ответила я, содрогнувшись. – Мне о матушке заботиться нужно. И о брате.
– И то верно. Но если они без тебя справятся, то подумай.
Я закивала.
Разумеется, тут и думать не о чем. В баню? С мужиками? Вот уж благодарствую. Да и ночевать с кем-то не хочется. Лучше бегать буду. А если денег заработаю, то куплю себе лошадку или ослика, верхом попроще будет. Ездить я, правда, не умею, но научусь. На козле у меня, когда еще отец жив был, не так уж и скверно выходило.
От радости кружилась голова. Я ликовала. Все получилось даже лучше, чем я мечтала! И на работу меня приняли, и доктор матушку осмотрит! И еще платить за это буду не я! Превозмогая робость, спросила:
– А жалование мне какое будет?
– Вот решим, куда тебя приставить, тогда и сговоримся. Не бойся, я своих людей не обижаю, – спокойно ответил Долохов, и я окончательно успокоилась.
Степенно выпила чаю вместе с доктором и Ольгой, вспомнив все матушкины наставления и порадовавшись, что в нашем доме всегда трапезничали церемонно, по-городскому, и правила приличия мне были знакомы. Ложечкой в варенье не лезла, накладывала в отдельное блюдце. Носом не шмыгала, пальцы вытирала не об штаны, а салфеткою, не сербала и даже мизинчик не оттопыривала. Правда, вкуса печенья и баранок не почувствовала совершенно. Спроси меня, что еще было на столе – и не упомню. Какого цвета ковер в гостиной? Из какой ягоды было варенье? Какого цвета глаза у Долохова?
Как художник, я должна бы на такие детали обращать внимание. Но все, что отложилось у меня в памяти – это красивое Ольгино платье, расстегнутая на шее сорочка Казимира Федотовича и резной профиль Пиляева.
Очнулась я уже в “эгоистке”. В кармане позвякивали монеты, и хоть убей – я понятия не имела, какого они достоинства. Доставать и считать было неловко, стыдно. Деньги ведь в жизни совсем не главное, так учили меня родители. Честь – вот о чем нужно думать. И еще о семье.
Но разве я поступила плохо? Нагло – быть может. Только ведь победителей не судят. Да и не ради денег я затеяла эту авантюру. Мне важно не богатство заработать, а помочь матушке и брату. Что же поделать, если бесплатно лекари в Прилеску не ездят? Да и молока даром что-то нам в деревне никто не наливает.
– А ты, Маруш, молодец, – похвалил меня Пиляев, когда увидел, что я окончательно пришла в себя и начала вертеть головой. – Сразу видно, хорошего воспитания юноша. К тому же не лентяй и не гордец. Казимиру ты понравился. Теперь работай усердно, не ленись, и все у тебя будет хорошо.
– Я ленивым и не был никогда, – пробормотала, усмехаясь.
Мечтательной была. Но в последние дни все мои мечты были прозаичны. Чтобы мама выздоровела. Чтобы Ильян поскорее вырос и начал помогать. Чтобы денег хватало на все нужды. Если для этого мне нужно потрудиться, то я готова. Ничего дурного я не замыслила. Чай, не телом торгую, талантом. А на то нам таланты и даны, чтобы их использовать.
Пусть магии во мне совсем нет, но и без магии прожить можно. ,
– Только знаешь что? Приличные люди в доме шапку снимают. Ты уж в следующий раз имей это в виду.
Я закашлялась.

Глава 4. Все не зря
Только подъезжая к деревне, я сообразила, что тут вообще никто не знает о моей затее. Я для местных – Марушка. Рыжая заноза, которую не то, чтобы не любят, но особо и не привечают. Все еще чужачка.
Не быть мне игроком в шахматы. Когда-нибудь я научусь просчитывать ходы наперед, но не скоро. Сейчас весь мой маскарад грозил рассыпаться звонкими осколками, что та злосчастная фарфоровая чашка Казимира Федотовича, которую я все же уберегла от собственной неуклюжести.
Почему я уродилась такой дурой?
И ведь не впервой я совершаю глупые ошибки. Отец всегда смеялся, что врать я не умею, путаюсь в словах, смеюсь, краснею. Это потому, что я – дитя творческое, неземное. Как и матушка. Все, кто талантлив, обычно в небесах витает. Сам же отец твердо стоял на земле, а мы всегда за него держались, оттого и жили хорошо и спокойно.
Три года с его смерти прошло, а я так и не отпустила.
Хорошо, что день почти миновал, на деревню уже спустились сумерки. На “эгоистку” Пиляева нас глазели из-за плетней, но меня или не признали в мужской одежде, или случайным зрителям было плевать. Оба варианта меня устраивали. Мы остановились возле нашего дома, Ильян выскочил на крыльцо босым и в одних штанах, поглядел на меня, открыл рот… и наткнувшись на мой сердитый взгляд его захлопнул так живо, что зубы клацнули. Все же он далеко не дурак. Да и поутру видел, что сестрица мальчиком обрядилась. Наверное, не для праздного развлечения!
– Матушка как? – грозно спросила я, пытаясь сделать голос пониже.
– Как обычно, – буркнул Ильян, щурясь. – Кашляет. Ест худо.
– Я доктора привез. Он ее посмотрит. Оденься уже, чудо.
– Я рубаху порвал.
Зашипела сквозь зубы: ну что за остолоп! У нас уже не осталось целых рубашек, все штопанные-перештопанные! Ну, днем мать зашьет. Она хоть и видела плохо, но такую простую работу делать могла.
– Меня зовут Марк, – представился Пиляев, приветливо кивая рыжему и вихрастому Ильяну. – Я к твоей матушке пройду, а ты лошадь мою напои, будь другом.
– Ладно, – кивнул брат без всякого почтения и громко шмыгнул носом.
Когда доктор вошел в дом, я подлетела к мальчишке и ухватила его за ухо, выкручивая:
– Ты как себя ведешь, паршивец? Это лучший лекарь Большеграда! К нам издалека приехал, милость оказал, а ты даже не поздоровался! И еще рожи тут корчишь!
– Ай-ай, пусти, дура! Оторвешь же!
– Если б тебе это ума прибавило, то и оторвала бы. Слушай внимательно, мой глупенький братец: кобылу напоить. Доктору улыбаться. Меня не выдавать. Я теперь старший брат твой Маруш, ясно?
– Нет. Зачем?
– На работу к Долохову на фабрику меня взяли. Вот, даже аванс выдали.
И я, отпустив Ильяна, гордо продемонстрировала несколько серебряных монет.
– Это чего, на фабрике столько платят? Я тоже хочу!
– Не дорос еще. будешь по дому шуршать. Бесплатно. И за матерью смотреть, пока я на работе, ясно?
– Да ты совсем уже…
Привычную ссору прервал голос доктора Пиляева. Я услышала какие-то напряженные нотки в нем и немедленно встревожилась, отталкивая брата и вбегая в дом.
– Звали?
– Да. Маруш…
Мать сидела в кресле, бледная, но спокойная. В чистом платье, в простой косынке. Смотрела на меня с легким удивлением, щурилась. Видела ли она, что волосы у меня под шапкой, а вместо юбки я нацепила портки? Не знаю. После смерти отца она все больше уходила в себя, совсем не замечая того, что вокруг.
– Да говорите как есть, доктор, – не вытерпела я. – Что, все плохо?
– В общем, дела неважные. Легкие не в порядке, с сердцем проблемы.
– Она умрет? – испуганно сглотнула я.
– Ну что ты, дитя, я вас не брошу, – тихо ответили мать. – Как-нибудь справимся. Мой дорогой Игнат просил, чтобы я за ним не стремилась.
Я стиснула зубы.
– Пойдем на крыльцо, поговорим.
Я вышла следом за доктором, вздыхая.
– Было бы лето на дворе, я б посоветовал мать на воды свозить, к Ильманскому источнику. Но зимой лучше ее не дергать. Немного подлечил, станет легче. Но тут быстро нельзя, сердце не выдержит. Я тебе микстуры укрепляющие выпишу, каждый день пить их нужно. Приеду через неделю, погляжу, как дела пойдут. Непременно дом протапливайте. Мерзнуть ей совсем нельзя. И питание нужно сытное и три раза в день, а то исхудала совсем матушка ваша.
Я угрюмо молчала. Ну конечно, так Ильян за этим и приглядит. Положим, микстурами напоить я успею. Дом братец протопит. А вот как с едой-то быть? Соседей просить разве что…
А воды и вовсе недосягаемы. И не так далеко, как я упомню, но ведь на все деньги нужны, а их где взять-то?
– Что же, я поехал. Встретимся через неделю. А микстуры я через Казимира передам, вы же все равно увидитесь.
– Спасибо, доктор, – с чувством выдохнула я. – Молиться за вас буду! Вы святой человек!
– Ну, глупости. У меня ведь тоже сердце имеется. И родители живые еще. Мне ли не знать, как тяжело, когда они болеют.
Я закивала и поискала глазами брата. Маленький засранец куда-то спрятался, не иначе, чтобы с доктором не прощаться. Ну почему он такой вредный? И вот как мне не волноваться, оставляя матушку без присмотра?
Пиляев уехал, Ильян так и не вышел. Лошадь, впрочем, напоил – ведро пустое возле плетня стояло.
Подхватила ведро, медленно побрела в дом. Стало быть, матушка выздоровеет. Пусть и не сразу, но надежда есть. Значит, все не зря.
“Приличные люди в доме шапку снимают” – передразнила я доктора, сдергивая с головы картуз.
Как будто я не знаю! Что делать-то?
Кудрей было жалко до слез. Но нужно резать. Не думаю, что на фабрике выйдет постоянно их прятать. А ведь коса – девичья краса. Я и сама волосы свои любила. Длиной почти до пояса, вьющиеся, на солнце сверкающие медью… Единственная моя гордость.
Но что гордость, когда на кону стоит жизнь матери?
Всхлипывая и отчаянно жалея себя, я в потемках разыскала портновские ножницы.
– Свечку-то зажги, Мари, – раздался тихий голос матери, перепугавший меня до икоты. – Или в темноте сидеть будем?
Я сунула ножницы за пояс и послушалась. Мать стояла у меня за плечом и смотрела на меня с грустью.
– Рассказывай, что задумала. Вижу же, что денег где-то достала, лекаря славного привезла. В портках мужских щеголяешь. Не хочу гадать и подозревать тебя. Говори скорее, мне доктор волноваться не велел.
Отчего-то стало спокойно и даже тепло. Матушке и в самом деле стало заметно лучше. Она уже не хрипела и не кашляла на каждом слове. И рассуждала вполне разумно.
– На фабрику к Долохову меня взяли, – призналась я. – Но я переоделась мальчиком.
– Лучше б братец твой работу нашел, – вздохнула мать. – Вымахал с меня ростом, а все как маленький.
– Так двенадцать ему только, а на фабрику с четырнадцати берут. Жили бы мы в городе…
– Но мы не в городе, – кивнула мать. – Ничего, я слышала, Долохов – хозяин не злой, хоть и суровый. Да и ты, конечно, рисовальщиком пойдешь, а не глину месить и ящики таскать.
– Уж конечно.
– Сложно тебе будет, дочка, среди мужиков. Если б Игнат жив был, не пустил бы.
Я промолчала, не зная, что на это сказать.
– Волосы обрезать придется, – только и смогла вымолвить.
– Отрастут, – всхлипнула мать, а потом сжала меня в объятиях. – Прости меня, родная, прости!
– Да ты то в чем виновата?
– Слабая я, слепая почти. Одни беды со мной!
– Справимся, матушка. Ты доселе нас кормила, теперь я кормилицей буду. Вот что, не плачь, лучше Ильяну рубашку заштопай, а потом отдыхай. А я до тетки Марфы сбегаю, яиц и молока куплю у нее. Будет у нас нынче пир.
И сбежала, потому что от материнских слез в груди жгло огнем. И волосы уже жаль не было.
На крыльце у Марфы сидели пять толстых кошек. Под крыльцом лежала кучка обезглавленных мышей. Кошки, завидев меня, заорали пронзительно и громко.
– Да иду я уже, иду! – раздалось из-за двери. – Сейчас ужинать будем!
Я сглотнула. Тоже не отказалась бы. Но кошек кормят за дело, они во всей деревне мышей и крыс ловят. Даже не знаю, где и берут. Я ни одной живой за то время, как здесь живу, не видела ни разу.
Впрочем, кошачий ужин на вид мне не понравился: несколько куриных голов, миска с потрохами и тарелка с молоком. Тетка Марфа, расставив угощение возле крыльца, распихала своих подопечных и с любопытством на меня уставилась.
– А чой-та ты в портках? И с мужиком каким-то на бричках катаешься?
– И вам не хворать, тетушка. Лекаря матери привезла из города.
– Добре. Матушка твоя уж вся исчахла. Помог лекарь-то?
– Да.
– А портки зачем?
Я замолчала, не зная, что и сказать. Правду? И кому эта правда в деревне нужна?
– Я в город ходила, – наконец, придумала складную ложь. – Девице одной опасно, а мальчишке куда проще.
– Что же братца не послала?
– Побоялась за него.
– Сколько еще его под юбкой хоронить будете? Пока борода до пупа не вырастет?
– Теть Марф, я чего пришла-то, – перевела тему я. – Мне б масла, молока да творогу. Я знаю, у вас всегда на продажу есть.
Как бы мне ни хотелось вздорную бабу заткнуть, я улыбнулась, хоть и совершенно неискренне. Она – наша ближняя соседка. Безмужняя, бездетная, с одними только кошками, курами да коровой. У кого своей скотины нет, к ней за молоком и яйцами ходят. Вот и я пришла.
– Как же, есть. И яички тоже собрала сегодня. Сколько тебе надобно? – тетка мигом подобрела, прекрасно зная, что в долг мы не берем никогда, приходим лишь тогда, когда есть деньги.
Цены я хорошо знала, обманывать друг друга было в деревне не принято, поэтому спустя несколько минут я стала прилично беднее, зато в руках у меня была корзина с продуктами на несколько дней.
– Корзинку пусть братец занесет да на крыльце оставит. А ты ль слыхала, что Ульянка из черной избы понесла? Да говорят, не от мужа вовсе, а от скрабейника!
– От коробейника, – поправила я ее. – Врут, наверное.
– А я как сказала? Скраб всякий таскает, скрабейник и есть.
– Скарб.
– Не дерзи старшим, деточка, не доросла еще. Так вот, Михайло, муж ейный детей-то иметь не может. Два года уж вместе живут, а деточек все не было, а как стал скрабейник в деревню наведываться, так и забрюхатела Улька. Совпадение? Не думаю!
И пальцем мне погрозила.
Я только плечами пожала. С Ульяной, моей, кстати, ровесницей, я не дружила. И от кого у нее будет ребенок, меня вообще не волновало. Хоть от мужа, хоть от коробейника, хоть от черта лысого.
Кстати, о коробейнике: как явится в торговый день, так надобно к нему наведаться и попросить привезти Ильяну новую рубашку. И себе какой-нибудь зипун, скоро уж похолодает.

Глава 5. Первый рабочий день
Рыжие волосы торчали во все стороны, почему-то не делая меня похожей на мальчишку. Мне вдруг показалось, что так даже лучше. Живописнее – уж точно. Скрипнув зубами и нахлобучив картуз, я собрала в заплечный мешок немного пожитков: кусок сала, пару ломтей хлеба, несколько головок редиса. Платок носовой, исподнее, старые угольные карандаши. Мало ли, когда я вернусь. Заварила матери целебных трав, растолкала сладко спящего Ильяна и строго наказала не забывать об обеде.
– Вернешься сегодня? – сонно спросил мальчишка.
– Не уверена. Если что – за меня не волнуйся. Я на фабрике буду.
И сбежала огородами, чтобы деревенские не увидели, что я снова в мужских портках щеголяю.
Ноги в старых отцовских ботинках мигом взопрели, и я недолго думая стянула неудобную обувь и дальше поскакала босиком. Все равно – роса. Так лучше будет. Ноги-то быстрее просохнут, чем ботинки. Пробежала мимо речки, потом полем. Перед лесом уж снова обулась, потому как корни да сучки. Я все же не деревенская баба, что до снега босиком ходит. У меня кожа нежная, тонкая.
В лесу утром страх как красиво. Я села перекусить и воды напиться, взглянула вверх и застыла в немом восторге. В голубых небесах покачивались верхушки деревьев. Шелестел ветер, где-то заливались птахи. Облака, будто бы запутавшись в ветвях, никуда не спешили. Сколько я так просидела, любуясь? Не ведаю. Очнулась, сунула в мешок нетронутый хлеб с салом и побежала дальше. Некогда мне. Нужно спешить.
Конечно, опоздала.
Ворота фабрики были уже закрыты. Сторож (не тот, что в прошлый раз, другой) из своей будочки взглянул на меня неодобрительно.
– Ты, что ли, Маруш?
– Я, дяденька.
– Во сколько тебе прийти велено было?
– В восемь.
– А сейчас сколько?
– Не могу знать. Часов не имею.
Покачав головой, сторож отворил калитку.
– Заходи, горе луковое. Радуйся, что Хозяин велел тебя дождаться и впустить, как явишься.
Он так и произнес: Хозяин. С придыхом и благоговением.
Вон оно что. Любят тут Казимира Федотовича, почитают.
– В суме что?
– Хлеб. Сало. Карандаши, – с готовностью перечислила я.
– Нож есть? Ежели имеется, сдать под роспись придется.
Нож у меня, разумеется, был. Маленький совсем, но удобный, чтоб сало резать. Отдавала скрипя зубами. Вернут ли? Ощупав мой мешок и более ничего острого и опасного не обнаружив, сторож вернул мои вещи, а потом кивнул в сторону серого приземистого здания:
– Там Хозяин. В гончарном цехе. Но ты туда не иди, нечего одному там делать. Иди прямо к рисовальщикам. Видишь – сбоку дверка? Тебе туда.
Радостно закивала и поскакала туда, куда указал сторож, на ходу подтягивая спадающие штаны. Оглядеться не успела, но заметила и кусты, аккуратно подстриженные, и скамейки, а еще учуяла запах жареного лука. Неужто и вправду кормят тут? Наверное, потом из жалования недоимку вычтут. Мне такое не нужно. У меня свой хлеб есть.
Толкнула тяжелую, выкрашенную зеленой краской дверь с сияющей медной ручкой, шагнула внутрь и заморгала от неожиданности.
Во-первых, здесь было не просто светло, а очень светло. Широкие окна пропускали солнечные лучи, а несколько ярких светильников под невысоким потолком еще и добавляли освещения. Во-вторых, тут пахло далеко не луком. По неосторожности я глубоко вдохнула едкий туман и тут же закашлялась, аж слезы из глаз брызнули.
– Э, малец, чего тут потерял? – кто-то хлопнул меня по спине, кто-то протянул платок, чтобы я смогла закрыть нос и рот, как и все тут работавшие. – Да не бойся, тут только пыль солевая. Она не опасная.
Я огляделась. Несколько мужчин, в основном преклонного возраста, сидели сгорбившись над кувшинами и вазами. Человек, намотавший мне на лицо кусок несвежей тряпки, был, видимо, тут главным.
– Меня зовут Маруш, – проскрипела я, с трудом дыша. – Почему окна не открываете? Задохнетесь же.
– Ветер сегодня. Сейчас красители разведем и пойдем погуляем чуток. Ты новенький, что ли?
– Да, меня Хозяин в рисовальщики взял.
– Твердая рука – это славно. Но все же пока к бабам тебя посадим. У них работа проще.
– К бабам? – заморгала я. – А у вас и женщины работают?
– Еще как работают. Пойдем-ка.
Схватил меня за рукав и потащил куда-то вглубь комнаты. Нырнул в маленькую дверцу – и мы словно в другом мире очутились. Здесь не было ни пыли, ни тумана, только большой стол, застеленный льняной пятнистою скатертью. А за столом сидели четыре женщины и… пели. Сладко так пели, красиво. Я от такого дива головою затрясла. Никак надышалась порошков ихних и теперь чудится всякое?
Но нет, разглядев нас, женщины смолкли, отложили свою работу и на нас уставились с интересом.
– Ученика принимайте. Это Маруш. Пока пусть у вас сидит, а там видно будет.
– Мальчишка же совсем, – неодобрительно покачала головой одна их женщин. – Какой из него рисовальщик? Сумеет ли что-то? Только разве глазурь наносить… Да и то дело не самое простое. Забери его себе, Прохор. У нас тут работа тонкая.
– Полно, не велик труд – палочки да листочки выводить на блюдцах. Зато и краски у вас не синие и не золотые.
Женщина вздохнула и кивнула на топчан в углу.
– Ладно, оставляй. Как тебя там? Маруш? Посиди пока, погляди, чем мы тут заняты. Закончу я чашки и к делу тебя пристрою. Зови меня теткой Даной.
Я кивнула расстроенно. И стоило в мужское переодеваться, когда могла бы даже косу не резать? Вон, и женщины работают. Врали, выходит, что только мужиков Долохов берет.
Села в углу, злясь на себя и присматриваясь к работе. Женщины больше не пели, знать, меня стеснялись. Рисовали быстро и ловко. Перед каждой на столе лежал листок с эскизом. Кисти у них разные – были и широкие, и тонкие. И краски разные. Одна широкие мазки на чашку наносила и отставляла в сторону. Вторая подсохшую чашку к себе придвигала и тоненькой кистью добавляла мелкие штрихи. Третья – только палкой тыкала, оставляя круглые пятнышки, видимо – будущие ягоды. А последняя уже дорисовывала все, что оставалось, и возле нее был весь стол чашками заставлен. Мне немедленно захотелось ей помогать.
– Смотришь, Маруш? – подала голос тетка Дана, что рисовала зеленые мазки листьев и стеблей.
– Смотрю.
– Как думаешь, что главное в узоре?
– Чтобы ровно было? И краска не потекла?
– Нет, глупый. Чтобы все чашки одинаковые были. Попробуй двенадцать рисунков сделать, чтобы друг от друга не отличались, сам поймешь, как это сложно.
– Да чего уж проще, – буркнула я, почесав нос. – Трафарет из бумаги вырезать да по нему красить.
В мастерской вдруг воцарилась тишина. Женщины разом отложили кисти и уставились на меня во все глаза.
– А ну-ка, поясни.
– Так это… – вжала я голову в плечи. – Ну, трафарет. Когда в листе бумаги дырочки прорезаны. По ним кистью проводишь… Я ведь в школе рисовальной учился. Мы для начала учились цветы всякие по трафаретам рисовать. Потом, правда, уже сами…
Голос мой становился все тише. Я вдруг подумала, что умничать вот так сразу, с первого же рабочего дня, – не самая добрая мысль.
– Интересно говоришь, – кивнула тетка Дана. – Только бумага-то намокнет быстро.
Она убрала под косынку выбившуюся прядь седых волос и ободрительно мне улыбнулась.
– К тому же чашка-то не плоская, – добавила молодая хорошенькая девушка в желтом платке. – Для тарелок хорошо будет, для тарелок мы стеклянными пластинами пользуемся. А с чашкой – кистью быстрее.
Я на мгновение задумалась.
– Стеклянная – это как?
Не успела узнать. Хлопнула вновь дверь, и в мастерской показался сам Долохов.
– Чего болтаем, девицы? Никак работа закончилась?
Я от его густого раскатистого голоса даже присела испуганно. Ругать будет, поди. А то и уволит за пустые разговоры. Но женщины не убоялись, только заулыбались радостно.
– Да вот, Казьмир Федотыч, новенького уму-разуму учим. Кажися, толковый мальчонка. Еще кисть в руки не брал, а уже придумывает что-то?
– Славно, славно. А только “виноградную” партию нужно к ночи в обжиг поставить. И “яблоки” все в Большеграде скупили, надо еще с десяток.
Я быстро прикинула, что в одном сервизе – дюжина чашек и каждая с блюдцем. Это же сто двадцать, нет, даже двести сорок рисунков! Сколько же времени займет такая работа? А что потом, в глазах только виноград и яблоки скакать ночью будут?
– Яблоки так яблоки, Казьмир Федотыч, – кивнула тетка Дана. – А только надоели нам ваши яблоки хуже чем горькая рябина!
Женщины залились смехом, а та, молодая, в желтом платке, храбро добавила:
– Нельзя ли нам вишню рисовать или огурцы какие?
– Нельзя, – веско ответил Долохов. – Пока образца нету, рисуйте “виноград”. Да побыстрее, не то сердиться начну.
Он еще раз окинул тяжелым взглядом женщин, которые тут же схватились за кисти, а потом опустил горячую ладонь мне на плечо.
– Поглядел, Маруш? Пойдем покажу, что в других цехах делается. Вот там у нас комната, где посуду глазурью покрывают, да печи для обжига.
И повел меня, изрядно оробевшую, куда-то за дверь. Рука его жгла через тонкую рубаху, но противиться я не смела.
– Понравилось в рисовальном цехе? – прогудел Долохов, зачем-то крепче стискивая плечо. – Правду говори, не ври.
– Не слишком, – тихо ответила я – ну а чего? Сам же просил не врать. – Пахнет дурно и скучно одно и то же изо дня в день рисовать.
– Я так и думал!
Сердце заколотилось, в носу защипало.
– Нет, я готов на любую работу, я буду рисовать хоть виноград, хоть огурцы… Не прогоняйте меня, Казимир Федотович!
– А ну молчи и слушай. Я тебя в деле видел. Посажу в свой кабинет, будешь эскизы рисовать пока. Нечего солями дышать, успеешь еще. Вот, гляди, тут у нас бак с глазурью.
Я послушно заглянула в большую бочку с густым белым киселем и покивала, приоткрыв рот. Два молодых парня быстро-быстро подхватывали длинными щипцами небольшие кувшины со стола, окунали их в бочку, держали там, а потом вытаскивали и ставили на полки. Их движения были похожи на тщательно отрепетированный танец. К слову, лица юношей были снова прикрыты платками. Третий работник, чуть старше, внимательно оглядывал блестящие кувшины на полках и водил над ними руками.
– Это Осип, – тихо пояснил Казимир. – Маг-бытовик. Убирает лишнюю глазурь, пузыри и потеки. С ним качество посуды весьма выросло, а брака не стало вовсе. Если глазурь неровно ляжет – то непременно потрескается, а нам ведь этого не нужно, – и уже мастерам бросил: – Ну что, Данко, добавляли фосфорной соли в глазурь?
– Трещит, Казьмир Федотыч, – коротко ответил один из молодых людей.
– А что с рельефом? Стекает?
– Рельеф хорошо себя показал. Думаю еще позолоту сверху попробовать. Будет богато. Пока же в печи стоит.
– Потом покажешь, что выйдет.
Пока я глазела по сторонам, Казимир вел с мастерами вполне содержательную беседу. Они с полуслова понимали друг друга. Обсудив какие-то совершенно непонятные мне “присадки” и “зерновку”, они остались друг другом довольны. Потом Долохов вывел меня на воздух, позволяя отдышаться.
– Печи потом посмотрим, – сказал он. – Там для тебя ничего интересного. Ну, как настроение?
Я улыбнулась бодро, а потом у меня заурчало в животе.
– Завтракал? – остро взглянул Долохов.
– Не успел.
– Я так и понял. Тогда для начала перекусим, а потом я тебе покажу, что хочу увидеть от тебя.
К моему тайному восторгу Хозяин оставил меня в деревянной беседке возле главного здания. Снова заходить внутрь я боялась. Здесь же так сладко пахла желтеющая уже листва и качали пушистыми бордовыми головками пышные цветы. Хризантемы – вот как они назывались, я помнила. Матушка такие же выращивала в саду, пока отец был жив. Они до снега цвести будут.
Сев на высокую лавку, я сбросила ботинки, болтая ногами. Интересно, для чего тут беседка построена? И можно ли рабочим гулять по саду? А кормят их где – неужели прямо в мастерских? Завидев Казимира, несущего большой поднос, я встрепенулась и дернулась было помочь, но остановилась. Если бы желал, чтобы я ему служила – то сказал бы. Пока же не просит, лучше не соваться под руку.
– Маруш, квас любишь?
Я вспомнила мерзкий горько-кислый вкус и мотнула головой.
– Воды бы лучше.
– Я грушевого взвара взял, но если хочешь воды – на колодец сам беги. Не обессудь, разносолов не предлагаю, мы не дома. Что работникам небеса ниспослали, то и нам сгодится.
Небеса нынче к работникам оказались щедры, предложив на обед вареные овощи, большую котлету и огромную плюшку с изюмом. Вот это я понимаю: хороший мастер голодать не должен! Впрочем, все мне не съесть, поэтому плюшку я сразу отложила, а вот котлету умяла первой.
– Казимир Федотович, можно я булку с собой возьму? Для брата?
– Бери, конечно. Есть, во что завернуть?
Я закивала и торжественно извлекла из мешка, что я так и не выпустила из рук, чистейший носовой платок. А следом – и сало.
– Не желаете?
– С чесноком, поди? Нельзя мне, доктор запретил. Сказал овощи есть и мясо на пару. Кофе еще запретил и сладости.
– Жестоко, – посочувствовала я. – За что он так?
– Сам не знаю, – пожал могучими плечами Хозяин. – Никак, хочет, чтобы я худым как он стал.
Я вспомнила доктора Пиляева и хихикнула. Точно, он довольно изящно сложен.
– Ну что, ты сыт? Тогда хватит бездельничать, пора за работу.

Глава 6. Никуда не годится
– Никуда не годится, – Казимир Федотович нещадно критиковал мои рисунки. – Во-первых, это слишком сложный орнамент. Повторить его в точности невозможное, а чашки в сервизе должны быть одинаковые. Тут вот, – он ткнул обожженным кривым пальцем с следующий эскиз, – цвета сложные. Такие смешивать – мороки больше, чем толку. Да еще неизвестно, как себя краска при отжиге поведет.
– Так вы мне палитру дайте! – вспылила я. – Откуда мне знать, какие цвета для вас сложные, а какие нет?
– Сходи и сам погляди. Я тебе не нянька. Где не нужно, так ты самостоятельный, а тут я художнику про краски объяснять должен!
Я почувствовала, как щеки заливает огнем. Прекрасно поняла, о чем он. На второй же день мне наскучило марать бумагу в пустом кабинете, и я сбежала к теткам в мастерскую, расспрашивать – вправду ли огурцы можно на чашках рисовать? И какие ягоды и цветы чаще всего заказывают. Попала я (случайно, честное слово!) на угощение – у тетки Даны родился внук, и она всех кормила по этому случаю пирогами. Было предложено и заглянувшему в мастерскую Долохову…
Хозяин ничего не сказал мне в тот раз. Зато сейчас намекнул почти даже не прозрачно.
– Понял, – насупилась я. – Сделаю. Еще какие замечания?
– Хризантемы хороши, но на белом фоне слишком ляписты. Маки на синем мне понравились, сделай чуть небрежнее. У нас чашки, а не натюрморт.
Долохов терпеливо и спокойно объяснял недостатки моих рисунков, а я, широко раскрыв глаза, понимала: а он ведь смотрит очень красиво. Прирожденный художник!
– Казимир Федотович?
– Что?
– А почему вы сами не рисуете?
– Рисую, но скверно, – неожиданно признался мужчина. – У меня пальцы на руке поломанные.
Я невольно взглянула на его кисть. Да, я замечала, что она кривая, неправильная, но думала, что у многих мужчин такие руки. В конце концов, Долохов обычно не сидел без дела. То глину разгружал, то посуду в печь ставил, то за гончарный круг садился – когда показывал, какую форму хотел бы в кувшине увидеть. Я наблюдала за ним издалека всю первую неделю и неизменно восхищалась.
И тревожилась. Не раз замечала, как он застывал, кривя губы и бледнея, и растирал грудь. Не зря, ой не зря доктор Пиляев к нему так часто ездит!
– Хорошо, – сдалась я. – Ничего у меня не выходит. Я уже неделю хлеб зазря ем. Гоните меня в шею. Ну, или отправьте в мастерскую.
– Ну уж дудки, – усмехнулся Хозяин. – И не таких выучивали. Думаешь, я так вот сразу горшки лепить научился? Когда пальцы заживать начали, я к гончарному делу вернулся по совету лекаря. Чтобы восстановить силу и гибкость. В детстве лепил что-то, потом забросил. А вот став старше, неожиданно увлекся.
– Сами, значит, горшки лепили? – повторила как ученая ворона я. – Какой вы молодец! И сколько вам лет было?
– Как и тебе – пятнадцать. Самое время начинать собственный путь.
– Вы поэтому меня на работу взяли? – сообразила я. – Решили, что я на вас похож?
– Нет, Маруш, совсем не поэтому, – усмехнулся Долохов и взъерошил мне кудри на затылке. – Рисуй давай, хватит болтать. Я пожалуй, съезжу на карьер, погляжу, как там дела.
Я лишь тоскливо вздохнула. И то сказать, в кабинете да в одиночестве работать куда приятнее, чем в пыльной мастерской. Тут и стол есть, и стулья, и бумаги сколько нужно. Краски, кисти, графитовые карандаши – все для меня принес Казимир Федотович, а сам он здесь редко появлялся. Разве что письма и счета на стол складывал, а потом домой их забирал. Не любил Долохов на месте сидеть, все время куда-то мчался.
Многое я б отдала, чтобы вместе с ним поехать. Страх как хотелось увидеть и реку, и как глину добывают. Да и просто – проехаться. Уж больно красиво стало вокруг. Листья желтые, небо голубое, простор да благодать. Художнику ведь вдохновение нужно, а его у матушки-природы проще всего найти. Но ведь пока я ничем Хозяина не порадовала, хоть и кормили меня исправно, и аванс уже истратила. Да и домой меня раньше других отпускали, чтобы я по темноте не возвращалась. Так что не ныть и страдать мне надобно, а дальше стараться.
– Маруш, а ты ведь грамотный? – заглянул в кабинет Хозяин, уже в суконной тужурке и фуражке с козырьком. – Писать быстро умеешь?
– Разумеется! – тут же подскочила я, с надеждой глядя на него.
– Со мной на карьер хочешь? Будешь мне секретарем. Вижу, что хочешь, – и Долохов как-то по-доброму усмехнулся. – Бери блокнот и карандаши, поехали.
У Казимира Федотовича была точно такая же бричка-эгоистка, как у мэтра Пиляева, я точно это знала. Верхом я не умела, а вот на бричке кататься – любо-дорого! С радостью я запрыгнула на потертое кожаное сиденье рядом с Хозяином и завертела головой. К речке, знамо, поедем. Где ж еще глину добывают?
Много земли у Долохова. Он – один из первых богачей на Юге. Сам всего добился, сам заработал. Прелюбопытнейший человек.
– На этом карьере белую глину добывают, – пояснял он мне по дороге. – Где река разливается, там красная. А выше можно и голубую найти, зеленую.
– Это где владения князя Озерова?
– Верно.
– А он глину не продает? Из белой глины тонкий фарфор делается? А из голубой какой?
– Тоже тонкий. Но при обжиге и голубая, и зеленая глина коричневой становится.
– Так неинтересно, – расстроилась я. – Нужно, чтобы голубой оставалась. А от чего цвет глины зависит?
– В красной окиси железа много. А в белой ее нет почти. Вот и вся разница.
– А зеленая с голубой?
– Окись меди. Есть еще черная глина, но в наших местах ее мало. А жаль, из нее чудные вазы лепить можно, если с белой смешивать.
– А вы сами придумали вот это все? Ну, сервизы и вазы?
Долохов покосился на меня с веселым недоумением и покачал головой.
– Маруш, так горшки испокон веков из глины делали, красками красили и в печи обжигали. Так же как и стекло на Севере варили, там пески тоньше. Я лишь придумал, как чашки да тарелки на пресс ставить. Так куда быстрее и дешевле производство. Да и то… на Севере сложные вазы и прочую стеклянную посуду давно делают с помощью пресс-форм.
Я нахмурилась. Почему-то мне хотелось, чтобы этот человек был самым настоящим магом, а не просто дельцом.
– О чем задумался?
– А вы – маг, Казимир Федотович?
– Маг. Элементалист.
– Как это?
– Могу материалы всякие соединять. Нагревать могу немного. А если инструмент подходящий найти, то и с металлами работать могу. Но мне металлы даются плохо, а вот пластичное что-то…
– Вроде глины?
– Да. Вот глина или стекло – это мне под силу.
– Стекло разве пластичное? – удивилась я. – Оно же хрупкое! Бьется?
– Если нагреть – его ножом резать можно. Эх, свожу тебя и на стекольный завод. Мне там мастера предлагают попробовать кубки разноцветные делать. Из голубого, желтого и лилового стекла.
Я слушала рассказ Долохова затаив дыхание. До чего ж умный мужчина! И в деле своем разбирается досконально! А уж когда мы на карьер приехали, и Хозяин сразу в ямы полез, я еще больше восхитилась. Не боится он испачкать ни руки, ни портки!
Сунулась было за ним, тут же увязла. Насилу ботинок вытащила из мокрой земли. Нет уж, я по травке похожу да по досочкам. Не для меня этакая грязь.
– Вы, черти, чего творите? – раздался из ямы рык Долохова. – Ослепли совсем? Здесь уж и глины-то не осталось, сплошной песок! Рыть вправо надобно!
– Так заливает, Казьмир Федотыч! Куда дальше-то? Берег оползать начинает.
– А доски вам на что? Крепите! А инженер где? Запиши-ка, Маруш – инженеру штраф! Недоследил! Эх, все самому нужно делать!
Вылез из ямы и дальше помчался. У меня через полчаса уж язык на плече был, а Долохов ничего, как мальчишка скакал с горящими глазами, только вдруг губу прикусил и начал грудь растирать.
– А ну, сударь, пожалуйте в бричку, – поспешила к Хозяину я, хватая его за рукав. – Сердце прихватило, да?
– Сейчас пройдет, – глухо пробормотал мужчина. – Не лезь под руку.
– Я на вас мэтру Пиляеву нажалуюсь.
– Нос не дорос. Вот что, малыш, в бричке под сидением фляга, принеси-ка ее.
Я побежала к нашему экипажу со всех ног. Разыскала флягу, вытащила пробку, понюхала – настой травяной, похожий на тот, что лекарь моей матушке выписал. Добре. Вернулась обратно и обомлела. Долохов курил! Да не трубку, а богомерзкие папиросы, что не так давно на Юге начали продавать. Помнится, матушка отца ругала, когда от него табаком пахло. Говорила, что вредна для легких эта забава.
– Казимир Федотович! – взвизгнула я. – Что вы творите?
– О, еще одна нянька. Молчи, щенок, мне так легче. Дай флягу.
Прислонившись к дощатой стене сарая для инструментов, он хлебнул травяного отвара и замолчал, тяжело дыша. Не больно-то ему папиросы помогали, как по мне.
– Править сможешь, Маруш? – наконец тихо спросил Казимир.
– Смогу, – смело соврала я. – Домой?
– Да. В усадьбу отвезешь меня. И за Пиляевым стоит послать. Ты записи вел?
– Вел, разумеется.
– Потом покажешь. Нет. Не нужно Пиляева. Мне легче уже.
Мужчина встряхнулся как пес, а скорее даже – как медведь. Оскалился, подергал себя за короткую бороду и отлепился от стенки. Кинул мне пустую флягу и довольно твердым шагом направился к рабочим.
Вот ведь упрямец!
Отдав последние распоряжения, Долохов залез в бричку и приказал:
– Поехали.
Правила я плохо, но Казимир заметил это не сразу. Только когда я заговорила укоризненно:
– Не нравитесь вы мне, Хозяин.
– Да что ты говоришь, Маруш! Какая трагедия!
– Я серьезно. Вид у вас больной. А я, знаете ли, за матерью несколько месяцев ухаживал, и вижу уже по глазам, что вам дурно.
– Нормально все, отстань.
– А вот и не отстану. А ну как вас посреди поля сердечный приступ хватит? Что тогда?
Мужчина только шумно вздохнул, ничего не ответив.
– Поберечь себя надобно, Казимир Федотович. Хотя бы ради сестры. Вы у нее один остались. Опора и защита.
– Ой да заткнись уже. Зануда. Помолчи и за дорогой следи.
Я шмыгнула носом сердито и крепче вцепилась в поводья. Дурацкая повозка и лошадь тупая! Не слушает меня совсем! Руки уже болят… И ноги промокшие озябли.
Поняв, что я не справляюсь, Казимир забрал у меня поводья, а я надвинула поглубже картуз, чтобы скрыть слезы, выступившие на глазах. И его мне было жалко, и себя. Только-только все налаживаться начало, а этот… совсем себя не бережет! Вот же валенок!
– Что ты там бормочешь?
– Говорю, что все это никуда не годится. Вот помрете вы, и что мне делать дальше? Где работу искать?
– Ну ты, Маруш, и наглец! – хохотнул Долохов. – Только о себе и думаешь. Пока не помру, не бойся. До зимы точно протяну.
Его шутка меня нисколько не успокоила.

Глава 7. Помощник
К тому времени, как мы приехали в усадьбу, Долохову стало лучше. Встретившая нас Ольга ничего не заметила. Мне предложили остаться ночевать, но я, помня о матушке, наотрез отказалась. Ну и что с того, что стемнело? А вдруг Ильян не накормил ее? Или ей стало хуже? Не хочу потом всю жизнь себя виноватить.
– Да что ты за упрямец! – злился на меня Казимир. – Куда я тебя через лес отпущу? А вдруг волки?
– Волки так волки, – пожимала я плечами. – Найдете другого художника, делов-то. От меня все равно никакого прока.
– Вот что, дурачок. Я завтра отдыхать буду, и ты на завод не иди. Ночуй у меня, а поутру я Ермолу велю тебя отвезти. Ничего с твоей матушкой за ночь не сделается.
Я заколебалась. Предложение было хорошее. Маме и в самом деле заметно помогали травы, выписанные Пиляевым. Она меньше кашляла и вполне способна была поесть самостоятельно. А ехать на бричке… это заманчиво. Легче и быстрее, чем ножками бежать. К тому же – выходной! Это очень славно! Проведу его с семьей! В доме давно полы помыть надобно да окна, слазаю и на чердак за соломой – избу утеплять скоро. Решено, остаюсь ночевать!
Меня представили слугам. Ермола я уже знала, а экономка Устина помнила меня. Еще при доме жила дочка Ермола и Устины Прося, девица бойкая и болтливая, примерно моего возраста. Она меня и проводила в настоящую гостевую комнату с маленькой уборной. Моему восторгу не было конца. Тщательно вымывшись с душистым мылом, я забралась в свежую, пахнувшую цветами постель и тут же уснула. Уж с чем-чем, а со сном проблем у меня никогда не было, к тому же жизнь моя стала настолько утомительной, что я засыпала порой даже в бричке на ходу.
А наутро Казимир Федотович изволил меня огорошить.
– А с чего ты взял, Маруш, что у тебя выходной? – удивленно спросил он, разбудив меня стуком в дверь на рассвете. – Я сказал, что на завод не поедешь. Так я тебе другое дело найду.
– Так матушка же, – заикнулась я.
– Верно. Но не буду же я Ермола только ради твоей матушки гонять? Сейчас быстро кофий пей и поезжай. Домой заедешь, посмотришь, что к чему там – и в Большеград.
– Чего? – поперхнулась вареным яйцом я.
Завтракали мы с ним вдвоем прямо на кухне. Сестрица его Ольга еще изволила почивать. А мне же и лучше, побаиваюсь я эту барышню. Как взглянет строго, так у меня мурашки по спине.
– В Большеград письма отвезешь на почтамт. Потом в Университет заедешь, дам тебе список книг. Да спроси, нашли ли они мне грамотного инженера, я давно просил. И будь человеком, заедь в обувную лавку. Купи новые ботинки, на эти смотреть тошно. Словно ты мне не помощник, а оборванец какой-то.
– А я вам помощник? – донельзя изумилась я.
– С этого утра – он самый. Парень ты толковый, старательный. Будешь мои поручения выполнять.
– А эскизы как же? – расстроилась я.
– Не переживай, я тебе продыху не дам. И рисовать успеешь тоже.
Я кивнула неуверенно, размышляя, что Большеград знаю скверно, а с людьми чужими и вовсе разговаривать не слишком умею. Это я к Казимиру Федотовичу быстро привыкла, потому как он человек незлобливый, ко всем с терпением, а в Университет ехать… Ну что ж, со мною Ермол будет, чай не заблужусь.
– Вот тебе деньги на расходы и еда в дорогу. Если не успеешь – в городе переночуй, – наставлял меня Долохов. – Если непогода – не торопись. Угробишь мне бричку или кучера, прибью. Нет, из жалования вычту, и будешь пару лет работать за кусок хлеба.
– А лошадь, стало быть, можно? – фыркнула я. – Не серчайте, я шучу. Все сделаю в лучшем виде.
– По деньгам потом жду строгий отчет.
– Обижаете, Казимир Федотович! – надулась я. – Я не вор!
– Деньги счет любят, Маруш, запомни это, иначе так и будешь до конца дней отцовские ботинки донашивать.
Я кивнула: что есть, то есть. В этом, Хозяин, конечно, прав. Подхватила каравай хлеба, горшок со сметаной да половинку вчерашней жареной курицы и поскакала во двор Ермола ждать.
Доехали быстро. Я даже выспаться в дороге не успела. С матушкой все было хорошо, травы Ильян заварил вовремя. Мне родные обрадовались, признавшись, что встревожились не на шутку, когда я ночевать не пришла. Сказали, что Ильян уж на фабрику бежать собирался меня искать. Я объяснила, что теперь частенько пропадать буду. Хозяин мне доверяет письма разносить и прочие важные поручения выполнять. Все лучше, чем в мастерской красками дышать.
Братец тут же заявил, что и он мог бы – делов-то, конверты в почтовый ящик бросать, но я строго напомнила, что он еще мал. Его дела – избу вымыть и щели под окнами соломою заткнуть, вернусь – проверю. А коли ему скучно, так можно порося завести или курей. Тогда точно времени на нытье глупое не останется. Ильян тут же пропал. Вот был мальчишка – и нет его! Чудо великое сие есть!
На самом деле ему хотя бы было куда сбежать. Он дружил с местными мальчишками, то на рыбалку, то в лес с ними ходил, то яблоки воровать. Я вот с деревенскими сдружиться не смогла. Во-первых, девки тут неграмотные, но дюже болтливые. И разговоры у них только о парнях да о скотине. Мне скучно с ними. А во-вторых, только разговорами дело не оканчивается. Эти самые парни вечно крутятся рядом, норовят за косу дернуть да к забору прижать. Мне такое без надобности. Одного такого я поленом приложила еще при живом отце, а отец, узнав, добавил. С тех пор меня перестали на гулянки и посиделки звать, а я и радовалась. Матушка, кажется, раньше беседы с соседями вела, но в день, когда отец погиб, в ней что-то погасло.
Впрочем, и отцовы соработники мигом про нас позабыли. Никто нам не помогал, считая чужаками пришлыми. Ах нет, избу выкупить хотели, уверенные, что мы, белоручки, в город вернемся. Мы бы и вернулись, матушка, когда немного в себя пришла, стала свою родню поминать. Да только заболела потом…
Словом, деревенских я не любила. Но за звонкую монету тетка Марфа приносила теперь молоко, яйца, а когда и горшок с супом.
Я поцеловала в лоб матушку, гостинцы на стол выложила (курицу жареную, сметану да половинку каравая) и дальше поехала.
Вот такая жизнь мне нравилась! Ермол – мужик солидный и молчаливый. Меня от разговорами не донимал, правил осторожно, сильно не гнал. Я успела и выспаться, и по сторонам поглазеть, и обдумать свое новое положение, найдя в нем множество преимуществ.
Например, как же славно, что мне велено к Пиляеву заехать! Заодно попрошу, чтобы он матушку еще раз поглядел. Да и травы у меня заканчивались.
Мэтра мы нашли не сразу, дом его был пуст. Поспрашивали у соседей, узнали, что обедает доктор в “Хромом петухе”, туда и отправились. Пока ждали, успели и перекусить, и в новую прачечную забежать. Мне молодая хозяйка рубаху почистила и портки, и я мигом ощутила, что выгляжу почти приличным человеком. Еще я успела матери с братом пряников медовых купить, а там и доктор появился. Мне он, кажется, даже обрадовался, настоял, чтобы я с ним пообедала, долго спрашивал о здоровье матушки и остался доволен.
Какой приятный человек этот доктор! Вот бы все мои знакомцы такими добрыми были!
Получив от мэтра Пиляева два мешочка с травами, я велела Ермолу ехать к зданию почты. Вот там случилась неувязка. Письма мои, оказывается, не были оплачены, а денег на все у меня не хватило. Мне же еще ботинки купить велено! Я долго ругалась с тамошним начальником, напоминая, что Долохов – господин солидный и обманывать не будет, нет ему в том прибытка, один позор. Отправьте ему счет и всего делов! Он в банке вам потом чек выпишет.
Я не очень хорошо знала, как работает банковская система, разве что из газет да подслушанных разговоров, но, кажется, сказала все правильно, потому что недовольный начальник почтамта письма таки принял.
А дальше было совсем просто. Быстро заехали в первую же обувную лавку, купили ботинки из козлиной кожи. Ножка у меня в них была до безобразия маленькая. Наверное, стоило взять на два размера больше, но я представила, как глупо будут выглядеть мои объяснения и не стала заморачиваться. Старые ботинки мне завернули в бумагу, они еще для брата сгодятся. Подумаешь – пара дыр и носки сбитые! К сапожнику снесу, он зашьет. Ильян до снега пусть и носит.
– Далеко ли до Университета, Ермол? – спросила я, закидывая сверток под сиденье. – Успеем нынче вернуться?
– Успеем, Маруш. А ты молодец, шустрый, и за словом в карман не лезешь. Я бы с начальником почтапта и спорить не посмел, обратно бы письма привез.
Я хмыкнула польщенно, а кучер продолжал с легкою тоскою:
– Родители тебя очень любили, да?
– Ну да, – растерялась я. – А как иначе? Батюшка меня на руках носил и ни в чем мне не отказывал. Да и мама у меня нежная и добрая.
– А я сирота. В приюте рос. Там нас учили только слушаться и молчать.
– А как же ты к Долоховым попал?
– По дурости молодецкой, – усмехнулся Ермол. – Смешная история. Работал извозчиком, влюбился в девушку, в Устю. Но она горничной госпожи Олены была, я даже смотреть не смел в ее сторону. В те времена Долоховы часто в Большеград приезжали, в “Черной розе” всегда останавливались. Я весь день у гостиницы торчал только чтобы ее увидеть. Только я их и возил по городу. Они уж привыкли, ждали меня.
Я моргнула, переваривая услышанное, и спросила робко:
– Так разве Казимир Федотович не из простых? Говорили же, что он сам заводы построил?
– Сам-то сам, да на отцовы деньги, – пожал плечами Ермол. – Федот Прохорович добрейшей души человек был, даром что из торговцев. А Казьмир лавки-то семейные частью продал, частью себе оставил. В них теперь посуду свою и продает.
Я вздохнула. Вот и не расстройся. Я-то думала, что он сильный и умный, а на отцовы деньги каждый умный человек сможет завод построить. Хотя… ему ведь всего пятнадцать было. Вот дай мне сейчас кучу денег – что я с ними буду делать?
– А как ты с Устиной-то сошелся, Ермол? – вспомнила я, когда уже в Университету подъезжали.
– Так обыкновенно. Подстерег ее у гостиницы и прямо все сказал: жить-де без тебя не могу, все сердце мне выела. Сам не знаю, что тогда на меня нашло. Помрачение какое-то!
Видно было, что воспоминания доставляют кучеру удовольствие. Он и гордится своей смелостью, и смущается ее. Но ведь хорошо же все сложилось, значит, судьба то была!
– А она от меня убежала. Уже потом Федот Прохорович меня нашел и работать на него предложил. Говорю же, редкой доброты человек был! И сын в отца пошел. Никогда бедного не обидит. Жаль только…
– Чего жаль? – встрепенулась я.
– Доктор Пиляев говорит, недолго нашему Хозяину осталось. Сердце у него слабое. Помрет скоро, все Ольге останется. А она, конечно, хорошая, да разве ж справится с таким хозяйством-то?

Глава 8. Дом вверх дном
Всю обратную дорогу домой я пыталась придумать, как можно Долохова спасти. Неужто у целителей никакого средства нет?
Нравился мне Хозяин. Хороший он. Ему бы жить и жить, сколько добра мог бы принести людям! Как это – помрет скоро? Нет, я не согласна! Нужно будет с мэтром Пиляевым переговорить. Может, он чего подскажет.
Ермол завез меня домой – крюк небольшой был. Я только обрадовалась. Поутру на фабрику приду сама, как и положено, пока что с семьей чаю попью – пряники вкусные очень оказались – да новыми ботинками похвастаюсь.
– Ох и не нравится мне все это, Мариша, – неожиданно сказала мать. – Слишком все гладко складывается. И денег-то тебе заплатили, и ботинки новые, и домой с кучером возят. Не может быть все так хорошо. Жди беды.
Накаркала, конечно же.
Утром, когда я к фабрике пришла, мне сторож сказал, что Хозяин еще не приехал. Странно, он не опаздывает никогда. Ну, может дела какие задержали?
Меня пустили в кабинет. Я села, разложила листы. Немного порисовала, потом вспомнила, что надобно спросить про цвета красок в рисовальной мастерской. Сходила, поболтала с мужчинами, до обеда рисовала палитру.
Казимир не приехал.
После обеда сидела в мастерской у теток, рассказывала, как давеча ездила в город. Срисовывала узоры с чашек, попробовала сама раскрашивать. Получалось вполне недурно.
Казимира так и не было.
Когда прозвенел колокол окончания рабочего дня, я вышла за ворота, и ноги сами собой понесли меня совсем по другой дороге. Не по тропке, что к деревне вела, а к широкому тракту. На душе было тревожно, я все чаще вспоминала слова Ермола, и мне мерещилось, что в долоховской усадьбе застану я слезы и траур. Что я скажу, если окажется, что с Казимиром Федотовичем все в порядке? Как объясню свой визит? Я не знала.
Ах да! Скажу, что отчеты принесла финансовые. Эх, почему утром не догадалась так поступить?
До усадьбы добралась уже ночью, в кромешной тьме. Небо затянуло тучами, не видно ни луны, ни звезд. Но не страшно, чего на дороге-то бояться? Вот в лесу – там волки воют, давеча кто-то из мужиков слышал их вой. А на дороге разве что ногу подвернуть можно, но у меня ботинки куда удобнее прежних. Я молодая и ловкая, что мне будет?
И как так вышло, что за чужого, в общем-то мужчину, я переживаю больше, чем за родную матушку? Матушка, конечно, под присмотром Ильяна, но и Казимир Федотович не один, с ним сестрица.
В усадьбе горели все окна, и это был знак недобрый. Спать пора, а они чего, танцы устроили или званый ужин? Или гости у Долоховых? Нет, двор пуст. Ни ландолетов, ни прочих… дрындулетов. Волнуясь, я постучала в двери. Прислушалась. Еще раз постучалась.
– Кого там черти… а, Маруш, – Ермол посторонился, меня впуская. – А у нас беда, Маруш.
– С хозяином что-то? – дернулась я. – Живой?
– Живой-то живой. У нас Ольга Федотовна из дома сбежала.
– Да ладно? – ахнула я. – Как так-то?
– Ага. С лекарем.
– С Пиляевым?
– С ним, с голубчиком. Ой, что делается!
– С кем-то там сплетничаешь, старый чорт? – выглянула в холл Устина. – А, Маруш! Проходи, чего встал? Ужинать будешь?
– Я это… – стушевалась я. – По делу важному. С документами для Казимира Федотыча.
– Нельзя с документами! – строго ответила экономка. – Доктор велел Хозяину отдыхать. Никакого беспокойства!
– Тот самый доктор, что умыкнул его сестрицу? – невинно полюбопытствовала я. – Ясно-понятно.
На лице женщины отразилось понимание, она сдвинула брови и зашипела:
– Вот охальник! Только пусть появится, я его метлой отлуплю!
– Отлупишь ты, как же, – буркнул Ермол. – Ты мышь-то прибить не можешь, меня зовешь.
– Так то мышь, существо глупое и невинное! Природа у нее такая – крупы жрать! А доктор этот – подлец и негодяй, нашу душеньку соблазнил…
Я хмыкнула, представив, как уставший, невзрачный Пиляев обхаживает гордую красавицу Ольгу. Спорим, все было наоборот? Пока супруги ругались, проскользнула за их спинами и бросилась вверх по лестнице. В спальню к Казимиру. Сердце в груди колотилось, дыхание перехватывало. Только бы не помер!
Громко постучала в двери и выдохнула облегченно, услышав сердитый голос:
– Чего надобно?
– Это Маруш, – робко проблеяла, понимая, что сейчас пойду к черту, как и полагается по всем правилам приличия.
– Наконец-то! Проходи быстро!
Удивленно почесав нос, я проскользнула в комнату.
Казимир Федотович был помят и бледен, но глазами сверкал воинственно. Я им невольно залюбовалась. Красивый ведь мужчина, даром что в возрасте. Взгляд ясный, лицо умное, благообразное. Плечи широкие, могучие. Грудь волосатая, как у медведя, в расстегнутой рубахе виднеется. Даже такой, усталый и больной, Долохов не выглядел немощным.
Осознав, что я беззастенчиво разглядываю не слишком одетого мужчину, почувствовала, что щеки вспыхнули огнем. Хорошо, что свет тусклый. Авось не разглядит Казимир Федотыч, куда я глазела.
– На заводе был?
– А как же. Рисовал с самого утра. Палитру вам разложил и самые разные узоры.
– Работа кипит?
– Все трудятся неустанно.
Казимир слабо улыбнулся и кивнул.
– Отныне тут, в моем кабинете рисовать станешь. И по всяким поручениям ездить. Ермол мне пока не нужен, в твоем распоряжении будет.
Я осторожно кивнула и спросила тихо:
– А что произошло-то?
– Приступ меня сердечный хватил, – вздохнул Долохов. – Добегался. Но ничего, как видишь – не помер.
– А… это потому, что ваша сестра… ну…
– С Пиляевым сбежала? – оскалился мужчина. – Нет, раньше. Мы с Ольгой разругались к чертям собачьим, вот я и упал. Глупо вышло. Я ведь ее защитить хотел, Маруш.
– Это как?
– Налей мне отвара, садись и слушай. Где я неправ был?
Пока я наливала из маленького чайничка густое травяное зелье, Казимир недовольно пыхтел, а потом пожаловался:
– Верно ты мне говорил, что нет у Ольги защитника, кроме меня. Я думал-думал и решил выдать ее замуж побыстрее. Жениха предложил хорошего, Демку Гальянова. Они с Ольгой давно нравятся друг другу.
Я едва сдержалась, чтобы вслух не выругаться. Он серьезно? С его-то тактом и чувствительностью как у медведя? Поди сестру вызвал и бухнул: дескать, Оля, готовься свадьбу играть через неделю. Представила реакцию гордой Ольги и зажмурилась. Вероятно, она орала и ногами топала. Даже я бы орала, что уж говорить.
– Что, не так нужно было? – верно истолковал мои гримасы Долохов. – Да понял уж, что не так. Надо было все ей объяснить, да как сказать-то, что мне недолго осталось? Что хочу позаботиться о ней, чтобы всякие проходимцы после моей смерти на нее охоту не устроили?
– Вы себя не хороните, – пробормотала я, принюхиваясь к чайнику. Интересно, мне можно хлебнуть? Что-то я тоже разволновалась. Или лучше ромашки с мятой у Устины попросить? А еще лучше – вина крепкого. – Рановато в могилу собрались. Что-то не похожи вы на умирающего-то.
– Марк, подлец, сидел возле моей постели едва ли не до утра. А потом уехал, понимаешь, да не один, а с Ольгою. Что будет-то?
Я подумала немного и усмехнулась. А что будет? Ольга не из той породы, чтобы с любовником сбегать. Женится соколик на нашей лебедушке, никуда не денется. Об этом я Казимиру уверенно и сообщила.
– То-то и оно, что женится, – сумрачно вздохнул он. – А толку? Заводы кому отойдут? Докторишке они даром не нужны, он и не разбирается в керамике ничуть. У него другая страсть. Гальянов хоть прибрал бы к рукам, да Ольгу б холил и лелеял.
– Теперь мэтр Пиляев будет вашу сестру холить и лелеять, – напомнила я, пряча улыбку.
– Как появится тут, я ему и холку намну, и лелейку оторву, – пообещал Казимир. – Уж, жрать хочется. Сгоняй на кухню, принеси чего-нибудь, – и грустно добавил: – Только не жареное и не острое.
Я кивнула. Слава небесам, раз голоден – значит, поправится.
На кухне заплаканная Устина безропотно выдала мне чашку постного супа и два вареных яйца, а когда я сказала, что Казимир, конечно, должен теперь страдать не только от сердечной боли во всех смыслах, но и от голода, поморщилась и пообещала еще потушить кролика с овощами. Если на ночь томиться оставить, то должно быть вкусно.
Я отнесла поднос с едой наверх.
– Покормить, чай, вас, Казимир Федотович?
– Дурак ты, Маруш. Салфетку подай и подержи подушку.
Пока Долохов трапезничал, я его развлекала своими выдумками про альбомы с палитрою и цветочными элементами.
– И все же, я думаю, трафареты лишними не будут. У вас ведь для чашек пресс-формы имеются? Я в гончарном цеху была, видела. Шмяк-шмяк – и чашка готова. Только лишнее обрезать и ручку налепить.
– Предположим.
– Так нельзя ли по этой же форме из тонкого фарфора сделать чашку с дырками? Мазнул – вот и листок. Другую наложил – вот и цветок. А остальное вручную дорисовать. Куда быстрее выйдет. И главное, навыки рисования не нужны, любой дурак справится.
– Не нужно фарфора, – мотнул головой Казимир, доедая яйца. – Стекло. Оно прозрачное и его легко вымыть. Хрупкое, так и фарфор бьется. Мне в стекольном цехе сколько угодно чашек наштампуют, а шаблон я сам сделаю, там не сложно. Хотя даже и самому не придется, ведь можно пуансон сразу с рельефом выточить!
Оживился, щеки порозовели. С жаром начал мне рассказывать, что стекло удобнее, чем фарфор, что качество для шаблона не так уж и важно, что можно даже переплавку на них пускать. Я любовалась им и улыбалась невольно: вот что значит – человек свое дело больше жизни любит!
– Да и стекло цветное можно в дело пустить! Пока ровный цвет не выходит, пущай трафареты штампуют, все в дело уйдет. Вот что, Маруш, с тебя чертеж для пуансона, сможешь? Нужно вымерять все, вплоть до толщины стенок. И нанести узоры. Нет, не сможешь, поди, ты же не чертежник. Нужно мастера в Большеграде найти… Или вот Миланку Синегорскую попрошу, она как раз Университет закончила, ей это просто будет.
– Да глупости говорите, Казимир Федотыч, – возмутилась я. – Чего проще-то? Взять чашку сырую, стеклом облить – вот и слепок. А глину вымыть.
– Да если бы так просто все было, Маруш! Стекло-то кипящее. Что с глиной будет, не догадываешься?
– Ну так маслом смазать и в воск окунуть, – буркнула я, краснея. – А уже по воску шаблон делать.
– Так-то из глины получится, воск при обжиге вытечет. Со стеклом сложнее будет… – Казимир вдруг замер и широко раскрыл глаза. – А ну, бумагу и карандаши мне из кабинета неси быстро! Я придумал, как круглые кувшины делать! Ну такие, как в Икшаре через плечо носят. И как я раньше не догадался! Если восковое кольцо сделать да глиной его облепить…
Ох, чует мое сердце, мэтр Пиляев хорошенько выругал бы нас за ночные бдения. Мы с Казимиром засиделись с чертежами глубоко за полночь. Не думаю, что такой “отдых” пойдет ему на пользу, да только мэтр Пиляев далеко был. Я подозреваю, что еще и занят. Очень. Ольга ему скучать не даст.
Да ладно, днем выспимся. Понятно же, что ни на какой завод Казимир завтра не поедет, и долго еще не поедет.
– Маруш, ты не против, если я покурю?
– Против, – отрезала я, отбирая папиросы и бросая их в печь. – Вы и так одной ногой в гробу, нечего вот так сразу с головой залезать.
– Тиран юный на мою голову, – улыбнулся Хозяин. – Ладно, спать пора, рассвет скоро. Где твоя комната, ты знаешь. Приходи, как проснешься, продолжим.
Я кивнула, сгребла все бумаги и карандаши, погасила светильник. Спать так спать. Я – послушный помощник.

Глава 9. Туманные перспективы
Завтракать Казимир предпочел в постели. Снова был мрачен и молчалив, знать, спал дурно, и мне никак не удавалось его развеселить. Тогда я решила съездить домой, раз уж Хозяин с барского плеча позволил мне пользоваться бричкой, но не успела, потому что в дом прибыли гости. Сразу двое.
Один был высокий, плечистый, с русыми кудрями и широкой улыбкой – явный уроженец Юга. Другой – длинный, изящный и немного грустный, с темными, чуть раскосыми глазами. Северянин, видимо. И оба желали видеть Казимира. Очевидно, гостей раньше принимала Ольга, поэтому Устина с дочерью своей Просей заметались, как курицы, которым отрубили голову, не понимая, можно ли им беспокоить хозяина, коли доктор велел тому отдыхать, или мэтра Пиляева лучше не слушать теперь вовсе. Каюсь, последнюю мысль, кажется, я вчера женщинам в голову вложила.
Пришлось прийти им на помощь.
– Дражайшие господа, я Маруш, помощник Казимира Федотовича. Можно сказать, его правая рука, – выкатилась я навстречу молодым мужчинам. – Все, что вы имеете ему сказать, я передам Хозяину.
– Казимир – левша, – фыркнул кудрявый.
– Миленький какой помощник у Долохова, – заметил, прищурившись, темноглазый. – Вот только слишком молод.
Мне он не понравился с первого взгляда. Северяне эти такие противные!
– В самый раз, – буркнула я, краснея. – Возраст – дело наживное.
Или он что-то другое в виду имел?
– Доктор Синегорский, – наконец, догадался представиться темноглазый.
– Доктор Озеров, – прищелкнул каблуками кудрявый. – Нам Марк Пиляев прислал весточку, что господину Долохову нужна врачебная помощь.
Я скептически оглядела мэтров – ой, какие молоденькие! Не мог Пиляев прислать кого-то более опытного? Но что есть, то есть, лекари нам сейчас очень нужны.
– Проходите, пожалуйста. Я доложу Казимиру Федотовичу.
Лекари переглянулись насмешливо и принялись разуваться. Оба были в галошах поверх красивых лаковых ботинок. Экие франты, ты подумай!
– Устя, не признала, что ли? – спросил громко Озеров. – Что, и чаю не нальешь?
– Признала, конечно, признала, Данила Святогорович, как не признать. Уж и чаю налью, и ватрушек горячих подам.
Вот как? Мне она ватрушки не предлагала. Чаю, правда, налила. Но в простую чашку, не гостевую. Спрашивается, чего сразу-то не пустила, если узнала гостя?
Я еще немного поглазела на мужчин, а потом быстро поднялась по лестнице. Казимир Федотович стоял у окна босой и в одном лишь халате, засунув руки в карманы.
– Ольга вернулась? – спросил он, не оборачиваясь.
– Лекари по вашу душу приехали. Озеров и еще один, с Севера.
– Синегорский.
– Да, он самый. Будут вас мучить, микстурами пичкать и клистирную трубку вставят.
Глухой смешок стал мне наградой за дерзость.
– Помоги мне лечь, Маруш. Страдать так страдать. Эти не отвяжутся.
– Старые знакомцы? – хмыкнула я, поправляя подушки, на которых Казимир Федотович разлегся с самым небрежным видом. Я невольно заметила ужасно волосатую лодыжку и отвернулась смущенно. Кажется, это зрелище не для девичьих глаз!
– Озерова с младенчества знаю. Матушки наши дружили. Второй не так давно с Севера в Буйск переехал, хороший лекарь, очень его хвалят. Они на двух сестрах женаты, поэтому вдвоем и ходят теперь.
– Так, значит, всяческие почести им оказывать?
– Однозначно. Князь Озеров – владелец песчаного карьера, между прочим. И мой самый щедрый заказчик.
Я чуть не хлопнула себя по лбу: точно же, князь! Вот откуда мне фамилия кудрявого лекаря знакомой показалась! Только в голову разве могло прийти, что его сын – лекарь? Ежели у нас княжичи людей лечить вздумают, то что дальше будет? Княгини, верно, прачками работать станут? Впрочем, вряд ли сам Озеров людей лечит. Потому с помощником и ходит, чтобы руки не пачкать. Только я хотела по этому поводу снасмешничать, как Казимир добавил:
– А Синегорский тоже княжич, кстати. Только северный.
Я рот сразу и захлопнула. Верно говорят: промолчи вовремя – умнее покажешься. Надобно мне об этом вспоминать почаще.
Господа пили чай в гостиной и тихо о чем-то беседовали. Увидев меня, заулыбались и жестом пригласили присоединиться. Ну уж нет, кто я и кто эти важные княжичи? Как бы не оскорбить их хрупкое достоинство неуместным поведением.
– Казимир Федотович вас ожидает, – торжественно объявила я.
– Подождет, – махнул ватрушкой Синегорский. – Раз доселе не представился, то еще полчаса потерпит. Чай славный у вас. Где покупаете?
Я сначала хотела возмутиться на это его “подождет”, потом вспомнила, что буквально минуту назад пообещала себе поменьше раскрывать рот, и только зубами скрипнула.
– Не ведаю. Спросите у Усти.
– Так спрашивал. Она сказала, что всегда Ольга такими деликатными покупками заведовала. А теперь, стало быть, некому.
– Ну почему некому, – вздохнула я. – Есть кому. Я буду заниматься, значит.
Лекари весело переглянулись и кивнули. Озеров почему-то сказал:
– Ты прав был. Я проспорил. Будет тебе новый инструмент.
– Так дело же ясное, уж поверь. Я тебя опытнее буду.
Не поняла я, о чем они, ну и не нужно, значит. Ерунду какую-то обсуждают, пока Хозяин там сверху без сил лежит, что за люди, право слово! Кто им патент вообще выдал? Хотя о чем я, знамо дело, сам князь Озеров и выписал. А что, хорошо в такой семье родиться. Никаких проблем ни с работою, ни с деньгами.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71824684?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.