13 друзей Лавкрафта
13 друзей Лавкрафта
Уордон Аллан Кертис
Клиффорд Мартин Эдди
Эдит Оливер
Генри Сен-Клер Уайтхед
Уилфред Бланш Толман
Эдриан Росс
Ирвин Шрусберри Кобб
Артур Джордж Моррисон
Мэтью Фиппс Шилл
Джон Бакен
Эдвард Уайт
Роберт Хейворд Барлоу
Фрэнк Белнэп Лонг
Григорий Олегович Шокин
Хроники Некрономикона
Говард Филлипс Лавкрафт – американский писатель-визионер, соединивший в своих произведениях готические ужасы и научную фантастику, – стал самым знаковым для современного читателя мастером ужасного рассказа начала двадцатого века, но был далеко не единственным. В настоящем сборнике представлены увлекательнейшие образцы короткого хоррора от писателей-современников Лавкрафта из Америки и Великобритании, как непосредственно знакомых с гением из Провиденса, так и совершенно независимо от него разрабатывавших собственную доктрину сверхъестественного ужаса. Безымянные монстры из глубин веков и неизведанных областей Земли, потусторонние мстители и ужасы дремучего американского Юга, проклятия вуду и столкновения с необъяснимым в загадочных северных морях – все это и многое другое можно найти в представленных здесь историях.
13 друзей Лавкрафта
© Составление, комментарии и статьи об авторах: Г. Шокин
© Художественное оформление: Виктория Хрусталёва
© Перевод с английского: Капрарь С., Шокин Г., Агеев А, Лисицын Б., Быченков П.
© В оформлении обложки и титула использованы рисунки И. Иванова
© Оформление: ООО «Феникс», 2025
© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com
Вступительное слово
Буду предельно краток.
Не покупайтесь на название этой антологии!
Вернее, покупайтесь, но не слишком сильно. Не все авторы, чьи произведения собраны в этой книге, приходились Лавкрафту друзьями. Да, с некоторыми он был знаком лично, на иных повлиял самым решительным образом; кому-то помогал советами, кому-то предлагал темы для написания историй, кого-то брал в соавторы, с кем-то просто общался – лично или по переписке…
Но здесь полно и таких, кто, проживая с Лавкрафтом примерно в одно время, в одну эпоху, смог совершенно независимо от мэтра создать в своих произведениях ту особую, узнаваемую атмосферу потустороннего ужаса, так и напрашивающегося на ярлык «лавкрафтианский». Но все же назвать их ужасы таковыми – при всем уважении к мэтру, значит умалить заслуги авторов, достигших практически тех же высот в погружении читателя в запретное, неправильное, невыразимое.
Да, какие-то имена, возможно, забылись, какие-то еще должным образом не открыты… Но все же стоит помнить: в своем отечестве Лавкрафт (несомненно, самобытнейший писатель с узнаваемым почерком и новаторскими взглядами на фантастику, ужасы и саму философию творчества) был далеко не единственным пророком.
Кто же был еще? Кто эти писатели, ломавшие замшелый викторианский канон хоррора и каждый на свой лад переделывающие его, закладывающие темы и образы для жанра ужасов на много лет вперед? Кто они – те, чьими наработками, осознанно или нет, и по сей день пользуются известные хоррормейкеры что в литературе, что в кино?
Что ж, самое время узнать. Окунитесь в причудливый мир этой книги, где вас ждут мрачные тайны и леденящие душу кошмары. Присоединяйтесь к экскурсии по жутким глубинам винтажных историй ужасов. Возможно, вы уже осмеливались изучать недружелюбную вселенную Лавкрафта – тогда можете считать себя подготовленными; но готовы ли вы теперь познакомиться с его тринадцатью темными соратниками, с его реальными и мнимыми друзьями?..
Григорий Шокин, составитель и переводчик
Эдвард Лукас Уайт
Эдвард Лукас Уайт (1866–1934) – американский писатель и поэт.
Родился в Бергене, образование получил в университете Джона Хопкинса в Балтиморе, где написал бо?льшую часть своих произведений. С 1915 года до своей отставки в 1930 году работал учителем в школе для мальчиков в Балтиморе, преподавал латынь и греческий.
Уайт написал ряд исторических романов, но известность ему принесли рассказы ужасов. Известно, что автор черпал образы для своих историй из снов, а точнее – кошмаров, пронзительных и ярких. Используя своего рода автоматическое письмо, Уайт записывал их в состоянии, которое, по многим свидетельствам, более всего напоминало транс сомнамбулы.
При его жизни выходили два сборника рассказов: «Пение сирен» (The Song of the Sirens, 1919) и «Лукунду» (Lukundoo and Other Stories, 1927). 30 марта 1934 года, спустя семь лет после смерти жены, Агнессы Джерри, Уайт был найден мертвым в протравленной газом ванной своего дома в Балтиморе. Коронер определил, что причина смерти – самоубийство. Последняя книга Уайта, «Женитьба» (1932), представляла собой мемуары о счастливых годах семейной жизни…
Г. Ф. Лавкрафт с большим уважением отозвался о своем коллеге по писательскому ремеслу: «Весьма примечательны в своем роде некоторые концепции автора романов и рассказов Эдварда Лукаса Уайта, черпающего образы в основном из реальных снов. <…> Странные смещения перспективы, что присущи его прозе, придают крайнюю убедительность описанным в ней вещам».
Вслед за Лавкрафтом отдает должное писательской магии Уайта и «лавкрафтовед № 1» С. Т. Джоши, утверждая, что «Эдвард Лукас Уайт оставил для нас маленькое, но примечательное фантастическое наследие; эти истории долго ждали появления нового поколения читателей, способного оценить их по достоинству» (E.L. White: Dream and Reality, см. The Evolution of the Weird Tale, Hippocampus Press, New York, 2001, p. 45).
Лукунду
– Вполне логично, – говорил Твомбли, – что человеку до?лжно доверять глазам. А когда зрение и слух в одном сходятся, тут сомнений и вовсе быть не может – остается лишь поверить в увиденное и услышанное.
– Не всегда, – мягко возразил Синглтон.
Все присутствовавшие обернулись к нему. Твомбли стоял на ковре перед очагом – спиной к решетке, широко расставив ноги. Он привык владеть вниманием всех слушателей; Синглтон же, как обычно, отсиживался в стороне. Но сказанное им значило многое. Мы к нему тут же обернулись – с вкрадчивой непосредственностью, в безмолвном ожидании, побуждающем говорить дальше.
– Я тут думал кое о чем, – продолжил Синглтон после паузы, – что видел, равно как и слышал, в Африке.
Если мы и считали что-либо невозможным в этом мире, так это выпытать у Синглтона хоть что-нибудь о его путешествии в Африку. Как у скалолаза в том анекдоте, который мог поведать лишь о том, что поднимался вверх и спускался вниз, точно так же и у Синглтона откровения ограничивались тем, что он ездил «туда» и вернулся «обратно». Теперь его слова мгновенно завладели нашим вниманием. Твомбли покинул свое место у камина и каким-то образом переместился в противоположный угол комнаты – ни один из нас не заметил, чтобы он произвел хоть малейшее движение. Вся обстановка комнаты исподволь перестроилась, сфокусировалась на Синглтоне; кругом поспешно и скрытно вспыхивали сигары. Синглтон тоже зажег свою, но она тут же потухла, и он к ней более не возвращался, заведя рассказ…
* * *
…Мы были в Великом лесу, искали пигмеев. Ван Ритен считал, что карлики, обнаруженные Стэнли и другими учеными, были всего лишь гибридами обычных негров и настоящих пигмеев. Он надеялся отыскать расу людей едва ли трех футов[1 - 1 фут равен 30,48 см. (Здесь и далее – примечания переводчиков).] ростом, а то и меньше. Мы не нашли ни единого следа подобных существ. Местных было немного, дичи – еще меньше; провизии, кроме дичи, и вовсе никакой. Вокруг – лишь очень густой, темный и промозглый лес. Мы оказались единственной диковинкой в этих землях, ни один местный дотоле не встречал белого человека, большинство даже не слышало о белых людях. Неожиданно, одним поздним вечером, в нашем лагере объявился англичанин, совершенно изможденный. Мы ничего о нем не слыхали, а вот он не только знал о нашей стоянке, но даже предпринял пятидневный переход исключительно с целью выйти к нам. Его проводник и двое носильщиков были едва ли не так же истощены, как он сам. Хотя на мужчине висели лохмотья и он зарос пятидневной щетиной, по нему было видно, что это человек, склонный к опрятности, чистоте и ежедневному бритью. Он был невысок, но жилист. Его лицо было того британского сорта, с которого жизнь и выправка аккуратно стерли всякие эмоции, из-за чего иностранец склонен считать обладателя такого лица неспособным к проявлению каких-либо чувств. Такое лицо если и выражает что-либо, то лишь решимость идти вперед чинно – никому не мешая, никого не раздражая.
Звали его Этчем. Он скромно представился и ел с нами так неспешно, что, не узнай наши носильщики от его носильщиков о том, что за пять дней он трапезничал лишь три раза, да и то ел совсем немного, мы бы этого даже не заподозрили. Когда мы закурили, Этчем рассказал, зачем пришел.
– Мой командир очень болен, – начал он, прерываясь. – Он долго не проживет без медицинской помощи. Я подумал, быть может…
Говорил Этчем тихим, спокойным и ровным голосом, но я видел, как выступили капельки пота над его верхней губой, под короткими усами. В его словах слышались отголоски еле сдерживаемых чувств, в глазах читалось рвение, а в поведении превалировало внутреннее беспокойство, немедленно передавшееся и мне. Ван Ритен не сочувствовал ему; если он и был тронут, то не показывал этого. Но он слушал. Меня это удивило. Он был человеком, который отказывает сразу, – а сейчас он слушал сбивчивый и трудный рассказ Этчема. Он даже задавал вопросы.
– Кто твой командир?
– Стоун, – молвил Этчем.
Мы оба насторожились и выпалили едва ли не хором:
– Ральф Стоун?
Этчем кивнул, и мы с Ван Ритеном несколько минут провели в молчании. Напарник мой никогда раньше не виделся со Стоуном, а вот мне довелось не только учиться вместе с этим человеком, но и нередко выезжать в совместные экспедиции, и мы с Ван Ритеном не раз и не два обсуждали этого человека у костра. Два года назад до нас дошли некоторые слухи о своеобразной миссионерской деятельности Стоуна – дело было к югу от Луэбо, в землях племени балунда. Тамошние аборигены были взволнованы его демонстративными выпадами против местного влиятельного знахаря, коего он якобы поймал на мошенничестве и унизил перед всем племенем; они даже разорвали ритуальный свисток колдуна-язычника и отдали его обрывки Стоуну. Чем-то это походило на победу пророка Илии, одержанную над жрецами Ваала, – на балунда инцидент произвел поистине библейское впечатление. Так вот, мы полагали, что Стоун находится где-то далеко от нас или даже уже не в Африке, – но оказалось, что он опередил нас не столько территориально, сколько по части сделанных им открытий.
Упоминание Этчемом имени Стоуна воскресило в нашей памяти бурную летопись его жизни: его удивительных родителей и их драматичную смерть, его блестящую учебу в колледже и слухи о миллионном состоянии, открывавшем многообещающие перспективы для молодого человека; широко распространившуюся дурную молву, едва не опорочившую его имя; романтический побег с блистательной писательницей, сделавшей имя в весьма раннем возрасте, – красота и обольстительность юного дарования воспевались повсеместно… За всем этим последовал громкий скандал из-за нарушения ею предыдущего брачного договора, приведший к неожиданной ссоре молодоженов и разводу; далее тянулась череда широко разрекламированных заявлений разведенной дамы об очередном замужестве, но – о, женщины! – все завершилось тем, что молодые снова сошлись, немного пожили вместе, вновь разругались в пух и прах… Стоун, не выдержав всех этих треволнений, спешно бежал из родной Англии, и вот он здесь – под пологом лесов Черного континента. Воспоминания о перипетиях жизни Стоуна обрушились на меня подобно шквалу; мне показалось, что и бесстрастный Ван Ритен на сей раз не остался безучастным к судьбе путешественника, так что некоторое время мы просидели безмолвно, в полном молчании.
– Где Вернер? – спросил он затем.
– Мертв, – сказал Этчем. – Он умер еще до того, как я присоединился к Стоуну.
– Вы были со Стоуном выше Луэбо?
– Нет, – был ответ, – я встретился с ним у водопадов Стэнли.
– Кто еще с ним? – уточнил Ван Ритен.
– Только его занзибарские слуги и носильщики, – сказал Этчем.
– Какие именно носильщики? – допытывался Ван Ритен.
– Мангбатту, – просто ответил Этчем.
Это заявление весьма впечатлило и меня, и моего компаньона, ибо лишь подтверждало репутацию Стоуна как выдающегося лидера. На то время никто не мог заручиться помощью мангбатту за пределами их земель, тем более – удержать их подле себя в долгих и трудных экспедициях.
– Долго вы гостили у мангбатту? – спросил Ван Ритен.
– Пару недель, – сказал Этчем. – Они заинтересовали Стоуна, он даже составил весьма подробный словарь их языка и выражений. У него там появилась теория, что мангбатту являются племенным ответвлением балунда. Ей Стоун нашел немало подтверждений в их обычаях…
– Чем вы питались?
– В основном дичью.
– Как долго Стоун прикован к постели? – спросил затем Ван Ритен.
– Более месяца.
– И вы охотились для всего лагеря? – воскликнул Ван Ритен.
На лице Этчема, ободранном и обгоревшем на солнце, выступил румянец.
– Пару раз я промахнулся и упустил легкую добычу, – с сожалением признал он. – Я и сам плох.
– Что случилось с вашим командиром? – осведомился Ван Ритен.
– У него что-то вроде пиодермии, – ответил Этчем.
– Пара-тройка гнойников – дело для здешних широт привычное, – заметил Ван Ритен.
– Это не просто гнойники, – объяснил Этчем. – И их не пара-тройка. Они появляются на нем во множестве, иногда по пять за раз. Будь это карбункулы[2 - Так называется острое гнойно-некротическое воспаление кожи и подкожной клетчатки вокруг волосяных мешочков и сальных желез, имеющее тенденцию к быстрому распространению.], командир бы уже давно умер. В чем-то они не столь опасны, а в чем-то – намного хуже.
– Что вы имеете в виду? – спросил недоверчиво Ван Ритен.
– Ну… – Этчем явно медлил с ответом. – Кажется, они не раздуваются так же глубоко и широко, как карбункулы, а кроме того, не так болезненны и не вызывают жара. Но вместе с тем они как будто часть странной болезни, влияющей на рассудок. Первый такой гнойник командир еще позволил мне перевязать, но остальные тщательно скрыл – и от меня, и от остальных. Когда они раздуваются, он удаляется в свою палатку и не дозволяет мне ни сменить ему повязки, ни вообще находиться рядом.
– Повязок у вас достаточно? – уточнил Ван Ритен.
– Есть немного, – неуверенно проговорил Этчем. – Но он их не использует – стирает старые и накладывает сызнова.
– Как же он лечит нарывы?
– Он срезает их – полностью, под корень – своей бритвой.
– Что? – вскричал Ван Ритен.
Этчем не ответил, лишь спокойно смотрел ему в глаза.
– Прошу прощения, – поспешно сказал Ван Ритен. – Вы меня весьма удивили. Это не могут быть гнойные карбункулы. Он бы уже давно умер от заражения крови.
– Кажется, я уже говорил, что это не карбункулы, – промолвил Этчем.
– Но он явно спятил! – воскликнул Ван Ритен.
– Именно так, – согласился Этчем. – Я не могу ни вразумить его, ни сладить с ним.
– Сколько гнойников он «вылечил» таким образом? – с издевкой спросил Ван Ритен.
– Насколько мне известно, два, – прямолинейно ответил Этчем.
– Два? – переспросил Ван Ритен.
Этчем снова покраснел.
– Я видел его, – признался он, – сквозь прореху в стене хижины. Чувствовал, что должен присмотреть за ним… как за невменяемым.
– Да уж вряд ли он вменяем, – согласился Ван Ритен. – И вы дважды видели, как он это делает?
– Я предполагаю, – сказал Этчем, – что он сделал то же самое и с остальными.
– Как много у него их было?..
– Очень много.
– Он ест?
– Как волк, – сказал Этчем. – Ест за двоих носильщиков.
– Передвигаться может?
– Ползает и стонет.
– А жар слабый, вы говорите…
– Достаточный и частый.
– Он бредил?
– Лишь дважды, – ответил Этчем, – когда открылась первая язва и еще раз – позднее. Стоун тогда никому не разрешал приближаться. Но мы слышали, как он говорил и говорил без остановки. Это очень пугало местных.
– В бреду он говорил на их тарабарщине? – спросил Ван Ритен.
– Нет, – сказал Этчем, – но говор был похожий. Хамед-Бургаш сказал, что он говорил на языке балунда. Я его плохо знаю. Языки даются мне нелегко. За неделю Стоун освоил язык мангбатту на том уровне, для какого мне потребовался бы год. Но, кажется, я слышал слова, похожие на мангбатту. В любом случае носильщики мангбатту были напуганы.
– Напуганы? – переспросил Ван Ритен.
– Так же, как и занзибарцы, даже Хамед-Бургаш, и я сам, – сказал Этчем, – но только по другой причине. Видите ли… командир говорил двумя голосами.
– Двумя голосами, – повторил Ван Ритен.
– Да. – Этчем разволновался еще сильнее. – Двумя голосами, будто это был разговор. Один голос принадлежал ему, а другой – тихий, тонкий и блеющий, какого я никогда раньше не слышал. Кажется, я разобрал некоторые слова, произнесенные низким голосом, вроде известных мне слов мангбатту – недру, метабаба и недо, что значит «голова», «плечо» и «бедро», а также, возможно, кудра и некере – «говорить» и «свисток». А в речи визгливого голоса проскочили матомипа, ангунзи и камомами – «убить», «смерть» и «ненависть». Хамед-Бургаш сказал, что тоже их слышал. Он лучше знает язык мангбатту.
– Что сказали носильщики? – спросил Ван Ритен.
– Они сказали: «Лукунду», – ответил Этчем. – Сам я не знал этого слова. Хамед-Бургаш сказал, что на языке мангбатту это значит «леопард».
– На языке мангбатту это «колдовство», – поправил Ван Ритен.
– Неудивительно, что они так думают, – сказал Этчем. – Того дуэта из голосов, как по мне, вполне довольно, чтобы любой поверил в черную магию.
– Один голос отвечал второму? – как бы между прочим уточнил Ван Ритен.
Загорелое лицо Этчема вмиг сделалось серым.
– Иногда говорили оба сразу, – прохрипел он.
– Оба сразу! – Ван Ритен покачал головой.
– Остальным тоже так показалось, – сказал Этчем. – И это еще не все… – Взяв паузу, он несколько секунд беспомощно взирал на нас. – Человек способен говорить и свистеть одновременно? – спросил он.
– Что вы имеете в виду? – не понял Ван Ритен.
– Мы слышали глубокий, низкий, грудной баритон Стоуна, а между словами слышался другой звук: резкий, пронзительный, иногда чуть надтреснутый. Вы ведь знаете, что, как бы ни старался взрослый мужчина издать тонкий и высокий свист, он у него все равно будет отличаться от свиста мальчика, женщины или маленькой девочки. У них свист больше похож на дискант, что ли. Так вот, если вы можете представить себе совсем маленького ребенка, который научился свистеть, причем практически на одной ноте, то этот звук был именно таким – только еще более пронзительным на фоне низких тонов голоса Стоуна.
– И вы не пошли к нему? – вскричал Ван Ритен.
– Вообще, он не склонен к угрозам, – сказал Этчем, – однако пригрозил нам – без лишних слов и не в порыве безумия, а тихо и уверенно, – что если хоть один из нас, включая меня, подойдет к нему, пока с ним творится подобная беда, то этот человек поставит жизнь на кон. И дело не в самих словах, а в том, как Стоун их сказал. Как будто царь распоряжался о том, чтобы подданные уважили его покой на смертном одре. Никто бы не смог ослушаться.
– Понятно, – коротко бросил Ван Ритен.
– Он очень плох, – беспомощно повторил Этчем. – Я подумал, быть может… – Его глубокая привязанность к Стоуну и подлинная к нему любовь проглядывали сквозь щит его военной выправки. Превозносить Стоуна явно было его главной страстью.
Как многие компетентные люди, Ван Ритен склонялся к беспощадному эгоизму. В тот самый момент это качество и проявилось. Он сказал, что мы день ото дня рискуем жизнями так же, как и Стоун; он не забыл о кровных узах и предназначении исследователей, однако не было смысла подвергать опасности одну группу ради сомнительной пользы для человека, которому, вероятно, уже не помочь. Добывать пропитание – это серьезная задача для одной группы, а если нас объединить, дело станет вдвойне труднее и риск столкнуться с голодом сделается слишком велик. Если мы отклонимся от нашего маршрута на семь дней – тут он, конечно, похвалил навыки Этчема, – это может сгубить всю нашу экспедицию.
В пользу Ван Ритена говорили здравый смысл и холодная логика, его верные спутники по жизни. Этчем сидел перед ним с извиняющимся и почтительным видом, будто ученик перед школьным директором. Ван Ритен сказал:
– Я отправился за пигмеями, рискуя собственной жизнью. И я продолжу поиски.
– Тогда, возможно, вас заинтересует это, – тихо промолвил Этчем.
Он достал из бокового кармана куртки два предмета и протянул их Ван Ритену. Оба были круглыми, больше крупных слив, но поменьше мелких персиков, и полностью могли уместиться в руке. Предметы были черными, и я сначала не разглядел, что это такое.
– Пигмеи! – воскликнул Ван Ритен. – Воистину, пигмеи! Да в них, кажется, не больше двух футов роста! Вы утверждаете, что это головы взрослых?
– Я ничего не утверждаю, – спокойно ответил Этчем. – Можете сами посмотреть.
Ван Ритен передал мне одну из голов. Солнце уже садилось, и я пристальнее вгляделся в голову. Она была высушенной и прекрасно сохранилась, плоть казалась твердой, точно аргентинское вяленое мясо. Там, где мышцы отсутствующей шеи сжались в складки, торчал спиленный фрагмент позвоночного столба. Маленькая челюсть заострялась на подбородке, выдающемся вперед, меж оттянутых губ – ровные, миниатюрные белые зубы. Нос пигмея отличался сплюснутостью, недоразвитый лоб был покатым. На карликовый череп налипли редкие, безжизненно-сухие волосенки.
– Откуда эти образцы? – спросил Ван Ритен.
– Я не знаю, – честно ответил Этчем. – Нашел их среди вещей Стоуна, пока искал лекарства, наркотики или хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему. Я не знаю, где он их взял. Но клянусь: у него их не было, когда мы вошли в этот район.
– Вы уверены? – Большие глаза Ван Ритена смотрели на Этчема в упор.
– Всецело, – молвил Этчем.
– Но как они попали к нему без вашего ведома? – засомневался Ван Ритен.
– Иногда мы по десять дней находились порознь во время охоты. Стоун неразговорчив. Он не отчитывался передо мной о своих делах, а Хамед-Бургаш следит крепко и за своим языком, и за своими людьми.
– Вы изучили эти головы?
– Вдоль и поперек, – заверил Этчем.
Ван Ритен вытащил свой блокнот. Мой компаньон отличался методичностью. Он вырвал листок, сложил его и порвал на три одинаковые части. Одну он дал мне, вторую – Этчему.
– Просто для проверки своих впечатлений, – сказал Ван Ритен. – Хочу, чтобы каждый отдельно написал, что ему напоминают эти головы. Затем сравним результаты.
Я протянул Этчему карандаш, и он написал. Затем записал я.
– Прочти все три, – сказал мне Ван Ритен, протягивая свой клочок.
У Ван Ритена: «Старый знахарь балунда».
У Этчема: «Старик-шаман мангбатту».
И наконец, у меня: «Старый заклинатель Катонго».
– Вот! – воскликнул Ван Ритен. – Взгляните! Эти головы не напоминают ни вагаби, ни батва, ни вамбуту, ни ваботу. Да и пигмеев тоже.
– Я подумал так же, – заметил Этчем.
– И вы говорите, у него их раньше не было?
– Уверен, что нет.
– Вопрос нужно изучить, – сказал Ван Ритен. – Я пойду с вами. И сначала сделаю все возможное, чтобы спасти Стоуна.
Ван Ритен протянул свою руку, и Этчем молча пожал ее. Он был весьма благодарен.
* * *
Ничто, кроме горячечного волнения, не помогло бы Этчему добраться до нас за пять дней. Со знанием дороги ему понадобилось восемь дней на обратный путь с нашей группой, спешившей на помощь. Мы бы не уложились в неделю, и Этчем подгонял нас, подавляя сильнейшую тревогу; не пылкий долг перед командиром, но сущая рьяная преданность, пламенное преклонение перед Стоуном горели в нем, скрываясь за сухой заурядной внешностью, и даже вопреки ей – проявлялись.
Мы обнаружили, что о Стоуне хорошо заботились. Этчем проследил, чтобы вокруг лагеря построили высокую колючую изгородь. Хижины здесь были сделаны добротно и крыты соломой, а жилище Стоуна – хорошо настолько, насколько позволяли ресурсы. Хамеда-Бургаша не зря поименовали в честь двух сеидов: в нем чувствовались задатки настоящего султана. Он сплотил мангбатту – ни один из них не сбежал – и поддерживал в них дисциплину. Кроме того, он оказался преданным слугой и искусно заботился о Стоуне.
Остальные два занзибарца поохотились достойно. Хотя все в лагере недоедали, речи о голоде не шло. Стоун лежал на брезентовой койке; подле находился своего рода складной походный столик наподобие турецкого табурета. На нем стояли фляжка, несколько склянок, часы Стоуна и его бритва в футляре.
Стоун был чист и не показался мне изморенным, однако был совершенно не в себе – в сознании, но недвижим; он не командовал и не сопротивлялся. Похоже, он не видел, как мы вошли, и не замечал нашего присутствия. Я бы в любом случае узнал его. Конечно, его мальчишеский задор и красота пропали абсолютно, но голова еще больше теперь походила на львиную: волосы – по-прежнему густые, русые и волнистые, а плотная, курчавая светлая борода, отращенная за время болезни, не изменила его. Стоун был все таким же крупным и широкоплечим. Однако глаза его потускнели, он бубнил и бормотал почти бессмысленные слоги, даже не слова. Этчем помог Ван Ритену раздеть и осмотреть больного. Стоун находился в хорошей форме для человека, прикованного так долго к постели. Шрамы имелись только на коленях, плечах и груди. На каждом колене и поверх коленных чашечек виднелось с десяток круглых рубцов и не менее дюжины – на каждом плече, все – спереди. Два или три рубца показались совсем еще свежими, еще четыре-пять – едва затянулись. У Стоуна выросли только две свежие опухоли, по одной на каждой грудной мышце. Опухоль слева располагалась выше и дальше, чем правая. Они не походили на фурункулы или карбункулы – скорее будто что-то тупое и твердое вырывалось из относительно здоровой и несильно воспаленной плоти.
– Мне не стоит их разрезать, – сказал Ван Ритен, и Этчем согласился.
Они устроили Стоуна как можно удобнее, и перед закатом мы еще раз навестили его. Он лежал на спине, его массивная грудь высоко поднималась, но сам он пребывал в некоем забытьи. Мы оставили с ним Этчема и удалились в соседнюю хижину, предоставленную нам. Звуки джунглей здесь не отличались от тех, что мы слышали на протяжении последних месяцев, и вскоре я быстро уснул.
…В какое-то мгновение среди непроглядной тьмы я поймал себя на том, что не сплю и прислушиваюсь. Я слышал два голоса: один – Стоуна, второй – шипящий и хриплый. Голос Стоуна я узнал после всех лет, прошедших с тех пор, когда слышал его в последний раз. Другой же не походил ни на что знакомое. Он был тише плача новорожденного, однако таил в себе требовательную силу, подобную пронзительному жужжанию насекомого. Я слышал, как во тьме рядом со мной дышит Ван Ритен; он заметил меня и понял, что я тоже вслушиваюсь. Я мало знал язык балунда, как и Этчем, но вполне смог бы разобрать слово-другое. Голоса чередовались, перемежаясь молчанием в паузах.
Затем оба внезапно заговорили, разом – и быстро. Бас-баритон Стоуна, звучавший в полную силу, как у совершенно здорового человека, и невероятно стрекочущий фальцет сцепились друг с другом, как голоса двух ссорящихся, пытающихся переговорить друг друга.
– Я не могу это терпеть, – сказал Ван Ритен. – Пойдем взглянем на него.
У него при себе был один из этих типичных походных цилиндрических фонариков. Ван Ритен пошарил вокруг себя в его поисках, нажал на кнопку и поманил меня следом. Снаружи хижины он жестом приказал мне стоять и инстинктивно выключил свет, как будто сейчас способность видеть мешала ему лучше слышать.
Здесь стояла кромешная тьма, не считая тусклого тления углей в костре носильщиков. Слабый свет звезд едва-едва пробивался сквозь деревья, река тихо шептала. Мы слышали одновременно два голоса, затем скрипучий голос внезапно превратился в острый, пронзительный свист, прорвавшись сквозь бранчивый поток отрывистых фраз Стоуна.
– Боже милостивый! – воскликнул Ван Ритен.
Он резко включил свет.
Мы обнаружили спящего Этчема, вымотанного продолжительной тревогой и тяготами его феноменального похода и в то же время полностью расслабленного теперь, когда его груз в некотором смысле перешел на плечи Ван Ритена. Даже свет, упавший на лицо, не пробудил его.
Свист приутих, и оба голоса звучали теперь вместе. Они раздавались с койки Стоуна – направленный туда луч высветил его, лежащего там же, где мы его и оставили. Но сейчас Стоун выпростал руки над головой, а покровы и бинты оказались сорваны с его груди.
Опухоль справа лопнула. Ван Ритен посветил на нее, и мы отчетливо узрели: из плоти Стоуна выросла и торчала голова, похожая на высушенные образцы, показанные Этчемом, – будто миниатюрная копия идолопоклонника балунда. Она была черная – глянцево-черная, как у чернейшего африканца; вращала белками своих маленьких нечестивых глаз и скалила микроскопические зубы из-за губ, отталкивающе негроидных в своей красноватой полноте даже на столь крохотном личике. На миниатюрном черепе росли беспорядочные колючие волоски. Голова злобно вертелась из стороны в сторону и без остановки болтала непостижимым фальцетом. Стоун прерывисто бормотал в ответ на ее скороговорку.
Ван Ритен отвернулся от Стоуна и пошел будить Этчема. Проснувшись, тот уставился на эту картину – и застыл, не в силах вымолвить и слова.
– Вы видели, как он срезает две опухоли? – спросил Ван Ритен.
Этчем, дрожа, кивнул.
– Крови было много?
– Нет, совсем мало, – ответил Этчем.
– Держите ему руки, – сказал Ван Ритен Этчему.
Он взял бритву Стоуна и передал мне фонарик. Стоун не выказывал признаков того, что видит свет или замечает наше присутствие. Но маленькая голова кричала и визжала на нас. Рука Ван Ритена была тверда, движение бритвы – точно и верно. На удивление, Стоун потерял лишь немного крови, и Ван Ритен перевязал рану, будто обыкновенный порез или царапину.
Стоун перестал бормотать, как только отсекли голову-нарост. Ван Ритен сделал для больного все возможное, затем взял у меня свой фонарик. Выхватив ружье, он осмотрел землю у койки и со злостью опустил приклад – раз и еще раз.
Мы вернулись в нашу хижину, но я сомневаюсь, что смог тогда уснуть.
* * *
На следующий день, около полудня, мы услышали два голоса из хижины Стоуна. Этчема мы нашли уснувшим рядом со своим подопечным. Опухоль на левой груди лопнула, а на ее месте пищала и бормотала новая голова. Этчем проснулся, и мы втроем стояли и пристально смотрели на это явление. Стоун вставлял грубые словеса в звонкое, булькающее бормотанье этого чудовища.
Ван Ритен выступил вперед, взял бритву Стоуна и опустился перед койкой. Крохотная голова хрипло зарычала на него.
И тут Стоун заговорил по-английски:
– Кто это с моей бритвой?
Ван Ритен отпрянул и встал.
Глаза Стоуна, чистые и ясные, осматривали хижину.
– Конец, – сказал он, – я чувствую конец. Этчем, твое присутствие я еще могу понять, но Синглтон! Ах, Синглтон! Призраки отрочества явились засвидетельствовать мой уход! И ты, странный дух с черной бородой и моей бритвой! Изыдите прочь!
– Я не призрак, Стоун, – смог вымолвить я. – Я живой. Так же, как Этчем и Ван Ритен. Мы здесь, чтобы помочь тебе.
– Ван Ритен! – воскликнул он. – Моя работа достается лучшему человеку. Пусть удача пребудет с тобой, Ван Ритен.
Ван Ритен приблизился к нему.
– Не шевелись и потерпи немного, старик, – сказал он успокаивающе. – Еще только раз будет больно.
– Я уже много раз терпел, – весьма отчетливо ответил Стоун. – Оставь меня. Дай мне умереть. Гидра – ничто в сравнении с этим. Можешь срезать десять, сто, тысячу голов, но проклятье не срежешь, не отнимешь. То, что проникло в кость, из плоти уж не выйдет – равно как и то, что расплодилось в ней. Не режь меня более. Обещай!
В его голосе был прежний, еще с юношества, приказной тон, и он подействовал на Ван Ритена – так же, как всегда действовал на любого.
– Я обещаю, – сказал Ван Ритен.
Почти тут же, с этими словами, глаза Стоуна снова заволокло пеленой.
Затем мы втроем сидели подле него и наблюдали, как это отвратительное бормочущее чудовище росло из плоти Стоуна, пока не высвободились две жуткие, тонкие, маленькие черные ручки. Крохотные ногти походили на едва различимые идеальные полумесяцы; на одной ладони имелось даже розовое родимое пятно. Эти ручки жестикулировали, а правая тянулась к светлой бороде Стоуна.
– Я не могу этого вынести! – вскричал Ван Ритен и вновь схватился за бритву.
Тут же глаза Стоуна открылись, в них появился жесткий блеск.
– Ван Ритен нарушит свое слово? – медленно отчеканил он. – Никогда!
– Но мы должны помочь тебе, – выдохнул Ван Ритен.
– Мне уже не больно, мне не помочь, – сказал Стоун. – Пробил мой час. Это проклятье не наложили на меня, оно выросло во мне, как и этот ужас. И теперь я ухожу. – Его глаза закрылись, и мы стояли совершенно беспомощные, пока фигурка язычника пронзительно исторгала гортанные вопли, рождаясь заново.
И тут Стоун вновь заговорил.
– Ты владеешь всеми языками? – спросил он быстро.
И появившийся карлик неожиданно ответил на английском:
– Да, воистину, всеми вашими наречиями. – Он высовывал язык, кривил губы и мотал головой из стороны в сторону. Мы видели, как вздымаются нитевидные ребра на его мелких боках, будто это существо дышало.
– Есть ли мне прощение? – задыхаясь, приглушенно спросил Стоун.
– Пока мох свисает с кипарисов, – взвизгнула голова, – пока звезды сияют над озером Пончартрейн – прощения тебе не видать!
Резкий спазм, прошедший через все тело, завалил Стоуна набок.
В следующее мгновение он вытянулся и застыл – мертвый.
* * *
Когда Синглтон умолк, в комнате на некоторое время стало тихо. Мы могли слышать дыхание друг друга. Бестактный Твомбли нарушил тишину.
– Полагаю, – сказал он, – вы срезали карлика и привезли его домой в спирте.
Синглтон сурово посмотрел на него.
– Мы похоронили Стоуна, – ответил он, – не тронув его тело.
– Но все это, – бессовестно продолжал Твомбли, – попросту немыслимо.
Синглтон напрягся.
– Я и не ждал, что вы поверите мне, – сказал он. – Я начал с того, что, хотя и слышал, и видел все это… оглядываясь назад, я не могу поверить даже самому себе.
Перевод с английского Сергея Капраря
Морда
I
Я не разглядывал обитателей Зоологического сада, а лишь безмятежно грелся на приятном утреннем солнышке и наслаждался прекрасной погодой. Человека я увидел тотчас, как он вышел из-за угла здания. Сначала я подумал, что узнал его, но потом засомневался. Мужчина тоже как будто узнал меня и даже хотел поприветствовать, но затем его взгляд скользнул мимо меня, уперся в клетку – и тут же его глаза округлились, а рот стал как темное «о»; челюсть у бедолаги в прямом смысле слова отвисла. Издав поистине нечеловеческий звук – не то всхрип, не то вскрик проклятой души, – он бессильно повалился на гравий.
По пути сюда от самых ворот сада я не встретил ни души, поэтому никого позвать на помощь не смог; так что я оттащил мужчину на траву, к скамейке, развязал галстук, засаленный и выцветший, снял потертый шейный платок и расстегнул грязный ворот. Затем я стянул с него пальто, свернул и подложил ему под колени, пока он лежал на спине. Я попытался найти воду, но не увидел рядом даже фонтанчика. Тогда я сел на скамейку возле мужчины. Он лежал – тело и ноги на траве, голова в сухой канаве, руки на гравии. Я был уверен, что знал его, но не мог вспомнить, когда и где мы с ним встречались. Вскоре мужчина откликнулся на мою грубую и поспешную помощь и открыл глаза, с трудом глядя на меня. Он вскинул руки к плечам и вздохнул.
– Странно, – пробормотал он. – Я пришел сюда из-за вас, и вот я вас повстречал.
Я все еще не мог вспомнить этого человека, а вот он оправился в должной мере, чтобы читать по моему лицу. Он приподнялся.
– Не вставайте! – предупредил я.
Мужчина не нуждался в предостережениях – лишь привалился к краю скамейки и склонил качавшуюся голову к рукам.
– Помните, – начал он заплетающимся языком, – вы говорили, что у меня довольно неплохие общие познания во всех предметах, кроме естествознания и древней истории? Я надеюсь получить работу в ближайшие пару дней – решил не растрачивать время попусту. Сперва я взялся за естествознание и…
Мужчина умолк и посмотрел на меня. Теперь-то я его вспомнил. Я должен был узнать его тотчас, как увидел, ибо думал о нем ежедневно. Но его буйная шевелюра, загорелая кожа и, прежде всего, изменившееся лицо, обретшее своего рода космополитичный вид, сбили меня с толку.
– Естествознание! – повторил он хриплым шепотом. Он впился пальцами в сиденье и обернулся в сторону клетки.
– Дьявол! – вскрикнул он. – Оно все еще там!
Мужчина, теперь схватившись за металлический подлокотник скамейки, трясся, почти что рыдал.
– Что с вами? – спросил я. – Что вы видите в той клетке?
– Вы что-нибудь видите в ней? – требовательно спросил он в ответ.
– Конечно, – сказал я.
– Тогда, ради бога, – взмолился он, – скажите: что вы там видите?
Я коротко ответил ему.
– Боже милостивый, – закричал он, – неужели мы оба сошли с ума?
– Никто из нас не сошел с ума, – заверил я его. – Что в клетке – то мы и видим в ней.
– Неужели взаправду существуют подобные твари? – с нажимом спросил он, и тогда я обстоятельно поведал ему об этом животном, о всех его повадках и взаимоотношениях с иными видами.
– Что ж, – слабо молвил он, – полагаю, вы говорите мне правду. Если подобная тварь существует, уйдем туда, где я не смогу ее видеть.
Я помог мужчине встать и усадил его на скамейку, откуда клетки было не видать. Он надел платок и повязал наново галстук – несмотря на свою засаленность, явно весьма дорогой. Я отметил, что и его потрепанное одеяние когда-то, на момент приобретения, должно было выглядеть отменно.
– Давайте поищем питьевой фонтанчик, – предложил он. – Теперь я могу идти.
Мы вскоре нашли один – неподалеку от затененной скамейки с приятным видом. Я предложил мужчине сигарету, и мы закурили. Мне хотелось дать ему выговориться.
– Вы знаете, – начал он, – сказанное вами запало мне в голову. Да так, как ничто еще не западало. Полагаю, все потому, что вы – почти философ, исследователь человеческой природы. Ваши слова – истина. Например, вы как-то утверждали, что преступники в трех случаях из четырех могли бы выкрутиться, если б только держали язык за зубами, однако им хочется кому-нибудь сознаться в содеянном, даже вопреки здравому смыслу. Вот так же сейчас я себя и чувствую.
– Вы не преступник, – прервал я его. – Вы просто не совладали с собой и оплошали лишь единожды. Если бы вы были преступником и сделали то, что сделали, то наверняка бы выпутались, потому что смогли бы все просчитать. А так вы оказались в положении, когда буквально все против вас и нет ни единого шанса на другой исход. Мы все жалели, что так вышло.
– А вы, наверное, жалели более всех? – Мужчина фыркнул. – Вы обошлись со мной плохо.
– Но нам всем было жаль вас, – повторил я, – и всем присяжным тоже, и судье. Вы не преступник.
– Откуда вам знать, – вызывающе осведомился он, – что я успел натворить с тех пор, как вышел на свободу?
– Вы отрастили приличную шевелюру, – ответил я шутливо.
– Уж на это у меня время было, – бросил он. – Я пропутешествовал по всему свету и промотал десять тысяч долларов.
– И никогда не видели…
Мужчина не дал мне произнести это слово.
– Молчите, – содрогнулся он. – Не видел. И не слышал о подобном. Я не увлекался животными в клетках, пока у меня были деньги. Я не вспоминал вашего совета и прочих наставлений, покуда не остался без гроша. Ныне, в полном согласии с вашим давешним наблюдением, мне нужно выговориться. Полагаю, это моя преступная натура не может молчать.
– Вы не преступник, – повторил я успокаивающе.
– Черт возьми! – ругнулся он. – Год в тюрьме и святошу превратит в негодяя.
– Необязательно, – ободрил я его.
– Непременно, – отрезал он. – Со мной, впрочем, хорошо обращались. Доверили мне бухгалтерию, платили пособие за примерное поведение. Но я встретил профессионалов, а они никогда тебя не забывают. Теперь же не имеет никакого значения, что я делал после освобождения, что я пытался делать, как познакомился с Риввином – и как он послал за мной Туэйта… И то, как я попал в руки к Туэйту, и что он мне сказал, и вообще все на свете не имеет значения – вплоть до той ночи, когда мы выдвинулись на дело.
Мужчина посмотрел мне в глаза. В его поведении появилась настороженность. Я видел, как он собирается с силами для своего рассказа. И как только рассказ начался, из речи этого человека напрочь исчезли юношеский гонор и жаргонец его поздних подельников. Передо мной предстал этакий космополит, излагающий свою историю со знанием дела.
II
Туэйт почти час вел машину на чудовищной скорости, будто при ясном дне. Затем он остановился, и Риввин погасил все фары. Мы ни с кем не столкнулись по пути и никого не обогнали, но, когда мы вновь двинулись сквозь промозглую беззвездную темноту, это было уже слишком для моих нервов. Туэйт был спокоен так, будто видел во тьме. Я не мог разглядеть его перед собой, но чувствовал его уверенность в каждом движении автомобиля. Это была одна из тех дорогих моделей, что на любой передаче и скорости или на подъеме бесшумна, как пума. Туэйт ни разу не замешкался во мраке; он почти час еще то ехал прямо, то петлял, то притормаживал, то ускорялся, то несся со свистом, то едва полз. Затем он резко взял влево и в гору. Влажные ветви, свисающие надо мной и вокруг меня, сырая листва и дерн, хлюпавший под шинами, источали острый запах. Мы поднялись по обрыву, выровнялись, затем, поворачиваясь, сдали назад и проехали вперед с полдюжины раз, чтобы высвободить колеса из грязи. Наконец мы остановились. Туэйт передвинул что-то издавшее щелканье и стук и сказал:
– А теперь я покажу вам, как наполнить бак в кромешной тьме, слепым методом.
Спустя еще какое-то время он сказал:
– Риввин, пойди и закопай-ка это.
Риввин выругался, но вышел. Туэйт забрался внутрь рядом со мной. Когда Риввин вернулся, то залез и сел возле меня с другой стороны. Он закурил трубку, а Туэйт зажег сигару и посмотрел на часы. После того как и я закурил, он сказал:
– У нас полно времени, чтобы поговорить, и все, что вам нужно делать, – это слушать. Начну с самого начала. Когда старый Хирам Эверсли умер…
– Ты же не хочешь сказать… – перебил его я.
– Заткнись! – рявкнул он. – И не разевай рта. Будешь говорить, когда я закончу.
Я умолк.
– Когда старик Эверсли умер, – продолжил он, – доход от состояния был поделен поровну между его сыновьями. Вы знаете, что остальные сделали со своей долей: дворцы в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, шато на бретонском побережье, охотничьи угодья с оленями да тетеревами в Шотландии, паровые яхты и все такое прочее, что у них с тех пор есть. Сначала Вортигерн Эверсли увлекся всем этим сильнее своих братьев. Но когда его жена умерла, более сорока лет назад, он тут же все это бросил. Продал все, купил это место, окружил его стеной и воздвиг внутри неисчислимое количество построек. Вы видели их шпили и крыши, и никто из тех, с кем я говорил, не видел ничего более из того, что было достроено спустя пять лет со смерти его жены. Там еще две сторожки – обе громадные, даже по меркам особняка миллионера. Можно судить о размерах и протяженности мудреных сооружений, из которых состоит этот замок или особняк – зовите как угодно. Там жил Вортигерн Эверсли. Насколько я знаю, он ни разу не покидал свои владения. Там он умер. С его смерти ровно двадцать лет назад вся доля Вортигерна от дохода Эверсли поступала его наследнику. Никто ни разу не видел этого человека. Из того, что я вам поведаю, вы, как и я, поймете, что наследник, скорее всего, – не женщина. Но никто ничего о нем не знает, он никогда не покидал пределов этих стен. И все же никто из этих жадин и эгоистов – внуков и внучек Эверсли, зятьев и невесток – не оспорил ежемесячную выплату этому наследнику всей доли Вортигерна Эверсли, а составляет она двести тысяч долларов золотом. Эти средства поступают каждый месяц, в первый же банковский день. Я выяснил это наверняка, ибо споры о разделе долей Вульфстана Эверсли и Седрика Эверсли тлеют до сих пор и я видел документы по искам. Все эти деньги – или их стоимость – реинвестировали или же потратили на то, что находится за этой парковой стеной. Реинвестировали не так уж много: я отследил покупки наследника. Наследник скупает музыкальные инструменты в любом количестве и по любой цене. Это первое, в чем я убедился. Затем он приобретает материалы для живописи, краски, кисти, холсты, инструменты, дерево, глину, мрамор – тонны глины и огромные блоки сверхмелкозернистого мрамора. Он не соро?ка, что тащит к себе дорогой хлам по всякой прихоти; он знает, чего хочет и почему. У него есть вкус. Этот человек покупает лошадей, шорные изделия и кареты, мебель, ковры и гобелены, картины – все пейзажи и ни одного портрета. Еще он разживается фотокопиями картин за десять тысяч и дорогим фарфором, редкими вазами, столовым серебром, орнаментами из венецианского стекла, серебряной и золотой филигранью, украшениями, часами, креслами, самородками, жемчужинами, изумрудами и рубинами… и бриллиантами. Бриллиантами, парни!
Голос Туэйта задрожал от восторга, хотя и оставался тихим и спокойным.
– Я два года вынюхиваю обстановку тут, – продолжал он. – И уж я-то знаю обо всем наверняка. Люди распускают слухи… Но – не слуги, не конюхи, не садовники. Ни слова я не добился – ни из первых, вторых и даже третьих уст, ни от них, ни от их родственников или друзей. Все молчат как рыбы. Они не дураки и выгоды не упустят. Однако несколько отставных торговых помощников поведали мне все, что нужно, и я все узнал, хотя и не напрямую. Никто чужой не проходит дальше больших мощеных дворов за сторожками. Любые припасы для всей этой массы слуг передают через сторожку из бурого песчаника. Внешние ворота открываются, и повозка, или что там еще, въезжает под арку. Встает там. Внешние ворота закрываются, открываются внутренние. Повозка въезжает во двор. Затем мажордом – вот так вот пафосно его величают, не «лакей» и не «дворецкий» – отбирает товар. Открываются другие внутренние ворота, повозка выезжает под арку, снова встает. Внутренние ворота быстро закрываются, открываются внешние. И так, подумайте только, со всеми повозками: только одна может въехать за раз. Все добро с них переносят через сторожку меньшего внутреннего двора, грузят в усадебные повозки и везут в особняк. Во двор нефритовой сторожки, например, попадает мебель. Там некий аудитор сверяет опись и квитанции на товары перед двумя свидетелями от торговцев и двумя – от поместья. Груз могут продержать день или месяц; могут вернуть нетронутым или оставить полностью, любая разница компенсируется по возвращении того, что не приняли. Что до драгоценных камушков – тут мне повезло. Я узнал наверняка: за десять лет одних только бриллиантов привезли в это место на миллион долларов, и они до сих пор там.
Туэйт выдержал драматическую паузу. Я не вымолвил ни слова, пока мы сидели на заднем сиденье неподвижного автомобиля. Кожаная обивка поскрипывала от нашего дыхания, Риввин покуривал трубку, а с листьев падали капли; и ни единого звука более.
– Она вся там, – снова заговорил Туэйт, – крупнейшая добыча во всей Северной Америке. И это будет самое масштабное и успешное ограбление, когда-либо свершенное на этом континенте. И никого в нем не обвинят и даже не заподозрят. Попомните мои слова.
– Я-то попомню, – вмешался я, – но мне ни чуточки не полегчало. Ты обещал, что все объяснишь и я загорюсь желанием и уверенностью так же, как вы с Риввином. Ну да, наживка что надо, если верить твоим словам, хоть это и непросто. Но ты полагаешь, что эксцентричный миллионер-затворник будет жить без охраны? Если он сам беспечен, его домочадцы – уж точно нет. Судя по тому, что ты рассказал о сторожках, там соблюдают предосторожности. Бриллианты заманчивы так же, как и слитки на монетном дворе. По твоим словам, все эти сокровища охраняются не хуже золотого запаса казначейства. Ты не переубедил меня, а напротив – испугал.
– Спокойно, – оборвал меня Туэйт, – я не дурак. Я годы потратил на этот замысел. Раз уж я убедился в награде, то и сопутствующую ситуацию разведал. Предосторожностей там множество, но все же недостаточно. Разве сложно расставить посты охранников на каждые сто ярдов[3 - 1 ярд равен 91,4 см.] по ту сторону дороги напротив стены? Они этого не сделали. Сложно установить освещение на дороге и снаружи стены? Они этого не сделали. Равно как и не подумали об уйме других простых мер. Парк достаточно большой, чтобы ни с кем там не повстречаться. За стеной темным-темно, там одинокая дорога и неогороженные пустые леса вроде этого. Эти люди чересчур самоуверенны. Думают, что стен и сторожек им хватит. Отнюдь. Думают, их наружные меры защиты идеальны. Еще чего! Я-то знаю. Я ходил за ту стену десять, двадцать, пятьдесят раз. Я рисковал наткнуться на ловушки, растяжки и сигнализацию. Их там нет. Нет ни ночного обхода, ни постоянного дневного обхода, одни случайные садовники, и все. Я убедился в этом, когда на брюхе обползал там все вокруг, как индеец-чероки из романов Купера. Они так уверены в эффективности своей стены, что у них там нет даже сторожевого пса или вообще какой-либо собаки.
– Нет собаки! – воскликнул я, немало удивленный. – Ты уверен?
– Совершенно! – резко ответил Туэйт. – Уверен, собаки там отродясь не бывало.
– С чего бы вдруг? – усомнился я.
– Сейчас поймешь, – продолжил Туэйт. – Я не смог разговорить никого из местных, но мне удалось подслушать, и не единожды, разговор двух человек. В основном слова их не имели для меня пользы, но пару подслушанных мной обрывочных сведений я смог сложить воедино. Есть там поперечная стена, разделяющая парк. В меньшей его части, куда ведут парковые ворота, находятся дома сторожей и слуг, смотрителей и управляющего, а еще усадебного врача – о да, есть и усадебный врач. У него двое помощников, молодые люди, часто меняющиеся. Как и большинство в свите, врач женат. У них там что-то вроде деревни, внутри внешней стены и снаружи внутренней поперечной. Кое-кто из них живет там уже тридцать пять лет. Когда они становятся слишком старыми, их отсылают куда-то прочь, далеко, ибо я не смог найти ни одного пенсионера. Лакеи, или слуги, или кто бы они ни были – а их там много, чтобы сменять друг друга, – все холосты, кроме двух-трех самых доверенных. Всех остальных привозят из Англии и, как правило, через четыре или пять лет службы отправляют обратно. Мужчины, которых я подслушал, как раз были из таких: старый служака – сам сказал, что у него вскоре закончится срок службы и он отправится домой, – и парень, которого он обучал на свое место. У всех этих примечательных личностей полно свободного времени для отдыха на свежем воздухе. Они сидели за пивом два-три часа кряду, болтали, Эпплшоу давал разъяснения Китуорту, Китуорт задавал вопросы. От них я узнал о поперечной стене.
«Ни разу не б’ло ни одной женщины по ту стор’ну с тех пор, как ее построили», – булькал со странным акцентом этот Эпплшоу.
«Подумать только», – изумился Китуорт.
«А ты можешь представить себе женщину, – продолжал Эпплшоу, – способную его стерпеть?»
«Нет, – признал Китуорт, – с большим трудом. Впрочем, иные женщины стерпят и побольше, чем мужчина…»
«Как бы то ни было, – добавил Эпплшоу, – он не выносит вида женщин».
«Странно, – сказал Китуорт. – Слышал, его родичи совсем иные».
«Насколько мы знаем, да, иные, – ответил Эпплшоу. – Видал их. Но мистер Эверсли не такой. Он их не выносит».
«Наверно, так же как и собак», – вставил Китуорт.
«Да уж, ни одна собака к нему ни в жисть не привыкнет, – согласился Эпплшоу. – И он так боится собак, что их нельзя пускать внутрь. Говорят, ни одной не бывало там с тех пор, как мистер Эверсли родился. Да уж, и ни единой кошки, ни единой».
Еще я услышал, как Эпплшоу сказал:
«Он построил музеи, и павильоны, и башни – остальное построили еще до того, как он вырос».
Высказываний Китуорта я по большей части не слышал, он говорил очень тихо. Раз только услышал, как Эпплшоу ответил:
«Порою он такой же тихий, как и любой другой человек, – рано тушит свет и спит спокойно, насколько мы знаем. А иногда вот не спит всю ночь, и в каждом окне горит свет… или ложится спать за полночь. Кто дежурит по ночам, не сует нос в его дела, если только мистер Эверсли не подаст сигнал о помощи, что бывает нечасто, не чаще двух раз за год. В основном он такой же тихий, как ты или я, – до тех пор, пока его слушаются. Вообще, нрав у него вспыльчивый. Он тотчас впадает в ярость, если кто-нибудь быстро не откликнулся, и так же выходит из себя, если смотрители приближаются к нему без спроса».
В долгих невнятных шепотках я уловил немногое. Например:
«О, тогда он никого к себе не подпускает. Можно услышать, как мистер Эверсли по-детски рыдает. Когда ему хуже, опять же – по ночам, можно слышать, как он воет и вопит, как заблудшая душа».
Или:
«Кожа чистая, как у ребенка, не более волосат, чем мы с тобой».
Или:
«Скрипач? Ни один виолончелист с ним не сравнится. Я слушал его часами. Впору задуматься о своих грехах. А потом вдруг тон переменится, и вот ты уже думаешь о своей первой любви, и весеннем дожде, и цветах, и как ты был ребенком на коленях у матери. Сердце так и разрывается…»
Важнее всего мне показались следующие две фразы:
«Он не потерпит чьего-либо вмешательства».
И:
«Как он запрется, ни единый замок не тронут до самого утра».
– Что теперь думаешь? – поинтересовался у меня Туэйт.
– Звучит так, – ответил я, – словно это место – одноместный дурдом для чокнутого с долгими периодами ремиссии.
– Да, похоже на то, – сказал Туэйт, – но тут, кажется, имеет место нечто большее. Не все услышанное я могу собрать воедино. Эпплшоу сказал одну вещь, не идущую у меня из головы до сих пор:
«Видеть его в мыле было жутко».
А Китуорт однажды сказал:
«Яркие цвета рядом с этим, вот из-за чего у меня кровь стынет в жилах».
И Эпплшоу повторял одно и то же разными словами, но одинаково значительно:
«Ты никогда не перестанешь бояться его. Но будешь уважать все больше и больше, почти полюбишь. И бояться будешь не вида, а его жуткой мудрости. Нет человека мудрее, чем мистер Эверсли».
Однажды Китуорт сказал:
«Не завидую Стурри, запертому там вместе с ним».
«Ни Стурри, ни кому бы то ни было из нас, самых доверенных пока что людей, не позавидуешь, – согласился Эпплшоу. – Но ты свыкнешься, как и я, если ты и вправду тот, кем я тебя считаю».
– …Вот и все, что мне удалось услышать, – продолжал Туэйт. – Остальное узнал из наблюдений и поисков. Я удостоверился в том, что «павильоном» они называют обычный дом. Но иногда мистер Эверсли проводит ночи в той или иной башне, предоставленный сам себе. Свет там порой гаснет после десяти или даже девяти; в другие разы горит и после полуночи. Бывает, что мистер Эверсли возвращается поздно, к двум или трем. Я тоже слышал музыку – скрипку, про которую упомянул Эпплшоу, а еще орга?н. Но никакого плача или воя. Этот человек – определенно псих, судя по скульптурам.
– Скульптурам? – переспросил я.
– Ага, – сказал Туэйт, – скульптурам. Огромные статуи и группы статуй, все – в виде каких-то гротескных людей с головами слонов или орланов. Техника исполнения до одури безупречная. Они растыканы по всему парку. Мелкое квадратное зданьице между зеленой башней и павильоном – его мастерская.
– Похоже, ты отлично знаешь это место, – сказал я.
– Да, – согласился Туэйт, – я очень хорошо его изучил. Сначала я пробирался такими же ночами, как эта. Потом рискнул заглянуть туда в звездную ночь. Затем и при лунном свете. Мне ни разу не было страшно. Я сидел на ступенях перед павильоном в час ночи – ничего. Я даже пробовал оставаться там на день, прячась в кустах, надеясь увидеть его.
– И увидел? – спросил я.
– Ни разу, – ответил Туэйт, – но я слышал его. С наступлением темноты мистер Эверсли ездит на лошади. Я видел, как лошадь вели взад-вперед перед павильоном, пока не стало слишком темно, чтобы я мог разглядеть ее в темноте из укрытия. Слышал, как она проходила мимо меня во тьме. Но так и не смог застать лошадь на фоне неба, чтобы увидеть седока. Прятаться и идти с ней рядом по дороге – не одно и то же.
– И ты не видел мистера Эверсли за весь день, что провел там? – допытывался я.
– Нет, – сказал Туэйт, – не видел. Я тоже был разочарован. Но к входу в павильон подъехал большой автомобиль и остановился под въездной аркой. Когда он проезжал по парку, в салоне никого не было, кроме шофера спереди и ручной обезьянки где-то на заднем сиденье.
– Ручной обезьянки! – воскликнул я.
– Да, – сказал он. – Знаешь, как собака вроде ньюфаундленда или терьера сидит в машине и выглядит такой важной и значительной, сама не своя от чувства собственной важности? Ну так эта обезьяна сидела ровно так же, крутя головой туда-сюда и таращась по сторонам.
– А как она выглядела? – спросил я.
– Наподобие обезьяны с собачьей мордой, – сказал Туэйт, – похожей на морду мастифа.
Риввин хмыкнул.
– Мы теряем время, – продолжал Туэйт, – а нам ведь еще дело делать. Короче говоря, стена – их единственная защита, собаки нет – может, из-за той ручной обезьянки или еще чего. Каждую ночь они запирают мистера Эверсли с одним слугой, заботящимся о нуждах этого чокнутого. Они никогда не вмешиваются, какой бы шум ни услышали, какой бы свет ни увидели, если только не раздастся сигнал тревоги. Я смог обнаружить сигнальные провода – их-то ты и перережешь. Вот и все. Ты в деле?
Риввин сидел близко, почти что на мне. Я ощущал его огромные мускулы и рукоять пистолета у своего бедра.
– Я в деле, – сказал я.
– По собственному желанию? – уточнил Туэйт.
Рукоять пистолета шевелилась в такт с дыханием Риввина.
– Да, по собственному желанию, – подтвердил я.
III
Туэйт вел нас пешком так же уверенно, как вез в машине. Это была самая безмолвная и мрачная ночь в моей жизни: ни единого огонька, ветра, звука или запаха, способных служить нам ориентиром. Сквозь этот туман Туэйт шел так быстро, будто держал путь к собственной спальне – ни на миг не теряясь.
– Вот это место, – сказал он возле стены и направил мою руку к рым-болту в траве у его ног. Риввин подставил ему спину, а я забрался на них обоих. Стоя на цыпочках на плечах Туэйта, я едва мог ухватиться пальцами за карниз.
– Встань мне на голову, болван! – прошептал он.
Я схватился за карниз; взобравшись, спустил вниз один конец веревочной лестницы.
– Скорей! – выдохнул Туэйт снизу.
Натянув лестницу, я спустился и почти сразу нащупал в траве второй рым-болт. Тут же привязав лестницу, я дернул ее, подавая сигнал. Риввин перебрался первым, за ним влез Туэйт. Проведя нас через парк и остановившись, Туэйт схватил меня за локоть и спросил:
– Видишь какие-нибудь огни?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71803570?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
1 фут равен 30,48 см. (Здесь и далее – примечания переводчиков).
2
Так называется острое гнойно-некротическое воспаление кожи и подкожной клетчатки вокруг волосяных мешочков и сальных желез, имеющее тенденцию к быстрому распространению.
3
1 ярд равен 91,4 см.
Уордон Аллан Кертис
Клиффорд Мартин Эдди
Эдит Оливер
Генри Сен-Клер Уайтхед
Уилфред Бланш Толман
Эдриан Росс
Ирвин Шрусберри Кобб
Артур Джордж Моррисон
Мэтью Фиппс Шилл
Джон Бакен
Эдвард Уайт
Роберт Хейворд Барлоу
Фрэнк Белнэп Лонг
Григорий Олегович Шокин
Хроники Некрономикона
Говард Филлипс Лавкрафт – американский писатель-визионер, соединивший в своих произведениях готические ужасы и научную фантастику, – стал самым знаковым для современного читателя мастером ужасного рассказа начала двадцатого века, но был далеко не единственным. В настоящем сборнике представлены увлекательнейшие образцы короткого хоррора от писателей-современников Лавкрафта из Америки и Великобритании, как непосредственно знакомых с гением из Провиденса, так и совершенно независимо от него разрабатывавших собственную доктрину сверхъестественного ужаса. Безымянные монстры из глубин веков и неизведанных областей Земли, потусторонние мстители и ужасы дремучего американского Юга, проклятия вуду и столкновения с необъяснимым в загадочных северных морях – все это и многое другое можно найти в представленных здесь историях.
13 друзей Лавкрафта
© Составление, комментарии и статьи об авторах: Г. Шокин
© Художественное оформление: Виктория Хрусталёва
© Перевод с английского: Капрарь С., Шокин Г., Агеев А, Лисицын Б., Быченков П.
© В оформлении обложки и титула использованы рисунки И. Иванова
© Оформление: ООО «Феникс», 2025
© В оформлении книги использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com
Вступительное слово
Буду предельно краток.
Не покупайтесь на название этой антологии!
Вернее, покупайтесь, но не слишком сильно. Не все авторы, чьи произведения собраны в этой книге, приходились Лавкрафту друзьями. Да, с некоторыми он был знаком лично, на иных повлиял самым решительным образом; кому-то помогал советами, кому-то предлагал темы для написания историй, кого-то брал в соавторы, с кем-то просто общался – лично или по переписке…
Но здесь полно и таких, кто, проживая с Лавкрафтом примерно в одно время, в одну эпоху, смог совершенно независимо от мэтра создать в своих произведениях ту особую, узнаваемую атмосферу потустороннего ужаса, так и напрашивающегося на ярлык «лавкрафтианский». Но все же назвать их ужасы таковыми – при всем уважении к мэтру, значит умалить заслуги авторов, достигших практически тех же высот в погружении читателя в запретное, неправильное, невыразимое.
Да, какие-то имена, возможно, забылись, какие-то еще должным образом не открыты… Но все же стоит помнить: в своем отечестве Лавкрафт (несомненно, самобытнейший писатель с узнаваемым почерком и новаторскими взглядами на фантастику, ужасы и саму философию творчества) был далеко не единственным пророком.
Кто же был еще? Кто эти писатели, ломавшие замшелый викторианский канон хоррора и каждый на свой лад переделывающие его, закладывающие темы и образы для жанра ужасов на много лет вперед? Кто они – те, чьими наработками, осознанно или нет, и по сей день пользуются известные хоррормейкеры что в литературе, что в кино?
Что ж, самое время узнать. Окунитесь в причудливый мир этой книги, где вас ждут мрачные тайны и леденящие душу кошмары. Присоединяйтесь к экскурсии по жутким глубинам винтажных историй ужасов. Возможно, вы уже осмеливались изучать недружелюбную вселенную Лавкрафта – тогда можете считать себя подготовленными; но готовы ли вы теперь познакомиться с его тринадцатью темными соратниками, с его реальными и мнимыми друзьями?..
Григорий Шокин, составитель и переводчик
Эдвард Лукас Уайт
Эдвард Лукас Уайт (1866–1934) – американский писатель и поэт.
Родился в Бергене, образование получил в университете Джона Хопкинса в Балтиморе, где написал бо?льшую часть своих произведений. С 1915 года до своей отставки в 1930 году работал учителем в школе для мальчиков в Балтиморе, преподавал латынь и греческий.
Уайт написал ряд исторических романов, но известность ему принесли рассказы ужасов. Известно, что автор черпал образы для своих историй из снов, а точнее – кошмаров, пронзительных и ярких. Используя своего рода автоматическое письмо, Уайт записывал их в состоянии, которое, по многим свидетельствам, более всего напоминало транс сомнамбулы.
При его жизни выходили два сборника рассказов: «Пение сирен» (The Song of the Sirens, 1919) и «Лукунду» (Lukundoo and Other Stories, 1927). 30 марта 1934 года, спустя семь лет после смерти жены, Агнессы Джерри, Уайт был найден мертвым в протравленной газом ванной своего дома в Балтиморе. Коронер определил, что причина смерти – самоубийство. Последняя книга Уайта, «Женитьба» (1932), представляла собой мемуары о счастливых годах семейной жизни…
Г. Ф. Лавкрафт с большим уважением отозвался о своем коллеге по писательскому ремеслу: «Весьма примечательны в своем роде некоторые концепции автора романов и рассказов Эдварда Лукаса Уайта, черпающего образы в основном из реальных снов. <…> Странные смещения перспективы, что присущи его прозе, придают крайнюю убедительность описанным в ней вещам».
Вслед за Лавкрафтом отдает должное писательской магии Уайта и «лавкрафтовед № 1» С. Т. Джоши, утверждая, что «Эдвард Лукас Уайт оставил для нас маленькое, но примечательное фантастическое наследие; эти истории долго ждали появления нового поколения читателей, способного оценить их по достоинству» (E.L. White: Dream and Reality, см. The Evolution of the Weird Tale, Hippocampus Press, New York, 2001, p. 45).
Лукунду
– Вполне логично, – говорил Твомбли, – что человеку до?лжно доверять глазам. А когда зрение и слух в одном сходятся, тут сомнений и вовсе быть не может – остается лишь поверить в увиденное и услышанное.
– Не всегда, – мягко возразил Синглтон.
Все присутствовавшие обернулись к нему. Твомбли стоял на ковре перед очагом – спиной к решетке, широко расставив ноги. Он привык владеть вниманием всех слушателей; Синглтон же, как обычно, отсиживался в стороне. Но сказанное им значило многое. Мы к нему тут же обернулись – с вкрадчивой непосредственностью, в безмолвном ожидании, побуждающем говорить дальше.
– Я тут думал кое о чем, – продолжил Синглтон после паузы, – что видел, равно как и слышал, в Африке.
Если мы и считали что-либо невозможным в этом мире, так это выпытать у Синглтона хоть что-нибудь о его путешествии в Африку. Как у скалолаза в том анекдоте, который мог поведать лишь о том, что поднимался вверх и спускался вниз, точно так же и у Синглтона откровения ограничивались тем, что он ездил «туда» и вернулся «обратно». Теперь его слова мгновенно завладели нашим вниманием. Твомбли покинул свое место у камина и каким-то образом переместился в противоположный угол комнаты – ни один из нас не заметил, чтобы он произвел хоть малейшее движение. Вся обстановка комнаты исподволь перестроилась, сфокусировалась на Синглтоне; кругом поспешно и скрытно вспыхивали сигары. Синглтон тоже зажег свою, но она тут же потухла, и он к ней более не возвращался, заведя рассказ…
* * *
…Мы были в Великом лесу, искали пигмеев. Ван Ритен считал, что карлики, обнаруженные Стэнли и другими учеными, были всего лишь гибридами обычных негров и настоящих пигмеев. Он надеялся отыскать расу людей едва ли трех футов[1 - 1 фут равен 30,48 см. (Здесь и далее – примечания переводчиков).] ростом, а то и меньше. Мы не нашли ни единого следа подобных существ. Местных было немного, дичи – еще меньше; провизии, кроме дичи, и вовсе никакой. Вокруг – лишь очень густой, темный и промозглый лес. Мы оказались единственной диковинкой в этих землях, ни один местный дотоле не встречал белого человека, большинство даже не слышало о белых людях. Неожиданно, одним поздним вечером, в нашем лагере объявился англичанин, совершенно изможденный. Мы ничего о нем не слыхали, а вот он не только знал о нашей стоянке, но даже предпринял пятидневный переход исключительно с целью выйти к нам. Его проводник и двое носильщиков были едва ли не так же истощены, как он сам. Хотя на мужчине висели лохмотья и он зарос пятидневной щетиной, по нему было видно, что это человек, склонный к опрятности, чистоте и ежедневному бритью. Он был невысок, но жилист. Его лицо было того британского сорта, с которого жизнь и выправка аккуратно стерли всякие эмоции, из-за чего иностранец склонен считать обладателя такого лица неспособным к проявлению каких-либо чувств. Такое лицо если и выражает что-либо, то лишь решимость идти вперед чинно – никому не мешая, никого не раздражая.
Звали его Этчем. Он скромно представился и ел с нами так неспешно, что, не узнай наши носильщики от его носильщиков о том, что за пять дней он трапезничал лишь три раза, да и то ел совсем немного, мы бы этого даже не заподозрили. Когда мы закурили, Этчем рассказал, зачем пришел.
– Мой командир очень болен, – начал он, прерываясь. – Он долго не проживет без медицинской помощи. Я подумал, быть может…
Говорил Этчем тихим, спокойным и ровным голосом, но я видел, как выступили капельки пота над его верхней губой, под короткими усами. В его словах слышались отголоски еле сдерживаемых чувств, в глазах читалось рвение, а в поведении превалировало внутреннее беспокойство, немедленно передавшееся и мне. Ван Ритен не сочувствовал ему; если он и был тронут, то не показывал этого. Но он слушал. Меня это удивило. Он был человеком, который отказывает сразу, – а сейчас он слушал сбивчивый и трудный рассказ Этчема. Он даже задавал вопросы.
– Кто твой командир?
– Стоун, – молвил Этчем.
Мы оба насторожились и выпалили едва ли не хором:
– Ральф Стоун?
Этчем кивнул, и мы с Ван Ритеном несколько минут провели в молчании. Напарник мой никогда раньше не виделся со Стоуном, а вот мне довелось не только учиться вместе с этим человеком, но и нередко выезжать в совместные экспедиции, и мы с Ван Ритеном не раз и не два обсуждали этого человека у костра. Два года назад до нас дошли некоторые слухи о своеобразной миссионерской деятельности Стоуна – дело было к югу от Луэбо, в землях племени балунда. Тамошние аборигены были взволнованы его демонстративными выпадами против местного влиятельного знахаря, коего он якобы поймал на мошенничестве и унизил перед всем племенем; они даже разорвали ритуальный свисток колдуна-язычника и отдали его обрывки Стоуну. Чем-то это походило на победу пророка Илии, одержанную над жрецами Ваала, – на балунда инцидент произвел поистине библейское впечатление. Так вот, мы полагали, что Стоун находится где-то далеко от нас или даже уже не в Африке, – но оказалось, что он опередил нас не столько территориально, сколько по части сделанных им открытий.
Упоминание Этчемом имени Стоуна воскресило в нашей памяти бурную летопись его жизни: его удивительных родителей и их драматичную смерть, его блестящую учебу в колледже и слухи о миллионном состоянии, открывавшем многообещающие перспективы для молодого человека; широко распространившуюся дурную молву, едва не опорочившую его имя; романтический побег с блистательной писательницей, сделавшей имя в весьма раннем возрасте, – красота и обольстительность юного дарования воспевались повсеместно… За всем этим последовал громкий скандал из-за нарушения ею предыдущего брачного договора, приведший к неожиданной ссоре молодоженов и разводу; далее тянулась череда широко разрекламированных заявлений разведенной дамы об очередном замужестве, но – о, женщины! – все завершилось тем, что молодые снова сошлись, немного пожили вместе, вновь разругались в пух и прах… Стоун, не выдержав всех этих треволнений, спешно бежал из родной Англии, и вот он здесь – под пологом лесов Черного континента. Воспоминания о перипетиях жизни Стоуна обрушились на меня подобно шквалу; мне показалось, что и бесстрастный Ван Ритен на сей раз не остался безучастным к судьбе путешественника, так что некоторое время мы просидели безмолвно, в полном молчании.
– Где Вернер? – спросил он затем.
– Мертв, – сказал Этчем. – Он умер еще до того, как я присоединился к Стоуну.
– Вы были со Стоуном выше Луэбо?
– Нет, – был ответ, – я встретился с ним у водопадов Стэнли.
– Кто еще с ним? – уточнил Ван Ритен.
– Только его занзибарские слуги и носильщики, – сказал Этчем.
– Какие именно носильщики? – допытывался Ван Ритен.
– Мангбатту, – просто ответил Этчем.
Это заявление весьма впечатлило и меня, и моего компаньона, ибо лишь подтверждало репутацию Стоуна как выдающегося лидера. На то время никто не мог заручиться помощью мангбатту за пределами их земель, тем более – удержать их подле себя в долгих и трудных экспедициях.
– Долго вы гостили у мангбатту? – спросил Ван Ритен.
– Пару недель, – сказал Этчем. – Они заинтересовали Стоуна, он даже составил весьма подробный словарь их языка и выражений. У него там появилась теория, что мангбатту являются племенным ответвлением балунда. Ей Стоун нашел немало подтверждений в их обычаях…
– Чем вы питались?
– В основном дичью.
– Как долго Стоун прикован к постели? – спросил затем Ван Ритен.
– Более месяца.
– И вы охотились для всего лагеря? – воскликнул Ван Ритен.
На лице Этчема, ободранном и обгоревшем на солнце, выступил румянец.
– Пару раз я промахнулся и упустил легкую добычу, – с сожалением признал он. – Я и сам плох.
– Что случилось с вашим командиром? – осведомился Ван Ритен.
– У него что-то вроде пиодермии, – ответил Этчем.
– Пара-тройка гнойников – дело для здешних широт привычное, – заметил Ван Ритен.
– Это не просто гнойники, – объяснил Этчем. – И их не пара-тройка. Они появляются на нем во множестве, иногда по пять за раз. Будь это карбункулы[2 - Так называется острое гнойно-некротическое воспаление кожи и подкожной клетчатки вокруг волосяных мешочков и сальных желез, имеющее тенденцию к быстрому распространению.], командир бы уже давно умер. В чем-то они не столь опасны, а в чем-то – намного хуже.
– Что вы имеете в виду? – спросил недоверчиво Ван Ритен.
– Ну… – Этчем явно медлил с ответом. – Кажется, они не раздуваются так же глубоко и широко, как карбункулы, а кроме того, не так болезненны и не вызывают жара. Но вместе с тем они как будто часть странной болезни, влияющей на рассудок. Первый такой гнойник командир еще позволил мне перевязать, но остальные тщательно скрыл – и от меня, и от остальных. Когда они раздуваются, он удаляется в свою палатку и не дозволяет мне ни сменить ему повязки, ни вообще находиться рядом.
– Повязок у вас достаточно? – уточнил Ван Ритен.
– Есть немного, – неуверенно проговорил Этчем. – Но он их не использует – стирает старые и накладывает сызнова.
– Как же он лечит нарывы?
– Он срезает их – полностью, под корень – своей бритвой.
– Что? – вскричал Ван Ритен.
Этчем не ответил, лишь спокойно смотрел ему в глаза.
– Прошу прощения, – поспешно сказал Ван Ритен. – Вы меня весьма удивили. Это не могут быть гнойные карбункулы. Он бы уже давно умер от заражения крови.
– Кажется, я уже говорил, что это не карбункулы, – промолвил Этчем.
– Но он явно спятил! – воскликнул Ван Ритен.
– Именно так, – согласился Этчем. – Я не могу ни вразумить его, ни сладить с ним.
– Сколько гнойников он «вылечил» таким образом? – с издевкой спросил Ван Ритен.
– Насколько мне известно, два, – прямолинейно ответил Этчем.
– Два? – переспросил Ван Ритен.
Этчем снова покраснел.
– Я видел его, – признался он, – сквозь прореху в стене хижины. Чувствовал, что должен присмотреть за ним… как за невменяемым.
– Да уж вряд ли он вменяем, – согласился Ван Ритен. – И вы дважды видели, как он это делает?
– Я предполагаю, – сказал Этчем, – что он сделал то же самое и с остальными.
– Как много у него их было?..
– Очень много.
– Он ест?
– Как волк, – сказал Этчем. – Ест за двоих носильщиков.
– Передвигаться может?
– Ползает и стонет.
– А жар слабый, вы говорите…
– Достаточный и частый.
– Он бредил?
– Лишь дважды, – ответил Этчем, – когда открылась первая язва и еще раз – позднее. Стоун тогда никому не разрешал приближаться. Но мы слышали, как он говорил и говорил без остановки. Это очень пугало местных.
– В бреду он говорил на их тарабарщине? – спросил Ван Ритен.
– Нет, – сказал Этчем, – но говор был похожий. Хамед-Бургаш сказал, что он говорил на языке балунда. Я его плохо знаю. Языки даются мне нелегко. За неделю Стоун освоил язык мангбатту на том уровне, для какого мне потребовался бы год. Но, кажется, я слышал слова, похожие на мангбатту. В любом случае носильщики мангбатту были напуганы.
– Напуганы? – переспросил Ван Ритен.
– Так же, как и занзибарцы, даже Хамед-Бургаш, и я сам, – сказал Этчем, – но только по другой причине. Видите ли… командир говорил двумя голосами.
– Двумя голосами, – повторил Ван Ритен.
– Да. – Этчем разволновался еще сильнее. – Двумя голосами, будто это был разговор. Один голос принадлежал ему, а другой – тихий, тонкий и блеющий, какого я никогда раньше не слышал. Кажется, я разобрал некоторые слова, произнесенные низким голосом, вроде известных мне слов мангбатту – недру, метабаба и недо, что значит «голова», «плечо» и «бедро», а также, возможно, кудра и некере – «говорить» и «свисток». А в речи визгливого голоса проскочили матомипа, ангунзи и камомами – «убить», «смерть» и «ненависть». Хамед-Бургаш сказал, что тоже их слышал. Он лучше знает язык мангбатту.
– Что сказали носильщики? – спросил Ван Ритен.
– Они сказали: «Лукунду», – ответил Этчем. – Сам я не знал этого слова. Хамед-Бургаш сказал, что на языке мангбатту это значит «леопард».
– На языке мангбатту это «колдовство», – поправил Ван Ритен.
– Неудивительно, что они так думают, – сказал Этчем. – Того дуэта из голосов, как по мне, вполне довольно, чтобы любой поверил в черную магию.
– Один голос отвечал второму? – как бы между прочим уточнил Ван Ритен.
Загорелое лицо Этчема вмиг сделалось серым.
– Иногда говорили оба сразу, – прохрипел он.
– Оба сразу! – Ван Ритен покачал головой.
– Остальным тоже так показалось, – сказал Этчем. – И это еще не все… – Взяв паузу, он несколько секунд беспомощно взирал на нас. – Человек способен говорить и свистеть одновременно? – спросил он.
– Что вы имеете в виду? – не понял Ван Ритен.
– Мы слышали глубокий, низкий, грудной баритон Стоуна, а между словами слышался другой звук: резкий, пронзительный, иногда чуть надтреснутый. Вы ведь знаете, что, как бы ни старался взрослый мужчина издать тонкий и высокий свист, он у него все равно будет отличаться от свиста мальчика, женщины или маленькой девочки. У них свист больше похож на дискант, что ли. Так вот, если вы можете представить себе совсем маленького ребенка, который научился свистеть, причем практически на одной ноте, то этот звук был именно таким – только еще более пронзительным на фоне низких тонов голоса Стоуна.
– И вы не пошли к нему? – вскричал Ван Ритен.
– Вообще, он не склонен к угрозам, – сказал Этчем, – однако пригрозил нам – без лишних слов и не в порыве безумия, а тихо и уверенно, – что если хоть один из нас, включая меня, подойдет к нему, пока с ним творится подобная беда, то этот человек поставит жизнь на кон. И дело не в самих словах, а в том, как Стоун их сказал. Как будто царь распоряжался о том, чтобы подданные уважили его покой на смертном одре. Никто бы не смог ослушаться.
– Понятно, – коротко бросил Ван Ритен.
– Он очень плох, – беспомощно повторил Этчем. – Я подумал, быть может… – Его глубокая привязанность к Стоуну и подлинная к нему любовь проглядывали сквозь щит его военной выправки. Превозносить Стоуна явно было его главной страстью.
Как многие компетентные люди, Ван Ритен склонялся к беспощадному эгоизму. В тот самый момент это качество и проявилось. Он сказал, что мы день ото дня рискуем жизнями так же, как и Стоун; он не забыл о кровных узах и предназначении исследователей, однако не было смысла подвергать опасности одну группу ради сомнительной пользы для человека, которому, вероятно, уже не помочь. Добывать пропитание – это серьезная задача для одной группы, а если нас объединить, дело станет вдвойне труднее и риск столкнуться с голодом сделается слишком велик. Если мы отклонимся от нашего маршрута на семь дней – тут он, конечно, похвалил навыки Этчема, – это может сгубить всю нашу экспедицию.
В пользу Ван Ритена говорили здравый смысл и холодная логика, его верные спутники по жизни. Этчем сидел перед ним с извиняющимся и почтительным видом, будто ученик перед школьным директором. Ван Ритен сказал:
– Я отправился за пигмеями, рискуя собственной жизнью. И я продолжу поиски.
– Тогда, возможно, вас заинтересует это, – тихо промолвил Этчем.
Он достал из бокового кармана куртки два предмета и протянул их Ван Ритену. Оба были круглыми, больше крупных слив, но поменьше мелких персиков, и полностью могли уместиться в руке. Предметы были черными, и я сначала не разглядел, что это такое.
– Пигмеи! – воскликнул Ван Ритен. – Воистину, пигмеи! Да в них, кажется, не больше двух футов роста! Вы утверждаете, что это головы взрослых?
– Я ничего не утверждаю, – спокойно ответил Этчем. – Можете сами посмотреть.
Ван Ритен передал мне одну из голов. Солнце уже садилось, и я пристальнее вгляделся в голову. Она была высушенной и прекрасно сохранилась, плоть казалась твердой, точно аргентинское вяленое мясо. Там, где мышцы отсутствующей шеи сжались в складки, торчал спиленный фрагмент позвоночного столба. Маленькая челюсть заострялась на подбородке, выдающемся вперед, меж оттянутых губ – ровные, миниатюрные белые зубы. Нос пигмея отличался сплюснутостью, недоразвитый лоб был покатым. На карликовый череп налипли редкие, безжизненно-сухие волосенки.
– Откуда эти образцы? – спросил Ван Ритен.
– Я не знаю, – честно ответил Этчем. – Нашел их среди вещей Стоуна, пока искал лекарства, наркотики или хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему. Я не знаю, где он их взял. Но клянусь: у него их не было, когда мы вошли в этот район.
– Вы уверены? – Большие глаза Ван Ритена смотрели на Этчема в упор.
– Всецело, – молвил Этчем.
– Но как они попали к нему без вашего ведома? – засомневался Ван Ритен.
– Иногда мы по десять дней находились порознь во время охоты. Стоун неразговорчив. Он не отчитывался передо мной о своих делах, а Хамед-Бургаш следит крепко и за своим языком, и за своими людьми.
– Вы изучили эти головы?
– Вдоль и поперек, – заверил Этчем.
Ван Ритен вытащил свой блокнот. Мой компаньон отличался методичностью. Он вырвал листок, сложил его и порвал на три одинаковые части. Одну он дал мне, вторую – Этчему.
– Просто для проверки своих впечатлений, – сказал Ван Ритен. – Хочу, чтобы каждый отдельно написал, что ему напоминают эти головы. Затем сравним результаты.
Я протянул Этчему карандаш, и он написал. Затем записал я.
– Прочти все три, – сказал мне Ван Ритен, протягивая свой клочок.
У Ван Ритена: «Старый знахарь балунда».
У Этчема: «Старик-шаман мангбатту».
И наконец, у меня: «Старый заклинатель Катонго».
– Вот! – воскликнул Ван Ритен. – Взгляните! Эти головы не напоминают ни вагаби, ни батва, ни вамбуту, ни ваботу. Да и пигмеев тоже.
– Я подумал так же, – заметил Этчем.
– И вы говорите, у него их раньше не было?
– Уверен, что нет.
– Вопрос нужно изучить, – сказал Ван Ритен. – Я пойду с вами. И сначала сделаю все возможное, чтобы спасти Стоуна.
Ван Ритен протянул свою руку, и Этчем молча пожал ее. Он был весьма благодарен.
* * *
Ничто, кроме горячечного волнения, не помогло бы Этчему добраться до нас за пять дней. Со знанием дороги ему понадобилось восемь дней на обратный путь с нашей группой, спешившей на помощь. Мы бы не уложились в неделю, и Этчем подгонял нас, подавляя сильнейшую тревогу; не пылкий долг перед командиром, но сущая рьяная преданность, пламенное преклонение перед Стоуном горели в нем, скрываясь за сухой заурядной внешностью, и даже вопреки ей – проявлялись.
Мы обнаружили, что о Стоуне хорошо заботились. Этчем проследил, чтобы вокруг лагеря построили высокую колючую изгородь. Хижины здесь были сделаны добротно и крыты соломой, а жилище Стоуна – хорошо настолько, насколько позволяли ресурсы. Хамеда-Бургаша не зря поименовали в честь двух сеидов: в нем чувствовались задатки настоящего султана. Он сплотил мангбатту – ни один из них не сбежал – и поддерживал в них дисциплину. Кроме того, он оказался преданным слугой и искусно заботился о Стоуне.
Остальные два занзибарца поохотились достойно. Хотя все в лагере недоедали, речи о голоде не шло. Стоун лежал на брезентовой койке; подле находился своего рода складной походный столик наподобие турецкого табурета. На нем стояли фляжка, несколько склянок, часы Стоуна и его бритва в футляре.
Стоун был чист и не показался мне изморенным, однако был совершенно не в себе – в сознании, но недвижим; он не командовал и не сопротивлялся. Похоже, он не видел, как мы вошли, и не замечал нашего присутствия. Я бы в любом случае узнал его. Конечно, его мальчишеский задор и красота пропали абсолютно, но голова еще больше теперь походила на львиную: волосы – по-прежнему густые, русые и волнистые, а плотная, курчавая светлая борода, отращенная за время болезни, не изменила его. Стоун был все таким же крупным и широкоплечим. Однако глаза его потускнели, он бубнил и бормотал почти бессмысленные слоги, даже не слова. Этчем помог Ван Ритену раздеть и осмотреть больного. Стоун находился в хорошей форме для человека, прикованного так долго к постели. Шрамы имелись только на коленях, плечах и груди. На каждом колене и поверх коленных чашечек виднелось с десяток круглых рубцов и не менее дюжины – на каждом плече, все – спереди. Два или три рубца показались совсем еще свежими, еще четыре-пять – едва затянулись. У Стоуна выросли только две свежие опухоли, по одной на каждой грудной мышце. Опухоль слева располагалась выше и дальше, чем правая. Они не походили на фурункулы или карбункулы – скорее будто что-то тупое и твердое вырывалось из относительно здоровой и несильно воспаленной плоти.
– Мне не стоит их разрезать, – сказал Ван Ритен, и Этчем согласился.
Они устроили Стоуна как можно удобнее, и перед закатом мы еще раз навестили его. Он лежал на спине, его массивная грудь высоко поднималась, но сам он пребывал в некоем забытьи. Мы оставили с ним Этчема и удалились в соседнюю хижину, предоставленную нам. Звуки джунглей здесь не отличались от тех, что мы слышали на протяжении последних месяцев, и вскоре я быстро уснул.
…В какое-то мгновение среди непроглядной тьмы я поймал себя на том, что не сплю и прислушиваюсь. Я слышал два голоса: один – Стоуна, второй – шипящий и хриплый. Голос Стоуна я узнал после всех лет, прошедших с тех пор, когда слышал его в последний раз. Другой же не походил ни на что знакомое. Он был тише плача новорожденного, однако таил в себе требовательную силу, подобную пронзительному жужжанию насекомого. Я слышал, как во тьме рядом со мной дышит Ван Ритен; он заметил меня и понял, что я тоже вслушиваюсь. Я мало знал язык балунда, как и Этчем, но вполне смог бы разобрать слово-другое. Голоса чередовались, перемежаясь молчанием в паузах.
Затем оба внезапно заговорили, разом – и быстро. Бас-баритон Стоуна, звучавший в полную силу, как у совершенно здорового человека, и невероятно стрекочущий фальцет сцепились друг с другом, как голоса двух ссорящихся, пытающихся переговорить друг друга.
– Я не могу это терпеть, – сказал Ван Ритен. – Пойдем взглянем на него.
У него при себе был один из этих типичных походных цилиндрических фонариков. Ван Ритен пошарил вокруг себя в его поисках, нажал на кнопку и поманил меня следом. Снаружи хижины он жестом приказал мне стоять и инстинктивно выключил свет, как будто сейчас способность видеть мешала ему лучше слышать.
Здесь стояла кромешная тьма, не считая тусклого тления углей в костре носильщиков. Слабый свет звезд едва-едва пробивался сквозь деревья, река тихо шептала. Мы слышали одновременно два голоса, затем скрипучий голос внезапно превратился в острый, пронзительный свист, прорвавшись сквозь бранчивый поток отрывистых фраз Стоуна.
– Боже милостивый! – воскликнул Ван Ритен.
Он резко включил свет.
Мы обнаружили спящего Этчема, вымотанного продолжительной тревогой и тяготами его феноменального похода и в то же время полностью расслабленного теперь, когда его груз в некотором смысле перешел на плечи Ван Ритена. Даже свет, упавший на лицо, не пробудил его.
Свист приутих, и оба голоса звучали теперь вместе. Они раздавались с койки Стоуна – направленный туда луч высветил его, лежащего там же, где мы его и оставили. Но сейчас Стоун выпростал руки над головой, а покровы и бинты оказались сорваны с его груди.
Опухоль справа лопнула. Ван Ритен посветил на нее, и мы отчетливо узрели: из плоти Стоуна выросла и торчала голова, похожая на высушенные образцы, показанные Этчемом, – будто миниатюрная копия идолопоклонника балунда. Она была черная – глянцево-черная, как у чернейшего африканца; вращала белками своих маленьких нечестивых глаз и скалила микроскопические зубы из-за губ, отталкивающе негроидных в своей красноватой полноте даже на столь крохотном личике. На миниатюрном черепе росли беспорядочные колючие волоски. Голова злобно вертелась из стороны в сторону и без остановки болтала непостижимым фальцетом. Стоун прерывисто бормотал в ответ на ее скороговорку.
Ван Ритен отвернулся от Стоуна и пошел будить Этчема. Проснувшись, тот уставился на эту картину – и застыл, не в силах вымолвить и слова.
– Вы видели, как он срезает две опухоли? – спросил Ван Ритен.
Этчем, дрожа, кивнул.
– Крови было много?
– Нет, совсем мало, – ответил Этчем.
– Держите ему руки, – сказал Ван Ритен Этчему.
Он взял бритву Стоуна и передал мне фонарик. Стоун не выказывал признаков того, что видит свет или замечает наше присутствие. Но маленькая голова кричала и визжала на нас. Рука Ван Ритена была тверда, движение бритвы – точно и верно. На удивление, Стоун потерял лишь немного крови, и Ван Ритен перевязал рану, будто обыкновенный порез или царапину.
Стоун перестал бормотать, как только отсекли голову-нарост. Ван Ритен сделал для больного все возможное, затем взял у меня свой фонарик. Выхватив ружье, он осмотрел землю у койки и со злостью опустил приклад – раз и еще раз.
Мы вернулись в нашу хижину, но я сомневаюсь, что смог тогда уснуть.
* * *
На следующий день, около полудня, мы услышали два голоса из хижины Стоуна. Этчема мы нашли уснувшим рядом со своим подопечным. Опухоль на левой груди лопнула, а на ее месте пищала и бормотала новая голова. Этчем проснулся, и мы втроем стояли и пристально смотрели на это явление. Стоун вставлял грубые словеса в звонкое, булькающее бормотанье этого чудовища.
Ван Ритен выступил вперед, взял бритву Стоуна и опустился перед койкой. Крохотная голова хрипло зарычала на него.
И тут Стоун заговорил по-английски:
– Кто это с моей бритвой?
Ван Ритен отпрянул и встал.
Глаза Стоуна, чистые и ясные, осматривали хижину.
– Конец, – сказал он, – я чувствую конец. Этчем, твое присутствие я еще могу понять, но Синглтон! Ах, Синглтон! Призраки отрочества явились засвидетельствовать мой уход! И ты, странный дух с черной бородой и моей бритвой! Изыдите прочь!
– Я не призрак, Стоун, – смог вымолвить я. – Я живой. Так же, как Этчем и Ван Ритен. Мы здесь, чтобы помочь тебе.
– Ван Ритен! – воскликнул он. – Моя работа достается лучшему человеку. Пусть удача пребудет с тобой, Ван Ритен.
Ван Ритен приблизился к нему.
– Не шевелись и потерпи немного, старик, – сказал он успокаивающе. – Еще только раз будет больно.
– Я уже много раз терпел, – весьма отчетливо ответил Стоун. – Оставь меня. Дай мне умереть. Гидра – ничто в сравнении с этим. Можешь срезать десять, сто, тысячу голов, но проклятье не срежешь, не отнимешь. То, что проникло в кость, из плоти уж не выйдет – равно как и то, что расплодилось в ней. Не режь меня более. Обещай!
В его голосе был прежний, еще с юношества, приказной тон, и он подействовал на Ван Ритена – так же, как всегда действовал на любого.
– Я обещаю, – сказал Ван Ритен.
Почти тут же, с этими словами, глаза Стоуна снова заволокло пеленой.
Затем мы втроем сидели подле него и наблюдали, как это отвратительное бормочущее чудовище росло из плоти Стоуна, пока не высвободились две жуткие, тонкие, маленькие черные ручки. Крохотные ногти походили на едва различимые идеальные полумесяцы; на одной ладони имелось даже розовое родимое пятно. Эти ручки жестикулировали, а правая тянулась к светлой бороде Стоуна.
– Я не могу этого вынести! – вскричал Ван Ритен и вновь схватился за бритву.
Тут же глаза Стоуна открылись, в них появился жесткий блеск.
– Ван Ритен нарушит свое слово? – медленно отчеканил он. – Никогда!
– Но мы должны помочь тебе, – выдохнул Ван Ритен.
– Мне уже не больно, мне не помочь, – сказал Стоун. – Пробил мой час. Это проклятье не наложили на меня, оно выросло во мне, как и этот ужас. И теперь я ухожу. – Его глаза закрылись, и мы стояли совершенно беспомощные, пока фигурка язычника пронзительно исторгала гортанные вопли, рождаясь заново.
И тут Стоун вновь заговорил.
– Ты владеешь всеми языками? – спросил он быстро.
И появившийся карлик неожиданно ответил на английском:
– Да, воистину, всеми вашими наречиями. – Он высовывал язык, кривил губы и мотал головой из стороны в сторону. Мы видели, как вздымаются нитевидные ребра на его мелких боках, будто это существо дышало.
– Есть ли мне прощение? – задыхаясь, приглушенно спросил Стоун.
– Пока мох свисает с кипарисов, – взвизгнула голова, – пока звезды сияют над озером Пончартрейн – прощения тебе не видать!
Резкий спазм, прошедший через все тело, завалил Стоуна набок.
В следующее мгновение он вытянулся и застыл – мертвый.
* * *
Когда Синглтон умолк, в комнате на некоторое время стало тихо. Мы могли слышать дыхание друг друга. Бестактный Твомбли нарушил тишину.
– Полагаю, – сказал он, – вы срезали карлика и привезли его домой в спирте.
Синглтон сурово посмотрел на него.
– Мы похоронили Стоуна, – ответил он, – не тронув его тело.
– Но все это, – бессовестно продолжал Твомбли, – попросту немыслимо.
Синглтон напрягся.
– Я и не ждал, что вы поверите мне, – сказал он. – Я начал с того, что, хотя и слышал, и видел все это… оглядываясь назад, я не могу поверить даже самому себе.
Перевод с английского Сергея Капраря
Морда
I
Я не разглядывал обитателей Зоологического сада, а лишь безмятежно грелся на приятном утреннем солнышке и наслаждался прекрасной погодой. Человека я увидел тотчас, как он вышел из-за угла здания. Сначала я подумал, что узнал его, но потом засомневался. Мужчина тоже как будто узнал меня и даже хотел поприветствовать, но затем его взгляд скользнул мимо меня, уперся в клетку – и тут же его глаза округлились, а рот стал как темное «о»; челюсть у бедолаги в прямом смысле слова отвисла. Издав поистине нечеловеческий звук – не то всхрип, не то вскрик проклятой души, – он бессильно повалился на гравий.
По пути сюда от самых ворот сада я не встретил ни души, поэтому никого позвать на помощь не смог; так что я оттащил мужчину на траву, к скамейке, развязал галстук, засаленный и выцветший, снял потертый шейный платок и расстегнул грязный ворот. Затем я стянул с него пальто, свернул и подложил ему под колени, пока он лежал на спине. Я попытался найти воду, но не увидел рядом даже фонтанчика. Тогда я сел на скамейку возле мужчины. Он лежал – тело и ноги на траве, голова в сухой канаве, руки на гравии. Я был уверен, что знал его, но не мог вспомнить, когда и где мы с ним встречались. Вскоре мужчина откликнулся на мою грубую и поспешную помощь и открыл глаза, с трудом глядя на меня. Он вскинул руки к плечам и вздохнул.
– Странно, – пробормотал он. – Я пришел сюда из-за вас, и вот я вас повстречал.
Я все еще не мог вспомнить этого человека, а вот он оправился в должной мере, чтобы читать по моему лицу. Он приподнялся.
– Не вставайте! – предупредил я.
Мужчина не нуждался в предостережениях – лишь привалился к краю скамейки и склонил качавшуюся голову к рукам.
– Помните, – начал он заплетающимся языком, – вы говорили, что у меня довольно неплохие общие познания во всех предметах, кроме естествознания и древней истории? Я надеюсь получить работу в ближайшие пару дней – решил не растрачивать время попусту. Сперва я взялся за естествознание и…
Мужчина умолк и посмотрел на меня. Теперь-то я его вспомнил. Я должен был узнать его тотчас, как увидел, ибо думал о нем ежедневно. Но его буйная шевелюра, загорелая кожа и, прежде всего, изменившееся лицо, обретшее своего рода космополитичный вид, сбили меня с толку.
– Естествознание! – повторил он хриплым шепотом. Он впился пальцами в сиденье и обернулся в сторону клетки.
– Дьявол! – вскрикнул он. – Оно все еще там!
Мужчина, теперь схватившись за металлический подлокотник скамейки, трясся, почти что рыдал.
– Что с вами? – спросил я. – Что вы видите в той клетке?
– Вы что-нибудь видите в ней? – требовательно спросил он в ответ.
– Конечно, – сказал я.
– Тогда, ради бога, – взмолился он, – скажите: что вы там видите?
Я коротко ответил ему.
– Боже милостивый, – закричал он, – неужели мы оба сошли с ума?
– Никто из нас не сошел с ума, – заверил я его. – Что в клетке – то мы и видим в ней.
– Неужели взаправду существуют подобные твари? – с нажимом спросил он, и тогда я обстоятельно поведал ему об этом животном, о всех его повадках и взаимоотношениях с иными видами.
– Что ж, – слабо молвил он, – полагаю, вы говорите мне правду. Если подобная тварь существует, уйдем туда, где я не смогу ее видеть.
Я помог мужчине встать и усадил его на скамейку, откуда клетки было не видать. Он надел платок и повязал наново галстук – несмотря на свою засаленность, явно весьма дорогой. Я отметил, что и его потрепанное одеяние когда-то, на момент приобретения, должно было выглядеть отменно.
– Давайте поищем питьевой фонтанчик, – предложил он. – Теперь я могу идти.
Мы вскоре нашли один – неподалеку от затененной скамейки с приятным видом. Я предложил мужчине сигарету, и мы закурили. Мне хотелось дать ему выговориться.
– Вы знаете, – начал он, – сказанное вами запало мне в голову. Да так, как ничто еще не западало. Полагаю, все потому, что вы – почти философ, исследователь человеческой природы. Ваши слова – истина. Например, вы как-то утверждали, что преступники в трех случаях из четырех могли бы выкрутиться, если б только держали язык за зубами, однако им хочется кому-нибудь сознаться в содеянном, даже вопреки здравому смыслу. Вот так же сейчас я себя и чувствую.
– Вы не преступник, – прервал я его. – Вы просто не совладали с собой и оплошали лишь единожды. Если бы вы были преступником и сделали то, что сделали, то наверняка бы выпутались, потому что смогли бы все просчитать. А так вы оказались в положении, когда буквально все против вас и нет ни единого шанса на другой исход. Мы все жалели, что так вышло.
– А вы, наверное, жалели более всех? – Мужчина фыркнул. – Вы обошлись со мной плохо.
– Но нам всем было жаль вас, – повторил я, – и всем присяжным тоже, и судье. Вы не преступник.
– Откуда вам знать, – вызывающе осведомился он, – что я успел натворить с тех пор, как вышел на свободу?
– Вы отрастили приличную шевелюру, – ответил я шутливо.
– Уж на это у меня время было, – бросил он. – Я пропутешествовал по всему свету и промотал десять тысяч долларов.
– И никогда не видели…
Мужчина не дал мне произнести это слово.
– Молчите, – содрогнулся он. – Не видел. И не слышал о подобном. Я не увлекался животными в клетках, пока у меня были деньги. Я не вспоминал вашего совета и прочих наставлений, покуда не остался без гроша. Ныне, в полном согласии с вашим давешним наблюдением, мне нужно выговориться. Полагаю, это моя преступная натура не может молчать.
– Вы не преступник, – повторил я успокаивающе.
– Черт возьми! – ругнулся он. – Год в тюрьме и святошу превратит в негодяя.
– Необязательно, – ободрил я его.
– Непременно, – отрезал он. – Со мной, впрочем, хорошо обращались. Доверили мне бухгалтерию, платили пособие за примерное поведение. Но я встретил профессионалов, а они никогда тебя не забывают. Теперь же не имеет никакого значения, что я делал после освобождения, что я пытался делать, как познакомился с Риввином – и как он послал за мной Туэйта… И то, как я попал в руки к Туэйту, и что он мне сказал, и вообще все на свете не имеет значения – вплоть до той ночи, когда мы выдвинулись на дело.
Мужчина посмотрел мне в глаза. В его поведении появилась настороженность. Я видел, как он собирается с силами для своего рассказа. И как только рассказ начался, из речи этого человека напрочь исчезли юношеский гонор и жаргонец его поздних подельников. Передо мной предстал этакий космополит, излагающий свою историю со знанием дела.
II
Туэйт почти час вел машину на чудовищной скорости, будто при ясном дне. Затем он остановился, и Риввин погасил все фары. Мы ни с кем не столкнулись по пути и никого не обогнали, но, когда мы вновь двинулись сквозь промозглую беззвездную темноту, это было уже слишком для моих нервов. Туэйт был спокоен так, будто видел во тьме. Я не мог разглядеть его перед собой, но чувствовал его уверенность в каждом движении автомобиля. Это была одна из тех дорогих моделей, что на любой передаче и скорости или на подъеме бесшумна, как пума. Туэйт ни разу не замешкался во мраке; он почти час еще то ехал прямо, то петлял, то притормаживал, то ускорялся, то несся со свистом, то едва полз. Затем он резко взял влево и в гору. Влажные ветви, свисающие надо мной и вокруг меня, сырая листва и дерн, хлюпавший под шинами, источали острый запах. Мы поднялись по обрыву, выровнялись, затем, поворачиваясь, сдали назад и проехали вперед с полдюжины раз, чтобы высвободить колеса из грязи. Наконец мы остановились. Туэйт передвинул что-то издавшее щелканье и стук и сказал:
– А теперь я покажу вам, как наполнить бак в кромешной тьме, слепым методом.
Спустя еще какое-то время он сказал:
– Риввин, пойди и закопай-ка это.
Риввин выругался, но вышел. Туэйт забрался внутрь рядом со мной. Когда Риввин вернулся, то залез и сел возле меня с другой стороны. Он закурил трубку, а Туэйт зажег сигару и посмотрел на часы. После того как и я закурил, он сказал:
– У нас полно времени, чтобы поговорить, и все, что вам нужно делать, – это слушать. Начну с самого начала. Когда старый Хирам Эверсли умер…
– Ты же не хочешь сказать… – перебил его я.
– Заткнись! – рявкнул он. – И не разевай рта. Будешь говорить, когда я закончу.
Я умолк.
– Когда старик Эверсли умер, – продолжил он, – доход от состояния был поделен поровну между его сыновьями. Вы знаете, что остальные сделали со своей долей: дворцы в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, шато на бретонском побережье, охотничьи угодья с оленями да тетеревами в Шотландии, паровые яхты и все такое прочее, что у них с тех пор есть. Сначала Вортигерн Эверсли увлекся всем этим сильнее своих братьев. Но когда его жена умерла, более сорока лет назад, он тут же все это бросил. Продал все, купил это место, окружил его стеной и воздвиг внутри неисчислимое количество построек. Вы видели их шпили и крыши, и никто из тех, с кем я говорил, не видел ничего более из того, что было достроено спустя пять лет со смерти его жены. Там еще две сторожки – обе громадные, даже по меркам особняка миллионера. Можно судить о размерах и протяженности мудреных сооружений, из которых состоит этот замок или особняк – зовите как угодно. Там жил Вортигерн Эверсли. Насколько я знаю, он ни разу не покидал свои владения. Там он умер. С его смерти ровно двадцать лет назад вся доля Вортигерна от дохода Эверсли поступала его наследнику. Никто ни разу не видел этого человека. Из того, что я вам поведаю, вы, как и я, поймете, что наследник, скорее всего, – не женщина. Но никто ничего о нем не знает, он никогда не покидал пределов этих стен. И все же никто из этих жадин и эгоистов – внуков и внучек Эверсли, зятьев и невесток – не оспорил ежемесячную выплату этому наследнику всей доли Вортигерна Эверсли, а составляет она двести тысяч долларов золотом. Эти средства поступают каждый месяц, в первый же банковский день. Я выяснил это наверняка, ибо споры о разделе долей Вульфстана Эверсли и Седрика Эверсли тлеют до сих пор и я видел документы по искам. Все эти деньги – или их стоимость – реинвестировали или же потратили на то, что находится за этой парковой стеной. Реинвестировали не так уж много: я отследил покупки наследника. Наследник скупает музыкальные инструменты в любом количестве и по любой цене. Это первое, в чем я убедился. Затем он приобретает материалы для живописи, краски, кисти, холсты, инструменты, дерево, глину, мрамор – тонны глины и огромные блоки сверхмелкозернистого мрамора. Он не соро?ка, что тащит к себе дорогой хлам по всякой прихоти; он знает, чего хочет и почему. У него есть вкус. Этот человек покупает лошадей, шорные изделия и кареты, мебель, ковры и гобелены, картины – все пейзажи и ни одного портрета. Еще он разживается фотокопиями картин за десять тысяч и дорогим фарфором, редкими вазами, столовым серебром, орнаментами из венецианского стекла, серебряной и золотой филигранью, украшениями, часами, креслами, самородками, жемчужинами, изумрудами и рубинами… и бриллиантами. Бриллиантами, парни!
Голос Туэйта задрожал от восторга, хотя и оставался тихим и спокойным.
– Я два года вынюхиваю обстановку тут, – продолжал он. – И уж я-то знаю обо всем наверняка. Люди распускают слухи… Но – не слуги, не конюхи, не садовники. Ни слова я не добился – ни из первых, вторых и даже третьих уст, ни от них, ни от их родственников или друзей. Все молчат как рыбы. Они не дураки и выгоды не упустят. Однако несколько отставных торговых помощников поведали мне все, что нужно, и я все узнал, хотя и не напрямую. Никто чужой не проходит дальше больших мощеных дворов за сторожками. Любые припасы для всей этой массы слуг передают через сторожку из бурого песчаника. Внешние ворота открываются, и повозка, или что там еще, въезжает под арку. Встает там. Внешние ворота закрываются, открываются внутренние. Повозка въезжает во двор. Затем мажордом – вот так вот пафосно его величают, не «лакей» и не «дворецкий» – отбирает товар. Открываются другие внутренние ворота, повозка выезжает под арку, снова встает. Внутренние ворота быстро закрываются, открываются внешние. И так, подумайте только, со всеми повозками: только одна может въехать за раз. Все добро с них переносят через сторожку меньшего внутреннего двора, грузят в усадебные повозки и везут в особняк. Во двор нефритовой сторожки, например, попадает мебель. Там некий аудитор сверяет опись и квитанции на товары перед двумя свидетелями от торговцев и двумя – от поместья. Груз могут продержать день или месяц; могут вернуть нетронутым или оставить полностью, любая разница компенсируется по возвращении того, что не приняли. Что до драгоценных камушков – тут мне повезло. Я узнал наверняка: за десять лет одних только бриллиантов привезли в это место на миллион долларов, и они до сих пор там.
Туэйт выдержал драматическую паузу. Я не вымолвил ни слова, пока мы сидели на заднем сиденье неподвижного автомобиля. Кожаная обивка поскрипывала от нашего дыхания, Риввин покуривал трубку, а с листьев падали капли; и ни единого звука более.
– Она вся там, – снова заговорил Туэйт, – крупнейшая добыча во всей Северной Америке. И это будет самое масштабное и успешное ограбление, когда-либо свершенное на этом континенте. И никого в нем не обвинят и даже не заподозрят. Попомните мои слова.
– Я-то попомню, – вмешался я, – но мне ни чуточки не полегчало. Ты обещал, что все объяснишь и я загорюсь желанием и уверенностью так же, как вы с Риввином. Ну да, наживка что надо, если верить твоим словам, хоть это и непросто. Но ты полагаешь, что эксцентричный миллионер-затворник будет жить без охраны? Если он сам беспечен, его домочадцы – уж точно нет. Судя по тому, что ты рассказал о сторожках, там соблюдают предосторожности. Бриллианты заманчивы так же, как и слитки на монетном дворе. По твоим словам, все эти сокровища охраняются не хуже золотого запаса казначейства. Ты не переубедил меня, а напротив – испугал.
– Спокойно, – оборвал меня Туэйт, – я не дурак. Я годы потратил на этот замысел. Раз уж я убедился в награде, то и сопутствующую ситуацию разведал. Предосторожностей там множество, но все же недостаточно. Разве сложно расставить посты охранников на каждые сто ярдов[3 - 1 ярд равен 91,4 см.] по ту сторону дороги напротив стены? Они этого не сделали. Сложно установить освещение на дороге и снаружи стены? Они этого не сделали. Равно как и не подумали об уйме других простых мер. Парк достаточно большой, чтобы ни с кем там не повстречаться. За стеной темным-темно, там одинокая дорога и неогороженные пустые леса вроде этого. Эти люди чересчур самоуверенны. Думают, что стен и сторожек им хватит. Отнюдь. Думают, их наружные меры защиты идеальны. Еще чего! Я-то знаю. Я ходил за ту стену десять, двадцать, пятьдесят раз. Я рисковал наткнуться на ловушки, растяжки и сигнализацию. Их там нет. Нет ни ночного обхода, ни постоянного дневного обхода, одни случайные садовники, и все. Я убедился в этом, когда на брюхе обползал там все вокруг, как индеец-чероки из романов Купера. Они так уверены в эффективности своей стены, что у них там нет даже сторожевого пса или вообще какой-либо собаки.
– Нет собаки! – воскликнул я, немало удивленный. – Ты уверен?
– Совершенно! – резко ответил Туэйт. – Уверен, собаки там отродясь не бывало.
– С чего бы вдруг? – усомнился я.
– Сейчас поймешь, – продолжил Туэйт. – Я не смог разговорить никого из местных, но мне удалось подслушать, и не единожды, разговор двух человек. В основном слова их не имели для меня пользы, но пару подслушанных мной обрывочных сведений я смог сложить воедино. Есть там поперечная стена, разделяющая парк. В меньшей его части, куда ведут парковые ворота, находятся дома сторожей и слуг, смотрителей и управляющего, а еще усадебного врача – о да, есть и усадебный врач. У него двое помощников, молодые люди, часто меняющиеся. Как и большинство в свите, врач женат. У них там что-то вроде деревни, внутри внешней стены и снаружи внутренней поперечной. Кое-кто из них живет там уже тридцать пять лет. Когда они становятся слишком старыми, их отсылают куда-то прочь, далеко, ибо я не смог найти ни одного пенсионера. Лакеи, или слуги, или кто бы они ни были – а их там много, чтобы сменять друг друга, – все холосты, кроме двух-трех самых доверенных. Всех остальных привозят из Англии и, как правило, через четыре или пять лет службы отправляют обратно. Мужчины, которых я подслушал, как раз были из таких: старый служака – сам сказал, что у него вскоре закончится срок службы и он отправится домой, – и парень, которого он обучал на свое место. У всех этих примечательных личностей полно свободного времени для отдыха на свежем воздухе. Они сидели за пивом два-три часа кряду, болтали, Эпплшоу давал разъяснения Китуорту, Китуорт задавал вопросы. От них я узнал о поперечной стене.
«Ни разу не б’ло ни одной женщины по ту стор’ну с тех пор, как ее построили», – булькал со странным акцентом этот Эпплшоу.
«Подумать только», – изумился Китуорт.
«А ты можешь представить себе женщину, – продолжал Эпплшоу, – способную его стерпеть?»
«Нет, – признал Китуорт, – с большим трудом. Впрочем, иные женщины стерпят и побольше, чем мужчина…»
«Как бы то ни было, – добавил Эпплшоу, – он не выносит вида женщин».
«Странно, – сказал Китуорт. – Слышал, его родичи совсем иные».
«Насколько мы знаем, да, иные, – ответил Эпплшоу. – Видал их. Но мистер Эверсли не такой. Он их не выносит».
«Наверно, так же как и собак», – вставил Китуорт.
«Да уж, ни одна собака к нему ни в жисть не привыкнет, – согласился Эпплшоу. – И он так боится собак, что их нельзя пускать внутрь. Говорят, ни одной не бывало там с тех пор, как мистер Эверсли родился. Да уж, и ни единой кошки, ни единой».
Еще я услышал, как Эпплшоу сказал:
«Он построил музеи, и павильоны, и башни – остальное построили еще до того, как он вырос».
Высказываний Китуорта я по большей части не слышал, он говорил очень тихо. Раз только услышал, как Эпплшоу ответил:
«Порою он такой же тихий, как и любой другой человек, – рано тушит свет и спит спокойно, насколько мы знаем. А иногда вот не спит всю ночь, и в каждом окне горит свет… или ложится спать за полночь. Кто дежурит по ночам, не сует нос в его дела, если только мистер Эверсли не подаст сигнал о помощи, что бывает нечасто, не чаще двух раз за год. В основном он такой же тихий, как ты или я, – до тех пор, пока его слушаются. Вообще, нрав у него вспыльчивый. Он тотчас впадает в ярость, если кто-нибудь быстро не откликнулся, и так же выходит из себя, если смотрители приближаются к нему без спроса».
В долгих невнятных шепотках я уловил немногое. Например:
«О, тогда он никого к себе не подпускает. Можно услышать, как мистер Эверсли по-детски рыдает. Когда ему хуже, опять же – по ночам, можно слышать, как он воет и вопит, как заблудшая душа».
Или:
«Кожа чистая, как у ребенка, не более волосат, чем мы с тобой».
Или:
«Скрипач? Ни один виолончелист с ним не сравнится. Я слушал его часами. Впору задуматься о своих грехах. А потом вдруг тон переменится, и вот ты уже думаешь о своей первой любви, и весеннем дожде, и цветах, и как ты был ребенком на коленях у матери. Сердце так и разрывается…»
Важнее всего мне показались следующие две фразы:
«Он не потерпит чьего-либо вмешательства».
И:
«Как он запрется, ни единый замок не тронут до самого утра».
– Что теперь думаешь? – поинтересовался у меня Туэйт.
– Звучит так, – ответил я, – словно это место – одноместный дурдом для чокнутого с долгими периодами ремиссии.
– Да, похоже на то, – сказал Туэйт, – но тут, кажется, имеет место нечто большее. Не все услышанное я могу собрать воедино. Эпплшоу сказал одну вещь, не идущую у меня из головы до сих пор:
«Видеть его в мыле было жутко».
А Китуорт однажды сказал:
«Яркие цвета рядом с этим, вот из-за чего у меня кровь стынет в жилах».
И Эпплшоу повторял одно и то же разными словами, но одинаково значительно:
«Ты никогда не перестанешь бояться его. Но будешь уважать все больше и больше, почти полюбишь. И бояться будешь не вида, а его жуткой мудрости. Нет человека мудрее, чем мистер Эверсли».
Однажды Китуорт сказал:
«Не завидую Стурри, запертому там вместе с ним».
«Ни Стурри, ни кому бы то ни было из нас, самых доверенных пока что людей, не позавидуешь, – согласился Эпплшоу. – Но ты свыкнешься, как и я, если ты и вправду тот, кем я тебя считаю».
– …Вот и все, что мне удалось услышать, – продолжал Туэйт. – Остальное узнал из наблюдений и поисков. Я удостоверился в том, что «павильоном» они называют обычный дом. Но иногда мистер Эверсли проводит ночи в той или иной башне, предоставленный сам себе. Свет там порой гаснет после десяти или даже девяти; в другие разы горит и после полуночи. Бывает, что мистер Эверсли возвращается поздно, к двум или трем. Я тоже слышал музыку – скрипку, про которую упомянул Эпплшоу, а еще орга?н. Но никакого плача или воя. Этот человек – определенно псих, судя по скульптурам.
– Скульптурам? – переспросил я.
– Ага, – сказал Туэйт, – скульптурам. Огромные статуи и группы статуй, все – в виде каких-то гротескных людей с головами слонов или орланов. Техника исполнения до одури безупречная. Они растыканы по всему парку. Мелкое квадратное зданьице между зеленой башней и павильоном – его мастерская.
– Похоже, ты отлично знаешь это место, – сказал я.
– Да, – согласился Туэйт, – я очень хорошо его изучил. Сначала я пробирался такими же ночами, как эта. Потом рискнул заглянуть туда в звездную ночь. Затем и при лунном свете. Мне ни разу не было страшно. Я сидел на ступенях перед павильоном в час ночи – ничего. Я даже пробовал оставаться там на день, прячась в кустах, надеясь увидеть его.
– И увидел? – спросил я.
– Ни разу, – ответил Туэйт, – но я слышал его. С наступлением темноты мистер Эверсли ездит на лошади. Я видел, как лошадь вели взад-вперед перед павильоном, пока не стало слишком темно, чтобы я мог разглядеть ее в темноте из укрытия. Слышал, как она проходила мимо меня во тьме. Но так и не смог застать лошадь на фоне неба, чтобы увидеть седока. Прятаться и идти с ней рядом по дороге – не одно и то же.
– И ты не видел мистера Эверсли за весь день, что провел там? – допытывался я.
– Нет, – сказал Туэйт, – не видел. Я тоже был разочарован. Но к входу в павильон подъехал большой автомобиль и остановился под въездной аркой. Когда он проезжал по парку, в салоне никого не было, кроме шофера спереди и ручной обезьянки где-то на заднем сиденье.
– Ручной обезьянки! – воскликнул я.
– Да, – сказал он. – Знаешь, как собака вроде ньюфаундленда или терьера сидит в машине и выглядит такой важной и значительной, сама не своя от чувства собственной важности? Ну так эта обезьяна сидела ровно так же, крутя головой туда-сюда и таращась по сторонам.
– А как она выглядела? – спросил я.
– Наподобие обезьяны с собачьей мордой, – сказал Туэйт, – похожей на морду мастифа.
Риввин хмыкнул.
– Мы теряем время, – продолжал Туэйт, – а нам ведь еще дело делать. Короче говоря, стена – их единственная защита, собаки нет – может, из-за той ручной обезьянки или еще чего. Каждую ночь они запирают мистера Эверсли с одним слугой, заботящимся о нуждах этого чокнутого. Они никогда не вмешиваются, какой бы шум ни услышали, какой бы свет ни увидели, если только не раздастся сигнал тревоги. Я смог обнаружить сигнальные провода – их-то ты и перережешь. Вот и все. Ты в деле?
Риввин сидел близко, почти что на мне. Я ощущал его огромные мускулы и рукоять пистолета у своего бедра.
– Я в деле, – сказал я.
– По собственному желанию? – уточнил Туэйт.
Рукоять пистолета шевелилась в такт с дыханием Риввина.
– Да, по собственному желанию, – подтвердил я.
III
Туэйт вел нас пешком так же уверенно, как вез в машине. Это была самая безмолвная и мрачная ночь в моей жизни: ни единого огонька, ветра, звука или запаха, способных служить нам ориентиром. Сквозь этот туман Туэйт шел так быстро, будто держал путь к собственной спальне – ни на миг не теряясь.
– Вот это место, – сказал он возле стены и направил мою руку к рым-болту в траве у его ног. Риввин подставил ему спину, а я забрался на них обоих. Стоя на цыпочках на плечах Туэйта, я едва мог ухватиться пальцами за карниз.
– Встань мне на голову, болван! – прошептал он.
Я схватился за карниз; взобравшись, спустил вниз один конец веревочной лестницы.
– Скорей! – выдохнул Туэйт снизу.
Натянув лестницу, я спустился и почти сразу нащупал в траве второй рым-болт. Тут же привязав лестницу, я дернул ее, подавая сигнал. Риввин перебрался первым, за ним влез Туэйт. Проведя нас через парк и остановившись, Туэйт схватил меня за локоть и спросил:
– Видишь какие-нибудь огни?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71803570?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
1 фут равен 30,48 см. (Здесь и далее – примечания переводчиков).
2
Так называется острое гнойно-некротическое воспаление кожи и подкожной клетчатки вокруг волосяных мешочков и сальных желез, имеющее тенденцию к быстрому распространению.
3
1 ярд равен 91,4 см.
Эдвард Уайт и Ирвин Шрусберри Кобб
Тип: электронная книга
Жанр: Ужасы
Язык: на русском языке
Стоимость: 499.00 ₽
Издательство: Феникс
Дата публикации: 27.03.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Говард Филлипс Лавкрафт – американский писатель-визионер, соединивший в своих произведениях готические ужасы и научную фантастику, – стал самым знаковым для современного читателя мастером ужасного рассказа начала двадцатого века, но был далеко не единственным. В настоящем сборнике представлены увлекательнейшие образцы короткого хоррора от писателей-современников Лавкрафта из Америки и Великобритании, как непосредственно знакомых с гением из Провиденса, так и совершенно независимо от него разрабатывавших собственную доктрину сверхъестественного ужаса. Безымянные монстры из глубин веков и неизведанных областей Земли, потусторонние мстители и ужасы дремучего американского Юга, проклятия вуду и столкновения с необъяснимым в загадочных северных морях – все это и многое другое можно найти в представленных здесь историях.