Главная страница | Древневосточная литература | ДАО ДЭ цзин ЛАО-цзы. Растолкования Великого Пекинеса. Сутра Сердца Праджняпарамиты

ДАО ДЭ цзин ЛАО-цзы. Растолкования Великого Пекинеса. Сутра Сердца Праджняпарамиты
книжка третья
Третья книжка антинаучных повизгиваний вокруг "Дао Дэ цин". Главы 22, 24 – 29, 33, 38, 39. На десерт Сутра Сердца Праджняпарамиты.
Chinese-Russian-English

книжка третья
ДАО ДЭ цзин ЛАО-цзы. Растолкования Великого Пекинеса. Сутра Сердца Праджняпарамиты

??
???

Л А О – Ц З Ы
ДАО ДЭ ЦЗИН

ВЕЛИКИЙ ПЕКИНЕС

Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК
Благие повизгивания антинаучного содержания

КНИЖКА ТРЕТЬЯ
(ГЛАВЫ 27 – 29, 33, 38 – 48, 51, 67, 71, 79, 81)

Посвящается
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы,
истинным друзьям и наставникам.

Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа
(16. 02. 2007 – ……… )

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Схимники-огородники:

ЯН ЧЖУ-цзы,
Великий Пекинес, живое воплощение льва Бодхисаттвы Манджушри. Древнекитайцы вывели эту бесстрашную собачку, скрестив маленькую обезьянку с могучим «царем зверей». Великий Будда, созерцая сей смелый эксперимент, несомненно, возрадовался его результату. Прикоснувшись ко лбу новорожденного «львенка», Победитель Смерти оставил на нем темное пятнышко (палец Будды), из века в век украшающее всех его мудропушистых потомков.
КОСТЯ,
вольнопасущийся мудрокот, хитрый, но белоснежный, Рыцарь сонного царства, Мастер Дхьяны.
ПИ-ПУ,
вислоухий кролик, мудронаивный, но беспредельно отважный, Рыцарь морковки и капустного листа, Мастер Дхьяны.
НЕРАЗУМНЫЙ,
слуга Великого Пекинеса, его послушный ученик и благоговейный почитатель.
Соседские КУРЫ,
террористически мыслящие птицы, дерзко и сквозь дырку в заборе совершающие набеги на суверенные грядки схимников-огородников.
Вальяжные УТКИ с другого конца деревни.
ДОМОХОЗЯЙКИ всех мастей, конфессий и кулинарных склонностей.
Место действия: огород схимников.

ЦЕЛИ и ЗАДАЧИ
Благороднейшей целью настоящего повествования Великий Пекинес полагает ее полное отсутствие. Наиглавнейшей же задачей Мудропушистый считает выражение глубочайшего уважения всем, кто стучался в Небесные Двери, а особенно тем, кому они с радостью приоткрылись.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Вдумчивым домохозяйкам уж точно известно, что фундаментальную Реальность нельзя зафиксировать ни мыслью, ни словом, ни печатью в паспорте. Знание о Дао в любом случае иллюзия. И хотя знание об этом есть иллюзия еще большая, потомкам Адама и Евы, в чьих сердцах пылает божественное пламя Истины, не остается ничего иного, как снова и опять идти в этом знании до его обманчивого предела. Вот и Лао-цзы, беззаботно нарушая собственную заповедь (Кто понимает это, не говорит об этом (гл.56)), оставляет хранителю пограничного перевала книгу в пять тысяч иероглифов про безымянное Дао. Вот и Будда Шакьямуни щедро одаривает человечество тремя корзинами текстов, посвященных недуальной Дхарме, которую никакое знание отразить, в принципе, не способно. Очевидно, вопрос всех вопросов не в том, что Дао нельзя «ухватить» условными представлениями, а в том, как близко можно «подобраться» к нему с их помощью. Ведь эго-мышление вполне в состоянии вплотную подойти к своим собственным границам, а при избытке в сердце-уме отваги и искренности, перешагнуть их, пустившись в плавание по бескрайнему океану Великой Пустоты. Обретя в этом странствии опыт отсутствия опыта, сие «отсутствие» всегда найдет способ собственного выражения, и тот, кто сподобился «претерпеть» в своем организме столь восхитительную трансформацию, имеет полное право оставить свои «пять тысяч иероглифов» на пограничном перевале между жизнью и смертью.
Философствовать о Дао – занятие благородное, но прямое Видение (с большой буквы) Дао-реальности в сравнении с любой философией, что свежая осетрина по отношению ко всем остальным ее несъедобным состояниям. Козьма Прутков, весело заявив, что «никто не обнимет необъятного», был совершенно прав – двойственному сознанию осмыслить Дао-тождество, что шоколадному зайцу вырастить на своей пушистой голове ветвистые оленьи рога (Сутра Помоста). Тем не менее, нерушимый принцип божественной Неопределенности никогда не затворяет Небесную Дверь в «райские кущи». Спонтанный фазовый переход сознания двуногих зверюшек от эгоистической обособленности к светоносному Дао-единству возможен в любую погоду. Будда Шакьямуни, Лао-цзы, Иисус Христос, Бодхидхарма и тысячи других неизвестных, но не менее самоотверженных искателей Истины на собственном примере убедительно продемонстрировали реализацию этой восхитительной возможности.
Впервые иероглиф «дао» встречается в «Шу цзин» – «Каноне документов», посвященном событиям третьего-второго тысячелетия до нашей эры, где с его помощью повествуется о направлении реки в нужное русло при строительстве канала. Также считается, что изначально этот иероглиф использовался древними астрономами и астрологами для описания движения звезд в небесных сферах. Однако звезды никуда не ходят. Их путь по просторам космоса – воображаемая траектория, существующая лишь в фантазиях замечтавшегося наблюдателя. Поэтому от греха подальше лучше оставить иероглиф «дао» без перевода. Пусть те, кто найдут в себе силы дочитать все до конца, наполнят его собственным пониманием, а самые отважные – поскорее это «понимание» утратят.

25.

(1) Вот Форма Бесформенного, окончательно совершенная.
(? ю ? чжуан ? хунь ? чэн)
(2) Прежде Земли и Неба [уж] бывшая.
(? сянь ? тянь ? ди ? шэн)
(3) [Такая] пустая и молчаливая,
(? сяо ? хэ ? ляо ? хэ)
(4) Одиноко стоящая вне изменений.
(? ду ? ли ? бу ? гай)
(5) Действует всюду, но не истощается.
(? чжоу ? син ? эр ? бу ? дай)
(6) Годится быть Матерью [всему, что] под Небесами.
(? кэ ? и ? вэй ? тянь ? ся ? му)
(7) Я никогда и не знал ее имени.
(? у ? вэй ? чжи ? ци ? мин)
(8) Вторым именем назову ее «Дао».
(? цзы ? чжи ? юэ ? дао)
(9) Давая ей нехотя имя, скажу «Великая».
(? цян ? вэй ? чжи ? мин ? юэ ? да)
(10) Великим зову проходящее.
(? да ? юэ ? ши)
(11) Проходящим зову отдаляющееся.
(? ши ? юэ ? юань)
(12) Отдаляющимся зову отступающее.
(? юань ? юэ ? фань)

(13) Поэтому Дао – Великое.
(? гу ? дао ? да)
Небо – Великое. Земля – Великая.
(? тянь ? да ? ди ? да)
(14) Ван-государь также Великий.
(? ван ? и ? да)
(15) Внутри государства есть четыре Великих,
(? юй ? чжун ? ю ? сы ? да),
И один из них ван-государь.
(? эр ? ван ? чуй ? ци ? и ? янь)

(16) Человек следует [законам] Земли.
(? жэнь ? фа ? ди)
(17) Земля – [законам] Неба.
(? ди ? фа ? тянь)
(18) Небо – [законам] Дао
(? тянь ? фа ? дао)
(19) Дао – закон самому себе.
(? дао ? фа ? цзы ? жань)

«Yet the Dharma’s true nature cannot be discerned, and no one can be conscious of it as an object»
«Diamond Sutra», Translated and explained by Edward Conze, Harper&Row Publishers New York, 1972

«Кто-то спросил:
Каково было намерение Патриарха, пришедшего с Запада?
Наставник ответил:
Будь у него намерение, он не спас бы и самого себя».
«Чжэньчжоу чаньши Линь-цзи юйлу» (80), Линь-цзи лу, перевод Гуревича И.С., Санкт-Петербург 2001

Fortissimo.

Вот Форма всех форм, про порядок не знающая,
Окончательная в своем Совершенстве.
Такая пустая и молчаливая, не способная изменяться,
Такая чистая и прозрачная, не способная загрязняться,
Мощная и глубокая, не способная истощаться.
Нечто, не порождаемое, пары себе не знающее,
Прежде Начала Начал стоящее, хаосу любому предшествующее,
Выворачивающееся наизнанку, Сущее при этом рождающее,
Тьму вещей, от Начала явленную, сшивающее пространством и временем,
Вселенную всю пронзающее, расширяющееся во все стороны,
Будто бы впрямь существующее, будто бы ощутимое –
Мимолетное, ускользающее, мыслью неуловимое.

Пернатые соседские куры, являясь едва ли не единственными поклонницами дерзновенного творчества схимников-огородников, накануне насмешливо прокудахтали, что лохматые морковководы главу 25 откровенно побаиваются. Вислоухий кролик Пи-Пу тут же сознался, что так оно и есть, но Великий Пекинес, распушив свою львиную гриву и хризантемоподобный хвостик, звонко взвизгнул, что собачки китайского императора не знакомы с низкочастотным страхом и малодушным трепетом. Неразумный, в любых обстоятельствах принимая сторону Великопушистого, тут же наобещал курам залатать дырку в заборе, а мудрокот Костя, резюмируя отношение схимников к этой непревзойденной главе, заявил, что «треугольник будет выпит, будь он хоть параллелепипед», после чего победоносно отправился в джунгли малины и смородины спать до вечерней сметаны.
Все главы «Дао Дэ цзин» роскошны и восхитительны. Однако на наш, с Мудропушистым, зорко инфантильный нюх, посреди этой роскоши есть главы особенные, истинные бриллианты, придающие сему памятнику несравненное очарование. Так глава 25 принадлежит именно высшей категории как сложности, так и мудрости. Конечно, учитанные в буддизме домохозяйки могут заявить, что ничего принципиально нового в ней не обнаружили, но дело в том, что Лао-цзы про буддизм и слыхом не слыхивал, а Будда Готама (Готама – пали, Гаутама – санскрит) так же, как Иисус Христос, Бодхидхарма и Шестой Патриарх, не оставил своим жаждущим высокодуховных ощущений потомкам никаких задушевных напутствий. Все три корзинки буддистского учения составлены его в разной степени проникновенными последователями, кои давным-давно в густой гуще влажных джунглей сподобились услышать наставления своего Великого Учителя. С Шестым Патриархом аналогичная история: «Сутра Помоста» записана по воспоминаниям невнятного бхикшу Фахая, да еще и присутствует под Небесами в четырех вариантах, заботливо отредактированных столь же непонятными монахами. Кто поручится, что эти добрые люди все запомнили, ничего не перепутали и не добавили от себя пару-тройку «глубоких мыслей» во славу Благодатного? Так в этой главе неблагодарное человечество и имеет «горячие пирожки» из первых рук (не считая нашу бесстрастную конвертацию этой главы в русскоязычную лирику), причем, без нудных нравоучений и приторной философской начинки.

(1). (2). На бамбуковых планках древнейшего варианта «Дао Дэ цзин», обнаруженного в окрестностях захолустной деревеньки Годян, что в провинции Хубэй, строка (1) записана как «?ю ?чжуан ?хунь ?чэн»; обе мавантуйские копии – «?ю ?у ?кунь ?чэн», а варианты Фу И, Хэшан-гуна и Ван Би – «?ю ?у ?хунь ?чэн». Иероглиф «ю» – быть, иметь, существовать. Знаки «кунь» и «хунь» особо не разнятся – смешиваться, сливаться, хаотический, беспорядочный, беспечный. «Чэн» – закончить, довести до конца, успешно завершить, совершенный, завершенный. Основная смысловая разница заключена в иероглифах «?у» и «?чжуан», стоящих в строке на второй позиции. «У» – это нечто материальное, вещь, вещество, субстанция, а «чжуан» – форма, внешнее проявление, состояние. Поскольку Совершенномудрый в строке (8) признается, что речь тут идет о Дао-реальности, то иероглиф «у» откровенно диссонирует с непоколебимым постулатом главы 14, согласно которому Дао вещью не является (?у ?у). Дао – это Форма без формы, и Лао-цзы, декларируя это древнекитайское открытие, как раз иероглифы «чжуан» в главе 14 и использует: «?у ?чжуан ?чжи ?чжуан» (здесь «?у» – это «нет, не иметь», что выливается в «Не иметь; Форма; Его; Форма»). Далее располагаются иероглифы «?хунь» и «?чэн», которые в виде идиоматического бинома (хунь чэн) обозначают все сложно-запутанное, например, смешанную горную породу, извилистую электрическую цепь или любую неразбериху из множества непростых элементов. Фантазировать в упоительном режиме вокруг «хунь» и «чэн» можно долго, но в сухом остатке вырисовывается вполне безобидный пейзаж, на котором присутствует нечто смутно хаотическое и наобум беспорядочное, но при этом окончательно завершенное в своем абсолютном совершенстве. Так Дао и есть абсолютное Совершенство, высшая сермяжная инстанция, конечная остановка – поезд дальше не идет! Артур Уэйли слышит эти строки именно в таком диапазоне древнекитайской мудрости: «There was something formless yet complete, That existed before heaven and earth» (Было нечто бесформенное, но, тем не менее, завершенное, существовавшее прежде неба и земли). Нам ему вдогонку и взвизгнуть-то нечего. Ведь все мутно-хаотическое и бесструктурно-беспорядочное автоматически лишено фиксированной формы, что молниеносно возвращает нас на просторы главы 14.
Кроме прочего, иероглиф «хунь» может символизировать собой беззаботную беспечность, и глава 73 смело утверждает, что Дао, легкомысленно ни во что не вдаваясь, прекрасно все рассчитывает, без труда отфильтровывая через свои огромные сети двуногих негодяев в места отдаленно-неприветливые и скверно пахнущие, где их ждут раскаленные кастрюли и сковородки без антипригарного покрытия. В русскоязычных переводах «?хунь ?чэн» чаще всего олицетворяет собой что-то рожденное или завершенное в хаосе. Ян Хин-шун: «Вот вещь, в хаосе возникшая, прежде неба и земли родившаяся». Малявин В. В.: «Есть нечто, в хаосе завершенное, прежде Неба и Земли рожденное». Маслов А.А.: «Существует нечто, из Хаоса возникшее, рожденное прежде Неба и Земли». Внимая таким декларациям, у нас, с Мудропушистым, возникает всего один, но наивный вопрос: с какого перепуга что-то одиноко стоящее в строке (4) вне изменений, вдруг выныривает из кромешного хаоса в густонаселенных областях древнего Китая? Вот как ему рождаться и буйно трепыхаться, не подвергая себя переменам и трансформациям? Так в сочетании «хунь чэн» нет и намека на рождение чего бы либо откуда бы ни было. «Хунь» и «чэн» – это обычные прилагательные, которыми Совершенномудрый пытается живописать Великую Форму того, что не вещь. Что касается ее счастливого «завершения» в мутном беспорядке, то эта процедура хоть и утомительная, но все равно неправдоподобная, поскольку предполагает присутствие в этаком хаосе инородно-структурированного нечто, над которым он трудится, как говорят соседские куры, в поте своих перьев, тщетно пытаясь побыстрее завершить это космологическое безобразие. При таком раскладе событий и хаос перестает быть хаосом, и Дао-форма мутирует в самую обычную вещь. Ведь все, в муках порожденное и уж тем паче завершенное, принадлежит миру десяти тысяч вещей, заведомо обреченных на распыление в пространственно-временном континууме. Дао-форма не имеет себе противоположности, а любой уважающий себя хаос – антоним тому, что пребывает в правильном порядке по мнению законопослушных обывателей (гл.38). Окончательная Реальность на то и окончательна, что, не имея себе никакого источника, лишена всяческой возможности как рождаться, так и испаряться. Она сама есть неистощимый источник всех иллюзорных дхарм, над чем Лао-цзы и размышляет в следующих далее строчках. Конечно, профессорам виднее, но мы, с Великим Пекинесом, как говаривал, тоже, кстати, профессор, Преображенский его фамилия, мы не Айседора Дункан, чтобы допустить возникновение Дао-реальности из более изначальной по отношению к ней, пусть и хаотической чудо-субстанции.
В принципе, древнекитайская мифология дозволяет рождение феноменального Сущего из хаотически бурлящей водной стихии, кишащей скользкими и опасными чудовищами. Вот только в начале этого процесса было не появление на поверхности кромешного беспорядка формы бесформенного Дао, а образование «вселенского яйца», из которого всем на удивление вылупился густо волосатый человек с огромным и остро заточенным топором в руках по имени Пань-гу. Науке неизвестно, где и как этот богатырь успел наточить свой топор, но, тем не менее, он сразу принялся отделять Инь от Ян и Небо от Земли, периодически отталкивая задними лапами одно от другого. При всем том, что народные поверья древних китайцев крайне нестабильны (в одних сказках дело было так, а в других – этак, а в иных и вовсе наоборот), ни в сказках, ни в частушках с прибаутками, ни одному древнекитайскому сказочнику не пришло в пушистую голову заявить, что Дао уродилось откуда бы ни было. Совершенномудрый, вообще, не был народным баснописцем, поэтому проникновение в «Дао Дэ цзин» мифологических персонажей наукой не зафиксировано. Лао-цзы говорит про Дао одну лишь правду, и ничего кроме правды – то, что он Ясно Видит сквозь свое личное Око Дхармы. Сквозь Око Дхармы всем видно одно и то же. Интерпретировать это «одно и то же» можно по-разному, но, как ни трудись, возникновение Дао из Хаоса Оком Дхармы не просматривается, иначе Будда Шакьямуни с утра до ужина только об этом благородно и помалкивал. Зато сие праздничное «возникновение» легко узреть в сладких сновидениях иль высосать из грязной лапы в моменты философского возбуждения. Собственно, все «кандидаты в доктора» именно этим и занимаются из века в век, да с важным видом. Соответственно, резюмируя вышевзвизгнутое, мы поспешим объявить, что Дао, рожденное изнутри хаотического Хаоса – это чушь поросячья или эхо сказок древней Эллады, отраженное на ветхокитайский пленэр безотвественными переводчиками.
Строка (2) «?сянь ?тянь ?ди ?шэн» (Прежде; Небо; Земля; Рождаться, жить), на первый взгляд будто бы поощряет идею возникновения Дао прежде образования в Солнечной системе планеты Земля со всей ее флорой и зверюшками. Однако знак «шэн» означает как «рождаться-появляться», так и «быть, жить, существовать». Тогда вместо неуместного образования перманентной Реальности из древнегреческого хаоса, она просто жила себе припеваючи задолго до образования Земли и Неба. При этом Лао-цзы в строке (7) даже не пытается умолчать, что пребывает в упругом неведении относительно того, как эта экзотическая Форма называется. Так стал бы он в столь зыбких обстоятельствах твердым рыком заявлять, что сие нечто выпрыгнуло откуда бы ни было? Уй? Вероятно, но и не обязательно, что «сянь тянь ди шэн» являло собой общенациональную присказку, повествующую об чем угодно, бывшем давным-давно, в замшелую эпоху древнекитайских динозавров, о которой ни в сказке, ни пером. Рихард Вильгельм: «There is one thing that is invariably complete. Before Heaven and Earth were, it is already there» (Есть одна вещь, неизменно совершенная. Уже была она до появления Неба и Земли).
(3). В «?сяо ?хэ ?ляо ?хэ» иероглиф «хэ» – это восклицательный знак, а «сяо» и «ляо» не то, чтобы синонимы, но вполне способны описывать одно и то же. «Сяо» – обычная полынь, (Artemisia absinthium, wormwood) заросли которой символизируют заброшенные, невозделанные и никому не нужные земли в местах унылых и пыльно-захолустных (desolate, dreary, miserable). «Ляо» – тоже нечто тоскливо-безлюдное плюс пустое и безмолвное как древнекитайское небо, еще не загаженное зеленоватыми промышленными отходами. В строке (5) главы 20 (?хуан ?си ?ци ?вэй ?ян ?цзай) наблюдается столь же удручающий ландшафт (знак «?хуан» – заброшенный пустырь, одинокий и пустой). Вот как эти невзрачные пустоши угодили в «Дао Дэ цзин»?
Дело в том, что мудрофилософ в те благословенные времена черпал вдохновение в ближайших к нему пейзажах и натюрмортах. Однако, разглядывая на своем огороде окончательную Реальность, он всегда упирался в одну и ту же проблему восприятия: в Дао, как и на пустынном пустыре, не на чем остановить свой мудрый взгляд. Глядишь внутрь Великой Формы (?да ?сян), а там ее, что кот наплакал – не хватает даже для того, чтобы сосредоточенно об нее сосредоточиться (гл.35). Что до неистребимой полыни, то, скорее всего, Лао-цзы с помощью иероглифа «?сяо» хотел донести до сонного человечества благую весть именно о том, что дикорастущий сорняк в вопросах жизнестойкости всегда превалирует над нежными цветочками и окультуренными овощами. Как-то вышел потру Совершенномудрый на свои огуречные плантации. Глядь, а сорняка на них снова пруд пруди. Призадумался он, стал думу великую думать: по какой такой неясной причине благородные овощи требуют постоянной заботы и внимания, а полынь цветет и пахнет без всякого его совершенномудрого участия? Да не просто пахнет, а еще и размножается без спросу и удержу. Вот и молчаливое Дао, презирая всякую культивацию, цветет и пахнет в дикорастущем режиме не хуже полыни у забора. Великой Пустоте и пост с молитвой нипочем, и нудная медитация, и коррекция поведения в «правильном» направлении. От нее не убежать в хитрые оффшоры и ее не испугать палкой-копалкой. Короче, как говорят мокрые матросы, спасайся, кто может!
К прискорбию, вставить полынь с восклицательным знаком в русскоязычный перевод заманчиво, но небезопасно. Этот философский сорняк обязательно потянет за собой необходимость долгих повизгиваний, разъясняющих его там присутствие. Отсебятина на страницах хранимого всеми богами «Дао Дэ цзин» кармически наказуема. Поэтому мы, с Великим Пекинесом, смело убоявшись, предпочтем ограничиться традиционной пустотой и ее молчаливым безмолвием. Причем, нам почему-то настойчиво мерещится, что древнекитайская «пустота» и древнебуддийская «шунья» – это не совсем близнецы-братья. Как говорит вислоухий кролик Пи-Пу, все рыжие морковки хоть и морковки, но двух одинаковых не сыскать и с китайским фонариком.

(4). (5). (6). (7). (8). (9). В первых строчках главы Дао кажется Совершенномудрому чем-то бесформенным и неухоженно-беспорядоченным, но при этом максимально совершенным и со всех сторон завершенным, к чему ничего нельзя добавить и никуда нельзя отнять. Так строка (4) обескуражила даже важно-вальяжных уток с другого конца деревни: «?ду ?ли ?бу ?гай» (Одинокий; Стоять; Нет; Изменяться). Вот из каких глубин сознания Лао-цзы вытащил столь мощную импрессию? Ах-ах! И еще три раза «Ах»!
То, что не имеет себе пары, неизбежно обречено на тотальное одиночество. Ему просто некуда изменяться: оно стоит себе тихонько в сторонке, не желая быть ни лучше, ни хуже, ни, вообще, каким бы то ни было. Причем, кристаллизация божественного послевкусия не всегда у всех одинакова, и, на наш крестьянский нюх, у Лао-цзы она носит сугубо природоведческий характер, тогда как Будда взирает на Дао преимущественно с психодушевных позиций. (гл.14). Одно другого стоит, и обнюхать зараз все это мудрокосмическое хозяйство, воистину, соблазнительно.
Строка (5) «?чжоу ?син ?эр ?бу ?дай» (Действует всюду и не истощается или ей нельзя причинить вред), завершающая собой обзор впечатлений Совершенномудрого от его погружения в спонтанный поток Дао-субстанции, есть только в текстах Ван Би, Фу И и Хэшан-гуна. В следующих далее строчках Лао-цзы осторожно ступает на зыбкую почву аналитического пережевывания этих впечатлений, что сразу меняет тон его повествования с максимально уверенного на откровенно озадаченный. Строка (6) «Подходит, чтобы быть Матерью всему, что под Небесами» записана по-разному. Тексты Ван Би, Хэшан-гуна и годянский бамбук говорят в ней про Маму всего, что под Небесами (?тянь ?ся ?му), а мавантуйские свитки и текст Фу И ведут речь о Маме Неба и Земли (?тянь ?ди ?му). Очевидно, что безжалостные домохозяйки истерзали Лао-цзы научно-паралитической проблемой происхождения десяти тысяч всевозможных вещей и предметов: «Дао – это их Мама или все-таки как? Что там видно скозь личное Око?» Честно взвизгнуть, божественное Видение не дает ответа на эту квазизадумчивость. Поэтому Лао-цзы и отвечает вежливо, но уклончиво: «Почему бы и нет? Дао, в принципе, очень даже… Но утверждать твердым рыком… Да ни в жиСТь!» Сансарические вопросы, кто кого и по какому поводу породил, не имеют к Дао никакого отношения: они, что блеяние заблудшей овцы на фоне безоблачного неба. Истинносущий Татхагата потому и Сущий в Реальности, что не участвует в жалобных процессах возникновения и исчезновения. Однако именно из Татхаты как на дрожжах произрастают все эфемерные скандхи, рано или поздно приводящие к дурацким вопросам (Сутра Помоста, гл.4).
Строка (7) «?у ?вэй ?чжи ?ци ?мин» еще более трепетна, чем строка (6). В ней Лао-цзы сознается, что никаким заветным местом не ведает о том, как эта бесструктурная Форма всех форм именуется. Хочешь, зови ее Дао, а хочешь, «хрю-хрю» или «мяу». Без разницы! Все равно ни на одно из имен Дао не откликнется. Поэтому он и отнекивается от назойливых домохозяек: «Ну не знаю я, как эта СуперФорма называется. Пусть будет «Дао». Не нравится? Тогда сейчас напрягусь и открою вам страшную тайну: Дао – оно еще и Великое! Опять нахохлились? Теперь вам разжевать, почему Дао столь велико и огромно? Зачем я открыл свой рот? Ладно, в строчках (10), (11) и (12) расстараюсь преуспеть, но учтите, что с вас суп куриный и свежее сено для моего мудробуйвола». Мы в переводе строки следуем за мавантуйским свитком «А». В годянской версии нет первого иероглифа «?у» (я, мой), а в стандартном тексте плюс у Хэшан-гуна и Фу И на второй позиции вместо знака «?вэй» (еще не, not yet) стоит обычное «?бу» (не, нет). Соответственно, «Я никогда и не знал ее (Дао-формы) имени» выливается в прозаическое «Я не знаю ее имени». Что касается самих китайских имен и прозвищ, то информация о них общедоступна, и, избегая траты лишних калорий, мы предпочтем краткие разъяснения Роберта Хенрикса: «… the distinction drawn in lines 6-8 (у нас 7-9) beetwen that of «name» (ming) and «style» (tzu) being the distinction made in ancient China beetwen a man’s name and his style. The «name» is given at birth, is very formal and rarely used in public address; the «style» is taken at «capping» age, when a young man becomes an adult, and is commonly used in public address with friends who are on familiar terms».
Строка (9) мавантуйских и годянского текстов начинается иероглифом «?у» (я, мой), отсутствующим у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И. Далее везде «?цян ?вэй ?чжи ?мин ?юэ ?да», где «цян» – это сильный, мощный, насильно, по принуждению, через силу. Роберт Хенрикс: «Were I forced to give it a name…» (Будь я вынужден дать ему имя…) Малявин В.В.: «Если придется дать ему имя…» Принудительный тон иероглифа «цян» сразу намекает на то, что Совершенномудрый, созерцая Дао в чистом виде напрямик, никакой нужды в его наименовании не испытывал. Поэтому нам кажется, что, откликаясь на запрос капризных домохозяек, он дает ему имя не через силу из-под палки, а просто нехотя, reluctantly, без задора и огня («Рыбка, рыбка, где твоя улыбка, полная задора и огня», Георгий Михайлович Вицин, «Дайте жалобную книгу», Мосфильм, 1965). Мужественно превозмогая собственное «не хочу», Лао-цзы с помощью иероглифа «?да» (великий) тут же выносит личные ощущения от встречи с Дао-реальностью на общекуриное обозрение. Сия вроде бы безобидная детализация неминуемо требует от него дополнительных повизгиваний, которые и являют себя в строках (10), (11) и (12), где Дао – это уже не чудо-Форма, одиноко стоящая вне изменений, а активный участник относительного движения: проходить, отдаляться, отступать, впрочем, как и возвращаться, можно лишь в мире обусловленного дуализма. При всем том, что Дао в гуще десяти тысяч вещей «действует» изнутри их самих, Совершенномудрый все-таки успевает отследить расплывчатые закономерности этого мистического процесса. Каким чудесным образом? Да с помощью невооруженных чуЙвств и подобающей фокусировки своего внимательного невнимания.

(10). (11). (12). Соседские куры как-то испросили Неразумного, какие строчки в «Дао Дэ цзин» самые загадочные. Тот заохал, присел-привстал, глупо взмахнул руками и убежал на свои любимые грядки, оставив кур в вопросительном нетерпении. Мудрокролик Пи-Пу, сжалившись над пеструшками, проверещал им, что строки (10), (11) и (12) главы 25 по своей секретной таинственности несравнимы уж ни с чем более. Великий Пекинес и вольнокот Костя активно поддержали его мнение жизнеутверждающим рычанием и философским мурлыканием. «Пуркуа, пуркуа!» – не унимались любопытные птицы. «Because…» – ответствовал храбрый котик, после чего бесцеремонно упал рядом с кроликом под смородиновый куст, откуда без промедления воспарил в царство обворожительного Морфия, сына бога Гипноса и Нюкты, богини темной ночи.
Строка (10) «?да ?юэ ?ши» – Великий; Зваться-называться; Уходить-проходить, миновать и проноситься (о времени). Строка (11) «?ши ?юэ ?юань» – Проходить-миновать; Называться; Отдаленно-удаленный, давным-давно прошедший (о времени). Строка (12) «?юань ?юэ ?фань» – Отдаленный; Зовется; Двигаться в обратном направлении, пятиться назад, отступать и возвращаться. На годянском бамбуке вместо «?ши» стоит «?куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение). В обоих мавантуйских свитках заметен иероглиф «?ши», олицетворяющий собой гадание на стебельках тысячелистника, а в тексте Фу И знак «?фань» однозначно говорит о «возвращении».
Обнюхиваемые строки, как правило, истолковываются в режиме бестолковой многозначительности: «Великое назову скоротечным. Быстротечное назову отдаленным. Отдаленным назову обращающееся вспять» (Маслов А.А.); «Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается [к своему истоку]» (Ян Хин-шун); ««Великое» значит «распространяющееся повсюду», «Распространяться повсюду» значит «уходить далеко», «Уходить далеко» значит «возвращаться» (Малявин В.В.); «Great: that means «always in motion». «Always in motion» means «far away». «Far away» means «returning»» (Рихард Вильгельм); «Being great, it is further described as receding, Receding, it is described as far away, Being far away, it is described as turning back» (Lau Din-cheuk); ««Great» means «to depart»; «To depart» means «to be far away»; And «to be far away» means «to return»» (Роберт Хенрикс). Ох-ох… Вот не давать бы этим ученым мужам сухого корма, пока не объяснят, что они понаписали с важным-то видом. Схимники-огородники даже после хорового повизгивания священных гимнов не сподобились уяснить тот микросмысл, что скрыт в «быстротечно распространяющихся скоротечных процессах». Что за невнятная околесица, то тихо уплывающая вдаль, то резко возвращающаяся обратно? Времена года? Луна и Солнце? Круговращение воды в одичалой природе? Ай? Конечно, периодическое мелькание перед глазами одних и тех же «веселых картинок» вызывало у китайского обывателя прилив восторга и удивления, но Дао постоянно, колоссально и универсально. Ну и как же эта колоссальная универсальность могла проявлять себя в разноцветном мире десяти тысяч вещей? Ай? Что во вселенной одинаково ночью и днем, летом и зимой, на пыльных тропинках далеких планет и на нашей деревенской помойке? ВРЕМЯ и ПРОСТРАНСТВО!
Для всех чувствующих существ время и пространство – единственная и любимая ими среда обитания. Но, что это такое, неведомо ни наукоемким профессорам, ни корреспондентам «кислых щей». Конечно, можно, как в главе 40, вспомнить про вечно растущую энтропию, определяющую «стрелу времени» в направлении всеобщей деградации, но и в этом тривиальном случае никак не ясно, кто здесь курица, а, что, пардон, яйцо: время или энтропия? С пространством и вовсе беда: оно то расширяется, то искривляется, то коллапсирует в безжалостную сингулярность. Жуть! Со временем проще: взглянул на часы, и на тебе: eight o’clock in the morning. Пора испить утренний кофе, скушать французский круассан с малиновым вареньем и бодрой рысью устремиться на картофельные грядки. Однако в те замшелые времена желтокитайцы еще не выучились подделывать швейцарские часы и обжаривать кофейные зерна. Тогда, каким же образом без кофе и часов они ощущали течение времени мимо своего огорода? Мы, с Великим Пекинесом, нестерпимо уверены, что все трезвые китайцы чувствовали мимолетность существования даже вдали от ежедневного созерцания Солнца и Луны. Ведь ярко цветущее «здесь и сейчас» постоянно ускользало от них в тускло пожухлое прошлое. Как сказал Великий Чжуан-цзы, «я уж не тот, гонимый миром странник, устало опиравшийся об этот стол намедни». Ах, ну почти так. Поэтому Лао-цзы и использует иероглифы «?ши» (проходить, проносится) и «?юань» (давно прошедший, удаленный) в строках (10) и (11). Ведь каждую кшану мысли все, что было вокруг умных и глупых, молодых и старых, добрых и злых, проваливалось вместе с ними в непонятную бездну безвозвратно минувшего. Любое событие отдалялось от них, постепенно стираясь в их памяти до полномасштабного забвения. Кто в Поднебесной проделывал все эти фокусы? Конечно, Великое Дао! Каким образом? Элементарно! Дозволяя вещам и зверюшкам все что угодно, Дао неизменно отступало от них, пятясь назад в полном согласии с иероглифом «?фань» (гл.40). Дао будто бы терпело поражение в жестокой схватке с заносчивыми человечками, вечно уверенными в своей безнаказанности, о чем и извещает иероглиф «?куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение) годянского текста. Зачем? Да, чтобы дать им узкую полоску волшебной Пустоты, куда бы они могли беспрепятственно опадать и бесшумно растворяться, возвращаясь к своему извечному Дао-корню (гл.16). Точь-в-точь как желтые листочки за окном в эту последнюю осень.

(13). (14). (15). Что можно взвизгнуть по поводу содержания этих смелых деклараций. Только то, что они не имеют ни малейшего отношения к содержанию предшествующих строк. На наш самурайский нюх, даже невзирая на знак «?гу» (потому-поэтому), который предупреждает о причинно-следственной зависимости всего прежде и после него сказанного, обнюхиваемый фрагмент являет собой очередной фольклорный довесок, подклеенный добрыми китайцами к первой части главы. Поскольку строки (9) и (10) радовали обожающих сладкозвучные частушки домохозяек иероглифами «?да», то, не желая отказывать себе в дальнейшем удовольствии, они добавили к ним еще пять таких же «да» без всякого уважения к общему смыслу повествования. Для китайского уха такая барабанная эвфония, что для русского крестьянина гармошка с балалайкой на деревне в уикенд. Кроме прочего, если в строчках (10), (11) и (12) Лао-цзы подробно разъясняет, почему Дао кажется ему великим и большим, то в рассматриваемом эпизоде величие Дао, Земли, Неба и китайского ван-султана разъяснениями не сопровождается. Голая же констатация их торжественной монументальности не только диссонирует с запредельной мудростью всего вышесказанного, но и вынуждает нас без сожаления приспустить наш пышный хвостик, что молниеносно сигнализирует о невозможности признать за этими строчками авторство Великого Лао-цзы.
Собственно, никто и не собирается возражать против величия Дао, Неба и Земли, однако здесь это величие одинаково для всех, включая и царя-батюшку. Небо, Земля и первое должностное лицо королевства для Дао ничем не отличаются от всех остальных десяти тысяч существ и предметов. Причем, первая половинка строки (15) («?юй ?чжун ?ю ?сы ?да» – «внутри государства есть четыре великих») помещает «четыре Великих» (?сы ?да) внутрь (?чжун) царства-государства (знак «?юй» – государство, владение), что наблюдается в «Дао Дэ цзин» только здесь и нигде более. Вторая же часть строки причесывает всех китайских повелителей под одну гребенку, дозволяя возмыслить, что их подданные поголовно и хронически испытывали эйфорию при любом о них упоминании. Нам почему-то кажется, что древние и не только китайцы прекрасно разбирались в людях и, не будучи одурманенными телевизионной пропагандой, точно знали цену своим хитрым вождям и честным лидерам. Поэтому глава 17 и разделяет руководящих работников на 4 категории. Один лучше всех, другой тоже сойдет, третий опасен для окружающих, а четвертый негоден даже в Красную Армию: или самоуверенный дурак-индюк, или подлый негодяй мафизного склада ума. Какое уж тут сравнимое с Дао величие?!

(16). (17). (18). (19). Похоже, заключительный фрагмент главы тоже сам по себе. Конечно, творческими усилиями можно увязать его с бодрым перечислением всех «Великих», но только зачем? Какой в этом мудросмысл? Никакого! Поэтому нам ничего не остается, как грести задними лапами вслед за товарищем Ян Хин-шунем, согласно которому «Человек следует [законам] земли. Земля следует [законам] неба. Небо следует [законам] дао, а дао следует самому себе». Популярный вариант с «образцом» («Человеку образец – Земля. Земле образец – Небо. Небу образец – Дао. А Пути образец – то, что таково само по себе», Малявин В.В.), мягко говоря, не выдерживает никаких конструктивных фырканий. Простейший вопрос, а, каким таким чудесным образом Земля берет за образец Небо, а двуногие зверюшки подражают Земле, сразу ставит на нем жирную точку. Без практического под собой содержания такие заявления тут же превращаются в совершенно не свойственное Лао-цзы высокопарное нытье с благими намерениями. Малявин В.В. в комментариях к своему переводу, очевидно, желая его хоть как-то аргументировать, заявляет, что «Закон означает образец». Ох-ох. Даже соседским курам не секрет, что закон – это те или иные ограничения, а образец – это тот или иной предмет для подражания. Кроме того, иероглиф «?фа» хоть и способен быть образцовым образцом, а в глагольном исполнении повествовать о следовании, подражании и копировании, в первую очередь символизирует закон. В главе 22 и 65 также встречается «образец», но там он представлен иероглифом «?ши», а вовсе не «?фа». Допустить, что один древнекитайский автор вдруг решил таким разнообразием приукрасить свою философскую лирику, мы не захотим.
Так все без исключения хомоособи как раз и следуют законам, которые им диктует планета Земля, а вовсе не пытаются копировать ее повадки. Пришла весна – копай грядки, лови мышей и гоняй соседских кур вдоль забора, а настали холода – прячься в теплую берлогу, дрыхни с котиком на печке иль созерцай за окошком божественный вальс мохнатых снежинок. Будь мы не строгие монахи-отшельники, а, скажем, патриотически мыслящие агрессивные колхозники, развеселились бы и того пуще. Хлебнули бы поутру «огненной воды» под хрустящий огурчик, и шасть на деревню, горланить про сводящую всех с ума защитну гимнастерку. Тоже какой-никакой «образец» существования под голубыми Небесами…

26.

(1) Тяжелое – легкого корень.
(? чжун ? вэй ? цин ? гэнь)
(2) Покой – беспокойства владыка.
(? цзин ? вэй ? цзао ? цзюнь)

(3) Поэтому Мудрый, продвигаясь вперед целый день,
(? ши ? и ? шэн ? жэнь ? чжун ? жи ? син)
Не удаляется от обоза [с провизией].
(? бу ? ли ? цзы ? чжун)
(4) Как бы ни были виды прекрасны,
все же ласточка пребывает над [ними]. Ведь так!
(? суй ? ю ? жун ? гуань ? янь ? чу ? чао ? жань)
(5) Разве [может] властитель десяти тысяч боевых колесниц
(? най ? хэ ? вань ? шэн ? чжи ? ван)
Из-за себя [относиться] легко ко [всему, что] под Небесами?
(? эр ? и ? шэнь ? цин ? юй ? тянь ? ся)

(6) Легкомыслен – упустишь главное.
(? цин ? цзэ ? ши ? бэнь)
(7) Беспокоен – [власти] лишишься.
(? цзао ? цзэ ? ши ? цзюнь)

«Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!»
Военно-заунывная песнь древних славян.

Воистину, удивительная глава! Конечно, ни о каком Дао в ней речи не идет, и соседские куры отчасти правы, записывая это стихотворение в древнекитайский «народный фольклор» (курам бесполезно разъяснять, что фольклор и так со всех сторон народный). Размышления об очевидном единстве бытовых крайностей сближают сей шедевр с главой 2, которая в своих заключительных строчках уже перешагивает через все законы диалектики, являя чутким домохозяйкам уникальный стиль поведения мудрофилософа (У-вэй), погруженного по самые ушки в Колею Дао. Здесь же морально-политические зарисовки предлагают в густо иносказательном виде лишь прозрачные намеки на то, как правителям и военачальникам, отбросив вдаль ощущение собственной значимости, стать мудрее и пушистее. По нам, глава актуальна и сейчас: мудрых вожаков с гениальными вояками на планете раз-два и обчелся, а лицемерного ворья со скипетром, да деревянного дурачья в погонах, лампасах и с банковскими счетами в юрисдикции вероятного противника, хоть отбавляй.
Эта глава похожа на аппетитный чизбургер: две первые и две последние строчки (6-7) – это половинки кунжутной булочки, между которыми располагаются ломтик сыра, помидорчик и ароматная котлетка, запрещенная схимникам-огородникам Буддой Самантабхадрой. Признаться, на чаньских грядках Великого Пекинеса дисциплинарные правила соблюдаются неукоснительно, но, оказавшись на вольных хлебах, в пампасах или какой-нибудь благообразной стране, где никому не войдет в голову напихать в котлетку всякую дрянь, пушистые схимники пускаются в гастрономические изыскания и кулинарные опыты. Так «булочки» – это самое простое и безоблачное. Записаны эти четыре строчки везде почти одинаково, и мы переводим их со строгой пунктуальностью, но в лучших традициях. Качественный импорт и продукция отечественного производителя зафиксированы в следующих философских гимнах: «The heavy is the root of the light; The still is the lord of the restless (строки 1,2). … If light, then the root is lost; If restless, then the lord is lost (строки 6,7)» (Lau Din-cheuk); «The heavy is the root of the light. Tranquility is the lord of agitation. … If you regard things too lightly, then you lose the basic. If you’re agitated, you lose the «lord»» (Роберт Хенрикс); «Тяжелое является основой легкого. Покой есть главное в движении. … Пренебрежение разрушает его основу, а его торопливость приводит к потере власти» (Ян Хин-шун); «Тяжелое – корень легкого. Покой – господин подвижности. … Кто легкомыслен, лишится корня. Кто спешит, потеряет в себе господина» (Малявин В.В.). Браво! Про разрушение, спешку и господина в себе у Лао-цзы ничего не сказано, но в общем и целом как-то так.
Все самое интересное, как обычно, содержится в начинке – котлетке и помидорчике. Однако тщательное обнюхивание строк (3), (4) и (5) выявило в них столь непреодолимые для пережевывания ингредиенты, что пушистые самураи, дружно приспустив свои веселые хвостики, мелкой рысью устремились в заросли черной смородины, чтобы отдохнуть там от творческих усилий до самого ужина. Соседские куры, завидев их пораженческие маневры, подняли схимников на смех и презрительное «ко-ко-ко». Те насупились и уткнулись Неразумному в ноги, пища и мурлыкая в жалобных тонах: «О любимый двуногий, куры сказали нам «ко-ко-ко». Что нам делать? Как нам быть?» «Не печальтесь, о братья во Дхарме», – сострадательно молвил Неразумный. – «Посмотрим, что запоют эти нахальные птицы, когда мы рассекретим все тайны главы под номером 26».
Строка (3) «?ши ?и ?шэн ?жэнь ?чжун ?жи ?син ?бу ?ли ?цзы ?чжун» вовсе непроста, но по сравнению со строкой (4), как утверждает наш мудрокролик Пи-Пу, она не более чем разминка перед тройным прыжком вдоль огуречных грядок. «Ши и шэн жэнь» в текстах Ван Би и Хэшан-гуна означает «поэтому мудрый человек». Мавантуйские свитки и текст Фу И вместо усредненного мудрокитайца (?шэн ?жэнь) выводят на сцену благородного мужа – «?цзюнь ?цзы». Ах, не стоит сразу пугаться. В обоих случаях это граждане плавно-рассудительные, не спесивые и в меру ответственные, вполне способные исполнять роль как царя-батюшки, так и верховного главнокомандующего. Чем они заняты в строке (3)? Сначала они «?чжун ?жи ?син» (Весь день от рассвета до заката (чжун жи); Идти, продвигаться вперед, путешествовать (син)). А затем «?бу ?ли ?цзы ?чжун», где «бу ли» – «не отлучаться, не удаляться» (в мавантуйском тексте «В» вместо «бу ли» прописано уникальное «?бу ?юань» – не отходить далеко и надолго), а «цзы чжун» – «армейский обоз» с провиантом, снаряжением и боеприпасами, сопровождаемый юными маркитантками, любезными сердцу суровых вояк. Не секрет, что обоз во все века предпочитал неторопливо тащиться позади главных сил с тайным намерением отбиться, потеряться и повернуть домой на теплые печки.
Множественная задумчивость в строке (3) возникает вокруг иероглифов «?син» и «?цзы ?чжун». Принимая «син» в миролюбивом значении «to travel, идти, шагать и тихо странствовать», пред пытливым взором домохозяек возникает пасторальный пейзаж, внутри которого «шэн жэнь» или «цзюнь цзы» печально-рыцарским образом волочат свои задние лапы по пыльному тракту непонятно куда, но рядом с повозкой, груженой багажом и снедью. Взирая на эту акварель, напрашивается наивный вопрос: вот исходя из каких причин и принципов они ведут себя столь вызывающим образом? В чем философская составляющая постоянной близости к своему багажу, и, что здесь делают тяжелое и легкое в покое сквозь движение? Неужто, быть вдали от любимой кибитки – это тяжело, а тупо шагать в жару и стужу рядом с ней – легко и весело? Вполне вероятно, что в этих смешных обстоятельствах «цзюнь цзы» мужественно переживал о сохранности своих чемоданов, корзин, картин и драгоценных картонок. Хотя… он ведь не пролетарий, опьяненный желанием соединяться с себе подобными во всех странах мира, а благородный джентельмен при должности, в чинах и с кошельком, плотно набитым древнекитайскими юанями. Так приставь он к своим саквояжам страшного негра с ятаганом, тут и сказке бы конец. Lau Din-cheuk (стандартный текст): «Therefore the gentleman when travelling all day never lets the heavily laden carts out of his sight». Роберт Хенрикс (мавантуйский текст «В»): «Therefore the gentleman, in travelling all day, does not get far away from his luggage carts». Ян Хин-шун: «Поэтому совершенномудрый, шагая весь день, не отходит от [телеги] с тяжелым грузом». Маслов А.А.: «Поэтому мудрец, странствуя повседневно, не отходит от груженой повозки». Малявин В.В.: «Вот почему мудрец, проведя в странствиях целый день, не отлучится от своей поклажи». В примечаниях он заявляет, что «В толкованиях Лао-цзы у Хань Фэя такая грузовая телега трактуется как символ владений правителя, но ничто не мешает истолковать этот образ и более широко – как символ тех духовных качеств, которые дают устойчивость в жизни и позволяют прожить долго». Ой, всерьез воспринимать «символы духовных качеств» этого профессора просто опасно для здоровья. Мы, с Великим Пекинесом, твердой лапой супротив самонадеянных поползновений толковать Лао-цзы «более широко». Мы, с Великим Пекинесом, всеми лапами за то, чтобы толковать Лао-цзы максимально осмысленно и ближе к тексту. А близко к тексту бином «цзы чжун» несет на своих плечах ярко выраженную милитаристскую окраску – это в первую очередь армейский обоз, а не телега с тяжелой поклажей, как «символ владений правителя». Добавив к «военному обозу» еще и «властителя десяти тысяч боевых колесниц» из строки (5), на древнекитайском пленэре живо вырисовывается мудрорешительный ван-государь или его дерзкий военачальник, без лишнего шума направляющийся под покровом ночи навестить надоевших ему соседей для проверки их на прочность, выносливость и знание трактата Сунь-цзы об искусстве ближнего боя в условиях бездорожья. Ах! Сначала будь как невинная девица, а уж потом как вырвавшийся вислоухий заяц! Великолепно! («Вислоухий заяц» – правка знаменитого изречения Сунь-цзы вислоухим кроликом Пи-Пу из чувства вислоухой солидарности). К нашему стыду, мы уж и не помним, что сказано у Сунь-цзы про обоз и его важную историческую роль в желтокитайских конфликтах, но при любых вариантах трактовка строки (3) с общегражданских позиций не выдерживает даже щадящей стирки, не говоря уж об интенсивном полоскании. Ощущая же строку в ее милитарном виде, ситуация сразу становится простой и прозрачной. В меру жестокий, но бесстрашный и издали чующий аромат победы «шэн жэнь» или «цзюнь цзы» на лихом коне во главе кавалерийской сотни врывается в стан полусонного противника и крошит в мелкое рагу всех, кто попадается ему на пути. При этом он ни на секунду не забывает об обозе, что опять отстал и еле тащится. Почему? Потому, что его хищные гусары, да и он сам, намахавшись острой саблей, к вечеру оголодают как серые волки. Вот случись с обозом нежданна беда, какое меню он предложит своим воякам? Сосать грязную лапу вместо макарон по-флотски и компота из сухофруктов? Уй?
Мы так увлеклись кавалерийской атакой с макаронами, что чуть не забыли про иероглиф «син», с которого и началось наше обнюхивание строки (3). В свете кровопролитного развития событий, сей иероглиф утрачивает свою склонность к мирным путешествиям. Теперь из его значений мы выбираем агрессивное «движение вперед». Куды «вперед»? Туды! Вглубь вражеской территории. Конечно, неусыпно держа обоз на коротком поводке. Нет победы без обоза или, по-простому говоря, строка намекает всем домохозяйкам, что, куда бы ты не волочил свои задние лапы, порох лучше держать сухим и в пределах быстрой досягаемости. Вот и все!
Приступая к строке (4), следует предварительно сознаться, что схимники-огородники, уперевшись в тексте во что-нибудь интенсивно бессмысленное, тут же собирают веселый консилиум, с писком и визгом вынося сему «феномену» окончательный диагноз, суть которого всегда одна и та же. Строка признается самой непроходимой и ничего более непроходимого уже не ожидается. Но через время созывается новый консилиум, и новая строка занимает место предыдущей, получая пальму кокосового первенства. Вот и сейчас строка (4) явно претендует на победу в этом увлекательном конкурсе.
В текстах Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И строка выглядит как «?суй ?ю ?жун ?гуань ?янь ?чу ?чао ?жань». На годянском бамбуке главы нет, а в мавантуйском тексте «В» она прописана чуть иначе: «?суй ?ю ?хуань ?гуань ?янь ?чу ?цзэ ?чжао ?жо». В мавантуйском тексте «А» все то же, но не хватает двух предпоследних знаков «цзэ» и «чжао», а вместо «?суй» (хотя, пусть даже, разве) заметен схожий с ним по значениям иероглиф «?вэй» (лишь, только, хотя). Иероглиф «суй» сразу намекает на то, что предложение состоит из двух частей, где первые четыре иероглифа («суй ю жун гуань» и «суй ю хуань гуань») ведут себя придаточно-уступительно по отношению к тому, что за ними следует. Знак «ю» – это быть-жить, иметь-обладать, а на «жун» и «гуань» можно взирать либо как на бином-идиому (дворец, дворцовые палаты, залы и покои), либо как на отдельные иероглифы («жун» – прилагательное «цветущий, прекрасный, славный», а «гуань» – существительное «вид, облик и внешность»). Знак «суй», обычно, подразумевает в начале второй части предложения противительный союз «все же, тем не менее, однако, все равно», что в контексте обнюхиваемой строки выливается в следующее: «Пусть даже есть (имеешь) прекрасные виды (дворец) (суй ю жун гуань), но все же ля-ля-ля». В мавантуйских копиях вместо «?жун ?гуань» стоит сочетание «?хуань ?гуань», которое как идиоматический бином уже не употребляется. «Хуань» – окружать и охватывать, а «гуань» – чиновник, ведомство, казенное учреждение, служебные обязанности. Соответственно, первая часть строки говорит уже не о прекрасных видах из окна, а об окружении кого-либо толпой толстых бюрократов и ливрейных лакеев, не исключая из списка разнообразные казенные учреждения, заведения и ведомства. Роберт Хенрикс усматривает в «хуань гуань» «a walled-in [protected] hostel». Но «hostel» – это хостел – общежитие, дешевый отель или замызганный дом неприхотливого колхозника. На древнекитайский манер, это грязный постоялый двор с отхожими удобствами на улице и без туалетной бумаги. По каким приметам профессор выудил из «хуань гуань» окруженный кремлевской стеной и охраняемый древнекитайскими чекистами «санаторий», нам, если честно, невдомек.
Устремившись ко второй половинке строки (4), не напрасно будет определиться, где же в ней подлежащее и сказуемое. Так соседские куры и те справились с этой задачей без долгого кудахтанья. Субъект действия – иероглиф «?янь», означающий «ласточка, отдыхать, быть спокойным, радостный, спокойный», а сказуемое – иероглиф «?чу» при значениях «жить-быть, пребывать, располагаться». Как ни приседай, «янь» в виде существительного – это любимая китайцами «ласточка» (не с кулинарной, а поэтической точки зрения). Соответственно, «янь чу» говорит об том, где шустрая ласточка пребывает, проживает и порхает, не отвлекаясь на прекрасные пейзажи и шедевры дворцовой архитектуры. Замудреный ван-султан, отдыхающий за забором антисанитарного хостела, может образоваться из иероглифа «янь» только вследствие неосторожного обращения с галлюциногенными мухоморами. Грамматическая ситуация со строкой (4) настолько очевидна, что нам снова невдомек, почему профессора в пиджаках и галстуках перетаскивают субъект действия («шэн жэнь» или «цзюнь цзы») из строки (3) в строку (4), приписывая ему поведение, свойственное разве что малодушному неврастенику, скрывшемуся от мира, чтобы в сладких грезах вознестись над царящей в нем суетой и нервотрепкой. Lau Din-cheuk, прекрасный синолог-переводчик и стопроцентный китаец: «It is only when he is safely behind walls and watch-towers That he rests peacefully and is above worries». Рихард Вильгельм: «Even when he has all the glory before his eyes he remains satisfied in his loneless». Артур Уэйли: «However magnificent the view, he sits quiet and dispassionate». Роберт Хенрикс (мавантуйский текст «В»): «When he is safely inside a walled-in [protected] hostel and resting at ease – only then does he transcend all concerns». Ян Хин-шун тоже китаец: «Хотя он живет прекрасной жизнью, но он в нее не погружается». Малявин В.В.: «Даже обладая прекрасным дворцом, Он сидит безмятежно, воспаряя привольно над миром». Маслов А.А.: «Хотя он владеет роскошными дворцами, в своем умиротворении он отстранен от них». Что можно взвизгнуть, прослушав этакие песни? К сожалению, многое. Во-первых, в тексте нет ни стен со сторожевыми башнями, ни «он сидит» и уж тем более «all concerns», «in his loneless» и «привольно над миром». Во-вторых, нам, с Великим Пекинесом, сильно кажется, что строки (3) и (4) никаким образом друг с другом не связаны. Почему? Да, если связаны, то придется ставить знак равенства между фиолетовой привязанностью к телеге с багажом и тепленьким умиротворением в процессе воспарения («путешествую целый день» и «имею шикарный дворец» против «не отхожу от телеги с чемоданами» и «воспаряю над миром, сидя в вонючем хостеле»). Добровольно уверовать в такие уравнения мы не захотим, и на телепортацию главного героя из строки (3) в строку (4) не осмелимся. А без этой процедуры из строки выскальзывает подлежащее, отчего вышеозвученные переводы скоропостижно превращаются в обычную отсебятину.
Ой! Мы опять отлучились от текста, прозабыв уделить наше невнимание последним иероглифам строки (4). Признаться, про стандартный «?чао ?жань» и мавантуйский «?цзэ ?чжао ?жо» запросто можно насочинять маленькую, но пухлую диссертацию. Соседские куры и престижные утки с другого конца деревни от диссертаций без ума, но мы сей нудный жанр недолюбливаем, от чего и расторопимся отчитаться задористо, но по-существу. Так иероглифы «чао» и «жань» так же, как и обнюханные чуть ранее иероглифы «жун» и «гуань» можно рассматривать либо вместе, либо врозь. «Чао жань» в виде идиомы означает «трансцендентный; независимый; отрешенный, в том числе и от мирской суеты; свободный; detached; independent; transcendent; aloof». В результате именно такого их восприятия мудрокитаец «transcends all concerns», «remains satisfied in his loneless» and «is above worries». Все бы ничего, будь под сим восприятием твердая почва в виде соответствующего подлежащего. Но на нет и восприятия нет. Читая же «?чао» и «?жань» строго по-отдельности, домохозяйки без особых усилий смогут вообразить себя легкокрылыми ласточками и насладиться всеми прелестями отвесного пикирования на живописные ландшафты древнего Китая. Сам по себе знак «чао» – это «превосходить, выделяться-выдаваться, выходить за, to exceed, to surpass, to transcend», что и находит свое отражение в переводе Lau Din-cheuk (is above) и у Малявина В.В. в его смешном «воспарении». Причем, сии господа, заимствуя «благородного китайца» из строки (3), не на шутку измучились: знак «чао» они использовали более-менее в «чистом виде», а потом приклеили к нему свои фантазии, способные образоваться лишь из значений бинома. Ох-ох. «Жань» означает «правильный, верный, одобрять, соглашаться», а также может выступать в роли междометия, выражающего согласие, одобрение или подтверждение – Да! Так! Верно! Yes! Fine! Натюрлих! Ура-ура! et cetera. Тогда «янь чу чао» – это «ласточка пребывает над (прекрасными видами или роскошным дворцом)», а «жань» – восторженное повизгивание, призывающее сонных граждан к активному сопережеванию. В итоге, вместо мутного вождя, от безнаказанности возомнившего себя воспарившим до Небес, домохозяйки имеют скромную, но свободолюбивую птичку, стремительно и беспристрастно порхающую над всем, что бы ни было у нее под крылом. В чем мораль басни? Да, ежели высшее должностное лицо, сидючи во изумрудном тереме, не испытывало искривленных симпатий к министрам и полицмейстерам, то помимо того, что оно не теряло способности мыслить независимо и отчетливо, в королевстве все функционировало хорошо и вовремя. Why? Элементарно! Когда полицмейстер не скован с ним одной коррупционной целью и цепью, он ловит воров и негодяев, а не становится их главарем. Если министры не опираются на дружеское покровительство царя-батюшки, то казна полна и налоги не в тягость. Когда же им все сходит с рук, в королевстве неизбежен финансовый кризис, развал экономики и разруха, причем, не только в сортирах (гл.53). Рыба тухнет с головы, а коррупция растекается сверху вниз. Что здесь «тяжелое», а что «легкое»? Персонаж, сидящий лицом к теплому Югу, легкомысленно потакая своим прихотям, рано, а не поздно приводящим к коррупционному развитию событий, загадить и развалить государство может быстро и стремительно. Рулить же, невзирая на лица и оставаясь трезво-свободным в море соблазнов… Ох-ох. Собственно, именно такие настроения и зафиксированы в следующей строке.
Строка (5) – «?най ?хэ ?вань ?шэн ?чжи ?ван ?эр ?и ?шэнь ?цин ?юй ?тянь ?ся», на наш зоркий нюх, являясь прямым продолжением строки (4), также не имеет никакого отношения к строке (3) с ее чемоданами в обозе. «Най хэ» – это «Как? Каким образом? Why? For what reason? », а «вань шэн чжи ван» – мощный ван-государь, повелитель десяти тысяч боевых колесниц. То есть, первая половинка строки возбужденно интересуется, как древнекитайский ван-султан умудрился оказаться во второй ее половинке? «Эр и шэнь цин юй тянь ся» – звукосочетание загадочное, но его смысл напрямую зависит от строки (4). Если субъект действия, затаившись в охраняемом бункере, воспаряет оттуда над миром, то строка (5) неминуемо должна быть адаптирована к этому воспарению, что и наблюдается в следующих переводах: «Как может господин тысяч колесниц относиться к себе легкомысленнее, чем к царству?» (Малявин В.В.); «How can the king of ten thousand chariots treat his own person more lightly than the whole land?! » (Как может государь десяти тысяч колесниц относиться к себе легче, чем к своим владениям?!) (Роберт Хенрикс); «How, then, should a ruler of ten thousand chariotsMake light of his own person in the eyes of the empire? » (Тогда, как же может правитель десяти тысяч колесниц вести себя легкомысленно на глазах у империи?) (Lau Din-cheuk). Внимая сим стихам и басням, придется тут же уверовать, что Лао-цзы истерзал себя заботой о владельце множества колесниц, который без перерыва на обед нес на своих плечах бремя государственных дел. Ах! Нескончаемые жертвоприношения, интриги, налоги, набеги, курс юаня, цены на бензин и капусту. И такая дребедень целый день! Помилуйте, а развеселиться-то, когда? Соседских кур вдоль забора погонять иль косточку погрызть под кустом смородины? Ай? Ян Хин-шун, прекрасно видя, что с этими строчками что-то не так, интуитивно пытается выправить ситуацию: «Хотя он живет прекрасной жизнью, он в нее не погружается. Почему властитель десяти тысяч колесниц, занятый собой, так пренебрежительно смотрит на мир?» Старания-то есть, но, похоже, перевод был выполнен под местным или даже общим наркозом: в строке (4) «шэн жэнь» у него, живя прекрасной жизнью, в нее не погружается, а в строке (5) уже занят собой, взирая на мир с пренебрежительной ухмылкой. «Заниматься собой» – это и есть погружение в красиву жисть вплоть до высокомерного пренебрежения ко всему кроме себя остальному? Строки (4) и (5), не говоря уж про строку (3), в традиционном исполнении откровенно не стыкуются, провоцируя мудрокота Костю на вынесение им беспощадного диагноза под общим названием «несъедобная фигня». Так Неразумному снова пришлось расчесывать Великому Пекинесу брюшко и ушки, чтобы сподвигнуть его на разглашение заколдованной тайны строки (5). «О братья во Дхарме, – сострадательно взвизгнул Пушистомудрейший, – «несъедобная фигня» в «Дао Дэ цзин» являет себя всякий раз, когда наукоемкие мужи упорствуют в желании подогнать свой перевод под свои же умофантазии. В тексте давным-давно все прописано «?эр ?и ?шэнь ?цин ?юй ?тянь ?ся», где «?эр» – многофункциональный союз (и, но, да, к тому же), имеющий огромное количество значений, а, порой, и вообще, не подлежащий переводу. Иероглиф «?и» – предлог инструментального дополнения, указывающий на причину или повод – «из-за того или этого». Знак «?шэнь» – «я сам, себя, себе, тело, личность», «?цин» – легкий, слабый, легкомысленный и несерьезный. Иероглиф «?юй» – мультиобширный предлог «в, на, от, [по направлению] к, из, ради, по сравнению», а «?тянь ?ся» – все, что под Небесами. То есть, пораженческие настроения вроде «легкомыслия к себе на глазах у всей империи» и отношения «к себе легкомысленнее, чем к царству» в «Дао Дэ цзин» не присутствуют. Строка элементарно читается как «из-за себя несерьезный ко всему, что под Небесами». Вот и Wing-tsit Chan примерно того же мнения: «How is it that a lord of ten tsousand chariots Should behave lightheartedly in his empire?» Легкомыслие, саможалость и самообожание влекут за собой невоздерженность в желаниях, безрассудство в поступках и невнимание к внешним обстоятельствам. Беспечность, как известно, наказуема, и Великий Сунь-цзы реагирует на создавшуюся ситуацию следующим образом: «Государь не должен поднимать оружие из-за своего гнева, полководец не должен вступать в бой из-за своей злобы… Гнев может опять превратиться в радость, злоба может опять превратиться в веселье, но погибшее государство снова не возродится, мертвые снова не оживут» (Сунь-цзы, «Трактат о военном искусстве», Гл.12, «Синология», Избранные труды, Конрад Николай Иосифович, издательство «Наука», 1977).

(6). (7). Строка (1), если припомнить ее спонтанно и весело, сообщает о «корне» всего тяжелого в том, что легко (иероглиф «?гэнь» – корень, основание, исток, причина). В строке (6) по законам древнекитайского фолклора тоже должен был бы красоваться знак «гэнь», но вместо него стоит «?бэнь» (корень, ствол, основа, фундамент, основное, главное). Вот нам и удивительно! Зачем писать «бэнь», когда из любви к благозвучию любой китаец в строке (6) повторил бы «гэнь»? Легок на всю голову – утратишь «корень»! Чем не мудрость за печатями? Ходи себе между грядок, да гадай, об чем про что эти китайцы? Соседские куры твердо уверены, что речь тут идет о драгоценном корне африканского хрена, который, если клевать его долго и напористо, способствует повышению яйценадоев и распушистости их пернатых перьев. Схимники-огородники подозревают, что африканским хреном в строке не пахнет, а иероглиф «бэнь» прозрачно намекает на то, что, имея в своей голове легкие мысли, упустишь все самое главное в потоке новостей и сплетен. Ведь, королевич-президент, беспечно уделяющий свое рабочее время всякой чепухе, обязательно выпустит из передних лап генеральную линию магистрального направления ключевых приоритетов. Сие, как утверждают куры, уже чревато попаданием под беспощадный ощип и далее в бульон с морковкой, укропом и лучком. Поэтому мы поспешим узреть в сочетании иероглифов «?ши ?бэнь» не утрату странно-непонятного корня, а упущение из-под внимания чего-то нестерпимо значительного и неотвратимо существенного как для здоровья государства, так и для того, кто сидит в нем лицом к теплому Югу.
Со строкой (7) та же история. В строчках (2) и (7) последний знак «?цзюнь» говорит о государе-правителе и владыке-властителе. В строке (2) «владыка» вполне уместен, но в строке (7) (Беспокойный; Тогда; Утратить; Владыка) «утрата государя» выглядит шершавой и несуразной. Конечно, ее можно было бы приравнять к обидной русской присказке «без царя в голове», но «?ши ?цзюнь» (утратить владыку) в своем основании имеет «?цзао» – нервные подергивания в виде тревожного беспокойства, вспыльчивости и принятия необдуманных решений, а недостаток «царя в голове» случается при любых обстоятельствах.
Честно взвизгнуть, переводя «Лао-цзы», часто приходится выбирать между дословным и смысловым толкованием текста. Например, Роберт Хенрикс выбирает первый вариант: «If you are agitated, you lose the «lord»» (Если ты беспокоен, потеряешь «властелина»). Чувствуя, что строка звучит по-дурацки, он пытается оправдать свой выбор следующим заявлением: «The last line not only refers back to the point made in line 2 but points out to would-be rulers that in this way they lose their chance to be «lord» (or «ruler» – chun) of the whole land» (Последняя строка относится не только к тому, что уже было сказано в строке 2, но и указывает тем, кто собирается стать правителем, что таким образом они упустят свой шанс стать властелином (или владыкой – «chun-чунь») всей земли). Буквальный перевод прекрасен во многих отношениях, но в сочетании с «wishful thinking» это уже не так замечательно. Вот с каких прокисших щей профессору пригрезилось, что строка предназначена «would-be rulers»? С таким же успехом она могла быть адресована древнекитайским парикмахерам, газосварщикам или игрокам в покер: им тоже ни к чему беспокойные подергивания. Строго между нами, в тексте нет ни единого слова про чьи-либо шансы кем-нибудь стать, а английская транскрипция иероглифа «?», обозначающего «lord» – это вовсе не «chun-чунь», а «jun-цзюнь». Так обнюхав строку (7) в трепетном самозабвении, мы, с Великим Пекинесом, при мудропушистом участии вислоухого кролика Пи-Пу и котика Кости, пришли к триумфальному выводу, что ван-государь, имеющий власть над тысячей боевых колесниц, проявляя легкомыслие и бестолковую активность, неизбежно вносит разрушительную сумятицу в управление королевством. Своими бездарными действиями он расшатывает собственный трон, теряя доверие подданных и приближая тотальный ощип с бульоном на свою венценосную голову. Как сказано в главе 17, сначала такого вождя перестают любить и уважать, затем – бояться, следом – над ним насмехаются и ни во что не ставят. На финальной стадии этого революционного процесса мирные граждане чихвостят своего президента словами обидными, а порой и нецензурными, даже без оглядки на тайную полицию, всегда готовую за повышенную мзду и досрочный выход на пенсию к их беспощадному истреблению. Соответственно, «Беспокоен – [власти] лишишься». Да здравствует товарищ Ян Хин-шун, верный член коммунистической партии Советского Союза, самостоятельно пришедший к такому же умозаключению на 70 лет раньше схимников-огородников («…его торопливость приводит к потере власти»). Ах-ах!

27.

(1) Искусно идти – не иметь колеи и следов.
(? шань ? син ? у ? чжэ ? цзи)
(2) Искусная речь, [что] без изъянов яшма.
(? шань ? янь ? у ? ся ? чжэ)
(3) Искусно считать – не применять счетные бирки.
(? шань ? шу ? бу ? юн ? чоу ? це)
(4) Искусно закрыть – не иметь ни замков, ни задвижек, но нельзя отворить.
(? шань ? би ? у ? гуань ? цзянь ? эр ? бу ? кэ ? кай)
(5) Искусно связать – не иметь ни веревки, ни договора, но нельзя развязать.
(? шань ? цзе ? у ? мо ? юэ ? эр ? бу ? кэ ? цзе)
(6) Поэтому Мудрый всегда помогает искусно людям, и не пренебрегает ими.
(? ши ? и ? шэн ? жэнь ? хэн ? шань ? цзю ? жэнь ? эр ? у ? ци ? жэнь)
(7) [Что до] вещей – [он] не пренебрегает тем, что имеет.
(? у ? у ? ци ? цай)
(8) Это зовется «нести за плечами Свет».
(? ши ? вэй ? и ? мин)
(9) Поэтому добрый человек – доброго человека учитель.
(? гу ? шань ? жэнь ? шань ? жэнь ? чжи ? ши)
(10) Недобрый человек – доброго человека опора.
(? бу ? шань ? жэнь ? шань ? жэнь ? чжи ? цзы ? е)
(11) Не дорожи своим учителем, не люби свою опору.
(? бу ? гуй ? ци ? ши ? бу ? ай ? ци ? цзы)
(12) Ведь знание – это великое заблуждение.
(? суй ? чжи ? ху ? да ? ми)
(13) Это зовется «Тайная Суть».
(? ши ? вэй ? мяо ? яо)

«Maybe it’s hard, and it feels like
You’re broken and scarred, nothing feels right
But when you’re with me
I’ll make you believe
That I’ve got the key»
«Moves Like Jagger», Maroon 5, «Hands All Over», 2010

В прошлый четверг как раз после нежданного дождичка вислоухий кролик Пи-Пу, обсуждая под кустом черной смородины эту общегалактическую главу с мудрокотом Костей, пропищал следующее: «О мудрая кошка, соседские куры зовут меня за ворота, чтобы похвастаться моим пушистым хвостиком вальяжным уткам с другого конца деревни. От моих мягких лапок уж точно не останется никаких следов, и так я прославлю эту великую главу на всю округу аж до морозных холодов, когда прилетят белые мухи и двуногие спрячутся в теплых берлогах, чтобы пить там «огненную воду» пропорционально диссолюции нравственных устоев в их мировосприятии». «О вдохновенный Пи-Пу, воистину, цель твоя благородна, и про эту, как ее, дистилляцию устоев ты метко подметил, но хвастаться хвостиком на деревне небезопасно для маленьких кроликов. Коварные двуногие, особенно те, кто идут искусным зигзагом от магазина, обязательно восхотят сделать из тебя рагу, котлетки или зайцесуп с картошкой и сельдереем». «Разве представители благоразумной фауны могут быть так грубы и жестоки?» «Легко, о доверчивый пупси-кролик. Ведь сказал Лао-цзы в главе 47, «Не выходи без меня за ворота». Только мои острые когти и истошное мяукание защитят тебя от двуногих хищников. Куры же пугливы и ненадежны: они бросят тебя на растерзание, не моргнув нахальными глазками. Слушай, и я расскажу тебе страшную сказку, слышанную мною давным-давно, когда я был маленьким котиком и свято верил, что Солнце встает из-за горизонта только ради меня. Потом и решишь, ходить тебе в люди или укрыться в кустах крыжовника до самого ужина.
«Как-то в ветхокитайские времена два монаха, странствуя по долинам и взгорьям Поднебесной, шли-шли и уперлись в бурную речку. Монахи были смелы и отважны – они не боялись бурлящей воды. Вдруг на безлюдном берегу, как из-под земли, явилась им девочка-студентка приятной наружности и в красной шапочке. «О бравые даосы, – запела она низким контральто, – перенесите меня через быстрый поток, и я награжу вас пирожками с капустой, которые несу своей бабушке на праздник светлой Пасхи». «Avec plaisir, милая фройляйн, – откликнулся монах постарше, – взбирайся-ка мне на плечи, и я понесу тебя над водой с помощью магических усилий аки белоснежный ангел». «Большой мерси», – обрадовалась девица, и, в мгновение ока оказавшись верхом на монахе, пустила его в резвый галоп над водной стихией. «Держи пирожок, о ветрокрылый бхикшу», – заявила Красная Шапочка на другом берегу реки. – Кстати, мальчики, почему бы нам не заглянуть в гости к моей бабушке? Там нас уже ждет говорящий серый волк с бутылочкой первоклассного бургундского и зажаренным на славу сочным шашлыком. Ах, этот волчище такой кулинар и затейник». «О сладкозвучная барышня, а не из вашей ли доброй бабушки сей хваленый шашлык?» – дерзко вопросил монах помоложе. «Опять смышленые попались», – оскалив вампирские зубки и протягивая к ним зеленеющие ручки, в лучших литературных традициях зашипела внучка съеденной бабушки. Дрогнули тут братья-монахи, и пустились в дальнюю даль, наутек и вприпрыжку. Вбежали в монастырь, отдышались, и как принялся младший монах ругать старшего. «Ах ты, негодник, любитель девиц, тебе что в дисциплинарных правилах прописано? Не тронь хомоособь женского пола! Не будь мы хранимы китайским Аллахом, изжарили бы нас вслед за бабушкой без долгих псалмов и раздумий. И не надо мне звенеть всякую ерунду, что ты девочку оставил у реки, а я дотащил ее до монастыря. Облизывала бы сейчас эта красотка наши косточки, что бы тогда ты пропел, старый дурень?» Говорят, тот молодой монах больше носу из монастыря не высунул. Вот и ты, о кролик чистого сердца, лучше не ходи на деревню; лучше прыгай по огороду и хвостик свой никому не показывай».

(1) – (5). Конструкция первых пяти строк одинакова: хорошо идти, хорошо говорить, считать, запирать и связывать – это не иметь или не использовать то, что для всех кухонных домохозяек является повседневно привычным и само собой разумеющимся. На годянском бамбуке главы нет, а мавантуйские свитки и текст Фу И отличаются от версий Ван Би и Хэшан-гуна незначительными флуктуациями, главная из которых – это наличие иероглифа «?чжэ» (тот, кто делает) на третьей позиции в каждой строке. То есть, или просто «хорошо идти, говорить и запирать», или «тот, кто хорошо ходит» et cetera. Обычно, текст Фу И солидарен с текстами Хэшан-гуна и Ван Би. То, что он «переметнулся» на мавантуйскую сторону, более чем странно и удивительно. Кроме того, второй мавантуйский текст радует на предпоследней позиции в первой строке иероглифом «?да» (достигать, выражать, передавать, высказывать), что выливается в «?у ?да ?цзи» (не показывать следы) вместо «?у ?чжэ ?цзи» (не иметь колеи или следов от колес (чжэ цзи)) остальных текстов. Второй знак первой строки «?син» помимо «идти, ходить» также означает «продвигаться вперед, передвигаться, путешествовать», поэтому строку вполне можно услышать, как «Искусно путешествовать – не иметь следов от колес» или «Тот, кто искусно идет (передвигается, путешествует), не показывает [своих] следов» (мавантуйский «В»). Lau Din-cheuk: «One who excels in travelling leaves no wheel tracks» (Тот, кто искусен в странствии, не оставляет колеи от колес). Артур Уэйли: «Perfect activity leaves no track behind it» (Совершенная деятельность не оставляет за собой колеи). Роберт Хенрикс (мавантуйский текст «В»): «The good traveler leaves no track behind» (Хороший путешесвенник не оставляет следов за собой).
На наш, с Великим Пекинесом, крестьянский нюх, строка (1) живо перекликается с притчей про двух монахов, которую мы озвучили в начале нашего повествования. На самом деле, монах постарше молча перенес Красную Шапочку через речку, пожал ей бархатную ручку, и все – бай-бай, желтоликая фройляйн. Другой же бхикшу, надувшись как индюк, всю дорогу до монастыря пыхтел и пузырился, упрекая своего попутчика в нарушении предписаний Виная-питаки. Похоже, старший монах был мощным персонажем, потому и откликнулся на сей скулеж следующим слапсшибательным заявлением: «Я оставил девочку у реки, а ты тащишь ее до сих пор. Какой же из тебя схимник-герой, если ты не усвоил главу 27 Великого Лао-цзы?» Ух-ух!
Строка (2) «?шань ?янь ?у ?ся ?чжэ» – Хороший, искусный; Речь, слово, говорить; Нет, не иметь; Дефект драгоценного камня, изъян, недостаток (ся чжэ). По отдельности иероглифы «ся» и «чжэ» означают «промах, ошибка, проступок или нечто предосудительное», но вместе они уже сигнализируют о дефектах драгоценной яшмы или нефрита. Конечно, никто не запрещает перевести эту строку как «Умеющий говорить не допускает ошибок» (Ян Хин-шун) или «Умеющий говорить никого не заденет словом» (Малявин В.В.), но любая ошибка настолько условна, что, как говорит вольнокот Костя после ночной охоты на несчастливых мышек, всем крысообразным не угодишь: обязательно кого-то зацарапаешь из лучших побуждений. Так принимая древних мудрокитайцев именно за мудрокитайцев, мы поспешим уклониться от расплывчатых лозунгов из разряда предосудительной лингвистики. Кроме того, не секрет, что мыслящие вглубь китайские товарищи черпали свои мудрометафоры из пейзажей и натюрмортов любимой ими Поднебесной. Вот искусная речь и напоминала им безупречную яшму.
Строки (3), (4) и (5) мы переводим дословно, и готовы добавить лишь то, что в строке (3) «?чоу ?це» – это деревянные (бамбуковые) или костяные счетные бирки, используемые древнекитайцами для фиксации на них той или иной цифровой информации, а не для арифметических вычислений. Например, в главе 79 договор между кредитором и должником как раз на таких бирках и записывался. Поэтому переводы Ян Хин-шуна (Кто умеет считать, не пользуется инструментом для счета) и Малявина В.В. (Умеющий считать не пользуется счетами) остаются далеко за бортом китайской действительности (счетная доска или абакус – это «?суань ?пань», а не «?чоу ?це»). Лао-цзы по неведомым причинам бирки эти не любил, призывая в главе 80 вернуться в бытовой математике к старомодному «завязыванию узелков на веревке». Что до строки (5), то знак «?мо» – это веревка или канат из нескольких прядей. Однако следующий за ним иероглиф «?юэ» непосредственного отношения к веревкам, бечевкам и шнуркам не имеет, олицетворяя собой соглашение, договор или контракт. Как глагол он может выступать в значениях связывать, ограничивать и сдерживать, но здесь, несомненно, исполняет роль существительного. Соответственно, строка говорит о «веревке» и «договоре», способных в равной мере «опутать» двуногую зверюшку, ограничивая свободу ее передвижения в прямом и переносном смысле. В тексте Фу И заместо иероглифа «мо» стоит знак «?шэн», который обозначает как «веревку, канат, шнур», так и «закон, правило, норму». В принципе, в тексте Фу И строка (5) может хорошо выглядеть и без всяких веревок: «Искусно связать или заключить союз (иероглиф «?цзе» – связывать-завязывать, заключать союз или договор) – не иметь закона и договора, а нельзя ни расторгнуть, ни преступить».

(6). На фоне зафиксированной в предыдущих строчках неправдоподобно волшебной активности мудрокитайских товарищей, среднестатистического жителя Поднебесной задвижки без задвижек и запоры без замков интересовали несущественно. Похоже, эти фольклорные включения были своего рода преамбулой к строкам (6), (7) и (8), из которых и следует дальнейшее развитие бурных событий этой главы. В мавантуйских копиях, которых мы здесь трепетно придерживаемся, строка (6) записана следующим образом: «?ши ?и ?шэн ?жэнь ?хэн ?шань ?цзю ?жэнь ?эр ?у ?ци ?жэнь» (Поэтому; Мудрый человек; Всегда, постоянно; Спасать, помогать, выручать; Человек, люди; И, но; Нет, не; Пренебрегать, отвергать; Человек, люди). Стандартный текст, а также варианты Хэшан-гуна и Фу И вместо знака «?хэн» (постоянно и всегда) предлагают иероглиф «?чан» (всегда и постоянно). Далее следует разночтение более существенное: вместо союза «?эр» в них стоит иероглиф «?гу» (поэтому, по причине). Роберт Хенрикс: «In line 6 the Ma-wang-tui texts have «and never rejects anyone» (erh) where the standart reading is «and therefore never rejects anyone» (ku)» (В строке 6 мавантуйские тексты имеют «и никогда никого не отвергает» (эр), где стандартное прочтение – «и поэтому никогда никого не отвергает» (гу)). Напоследок текст Фу И после этого избыточного «?гу» радует еще и знаком «?жэнь»: «?ши ?и ?шэн ?жэнь ?чан ?шань ?цзю ?жэнь ?гу ?жэнь ?у ?ци ?жэнь» – Поэтому Мудрый всегда искусно спасает людей, поэтому человек не отвергает других людей. Как говорят соседские куры, «уж не очень ли too much?»
Если отвлечься от мелких разночтений, то основное влияние на смысл строки (6) имеет иероглиф «?цзю» (спасать, выручать, помогать), повсюду и везде принимаемый в благоутробном значении «спасать». Ян Хин-шун: «Поэтому совершенномудрый постоянно умело спасает людей и не покидает их». Малявин В.В.: «Вот почему премудрый человек вседа спасает людей и никого не отвергает». Роберт Хенрикс: «Therefore the Sage is constantly good at saving men and never rejects anyone». Рихард Вильгельм: «The Man of Calling always knows how to rescue men: therefore, for him there no abject men». Ах, спасать всех умело (?шань) и постоянно (?чан) – это восхитительно! Вот только откуда и куда? Что тут, собственно, в виду? Спасение утопающих из мутных вод Янцзы? Или высвобождение законопослушных обывателей из-под произвола властей и гнета продажных чиновников? For example, соседские пеструшки полагают, что мудромудрец спасал всех своих соседей, сострадательно выписывая им безвозвратные кредиты, что черным по белому запротоколировано в очаровательной главе 79. Why not?
Почти недавно Неразумный, мирно греясь на сентябрьском солнышке, отрешенно созерцал куриную беготню и почесывал брюшко Великому Пекинесу. Тут-то мудрокролик Пи-Пу и прервал эти блаженные почесывания, заявив, что речь в строке может идти о перемещении заблудших китайцев из Сансары в Нирвану или, на худой конец, в Чистые Земли Бога-отца посредством постоянного и умелого пения Иисусовой молитвы. «О любезнейший кролик», – молвил Неразумный, – «это же ветхий Китай! Откуда там сансары с нирванами? Какая еще Иисусова молитва? О матка боска ченстоховска! Допустить, что за сотни лет до появления на Свет Божий Спасителя из Назарета и Великого Бодхидхармы китайский мудрогерой уже подвизался в спасении жизнерадостных организмов из сансарических оков повседневной обусловленности? Ну уж нет! Как говорил Лелик из «Бриллиантовой руки», «на это я пойтиТЬ не могу!» Совершенномудрый не был ни буддистом, ни баптистом, ни даже пацифистом. Ему было чуждо недееспособное милосердие во спасение «соломенных собак» (гл.5) из-под китайских неприятностей. Почему? Because, мудрофилософ не имел никаких желаний (гл.1), ничего не начинал, ничем не обладал и ни во что как баран не упирался (гл.2). Он, априори и даже в принципе, был не такой как другие! Его «сердце глупца» не ведало, где ему остановиться (гл.20), чтобы озаботиться вызволением тех, кто громко хохочет (гл.41), из уютной для них самонадеянной глупости, неистощимой самовлюбленности и такой же хитрожадности. Ведь Нирвана отличается от Сансары лишь в воспламененном сознании мелкохвостых граждан, погрязших в своих собственных заблуждениях: спасать по большому счету просто некого» («The Lord replied: Here, Subhuti, someone who set out in the Bodhisattva-vehicle should produce a thought in this manner: «all beings I must lead to Nirvana, into that Realm of Nirvana which leaves nothing behind; and yet, after beings have thus been led to Nirvana, no being at all has been led to Nirvana»» (Алмазная Сутра, перевод Эдварда Конзе).
Мы, с Великим Пекинесом, испытываем густую подозрительность к строке (6) с ее христианско-буддийским оттенком, не имеющим поддержки ни в одной их глав «Дао Дэ цин». Если она вытекает из-под предшествующих ей сентенций, то получается, что Дао-философ, не оставляя после своей мудроактивности никаких следов, все-же спасал всех без разбора, причем, в неизвестном никому направлении. Обнюхивая строки (9), (10) и (11), нетрудно допустить, что он упражнял себя на педагогическом поприще, что как раз было в русле популярных тенденций распространения по просторам Китая философских школ. Однако, если Конфуций оставил после себя множество учеников и ярых последователей, то Лао-цзы позабыл лишь свою книжку на пограничном перевале, после чего бесследно исчез вместе со своим черным и очень мудрым буйволом в полном соответствии с первой строкой этой главы. Of course, Великое Сострадание не оставляет на открытой местности никаких следов, но вот все остальное добротоделание… А уж педагогика… Ох-ох… И хотя глава 67 возводит «сострадание» в ранг первой драгоценности Совершенномудрого, допустить, что он нянчился с «сырым материалом», мы не осмелимся. Ведь тот, кто слушает Дао, теряет день ото дня (гл.48). Конечно, он способен помочь всем и каждому, но, пребывая в «У-вэй», ни за какие кренделя не осмелится действовать (гл.64). Пуркуа? Да берут в жены все, что под Небесами, никогда не имея дел. Если цацкаешься с перевоспитанием недозревшей публики, не видать тебе Дао как нашему кролику Пи-Пу пятой морковки (чтобы мудрокролик катастрофически не объелся, Неразумный зорко отслеживает его ежедневный рацион).
С большой долей вероятности, иероглиф «цзю» выступает здесь в элементарном значении «помогать», намекая, что мудрокитаец был дружелюбен и прост, открыт и отзывчив, скромен, уступчив и не спесив. Почитая своих сограждан за собственных, но шаловливых деток, он взирал на них с «замутненным сердцем» (гл.49), не отказывая никому в теплом сочувствии и добром слове («Доброе слово и кошке приятно» – любимая тема жалобных песен хитрокота Кости). Раз он был добрым и с добрыми, и с недобрыми, то одно это уже вызывало бурный восторг у древних домохозяек. Однако, в чем же выражалась эта помощь? В чем добродушный мудрец был постоянно и безотказно умел и искусен? Вполне возможно, он трудолюбиво помогал домохозяйкам варить варенье, квасить китайскую капусту и солить зеленые огурчики. Но и не исключено, что он был незаменим в вопросах праздничного раскрашивания пасхальных яиц и расчесывания пернатых перьев. Так сдается нам, что конкретную помощь в том или ином отдельном случае он раздавать не торопился. В «Лунь юй» есть один эпизод, прекрасно иллюстрирующий мудрокитайское отношение к проблеме «спасения на водах» и не только: «Цзай Во спросил: «Если обладающему человеколюбием скажут: «В колодец упал человек», должен ли он броситься за упавшим в колодец?» Учитель ответил: «Для чего так поступать? Благородный муж должен подойти к колодцу, но не должен спускаться туда. Его можно ввести в заблуждение, но не обмануть» («Лунь юй», гл.6, Древнекитайская философия, том 1, 1972). Конечно, Конфуций – это не Лао-цзы, но тем не более… К слову, Артур Уэйли задолго до нас уже поддерживал нашу позицию в вопиющем вопросе о значении этого «цзю»: «Therefore the Sage Is all the time in the most perfect way helping men, He certainly does not turn his back on men».

(7). Строка в мавантуйских копиях ясна, проста и всем понятна – «?у ?у ?ци ?цай» (Вещь, предмет, явление; Нет, не; Отбрасывать, пренебрегать; Деньги, имущество, собственность). Но у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И в ней снова появляется присказка из предыдущей строки про постоянно умелое спасение-вспоможение на этот раз всех вещей и предметов – «?чан ?шань ?цзю ?у» (Всегда; Искусно, умело; Спасать, помогать, Вещь). Далее в тексте Фу И следует «?гу ?у ?у ?ци ?у» (Потому; Вещь; Не; Пренебрегать; Вещь). У Ван Би и Хэшан-гуна отсутствует знак «?у» (вещь) после «?гу» (поэтому) – «поэтому не пренебрегает вещами». Короче, какая-то чехарда с китайскими пожитками, возможно, вызванная ошибкой нетрезвого переписчика: «… три кибитки везут домашние пожитки, Кастрюльки, стулья, сундуки, Варенье в банках, тюфяки» (Пушкин А.С.). Мы, с Великим Пекинесом, сразу после завтрака стараемся без звонких выражений выскользнуть из-под любой чехарды, связанной с кастрюльками и тюфяками, чтобы, как сказал апостол Павел, «не дать повода ищущим повода» (2-ое послание к Коринфянам, глава 11) соседским курам прокудахтать нам их презрительное «Ко-ко-ко!»
По словарному определению «?ци ?цай» – это «to relinquish one’s possesions», что и выливается в наше «не пренебрегает тем, что имеет». Почему мудрокитаец вел себя столь причудливым образом? Да, потому, что он был именно мудрокитайцем, а не членом коллектива капризных домохозяек, которым утром нравится одно, а ближе к ужину другое. Земля и Небо немилосердны: все существа и вещи для них, что «соломенные собаки» (гл.5). Причем, издалека может показаться, что им все до перегоревшей лампочки. Это не так. Им так же, как Будде, христианскому Богу и китайскому мудрорыцарю нравится все от изначальной альфы до самой распоследней омеги. «Бог есть любовь!» Даже братья христиане в курсе этой прописной истины. Правда, нам, с Великим Пекинесом, так и не удалось получить от них внятные разъяснения этих слов апостола Иоанна.

(8). Тексты Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И – «?ши ?вэй ?си ?мин». Мавантуйские свитки – «?ши ?вэй ?и ?мин». «?ши ?вэй» – это зовется, называется, именуется. «?мин» – свет, сияние, ясный, очевидный. Знак «?си» – наследовать, практиковать, присоединять к себе, следовать чередой. Мавантуйский «?и» – тянуть-тащить, расстилаться-распространяться (о дыме, тумане), носить на себе и за плечами. Научное мудросообщество единого мнения по поводу «си мин» и «и мин» не имеет. Ян Хин-шун: «Это называется глубокой мудростью». Маслов А.А.: «Это зовется сокрытой мудростью». Малявин В.В.: «Это зовется «сокрытое преемствование просветленности». Lau Din-cheuk: «This is called following one's discernment». Роберт Хенрикс (мавантуйские тексты): «This is called Doubly Bright». Рихард Вильгельм: «This means: living in clarity». Артур Уэйли: «This is called resorting to the Light». Звукосочетания «Doubly Bright» и «Following one's discernment» произвели на нас сильное, но тревожное впечатление. Пуркуа? Да, because, строка (8) дает простонародное определение тому, что происходит в строчках (6) и (7), где мудрогерой без разбору и удержу спешит на помощь всем чувствующим субъектам и бесчувственным объектам. Так если он никого и ничего не отвергает, то, что здесь делает «discernment», подразумевающий проницательное различение-распознование и «Doubly Bright», который, вообще, неизвестно про об чем? Что до отечественного производителя, то у него по любому поводу лишь глубоко сокрытая мудрость или ее не менее сокрытая чудо-преемственность. Мудрокотик Костя на этот счет так и заявил соседским курам: «Сказано вам, куры, что «глубоко глубокая мудрость». Вот и не жужжите. Впитывайте, что дают!»
Дело в том, что «глубоко сокрытая мудрость» древнекитайцев лежит на самой поверхности здравого смысла и, обычно, выражалась ими с помощью простейших и обиходных в их повседневном обиходе звукосочетаний («обиходный в повседневном обиходе» – литературная добыча мудрокота Кости, после яростной философской схватки с толсто-вальяжными утками). Учитывая, что мавантуйские версии текста старше всех остальных его вариаций (на годянском бамбуке этой главы нет), мы, с Великим Пекинесом, выбираем «и мин», что и конвертируем в «носить за плечами Свет» («Си мин» вполне можно было бы перевести как «следовать за Светом» или «практиковать Свет»).
Все без исключения животрепетные организмы излучают и поглощают Свет (божественный он или какой другой, не нам решать, но соседские куры утверждают, что это самые обычные фотоны, смешанные в разных пропорциях со Святым Духом) каждый микромомент своего удивительного существования. То, что они называют словом «ЖИЗНЬ», и есть СВЕТ, точно такой же, что поддерживает вселенную от Большого Взрыва до наших дней окончательного беззакония. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.» (Первая книга Моисея, Бытие, 1-3). Мудропушистый кролик Пи-Пу, обожающий исследовать строго научным образом все антинаучное, как-то взвизгнул, что божественный Свет – это непоколебимый фундамент пространственно-временного континуума. Он так же, как пространство, беспричинен и бессмертен, и так же, как время, беспристрастен, неумолим и вечен в своем более чем странном движении. Сказка про его сотворение, конечно, сказка, но в каждой сказке есть намек – добрым молодцам урок!
Любое взаимодействие двуногих зверюшек – это обмен таким Светом. Обыватель хищно-печального образа, сосредоточенный на самом себе, больше поглощает, чем отдает. Свет, который он излучает наружу, слаб, низкочастотен и почти не заметен, поскольку искажается и рассеивается его эго-центром (гл.20). С древнекитайским мудрорыцарем все было наоборот. Он не был самовлюбленным занудой и не питался чужим Светом в личных целях. Он щедрой лапой раздавал свой семь дней в неделю без ограничений и выходных. Если он упражнялся в таком гуманитарном вспоможении искренне и бескорыстно, то его излучение было столь мощным и обжигающим, что все двуногие зверюшки, пасущиеся рядом и чуть поодаль, даже не понимая, что к чему, были рады расстараться. Они автоматически желали сделать ему хорошо и быть хоть чем-нибудь сильно полезными. Мы, с Великим Пекинесом, как-то попали в безвыходную ситуацию. Нас выручили простые и честные люди. Просто так, без всякой причины и мыслей о вознаграждении. Световой импульс, что мы получили от них вместе с их помощью, обескураживал и сшибал со всех лап. Мы до сих пор не избавились от спонтанных позывов лизнуть наших спасителей в нос и поделиться с ними сухим кормом. Если самые обычные люди способны на такое, то, что же происходило с древнекитайскими домохозяйками при встрече с Дао-рыцарем, не оставлявшим вокруг себя никаких следов кроме высокочастотного излучения Святого Духа? Ай?! Исходя из вышевзвизгнутого и глядя на такого супергероя глазами тривиальных потребителей, легко догадаться, что им было широко невдомек, откуда у этого занюханного мудреца столько чудесного Света. Вот от них, модно одетых и гладко выбритых, окромя тусклого тумана ничем и не пахнет, а тут нате вам… Все в радостном возбуждении, искрятся и хлопочут, повизгивают и виляют хвостиками. Ах, ах и еще раз ах! Многовероятно, что живые излучатели Святого Духа в массе своей были странниками, слоняющимися туда-сюда по живописным просторам Поднебесной. Так домохозяйкам и казалось, что они путешествуют, таская весь свой Свет в котомке за плечами. Ну а разве не так?

(9). (10). Строка (9) оказалась способна удивить даже мудрокота Костю, что до этого момента считалось невозможным. Конечно, отсутствие сметаны в его миске всегда сопровождалось удивленным мурчанием и недовольными подергиваниями распушистого хвостика, но в такое удивление давно не верят даже соседские куры. Так ознакомившись с ситуацией вокруг строки (9), хитрокотик беспомощно выпучил невинные глазки и приспустил свои самурайские усы. «О матка боска…», – промурлыкал он человеческим голосом любимую присказку Неразумного, за что тут же был награжден внеплановой порцией биосметаны.
Ладно мы, с котиком! Похоже, Роберт Хенрикс тоже испытал смятение всех своих чуЙСтв, обнюхав эту строку во втором мавантуйском тексте: «In line 9 later texts all say the exact opposite of what is said here – namely, «Therefore the good man is the teacher of the bad man» («В строке 9 более поздние тексты (Ван Пи, Хэшан-гуна и Фу И) все говорят совершенно противоположное тому, что сказано здесь, а именно: «Поэтому хороший человек – учитель плохого человека»). То есть, мавантуйский шелковый свиток «B» (в тексте «А» на 3 иероглифа меньше, чем в тексте «В») возвещает, что добрый китаец – это учитель добрых людей, на что все иные тексты недовольно фыркают, указывая передней лапой совсем в другом направлении: «Добрый – это учитель недобрых!» Ну и куда крестьянину податься?

Второй мавантуйский текст:

(9) Поэтому добрый человек – доброго человека учитель.
(?гу ?шань ?жэнь ?шань ?жэнь ?чжи ?ши)
(10) Недобрый человек – доброго человека опора.
(?бу ?шань ?жэнь ?шань ?жэнь ?чжи ?цзы ?е)

Стандартный текст и варианты Хэшан-гуна и Фу И:

(9) Поэтому добрый человек – недоброго человека учитель.
(?гу ?шань ?жэнь ?чжэ ?бу ?шань ?жэнь ?чжи ?ши)
(10) Недобрый человек – доброго человека опора.
(?бу ?шань ?жэнь ?чжэ ?шань ?жэнь ?чжи ?цзы)

Строки при всех своих разночтениях просты и даже незатейливы. Правда, кроме знака «?цзы», который имеет такое огромное количество значений, что аж все лапки разбегаются: «Имущество, деньги, ресурсы, дарования, способности, врожденные качества, основание, опора, помощь, поддержка, материал, resourses, money, funds, capital, to provide, to supply, to support». Всяк мудрец, отважившийся на перевод строки (10), вынужден не только гадать на панцире несчастной черепахи, но и буйно фантазировать без всякого панциря об ее потаенном смысле, наполняя строку тем, что ему приснилось и пригрезилось. For instance: «… and non-good men are the subject-matter of the good» (Рихард Вильгельм); «And the bad man is the raw material for the good» (Роберт Хенрикс); «But the imperfect is the stock-in-trade of the perfect man» (Артур Уэйли); «And the bad man is the material the good works on» (Lau Din-cheuk), «А недобрый человек – орудие доброму человеку» (Малявин В.В.). Ах-ах! Снова чехарда во всем своем малоосмысленном великолепии, в общем и целом сводящаяся к тому, что «goog man» – это древнекитайский скульптор человеческих душ, охваченный пылко-идиотическим желанием изваять что-нибудь себеподобное из сырого материала (the raw material; the material the good works on) заведомо отвратительного качества, пылящегося где-то на складах в виде товарного запаса (the stock-in-trade). «Орудие доброму человеку» от Малявина В.В. … Это, чё? Плохой китаец в виде инструмента для производства сельскохозяйственных работ на огороде китайца получше? Ох-ох… Кстати, про «орудие» среди значений иероглифа «цзы» никто и не слыхал кроме этого профессора. Честно взвизгнуть, нам, с Великим Пекинесом, нравится перевод Ян Хин-шуна («Таким образом, добродетель является учителем недобрых, а недобрые – ее опорой»). Of course, даже курам с утками уже известно, что одна крайность подпирает другую в силу диалектической борьбы противоположностей за свое светлое будущее в виде их неразрывного единства. Но куда девать иероглиф «жэнь» (человек). Спрятать под подушку как мягкую игрушку? «Шань жэнь» – это доброкитайский человек, а не абстрактная «добродетель». Созерцая столь вольное обращение с «Лао-цзы», возникает робкий исторический вопрос. Какой? А был ли, вообще, товарищ Ян Хин-шун урожденным китайским коммунистом? А не из охлажденных ли он эскимосов иль ошпаренных африканским солнцем негров преклонных годов? Уй?
Cоседские куры и важно-вальяжные утки с другого конца деревни в полном соответствии с постулатами Карла Густава Юнга коллективно, но бессознательно уверены, что Лао-цзы был добрым малым, отчего и спасал в первую очередь злых, плохих и отвратительных. Учил их уму-разуму и джентельменским манерам, а они в следующей строке поддерживали его материальным образом на зависть окружающим. Как? Да грядки ему копали и дрова рубили без продыху. Не скулили, а все внимали и внимали мудрости его «глубоко сокрытой» в глубинах Великой Тайны. Ах! Схимники-огородники после недолгих раздумий, хором взвизгнули, что Совершенномудрый не был ни добрым, ни малым. Он, вообще, не укладывался ни в одну из характеристик, применяемых к заскорузлым обывателям, а злых, ленивых и криводушных гонял поганой метлой со своего огорода при любой погоде. Почему? Да потому, что тех, кто «громко хохочет» полным-полно и даже больше (гл.41). Метать пред ними бисер в теплой надежде на их перевоспитание… Ох-ох… Если покаяться, то отделение плевел от розочек, вообще, было несвойственно древним мудрокитайцам. Что добрый, что злой… Какая разница?! Всем есть место под Небесами. Любить тех и ненавидеть этих – все равно, что питаться одними шоколадками. Люди, как говорит глава 74, почти всегда постоянны в своем поведении. Поэтому, дрессировать всех «бурбонов и монстров» – занятие трудозатратно-неутешительное. «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими и тогда воздаст каждому по делам его» (Евангелие от Матфея 16-27). Ах, кто откуда приидет – вопрос мучительно задумчивый, но то, что без подло-коварных, нагло-жестоких и истерически буйных Дао было бы хилым и недостаточным (гл.41) – это неоспоримый антинаучный факт! На всех вороватых и агрессивных всегда найдется Великий Палач (гл.74). Самонадеянно взвалить на себя его заботы и хлопоты – это не Дао. А то, что «не Дао», всегда заканчивается куриным бульоном с петрушкой, морковкой и сельдереем (по религиозным поверьям соседских кур). Причем, глава 42, беспощадно утверждает, что всем гиперактивным негодяям не удастся даже умереть по-хорошему. Так Лао-цзы помимо того, что смотрел на все сто родов как на «соломенных собак» (гл.5), был хорошо знаком и с тем, что в буддизме называют «Великим Состраданием». Иначе, разве заявил бы он, что все жители планеты для него будто неугомонные дети (гл.49)? Относительно вечной проблемы «учителя-ученика», мы вынуждены безотвественно сознаться, что отыскать достойного ученика так же сложно, как и мудроучителя. Даже среди десяти тысяч добрых и усердных, дай Бог, найдется один талантливый и бесстрашно упорный. Среди недобрых, с ущербной нравственностью и необузданными страстями их не сыскать даже днем с китайским фонариком. Поэтому учить недобрых – это чушь поросячья, откуда весело ни глянь!

(11). (12). На наш крестьянский нюх, эти строки являются кульминацией долгих размышлений у парадного подъезда…, пардон, у дырки в заборе, на тему кто хорош, а кто не очень, и стоит ли, вообще, испытывать педагогические конвульсии, чтобы научить добрых двуногих зверюшек быть еще добрее и пушистее (мавантуйские тексты). Отрицательные граждане на мавантуйских шелковых свитках упоминаются только в качестве «опоры» или «сырого материала», при этом с какой благородной целью положительные члены населения собираются их использовать, не уточняется (вполне вероятно, как раз для педагогических экспериментов по перевоспитанию кровожадных тигров в кротких косуль и трепетных ланей). Признаться, соседские пеструшки в восторге от строк (9) и (10), но схимники-огородники сочли их мутно утомительными и скучно обывательскими. Так же, как из строк (6) и (7) неясно, что подразумевается под «спасением-вспоможением», из строк (9) и (10) не уразуметь об чем вся эта педагогическая возня и зачем опираться на недобрых злодеев, когда вокруг полным-полно более дружелюбных сограждан. Впрочем, не исключено, что эти строки выражали общекитайские заблуждения, а строки (11) и (12) были призваны резко и решительно с этими заблуждениями покончить (аналогичную конструкцию можно обнюхать в главе 10). Мы, с Великим Пекинесом, из твердой убежденности в том, что Лао-цзы был cовершенномудрым мудрецом, а не слащавым христианским пастырем с благими намерениями, не склонны причислять эту главу к философским продуктам первой свежести именно из-за строк (9) и (10), которые в силу их невнятно-заурядного содержания ослабляют ее общегалактическую мудрость.
Так прочь унылое унынье! Строки (11) и (12) – это уже «осетрина» высшей свежести, не подлежащая постыдному разложению как минимум до конца текущей кальпы.
Строка (11) везде одинакова и ее перевод ощутимых затруднений не вызывает: «?бу ?гуй ?ци ?ши ?бу ?ай ?ци ?цзы» (Не ценить свой учитель-наставник; Не любить свой опора-поддержка-материал). Однако строка (12) начинается со знака «?суй», оповещающего об уступительном характере предложения и вносящего неразбериху и (что уж скрывать) почти сумятицу в восприятие этих строк предостойнейшими профессорами. For example, Lau Din-cheuk: «Not to value the teacher Nor to love the material Though it seems clever, betrays great bewilderment»; Рихард Вильгельм: «Whosoever does not cherish his teachers and does not love his subject-matter: for all his knowledge he would be in grave error»; Роберт Хенрикс: «To not value one’s teacher and not cherish the raw goods – Though one had great knowledge, he would be greatly confused». Отечественный производитель: «Если недобрые не ценят своего учителя и добродетель не любит свою опору, то они, хотя и считают себя разумными, погружены в слепоту» (Ян Хин-шун); «Не чтить учителя, не любить орудие – Тут и великий ум впадет в заблуждение» (Малявин В.В.); «Если не ценить учителей, если не любить материала для них, то даже умудренные впадут в величайшие заблуждения» (Маслов А.А.). Ох-ох… Почему профессорский состав поголовно несет откровенный вздор про хулиганов-двоечников и их перепуганных учителей, которые просто обязаны ценить и любить друг дружку, чтобы не «впасть в заблуждения» или, не приведи Великий Будда, «погрузиться в слепоту» по самые ушки?
«Не ценить-любить учителя» и «знание – это не более чем иллюзия» – откровения ни при каких обстоятельствах для наукоемкой публики неприемлимые. Как сказал мудрокот Костя, от этих строк всяк профессор «кислых щей» ощущает себя так же, как серая мышка, которой я наступил своей смертоносной лапкой на ее худосочный хвостик. Так в сфере Дао-изысканий взаимоотношения учителя и ученика отличаются от всех своих университетских аналогов. Любить ученика – это зачем? Он не любовница и не обожаемый поросенок-минипиг. Ценить учителя – это как? Одаривать его шоколадкой по революционным праздникам и букетом хризантем на 8 марта? Ну-ну… Привязанности любого содержания в науке о Дао не приветствуются. Учитель и ученик делают исключительно то, что должны делать, и только божественный Свет диктует им их права и обязанности. Проявления тепло-сопливых настроений в таком интерьере неуместны и в лучшем случае прерываются резким ударом палки в лоб или по лбу. В худшем – ворота учебного заведения закрываются для любвеобильного студента надолго или навсегда.
Строка (12) выглядит вполне лаконичным образом: «?вэй ?чжи ?ху ?да ?ми» (мавантуйский текст «А»); «?суй ?чжи ?ху ?да ?ми» (мавантуйский текст «В»); «?суй ?чжи ?да ?ми» (текст Фу И); «?суй ?чжи ?да ?ми» (тексты Ван Би и Хэшан-гуна). В уступительно-придаточном случае иероглиф «суй» будет означать «хотя, хотя бы, разве, будь то даже, только лишь, although, even if», а главная часть предложения, как правило, будет начинается противительным союзом (однако, но) или союзными наречиями (все же, все равно, тем не менее), стоящими перед сказуемым этой части (см. гл. 26, строка 4). For instance: «Хотя это и так, я все равно сделаю этак». Вот только здесь ни главной, ни придаточной частей у предложения нет. Все, что есть, это знак «суй» плюс существительное или глагол («чжи» – знание-знать; «чжи ху» – знать-понимать), прилагательное («да» – великий, огромный) и снова существительное («ми» – заблуждение). Этих грамматических ингредиентов недостаточно, чтобы вытянуть предложение на уступительно-придаточный уровень. А при таких делах «суй» будет начальной частицей «ведь», участвующей в эмоциональном сопровождении строгой философско-математической формулы, где «чжи» (знание или мудрость) с «да ми» (большое или великое заблуждение) равны друг другу и ныне, и во веки веков. Кроме сего, знак «?вэй» первого мавантуйского текста может быть конвертирован в наречие «воистину», что, как и частица «ведь», прекрасно сочетается с вышеобнюханным уравнением: «Ведь знание – это великое заблуждение» или «Воистину, знать – это …» Что касается мудросмысла этой очаровательной констатации, то в тексте предостаточно аналогичных повизгиваний. Главы 18, 19 и 20 наперебой призывают отбросить знание куда-нибудь вдаль, чтобы избавиться от нервного беспокойства внутри себя и хитро-коварной лжи в окружающем тебя всенародном пространстве. «Жизнь станет во сто крат лучше и веселее», – уверяют они. Глава 71 без долгих предисловий объявляет, что все, про об чем следует знать и помнить, это Великое «Не Знание». Насыщение же своего нежного организма мыслевирусами из условных представлений – это хронический недуг, причем, заразный и неподдающийся излечению даже интенсивным иглоукалыванием. Промежду прочего, любое знание порождает карму. А карма порождает новую карму. И такая дребедень every-every каждый день … Поэтому глава 64 выносит окончательный приговор обучению как плохих, так и хороших: Мудрый желать не желает (?юй ?бу ?юй) и учится не учиться (?сюэ ?бу ?сюэ). Ах-ах! Научиться, как «правильно» не учиться, в принципе, невозможно. Это расчудесное умение произрастает строго изнутри. Ну или по-щучьему велению без твоего хотения.

(13). Финальная строка резюмирует итог всего, что было заявлено в тучно крамольных, но максимально искренних строчках (11) и (12) («А теперь отрезюмируем итог» – победоносное выражение мудрокота Кости, обычно, употребляемое им после ночного истребления ни в чем не повинных серых мышек). «?ши ?вэй ?мяо ?яо» означает «это называется, это значит, this is what is called; мяо яо». Причем «мяо яо» – это в мавантуйских версиях, а во всех остальных – «яо мяо». «?яо» в виде существительного – это СУТЬ, все самое основное и главное. В виде прилагательного – что-то главное и важное, но в то же время простое и краткое. Иероглиф «?мяо» – это то, что созерцает в первой главе мудродревний китаец, постоянно не имеющий никаких желаний – нечто тончайше-мельчайшее, нежно-ничтожнейшее и бездонно-таинственное, насквозь пронизывающее Землю и охватывающее Небо со всеми плавающими по нему красно-зелеными драконами. Соответственно, «мяо яо» и «яо мяо» – это «суть всего самого таинственного» Ух-ух! Так оно и есть!

28.

(1) Зная свое мужество, хранить свою женственность –
(? чжи ? ци ? сюн ? шоу ? ци ? сы)
(2) Стать руслом реки [для всего, что] под Небесами.
(? вэй ? тянь ? ся ? си)
(3) Стать руслом реки [для всего, что] под Небесами –
(? вэй ? тянь ? ся ? си)
(4) С постоянным Дэ [уже] не разлучаться.
(? хэн ? дэ ? бу ? ли)
(5) С постоянным Дэ не разлучаясь,
(? хэн ? дэ ? бу ? ли)
(6) Вновь вернешься в новорожденного.
(? фу ? гуй ? юй ? ин ? эр)
(7) Зная свою чистоту, хранить свой позор –
(? чжи ? ци ? бай ? шоу ? ци ? жу)
(8) Стать долиной [для всего, что] под Небесами.
(? вэй ? тянь ? ся ? гу)
(9) Стать долиной [для всего, что] под Небесами –
(? вэй ? тянь ? ся ? гу)
(10) Постоянное Дэ тогда [станет] полным.
(? хэн ? дэ ? най ? цзу)
(11) [Когда] постоянное Дэ [уж] в достатке,
(? хэн ? дэ ? най ? цзу)
(12) Вновь вернешься к простоте древа.
(? фу ? гуй ? юй ? пу)
(13) Зная свое белое, хранить свое черное –
(? чжи ? ци ? бай ? шоу ? ци ? хэй)
(14) Стать образцом [всему, что] под Небесами.
(? вэй ? тянь ? ся ? ши)
(15) Стать образцом [всему, что] под Небесами –
(? вэй ? тянь ? ся ? ши)
(16) Постоянное Дэ [уж] не ошибется.
(? хэн ? дэ ? бу ? дай)
(17) [Когда] безошибочно постоянное Дэ,
(? хэн ? дэ ? бу ? дай)
(18) Вновь к Беспредельному возвратишься.
(? фу ? гуй ? юй ? у ? цзи)
(19) Раскалывая дерево целое, получаешь «сосуды».
(? пу ? сань ? цзэ ? вэй ? ци)
(20) Применение Мудрого – во главе [всех] чинов.
(? шэн ? жэнь ? юн ? цзэ ? вэй ? гуань ? чжан)
(21) Ведь Великий Закон не режет.
(? фу ? да ? чжи ? у ? гэ)

«I never know what I think about something until I read what I’ve written on it»
William Faulkner

Из всех запутанных эпизодов «Дао Дэ цзин», что мы, с Великим Пекинесом, успели обнюхать старательно и беспристрастно, эта глава являет собой наивысшую неразбериху. Причем, до обнаружения мавантуйских шелковых свитков никакой суматохи и не было, но, как говорит вольный мудрокот Костя, все тайное иногда стремительно становится еще более таинственным. Обычно, философская озабоченность хитрокотика совпадает с внезапными исчезновениями сметаны у схимников-огородников. Так надысь расплывчатые подозрения Неразумного вылились в резкое осуждение этих мистических пропаж. Грозно размахивая веником, он наобещал установить вдоль забора жестокие таможенные барьеры вплоть до аннулирования входной визы отдельным хитрофилософам. Белоснежный Костя расстроился, приспустил хвост и учинил покаянные мурлыканья, тем самым полностью опровергнув свою же глубокомысленную сентенцию. Все тайное, как всегда, стало явным, а котик был тотчас помилован и обласкан.
На годянском бамбуке главы нет, поэтому ее мавантуйские версии пока являются наидревнейшими, вызывая у нас теплое чувство наивного доверия просто уж в силу того, что с момента их захоронения к ним никто не прикасался. Наш перевод сей главы в основном соответствует второму мавантуйскому свитку (в свитке «А» сохранилось меньше иероглифов). Пристальный же взор на стандартный вариант этой поэмы позволяет догадаться, что он претерпел обширное «хирургическое» вмешательство со стороны никому не известных, но добрых древнекитайцев. Судя по характеру случившихся с ним трансформаций, они были вызваны исключительно благими намерениями. Впрочем, все по порядку.
Допуская, что на живописных просторах древнего Китая мавантуйские тексты существовали не в единственном экземпляре, самое время весело наябедничать, что от их возможных аналогов в процессе дальнейшего копирования были без всяких вменяемых оснований отлучены строки (5), (11) и (17). Возможно, древний писарь ослаб от скучных повторов и, сочтя их не влияющими на общий смысл повествования, решил избавить себя от лишних хлопот. Созерцая такую безответственность, мы, с Великим Пекинесом, испытываем жгучую потребность испустить грозный самурайский рык. Подумаешь, строки не влияют на смысл, а ритмика песни разве несущественна? Дальше – больше. Второй фрагмент главы (строки 7-12) вдруг оказывается на месте третьего (строки 13-18). Зачем? Да, чтобы иероглиф «?пу» (необработанное дерево, естественность и простота), завершающий строку (12), оказался рядом с «пу» в начале строки (19). Древнекитайские домохозяйки почитали такие благозвучные конструкции за верх литературного изящества. Наконец, если во втором мавантуйском тексте мудрорыцарь за ради исполнения роли плодородной долины знает свой «?бай» (белый, ясный, чистый), а хранит свое «?жу» (позор и оскорбление), то в стандартном случае он уже знает свой «?жун» (слава, почесть), правда, продолжает хранить «жу». Безусловно, «позору» (жу) в качестве наиболее сочного противовеса соответствует «слава» и «почет» (жун), поэтому на каком-то этапе эволюции главы знак «жун» вытеснил иероглиф «бай». Но участвовал ли в этих эволюционных процессах Лао-цзы? Очень похоже, что нет. Иероглиф «жу» помимо стыда и позора означает «быть испачканным, запятнанным и посрамленным», что прекрасно сочетается с мавантуйским «бай», если видеть в нем эталон морально-нравственной чистоты древнего китайца. Например, в переводе Роджера Эймса и Дэвида Холла: «Know the clean Yet safeguard the soiled». Или вот Роберт Хенрикс: «When you know the pure yet hold on to the soiled…» Кстати, в первом мавантуйском тексте нерадивый писарь, вообще, пропустил знак «бай». Что ему за это было? Возможно, его торжественно высекли на конюшне, а может быть никто и не заметил. Науке это неизвестно.
Если сознаться, то все три поэтических этюда настоящей главы говорят на разные лады об одном и том же. Белое и черное (чистое и грязное), мужские и женские суперкачества (сила и слабость), позор и слава – все это относительные противоположности из мира сансарической печали, никаким боком не совместимые с божественным Дэ-совершенством (гл.38). Дэ – это не христианское добротоделание с его культивацией пассивного благоутробия. Дэ – это функция Дао-субстанции (OmniPotent De of the OmniPresent Dao) или манифестация недуального Дао в неисчислимом множестве изменчивых феноменов. Конечно, смелые попытки упаковать все эго-крайности в одном мудрокитайском организме заслуживают всяческого уважения, удивления и почти восторга, но не стоит путать куриный вздор с самой яйценесущей пеструшкой. Взять, for example, вольные практики в стиле «знать одно, хранить другое», выступающие во всех трех куплетах в качестве катализатора роста «постоянного Дэ» в сердце-уме мудрокитайца. При всей медицинской неопределенности этих процедур, строка (4) гарантирует, что ежедневное их исполнение обеспечивает созревание Дэ-совершенства до той героической стадии, когда внешние обстоятельства уже не разлучают его со своим мудроносителем (?бу ?ли). Те же упражнения в строке (10) помогают постоянному Дэ достичь уровня заветной достаточной (?цзу), а в строке (16) стать безошибочно-неуязвимым (?бу ?дай). Что можно взвизгнуть, глядя на всю эту многообещающую «физиотерапию»? Только то, что буйные фантазии древнекитайских домохозяек не знали себе удержу. Причем, мы, с Великопушистым, и рады бы воспеть хвалу, да вот Заратустра не дозволяет. Даже соседским курам, мыслящим в террористическом режиме под патриотические лозунги, прекрасно известно, что все постоянное постоянно именно потому, что постоянно. Соответственно, ни при какой погоде «постоянное Дэ» (в мавантуйских текстах «?хэн ?дэ», в стандартном – «?чан ?дэ») не подвержено переменам и не предполагает разнообразных уровней своей ароматной насыщенности (гл.38). Внимая же сим народным гимнам, придется признать, что до момента перетекания в окончательную безошибочность, достаточность и полноту «постоянное Дэ» было вяло-сомнительным и с признаками коварного недолива. Ох-ох. Пробуждение любой честной домохозяйки к Дао или недвойственной Дхарме автоматически привносит в ее поведение и пищеварение… ой, sorry, мироощущение всю полноту божественной безошибочности. С ее сознанием случается нечто подобное фазовому переходу: Бодхи обрушивается на нее как гром с ясного неба, мгновенно и стремглав, без каких-либо промежуточных стадий. К сожалению, древнекитайцы были не в курсе, что такое «фазовая трансформация», поэтому, например, в период расцвета Чань-буддизма истерзали себя дурацким вопросом о внезапном или постепенном характере пробуждения к истинной Дхарме. Шестой Патриарх, Великий Хуэй-нэн, видел эту ситуацию насквозь, и для него не было секретом, что иллюзорно-двойственное мировосприятие ни в каком рафинированном виде не способно медленно и целеустремленно переползти в прямое Видение недуальной Реальности (Сутра Помоста, гл.4).
Аналогичная картина просматривается и в отношении различных ступеней древнекитайской святости: новорожденный младенец, безупречная цельность необработанного древа (пу) и на закуску возвращение к ощущению собственной беспредельности. Ох-ох. Дэ-совершенство не ощущает самого себя, любимого, так же, как и любой уважающий себя младенец или представитель древесной флоры. Из главы 38 можно без напряжения уяснить, что высшее Дэ потому и высшее, что безжалостно расстается со всем своим ощущаемым совершенством. Позабыв саму себя безбоязненно и безоглядно (гл.22), дерзновенная домохозяйка оставляет медитативное самошлифование и взращивание безупречной чистоты своей моральной нравственности. «Я, Хой, преуспел! Сидел, и забыл самого себя», – ошарашил никому не известный Янь Хой всем известного господина Конфуция, погрязшего в условных представлениях о человечности, справедливости и интенсивности чувства долга (Чжуан-цзы, Гл.6). Поэтому стать как новорожденный младенец, быть как дерево-недотрога и раствориться в беспредельности Дао-ума – что звонко в лоб, что тихо по лбу. «Здесь, о Шарипутра, все дхармы отмечены пустотой. Они не возникают и не прекращаются, ни загрязнены и ни чисты, ни совершенны, ни несовершенны. Потому, о Шарипутра, в пустоте нет форм, нет чувств, нет восприятия, нет умственных конструкций и нет сознания; нет глаза, уха, носа, языка, тела, ума; нет форм, звуков, запахов, вкусов, осязаемого и нет дхарм (объектов ума); нет осознания зримого, и так далее до осознания мыслимого», – элементарно проясняет создавшуюся ситуацию Сутра Сердца Праджняпарамиты.

(19). (20). (21). Эти загадочные строки выглядят совершенно самостоятельными, и нам невдомек, на каком основании они были склеены вместе со сладкозвучной балладой про перманентное Дэ. Тем не менее, согласно сообщению строки (19) измельчение «цельного древа» Дао-единства (?пу ?сань) неминуемо ведет к тому, что под Небесами как на дрожжах образуются всевозможные «сосуды» (?ци) или узкопрофильные специалисты, вполне пригодные для «малых дел», но не способные на что-либо грандиозное. Для «великих дел», как-то управление королевством во имя его максимальной гармонии с агрессивной средой обитания, если исключить коррупционные составляющие этой забавы, уже следовало привлекать граждан с более широким кругозором. Вот строка (20) и намекает, что совершенномудрый субъект как раз и подходит для того, чтобы эффективно возглавлять «сосуды» помельче. Он не похож на дохлую рыбу, подверженную гниению и развращающую вокруг себя все, что дышит и шевелится; он не ворует, не интригует лукаво и беспрерывно, не берет взятки (в том числе борзыми щенками), принципиально не врет и не испускает мыльную пургу в глаза окружающим. Его пребывание на вершине властной пирамиды максимально способствует расцвету и благоуханию любого гособразования, озабоченного не паразитированием на собственных членах населения, а бурным их процветанием во благо любимой отчизны (гл.3).

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/knizhka-tretya/dao-de-czin-lao-czy-rastolkovaniya-velikogo-pekinesa-sutra-71782390/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.