Главная страница | Публицистика | Люди на карте. Россия: от края до крайности

Люди на карте. Россия: от края до крайности
Владимир Д. Севриновский
Новая книга писателя и журналиста Владимира Севриновского – итог многолетних поездок по России с целью увидеть страну во всем ее многообразии. Путевые заметки и документальные очерки сливаются в масштабное полотно. Наблюдения автора перемежаются голосами героев: шаманов, школьников, художников, водителей, рабочих, жителей мегаполисов и сел от Чечни до Чукотки. Особую атмосферу книге придают фотографии, сделанные автором. Истории из разных регионов перекликаются друг с другом. Кажущиеся противоречия оборачиваются смысловыми рифмами, связывающими страну воедино.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Владимир Севриновский
Люди на карте. Россия: от края до крайности

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

Литературный редактор
Елена Холмогорова

Дизайн
Кирилл Благодатских, Анна Наумова

Фото на обложке
Юрий Бурак


© В. Д. Севриновский, текст, фото, 2019
© Кирилл Благодатских, Анна Наумова, дизайн, 2019
© ООО «БОСЛЕН», 2019

От автора
Серпуховичи любят свои реки Серпейку и Нару, но по-домашнему, по-семейному.
Стратегически, по-государственному они любят Оку.
    – Из рекламного буклета
Эта книга – о любви.
Любви к своей стране. Чувстве, которое принято считать священным и обязательным, будто речь идет о службе в армии. Которое иногда принято симулировать, а порой и насмешливо отрицать, да так, что подчас это можно принять за ненависть. И отрицающих можно понять, ведь редкое чувство причиняло столько боли и опошлялось таким количеством уродливых и пустых клише. В нем заставляли клясться публично, а любовь – дело интимное. Возлюбленную пытались подменить механической куклой под названием «Государство», а иногда и куклой-близнецом, с которой государство вечно дерется в своем балаганчике. Но насколько же она выше и многогранней всех, кто пытался присвоить ее имя! Как непохожа на связанные с ней стереотипы. Ведь всякое клише мертво, а она – живая, изменяющаяся каждое мгновение, и потому самая очевидная и привычная правда о ней на следующий день может стать ложью.
Мои рассказы – не исключение. Некоторые из них, еще совсем недавние, повествуют о стране, которой уже нет. Но я и не пытаюсь сказать о России последнюю правду. Я не могу и не хочу быть объективным, ведь это – книга о любви. Спроси любого человека о его возлюбленной – и ты узнаешь о нем самом больше, чем о ней. Единственное, что я могу сделать – это выхватить из памяти пригоршню историй, то смешных, то грустных, когда она раскрывалась мне с новой стороны, и надеяться, что в них отразится образ моей России. Многие поймут меня неправильно или не поймут вообще, но я этого не боюсь. Я просто пытаюсь быть искренним.
У меня получилась странная книга. Она рассказывает о России, но в ней нет ни Кремля, ни Эрмитажа, ни даже прекрасного краеведческого музея Красноярска. За описанием путешествия следует семейная легенда или беседа со старым шаманом. Эта книга даже не закончена, ведь и сам я только пытаюсь понять Россию. Как и миллионы людей – восхваляющих, проклинающих – ищу ее и натыкаюсь на одни противоречия.
Она разная. Иногда – восхищающая вечной мудростью и чувством юмора. А порой – дура, каких поискать. Один, взглянув ей в лицо, видит старуху, посылающую на смерть, другой – верную жену. С ней бывает очень непросто. Ее левая рука не знает, что творит правая, а правая и вовсе считает себя головой или того хуже – отдельным телом. Иногда от нее хочется отдохнуть и, чего греха таить, погулять на стороне. Но лишь затем, чтобы как следует соскучиться. И снова глядеть, затаив дыхание, на окские туманы, окунаться в живую воду на Алтае и слушать, слушать, слушать, как она разговаривает с тобой тысячью голосов. Ведь это и есть счастье.

Часть первая
Центр


Взглянешь на карту, и сразу ясно, что Центр России – в огромных зеленых пространствах Сибири. Ближе к полюсу начинается Север с его снегами и бесконечной тундрой. Четкой границы между ними нет – Арктику заселяли обитатели Центра, а потому культура у них и у коренных сибиряков схожая, только время течет медленней. XXI век проступает там отдельными пятнами, подозрительно похожими на нефтяные. А в Сибири века смешались, и будущее немудрено перепутать с прошлым. Обитатели Юга приезжают в Центр на заработки – и пускают корни, становясь местными жителями. Запад отгородился от него железной стеной уральских гор. По ту сторону хребта – нагромождение городов и паутина дорог, здесь же – простор и спокойствие. Восток не зря называют Дальним. Там остальную Россию воспринимают как другой материк. Москва так далеко, словно ее и нет вовсе. Сибирь куда ближе и понятней.
Центр России – древний, языческий, лукавый. Отсюда распространилась на весь континент культура тюркских кочевников. Отсюда же течет по трубам сибирская нефть – и кормит страну. Но как бы ни старались люди, ни создавали империи, ни пили соки земли, все их достижения и ошибки кажутся ничтожными на фоне бескрайних сибирских просторов. Из трещин в хрупком здании цивилизации сочится абсурд, который и примиряет ее с природой. Неслучайно именно отсюда пошла гулять по России монстрация. Индивидуальность Омску придают не фабрики, а метро, состоящее из единственной станции, и статуя «Дети кормят пингвинов». Успешный менеджер внезапно отказывается от карьеры и уходит в тайгу собирать орехи. Он сильно проигрывает в деньгах, подводит растерянное начальство, но не в силах свернуть с пути, по которому его предки шли сотни лет. Можно над ним посмеяться, но в жизни каждого бывают моменты, когда хочется бросить все и сбежать в лес. И я не уверен, что тот, кто подавляет этот порыв, счастливей менеджера-расстриги из далекой Тывы.
Летом здесь жарко, зимой холодно, и знает человек, что не отгородиться, не сбежать ему от природы. Иначе сойдешь с ума, сопьешься, разрушишь и ее, и собственную жизнь. Но если впустить природу в себя, поверить в нее, она щедро вознаградит. Ведь нет в мире мест прекраснее и благодатней, чем сибирская тайга. Недаром стремятся сюда люди всех религий. Ты хочешь увидеть божественное? Вот оно, захлестывает со всех сторон крохотные островки человеческого быта, разговаривает горным эхом, прорастает травой сквозь заброшенный асфальт.
Здесь каждый шаг по таежной тропинке – это шаг к себе, жители отдаленных деревень не хотят, чтобы к ним проводили дороги, а молодой предприниматель совершает приношения духам и кормит мертвецов. Здесь в паре сотен километров друг от друга пасутся стада северных оленей и верблюдов. Здесь шаман посылает язычника в православный храм за иконой, а христианин покупает шаманский оберег. Именно эти бесконечные живые просторы связывают Россию воедино.

Тыва и ее шаманы

1
Медведь, будучи родственником человека, способен стыдиться. Женщины при встрече с ним должны обнажаться, тогда он убежит, сгорая от стыда и смущения.
    – Тувинское поверье


За окном темно, с улицы доносятся вопли и свист. Тыва – прекрасное место для поклонников «Истории доктора Джекила и мистера Хайда». С наступлением темноты многие жители Кызыла, приняв изрядную порцию чудесного эликсира, превращаются в опасных монстров. Простым людям, не подверженным волшебству, остается только сидеть по домам и уповать на крепость засовов.
Столица республики знаменита печальными рекордами.
Этот маленький городок – один из опаснейших в стране, если судить по убийствам, изнасилованиям и умышленному причинению тяжкого вреда здоровью на душу населения. Мало мест в России выглядят настолько по-советски, но русским языком пристойно владеют далеко не все. Плакат в музее гордо гласит: «Медведь – предок человека». Водители не стесняются ездить на красный, в городе почти нет ресторанов, и даже в пельменных случаются перебои с пельменями. Спасает только вездесущий хаан чай – местная версия соленого тибетского чая.
В центре «Дунгур», что означает «Бубен», страждущих принимают шаманы. Среди многочисленных посетителей не было ни одного мужчины, если не считать мальчика лет десяти, который подглядывал за ритуалом сквозь занавеску. Впрочем, по словам ведунов, иногда сюда приходят целые спортивные команды перед всероссийскими соревнованиями – вероятно, проводить ритуалы от дурного глаза арбитра, некстати замечающего нарушения правил. Но самостоятельно мужчины и женщины обращаются к шаманам по-разному. Если тувинка бежит к ним по любым пустякам, то мужчина – «только когда совсем припрет».
Сейчас в «Дунгуре» – несколько шаманок среднего возраста и один молодой шаман. Старых шаманов в Кызыле почти не осталось, разъехались по деревням.
В шаманском доме четыре комнаты – прихожая, примыкающие к ней две приемные шаманок и место для ритуалов очищения, куда прямого входа нет. Шаманка первым делом вручила мне горстку камушков, велев прошептать над ней имя, фамилию, отчество, год рождения и прочая, и прочая, и прочая. Заполнив таким образом анкету для духов, я отдал камни, и она принялась раскладывать их на столе, то выдавая разнообразные факты о моем прошлом, то обещая светлое будущее. Сведения о минувшем были довольно общими («за последние четыре года у тебя умер родственник или близкий человек») и не всегда оказывались верны.
Дважды нас прерывал телефонный звонок – мобильник в сумочке шаманки ворочался, как крохотный мерцающий идол, и бормотал новомодную песню на английском языке. На оплате услуг она не настаивала, но я оставил небольшое пожертвование.
Когда сеанс заканчивался, в дальней комнате зазвучал бубен – гулкий, отрывистый, в такт ударам сердца.
– Ритуал очищения начался, – пояснила шаманка. – Посиди снаружи, послушай.
Я вышел и сел среди девушек.
– Ты зачем тут бубен слушаешь? – сердито цыкнули на меня.
– Ступай отсюда, а то вред тебе большой может быть!

Вечерело. Мы сидели с шаманкой на скамейке у погасшего ритуального костра. Голубь, курлыкая, вприпрыжку носился за голубкой, клевавшей остатки пожертвований. Вышел шаман – в накидке из ленточек, шапке из перьев и в китайских джинсах, – побрызгал молоком на четыре стороны света.
– Это – молоко матери-земли, – сказала шаманка, затягиваясь сигаретой. – Люди сейчас кому только ни поклоняются. Деньгам поклоняются, богу поклоняются, монахам поклоняются, шаманам поклоняются. Медведев Путину поклоняется, самому Медведеву – чиновники, этим чиновникам – чиновники помельче. А кому сам Путин поклоняется, кто знает? Все чему-то поклоняются. Только о земле никто не помнит. А ведь когда-то даже вы, русские, говорили: мать сыра земля. Вот кому нужно поклоняться, кого любить.
– Даже шаманам поклоняться не нужно? – переспросил я.
– И шаманам не нужно, – улыбнулась она. – Только земле, матери природе. Посмотри – она здесь такая красивая…

2
Однажды известный на всю Тоджу шаман-фокусник Арыкай встретил местного начальника и сказал ему:
– Если ты действительно великий человек, покажи мне медведя.
Когда начальник развел руками, Арыкай рассмеялся:
– Ты – всего лишь болтливый начальник, а я – настоящий шаман!
Сказав это, он хлопнул в ладоши, и тут же перед ним встали в ряд семь волков и семь медведей. Бедный начальник от страха бухнулся в обморок, а шаман, довольный демонстрацией своего могущества, удалился.
Очнувшись, начальник не стал хлопать в ладоши, дабы явить свою власть. Вместо этого он отправил небольшую бумажку куда следует, и шамана Арыкая посадили ровно на семь лет.
    – История из собрания М. Б. Кенин-Лопсана
– Повтори, как тебя зовут. Со мной нежнее говорить надо. Монгуш Борахович Кенин-Лопсан, доктор исторических наук и Верховный шаман Республики Тыва, сидит в маленьком деревянном доме в самом центре Кызыла. Здесь он работает больше полувека, и попасть к нему, при некотором везении, может любой желающий – дверь открыта, в прямом и переносном смысле. Домик принадлежит республиканскому музею, и сам обладатель звания «Живое сокровище шаманизма», присвоенного Американским фондом шаманских исследований, действительно выглядит как живой экспонат, олицетворяя собой десятки поколений сибирских шаманов, умевших выживать и сохранять свое ремесло в самых невероятных условиях.
– Слышу я плохо. А вот зрение до сих пор острое. Глаза шамана и вправду глядят с нестарческой ясностью. Ему за девяносто, он сед как лунь но до сих пор каждое утро ходит на работу. Разумеется, в те дни, когда не читает лекции где-нибудь в Австрии или США. Шаманы живут долго – в собранной Кении-Лопсаном книге мифов некоторым рассказчикам под сотню лет.
– Когда я впервые приехал в Америку, мне предложили остаться. Сан-Франциско, кажется. Знаешь такой город? Там многие интересуются шаманизмом. Конгресс был, одних китайцев человек пятьсот приехало. Обещали дать американское гражданство. Я все думал, как это. Но мне один друг объяснил, что тогда все мои знания и культура будут принадлежать США. И я вежливо так, спокойно отказался.
Он дает мне горсть камушков – крупных, светлых, почти одинаковых. Совсем не похожих на те, что вчера были у шаманки.
– Отдай судьбу!
Я послушно пересыпаю камни в его ладони. Шаман раскладывает их на столе, попутно сверяясь с листочком, на котором записаны мое имя, адрес и дата рождения.
– Ты ведь кролик по гороскопу? Кроликов лекарства не берут. Лес, природа – твое лекарство. Как заболеешь – уезжай из города, и все само пройдет. О Тыве ты напишешь три статьи. Здесь твоя душа раскроется. Говори с кем хочешь, никого не бойся. Все будет хорошо. А в Монголии душа останется закрытой. На коне там будешь скакать…
Когда я предложил переслать материалы в музей по электронной почте, Кенин-Лопсан покачал головой:
– Я – человек сталинской эпохи. Никаких интернетов не знаю. Видишь – старый телефон, его мне достаточно.
Шаманизм и сталинская эпоха – это сочетание показалось мне удивительным. Равно как и то, что в главном музее республики с брежневских времен работает практикующий шаман. Некоторую ясность внесла биография собеседника.

Родился будущий Верховный шаман 10 апреля 1925 года, в маленькой деревне у реки Хондергей. Начинал юноша как поэт и переводчик Пушкина на тувинский язык, еще до присоединения республики к России в 1944 году. Затем – Восточный факультет ЛГУ, преподавание в училище, собирание фольклора, первый большой роман и последовавшие за ним десятки книг, названных в одной рецензии странным, но звучным словом «этноэпические»…
Где же в этой действительно советско-сталинской истории то, что после падения СССР прославило Кенин-Лопсана в столь необычной ипостаси? Ведь даже описание шаманских обычаев тогда не слишком приветствовалось. Как выживали шаманы, приспосабливаясь к государственному атеизму, подобно тому, как они веками приспосабливались к изменчивой природе и прихотям баев?
Думаю, ответ дает старая фотография в краеведческом музее Кызыла. На ней изображен типичный шаман во время ритуала (лицо искажено, на голове – венец из орлиных перьев, в руках вибрирует бубен). Надпись под снимком: «Ученый-этнограф проводит имитацию вызова дождя». Вероятно, по просьбе жадных до научных знаний жителей деревни, которая, в силу странного совпадения, страдала от жестокой засухи.
– Не ценят меня по-настоящему, – пожаловался тот, кого в Республике Тыва признали Человеком столетия. – Вот лет через двадцать поймут…
Он качает головой.
– На стуле, где ты сейчас сидишь, до тебя сидели далай-лама и представитель Клинтона. Великие люди! Ельцин три раза сидел.
Шаман с удовольствием перечисляет высокие титулы и регалии. Их у него много, от официальных российских орденов до самых экзотических наград. Есть и звания-прилипалы вроде звания академика пресловутой Нью-Йоркской Академии наук.
– А как вы с далай-ламой познакомились?
– О, это смешно получилось. Во время его визита в Тыву выяснилось, что он давно читал мои труды. Ему их в Лондоне передали. Пообщались мы с ним. Интересный человек, очень образованный.
На музейных фотографиях – Монгуш Кении-Лопсан в Австрии, на съезде психотерапевтов, проводит лекцию о лечебном эффекте звуков бубна. Другой век, другая страна. На смену шаманам-этнографам пришли шаманы-психотерапевты.
– Я и сейчас должен был в Америку ехать, но что-то ноги не ходят.
Он аккуратно прячет листок с моим именем и координатами в картотеку. Напротив фамилии – изображение камушков, как они легли во время гадания.
Денег он с меня не берет, но в конце аудиенции я покупаю за тысячу рублей книгу мэтра. Кении-Лопсан пишет мне длинное посвящение (в Америке моя подпись пять долларов стоит, а тебе бесплатно дам!) и ставит сразу две печати. Одна – основанного им шаманского центра «Дунгур», другая – с именем и званиями: «Доктор исторических наук, Пожизненный президент тувинских шаманов, Человек столетия».
– Правой бери! – поправляет он меня, когда я потянулся за книгой левой рукой.
– А можно вас сфотографировать? – осторожно спрашиваю я, так как знаю, что некоторые шаманы этого не любят.
– Что ж, давай, – говорит он, окидывая меня оценивающим взглядом.
Я достаю фотоаппарат и делаю пару снимков.
– Работай, работай! – подбадривает верховный шаман.
Он то приветливо улыбается, то придает лицу суровое, даже высокомерное выражение.
– Плохо работаешь! Давай, старайся! Работай!
Видно, как нравится ему это слово.
Мы оба раззадорились. Я едва успевал менять ракурсы, включать и выключать лампочки для смены освещения (в этом мне помогал сам шаман, имевший, по-видимому, немалый опыт общения с фотографами). Кении-Лопсан оживился, глаза загорелись. Он швырнул на стол свою маленькую круглую шапочку и задорно встряхнул седыми волосами:
– Работай, как следует! Чтобы все женщины увидели меня и полюбили! Так! Молодец! Хорошо работаешь!
Потом мы позвали молодого родственника шамана, и Кенин-Лопсан фотографировался со мной, а затем и с юношей, и, клянусь, это была самая веселая фотосессия в моей жизни.
– Повезло тебе, – смеясь, сказал он напоследок. – Я иногда таким коварным бываю, но сейчас – в добром настроении.
У тебя сегодня хороший день.
И в этом он был, без сомнения, прав.

3
Дерево с душой имеет листья.
Душа дерева при этом находится в корнях. Если бы душа дерева пряталась в листьях, ее бы сдуло ветром.
    – Тувинское поверье из собрания М. Б. Кении-Лопсана
Седой рыбак быстро перебирает сеть. Сильные жилистые руки с хрустом вывертывают рыбу из ячеек и бросают в ящик на дне лодки. Алой кровью сверкают нежные лепестки жабр, перламутровыми блестками разлетается чешуя. На озеро Азас опускается вечер.
– Погляди, как вырывается! Все жить хотят, даже рыбы. Вот эта – сорога. По-нашему, по-сибирски. Вы ее плотвой зовете.
А здесь сиг попался. Только взгляни! Несколько часов пролежал – и уже мягкий весь. Мясо само от костей отходит…
Вниз по течению озеро сужается и плавно переходит в реку Тоора-Хем, которая километров через тридцать впадает в Большой Енисей. Возле устья раскинулась деревня, куда я долго пытался попасть, а потом еще дольше не мог из нее выбраться…

Кого-то в Тоджинский кожуун, что на крайнем северо-востоке Тывы, влечет тайга, кого-то – шанс поймать огромного тайменя весом килограммов в двадцать, а самых наивных – тувинская поговорка «Кто в Тодже не бывал, Тывы не видел». Если это правда, то свою республику видела лишь крохотная горстка тувинцев.
Нормальные путешественники попадают сюда на вертолете или на кораблике «Заря», крейсирующем вверх-вниз по Большому Енисею. Когда билеты на него заканчиваются, менее везучие добираются в особом автобусе на базе вездехода «Урал».
Все это я вспоминал на сиденье видавшего виды «УАЗика-буханки», когда он вез меня по бездорожью, подбрасывая на каждой кочке. Кораблик к моему приезду сломался, мутировавший «Урал» уехал, так что выбирать не приходилось. Я с завистью думал про аборигенов, которые ездили по тайге на лошадях. Словно отвечая на мои мысли, над дорогой мелькнула табличка:

ВОДИТЕЛЬ! ПЕРЕХОДИ НА ПОНИЖЕННУЮ ПЕРЕДАЧУ!

К счастью, вскоре мы остановились у лесного кафе. На стойке крупными буквами было написано: «В долг не обслуживаем!» На соседней стенке красовался список должников, такой огромный, что снизу пришлось подклеивать дополнительные листочки. Похоже, некоторым раздолбаям здесь не могли отказать.
Выпив горячего чаю с молоком и солью, я вышел наружу и нос к носу столкнулся с оленем. Красавец равнодушно оглядел меня, и даже не подумал посторониться.
Но вот семь часов тряски позади. Крошечный паром перевез нас через Енисей (на берег его пришлось втаскивать, по-бурлацки впрягаясь в длинную шлею), и водитель высадил меня у гостиницы. Возле входа сгружал какие-то ящики мрачный тувинец:
– Откуда приехал? Из Москвы? Сажу свою здесь оставлять? Вот то-то и оно. А привез нам чего-нибудь? Хоть бы картинку какую. Ее бы хозяйка гостиницы в номере повесила, вспоминали бы гостя из столицы. А все вы только сажу и везете! Администраторша полулежала в кабинете. Среди икон и евангельских цитаток виднелся обрывок листа в клеточку с надписью: «“Единая Россия”» – 5000 р.».
– На прошлые выборы приезжали, агитировать. Сказали – потом вернемся, заплатим, да так и позабыли.
Бойкая школьница лет десяти, потряхивая косичками, выдавала ключи и разносила стаканы с кипятком.
– В седьмом номере у нас обычно шаман живет, когда приезжает. А ламы никогда и не было. Сами иногда походим вокруг ступы – так, для настроения.
– Интересно у вас все совмещается – и буддизм, и шаманы.
– Они же для разного. Лама молится, а шаман – лечит.
В номере – роскошный диван и телевизор. Удобства – во дворе.
– Как стемнеет, лучше не выходите. Так, на всякий случай. Ребята чужих обычно не трогают.
– А своих?
– Своих? Тоже не трогают… А если на озеро хотите, нет проблем. Завтра машина с продуктами будет, на ней поедете…

Седой рыбак быстро перебирает сети. Одна заканчивается – тут же начинается другая. Солнце, весь день прятавшееся в тучах, напоследок проглядывает, и зеленые берега озера мгновенно наполняются жизнью.
– Смотри: в эту сеть почти никто не попался. А все дело
в четырех миллиметрах. Ячейка чуть шире. Ерунда, казалось бы, так нет. Зато если рыба из ловится, то большая…
Над нами с криком дерутся коршуны. Подлетая к сопернику, птица сильнее хлопает крыльями, чтобы ударить на полной скорости. Миг – и проигравший, кувыркнувшись в воздухе, остается позади.
– Никакого спасу от них нет. Пару лет назад один так обнаглел, что поднял крышку кастрюли и стащил рыбью голову прямо из кипятка!
В ящик летит щука – длинная, зубастая. Мирно ложится бок о бок с маленькой плотвичкой.
– А тебе повезло, что прошел деревню тувинцев без приключений. Здесь сейчас хуже, чем в Кызыле. Редкая получка обходится без поножовщины. К нам несколько раз лезли, но жена говорит: сейчас на мобильник сфотографирую! Нет, говорят, тетенька, не надо! В прошлые времена совсем по-другому было. Дверей не запирали, а теперь – все обвешались решетками. Тувинцы ходят – на каждом сапоге по девяносто две заплатки. А все почему? Раньше они в колхозах оленей пасли, овец, коров. Теперь работы нет, а пособие есть. Здоровые мужики трудиться разучились, только пьют.
А много ли им надо? Бутылку пива на четверых – и пошли буянить. Должно быть, кто-то подсчитал, что платить пособия дешевле, чем поддерживать колхозы. Но как потом людей заново научить работать? Я бы тех, кто такое придумал, к стенке – и из крупнокалиберного. Вот такая марцифаль. Не умеешь – не лезь во власть. Но не будем о политике. Грустно это. Вот, погляди: сразу три окуня! Окунь – рыба стайная. Вместе ходят, вместе и в сеть попадаются…

До обеда обещанная машина не пришла. До ужина – тоже. На стадионе борцы, похожие на похудевших сумоистов, рвали друг друга за пояса, готовясь к соревнованиям по хурешу. Вокруг магазинов шлялись попрошайки.
В угловом номере гостиницы поселился экипаж почтовой машины. Почтальоны в Тыве – не только одна из немногих связующих нитей между областями, но также инкассаторы, да и просто авторитетные люди, которых знают всюду.
– Оленей летом увидеть непросто, – разочаровали они меня.
– Сейчас почти все стада далеко в тайгу ушли, до них надо неделю на лошади добираться. В деревне-то они редко появляются. Когда были в прошлый раз, даже коровы приходили смотреть на таких странных зверей. Толпились у загона, заглядывали в щелочку и удивлялись.
Разлили по кружкам водку, чокнулись, выпили понемногу.
– А что, правду говорят, будто в Москве и Питере люди от армии косят?
– Да, бывает.
– У нас в Тыве все наоборот. Если в армии не служил, то не мужчина. Ну, или в тюрьме не отсидел. Как отцу показаться? Так что, если кто болен, платит военкому, чтобы тот его оформил как здорового.
Уже темнело, и я собрался в магазин, купить продуктов к ужину. Один из почтальонов как бы невзначай предложил составить мне компанию. Я заметил, что он взял пистолет. Продуктовый официально работал до одиннадцати вечера, но в десять дверь уже осаждали толпы зомби. Перепуганная продавщица заперлась. Зомби, не в силах проникнуть внутрь, утробно ворчали, бесцельно перетаптываясь на месте, а парочка живых мертвецов даже целовалась. Расчистив кое-как дорогу, мы долго уговаривали женщину открыть хотя бы окошко, но тщетно.
Село вымерло. Кто-то заперся дома, кто-то лежал ничком в грязи, остальные превратились в зомби. В безопасности чувствовали себя разве что милиционеры – отделение было надежно огорожено пятиметровым забором. Должно быть, пробил час страшного бедствия, именуемого Получкой. Вернувшись, мы увидели, что почтальоны допили бутылку, но не утратили человеческий облик. Вероятно, алкоголь и вправду превращал в зомби только безработных.
– Слышал, здесь китайцы собираются завод строить.
А русские с севера железную дорогу тянут. Как ты думаешь, на пользу это нам или нет? Нас ведь, тувинцев, совсем мало осталось, тысяч эдак триста.
«А не спившихся и того меньше», – подумал я, вслух же сказал:
– Дорогу еще долго будут делать. Она по древним курганам пройдет. Пока каждый раскопают…
Один из крупнейших курганов Тывы обнаружили, когда через него проложили автомагистраль – от сотрясения почвы обнажились деревянные перекрытия гробницы.
– Скоро нас в Красную книгу занесут, – со смехом добавил почтальон. – По разным странам возить будут: глядите – последние тувинцы! Редкая порода, охота запрещена…
На следующий день, когда очередное обещание прислать за мной машину оказалось пустым, я плюнул и пошел к озеру пешком. Накрапывал призрачный дождь, легкий, как паутина, и совсем не мешавший. Из-под ног вылетали сотни кузнечиков, а над кладбищами комбайнов и опустевшими силосными ямами кружились коршуны и воронье.

– Ух, и сильный же язь попался! Настоящий борец, – одобрительно говорит старик.
Рыба плюхается в ящик, отчаянно бьется и, наконец, перепрыгивает через стенку лишь для того, чтобы упасть на днище лодки.
– Слышал, у вас в Москве пожары были. Может, теперь правительство поймет, каково нам тут приходится каждый год. Так дымом затягивает, что озера не видать. Но никто особо не мрет. Привыкли, должно быть… Эй, тормози!
Я налегаю на весла, рыбак тянет сеть, но тут же разочарованно взмахивает руками:
– Поди ж ты! Ушла! И ведь не самая крупная, не самая сильная. Просто повезло. Ну и ладно, так тому и быть. Пусть живет.

Дорожный знак посреди леса я заметил издалека и поначалу не удивился – вездесущие гаишники ухитрялись оставить следы даже на полузаброшенных колеях, по которым проберется не каждый внедорожник. Я подошел ближе и остолбенел – на жестяном квадрате был изображен мертвый безлиственный лес с насаженными на обнаженные верхушки деревьев человеческими черепами…
Тропинка петляла между озерами, и я свернул к одному из них. Стояла особая таежная тишина, сотканная из мириадов едва различимых звуков. Я с наслаждением скинул тяжелые ботинки, разделся, и тут в живом молчании леса отчетливо послышался смех и короткая фраза, сказанная то ли ребенком, то ли молоденькой девушкой. Я оглянулся, хотя и так знал, нет здесь никого и быть не может. Просто шелест веток, плеск воды и крики птиц на мгновение слились в нечто новое. Должно быть, так появились легенды о русалках.
Я вошел в теплую воду и поплыл, каждой клеточкой тела ощущая, что мир избыточно прекрасен – настолько, что эту красоту невозможно вместить человеку. Я старался удержать в памяти и лес, и озеро, и людей этого далекого края – с их необычной культурой и тяжелой пьяной яростью, непомерным раздолбайством и бескорыстной готовностью помочь любому страннику. Все это просачивалось между пальцами, как вода, терялось безвозвратно, но я плыл вперед и был счастлив.

Ящик давно наполнился рыбой, но старик продолжал вытаскивать из воды блестящие извивающиеся тела. Вызволял из веревочной ловушки жабры уснувших, освобождал безнадежно запутавшихся – и бросал их на дно лодки.
– Ты не смотри, что сейчас дождь. Завтра все будет иначе. На новолуние вся жизнь на Земле меняется. И погода, и животные, и люди. У щуки об эту пору такой жор бывает – может троих разом заглотнуть. Потом днями лежит на дне, переваривает… Ну вот и все. Иногда поставишь сеть километра на полтора. Думаешь – нельзя ее полностью выбрать.
А она все равно когда-нибудь заканчивается, как и все на этом свете. Завтра по хорошей погоде дальше пойдешь. Ты думаешь, Азас посмотрел? А ты его вовсе не видел.
Так, только нижнюю протоку. Говорят, если обогнуть берег и подняться на гору Змеиную, с нее можно разом оглядеть все озеро, все его девять островов. Или нельзя. Кто знает…

Двухэтажная юрта из экологичного материала
Как и все женщины, к которым я испытывал особую симпатию, Кася была сумасшедшей. Впрочем, большинство людей поражены той или иной разновидностью безумия. Сами подумайте: разве можно в здравом уме тратить жизнь на нелюбимую работу или общение с дураками? К счастью, Касино помешательство было куда более обаятельным. Вдвоем мы попадали во множество приключений, однако все они были в рамках законов природы. Но стоило мне хоть на десять минут отлучиться, как из неведомых нор в пространстве выползали духи, колдуны, целители и прочая нечисть, которая успевала бесследно скрыться аккурат перед моим появлением. Колдун, вызывающий пророческие видения, превращался в торговца туристическими безделушками, а великий философ – в мелкого прохиндея. Хотя я и подтрунивал над Касиными увлечениями, но втайне радовался им, ведь путешествие без тайн – что индийская еда без пряностей.
Проведя вместе несколько месяцев в Гималаях, мы расстались. Я вернулся в Москву, а Кася отправилась вглубь Индии, постигать премудрости йоги. И не просто тривиальные махи ручками-ножками или дыхательные практики – их она давно знала назубок, но таинственные эзотерические учения, например как выводить душу из тела. Зачем добровольно покидать такое хорошенькое тело, я понять не мог, и при расставании меня тяготили дурные предчувствия. К сожалению, они оправдались.


Через несколько месяцев Кася написала, что связалась с таинственным (ну разумеется!) гуру, который полон сакральных знаний, но пугает ее и заставляет делать жуткие вещи. И что она разрывается между недоверием и желанием приобщиться к эзотерическим практикам. Тут я уже забеспокоился всерьез и первым делом направился к своему другу Вите, знатоку йоги, тай-чи и всех на свете единоборств.
– Пусть немедленно уходит, – ответил Витя, задумчиво почесав ухо пальцем ноги. – Йога передается от сердца к сердцу, и если ты учителю не веришь, он тебя ничему хорошему не научит.
Я немедленно пересказал это Касе и получил обескураживающий ответ:
– Не волнуйся, все уже в порядке. Это мое глупое подсознание меня подводило. Теперь я полностью доверяю учителю и не верю себе.
Все попытки вразумить ее были тщетны. Еще через полтора месяца Кася тяжело заболела. Странный гуру ее тут же бросил, а врачи потребовали, чтобы она немедленно покинула Индию и отправилась для восстановления здоровья в страны с благоприятным климатом. И я знал, что ей предложить. Есть в России уголок, который летом и ранней осенью становится самым прекрасным в мире. Здесь белоснежные горы, как в Гималаях, но в свежую вкусную воду из бесчисленных ручьев не надо добавлять обеззараживающие пилюли. Здесь обширные леса, как в Южной Америке, но в них не таятся скопища ядовитых гадов и повстанцы с плантациями коки. Сюда стремились в поисках Шамбалы, но в священных местах не караулят на каждом углу алчные гуру. Это место – Горный Алтай. Лучше всего, мне кажется, волшебную силу Алтая описал Александр Лаэртский, который завершил долгую песню с перечислением разнообразных житейских трудностей мудрыми строками:
Чтоб решить проблемы эти,
Надо мне сходить на б….и
Иль поехать покататься
По Алтаю на лошадке.
И действительно, одно из наиболее духоподъемных воспоминаний у меня связано с тем, как я медленно ехал на мерине по узкой алтайской тропке и зачерпывал на ходу целые пригоршни ягод жимолости с окрестных кустов, в то время как конь ощипывал нижние ветки. Но в самые прекрасные места Алтая на лошади не попадешь. Туда нужно идти пешком через перевалы, и благородная усталость после долгого перехода удесятеряет счастье от многочисленных чудес, которые в конце концов открываются путнику.
Все это я немедленно изложил Касе, и она, к моей радости, согласилась. Вскоре я уже встречал ее в Москве – сильно похудевшую, но с тем же огоньком в широко распахнутых глазах.
– Я готовилась к нашей поездке, – сказала она. – У меня была анестезия.
И она протянула мне аляповатую книжку с заголовком Anastasia авторства небезызвестного Владимира Мегре. Я горько вздохнул. Попадание в Индию книги о звенящих сибирских кедрах и босоногой красавице, учащей шептаться с огурцами, можно было объяснить только кознями злых волшебников, которых так любила моя подруга.
В Москве была жара под сорок градусов, и Кася учила меня спасаться от нее, сворачивая язык в трубочку. Она готовила безумно прекрасные блюда с горчичным маслом и рисовала абстрактные картины, которые посвящала собственным месячным. А потом мы отправились на Алтай, и там было божественно. Трудноизлечимые болезни, которые Кася нахватала за годы странствий, проходили сами собой, ее щеки наливались румянцем, она уже почти забыла о злополучном йоге и его дурацком учении. Три недели пролетели стремительно, как сон. И вот Кася собралась улетать на родину, в Варшаву. Я смотрел на ее сияющее здоровьем лицо и был горд, что сумел наконец избавить подругу от разрушительного влияния эзотерических шарлатанов далекой Индии.
– Никогда, никогда я больше не буду связываться с гуру, садху и прочими учителями, чье название заканчивается на «у»! – щебетала она, и ее слова лились бальзамом на мою душу. – К черту подозрительные учения, от которых один только вред! Я теперь люблю Россию и все русское. В Польше я обязательно прочту всего Рериха, Блаватскую и полный цикл книжек про анестезию. А потом вернусь на Алтай и поселюсь там в просторной двухэтажной юрте из самого экологически чистого материала в мире.
– Это из какого? – спросил я озадаченно.
– Из дерьма, – по-маркесовски ответила Кася, одарив меня на прощанье самой лучезарной из своих улыбок.

Операция «Стерва»
Монахи сидели широким полукругом, вполголоса напевая мантры. Я оставил ботинки у входа и вошел, стараясь не шуметь. И все же ближний монах приоткрыл глаз, оценивающе взглянул на меня и, прервав медитацию, попросил денег.
– Да, здесь вам не Тибет, – проворчал я, спускаясь по ступеням храма.
– И даже не Непал! – добавил незнакомый голос.
Я оглянулся и увидел круглолицего парня примерно моего возраста, который в траве у забора скатывал легкий спальник.
– Они еще и за ночлег деньги берут!
Незнакомец закинул на плечи тощий рюкзачок
и представился:
– Марк. Но лучше зови меня Барлогом.
Зря я обижался на Иволгинский дацан. В тот момент он мне подарил одного из лучших друзей.
Выйдя за ворота, я шагнул было к автобусной остановке.
– Ты что! – возмутился Марк, направляясь к трассе. – У меня и денег-то нет.
– В гостинице, что ли, оставил? – спросил я, и тут же понял, что сморозил глупость.
– Никаких гостиниц! – воскликнул мой спутник. – И никаких денег!
– Откуда ты так едешь?
– Из Москвы.
– Без единой копейки?
– Когда ничего нет, ты и потерять ничего не можешь, – рассудительно заметил Барлог.
– Как же ты в таком случае питаешься?
– Изумительно! – ухмыльнулся он.
И вправду Марк отнюдь не был похож на измученного голодом аскета. Перехватив мой взгляд, он довольно кивнул:
– Самый большой недостаток путешествий без гроша в кармане – это постоянное обжорство. Сейчас, погоди.
Он нырнул в булочную у дороги, и через пару минут вышел из нее с батоном, от которого тут же откусил приличный кусок. Я решил к нему присоединиться и отломил горбушку.
– Вечно не знаешь, когда перепадет в следующий раз, вот и отъедаешься от пуза, – чавкая, пояснил Марк. – А угощают часто. Иной раз в ресторане после закрытия так налопаешься, что потом сутки на еду смотреть не можешь. Но приходится. Вдруг завтра голод, а я не обедамши…
Тут он застопил машину, и вскоре мы уже были в Улан-Удэ, а еще через полчаса – в отдаленном районе города, больше напоминавшем деревню.
– Вписка где-то здесь, – заявил Марк так, будто чувствовал ее запах. – Только номер дома я забыл. Будем проверять всю улицу.
Он позвонил в ближайшие ворота. На них распахнулось окошко, в котором возник озадаченный глаз.
– Добрый день! – расцвел улыбкой Марк. – Не здесь ли живет стерва?
Глаз от удивления расширился. Затем окошко с лязгом захлопнулось.
– Наверное, не здесь, – догадался Барлог.
Видя мое недоумение, он пояснил:
– Вписка тут у девчонки одной, по прозвищу Стерва.
После нескольких бесплодных попыток калитка очередного дома распахнулась, и перед нами предстала светловолосая девчушка лет четырнадцати.
– Скажите, девушка, вы случайно не Стерва? – спросили мы с Барлогом в один голос.
– Да вроде бы нет, – засмущалась незнакомка.
– Тогда пустите переночевать двух путешественников!
Через минуту мы уже бросили рюкзаки на пол маленькой чистой комнаты.
Следующие два дня пролетели как сладкий сон. Сперва мы часа три чинили старый замок на воротах. Потом еще дольше не могли починить ворота, сломавшиеся в ходе починки замка. Наконец, на торжественной премьере отремонтированного замка и ворот мы заперли всю семью, а проклятый замок сломался окончательно. Затем под покровом ночи мы стырили с соседней стройки здоровенный деревянный столб, чтобы напилить из него дров для бани. В свободное от этих важных дел время мы успели скорешиться с неформалами на местном Арбате и монахами из соседнего дацана, которые готовили невероятно вкусные горячие позы.
На беду мать ненастоящей Стервы и ее сестренки каждую третью ночь работала в магазине. Едва за ней захлопнулась калитка, как проживавшая в доме бабка тут же начала нас выпроваживать. При этом она выглядела такой смущенной, что мы с Барлогом решили выяснить причину ее негостеприимства. После долгих расспросов бабка призналась:
– Старая я уже стала, глухая. Боюсь, ночью девки к вам прибегут, а я и не услышу.
Видно, мы с Барлогом вели себя настолько прилично, что она опасалась лишь того, что нас изнасилуют две малолетние сибирские тигрицы.
– Не волнуйтесь, бабуля. Мы сумеем за себя постоять, – гордо ответил я.
Так мы остались еще на день.
Вечером была баня. Мы сидели в парилке и строили планы великого броска до Владивостока.
– Знаешь, Марк, – говорил я, отхлебывая из бутылки холодное пиво, – четыре месяца назад я решил, что вернусь
в Москву к первому сентября и буду искать работу. А теперь думаю: ну ее к черту! Успеется.
– Погоди. Там, кажется, что-то звенит в предбаннике, – ответил Барлог.
И действительно, на скамейке надрывался мой мобильник, который я включил на всякий случай. Уже завтра мы должны были покинуть город и отправиться в долгое путешествие вне зоны досягаемости сети, банкоматов, хороших дорог и прочих отвратительных благ цивилизации.
– Добрый день, Владимир Дмитриевич, – раздался в трубке голос моего бывшего шефа. – У меня к вам есть одно предложение. Приступать надо в начале сентября. Вы сами-то где?
– В Улан-Удэ, – машинально ответил я.
Так, без порток, но с мобильником в руке, я начал свою карьеру финансового директора.
На следующий день мы прощались с неформалами. Они играли, кто на чем горазд, а я бегал с протянутой шапкой. Потом медяки превратились в две бутылки портвейна, и все расселись полукругом, вполголоса напевая песни – так, для души. Единственная кружка ходила по часовой стрелке, вокруг все было наполнено любовью, а со своего пьедестала загадочно, как Будда, улыбалась самая огромная в мире голова дедушки Ленина.

Монстрация
На центральной улице Новосибирска шумел большой митинг. Вздымались алые лозунги, слаженно звучали речовки. Если бы старенький коммунист из дома напротив, отложив «Правду», выглянул в окно, он бы удовлетворенно подумал, что первомайская демонстрация за последние годы сильно выросла и оживилась. Мурлыкая: «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди», он бы вновь взялся за газету, но тут до его слуха внезапно бы долетели странные выкрики митингующих.
– Сорок два! – вопили одни.
– Светофор! – подхватывали другие.
А третьи и вовсе чеканили шаг под «Тараканище» Чуковского.
Тогда бедный пенсионер наверняка бы вгляделся в кумачовые транспаранты и с ужасом прочитал на одном из них, который высоко поднимал парень в увешанной значками шляпе: «Вся власть воображению!» Рядом две девчонки с подчеркнуто строгими лицами несли картонное предупреждение: «Добро не дремлет!» Рыжая женщина постарше щеголяла кокетливым: «Хочу шампанского, фруктов и последствий». А на самом крупном плакате и вовсе было написано невообразимое: «Монстрация за мократию». Потому как за окном шумела не демонстрация, а нечто прямо противоположное.

Пародии на митинги в России не редкость. Перформансисты московской группы «Радек» вставали во главе толпы, переходившей улицу на зеленый свет, поднимали бессмысленные лозунги и моментально превращали спешащих на работу, ничего не подозревающих людей в манифестантов. К первомайскому шествию двухтысячного года пристроились художники, начертавшие на плакатах предложения услуг: «Сочинения. Рефераты», «Нелинейный монтаж. Видеосъёмка», «Уроки химии»… Но подлинно народное движение зародилось в Западной Сибири. У его истоков стояли молодые художники из группы CAT Максим Нерода, Екатерина Дробышева и Артем Лоскутов.


– Шествия коммунистов в нашем городе были ужасны, – вспоминает Артем, который и сам был сторонником коммунистических идей. – Люди хотят построить новый мир. Почему же их митинги – такое убогое и бессмысленное зрелище? Чтобы эту бессмыслицу подчеркнуть, мы хотели влиться в их ряды с какой-нибудь глупостью. Написали манифест – приглашение сделать художественную инъекцию серому мрачному городу. Все лозунги проданы, все воззвания лишены смысла, остается лишь недоумевать. Думали, придет десяток человек, а явилось восемьдесят. Нацболов – единственной молодежной политической движухи – было в три раза меньше, чем нас. Остальные – бабушки и дедушки.

Шествие решили назвать монстрацией – чтобы избавить демонстрацию от разрушающей приставки. За несколько лет новосибирские «монстры» побили старых «демонов» по всем статьям. На монстрацию ходили уже тысячи человек. Из Новосибирска она распространилась в другие крупные города.
– Новосибирск скучный. Здесь некуда больше пойти, чтобы тебя не обвешали флагами, а на ухо не орал паренек из столичного бойз-бенда, – продолжал Артем. – Монстрация – это самая демократичная художественная акция. Участвовать могут и ребенок, и бабушка. Некоторых детей несут в животах с надписью «Он все видит». Даже из Красноярска и Барнаула приезжают. Мы жалуемся, что в нашем городе ничего нет, а люди из Новокузнецка отвечают: «Имейте совесть!» В Европе сел на автобус – и через пару часов ты в другой стране. А у нас проехал семьсот километров – и ты в Омске. Повернул в другую сторону – оказался в Томске…

В стране, где демонстрации любых политических партий унылы и похожи, особенно остра необходимость в чем-то ином. Ведь освободиться можно, только вырвавшись за рамки, посмеявшись над ними. Традиционный лозунг первомайских демонстраций «Мир, труд, май!» не менее абсурден, чем монстрационное «Если сопротивление, то ом!». Но старый абсурд – с серьезным напыщенным лицом, а молодой научился над собой смеяться. Он сознает, что не имеет смысла. Не здесь ли глупость соединяется с мудростью? Это веселый и непристойный бахтинский карнавал, та самая насмешка и над чересчур серьезной властью, и над чересчур серьезными оппозиционерами, без которой невозможно отринуть прежний образ мысли и прийти к новому. Вот только старый мир никогда не сдается без боя. И средства у него против шутников совсем нешуточные.
– В 2009 году митингу компартии перестали давать главный проспект. Мы пошли без коммунистов и согласований, – вспоминает Артем. – Все обошлось, а через неделю меня позвали в центр по борьбе с экстремизмом. Побеседовать. Я говорю: «У меня времени на вас нет, предзащита диплома на носу. Давайте в другой день, и вообще – лучше оформим наши отношения документально, повесткой». Тут посыпались угрозы: мол, мы тебя и так задержим. А я им: «Сперва предъявите ордер. Я в кино видел, что бывают ордеры на арест». Вечером меня взяли у дома, посадили в тачку, отвезли во двор. Сидим, ждем. Я спрашиваю: «Что тупим? Бить собрались или разговоры разговаривать?» Потом доставили понятых и говорят: раз уж тебя задержали, надо обыскать. Порядок такой. Милиционер полминуты вертел сумку в руках, делал вид, что не может открыть, отворачивался… Даже понятые это признали. Наконец, он высыпал мои вещи, и сверху в сумке оказался пакет с травой. Состригли мне ногти, сняли отпечатки, да только на пакете их, понятно, не было. Экспертиза показала, что я ничего не употребляю. Месяц посидел в СИЗО, в итоге меня оштрафовали на двадцать тысяч. Не милиционеров же сажать, которые улики подбрасывают.

Сейчас создателей монстрации разметало по всему миру. Екатерина Дробышева стала специалистом по латиноамериканской культуре, много времени проводит в Мексике. К новым монстрациям она относится скептически. Максим Нерода уехал в Берлин, где работает веб-дизайнером.


В центре «Дунгур», что означает «Бубен», страждущих принимают шаманы


Над нами с криком дерутся коршуны. Подлетая к сопернику, птица сильнее хлопает крыльями, чтобы ударить на полной скорости


Седой рыбак быстро перебирает сеть. Сильные жилистые руки с хрустом вывертывают рыбу из ячеек и бросают в ящик на дне лодки


Крошечный паром перевез нас через Енисей (на берег его пришлось втаскивать, по-бурлацки впрягаясь в длинную шлею)


«Должно быть, кто-то подсчитал, что платить пособия дешевле, чем поддерживать колхозы. Но как потом людей заново научить работать?»


Сюда стремились в поисках Шамбалы, но в священных местах не караулят на каждом углу алчные гуру. Это место – Горный Алтай


Выпив горячего чаю с молоком и солью, я вышел наружу и нос к носу столкнулся с оленем. Красавец равнодушно оглядел меня и даже не подумал посторониться


Алтайская избушка с крышей из коры



Большой Салбыкский курган в Хакасии


Шествие решили назвать монстрацией – чтобы избавить демонстрацию от разрушающей приставки


Здесь шаман посылает язычника в православный храм за иконой, а христианин покупает шаманский оберег


Как и все женщины, к которым я испытывал особую симпатию, Кася была сумасшедшей


В верховьях Баргузина, на древнем перекрестке миров.
Здесь самые северные из центрально-азиатских степей упираются в горы и подступающую тайгу


Белоснежные горы, как в Гималаях, но в свежую вкусную воду из бесчисленных ручьев не надо добавлять обеззараживающие пилюли


Художник не касается бересты ни кистью, ни резцом, лишь проявляет узор, заложенный самой природой


«Никакого спасу от коршунов нет. Пару лет назад один так обнаглел, что поднял крышку кастрюли и стащил рыбью голову прямо из кипятка!»

Последним покинул Сибирь Артем Лоскутов. В родном городе бдительные стражи порядка постоянно засыпали его новыми делами, от административных до уголовных, так что работать стало невозможно. Теперь он живет в Москве. Его абсурдистские лозунги выставлялись в Третьяковской галерее.
На карте монстраций под согласное шиканье серьезных властей и суровых революционеров вспыхивают новые города.
У людей, познакомившихся на шествиях, рождаются самые настоящие дети. И даже если движение угаснет, смех рано или поздно победит. Хотя бы потому, что победа без смеха ничего не стоит.

Разговоры в пути
Большое путешествие по России я начал из самого ее центра, с Красноярского края. У меня было желание понять ее, и ни малейшего представления, как этот сделать. Переезжая с места на место, я очутился в Дивногорске – городе состарившихся комсомольцев, который карабкается, словно кошка, по склону холма возле огромной ГЭС. Было странно сознавать, что эта бетонная громадина способна родить и выкормить поселение живых людей. На автовокзале мужик с тяжелым морщинистым лицом вдруг коротко спросил: «Поговорим?» и, не дожидаясь ответа, спокойно и обстоятельно изложил мне всю свою жизнь: как работал шофером, как ездил добывать золото в северные артели, а потом, скопив денег, подался на юга… Ни жалоб, ни восторгов, ни завершенности сюжетов – чистый поток мысли, то ли Фолкнер, то ли Джойс, благо странствовать российскому Улиссу довелось не меньше, чем предшественникам. Сибиряки вообще редко жалуются, но тем поразительней их желание запечатлеть себя в слове, сказанном незнакомцу.
Лишь через несколько месяцев, упустив немало подобных историй, я понял, что этот многоголосый хор и есть способ России говорить с теми, кто хочет ее услышать. Достаточно захотеть, и она сама отыщет тебя, запастись терпением – и со временем неприметные крупинки золота, оставшиеся в памяти от сотен разговоров, сплавятся в драгоценный слиток. И пусть пока мои сокровища не столь велики, голос страны – то юный, то старческий, то женский, то мужской, будет звучать во всех частях этой книги.
• • •
У нас в городе небольшой бизнес – от родителей достался. Но чтобы по-настоящему подняться, надо в политику идти. Только там можно заработать нормальные деньги. Молодые им сейчас нужны.
Президентом-то я вряд ли стану, а вот мэром Иркутска – вполне возможно. Надеюсь, глава района до поры не догадается, на чье место я мечу, иначе плакал мой бизнес…
Мы с подругой вчера заявление в ЗАГС подали.
На свадьбу человек пятьсот соберется, у нас, бурят, иначе не бывает. Расход, конечно, большой. Даже кредиты в банках дают специальные. Но это окупается – ведь каждый гость какую-то денежку принесет. Недавно приятель женился – так на дом и машину хватило.
Откуда, спрашиваешь, в машине православная икона? Мне шаман сказал: надо, мол, из церкви оберег принести. Против христианских злых духов. Передай-ка флакончик с рисом из бардачка. Священную гору проезжаем, сыпануть надо. Так полагается. Рис кидать, обряды шаманские проводить, монгола кормить. Иначе большая беда может случиться. Если слушаешься шамана – все хорошо в семье будет, без ссор и болезней. А ламам я не верю. Говорят, когда-то на Ольхон монголы пришли. Плохо им там было, но никто из бурятов не помог. Так и умерли они от голода. Теперь каждая бурятская семья должна по вине своих предков кормить одного из тех монголов. У меня, шаман сказал, черный монгол. По весне сметану жарим, мясо, потом часть сжигаем на костре – пусть покушает.
• • •
Развалили! Все развалили, сволочи! Петра I на них нет. Тот бы живо порядок навел. Люди работают за копейки, кредитов по дурости набрали, а как отдавать? Лапшу ротом хлебать будут, на кишке экономить, но машину с японской свалки купят. Все на Европу смотрят. У тех автомобили – и себе хотят, в пробках сидеть. Что ни крестьянин – то обезьяний. Так и живем в Чите. Серое вещество, знаешь ли, очень серое.
• • •
Зимой 2010 года мы с другом по льду перешли Байкал. Все семьсот километров. Тащили за собой сани весом больше центнера. Суровые морозы, сильный ветер. Пока этот маршрут одолели без кайтов и собак, только своими ногами, лишь четыре экспедиции. Мы пересекли озеро за двадцать четыре дня и шесть часов, это второй результат во всем мире.
На пятый день, когда уже далеко отошли от земли, к нам подъехал человек на «Буране». До ближайшей деревни – сотня километров. Ума не приложу, откуда он там взялся.
Мы думали, сейчас предложит помочь, а он первым делом, не успев поздороваться, спросил, есть ли у нас регистрация. Я сказал, что есть, а на самом деле не было. Он кивнул и уехал. Когда я работал в Москве во времена Союза, то видел, как буксировали самолет Матиаса Руста. После байкальской экспедиции я думаю, что все его неприятности были из-за отсутствия регистрации. Посреди озера у нас сломалась палатка. Пришлось везти новую. Ее доставил следующей ночью военный корабль на воздушной подушке. До конца путешествия мы гадали, сколько это будет стоить. Наверняка ведь огромных денег! А с нас потом взяли всего пятьдесят семь евро. Пятьдесят – на горючее, семь – на водку солдату, который забирал корабль из своей части.

Идеальная работа
Однажды на острове Ольхон мне довелось посетить выездной лагерь центра ездового спорта. Собаки изрыли норами целый холм, из-за чего тот напоминал гигантский муравейник. Когда к ним подходили люди, хаски нетерпеливо подпрыгивали и скулили, так им хотелось побегать. К поясу любого желающего пристегивали двух псов, и те бодро мчались вперед. Ускорять их не требовалось, куда сложнее было затормозить. Оставалось лишь держать равновесие, рулить и поднимать ноги – так можно было почти без усилий пробегать самые длинные дистанции.
Сейчас мне кажется, что у хасок была по-настоящему идеальная работа. Когда в охотку вкалывать как лошадь, рядом – понимающий коллега, ты все время движешься вперед и тебе плевать на то, что приходится постоянно тащить за собой кого-то не столь умелого, а тот еще пытается рулить.

Все чучела мира умеют летать
– Свободы? Нет здесь никакой Свободы! Даже не ищи! – прохожий уткнул нос в воротник и пошел дальше.
– Да тут ее отродясь не бывало! – вторил ему другой.
Я вздохнул. Уже пять драгоценных минут прошло с тех пор, как таксист высадил меня у ориентира – городской поликлиники, и я безуспешно спрашивал у местных жителей, где находится площадь Свободы. Время текло, уже начался спектакль, который произвел на меня в Москве такое сильное впечатление, что я решил выбраться в далекий город Мариинск в Кемеровской области и посмотреть спектакли Мариинского театра на его родине. К счастью, тут я заметил неподалеку яркую вывеску «Желтое окошко» и поспешил к ней, скользя по гололеду.
Крохотное фойе, уставленное наградами. Гардероб, он же – билетная касса, в которой сидит актриса, не занятая в постановке (во время вечернего представления ее сменит сам режиссер). Черный занавес отодвигается. На сцене Рыцарь в доспехах из макраме и прекрасная Принцесса – они выясняют, кто под чью дудку будет плясать. Зрительный зал поделен напополам – девчонки болеют за Принцессу, мальчишки подбадривают Рыцаря. Декораций почти нет, коричневые грифельные доски росчерком мела превращаются то в ноты, то в крылья, то в спящих людей, и пара десятков детей, сидящих в зале вместе с родителями, должны сами решить, что победит – желание доказать, что ты умнее, главнее и можешь управлять своим партнером, или же просто любовь. На этот раз любовь одерживает верх, и хочется верить, что дети и дальше будут делать такой же выбор. Да и взрослым после спектакля хочется улыбаться. Они снова чувствуют себя юными и готовы, взявшись за руки, бродить по опустевшим улицам. Так действуют на зрителя практически все спектакли Петра Зубарева – основателя театра. Среди множества режиссеров, пытающихся воздействовать на зрителя через слезы и достигших в этом мастерстве определенных высот, он обладает редким даром – побуждать задумываться над самыми сложными, а порой и трагическими проблемами жизни через радость и смех. Быть может, поэтому смех в «Желтом окошке» получается чистым, светлым и естественным – как глоток воды из лесного источника для человека, привыкшего к воде из пластиковых бутылок.

– Я боюсь излишнего пафоса, но скажем так: театр – это искусственное создание живых молитвенных моментов. То же происходит с человеком, когда он поднимается на вершину высокой горы. Хочется поделиться и самому сотворить подобное состояние – при помощи драматургии, энергии живого актера, его эмоций и честности. Это не просто зрелище. Если все получилось, актер гипнотизирует зрителей и доводит до состояния, в котором им что-то открывается. Ни для чего другого театр не предназначен. Молитвы бывают разными. Люди смеются, плачут, им может быть просто хорошо. А может – стыдно, горько, больно.
Я не сомневался, что театр – это мое. Мне было все равно, в каком городе работать. Вернулся из армии, обзвонил несколько мест, выясняя, где нужны режиссеры. В Мариинске сказали: «Вакансия есть, но только без квартиры». Я отвечаю: «Хорошо, но только без диплома». Так и договорились.

Когда в зале зажегся свет, оказалось, что уже после меня тихонько расселись по местам и другие взрослые, подоспевшие к середине представления. Они приехали в Мариинск из разных городов Сибири – от Томска до Красноярска. Еще целые сутки в гостеприимный театр подтягивались опоздавшие. Некоторым, чтобы попасть на утренний спектакль, пришлось провести ночь на станции Тайга.

– Когда мы начали играть, нас не понимали. Я говорил: «У нас спектакль». Меня спрашивали: «А в честь чего? Праздник, что ли, какой-то?» Привыкли, что все происходит только по торжественным датам. Поначалу зрителей было мало. Театр – это было что-то новое, со странным названием. И я был странный в то время. Мне хотелось эпатировать, но я делал это с чистой душой. Казалось, я таким образом людей подстегну, расшевелю. Потом перестал это делать. Зачем шевелить мертвых? Лучше будем звать живых…

В отличие от площади Свободы, местную тюрьму в Мариинске знают все. Огромная, больше любого другого здания в городе. Над массивными кирпичными стенами поднимается дым. От замка Иф, Бастилии и прочих известных тюрем сибирская коллега отличается тем, что за все сто семьдесят с лишним лет существования из нее никто никогда не сбегал. Она практически ровесница Мариинска, и несложно представить, как город нарастал вокруг тюрьмы, словно вокруг Кремля – такого же краснокирпичного, высокого и недоступного. Да и сбежать из Кремля, как показывает история, немногим проще.
Неподалеку от тюрьмы находятся вокзал и спиртовой завод, так что в одной энциклопедии о городе сказано: «Мариинский район – преимущественно сельскохозяйственный. А сам Мариинск – ликеро-водочный и железнодорожный». Основной и единственной улицей Мариинска долгое время был Сибирский тракт – знаменитая кандальная дорога, по которой каторжники брели в Сибирь. Если верить справочникам, в городе жили три известных писателя: до революции Мариинск прославил писатель-демократ, в первой половине XX века – писатель-натуралист, ушедший от политики в описания природы. Ряд завершает писатель – почвенник и патриот.
Обычная, в общем-то, история, мало чем выдающееся настоящее. Отчего же так радует этот небольшой город? Почему из него удалось увезти такое острое чувство жизни?

Мастерская художника Юрия Михайлова расположена в здании пекарни, в ней всегда пахнет свежим хлебом. В центре потолка вместо люстры – опустевшее гнездо шершней. Рядом висят расписные ложки. У окна раскинуло крылья огромное чучело белой совы, мимо него в форточку вылетает пенопластовый Пегас.
– Вот, поглядите! – Юрий кладет на стол большой кусок свежей бересты. Он прикладывает к ней пустую рамку – и мы с изумлением видим точный до мелочей рисунок заснеженного леса. Быстрое движение рамки – и теперь в ней наскальная живопись – охотники с копьями, бегущие за буйволом. Художник не касается бересты ни кистью, ни резцом, рамка лишь проявляет узор, заложенный самой природой.
В углу стоит огромный расписной туес – на фоне цвета заходящего солнца проступает замысловатый узор, панорама старой Руси. Часть рисунка обуглена.
– Я его назвал «Россия в огне», – смущенно пояснил художник. – Только собрался отдать заказчику, а он взял и сгорел… По-настоящему Юрий оживляется, когда рассказывает о многочисленных друзьях. Он перебирает их работы, словно сокровища, один рассказ сменяет другой, и диву даешься, как много необычных и замечательных людей связаны с Мариинском!
Художник Сергей Поползин из-за несчастной любви пустил себе пулю в висок. Лежал и чувствовал, как мир окрашивается в красный, теряется за яркой краской. Затем наступила тьма. Его положили в морг, где он неожиданно очнулся, перепугав видавших виды санитаров. Сергей выжил, но полностью ослеп. Вскоре он снова попробовал рисовать.
Получилось. Не так, как раньше, по-другому. Краски на палитре Сергей располагает в строгом порядке, находя нужный цвет по специальным насечкам. Разметку делает медицинскими иглами, измеряя пальцами расстояние между ними. Современные импортные краски для него не годятся. Сергей просто не знает их цветов, поэтому до сих пор пользуется старыми, производившимися в Советском Союзе, хотя давно живет и работает в Австрии.
Бабка Ирина начала рисовать, когда ей было уже за шестьдесят. Для внучки, в школьной тетрадке. Когда эта тетрадь случайно попала на глаза Юрию, тот был поражен. Дал бабке холст, акварельные кисти и сказал – рисуй. И она начала рисовать. Странные, ни на что не похожие деревья с узловатыми корнями и ветками, извивающимися, словно змеи. Необычные, яркие цвета, противоречащая всем канонам акварельной живописи манера, гипнотизирующая так, что каждую работу хочется рассматривать часами… За двадцать лет бабка Ирина успела поучаствовать во многих выставках и войти в энциклопедию наивного искусства. А на первооткрывателя своего таланта она обиделась – несмотря на все уговоры, художник наотрез отказался учить ее рисовать «как надо», полагая, что это убьет оригинальность ее творчества.
– Мы часто ездим по колониям, – говорит Юрий. – Зэки постоянно жалуются, что жизнь поломана, заново ее начинать поздно. А я им говорю: поглядите на Сергея. Неужели ему было легче? И как вы можете утверждать, что жизнь прошла мимо, если для бабки Ирины все началось только в шестьдесят лет?
• • •
Петр вспоминает:
– В 2005 году я видел, как барнаульские студенты из академии искусств показывали на Алтае Акутагаву, «В чаще».
Так было здорово! Весь реквизит – палки, веревки и японские веера. Девчонки в простых одеждах, парни по пояс голые, босиком. Озвучка – гитара, флейта и колокольчик. Играли под открытым небом. И это было так классно – на фоне гор и заката, на траве. Жизнь нас сама сводит с интересными людьми, если для этого настало время. Другое дело, что я мог оказаться невнимателен. Когда мне сказали: сегодня на поляне, у моста, будет японский детектив, я невольно улыбнулся – ерунда какая-то, даже звучит смешно. Что там, местная самодеятельность? Алтайцы, играющие японцев? И сразу стало стыдно. Я подумал, что ж ты так о самодеятельности? Сам-то ты кто? И я понял, что раз я человек театра, то должен пойти и посмотреть. Потом уже буду судить, хорошо это или плохо. Оказалось настолько здорово, что я всем рассказывал – глаза горели. А профессиональным театрам – даже с долей удовольствия садистского: «Вы все плачете, что вам не хватает финансирования. А ребята театр из ничего сделали, на пустом месте. Это настоящий Театр».
• • •
Бог поет Belle по-французски. Он диктует Шекспиру монолог Гамлета и тут же пытается выправить жизнь двух современных людей – ведь время для него течет иначе. Тоненькие нити судеб натянуты наискось через сцену, каждый человек – всего лишь колокольчик, подвешенный в огромном пустом пространстве. Возлюбленный, Любимая, Убийца – каждый несет в себе особый звук. Бог ударяет по колокольчикам, и их голоса сливаются в мелодию. Бог поет с их помощью и только для них, а зал восхищенно замирает, чувствуя себя огромным инструментом, который настраивает мастер… Петр заглядывает в комнату, где гости смотрят в записи его спектакль «Моя работа», и смущенно бурчит:
– Слышу, кто-то страшно противным голосом поет Belle. Подхожу – а это я сам…
Спать все укладываются на просцениуме. Журналисты и путешественники, юрист и целая труппа исполнителей индийских танцев. Многие познакомились лишь несколько часов назад, но чувствуют себя словно в обществе старых друзей. В воздухе еще витает отзвук последнего спектакля, сыгранного Петром поздно вечером вне программы, только для гостей. И кажется, что где-то под потолком звучит мелодия и дрожат невидимые нити…
– Как только человек перестает учиться, он начинает умирать. Это страшное слово – «профессионал». Я его очень не люблю. Мне больше нравится слово «мастер». Профессионал – это некий потолок. Человек уже дорос и больше ни в чем не нуждается. А мастер всегда ищет.
Таких людей встречаешь повсюду. Актерская честность, это когда человек на сцене не для того, чтобы сорвать аплодисменты, а чтобы всего себя отдать, раствориться в зале. Но бывает и другое. Я видел театр, который меня просто ужаснул. Противно, когда актер откровенно выжимает аплодисменты из зрительного зала. Такой опыт – тоже прививка. Не дай бог такое допустить. Лучше увидеть со стороны, чем потом – в себе.
• • •
– Какой я волшебник? Такое же, как вы, чучело!
– Совсем такое же?
– Такое же, точно такое! Вы, это, руки-то опустите.
– А можно?
– Конечно! Давно уже можно.
– А как случилось, что ты стал пугалом?
– Есть у нас, волшебников, такое правило. Если кому по своей воле помог, то должен с ним его участь разделить. Помог слепому – сам ослеп, помог глухому – сам оглох. Посмотрел я на вас и понял много такого, о чем раньше даже не задумывался. И подумал, что несправедливо будет, если вы все вот так вот на огороде окажетесь. Взял, да и потратил на вас это последнее желание. Ну что, девчонки, полетели? Сначала зададим этим воронам, а потом – в кругосветное путешествие! С перелетными птицами!
– Как полетели? Мы ж не умеем летать!
– Умеете, умеете! Теперь все чучела мира летать умеют! Только не знают об этом!

Игрушечные волки
Смеркалось. По оранжевым бокам одноместной палатки барабанили мухи, словно крупные капли дождя. Я читал «Александрийский квартет» и ждал, когда появятся волки. Что-то в этом казалось мне неестественным, почти абсурдным. Слишком живописно были разбросаны вокруг выбеленные временем кости и обломки черепов. Слишком настырным был сегодня грязный бродяга, привязавшийся ко мне точно собачонка – он распугал водителей попуток, на которых я мог бы уехать отсюда до наступления ночи. Все это не только попахивало литературщиной, но и было ею. «Зачем я здесь?» – спрашивал я себя. Такой, казалось бы, несоответствующий окружающему пространству, но странным образом придающий ему смысл. Словно царь Мидас, я превращал живой хаос этого мира, на мгновение возникающий во всем великолепном разнообразии и тут же исчезающий безвозвратно, в скопище сюжетов и смыслов.
Круглые и блестящие, совершенно одинаковые капельки росы, улегшиеся на изогнутом зеленом листке, как горошины в стручке. Ветхий зонтик, который неведомая рука положила вчера рядом со мной, пока я спал на земле, чтобы меня не разбудило солнце. Старик в расшитом халате с советскими наградами на груди, держащий на коленях строгого младенца в кепке с надписью Playboy. Очертания скал в вечернем тумане, похожие на китайский рисунок тушью – все это уже существовало вне реальности. И волки, бродившие по лесу вокруг, слишком удачно сочетались с далекими страстями героев Лоуренса Даррелла, чтобы быть взаправдашними. А разве нечто нереальное может вызывать всамделишный страх?
«Неужели я настоящий?» – воскликнул когда-то Мандельштам. Как знать, не из-за стремления ли выяснить это он читал кому попало сатиры на Сталина? Не хотел ли поэт почувствовать укусы игрушечных волков – и тем самым убедиться в собственном существовании? Если так, то перед смертью он добился своего.
Cogito ergo sum – аргумент красивый, но слишком литературный. Слова похожи на консервы с одесским воздухом, которые когда-то продавали туристам на Привозе. Те наивно считали, что стоит их вскрыть, и они снова почувствуют неповторимую атмосферу Одессы-мамы. А в действительности это – всего лишь жестянки с пустотой, как сам легендарный дух этого города по большей части – отражение в голове приезжих впечатлений от рассказов Бабеля и одесских анекдотов. Но, открывая жестянки или читая рассказы, люди действительно улыбаются. Так какому же миру принадлежат эти улыбки и эти истории?
Мы часто принимаем за отвагу или жестокость всего лишь чрезмерно развитое абстрактное мышление, свойственное математикам, священникам и поэтам. Я убежден, что холодная готовность Робеспьера отправлять на смерть бывших соратников имеет ту же природу, что и ужасная в своей бесчеловечности строка «Не страшно под пулями мертвыми лечь, не горько остаться без крова». Великий революционер убивал Дантона, наверное, точно так же, как Пушкин – Ленского. Его совесть оставалась чиста. Как и совесть Ахматовой, которая призывала людей принести себя в жертву, не понимая того, что это – страшно и горько. При всей своей храбрости и умении красиво страдать, стоит ли затягивать живых людей в собственный абстрактный мир, где их жизни цена – копейка, зато драгоценны жестянки слов? Можно ли видимой легкостью чужой жертвы перечеркивать ее величие? Это – не риторический вопрос. Любая идея, именно в силу своей абстрактности, не может не требовать жертв, в том числе и среди непричастных. Даже если это – идея гуманизма. И в то же время какой немыслимо прекрасный наркотик – этот концентрат реальности из пустых жестянок! Эта способность упорядочивать хаос, безнадежно обедняя его, но и сообщая живой материи дополнительные смыслы. В сумерках проскакал всадник – куда? зачем? – и прежде, чем стих цокот его копыт, он уже перекочевал в пространство слова. Мир реальности и мир абстракции играют друг с другом, и это – самая великолепная игра на свете. А смысла и ответов на вопросы ждать от нее так же наивно, как от футбола, крестиков-ноликов и тысяч других игр. Да, это несправедливо, но ведь и сама справедливость – одна из самых кровожадных абстракций, созданных человечеством.
Наступила ночь, а с ней пришли сотни странных, непознаваемых звуков лесной жизни. Я улыбнулся и отложил книгу. По бокам серой, как и все окружающее, палатки, словно назойливые мухи, забарабанили капли дождя.

Девственность
– Ай, ты моя умница! Прелесть моя! Прям наглядеться не могу!
Восторги врачихи напоминали сюсюканье нянечки, разговаривающей с младенцем. Это раздражало. Надя была взрослой девушкой, знающей себе цену. К тому же от неудобной позы затекли ноги. Ей хотелось, чтобы осмотр поскорее закончился, и на нее перестали пялиться, как на музейную редкость. И ведь, казалось бы, что тут особенного. Три года назад, в четырнадцать, почти все были такими. Да и она – вовсе не синий чулок. Было бы с кем и ради чего. Ей казалось, и не без оснований, что одноклассницы занимаются сексом, в основном чтобы почувствовать себя взрослыми. Хотя трепаться про мужиков намного скучнее, чем перемывать косточки соседкам, зато можно пускать друг другу пыль в глаза.
А ей зачем такое, если с этими мымрами она отродясь не болтала. Да, она была другой. И дело совсем не в предмете любования врачихи. Чуть не с первого класса Надя ощущала, что сделана из другого теста, и жизнь ей суждена иная. Увы, они это тоже прекрасно понимали. А потому, хотя она ни с кем особо не ссорилась – сложно поругаться, когда не общаешься! – одноклассницы частенько приглашали ее на задний двор, традиционное место школьных драк. Мальчишки туда тоже хаживали, однако не было ничего страшнее боев разъяренных школьниц, когда в дело шли и зубы, и длинные ногти, так что клочья волос летели в разные стороны.
Но и здесь Надя вела себя не по правилам. Она приходила со старшим братом, который учился в той же школе, и драка заканчивалась, не начавшись. Одноклассницы считали ее трусихой, но Наде было плевать. Когда хочешь, чтобы тебя оставили в покое, остракизм только на руку.
Был, конечно, еще мальчик, с которым Надю связывал тот особый тип дружбы, когда он готов следовать за ней по малейшему зову, а она со сдержанной благосклонностью принимает его восхищение. Но дальше поцелуев дело не шло. Надя пробиралась домой по замызганным дворам, а ей мерещился совсем иной мир. Прекрасный, сотканный из журнальных постеров и снов. Пока еще нечетко, но она понимала: там будут другие, гармоничные города и люди, много работы и много денег. Куда ж без них.
Пока это было фантазией, зато она могла вырываться из города в другое пространство – горную тайгу. Там тоже царила красота и не было опостылевших рож. Она запросто ходила в дальние походы и не чуралась самой грязной работы. Трудиться Надя умела всегда.
У тайги был один недостаток – в ней не было ни ресторанов, ни роскошных автомобилей. Она совсем не походила на мир ее мечты. Чтобы хоть как-то к нему приблизиться, Надя заводила крохотных собачек и гламурных подружек. Собачки щеголяли в сшитых Надей костюмчиках, а подружки выписывали модные столичные журналы и пытались выглядеть, как московские секс-бомбы. Молоденькие симпатичные девушки одевались и красились так, что смутились бы даже путаны, и гордо расхаживали по городским клубам, которые с тем же успехом пытались походить на столичные. Молодых тусовщиков «с раёна» подружки презирали. Лысеющие паники при деньгах плотоядно присматривались к ним, но до поры безуспешно. Девушки разрывались между противоположными устремлениями – быть роковыми женщинами, но просто женщинами пока не становиться.
Однажды зимой Надя с подружкой отправились на дискотеку в соседний город. Когда пришло время возвращаться, уже стемнело, но им все же удалось поймать попутку. Из радио гремел блатняк, водила курил одну сигарету за другой, не открывая окна, потому как мороз. На полпути он вдруг остановил машину, обернулся и сказал без особых эмоций:

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71779111?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.