Главная страница | Фольклор | Красный Терем

Красный Терем
Дея Нира
Первая книга цикла "Русалочьи чары".
В далеких северных лесах притаилась деревня. Жители поклоняются Древним Богам, чьих имен не знают. Посреди деревни стоит Красный Терем, где собираются Старейшины и Жрецы.
Марешке только исполнилось шестнадцать. В деревне ее не любят, чувствуют в ней чужую и называют ведьмой. Она узнает одну тайну, что ее мать была русалкой. У Марешки пробуждается дар, которым она еще не умеет управлять. Отец хочет выдать ее поскорее замуж, но она мечтает о дальних землях, поэтому делает все, чтобы отвадить женихов.
Кузнец Владар по нраву многим девицам, да только он от Марешки глаз не отводит, словно зачаровали его. Что делать, если отец заставляет идти замуж против воли, а тут еще и купец чужеземный в душу запал? Удастся ли примирить в себе русалочью и человеческую кровь, чтобы добиться желаемого?

Дея Нира
Красный Терем

Глава 1. Окаянная краса
Посвящаю книгу:
Моим самым близким и родным людям.
Горячим сердцам, жаждущим новых открытий.
Тем, у кого есть мечта, за которую стоит бороться.

В лесах, где деревья тянутся к небу,
В глухой деревушке Марешка живёт.
Её сторонится и кликает ведьмой,
Считает чужой и не любит народ.
Тайна есть у юной красы:
Русалочья кровь в её венах течёт.
С заката до самой рассветной росы
С нечистью девица речи ведёт.

Лишь только достигла шестнадцати лет,
Решил её замуж выдать отец.
Но сердцем её уже дан был обет,
Не люб нашей деве красавец-кузнец.
Тайна есть у юной красы.
Поможет ли деве русалочья кровь?
С заката до самой рассветной росы
Молит она сохранить ей любовь.

За милым пойду хоть на край, хоть за край
И душу отдам, чтобы рядом с ним быть.
С нелюбым мне в тереме ад, а не рай.
Я лишь одного могу в сердце хранить.
Тайна есть у юной красы,
Сжалятся ль боги над ней или нет?
С заката до самой рассветной росы
Девица ждёт судьбоносный ответ.

Евгения Зальцзейлер

Сквозь закрытые ставни забрезжил румяный рассвет. Но я еще пребывала в приятной полудреме. Хотелось хоть немного насладиться покоем полутемной спаленки. Хитрый ветер пробрался сквозь щели оконных ставен и холодил босые ноги. Повеяло свежестью, какая появлялась после дождя.
Жаль, что отец велел всегда закрывать окна на ночь. Из опасения, что к нам могут проникнуть недобрые люди, хотя воровство случалось крайне редко. Если только какие караваны купеческие мимо проедут. Да разве ж они долго задерживались когда-нибудь? А если бы кто и забрался в дом, так его бы ожидало разочарование. Ведь у нас ничего нет такого, что могло бы вызвать их интерес.
Сам дом довольно мрачный, как снаружи, так и внутри. Массивный, высокий, с грубо оструганными балками и двускатной крышей, прятался в густом саду, словно стесняясь своего вида. Он мог бы казаться богатым, но не сейчас. Хотя ставни и двери украшены дивными узорами в виде птиц и зверей, чтобы оберегать дом от всякого лиха, сейчас совсем потемнели от сырости. Густой мох зелеными дорожками переползал с земли и камней на стены, цеплялся за темные бревна и карабкался на крышу.
В углах на потолке кое-где виднелись разводы от дождей: в нашем краю грозовые облака более частые гости, чем сияющее и ласковое солнце.
Наш дом стоял на окраине деревни, в окружении чужих дворов, у самого дремучего леса. Куда ни глянь – бесконечные дубовые рощи, луга, поля с рожью и льном, земляничные и цветочные поляны, быстрые речки. Даже если какой смельчак забрался бы на самое высокое дерево и огляделся, то взору его предстала одна и та же картина: бескрайние зеленые просторы и блестящая синь озер. Порой земля сливалась с небом, особенно в ненастье, когда густые туманы захватывали в плен все кругом. Тогда даже соседские дома пропадали в этом молочном мареве.
Впрочем, летними ночами я могла разглядеть россыпи чудесных, сияющих звезд. Я любовалась ими порой до самого утра, пока не бледнело темное небо, и терзалась вопросами, которые в нашей деревне посчитались бы странными. Живет ли кто на этих дальних звездах? Отчего луна становится месяцем? Как день сменяется ночью? Душа моя уносилась далеко-далеко. Так приятно было мечтать о чем-то неведомом и далеком.
Но суровый оклик отца возвращал меня к действительности. Тогда я бежала скорее принести воды, задать корма лошадям и овцам и принималась за повседневную привычную работу по дому.
Если бы только он узнал, о чем я грезила, мне пришлось бы несладко. В нашей деревне обо мне и так говорили, как о «чудной», лишь только случай подворачивался. Каждый раз, как только я нечаянно проговаривалась о чем-то необычном и необъяснимом, отец грозно сдвигал брови и произносил насмешливо, растягивая слова:
– Замуж тебе пора, Марешка, как бы не засиделась в девках. Пускай муж на тебя ищет управу. Всю дурь-то из головы повыбьет. Вот придет осень…
По обычаю, свадьбы играли ранней осенью. После сбора урожая, когда стены амбаров ломились от мешков с рожью и ячменем, когда славили Древних Богов за дары их, по всем домам, где жили девицы на выданье, звучали обрядовые песни. Сперва разыгрывали так: будущая невеста делала вид, что упрямится и не желает идти замуж, хотя я знаю, что у нас замуж хотят все девицы. Жених раскладывал перед ней и ее родней украшения и монеты на красный кусок ткани, и сказывал, чем может похвалиться.
Не было еще такого, чтобы свадьба расстроилась или жениху отказали, потому как дело это ответственное и важное, за которое отвечает вся деревня, а не только жених, невеста и их родители. Никто не пойдет сватать невесту, если ему нечего предложить ей и ее родным. Он станет работать до тех пор, пока в его амбаре и в доме не появится все то, что необходимо семье для достойной жизни.
По моему разумению, самое печальное то, что перед свадьбой жених позволял невесте подшучивать над ним в присутствии остальных, что входило в саму игру сватовства, а после свадьбы чаще всего ей приходилось забыть о шуточном поведении.
Девушки довольно скоро взрослели в первые дни замужества. Хотя им и так прививалось уважение и почтение перед мужчинами, но тут уж каждый отдельный муж вступал во все права над женой. Никто был не вправе осудить его, как и ее родня, если ему доводилось поучать или даже колотить ее. Жена могла пожаловаться на дурное обхождение, но если выяснялось, что она ленилась, была не слишком расторопной хозяйкой, отказывалась без весомой причины выполнять супружеский долг, то ее не жалели.
Мне не давали покоя мысли о собственном замужестве. Каждый раз я с ужасом проходила мимо огромного, словно медведь, Владара, и, если отец сопровождал меня, то переглядывался с ним, а потом искоса бросал изучающий взгляд на нас обоих. Будто сомневался, смогу ли стать хорошей женой Владару и как скоро муж «выбьет из меня дурь».
Сам Владар был не говорлив. Достаточно того, как он смотрел своими пронзительно-голубыми глазами. Ни разу я не видела широкой, открытой улыбки на его лице, не участвовал он и в молодежных гуляниях и посиделках, а все без устали работал в кузнице. Только в пору обрядовых праздников или свадеб он смывал копоть, наряжался в белую рубаху с красным поясом и молча, пристально глядел на веселящихся.
Я ловила его внимательный взгляд на себе и не понимала, о чем думал этот человек, потому что выражение его лица казалось неизменным: замкнутым и суровым. Внимание кузнеца ко мне я заметила еще несколько лет назад, с одной из весен, когда пришлось исполнить песню на празднике, восхвалявшем солнце.
Петь любила всегда и, хотя в обычное время отец не поощрял моего желания распевать на весь дом, так как в рабочее время надлежало размышлять о деле, а не о баловстве, он позволил Старейшинам послушать, как пою. После чего получила их одобрение и с тех пор иногда пела на праздниках. Многие из песен были и моего сочинения, о чем я умалчивала, так как стихосложение и всякая деятельность, требующая ума, возлагалась на мужчин. Только они, по общему мнению, могли складно излагать мысли, а женщинам требовалось знать лишь, как вести хозяйство, растить детей и ублажать мужа.
Если бы Старейшины и отец прознали, что я умела не только читать и писать, но еще и мечтаю о дальних странах и землях, меня бы наверняка ожидало жестокое наказание. Благодарение неведомым силам, моя матушка Драгана успела научить меня грамоте и привила неуемную жажду открытий, прежде чем скончалась от неизвестной хвори, когда мне исполнилось десять лет.
Как-то незадолго до своей кончины она вошла в мою комнату очень взволнованная, простоволосая, без обычного платка и со слезами на лице. Я еще подумала, что, наверное, отец снова осерчал на нее, как и бывало прежде. Никогда не понимала, отчего он мог проявлять недовольство, если матушка всегда была так добра и любезна. Она же обняла меня и взяла обещание хранить в тайне все переданные ею знания, как и заветный сундучок с книгами, который прятала под толстой половицей в самом углу, за столиком с девичьими побрякушками.
Ими я всегда мало интересовалась. Куда больше мое воображение захватывали картинки с невиданными доселе городами, морями и людьми, одетыми иначе, чем у нас. Подозревала, что мы неспроста жили в такой глуши и не покидали пределов деревни, за некоторым исключением.
Казалось странным, что мы поклонялись Древним Богам и подчинялись старикам, собиравшихся в самом центре деревни – в Красном Тереме. Книги говорили мне совершенно нечто необыкновенное и необъяснимое. Например, будто Земля круглая, а не плоская, хотя Старейшины утверждали именно последнее.
Но вот откуда у моей матери появились эти книги, кем были ее родители и откуда она пришла? Зачем вышла замуж за моего отца и приняла чуждые ей правила?
К моему отчаянию я начала размышлять об этом слишком поздно, когда матушки уже не было на свете. Сама она о себе мало рассказывала, хотя порой смотрела так, будто желала поделиться тайной, но в последний миг передумывала. Словно берегла от того, чего мне еще знать было не надобно.
Мы много гуляли с ней вдоль озер и рек, у топких болот, в самых глухих чащах, куда наши деревенские не ходили. Они опасались Хозяина леса и всяких существ, о которых сказки сказывали. Но нам с матушкой они не попадались. Правда, был случай, когда из чащи вылез огромный косматый зверь, похожий на медведя. Я замерла от испуга, вцепившись в мамину руку, но она стояла спокойно и даже не пыталась бежать.
Зверь, завидев нас, зарычал так, что у меня душа ушла в пятки, но потом успокоился, глухо, примирительно заворчал и скрылся за деревьями. Я бы поклялась, что перед этим взгляд его был полон понимания и любопытства. Вне себя от изумления, я расспрашивала маму, отчего он не напал на нас. И тогда она улыбнулась и тихо сказала: «Понял, что мы не враги ему. Звери это чуют. Но ты не бойся их. Тебе они зла не сделают». И тут же добавила, чтобы я никому об этом случае не говорила. Ведь люди истолковали бы это неверно.
К несчастью, в деревне и так находили повод, чтобы позлословить. Я часто слышала пересуды за спиной, когда мы с матерью шли по улице, а если играла с другими ребятишками, то ловила на себе косые взгляды других матерей, будто могла кого-то обидеть.
Но мне никогда это и в голову не приходило.
Матушка не обращала внимания на слухи и перешептывания. Считалось, что она сирота, без роду и племени, не помнящая своей семьи. Какое-то сильное потрясение лишило ее памяти, и потому не могла она о себе почти ничего рассказать. И хотя никому зла не делала, не любили ее люди. Все шептались, что другая она, чуяли чужеродную кровь.
Отец после ее смерти не говорил со мной о ней, а когда пыталась разузнать что-нибудь о матери больше, чем знала, он злился и принимался кричать, чтобы я занялась своими делами и научилась шить и пристойно готовить, что было обязательным условием для замужества.
Я прекрасно понимала, что стать прилежной хозяйкой и послушной женой было самым важным для моего будущего мужа, и решила сделать все, чтобы женихи не усмотрели во мне необходимых им качеств.
К нашим девицам начинали свататься по достижении их шестнадцати лет. Молодые мужчины присматривали себе девушку по нраву, навещали их родителей, подносили некие знаки внимания. Среди подарков обязательно были серьги, бусы, ленты и прочие безделицы.
В мой День Шестнадцатилетия дом наполнился гостями. Я постаралась на славу, чтобы все надолго запомнили, как запекаю утку, подаю крепкую ягодную настойку и справляюсь с другими важными для хозяйки делами. Если поначалу гости восхищались моими «черными, как плодородная земля, волосами» и «зелеными, как папоротники, глазами», то отведав моего угощения, восторженные возгласы утихли.
Изо всех сил пыталась я сдержать смех, когда на зубах первых мужчин нашей деревни раздавался хруст песка или яичной скорлупы. Или когда от глотка настойки они принимались кашлять от избытка «случайно» попавшей в нее соли. Свой основной невестин «подарок» я припасла на самый конец праздника, мысленно замирая от предвкушения.
Пышный мясной пирог, который выглядел вкусным и съедобным, стоило его разрезать, настроил против меня даже тех, кто смотрел на меня теми самыми пугающими взглядами, которых я остерегалась. Разрезанный пополам пирог явил собой устрашающую картину: из самого среза торчало дохлое крысиное тельце, точнее его половина. Рецепт этого пирога пришел ко мне в момент отчаяния, когда стало ясно, что на следующий день в отчий дом пожалует толпа чужих мужчин, чтобы разглядывать меня, как ярмарочную кобылу.
Батюшка с покрасневшим от досады лицом, суетливо принялся разливать остолбеневшим гостям водицу – ядреный ячменный напиток, от которого слабеют тело и разум. Водица оказалась вполне сносной, так как ее испортить я не успела. Мужчины закусывали засоленными огурцами и репой и все глядели в мою сторону не то с удивлением, не то с презрением. Я опускала глаза вниз, изображая стыдливую покорность. Тем проще было скрывать неописуемую радость, ведь я учинила то, что хотела.
Отец понял, что смотринам не бывать и велел мне идти вон на скотный двор. Всякий раз, как случалось прогневать его, он накладывал это наказание, думая, что тяжелым трудом можно меня приструнить.
Низко поклонившись захмелевшим гостям, я попятилась к лестнице и побежала в свою комнату, чтобы скорее снять нарядное платье. Отец справил его для меня к столь важному дню из куска красивой материи яркого солнечного цвета. В нем мне надлежало смутить мужские взгляды и сердца, а угощением – их животы и головы. Теперь в платье нужда пропала. Рядиться не любила и не умела.
Разразившись звонким смехом, как только я оказалась в одиночестве, поглядела на себя в зеркальце и припомнила собственные смотрины. Все удалось на славу. Как же я была довольна собой! Теперь-то уж точно женихи сюда не вернутся!
Скинула легкие башмачки и верхнее платье, оставшись в одной рубашке, распустила косу и принялась ее расчесывать, напевая под нос, а потом все кружилась и вертелась, над гостями посмеиваясь.
Тут я почуяла неладное, обернулась и вскрикнула. В дверях стояла огромная фигура Владара, угрожающая и неподвижная. Он оглядел меня всю: от босых ног и рубашки до волос, укрывших меня покрывалом. Затем наши взгляды встретились. Все во мне так и обмерло.
Даже суровой зимой, когда деревню заваливало снегом и трескучие морозы сковывали высокие сугробы до весны, когда мерзли пальцы так, что становилось больно, я не испытывала такого цепкого страха, который наводили ярко-голубые, будто выкованные изо льда, глаза кузнеца.
Мы молча глядели друг на друга, а затем он покраснел, как пояс на его широкой талии, а я помертвела. Нечто неизведанное, но пугающее было в его ледяных глазах, и я никак не могла разобрать, что же это. Он видел, как я плясала, смеялась, и наверняка догадался, отчего такая веселая. Впрочем, спрашивать его не посмела, да и не получила бы честный ответ, скорее всего. Мы оба выглядели так, будто нас застали за чем-то недостойным, но продолжали хранить молчание.
Наконец, Владар пошевелился и шагнул в мою сторону. Я отшатнулась от него, и мне подумалось, что он явился сюда, чтобы сделать что-то недоброе. Кузнец заметил мой страх и остановился, потоптался нерешительно на месте, а потом протянул руку, раскрыв ладонь.
В руке он держал горсть разноцветных камешков, красивых и блестящих, нанизанных на нитку. Ладонь у Владара была большая, грубая, вся в шрамах. Очень сильная. Захоти только, он смог бы удушить меня двумя пальцами. Такие мысли появлялись, пока он спокойно стоял передо мной и протягивал украшение.
– Гляди-ка, – проговорил, и в комнате словно прогремел гром. – Вот. Для тебя смастерил.
Дрожащими пальцами я подхватила свисающую нитку с его ладони и прижала к себе, не зная, что делать дальше. Разве что произнести слова благодарности. Он кивнул, еще раз осмотрел меня с головы до ног и вышел, плотно притворив дверь.
Я еще долго стояла на месте. Уже не хотелось прыгать и зубоскалить. Почему кузнец вошел ко мне, хотя мог отдать свой подарок еще там, внизу, с другим своим подношением, как и остальные женихи. Искал ли он встречи со мной? И что же подумал обо мне, после того, как я испортила смотрины, опозорилась как хозяйка?
Пока таскала ведра с навозом, чистила хлев и отскребала грязь, то никак не могла понять, что бы еще учинить эдакого, чтобы даже Владар перестал смотреть на меня, как на невесту. Терзало смутное сомнение, что он вовсе не испугался того, что я запекаю крыс в пирогах и порчу ягодную настойку, которой спасаются все мужчины нашей деревни в период зимних холодов.
Владар был чуть ли ни единственным мужчиной, который мало пил эту и другие настойки, потому как постоянно размахивал молотом в кузнице и разводил жаркий огонь в печи, работая круглый год. Но и он казался чужим, ведь как и остальные, считал, что болезни, сны и старость нам посылают Верховные Боги, а рассвет приходит потому, что Дневное Божество зажигает факел над своей постелью. К сожалению, я сама многого еще не знала и могла только догадываться о тайнах природы, ведь все, что читала в книгах, заставляло задавать еще сотню вопросов, на которые не находила ответа.
Скрывать свои знания было трудно, потому что я понимала ложность существующего вокруг меня мира и едва заставляла себя держать язык за зубами, когда при мне говорили смешные и нелепые вещи.
Мне порой так странно: отчего отличаюсь от других? Отчего им спокойно живется, и они принимают жизнь такой, какая она есть? Плохо то или хорошо? С тех самых пор, как помню себя, всегда хотелось знать больше, чем позволялось ребенку, а потом и девушке моего возраста.
Отец не разговаривал ни о чем, кроме как о послушании, домашнем хозяйстве или о славных мужчинах нашей деревни. Стоило всего раз выразить свое желание пойти в обучение наравне с мальчиками, чтобы вызвать его насмешку и неудовольствие. На вопрос, почему девочки не учатся, как мальчики, он только буркнул:
– Не для вашего ума это дело. Знай свое место, Марешка. Ты смотри, учиться ей вздумалось. Вон, остальные девицы прядут да шьют, да кашу варят, а еще помалкивают. Так и тебе следует поступать.
Искать понимания было совсем не у кого. Моей отрадой стала Велеслава – долговязая, сухая, как осенний лист, старуха, с длинными белыми волосами, доходящими до самых пят.
Ее уважали Старейшины и прислушивались к ней. Велеславу не пускали в Красный Терем, потому что она уродилась женщиной и с этим нельзя было ничего поделать. Даже Велеслава не имела права присутствовать в Тереме, когда почтенные старцы вели разговор о жизни деревни или принимали редких чужестранцев и купцов, неведомо откуда прибывших. С такими гостями никто не имел права заговорить. За этим строго следили.
Чужестранцы долго не задерживались, им не позволялось свободно ходить по деревне и рассказывать о себе. Старейшины говорили, что гости могут посеять смуту и раздор своими рассказами, потому как Дальний Мир жесток и опасен, и что следует избегать всякого влияния его на деревню.
Зато гости из далеких стран привозили редкие и красивые вещи: зеркальца, ткани, украшения и разнообразную домашнюю утварь. Все это было дорого по нашим меркам и за одно зеркальце купцы могли запросить овечью тушу или мешок ячменя. Поэтому привезенное хранилось бережно и доставалось по особым праздникам. Ту самую солнечную ткань отец обменял у одного купца на бочку с водицей, загадав, что платье из него обязательно принесет мне счастье и я все-таки стану невестой.
Когда я поведала Велеславе о моей проделке с пирогом, она долго хохотала, сверкая оставшимися зубами, и смех ее походил на уханье филина в лесу. Насмеявшись, старуха погладила меня по голове и посоветовала перестать опасаться дня, когда к моему порогу придут сваты с подарками. Слишком весомым оказался мой проступок в глазах мужского населения деревни. Зато, стоило мне упомянуть Владара, как она нахмурилась.
– Угрюмый он больно, да непростой. Себе на уме. Любого покажи в деревне – скажу, кто он и о чем думает. А этот как ларчик с потайным замком. И девки к нему так и липнут. Небось, сама видала. Держись от него подальше, Марешка, кабы не явился в ваш дом на рассвете с расшитым полотенцем и не предложил за тебя отцу щедрый дар. Вот тогда плохо дело станет.
У нас обычай такой. Если невеста пришлась по нраву, жениху следует завернуть в самое красивое полотенце несколько колосьев и цветов, чтобы почтить в доме невесты Домовую – маленькую юркую женщину, которая незаметно следит за самим домом и теми, кто туда приходит. Если ее прогневать, то она может устроить большую беду, даже пожар. Поэтому ее следует задобрить и спросить разрешения, можно ли взять из этого дома девицу, чтобы Домовая благословила на долгую семейную и плодовитую жизнь.
Стоило вспомнить медведя с ледяными глазами, как сделалось дурно. Я присела на лавку и ухватилась за костлявую руку Велеславы, смотревшей на меня с изрядной долей жалости.
– Что же делать, тетушка? Не пойду за Владара, ровно как и за любого другого из нашей деревни! Не по нраву они мне. Не уживемся, сердце чует.
– Не уживетесь, верно. Как же вам ужиться-то, если вы как день и ночь, вовсе не похожи ни по духу, ни по желаниям. Согласия не будет между вами.
Она наклонилась ко мне и ее хитрые, умные глаза засверкали.
– Обожди, пока гром не грянет. Тогда и думать будем. А пока что не тревожь душу напраслиной, только изведешь себя.
На пороге я оглянулась на нее, улыбаясь.
– Велеславушка, ты мне как мать стала. Без тебя совсем было бы худо. Не прижиться мне тут. Лишняя здесь я.
Старуха кивнула, перебирая хворост.
– Как же не быть тебе лишней, коли твоя мать не здешнего племени.
И, видя, как загорелись у меня глаза, тут же добавила:
– Но не спрашивай ни о чем. Знаю, что хочешь выпытать о ней. И так многое рассказано, тебе же хуже делается. От людей шарахаешься, а они чуют, что не хочешь сладить с ними, пуще прежнего наговаривают на тебя. Совсем истоскуешься и еще помрешь. До поры до времени, обожди. Еще придет час.
И я послушно ждала. Каждую ночь взывала к духу моей матери услышать меня и помочь в беде. Смотрела на звезды, и мечтала, будто она со звезды одной на меня глядела. Становилось радостнее и милее на душе. А так ночи у нас темные. Коли нет луны или месяца – ни зги не видать. Только верхушки черных деревьев качаются. А еще нравилось распахнуть окна и слушать, как из чащи резкие звуки доносились, крики зверей да птиц, отчего порой страшно было. Но боялась не за себя, если бы самой довелось там очутиться, а за путников случайных. Ведь неизвестно, что с ними делается в таких лесах дремучих.

Неделя уж миновала с моего Шестнадцатилетия. Каждую ночь преследовали меня ледяные глаза кузнеца во сне и сейчас, проснувшись с колотящимся сердцем, я поняла, что нет никого рядом в полумраке. Бледные лучи солнца все же пробрались внутрь и позолотили грубо оструганные бревна. Рассвет настал.
Где-то издали донесся знакомый крик:
– Марешка, иди к колодцу. Вода закончилась.
Выпрыгнула из постели, поспешно набросила старенькое зеленое платье, повязала широкую ленту на голову, а к ней и косу прицепила, чтобы не болталась и не цеплялась при работе. Лучше поторопиться, ведь отец не любит, когда запаздываю.
Только сбежала по лестнице и тут же на отца наскочила. Он поглядел сурово, как обычно, но к этому я привыкла.
– Ай, Марешка, носишься, чуть день занялся. Сколько говорить – не пристало девице с веселья начинать, а все больше с размышлений о хозяйстве домашнем и об обязанностях своих.
Опустила глаза покорно.
– Прощения прошу. Спешила, чтобы скорее воды принести, как и велено.
Отец разглядывал меня какое-то время, словно думая, чем можно еще попрекнуть. Затем сказал с еще большей суровостью в голосе:
– Как с водой управишься, задай корма скоту. Затем стряпней займись, как и положено. Не клади много соли и гляди во все глаза, чтобы рядом с печью мыши не бегали.
Верил он, что я плохо готовлю, и намеревался позвать одну бабу из нашей деревни, чтобы обучила бы меня этому хитрому ремеслу.
– Знай, Марешка, я к тебе добр был оттого, что несладко нам с тобой пришлось. Не обучилась толком хитростям женским, как что убирать да варить. Но терпеть твою лень не намерен. Позову Оляну, чтобы научила вести хозяйство. Станешь слушаться ее во всем, не то придется тебе туго.
Оляна – толстая и завистливая баба. Особенно гордилась она своей тяжелой русой косой, которую оборачивала вокруг головы, вплетая туда бусинки и ленточки. Я догадывалась, что она желала выйти замуж за моего отца, потому отказывалась от платы за мое обучение. Помимо того, все старалась сделаться моей подругой, чтобы я рассказывала ей, что отец говорит о ее красоте и умении стряпать грибную похлебку. Я избегала ее, как могла. Чувствовала нутром, что женщина она недобрая. И все ее улыбки – напускные.
Не нужно было обладать острым умом, чтобы понять мысли отца. Он желал того же, что и другие мужчины: вкусно поесть, опрятно одеться и ночью обхватить какое-нибудь послушное и мягкое женское тело. Правда, насчет последнего я не была столь уверена. С тех пор, как умерла моя мать, я не замечала, чтобы он особо интересовался женщинами. А ведь их находилось достаточно, ведь отец был силен, здоров и умел целый день работать в поле без отдыха.
Не бралось в расчет даже то, что у него есть дочь-неумеха и скромно обставленный дом с небольшим количеством овец и лошадей на заднем дворе. Многие вдовы поглядывали на него, обдумывая, как украсить этот невзрачный, хотя и крепкий дом, а затем избавиться от дочки, выдав ее за терпеливого мужика, который не прибил бы ее на следующий день после свадьбы за вольные мысли. А если бы и прибил, то никто бы не горевал. Уж больно я не пришлась ко двору в деревне.
Так злословили между собой кумушки, наблюдая, как день ото дня мужские взгляды все чаще останавливались на мне.
– Девка хоть и вышла лицом, да с головой не сладилось, – ехидно подмечали они. – Бедный Чеслав! Вот за что ему такое чудище?
– Да вы ее мать, Драгану, помяните, – охали. – Она же точно такая – коса чернющая, что сажа, глаза зеленые, как вода болотная. А как говорила, как важничала! Что твоя Властительница Лесная! Да только не спасли познания ее проклятые, сгинула таки!
– Тише говори, – обрывала ее соседка. – Гляди, вон Марешка смотрит, кабы не услыхала.
– А мне что? Пускай услышит и знает про мать свою правду, – кричала другая кумушка.
– Цыц, змеи ядовитые! – раздавался спокойный, но строгий голос. – Не ваше дело судачить. Не слушай их, Марешка. Идем со мной, поможешь корзину с ягодами донести?
Это добрая моя Велеслава вступалась за меня. И кумушки умолкали, ведь ослушаться побаивались. Она была одной из самых старших в деревне, и никто, пожалуй, кроме некоторых Старейшин, не знал, сколько лет прожила знахарка.
В Велеславе чувствовалась спокойная сила, противиться которой не было возможности. Она же слыла и ведуньей, поднимала больных, даже тех, кто уверял, будто заглянул во Тьму и не ожидал возврата к Свету. Дом ее заполняли травы и коренья, названий которых многим было неведомо.
Из почтения к ней меня оставляли в покое на некоторый срок, пока не случалось очередное недоразумение. И тогда уж в каждой избе хихикали о том, как дочка Чеслава исправно женихов встречает. Одна Велеслава знала, что прикинуться неумехой стало единственным для меня спасением от унылой деревенской жизни в качестве чьей-нибудь жены.
Никому не пришло бы на ум, что я нарочно отваживала женихов. Ведь всякая девица помышляет о добром муже и размеренной семейной жизни. Но только не я! Только не я…
Мои мысли улетали далеко отсюда. Пускай отец думал, будто постоянной работой и поучениями сделает из меня достойную невесту. Зато мечтами моими он не владел и в мыслях своих я могла унестись далеко. Туда, где все будет иначе, и, быть может, живут такие, как я и думают о том же.
Я смахнула пот со лба, утерлась платком. Тяжелая работа заканчивалась. Теперь хотелось улизнуть на речку и смыть с себя лошадиный запах, когда снова услыхала голос отца. Он звал меня в дом, приказывал поторопиться, немедля бросив заниматься скотом. Что за спешка такая?
Наскоро умыла лицо и руки в бочке с чистой водой, а потом побежала к крыльцу, откуда доносился отцовский голос.
Он стоял на пороге, а в руках его что-то белело. Недоброе чувство стиснуло мне грудь, стоило увидеть его рослую фигуру с этим непонятным свертком на сгибе локтя. Подбежав поближе, не сразу приметила другого человека, стоявшего в проеме двери, а потому замерла растерянно, услышав знакомое:
– Здравствуй, Марешка.
Черной копоти как не бывало. Даже белую рубашку не надел. Вместо нее – ярко-красная, аж глазам нестерпимо. Ноги в сапогах новых, дубленых, вместо старых коричневых. Не к добру…
– Что же молчишь, краса? Пришел с отцом твоим говорить и с тобой, – Владар развернул еще один сверток, и отец ахнул. На подносе едва умещался кусок ткани, расшитый золотыми нитями и белыми круглыми камешками с блестящими боками.
«Это ведь жемчуг!» – мелькнуло у меня в памяти. – Как на моих картинках! Красота неописуемая!». Но все так же не проронила ни слова, глядя на Владара, изо всех сил скрывая свой испуг. Отец не замедлил поблагодарить:
– Вот это богатство целое! На блюде стадо овец уместилось, не меньше. Дочка, ты смотри, как пришлась по нраву честному человеку. Поклонись ему и в дом пригласи.
Я поклонилась, а сама ушам не поверила. Отец не называл меня дочкой так давно, что и не вспомню, когда же это случалось в последний раз. Видимо, хотел от меня покорности и послушания. Кузнец пришел за мной все-таки. Отведет в назначенный день меня к Красному Терему, а Старейшины в присутствии народа объявят нас связанными на всю жизнь.
Ноги у меня так и затряслись. Я зажмурилась, чтобы не упасть. Отец с женихом приняли мое молчание за скромность, присущую девице на выданье, а потому я не услышала окрика, коим меня бы обязательно наградил батюшка. Ухватившись за деревянный столб, украшавший крыльцо, махнула рукой, приглашая гостя следовать за мной, и произнесла с трудом:
– Пожалуй, гость дорогой. Отведай меда и хлеба нашего.
И, конечно, после слов этих мне вспомнилось наше последнее угощение, и испуг прошел. Чуть не расхохоталась. Каково Владару думать, что я еще такого подам ему необычного?
Отец, видимо от опасения, что испорчу сватовство, принялся суетиться по дому и скорее меня накрыл на стол, пока я медленно передвигалась от печи к застывшему на скамье Владару. Как нарочно, он все разглядывал меня, и от этого хотелось накрыться пускай даже мешком, лишь бы скрыться от него.
Расшитое узорами полотенце с колосьями и жемчужная ткань кололи глаза. Так и хотелось вышвырнуть все это в окошко, но вместо этого, я налила водицы в стакан и придвинула его Владару. Тот взял стакан из моих рук, и наши пальцы соприкоснулись.
Если бы в меня ударила молния, я бы не пришла в такое смятение, какое почуяла от слабого касания пальцев этого чужого мужчины. В этот миг я поняла, что мне нестерпимо его присутствие, что ни мгновения не потерплю его рядом, а мысль о том, что придется делить с ним одну постель, привела в бесповоротный ужас. Я бы бросилась в объятия Водяного или Лешего, но только не кузнеца.
Все произошло так быстро, что я отдернула руку и зацепила стакан, который звонко перевернулся. Водица вылилась на край стола, а оттуда прямо на новые штаны и рубаху Владара. Брызги так и полетели во все стороны.
Владар еще не поднял головы, да и сама я не в силах была смотреть ему в глаза и потому не знала, какое впечатление произвела на него невеста. Не глянула и на отца, но кровь закипела. Раздумывать было совсем некогда.
Я сорвалась с места, бросилась к двери, ободрав пальцы о щеколду, будто желая содрать с кожи ту ее часть, где прикасались пальцы Владара. Я бы неслась быстрее ветра, но платье мешало и сковывало движения. Где-то по швам оно трещало, но умелая мастерица сшила его добротными нитками, а потому я досадовала, что не могу разом порвать его по бокам и бежать еще быстрее. Мне все слышались крики за спиной и топот ног, а оглянуться не могла. Коса растрепалась и падала прядями на лицо, дергая за серьги в ушах.
Добежав до другого края деревни, я остановилась у забора, хватаясь руками за бока. Так быстро мне еще не доводилось бегать, потому нужно было отдышаться, как следует. Цепляясь за доски забора, побрела вдоль него до самой калитки, толкнула ее, навалилась всем телом и заскочила внутрь двора, захлопнув калитку. Дом был старый, как и его хозяйка. Он давно зарос мхом и травой, но его заброшенный вид не пугал меня. Только здесь я могла найти спокойствие. За ним и явилась сюда.
Отдышавшись, я пошла по узкой тропке, вдоль деревьев и дикорастущих цветов. Перед дверью остановилась, а потом подняла кулак, чтобы постучать, когда скрипучий голос произнес:
– Проходи, проходи, милая. Здесь тебе бояться нечего.
Уже не помню, как я вошла, кинулась к Велеславе и залилась слезами. Чувствовала себя так горько и одиноко, что говорила и говорила, а она меня слушала и не остановила ни разу, хотя я повторяла без конца, что ни за какие богатства на свете не пойду за кузнеца. Да хоть бы все люди на земле пропали и мы остались с ним одни, я бы бежала без оглядки к диким зверям, лишь бы не видеть его рядом.
– Полно, не убивайся так, – Велеслава взяла гребень и принялась расчесывать мои волосы, спутавшиеся от быстрого бега. – Обещала тебе помочь и не стану в том отказывать.
Я уткнулась ей в колени и слушала, что она говорит. Велеслава была мудрой женщиной, но даже она сейчас не могла успокоить меня. Все думала: как же она сможет отговорить Владара от женитьбы, когда он и отец ни за что не отступятся?! Отец страшно разозлился, это я понимала. А Владар? Рассердился он или обиделся? Встречаться с ним казалось выше моих сил, ровно как и с отцом.
– Позволь у тебя остаться на денек, не гони, – взмолилась я. – Хоть мысли в порядок привести, успокоиться немного, а то домой боязно возвращаться.
Рука с гребнем замерла, а потом снова принялась гулять по волосам.
– Оставайся, кто ж тебя гонит, Марешка. Да только худо совсем будет, ежели с отцом начистую не переговоришь. Выложи ему все, что на душе, может и простит. Все ж таки родной тебе.
– Ох, не знаю. Сердит он сильно. Думает, что я с ума сошла, раз такого жениха пыталась отвадить.
– А пусть думает, это никому не запретишь. А все же лучше поговорить. И тому же Владару ответ дать, что, мол, не пойду за тебя, не взыщи. Неужто силком потащит?
Только она произнесла это, как поняла я, что зря она меня утешает. Никто еще у нас от женихов не отказывался, одна я выискалась такая непутевая. Кто ж знает, как оно повернется?..
– Может, и потащит, – прошептала сквозь слезы. – Бежать мне надо и бежать далеко-далеко, где ни отец, ни Владар не найдут.
– Куда ж ты собралась, милая? – Велеслава удивленно засмеялась. – Здесь путей не сыщется. Одни леса глухие на многие дни и ночи вокруг. А зверья сколько рыщет! Вмиг сожрут! Оставь эту мысль, как-нибудь обойдется.
– Как же не сыщется путей, если чужестранцы едут и находят к нам дорогу? И обратно добираются? Если они могут, то и мне под силу. Возьму лошадь из стойла, пусть отец не серчает, да и поминай как звали! Не придется ему больше за меня краснеть. Ему одолжение сделаю!
– Не все так легко, – покачала головой Велеслава. – Купцы и чужестранцы, что заезжают к нам, чаще всего случаем дорогу находят, а не потому, что искали. Сбились с тракта караванного, вот и заехали.
– Как же это?
Я приподнялась, забыв о своей напасти.
– Оттого и редки они у нас, оттого им наказывают не вести разговору с местными и уезжают они вскорости, чтобы не мелькать перед деревенскими в своих нарядах и не щеголять речами о привычках и странах дальних.
Эта новость заставила меня задуматься. Выходит, не знали толком люди о деревне нашей, раз не ездят сюда.
– Может и знают, да не едут, – отвечала старуха, когда я задала вопрос. – Далеко живем от других людей, да и нет у нас богатств никаких, чтобы гостей зазывать. Потому мы и сами по себе, да по своим законам.
На душе стало легче, пока шел разговор. Хотелось поделиться с Велеславой о том, что в книгах видела.
– Я в книгах матушкиных читала, что людей на свете живет столько, как листьев в дубовой роще, даже больше. Что живут они в больших деревнях, которые зовутся городами, что плавают на огромных лодках – кораблях, что умеют двигать горы и скалы. Можешь ли ты в это поверить?
Велеслава вздохнула и отложила гребень.
– Дай-ка воды поставлю на огонь. Ты, может, проголодалась. – Она помолчала, а потом произнесла тихо: – Мир так стар и велик, что всякое может случиться в нем. Мы живем здесь давно и не видим ничего другого, а потому не знаем, каково другим в Дальнем Мире приходится. Иной раз подумаешь: а то оно и лучше, что поселились вдали от других людей. Быть может, если принесут они свои обычаи и порядки, все изменится и возврата не будет к нашей тихой жизни.
Мне бы утешиться от этих слов, произносимых таким знакомым и добрым голосом, но мне стало так невыносимо и печально, что я снова залилась слезами, выговаривая в полном отчаянии:
– Хорошо ли то, как мы живем? Что жизнь наша так размеренна и один день похож на другой? А мы как эти дубовые рощи вокруг деревни – такие одинаковые, не отличишь! Поставь наших людей друг за другом – что в зеркале отразятся. И одеты, и причесаны, и даже думают все, как один! Разве то хорошо?
– Откуда тебе ведомо, что в далеких краях люди другие? Трудно тебе приходится, потому что не похожа на здешних. Что, ежели и на чужой стороне не станешь своей? Что, если не примут тебя они, и вот тогда станет совсем горько, уж поверь мне, я так долго на свете живу и знаю, какие люди бывают.
Я обхватила себя руками за плечи, встала и приблизилась к Велеславе, пока она неторопливо помешивала кашу в глиняном горшке и подкладывала туда желтые кусочки масла, которые таяли на рассыпчатой горке, растекаясь светлыми ручейками.
– Велеслава, милая, – прошептала я умоляюще, – расскажи мне, ты бывала там, далеко? Что видела?
Старуха вздохнула, помедлив с ответом. Потом нехотя сказала:
– Рассказывать-то особо нечего. Еще маленькой была я, девчонкой. Потому плохо помню, кабы не соврать тебе и голову глупостями не забить. Так что не обессудь. Помню только, что были проездом в городе большом. Людей встречала много, как и говоришь, что листьев на дереве. Видела среди них и хороших людей, приветливых, но жадных и злых все же больше. Так повелось на свете. И везде люди одинаковые, куда ни глянь, и думают они о себе только, о постороннем счастье и не помышляют. Не хотела того говорить, но раз уж ты веришь, будто где есть истинное счастье, то должна тебя опечалить. Счастье того найдет человека, кто забудет о собственном животе и примется думать, как накормить других, не пожалеет последней монеты и будет готов помогать без корысти всякой. Если жить лишь ради выгоды какой, то и богатство напускным станет, ненастоящим и все равно каким-нибудь образом, да испортит эту счастливую жизнь. Обязательно в семье у такого человека случится недоразумение, а то и болезнь, особенно ежели богатство добыто обманным путем. Счастье в сундуке не спрячешь и не удержишь, вот что скажу.
Велеслава опустила деревянную ложку внутрь горшка, помешала там и потом попробовала с края ложки кашу:
– Вот и еда поспела. Давай пообедаем, а то за разговорами живот подводит. Полно уж горевать.
– Ладно говоришь ты, Велеслава. Приятно послушать. Только чую, что есть на свете и иное счастье, которое не выразить словами. Знаю, что далеко где-то пригожусь, да только не в здешних местах.
– Ох, Марешка. Хоть бы ты и права была, да наперед из простых людей никто не ведает, что ждет его. Могу поведать только, что тебя ожидает сейчас.
Я обрадовано подскочила поближе, не заметив сразу того хитрого блеска в старушечьих глазах. А Велеслава подняла ложку и погрозила ею:
– А ожидает тебя вот что. Коли не сядешь за стол и не съешь кашу подчистую, быть тебе худосочной! И не гляди так, будто обиду какую сказала. Садись, после обговорим, после…

Глава 2. Постылый жених

Обернулась я птицей вольной.
Да такой, что в глаза не видывала. С лазоревыми крыльями, зеленым хохолком и золотой грудкой. Может и птиц нет таких, а если есть, то где-то очень далеко. В странах неведомых, где всегда светит солнце и никогда не бывает снега с вьюгами.
Летела я над озерами, лесами и горами без отдыха. Подо мной плыли облака, а впереди расстилались новые земли с городами и поселениями. Люди там говорили на непонятном языке, жили в высоких белокаменных домах, а порой и в стеклянных. У нас в деревне плохо делают стекло, а зеркала и подавно не умеют, но в книгах я видела, что в Дальнем Мире умелым мастерам удается творить потрясающую посуду и украшения.
Я бы не пересказала и половины увиденного никому в нашей деревне, потому как слова были бы бессильны передать все чудеса, явившиеся передо мной.
Захотелось спуститься пониже, чтобы рассмотреть все как следует, но к своему удивлению, не сумела. Упрямый ветер усиливался и нес меня по своему желанию туда, куда ему вздумается, а я не могла сопротивляться.
Вскоре начался дождь, и я по-прежнему не управляла своим полетом. От воды намокли крылья, хотя я наблюдала настоящих птиц и знала, что их перья смазаны жиром, отчего они не намокают. Каждый взмах давался с большим трудом. Рядом засверкали молнии и прогремел гром.
Несколько молний ударили в землю, отчего загорелись деревья и дома. Люди внизу кричали, метались, пытаясь укрыться от огня, но он всюду настигал их. Один за другим разрушались дома. Падая, они разбивались, и множество каменных и стеклянных осколков разлетались вокруг. Мне хотелось как-то облегчить участь гибнущих в огне людей, но ветер был сильнее меня, а я лишь обреченно наблюдала за беспощадностью смерти.
От прекрасного края ничего не осталось. Он скрылся под толщей пепла и сажи. Огонь шествовал по земле сплошной стеной, пожирал на своем пути все, что ему попадалось. От него не было спасения, и позади оставались только выжженные черные пустоши.
Сильный ветер нес меня дальше. Пожарище темнело далеко позади, а я вглядывалась вперед, надеясь увидеть густые леса и новые города, которые еще могли избежать страшной участи. Но глазам предстало иное.
Зеленых пастбищ и садов, как и веселых, чудесных городов не существовало больше. Кругом простиралось унылое серое пепелище, растянувшись от края до края. Реки и озера высохли от невыносимого жара. Не было ни птиц, ни зверей, ни деревьев. Совсем ничего.
Осталась я одна на этой скорбной выжженной земле, безвольная и послушная воле неуправляемого ветра. В отчаянии я оглядывалась по сторонам, в надежде, что увижу хоть клочок зелени или уцелевший дом в черно-серой пустоте. И вскоре различила, как вдали темнеет что-то.
Передо мной возвышалась гора с крутыми склонами. Острые камни грозно приветствовали меня, угрожающе накренившись в мою сторону.
Не имея возможности сопротивляться, я беспомощно наблюдала приближающиеся скалы. Они оказались красного цвета, совсем как расписные узоры Красного Терема. Такие же яркие и пламенеющие. Я отчаянно взмахивала крыльями, в надежде замедлить смертельный полет, но ветер швырнул меня прямо на острие камня, сильная боль разорвала грудь. Золотые перышки побагровели от крови, и тут, во внезапно наступившей тишине застучало сердце. Все медленнее и медленнее.
Проваливаясь в темноту, я увидела, как с небес упал коршун с крючковатым носом. Он хищно закричал, и в этом крике слышалось нескрываемое торжество. Коршун приблизился, сверкая знакомыми ледяными глазами. И, уже умирая, почувствовала, как несколькими крепкими ударами коршун стащил меня с камня и вырвал сердце…
Сперва я глубоко вздохнула, приходя в себя. Очутившись в полной темноте, сделала резкое движение и чуть было не упала с постели. Дурманяще благоухали дикие травы. Я поднесла руку к груди и убедилась, что под рубашкой нет раны. Неспокойное биение сердца подтвердило, что оно все еще на своем месте. Сожженная земля и злой коршун только приснились мне.
Велеслава умеет толковать сны и верит, что их посылают Боги. В моих же книгах о снах ничего не написано, поэтому я не могла найти никакого разумного объяснения, лишь смутно догадываться об их происхождении. Если даже предположить, что сны могут быть вещими или рассказывать скрытое, значит ли это, что у человека всегда есть выбор?
Как знать наверняка, какой путь ожидает нас и что делать, чтобы выбор был единственным и верным? Существует ли возможность изменить ход жизни?
Я задала себе этот вопрос вслух, а потом зажала рот рукой, будто мою мысль кто-то мог подслушать. Пришлось заставить себя лечь в кровать, но я так разволновалась, что сон просто бежал от меня прочь.
Так и промаялась до самого утра с открытыми глазами, глядя в темноту, пока приближающееся утро не разогнало ночной мрак. Скрипнула дверь, раздались тихие шаги. Знахарка склонилась надо мной, беспокойно заглядывая мне в глаза. Она прошептала:
– Отец твой пожаловал, милая. Знает, что ты здесь.
Я вскочила, прижав ладони к лицу, протирая глаза. Все так и закружилась.
– Бледная, как покойница! – заохала старуха. – Дурно тебе что ли?
– Плохо спалось, Велеславушка. Беспокойно мне. Боюсь я.
Старуха головой покачала.
– Все думки твои опасные! Не доведут они тебя до добра. Отец уже ждет в передней.
– С ним еще кто? – спросила я и замерла с платьем в руках.
– Нет, один. Одевайся и выходи. Не трясись так! Я с ним уже поговорила маленько, чтобы пожалел он тебя и дал срок подумать.
– Ох, Велеслава… – я схватила ее сухую ладонь, исполнившись благодарности.
Она улыбнулась мне, махнув в ответ другой рукой:
– Рано еще благодарить.
Батюшка сидел на лавке, уставившись в пол. Он даже не посмотрел на меня, когда я вышла к нему.
– Собралась?
Его голос прозвучал сурово. Впрочем, ласковым он давно со мной не был. Нежности не ждала.
– Ступай за мной, Марешка. Разговор будет.
С этими словами он поднялся и вышел, не попрощавшись с Велеславой. Я обняла знахарку и сказала, что приду к ней позже и расскажу, чем дело обернулось.
Отец шел впереди, широко шагая, но не через деревню, а окраиной, почти у самого леса. По пути нам никто не встретился, оно и к лучшему. Я была уверена, что вся деревня уже перемыла мне кости, а кто и обругал на чем свет стоит.
На Владара засматривались многие девки на выданье. Потому они кусали себе локти от досады, что он из всех выбрал меня. Ту, что говорит странные и чуждые им слова и даже выглядит, как чужая. Деревенские они, в основном, ясноглазые и светловолосые. Одна я оказалась со «змеиными глазищами».
Пока отец шел впереди, я украдкой заметила, как из крайнего дома высунулась женщина и что-то сердито проговорила. Я вздохнула. Так и есть. Деревня судачит на мой счет и злословит, в ожидании того, как накажут строптивую девку.
Уже дома отец долго молчал, тяжело дыша, расхаживал туда-сюда, словно не знал, что со мной делать. Я сидела тихо и не поднимала головы, пока он не остановился передо мной:
– Владар не отказался от намерения жениться. За такую милость тебе в самый раз ноги ему целовать!
Я оторопело взглянула на отца, не веря своим ушам.
– За милость?
От моей робости не осталось и следа.
– Он же видел, что я отказала. Не желаю…
– Молчи, дурная! Тебе честь какую оказывают! Девки ревут в избах, тебя клянут, черной ведьмой обзывают! Владар жених хоть куда, есть чему завидовать. Статный, работящий, сильный. Хозяйством обзавелся, а какие подарки дарит, постыдилась бы! Ну, чего еще надо?
Мне стало обидно. Возмущение так и поднялось внутри.
– Что надо? – я поднялась со скамьи и встала перед отцом, позабыв о своих страхах. – Воля! Не по мне в избе торчать, да за мужем ходить! Коли нет во мне убеждения такого, что женихи наши любят, так пускай обходят стороной, не стану убиваться. Сама откажу Владару, коли хочешь, в лицо ему выскажу, а хоть и при всей деревне! Не люб мне Владар, не о таком счастье мечтала, не о таком думала!
Последние слова еще не договорила, а отец в лице переменился, будто перед собой болотного духа увидел. Так и сомлел, на меня глядючи. Мне бы возрадоваться, да не тут-то было. Отец потемнел, как туча грозовая, затрясся от слов моих.
– Что ты мелешь, полоумная? Коли я раньше сомневался, то ныне понял про тебя. И то верно в деревне говорят, что ты умом тронутая. Как мать твоя, проклятая. В нее уродилась, что лицом, что головой. Так слушай же меня, Марешка. Не пойму, чем ты Владару так понадобилась, сам Леший не разберет. На красу повелся или еще на что – его дело. Да только окромя него, никто на тебе не женится после смотрин твоих. Так что намерен я отдать тебя ему, как бы ни упиралась. Мое слово – последнее. И тебе ему повиноваться!
Я замотала головой и сделала строгое лицо:
– А что, если откажусь?
Лучше бы этого не говорила, потому что отец схватил меня за плечи и хорошенько встряхнул. Глаза его сделались злые-презлые:
– С роду никто родителям не перечил и ты не смей! Как я сказал, так тому и быть. К Велеславе запрещаю бегать. Ишь, повадилась! Не смей из дома и носу показывать, покуда с Владаром не вернусь. Не то худо будет! Не доводи до беды, окаянная. Воли ей захотелось! Ишь, чего вздумала! Забудь про то! Ступай и жди нас. Только попробуй что не так жениху выказать. Пожалеешь! Увидишь – накручу косу на руку, потащу к Красному Терему и при честном народе научу уму-разуму.
Это он о наказании заговорил, что на преступников накладывают. На всех, кто совершил злодеяние или посмел пойти против законов и порядков наших.
Еще девчонкой была, когда увидела однажды, как у Священного столба плетьми забили насмерть двоих: женщину и мужчину. Случай редкий, а потому вся деревня сбежалась посмотреть на казнь. Нарушившие закон Свадебного обряда не сыскали среди соплеменников жалости. Их громко ругали и проклинали, бросая в них обломки камней и палок, плевались и зло шутили.
Мужчина, весь в крови, босой, в разорванной рубахе, стоял бледный и все оглядывался по сторонам, будто выискивал кого в толпе. А женщина усмехалась и не казалась испуганной, хотя на нее сыпались угрозы и летели комья грязи.
Им дали возможность покаяться и прилюдно попросить прощения. Мужчина упал на колени и взмолился о пощаде, плача от страха. Все кричал, что его – доброго и честного мужа, сбила с пути жена чужая, что нет вины на нем, потому и каяться не в чем. Вскоре слова перешли в протяжный вой и сбивчивые рыдания. И тут женщина обвела всех спокойным взглядом, все так же улыбаясь, заговорила:
– Прощения просить не стану. Не по своей воле замуж шла за одного. Но другого полюбила по своей воле.
Ее голос звучал с горечью, когда она смотрела на лежавшего без сил любовника.
– Отнимайте у меня жизнь, но на деревню падет мое проклятие, на детей ваших и внуков. Не будет у вас жизни, как не станет ее у меня.
Она хотела еще что-то сказать, но тут в голову ей бросили камень, и женщина упала на землю. Чей-то хриплый голос выкрикнул:
– Замолчи уж, негодная! Вырвать бы твой гнилой язык и скормить псам!
– Смерть ей! – понеслись крики.
– Бей ее и полюбовника! – послышался визг.
– Нечисть окаянная… Смерть им!
Я не видела, как их связали, как взвились в воздух плети, потому что Велеслава вытащила меня из толпы.
– Ты чего это тут делаешь, Марешка? Рано тебе смотреть на подобное. Иди отсюда, пока не затоптали.
Завореженная ужасом, я спросила:
– За что это их?
Старуха нахмурилась, подталкивая меня прочь от страшного места, где слышался свист плетей под вопли безудержной толпы.
– После расскажу, как подрастешь, – сказала с печалью. – Недобрые люди…
И много позже, когда она уж и думать о том дне забыла, я напомнила ей о данном мне обещании. Велеслава – делать нечего – поведала историю про несчастных любовников. Про частые их встречи, про зависть, что их сгубила, про языки злые и предательство.
– Так то муж ее выдал их? – спросила я.
– Строгого нрава был человек. Помер через год, как жену забили. Не стало ему счастья. А погляди-ка на остальных – кто утоп, кто погорел, а кто добра лишился. Сбылось проклятие Любавы.
– Если по закону, так выходит, что Любаву заслуженно наказали?
– Есть людской суд, а есть и такой, что выше его. Можно ведь и разумом, а можно сердцем, жалостью и прощением. Ясно, милая?
– Ясно. Тогда буду сердцем думать. Выходит, так по справедливости?
– Выходит, что так. Да только в жизни всякое случается, тут на все случаи не угадаешь. Живи по чести. Вот что самое главное.
Так что же теперь? Жить по чести означало послушаться отца и дать согласие Владару? Я не могла ответить.
Достала солнечного цвета платье и надела его. К нему у меня были сережки янтарные и бусы, но мне вовсе не хотелось наряжаться для жениха. Посмотрела в зеркало, а глаза – грустные. И легкая морщинка посреди черных бровей. Сколько морщинок появится, как с Владаром заживу?
Пока косу заплетала, о матери думала. И о том, как мне мой сундучок заветный спрятать. Заберет меня Владар, а отец себе Оляну позовет, и негде мне станет богатство хранить. Пускай пока под половицей останется, а там придумаю.
Выглянула в окно и вздохнула. Забилось сердце тяжело. Идут. Я метнулась от окна к зеркалу, осмотрела себя и перевернула его обратной стороной, положив на стол. Нет нужды красоваться и любезничать. Кабы шла к столбу за наказанием, и то не горевала так, не убивалась.
В передней вышла навстречу гостю. Без улыбки и радости, только поклон отвесила. Отец смотрел с прищуром, как Владару мед наливала и угощение на стол ставила. На сей раз ничего не пролила, не испортила. Двигалась, как кукла соломенная, без жизни и тепла человеческого.
Отец ничего не приметил, только доволен остался, что исправно все сделала и молчала, как полагается. А Владар стакан за стаканом мед пил и с меня не сводил пристального взгляда. Наконец, уже с виду хмельной, он обратился ко мне со словами:
– Не сердись, коли напугал, красавица. Не было у меня злого умысла. Вижу теперь, что хозяйка ты отменная. Будешь мне хорошей женой, Марешка, а я не обижу и все для тебя сделаю. Только согласия твоего хочу. Пойдешь за меня?
Спрашивал, точно ответа не знал. Видно же, что уж оговорено у них с отцом. Но раз уж спросил, придется ответ держать. Отец же смотрел так, что по лицу его могла прочитать мысли: пусть только скажет «нет», так и с места не сойдет.
А что мне? Деваться некуда.
– Пойду… – ответила несмело, а у самой коленки затряслись.
– Вот и славно, – отец даже не дал мне договорить. – Будешь мужа уважать и любить, а он такой, что в долгу не останется. Верно? – и расхохотался. А сам меду подливает себе и Владару. И голос дрогнул. Неужто боялся, что в последний миг откажусь?
Владар выпил стакан одним разом и поставил на стол.
– Верно. Завтра пригоню стадо, как обещал. За твою дочь сто таких стад отдал бы, не жалея.
– Слыхала, Марешка, что жених говорит? Кланяйся за честь великую. И благодари за милости.
Поклонилась, зашептала слова благодарности, но будто не мои это слова, словно чужой вместо меня заговорил. Владар смущенно замахал руками на отца:
– Полно уж! За слова свои ответ держу. И от них не отказываюсь. Быть свадьбе осенью?
– Еще как быть! – батюшка звонко хлопнул себя по ноге. – Сыграем свадебку, да такую, что народ разгуляется и долго еще будут помнить, как кузнец женился.
Я тихо стояла в сторонке, думая о своей погибели. Сейчас самое начало лета, но оно быстро пролетит. До осени уж и рукой подать. Хотелось упасть на пол, рыдая от горя, но я слушала, как отец с женихом друг перед другом хвалились, что обещали и рассуждали о судьбе моей, будто она не мне принадлежала.
– Ну, – отец тяжело поднялся с лавки, – побеседуй с женихом. Я рядышком покараулю, он тебе лиха не учинит. Пора узнать друг дружку поближе.
Он вышел на крыльцо, уселся там, а дверь оставил неприкрытой. Ноги у меня будто приросли к тому месту, где стояла. Посмотреть на жениха было невмоготу. Меду хмельного бы выпила, может и храбрости бы прибавилось, но одолела меня лишь тоска смертная и боязнь. Владар приблизился сам, неожиданно протрезвев, будто не осушил полбочонка меда.
– Марешка… Краса…
На сей раз он оказался так близко, что я ощутила исходившее от него тепло. Каким же огромным и сильным он был! Невольно подняла голову и наткнулась взглядом на его взволнованное лицо. Какие-то потаенные мысли бродили в его голове, а мощная грудь вздымалась и опускалась, точно кузнечные меха.
– Ты не бойся меня только, – хрипло заговорил Владар, – я тебя не обижу. Вот посмотришь, как мы заживем с тобой, красивая моя, ненаглядная. Думаешь, мне от тебя стряпни надобно? Или умения прясть? Я как понял, что ты совсем другая, совсем не как наши девки, покой потерял. И то манит в тебе, слышишь меня, не знаю, в чем дело. Ты для меня как дева лесная. И правду отцу твоему сказал, без лести какой или пустословия, что отдал бы за тебя все стада богатые и камни самоцветные. Всей деревни нашей бы не пожалел! Что молчишь? Не люб тебе совсем?
Мне бы с благодарностью к нему отнестись, за слова сердечные, но язык будто онемел во рту. Все глядела искоса на его руки, похожие на стволы вековых деревьев: в крупных, вздымающихся из-под кожи жилах неслась буйная кровь. Будто огонь из кузницы поселился в самом Владаре. Зимой он без шубы и меха мог разгуливать, в одной рубашке. Разве что накидывал на широкие плечи лоскут какой, от которого сама бы не согрелась в мороз. Его могучие руки потянулись ко мне, а я отшатнулась к печи, наткнувшись спиной на каменный выступ.
– Не знаю тебя вовсе, – наконец произнесла тихо. – Всем хорош на зависть. Не к чему и придраться, вот что отвечу, кузнец. И дело свое знаешь. Только не вижу, как заживем с тобой. О другом мои мысли.
Сказала, а потом спохватилась, видя, как лицо Владара помрачнело.
– О другом? – проревел. – Это еще о ком? Назови – недругом станет мне тотчас. Коли не отстанет от тебя подобру-поздорову, поговорю с ним сам!
– Нет, не о том подумал ты, – чуть было не схватила его за руку. – Хотела сказать, что не помышляла о замужестве вовсе. Не люб мне здесь никто.
У кузнеца глаза на лоб полезли.
– Как ты жить надумала, краса? С отцом до кончины своей? Не доводилось еще слышать такого от девицы молодой. Замужем-то оно надежней. Всякой жене заступник нужен. А ты вон какая слабая и тонкая, любой обидит. А я тебя в обиду не дам и сам не обижу!
В речах Владара был смысл. Одинокой девушке трудно бы пришлось с помыслами о науках и мечтах о путешествиях. Да и как и выбраться отсюда? У кого искать поддержки? А если согласие сейчас дать, то можно и кузнеца надоумить, что засиделись мы на одном месте в лесах дремучих, пора иного счастья где-то еще поискать. Я в задумчивости уселась на лавку, пока Владар в ожидании смотрел на меня.
– Ежели дам согласие на свадьбу, пообещаешь, что не станешь меня домом неволить и порядками нашими? – сказала, а у самой голос задрожал.
Владар изумился. Запустил пятерню в кудри белокурые, размышляя.
– Чем же тогда займешься, Марешка, если не домом и мужем? – в тоне его прозвучала обида и недоверие, но видя, как я сжала губы и нахмурилась, тут же прибавил:
– Люди все примечают. Станут про тебя дурное говорить, а я ничего с этим не поделаю, если оно правдой обернется. Не желаю, чтобы о тебе дурное говорили, потому как люба ты мне. И не вообразишь, как люба! Так бы и глядел в глаза твои волшебные…
А сам придвигался ближе и ближе, глядя, как кот на миску с рыбой. Почуяла, что не выйдет у нас разговора серьезного и путного, пока Владар только об объятиях думает да о глазах моих. А потом не добьешься, чтобы послушал. Станет покрикивать да своей удалью молодецкой щеголять: знай, мол, жена место у печи, да помалкивай. Я хоть и не была замужем, но какая-то мудрость тайная, о какой даже и не знала, у меня причудливо появилась.
– Ты, кузнец, погоди, – начала я осторожно. – Батюшка обещал отдать меня по осени, но ты сам подумай. Хозяйка я плохая, готовить не обучена. Как мать померла, так с отцом и мучаемся стряпней. Шить и вышивать – что дрова рубить, не под силу. За скотиной ходить да песни петь, вот и все способности.
«А еще книги читать да стихи складывать», – так и просилось наружу. Но я пока язык попридержала. До поры до времени кузнец ни о чем не догадается. А блеснуть умением хотелось из досады женской, что хоть и не хозяйка, зато ученая. Да и готовить умела отменно. Только портила нарочно стряпню, чтобы неповадно женихам было. Чего только о себе не придумаешь, лишь бы мечтания правдой стали. Может, еще и кузнеца отпугну, коли постараюсь.
Но Владар был упрям. Не знаю, чего ему вздумалось. Будто не замечал моих слов, будто не слышал ничего от соседей, а сам не давился горько-соленой ягодной настойкой. Все-то ему мало! По нему видно, что он как раз о «крысином пироге» вспомнил, аж перекосило бедного.
Владар хмыкнул и ответил:
– Не скажу, что не права. Да только никто мне не мил, как ты. Сам по хозяйству управлялся, так что и теперь стану, ежели совсем тебе трудно будет. Лишь бы ты жила со мной. Не хочу иного счастья. Вот сидишь ты рядышком, так мне будто солнце душу греет. И ручки у тебя такие маленькие, белые, так бы и держал в своих всю жизнь. Подари мне поцелуй один, краса, подари зарок свадебный… только один…
Сказал, а от самого прямо жар пошел огненный. Аж затрясся весь, как лист на ветру. Его ударить – что гору огромную. Горе ничего не сделается, только руки отобьешь. Против такого силищу нужно иметь необъятную. Как с таким совладать, коли рассердится? Хуже зверя станет. Разве только смирением его покорить. Едва приобнял меня ручищей и к щеке потянулся, я слабой прикинулась, слезу выдавила:
– Как же можно, Владар-кузнец? На беззащитную девку кидаешься. Остынь до осени. Не велены нам вольности всякие, опомнись!
А глаза его уже не ледяные, а темные. И разума в них нет. Будто в глаза волку заглянула. Одно дикое в них и безумное, чего не видела до сих пор. Так близко ко мне наклонился, что увидела себя в его глазах – испуганную. Да хорошо, что батюшка на крыльце сидел. Видно, почуял что, сам зашел в дом и закашлял громко. Владар нехотя отступил, гася тот огонь темный, что привел меня в замешательство. Я думала, отец отчитает кузнеца, но он промолчал и только проговорил:
– Видно, слажено у вас! Значит, сыграем осенью свадебку. И все же, Владар, обожди. Тут недолго осталось.
Они хлопнули по рукам, отец поднес Владару еще медовой, а меня на другую половину дома отправил. Уходя, мельком глянула на кузнеца. Он опрокидывал один стакан за другим, будто пил не дурманящий хмель, а воду из ручья. Отец уж изрядно охмелел, и язык его заплетался. Владар же вполне владел телом и головой, и было видно, что он больше слушал батюшку, а сам запоминал все, что тот ему говорил.
Глянул кузнец в мою сторону, и во взгляде его мелькнуло то самое выражение: задумчивое и дикое, а я будто посмотрела в темную воду в озере, куда еще не заглядывала. И вода та показалась омутом гибельным. Уж если попадешь туда, так вовек не выплывешь.
Подумала так, вздрогнула. Тут губы его чуть слышно прошептали:
– Осенью, значит…
И были в его голосе тоска непомерная, радость и… жестокость. Я поспешно захлопнула дверь, скрывшись от незваного гостя, и остановилась, чтобы сердце перестало прыгать в груди. Припомнился мой страшный сон.
Коршун с ледяными глазами, что выклевал сердце, смотрел так, каким взглядом проводил меня Владар.

Глава 3. Сон или явь?

Ой, лихо мне! Как жить теперь?
Кузнец – за двор, а я к Велеславе побежала. Кинулась, а сама плачу так, что аж сердце заходится. Про сон поведала, про мысли тяжкие и про беседу с Владаром в доме, пока отец на крыльце караулил.
– Эх, вещий сон, – Велеслава кивнула, вздыхая. – Ничего не поделаешь. Ворожила я на тебя, милая, тайно. Кузнец силой обладает, сокрытой от глаз людских. Говорю не мощи богатырской, а о той, что Древние Боги даруют. Ты и сама ее могла почуять, по глазам усмотреть. Такому покориться проще, чем противиться. Не совладаешь, Марешка, с ним. Разве что хитростью и особым поведением. Не печалься, – сказала она, ставя передо мной кувшин молока и кружку. – Не знаешь ты еще, что в тебе самой сокрыто. Есть и у тебя сила особая, редкая, какой ни у одной бабы или девки нету. На нее Владар и повелся, почуял душу родную, видать, да сам того еще не уразумел.
Я так удивилась, что даже рыдать перестала.
– Да как же у нас души родные, коли мы о разном помышляем? Ему бы в кузнице сидеть, да помалкивать, молотом размахивать, а я мир люблю, песни, танцы всякие. Не обозналась ли ты при гадании?
– Какой там! Мое гадание самое верное, – отмахнулась знахарка, посмеиваясь. – Дар его заключается в умении на людей воздействовать. Присмотрись, как к нему люди тянутся, за советом идут, за помощью. А уж как девки льнут к нему! Вот ни одна не шарахается, как ты. И не в одной стати его дело, и не в ремесле. Крепкий дух в нем живет, тот и управляет им и всеми, кто рядом.
На душе стало уныло и горько.
– Вот тебе и раз! Что же это? Покорно идти замуж за Владара и слушаться во всем? – мысль эта привела в такое отчаяние, что я неосмотрительно вскричала: – Да я лучше с обрыва спрыгну!
Выкрикнула это, но тут же прикусила язык, увидев, как изменилось лицо знахарки.
– Думать забудь! Совсем с ума сошла! – осерчала она. – Если своевольно лишишь себя жизни, так не пустят к Свету, а дорогой твоей одна лихая Тьма обернется, где обитают твои самые страшные кошмары. В этой бесконечной Тьме станешь маяться так сильно, что земная жизнь покажется сладкой и чудесной. Но только поздно будет. Во Тьме не сможешь ничего изменить! Никогда не играй со смертью! Я знаю, о чем говорю!
Так она на меня напустилась, что я утихла и призадумалась. Верховные Боги распоряжались нашими судьбами. Так толковалось всегда. Следовало жить по законам, установленным Старейшинами и Жрецами, которых Боги наделили властью. Одни подчинялись другим… Но что, если люди выдумали себе этих самых Богов? Что, если мы слушали чужие мысли и сами были слепы? Задала этот вопрос знахарке, на что она уже и не рассердилась, а испугалась, замахав на меня руками.
– Ой, лучше молчи, Марешка! Никому такого не вздумай говорить! На себя только гнев накличешь. Человек же слабый, ему покровительство требуется. Мы бы жить не смогли без даров высших сил. Боги подарили нам все умения и способности! Ты в том даже не сомневайся!
– И силу мою, что никто не знает о ней, тоже они даровали? – спросила я недоверчиво.
– А то как же иначе, – Велеслава заохала, будто с малым дитем заговорила. – Выбрали тебя и вдохнули силу. Заслужила, значит. За такое благодарить надо! Не смей от дара отказываться, иначе несчастье приключится. Его любить и уважать следует!
– Как же узнать, что за сила? – стала я любопытствовать. – У тебя вот тоже она есть, верно? Как о ней прознала?
– Она поздно открылась. Да и исцелять людей – нешуточное занятие. Как снимешь чью-то хворь, так и дурно становится. На себя ведь забираешь! Иногда по несколько дней лежишь, пока здоровье не восстановится.
– У меня может быть дар, как у тебя?
Велеслава руками развела.
– Не ведаю еще. Со временем откроется. Чую по тебе, что скоро это случится. Порой сила находит выход в тот миг, когда становится очень нужна.
Меня охватила досада
– Что ж ворожба твоя не открыла, когда это произойдет? Мне это как раз вот, как надо! – я ткнула в горло ребром ладони. – До осени недолго осталось! Может, сила моя и от Владара убережет! Ты еще поворожи, может, еще чего покажется!
– Нет, нельзя. Обождем маленько. Пока есть время.
Старуха перелила из глиняной миски горячую воду в другую, где у нее уже были заготовлены травы. Пошел запах, такой сильный, что голова закружилась. Запахло и сеном, и лугом, и лесом, всеми травами разом. Знахарка принялась замешивать варево, глядя в миску, что-то нашептывая. Я ждала, пока она закончит, а потом нетерпеливо попросила:
– Милая Велеслава! А накажи-ка Владару ворожбой, чтобы он отстал от меня! Знаю, что можешь. Помоги, раз обещала!
Она молча откинула траву в ведро, а сам настой слила в большой кувшин и поставила в угол остыть.
– Помочь обещала, да только приворожить кузнеца нельзя, как и отвадить.
– Как же так? Что ты такое говоришь?
– А то и говорю, Марешка, – знахарка вздохнула и снова нахмурилась. – Да неужто не сделала бы я того, коли была в действии отворота уверена? Уж и не знаю, в чем дело. Не действуют на Владара наговоры и привороты! Самые сильные испробовала, да не помогло.
– Быть того не может! – я удивленно охнула.
– Слушай меня. Не хотела тебе рассказывать, но придется. Ко мне тайком уже прибегали наши девки, просили наслать на Владара любовь к ним великую. Начали бегать еще в ту пору, когда тебе лет двенадцать стукнуло. А он как раз в возраст мужа вошел, восемнадцатую весну встретил. Так вот, ни одной девице приворот не помог. Говорю же, сила у него особая. Быть может, он и сам про нее не ведает. Не берут его чары колдовские. Не подвластен он простым бабам, а вот к тебе его сердце легло. Я то и по ворожбе вижу, что оба вы непростые. Дар у вас, но какой – неведомо! – заключила старуха.
– Мне все равно, – возразила я упрямо. – Не хочу идти за него замуж, пусть он и особенный. Боюсь его. Не могу объяснить свой страх.
Знахарка присела рядом и взяла мои руки в свои.
– Скажу вот что тебе, Марешка. Коли раньше была на твоей стороне и думала избавить от Владара, то теперь не могу судить о том с уверенностью. Не дает покоя гадание. Судьбы ваши так и вьются рядышком, будто змейки. Ты погоди думать плохо. Еще заживете с ним на славу. Умная жена и таким мужем крутить станет, я тебе в том подсоблю, ежели захочешь. А уж ребятишки у вас с таким даром родятся, что Старейшины сами их слушаться будут, в великих людей вырастут, вот увидишь…
Я потрясенно смотрела на нее, а потом выхватила ладони, не веря ушам. Так и отскочила, дрожа.
– Да ты ли это, Велеслава? Ты ли та самая, что обещала мне заботу и покровительство? Я же тебе как матери доверяю! Возьми слова свои назад!
Она с печалью молвила:
– Коли как матери веришь, то и послушаешься меня. Милая, не серчай, помочь же хочу, только и всего! Может, оно и к лучшему, если за Владара выйдешь. Он тебя не обидит, сильно ты ему в сердце пробралась, ох, как сильно. Он не отступится.
Я так попятилась к двери.
– Благодарствую, Велеслава. Довольно! Пойду лучше. Невмоготу такое слушать…
Так и пустилась бежать мимо домов и людей. Никого не видела, не слышала. Что-то про свадьбу кричали вслед, поздравляли, но я не останавливалась, пока не увидала перед собой родную дубраву и густые зеленые шапки кругом.
Леса у деревни растут богатые и густые. Эх, сколько тихого счастья в одиноких прогулках среди бесчисленных дубов и орешников! А рек, озер и ручейков – через каждую поляну или чащу. От жажды не помрешь.
Зверье дикое редко к деревне подходит. Но если забредет оголодавший медведь или волк, так наши охотники живо с него шкуру спустят. Да и Сторожевые хорошо деревню охраняют. Ловушки расставлены как на крупных, так и на мелких хищников. Правда, отчего-то я не опасалась повстречать диких зверей после того, как давно еще на нас с матушкой чудище косматое выскочило, а потом ушло, не тронув.
Я все размышляла об этом. Почему зверь лютый не кинулся на нас? Да и матушка совсем не испугалась. Был ли в том секрет какой?
Похлопотав по дому, часто я пропадала в дремучем лесу или у огромного озера с прозрачной синей водой. Могучий дуб на самом краю берега чуть ли не в воде стоял, нависая над гладью озерной. Я забиралась на него, свесив ноги вниз, а внизу плескались волны, убаюкивая. Тут спокойно и просто душе, можно раздумывать о мире, о странствиях и об устройстве жизненном.
Бывало, гляжу в воду и все мысли покоя не дают: отчего я не создание колдовское, чтобы жить на воле по своему усмотрению. И никакой кузнец был бы не страшен. А нынче остались мне только вздохи горестные после сватовства и наставления Велеславы.
Забралась на свой дуб любимый, а там уж дала себе волю. И смеялась, и слезы лила. Не могла никак в толк взять, чего знахарке Владар сдался. Ишь, как заступаться начала за него! Выходит, по нем вся деревня сохнет, а он ко мне свататься пошел. Чудно!
Хоть и не мил кузнец, да все уж лестно, что меня выбрал. Девки, небось, уже все кости мне перемыли. Как такой непутевой лучший жених достался? Станет ли то мне утешением, как пойду к нему жить? Аж мороз пошел по коже… Мне бы полюбить его, лаской одарить, улыбкой приветливой, но тут уж хоть тресни – себе не прикажешь. А ведь всем удался кузнец, не поспоришь. Оттого и косятся на меня, и проклинают. Не возьмут в толк, чего мне еще надобно. И так лучшего мужика к рукам прибрала.
Прибрала, да не по своей охоте.
И пускай водят девицы красные перед ним хороводы, пока ноги не сотрут, песни звонкие распевают, пока голоса не лишатся. Пускай износят наряды невиданные, напекут пирогов пышных, да всю ягоду и птицу изведут – не будет им и малого того взгляда, что на меня бросал.
На миг мне даже стало жаль Владара. И чего ему во мне так привиделось? Пусть даже силу ту самую почуял скрытую, но жить нам придется, как людям простым, а там уж одной силой не отделаешься!
Все думала, горевала, да так и задремала на ветке, подложив локоть под голову. А тут уж и закат близился, солнце червонно-огненным сделалось и, прыгая с тучки на тучку, совсем из виду скрылось. На закате спать лучше не ложиться. В эту пору день с ночью здороваются, их уважить надобно и встретить вечер как полагается, в спокойствии, за делами домашними.
Дома я бы за прялку села или еще за работу какую неспешную, отцу бы водицы поднесла с сухарями. Только некому было это сделать, раз я уснула. Мысль эта меня в первую очередь и посетила, как я пробудилась резко.
Кругом темень и тишь! Только плеск воды доносится. Начала припоминать, как забралась на дуб в мыслях тяжких и пропустила вечерю с отцом. Должно быть, сердится сильно, а еще хуже – разыскивает. Как пить дать – к Велеславе пойдет, а меня там и нету. Да еще и к кузнецу наведается, а тот снарядит мужиков и пойдет лес прочесывать.
Ох, зададут мне горькой!
Пока думала, а сама озираюсь, чтобы ветку прочную нащупать и не свалиться. Дуб толстый, старый, да только я на него запрыгиваю без уважения видимого. И тут… что такое? Шепчу особые слова… Откуда они у меня в голове берутся спросонья? Видать, подслушала, пока у Велеславы дневала все эти годы.
Слова эти примирительные, закрепляющие связь между человеком и частью мира, который он не создавал. Удивляюсь сама себе… Между тем, спустилась потихоньку, покуда тонкая веточка меня не хлестанула по щеке. Поделом! Впрочем, хоть и не мил Владар, но ради его отказа уродовать себя не стоит. Кто его знает, окаянного, может и хромую, и косую бы взял…
Вообразив, как изумится Владар при виде окосевшей невесты, меня так и разбирает смех. Он странным образом оглушил меня саму в этой тиши, и смех мгновенно сменился страхом. Слишком уж непривычно прозвучал мой голос. Почуяла, будто я не одна здесь и кто-то наблюдает за мной в кромешной тьме.
Из-за мрачных туч выплыла яркая, белая луна и озарила призрачным светом озеро и дубы. Блеск, исходивший от воды, немного ослепил меня. Я принялась вглядываться в чащу и широкую полоску берега, вцепившись в прохладный дубовый ствол, боясь пошевелиться. Прижалась к дубу, как можно плотнее, а сама не отводила взгляд от берега.
Сердце отчаянно забилось, затрепетало, и в этой невообразимой тишине, оно грохотало, как камнепад. Странным показалось и то, что смолкли ночные птицы и звери, что даже ветер едва-едва раскачивал верхушки деревьев. Воздух наполнился сладковатым, дивным ароматом, который так и кружился вокруг, одурманивая. Со стороны деревни тоже не слышалось ни единого звука. Ни собачьего лая, ни покрикивания хозяек на расшалившихся детишек, ни девичьего пения.
Волнующее, невероятное предчувствие охватило меня. Сейчас что-то должно было произойти, чего я еще не знала, о чем не догадывалась, оттого и сковал внезапный, безотчетный страх.
Веки налились тяжестью. Аромат стал медовым, таким хмельным и чистым, что на какое-то время даже голова очистилась от невеселых мыслей о замужестве. Я вдыхала его с упоением всей грудью, задерживая дыхание. Будто пила волшебный напиток, такой, что доселе не пробовала. Зрение стало острым, как у ночного стража леса – филина. Свободной рукой отодвинула ветку с листвой, и взгляд упал на другой берег.
Замерев под властью неведомых чар, я затаила дыхание. Моим глазам открылось диковинное зрелище. Вот оно – то самое предчувствие, что встревожило меня! Из серебристой дрожащей воды появились тени. Неторопливо покачиваясь, они вышли на берег одна за другой, и тут же послышалась тихая мелодия, такая нежная, что позабыла я обо всем на свете. Она звучала все громче, и я различила женский хор прекрасных голосов. Песня лилась над озером, журчала, как весенний ручеек. В напеве том и птичьи трели, и шепот волн, и дуновение ветра неслось.
В ярком лунном свете плавно двигались женские силуэты, прозрачные, как сам лунный свет. С их гибких стройных тел сбегала вода, но не падала в озеро каплями, а будто втекала в него, возвращаясь обратно на точеные ноги, бедра и выше – к груди и шее. Вокруг озерных дев вилось водяное кружево, будто платье, но такое невиданное, что оставалось лишь изумиться.
Они танцевали, напевали, кружились по озеру, то приближаясь, то удаляясь от берега. Иногда звонко хохотали и брызгали друг на дружку водой. Удивительно, как они легко скользили по водной глади, будто по прочному льду, а затем, внезапно, разбегались и ныряли в самые глубины. За спинами у них извивался тонкий шлейф из блестящих капель, похожих на самоцветные камни. В холодном лунном сиянии это зрелище показалось мне неописуемо прекрасным.
Наконец, они приблизились к моему берегу, и я сумела разглядеть их внимательнее, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Длинные, густые волосы то вились тяжелыми кольцами, то струились подобно гладкому шелку. Некоторые из красавиц были черноволосы, другие – с буйными золотыми кудрями, а иные – рыжие, с янтарным отблеском. А кожа-то белая, прозрачная, мерцала как вода, что меняет свой облик под лунным или солнечным светом.
Так загляделась я, что аж пальцы на руках онемели. Еще чуточку – совсем отнимутся, но я боялась шевельнуться. Как бы не спугнуть незнакомок лишним движением. И тут… меня озарило!
Незнакомки? Да это же русалки, дети Водяного Владыки! Ох, как они смертных не любят! А как увидят – не миновать гибели. Захотят – в царство свое заберут. Это если еще угодишь и по нраву придешься. А коли нет, так заставят плясать, пока с ног не свалишься замертво. Будешь у них потом в услужении бегать болотным духом…
Хоть и страшновато, а глаз не отвела. Тем временем, русалки нарезвились, напелись да и вышли на берегу полежать. И надо же! Прямо под моим дубом устроились. Я сидела, не шелохнувшись, чуть живая с перепугу, а русалки на своем языке лепотали. Голосочки у них звонкие, что хрусталь, так и взвились над берегом. Одна из русалок – медноволосая, на спину легла и в небо уставилась. Глаза у нее огромные, цвета золотого меда, а в глазах тех звезды.
Забылась я, подалась вперед, а в золоте ее глаз лицо мое белое отразилось. Они так и сияли под звездным и лунным светом. Тут она меня и углядела! Лицо у нее исказилось, она так и подпрыгнула, что-то крикнув своим подругам. Видимо, сильно разгневалась, что за ними подглядывать посмели.
Сгрудились русалки под дубом, а я растерялась и не знаю, что делать дальше. «Ну, – думаю, – смерть моя пришла. Завтра батюшка с Владаром станут искать, да не найдут…»
А девы озерные все меж собой переговаривались и знаки стали показывать, к себе приманивать. Спустись, мол. Я же пребывала в раздумьях – послушаться или на дереве отсидеться? Авось рассвет близок, так и спасусь. Матушка как-то говорила, что русалки дня не любят, появляются только при особой необходимости. Солнечный свет для них слишком ярок, да и сила не та становится, что ночью.
Я показала, что мне боязно, головой покачала, что не спущусь, а сама все на восток глядела в ожидании. Тут медноволосая посмотрела с хитринкой, прикрыла глаза золотые и руки вверх простерла. Водяные брызги так и закружились, засеребрились в тишине. Затем они понеслись вокруг нее вихрем, и вдруг, она легонько оттолкнулась от земли и взлетела прямо ко мне, будто за спиной невидимые крылья распахнулись. Уселась рядом, как ни в чем ни бывало, и все в глаза мне заглядывает. А я пуще прежнего растерялась, даже пошевельнуться не смогла.
Хоть и страшно, но пощады не просила. Да и любопытно мне! Только в дерево вцепилась пуще прежнего, глядя на рыжую русалку: что делать станет? Рассказать бы Велеславе про чудо это, да не судьба, видно. Что она мне там про Владара говорила? Пропала впустую ворожба ее, не отпустят русалки живой.
Тут медноволосая улыбнулась, видя мое изумление, тронула легонько за рукав пальчиками:
– Крыльев у нас нет. Летать, словно птицам, нам не даровано. Только близ воды какой можно. Молодые совсем того не умеют.
Голосочек нежный-нежный. Я аж заслушалась. Пусть бы еще что сказала, не так страшно умереть будет. Даже сразу не поняла, что она мысли мои прочитала, будто в голову заглянула. Вот это да… Русалка все так же открыто улыбалась мне, только еще больше.
– А ты хоть и боишься, да не плачешь. Ты как тут очутилась, девица, посреди ночи?
Подруги ее внизу прислушивались, толпой стояли, переговариваясь иногда. Одна рукой показала, чтобы спускались. Рыжая кивнула:
– Сестры тоже хотят знать. Идем, тебе нечего опасаться.
И тонкую руку мне протянула.
Что тут поделаешь? Я послушно оперлась ладонью на ее – прохладную, маленькую и неожиданно сильную. Листья шуршали вокруг, разгоняя тот самый хмельной аромат, что дурманом сковал меня всю. Опустились на землю и нас тут же обступили русалки. Они касались моих волос, глядели на меня столь же пристально, как та рыжая. Заметила, что они удивлены сильно, но пока еще так ничего и не поняла.
Уселись мы на берегу. Волны набрасывались на камни с еле слышным плеском и отступали назад. Высокая трава шуршала и покачивалась от порывов ветра. Лунное серебро заливало озерную гладь и гибкие русалочьи фигуры.
Мне вдруг стало совершенно спокойно. Страх совсем отступил.
– Матушка рассказывала о русалках, – заговорила я. – Ее звали Драгана.
При этих словах озерные красавицы вздрогнули и переглянулись, а я продолжала: – Она всегда немного становилась грустной при этом, но с радостью делилась со мной знаниями. Будто не знаете вы мужчин и избегаете людей, что выходите танцевать по ночам, а с рассветом прячетесь. Сами Верховные Боги побаиваются вас за вашу силу и красоту. А еще вы не любите огня, железа и не выносите, когда люди селятся близко от ваших жилищ.
– Верно говоришь, – подтвердила медноволосая. – Люди весьма коварны и завистливы. Они много думают о своей наживе, а еще – убивают подобных себе, чего в нашем мире нет. Мужчин мы не знаем, нам нельзя связывать себя с земными жителями. Но разрешено провести лунный месяц с водяным, если требуется потомство. Русалки – свободные существа. Мы не влюбляемся, как вы – люди. У нас холодная кровь, холодные сердца. Живем сотни лет, пока не умрем. Так было и будет всегда.
Черноволосая русалка подала голос, и в нем послышалось милое лукавство:
– И откуда же твоя матушка ведала о русалках? Как она могла знать о них столько?
Я пожала плечами, все еще не понимая, к чему она клонит.
– Ой, так она часто о вас рассказывала. И не только о вас. Знала обо всем, что происходит вокруг. О дне и ночи, о свете и тьме, о жизни и смерти. Среди полей и лесов гуляли, так ей всегда было о чем поведать. Покажешь на травинку какую – название скажет, от какой хвори пригодится. О воде и суше говорила такое, что и повторять не стала бы, для наших деревенских точно. А уж книги какие от нее достались! Вот уж истинное сокровище!
Рыжая от этих слов даже поморщилась.
– Книги… А где нашла их, тоже открыла?
Я дернула плечами, видя, что она книги-то и не сильно жалует.
– Будто из неведомых земель река принесла. Маленький сундучок к берегу прибило, а она его и подобрала. Матушка и меня грамоте обучила, веру вселила и надежду, что в мире все может быть лучше.
– Лучше? Это как? – полюбопытствовала черноволосая.
– Она, как и Велеслава-знахарка, думала, что людям под силу стать добрее, что когда живешь для счастья других, то и счастье само твоим станет.
Русалки фыркнули.
– Не будет того, – заявила рыжая. – Мы знания о мире храним в тайне, чтобы люди их во зло не обратили. Помяни мое слово – людей сторониться надо. Они и так всюду нос суют от неуемной алчности.
– Так-то оно так, – говорю. – Но есть те, что не ради корысти, а ради мудрости знаний ищут, чтобы другим жилось лучше.
– Все равно, – отмахнулась черноволосая, – знания те могут достаться злым людям, а используют они их не во благо. Ты уж поверь нам, девица, мы на свете слишком давно живем.
Замолчала на мгновение, переглянулась с сестрами и продолжила, глядя пристально и многозначительно:
– Вот гляжу на тебя и вижу сестру нашу, что на землю жить ушла. Глаза ее зеленые так же смотрели… Понимаешь, о чем я?
Тут у меня ком в горле так и встал. Вдохнула поглубже, а то прямо грудь сдавило камнем.
– Кажется… – прошептала, а сама поверить не могу! – И давно сестра ваша ушла к людям?
В голове совсем все спуталось. Разволновалась еще большее, чем когда Владар ко мне свататься пришел.
– Тсс… – рыжая легонько качнула рукой. – Этот вопрос повлечет за собой ответ. Мы не сможем ей лгать.
– Какой ответ?
Хотя мысли и сплелись, будто клубок ниток, но кое-что начала понимать, хотя казалось это слишком невероятным. Русалки на меня смотрели уже иначе. А может, я просто не заметила того особого интереса на их лицах? Вздохнула рыжая и перекинула мою черную косу с одного плеча на другое, заботливо так.
– Лет восемнадцать миновало. Малый срок для русалочьей жизни. Словно вчера это случилось.
– Мало, да не забыл народ русалочий проступка ее, – вмешалась сердито золотоволосая. – Нарушила она обещание, данное Водяному Владыке. С малых лет на землю засматривалась, выспрашивала, что там за порядки. Мудрость русалочью людям стала передавать, будто они заслужили того! Плохо сделала, очень плохо…
– И как же звали сестру вашу? – спрашиваю, а сама так и холодею, словно понимаю, что сейчас услышу!
Русалки взглядами обменялись. Рыжая воткнула мне цветок в волосы и поправила его, чтобы не свалился.
– Ее русалочье имя не можем назвать. Оно принадлежало ей, и только она имела бы право открыть его тебе, если бы захотела. Но если даже тебе тайну о своем происхождении не раскрыла, значит не желала, чтобы об этом узнали. Видно, опасалась, что тебе это повредит. Нам и вовсе не позволено с людьми разговаривать. А мы в тебе родную увидели, потому только и жива сейчас. Не любим мы людей… И не смотри так, не тронем – сказано же!
– Имя, скажите, прошу… – взмолилась я и обмерла, услышав то, что и так стало ясно:
– На земле назвалась она Драганой, – молвила золотоволосая, неохотно.
Я вскрикнула, прижала слабеющие ладони к щекам.
– Неужто правда это? И моя мать – русалка?
Сказала, а у самой язык чуть не отнялся. Даже боязно подумать о таком. Боязно и невероятно! Русалки плотнее меня обступили, некоторые что-то запели негромко, а некоторые посмотрели в сторону леса, где моя деревня стояла.
– Ну, что, скажем ей? – спросила золотоволосая у других.
– Отчего же не сказать? Она и так вся извелась! – произнесла рыжая, усмехаясь. – Не зря мы сегодня встретились в ночь эту лунную. Как думаете, сестры?
Остальные закивали.
– Пусть знает и гордится особым происхождением, почитает наш народ, если обяжется хранить тайну. Обещаешь?
Я голову склонила, прижав руки в груди:
– Чем хотите поклянусь. Самым дорогим, что есть у меня – памятью о матери моей.
– Нет, лучше клянись той неприязнью к людям, что есть в тебе. Это сроднит нас больше, – выговорила черноволосая, обрывая лепестки с цветочного венка.
– Хорошо. Пусть будет так. Клянусь, что не выдам вас и если настанет такой случай, встану на вашу сторону. От людей почти и добра не видывала, так что не за что мне их любить. Верите ли вы мне?
– Верим, – молвила рыжая, задержав на мне пытливый взгляд.
– Слушай внимательно. Это действительно так. Мы с тобой говорим об одном и том же. Русалка, назвавшаяся Драганой, предала свой народ, но даже совершив тяжелый проступок, не смогла изменить личины своей. Припомни, что за песни она тебе напевала, что за сказки сказывала. Как гуляли вы с ней по лесам, да вдоль озер. Как тосковала, на воду глядючи. Вспомни…
И правда, мать всегда сама не своя делалась, как подходили к реке или к озеру. Начинала грустить, глядеть с печалью в глазах. А уж лучше нее никто не плавал. Как же было удивительно наблюдать, что она под водой долго задерживалась. А как из воды выходила – еще краше становилась! Будто сияла вся!
Рыжая продолжала рассказ.
– Сколько ни говорил отец наш, Водяной Владыка, предупреждал – все напрасно. А она все рвалась в города и деревни. Еще и нас пыталась убедить, как хороша жизнь среди людей. Вот, мол, ежели плыть по реке много дней и ночей, то можно попасть в один из таких городов. Вы зовете те земли Дальним Миром.
Я задрожала от радости.
– Значит, матушка бывала там, куда и я мечтаю отправиться! Она ведь и не говорила мне!
Русалки ойкнули, зашумели:
– Что такое?! И ты туда же, дитя?! Да на что сдались тебе эти Дальние Земли? Люди – они всюду одинаковые! И даже Драгана понимала, что не все тебе говорить можно. Ты ведь ребенком была. Могла лишнего чего в деревне сказать.
Черноволосая подхватила недовольно:
– Ох, помнится, она с восторгом делилась, как обучилась грамоте в одном из городов, гордилась новыми знаниями, а уж как тот самый сундучок нашла, так и вовсе как подменили. Словно прокляли ее, хотя нет у людей колдовских сил, чтобы русалку себе подчинить. Другим ее сгубили, а она и позволила. Книгами треклятыми и образом жизни сгубили, чуждым нам. Так и предала… – русалка вздохнула горестно. – Но предав, так и не прижилась среди людей. Иначе бы и не случилось! Они сами в ней чужую чуяли, да еще и боялись красоты ее, да того, что ведала. Было такое?
– Было, – подтвердила я. – Да и ко мне мало кто с добром в деревне относится.
– А все зависть людская, черная. Ну, ты не печалься, – рыжая улыбнулась ласково. – Нет на тебе вины, что сестра наша простилась с нами давно. Добрая была душа у нее, чистая, как вода в ручье. Зла никому не сделала! А ведь могла легко всю вашу деревню на колени поставить. И никто бы ничего ей не сделал. Русалкам сила великая дана от рождения, но она погаснет, если впустую ее тратить, если не уважать дух русалочий. Ты, Марешка, спроси отца ненароком, как он Драгану повстречал. Пусть расскажет. А нам уже обратно пора. Светает. Скоро солнце встанет, нам дурно может сделаться. Мы прохладу любим и полумрак.
– Если так, ответьте еще на один вопрос, – взмолилась я. – Скажите, как же моя матушка на солнце выходила?
Черноволосая губы поджала и ладонью плеча моего коснулась.
– Выходила, потому что к людям стремилась, тянулась к ним душой, к проклятым. Терпела боль от света солнечного, так и привыкла. И силу потеряла потом со временем, как и дарованную от рождения долгую жизнь. А ты помни и знай, что мы тебе открыли, да избегай людей злых и подлых. Трудно тебе будет, ой, как трудно…
– Брось ее запугивать, – расхохоталась медноволосая и крепко обняла меня. Так легко сразу сделалось, будто крылья за спиной выросли. – Ступай, Марешка. Береги себя. Может, и не увидимся больше…
Русалки засмеялись звонко, сорвались с берега и вмиг в озеро бросились. Мелькнули прозрачные, стройные тела и длинные волосы – только брызги полетели во все стороны. Аромат тот волшебный пропал сразу, словно не было благоухания того дурманящего. И снова тишина воцарилась на берегу, будто и не говорила с русалками. Чудеса!
Тут я встрепенулась, точно в плечо кто-то толкнул. По сторонам поглядела, да на берег другой. Нет ли там дев прекрасных? Но берег оказался пустым, только сойки по песку скачут. Было ли что или мне привиделось? Сразу припомнила, что мне о матери сказали. Бедная моя мама…
Я разволновалась. Если правда и не привиделось мне то, что ночью случилось, стало быть, и во мне русалочья сила есть? Видать, о ней мне Велеслава говорила.
И что же делать с ней, с этой силой? Как использовать? Вспомнилось, как рыжая оторвалась от земли и на ветку дубовую рядышком села. Если дар на мне русалочий, и я так смогу? Подняла руки, глаза закрыла и представила, как лечу высоко. Но ничего не вышло.
Что же! Летать, видно, трудное занятие. Попробую иное! Побежала и прыгнула в воду. Думаю – поплыву, как рыба какая быстрая, а сама барахтаться стала, чуть не захлебнулась. Не знаю, как ногами до дна достала. Подхватила меня волна и выбросила на берег. Обидно и досадно стало.
Так и побрела домой, вся мокрая и в тине. Видать, человечьего много слишком. Либо никакая не русалка я…
Вот же сон какой чудесный привиделся! Ах, как хотелось поверить в него! А коли не сон? Но почему тогда не полетела и не поплыла?

Светало уж вовсю.
В некоторых дворах хозяйки расхаживали, потягиваясь и зевая. А я быстренько мимо них пронеслась, чтобы не увидели и не приплели лишнего. Скажут ведь, что в лес ворожить хожу и мужиков добрых приваживаю. Сплетничать станут. Русалки недаром про злость людскую сказывали. Даже если то сон был, уж больно он мне в душу запал. Никому о нем не скажу, даже знахарке моей. Тем более, что она мне велела к Владару милее быть. Чего-чего, а от нее такого не ожидала!
В дом я пробралась тихо, ни одна половица не скрипнула. Хотелось еще вздремнуть, да скоро все равно вставать придется. Батюшка не даст в постели отлежаться, на работу погонит. Иногда сдается, что не любит он меня. Смотрит порой не то с гневом, не то с подозрением. Сама не знаю, чем я ему так насолила. Разве что характером и обращением, разговорами смелыми.
Ну, раз не удастся поспать, то делом займусь. Напекла пирожков, сварила кашу, да в печи оставила греться на углях. Как раз отец встанет и будет угощение ему. Сама на двор пошла, воды принесла, бросила сена лошадям. Лошадей у нас немного. Два тяжеловоза и одна кобыла, на которой ездить позволено. Я ее иногда в поле вывожу, чтобы побегала. Да и самой прокатиться бывает так приятно.
Лошадь – настоящий ветер! Летишь, вокруг синь да зелень, травы всякие пахнут. Отец не любит, когда на лошадь сажусь. Говорит, что девкам не пристало «на коне скакать, что мужику». А мне что делать, коли на телеге скучно? Не страшно вовсе, да и не видят меня деревенские. Я уж стараюсь, чтобы не выдавать своего умения. Но если прознают, пущай языками мелют. От молвы ничего не сделается. Батюшка только вздыхать и бровями дергать недовольно в моем присутствии может. Мне уж привычно.
На сей раз, к удивлению, отец даже похвалил, как спустился в горницу. Не ждал, что встану рано и все поспею сделать. Он поискал по углам чего-то, пошлепал губами да за кашу уселся. Ел да похваливал. Надо же!
– Добрая каша вышла. Молодца, Марешка! Тебе на пользу сватовство пошло. Глядишь, и жена из тебя удастся недурная для Владара.
Поднесла ему чарку ягодной настойки, как кашу поел, и пирожки на блюде, что успела напечь утром.
– Как, и пирожки? – во все глаза на меня поглядел. – И чего ты, глупая, таких женихам не поднесла? Эх, ты. Один Владар и достался. Хотя чего уж на Владара серчать. Он то из всех женихов, если так подумать, самый удалой. Только себя опозорила напрасно. Не гадал, что станешь готовить исправно. Вот еще дождусь от тебя похлебки да колбасы, тогда, может, и не стану Оляну звать.
Опустила я глаза, усмехаясь.
– Так мне все равно за Владара идти. А Оляна, если подумать, не меня учить желает, а стоять тут у печи по-хозяйски.
Отец посуровел.
– Ты много не болтай. Она женщина добрая…
Он что-то еще бормотал себе под нос, но вторая чарка сделала его веселее. Я подлила ему третью и блюдо с пирожками придвинула, чтобы закусил, а сама спросила, будто невзначай:
– Такая ли добрая, как матушка?
Наверное, третьей чарки недостаточно оказалось. Я даже засомневалась, было бы достаточно всей бочки, чтобы отец настолько осоловел и не разозлился на мой вопрос?
– С чего это о матери вспомнила, змея? Это тебя кто надоумил? Сама, небось, и не посмела бы, окаянная…
Я не шелохнулась и глаза не спрятала. Смотрела прямо на отца – аж не оторваться! А сама в руке кувшин держала с настойкой. Ни дрожи, ни испуга. Решила, что это так слова русалок на меня подействовали, что уверенность проснулась. Батюшка не выдержал и глаза долу опустил, а сам разозлился пуще прежнего и махнул на кувшин:
– Еще подлей, чего стоишь? Ишь какая, выискалась… – забормотал. – И глазищи твои бессовестные… Знакомые… Эх, окаянная, как и… – тут он запнулся, сообразив, что вот-вот наговорит лишнего. – Вон с глаз моих, видеть не могу! Ступай прочь!
Поставила кувшин, а у самой ноги подгибаются. Что же произошло на самом деле? Почему отец так и свирепеет, как о ней заговорю?
Вышла на порог и побрела со двора. Иду и все думаю. О том, что мне привиделось сегодня ночью, об отце. И странно так на душе! Мне и жаль его, но все больше горестно. Отчего мы такие с ним разные и не можем сказать всего, что на сердце камнем лежит?
Только поравнялась с одним из соседских домов, как мимо пробежала Заряна, поправляя на голове ленту, и меня приметила. Она запыхалась, видно, что торопилась. Я спросила, куда это она бежит сломя голову, да еще такая радостная.
– Так купцы приехали на площадь! Наконец-то! Давно никто не наведывался. Уж и не чаяла себе платье справить новое. Побежим вместе?
– Ладно, – пожала я плечами, хотя бежать не хотелось. Мне сейчас лишние взгляды ловить ни к чему. Но, как только мы пришли к порогу Красного Терема, то поняла, что могу не беспокоиться. На меня никто толком и не взглянул. Сама я встала у дерева на небольшом пригорке, и могла разглядеть все, что происходило на площади.
Перед Теремом уже выставили длинные столы и разложили всевозможные товары, чтобы люди могли все как следует рассмотреть, купить или обменять. На крыльце Терема, как обычно, сидел белый, как лунь, старец Яромил – один из Старейшин. Он следил, чтобы купцы занимались продажей и не болтали попусту с покупателями. Ему помогали дюжие молодцы – Сторожевые, которые всегда сопровождали Старейшин.
Девки и бабы так и кинулись к столам. Им точно было не до разговоров. Они с визгом принялись примерять на себя отрезы тканей, разноцветные ленты и головные уборы. Еще там было множество настоящих сокровищ: сундучки, украшенные затейливой резьбой; большие и маленькие корзинки с шерстью, нитками, иголками; шкатулки с бусами и серьгами, бисером и камнями самоцветными; расшитые блестящими нитями башмачки, пояса и платки.
Мужчины заинтересованно глядели с другого края столов, где громоздились кожаные сапоги, лежали шелковые рубахи, богато расшитые штаны и шапки. Один купец, предлагавший красивую конскую сбрую и седла, особенно привлек мое внимание.
Он был высок, молод, хорош собой и все улыбался. Черные гладкие волосы, подхваченные на лбу кожаной лентой, опускались ему на плечи. Но интереснее всего было то, что в его ухе блестела круглая золотая серьга.
Я еще никогда не видела, чтобы мужчины так носили украшения и это как-то особенно мне понравилось. Серьга очень шла тому купцу, придавала задорный вид и всякий раз, как он хохотал, она подпрыгивала и тряслась, бросая золотистые отблески на его смуглую кожу.
У стола толпились не только мужчины, но и женщины, задерживаясь на некоторое время, чтобы позубоскалить. Задерживались они там недолго, потому что там же стояли и Сторожевые, которые следили, чтобы разговор между покупателями и продавцами не заходил за пределы выяснения стоимости товара. Впрочем, Сторожевые могли бы и не рыскать среди деревенских. Насколько знаю, особо никому в голову не приходило расспрашивать чужестранцев о том, откуда они приехали и что видели. Деревенские как жили своей жизнью, так и будут жить дальше. Один житель сказал как-то:
– Здесь поселился отец моего отца. И я тут останусь и лучшего ничего быть не может.
Вот потому мне с нашими и тоскливо. Я не стала даже участвовать в этом веселом гулянии, и не присмотрела ничего, что могло бы привлечь. Здесь не было книг. Наверное, и быть не могло.
По велению Старейшин, мальчики и юноши постигали грамоту, изучая буквы и складывая их в слова, прилежно выцарапывали их на кусках бересты гвоздем или мелом на небольших железных листах. Только зачем? Они все равно не читают! Большое значение придавалось только умению охоты, рыбной ловли, разведению скота, умению пахать, сеять и сажать. Конечно, все это важно, но я уверена, что сама жизнь не может ограничиваться ведением одного лишь домашнего хозяйства.
На прилавке почти ничего не осталось. Все выглядели довольными. Каждый нашел то, что пришлось ему по душе. Женщины и мужчины похвалялись друг перед другом купленным, громко смеялись и благодарили купцов за привозное добро.
Смуглый купец поглядывал во все стороны, взвешивая на руке мешочек с золотым песком, что выменял у наших, и заметил меня. Увидев, как я смутилась, он широко улыбнулся. Круглая серьга так и сверкнула на солнце. Эх, как же он хорош!
Кто-то коснулся моего плеча. Все еще под впечатлением от незнакомца, я повернулась и едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть.
– Ничего не купила, краса? – голос Владара привел меня в оцепенение. – Здравствуй! Побледнела аж. Что стряслось?
Я мотнула головой и принялась терзать кончик косы пальцами, перебирая в ней ленты.
– Не люблю я, Владар-кузнец, сборищ этих. Потому и уходить собиралась, – сказала, а голос предательски дрогнул.
– Нет, не собиралась, – неожиданно тон его изменился и сделался суровым.
Удивленно подняла на него глаза. Вот это он осмелел! Владар продолжил:
– Засмотрелась на кого?
Я вспыхнула, но пришлось ответить, что только на ряды смотрела, авось диковинку какую разглядеть удастся.
Кузнец криво усмехается.
– И что, нашла диковинку?
Почуяла я, что щеки вот-вот загорятся, так жарко стало. Наверное, заметил мой жених, будь он неладен, что интересуюсь чужестранцем. Но тут вспомнила, что мне о даре моем говорили русалки с Велеславой. Заставила тут же себя собраться с силами, да и пристально в глаза кузнецу как глянула! Решила, что если начну и вещи несусветные повторять, то откажется от затеи жениться на мне. Надо хоть опробовать, как на других женихах. Пусть и подольше придется повозиться – кузнец, он не лыком шит! – зато отважу нареченного.
– Не нашла, – ответила я с норовом и подняла подбородок. – Не нашла оттого, что нет товара такого здесь!
Кузнец прищурился и медленно оттеснил меня в сторону, заслоняя смуглого купца собой.
– Так не смотрела же толком ничего, а, Марешка? Я тебя здесь давно приметил, как явилась сюда. Ты даже вдоль рядов не прошла, а говоришь, что не по нраву все пришлось. А чужеземцы много чего навезли. Вон, все бабы наши довольные.
– Так то бабы ваши, – отрезала я. – А по мне товара не нашлось.
Владар замер, озадаченный.
– Чего же тебе надобно, краса?
Я хитро заулыбалась.
– Книги заморские. С картинками!
Владар только глазами захлопал. От гнева его и следа не осталось. Он даже расхохотался.
– Книги? На что тебе они, моя милая? Ты мне хоть одну нашу девку покажи. Разве ж одна читает? Да не по уму это вам.
Ах, не по уму? Лучше бы он того не говорил.
– Зря ты языком чесал, кузнец, как погляжу. Нечего было мне клясться, будто среди всех одну меня увидел. Только и горазды вы все, мужики…
Изобразила глубокую обиду и пошла прочь. А саму смех так и разбирает, еле его сдержала. Владар тут же меня догнал и остановил. Вид у него сделался серьезный.
– Говорил и слов не возьму назад. И верно, что ты другая. Вот стоишь передо мной, а я и рад. И когда улыбаешься или отвечаешь дерзко, вот как сейчас! Мне все равно… Пуще прежнего обнять тебя хочется, милая…
Снова жар от него пошел, а взгляд жадным сделался. Ну и напасть!
Я вовремя в сторону отскочила, чтобы не дотянулся он до меня, и напустила на себя серьезность, прямо, как он.
– Ты руки-то не распускай! Может, и невеста тебе, да не жена.
– Ничего, – ответил, ухмыляясь. – До осени недалеко.
– Вот и жди себе осень. А мне домой пора. Не обессудь.
Он поймал меня за руку и придержал, как тисками железными зажал кисть. Ох, ну что ему еще? Поглядела на него исподлобья, готовая привести в чувство. Но он был уже спокоен.
– Коли домой, так иди. Купцы – люди заезжие. Долго тут никогда не засиживаются. Некогда им.
Точно заметил, как я на того смуглого смотрела. Но сделала вид, что мне все равно.
– Мне-то что. Книг у них все равно нет.
Владар отпустил меня, будто нехотя, а сам глянул тяжело.
– Вот-вот. Так что не вертись тут, отец наверняка заждался. Ступай.
Так и хотелось ему сказать, что не его это дело, но подумала с ним лишний раз не связываться. Пошла быстрым шагом, чувствуя, что он в спину мне смотрит. Пока за домами не скрылась, не успокоилась. Досадно стало, что с купцом тем не поговорила. Что бы он мне рассказал?
Постояла немного поодаль, подождала, пока кузнец уйдет. Думала словом перекинуться с чужеземцнм, но оказалось, что его, как и остальных приехавших в деревню, в Красный Терем увели. Вот так всегда! Одни Старейшины с гостями заезжими имели право разговаривать обо всем. Хоть бы разок послушать, о чем они так долго беседуют.
Только подумала, а у самой мысль мелькнула молнией: а что, если подслушать разговор? И чуть пот не прошиб. Ну, чего учудила, любопытная. Если поймают – несдобровать. Не было еще такого, чтобы посторонние туда пробирались, а уж тем более – женщины!
Если и являлся кто на разбирательства или на суд, то в передней или у крыльца только все происходило. А сидели Старейшины в самом центре Терема, когда гостей принимали или что обсуждали без присутствия деревенских. Старейшинами становились мужчины в возрасте, пользующиеся всеобщим уважением и оказавшие услугу деревне. Глядишь, и Владар когда-нибудь свое место в Красном Тереме займет.
Стояла в раздумьях, а мысли так и мелькали тревожные. Как же гостей чужестранных в Красный Терем пускают, коли приходят они издалека? Почему им позволено заходить, а жителям деревни – нет?
На всякий случай убедилась, что кузнец ушел, а сама к Терему поспешила. Но тут же поняла, что глупо было надеяться вот так просто попасть внутрь. У крыльца стояли Сторожевые и тут же спросили, чего мне надобно. Сделала вид, будто только прогуливалась, а сама назад повернула. Забраться внутрь невозможно через окна, потому что они располагались слишком высоко, а утруждать себя возней с лестницей и того опаснее. Как бы объяснила, что мне понадобилось, если я подозрительно много и часто верчусь рядом, да еще и обманным путем пытаюсь забраться в Терем?
Делать нечего. Ушла ни с чем.

Дома приметила на столе окровавленную утиную тушку, отчего почувствовала приступ дурноты. Кровь убитых животных и птиц неизменно вызывает такие чувства, хотя отец часто оставляет тушки на столе, чтобы я приготовила из них кушанье.
Сама ни разу не прирезала ни одной курицы или кролика. Стоит вообразить, как нож вонзается в еще живое, трепещущее тельце, а кровь горячей струей брызжет на руки, как все внутри так и слабеет.
Кое-как справившись с собой, ощипала утку, опалила на огне и выпотрошила. Щедро смазала тушку густыми желтоватыми сливками с солью и отправила ее в печь. Оставалось сварить пшеничную кашу, а затем можно и передохнуть, пока снова не найдется какое-то дело.
Помешивала кашу в горшке, вспоминала красивый сон о русалках. Коли это правда и моей матерью была одна из них, значит, сила досталась от нее. Но ведь до сих пор я ничего не знала о ее жизни до того, как она поселилась в этой деревне. А она лишнего не рассказывала. Стало грустно и больно. Бедная матушка, так боялась за меня?
У кого сейчас можно разузнать? Разве что у знахарки. Я тут же подумала, что ей наверняка должно быть что-то известно, просто она молчит. Возможно, по той же причине, что удерживала матушку хранить тайну своего происхождения. Так печально, что отец и злые деревенские бабы ни разу не говорили слова доброго о ней.
Каша еще дымилась и ароматно благоухала маслом, но мне уже не терпелось бежать вон из дома по старому направлению. А коли я что надумала, так изведусь вся, пока не исполню того. Так и понеслась, все околицами, дворами, а потом и самым краем леса, даже не запыхалась. И вот он, знакомый низкий частокол, и та же старая яблоня и заросшая тропка, ведущая к дому Велеславы.
Старуха стирала в деревянной лохани, скручивая и выжимая льняное полотнище, которое позже натянет на узкий стол и примется водить по еще чуть влажной ткани нагретым гладким продолговатым камнем, чтобы разгладить. Я толкнула калитку, а Велеслава обернулась на звук моих шагов, улыбаясь.
– Не утерпела-таки, Марешка. Хорошо, что зла не держишь, – сказала она, глядя на мое разгоряченное лицо. – Сейчас как раз пироги поспеют. Такие, как любишь – ягодные. Присядь пока, я окончу сейчас.
Я кивнула послушно, понимая, что торопиться некуда. Пускай и решен вопрос со свадьбой, но лишний раз разговаривать об этом не хотелось.
– Ладно, – ответила, а сама все разглядывала полотно льняное, как оно качается из стороны в сторону на ветру.
Как начать разговор свой, как испросить, чтобы верный ответ получить? Думаю, а сама у цветка, что сорвала по пути, голубые лепестки обрываю. Тревожно мне. Как тут спокойною быть, если тайны жить мешают? Что уж там про свадьбу говорить. Так сердце и колотится…
Тем временем мы с Велеславой аккуратно развесили три полотнища на прочных пеньковых веревках, протянутых между деревьев. На ветру и солнце ткань высохнет скоро. Правда, ее вовремя снять нужно и отгладить еще чуть сырой, а не то глажка превратится в сущее наказание. Льняную ткань выровнять, ох, как непросто…
Я хмыкнула, понимая, что думаю о чем угодно, лишь бы унять волнение.
– О чем призадумалась, Марешка? – спросила старуха, не оборачиваясь, и выплеснула из лохани воду в огород. Вода разлилась среди кустов смородины и ручьями побежала к серому коту, что дремлет в траве, но он даже и ухом не ведет.
– С чего взяла? – а голос так и дрожит.
Велеслава вздохнула и опять рассмеялась:
– Да ты же сама не своя, как пришла сюда. На лице все и написано. Небось, снова о матери узнать пытаешься? – знахарка все спиной стояла, а тут как обернется и посмотрит пристально, будто в душу заглядывает. Но не гневом глаза горят, а лукавство в них светится.
Лицо так и вспыхнуло под пытливым взглядом Велеславы. Вот и мне смешно стало. Даже полегчало, что она сама все знает.
– Ничего от тебя не скроешь. Так и есть!
Тут не выдерживаю и бросаюсь к ней, оставив измятый цветок на лавке:
– Расскажи, ну… Расскажи! Сил нет терпеть. Удалось кое-что проведать, но я точно знать хочу! И батюшка ничего не рассказывает! Только ты помочь можешь. Вижу, что можешь! Все сделаю! Не томи только! Молю!
Старуха отвела взгляд, нахмурилась, перевернула и положила лохань на землю, чтоб обсохла. К двери направилась, все так же молча, будто раздумывала над моими словами.
– Заходи, – донеслось. – Что уж там… Поговорим.

Глава 4. Тайны дремучего леса

Вот как бывает! Порой не ожидаешь от жизни ничего необычного, несмотря на смутное предвкушение, и не ведаешь, что вот-вот случится нечто особенное. А когда вдруг открываются тайны, от которых голова кружится, то и представить не можешь, как жилось без них.
Я покинула дом знахарки только под самый вечер сама не своя. Велеслава проводила меня до калитки и напутствие дала:
– Ступай к себе, Марешка, не серди отца. Все образуется само собой.
Я не видела в ночной тьме ее лица, а только длинные белые волосы. Нащупала сухую руку, которую старуха прятала под фартуком, и с благодарностью ее сжала.
– Милая, добрая Велеслава! Спасибо! Теперь не так сильно тревожиться стану, как прежде. Да и за кузнеца идти уже не так страшно.
– Вот и хорошо, – ответила знахарка, пожимая мою холодную ладонь. – Замерзла что ли? – удивилась она. – Ночь такая теплая, хоть и после дождя, а ты как ледышка. Беги уж скорее, не задерживайся нигде.
– Иду, – послушно вздохнула я, откидывая тяжелую косу назад. – Может, зайду завтра после обеда, как батюшка уснет. А ты отдыхай, а то я тебя своими расспросами замучила.
– Пустое, – рассмеялась старуха. – Не бери в голову. За тебя только переживаю, как воспримешь мои слова. Вдруг обидела ненароком. Сердце у тебя чуткое, как и душенька. А еще ты мне как дочка или внучка, и я твоему появлению всегда рада. Гляди-ка, наступит срок, тебе свои знания передам. В этой деревне одна ты к этому способна.
– Ой ли, – сказала я с сомнением. – Кто ж ко мне лечиться-то пойдет или за советом, ежели шарахаются от меня? Сама знаешь, что не любят меня здесь.
– Поглядим, как срок придет, – упрямо твердила знахарка. – Выйдешь за Владара – он тебя беречь станет и никому не позволит о тебе дурное говорить. Вот посмотришь. А там и годы пройдут, поумнеешь, поймешь, что к чему.
Щеки мои так и вспыхнули румянцем. Хорошо еще, что старуха меня не видит.
– А такого ли ума мне надобно? – неуверенно произнесла я. – Да и думки про меня с кузнецом вовсе не радуют.
– Ничего, ничего, – Велеслава похлопала меня по плечу. – Беги уж, милая, завтра еще поговорим. Вон темень какая на дворе! Только смотри мне – не вздумай куда еще заходить. Нечего по околице шастать в одиночку!
Простившись со старухой, я поспешила мимо соседского частокола по тропинке. Было зябко по-прежнему, несмотря на то, что ночь и в самом деле стояла теплая. Я распустила косу, чтобы закутаться в волосы, а сама прибавила шаг, поглядывая по сторонам. Почти во всех домах горел свет в окнах, что позволяло видеть перед собой очертания дороги.
Мне хотелось скорее добраться домой, чтобы спокойно обдумать то, что узнала от знахарки. Еще и от отца попадет! Снова ворчать и попрекать станет. Но тут уж ничего не поделать. Зато если поселюсь у Владара, следить уже он за мной будет. Впрочем, еще неизвестно, чем мне житье это обернется.
Аж передернуло всю, как о скорой осени вспомнила. Кузнец-то не из терпеливых будет, вон как глядит. Невтерпеж ему жену в дом привести. Ох, тут и не знаешь где лучше. Что в доме родном плохо, что в чужом. Видать, здесь нигде мне места нет. А как бы хотелось поселиться отдельно, прямо как Велеслава. Никто ей не указ! Что хочет, то и делает. Замужем она мало была. Кажется, где-то я слышала, что муж ее помер через года два, как поженились они, а больше она замуж не выходила. Детей не завели, одни коты в доме.
Был еще филин одноглазый, а потом пропал, пока Велеслава другого не приручила. Вот того филина я помню. Еще когда была маленькой, приходила к ней с мамой, а он на жерди сидел, да головой вертел в разные стороны. Как завидит нас, так и заухает. Велеслава с матушкой так и переглядывались, когда филин тот с жерди слетал и ко мне на плечо садился, будто не боялся вовсе. А вот мне боязно было – все-таки птица дикая. Когти и клюв у него черные, острые. Если рассердится и вцепится в тело – беды не миновать. А все же вреда мне никакого не делал.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/deya-nira/krasnyy-terem-71751244/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.