Главная страница | Стихи и поэзия | Журнал «Парус» №76, 2019 г.

Журнал «Парус» №76, 2019 г.
Наталья Кравцова
Алексей Котов
Борис Колесов
Димитрий Ростовский
Валерий Топорков
Александр Юдин
Геннадий Бакуменко
Евгений Марковский
Георгий Кольцов
Ольга Набережная
Вячеслав Александров
Ирина Горлова
Всеволод Троицкий
Евгений Разумов
Иван Марковский
Евгений Чеканов
Дмитрий Кузнецов
Николай Смирнов
Ирина Калус
Диана Кан
Василий Пухальский
Василий Гриценко
Вадим Кулинченко
Владимир Яковлев
Русский литературный журнал «Парус» приглашает любителей отечественной словесности на свои электронные страницы. Академичность, органично сочетающаяся с очарованием художественного слова, – наша особенность и сознательная установка. «Парус» объединяет авторов, живущих в разных уголках России: в Москве, Ярославле, Армавире. Статус издания как «учёно-литературного» (И. С. Аксаков) определяет то, что среди авторов и редколлегии есть представители университетской среды, даже определённой – южно-русской – литературоведческой школы. Рубрики «Паруса» призваны отразить в живых лицах текущий литературный процесс: поэзию и прозу, историю литературы, критику, встречи журнала с разными культурными деятелями, диалог с читателем. В наши планы входят поиск и поддержка новых талантливых прозаиков и поэтов, критиков и литературоведов, историков и философов. Мнение редакции не всегда совпадает с мнениями авторов.

Ирина Калус, Дмитрий Кузнецов, Евгений Разумов, Георгий Кольцов, Наталья Кравцова, Димитрий Ростовский, Александр Юдин, Иван Марковский, Николай Смирнов, Евгений Чеканов, Диана Кан, Борис Колесов, Вадим Кулинченко, Вячеслав Александров, Геннадий Бакуменко, Ирина Горлова, Василий Пухальский, Василий Гриценко, Всеволод Троицкий, Владимир Яковлев, Ольга Набережная, Алексей Котов, Евгений Марковский, Валерий Топорков
Журнал «Парус» №76, 2019 г.

Цитата

Аполлон МАЙКОВ

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Осенние листья по ветру кружат,
Осенние листья в тревоге вопят:
«Всё гибнет, всё гибнет! Ты черен и гол,
О лес наш родимый, конец твой пришел!»

Не слышит тревоги их царственный лес.
Под темной лазурью суровых небес
Его спеленали могучие сны,
И зреет в нем сила для новой весны.

1863

Художественное слово: поэзия

Дмитрий КУЗНЕЦОВ. В заколдованной полумгле

ЕВПАТОРИЯ, МАЙ 1916-ГО

– Вот и свершились пророчества
Старца с недобрым лицом:
Видите, Ваше Высочество,
Толпы пред самым дворцом?

– Что вы, к чему наваждения…
Беды от нас далеки!
Это отца в День рождения
Чествуют лейб-казаки.

– Слышите выстрелы с криками?
Кто-то под стук сапогов
Церкви с иконными ликами
Рушит по воле врагов.

– Полноте, что за истории
Вам померещились вдруг…
…Жёлтый песок Евпатории
Сыплется с царственных рук,

Словно упала из Вечности
В чёрный провал пустоты
Лёгкая горсть человечности,
Радости и красоты.

ГУМИЛЁВ
И клялись они Серпом и Молотом
Пред твоим страдальческим концом:
«За предательство мы платим золотом,
А за песни платим мы свинцом».
А. Ахматова, 1921 г.

1. В старинном парке

В старинном парке вечер лунный,
Шумит листва, журчит вода,
А он идёт такой же юный,
Как в те далёкие года.

На чёрном бархате акаций
Блестят ночные фонари.
Ему сегодня восемнадцать,
А скоро будет двадцать три.

О, Господи, как мы похожи:
И жизнь одна, и цель одна.
Неужто выпадут мне тоже
Любовь, поэзия, война?

А может, это только снится,
И нет его, и нет меня?
Лишь пожелтевшие страницы
В мерцанье лунного огня.

2. Колдовская ночь

То ли время скользит по кругу,
То ли я не в своем кругу,
Только вновь ни врага, ни друга,
Лишь зима и дома в снегу.
Да в полоске ночного света,
В заколдованной полумгле,
Том расстрелянного поэта
Всё лежит на моем столе.

Кто он был в той далекой жизни:
Дворянин, офицер, герой,
Слишком верный своей отчизне,
Слишком гордый?.. И мне порой
Снова снится – залив бездонный,
Дымный берег чужой земли,
И кильватерною колонной
В бой идущие корабли.

Гром орудий и скрежет стали…
А потом – в пелене огня
Чья-то пуля из дальней дали,
Что сквозь годы летит в меня.
Видно, только она излечит
Всё, что сердцем не превозмочь.
Я встаю, я иду навстречу
В петербургскую злую ночь.

3. Расстрел

Раненым зверем во тьму рвануться,
Чайкой растаять у финских скал…
Поздно! К минувшему не вернуться.
Гибельной ямы зовёт оскал.
Серые тучи по стылой тверди…
Вспышка, молитва, удар свинцом.
Тот, кто не раз улыбался смерти,
Ныне целует её лицо.

В это лицо он глядел с усмешкой
Средь абиссинских песков и там,
Где офицерской судьбой, как пешкой,
Время швыряло по всем фронтам.
Это лицо возникало часто
Над вереницей сырых ночей
В годы, когда укреплялась каста
Прежде невиданных палачей.

Вспышка. Молитва… В моей тетради
Буквы цветут лепестками роз,
И, в потускневшее небо глядя,
Снова и снова шепчу вопрос:
– Ну а теперь, когда осторожно
Время заносит твой гордый след,
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?

4. Память

Я не помню обид,
Хоть прощения нет
Тем, кто вышел на свет
Ради чёрного дела.
Ведь и церковь стоит,
Где молился поэт,
Мой любимый поэт,
Накануне расстрела.
Ведь и память жива,
И не стёрты стихи,
А у старого рва
Больше залпы не грянут.
Но пустые слова
Так безбожно сухи,
Но порою трава
Снова мнится багряной.

АНГЕЛ

В небе – звёзды, как алмазы,
В мире – сумрак ледяной.
«Ангел мой зеленоглазый,
Почему ты не со мной?
Неужели в этой стуже
Мне тебя напрасно ждать?
Ангел милый, ты мне нужен,
Только вот не угадать:
Где ты ныне, с кем ты ныне,
Что вернёт мне образ твой?
Без тебя я, как в пустыне —
Чёрной, снежной, роковой…
Знать, навеки в жизни зыбкой
Душу ты мою взяла
Взглядом, голосом, улыбкой,
Взмахом белого крыла!»

Так твердил в жару бредовом,
Ротой брошенный один
В отступлении под Гдовом,
Подпоручик Кабардин.
Не узнали, не успели
Или просто не смогли…
Но ушли. И еле-еле
Он поднялся от земли.
Прошептал слова молитвы,
Услыхав далёкий вой, —
Умирать на поле битвы —
Это русским не впервой!
Застонал, перекрестился…
И почудилось ему,
Будто ангел опустился
Сквозь редеющую тьму.

БАЛЛАДА О СТАРОМ ГОРОДЕ

Как золото на черни,
Как высохший листок,
Лежит в глуши губернии
Старинный городок.
Лежит уделом княжеским,
Не мал и не велик.
Там с пением монашеским
Стихает птичий клик.
Там башенки церковные,
Соборов купола,
Там вечные и кровные
Обиды и дела.
А улочки горбатые
Уводят крутизной
В те годы, виноватые
Непризнанной виной,
Когда по зорьке розовой,
Грубы и тяжелы,
Боярыни Морозовой
Звенели кандалы
И в яме, мёрзлой дланию
Крестя упрямый лоб,
Твердил свои послания
Мятежный протопоп.

На зов далекий следуя,
Что слышится окрест,
Поеду я, поеду я
В заброшенный уезд,
Где намертво кончается
Сто первая верста,
И колокол качается,
И снова два перста
Взлетают. Тени Каина
Тревожат алтари.
О, сколько здесь утаено,
Упрятано внутри
Блаженного чудачества!
Неясен и непрост
Оплот старообрядчества,
Раскольничий форпост.
И уж не верой пламенной
Смущает он Царя,
А страшной ямой каменной
У стен монастыря.
Зияет бездна чёрная,
Коварна и близка,
И слышится упорная
Мольба еретика.
Сливаясь в дикий крик, она
Летит к закату дня:
– Ужо вам, слуги Никона,
Попомните меня!
Семь бед на вас, усердные
Холопы и князья!
…И брызжет злоба смертная
Со строчек «Жития»
Колодника несчастного,
Упавшего на дно,
Да от заката красного
Тревожно и темно.

И с этою тревогою,
Что веет у холмов,
Я прохожу дорогою
Меж сумрачных домов.
А рядом нечисть, ахая,
Пугает со смешком
То дыбою, то плахою,
То каменным мешком.
– Пусти, вертеп раскольничий,
Оставь же, наконец:
Я не царёв окольничий,
Не дьяк и не стрелец.
Пришёл по вольной воле я
В твою седую глушь.
Остынь, не мучай более,
Не тронь невинных душ.
И не зови к высокому
Последнему костру,
Напрасно угли рок ему
Вздувает на ветру.
Пока Святая Троица
Из сумрака видна,
Умирится, устроится
Усталая страна.
Уж ей ли, горе мыкая,
На мир глядеть с тоской?
Стояла Русь Великая
И явится такой! —
Когда кипящим золотом,
Венчая бой со злом,
В сознании расколотом
Закроется разлом.

ГОРЬКИЕ СТРОФЫ
30 октября – День памяти жертв политических репрессий

«В час вечерний, в час заката,
Каравеллою крылатой…»
Помнишь строки перед казнью,
Что в застенке родились?
Помнишь проклятые даты,
Где новейшие пилаты,
Души смешивая с грязью,
От былого отреклись?

Помнишь «бедных» и «голодных»,
Благодетелей народных?
Помнишь «горьких», сладко пивших
С палачами из Чека?
Всех «бездомных» и «безродных»,
Всех бездельников природных,
Всех, Россию погубивших
За понюшку табака?

До чего скромны и милы
Эти люмпены-громилы, —
Смотрят ласково с портретов
На грядущий свет зари…
А когда-то что есть силы
Пролетарские гориллы
Били мальчиков кадетов,
Оскверняли алтари.

И теперь ещё иные
Пишут книги заказные,
Представляя в добром свете
Мрачный гений Ильича.
Их бы – в те года чумные,
Где тифозные больные,
Где потерянные дети
Мрут, от голода крича.

Им бы – лагерные нары
Как итог партийной свары,
«Десять лет без переписки» —
Подрасстрельную статью
Да тюремные кошмары,
Чтоб на дне бессрочной кары
Ели варево из миски,
Пайку скудную свою.

Лишь испробовав на шкуре
Злую суть советской дури,
Можно сбросить с глаз завесу
И осмелиться тогда
Отразить в литературе
Все терзания и бури,
А не петь осанну бесу
Без сомнений и стыда.
_________________
Строки «В час вечерний, в час заката…» принадлежат Николаю Гумилёву, написавшему накануне расстрела свои последние стихи. Ну, а что касается заказных книг о красных вождях, то вот открыл как-то в книжном магазине некий вновь написанный том про Сталина и читаю в предисловии: «Уже за то мы должны быть благодарны Иосифу Виссарионовичу, что за годы его правления Русская Православная церковь обогатилась столькими новомучениками…» Это ж такой необольшевицкий цинизм, что и сам чёрт поперхнётся!

КРАСНО-БЕЛЫЙ РАЗГОВОР В ИНТЕРНЕТЕ

Советская дама за столик садится,
Советская дама – не дама, броня!
Советская дама страною гордится,
Советская дама ругает меня.

Мол, я не горжусь, а гордиться бы надо:
У нас вон – и танки, и ядерный щит,
Мол, я не гожусь для трибун и парада,
И муза моя не поёт, а пищит.

Пищит моя муза о красном терроре
Под яростный рык о счастливом совке,
Пищит моя муза в неистовом хоре
Поющих про штык в заскорузлой руке.

А кем-то уж яма раскопана хмуро,
А лысый бандит – он живей всех живых…
Советская дама глазами лемура
Сурово глядит из глубин сетевых.

– Простите, мадам, мне для гордости мало
Гражданского пафоса. Горько, увы,
Но там, где знамёна полощутся ало,
Мне видятся кровь и расстрельные рвы.

Мне слышатся стоны у лагерных вышек,
Мне чудятся болью хрипящие рты…
Для гордости нужен серьёзный излишек
Раскормленной глупости и пустоты.

Нас семьдесят лет приучали гордиться
И в свете зари ждать грядущую мзду.
Но мне посчастливилось снова родиться
В свои двадцать три – в 90-м году.

Немало из нас было сбито на взлёте,
Зато уцелевшим – себя не менять.
Наверно, сейчас Вы меня не поймёте,
Да Вы б и тогда не сумели понять.

Пока Вы меня упрекаете в злобе,
На властных верхах запасён «ход конём»,
А злоба живёт в человечьей утробе
И вдруг прорывается смертным огнём.

Рванёт! И тогда уже не возродиться
Ни красным, ни белым, ни синим годам…
Ну, что же, мадам, продолжайте гордиться,
Пока ещё время осталось, мадам.

ГОСУДАРИ
5 мая 2018 года в России накануне вступления в должность президента прошли оппозиционные митинги под лозунгом «Он нам не царь!»

«Он нам не царь!» – конечно, он не Царь.
Он вам не царь, он нам не Царь. Но всё же
Таких Царей, какие были встарь,
Хоть через век, но возврати нам, Боже!

«Он нам не царь!» – не Царь и не герой…
О, если бы принять из Божьих рук
Таких Царей, как Александр II,
Таких Царей, как сын Его и внук!

А мы опять на митингах орём,
Кипит от злости разум наш увечный.
«Он нам не царь!» – не быть ему Царём:
Он временный, а временный – не вечный.

Когда-нибудь, всё мелкое круша,
Настанет час последнего итога.
Пока же – только Царская душа
Спасает нас у Божьего чертога.

КРЫСЫ
Хамелеонам новейшего времени

Разум крысиный – надёжный щит
В самую злую ночь:
Там, где разбитый корабль трещит,
Крыса сбегает прочь.

Если же море штормит вокруг,
Смыться надежды нет,
То непременно и как-то вдруг
Крыса меняет цвет.

Вот и не крыса она, смотри:
Полуживая тля,
Даже не видимая внутри
Общего корабля.

Серая, красная – всё равно,
Где и кому служить:
Крысе известно давным-давно,
Как наплаву прожить.

Стихнет гроза, отгремят шторма,
Вспыхнет звезды рубин, —
Сколько нетонущего дерьма
Выплывет из глубин,

Вновь перекрасится, а затем
Сгрудится у руля…
Крыса – вне наций и вне систем
Общего корабля.

Крыса на власть обрела патент:
В новые дни и встарь
Крыса – диктатор и президент,
Маршал и секретарь.

Крыса – министр всевозможных дел,
Тускло глядящий вниз.
Всяк, кто случайно её задел,
Станет едой для крыс.

Но лишь повеет крутой норд-ост
Бурей издалека,
Крыса, дрожа, прикрывает хвост
Полами пиджака,

Смотрит опасливо и косит
Глазом в простор ночной,
Новая шкура её висит
Рядышком, за спиной.

***

Что там, за окнами? Грохот, свист…
Это – из давних дней
Слышно: играет сигнал горнист,
Ржанье и храп коней,
Сабельный звон, пулемётный стук,
Чей-то надрывный крик,
Выстрелы, стоны… Зачем же вдруг
Весь этот шум возник?

Только ответа на сей вопрос
Сходу найти нельзя,
Только по коже бежит мороз,
Только, в ночи сквозя,
Времени ветер взрывает сны
И ворошит года,
Грозное эхо былой войны
Снова летит сюда.

Песни, команды и дробь подков —
С прошлым живую связь —
Слышали мы на сломе веков,
Белыми становясь.
Слышали мы… И вот – тишина.
Нет уже звуков тех.
Ближе, всё ближе другая война:
Каждого против всех.

Против чужих и против своих,
Против самих себя,
Чтоб не нашлось на Земле двоих,
Тех, что зажгут, любя,
Перед распахнутой бездной зла
Тёплый огонь свечи.
…Дышит в окно ледяная мгла,
И – тишина в ночи.

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕН
П. Катериничеву

Смешили друзей анекдотами,
Подруг угощали вином,
И рай с золотыми воротами
Нам виделся сказочным сном.
Шутили с бесёнком-проказником,
Наукой смущали умы.
Но жизнь оказалась не праздником,
А пиром во время чумы.
И вот всё дурим да кривляемся,
И в души вливаем бурду,
А после ещё удивляемся:
За что это будем в аду?
А если и будем – когда ещё!
И дьявол с чугунной рукой
Ведёт нас, господ и товарищей,
По торной дороге мирской.
Ведёт нас по гибельной прихоти,
Да так, что и выхода нет.
Но что-то нам шепчет о выходе
На тихий евангельский свет.
Но что-то сквозь муть прорывается,
Взлетает неясной тоской
И светлым огнем разливается
Над торной дорогой мирской.

Евгений РАЗУМОВ. Горстка поэзии

***
Внуку Саше

Май. Черемуха. Оттуда (с неба) сыплются стрекозы.
Нет?.. Ну, бабочки, Сашурик, и, наверное, жуки.
И не надо мне о смерти думать буковками прозы.
Я о жизни буду думать этой смерти вопреки.

Ведь иначе всё нелепо будет (и не будет тоже):
и черемуха (под небом, а не где-нибудь в гробу),
и стрекозы, что по небу разлетятся, мальчик, всё же,
и минувшее (подай-ка мне подзорную трубу)…

Нет?.. Тогда очки и кепку из материи из белой.
Мы посмотрим на планету. Мы посмотрим на часы.
Время радоваться солнцу. Не беги как угорелый.
Видишь – клевер, шмель летает… Это?.. Капелька росы.

Повторяемость в природе – старику и то утеха.
Значит, август за июлем не закончится всегда.
Даже смерть – и та, наверно, вроде эха, вроде эха…
Май. Черемуха. Молитва. И куда-то – провода.

***

На закате (жизни этой)
плакать ли (по жизни той)?..
Я кормлю себя конфетой,
что обернута слюдой.

Это вкусно и реально
(ирреально иногда).
Есть и ванная, и спальня,
и (присутствует) еда…

«Что еще для организма
надо?..» – говорит Ламарк.
У Ламарка даже клизма
есть и душ Шарко (в подарок).

Но – закат… (откуда слезы?..)
Но – несбывшееся… (тут.)
Ни поэзии. Ни прозы.
Просто цветики цветут.

Просто птичка (на оградке).
Просто циферки (в кустах).
И пчела во все лопатки
мчится в улей (в двух верстах).

***

На месте испарившейся любви —
крупинка соли, вытекшей из глаз.
До Краснодара, поезд, не зови!..
Там – пустота, которая – Кавказ.

Там – города, куда и рельсов нет.
Зачем же ехать поездом туда,
где камни спят под миллионом лет,
где с гор стекает времени вода?..

Зачем же ехать мне, грызя вагон
от Нелюбви, которая пришла?..
На тридцать лет опаздывает он.
Холодный. Из железа и стекла.

И зря на нем написано – МАЙКОП.
Пустой перрон. И некому читать.
Про то, что было (или – быть могло б).
(Когда тебе – допустим, двадцать пять.)

***

Человек из-за окошка смотрит в сторону луны.
Там несбыточное что-то уронило семена.
(Тридцать лет тому назад уж.) Но – дожди запрещены
на Луне (планета это). (Да и жизнь запрещена.)

Потому «сварю-ка кофе» – так подумается мне.
Откушу кусок щербета, что от жизни от земной.
То есть нечего маячить, понимаете, в окне.
Хватит и того, что было-приключилося со мной.

На Земле (планета это), где и Бог есть, и вода.
На Земле, где кипарису – десять тысяч лет уже.
«Ты постой под кипарисом», – говорю себе тогда.
(Тридцать лет спустя. Хотя бы, понимаете, в душе.)

Чтобы что-то щебетало – о несбыточном, о том,
от чего подушка мокнет (хоть дожди запрещены).
Помычи в ответ, дружочек, в кипарис беззубым ртом.
Да заколоти окошко – то, что в сторону луны.

***
П. Корнилову

№ 2 – напишу на тетради,
написал на которой – РОМАН.
«Фу, опять о двуспальной кровати!..» —
скажет кожаный (с виду) диван.

Там сидели когда-то: Тургенев,
Лев Толстой, Мережковский, поди.
Он скрипуч. Он, наверно, шагренев.
У него, может, жаба в груди.

Что же ерзаю на табурете
я такой литератор сякой,
ни «Отцы» не пишу я, ни «Дети»
этой самой, спрошу я, рукой?..

И никто не ответит отсюда,
где карман возле сердца пришит.
«Попроси Льва Толстого покуда.
Может, он пописать разрешит».

Это голос Корнилова Павла
в ноосфере, наверно, жужжать
начинает. «Роман-то не явно
про двуспальную, Павел, кровать», —

устремляю глаза в ноосферу.
Улыбается. Кто-то. «Ну-ну».
…Обнимая Холодную Веру,
И. Мозжухин отходит ко сну.

***
Ю. Бекишеву

Это будет, возможно, легендою, Юра,
где мы, ясно, бродили (а может быть, хмуро).
(Это как посмотреть из бинокля сюда.)

Мы, наверное, были чуток не отсюда —
ты и Саша Бугров (я – наверное, буду,
если в Вечности третье отыщется «да»).

Не в поэзии дело одной – разумею,
но в страдании душ, где еще птолемеи
что-то в небе искали, живя на земле.

Вот и мы… понимаешь… «Да я понимаю».
Это голос откуда?.. Кого?.. (Николая
Гумилева, должно быть.) (Улыбка пчеле.)

Но страдание душ – эфемерно по сути.
Не печорины мы ведь, не «лишние люди»,
если близится 70 (цифра в уме).

Что же нас отличало от этой лягушки,
озирающей Шаговский пруд?.. Тень чекушки,
что допьем на поминках (по той Костроме)?..

КОВРИГА

Имея на руках (неоспоримо) книгу,
я (все-таки) пишу другую, но – свою.
«Зачем, зачем, зачем?..» – я, дожевав ковригу
(похоже – бытия). От мысли устаю —

не знаю, мол. Зачем охотники по снегу
бредут, бредут, бредут четыреста уже
календарей?.. Душа дается человеку
поводырем. Ага. А человек – душе?..

Не знаю. Бытия чтобы жевать ковригу,
глотая эль судьбы (метафора, ага)…
Разгадывать слова (допустим – «поелику»)…
Смотреть на тень свою, что ловит мотылька…

А впрочем, ведь зима… и надобно спуститься
под горку на ледок, где люди и коньки…
где подле западни разгуливают птицы
(вороны в основном)… Последние деньки

гуляет здесь душа (ну, предположим, годы).
Не нагулялась, нет. Зачем они ползут
вдоль Нидерландов – две груженые подводы?
…Коврига – где она?.. (Вчера лежала тут.)

ЗУБЫ

Улыбнусь белозубым фарфором —
дескать, оченно нравится мне:
эта девушка в поезде скором,
эта дама, допустим, в окне.

«Допускаем, – ответит и дама,
и гудок паровоза Майкоп —
Армавир, – но, увы, телеграмма
опоздала. Всемирный потоп».

«А чего же тогда паровозы
как бы едут туда и сюда?..»
Это – память. Житейская проза», —
отвечает ковчегу вода.

«Может, старость?..» – фарфоровым зубом
откушу я кусок от халвы.
«Может, нечего здесь однолюбам
вспоминать допотопность травы?..» —

говорит ветерок Арарата.
География. Старость. Халва.
Армавир. Телеграмма. Расплата.
Улыбайся – во все тридцать два.

***

Человек глядит – трава. По траве ползут жуки.
Значит, лето. Значит, зря – с непокрытой головой.
Человек идет, идет и уходит в старики.
А когда-то пахло тут пахлавою и халвой.

Это молодость была возле дерева в цвету.
Человека и т.д. И скворечника над ним.
До сих пор от пахлавы – что-то сладкое во рту.
Но – уходит человек, и – уже невосполним.

Как, допустим, Лев Толстой. Из Астапова везут
не его уже, а тень, а чего-то там еще.
Вот и я сегодня бос. Получается – разут.
Но никем еще – босой – очевидно, не прощен.

А жуки-то ведь уйдут. И скворечник упадет.
И никто и никогда не заменит мне себя.
Человек глядит – трава. А в траве написан год.
Не по мрамору, а так – краски белой поскребя.

Что же думает трава обо мне и Льве Толстом?..
Так подумаю, когда под ногой – сентябрь уже.
Странно: думать хлорофилл не велит ей о пустом.
А зачем тогда мы шли, получается, к душе?..

***
Внуку

Время закончится за листопадом —
то, где кузнечики, то, где стрекозы.
Саша, я буду, наверное, рядом —
горстка поэзии с горсткою прозы.

Я не умру (в понимании Брема,
Дарвина или хирурга Петрова) —
просто останусь, наверное, немо
там, где кузнечики прыгают снова,

там, где стрекозы кружат над тобою,
мальчик трехлетний, которому надо
ехать куда-то. (И это судьбою
станет – не дверцею детского сада.)

Я не умру – просто деревом стану.
(Ведь и березы живут, и рябины.)
Август. Пора бы рассыпать каштану
хоть небольшую орехов корзину.

То-то попрыгаем мы, набивая,
ими карманы брючишек, Сашуля!
Август. Природа покуда живая.
…Может, билеты (вокзалу) вернули?..

Георгий КОЛЬЦОВ (1945–1985). Неделимое наследство

***

С отвоёванного детства,
Пережитого сполна,
Мне досталася в наследство
Только Родина одна,
С речкой,
С лугом,
С голосами
Птиц, поющих надо мной,
С городами и лесами,
Опалёнными войной.
Жизнь свою по воле сердца
Прожигая на бегу,
Неделимое наследство
От пожарищ берегу.
И одна забота только:
Всё наследие моё
Передать своим потомкам,
Уходя в небытиё,
С речкой,
С лугом,
С голосами
Птиц, поющих в вышине.
С городами и лесами,
С добрым словом обо мне.

***

Потому ль,
Что был нетерпеливый,
Я мальчишкою лет десяти
Босиком выскакивал под ливень.
Побыстрей хотелось подрасти!
И не мог не видеть,
Подрастая,
Как, вспорхнув из теплого гнезда,
Осенью не только птичья стая
Покидала отчие места.
С вещмешком пустым,
В стежонке ватной,
Но при шляпе модной, как пижон,
По повестке из военкомата
Сам я тоже из дому ушёл.
Мать ли мне сказала на пароме
Иль шепнула синяя река:
– В добрый путь!
Но где бы ни был – помни,
Из какого вышел уголка!
Что бы —
За речным тем поворотом —
В моей жизни не случилось впредь,
Ангара,
Твоим пречистым водам
Не придётся за меня краснеть!

МАНЬЧЖУРИЯ

И сквозь века
Я слышу гик погони
И вижу пепелища городов…
Пасутся неосёдланные кони
В низинах сопок,
Словно у шатров.

А степь вокруг,
Как выжженная крепость,
Пылится под набегами ветров…
Солёные озёра в местный эпос
Входили очертанием подков.

На поле брани вдовы голосили.
Тот стон был слышен рядом и вдали.
И не было беды невыносимей
С момента сотворения Земли.

Красивых русокосых полонянок
Монголы гнали с гиканьем в Орду.
Неся беду другим в тугих колчанах,
На свой же род
Накликали беду.

И чёрная Орда, не золотая,
Ещё представить даже не могла,
Что, как бы высоко ни залетала,
Всегда на землю падает стрела.

И, описав дугу,
Стрела находит,
Выходит так,
Не только лишь врага…
Коню – нести кочевника в походе,
А жёнам – тосковать у очага.

Слезились очи молодых монголок.
Что – юрты без детей?
Они пусты!
И с той поры на склонах сопок голых
От слёз их вдовьих
Зацвели цветы.

СИБИРЬ

Я с берега слежу
За птичьей стаей…
И с каждым днём становится родней
Река с отливом плавящейся стали,
Когда зажгутся бакены на ней.
Я уходил отсюда за рассветом,
Но знал:
Куда б меня ни занесло,
Я в эту землю врос,
Как корни кедра,
Невидимо,
Упрямо,
Тяжело.

ПРИЧАЛ

Показался за мысом
Дощатый причал.
– Здравствуй! – крикнуть хотелось,
Но я промолчал.

Переплавишь ли чувства
В скупые слова?
И к лицу ли, как в детстве,
Кричать в тридцать два?

Рябь студёной волны.
И по коже – мороз!
В горле вдруг запершит
От непрошенных слёз.

Ветер, славя простор,
Над рекою крепчал…
От тебя расходились дороги,
Причал!

И скрипел твой настил,
Как солдатский ремень.
Ты всегда по-мужски
Чувства прятать умел.

Провожая людей,
Крепче в берег врастал.
Так не каждый из нас
Верен отчим местам.

Ты распутывал здесь
Узел встреч и разлук…
Вот и дым над избой,
Как спасательный круг.

***

Созвездьями тьма разрублена
На мелкие
На куски.
Таинственно,
Как у Врубеля,
Ложится луна в пески.
И Ангара под звёздами
Багровой кажется мне.
И слышно,
Как кто-то вёслами
Стреляет по тишине.

Художественное слово: проза

Наталья КРАВЦОВА. Пятнадцать копеек

Рассказ

С тех пор, как случилась история, о которой я хочу рассказать, изменилась страна, изменилась жизнь. Сегодня трудно представить, как в годы нашей юности мы обходились без компьютеров и интернета, без мобильных телефонов, банковских карт и электронных документов. А так вот и обходились: жили себе и жили. Как и сегодняшние старшеклассники, мечтали о свободе и воле, стремились поскорее вырваться из-под родительского крыла. Попадали, случалось, в глупейшие ситуации, – всё из-за той же юношеской безалаберности и беззаботности, – когда не хватало рублей и копеек на самое необходимое, а родственники и друзья были далеко и даже не подозревали, что нам нужна помощь. А мы полагались на авось да на добрых людей, которые не дадут пропасть понапрасну.
И не зря, кажется, полагались. В золотые 80-е, названные позже «годами застоя», всё было не так, как сейчас: жизнь – проще, люди – отзывчивее. Я училась в техникуме, а потом в институте, набиралась не только знаний, но и житейской мудрости. А затем, затем… Всё, чему не доучили нас благополучные 80-е, с лихвой наверстали 90-е. Научили выживать, быть бережливее и экономнее, думать о хлебе насущном и завтрашнем дне, заставили повзрослеть и поумнеть.
В свои семнадцать я считала себя вполне взрослой и самостоятельной. Была студенткой-отличницей Бузулукского финансового техникума, без пяти минут дипломированным ревизором государственных доходов, готовилась к продолжению учебы в столичном вузе. До госэкзаменов и защиты диплома мне в ту пору оставалось всего ничего: производственная практика в районном финансовом отделе Новосергиевки, составление отчета об этой самой практике и написание дипломной работы.
Жила я тогда с однокурсницей Любой в Новосергиевке, но каждую пятницу после работы садилась в пригородный поезд и ехала в Бузулук: нужно было встретиться с преподавателями, посидеть в библиотеке, осилить очередную главу диплома и подобрать материал для следующей. А по воскресеньям возвращалась на том же поезде обратно к месту практики.
Ехать недалеко, всего-то четыре часа. Каждая поездка обычно заканчивалась благополучно: я высаживалась на железнодорожной станции и бежала к автобусу, поджидавшему пассажиров на дальней стоянке за переездом. Пять копеек водителю ПАЗика за проезд, выбрать местечко поближе к печке, ненадолго закрыть глаза, помечтать… и вот уже она, моя заветная конечная остановка! Вот улица, превратившаяся по весне в аквариум. Вот соседи нашей квартирной хозяйки, бабы Симы, с каждым из которых нужно приветливо раскланяться, чтобы они потом не выговаривали бабушке: мол, пригрела у себя городских гордячек – и не нарадуется…
– Да какие оне городскии? – заступится Серафима. – Селяночки оне. В городе токмо учатся. А какие ласкаваи, вежливаи. И веселаи. Хорошаи оне!
Надо ли говорить, что жили мы с бабушкой Симой душа в душу: чаевничали вечерами у горячей печи, длинные беседы вели, зиму провожали, весны дожидались – солнышка, тепла, снеготаянья, первого весеннего грома. Наконец, наступил апрель…

***
Чем начинается и заканчивается апрель, известно каждому: начинается капелью, а заканчивается субботником. Под лаской теплых солнечных лучей сползает с земли снежное одеяло, оголяет ее – и сразу хозяйский глаз подмечает: пришла пора прибраться, пока земелька не высохла, пока не полезла из нее первая зеленая травушка. Лопата, грабли и веник уже стоят наготове и ждут своего часа. Давайте, студентки, и вы тоже принимайтесь за дело!
Практикант – это, конечно, не штатный работник, а посему вполне может и уклониться от трудовой повинности, именуемой субботником. Но это не про меня. Воспользоваться случаем и уехать домой пораньше, не поучаствовать в весенней уборке территории вместе с коллегами, с которыми подружилась за зиму, – я бы не смогла.
Солнышко пригревало, работа кипела. Время летело незаметно. Весельчак-сторож, опершись на лопату, рассказывал анекдоты. Мужчины перешучивались, кучковались в предвкушении «пикника» – неизменного спутника весенней генеральной уборки. Девчата еще добеливали худенькие деревца, посаженные пару субботников назад, подметали дорожки у парадного входа, а кадровик уже завел разговор на тему «а не скинуться ли нам по рублю и не отметить ли героический труд на благо Родины». Шеф согласно кивнул, а его секретарша охотно вызвалась слетать в магазин:
– А вы тут пока заканчивайте!
Я взглянула на часы: время поджимало, до поезда оставался ровно час. В кармане моей куртки лежал один-единственный рублик, отложенный на дорогу. Завтра утром, в субботу, мне нужно было обязательно сходить в техникум, получить стипендию (ее давали раз в месяц). Я распрощалась с коллегами и поспешила на квартиру, за сумкой.
Шла по дороге пешком, автобуса не было. В душе моей теплилась надежда, что водитель притормозит и подберет меня по пути. Ведь каждое утро ПАЗик отвозил нас на работу, шофер знал в лицо всех своих пассажиров. Так и случилось. Села в автобус, разменяла свой рубль, доехала до конечной. Уговорила водителя подождать меня несколько минут – и вихрем помчалась вниз по улице, благо, что была в спортивном костюме и кроссовках.
Заскочила в дом, напугав бабу Симу. Она жарила пирожки – здоровенные, с мужскую ладонь. На плите призывно пел чайник, но времени попить чайку с хозяйкиным угощением не было. Даже переодеться не успевала. Схватила сумку, побежала, вернулась в дом за студенческим билетом, на ходу обняла бабулю – и полетела к автобусу. Успела!
За пятнадцать минут до отправления поезда я уже стояла у железнодорожного переезда. Шлагбаум был опущен, а мимо меня неторопливо шел товарный состав. Он, как обычно, следовал без остановки, сбавляя скорость перед железнодорожной станцией. А по второму пути шел встречный.
Минуты ожидания казались бесконечными, но не лезть же, сломя голову, под товарняк! Наконец, стрелка шлагбаума медленно поползла вверх, дорога была открыта. Прибежав на платформу, я увидела хвост отбывающего пассажирского поезда. Стоянка была короткой: всего три минутки. И я на него опоздала. Хорошо хоть билет заранее не купила…
Слегка расстроившись, зашла в здание вокзала. Протянула свой студенческий, дававший право на проезд за половину стоимости, и попросила у кассирши билет на следующий поезд. До его отправления было минут сорок, ждать оставалось совсем недолго.
– С вас один рубль, – сказала кассирша, оформляя билет. Сердце мое гулко застучало, последний рубль был уже разменян.
Я дважды пересчитала мелочь, раскладывая монеты на ладони. Пошарила по карманам куртки, заглянула в сумочку и в сумку с вещами. Привычным движением запустила руки в карманы джинсов, где всегда звенела сдача. Но карманов не оказалось, и тут я вспомнила, что не успела переодеться в дорогу. Набралось сорок пять копеек, которых как раз хватило бы на билет в только что ушедшем поезде.
– А почему рубль? Всегда проезд стоил сорок пять копеек! Я езжу не первый месяц…
– Поезд фирменный, потому и дороже. Билет оплачивать будете? – голос из окошечка кассы требовал немедленного ответа.
– Мне не хватает пятнадцать копеек… Тетенька, пожалуйста, дайте мне билет, я довезу вам эти копейки в воскресенье или в понедельник, когда у вас следующая смена. Не успею сейчас доехать ни до работы, ни до дома, чтобы взять деньги, а мне обязательно надо уехать. У вас мой студенческий билет, запишите фамилию. Я донесу вам деньги, обязательно донесу… – упрашивала я.
– Следующий! – гаркнула кассирша.
– А какой следующий? – спросила я упавшим голосом, не понимая, что кассир уже разговаривает не со мной.
– Алма-Атинский. В двенадцать ночи. Но у тебя денег не хватит. Ходят тут, льготнички… – прозвучало из окошечка.
Я взяла свой студенческий и медленно побрела к выходу. Мысль о том, что можно купить билет, докуда хватит денег, а затем проехать чуть дальше, до нужной станции, – не выгонит же проводник поздним вечером студентку из вагона, – как-то не пришла в мою голову. Я брела и думала о том, что ночным поездом ехать нельзя, что в техникум утром не попаду, стипендию не получу и останусь с пустыми карманами еще на неделю.
Присела на скамью, на всякий случай вновь перепроверила сумки, вещи, карманы, кармашки. Напрасный труд… Всего лишь час назад я беззаботно улыбалась на субботнике, а теперь ругала себя за эту беззаботность и не знала, что делать.
И тут, словно ниоткуда, появился какой-то мужчина. Наверное, тоже стоял в очереди за билетами, видел, как я уходила, понурив голову. Подошел неожиданно, протянул свою ладонь с копейками:
– Ну, сколько тебе не хватает? Возьми!
Поймал мой недоверчивый взгляд, улыбнулся:
– Да бери же…
Господи, как неловко я чувствовала себя в ту минуту! Принять помощь незнакомца…
– Пятнадцать копеек… – прошептала я. – А как же я вас найду, как верну? Вы же тоже уезжаете… Адрес скажите, я принесу. Честное слово, принесу!
– Не стоит беспокоиться и искать меня, – ответил он. – В крайнем случае когда-нибудь выручишь кого-то другого.
Голос мой опять куда-то пропал, я прошептала:
– Спасибо вам…
И поспешила в кассу. Высыпала монетки перед рассерженной кассиршей, купила билет. Села в поезд.
В купе ни о чем не могла думать, кроме как о том, что со мною недавно случилось. Мне было плохо, было стыдно. Так стыдно, как будто только что пришлось стоять на паперти с протянутой рукой и просить подаяния. Слезы стояли в моих глазах, готовые пролиться в любую минуту. И тут в купе заглянула проводница, предложила чай. Я всё и выложила ей, как на духу…
– Молодец мужик! Мир не без добрых людей! Ишь, нашла из-за чего страдать, – успокаивала меня пожилая женщина. – Да что я – чая тебе не дам, что ли? Не всё в мире деньгами меряется!
Она налила в стакан заварку из пузатого чайника, сыпнула сахара, подлила кипятка. Разносят ли сейчас в поездах такой вкусный чай в металлических узорных подстаканниках с дребезжащими чайными ложечками? Наверное, нет.
Я снова проверяла свои карманы и сумки, искала какую-нибудь конфетку. Вдруг поняла, что голодна… И тут – о чудо! – в боковом кармане сумки обнаружился привет от бабы Симы – пирожок, который квартирная хозяйка заботливо завернула мне на дорожку. Большой и вкусный. Слезы закапали сами собою…
Поздним вечером с вокзала я добиралась почти бегом. Темнело, а денег на автобус у меня не было ни копеечки.

***
Утром в субботу, получив стипендию, аж тридцать четыре рубля пятьдесят копеек, я почувствовала себя богачкой. Страх безденежья отступил, на душе стало легко.
Возвращалась из техникума через вокзал. Купила в кулинарии булку с повидлом, занесла с собой в автобус ароматный запах свежей сдобы. Водитель уже закрывал дверь, но в последний момент перед отправлением в салон влетели дети: девчушка лет трех-четырех и ее брат, года на три постарше. Одеты они были странновато для апреля – теплые куртки, изношенные тапочки…
Девочка села рядом со мной, мальчик встал за ее сиденьем. Сестренка не сводила глаз с моей булки. Наверное, девочку не кормили сегодня? Я протянула ей булочку. Она взяла, но тут же обернулась на брата: не будет ли тот ругать? Однако мальчишка как-то затравленно смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на сестру. Я посмотрела туда же, куда и он, – и поняла причину его страха: на нас медленно надвигалась контролерша.
– Твои? – спросила она, кивнув на детей.
– Мои, – ответила я.
– Пятнадцать копеек, – сказала женщина, отрывая нам билетики.
Я отдала деньги. Детей не выгнали из автобуса, как, наверное, уже случалось не раз. Девочка отломила брату кусочек булки и только потом начала есть сама.
Постепенно разговорились.
– Я – Вера, а брата Мишей зовут, – представилась девочка.
– Верочка, а куда же вы едете? Родители знают, где вы с братом находитесь? И где твои сапожки? В тапочках еще холодно ходить…
Я расспрашивала, а сама подозревала неладное. Наверное, родители этих детей пьют. Или их вообще нет на белом свете…
– Мы на автобусе, потому что ножкам холодно. И идти далеко. Мы к бабушке убежали! Дома мама с папой ругаются, кушать нечего. Миша в школу не пошел, меня к бабушке увел. Мы всегда у нее прячемся…
Вера рассказывала, а сама то и дело с тревогой оглядывалась на брата: не заругает ли он ее? Но Миша, повзрослевший раньше времени мальчуган, молчал. Он вообще не сказал ни слова.
Вышли мы из автобуса вместе. Я довела детей до дома и дождалась, чтобы дверь им открыла бабушка. Ушла, но вскоре вернулась с тортиком – в кулинарии тогда продавали вкусные торты под названием «Сказка». Еще раз постучала в дверь, за которой слышались детские голоса, отдала гостинец. Больше ничем не могла помочь этим детям, только этой вот сладкой сказкой.
– Спасибо тебе, милая, – улыбнулась бабушка. – Вот уж воистину мир не без добрых людей!
Да, не без добрых! Я видела: у Миши и Веры, у этих маленьких хрупких журавликов-корабликов, была в жизни надежная пристань. Домой я уходила с легким сердцем.
Каким же теплым выдался тот день! Я шла по весеннему городу, подставляя лицо солнечным лучам и улыбаясь прохожим. И люди мне по-доброму улыбались в ответ. Город оттаял, отогрелся, встряхнулся, прихорошился, ослепительно заблестел свежевымытыми окнами домов и витринами магазинов.
Поселить у себя дома солнечных зайчиков невозможно, хотя в ту минуту мне хотелось именно этого. А в душе, когда ты молод, чист и светел, им живется весело, радостно и свободно.
Пускай себе светятся, резвятся, озорничают! Сердце открыто настежь, душа – нараспашку. Самое время – юность, весна, апрель!..

Судовой журнал «Паруса»

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись одиннадцатая: «Сапоги из ничего»

Неприятный, нехороший сон, внешне бессмысленный.
Ловлю рыбу на льду и у маленького окуня, пробуя вытащить крючок, отрываю голову. Потом потрошу леща и извлекаю из него большого солитера. Это не обычный, будто полиэтиленовый, скользкий ленточный червь, какие часто попадаются в рыбах. У него на туловище ответвление вроде шеи, а на ней шесть белых, слепых хоботов, как у змея, и на другой шее – шесть, они живут медленно, точно просыпаясь, напрягаются пошевелиться…
И на другую ночь еще сон, более тошнотворный…
«Вот что делают!» – говорит мне какой-то машинист осудительно. Он работает в цехе на гигантской сковороде – как на экскаваторе. Снимает краном со сковороды крышку, а под ней – грудка мясного фарша, подозрительно грязного, а на ней вершина из перемолотого кала. «Дерьмо в котлеты заделывают!» – продолжает осуждать неизвестных поваров машинист и, не сбрасывая кал, опускает крышку. Сейчас туда чистый фарш пойдет. Меня начинает тошнить, я просыпаюсь…
Таких неприятных снов мне никогда не снилось. Сырое мясо, рыба, тошнота – все это признаки болезни каких-то внутренних органов. В конце концов они износятся, одрябнут, сгниют – это и есть смерть. И как мне хочется смело, будто со стороны, или как изо сна – понаблюдать за этим распадом. Со спокойным любопытством, как на чужую, посмотреть на свою плоть, живое вещество, умную глину, как она будет отделяться от меня. Это мое самое близкое, родное – мое тело. Как отвалить его – налево и направо, а самому пройти бороздой между, дальше, яко посуху? Помню, когда хоронили моего отца, брат его крикнул моей матери над могилой: «Не плачь, Августа, это закон природы!» Меня тогда так поразили эти странные слова. Брат, контуженный на фронте, через две недели и сам скончался от сердечного приступа. Пришел из магазина, успел отворить дверь в квартиру – и упал в прихожую по закону природы.
Или тошнотворный сон – это и есть само отделение от живого вещества?.. Сам станешь образом – и все поймешь. Тайна образа и его освобождение открываются в смерти. Как в загадке про свечу: тело бело, а душа портяна. Душа портяна светом выходит из телесного воска, и тогда обретает зрение, понимает, что она есть и что вокруг нее – видит…

Я в этой комнате работал всю ночь. Про меня говорят, что я яркая личность… Теперь я должен показать свое мастерство. Должен показать, что из ничего сделаю сапоги с ботфортами. Таких давно, уже с петровских времен не носят, три пары: зеленые, коричневые и синие – все из бумаги: прикрашено, притерто. Главное, я боялся, как выдержит эта бумага масляную краску: не залубенеет ли? Это же не кожа… Вчера в наш город приехал президент, и меня вызвал глава округа:
– Сможешь ли ты сшить такие необычные сапоги – из ничего? У тебя зрение – наоборот…
Я ответил главе:
– Да! У меня же дедушка был деревенским сапожником…
В трехкомнатной квартире Юрия Ивановича, бывшего редактора нашей районной газеты, прибрались, примылись, и мне отвели одну комнату: из нее убрана вся мебель кроме стола. Юрий Иванович спит в соседней, ему запретили ко мне даже входить, мешать; ну, может позвонить, если надо. На полу мне специально поставили телефон…
Почему же Дик лает? Хозяин пьяный перебил ему лапу, прогнал, и его прикормили наши соседи. Кто его пустил сюда? Это он на Юрия Ивановича рычит. Но тот не боится, хвалится, что он у нас всю перестройку сделал…
Ползаю по полу вокруг зеленых ботфорт, малахитово мерцающих новью, тем бутафорским, нездешним отблеском, что напоминает что-то сказочное, новогоднее из детства. Какими вытертыми кажутся вокруг них половицы! Этот пол по-настоящему никогда не сплачивали. Телефон стоит как раз у самой большой щели. Она забита настоящей землей, а в одном месте впрессовались с грязью волосины, какие-то волокна. И вдруг – может, от бессонной ночи и усталости – мне показалось в этой букле скатавшейся грязи что-то необычное… Может, она заколдованная, подкинута, чтобы испортить мою работу? Я вытянул волосины из щелки, распушил их натруженными ногтями.
Зрение утянулось внутрь, прикоснулось там к чему-то и судорожно всплыло вновь в комнату. И я посмотрел на сапоги уже с недоверием, словно кто-то внутри силился мне подсказать что-то из глубины, где уже теряется внутренний свет и начинается то, чем мы не пользуемся в мыслях, а только привычно скользим по нему, как птица в воздухе или рыба в воде…
Вошел неслышно, почти крадучись, президент из соседней, третьей комнаты, присел за стол вприклонку. Я вскочил:
– Готовы, сейчас, надо только чуть почистить!..
Президент кивнул на телефон на полу:
– Я буду звонить. Можно? Этим ветеранам…
Лицо сытое, увлеченное, ясное и приятное. Ни следа ночной усталости. Ушел, пока я чищу. Я сам удивляюсь, что они так хорошо получились, но будут ли носить их наши ветераны? Особенно эта вдова – Пылинкина? Та, что на окраине живет, Антонина Хилипова – будет. Износит во дворе, в хлев в них будет корм козе носить, и даже не заметит, что это сапоги из ничего… в которых ходят по меже… между тем и этим светом.
А Пылинкина – все равно слепая. Ее обуют в эти сапоги из ничего, и она пойдет, лунатично осязая ими дорогу, ощупью ступая, будто она спит и всё видит своими яркими сапогами. Так смотрят на зрелище нашей жизни образы, сияющие в своей недоступной, мысленной бездне. А мы отсюда, из яви, будем в восторге толпиться и кричать, как будто наступило преображение жизни…

…Это уже я додумываю наяву, проснувшись и грустно вспоминая, что мой отец в тридцатые годы работал бригадиром сплавщиков на Волге, ходил в серой рубашке-косоворотке, подпоясанной красным кушаком, и в кожаных болотных сапогах. Отцовские сапоги, только старые и изорванные, для образца и лежали во сне передо мной на полу. В них его и арестовали. Я их в яви никогда не видел…
А на Колыме, в детстве на новогодней елке меня раз нарядили волком: в жандармский китель, с саблей и в такие, с ботфортами бумажные сапоги…
Когда мы погружаемся в себя, в зыбкий мрак, где отстаивается свет вечности, жизнь из глубины кажется нам сновидением; но тут я спохватился, вспомнив, что ведь у Хилиповой был пожар, еще в прошлом году, в самые морозы. Пожарные приехали поздно, дом сгорел дотла. Долго искали Хилипову, ломиками долбили черный лед на пепелище. Нашли одну косточку, экспертиза потом показала, что она – собачья. Уже полтора года прошло, ничего найти не могут. Точно Хилипова обула приснившиеся мне сапоги из ничего и сама сделалась ничем, шагнув на таинственную межу, что отделяет тот свет от этого, нашего.

Литературный процесс

Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)

ТАЙНА ЛЮБВИ

Разгадай эту тайну, логик, –
Ты приходишь, весь мир любя,
А уходишь, любя немногих,
Иногда – одного себя.

Разгадай эту жизнь, философ, –
Неужели так может быть:
От пеленок до смертных досок
Отучаемся мы любить?

Кто же в наши сердца вдыхает
Столь великий и чистый свет,
Что на целую жизнь хватает?
Разгадай этот мир, поэт!

Это стихотворение я написал на подходе к своему тридцатилетию. Сегодня, когда мне уже за шестьдесят, я не отрину своей давней мысли о постепенном угасании в людях Божьего дара любви, но кое-что добавлю к тогдашней своей романтико-пессимистической концепции.
Что я думаю сейчас о любви? То, что она проистекает из незнания предмета любви – или из нежелания знать его. В первом случае мы идеализируем предмет, приписываем ему те качества, которыми он не обладает. Во втором случае (особенно если речь идет о любви к матери, к детям) мы просто не хотим видеть никаких недостатков. Как только мы начинаем относиться к предмету нашей любви взвешенно, она пропадает, превращаясь в понимание, в ясное зрение. А настоящая любовь всегда туманит наши чувства и разум. Потому-то ее издавна и сравнивают с опьянением.
Образный ряд собственных рассуждений заставляет, однако, меня задуматься. Если в тридцать лет я считал любовь пусть и убывающим, но светом, то на седьмом десятке она представляется мне туманом. Что случилось со мною? Я обманываюсь сейчас – или обманывался тогда?
Не мог же свет за эти тридцать лет превратиться в туман… или мог?

ЕКАТЕРИНИНСКАЯ ГАВАНЬ

Скалы, сопки, темная вода,
Медленно швартуется подлодка…
Я когда-то клялся, что сюда
Не вернут ни женщина, ни водка.

Говорил, что больше ни ногой
В мир тоски и лютого мороза.
Или он теперь уже другой?
Но уходит мичман от вопроса.

И уходит в док матросов строй,
Прямо пред собой угрюмо глядя.
Ждет их ветер, ждет их мрак сырой…
Что я им скажу, заезжий дядя?

Что прочту, когда их сгонят в зал,
Чем блесну для полного успеха?
…Я навек отсюда уезжал,
И напрасно, видимо, приехал.

Прошло всего лишь лет пять со времен окончания моей армейской службы, и я вновь посетил заполярные края – теперь уже в составе официальной делегации, в роли журналиста, молодого писателя, в костюме и при галстуке. Читал стихи в ярко освещенной, заполненной матросами «ленинской комнате», что-то вещал с трибуны о важности воинской службы… Но на сердце моем лежал темный камень: я с пронзительной ясностью ощущал, что эта яркая сторона жизни лжива насквозь, а правда таится за стенами этой светлой комнаты – на плацу, продутом леденящим заполярным ветром, в холодном доке, в отсеках дизельных подлодок. В том мире, где пребывал и я сам всего лишь несколько лет тому назад.
Мы выступили, поужинали, переночевали – и комфортабельный автобус с нашей делегацией отправился из Полярного обратно в Мурманск. Я смотрел в утреннее окно и вдруг увидел невдалеке заснеженный плац, две черные шеренги, матроса, стоящего перед строем – и мичмана, бьющего матроса по лицу.
Ей-Богу, чуть я тогда не заплакал, в этом автобусе…

РАЙОННЫЙ СЮЖЕТ

Домик, садик и шиповник…
Узнаешь места, читатель?
Тут живет один чиновник –
Старый, добрый мой приятель.

Он не хочет быть героем,
Он в поэты не стремится,
Он измучен геморроем,
Но лечить его стыдится.

Он жену свою не любит,
Но – живет, зарплату носит.
Он вином себя не губит,
Лишь курить никак не бросит.

По ночам, когда девчонки
Бродят песенной оравой,
Тихо плачет он о чем-то,
А о чем – не знаю, право.

То ль о том, что жизнь не вышла,
То ль о том, что денег мало…
Знаю – плачет. Еле слышно,
Чтоб жена не услыхала.

Семья без любви, судьба без героизма, страна без правды, – всё это взаимосвязано. Может быть, я в 80-х годах и не формулировал свои мысли с такой точностью, но именно так чувствовал.
«Жизнь не вышла, – говорил я судьбой своего героя. – Жизнь, устроенная на крови и костях миллионов людей, до срока ушедших в землю, – не вышла! У этой жизни согнутые плечи, она измучена постыдной болезнью, которую не хочет лечить, она даже близкому человеку боится сказать правду! Разве такой должна быть настоящая жизнь?»
Впрочем, провинциальные собратья по перу находили в моем «районном сюжете» лишь образное выражение исконного русского сопереживания всему, что страдает. Одна престарелая ярославская поэтесса, прочитавшая это стихотворение, помнится, публично восторгалась в те годы моим авторским умением вызвать в читательской душе жалость даже по отношению к совершенно никчемному человеку.
О, санкта симплицитас…

***

Подруга, мы спорим напрасно,
Всё круче идет разговор.
Не ведаешь ты, как ужасна
Пучина размолвок и ссор.
Ты ходишь по зыбкому краю,
А я опускался на дно,
И больше туда не желаю –
Там холодно, страшно, темно!

Бесполезно что-то доказывать ей. Надо просто молчать. Современные русские женщины любят, когда их мужчины молчат. Молчат и делают свое дело. Ты давно уже заметил: в их женских мозгах нарисован образ идеального мужчины: сильный, надежный, работящий, немногословный… Зато уж сказал – как отрезал!
И ты от этого образа далековат.
Только вот большинству наших женщин почему-то не приходит в голову, что в мужских мозгах тоже нарисован образ идеальной женщины. И они, наши женщины, до него сплошь и рядом тоже не дотягивают.
И как же быть?
Она всё стрекочет и стрекочет, зудит и зудит, несет свою вечную чушь… Но ты берешь себя в руки, гасишь злость, отбрасываешь гордость – и подходишь к ней. Обнимаешь, гладишь по голове, как ребенка, целуешь в закрытые веки, из-под которых уже бегут слезинки… И она умолкает. А потом вдруг сама обнимает тебя.
Давно бы так. И зачем ты битый час доказывал ей, что черное – это черное, а белое – это не зеленое? Надо было просто подойти и обнять.
И все-таки, все-таки… Как бы сделать так, чтобы она поняла эти совсем простые вещи? Ведь черное – это все-таки только черное.
Ни разу не белое. И не зеленое.

***

Она еще любит меня,
Жалеет еще и ласкает —
Как будто в прорехи огня
Последние щепки бросает.

То шутит, то плачет навзрыд,
То грезит забытыми снами…
То вспыхнет, то еле чадит
Когда-то гудевшее пламя.

Но твердый душевный запас,
Как всё в этом мире, не вечен.
Огонь в очаге не угас,
Но нечем поддерживать, нечем!

Признайся: ты ошибалась, когда думала, что после естественного затухания огня в семейном очаге тебя согреют теплые камни уважения и благодарности. Не согрели. Ты слишком привыкла к открытому огню, тебе не хватило тепла камней. Да ведь и они скоро остыли.
Но это была не первая и не главная твоя ошибка. Главная: ты изначально неверно оценила степень горючести того, что было брошено в очаг. Ты думала, что вы бросили всего поровну – ты и тот, кто разжег огонь. Да, внешне это так и выглядело. Но он бросил в очаг свой хворост, сухой как порох, а ты – свой сырой комель. А это очень разное топливо.
Хворост пылал, а комель шаял – и вместе они рождали общее пламя. Но когда хворост сгорел весь, комель не запылал. Он чадил, фыркал, шипел, бросал искры – но не воспламенился. И щепки, которые ты бросала в затухающий огонь, не спасли ситуацию.
Как же ты не поняла, что тот, кто быстро воспламеняется – быстро и сгорает?
В следующей жизни обрати на это внимание.
А сейчас – не горюй, не проклинай, не убивайся. Все-таки ты узнала, что такое огонь и что такое очаг…

***

Всё, я здесь больше не живу –
Навечно выбыл!
Но зря во рву или хлеву
Пророчишь гибель.

Мне предначертан долгий путь…
А чтоб согреться,
Поверь, найдутся чьи-нибудь
Рука и сердце.

Не превращается ли это уже в твою привычку – рвать налаженные связи, уходить бесповоротно, выбывать из чьей-то жизни? И как ты себе объясняешь эту свою странную любовь к расставаниям?
Люди, с которыми ты заключал равноправный союз, постепенно садятся тебе на шею – а ты этого не терпишь и сбрасываешь их? Но почему бы им там и не посидеть? шея у тебя крепкая, выдержит многих. Да и они ведь что-то тебе дают… или тебе это уже не нужно?
Может, ты и в самом деле считаешь, что лучшее – враг хорошего, и стремишься поскорее освободить место для этого лучшего? Но ведь это путь в никуда, ибо идеала не существует. Ты обрекаешь себя на вечный поиск?
А может быть, всё проще? Может, десятки встреч и расставаний, наконец-то, сформировали в твоей душе образ оптимального спутника жизни – и твой внутренний тестер-анализатор просто-напросто отбрасывает непригодное для тебя? Но не слишком ли высокие претензии ты предъявляешь людям?
Скорее всего, ты просто встал взрослым и освоил непростую науку расставаний…

ПОСЛЕДНЕЕ СТАДО

Закаты родины – багровы…
Среди колдобин, кочек, ям
Идут усталые коровы,
Телята жмутся к матерям.

И как попало, без дороги
Бредут, усталы и тихи,
Коровьи сумрачные боги –
Немолодые пастухи.

В траве истоптанной чернея,
В грязи, в пыли, в навозе все,
Кнуты ленивые, как змеи,
Ползут за ними по росе.

И свет багровый над округой,
И тишина… Царит вокруг
Один-единственный – с натугой,
Со всхлипом чавкающий звук.

Куда бредешь ты, люд убогий?
Куда влечешь усталых чад?
Молчит народ четвероногий,
Молчит двуногий. Все молчат.

Всё глуше жизнь в округе древней,
Объятой темною тоской,
И всё багровей за деревней
Бессонный факел заводской…

Я увидел эту картину в середине 80-х годов, возвращаясь однажды вечерним поездом из Москвы и подъезжая к своему Ярославлю: темное поле, ржавый закат, багровые факелы нашего нефтеперерабатывающего завода – и безмолвное стадо, плетущееся в пригородную деревню вдоль железной дороги…
Увиденное врезалось мне в память – и чуть позже обернулось тоскливым стихотворением. Но что пробивалось сквозь эти строки? До конца коммунистической эпохи оставалось еще лет пять-семь – и ничто, казалось, не предвещало распада советской империи. Даже в мыслях своих я не мог предположить, что буренки, овцы и козлища вскоре разбегутся по округе и что у пастухов не хватит ни сил, ни решимости снова согнать эту живность в единое стадо.
Отчего же этот пейзаж в багровых тонах нагонял на меня тогда такую тоску?

ПОДПОЛЬЩИК

Просторы богомолья
Пронзил разбойный свист —
И вышел из подполья
Великий Нигилист.
И, ухватив дубину,
Ступил на скользкий путь…
Но согнутую спину
Не смог он разогнуть.

Куда бы ни шагнул он,
Назад или вперед, —
Настороженным гулом
Его встречал народ.
Повсюду выдавала,
Всё портила она —
Наследница подвала,
Проклятая спина!

Особенною метой
Отмеченный навек,
Прошел он жизнью этой,
Как низкий человек.
Не зря его сокрыли
В особенном гробу…
Наверно, и могиле
Не выпрямить судьбу.

Сочиненное в самом конце 80-х годов, это стихотворение подводило итог моим раздумьям о так называемом «освободительном» движении в нашей евразийской империи – движении, сильно пособившем врагам исторической России покончить с ней в первой четверти XX века. Я понял, что очкарик в пледе и широкополой шляпе, полвека бродивший по моей державе с можжевеловой дубиной на плече, обнялся с международным террористом, присланным к нам немцами в запломбированном вагоне, – и вдвоем они порешили матушку-Русь. А затем, слившись в одну желтоватую мумию, укрылись в стеклянном гробу, лежащем в подземелье под зиккуратом на главной площади имперской столицы…
Конечно, эти строки не могли появиться тогда в отечественной печати. Но и лежать в моем архиве им долго не пришлось. Историческое время на глазах ускорялось: осенью 1990 года я опубликовал это стихотворение в ярославской прессе, а еще через год оно появилось на страницах журнала «Москва».

***

Увы, оборван вечный сон
Еще вчера.
Доисторических времен
Прошла пора.

Никто в державе не молчит –
Ни враг, ни брат.
И даже призраки обид
Уже кричат.

А зев истории отверст
И нем.
И в каждого направлен перст:
Ты с кем?

«С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий…» – в конце 80-х я часто повторял эти есенинские строки. Но чаще – тютчевские: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»
Конечно, я тоже ощущал себя – и ощущаю поныне – всего лишь маленькой щепкой в водовороте исторического бытия. И все-таки это сравнение неполно, а потому и не вполне верно, ибо щепка не мыслит, не наблюдает, не оценивает, не делает выводов. Тютчевское сравнение людей с небожителями, созерцающими исторические процессы, – глубже, точнее и, чего уж греха таить, приятнее: ведь ощущать себя мыслящей щепкой – гораздо утешительнее, нежели щепкой безмозглой, по уши деревянной.
А ход событий на рубеже 80-х и 90-х годов ускорялся в моем отечестве буквально на глазах. Доисторические времена заканчивались, наступали исторические. Крутясь и кувыркаясь в пенном потоке, стараясь держаться поближе к своим, мы все вместе неслись к водопаду, чей глухой гул был для чуткого слуха уже вполне различим.
Я опубликовал это стихотворение в своей второй столичной книжке, вышедшей в свет в самом начале 1990 года – меньше чем за год до распада державы.

ЗА ТЕМНЫМ КЛУБКОМ

Опять я доверчиво мчусь
По топкому отчему краю
За темным клубком своих чувств…
Куда заведет он? Не знаю.
Вот дергает снова: иди!
Ах, мне бы отстать, осмотреться…
Но скачет клубок впереди
И нить не отвяжешь от сердца.

Отправляясь в темные критские подземелья, герой древнегреческих мифов не просто берет с собой моток пряжи, подаренный ему возлюбленной, а предусмотрительно зацепляет один конец нити за косяк двери, открывающей вход в лабиринт. И затем движется на поиски чудовища, постепенно разматывая клубок. Именно эта спасительная нить поможет Тесею выбраться на свет после победы над Минотавром.
Герою русских сказок путеводный клубок дарит уже не прекрасная Ариадна, а страшная Баба-Яга. Зато никаким европейским рационализмом тут и не пахнет: клубок бодро скачет по горам и по долам, а Иванушка доверчиво движется за ним. Думать и рассчитывать не надо, знай только крепче держись за путеводную нить!
У героя моего стихотворения всё сложнее: нить любви и ненависти, спряденная в глубине его порывистого сердца, сама собою свилась в темный клубок, метнулась вперед – и буквально тащит героя за собой по топям и буеракам русской жизни.
Опасно? Конечно, опасно. Человек, не умеющий управлять своими эмоциями, обречен бежать за темным клубком всю жизнь – и ему еще очень сильно повезет, если во время этого бега он не угодит в трясину. Но как же быть моему герою? Прекрасно всё про себя понимая, он не находит сил оборвать нить своих чувств, остановиться, осмотреться и начинать смиренно обустраивать свои топи и буераки. Нет, он мчится вперед, за своим темным клубком – и, глядя на этот сумасшедший бег, европейская душа уходит в пятки: от такого Иванушки и впрямь можно ожидать чего угодно.
Поэтому-то современные мне Тесей и Ариадна и нарекают моего героя новым Минотавром. И в панике кличут на помощь своего потомка, ставшего заокеанским ковбоем. Авось да Иванушка ковбоя забоится…
Но это – ошибочное решение. Если к темному клубку добавится еще и нитка страха, клубок эмоций может швырнуть моего героя вообще Бог знает куда. К ядерной кнопке, например. Неужели Тесей, Ариадна и их заморский потомок хотят именно этого?

Диана КАН. ПоБАЛовались!

В Оренбурге состоялся бал-презентация первого Аксаковского альманаха «Алый цвет»




Выбор времени проведения мероприятия стал своеобразным тестом-маркером для Оренбургского областного литобъединения имени Аксакова, презентовавшего в формате бала первый выпуск Аксаковского литературного альманаха «Алый цвет». Собрать публику в разгар литературного сезона не сложно, а вот попробуй сделать это летом, когда народ разбредается по дачам, отпускам, югам… Тем не менее «бальный» литературный тест аксаковцы прошли с честью, собрав почти аншлаг. А под конец так расшевелили публику, что она охотно из разряда реагажа перешла в разряд непосредственных участников мероприятия.
Начался бал традиционно, как начинались все балы во все времена – торжественным шествием участников, разделившихся попарно, под звуки полонеза. А потом к микрофону вышли распорядители – поэты Юрий Полуэктов и Виолетта Куделина – и объявили первый флешмоб. В его основу легли стихи о четырех бальных возрастных женских сезонах от поэта, известного под псевдонимом Дон-Аминадо. По сути, Дон-Аминадо в жанре мини-поэмы предвосхитил известный афоризм из кинофильма «Золушка»: «Ужасно вредно не ездить на бал, если ты этого заслуживаешь»:
Если вам семнадцать лет,
Если вас зовут Наташа,
То сомнений больше нет,
Каждый бал – стихия ваша.
И так далее. Четыре поэтессы-аксаковки – Наталья Кукушкина, Олеся Куземцева, Надежда Остроухова и Ирина Любенкова – разыграли этот шуточный флешмоб, задав балу тональность шутливой непринуждённости.
А собрал всех поэтов и читателей в прекрасном дворянском Голубом зале Оренбургской областной библиотеки первый номер альманаха «Алый цвет», выпущенный силами участников Оренбургского областного литобъединения имени Аксакова. При этом авторы альманаха решили показать не только поэтические таланты. Аксаковцы – народ разносторонний! К примеру, красивую солнечную корону для будущей Королевы бала сотворила – связала! – поэтесса Надежда Остроухова. Рядом с короной обосновалась небольшая выставка вязаных миниатюрных игрушек Надежды, которые так приятно взять в руки…
…Какой же бал без игры в фанты? Они помогали выбрать выступающих, первыми «призвав» на сцену танцовщиц фламенко – подруг поэтессы Елены Кубаевской. Три харизматичных огненных танцовщицы, включая Елену, очень украсили бал и зажгли глаза публики интересом, ведь фламенко – не просто танец, это исповедь женской души. Да и сам бал, если на то пошло, тоже не просто танцы. Настоящий бал никогда не ограничивался ими, это же не дискотека! Балы в дореволюционной России (и не только в России!) всегда были площадкой высокой политики, ярмаркой дворянских невест, местом знакомства и интриг и, конечно, литературным салоном.
Именно на балах проходили презентации многих произведений Пушкина – в авторском исполнении. Вместе с тем известно, что поэт не только читал там стихи, но и прекрасно танцевал. И своего рода реверансом в адрес Александра Сергеевича стали танцевальные номера юных поэтесс Ксении и Екатерины Мотыженковых, поставленные самими исполнительницами.
Авторы альманаха «Алый цвет» – Виолетта Куделина, Андрей Юрьев, Надежда Остроухова, Ирина Любенкова, Наталья Кукушкина, Олеся Куземцева, Елизавета Курдикова, юные Катя и Ксюша Мотыженковы, Каламкас Битымова, Ирина Лаврина, Евгений Жиров – читали стихи самых разных жанров: от гражданской и патриотической лирики до иронических стихотворений. Приехавший из дальнего Медногорска поэт и бард Юрий Резинин в дополнение к стихам подарил присутствующим авторские песни. Распорядитель бала Юрий Полуэктов не ограничился авторской декламацией – пригласил поэтессу Елену Кубаевскую помочь ему театрализовать его стихотворения, ставшие ещё одним флешмобом бала, очень тепло принятым публикой…
Фанты помогли распорядителям разыграть три призовых экземпляра презентуемого альманаха. Была объявлена уникальная возможность прочитать стихи Пушкина и получить альманах в подарок, и публика не преминула воспользоваться этим шансом – вышедший тиражом 300 экземпляров альманах уже стал библиографическим раритетом!




Церемония выбора и коронации Королевы бала очень оживила публику, поскольку выборы были открытыми и прямыми. А контроль за подсчётом голосов (лес поднятых рук за каждую из 11 кандидаток) был поручен Юрию Полуэктову. В итоге из всех соискательниц – одна другой краше, самого разного возраста: от пяти лет и старше – была выбрана публикой девятилетняя поэтесса и танцовщица Катя Мотыженкова. А церемонию коронации провела создательница эксклюзивной короны поэтесса Надежда Остроухова.
Под занавес распорядители бала объявили игру, которую многие из нас знают с детства – ручеёк, плавно перетекший в финальный вальс.




Ну что ж, бал окончен – да здравствует бал! Обращаясь к коллективу и к публике, выражаю надежду, что уже совсем скоро мы проведём Аксаковский золотой осенний бал. Так что готовьте стихи и наряды!

Фото Владимира Баклыкова и Дианы Кан

Сотворение легенды

Вадим КУЛИНЧЕНКО. Война реальная и бумажная

Автобиография, или, скорее, размышления о прожитых годах

Родился я 23 декабря 1936 года в городе Острогожске (тогда слобода Новая Сотня, по улице Ленина, д. 22, теперь это ул. Освобождения, д. 66) в семье бондаря, который организовал артель, а потом перешёл в разряд служащих. До войны мой отец Куличенко (именно так, это особая тема, почему я один в семье остался Кулинченко, хотя мои исследования привели к тому, что моя фамилия истинно подлинная нашего рода) Тимофей Афанасьевич, 1912 года рождения, стал председателем профкома Острогожского пищевого комбината. На фронт он ушёл добровольцем – политбойцом, так как был членом партии большевиков (ВКП(б)), где в 1941 году в боях за Ленинград был ранен, пуля прошла навылет через голову. Там при ранении был утерян партбилет (к слову, его нашли поисковики в 1981 году, но отец отказался восстанавливаться в партии из-за бюрократического отношения райкома партии к этому вопросу). После ранения он потерял всю грамотность, шесть месяцев не разговаривал, врачи определили ему срок жизни в один год, а он прожил ещё более сорока. Всю жизнь после освобождения города от оккупации он проработал бондарем на различных предприятиях города.
Мама, Анна Леонтьевна, великая труженица, воспитала троих достойных детей. Мой брат Владимир Тимофеевич Куличенко, полковник КГБ, разведчик, был резидентом в Берлине в горячие 60–70-е годы прошлого столетия, умер рано, в возрасте 55 лет – настоящие разведчики долго не живут. Сестра Куличенко (Бондарь) Екатерина Тимофеевна, скромная труженица, живёт ныне в Нововоронеже у дочери, но её помнят и сегодня в Острогожском райпотребсоюзе.
Себя я помню с момента оккупации г. Острогожска гитлеровцами (немцами, мадьярами, итальянцами и прочей нечестью) в 1942–1943 годах (читай мой рассказ «Война моего детства»).
В 1943 году в послеоккупационном Острогожске меня приняли в первый класс Романовской начальной школы (по улице Прохоренко). Помню, как я шёл в школу в 1-й класс: мама несла стол, а я табурет (это сегодня дети и родители несут цветы, а тогда…). В школах не было никакой мебели, кроме классной доски, поэтому ученики приходили со своими столами и стульями (непременное условие принятия в школу). Тетрадей не хватало, писали на газетах между строк, а вместо чернильниц-неразливаек использовались всякие баночки, поэтому кругом были чернильные пятна. (О шариковых ручках тогда никто и не знал. В школах процветала игра в металлические пёрышки для ручек, они были разных форм – с носиками и без. Помню даже названия некоторых из перьев – «рондо», «скилетик» и т.д.).
С нами, 7–8-летними, учились и более взрослые дети (14–15 лет). Тогда, чтобы поступить в РУ (ремесленное училище), нужно было иметь начальное образование, о чём выдавалось свидетельство об окончании 4-х классов. Учились все увлечённо, с верой в будущее… Сегодня я полностью согласен с мнением моего друга искусствоведа и историка Виктора Листова: «Вадим, ты хорошо знаешь историю и понимаешь, что в истории происходит перманентная, постоянная борьба, и даже война. Но есть особые моменты, один из которых достался нам с тобой (Витя с 1939 г.) – это жестокое детство (война) и печальная старость (рыночная экономика)!» Лучше, на мой взгляд, и не скажешь о «детях войны», к которым я отношу и себя.
В 1946–1947 годах, когда я был в 4-м классе и десятилетний возраст требовал отличного питания, в нашем регионе разразился настоящий голод. Мы по ночам с друзьями одногодками ночевали у магазина на Новом базаре (сегодня это пересечение улиц Пушкина и Ленина), тогда там был один продмагазин (здание барачного типа), где отоваривались карточки на хлеб, которого даже по карточкам на всех не хватало. Это теперь там возник целый квартал. А утром, когда привозили хлеб, сварливые бабы старались нас, пацанов, выбросить из очереди. Толпа во все времена агрессивна к слабым, тем более когда толпа голодная….
Ходили в лес, собирали жёлуди, мололи из них муку, из которой наши мамы, добавляя ещё что-нибудь, пекли фиолетовые лепёшки, из картофельных очисток делали «драники» – одним словом, выживали. И выжили, стали, слава Богу, не последними людьми. Об этих годах мало кто вспоминает. Обычно в памяти остаётся больше хорошее, но иногда не грех вспомнить и плохое. Среди тех, с кем я окончил среднюю школу № 1 г. Острогожска (ОСШ № 1) в 1954 году нет ни одного плохого человека. В этом большая заслуга наших учителей и преподавателей, которые в своих учениках видели будущее страны….
Я со своими друзьями с детства грезил морем, не знаю почему, наверное, под влиянием книги Новикова-Прибоя «Цусима», которая стала первой моей личной книгой, которую я выменял за самые дорогие для меня вещи. Мы, Алексей Попов, Борис Чернышов и я, попытались поступить в среднюю мореходку после 7-го класса. Повезло только Борису Чернышову, который поступил и окончил Ростовское мореходное училище, стал впоследствии капитаном дальнего плавания, притом Ллойдовским (право входа в любой порт мира без лоцмана), плавал на Тихом океане. Мне было отказано в поступлении «по малолетству», ко времени поступления не исполнилось 15 лет. Пришлось работать и учиться дальше, на чём настоял директор школы Алексей Дмитриевич Халимонов. У нас в семье было трое детей, отец и мама выбивались из сил, государство тогда не помогало, но люди рожали детей и воспитывали, и все старались, чтобы дети учились. Нам с братом приходилось ухаживать и за малой сестрой. Справлялись и не жаловались.
В школе мне трудно давался русский язык, по слогу все сочинения шли на отлично, а вот ошибки… Незабвенная Татьяна Ивановна Скворцова, зная мою заветную мечту, часто говорила: «Вадим, не станешь ты адмиралом, пока не научишься писать без ошибок!». Я старался, адмиралом не стал, но кое-чего достиг в морском деле и публицистике. К слову, в нашем крае, который когда-то относился к Новослободской Украине, смешанный язык – «Лез-лез по дробине, а упал с лестницы!». Наверное, отсюда и такое произношение и, конечно, правописание.
В школе я был активным общественником и мне Военкомат выделил комсомольскую путёвку в Высшее военно-морское училище им. С.М. Кирова в Баку. Но судьба распорядилась иначе. По рекомендации нашего зятя капитана 1 ранга Прокофьева Михаила Ефимовича, который был мужем моей тёти Екатерины Афанасьевны, сестры моего отца, мы с бабушкой поехали в Ленинград, где дядя проходил службу. Меня определили в свободную ленинградскую группу кандидатов в курсанты, где я и стал сдавать вступительные экзамены в Высшее военно-морское училище подводного плавания. Это было тогда секретным учреждением и именовалось Первым Балтийским училищем, или войсковая часть № 62651. Из 25 баллов я набрал 23 и был зачислен в училище. Что удивительно, сочинение на тему «Великие русские флотоводцы» я написал без единой ошибки. Потерял по одному баллу на физике и химии. Из двух факультетов – штурманского и минно-торпедного – выбрал последний. Контингент нашего потока курсантов был в основном рабоче-крестьянский, из малых городов и деревень. Парни были все патриоты и стремились к знаниям. Когда нас впервые повели на экскурсию на подводную лодку «Лимбит», стоящую на Неве, мы ужаснулись. Но как говорил мой брат: «Вадька, человек – такое животное, ко всему привыкает». И это так. Многие из моих сокурсников стали командирами подводных лодок, командирами соединений и героями Советского Союза. Главное, всегда нужно быть уверенным в себе!
Окончил училище в 1958 году, получил звание лейтенанта и был направлен для прохождения службы на Северный флот, на котором и прослужил полных 22 календарных года. Ещё в училище вступил в ряды КПСС, в которой состоял до её распада, потом ни в какие партии не вступал. Я давно понял, что дело не в партиях, а в лихих людях, которые ищут выгоду только для себя. Нужно только, чтобы в стране было больше порядочных людей, и она начнёт расцветать.
В октябре 1958 года я начал офицерскую службу на Северном флоте с начальной должности – командир торпедной группы средней подводной лодки «С-344» проекта 613. Лодки этого проекта в нашем послевоенном подводном флоте стали тем, чем во время войны был средний танк «Т-34», легендарная тридцатьчетвёрка для танковых войск. Фактически 613 проект стал основой, из которой вырос весь наш послевоенный подводный флот, в том числе и атомный.
В 1962 году был назначен командиром БЧ-3 (минно-торпедная боевая часть) на крейсерскую (большую) ракетную, но дизельную, подводную лодку «К-72» 629 проекта, с которой в 1965 году ушёл на строившуюся атомную ракетную лодку с крылатыми ракетами (ПЛАРК) «К-131» помощником командира. В декабре 1965 года лодка пришла с завода на Северный флот и вступила в его боевой состав. На ней я прослужил до 1970 года, став в 1969 году на короткое время её командиром. На «К-131» я совершил несколько боевых служб («автономок»), пережил столкновение в подводном положении в Баренцевом море, участвовал в арабо-израильской войне 1967 года, находясь в Средиземном море. За что и считаюсь ветераном боевых действий.
После учений «Океан-70» командование флотилии подводных лодок обнаружило у меня «штабной талант», и мне предложили службу в штабе Северного флота. Многие военачальники прошлого считали штабы мозгом армии и флотов. И это истина.
В конце 1970 года, после 12 лет службы на подводных лодках, дизельных и атомных, я перешёл на штабную работу.
В штабе Северного флота, где я прослужил до 1980 года в оперативном управлении, моя служба была связана с подводными лодками. Мне приходилось заниматься планированием боевой службы для подводных лодок. В этот период я закончил и академические курсы по управленческому направлению.
Флот рос и развивался. Возникали новые управленческие структуры. Для них нужны были кадры. И в 1980 году меня пригласили в Москву, в Главный штаб ВМФ, на должность старшего офицера-оператора Воздушного командного пункта ВМФ (ВЗПу), который входил в систему Центрального командного пункта ВМФ. Там я пролетал на самолётах воздушного командного пункта до 1987 года, откуда в звании капитана 1 ранга ушёл в запас в возрасте 50 лет, с выслугой 52 года (календарная выслуга 32,5 года).
В период службы в Главном штабе ВМФ бывали различные случаи. Приходилось часто вылетать на флоты с главнокомандующими ВМФ, как то: адмиралом флота Советского Союза Сергеем Георгиевичем Горшковым и адмиралом флота Владимиром Николаевичем Чернавиным, последний даже не хотел меня отпускать, собираясь продлить мне службу ещё на пять лет, но я отказался. Любая военная служба не сахар – свобода стеснена, приказы – распорядки – командировки, и всё бегом-бегом. Хотелось заняться чем-то по своему усмотрению.
Относительно наград хочу сказать, что, к сожалению, а возможно, к счастью, орденов нет. А медали все юбилейные, за исключением трёх – за выслугу лет. Мне как-то уже в Главном штабе один из начальников, прослуживший в штабах с лейтенантов, сказал: «Что ж ты, Вадим Тимофеевич, говоришь, в “автономки” ходил, Израиль воевал, а орденов не имеешь. Я вот уже третий получаю». Это было сказано в присутствии офицеров. На что я ответил: «Как будто вы не знаете, что на фронте орденов не дают!». Раздался громкий хохот и смутившийся начальник покинул помещение.
Уйдя в запас в 1987 году, я продолжал работать и заниматься любимым делом. Просиживал в библиотеках, накапливал материал и писал статьи. Конкретно меня интересовало не писательство, а публицистика. Веду своё исчисление в этом деле с 1989 года, когда в «Подмосковной неделе» появилась первая моя большая серьёзная статья. По скромным подсчётам на сегодня имею более 1 200 публикаций различного объёма и характера, в основном на морские темы. Сегодня с полным правом подписываюсь «публицист».
Раз пять участвовал в различных журналистских и литературных конкурсах, в основном на военно-патриотические темы, становился лауреатом этих конкурсов. В 2002 году стал лауреатом Международного конкурса славянских журналистов «России верные сыны».
В 2010 году к 50-летию Центрального командного пункта ВМФ вышла моя книга «50 лет ЦКП ВМФ». За книгу меня наградили грамотой Татарстана.
В 2016 году стал дипломантом Всероссийского литературного конкурса «Щит и меч Отечества».
На сегодняшний день (идёт 83-й год моей жизни) я официально не работаю, но пишу…
За всю свою жизнь я не пропустил ни одного года, чтобы не побывать на своей малой Родине, городе Острогожске, где мои корни… Конечно, город меняется, к сожалению, не всегда в лучшую сторону.
Относительно того, что все мои родные имеют фамилию Куличенко, а я Кулинченко. При оформлении свидетельства о рождении так записали, и это обнаружили, когда оформляли брата в КГБ – разнобой в паспортах мамы и отца. Всех привели к одному знаменателю. Я был уже капитан-лейтенантом, уже было пухлое личное дело и его не стали менять…. Но я не обижаюсь, я знаю свои корни.

Война реальная и бумажная

Я и раньше знал о войне не понаслышке, но, пожалуй, впервые 1 августа 2003 года по «Радио России» прозвучало правдивое признание о войне героя Советского Союза Георгия Тимофеевича Добрунова. Оно касалось одного из эпизодов Великой Отечественной – Курской битвы.
Единого мнения относительно того, кто победил в том жестоком танковом сражении, нет и по сей день. Надо признать одно: счастье, удача, Бог – назовите, как хотите – были тогда на стороне советских войск. И, как сказал Георгий Тимофеевич, «мы там драпали, и немцы растерялись». Но, отмечает герой, и я с его мнением полностью согласен, мы выиграли ту жестокую войну за счёт патриотизма нашего народа и солдата, солидарности всех народов Союза. Вопреки мнению Суворова побеждали не умением, зачастую числом, и уже во вторую очередь, если можно так выразиться, талантом наших полководцев, которые учились военному искусству уже в процессе самой войны.
Сейчас уже не секрет, что после победы развернулась война бумажная, вернее сказать, мемуарная. Авторы мемуаров всегда старались показать себя в лучшем свете, чем «товарища» в сером. Не избежал этого и «полководец всех времён», которого ныне некоторые авторы пытаются превратить чуть ли не в единственную личность, выигравшую Вторую мировую войну, забывая, сколько наших солдат полегло хотя бы на тех Зееловских высотах при взятии Берлина. А оправданы ли эти жертвы с точки зрения интересов народа? К слову, Зееловские высоты – тёмное пятно в нашей военной истории. Но в своих мемуарах Г.К. Жуков выглядит «бойцом без страха и упрёка». Недаром адмирал и писатель Иван Степанович Исаков (1894–1967), активный участник Великой Отечественной войны, на просьбы написать мемуары всегда отвечал отказом, ссылаясь на вышеприведённую мною их необъективность.
На мой взгляд, а я сам участник боевых действий, война, в её настоящем виде, объективна только в реальном масштабе времени. А потом это уже домыслы авторов, которые никогда сами не воевали и даже «не видели трапа на корабль», фантазии, подтасовки во имя идеологии и прочие немыслимые флюиды, которые и перечислить-то трудно из-за их многочисленности. Самое ценное во всех этих материалах, пожалуй, одно – оценка событий с точки зрения настоящего, а не реального времени, и здесь вывод неизменен: «победителей не судят!», а побеждённых можно и забыть.
В настоящее время военные мемуары стали «не в почёте», их заменили мемуары политиков, которые продолжают этот жанр в том же духе – «я хороший, а мой партийный собрат – дурак!». Но мы их не будем касаться сейчас, у нас тема военная, однако многие политики претендуют на генеральские погоны, тем более на оценку тех или иных военных событий. Послушать Жириновского, например, о военных событиях в Ираке или Донбассе, так ему непременно надо дать чин маршала, не меньше. Но увы! Ведь недаром бытует такое выражение – «Всякий мнит себя стратегом, видя бой со стороны», тем более когда и участников тех боёв уже не осталось в живых и некому на неправду возразить. И великие пророчества политиков и полководцев на настоящей войне зачастую обворачиваются фактом – «на войне, как на войне!».

Война как она есть

Читая сегодня книги о войне, с высоты своего опыта и возраста приходится вольно или невольно задумываться: прав или не прав автор в своих суждениях, нюхал ли он сам «порох» или ему всё кто-то рассказывал, можно ему верить или нет, об этом чуть ниже. К сожалению, в большинстве случаев вся бумажная война сводится к одному: «Бой в Крыму – всё в дыму!..»
А между тем настоящую книгу о войне легко отличить от суррогата – человек, автор, который сам пережил войну, или хотя бы настоящий бой, больше апеллирует к чувствам, чем к цифрам. Чувства трудно передать на бумаге, но все же они незримо присутствуют в каждом рассказе, репортаже, исследовании о войне, если только пишутся не по заказу, а от души.
В своё время мы зачитывались книгами, именно книгами, а не мемуарами, таких писателей-фронтовиков, как Константин Воробьёв, Виктор Астафьев, Анатолий Ананьев, Виктор Некрасов, и других, которые показывают страдания человека на войне не только физические, но и нравственные. Не в тылах, штабах и политотделах, а на передовой, где стреляют и убивают, где смерть рядом, а не где-то далеко. Испытывая адские страхи и страдания, люди переднего края сражаются до последней капли крови, до последней жилки и нерва, до последнего вздоха, чтобы одолеть врага чего бы этого ни стоило: увечья, гибели или мучительной смерти в плену.
Но почему-то эти книги не переиздают, предпочитая им мемуары асов Третьего Рейха. Загадка? Нет, расчёт! Это я могу отличить чёрное от белого, а нынешний ребёнок – нет.
Вот я, шестилетний пацан, и мой трёхлетний братишка (г. Острогожск Воронежская обл., январь 1943 г.), держась за руку и подол своей мамы, пытаемся перебраться из своего разрушенного погреба через улицу к соседям. В это время на улице с ревом появляется фашистский танк, грозно ворочая орудием. Я успеваю с матерью проскочить перед ним на другую сторону улицы (ширина улицы в небольшом городе 20–25 метров), а плачущий брат остаётся на другой. Неосмысленный страх, но танк проносится мимо…. Ужас приходит позже, через многие годы, когда я уже сам военный и мыслю военными категориями – танкисту ничего не стоило нажать на гашетку пулемёта или дернуть рычаг управления – и нас нет. Но он был занят более важной задачей – как вырваться из окружения. Завершалась Острогожско-Россошанская операция 13–27 января 1943 года. Сегодня о ней мало кто вспоминает – рядовой случай войны мало привлекает писателей.
Потом, уже в возрасте 31 года, я пережил участие в арабо-израильской войне 1967 года, будучи старшим помощником командира АПЛ «К-131», которая готовилась нанести ракетный удар по Тель-Авиву из глубин Средиземного моря. Этот случай описан американскими авторами Шерри Зонтагом и Кристофером Дрю в книге «История подводного шпионажа против СССР» («Издательская группа АСТ», 2001), где они в главе «Гонка в Средиземном море» пытаются передать мои чувства в тот момент, когда мы получили подобный приказ. Ничего эти описания общего с нашими реальными тогдашними чувствами не имеют….

Книжная война

И всё-таки, как критически ни относиться к книгам о войне: мемуарам, исследованиям, беллетристике, детективам и прочей литературе – они, несомненно, нужны и даже необходимы. Они своего рода двигатель не только военного прогресса, но и большая пища для здравомыслящего ума.
Вместе с тем к этой литературе приходится относиться более осмысленно, чем к любовным романам. Хочу вернуться немного назад и обратиться к своему высказыванию – стоит или нет доверять тому или иному автору, пишущему на военную тему, тем более сегодня, когда появляется масса книг о тех событиях, которые мы знали только с одной стороны. Я приветствую появление таких книг, как, например, входящие в серию «Россия забытая и неизвестная» (Белое движение) издательства «Центрполиграф», книги этого же издательства о подводной войне 1939–1945 годов, близкой мне теме. «Никогда нельзя забывать о неподдающемся расчётам человеческом факторе – о неустрашимых военных и гражданских моряках, невоспетых героях…».
И в этих положительных книгах есть издержки, вернее, отсутствие объективности, если свой – то герой, если чужой – то изверг.
Но вернёмся к вопросу доверия к автору. Недавно мне попались книги, как гласит издательская ремарка, «широко известного автора» Игоря Бунича: «Князь Суворов» и «Корсары кайзера», изданные под рубрикой «Секретные материалы» в Санкт-Петербурге издательским домом «Нева» (2003). Честно признаюсь, что эти книги не вызвали у меня особого интереса и доверия по той причине, что автор, особый любитель «секретных материалов», ещё в 1994 году в санкт-петербургских «Аргументах и фактах» выдвинул кощунственную, необоснованную версию гибели линкора «Новороссийск» (29.10.1955) – «Новороссийск» был взорван якобы по приказу Георгия Жукова.
По моему мнению – и не только моему, а многих моих товарищей, профессиональных военных моряков, – версия Бунича была рассчитана на людей несведущих. Он, по какой-то непонятной причине, пылая ненавистью к нашему флоту и вообще к Вооружённым Силам, возможно, отдавая дань моде, пытался убедить читателей: солдаты и матросы наши вроде неплохие, а вот их командиры в неприязни друг к другу готовы пойти даже на то, чтобы жертвовать сотнями людей в своих узколичных интересах! Одна цитата из версии Бунича: «Ещё в военную бытность свою Георгий Жуков ненавидел флот – буквально (от себя добавлю, и правильно делал. Ибо, как известно, с момента изобретения брони, паровой машины и нарезной пушки флот не приносил России ничего, кроме военного позора и траты денег. Вся история российского флотоводства в 20 веке о том свидетельствует неоспоримо. А уж история советского ВМФпериода второй мировой войны – это вообще один сплошной мартиролог)». Что на это можно ответить подполковнику военно-морской авиации советского ВМФ, «маститому» писателю? Хочется просто сказать ему: изучайте историю флота внимательно и не доверяйте сомнительным авторитетам, как я вправе после вышеприведённого не доверять вам и вашей книге «Князь Суворов», исторической хронике флагманского корабля 2-й Тихоокеанской эскадры под началом адмирала Рожественского. Не может автор, с презрением относящийся к отечественному флоту, объективно писать о нём.
Пусть извинит меня читатель, что я вспомнил книги 25-летней давности, просто я их перечитывал. Но за эти годы издательская идеология мало в чём изменилась. Мы вроде заимели свою гордость, а всё же допускаем фальшь.
Но в любом случае и такие книги о войне нужны. Они заставляют думающих читателей анализировать, сопоставлять и делать свои выводы. Перефразируя одно известное стихотворение, можно сказать по этой теме: «Книги разные нужны, книги всякие важны!».

10 июля 2019 г.

***
У каждого человека есть своё собственное мнение о войне, и мой покойный отец, раненный в голову пулей навылет под Ленинградом в 1941 году, всю оставшуюся жизнь повторял: «Кому война, а кому мать родна». Сейчас больше славят ветеранов, которые брали Берлин, но забывают тех, кто закладывал фундамент этой Победы, прикрыв страну в июне-июле 1941 года.
Недавно в поезде дальнего следования я услышал хорошую байку от ветерана тех далёких лет, очень похожую на нашу действительность:
– Сидят два ветерана, выпили по 100 грамм, которыми сегодня модно откупаться от ещё оставшихся в живых ветеранов, и вспоминают. Один говорит: «Чего мы только не пережили: голодали в Ленинграде, замерзали во льду Ладоги!». А второй ему: «Я что-то этого не помню. Мы как попёрли фрица – Томск, Омск, Челябинск, Уфа…». Первый ему: «Подожди, ты хотя карту знаешь?» – «Какую карту? Карту мы оставили справа – и прямо на Берлин!».
Один из этих ветеранов начал войну с июня 1941 года, второй только с 1944 года, отсюда у них и разное восприятие той страшной войны.
Да к тому же война видится по-разному из штабного верха и фронтового окопа, а также после штыковой атаки, если остался жив…
Отсюда и различные комментарии о войне настоящей и войне бумажной.

София культуры

Вячеслав АЛЕКСАНДРОВ
.
Введение в философию Православия

(Очерки о Любви, Любви к Свободе и Истине)

Вера

«Посему будем опасаться, чтобы, когда ещё остаётся обетование войти в покой Его, не оказался кто из вас опоздавшим. Ибо и нам оно возвещено, как тем; но не принесло им пользы слово слышанное, не растворённое верой слышавших. А входим в покой мы уверовавшие… Итак, некоторым остаётся войти в него, а те, которым прежде возвещено, не вошли в него за непокорность, то ещё определяется некоторый день…» (Евр. 4: 1–7). Эти слова апостола Павла предельно ясно раскрывают характер отношений между знанием и верой. Говорится и о времени, как о возможности использования знания. Нам прямо указывается на то, что получаемые сведения, информация – ничто, пока не поверим им, ибо только вера позволяет знания обратить себе во благо.
Об этом же свидетельствуют учёные; например, академик почти всех известных академий мира Анри Пуанкаре говорит: «Только для поверхностного наблюдателя научная истина не составляет никаких сомнений». И действительно, вера в знания, полученные человеком в результате научного поиска истины, способна прекратить этот поиск, когда не оставляет ему возможности двигаться дальше по пути познания мироздания. Это вера и отличает настоящего исследователя тайн бытия от «поверхностного наблюдателя», который ни на шаг не желает отступать от того, во что уверовал. А уверовать он может только в то, что имеет относительную ценность, но путь познания мира беспределен. Об этом говорят деятели науки, не лишённые мудрости.
Но и людям религиозным нельзя отказываться от получения знания. Митрополит Московский Филарет говорит по этому поводу следующее: «Никому не позволительно в христианстве быть вовсе неучёным и оставаться невеждой. Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа». И чтобы снять вопрос о противоречии между наукой (знанием) и верой, приведём слова М. Ломоносова: «Наука и вера суть дщери Великого Родителя и в распрю зайти не могут». И правильно: войны и распрю затевают между собой не носители знания и веры, а люди, преследующие корыстные интересы, т. е. те, кого нельзя отнести ни к первым, ни ко вторым. Кроме этого, вера всегда основывается на знании, а знание на вере. Ведь вера в Творца есть знание сердца, которое не всегда можно перевести на язык разума. Разум как раз и занимается обоснованием того, что чувствует сердце, сохраняющее в себе единство человека и творения, и он стремится, если стремится на самом деле, только к познанию Первопричины жизни, бытия.
Проф. В. Щелканов справедливо говорил: «Истинное понимание веры, единственное для православного человека – это убеждение, воспринимаемое всей душой, всем сердцем, всем разумом и основанное на рассуждении, опыте и наблюдении».
Слепая, непросвещенная, не основанная на знании, в том числе научном, вера крайне опасна, ибо рождает душевную тупость и фанатизм. Она не только закрывает возможность личного развития, но и пытается закрыть пути развития общества. Именно характер нашей веры сообщает знанию силу, или её угашает. Ибо если верим в то, что имеющееся у нас знание абсолютно, то оно ограничивает и возможности нашего познания мира, и наши силы.
Человек не живёт вне веры. Вопрос только в том, во что он на самом деле верит. Даже если утверждаем, что веруем в Бога, необходимо понять, на каком знании эта вера базируется. Ибо некоторые из нас осуществляют попытки ограничить роль Бога собственными представлениями о Нём. Вера может приближать нас к истине, т. е. придавать знанию силу, только когда она рождается в сердце, любящем Бога. В этом случае она освобождает нас от границ. Их для себя мы устанавливаем сами – или ссылаясь на достижения других людей, приближаясь к идолопоклонству, или нам эти границы навязывает кто-либо извне, преследуя собственные интересы (допустим, самоутверждения).
Итак, знанию придаёт силу вера. Если информация, полученная нами, для нас не является достоВЕРНой, то маловероятно, что она пробудит в нас волю к воплощению знания. Это касается всех сфер жизни, и религиозной в том числе. В самом начале данного очерка мы приводили слова ап. Павла о том, что получаемые нами сведения ничто, если они «не растворены верой». Поэтому почерпнутые знания не будут для нас истинными, хотя и будут об истине свидетельствовать, – до тех пор, пока не станем сообразовывать свою жизнь с указанными знаниями. Для этого нам даётся время – чтобы преодолеть «свою непокорность» и встать на путь спасения, «войти в покой», т. е. усмирить страсти, похоть, гордыню. Само по себе «пользы слово слышанное» не может принести, если не будем действовать. Сказано: «вера без дел мертва», но сказано и другое: «Вера же вместо дел да вменится мне», ибо делами нельзя оправдаться. Противоречия в этом нет, ведь речь идёт о суете земной, о делах, не порожденных волею к спасению, т. е. не о делах, утверждающих Божью волю «и на земле как на небе».
В утренней молитве к Пресвятой Троице просим: «И ныне просвети мои очи мысленные, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творите волю Твою…». О чём здесь идёт речь? Разве не о том, что истинная вера заключается в познании истины и претворении её в жизнь? Мало того, христианская вера основана на том, что «пути Господни неисповедимы», но при приложении усилий ума они могут и должны быть познаваемы нами в течение всей жизни. Поэтому вера – это не остановка процесса познания творения и его Первопричины, она обязывает нас непрерывно проявлять волю для освобождения сердца, души и ума от всего, что ставит между нами и Богом границы, т. е. лишает нас энергии обретения Его подобия.

Надежда

Можно ли утверждать, что человек, сознательно нарушающий какие-либо законы, например правила пожарной безопасности, делает это, ощущая надежду. Нет, он поступает по принципу «авось пронесёт». По этому поводу можно привести высказывание журналиста Я. Кротова: «Авось, небось, как-нибудь – три русских бога»; добавим: языческих бога. Если рассматривать понятие надежды с точки зрения православного человека, то она оправдана только для того, кто не просто живёт ожиданием лучшего будущего, но и предельно ответственно относится к своему настоящему. Да, мы верим в Царство Небесное, «чаем воскресения мертвых», надеемся на Божью милость и помощь, но при этом знаем и то, что ожидает преступников и грешников: суд и ад.
Надежда верующего человека сурова и для своего осуществления требует непрерывного очищения сердца, души, разумения от похоти, гордыни и множества грехов, рождённых от них. Надежда верующего человека, тем не менее, невероятно радостна, ибо она утверждается на фундаменте учения о бессмертии; на фундаменте учения о человеке как образе Божьем. Верующий знает, что состояние, в котором он находится – это состояние смертельно больного человека, причём заточённого в клетку, решётка которой сплетена из множества вредных привычек и ложных представлений. Но у него есть все основания надеяться на исцеление, даже не от болезней, а от самой смерти, и оно возможно путём обретения душой свободы от зла и греха.
Надо сказать, что только живущая в человеке реальная надежда на лучшее будущее позволяет жить в реально текущем времени, решать с полной ответственностью свои насущные задачи. Ибо каждый знает истинный смысл слов: «На Бога надейся, да сам не плошай». Вспомним притчу Христа о талантах и судьбе того, кто не воспользовался доверенным ему. У него было отнято имеющееся и отдано тому, кто сумел приумножить ранее полученное. Подобное происходит с нами в обычной жизни: кто не проявляет усилий для получения необходимых благ, не в состоянии свои возможности и приумножить. Ведь нет никакого секрета в том, как добиваются успеха – например, спортсмены: только посредством непрерывных тренировок, постепенно наращивая силы. Эту аналогию можно применить для всех случаев нашей жизни. Как можно победить губящую нас привычку? Только посредством наращивания силы воли.
Всем известно выражение: «Что посеешь, то и пожнёшь». Здесь скрыто основание надежд для тех из нас, кто стремится из своей повседневной жизни изгнать зло; кто стремится посеять добрые семена в душах своих детей и воспитанников; кто укрощает свои страсти, делающие нас ненасытными, жадными, завистливыми, вечно раздражёнными, безответственными… язык не поворачивается сказать, людьми.
Другим основанием надежды является дарованная нам свобода. Если мы ответственно относимся к жизни, т. е. слышим и слушаем совесть, то нас никто не лишит возможности отказаться от совершения преступных, злых деяний. Если изгоняем из своего сердца зло, а из ума – ложь, то им в будущем будет не на что опереться. Это ли не надежда!
Но надежда даётся не тому, кто просто надеется (это будет упование на «авось да небось»), а тому, кто укрепляется в делах веры. Народ говорит: «под лежачий камень вода не течёт».
«Бог же надежды да исполнит вас всякой радости и мира в вере, дабы вы, силою Духа Святого, обогатились надеждою» (Рим. 15:13) Эти слова ап. Павла есть ответ тем, кто ошибочно полагает, что вера связана с печалью. Последняя рождается от чувства бессилия и отсутствия смысла жизни. Тот из нас, кто начинает понимать, что он должен делать для преодоления своей немощи, установления мира со своим окружением, и осуществляет для начала пусть и небольшие, но усилия, вскоре ощутит, что у него есть необходимые силы, что они возрастают. Разве прилив энергии не будет рождать в человеке радость? Надежда верующего человека проявляется в уверенности, что радость и мир достижимы в обычной, повседневной жизни, вернее, только в ней и возможны.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71744461?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.