Слушай, Германия! Радиообращения 1940–1945 гг.
Слушай, Германия! Радиообращения 1940–1945 гг.
Томас Манн
В эту книгу вошли радиообращения и статьи, с которыми выдающийся немецкий писатель Томас Манн в годы Второй мировой войны обращался из эмиграции в США к своему народу, а также ключевые тексты полемики 1945 года, связанной с отказом писателя возвращаться на родину. Подавляющее большинство текстов публикуется на русском языке впервые. Перевод выполнен по изданиям: «Deutsche H?rer!» by Thomas Mann
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Томас Манн
Слушай, Германия! Радиообращения 1940–1945 гг
Перевод этой книги осуществлен при поддержке Гёте-Института и фонда Kulturstiftung des Freistaates Sachsen
Перевод поддержан переводческой резиденцией ?bersetzerhaus Looren
Перевод выполнен по изданиям:
«Deutsche H?rer!» by Thomas Mann
© S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 1987
«Dieser Krieg!» by Thomas Mann
© S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 1996 (Essays. Bd. 5. S. 83-117)
«Brief nach Deutschland» by Thomas Mann
© S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 2009 (Essays Bd. 6. S. 72–82)
© И. А. Эбаноидзе, составление, перевод, предисловие, примечания, 2024
© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2024
© Издательство Ивана Лимбаха, 2024
Игорь Эбаноидзе. Предисловие
В эту книгу вошли тексты, с которыми выдающийся немецкий писатель Томас Манн в годы Второй мировой войны обращался из эмиграции к своему народу. Статья «Эта война…» была напечатана весной 1940 года отдельной брошюрой в Голландии и, возможно, какое-то число экземпляров могло полулегальным образом быть переправлено в Германию. Однако почти в те же дни в Нидерланды вошли немецкие войска, и тираж брошюры был уничтожен оккупантами. А беспримерный радиопроект «Слушай, Германия!» длился пять лет. За это время писатель передал на родину через BBC пятьдесят восемь радиообращений – все они без исключения и сокращений публикуются в этом издании.
Как могло выйти, что эти тексты почти незнакомы русскому читателю? При том, что еще с советских времен Томас Манн был едва ли не самым читаемым и широко представленным на русском языке немецким писателем XX века. Кто еще из немцев удостаивался у нас 12-томного (если считать вместе с двумя томами романа «Иосиф и его братья») собрания сочинений? Разумеется, в переведенной эссеистике зияли пробелы, которые наши издатели по мере сил пытались закрыть (автор этих строк также приложил к этому руку, издав в 2012-м сборник «Аристократия духа»). Однако не оставляет ощущение, что интерес в последние десятилетия в первую очередь был направлен на ту часть наследия писателя, которая считалась в Советском Союзе, как, впрочем, и в сегодняшней Германии, консервативно-реакционной – на тексты времен Первой мировой войны, прежде всего, «Размышления аполитичного». Занятая Манном в дальнейшем демократическая, а затем и антифашистская позиция была нам уже не столь интересна.
В риторическом отношении мы все, и физически, и генетически вышедшие из Советского Союза, были антифашистами (в том числе и те, кто сегодня стал фашистом по существу, но будет весьма раздосадован и оскорблен, если ему это попробуют объяснить). Зачем нам было еще переводить и читать целую книгу антифашистских речей Томаса Манна? С антифашизмом все обстояло ясно, скучно и предсказуемо. Да и фашизм представлялся чем-то раз и навсегда заклейменным и отвергнутым, чем-то таким, что мы ни с чем не спутаем, и что уж наверняка не сможет снова явиться и вырасти в ином обличии среди нас, привлекая своей новизной. «Фашизм» стал пропагандистским и бытовым ругательством, а также обозначением некоторых режимов в отдельно взятых странах в определенные исторические промежутки и применявшихся ими бесчеловечных практик. «Фашизм» – обозначение проклятой, кровавой, ни с чем не сравнимой бездны, воплощенной в Освенциме. Мы слишком хорошо знали, что такое фашизм в его крайних проявлениях, и потому со скепсисом относились к попыткам обозначить этим словом то, что до таких крайних проявлений не доходит.
Когда Умберто Эко в эссе «Вечный фашизм» приводит такие черты этого всемирно-исторического явления, как культ традиционных ценностей, одержимость теориями заговора против твоей страны, восприятие жизни как непрерывной борьбы и культ героической смерти, кто-то может отмахнуться: не надо, дескать, разбрасываться такими словами; пока у нас нет Освенцима, это еще не фашизм… И раз до тех крайностей еще не дошло, можно снова пробовать изобретать что-то в пику демократии. Более того, рассматривать и тот самый фашизм 30-х годов как нечто до поры до времени приемлемое.
Такие мнения высказываются российскими политологами уже давно. Так, один из них, которому, несмотря на известность, слишком много чести быть упомянутым здесь крупнее, нежели положено в сносках, еще в марте 2014 года писал: «Нужно отличать Гитлера до 1939 года и Гитлера после 1939 года и отделять мух от котлет. Дело в том, что пока Гитлер занимался собиранием земель, и если бы он… был славен только тем, что без единой капли крови объединил Германию с Австрией, Судеты с Германией, Мемель с Германией, фактически завершив то, что не удалось Бисмарку, и если Гитлер бы остановился на этом, то остался бы в истории своей страны политиком высочайшего класса»[1 - Мигранян А. Новые Передоновы // Известия. 3 апреля 2014.]. Этот набивший оскомину оборот говорит сам за себя: если от котлет надо отделять мух, то на самом деле эта операция уже не требуется вовсе – все целиком надо выкинуть в помойку. Но, стало быть, Гитлер после 1939-го это «муха», поскольку напал на других, зато до 1939-го он – вполне себе аппетитная «котлета», якобы без единой капли крови присоединившая к Германии все немецкое, в какой бы независимой стране оно ни находилось. Концлагерь Освенцим, построенный в 1940-м, разумеется, плохо, зато учрежденный еще в 1933-м концлагерь Дахау – вполне себе приличное исправительное заведение. Сожжение книг и «хрустальная ночь» – видимо, суверенное внутреннее дело, никого, кроме немцев, не касающееся и простительное «политику высочайшего класса». Остается только удивляться, почему Томас Манн еще до 1939 г. утверждал, что «Гитлер – это хаос», а «его свержение – единственное средство спасти Германию». Не иначе как классик немецкой литературы был «германофобом» и не разделял интересы Германии.
В действительности упрек «германофобии» высказывался в адрес Томаса Манна как в первую послевоенную пору (многие свидетельства этого читатель найдет в этой книге), так и все годы нацистского господства. Еще в начале 1933 г. многие немецкие деятели культуры, разгневанные недостаточно уважительным, на их взгляд, обращением писателя к фигуре Рихарда Вагнера, подписали открытое письмо «Протест вагнеровского города Мюнхена», где говорилось, что Манн «имел несчастье променять свой прежний патриотический настрой на космополитично-демократическую позицию». Разумеется, слово «демократия» звучало на заре фашизма только как ругательство. Потому, что фашизм – это не та или иная страна и ее отдельный исторический этап, а политическая система и господствующие в обществе ценности, которые могут пытаться подчинить себе любую страну, в том числе некогда сражавшуюся с фашизмом. И то, что противостоит этой системе и ценностям – не что иное, как демократия.
Об этом, а также о необходимости обновления демократии, чтобы она снова и снова наполнялась актуальным, захватывающим, животрепещущим содержанием и не казалась чем-то избито-скучным – риторической фигурой, от которой хочется уйти к чему-то новому и непредсказуемо-интригующему, впустив «свежий космический ветер», о котором писала немецкая пресса с 1933 года, – говорит Томас Манн в 1938 году в своей речи «О грядущей победе демократии» (также никогда не публиковавшейся на русском): «Самоочевидность демократии оказалась во всем мире под большим вопросом… Демократия в наши дни находится под угрозой, она не застрахована от посягательств извне и изнутри, она снова стала проблемой… Настал час для самоосмысления демократии, ее обращения к своим исходным смыслам, ее самоанализа и самоосознания; одним словом – ее духовного и эмоционального обновления. Поскольку… основная сила, подлинный соблазн идей и тенденций, угрожающих сегодняшней демократии и делающей ее проблемой, – фашистских тенденций – это привлекательность их новизны… На этом они настаивают, этим они хвалятся, пытаясь выставить себя полными юных сил, носителями будущего.
<…> Нужно, чтобы демократия ответила на эти фашистские спекуляции переоткрытием себя самой, которое способно придать ей не меньшую, а на деле куда большую привлекательность новизны… В действительности невозможно переоценить ее витальность, ее ресурс омоложения, рядом с которым юношеский задор фашизма окажется не более чем гримасой»[2 - Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie // Mann Th. Essays. Bd. 4. Frankfurt-a-M.: S. Fischer, 1995. S. 215–217.].
Томас Манн придает «понятию демократии самый широкий смысл – куда шире политического значения этого слова, – связывая ее с самой человечностью, с идеей и абсолютом. <…> Демократия вневременно-человечна, и эта ее вневременность означает такую степень потенциальной молодости, которую достаточно даже просто представить и прочувствовать, чтобы она далеко превзошла своей привлекательностью любого рода, жизненностью, красотой все, чему отпущен лишь недолгий срок цветения»[3 - Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 217–219.].
Называя демократию «вневременно-человечной», а ее противника, фашизм, «временным явлением», писатель не упускает из виду, что и фашизм «имеет глубокие и, возможно, вечные корни в человеческой натуре, потому что сутью его является насилие. Его кредо – физическое и духовное насильничанье, в них он верит, их практикует, любит, чтит и превозносит, они для него даже не ultima, а prima ratio[4 - Последний… первый довод (лат.).]… Насилие – это принцип, беспощадно создающий реалии, ему под силу все или почти все, и после того, как оно страхом подчинит себе тело, оно способно подчинить даже мысли, поскольку человек не в состоянии долго вести двойную жизнь: чтобы быть в гармонии с самим собой, он вынужденно приспосабливает свои мысли к тому, как его вынуждает вести себя внешний гнет»[5 - Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 218.].
Что ж, никакое государство, наверное, не может существовать без той или иной доли насилия, в том числе и давления, оказываемого на мысли, формирования дискурсов в общественном мнении. Это интеллектуальное давление называется пропагандой. И отличие демократии, подтверждение ее присутствия, пусть даже в слабой мере, состоит не в полном отсутствии такого давления, а в возможности противостоять пропаганде, открыто, без всякой оглядки, разоблачать ее, делая властный дискурс не единственным разрешенным в обществе. Этим противостоянием пропаганде, вскрытием ложных посылов ее логики, лжи, заключенной даже в формальной правде («потому что в жизни все зависит от того, кто высказывает правду: в иных устах и правда становится ложью»[6 - lbid. S. 233.]) Томас Манн занимается в своих политических речах и статьях с 1938 по 1945 г. И, наверное, трудно найти писателя, который так мастерски, как он, владел бы искусством вскрытия противоречий, заключенных в идеологических посылах, свидетельство чему можно найти и в его гораздо более ранних текстах – например, в дискуссиях Сеттембрини и Нафты из романа «Волшебная гора».
Главный пропагандистский посыл, который разоблачает Манн, это представление об экзистенциальной угрозе немецкой нации, исходящей от антигитлеровской коалиции, о том, «что немецкому народу придет конец, что с ним будет покончено навсегда, если только он не „победит“ в этой войне, то есть если он не будет через огонь и воду следовать за гнусным бесноватым до конца – конца, который окажется ничуть не похож на победу. Он внушает вам это, чтобы вы считали свою судьбу неразрывно связанной с его собственной». «„Уничтожение Германии“ – пустые слова, которые выкрикивает геббельсовская пропаганда, заставляя немецкий народ верить, что он должен до последнего следовать через огонь и воду за нацистами». Фашизм «всеми силами пытается перемешать свою судьбу с судьбами других, без устали подчеркивая общую ответственность нации за все случившееся». «Этот мерзкий режим сделал все, чтобы нация оказалась совиновной в его преступлениях, – и чудовищно преуспел в этом». И «величайшее моральное благодеяние, какое можно оказать немецкому народу, заключается в том, что его причисляют к угнетенным народам. Ведь какой приговор можно было бы вынести Германии и какие ожидания возлагать на нее в будущем, если бы оказалось, что преступления, на которые она пустилась при нынешнем режиме, совершены по доброй воле и в здравом уме?» Поэтому немцы должны сами «сбросить с себя гнусный, несказанно унизительный для них режим, в руках которого им было суждено оказаться… вы должны доказать то, во что весь мир все еще заставляет себя верить: что национал-социализм и Германия – не одно и то же».
В чем же, по Манну, суть Германии – той страны и нации, которая оказалась на определенном историческом этапе в преступных руках? Очевидно, эта суть – в ее культуре, ее всемирной отзывчивости, в тех свойствах, которые могут проявиться лишь в духовной сфере, но дичают и вырождаются, будучи перенесенными в сферу реальной политики. «Конец национал-государственной политики с манией глобализма – ни для одного народа это не будет означать такого спасения, такого высвобождения своих лучших, самых сильных и благородных качеств, как для немцев». «Германии никогда не бывать счастливее (и это она в сущности предчувствует уже сейчас), чем внутри напитанного свободой и деполитизированного благодаря безоговорочному осуждению национал-социалистического самовластья единого мира. Для такого мира Германия прямо-таки создана, меж тем как если глобальная политика и бывала для какого-нибудь народа проклятием и обезображивающей противоестественностью – так это для аполитичной по своей сущности немецкой нации. Острый на язык француз заметил, что немец бывает грациозным, только когда выбрасывается из окна. То же самое, и с еще более дикой решимостью, он делает, когда занимается политикой. Глобальная политика – это для немцев означает расчеловечивание, что доказывает гитлеризм, этот чудовищный прыжок из окна. Это припадочная попытка с лихвой компенсировать изъян, гордиться которым у немца никогда не хватало гордости».
«Изъян», которым следовало бы гордиться, как полагает Томас Манн, это коренная немецкая аполитичность, неверие в пристойную политику, в возможность находить компромиссы между политикой и нравственностью, этический радикализм, которым могут манипулировать правители и который тогда, на поле политических действий, вырождается в свою противоположность, полную аморальность и варварство.
Здесь следует сказать о манновской концепции мифа и тождества характера и судьбы, которую он развивает в создававшейся им до конца 30-х гг. тетралогии «Иосиф и его братья». В политической публицистике этого времени писатель распространяет эту концепцию на судьбы наций. В этом свете фашистская Германия предстает персонажем, пытающимся взять на себя чужую, несвойственную ей роль, роль ведущей геополитической силы, что не может привести ни к чему иному, как к трагедии и преступлениям. «Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он, наконец, в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, – и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во „власть“… все из неуместно-неуемной зависти к Англии. Что же это за глупый и ослепляющий аффект – зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное „я“ в судьбе – удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть – к характерной роли, которая возложена на другого».
Итак, роль геополитического центра – это просто не немецкая роль. Дело не в том, что ей всеми силами мешают взять эту роль на себя, а в том, что она не может сыграть ее убедительно и достойно, именно в силу немецкого неверия в политику, из-за чего исполнение ею такой роли обречено превращаться в жуткий и не приемлемый ни для кого, особенно для ее соседей, кровавый триллер. Это происходит потому, что «немецкий народ склонен верить в… моральное превосходство более… суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет „поверхностному“ прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет – для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в… потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь – впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт – поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом – ведь факты уже налицо».
Для Томаса Манна, очевидно, даже тогда, в писавшейся в 1939 году статье «Эта война…», налицо были те факты, которые большинство соотечественников отказывались видеть и годами позже. Ощущение в точности сбывшегося предсказания и предупреждения не оставляет при чтении и этой статьи, и тех текстов, с которыми писатель обращался к радиослушателям еще в самые первые годы войны. Эта уверенность касается и общего исхода, и того, какие бедствия режим принесет свой стране. «Гитлер хвалится, что его Рейх готов к десятилетней, к двадцатилетней войне. Допускаю, что вы, немцы, задумываетесь при этом о своей участи, например, что в Германии через какой-то промежуток времени не останется камня на камне». Это сказано в апреле 1942 года, в годовщину бомбардировки Ковентри. Здесь Томас Манн комментирует известие о бомбардировке его родного города Любека и признается: «Но я думаю о Ковентри – и мне нечего возразить на то, что за все надо платить. Будет все больше любекцев, гамбургцев, кёльнцев и дюссельдорфцев, у которых не найдется на это возражений, и им, когда они заслышат над головой гул R.A.F.[7 - Англ. Royal Air Force – Королевские воздушные силы.], останется пожелать себе удачи». Он продолжает, откликаясь на новость о том, что разрушениям подвергся и дом его предков – «старый бюргерский дом, о котором теперь говорят, что он лежит в руинах, был для меня символом традиции, из которой я исходил. Но эти руины не устрашат того, кто живет симпатией не только к прошлому, но и к будущему… У гитлеровской Германии нет ни традиции, ни будущего. Она может лишь разрушать, и ей предстоит быть разрушенной».
Знали и помнили ли об этом радиопослании коллеги Томаса Манна по перу, призывая его в 1945 году «поскорей приехать» из эмиграции, чтобы «взглянуть на искаженные горем лица, на несказанные страдания в глазах многих, кто не участвовал в прославлении наших теневых сторон» и «утешить растоптанные сердца человечностью и искренней верой в то, что существует справедливость, что нельзя так жестоко и скопом разделять род людской, как это произошло здесь»? Это слова из открытого письма писателя Вальтера фон Моло, бывшего до 1933 года коллегой Томаса Манна по президиуму Прусской академии художеств, которое положило начало так называемой «большой контраверзе» вокруг отказавшегося возвращаться на родину немецкого классика. Основные тексты этой длившейся много месяцев и имевшей большой резонанс общественной дискуссии также публикуются в этом издании.
В письме фон Моло бросается в глаза характерное для послевоенной Германии непонимание той ответственности, которую несут немцы за произошедшее в предыдущие годы – той организованной режимом ответственности, о которой говорили и Томас Манн, и Ханна Арендт, и Бертольт Брехт: «Немецкий народ – невзирая на многочисленные и живые призывы, звучавшие с утра до ночи – ни до войны, ни во время войны не испытывал ненависти, и сейчас он не испытывает ее, он на нее неспособен, ибо он поистине заслуживал и все еще заслуживает своих гениев и своих учителей, которых чтит и любит весь мир, ибо – я говорю это со всей ответственностью – Ваш народ, который уже треть столетия голодает и страждет, в своей сокровенной сущности не имеет ничего общего со зверствами и преступлениями». Здесь проскальзывает типичное для традиционного патриотизма, который Томас Манн называет «эгоцентричным», представление о некой априорной святости народа, которая даже не нуждается в проявлениях, которая всегда присутствует в нем сама по себе. А заданная хронологическая рамка – «треть столетия» – полностью размывает специфику национал-социализма, обобщая все до заблуждений и ошибок, свойственных людям в целом: «мировые кризисы, начиная с 1914 года, слишком утомили и вконец запутали людей».
На призыв приехать и «исцелить хворого», пока тот «не стал вовсе неисцелим» Томас Манн ответит впоследствии: «Должен ли я… вдохновиться немецкими страданиями, протестовать против них, указывать оккупационным властям на ошибки, которые они допускают в обращении со страной или управлении ею? Нет, именно этого я не могу; как немец я мог говорить немцам, предупреждая их о грядущем возмездии. Но именно как немец, глубоко чувствующий, что все, называющееся немецким, целиком вовлечено в страшную национальную вину, я не могу позволить себе критиковать политику победителей, в которой только эгоцентричный патриотизм может не увидеть то, что другие народы годами претерпевали от Германии».
Однако еще прежде, чем Манн в первый раз откликнулся на письмо фон Моло, со статьей «Внутренняя эмиграция» выступил Франк Тисс, привнеся новые ноты в призыв к эмигрантам вернуться на родину. Тисс героизирует позицию оставшихся в годы фашизма на родине, они, по его словам, «принадлежат Германии и, что бы ни случилось, должны были оставаться на своем посту». В чем заключается пребывание «на посту» и чем оно отличается от пассивного приспособленчества, Тисс не объясняет; сам он в годы войны писал романы об итальянском певце Энрико Карузо. Однако эмигранты, какую бы позицию они не занимали, по его словам, «наблюдали за немецкой трагедией из лож и партеров заграницы», и теперь должны поскорее вернуться назад. Если же «это возвращение последует слишком поздно, они, возможно, уже не смогут понять язык своей матери».
Напечатав свою статью, не дожидаясь ответа Томаса Манна на письмо бывшего коллеги, Тисс в некотором роде занял «пост» контролера, следящего за тем, как будет реагировать из Америки немецкий классик. Поэтому закономерно, что в дальнейшем он взял на себя роль главного оппонента Томаса Манна, выступив с еще одним текстом, который мы здесь также публикуем. Кстати, из статей Тисса может создаться впечатление, что он некоторым образом причастен к созданию понятия «внутренняя эмиграция». В действительности немецкие интеллектуалы формулировали его совершенно независимо друг от друга с первых же месяцев нацистского господства. Так, мы встречаем запись за июнь 1933 года в дневнике писателя Германа Казака: «Эмигрировавшим вовне соответствуют эмигранты внутри»[8 - Цит. по: Besch H. Dichtung zwischen Vision und Wirklichkeit. Eine Analyse des Werkes von Hermann Kasack mit Tageb?cheredition (1930–1943). St. Ingbert: R?hrig, 1992.].
Томас Манн отвечает на письмо фон Моло спустя два месяца, в октябре 1945 года. Этот текст давно существует на русском в переводе Соломона Апта и многим нашим читателям знаком. Знаком он был и мне, так что некоторые формулировки даже и не могли получиться иными при попытке нового перевода, и в иных местах моя задача свелась лишь к поправкам с учетом разночтений между первой версией публикации, по которой перевожу я, и позднейшего варианта.
Среди упреков Манна к тем, кто как ни в чем не бывало, никак не обозначая свою позицию, продолжал работать в нацистской Германии в своей культурной нише, наибольшее возмущение у читателей пришедшего из Америки ответа вызвал, наверное, следующий манновский пассаж: «Может быть, это и суеверие, но у меня такое чувство, что книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, решительно ничего не стоят, и лучше их не брать в руки. От них неотделим запах крови и позора. Их следовало бы все пустить в макулатуру». Одни были оскорблены, другие восприняли эти слова настолько буквально, что присылали Манну целые списки хороших книг из всех областей знания, выпущенных в эти годы. Писатель Отто Флаке, чью статью мы также здесь публикуем, наивно возражает: «…такие авторы, как Вихерт и Каросса или, если обратиться к собственному опыту, я сам, были весьма далеки от того, чтобы публиковать нечто пахнущее „кровью и позором“». Это возражение я называю наивным потому, что речь у Манна идет о его индивидуальном, «суеверном», восприятии этих книг, определенной ауре, которую им придают годы и место издания – ауре, на которую никак не могут повлиять сами их авторы, – о субъективном восприятии внешнего объективного обстоятельства. Нельзя, впрочем, не признать, что обстоятельство это – место и год издания – действительно, сугубо внешнее, и, что характерно, если исходить из него, то в эту категорию попадают две первые части тетралогии самого Томаса Манна; «Истории Иакова» и «Юный Иосиф», вышедшие в Берлине, соответственно, в октябре 1933 и марте 1934 года.
Другой спорный аргумент Манна: «Как не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского „Фиделио“, оперу, рожденную для празднества немецкого самоосвобождения? Это конфуз, что она не была запрещена, что ее ставили на высоком профессиональном уровне, что находились певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, и публика, чтобы ей внимать. Потому что какая тупая бесчувственность требовалась для того, чтобы, слушая „Фиделио“ в Германии Гиммлера, не закрыть лицо ладонями и не ринуться вон из зала!»
Очевидно, что на это легко возразить мотивировкой, исходящей из сущности самого искусства: да, именно для того мы и исполняли на высоком профессиональном уровне эту оперу, чтобы зрители и слушатели ощутили весь контраст ее освободительного посыла с окружающей реальностью и ринулись прочь из зала – быть может, даже для того, чтобы не просто закрыть лицо руками, а смести режим… Однако тому, кто привел бы такой аргумент, следовало бы сперва очень внимательно прислушаться к своей совести – не окажется ли это враньем тем более постыдным, что подается оно под духовно-артистическим соусом. Так ли? Это ли ты вкладывал в свое искусство, в свою мысль, или просто делал рутинную работу, прячась от злобы дня за означаемыми в ней культурными ценностями?
Сам Томас Манн, продолжая создавать в эмиграции свои, возможно, лучшие книги, взял на себя миссию «странствующего оратора демократии» – «роль, в которой я временами казался себе довольно чудны?м»[9 - Манн Т. Письма. М.: Наука, 1975. С. 315.], как признается он в одном из писем. «Чудны?м» не только потому, что роль убежденного политического агитатора кажется достаточно неожиданной для такого мастера интеллектуальной прозы, полной внутренней иронии и парадоксов, но и потому, что он выступает здесь подчас оппонентом собственного консервативного романтизма времен Первой мировой войны, когда говорил об исконной немецкой инаковости, об упрямом немецком протесте и восстании против западной цивилизации. То не был другой, ничего не смыслящий Томас Манн, от которого нынешний в ужасе отшатывается. Не того, тридцатилетней давности, называет он в 40-х гг. «чудны?м», но нынешнего. Это значит, что его воззрения, в частности, воззрения на аполитичность немецкой нации, остались прежними. Поменялись не воззрения, а знак этих воззрений, вывод, который уместен из них в данных условиях. Аполитичность – «изъян», которым можно гордиться, но только не в сфере социальной жизни или, тем более, международных отношений. Инаковость Германии, ее контрцивилизационность как страны и цивилизации, ее протест, «протестантство» в широком значении – исконная черта, но в сфере свободы она приводит к деструктивным последствиям, и уж точно ее не следует пытаться распространять на внешний мир. «Свобода в политическом аспекте – это прежде всего морально-внутриполитическое понятие. Народ, который внутренне несвободен и не ответственен перед самим собой, не заслуживает внешней свободы. Он не может говорить вместе с другими о свободе, и если он использует эту звучную вокабулу, то использует ее ошибочно. Немецкое понятие свободы всегда было направлено лишь вовне; оно означало право быть немцами, только немцами и никем иным, не более того; оно было протестующим понятием сконцентрированной на себе защиты против всего, что ставит рамки эгоизму нации и ограничивает его, что могло бы его укротить и поставить на службу общности человечества. Этот строптивый индивидуализм вовне, по отношению к миру, Европе, цивилизации, внутри сочетался с поразительной степенью несвободы, незрелости, тупой покорности. Он был просто воинственным холопством, и национал-социализм лишь раздул это несоответствие внешней и внутренней потребности в свободе до состояния варварской вольницы».
Манновские обращения к нации имеют особый вес как раз потому, что в них нет никакой объективной отстраненности, доктринерства, исходящего из абстрактных представлений; они идут изнутри его опыта и совершавшегося в нем осознания судьбы нации, от которой он себя отнюдь не отделяет. Еще в «Размышлениях аполитичного» он утверждал: «Душа Германии носит духовные противоречия Европы… В этом, собственно, и состоит ее национальное предназначение. …духовно Германия по-прежнему – европейское поле битвы. И, говоря о „немецкой душе“, я имею в виду не душу нации в целом, а душу, разум, сердце вполне конкретного немецкого индивидуума, даже самого себя. Служить полем духовного сражения европейских противоположностей – это по-немецки…»[10 - Mann Th. Betrachtungen eines Unpolitischen. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1983. S. 53.] Поэтому и спустя тридцать лет, осмысляя пройденный нацией путь заблуждений, Манн признается: «Я говорил не для того, чтобы выставить себя перед всеми доброй, благородной, справедливой Германией в белых одеждах. Ничего из того, что я пытался бы сказать моим слушателям, не идет от стороннего, холодного, бесстрастного знания. Все это есть и во мне. Все это я пережил на собственном примере».
Эта глубокая вовлеченность собственной судьбой и эволюцией собственных взглядов в судьбу нации придает его радиообращениям и публичной полемике с современниками глубокую убедительность и ту долю искренней исповедальности, которой лишены тексты его оппонентов. И Франк Тисс, и Отто Флаке силятся сказать что-то о внутреннем сопротивлении, которое, оставаясь дома, они пытались оказать режиму, но выглядит это бледно, натужно, местами даже комично, когда, например, Флаке приводит список пережитых писателем лишений, венчая его героической формулой: «Из рождественских каталогов мы были вычеркнуты, для новых тиражей не хватало бумаги. Нет, мы не сдались, мы выдержали». Томас Манн, напротив, может позволить себе говорить о том, как хорошо ему в Калифорнии, «на этом великолепном побережье, где все дышит будущим» и где он построил себе «дом, под защитой которого хотел бы довести до конца труд моей жизни в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира».
Этим признанием он вызвал в Германии особенно много упреков в самодовольном эгоизме. Томас Манн не скрывает, «эгоизм, мне кажется, можно было проявить в равной степени и оставаясь в Германии, и убегая из нее». Но далее он, не церемонясь в выражениях, делает, казалось бы, совершенно иррациональное, но необычайно важное признание: «Это чертово дерьмо, называющееся национал-социализмом, научило меня ненависти. Впервые за всю мою жизнь – настоящей, глубокой, неугасимой, смертельной ненависти, о которой я мистическим образом готов вообразить, что она оказалась не без последствий для исхода событий. В гибель позорящего человечество режима я вкладывал всю душу, трудясь над ней с первого дня».
Эта «мистическая» вера в значимость твоего выбора, в то, что ты можешь своей позицией и своим словом повлиять на ход событий, никак от тебя вроде бы не зависящих, сродни сартровской идее экзистенциального ангажемента – установке на то, что своим личным выбором каждый человек выбирает Человека вообще, устанавливает Человека, это, как говорил Ницше, «неустановленное животное». Фашизму свойственно воспитывать в людях неверие в значимость индивидуальной позиции, в возможность индивидуального сопротивления. В 1945 г., когда фашистский режим пал, Томас Манн столкнулся с пассивным фатализмом тех, кто относился к фашизму как к стихийному бедствию, которое остается только претерпеть и переждать, кто пытался заставить его «верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки».
Сам он уже в 1939 году в точности мог предвидеть исход войны, конец власти национал-социалистов и то, чем они обернутся для Германии. И в этом смысле все его радиопослания были не чем иным, как попыткой предупредить и спасти свою страну; заклинающие призывы к нации отделить себя от власти были подлинным, единственно сообразным ситуации проявлением патриотизма. И то, что могло сообщать ему эту убежденность и силу предвидения, думается, не что иное, как экзистенциальная ангажированность или «мистическая», по его словам, вера в возможность связи между твоей позицией и ходом вещей.
Значимость этих текстов в наши дни невозможно переоценить. Нетрудно догадаться, по каким идеологическим соображениям они не переводились целиком в СССР (лишь фрагменты отдельных речей публиковались во время Второй мировой войны в журнале «Интернациональная литература»): Томас Манн слишком явно ангажируется за либеральную демократию. Не особенно замеченной прошла бы и их публикация в период перестройки. Но может быть, потому они и не были переведены до сих пор, что ждали важнейшего для себя часа в России. Часа, когда необходимо поставить себе вопрос: способны ли мы извлекать опыт из своих и чужих ошибок, или же нам не остается ничего иного, как повторять эти ошибки – «в силу непререкаемо-безжалостного порядка вещей», о котором так много говорили в 1945 году оппоненты Томаса Манна.
Эта война… 1940 год
Мирные предложения и слухи о мире – в том роде, что Англия хотела бы договориться с Германией и вместе с нею бороться с Россией – звучали с начала войны снова и снова и, похоже, сопровождали ее на всех этапах. Поскольку известно, что господину Гитлеру и его приспешникам ничего не хотелось бы так сильно, как «мира» – такого, каким мы осчастливлены с момента его прихода к власти, – нетрудно догадаться об источнике этих «вбросов» и шевелений. Что им противостоит и на что им без сомнения придется наталкиваться в будущем – это вновь и вновь со всей ясностью и окончательностью сформулированное решение Англии и Франции не заключать мира с нынешним немецким режимом.
Мне хотелось бы знать, каково немецкому народу принять к сведению такую данность. Изгнанный из его среды безграничным отвращением к нравственной и материальной разрухе, жертвой которой стал этот народ, отделенный от него тремя тысячами миль, напрасно спрашивает себя немец, о чем только думают его соотечественники, когда они делают все возможное для того, чтобы помочь победить этому погрязшему в злодеяниях, кровавому, нравственно ослепленному, презренному и совершенно недоговороспособному режиму – если только можно назвать победой то, что, будь оно даже достигнуто, никогда не будет принято миром, не приведет ни к какой стабильности и никогда не оставит в покое ни Европу, ни саму Германию.
Никто не обманывает себя иллюзией, будто силам, которые вовлечены в достижение реального мира, будет легко не то чтобы «уничтожить» – это оборот глупый и бессодержательный – Германию, но привести ее в чувство, привести ее к самой себе и привлечь к той социальной работе, которая возложена на Европу, для которой она созрела, и которая не может быть выполнена без Германии. Только богопротивно-анахронический дух насилия немецких правителей стоит на пути выполнения этой задачи. Этот дух должен быть побежден, что, к сожалению, означает на практике, что побеждена должна быть Германия. Ибо мы стоим перед тем прискорбным фактом, что немецкий народ поддерживает тех, кто находится у власти, и (во время войны еще неколебимей, чем прежде) верит, что он должен сделать своим собственным делом то, что давным-давно является исключительно их делом, и вот уже шесть с половиной лет предоставляет все свои умения, силу, терпение, дисциплину, жертвенность в полное распоряжение жалкому дилетантизму своих правителей.
Почему он это делает? Что за ложные представления о преданности и какое заблудшее ханжество побуждают его превращать свои великие качества в пьедестал для ничтожного выскочки? Приятно ли немцам составлять его свиту? Хорошо ли им в своей преданности? По душе ли им эта разновидность людей, которым злополучная, густо замешанная на обмане и мошенничестве фортуна позволила возвыситься до статуса хозяев народа? Это невозможно. Немецкий народ знает приличия, любит право и чистоту. «Закон» – слово, которое поэты любят связывать с его характером. Как же он выносит чуждую народу низость этих правителей? Их грязную жестокость и мстительность, то, что в их природе нет ни искры великодушия, их трусливую похоть измываться над слабыми, осквернять человеческую сущность, насиловать духовно и физически, короче говоря, их абсолютную растленность. И вот это публика, которой человек обязан воистину хранить верность до самой смерти! Всей своей плотью, всем, на что ты способен и что у тебя есть, требуется покрывать эту систему, коррупция которой смердит до небес, чьи ущербные бонзы предаются сатрапической роскоши и с помощью огромных зарубежных активов намерены продолжать вести статусную жизнь, если, как они всегда предчувствовали, с властью в стране им придется однажды расстаться. Чуть посимпатичнее из них трусливый тиран с либеральными замашками, любитель оперы и «фельдмаршал», шокирующий фантазией в выборе мундиров, который убивает и пирует, как велит ему его жовиальный нрав, палач-чистюля, не лишенный некоторого благоговения перед высотами, на которые судьба вознесла бедолагу-морфиниста и небесного вояку, и потому не чуждый способности «жить и иногда давать жить другим». Остальные – это такая компания, что язык отказывается давать им характеристики.
Что касается главаря, то мы не можем пройти мимо, хоть немного не воздав ему должное, потому что народ считает его «чистым». В течение семи лет немецкий народ изо всех сил старался верить, что тот не ведает, что творят подчиненные, в то время как он всего этого хотел, обо всем знал, и вся грязь, осквернявшая Германию, включая пожар Рейхстага, проистекала из смрадной душевной жизни этого ничтожества.
Помнят ли еще немцы об этом событии и о болоте тогдашних судебных процессов, этом несказанном фарсе правосудия, до которого пришлось опуститься высшему суду империи, этой смехотворной попытке повергнуть зрителей в ужас, когда вдобавок каждый миг казалось, что вот-вот всплывет на поверхность неприглядная правда? Преступник выступал в качестве свидетеля, а накачанный наркотиками юнец, которому дали в руки фитиль, а в карман сунули коммунистический манифест, был приговорен к смерти. Видели ли они в истории правовой жизни своего отечества что-либо подобное? То было началом. С этого началось «правление», сделавшее Германию пугалом и приведшее ее к нынешней войне.
Ни к чему иному, как к войне оно и не могло привести – в этом никогда не было сомнений. Внутренняя и внешняя политика, внутренняя жизнь народа и его поведение в отношении к содружеству наций стоят в прямой, закономерной и несомненной связи. Не бывает так, чтобы вовнутрь шло насилие, а наружу исходил мир. Путь страны, в которой происходит то, что происходит в Германии последние шесть с половиной лет – страны, в которой вся внутренняя политика была зациклена на «пожаре Рейхстага» и больше ни на чем, иначе говоря, путь вранья и скотства неотвратимо ведет к войне. Неужели немцы этого не знали? Неужели им до такой степени не дано связывать одно с другим, чтобы понять, что они стоят перед катастрофой, которую «национал-социалистический» режим нес в себе с первого мгновения, еще до своего, если можно так сказать, появления на свет, и что из него не могло и выйти ничего иного, кроме катастрофы? Ради существования этого режима, ради его увековечения, ради того, чтобы его чудовищное благословение осеняло собой полмира, весь мир, немецкий народ готов год из года голодать, истекать кровью, сражаться и изо всех сил стоять за своего лидера – до последнего, до истощения, до разрухи, до «победы». Можно ли такое понять?
Все это время, чтобы просто выжить, чтобы не отчаяться нравственно в самом себе, ему приходилось всеми силами вытеснять из своего сознания то, что даже и в вытеснении постоянно отягощало его совесть: все злодеяния, человеческие беды, все бесчестие, коррупцию и самоубийства, которые проистекали из отвратительно похотливой автократии этой клики, и которыми она бесчестила имя Германии. Государственная расправа над мальчишками из рабочего класса за их участие в печально известных уличных боях, – то есть над молодыми людьми, приверженными тому самому социальному и экономическому учению, с которым ныне национал-социализм с полным бесстыдством заключил союз – все это, выходит, было правильно с точки зрения немецкого народа? Пыточные подвалы гестапо, концентрационные лагеря, тихие оазисы бескрайней жестокости, где оголтелые убийцы вправе подвергать своих жертв всем пыткам и бесчинствам, какие только может придумать дегенеративное воображение, – несомненно, немецкие сердца бились сильней при мысли об этом. Они прямо-таки выпрыгивали из грудей… но нет, не будем подтрунивать над немецким народом – ведь его сердце наверняка сжалось от стыда и отвращения при виде того «решения», которое самодержавно правящая клика вынесла касательно еврейского вопроса; при виде вопиющего бесправия и откровенного унижения этих сограждан; при виде погромов, которые под смехотворным предлогом учинили развратители народа, сделав анархию зримой воочию, вынеся ее на усеянные битым стеклом улицы и окутав немецкие города дымом горящих синагог.
Возможно ли, чтобы хоть один здравомыслящий немец, видевший это, хоть на час поверил, будто это правительство «хотело мира», что война была навязана ему и народу злокозненными врагами? Какой смысл закрывать глаза на правду, которая пробивается даже сквозь сомкнутые веки: что в таких делах и картинах, во всем – всем без исключения, что происходило в Германии после прихода к власти этих ничтожеств, уже содержалась война?
Отобрать у народа свободу, вышибить из него дубинками всякую мысль о ней, на месте права посеять страх – но в качестве компенсации внушить чувство расового превосходства по отношению к меньшинству, которое вдобавок помечают позорным пятном на груди, с которым исполняют особые танцы унижения – ловкий трюк! Думаю, немцам не хватает аристократического самоощущения. Если у евреев с этим обстоит плохо, то у немцев немногим лучше. Они своими глазами наблюдали повседневное человеческое разложение, порождаемое ужасом, бледный страх за жизнь и хлеб, ломку характеров, которые могли бы пройти через жизнь достойно во времена, дававшие физическую возможность для человеческого достоинства; раскрепощение всех дурных инстинктов, подхалимство, лесть, циничный прагматизм в восприятии действительности, доносы, отравление атмосферы семейной жизни, предательство дезориентированных и растерянных детей своими родителями. Они сполна вкусили полнейшую человеческую разруху, которую имеет своим следствием диктатура (и какая!.. диктатура настоящего сброда!), обезображение духа народа, которому по природе дорога чистоплотность – и в качестве единственного утешения за столь плачевный опыт им было брошено одно: они «арийцы».
Но нет, слышим мы, утешения были куда как большими и значимыми. Все было вовсе не такой уж большой ценой за то, что еще дали немецкие правители своему народу – возвратили после долгих лет лишения: его национальную честь, его власть и уважение к нему среди народов мира. Они пьяняще высоко раздули притухшее было пламя национального самолюбия, заставили исчезнуть в счастье народного единения партийные распри и классовую борьбу; они разорвали позорный Версальский договор, выковали для Германии могучее оружие, в результате чего, как по волшебству, разрешилась проблема безработицы, от которой изнемогала Республика; они добыли свободу вооружений для Рейнской области, возвели «линию Зигфрида», заняли Австрию, подняли флаг со свастикой над Градчанами, разбили Польшу и половину ее присоединили к Рейху. Немецкое сердце, чего тебе еще нужно? Неужели кое-какие индивидуальные невзгоды и потери, всеобщее ущемление старомодных либеральных благ вроде свободы и права – чересчур высокая цена за все это величие?
Было бы это еще полной ценой! Но нет, немецкому народу придется платить и дальше. Страх, ненависть, возбужденные им в соответствии с тупым и разрушительным принципом oderint, dum metuant[11 - Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71743411?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Мигранян А. Новые Передоновы // Известия. 3 апреля 2014.
2
Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie // Mann Th. Essays. Bd. 4. Frankfurt-a-M.: S. Fischer, 1995. S. 215–217.
3
Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 217–219.
4
Последний… первый довод (лат.).
5
Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 218.
6
lbid. S. 233.
7
Англ. Royal Air Force – Королевские воздушные силы.
8
Цит. по: Besch H. Dichtung zwischen Vision und Wirklichkeit. Eine Analyse des Werkes von Hermann Kasack mit Tageb?cheredition (1930–1943). St. Ingbert: R?hrig, 1992.
9
Манн Т. Письма. М.: Наука, 1975. С. 315.
10
Mann Th. Betrachtungen eines Unpolitischen. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1983. S. 53.
11
Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).
Томас Манн
В эту книгу вошли радиообращения и статьи, с которыми выдающийся немецкий писатель Томас Манн в годы Второй мировой войны обращался из эмиграции в США к своему народу, а также ключевые тексты полемики 1945 года, связанной с отказом писателя возвращаться на родину. Подавляющее большинство текстов публикуется на русском языке впервые. Перевод выполнен по изданиям: «Deutsche H?rer!» by Thomas Mann
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Томас Манн
Слушай, Германия! Радиообращения 1940–1945 гг
Перевод этой книги осуществлен при поддержке Гёте-Института и фонда Kulturstiftung des Freistaates Sachsen
Перевод поддержан переводческой резиденцией ?bersetzerhaus Looren
Перевод выполнен по изданиям:
«Deutsche H?rer!» by Thomas Mann
© S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 1987
«Dieser Krieg!» by Thomas Mann
© S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 1996 (Essays. Bd. 5. S. 83-117)
«Brief nach Deutschland» by Thomas Mann
© S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 2009 (Essays Bd. 6. S. 72–82)
© И. А. Эбаноидзе, составление, перевод, предисловие, примечания, 2024
© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2024
© Издательство Ивана Лимбаха, 2024
Игорь Эбаноидзе. Предисловие
В эту книгу вошли тексты, с которыми выдающийся немецкий писатель Томас Манн в годы Второй мировой войны обращался из эмиграции к своему народу. Статья «Эта война…» была напечатана весной 1940 года отдельной брошюрой в Голландии и, возможно, какое-то число экземпляров могло полулегальным образом быть переправлено в Германию. Однако почти в те же дни в Нидерланды вошли немецкие войска, и тираж брошюры был уничтожен оккупантами. А беспримерный радиопроект «Слушай, Германия!» длился пять лет. За это время писатель передал на родину через BBC пятьдесят восемь радиообращений – все они без исключения и сокращений публикуются в этом издании.
Как могло выйти, что эти тексты почти незнакомы русскому читателю? При том, что еще с советских времен Томас Манн был едва ли не самым читаемым и широко представленным на русском языке немецким писателем XX века. Кто еще из немцев удостаивался у нас 12-томного (если считать вместе с двумя томами романа «Иосиф и его братья») собрания сочинений? Разумеется, в переведенной эссеистике зияли пробелы, которые наши издатели по мере сил пытались закрыть (автор этих строк также приложил к этому руку, издав в 2012-м сборник «Аристократия духа»). Однако не оставляет ощущение, что интерес в последние десятилетия в первую очередь был направлен на ту часть наследия писателя, которая считалась в Советском Союзе, как, впрочем, и в сегодняшней Германии, консервативно-реакционной – на тексты времен Первой мировой войны, прежде всего, «Размышления аполитичного». Занятая Манном в дальнейшем демократическая, а затем и антифашистская позиция была нам уже не столь интересна.
В риторическом отношении мы все, и физически, и генетически вышедшие из Советского Союза, были антифашистами (в том числе и те, кто сегодня стал фашистом по существу, но будет весьма раздосадован и оскорблен, если ему это попробуют объяснить). Зачем нам было еще переводить и читать целую книгу антифашистских речей Томаса Манна? С антифашизмом все обстояло ясно, скучно и предсказуемо. Да и фашизм представлялся чем-то раз и навсегда заклейменным и отвергнутым, чем-то таким, что мы ни с чем не спутаем, и что уж наверняка не сможет снова явиться и вырасти в ином обличии среди нас, привлекая своей новизной. «Фашизм» стал пропагандистским и бытовым ругательством, а также обозначением некоторых режимов в отдельно взятых странах в определенные исторические промежутки и применявшихся ими бесчеловечных практик. «Фашизм» – обозначение проклятой, кровавой, ни с чем не сравнимой бездны, воплощенной в Освенциме. Мы слишком хорошо знали, что такое фашизм в его крайних проявлениях, и потому со скепсисом относились к попыткам обозначить этим словом то, что до таких крайних проявлений не доходит.
Когда Умберто Эко в эссе «Вечный фашизм» приводит такие черты этого всемирно-исторического явления, как культ традиционных ценностей, одержимость теориями заговора против твоей страны, восприятие жизни как непрерывной борьбы и культ героической смерти, кто-то может отмахнуться: не надо, дескать, разбрасываться такими словами; пока у нас нет Освенцима, это еще не фашизм… И раз до тех крайностей еще не дошло, можно снова пробовать изобретать что-то в пику демократии. Более того, рассматривать и тот самый фашизм 30-х годов как нечто до поры до времени приемлемое.
Такие мнения высказываются российскими политологами уже давно. Так, один из них, которому, несмотря на известность, слишком много чести быть упомянутым здесь крупнее, нежели положено в сносках, еще в марте 2014 года писал: «Нужно отличать Гитлера до 1939 года и Гитлера после 1939 года и отделять мух от котлет. Дело в том, что пока Гитлер занимался собиранием земель, и если бы он… был славен только тем, что без единой капли крови объединил Германию с Австрией, Судеты с Германией, Мемель с Германией, фактически завершив то, что не удалось Бисмарку, и если Гитлер бы остановился на этом, то остался бы в истории своей страны политиком высочайшего класса»[1 - Мигранян А. Новые Передоновы // Известия. 3 апреля 2014.]. Этот набивший оскомину оборот говорит сам за себя: если от котлет надо отделять мух, то на самом деле эта операция уже не требуется вовсе – все целиком надо выкинуть в помойку. Но, стало быть, Гитлер после 1939-го это «муха», поскольку напал на других, зато до 1939-го он – вполне себе аппетитная «котлета», якобы без единой капли крови присоединившая к Германии все немецкое, в какой бы независимой стране оно ни находилось. Концлагерь Освенцим, построенный в 1940-м, разумеется, плохо, зато учрежденный еще в 1933-м концлагерь Дахау – вполне себе приличное исправительное заведение. Сожжение книг и «хрустальная ночь» – видимо, суверенное внутреннее дело, никого, кроме немцев, не касающееся и простительное «политику высочайшего класса». Остается только удивляться, почему Томас Манн еще до 1939 г. утверждал, что «Гитлер – это хаос», а «его свержение – единственное средство спасти Германию». Не иначе как классик немецкой литературы был «германофобом» и не разделял интересы Германии.
В действительности упрек «германофобии» высказывался в адрес Томаса Манна как в первую послевоенную пору (многие свидетельства этого читатель найдет в этой книге), так и все годы нацистского господства. Еще в начале 1933 г. многие немецкие деятели культуры, разгневанные недостаточно уважительным, на их взгляд, обращением писателя к фигуре Рихарда Вагнера, подписали открытое письмо «Протест вагнеровского города Мюнхена», где говорилось, что Манн «имел несчастье променять свой прежний патриотический настрой на космополитично-демократическую позицию». Разумеется, слово «демократия» звучало на заре фашизма только как ругательство. Потому, что фашизм – это не та или иная страна и ее отдельный исторический этап, а политическая система и господствующие в обществе ценности, которые могут пытаться подчинить себе любую страну, в том числе некогда сражавшуюся с фашизмом. И то, что противостоит этой системе и ценностям – не что иное, как демократия.
Об этом, а также о необходимости обновления демократии, чтобы она снова и снова наполнялась актуальным, захватывающим, животрепещущим содержанием и не казалась чем-то избито-скучным – риторической фигурой, от которой хочется уйти к чему-то новому и непредсказуемо-интригующему, впустив «свежий космический ветер», о котором писала немецкая пресса с 1933 года, – говорит Томас Манн в 1938 году в своей речи «О грядущей победе демократии» (также никогда не публиковавшейся на русском): «Самоочевидность демократии оказалась во всем мире под большим вопросом… Демократия в наши дни находится под угрозой, она не застрахована от посягательств извне и изнутри, она снова стала проблемой… Настал час для самоосмысления демократии, ее обращения к своим исходным смыслам, ее самоанализа и самоосознания; одним словом – ее духовного и эмоционального обновления. Поскольку… основная сила, подлинный соблазн идей и тенденций, угрожающих сегодняшней демократии и делающей ее проблемой, – фашистских тенденций – это привлекательность их новизны… На этом они настаивают, этим они хвалятся, пытаясь выставить себя полными юных сил, носителями будущего.
<…> Нужно, чтобы демократия ответила на эти фашистские спекуляции переоткрытием себя самой, которое способно придать ей не меньшую, а на деле куда большую привлекательность новизны… В действительности невозможно переоценить ее витальность, ее ресурс омоложения, рядом с которым юношеский задор фашизма окажется не более чем гримасой»[2 - Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie // Mann Th. Essays. Bd. 4. Frankfurt-a-M.: S. Fischer, 1995. S. 215–217.].
Томас Манн придает «понятию демократии самый широкий смысл – куда шире политического значения этого слова, – связывая ее с самой человечностью, с идеей и абсолютом. <…> Демократия вневременно-человечна, и эта ее вневременность означает такую степень потенциальной молодости, которую достаточно даже просто представить и прочувствовать, чтобы она далеко превзошла своей привлекательностью любого рода, жизненностью, красотой все, чему отпущен лишь недолгий срок цветения»[3 - Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 217–219.].
Называя демократию «вневременно-человечной», а ее противника, фашизм, «временным явлением», писатель не упускает из виду, что и фашизм «имеет глубокие и, возможно, вечные корни в человеческой натуре, потому что сутью его является насилие. Его кредо – физическое и духовное насильничанье, в них он верит, их практикует, любит, чтит и превозносит, они для него даже не ultima, а prima ratio[4 - Последний… первый довод (лат.).]… Насилие – это принцип, беспощадно создающий реалии, ему под силу все или почти все, и после того, как оно страхом подчинит себе тело, оно способно подчинить даже мысли, поскольку человек не в состоянии долго вести двойную жизнь: чтобы быть в гармонии с самим собой, он вынужденно приспосабливает свои мысли к тому, как его вынуждает вести себя внешний гнет»[5 - Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 218.].
Что ж, никакое государство, наверное, не может существовать без той или иной доли насилия, в том числе и давления, оказываемого на мысли, формирования дискурсов в общественном мнении. Это интеллектуальное давление называется пропагандой. И отличие демократии, подтверждение ее присутствия, пусть даже в слабой мере, состоит не в полном отсутствии такого давления, а в возможности противостоять пропаганде, открыто, без всякой оглядки, разоблачать ее, делая властный дискурс не единственным разрешенным в обществе. Этим противостоянием пропаганде, вскрытием ложных посылов ее логики, лжи, заключенной даже в формальной правде («потому что в жизни все зависит от того, кто высказывает правду: в иных устах и правда становится ложью»[6 - lbid. S. 233.]) Томас Манн занимается в своих политических речах и статьях с 1938 по 1945 г. И, наверное, трудно найти писателя, который так мастерски, как он, владел бы искусством вскрытия противоречий, заключенных в идеологических посылах, свидетельство чему можно найти и в его гораздо более ранних текстах – например, в дискуссиях Сеттембрини и Нафты из романа «Волшебная гора».
Главный пропагандистский посыл, который разоблачает Манн, это представление об экзистенциальной угрозе немецкой нации, исходящей от антигитлеровской коалиции, о том, «что немецкому народу придет конец, что с ним будет покончено навсегда, если только он не „победит“ в этой войне, то есть если он не будет через огонь и воду следовать за гнусным бесноватым до конца – конца, который окажется ничуть не похож на победу. Он внушает вам это, чтобы вы считали свою судьбу неразрывно связанной с его собственной». «„Уничтожение Германии“ – пустые слова, которые выкрикивает геббельсовская пропаганда, заставляя немецкий народ верить, что он должен до последнего следовать через огонь и воду за нацистами». Фашизм «всеми силами пытается перемешать свою судьбу с судьбами других, без устали подчеркивая общую ответственность нации за все случившееся». «Этот мерзкий режим сделал все, чтобы нация оказалась совиновной в его преступлениях, – и чудовищно преуспел в этом». И «величайшее моральное благодеяние, какое можно оказать немецкому народу, заключается в том, что его причисляют к угнетенным народам. Ведь какой приговор можно было бы вынести Германии и какие ожидания возлагать на нее в будущем, если бы оказалось, что преступления, на которые она пустилась при нынешнем режиме, совершены по доброй воле и в здравом уме?» Поэтому немцы должны сами «сбросить с себя гнусный, несказанно унизительный для них режим, в руках которого им было суждено оказаться… вы должны доказать то, во что весь мир все еще заставляет себя верить: что национал-социализм и Германия – не одно и то же».
В чем же, по Манну, суть Германии – той страны и нации, которая оказалась на определенном историческом этапе в преступных руках? Очевидно, эта суть – в ее культуре, ее всемирной отзывчивости, в тех свойствах, которые могут проявиться лишь в духовной сфере, но дичают и вырождаются, будучи перенесенными в сферу реальной политики. «Конец национал-государственной политики с манией глобализма – ни для одного народа это не будет означать такого спасения, такого высвобождения своих лучших, самых сильных и благородных качеств, как для немцев». «Германии никогда не бывать счастливее (и это она в сущности предчувствует уже сейчас), чем внутри напитанного свободой и деполитизированного благодаря безоговорочному осуждению национал-социалистического самовластья единого мира. Для такого мира Германия прямо-таки создана, меж тем как если глобальная политика и бывала для какого-нибудь народа проклятием и обезображивающей противоестественностью – так это для аполитичной по своей сущности немецкой нации. Острый на язык француз заметил, что немец бывает грациозным, только когда выбрасывается из окна. То же самое, и с еще более дикой решимостью, он делает, когда занимается политикой. Глобальная политика – это для немцев означает расчеловечивание, что доказывает гитлеризм, этот чудовищный прыжок из окна. Это припадочная попытка с лихвой компенсировать изъян, гордиться которым у немца никогда не хватало гордости».
«Изъян», которым следовало бы гордиться, как полагает Томас Манн, это коренная немецкая аполитичность, неверие в пристойную политику, в возможность находить компромиссы между политикой и нравственностью, этический радикализм, которым могут манипулировать правители и который тогда, на поле политических действий, вырождается в свою противоположность, полную аморальность и варварство.
Здесь следует сказать о манновской концепции мифа и тождества характера и судьбы, которую он развивает в создававшейся им до конца 30-х гг. тетралогии «Иосиф и его братья». В политической публицистике этого времени писатель распространяет эту концепцию на судьбы наций. В этом свете фашистская Германия предстает персонажем, пытающимся взять на себя чужую, несвойственную ей роль, роль ведущей геополитической силы, что не может привести ни к чему иному, как к трагедии и преступлениям. «Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он, наконец, в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, – и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во „власть“… все из неуместно-неуемной зависти к Англии. Что же это за глупый и ослепляющий аффект – зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное „я“ в судьбе – удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть – к характерной роли, которая возложена на другого».
Итак, роль геополитического центра – это просто не немецкая роль. Дело не в том, что ей всеми силами мешают взять эту роль на себя, а в том, что она не может сыграть ее убедительно и достойно, именно в силу немецкого неверия в политику, из-за чего исполнение ею такой роли обречено превращаться в жуткий и не приемлемый ни для кого, особенно для ее соседей, кровавый триллер. Это происходит потому, что «немецкий народ склонен верить в… моральное превосходство более… суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет „поверхностному“ прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет – для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в… потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь – впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт – поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом – ведь факты уже налицо».
Для Томаса Манна, очевидно, даже тогда, в писавшейся в 1939 году статье «Эта война…», налицо были те факты, которые большинство соотечественников отказывались видеть и годами позже. Ощущение в точности сбывшегося предсказания и предупреждения не оставляет при чтении и этой статьи, и тех текстов, с которыми писатель обращался к радиослушателям еще в самые первые годы войны. Эта уверенность касается и общего исхода, и того, какие бедствия режим принесет свой стране. «Гитлер хвалится, что его Рейх готов к десятилетней, к двадцатилетней войне. Допускаю, что вы, немцы, задумываетесь при этом о своей участи, например, что в Германии через какой-то промежуток времени не останется камня на камне». Это сказано в апреле 1942 года, в годовщину бомбардировки Ковентри. Здесь Томас Манн комментирует известие о бомбардировке его родного города Любека и признается: «Но я думаю о Ковентри – и мне нечего возразить на то, что за все надо платить. Будет все больше любекцев, гамбургцев, кёльнцев и дюссельдорфцев, у которых не найдется на это возражений, и им, когда они заслышат над головой гул R.A.F.[7 - Англ. Royal Air Force – Королевские воздушные силы.], останется пожелать себе удачи». Он продолжает, откликаясь на новость о том, что разрушениям подвергся и дом его предков – «старый бюргерский дом, о котором теперь говорят, что он лежит в руинах, был для меня символом традиции, из которой я исходил. Но эти руины не устрашат того, кто живет симпатией не только к прошлому, но и к будущему… У гитлеровской Германии нет ни традиции, ни будущего. Она может лишь разрушать, и ей предстоит быть разрушенной».
Знали и помнили ли об этом радиопослании коллеги Томаса Манна по перу, призывая его в 1945 году «поскорей приехать» из эмиграции, чтобы «взглянуть на искаженные горем лица, на несказанные страдания в глазах многих, кто не участвовал в прославлении наших теневых сторон» и «утешить растоптанные сердца человечностью и искренней верой в то, что существует справедливость, что нельзя так жестоко и скопом разделять род людской, как это произошло здесь»? Это слова из открытого письма писателя Вальтера фон Моло, бывшего до 1933 года коллегой Томаса Манна по президиуму Прусской академии художеств, которое положило начало так называемой «большой контраверзе» вокруг отказавшегося возвращаться на родину немецкого классика. Основные тексты этой длившейся много месяцев и имевшей большой резонанс общественной дискуссии также публикуются в этом издании.
В письме фон Моло бросается в глаза характерное для послевоенной Германии непонимание той ответственности, которую несут немцы за произошедшее в предыдущие годы – той организованной режимом ответственности, о которой говорили и Томас Манн, и Ханна Арендт, и Бертольт Брехт: «Немецкий народ – невзирая на многочисленные и живые призывы, звучавшие с утра до ночи – ни до войны, ни во время войны не испытывал ненависти, и сейчас он не испытывает ее, он на нее неспособен, ибо он поистине заслуживал и все еще заслуживает своих гениев и своих учителей, которых чтит и любит весь мир, ибо – я говорю это со всей ответственностью – Ваш народ, который уже треть столетия голодает и страждет, в своей сокровенной сущности не имеет ничего общего со зверствами и преступлениями». Здесь проскальзывает типичное для традиционного патриотизма, который Томас Манн называет «эгоцентричным», представление о некой априорной святости народа, которая даже не нуждается в проявлениях, которая всегда присутствует в нем сама по себе. А заданная хронологическая рамка – «треть столетия» – полностью размывает специфику национал-социализма, обобщая все до заблуждений и ошибок, свойственных людям в целом: «мировые кризисы, начиная с 1914 года, слишком утомили и вконец запутали людей».
На призыв приехать и «исцелить хворого», пока тот «не стал вовсе неисцелим» Томас Манн ответит впоследствии: «Должен ли я… вдохновиться немецкими страданиями, протестовать против них, указывать оккупационным властям на ошибки, которые они допускают в обращении со страной или управлении ею? Нет, именно этого я не могу; как немец я мог говорить немцам, предупреждая их о грядущем возмездии. Но именно как немец, глубоко чувствующий, что все, называющееся немецким, целиком вовлечено в страшную национальную вину, я не могу позволить себе критиковать политику победителей, в которой только эгоцентричный патриотизм может не увидеть то, что другие народы годами претерпевали от Германии».
Однако еще прежде, чем Манн в первый раз откликнулся на письмо фон Моло, со статьей «Внутренняя эмиграция» выступил Франк Тисс, привнеся новые ноты в призыв к эмигрантам вернуться на родину. Тисс героизирует позицию оставшихся в годы фашизма на родине, они, по его словам, «принадлежат Германии и, что бы ни случилось, должны были оставаться на своем посту». В чем заключается пребывание «на посту» и чем оно отличается от пассивного приспособленчества, Тисс не объясняет; сам он в годы войны писал романы об итальянском певце Энрико Карузо. Однако эмигранты, какую бы позицию они не занимали, по его словам, «наблюдали за немецкой трагедией из лож и партеров заграницы», и теперь должны поскорее вернуться назад. Если же «это возвращение последует слишком поздно, они, возможно, уже не смогут понять язык своей матери».
Напечатав свою статью, не дожидаясь ответа Томаса Манна на письмо бывшего коллеги, Тисс в некотором роде занял «пост» контролера, следящего за тем, как будет реагировать из Америки немецкий классик. Поэтому закономерно, что в дальнейшем он взял на себя роль главного оппонента Томаса Манна, выступив с еще одним текстом, который мы здесь также публикуем. Кстати, из статей Тисса может создаться впечатление, что он некоторым образом причастен к созданию понятия «внутренняя эмиграция». В действительности немецкие интеллектуалы формулировали его совершенно независимо друг от друга с первых же месяцев нацистского господства. Так, мы встречаем запись за июнь 1933 года в дневнике писателя Германа Казака: «Эмигрировавшим вовне соответствуют эмигранты внутри»[8 - Цит. по: Besch H. Dichtung zwischen Vision und Wirklichkeit. Eine Analyse des Werkes von Hermann Kasack mit Tageb?cheredition (1930–1943). St. Ingbert: R?hrig, 1992.].
Томас Манн отвечает на письмо фон Моло спустя два месяца, в октябре 1945 года. Этот текст давно существует на русском в переводе Соломона Апта и многим нашим читателям знаком. Знаком он был и мне, так что некоторые формулировки даже и не могли получиться иными при попытке нового перевода, и в иных местах моя задача свелась лишь к поправкам с учетом разночтений между первой версией публикации, по которой перевожу я, и позднейшего варианта.
Среди упреков Манна к тем, кто как ни в чем не бывало, никак не обозначая свою позицию, продолжал работать в нацистской Германии в своей культурной нише, наибольшее возмущение у читателей пришедшего из Америки ответа вызвал, наверное, следующий манновский пассаж: «Может быть, это и суеверие, но у меня такое чувство, что книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, решительно ничего не стоят, и лучше их не брать в руки. От них неотделим запах крови и позора. Их следовало бы все пустить в макулатуру». Одни были оскорблены, другие восприняли эти слова настолько буквально, что присылали Манну целые списки хороших книг из всех областей знания, выпущенных в эти годы. Писатель Отто Флаке, чью статью мы также здесь публикуем, наивно возражает: «…такие авторы, как Вихерт и Каросса или, если обратиться к собственному опыту, я сам, были весьма далеки от того, чтобы публиковать нечто пахнущее „кровью и позором“». Это возражение я называю наивным потому, что речь у Манна идет о его индивидуальном, «суеверном», восприятии этих книг, определенной ауре, которую им придают годы и место издания – ауре, на которую никак не могут повлиять сами их авторы, – о субъективном восприятии внешнего объективного обстоятельства. Нельзя, впрочем, не признать, что обстоятельство это – место и год издания – действительно, сугубо внешнее, и, что характерно, если исходить из него, то в эту категорию попадают две первые части тетралогии самого Томаса Манна; «Истории Иакова» и «Юный Иосиф», вышедшие в Берлине, соответственно, в октябре 1933 и марте 1934 года.
Другой спорный аргумент Манна: «Как не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского „Фиделио“, оперу, рожденную для празднества немецкого самоосвобождения? Это конфуз, что она не была запрещена, что ее ставили на высоком профессиональном уровне, что находились певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, и публика, чтобы ей внимать. Потому что какая тупая бесчувственность требовалась для того, чтобы, слушая „Фиделио“ в Германии Гиммлера, не закрыть лицо ладонями и не ринуться вон из зала!»
Очевидно, что на это легко возразить мотивировкой, исходящей из сущности самого искусства: да, именно для того мы и исполняли на высоком профессиональном уровне эту оперу, чтобы зрители и слушатели ощутили весь контраст ее освободительного посыла с окружающей реальностью и ринулись прочь из зала – быть может, даже для того, чтобы не просто закрыть лицо руками, а смести режим… Однако тому, кто привел бы такой аргумент, следовало бы сперва очень внимательно прислушаться к своей совести – не окажется ли это враньем тем более постыдным, что подается оно под духовно-артистическим соусом. Так ли? Это ли ты вкладывал в свое искусство, в свою мысль, или просто делал рутинную работу, прячась от злобы дня за означаемыми в ней культурными ценностями?
Сам Томас Манн, продолжая создавать в эмиграции свои, возможно, лучшие книги, взял на себя миссию «странствующего оратора демократии» – «роль, в которой я временами казался себе довольно чудны?м»[9 - Манн Т. Письма. М.: Наука, 1975. С. 315.], как признается он в одном из писем. «Чудны?м» не только потому, что роль убежденного политического агитатора кажется достаточно неожиданной для такого мастера интеллектуальной прозы, полной внутренней иронии и парадоксов, но и потому, что он выступает здесь подчас оппонентом собственного консервативного романтизма времен Первой мировой войны, когда говорил об исконной немецкой инаковости, об упрямом немецком протесте и восстании против западной цивилизации. То не был другой, ничего не смыслящий Томас Манн, от которого нынешний в ужасе отшатывается. Не того, тридцатилетней давности, называет он в 40-х гг. «чудны?м», но нынешнего. Это значит, что его воззрения, в частности, воззрения на аполитичность немецкой нации, остались прежними. Поменялись не воззрения, а знак этих воззрений, вывод, который уместен из них в данных условиях. Аполитичность – «изъян», которым можно гордиться, но только не в сфере социальной жизни или, тем более, международных отношений. Инаковость Германии, ее контрцивилизационность как страны и цивилизации, ее протест, «протестантство» в широком значении – исконная черта, но в сфере свободы она приводит к деструктивным последствиям, и уж точно ее не следует пытаться распространять на внешний мир. «Свобода в политическом аспекте – это прежде всего морально-внутриполитическое понятие. Народ, который внутренне несвободен и не ответственен перед самим собой, не заслуживает внешней свободы. Он не может говорить вместе с другими о свободе, и если он использует эту звучную вокабулу, то использует ее ошибочно. Немецкое понятие свободы всегда было направлено лишь вовне; оно означало право быть немцами, только немцами и никем иным, не более того; оно было протестующим понятием сконцентрированной на себе защиты против всего, что ставит рамки эгоизму нации и ограничивает его, что могло бы его укротить и поставить на службу общности человечества. Этот строптивый индивидуализм вовне, по отношению к миру, Европе, цивилизации, внутри сочетался с поразительной степенью несвободы, незрелости, тупой покорности. Он был просто воинственным холопством, и национал-социализм лишь раздул это несоответствие внешней и внутренней потребности в свободе до состояния варварской вольницы».
Манновские обращения к нации имеют особый вес как раз потому, что в них нет никакой объективной отстраненности, доктринерства, исходящего из абстрактных представлений; они идут изнутри его опыта и совершавшегося в нем осознания судьбы нации, от которой он себя отнюдь не отделяет. Еще в «Размышлениях аполитичного» он утверждал: «Душа Германии носит духовные противоречия Европы… В этом, собственно, и состоит ее национальное предназначение. …духовно Германия по-прежнему – европейское поле битвы. И, говоря о „немецкой душе“, я имею в виду не душу нации в целом, а душу, разум, сердце вполне конкретного немецкого индивидуума, даже самого себя. Служить полем духовного сражения европейских противоположностей – это по-немецки…»[10 - Mann Th. Betrachtungen eines Unpolitischen. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1983. S. 53.] Поэтому и спустя тридцать лет, осмысляя пройденный нацией путь заблуждений, Манн признается: «Я говорил не для того, чтобы выставить себя перед всеми доброй, благородной, справедливой Германией в белых одеждах. Ничего из того, что я пытался бы сказать моим слушателям, не идет от стороннего, холодного, бесстрастного знания. Все это есть и во мне. Все это я пережил на собственном примере».
Эта глубокая вовлеченность собственной судьбой и эволюцией собственных взглядов в судьбу нации придает его радиообращениям и публичной полемике с современниками глубокую убедительность и ту долю искренней исповедальности, которой лишены тексты его оппонентов. И Франк Тисс, и Отто Флаке силятся сказать что-то о внутреннем сопротивлении, которое, оставаясь дома, они пытались оказать режиму, но выглядит это бледно, натужно, местами даже комично, когда, например, Флаке приводит список пережитых писателем лишений, венчая его героической формулой: «Из рождественских каталогов мы были вычеркнуты, для новых тиражей не хватало бумаги. Нет, мы не сдались, мы выдержали». Томас Манн, напротив, может позволить себе говорить о том, как хорошо ему в Калифорнии, «на этом великолепном побережье, где все дышит будущим» и где он построил себе «дом, под защитой которого хотел бы довести до конца труд моей жизни в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира».
Этим признанием он вызвал в Германии особенно много упреков в самодовольном эгоизме. Томас Манн не скрывает, «эгоизм, мне кажется, можно было проявить в равной степени и оставаясь в Германии, и убегая из нее». Но далее он, не церемонясь в выражениях, делает, казалось бы, совершенно иррациональное, но необычайно важное признание: «Это чертово дерьмо, называющееся национал-социализмом, научило меня ненависти. Впервые за всю мою жизнь – настоящей, глубокой, неугасимой, смертельной ненависти, о которой я мистическим образом готов вообразить, что она оказалась не без последствий для исхода событий. В гибель позорящего человечество режима я вкладывал всю душу, трудясь над ней с первого дня».
Эта «мистическая» вера в значимость твоего выбора, в то, что ты можешь своей позицией и своим словом повлиять на ход событий, никак от тебя вроде бы не зависящих, сродни сартровской идее экзистенциального ангажемента – установке на то, что своим личным выбором каждый человек выбирает Человека вообще, устанавливает Человека, это, как говорил Ницше, «неустановленное животное». Фашизму свойственно воспитывать в людях неверие в значимость индивидуальной позиции, в возможность индивидуального сопротивления. В 1945 г., когда фашистский режим пал, Томас Манн столкнулся с пассивным фатализмом тех, кто относился к фашизму как к стихийному бедствию, которое остается только претерпеть и переждать, кто пытался заставить его «верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки».
Сам он уже в 1939 году в точности мог предвидеть исход войны, конец власти национал-социалистов и то, чем они обернутся для Германии. И в этом смысле все его радиопослания были не чем иным, как попыткой предупредить и спасти свою страну; заклинающие призывы к нации отделить себя от власти были подлинным, единственно сообразным ситуации проявлением патриотизма. И то, что могло сообщать ему эту убежденность и силу предвидения, думается, не что иное, как экзистенциальная ангажированность или «мистическая», по его словам, вера в возможность связи между твоей позицией и ходом вещей.
Значимость этих текстов в наши дни невозможно переоценить. Нетрудно догадаться, по каким идеологическим соображениям они не переводились целиком в СССР (лишь фрагменты отдельных речей публиковались во время Второй мировой войны в журнале «Интернациональная литература»): Томас Манн слишком явно ангажируется за либеральную демократию. Не особенно замеченной прошла бы и их публикация в период перестройки. Но может быть, потому они и не были переведены до сих пор, что ждали важнейшего для себя часа в России. Часа, когда необходимо поставить себе вопрос: способны ли мы извлекать опыт из своих и чужих ошибок, или же нам не остается ничего иного, как повторять эти ошибки – «в силу непререкаемо-безжалостного порядка вещей», о котором так много говорили в 1945 году оппоненты Томаса Манна.
Эта война… 1940 год
Мирные предложения и слухи о мире – в том роде, что Англия хотела бы договориться с Германией и вместе с нею бороться с Россией – звучали с начала войны снова и снова и, похоже, сопровождали ее на всех этапах. Поскольку известно, что господину Гитлеру и его приспешникам ничего не хотелось бы так сильно, как «мира» – такого, каким мы осчастливлены с момента его прихода к власти, – нетрудно догадаться об источнике этих «вбросов» и шевелений. Что им противостоит и на что им без сомнения придется наталкиваться в будущем – это вновь и вновь со всей ясностью и окончательностью сформулированное решение Англии и Франции не заключать мира с нынешним немецким режимом.
Мне хотелось бы знать, каково немецкому народу принять к сведению такую данность. Изгнанный из его среды безграничным отвращением к нравственной и материальной разрухе, жертвой которой стал этот народ, отделенный от него тремя тысячами миль, напрасно спрашивает себя немец, о чем только думают его соотечественники, когда они делают все возможное для того, чтобы помочь победить этому погрязшему в злодеяниях, кровавому, нравственно ослепленному, презренному и совершенно недоговороспособному режиму – если только можно назвать победой то, что, будь оно даже достигнуто, никогда не будет принято миром, не приведет ни к какой стабильности и никогда не оставит в покое ни Европу, ни саму Германию.
Никто не обманывает себя иллюзией, будто силам, которые вовлечены в достижение реального мира, будет легко не то чтобы «уничтожить» – это оборот глупый и бессодержательный – Германию, но привести ее в чувство, привести ее к самой себе и привлечь к той социальной работе, которая возложена на Европу, для которой она созрела, и которая не может быть выполнена без Германии. Только богопротивно-анахронический дух насилия немецких правителей стоит на пути выполнения этой задачи. Этот дух должен быть побежден, что, к сожалению, означает на практике, что побеждена должна быть Германия. Ибо мы стоим перед тем прискорбным фактом, что немецкий народ поддерживает тех, кто находится у власти, и (во время войны еще неколебимей, чем прежде) верит, что он должен сделать своим собственным делом то, что давным-давно является исключительно их делом, и вот уже шесть с половиной лет предоставляет все свои умения, силу, терпение, дисциплину, жертвенность в полное распоряжение жалкому дилетантизму своих правителей.
Почему он это делает? Что за ложные представления о преданности и какое заблудшее ханжество побуждают его превращать свои великие качества в пьедестал для ничтожного выскочки? Приятно ли немцам составлять его свиту? Хорошо ли им в своей преданности? По душе ли им эта разновидность людей, которым злополучная, густо замешанная на обмане и мошенничестве фортуна позволила возвыситься до статуса хозяев народа? Это невозможно. Немецкий народ знает приличия, любит право и чистоту. «Закон» – слово, которое поэты любят связывать с его характером. Как же он выносит чуждую народу низость этих правителей? Их грязную жестокость и мстительность, то, что в их природе нет ни искры великодушия, их трусливую похоть измываться над слабыми, осквернять человеческую сущность, насиловать духовно и физически, короче говоря, их абсолютную растленность. И вот это публика, которой человек обязан воистину хранить верность до самой смерти! Всей своей плотью, всем, на что ты способен и что у тебя есть, требуется покрывать эту систему, коррупция которой смердит до небес, чьи ущербные бонзы предаются сатрапической роскоши и с помощью огромных зарубежных активов намерены продолжать вести статусную жизнь, если, как они всегда предчувствовали, с властью в стране им придется однажды расстаться. Чуть посимпатичнее из них трусливый тиран с либеральными замашками, любитель оперы и «фельдмаршал», шокирующий фантазией в выборе мундиров, который убивает и пирует, как велит ему его жовиальный нрав, палач-чистюля, не лишенный некоторого благоговения перед высотами, на которые судьба вознесла бедолагу-морфиниста и небесного вояку, и потому не чуждый способности «жить и иногда давать жить другим». Остальные – это такая компания, что язык отказывается давать им характеристики.
Что касается главаря, то мы не можем пройти мимо, хоть немного не воздав ему должное, потому что народ считает его «чистым». В течение семи лет немецкий народ изо всех сил старался верить, что тот не ведает, что творят подчиненные, в то время как он всего этого хотел, обо всем знал, и вся грязь, осквернявшая Германию, включая пожар Рейхстага, проистекала из смрадной душевной жизни этого ничтожества.
Помнят ли еще немцы об этом событии и о болоте тогдашних судебных процессов, этом несказанном фарсе правосудия, до которого пришлось опуститься высшему суду империи, этой смехотворной попытке повергнуть зрителей в ужас, когда вдобавок каждый миг казалось, что вот-вот всплывет на поверхность неприглядная правда? Преступник выступал в качестве свидетеля, а накачанный наркотиками юнец, которому дали в руки фитиль, а в карман сунули коммунистический манифест, был приговорен к смерти. Видели ли они в истории правовой жизни своего отечества что-либо подобное? То было началом. С этого началось «правление», сделавшее Германию пугалом и приведшее ее к нынешней войне.
Ни к чему иному, как к войне оно и не могло привести – в этом никогда не было сомнений. Внутренняя и внешняя политика, внутренняя жизнь народа и его поведение в отношении к содружеству наций стоят в прямой, закономерной и несомненной связи. Не бывает так, чтобы вовнутрь шло насилие, а наружу исходил мир. Путь страны, в которой происходит то, что происходит в Германии последние шесть с половиной лет – страны, в которой вся внутренняя политика была зациклена на «пожаре Рейхстага» и больше ни на чем, иначе говоря, путь вранья и скотства неотвратимо ведет к войне. Неужели немцы этого не знали? Неужели им до такой степени не дано связывать одно с другим, чтобы понять, что они стоят перед катастрофой, которую «национал-социалистический» режим нес в себе с первого мгновения, еще до своего, если можно так сказать, появления на свет, и что из него не могло и выйти ничего иного, кроме катастрофы? Ради существования этого режима, ради его увековечения, ради того, чтобы его чудовищное благословение осеняло собой полмира, весь мир, немецкий народ готов год из года голодать, истекать кровью, сражаться и изо всех сил стоять за своего лидера – до последнего, до истощения, до разрухи, до «победы». Можно ли такое понять?
Все это время, чтобы просто выжить, чтобы не отчаяться нравственно в самом себе, ему приходилось всеми силами вытеснять из своего сознания то, что даже и в вытеснении постоянно отягощало его совесть: все злодеяния, человеческие беды, все бесчестие, коррупцию и самоубийства, которые проистекали из отвратительно похотливой автократии этой клики, и которыми она бесчестила имя Германии. Государственная расправа над мальчишками из рабочего класса за их участие в печально известных уличных боях, – то есть над молодыми людьми, приверженными тому самому социальному и экономическому учению, с которым ныне национал-социализм с полным бесстыдством заключил союз – все это, выходит, было правильно с точки зрения немецкого народа? Пыточные подвалы гестапо, концентрационные лагеря, тихие оазисы бескрайней жестокости, где оголтелые убийцы вправе подвергать своих жертв всем пыткам и бесчинствам, какие только может придумать дегенеративное воображение, – несомненно, немецкие сердца бились сильней при мысли об этом. Они прямо-таки выпрыгивали из грудей… но нет, не будем подтрунивать над немецким народом – ведь его сердце наверняка сжалось от стыда и отвращения при виде того «решения», которое самодержавно правящая клика вынесла касательно еврейского вопроса; при виде вопиющего бесправия и откровенного унижения этих сограждан; при виде погромов, которые под смехотворным предлогом учинили развратители народа, сделав анархию зримой воочию, вынеся ее на усеянные битым стеклом улицы и окутав немецкие города дымом горящих синагог.
Возможно ли, чтобы хоть один здравомыслящий немец, видевший это, хоть на час поверил, будто это правительство «хотело мира», что война была навязана ему и народу злокозненными врагами? Какой смысл закрывать глаза на правду, которая пробивается даже сквозь сомкнутые веки: что в таких делах и картинах, во всем – всем без исключения, что происходило в Германии после прихода к власти этих ничтожеств, уже содержалась война?
Отобрать у народа свободу, вышибить из него дубинками всякую мысль о ней, на месте права посеять страх – но в качестве компенсации внушить чувство расового превосходства по отношению к меньшинству, которое вдобавок помечают позорным пятном на груди, с которым исполняют особые танцы унижения – ловкий трюк! Думаю, немцам не хватает аристократического самоощущения. Если у евреев с этим обстоит плохо, то у немцев немногим лучше. Они своими глазами наблюдали повседневное человеческое разложение, порождаемое ужасом, бледный страх за жизнь и хлеб, ломку характеров, которые могли бы пройти через жизнь достойно во времена, дававшие физическую возможность для человеческого достоинства; раскрепощение всех дурных инстинктов, подхалимство, лесть, циничный прагматизм в восприятии действительности, доносы, отравление атмосферы семейной жизни, предательство дезориентированных и растерянных детей своими родителями. Они сполна вкусили полнейшую человеческую разруху, которую имеет своим следствием диктатура (и какая!.. диктатура настоящего сброда!), обезображение духа народа, которому по природе дорога чистоплотность – и в качестве единственного утешения за столь плачевный опыт им было брошено одно: они «арийцы».
Но нет, слышим мы, утешения были куда как большими и значимыми. Все было вовсе не такой уж большой ценой за то, что еще дали немецкие правители своему народу – возвратили после долгих лет лишения: его национальную честь, его власть и уважение к нему среди народов мира. Они пьяняще высоко раздули притухшее было пламя национального самолюбия, заставили исчезнуть в счастье народного единения партийные распри и классовую борьбу; они разорвали позорный Версальский договор, выковали для Германии могучее оружие, в результате чего, как по волшебству, разрешилась проблема безработицы, от которой изнемогала Республика; они добыли свободу вооружений для Рейнской области, возвели «линию Зигфрида», заняли Австрию, подняли флаг со свастикой над Градчанами, разбили Польшу и половину ее присоединили к Рейху. Немецкое сердце, чего тебе еще нужно? Неужели кое-какие индивидуальные невзгоды и потери, всеобщее ущемление старомодных либеральных благ вроде свободы и права – чересчур высокая цена за все это величие?
Было бы это еще полной ценой! Но нет, немецкому народу придется платить и дальше. Страх, ненависть, возбужденные им в соответствии с тупым и разрушительным принципом oderint, dum metuant[11 - Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71743411?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Мигранян А. Новые Передоновы // Известия. 3 апреля 2014.
2
Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie // Mann Th. Essays. Bd. 4. Frankfurt-a-M.: S. Fischer, 1995. S. 215–217.
3
Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 217–219.
4
Последний… первый довод (лат.).
5
Mann Th. Vom zuk?nftigen Sieg der Demokratie. S. 218.
6
lbid. S. 233.
7
Англ. Royal Air Force – Королевские воздушные силы.
8
Цит. по: Besch H. Dichtung zwischen Vision und Wirklichkeit. Eine Analyse des Werkes von Hermann Kasack mit Tageb?cheredition (1930–1943). St. Ingbert: R?hrig, 1992.
9
Манн Т. Письма. М.: Наука, 1975. С. 315.
10
Mann Th. Betrachtungen eines Unpolitischen. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1983. S. 53.
11
Пусть ненавидят, лишь бы боялись (лат.).
Томас Манн
Тип: электронная книга
Жанр: Публицистика
Язык: на русском языке
Стоимость: 520.00 ₽
Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
Дата публикации: 22.03.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: В эту книгу вошли радиообращения и статьи, с которыми выдающийся немецкий писатель Томас Манн в годы Второй мировой войны обращался из эмиграции в США к своему народу, а также ключевые тексты полемики 1945 года, связанной с отказом писателя возвращаться на родину. Подавляющее большинство текстов публикуется на русском языке впервые. Перевод выполнен по изданиям: «Deutsche Hörer!» by Thomas Mann