Главная страница | Ужасы | Трупорот и прочие автобиографии

Трупорот и прочие автобиографии
Джон Лэнган
Мастера ужасов
Обычный дом на Хеллоуин становится проводником чего-то первородного и жуткого; глава семейства исследует странную башню, внутри которой обитает настоящий монстр; сын приезжает в родной город своего недавно умершего отца и выясняет, что здесь все связано с легендой о древнем титане по имени Трупорот, пожирающем тела живых и души мертвых; старая няня предлагает мальчику, за которым присматривает, сыграть в одну игру и найти обитающее в зеркале загадочное существо, способное исполнить любые желания. Все это и многое другое ждет вас в мирах Джона Лэнгана, где живут самые разные чудовища: вампиры, банши, плотоядные великаны, мантикоры и даже Годзилла. И все они оказываются куда страшнее и таинственнее, чем в легендах.

Джон Лэнган
Трупорот и прочие автобиографии

CORPSEMOUTH AND OTHER AUTOBIOGRAPHIES
Published by arrangement with Synopsis Literary Agency and Ginger Clark Literary, LLC.

© 2022 by John Langan
© Елена Парахневич, перевод, 2025
© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
* * *
Посвящается Фионе


Кора
Энни, моя жена, затеяла «Прогулки с привидениями», когда нашему сыну было три года. В то время мы снимали домик на тихой улочке. До жены дошли слухи, будто некоторые дети из садика не отмечают Хэллоуин, поскольку живут в опасном районе и родители не решаются отпускать их одних.
– Надо что-то делать, – сказала Энни. – Давай устроим праздничный квест?
Я согласился. В конце концов, каждый ребенок имеет право подурачиться в День Всех Святых. Мы с супругой придумали сценарий и разработали маршрут, задействовав территорию возле нашего дома и гаража, включая склон холма и террасу, вырубленную в скале. Развесили повсюду ватную паутину из «Уолмарта», закинули в нее коллекцию резиновых пауков нашего сына; в центре двора прицепили огромную куклу-птицееда, сказав детям, что под ней надо обязательно пригнуться. Затем набили желтые перчатки для мытья посуды пупырчатой пленкой, измазали пальцы красной краской и воткнули их в проволочный забор вокруг гаража. Краска, высохнув, стала розовой; но зрелище получилось не смешным, а скорее сюрреалистичным.
– Смотрите не попадитесь мертвецам в руки! – предупредили мы детей.
У дальнего края террасы на белом пластиковом стуле усадили чучело в виде набитых соломой старых джинсов и рубашки, завязав штанины и рукава узлом. Голову я сделал из молочной бутылки, выкрасив ее в зеленый цвет и нарисовав лицо. Глаза нарочно изобразил побольше и пострашнее. Энни положила перед чучелом половинку гнилого арбуза и воткнула туда десяток пластиковых ключей. Детям мы сказали, что это чудовище Франкенштейна. Оно спит, но в любой момент может проснуться. У ног лежат его протухшие мозги. Каждому участнику квеста нужно, не разбудив монстра, засунуть туда руку и достать из мерзкой слизи ключ. Потом надо как можно быстрее, со всех ног, бежать к дому. Там на крыльце детей встречала Энни в костюме ведьмы (правда, остроконечная шляпа у нее была не черной, а ярко-оранжевой, с полями из сетки). Она проверяла, есть ли у ребенка ключ, велела опустить его в стоящий перед ней пластиковый чайник, а взамен выдавала коричневый бумажный пакет, украшенный пауками и битком набитый конфетами.
Раздав призы, мы предложили участникам квеста прогуляться по нашей улочке: здесь было тихо, спокойно, и соседи не скупились на сладости.
Первая «Прогулка с привидениями» так понравилась детям, что стала традицией. Несколько лет спустя, когда мы переезжали в другой дом, друзья сына наперебой задавали один и тот же вопрос:
– Мы же будем отмечать Хэллоуин на новом месте?
– Разумеется, – отвечали мы.
Дом был меньше прежнего, зато в нем имелся большой, сухой и почти пустой подвал. Энни сказала, лучшего места для нашей затеи не придумать. Когда вечером сгущались сумерки, я собирал приятелей сына у задней части дома, где земля круто уходила вниз, обнажая северо-восточный угол подвала и установленную там дверь, и очень громко и надрывно, на манер циркового распорядителя, рассказывал детям о том, что ждет их на сей раз.
Сначала в подвале размещалась лаборатория Франкенштейна. Потом – результаты самых жутких экспериментов доктора Моро. Затем – пещеры под (якобы) заброшенным замком Дракулы. Как и в первый раз, перед детьми ставилась конкретная цель. Им предстояло украсть батарейки, которыми Франкенштейн собирался подпитать свое новое чудовище, спасти чучела животных из лап кровожадного доктора Моро, найти и достать волшебные кольца, способные воскресить Дракулу.
С фонариком в руке я водил детей по подвалу, направляя луч то на банки с резиновыми глазными яблоками, то на ведра с пластиковыми змеями, то на загадочные граффити на цементных стенах. Наш путь завершался в одном и том же месте – в маленькой кладовке в юго-восточном углу подвала. Когда риелтор показывал дом, это помещение назвали сауной. Напротив двери стояла металлическая корзина, наполненная большими круглыми камнями, так что комната и впрямь могла использоваться в качестве парилки, однако сток в центре пола, пожалуй, для сауны был чересчур велик. А вдобавок и очень глубок: сколько ни светили мы в него фонариком, дно так и не увидели. Решив, что это пересохший колодец, мы закрыли дыру листом фанеры. Заводя детей в комнату, я вставал возле крышки, чтобы никто ненароком туда не свалился. Когда участники квеста выполняли последнее задание, я отправлял их наверх, где детей ждала Энни в очередном костюме ведьмы (но непременно с оранжевой шляпой) и с конфетами наготове.
Последний Хэллоуин у нас получился самым интересным. Мы выбрали археологическую тематику в духе «Индианы Джонса» и «Мумии». После ремонта оставался большой мешок с песком, и мы засыпали им пол, раскидали повсюду пластиковых змей, резиновых пауков и скорпионов. Стены подвала я изрисовал самыми зловещими иероглифами, какие только сумел найти в интернете. У друга взял двухметровую картонную коробку, выкрасил ее золотой краской и изобразил на крышке силуэт фараона. Рукотворный саркофаг мы поставили в углу и разбросали рядом пластиковые кости. В этот раз было решено использовать и пересохший колодец: мы сняли с него крышку, а пол вокруг исписали еще более жуткими символами.
Впервые и сама Энни принимала активное участие в квесте. Примерно за месяц до Хэллоуина нас пригласили на детский день рождения, в конце которого все гости по очереди молотили по огромной пиньяте в виде головы Медузы Горгоны. Резиновые змеи, которыми она была украшена, оторвались, но сама голова почти не пострадала. Энни, задумавшись, спросила у хозяев, нельзя ли ее забрать.
– Зачем она тебе? – удивился я.
– Увидишь, – загадочно ответила жена.
Энни вырезала в ней отверстие, превратив в подобие маски. Надела бледно-зеленое платье из секонд-хенда, добавила пару длинных серых перчаток и – вуаля! – стала богиней.
– И что ты за богиня? – спросил я.
– Неважно, – отмахнулась она.
Роль ее была проста: сидеть в углу подвала напротив саркофага. Дети увидят маску, решат, что это манекен; а когда Энни встанет, перепугаются до полусмерти.
– Давай задействуем и колодец, – предложил я. – Пусть дети кинут в него что-нибудь – преподнесут тебе дар.
– Не мне. Богине, – уточнила Энни.
Мы договорились, что я дам детям по конфетке, которую надо будет бросить в колодец в качестве подношения.
В общем «Прогулка» удалась. Я боялся, что в свои одиннадцать лет сын окажется слишком взрослыми для подобных забав и наш реквизит уже не впечатлит подростков, но Робби проникся и заразил азартом остальных приятелей. Даже один вредный мальчишка, который постоянно твердил, что ничего не боится и что декорации у нас просто дешевка, – и тот заметно нервничал.
Когда я завел детей в сауну, окрещенную «Палатой душ», и Энни медленно встала, все дружно ахнули.
– Это мама Робби! – шепнул кто-то.
– Точно? – усомнился другой.
Решив подыграть, сын ответил:
– Нет, это не мама. Непохожа!
– Она же в костюме! – прошипели ему.
– Мама наверху! – произнес сын, скорчив испуганную гримасу.
Костюм при всей своей простоте (а может, и благодаря ей) получился очень впечатляющим. На огромной голове застыло пустое выражение, как у безликого манекена в магазине; глаза казались слишком большими по сравнению с остальными чертами лица; узкий, почти заостренный нос выдавался вперед, а губы будто склеились. Левая щека была смята (напоминая о недавнем прошлом в виде пиньяты). Вдобавок Энни нарочно задирала подбородок, чтобы пустые глазницы смотрели поверх детских голов.
– О Древняя Сила! – произнес я. – Мы принесли тебе дары! Прими их и не забирай нас во тьму, откуда ты явилась!
Я импровизировал, но получалось вроде бы неплохо. Дети по очереди выходили вперед и бросали в колодец конфеты, которые я им вручил. Девочки при этом попискивали. Вредный скептик и вовсе швырнул ириску издалека – вроде бы небрежным жестом, но руки у него заметно тряслись (отчего я, надо признать, тайком ухмыльнулся).
Мы сбились со сценария только раз, по вине младшего брата одного из приятелей сына. Ему было всего семь лет, и он производил впечатление очень хрупкого и ранимого мальчика. Я не хотел брать его на «Прогулку», но малыш просился, не желая выглядеть слабаком в глазах брата. Мать предложила пойти вместе с ним – мол, если сыну будет слишком страшно, она его успокоит. Так и вышло, мои опасения подтвердились. Пока я рассказывал одну жуткую историю за другой, мать что-то бормотала сыну на ухо, а он испуганно таращился по сторонам, явно мечтая поскорей оказаться на улице. Когда настал его черед выйти вперед и бросить конфету в колодец, мальчик наотрез отказался.
– Ну же, – подтолкнула его мать. – Это не страшно.
Мальчик яростно затряс головой. Он дрожал всем телом, будто от холода.
– Перестань! – шикнула мать. – Это всего-навсего миссис Энни.
Мальчик, стуча зубами, спросил:
– Откуда ты знаешь?
– В смысле? – удивилась мать.
– Откуда ты знаешь? – повторил он. – Откуда ты знаешь?
Я ждал, что Энни снимет маску и покажет мальчику лицо, но жена сидела неподвижно.
– Откуда ты знаешь? – твердил ребенок, не слушая матери: мол, это всего лишь игра и перед ним соседка в костюме. – Откуда ты знаешь? – не унимался он.
Пришлось вмешаться мне: я объявил, что детям пора наверх. Сына с приятелями я проводил до лестницы, напомнив, чтобы смотрели под ноги. Когда дети открыли дверь на кухню, осветив ступеньки, я вернулся обратно в сауну. Малыш с матерью уже выходили оттуда; глаза у мальчика были мокрыми, но он выглядел не напуганным, а скорее смущенным. Я остановился, спросил у его мамы, все ли хорошо. Та успокоила: мол, ничего страшного.
– Ваша жена – великая актриса! – улыбнулась она. – У меня от нее мурашки по коже.
– У меня тоже, – рассмеялся я.
Я заглянул в сауну, но Энни там не было; видимо, она вышла через дверь в подвале, обогнула дом и зашла через парадный вход. Когда я вернулся в кухню, жена в костюме ведьмы – в черном платье, изрезанном в лохмотья, с тяжелыми бусами на шее и в пресловутой оранжевой шляпе – уже стояла в окружении детей и разливала по чашкам сидр. Я пробрался к ней сквозь толпу и поцеловал в щеку.
– Ты просто нечто!
– Даже не представляешь насколько, – ответила Энни и протянула мне чашку, чтобы я передал ее дальше.
Как ни странно, такие события очень быстро стираются из памяти. Я вспомнил о том, что происходило в Хэллоуин, только месяц спустя, уже после Дня благодарения. Стояла поздняя ночь, почти утро. Я отчего-то неожиданно проснулся. Еле стряхнул с себя сон, словно тяжелое одеяло. Не знаю, что меня разбудило. Было впечатление, будто я уснул слишком крепко, а тело решило выдернуть меня из другой реальности.
В доме чувствовалась некая странность. Такое бывает, когда ночью отключают электричество и ты просыпаешься оттого, что стало холодно и угасло тихое гудение домашних приборов. Я посмотрел налево, но вторая половина кровати оказалась пуста. Наверное, Энни встала в туалет и невольно потревожила меня. Я прислушался, но шагов не услышал. Возможно, она устала от моего храпа и ушла спать на диван в гостиную. Я перекатился на спину и вдруг заметил в углу комнаты, справа от двери, странную фигуру. Рывком сел, сердце забилось так, словно меня окатило ледяной водой. В комнате было очень темно, но все равно проступали очертания огромной головы и платья.
Я открыл рот, хотел спросить: «Дорогая, что ты делаешь?», но не сумел выдавить ни слова, отчего-то зная: кто бы ни стоял в темноте, это не моя жена. Фигура застыла на месте, склонив в мою сторону голову, а я сидел на кровати, мысленно задавая себе один и тот же вопрос («Откуда ты знаешь?»). Тьма выглядела зернистой, будто сам воздух стал другим; из того угла веяло жутью и древностью. Наконец фигура развернулась и вышла за дверь.
Вопреки моим ожиданиям, ступеньки ведущей вниз лестницы молчали: ни скрипа, ни стона. Меньше всего на свете мне хотелось вставать и идти вслед за незваным гостем. Однако в соседней комнате спал мой сын и где-то в доме была жена. Как можно тише я вылез из-под одеяла и направился к двери, жалея, что так и не положил под кровать бейсбольную биту. Коридор был пуст. Дверь в спальню сына закрыта. Я заглянул к нему, но Робби крепко спал, и в комнате никого не было. Мог ли гость бесшумно пройти по лестнице? Вряд ли, но деться ему больше было некуда. Я спустился, тяжелым скрипом возвещая о каждом своем шаге, однако и на первом этаже никого не обнаружил: ни незваного гостя, ни Энни.
В панике я схватил с разделочной доски рядом с кофеваркой большой нож и направился к лестнице в подвал.
Энни я нашел в сауне. Она стояла над пересохшим колодцем. Жена была голая; длинные волосы свесились ей на лицо. К тем иероглифам, которые я нарисовал вокруг отверстия, она добавила еще несколько. В правой руке Энни держала горсть конфет, брала их по одной и кидала в колодец. Я положил нож на пол рядом с дверью и подошел к жене. Что говорить, я не знал. Не поднимая глаз и не произнося ни слова, она протянула мне конфету. Я взял ее. Это была ириска. В детстве из-за такой я лишился зуба. Тот немного шатался и, прилипнув к тянучке, вырвался из десны со сладкой острой болью, которая наполнила рот вкусом крови и сахара. Я посмотрел на сухой колодец: в темную дыру, уходящую невесть куда.
«Ты даже не представляешь насколько», – сказала мне Энни в ночь Хэллоуина. Она была права. Я бросил свое подношение в темноту и потянулся к жене за новым.

Самодельные монстры
Можно ли назвать мое детство счастливым? Даже не знаю… не знаю, что вам сказать.
Если под счастьем понимать удовлетворение физических потребностей, будь то пища, кров над головой или забота о здоровье, то да – безо всяких сомнений, я рос счастливым ребенком! Насколько помню, я никогда не голодал (если не считать обычного детского нытья, мол, «когда ужин, умираю с голоду!»). Отец давал деньги на карманные расходы; мать старалась одевать по последней моде (правда, фотографии тех лет я стараюсь не разглядывать – стыдно до жути). Стоило мне пожаловаться на малейшее недомогание, как меня срочно везли к врачу (и происходило это довольно часто: то я падал в гараже и ударялся головой о бетонный пол, то мать обнаруживала загадочную шишку у меня между бровей – в силу возраста уж не помню всех подробностей).
Если же трактовать счастье как взаимопонимание в семье и поддержку близких, то все намного сложнее. Разумеется, я любил родителей, как и полагается всякому ребенку, но эта любовь была пронизана страхом. Я боялся не физического наказания, нет; не припомню, чтобы на меня поднимали руку, разве что изредка шлепали по заднице, когда я был совсем маленьким. Отец иногда грозился меня выпороть, но лишь на словах, чтобы я прекратил ему перечить. Я был старшим ребенком в семье. Мать долго, семь лет, не могла забеременеть, и когда я наконец появился на свет, меня чуть не задушили любовью. Возможно, именно поэтому я крайне чувствительно воспринимал малейшие перемены в родительском настроении, особенно когда родился мой младший брат, а потом – сестры. Мои чувства к родителям сложно описать одним словом: я испытывал к ним неистовую, почти животную любовь, но она была пронизана ревностью, разочарованием и чувством вины.
Семья росла, а дом становился теснее: жилье, рассчитанное на троих, с трудом вмещало шесть человек. Отец с матерью старались выделить каждому свой уголок: диван переставили в гараж, из гостиной сделали спальню, мы с братом заняли прежнюю родительскую комнату, а сестры – мою бывшую детскую. Кстати, забавный факт: какими бы разными мы с братом и сестрами ни выросли, каждый из нас сейчас живет в большом доме, где у него есть личное пространство.
Простите, отвлекся. Дело в том, что эмоции, которые я испытывал в детстве, казались слишком огромными и непомерными для моего организма. Они бурлили во мне, порой прорываясь наружу. Можно сравнить меня с городом из фильмов про чудовищ, которые крутят ночами по телевизору: вот все мирно и спокойно, а через минуту огромная рептилия крушит здания, давит автомобили с автобусами и дышит пламенем на толпы бегущих людей. После подобного выброса эмоций я всякий раз чувствовал себя разбитым и пустым, особенно если выплескивал злость.
Много ли было у меня игрушек?.. Да, вы правы! Как раз про игрушки я и хотел сказать. Денег в нашей семье на них не жалели. Чаще всего покупали боевые фигурки – хотя в то время, кажется, они назывались иначе, как именно – не вспомню. Сперва у меня появился солдат из «Джи-Ай Джо»: большой, на шарнирах, с волосами и бородой из мягкого пушистого волокна, которое сбивалось в комки, если искупать игрушку в ванне. Потом Орлиный глаз: он мог сканировать пространство вокруг себя, вращая зрачками, если дергать за рычаг на затылке. Был еще Кунг-фу-Хват с руками из мягкого пластика, который вскоре начал крошиться. На смену им пришло новое поколение фигурок из «Звездных войн»: они были меньше, плохо гнулись, но считались ужасно крутыми. Вместе с машинками из наборов мне дарили их на все праздники.
Однако больше всего я мечтал о фигурке, которую видел только по телевизору. То был Годзилла, король монстров, чьи приключения я обожал еще с первого класса, когда мне пересказали сюжет (как впоследствии выяснилось, весьма неточно) «Годзиллы против Кинг-Конга». Японская рептилия впечатлила меня до глубины души: может, потому что была похожа на динозавров, которых я боготворил, как и все мальчишки моего возраста, а может, потому, что в конце Годзилла не умер, а просто ушел, чтобы появиться в следующем фильме. Никогда не любил трагедии. Впрочем, какому ребенку они по душе?
В одном из фильмов, «Годзилла против Гидоры», показали мальчика, сына кого-то из героев, у которого было несколько фигурок Годзиллы. Когда я увидел их, то потерял покой и долго искал нечто подобное по всем магазинам игрушек, но у нас таких не продавалось. Интернета в те времена не было, и я понятия не имел, где их можно достать. Меня мучило нехорошее предчувствие, что они продаются только в Японии или вовсе представляют собой реквизит, сделанный специально для фильма.
Мне так хотелось заполучить фигурку Годзиллы, что в четвертом классе я смастерил ее сам. Взял Капитана Кирка (тот не слишком мне нравился), снял с него форму и ботинки, раскрасил засыхающим зеленым маркером. На скотч прилепил к спине треугольные зубцы, кропотливо вырезанные из картона, к заднице приклеил хвост из алюминиевой фольги. Попытался соорудить морду рептилии из того же картона и скотча, но добиться сходства так и не сумел. И все же фигурка, если включить воображение, получилась отдаленно похожей на Годзиллу, поэтому за неимением лучшего я использовал ее в своих играх.
Из картонных втулок, корешков от блокнотов с отцовской работы, фольги и скотча я сооружал для своего монстра здания, которые тот мог разрушить. Например, я стащил у мамы противень, застелил его фольгой, сделав подобие реки Гудзон, и склеил картонный мост, а рядом поставил макет Гражданского центра и нескольких высоток, которые помнил по поездкам в Поукипзи. Разумеется, пропорции я не соблюдал, но все равно вид знакомых пейзажей, по которым шагает огромное чудовище, вызывал в душе трепет. Однажды, разыгравшись не на шутку, я смастерил декорации на половину обеденного стола. Начертил на большом листе карту нашего района, а из зубочисток, которые лежали в ящике кухонного стола (видимо, остались после какого-то праздника), сделал деревья. Палочки я воткнул в кусочки ластика, чтобы не падали. В шкафу, где хранились лекарства и косметика, нашел пакетик ватных шариков, измазал их зеленой краской и нацепил на зубочистки вместо листьев. Из разномастных коробок, которые раздобыл в гараже или склеил самостоятельно, соорудил макет нашего дома и соседних зданий, в том числе начальной школы, где я учился, детского садика в паре кварталов от нас и болота.
Маму так впечатлил результат моих стараний, что она решила сфотографировать меня на его фоне, попросив взять в руки импровизированного Годзиллу. Брат, который постоянно терся рядом и стоял у меня над душой, сказал, что получилось классно (больше затем, чтобы задобрить маму). Сестры мой проект проигнорировали, а отец, вернувшись с работы, увидел лишь половину конструкций (остальное, к маминому сожалению, я успел разрушить), но все-таки тоже меня похвалил.
Все комплименты я пропустил мимо ушей. Мое воображение занимали фантазии: очень яркие, почти как воспоминание. Я стоял на крыльце. На севере, за широким заросшим полем через дорогу от нашего дома, шагал Годзилла – огромный, с небоскреб ростом. Он двигался неспешно и задумчиво, но каждый его шаг приближал чудовище на добрых пятьдесят метров. С веток в панике слетали птицы. Позади скрипел дом, дрожала земля; на полке звенели мамины очки. Деревья трещали и ломались, сминаемые под ногами Годзиллы, будто трава. Он опустил когтистую лапу размером с сарай на поле через дорогу и замер. Окинул горящим белым взглядом возникшие перед ним дома и школу, словно гадая, что это за странные кусты. Я слышал, как монстр дышит, втягивая и выпуская мощные потоки воздуха. Он издавал низкий ровный гул, точно земные плиты накатывают друг на друга. От рифленой шкуры исходил жар, заставлявший увядать и чернеть высокую траву. Даже у меня по всему телу выступил пот. В ноздри ударил запах горелого металла.
Годзилла открыл пасть и зарычал, а я зажал уши руками и припал к крыльцу, словно мог укрыться от этой твари, чей грохот выбивал стекла во всех домах в округе, в том числе и в моем. Годзилла шагнул вперед. Земля вздрогнула, меня швырнуло на спину. Монстр взял правее и направился к дому Эдди Айсли, который стоял неподалеку от нашего. Левая нога чудовища пронеслась над серым фермерским домом мистера Уорнера и снесла фасад; остальная часть здания качнулась, наполовину осыпавшись. Правая нога накрыла двухэтажный голубой особняк Айсли, и тот лопнул, точно воздушный шарик. Куски кровли, обшивки и стен полетели во все стороны. Но тварь не угомонилась: увидев, что задняя часть дома с террасой устояла, как и небольшой сарай, где мистер Айсли хранил инструменты и в непогоду держал машину, чудовище дважды подняло и опустило гигантскую лапу, растаптывая то, что осталось от особняка Айсли, в щепки. Из-за тряски дом Уорнеров окончательно рухнул, а меня подбросило, словно на батуте. Годзилла шагнул вперед и пнул сарай, который скрылся в облаке осколков, а черная крыша взмыла в воздух. Монстр фыркнул и пошел дальше по улице.
Спрашиваете, что я при этом испытывал? Неописуемую радость! Увиденное – а я, клянусь, увидел эту сцену воочию, будто она развернулась в реальности, на моих глазах, – заставило меня трепетать от восторга. Ужас от появления чудовища не шел ни в какое сравнение с ликованием, которое бушевало в душе. В кои-то веки мои эмоции были соразмерны окружающему миру!
Особенно радовало, что Годзилла разнес вдребезги дом Эдди Айсли.
Эдди… Пожалуй, из-за него я тут с вами и разговариваю – из-за него и из-за того, что с ним произошло. Мы были ровесниками и учились в одном классе с тех самых пор, как его семья поселилась по соседству (я тогда был во втором классе). Кажется, Айсли приехали откуда-то из Аризоны, хотя не знаю, что привело их в такую даль, на север Нью-Йорка. Может, отца перевели в здешний филиал: он, как и все мужчины в городе, работал в «Ай-Би-Эм» (в то время долина Гудзона, от Уилтвика до Оссининга, включая Поукипзи и Ист-Фишкилл, считалась главной вотчиной компании).
Эдди был ниже меня ростом, но крепче сложен, особенно до пубертатного скачка, когда я резко вымахал выше матери. Руки и ноги у меня тогда казались чрезмерно длинными, будто тело заранее готовилось к грядущим переменам; волосы, светлые и тонкие, торчали как придется, а вот у Эдди была густая черная шевелюра, которую он с военным педантизмом зачесывал на правый пробор. Еще он носил тяжелые квадратные очки, а я своими обзавелся лишь в пятом классе.
Поскольку мы жили рядом и учились в одной школе, родители решили, что мы обязательно подружимся. Вдобавок у нас с ним были общие интересы, отчего мы неизбежно попадали в одну и ту же компанию (даже в начальных классах «ботаники» предпочитают держаться в стороне от «спортсменов», тем самым закладывая основы для будущего деления на группировки, которое станет особенно заметным в старших классах). Мы с Эдди не просто любили читать, мы выбирали одинаковые книги о древних культурах, о греках и римлянах, о викингах и самураях. Меня завораживали мифы и легенды, а Эдди – истории про битвы. Мы любили рисовать, но я подражал комиксам, которые читал запоем (герои там изображались крупным планом, в пафосной позе, в процессе совершения подвига или сразу после него), а Эдди предпочитал батальные сцены с крохотными, почти миниатюрными воинами, запечатленными в разгар грандиозного сражения. Мне нравилось, что его рисунки полны деталей; он же мои работы никогда не хвалил, лишь отпускал в их адрес ехидные комментарии.
Спустя три с половиной десятка лет я понимаю, что поступал он так из ревности. Эдди всегда любил выделяться: в классе старался первым поднять руку и ужасно злился, если кто-то справлялся с заданием лучше него, неважно, был то рисунок или сочинение, которое учитель предлагал прочитать вслух. Хотя за все три школьных года, что мы провели вместе, я не показывал особых успехов в учебе, Эдди все равно норовил меня поддеть.
Не знаю, где он мог научиться такому поведению. У него была старшая сестра, Иветта, но она, насколько мне известно, никогда не лезла в дела младшего брата. Родителей Эдди я помню плохо: у них было принято разуваться в доме и в качестве угощения мать подавала палочки сельдерея, намазанные арахисовым маслом. Она всегда приносила тарелку к нам в подвал, который Айсли обставили мебелью, сделав из него игровую. Часто улыбалась при этом, но у меня сложилось впечатление, будто она очень рассеянная: такое чувство, словно она постоянно прислушивалась, не звонит ли телефон и не стучат ли в дверь. Отца Эдди я видел всего несколько раз; он занимал в «Ай-Би-Эм» какую-то крупную должность. Он тоже запомнился рассеянным или, точнее, отрешенным. Не могу представить, чтобы столь меланхоличная пара отпускала в адрес сына язвительные замечания, приучая его к подобной модели поведения. Хотя кто знает?..
Как бы там ни было, Эдди не ограничивался словесными гадостями, а частенько выражал свое недовольство физически. Правда, делал он так лишь за пределами школы, а на людях предпочитал не рисковать. Даже на перемене, в разгар ссоры, если дежурный отворачивался и можно было толкнуть обидчика плечом или пнуть украдкой, он просто разворачивался и уходил. Если же броситься за ним и схватить за руку, он, не поддаваясь на провокацию, молча вырывался и шел дальше.
Однако за школьным забором, то есть у него в подвале, или в моей комнате, или во дворе, или на стадионе через дорогу, или на болоте, куда мы порой забредали в исследовательских целях, все было иначе. Эдди не просто отпускал ехидный комментарий по поводу моего рисунка, он обязательно выхватывал у меня лист, сминал его и швырял на пол вместе с фломастерами. Испытывая зависть к новой игрушке, которую прислали мне бабушка с дедушкой (например, к Колониальной гадюке из «Звездного крейсера „Галактика“», умевшей стрелять из носа красной ракетой), он слезно просил дать ее хоть на минутку и обязательно ломал (той же Гадюке он умудрился заклинить ракету, и она больше не стреляла). В ответ на мои возмущения Эдди с саркастичным видом извинялся и говорил, что рисунок никуда не годился, а игрушка – дешевый хлам.
Забавно: я не только помню, что испытывал в те моменты – смесь гнева, разочарования и обиды, накрывавшую меня огненным куполом, – но и сейчас, говоря про Эдди, чувствую в душе такие же эмоции. Как бы я ни считал себя взрослым, как бы ни возмужал, ни обзавелся седой бородой, стоит вспомнить скомканный лист бумаги или испорченную игрушку, и в моем сознании просыпаются маленький «я» и чувства, которые в тот момент в нем бушевали. Словно я все еще там, рядом с Эдди…
Знаю, знаю… Почему я просто не перестал с ним общаться, если он надо мною издевался? Отчасти я понимал, что это был бы самый оптимальный вариант. Однако поставить точку в наших отношениях я не мог. Какую бы выходку он ни устраивал, вскоре я против воли шел к его дому, стучал в дверь и спрашивал у миссис Айсли, выйдет ли он поиграть. Эдди появлялся на крыльце с легкой ухмылкой, говорившей о том, что он не чувствует за собой ни малейшей вины. Впрочем, первое время он вел себя прилично, воздерживаясь от комментариев в мой адрес.
Раз я не мог разорвать наше с ним общение, приходилось держать все, что мне дорого, подальше от его глаз, в том числе импровизированную фигурку Годзиллы, которая, несомненно, вызвала бы у него лютое презрение. До сих пор не знаю, как он умудрился ее найти…
Мы сидели в моей комнате, играли в «Стратегию» с моим младшим братом. Сначала мы с Эдди играли друг против друга, а брат наблюдал за нами; но потом, когда я победил Эдди, брат тоже попросился в игру. Эдди, раздраженный проигрышем, бродил по тесной комнате. Через три хода после начала партии я услышал:
– Это что еще такое?
Он держал в руках моего самодельного Годзиллу и недоуменно хмурил брови, пытаясь понять, что перед ним. Я открыл было рот, хотел сказать, что не знаю, лишь бы отвлечь Эдди и забрать игрушку, но младший брат меня опередил:
– Эй, у него твой Годзилла!
Эдди, мгновенно сообразив, что к чему, ухмыльнулся и сказал:
– Годзилла, значит?
Размашистым жестом он оторвал фигурке голову и швырнул через всю комнату. Я вскочил на ноги, зацепил кроссовкой доску и сбил фишки. Эдди тем временем схватил фигурку с двух сторон и переломил пополам. Разжав пальцы, он бросил обломки на пол.
– Что-то не похож он на короля монстров!
Мой брат, совершив смелый и безрассудный поступок, схватил меня за ноги. Если бы не он, я бросился бы через комнату. Я уже представлял, как прыгаю на кровать и лечу в сторону Эдди. Я был не просто зол, не просто обижен – я испытывал такую запредельную ярость, что на мгновение показалось, будто стоит протянуть руку, и бешенство выльется из меня белым пламенем, которое сожжет Эдди Айсли дотла, оставив от него тень на стене.
Брат, не разжимая хватки, крикнул Эдди:
– Уходи!
Хотелось бы сказать, что тот, увидев меня в таком состоянии, испугался, растерял дурацкую ухмылку и задом попятился к выходу. Но нет. Он просто открыл дверь, вышел в коридор и покинул дом, не сказав ни слова. Брат держал меня до последнего. Я хотел дать ему затрещину, но было некогда. Я бросился к выходу, распахнул дверь с такой силой, что висящие на ней жалюзи жалобно звякнули, и выскочил на крыльцо. Эдди шагал через поле между нашими домами. Он уже добрался до пары огромных елей, росших на краю соседнего участка. Не знаю, слышал ли он, как грохнула у нас дверь, но оглядываться не стал. Я хотел рвануть за ним, только вот расстояние было слишком велико: если догоню, то уже возле дома. Устраивать драку у него во дворе бесполезно – меня выставят зачинщиком и отругают. Поэтому я подождал, когда Эдди скроется за деревьями, вернулся в дом, закрыл дверь, запер ее на замок и прошел в свою комнату, чтобы спланировать месть.
Подготовка не заняла много времени. На следующий день после школы я пошел на задний двор к садовому сараю, где отец складывал ветки, обломившиеся из-за ветра и наледи. Куча росла после каждой грозы, а осенью мы засыпали ее опавшей листвой и поджигали. Я перебрал ветки и нашел самую удобную – чуть длиннее моего роста, прямую и не слишком тяжелую. Оборвал с нее уцелевшие листья, отнес на крыльцо, положил на стол для пикника. Потом сходил в дом за рулоном клейкой ленты и ножницами. Вернувшись, достал из кармана перочинный ножик. Отец купил его на прошлых каникулах в сувенирном магазине при форте Уильям-Генри на озере Джордж. На рукояти была зелено-коричневая гравировка. Я раскрыл клинок, приложил нож к узкому концу ветки и обмотал несколькими слоями скотча, в результате получив неплохое копье. Заносить оружие в дом я не стал – мама сочла бы его хламом, – поэтому я отнес копье в сарай и спрятал за дверью.
Нет, убивать Эдди я не планировал, это не исповедь убийцы. Просто ярость, которая охватила меня в тот момент, когда он разломил надвое моего самодельного Годзиллу, не унималась. Я никак не мог успокоиться. К злости примешивалось горе; к глазам подкатывали слезы всякий раз, стоило увидеть обломки фигурки, которой я посвятил столько времени. Брат предложил взять у отца клей и починить ее. Я, в кои-то веки не велев ему заткнуться, молча покачал головой.
В детстве ты губкой впитываешь любую обиду, потому что не умеешь с ней бороться. Когда обзывают, тебе больно вдвойне, поскольку ты боишься, что обидчики правы. Моя любимая игрушка оказалась испорчена – возможно, я это заслужил… Чтобы доказать обратное, срочно требовалось выставить Эдди слабаком и неудачником.
Да, непростая логика для десятилетнего мальчишки. Разумеется, я мыслил совсем другими понятиями. У меня сложился вполне конкретный план. Я решил сказать Эдди, что собираюсь прогуляться на болото, и спросить, не желает ли он составить мне компанию. Эдди, естественно, примет приглашение. Мы не общались с тех пор, как он сломал мою фигурку, а в школе я старательно сдерживал эмоции: даже когда Эдди спросил, как поживает Годзилла после встречи с Рукой Айсли, я лишь натянуто улыбнулся и, будто стесняясь, отвел глаза. Вдобавок Эдди мнил себя великим следопытом (я говорю «мнил», поскольку во время наших прежних вылазок он не производил впечатление человека, способного ориентироваться на местности).
Вооружившись копьем, я планировал завести Эдди в самую глубь болота, куда мы прежде не забирались, – в глухие незнакомые дебри. Когда мы окончательно заблудимся, я потребую, чтобы он извинился за то, что сломал моего Годзиллу, и за все прочие издевательства. Если надо, пригрожу копьем. Использовать оружие на практике вряд ли придется. Эдди – обычный хулиган, а судя по тому, как их показывают в комиксах, фильмах и телепередачах, они трусы, которые поджимают хвост, стоит дать хоть малейший отпор. Не могу описать словами, с каким восторгом я предвкушал нашу прогулку. Лежа ночью в постели, я воображал, как Эдди будет стоять по колено в болотной жиже, озираться по сторонам и, тряся губами, глотать слезы.
Увы, на практике мои мечты не оправдались. Поначалу все шло гладко, но на болоте планы пошли насмарку. Едва мы ступили на грунтовый гребень, служивший тропинкой, как Эдди обогнал меня и ушел вперед. Копье он заметил сразу, но ничего не сказал, только прищурился и дернул головой. В прежние вылазки я не брал с собой лишних предметов, потому что боялся утопить в мутной воде. То, что я изменил привычкам и взял оружие, заставило Эдди насторожиться. От прогулки он отказываться не стал, но и слишком близко подпускать меня не рискнул.
Я рассчитывал, что мы пойдем прогулочным шагом, однако Эдди резво перепрыгнул с края грунтовой гряды на первый камень с травянистой макушкой, которые цепочкой уходили вглубь болота, и, пока я топтался на тропе, перескочил на соседний бугор. Обычно я не уступал ему в ловкости, умея балансировать на грунтовых кочках, торчавших из трясины, но в тот раз мне мешало копье. Пару раз я промахнулся мимо камня и зачерпнул кроссовками холодной воды.
Чем глубже мы уходили в болото, тем гуще становился воздух, влажный и тяжелый от вони скунсов, населявших заросли по обе стороны. Футболка прилипла к вспотевшей спине. Вокруг носились тучи крошечных жучков. Стоило перепрыгнуть на соседний камень, как насекомые тут же залепляли глаза и нос.
Мы добрались до незнакомых мест. Эдди вскарабкался на ствол огромного поваленного дерева, пробежал по нему до макушки и перепрыгнул на очередной камень из архипелага, уходящего вдаль. Я с трудом за ним поспевал. Из кочек торчали лопухи исполинского папоротника, которые хлестали по ногам, мешая прыгать и норовя столкнуть в воду. Нас окружали огромные деревья, увитые мхом и плющом; среди листьев раздался птичий крик, больше похожий на вопль обезьяны.
Я крепко сжимал копье, переживая за сохранность предмета, лежавшего в правом кармане джинсов. Туда я засунул оторванную голову самодельного Годзиллы, намереваясь предъявить ее Эдди, когда буду требовать извинений. Беда в том, что карман был мелким, а джинсы – чересчур тесными, и голова фигурки норовила оттуда выпасть.
Все происходило совсем не так, как я представлял. Ярость, которую я старался сдерживать и направить в намеченное русло, сочилась сквозь трещины в моем плане, будто радиация из разрушенного реактора. Казалось, она выплескивается в окружающее пространство, заставляя его колыхаться простыней на ветру. В пылу эмоций я ощущал чужое присутствие, словно нечто поджидало меня за пределами видимости. Оно было огромным, размером с болото, и совершенно чуждым этому миру.
Когда Эдди добрался до островка, где росла пара крепких берез, он остановился. Я решил воспользоваться случаем и принялся торопливо прыгать с кочки на кочку, не замечая, что одна из кроссовок промокла насквозь. «Вот оно! – думал я. – Вот оно, сейчас!»
Эдди ударил меня сразу, едва я прыгнул на островок. Кулак угодил в живот, выбивая из легких воздух. Взмахнув руками, я попытался удержаться на камне, но не смог. Под ногами хлюпнула трясина. В первый ужасающий миг я решил, что сейчас меня засосет с головой и я утону в непроглядной тьме. Однако под ногами нащупалась земля. Я промок до подмышек, но гибель мне не грозила.
– Эдди! – крикнул я. – Какого хрена?!
– Заткнись! – велел он.
Эдди присел на краю камня и потянулся за выпавшим копьем. Я рванул за ним, но Эдди оказался быстрее и первым выхватил его из воды. Пока я с трудом поднимался на ноги, Эдди с интересом осмотрел копье и как всегда скорчил презрительную гримасу.
– Перестань! – возмутился я.
Он схватил копье с двух сторон и с размаху опустил на колено. Древко громко хрустнуло.
– Эй! – крикнул я.
Основание копья Эдди швырнул направо, а навершие с перочинным ножиком – влево. Обломки улетели в кусты. Куда они упали, я не видел.
– А чего ты ждал? – хмыкнул Эдди. – Желаю удачно добраться до дома!
Он развернулся и зашагал к противоположному краю камня. Прыгнул между березами на соседнюю кочку, не обращая внимания на мои крики и мольбы подождать, и скоро скрылся из виду.
Ярость, и без того тлевшая внутри, разгорелась факелом: я осознал, что карман пуст, а голова Годзиллы пропала. Еще никогда прежде я не испытывал подобного. Эмоции захлестывали меня с головой, словно океанские волны. Болото будто разверзлось, и я краем восприятия ощутил чужое присутствие.
То, что случилось дальше, началось с раската грома; мощного рокота, который пронесся по болоту в мою сторону, подняв перед собой стену из древесной коры и листьев. Я припал к земле, но успел увидеть прокатившуюся по воде волну, от которой, словно травинки, затряслись деревья. Земля под ногами прогнулась, как шкура огромного зверя, дернувшегося от щекотки, отчего меня подбросило в воздух. Какое-то время я висел в пустоте, потом меня швырнуло на островок. Обессиленный, испуганный, я съежился в комок, а деревья вокруг затрещали и принялись падать в воду, которая плескала во все стороны и билась о камень.
Я просидел там несколько часов, прежде чем меня нашли спасатели. Не успели подземные толчки успокоиться, как наши с Эдди матери бросились звонить друг другу. Они знали, что мы собираемся на болото. Уже позднее ученые определили, что эпицентр так называемого «сейсмического инцидента» находился в болоте – по моим подсчетам, примерно в ста пятидесяти метрах к юго-востоку от того места, где меня обнаружили. Отца срочно вызвали с работы, вслед за ним прибыли спасатели. Здания, которые находились в непосредственной близости от болота, пошли трещинами (в спортзале, например, обрушился потолок), но пострадавших оказалось на удивление мало, что позволило быстро организовать поиски двух пропавших школьников. Увидев, во что превратилось болото, спасатели вызвали подкрепление. На просьбу откликнулись пожарные, парамедики и неравнодушные граждане, услышавшие новость по радио. Кто-то раздобыл карту болот, и люди, собравшиеся на школьной парковке, включая наших с Эдди родителей, разделились на несколько групп и принялись прочесывать местность. Так меня и нашли.
А Эдди – нет. Та часть болота, куда он ушел, провалилась на пять метров. Говорят, внизу были пещеры, и когда землю затрясло, они обрушились, создав воронку, куда засосало все вокруг, включая Эдди. По крайней мере, так гласила теория. Эдди искали десять дней, пригнали экскаваторы, перекопали половину болота, но тело так и не нашли.
Айсли переехали спустя пару месяцев; их сына объявили пропавшим без вести и, по всей видимости, погибшим. За все время они ни разу не подошли ко мне и не спросили о последних минутах его жизни. Я в ужасе ждал этого разговора и на всякий случай придумал байку о том, что я подвернул лодыжку, а Эдди побежал за помощью. Однако врать, к счастью, не пришлось. Сомневаюсь, что мне удалось бы их обмануть.
Спрашиваете, что я тогда почувствовал? Облегчение, радость… И некоторую вину. Правда, признавался я себе лишь в последнем. Впрочем, если не замечать первых двух эмоций, меня мучила скорее вина выжившего, характерная для ребенка, перенесшего подобное испытание. Мои родители, приходской священник, психотерапевт, к которому меня направили, – все говорили об одном: «То, что ты чувствуешь, – нормально, в случившемся нет твоей вины». Я знал, что это не совсем верно, но поскольку не представлял, как объяснить причины трагедии, предпочитал вовсе не вспоминать тот день.
Прошли месяцы, годы, десятилетия… Я по-прежнему рисовал, оттачивая мастерство, и в конце концов стал художником, специализирующимся на комиксах. Женился, у меня родилась дочь; она скоро закончит колледж. Я ушел из издательства и вместе с приятелями организовал собственную компанию. В конце концов мы получили права на новую книгу о Годзилле. Рисовать предстояло мне. Иногда детские мечты сбываются, хоть и странным образом… Я стал делать наброски, обсудил первые выпуски со сценаристом. Возникла идея добавить в комикс места, где я вырос, чтобы, например, выйдя из океана, монстр оказался на моем любимом пляже.
Я сел за компьютер и открыл онлайн-карту, потому что в родных местах не был уже давно, с тех пор как мы переехали в Северную Каролину. Сестра говорила, город сильно изменился за прошедшие годы, его почти не узнать. Я ввел знакомый адрес и принялся ждать, когда загрузятся спутниковые снимки.
Сестра оказалась права, район выглядел иначе. На поле через дорогу появился огромный склад. Дом мистера Уорнера разросся и стал вдвое больше прежнего. Рядом с особняком Айсли выкопали круглый бассейн.
Однако мое внимание привлек не город, а болото. После исчезновения Эдди его обнесли забором, который обошелся городской казне в немалую сумму. Оставлять болото открытым было нельзя: оно находилось слишком близко к начальной школе. Дети, разумеется, пробирались туда тайком, и по городу ходили легенды про мальчика, которого засосала трясина. Знаете, что гласила официальная версия? Якобы в тот день случился нетипичный сейсмический инцидент. Наверное, ученые ни разу не взглянули на спутниковые снимки. А может, не заметили ничего необычного; когда я позвал жену и спросил, на что похоже изображение, она прищурилась и сказала: ни на что, просто болото.
Жена не обратила внимания на так называемую воронку. Даже сейчас, спустя тридцать пять лет, ее контур выглядел странным: широкий провал разветвлялся на три длинных канала, и еще один, покороче, уходил налево. Словно отпечаток лапы гигантской рептилии размером с небоскреб… Я уверял себя, что все это выдумки, совпадение. Но развидеть след на карте уже не мог. Я откинулся на спинку кресла, сжимая в руке голову старого самодельного Годзиллы, и долго размышлял о том, что бы это значило.
Что? Ах да, я же не сказал! Когда спасатель выносил меня из болота, в левой руке я держал голову фигурки. Понятия не имею, откуда она взялась. Я оставил ее на память в качестве талисмана. Когда купил первую машину, то просверлил в голове отверстие и повесил на ключи вместо брелока. Всякий раз, когда я был расстроен, взволнован или зол, я принимался крутить ее в пальцах. Зеленый маркер давно стерся, а краска под ним выцвела; жена говорит, что теперь эта штука похожа на кость. Иногда, если приходится по работе иметь дело с неприятным человеком, или если мы с женой ссоримся, или когда дочь раздражает меня своими капризами, я сжимаю свою реликвию с такой силой, что кажется, будто пальцы вот-вот хрустнут. И ощущаю почти то же самое, что и в давний день на болоте: незримое присутствие чего-то огромного и чужого.

Разинутая пасть Харибды
Я сразу скажу, чем закончится эта история. Она закончится тем, что все, кроме меня, забудут о существовании моего брата Эдварда. Окажется, что нас в семье было не пятеро, а четверо: две девочки и два мальчика. На фотографиях, где Эдвард стоял между Джейн и Генри, теперь будут только эти двое. Рисунки, за которые он каждый год получал призовые места в художественном конкурсе, да и сами награды без следа исчезнут из коридора, не оставив после себя даже дырок от гвоздей. Серебристый клен на заднем дворе, который Эдвард пытался спилить в отместку за то, что Джейн упала с него и сломала руку, будет стоять целехонек. Мы с Генри никогда не станем спорить, кому спать наверху, потому что в спальне нас будет всего двое и у каждого – своя кровать, обычная, а не двухъярусная; а еще без чертежного стола Эдварда у нас найдется место моему книжному шкафу и тумбочке для Генри.
Изменится и многое другое. Я стану прирожденным актером, а Генри – вундеркиндом. Джейн внезапно начнет привередничать в еде, а Виктория, самая младшая, ударится в католическую веру. Я не проявлю особой любви к футболу, Генри разучится играть на гитаре, Джейн потеряет способности к иностранным языкам, а Виктория – к черчению. Поменяются и родители. Папа больше не будет менеджером в «Ай-Би-Эм», а значит, станет чаще бывать дома, но доходы семьи уменьшатся. Мама начнет страдать мигренями и прятать глаза за солнцезащитными очками. Мы с братом и сестрами по-прежнему будем дружны, только вот в наших отношениях по неизвестной причине возникнет загадочная меланхолия, проникнутая смутной тоской.
Мой младший брат исчез без следа во время отпуска. Спросите кого угодно, где мы провели последнюю неделю июля после моего окончания школы, – и вам скажут, что мы были в штате Мэн, в городке Бакспорт на реке Пенобскот. Мои родные в подробностях опишут наши вылазки в Бар-Харбор, в Национальный парк Акадия; расскажут о том, как родители водили нас ужинать в «Джед Праути», самый приличный ресторан в городе. Никто даже не заикнется о том, что конец июля мы провели на севере Бостона, в Глостере и его окрестностях. Никто не вспомнит, как на поезде мы ездили в город, чтобы зайти в «Аквариум». Как ехали через Ньюберипорт в деревню Мейсон, расположенную на северо-востоке Плам-Айленда. Но так и было, клянусь!
Мы катались на катере и смотрели на китов. Маму укачало, ей пришлось принять драмамин и прилечь на корабельную скамейку. Мы гуляли по дорожке, которая вилась внутри огромной стеклянной трубы, и махали аквалангистам, кормившим рыб. Потом заехали на единственную муниципальную стоянку Мейсона, расположенную рядом с полуразрушенными доками, и мы втроем – я, Генри и Эдвард – пошли искать Марш-хаус. Эдвард очень просился в музей, потому что там была выставлена картина Поля Гогена, которого он обожал. Родители с нами не пошли, вместо этого решили с девочками прогуляться по магазинчикам на набережной; нам же велели вернуться к машине через два часа. Этого времени как раз хватило бы на осмотр музея.
Деревушка оказалась совсем маленькой – всего десяток тесных улочек, и музей располагался под боком. Мне было семнадцать, Генри – пятнадцать, а Эдварду – четырнадцать, и я, как всегда, уточнил у родителей, кто из нас останется за главного.
– Присматривай за братьями! – велел мне папа.
Марш-хаус был частным музеем. Название он получил в честь семьи, некогда жившей в доме, больше похожем на настоящий особняк. Четырехэтажная резиденция из красного кирпича с белой отделкой была выстроена в стиле федеральной архитектуры. Дом – простой, без излишеств – стоял в окружении высоких деревьев в конце мощеной улицы, которая давно вздыбилась от непогоды. От задних дверей дома до самого океана тянулась запущенная лужайка.
Мы втроем подошли к берегу. Среди устилавших песок камней стояло несколько столбов, поломанных и побитых дождем и ветром; они точками уходили в воду. Эдвард сказал, это остатки причала. В конце девятнадцатого и начале двадцатого века Марши считались одной из богатейших семей в Мейсоне. Тогда деревня носила другое название – Иннсмут.
– Почему переименовали? – спросил Генри.
– В тридцатых разразилась какая-то болезнь, – пояснил Эдвард. – Или чуть раньше, в двадцатые… Что-то очень заразное и смертельно опасное. Деревню закрыли на карантин; на дороге выставили кордон, чтобы не пускать сюда людей.
– Или не выпускать отсюда, – добавил я.
– Ага, – согласился Эдвард. – И вообще, времена тогда стояли неспокойные. Правительство постоянно устраивало рейды. Раньше деревня была намного крупнее. Берег застроили причалами. Федеральные агенты заинтересовались тем, что хранится на складах. Говорят, многих жителей арестовали.
– Контрабандистов? – понимающе кивнул я.
– Наверное, – пожал плечами Эдвард.
Он развернулся к дому, и мы с Генри пошли за ним. У дверей музея на высоком стуле сидел паренек наших лет, одетый в безразмерную майку «Ред Сокс». Он читал спортивный журнал. Заметив нас, парень поднял глаза и спросил, сколько нужно билетов.
Я ответил:
– Три.
В этот миг раздался невероятный треск, будто две огромные шестеренки сцепились друг с другом. Парень, его стул, стена за ним стали прозрачными, точно из стекла. Сквозь череду просвечивающих слоев показалась лужайка за особняком и океан. Тряхнув головой, я поднес к глазам ладонь. Эдвард за моей спиной спросил:
– Что такое?
– Ничего, – ответил я.
А что еще можно было сказать? Я опустил руку, надеясь, что мне почудилось.
Наверное, так и было. И парень, и дом вновь обрели плотность. Не знаю, что со мной случилось, в тот момент я плохо соображал, но Эдвард не дал мне времени на раздумья. Он пролез вперед и спросил, где висит картина Гогена. Парень ответил, что выставка художественных полотен на первом этаже, в столовой, которая расположена в задней половине дома. Он махнул рукой в сторону черно-белых путеводителей, лежавших стопкой на низком столике. Рядом стоял миниатюрный пиратский сундук с сокровищами, в крышке которого виднелась прорезь, а сбоку было напечатано «ПОЖЕРТВОВАНИЯ». Генри достал из кармана джинсов пару скомканных банкнот и сунул в щель, я сделал то же самое. Эдвард уже поднимался по ступенькам на крыльцо.
Несмотря на высокие потолки, комнаты оказались меньше, чем представлялось снаружи. Интерьер соответствовал моде прежних лет, да и мебель, судя по всему, была подлинной. Каждый зал был украшен предметами в единой стилистике. В первом, например, мы увидели десяток кораблей в бутылках самого разного размера: от крохотного зеленого пузырька из-под лекарств до большой прозрачной емкости, содержимым которой можно было напоить целый банкет. Все корабли оказались парусниками, двух- или трехмачтовыми. Названий на них я не заметил. Помимо бутылок в углу стояли гарпуны, а на стене напротив висели тесаки. На ближайшем столике лежали секстанты и компасы, а на соседнем – коллекция резных фигурок из какого-то материала вроде кости.
– Так Марши и заработали свое состояние, – пояснил Эдвард. – На море. Во время революции они занимались пиратством, а позднее китобойным промыслом, но в основном – торговлей.
Ни Генри, ни я не сомневались, что Эдвард говорит чистую правду. Если он планировал куда-то поехать или чем-то заняться, то скрупулезно собирал информацию по интересующей его теме, будто готовясь прочитать лекцию, а потом охотно делился знаниями со всеми, кто готов его слушать.
Генри спросил:
– Чем они торговали?
– Всем понемногу, – ответил Эдвард.
Мы последовали за ним в соседнюю комнату. Там на стульях с высокими спинками нас встретила пара полных самурайских доспехов. На коленях у каждого лежала катана в ножнах. Чуть позади располагалась складная ширма, на панелях которой были вышиты карпы кои. Все стены оказались завешаны мечами вперемешку с расписными кимоно, чьи спущенные рукава напоминали гербарий. На столиках стояли фарфоровые сервизы.
– Круто… – протянул Генри. – Мне нравится!
– Ага! – согласился я.
Комната выходила в коридор, который вел налево, к задней части особняка. Скрипя кроссовками по деревяшкам пола, мы втроем прошли мимо двух портретов, откуда надменно глядели старик и старуха, одетые по моде столетней давности.
– Эй! – опомнился Генри. – Ты так и не рассказал, почему город переименовали.
– А! Это не такая уж великая тайна! – ответил Эдвард. – После эпидемии и правительственных рейдов здешние места совсем опустели. Про пожар я ведь говорил? Тут случился сильный пожар… кажется, в тысяча девятьсот сорок втором году. Сгорели доки и склады: в общем, все, что стояло на берегу. Видимо, подожгли немцы, то есть диверсанты; в те годы ведь шла война. Произошла утечка химикатов: на одном из складов хранили что-то ядовитое. Вода в море была отравлена на несколько километров вокруг. Город понемногу хирел, пока в шестидесятые за него не взялись власти. Его решили переименовать, вернули первоначальное название, которое дали этим местам еще англичане, построившие здесь первые дома. Очистили берег, убрали мусор после пожара, снесли пирсы, успевшие сгнить напрочь. Город начал оживать, но не отличался ничем особенным, чего не было бы, например, в том же Ньюберипорте. Поэтому туристы сюда без лишней нужды не ездят.
– В общем, город-призрак, – подытожил Генри.
– Он самый, – согласился Эдвард. – Кстати, есть одна легенда…
Договорить он не успел, потому что увидел картину в конце коридора. Она стояла на мольберте возле окон от пола до потолка, сквозь которые открывался вид на лужайку и океан. Ее освещали лишь лучи полуденного солнца, хотя я заметил на потолке ряд светильников, повернутых в сторону картины. На двух латунных шестах висела толстая бордовая веревка, не давая приблизиться к полотну, однако музейные атрибуты не портили впечатления: было такое чувство, словно художник секунду назад отложил кисть и отошел в сторону.
Не думал, что картина окажется такой маленькой. Это же работа известного художника, вот я и представлял себе монументальное полотно, не уступавшее размером тем портретам, мимо которых мы только что прошли, – как минимум метр на полтора. На деле же выяснилось, что она гораздо скромнее. На ней был изображен пляж. Ровные мазки и яркие краски выдавали позднего Гогена. В центре композиции на небольшом песчаном возвышении стояла темно-синяя фигура с длинной узкой головой; тонкие руки она вытянула в стороны ладонями кверху. Глаза у нее выглядели пустыми, а черты лица – грубыми. За спиной у фигуры виднелась пара распахнутых крыльев. У ног на боку лежали три человека, съежившиеся в комок, как при рождении или смерти. Кожа у них была пепельно-белой, местами багряной. Внизу плескалась вода: видимо, океанский залив, усеянный темно-зелеными и желтыми отблесками. Под водою явно плавали другие тела. Вдалеке за синей фигурой на изогнутый берег накатывали белые волны.
Однако взгляд притягивал не странный синий силуэт – то ли идол, то ли жрец, – не желто-зеленые пятна, изображавшие тела с вытянутыми змеевидными конечностями, а участок холста справа от центра. Там до неузнаваемости размазали еще одного персонажа, выполненного в темно-зеленых и желто-белых тонах: будто кто-то взял тряпку, смоченную в скипидаре, и стер лишнее.
Эдвард восхищенно произнес:
– Вот она!
Мы с Генри в один голос спросили:
– Что с ней случилось?
– Ее испортили, – пояснил Эдвард.
– Кошмар! – поразился я. – Кто?
– Не знаю, – признался Эдвард. – Никто не знает. Сам Гоген об этой картине не рассказывал. Он писал ее, когда жил на Таити. Он только что закончил огромное полотно, которое назвал «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?». Это был его магнум опус, вершина творчества. Гоген заявил друзьям, что после завершения работы убьет себя. Судя по всему, обещание он сдержал. Он ушел в горы, принял мышьяк и лег на землю, чтобы его сожрали муравьи.
– Насколько помню, умер он иначе, – удивился я.
– То ли яд не подействовал, – кивнул Эдвард, – то ли случилось что-то еще. В общем, когда Гоген понял, что смерть к нему не торопится, он спустился на пляж и увидел… нечто.
– Что именно? – спросил Генри.
– Он не сказал, – сообщил Эдвард. – Но когда Гоген вернулся в домой, то взял кусок холста и принялся писать эту картину. Закончил ее за неделю. Отчасти потому, что использовал фрагменты старой работы, «День богов». У нее та же композиция – идол в центре пляжа. Однако на том полотне много людей, в основном женщин, и они приветствуют голубого идола, бога. Картина очень символичная, но в целом радостная. А здесь… – Он покачал головой. – Эмоции совсем другие.
– Как она называется? – спросил я.
– «Что подарило море».
– Кто этот синий парень? – поинтересовался Генри.
– Гоген называл его воплощением Запредельного мира, – ответил Эдвард. – Я читал у одного критика, что на полотне якобы изображен полинезийский бог… не помню, как его зовут. Другой критик писал, будто Гоген заимствовал персонажа из буддийского храма, где когда-то бывал. В общем, это некое божество.
– А почему он так держит руки? – спросил Генри.
Эдвард пожал плечами.
– Не могу сказать.
– Он словно разделяет мир на две части, – подметил я. – Не дает им сблизиться.
– Возможно, – согласился Эдвард.
– А что говорят про стертый участок? – спросил Генри.
– В письмах Гогена ничего не сказано, – произнес Эдвард. – Значит, полотно испортили уже после его смерти. Хотя… почти все картины он отправлял в Париж на продажу. Но эту почему-то не стал.
– Может, сам затер? – предположил я.
– Как вариант, – кивнул Эдвард. – Но тогда встает вопрос, почему он не закрасил участок или вовсе не выбросил картину, если счел ее неудачной.
– Как она попала к здешним владельцам? – спросил я. – К Маршам?
– Они вели торговлю в тех краях. Каким-то образом после смерти Гогена картина оказалась на одном их судне. Она была завернута в бумагу: без адреса, без имени покупателя. Попала на склад, пролежала там несколько лет, пока кто-то не додумался вскрыть упаковку. Марши не знали, что с ней делать; прошло еще некоторое время; наконец приехал человек из бостонского Музея изящных искусств, осмотрел картину и объяснил, какое сокровище им досталось. Сперва владельцы повесили ее в доме, но потом решили сделать из него музей и поняли, что полотно может стать главным экспонатом.
– Ясно… – кивнул я.
Какое-то время мы втроем смотрели на полотно. Его натуралистичность поражала: мазки кисти по краям фигур, наплывы краски, яростная спираль на месте размытого пятна…
– Как думаешь, что там было? – спросил я Эдварда.
– Не знаю, – пожал он плечами. – Может, еще один идол вроде того, что в центре.
– Ясно.
Мы не стали задерживаться. По дороге заглянули в сувенирный магазин, и парень в футболке «Ред Сокс» продал нам троим дешевые пластиковые самурайские мечи, а Эдварду – открытку с репродукцией картины.
По дороге к машине Эдвард сказал:
– Забавно: когда Марши плавали по миру, ходили дикие слухи о том, что они заключили сделку с дьяволом – ну, типа с морским богом. Как думаете, вдруг Гоген нарисовал именно его?
Я хотел ответить, но вдруг раздался взрыв. Уши заложило от такого же грохота, что оглушил меня недавно в музее. Все вокруг – дома с плоскими крышами, узкий тротуар, изрытая ямами улица – потеряло цвет и стало прозрачным. Я повернулся к Эдварду. Сквозь него тоже виднелся океан. Меня охватило страшное чувство беспомощности, будто внутри в тот миг что-то сломалось. Я знал, что Генри должен стоять за спиной, но не хотел оборачиваться: вдруг он тоже исчезает? И вдруг, пока я буду искать Генри, Эдвард пропадет совсем?..
И он, и окружающие нас здания, и улица наливались светом, словно солнце нашло на небе идеальную точку, озарив сиянием мир вокруг. В ушах, в черепе звенело от лязга и грохота титанических шестеренок в огромном механизме, который проворачивал небо над головой. Эдвард сиял так ярко, что на глаза набегали слезы. Хотелось зажмуриться, но я держался, потому что с дикой уверенностью понимал: если закрою глаза, мой брат исчезнет окончательно.
Я все-таки не выдержал. Веки опустились сами собой, несмотря на все усилия, – боль оказалась сильнее. Грохот не унимался, прошло по ощущениям несколько часов, и внезапно все стихло, словно гигантские шестеренки наконец замерли в новом положении. Я ждал с закрытыми глазами, пока мир окончательно не застынет, пока не станут слышны другие звуки: гул воды и шипение прибоя о скалы, крики чаек над головой и рокот далеких голосов.
Я открыл глаза и увидел перед собой огромные скалы Национального парка Акадия, берег Атлантики, белых птиц, кружащих на ветру, и толпы туристов. Со сменой пейзажа пришли и знания о новой жизни. Я лишь называю ее новой, а сам воспринимаю как часть прежней, продолжение того, что было до той секунды. Они во многом похожи, есть только несколько отличий, самое значимое из которых – мой брат, начисто стертый с лица земли.
Той ночью он мне приснился. Когда мы на машине вернулись в гостиницу, я молчал, объяснив свое настроение тем, что перегрелся на солнце. После ужина я сидел с новой (то есть поредевшей) семьей, мы играли в карты и слушали бостонское радио. Я проиграл несколько партий подряд, потом наконец сдался и лег в постель. Лицо горело. Меня лихорадило, по совету мамы я выпил ибупрофен. Некоторое время я лежал на кровати, слушал, как родители и сестры с братом (единственным) продолжают игру. Затем меня накрыло туманом.
Мне приснилась картина, которую мы разглядывали в доме Маршей. Эдвард был там, но выглядел как одна из фигур на полотне: черты лица смазаны, а вместо волос – мешанина красок. У него за спиной, справа, в воздухе темнело пятно, в котором угадывалось нечто с огромными огненно-желтыми глазами. Радость, охватившая меня при виде брата, невзирая на его странный облик, сменилась тревогой.
Улыбаясь, Эдвард сказал:
– Ты пришел!
– Разумеется, – ответил я.
– Они его спрятали, – произнес он.
– Что?
– Город. Иннсмут. Переименование ничего не дало бы. Слишком много было проблем. Они решили, что нужно предпринять более радикальные меры.
– О ком ты говоришь?!
– О Маршах. И не только…
Брат указал рукой на темное пятно в воздухе. Я торопливо отвел взгляд.
– Что они сделали?
– Тебе лучше не знать. Скажем так – помогли.
– В чем помогли? – спросил я.
– Спрятать город. Они вырезали его из этого пространства и спрятали в другом.
– В другом? Каком еще другом?!
– В основном в рассказах, хотя есть романы и даже комиксы, пара картин и фильмов. Они взяли пространство, которое возникает, когда ты читаешь книгу или смотришь кино. Воображение, другими словами. Придумали, как слепить его в единое целое, чтобы удержать и город, и всех его обитателей. Применили, так сказать, высшую математику, в которой я ничего не смыслю.
– Но как же ты?! Ты ведь не отсюда!
– Меня засосало. Здесь есть нечто вроде водоворота во времени и пространстве, а я встал слишком близко к краю. Такое уже бывало с другими. Меня вытащило из старой жизни и затащило в новую.
– Я спасу тебя! – сказал я. – Держись. Я что-нибудь придумаю.
– Поздно, – покачал головой Эдвард. – Реальность – твоя реальность – уже переписана. Готов поспорить, у тебя теперь новые воспоминания. Так ведь?
– Да, но…
– У вас все хорошо? У мамы, у папы, у Генри с девочками? Все нормально?
– Да, – кивнул я и понял, что в целом так и есть – мы живем прекрасно, как и в предыдущей реальности, где с нами был Эдвард.
Если, конечно, не считать того факта, что брата больше нет.
– Вот и славно, – кивнул он.
– Где ты? – спросил я. – Я ничего не понял.
– Здесь все иначе, – сообщил Эдвард. – И есть такое…
– Что? – не вытерпел я. – Что – «такое»?
Он кивнул на размытый силуэт у себя за спиной.
– Оно ужасно, – сказал он, и его голос зазвенел от чувств. – Ничего страшнее я еще не видел. Но мне тут, боюсь, нравится. Уж прости за честность, но это так!
То были последние слова, которые я услышал от брата. Эдвард повернулся и зашагал прочь. Когда он поравнялся с темным размытым пятном, оттуда вытянулась рука с длинными бугристыми пальцами, увенчанными когтями. На вид она была грубой, темно-зеленой, испещренной белесыми пятнами, словно водорослями. Я подумал, что эта тварь сейчас схватит Эдварда, поэтому хотел крикнуть, предупредить его. Однако мой брат, мой безнадежно потерянный младший брат, сам вцепился в лапу чудовища так же, как цеплялся в детстве за меня, когда ему было страшно.

Тень и жажда
Башня появилась из ниоткуда. Когда они возвращались с прогулки с собакой, она уже стояла на лугу у подножия холма. Август увидел ее первым. Башня была круглой, черной; высотой и шириной примерно метра три.
– Эй, – удивился Август, – откуда она взялась?
Тони, его отец, в тот момент смотревший, как питбуль Орландо катается по влажной траве и радостно хрюкает, поднял голову.
– Ты о чем?
– Вон, гляди, – махнул рукой Август. – Это же твоя земля, верно?
– До самого ручья и немного по ту сторону. – Тони прищурился: он не надел сегодня очки. – Ого! Непохоже, чтобы ее смастерил твой братец. Хм… Наверное, стоит взглянуть поближе. Пойдемте, господин полицейский?
Август до сих пор не понял, называет ли отец его так ради насмешки, поскольку недоволен решением сына бросить учебу и поступить на службу в полицию города Ньюарк, или же это знак того, что он смирился и втайне им гордится.
– Конечно, – сказал он, – давай проверим.
– Наверное, соседский мальчишка балуется, – предположил Тони. – Он мечтает стать режиссером и уже снял пару любительских фильмов. Я даже исполнил в одном роль короля Артура. Скорее всего, он ставит декорации для нового проекта. Орландо, идем!
Он дернул собаку за поводок. Пес фыркнул и лениво поднялся.
Однако когда они стали спускаться с холма, Орландо вдруг уперся лапами, отказываясь идти дальше.
– Орландо, вперед! – велел Тони. – Давай, здоровяк, шевелись!
Пес заскулил и попятился.
– Ну же! – прикрикнул на собаку Тони. – Орландо!
Скулеж сменился звонким визгливым лаем.
– Эй, – вмешался Август. – Он не хочет туда идти.
– Похоже, что так, – согласился Тони.
– Давай отведу его в дом?
– Если нетрудно. – Тони передал сыну поводок. – А я пойду гляну, не Черного ли замка то массив.
– В смысле?
– Это из поэмы Роберта Браунинга «Роланд до Замка черного дошел»[1 - Здесь и далее поэма цитируется в переводе В. Давиденковой (прим. пер.).].
Август посмотрел на пса: тот напряженно глядел в сторону загадочного сооружения.
– Кажется, от Браунинга он не в восторге.
– Я его понимаю, – рассмеялся Тони. – Для героя поэмы все закончилось не слишком хорошо.
– Я быстро, подожди. Пойду с тобой.
– Не надо. Ребекка говорила, что будет печь вафли. Завтракай, я скоро вернусь.
– Как скажете, господин профессор, – хмыкнул Август.
Отец зашагал к странной конструкции, а Август, глядя вслед, отчего-то увидел его новыми глазами. Перед ним был грузный мужчина средних лет в белых спортивных штанах и футболке; под длинными волосами он прятал блестевшую на солнце розовую лысину. У Августа перехватило горло, глаза запекло. С чего бы?..
Не успел он прийти в себя, как Орландо дернулся к дому, едва не свалив Августа с ног.
– Ладно, уймись! – сказал он собаке. – Идем.
Дома Орландо не стал дожидаться, пока ему отстегнут поводок, а сразу же, цокая когтями по кафельной плитке, рванул на кухню. Там Ребекка, вторая жена Тони, одетая в пушистый фиолетовый халат и розовую пижаму, собрав кудряшки в пучок, взбивала тесто в белой керамической миске. Орландо завертелся у хозяйки под ногами.
– Доброе утро, малыш, – сказала та псу. – Ты почему так громко лаял? Белку ловил?
Орландо припал к полу.
– Привет, Август, – добавила Ребекка.
– Доброе утро, – кивнул тот, проходя мимо нее к холодильнику и доставая с верхней полки апельсиновый сок.
– Где твой отец?
– Пошел проверить, что за конструкция появилась у подножия холма. Собственно, поэтому Орландо и лаял. Кто-то поставил там башню.
Август обошел Ребекку с другой стороны и взял из ящика стакан.
– Башню?
– Декорацию для киносъемок. Ну, отец так решил. – Август поставил стакан с апельсиновым соком на стол, а бутылку убрал в холодильник. – Он сказал, кто-то из соседских мальчишек снимает кино.
– Ах да, Нейт. – Ребекка кивнула. – Прошлым летом он построил на лугу целый дворец.
– Вот, видимо, задумал снять продолжение и теперь поставил башню. Правда, не очень высокую, всего один этаж. Тони назвал ее Черным замком.
– Да, это он любит… – Ребекка вытерла венчик о край миски и, положив его в раковину, включила вафельницу. – Учитель до мозга костей.
– Он сказал, это цитата из стихотворения Роберта Браунинга.
– Браунинга он любит, верно. Пару лет назад читал по нему спецкурс.
– Кого любит папа? – раздался голос десятилетнего Фостера, брата Августа по отцу. Мальчик успел сменить пижаму и надеть серые штаны и красную футболку с логотипом «Майнкрафт».
– Роберта Браунинга, – ответил Август.
– А, ясно…
Фостер подошел к буфету за пластиковым стаканчиком.
– Ну, как тебе работа в полиции? – спросила у пасынка Ребекка.
Она открыла вафельницу и налила тесто.
Август пожал плечами.
– Нормально.
– Не слишком опасно?
– Не особо.
– Август… – начала Ребекка, – что-то мне твой тон не нравится. Ньюарк – город неспокойный; я хочу убедиться, что тебе ничего не грозит!
– Ты уже стрелял в кого-нибудь? – перебил ее Фостер.
– Фостер! – прикрикнула на него Ребекка.
– А что? – Он налил в чашку виноградного сока. – Я просто спросил.
– Оружие доставать не приходилось, – заверил их Август. – Не переживайте.
– Правда?
Ребекка нахмурилась, отчего он проглотил конец фразы, уже готовый сорваться с языка: мол, «бывало всякое».
– Так неинтересно… – протянул Фостер.
– Я хочу набраться в Ньюарке опыта, а потом перейти на федеральную службу.
– В ФБР? – уточнила Ребекка.
– Что такое ФБР? – встрял Фостер.
– Или к ним, или к маршалам, – добавил Август.
– ФБР – это Федеральное бюро расследований, – пояснила Ребекка сыну. – Они вроде полиции, только работают на правительство в Вашингтоне. – Обращаясь к Августу, она добавила: – Да, полномочия у них гораздо шире.
– Ага, – кивнул он. – Но, возможно, придется ездить по стране, а я не любитель путешествовать.
– Ты молодой, самое время посмотреть мир. Вдобавок у нас будет повод навестить тебя в другом городе, где тебя… как там говорят – «расквартируют»?
– Скорее, назначат.
– Точно. Так что постарайся, чтобы тебя назначили в хорошее место!
– Обязательно, – улыбнулся Август. – Предлагай варианты.
– Я давно прошу твоего отца свозить меня на Гавайи, – хихикнула Ребекка.
– А можно в Вайоминг? – спросил Фостер.
– Вайоминг? – удивился Август. – Зачем тебе Вайоминг?
Фостер пожал плечами.
– Не знаю. Просто хочу там побывать.
– Ясно, – сказал Август. – Что ж, я постараюсь.
Фостер улыбнулся и допил сок.
На кухне пахло теплой ванилью, а Орландо лежал у ног Ребекки, не сводя с нее взгляда, то и дело высовывая язык и облизываясь. Вдруг он поднялся, посмотрел на заднюю дверь, и в груди у него заклокотало рычание. Ребекка удивленно покосилась на пса и спросила:
– Что такое?
Ее голос утонул в громком лае. Не испуганном, как прежде, а резком и яростном. Пес ощерился: расставил лапы, выпятил грудь, наклонил тяжелую голову. Он встал между Ребеккой и дверью, которая в этот момент распахнулась.
Август сразу заметил, что отец не похож на себя, но Орландо не дал времени на размышления – он сорвался с места и с рычанием бросился на хозяина.
Ребекка с Фостером закричали в один голос; она – «Орландо! Тони!», а он – «Папа!» Ребекка бросилась к двери; Орландо вцепился в Тони когтями и зубами, разрывая одежду и вгрызаясь в лицо и шею. Август рванул вслед за мачехой, пытаясь понять, как оттащить взбесившегося питбуля. Может, за ошейник…
Он почти схватился за голубую ленту, как вдруг раздался хруст, будто треснула мокрая ветка, и пес истошно взвыл. Но рычание не затихло, словно рычал не пес, а… Тони?!
Август схватился за ошейник, чтобы оттащить собаку. Вой и скулеж сменились булькающим хрипом, и Орландо вдруг полетел в Августа, причем с такой силой, что сбил его с ног. Затылком Август ударился о кафель. Перед глазами потемнело. Он торопливо встряхнулся, приходя в себя, потому что увидел, как отец большим скачком врывается на кухню.
Ребекка крикнула: «Тони?» – и завизжала.
Август столкнул с себя пса, мельком заметив, что из передних лап у него торчат обломки костей, а в горле зияет огромная дыра. Тони стоял спиной, наклонившись вперед и вытянув руки.
Ребекка попятилась, сдернув Фостера со стула и прижав к себе. Лицо у нее начисто потеряло краски. Фостер испуганно таращил глаза.
– Что с папой? – прошептал он, глотая слезы.
Мать в ответ лишь застонала.
Тони, судя по всему, услышал, как встает старший сын, но повернуться не успел. Август ударил его. Они оба потеряли равновесие и, спотыкаясь, покатились кубарем по кухне. Тони правой рукой смахнул вафельницу и миску с тестом в раковину. Август схватил отца за шиворот и толкнул. Тони с грохотом ударился о холодильник и в отместку впечатал сына бедром в угол кухонного стола. Ногу прострелило болью, не такой уж сильной – чувства приглушал адреналин, – но от неожиданности Август ослабил хватку, отец вывернулся, замахнулся левой рукой и огрел сына по уху.
Теперь, вблизи, Август видел, что отец и впрямь не похож на себя, даже если не замечать, что подбородок у него измазан кровью, а с зубов свисают ошметки собачьей плоти. Все черты лица исказились и переломались, будто отраженные в разбитом зеркале. Опешив, он не сразу заметил, как Тони вскидывает кулак. От мощного удара в челюсть зазвенело в ушах. Он отпустил отца, попятился, опять налетел на стол. Кто бы мог подумать, что отец так хорошо дерется? И что он способен зубами выдрать горло любимой собаке…
Тони бросился вперед, но Август схватил со стола тарелку из сервиза, который Ребекка всегда доставала для пасынка, и разбил ее о голову отца. Того повело в сторону. Август развернулся, ударил Тони кулаком в солнечное сплетение. Тот с хриплым вдохом, вытаращив глаза, свалился на раковину. Август хотел рубануть его по шее, где проходит блуждающий нерв, но, кажется, Тони уже хватило. Ноги у него подкосились, и он, не в силах удержать равновесие, сполз на пол. Выглядел он по-прежнему странно, но разбираться было некогда – сперва надо вызвать подмогу. По всей видимости, у отца острый психоз, ему срочно нужны врачи.
Радиотелефон лежал на подставке рядом с холодильником. Август взял трубку, но пальцы у него задрожали, и он чуть не выронил ее на пол. В следующий миг его затрясло всем телом; голова закружилась, к горлу подкатила тошнота. Он привалился боком к холодильнику и закрыл глаза, чтобы его не вырвало при виде кровавой бойни, в которую превратилась кухня. К ванильному аромату вафель примешался острый медный запах.
Откуда-то сзади, наверное, из ванной, доносились испуганные возгласы Фостера. Ребекка пыталась успокоить сына.
Август, сглотнув, громко спросил:
– Эй, вы целы?
– Да, – отозвалась Ребекка. – Ты как?
– Нормально, – сказал Август. – Голова кружится, но жить буду.
– А Тони?..
Она замолчала.
– Тони…
Август посмотрел на отца: тот валялся на полу, штаны и футболка были порваны и пропитаны кровью, но грудь вздымалась – он дышал.
– Надо вызвать врачей, – сказал Август. – Он живой, но ему нужно в больницу. Пока не выходите!
– Ты убил папу? – раздался голосок Фостера, испуганный и звонкий от слез.
– Нет, – ответил Август. – Я просто его… успокоил. Он придет в себя, честное слово. Я вызываю врачей, ладно?
– Ладно… А что с Орландо?
Август помрачнел.
– Не знаю. Он сильно ранен.
Фостер расплакался; его рыдания эхом разнеслись по ванной.
– Ш-ш-ш, – принялась успокаивать сына Ребекка.
Диспетчер в службе спасения ответила бодро и четко. Она сказала, что помощь уже выехала. Август знал, что база спасателей совсем рядом, надо лишь дождаться медиков. Он положил телефон на подставку, невольно подумав, что сегодняшний день пошел совсем не по плану. Когда Тони заберут в больницу, надо будет заняться останками пса: если можно, вынести собаку на улицу, если нет – хотя бы укрыть одеялом, чтобы Фостер случайно не увидел изуродованный труп любимого питомца. Ребекка, безо всяких сомнений, поедет с отцом в больницу, хотя его, скорее всего, запрут в палате для буйных пациентов. Вряд ли она потащит Фостера с собой, но и здесь, на месте кровавого побоища, мальчика оставлять не стоит. Кроме того, надо все проверить и…
Тони внезапно вскочил на ноги и рванул к выходу. Август бросился за ним, но отец уже выбежал на улицу.
Вот черт! Старик сегодня полон сюрпризов!
Выбежав на крыльцо и замерев на верхней ступеньке, Август огляделся. Если Тони хочет добраться до Ребекки с Фостером, он может схитрить: выманить Августа из дома, а сам обежать вокруг и зайти через другую дверь. Но нет, отец скачками несся вниз с холма. Будь Август на службе, инструкция предписывала бы оставаться на месте до прибытия подмоги. Однако он взвесил все «за» и «против». Нет ли там, за лугом у подножия холма, соседского дома? Кажется, Тони и Ребекка жаловались, что тамошние хозяева отпускают пса с привязи и тот лает под самыми окнами, провоцируя Орландо. Пока помощь прибудет, Тони успеет порвать соседей вместе с их собакой.
Закусив губу, Август рванул обратно в дом.
– Тони сбежал, – крикнул он. – Я за ним. Спасатели уже выехали, сейчас будут. Пока сидите тут!
Не дожидаясь ответа, он спрыгнул со ступенек и помчался вслед за Тони.
На третьей неделе обучения в академии один из инструкторов – офицер Беннет, высокий худощавый тип, отвечавший за физическую подготовку новобранцев, – произнес целую речь про важность погони. «Когда от вас будут убегать, – сказал он, – а убегать будут обязательно, поскольку поймут, что вы новенький, или потому что решат уйти от правосудия, нужно непременно поймать своего первого беглеца. Если не сумеете, то по округе пойдет молва, и над вами будут смеяться. Этого допускать ни в коем случае нельзя».
Август принял слова инструктора близко к сердцу и, помимо обычных тренировок, стал каждый день пробегать пять лишних километров, причем последние пятьдесят метров – в спринтерском режиме. За семь месяцев, прошедших со дня выпуска из академии, этот навык пригодился неоднократно: Августу довелось поучаствовать в погоне четырнадцать раз, среди которых был и забег по лабиринтам огромной «Икеи» в центре города. Ни один беглец не сумел от него уйти.
Пусть отец имеет немалую фору, а нога до сих пор ноет после встречи с кухонным столом, Август не сомневался, что нагонит его в два счета.
Однако для своих лет и телосложения Тони оказался на удивление проворным. Отец почти спустился с холма, направляясь в сторону той самой башни. Как он вообще держится на ногах? От полученных ударов старик должен кулем валяться на полу, максимум – стоять, шатаясь и держась за голову, – но чтобы вихрем нестись на такой скорости, будто бьет олимпийские рекорды?..
И все же Тони мчался к башне. Что бы ни съехало набекрень в голове у старика, оно открыло ему второе дыхание. Август запоздало вспомнил о перцовом баллончике, который вместо брелка висел на ключах, оставшихся на комоде в гостиной. Жаль, он не успел их захватить…
У самой башни Тони свернул налево и, обежав сооружение, нырнул в проем сбоку. Август сбавил шаг, гадая, выскочит ли отец наружу тем же путем, пробежит башню насквозь или останется внутри. Он ведь в курсе, что сын догоняет его. Видимо, что-то задумал…
Когда до башни оставалось десять метров, Август свернул в сторону. С вершины холма сооружение выглядело хоть и крупным, но по-детски простым: оно представляло собой проволочный каркас, обтянутый плотной коричневой бумагой, на которой черным фломастером начертили прямоугольники разного размера. Вблизи же конструкция оказалась гораздо более крепкой и впечатляющей. В основании выложили по меньшей мере один слой настоящих кирпичей, и с ними явно пришлось потрудиться. Кирпичи из красно-коричневой глины выглядели старыми и, скорее всего, были изготовлены с помощью специальных инструментов, а значит, соседский мальчишка с приятелями провозился здесь не один день. Неужели Тони с Ребеккой ничего не замечали? И Фостер тоже?
Подойдя к тому месту, где исчез Тони, Август увидел узкий проход в кирпичном ряду. Солнце светило сзади, и воздух блестел от тумана, но дверной проем в башню отчего-то выглядел слишком темным, словно его задрапировали плотной черной тканью. Август потоптался рядом, рассматривая проход с разных сторон, но тот оставался непроницаем. Если бы Август не видел, как Тони проходит сквозь него, то решил бы, что дверь нарисована.
Вероятно, отец поджидает возле входа, прижавшись сбоку к стене. Если думает, что Август бросится туда сломя голову, то будет разочарован. Инструкция в подобной ситуации – когда полицейский в одиночку находится у здания с единственным выходом – требует оставаться снаружи и ждать подкрепления. Именно так Август и поступит. Как только на место происшествия прибудут вооруженные полицейские, он обрисует им положение дел, и они вместе решат, как лучше действовать.
Но планам не суждено было сбыться: в башне раздался крик.
Из дверного проема вылетел вопль, звуча на одной-единственной рваной ноте за пределами человеческих возможностей. Август вздрогнул. За первым криком последовал второй, третий, четвертый… Вопли эхом отражались от кирпичей в основании башни и накладывались друг на друга, превращаясь в мучительный вой, полный боли. Август никак не мог понять, кто кричит: Тони или кто-то другой? В некоторых криках чудился отцовский голос, но потом он искажался до неузнаваемости. Господи, неужели внутри есть кто-то еще? Если так, то инструкция требует немедленных действий: надо срочно войти в здание, где укрывается преступник.
Что-то в происходящем не складывалось. Прежде всего сроки. От момента появления башни до внезапного приступа истерии у Тони прошло не более получаса, а отец за это время успел притащить кого-то в башню и замучить до полусмерти. Это должно было занять намного больше времени. Вдобавок Тони и Ребекка должны были с вершины холма видеть, как соседский мальчишка возводит здесь декорации, а первые симптомы нервного срыва – появиться задолго до сегодняшнего дня. (Насчет последнего, правда, Август сомневался. Он не был специалистом в психиатрии, в отличие от матери, но в данный момент не имел возможности с нею проконсультироваться.)
Если только все не началось гораздо раньше… Есть вероятность, что отец впал в безумие уже давно. Он мог, сославшись на соседского мальчишку, построить башню сам. Потом, возведя конструкцию, заманить кого-то внутрь… Нет, не получилось бы. Ребекка была в отпуске и обязательно заметила бы, чем занимается муж.
Однако что бы ни стало причиной утренних событий, с ними Август будет разбираться потом. Бесконечные крики из башни превратились в нестройный предсмертный вой. Значит, Тони не поджидает его в засаде у двери. А если и ждет, медлить все равно нельзя.
В первое мгновение, когда Август переступал порог, возникло ощущение, будто он проходит сквозь жидкость: словно в дверном проеме стеной лилась черная вода. Не успел он опомниться и задержать дыхание, как очутился в комнате с голыми кирпичными стенами и грязным полом. Вниз уходила винтовая лестница. Круглое отверстие в потолке пропускало немного света. Внутри никого не было. Крики летели снизу, и Август торопливо начал спускаться.
Кажется, у подножья холма примерно в этом самом месте находился старый колодец. Когда Август в первый раз приезжал к отцу, тот показывал толстую бетонную трубу высотой в полметра, накрытую крышкой. По словам Тони, некогда здесь был родник. Старик, прежде владевший участком, раскопал его и залил бетоном. Так появился колодец для сада, который он хотел высадить вместо луга. Тони счел это отличной идеей, хотя зимой колодец представлял опасность, потому что Фостер с приятелями катались здесь на санках. Они с Ребеккой так и не решили, что с ним делать.
Мачеха не стала бы раскапывать его и устанавливать внутри лестницу. Август спустился уже на пять метров, и свет понемногу тускнел. Как Тони умудрился проделать такую работу в одиночку и тайком? Лестница была вырублена в земле, каждая ступенька – увенчана плоской каменной плиткой. Не представлялось, как отец таскает камни и скрупулезно укладывает их друг на друга… Впрочем, никто не мог подумать и о том, что он голыми руками до смерти покалечит разъяренного питбуля.
Дело даже не в этом – просто ни первое, ни второе не вязалось с его образом жизни. Впрочем, так всегда говорят про преступников, верно? «Мой отец (сын, брат) не мог этого совершить». И все же Августа мучили подозрения, что Тони ни в чем не виноват. Ступеньки были слишком гладкими, будто отполированными сотнями ног, а не возведенными наспех и в одиночку. Крики, которые неслись снизу, звучали пронзительнее, заметно усиливаясь. Воздух был сухим до невозможности, хотя в колодце должна ощущаться спертая сырость. Происходящее не укладывалось в общую картину и отдавало болью в висках и зудом в коренных зубах.
Лестница закончилась вырубленной в скале аркой. Свет практически померк, но глаза привыкли к темноте, и Август увидел уходящий вдаль тоннель. Откуда-то из густого мрака по-прежнему доносились крики. Август не знал, долго ли здесь бродит – скорее всего, времени прошло не так уж много, – но и отец, и жертва должны были охрипнуть. Стараясь не спешить, чтобы не споткнуться, однако и не медля без лишней нужды, Август прошел сквозь арку и зашагал по тоннелю. В тусклом освещении выручает периферическое зрение: так, кажется, говорил отец?
Тони всегда рассказывал сыну всякие интересные факты. Подростком Август ужасно злился на отца за то, что тот развелся и не взял его к себе; сам он остался в Нью-Йорке, а им с матерью пришлось переехать в Пенсильванию. Тони звонил сыну, сообщал какой-то забавный факт и, если Август не огрызался в ответ, принимался болтать на эту тему, как можно дольше растягивая разговор. Тактика себя оправдала: они худо-бедно общались, а впоследствии Августу не раз удалось блеснуть знаниями во время пустячных споров с коллегами в баре.
Периферическое зрение наконец включилось, показав, что стены по обе стороны коридора испещрены незнакомыми символами, каждый размером с ладонь. По большей части они представляли собой комбинации из петель и завитков, которые наслаивались друг на друга, образуя удивительно ровные, на первый взгляд, арабески. Впрочем, среди них мелькали и более простые символы: незамкнутый круг с разрывом на девяти часах и квадрат, внутренняя часть которого была расчерчена изломанной линией, – судя по всему, стилизованный лабиринт. И круг, и лабиринт повторялись с разными интервалами. В тусклом свете, вздрагивая из-за лютых криков, разглядеть их было непросто, но иероглифы казались старыми. Август провел рукой по стене; края фигур не выделялись на камне.
Он не знал, что и думать. Могло ли все это: лестница, тоннель, наскальная живопись, – появиться здесь задолго до того, как Тони и Ребекка купили участок? Заглядывал ли отец хоть раз под крышку так называемого колодца? Или не счел необходимым?
Впереди тоннель делился на три части. Крики неслись из всех проходов. Август прислушался, пытаясь определить их источник. Слева? Не факт… Придется выбирать наугад. Пусть будет слева. Он повернулся и пошел в ту сторону.
Почти сразу коридор заволокло вонью, заставив Августа отшатнуться и закашляться. Запах был ему знаком. Однажды он участвовал в облаве на наркопритон недалеко от аэропорта. Трое парней, которые его держали, заподозрили одного из клиентов в том, что он сливает информацию копам. Тот не был стукачом, но слишком дергался во время разговора, поэтому дилеры замучили его до смерти, исполосовав кухонными ножами. Натекло много крови, и одному из убийц пришла в голову гениальная мысль убрать эти лужи с помощью моющего пылесоса. Аппарат неплохо справился, только вот очистить бак преступники не додумались, и когда пять дней спустя Август вместе с сослуживцами нагрянул к ним в гости, пылесос стоял в углу, подозрительно попахивая. Полицейские открутили крышку и обнаружили, что бак доверху полон протухшей кровью. Августу и прежде доводилось нюхать на работе всякие гадости, но такого еще не было: от вони гниющего мяса вперемешку с железом выворачивало желудок. К счастью, его не стошнило, хотя удержался он сущим чудом.
Тот же запах окружал его и сейчас. Выпитый недавно апельсиновый сок подкатил к горлу. Август сглотнул, упорно шагая вперед. Господи, Тони, что же ты натворил? Может, ты замучил зверя? Пожалуйста, пусть это будет животное…
Это было не животное. На полу тесной каморки, в которую вывел его тоннель, лежал человек в грязных лохмотьях. Из небольшого отверстия в центре потолка падал луч света. Август прищурился. До тела оставалось десять шагов. На коже выступили капельки пота. Август свернул в сторону, держась ближе к кирпичной стене. Крики не стихали. Человека на полу убили зверским способом: грудная клетка была разворочена, и сломанные ребра торчали вверх, словно у экспоната в анатомическом театре. На месте сердца зияла дыра, точно орган вырвали голыми руками. Кажется, нападавший в какой-то момент намеренно расплескал кровь по стенам, откуда она стекла в лужицы, темные и смердящие. Августа не учили определять время смерти, но судя по всему, покойник пролежал тут как минимум несколько дней.
Значит, все еще хуже, чем он думал… Что скажут Ребекка и Фостер: как они отреагируют, узнав, что дорогой им человек совершил столь зверское убийство? Ужаснувшись, Август привалился боком к стене. Отсюда, из такого положения, он увидел лицо мертвеца с разинутым в последнем крике ртом и выпученными глазами.
Труп, распростертый у ног Августа, принадлежал его отцу.
Сердце замерло. Все внутри поднялось дыбом, а на плечи навалилась гранитная плита. Голова опустела, мысли ушли; Август видел перед собой лишь изувеченное тело. Он не сразу понял, что пустота внутри – это страшное, непреодолимое чувство горя, которое усиливается с каждым мигом, заливая глаза слезами и сжимая горло рыданиями. Пусть разум твердил, что это невозможно (судя по запаху, человек перед ним мертв не первый день, и даже если бы существовало иное объяснение этой странности, Август должен был услышать, как отца убивают, невзирая на звенящие в воздухе крики), при виде изувеченного тела всякая логика отступала.
Августу доводилось размышлять, как он воспримет смерть близкого человека. С этого начинались многие криминальные триллеры и детективы, которые он обожал смотреть в детстве: когда жену, мужа, мать или отца героя убивают, зачастую жутким способом, и тот отправляется мстить виновным. Не исключено, что позднее его тоже охватит жажда расплаты, но сейчас Август хотел одного – забрать останки отца из этого страшного непонятного места.
Он вытер глаза и нос, кое-как выпрямился. Колени подгибались. Наверное, проще всего взять Тони за плечи, приподнять и потащить за собой. Не самый лучший способ транспортировки, вдобавок перед глазами будет маячить зияющая дыра на месте сердца, но…
Кто-то схватил Августа за горло и, не успел он опомниться, дернул назад. Рука была чудовищно сильной; пальцы впивались в шею, передавливая трахею. Август не стал вырываться. Он сделал пару шагов назад, уходя от удушающего захвата, и всем телом навалился на нападавшего. Тот поскользнулся и упал, увлекая за собой сопротивляющуюся жертву. Август извернулся, во время падения сцепил руки в замок и вдавил локоть в ребра противнику. Услышав хрюканье, снова ткнул локтем, и нападавший разжал хватку. Август перехватил его руку, которая оказалась в пределах досягаемости, и с силой вывернул. Не отпуская, встал на ноги. Незнакомец вскрикнул. Август пнул его по ребрам – скорее всего, и без того сломанным.
– Кто ты?! – закричал он. – Зачем убил моего отца?
Нападавший застонал.
– Сейчас сломаю тебе руку, – пригрозил Август, сдавив запястье еще сильнее.
– Август… – выдавил тот.
– Откуда ты знаешь, как меня зовут? Это он тебе сказал? – Август мотнул головой в сторону отцовского тела. – Перед тем как ты вырезал ему сердце?
– Август… – повторил мужчина.
– Не смей меня так называть! – прошипел Август. – Кто ты? Зачем убил отца?
– Август… Это я.
Голос звучал сдавленно и хрипло, но странные интонации заставили приглядеться к мужчине. Длинные белые волосы и борода, нос сломан как минимум в одном месте, но Август узнал в нем Тони – хоть тот и выглядел на двадцать лет старше.
Перед глазами все поплыло, и все же отпускать противника он не спешил. Август покосился на мертвеца. Насколько видно, там лежал именно Тони. Он посмотрел на нападавшего. Сходство было поразительным.
– Кто ты такой? – спросил он.
– Это я – Тони, – ответил тот.
– Извини, но для этой роли ты слишком стар. Спрашиваю еще раз!
Он снова стиснул противнику запястье.
Тот скривился и сдавленно произнес:
– Последний раз мы с твоей матерью крупно поссорились, когда она затеяла переезд. Я приехал на выходные, надеялся ее отговорить. Она не слушала. Сказала, что подала на развод. Я обвинил ее в том, что она все время врет мне. Она стояла рядом с кухонным столом. Я – возле дверей. Ты выбежал из комнаты. Не знаю, долго ли нас подслушивал. Ты был в пижаме. Лицо красное, явно плакал. Ты заорал на нас, велел заткнуться. Мы замолчали. Потом, перед уходом, я заглянул к тебе. Ты рыдал во весь голос. Я говорил, что ты ни в чем не виноват, что я просто уйду и так будет лучше для всех, но ты не слушал. Ты знал, что с того дня ваша жизнь изменится.
– Господи…
Август отпустил противника и отошел на шаг.
– Не то слово…
Мужчина, которого язык не поворачивался назвать отцом, с трудом поднялся на ноги. Одетый в черные брюки и широкую серую рубашку, заметно сутулый, он сильно потерял в весе. Август видел его таким худым лишь на старых фотографиях в альбоме. А вот глаза – серо-стальные с голубым отливом – ничуть не изменились.
Потирая бок, по которому пришелся удар локтем и последующий пинок, Тони сказал:
– Знаешь, я порой думал, как можно объяснить происходящее. Решил, лучше всего подойдет цитата из романа Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»: «Я отваживаюсь высказать догадку, что в конце концов человек будет признан целым государством разнообразных и несхожих обитателей»[2 - В переводе Е. А. Лопыревой.]. Как по мне, вполне годное описание, хотя, возможно, тебе оно покажется неуместным.
– Господи, – повторил Август, – это ты…
Перед глазами двоилось и плыло; он пьяно покачивался. Казалось, что крики раздаются не только в комнате, но и внутри головы.
Тони взял его за плечи.
– Эй. Держись!
Август открыл рот, но вопросов было слишком много; они лезли вперед, не давая друг другу места.
– Да, – сказал Тони. – Поверить сложно. Но это не самое плохое.
– Ничего не понимаю…
– Пойдем со мной, кое-что покажу.
Тони отпустил его.
– Что?
– Лучше самому увидеть. – Он уже шагал к дверному проему. – Не бойся, я тебя не трону, – добавил он. – Я напал… из предосторожности. Прости. Я здесь уже очень давно.
– Ты меня не узнал?
– Не сразу, – ответил отец. – Извини. Идем.
Он развернулся на пятках и вышел из комнаты.
Оставаться на месте было бессмысленно. Август пошел вслед за Тони в темноту и прохладу. Они прошли несколько шагов до перекрестка. Там Тони свернул налево, как и Август недавно. Тоннель круто спускался вниз. Тусклые отголоски солнечного света, которые помогали находить дорогу, давно исчезли, но, несмотря на это, Август мог различить очертания стен, где виднелись знакомые странные рисунки. Собственно, именно они – знак бесконечности, разорванное кольцо и лабиринт – были тому причиной. Они не светились, скорее наоборот: выглядели столь черными, что втягивали в себя окружающий мрак, который перед ними тускнел. Сухой воздух звенел от криков.
– Кто там? – спросил Август.
– Ты о чем?
– Кто кричит?
– А, это я. И остальные.
Справа стена тоннеля прерывалась чередой отверстий, каждое высотой в полтора метра. Тони остановился у четвертого и нырнул внутрь. Не забыв пригнуться, Август последовал за ним.
Помещение, где они оказались, было скорее пещерой, нежели комнатой, почти круглой и не слишком темной. Из череды отверстий в центре высокого потолка на пол падали лучи фосфорически-белого света. Запах пыли смешивался с вонью протухшей крови. По краям пещеры располагались уступы и выступы, на двенадцати из которых лежали человеческие тела. Все они были в том же состоянии, что и виденный ранее покойник: грудная клетка вскрыта, сердце вырвано.
Этим сходство не ограничивалось.
– Иди сюда.
Тони махнул рукой в сторону ближайшего трупа. Если бы отец не стоял прямо перед ним, Август опознал бы его в мертвом человеке на каменной плите. Тот был одет в рваные штаны и дырявую белую футболку: именно таким, в отличие от седоволосой тощей фигуры напротив, Август видел его в последний раз.
Август откашлялся и спросил:
– Если посмотрю на остальных, они все будут на одно лицо, правда? Как и ты?
– Да.
– Ты хоть понимаешь, что за хрень тут тво-рится?!
Тони нахмурился.
– Следи за языком, сынок.
– Ты серьезно?
Несмотря на лежащее перед ним изломанное и выпотрошенное тело, Август рассмеялся.
– С каких пор ты стал ханжой?
– С тех пор как провел здесь двадцать лет, – сказал Тони, широким жестом обводя пещеру и то, что находилось за ее пределами. – В этой башне.
– Как такое возможно? – изумился Август. – Как такое могло произойти?!
Отец прислонился спиной к выступу, на котором лежало тело – его собственная копия, только сильно моложе.
– Здесь, в этой башне, тюрьма. И она – свой же узник. Ладно, это не так важно. Главное, что этот узник очень и очень опасен. По сути, он вовсе не человек. В башне живет чудовище – в самом буквальном смысле слова. Когда-то, давным-давно, оно было человеком. Теперь стало похоже на тень. Тень, которая испытывает лютую жажду. Оно ужасно мучается и страдает; и только утолив голод, ненадолго успокаивается.
– Чего оно жаждет?
– Крови. Человеческой.
– Говоришь, как будто это…
– Вампир, да.
– Твою ж мать, – выругался Август. – Что за херня? Серьезно, это ж просто… полная херь.
На сей раз Тони не стал его одергивать.
– После всего, что ты видел… меня, например…
– Господи, папа… Почему… ах-х-х, черт…
Губы Августа задрожали, а глаза стали влажными.
– Ты давно не называл меня папой… – негромко произнес Тони.
Крики не утихали. Август, помолчав секунду, сказал:
– Ты рассказывал про… Давай дальше.
– Так вот, узник… он не может покинуть свою темницу. Поэтому вынужден ждать, пока сюда не попадет кто-то вроде меня. Беда в том, что башня не стоит долго на одном месте. Она постоянно перемещается, едва ли не каждые несколько минут. Причем, судя по тому, что удалось выяснить, не только в пространстве, но и во времени. Хотя, возможно, я неправ. Как бы там ни было, жертв у здешнего узника очень мало. Вот ему и пришлось искать способ… продлить им всем жизнь. Для этого у него есть особое устройство. Оно похоже на большое зеркало с абсолютно черной поверхностью. Узник ставит перед ним жертву, и от нее зеркалом отделяется какая-то часть. Не рука, не нога, а скорее личность. Один из тех обитателей, о которых писал Стивенсон: элемент совокупности, которой является каждый из нас. Узник утоляет свою жажду. Тогда он может себя контролировать, отсекает множество других «я» и выпускает их на волю внутри башни.
– Ради чего?
– Чтобы охотиться. Есть у него такая забава… Изначальную жертву он держит в живых как можно дольше. Иногда ловит и отсекает от нее новую часть, пока от человека не останется одна шелуха. Если, конечно, не забредет новая жертва, тогда он тут же высасывает прежнюю.
– Зачем?
– В смысле?
– Зачем, если можно оставить два источника пищи?
– Точно не знаю, но он, скорее всего, боится, что пленники сговорятся и найдут способ его одолеть. Он силен, однако не всемогущ. Общими усилиями люди сумеют сделать то, что одному не под силу.
– А как же копии, те личности, которых он создал? Разве они не могут сговориться против него?
– Ты их видел?
– Да. Собственно, поэтому я сюда и попал. Один из них проник в дом и убил Орландо. И, по-моему, собирался убить Ребекку с Фостером, но я помешал. Он убежал, и я попытался его догнать.
– Орландо погиб?..
– Ага.
– Но твоя мачеха и брат – они в порядке?
– Испугались до полусмерти, но целы.
– Бедный Орландо… – сокрушенно покачал головой Тони. – Чудесный пес. Ни малейшей капли агрессии…
– Не знаю, станет ли тебе легче, но он спас Ребекку и Фостера от тебя… то есть твоего двойника.
– Господи, как они, наверное, перепугались.
– Они не пострадали, честное слово. Так что там с копиями?
– Да, точно! Ты, думаю, и сам заметил, что мой двойник вел себя довольно странно?
– Не то слово!
– Таков результат работы зеркала. Иногда получаются люди, способные говорить, но они все равно крайне агрессивны. В общем, узнику из-за них беспокоиться не надо.
– Вот что, значит, делает твой вампир, когда ловит очередную жертву?
Август кивнул в сторону ближайшего тела.
– Нет, – ответил отец. – Это делаю я.
– Что значит ты?!
– Это я всех убил. – Тони обвел взглядом зловещее убранство комнаты. Крики здесь ощущались громче, чем снаружи, – будто насыщеннее.
– Господи…
– Ты и сам видел, насколько они безумные.
– Видел, – кивнул Август. – Да, согласен, когда такая тварь бросается на тебя, ее можно остановить лишь одним способом. Но это… – Он махнул рукой, указывая на торчащие ребра и дыру на месте сердца. – Как-то слишком, тебе не кажется?
– Так и есть. – Прежде чем сын успел ответить, Тони добавил: – Я пытаюсь уморить его голодом.
– Ясно, – кивнул Август. – Понимаю. Но зачем вырывать сердца? Разве вампир их ест?
– Нет, – покачал головой Тони. – Их ем я.
– Как это? – У Августа булькнуло в животе. – Ты с ума сошел?!
– Я читал, что так надо. В башне есть библиотека. Я искал выход и решил, что там может найтись подсказка. Книги здесь, конечно, специфические… такие бывают только в хранилище монстров. Сплошной мрак. Я довольно быстро нашел нужную информацию, но стал читать дальше. Так давно не держал в руках настоящую книгу… Не переворачивал страницы, не вчитывался в предложения и абзацы… Представь, что ты целый месяц сидишь без воды, а потом получаешь возможность окунуться в горячую ванну. Или что ты год питался одними галетами – и вдруг тебе подают филе миньон. Я упивался возможностью читать, хотя книгам верить не спешил. Вот такая ирония… В конце концов я понял, что в них имеется здравый смысл.
– Ты стал есть сердца, потому что так написано в книгах?
– Не просто сердца, – уточнил Тони. – Мои собственные. Мое сердце, разделенное на множество частей, оттого изрядно огрубевшее. Я уже сбился со счета, сколько раз стоял перед черным зеркалом и видел, как оттуда выходит очередной двойник. По правде говоря, удивительно, что от меня еще что-то осталось. Поедая сердца, я пытался вернуть себе утраченную суть.
– Господи, – пробормотал Август. – Ты так спокойно об этом рассуждаешь…
– Ничего подобного, – возразил Тони. – Абсолютно. Это полное безумие и мерзость. Как и сама башня. И ее узник.
– У тебя что-нибудь получилось?
– Ну, я до сих пор здесь.
– Ты сказал, что знаешь, как отсюда сбежать.
– Да. Я нашел способ. Не сразу понял, как добраться до выхода, но теперь могу нас отсюда вывести, и довольно быстро. Господи, сынок, я так по тебе скучал…
– Я…
– Знаю. Для тебя прошло совсем немного времени. Впрочем, пора двигаться, иначе ты и сам поймешь, на какой долгий срок тут можно застрять.
Тони оттолкнулся от стены и зашагал к выходу из пещеры.
Бросив еще один взгляд на последствия кровавой резни, устроенной отцом, Август последовал за ним. Тони свернул направо. После пещеры проход казался до невыразимости темным. Август нащупал ступеньку.
– Башня, – заговорил он. – И узник. Ты знаешь, откуда они взялись?
Тони кивнул.
– Знаю. Но давай лучше не про них, ладно? Я заготовил целый список тем, которые хотел бы обсудить с тобой, доведись нам снова встретиться.
– Правда?
– Да. Поэтому не будем тратить время на башню и ее обитателя. Есть более важные вопросы.
– Ну, для разговоров про секс уже поздновато, на сей счет можешь не переживать.
– Очень смешно. Видимо, твоя мать все-таки озаботилась половым воспитанием?
– Ага. Подсунула мне книгу.
– Серьезно?
– Да. Причем кошмарную.
– Уж не сомневаюсь!
– Почему ты не пытался сбежать?
Тони отвел глаза.
– Боялся. Я неспроста рассказал тебе про черное зеркало. Узник сразу убивает свое первое творение. Намеренно, чтобы запугать жертву. Весьма успешно, кстати. Про вампиров я знал давно, еще прежде, чем добрался до здешней библиотеки: со студентами мы проходили и «Кармиллу», и «Дракулу». Поэтому имел представление о том, как их можно уничтожить. Но знать и уметь – это разные вещи, согласись. Особенно когда речь идет о подобной твари. Поэтому я решил сперва уморить узника голодом, а уже потом сойтись с ним в схватке.
– Ясно. Так что насчет узника?
– Его зовут Мундт, – пояснил Тони. – Эдон Мундт. Он жил в одном старом городе на берегу черного океана.
– Ты хотел сказать, Черного моря?
– Нет, именно океана с черной водой. На земле его не найти, он в иной… плоскости бытия, в другой реальности.
– И там тоже живут люди.
– В целом да. Мундт был стражем в городской полиции. Очень хорошим, кстати. Своим усердием он завоевал расположение начальства, и ему предложили место в ночном дозоре. Эта служба охраняла библиотеки и кладбища. Работа непростая: книги в тамошних библиотеках были вроде здешних, а на кладбищах водилось много всяких тварей. Мундт дал согласие и в итоге превратился в вампира. Как именно, не знаю. Для этого ему пришлось войти во тьму. Не в буквальном смысле: в ночь, а скорее, в смерть, если бы она имела материальное воплощение. Мундт вошел туда и позволил мраку в себя проникнуть. В одной из поэм Байрона есть такие строки. Судя по тому, что я выяснил, описание довольно меткое:
И, корчась от ужасных мук,
Ты побежишь, за кругом круг
Вокруг престола сатаны
За гранью пламенной стены!
И пламя в грудь твою войдет,
А кто услышит, кто поймет,
Как пламя ада душу жжет?[3 - Дж. Байрон, «Гяур». В переводе В. П. Бетаки.]
– Встает вопрос, зачем он так сделал?
– Ради власти. Уплаченная цена дала Мундту огромные силы.
Слева от них в стене показалась щель: вырубленный в скале проход в соседний тоннель. Тони нырнул туда. Проход был совсем коротким и изгибался влево. На боковых поверхностях были поочередно начертаны разорванный круг и лабиринт. Тоннель привел их в пещеру, у задней стены которой Август различил бледную сгорбленную фигуру. Услышав чужие шаги, странное создание подняло голову – чересчур длинную на вид – и прошептало:
– Помогите…
Август сбился с шага, но Тони подхватил его за локоть и потащил налево, в следующий проход. Август оглянулся, но белый силуэт уже превратился в размытое пятно.
– Кто это был?
– Не «кто», – ответил Тони. – Скорее «что». Я же говорил: башня перемещается в пространстве и времени. Люди забредают сюда редко, попадаются и другие создания. По большей части разные звери, поэтому живым внутри удается протянуть так долго. Но иногда бывают иные… сущности. Вроде него, например.
Он ткнул пальцем за спину.
– И что оно делает?
– Я видел, как оно высосало одно из порождений зеркала. Оставило от него пустую оболочку. Непонятно, каким образом.
Новый тоннель был короче прежнего и тоже испещрен рисунками в виде колец и лабиринтов. Он изгибался против часовой стрелки, пока не уткнулся в голую скалу. Август сам заметил проход в левой стене прежде, чем Тони показал, куда двигаться дальше.
– Ты так и не объяснил, что случилось с узником, с этим Мундтом. Ну, после того как он стал вампиром.
– Он совершил преступление, – ответил Тони. – Не знаю, какое именно, но, судя по всему, довольно серьезное. В наказание его заточили в башню, которую отправили в космос. Эта башня… Мундт неразрывно связан с ней самим своим существом. В ней заключен он сам и вся его боль. И боль его жертв – тоже.
– Ты про крики, да?
– Считается, что так он будет мучиться сильнее, хотя как оно на самом деле, не скажу.
– Жестокое наказание.
Тони пожал плечами.
– Все-таки он та еще тварь.
Как и прежние тоннели, этот был исчерчен рисунками в виде разорванного круга и лабиринта и тоже уходил налево.
– Как так получается, что мы идем в одну сторону, но не возвращаемся в прежнее место? – спросил Август.
– Внутри башни свое пространство, – пояснил Тони. – И время течет иначе. Может, медленнее, а может, быстрее. Сколько ты здесь уже? Час?
– Около того, да.
– А для тех, кто снаружи, прошло не более пары минут.
Проход завершился узкой аркой, после которой наверх уходила лестница. Возле ступенек Тони остановился. Сверху летел нестройный хор криков.
– Так мы попадем в центральную комнату башни. Прямо напротив лестницы будет выход. Дверь с черной рамой. Она-то нам и нужна. Есть вероятность, что Мундт тоже наверху. Но, судя по всему, он достаточно слаб, и я сумею его отвлечь, чтобы ты сбежал.
– Погоди-ка… Не понял?
– Когда будешь возле двери, правой рукой прикоснись к раме и подумай о том, куда хочешь попасть.
– Куда мы хотим попасть, – исправил его Август. – Ты ведь идешь со мной?
– Посмотрим.
– В каком это смысле? Пап, я уже не ребенок. Я тебя не брошу! Ты и так просидел здесь слишком долго. Твою мать, да я вообще не знал, что ты куда-то подевался!
– Ты ведь помнишь, что я люблю тебя, сынок?
– Хватит! – огрызнулся Август. – Не смей так говорить. Думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Готовишься к великой жертве, да? Так вот! Не смей!
Тони улыбнулся.
– Ну вот, опять мы спорим…
Левой рукой он достал из-за спины большой нож, до того спрятанный под рубашкой.
– Лишь теряем зря время.
– Где ты его раздобыл? – удивился Август.
Лезвие ножа было в добрых полметра длиной, с желобком посередине, а рукоять – явно костяная.
– У порождений зеркала. Откуда они взяли, не уверен. Я не всю башню излазил. Возможно, нож лежал там, куда я не дошел.
– Пользоваться им хоть умеешь?
– А ты думал, я своих двойников убиваю голыми руками?
– Да, верно… Хорошо, что ты не зарезал меня сразу, как только увидел.
– Я хотел, – признался Тони. – Но почему-то не стал.
– Это радует.
– Ладно, давай скорее.
Здесь на стенах повторялся один рисунок – лабиринт, нарисованный каждые полметра. Казалось, символы светятся; они будто проваливались в непроглядную тьму. Августу ужасно хотелось поговорить с Тони: сказать, что он его любит, что скучает по их телефонным разговорам, что больше не держит на него зла из-за развода с матерью и вообще – это были глупости. Однако слова застряли в горле; по лестнице прокатилась невидимая волна страха, накрывшая его с головой. Температура упала градусов на двадцать. Ноги подкосились, волосы на затылке встали дыбом. Холод пробрал до самого нутра, застудив сердце, кишки и яйца. Август был готов орать во все горло, но рот сковало.
На службе ему доводилось испытывать сильный страх. Например, однажды он в составе группы из трех человек обыскивал дом, в спальне которого на верхнем этаже неделю пролежала мертвая старуха. Смерть выглядела естественной, без признаков насилия, однако соседка, вызвавшая полицию, утверждала, что совсем недавно старушка якобы приютила одну психически неуравновешенную девушку – и спустя всего пару дней перестала выходить из дома. С оружием наперевес и с фонариком, задыхаясь от вони гнилого мяса, Август вместе с напарниками прочесывал на удивление просторный первый этаж и подвал. Потом, когда в доме никого не обнаружили, он постарался не показывать эмоций, скорчив невозмутимую гримасу, но во время обыска, открывая двери в комнаты и заглядывая в шкафы, он остро чувствовал присутствие сумасшедшей дамочки, которая вот-вот, будто в дешевом ужастике, выскочит на них с тесаком. Воздух кругом дрожал, как после громкого хлопка.
Тогда страх, от которого трясся луч фонарика, шел изнутри: от вида старушечьего трупа в памяти всплыли воспоминания о фильмах ужасов. То, что не давало Августу двигаться сейчас, напротив, хлынуло извне, будто в этой части башни царила своя атмосфера: на двадцать градусов холоднее и насквозь пропитанная ужасом. Августу до боли хотелось пошевелиться, переставить ногу на следующую ступеньку, но он боялся оторвать подошву от камня – вдруг колени подогнутся, он упадет лицом вниз и не сумеет больше подняться… Тогда он останется совершенно беззащитным перед здешним хозяином, перед вампиром…
– Август!
Он поднял голову. Тони стоял пятью ступеньками выше.
– Август, – повторил он. – Идем.
Август хотел сказать, что не может, но зубы так сильно стучали друг о друга, что он не сумел выдавить ни слова.
– Это Мундт, – сказал Тони. – Это из-за него тебе страшно.
Август кивнул, слабо дернув головой.
– Реакция вполне естественная, – заверил отец. – Он – полная противоположность всей твоей сути. Прости, надо было сразу догадаться. Постарайся думать о чем-нибудь другом. Помогает. Знаешь, что делаю я? Вспоминаю стихи самых занудных викторианцев, которых только помню. Хочешь, прочитаю тебе одно?
Почему бы нет? Август кивнул.
– Сначала я подумал, что он лжет, – заговорил Тони. – Седой калека, хитрый щуря глаз.
Глядел он – на меня насторожась,
Как ложь приму я. Был не в силах рот
Скривившийся усмешки скрыть, что вот
Еще обману жертва поддалась.[4 - Роберт Браунинг, «Роланд до Замка черного дошел».]
Поэма оказалась длиннее, чем думал Август. Поначалу он пытался уследить за развитием событий, но страх постоянно отвлекал. Отец то и дело менял интонации, говоря то громче, то тише, то вовсе затихая; и возникало ощущение, будто Август невольно подслушивает его разговор с самим собой. Сюжет тем временем разворачивался, Август понемногу брал себя в руки, пока наконец Тони не дошел до строк:
Не черного ли замка то массив
Слеп, как безумца сердце, там лежит,
Округлый, низкий? В целом свете вид
Такой один.
После этого Августу удалось сосредоточиться на словах отца. Когда старик замолчал, он спросил:
– Это все?
– Это все.
– Но…
– Идти можешь?
Мог, хоть и с трудом. Трясущаяся нога медленно поднялась на следующую ступеньку.
– Повторишь еще раз?
– Конечно. Давай скорей. Сначала я подумал… – сказал Тони, и Август поднял левую ногу.
Герой стихотворения – судя по всему, некий рыцарь – сошел с дороги и пересек бесплодное поле, заросшее бурьяном и чертополохом. На стенах лестницы вновь замелькали символические изображения лабиринта, будто наполненные черной водой. Рыцарь встретил тощего коня, перешел вброд поток, что «не был мрачно медленным» и «мог, бурля и пенясь, омывать скорей копыта раскаленные чертей». Над головой Тони показался дверной проем. Рыцарь ступил на земли, где велась война и «битвой стоптан почвенный покров», увидел то ли колесо, то ли «орудье пытки» – «трепало, чьи клыки тела людские рвали на клочки, как шелковую пряжу». В дверном проеме замерцал слабый свет. Наконец рыцарь добрался до предмета своих исканий – Черного замка, слепого, «как безумца сердце».
В двух шагах от проема Тони замолчал и оглянулся на сына.
– Ужасный финал, – покачал тот головой.
– Ты не первый, кто так считает. Как справляешься?
– Более или менее. Спасибо.
Тони показал на проход.
– Сейчас станет хуже.
– Отлично.
– Я бы спросил, готов ли ты, но времени у нас нет.
– Нормально. Справлюсь.
– Дверь должна быть сразу напротив входа. Но я уже говорил, в башне свое пространство. Если не увидишь ее, оглядись. Запомни: тебе нужен дверной проем в черной раме.
– А если Мундт…
– Я сам им займусь.
– Ты не справишься с вампиром.
– Напомни, какой у тебя опыт общения с этой тварью?
– А как же навеянный им ужас?
– Я тоже его чувствую, но… Я увидел тебя – и очень хочу увидеть твою мачеху и младшего сына.
– Ты сумеешь прикончить его одним ножом?
– Именно так убили Дракулу.
– Я Брэма Стокера не читал.
– Мундт – тоже. Не волнуйся, я нашел пару полезных советов в здешней библиотеке. Вперед.
Помещение, куда они попали, было огромным, размером с банкетный зал. Россыпь факелов, установленных на высоте плеч, озаряла рыжим светом ровные кирпичные стены, но сводчатый потолок терялся в тени. Напротив входа стояла дверь в тяжелой черной раме, за которой виднелся луг у подножия холма, где зеленела трава и светило солнце. Август с облегчением перевел дух. Несмотря на все заверения, он понимал: отцу вместе с ним не выбраться. Он пытался придумать выход, но вариант был лишь один: самому драться с проклятой тварью, хотя эта мысль не слишком его прельщала. Однако раз вампира здесь нет, то, возможно, никем не придется жертвовать. Вот бы еще ноги двигались быстрее – тогда бы он в мгновение ока добежал до выхода и выбрался наконец из этого кошмара.
Они прошли полпути, как кто-то на выдохе произнес:
– Энтони…
По комнате пронесся ветер, шелестя мертвыми листьями; этот звук не скрывали даже крики.
– Что ты мне принес?
– Иди, – велел Тони. – Не волнуйся.
– Это и есть малютка-Август? – продолжал голос. – Твой сын? Твой первенец? Ты привел его ко мне?
Дверной проем находился дальше, чем казалось. Или это комната увеличилась в размерах? В неверном свете факелов трудно было понять. В одно мгновение помещение выглядело огромным, точно собор, а потом вдруг съеживалось до габаритов обычного зала, словно они с Тони находятся внутри пульсирующего сердца из кирпичей и тени. Едва пространство расширялось, как у Августа возникало впечатление, будто краем глаза он видит нечто ужасное, но стоило повернуть голову, и комната сжималась, перед ним оказывался голый камень.
– Дверь, – напомнил Тони. – Следи за дверью.
– Ну разумеется, – продолжал голос. – Ты же никогда его не хотел, правда? Жена отказалась делать аборт – сам говорил. А ты так и не смирился… Считал, это нечестно, она не имеет права решать за тебя… Иметь над тобой такой контроль… Столько власти… И малютку-Августа ты так и не простил… Ты не сумел полюбить его – по-настоящему, всерьез, как должен любить отец. С его братом, Фостером, было иначе, да? Этого ребенка ты хотел. Ждал как никогда в жизни… А старшего, значит, привел ко мне? Хочешь обменяться, чтобы я тебя отпустил?
– Мундт, – не выдержал Тони. – Сделай милость – заткни пасть!
– Эй, – сказал Август. – А как же не «не выражайся»?
– С дьяволом не спорят, его посылают к чертям.
– Откуда он столько про тебя знает?
– Я здесь очень давно. И Мундт – тоже. За эти годы он пару раз предлагал… скажем так, перемирие. Он наедался крови и хотел чего-то менее приземленного. Разговоров, например. Соглашался я не сразу. Всякий раз был уверен, что иду на верную смерть.
– Зачем тогда шел?
– Из любопытства. Хотел сменить обстановку и ненадолго расслабиться, забыть о том, что надо ловить порождения зеркала и прятаться. Рассчитывал что-нибудь узнать о своем надсмотрщике – вдруг удастся одержать над ним верх.
– Ого. И каково это – ужинать с вампиром?
– Будто сидеть за столом с ядовитой коброй. Еще страшнее, чем в нашу первую встречу, когда он на моих глазах разорвал горло двойнику. При встрече с ним я всякий раз понимал, что нахожусь в обществе лютой твари. Убить для него – все равно что утереться платком.
– И все же ты рассказывал ему про меня.
Тони замолчал. Дверь стала ближе, хотя сколько до нее метров, понять было трудно: расстояние в мерцающем свете факелов то уменьшалось, то увеличивалось.
– Август… – начал он.
– Ничего страшного, – отмахнулся тот, шагая вперед.
– Все было совсем не так!
– Разве? – произнес вампир. – Ты тоже так думаешь, Август?
– Пошел ты на хрен! – огрызнулся тот.
Полоска травы за дверью вдруг исчезла.
– Что происходит? – встрепенулся Август.
– Башня перемещается, – сказал Тони. – Мы не успеваем. Беги!
После паралича на лестнице ноги по-прежнему не слушались, но Август рванул вперед. Вокруг захлопали крылья, будто огромная стая птиц взмыла в воздух. Из теней со всех углов в одну точку слетелись клочья тьмы. Они закружились вихрем, поднялись к потолку, сжались и приняли человеческую форму. Эдон Мундт был облачен в широкие черные одежды и носил маску, напоминающую голову птицы с длинным острым клювом. Без малейшего промедления он шагнул в сторону Августа и Тони. Факелы замерцали и погасли.
– Чуть-чуть не успели! – с досадой выдохнул Тони.
Свет вспыхнул снова, и Август увидел, что пол усеян трупами: десятки тел были разорваны на части. Возникло подозрение, что они лежали здесь с самого начала, просто он их не замечал. У всех мертвецов было лицо Тони. Вот отец с вырванным горлом. Вот – с распоротым животом и вываленными кишками. Вот – с разломанным черепом, откуда вынули содержимое. Вот правая рука. Вот голубой глаз. Вот оторванные пальцы. Вот отцовский рот, разинутый в крике, – будто из него летят те самые вопли, от которых звенит воздух.
– Август, – рявкнул Тони. – Не спи!
Он был уже возле двери, как Мундт одним движением встал перед ним, заслоняя дорогу, – и впрямь точно огромная ядовитая змея.
Август замер, едва не налетев на вампира.
– Привет, Август, – сказал тот, будто они давние приятели, которые случайно столкнулись на улице.
Вблизи Мундт был невероятно высок. Его одежду украшали то ли длинные перья, то ли чешуя, топорщившаяся и звеневшая при каждом движении. Сшитая из кожи маска словно вросла в голую плоть на щеках и подбородке. Клыков видно не было, но изо рта воняло гнилью, будто десны с зубами сочились гноем. От его близости Августа в один миг накрыло отчаянием, полным и безоговорочным. Как можно было поверить, как можно было мечтать, что от этой твари удастся спастись? Отец сравнивал Мундта с коброй; Август вдруг понял, что должна испытывать мышь, когда видит перед собой раздутый капюшон, разинутую пасть и высунутый язык. Воздух стал липким от ужаса.
– Иди!
Тони толкнул сына в сторону, подальше от Мундта. Август увидел дверной проем, за которым смутно зеленел прямоугольник луговой травы. Тони произнес что-то непонятное, и в комнате вспыхнул белый свет. Мундт вскрикнул, скрежетнул металл. Почти ослепнув, Август, спотыкаясь, побрел в сторону выхода.
– Тебе не уйти, – прошипел Мундт.
– Я и не собирался! – рявкнул Тони.
Август вытянул руку и нащупал гладкую древесину дверной коробки. «Думай о том, куда хочешь попасть», – говорил Тони. Он представил луг, зеленый холм за ним и желтый мыс за гребнем.
– Эй! – позвал он. – Я здесь. Папа! Идем!
Тони повторил то непонятное слово, и воздух опять озарило яркой вспышкой.
– Иди! – крикнул он. – Давай! Я следом!
Август шагнул в дверь и оглянулся. В тот самый миг, когда вокруг сомкнулась черная вода, он увидел, как отец со всей силы всаживает нож в живот Мундта. В тот же миг вампир наклонил голову, маска окончательно сливалась с плотью, превращаясь в черное лезвие, которое он вогнал в горло Тони, и отцовская кровь с шипением потекла по коже жуткой твари.
Крик Августа полетел вслед за ним сквозь дверь, на луг, куда он с размаху выскочил. Он обессиленно повалился на землю. С вершины холма к нему бросились двое полицейских. Пока один осматривал луг и деревья, другой опустился рядом на колени.
– Август, это вы звонили насчет отца? – спросил он. – Где он?
Крики из башни больше не доносились. Он знал, что если обернется, то не увидит ее.
– Его здесь нет, – ответил он. – Моего отца больше нет.

Трупорот

1
В июле девяносто четвертого, спустя год после смерти отца, мы с матерью и младшей сестрой поехали в Шотландию, в город Гринок, откуда почти тридцать лет назад родители эмигрировали в Штаты. Мать c Маккензи полетели первыми, решив провести там месяц; я же присоединился к ним позднее, через две недели. Жили мы у бабушки по отцу. У нее был домик на вершине холма, и из окон спальни на втором этаже открывался прекрасный вид на реку Клайд, благодаря которой здешние места считались центром британского судостроения. На дальнем берегу, в трех километрах от нас, высились зеленые холмы Троссаки: длинные и покатые, все в шрамах от геологических процессов.
Я прилетел на день позже, чем рассчитывал, потому что самолет оказался неисправен. Поломку обнаружили уже после того, как пассажиры загрузились на борт. Капитан сообщил, что вылет откладывается, и сидевшая впереди меня женщина запричитала:
– Боже мой, боже мой, неспроста мне приснился тот сон! Мы разобьемся! Самолет упадет! Мы не взлетим!
К счастью для нее и, возможно, для всех нас, пассажиров сняли с рейса и отвезли в отель.
Большую часть ночи я пытался дозвониться до родственников и знакомых, чтобы те связались с моими родными по ту сторону Атлантики и сообщили, что не надо встречать меня в аэропорту. Ничего не вышло, и до самого утра я беспокойно проворочался в постели, боясь проспать и опоздать на автобус до терминала.
Не знаю, почему я согласился взять отпуск и поехать вместе с родными. Быть может, тем самым я хотел унять тоску по отцу; заполнить брешь, которую его смерть оставила в моей жизни; побывать в городе, где он родился и вырос; провести время с его родными – словно места и родная кровь помогли бы залечить края рваной раны. Однако с самого начала я понимал, что ничего не выйдет.

2
Под утро я задремал, и мне приснился нехороший сон. В нем я увидел отца: тот сидел с незнакомыми мужчинами внутри фургона, ехавшего по тесной улочке, пролегавшей между высокими кирпичными стенами, черными от времени, над которыми качались макушки деревьев. Отец выглядел моложе своих лет: еще крепкий, хоть и с лысиной на макушке. Как и спутники, он был одет в джинсы и куртку. В мою сторону он не смотрел, но отчего-то возникло чувство, что о моем присутствии ему известно. Казалось, он вот-вот повернется и что-нибудь скажет. Но отец молчал.

3
Несмотря на тревоги, проснулся я вовремя и долетел до Шотландии без происшествий. В Глазго меня встретили мама с сестрой и один из двоюродных братьев. Накануне они позвонили в аэропорт и узнали о задержке рейса. Дорога до бабушкиного дома не заняла много времени, но после бессонной ночи в гостинице я чувствовал себя разбитым (в самолете подремать не удалось, поскольку я немного боюсь летать). Я изо всех сил старался держать глаза открытыми, и все же веки словно налились свинцом. Мельком я замечал кирпичные здания вокруг нас, множество автомобилей на дороге и голубую полоску реки справа.
Прибыв на место, я нашел в себе силы поздороваться с бабушкой, с тетушкой, с прочими двоюродными братьями, но вскоре сдался и отправился в спальню, заверив всех, что просто устал и мне нужно вздремнуть. Там я благополучно проспал до следующего утра.

4
Посреди ночи мне приснилось, что я стою возле окна и смотрю на Клайд. Была ночь, но небо излучало тусклый серебристо-белый свет, и я видел, что река пересохла. Ее русло превратилось в широкую илистую траншею, с обеих сторон окаймленную скалами, затянутыми водорослями. Из грязи повсюду торчали валуны. На иле среди камней валялись сотни, тысячи рыб; их длинные серебристые тела поблескивали в лунном свете. Большей частью они были мертвы, хотя некоторые еще трепыхались.
Вдоль русла, вниз по течению, к океану шагала длинная вереница людей. Мужчины, женщины, старики, дети; высокие, низкие, толстые, худые – более разношерстной толпы нельзя и представить. Одеты они тоже были по-всякому: кто-то в джинсах и футболке, кто-то в пижаме, кто-то в костюме, кто-то в больничном халате, кто-то в униформе, кто-то и вовсе нагишом. Объединяло всех одно – босые ноги. Они шли прямо по грязи, та засасывала лодыжки, хлюпала вокруг голеней, ошметками липла к бедрам. Те, кто шагал ближе к берегу, спотыкались о камни и скользили по водорослям. Люди наступали на рыбу, отпихивали ее с дороги.
Было такое чувство, будто я не замечаю чего-то важного, что незримо присутствует рядом, вызывая неясную тревогу. Оно подстерегало за пределами видимости: огромное, древнее и пустое. Точнее, не пустое, а голодное. Из толпы не доносилось ни звука, но в воздухе отчетливо разливался тихий звон вроде того, который слышишь, когда проводишь влажным пальцем по ободку винного бокала.

5
Следующим утром я спустился на кухню. Бабушка уже приготовила завтрак: яичницу с беконом, тушеные помидоры, тосты с маслом, апельсиновый сок и растворимый кофе. Она сказала матери с сестрой, что накормит меня сама: ей хотелось побыть со мной наедине. Мать с Маккензи уехали к тетке Бетти и ее мужу Стюарту, которые жили неподалеку.
Я не знал, чего ждет от меня бабушка. Мы не в первый раз приезжали к отцовским родителям в Шотландию, но не были особенно близки. С бабушкой по материнской линии мы общались чаще – она навещала нас в Америке (хоть я и был совсем маленьким и плохо помню ее визиты). С этой же бабушкой последний раз я говорил после смерти отца, когда старался утешить ее по телефону, уверяя, что он теперь не мучается и наконец избавился от боли, а она то и дело повторяла: «Такое чувство, что это сынок со мной разговаривает».
И вот она села рядом за кухонный стол и попросила:
– Расскажи-ка мне о своем отце, мальчик.
Я не знал, с чего начать. Просьба, в общем-то, была ожидаема. Мой отец у родителей считался любимчиком; как сказал один из его братьев – «маменькин сынок, только в хорошем смысле слова». Мы с матерью, мои сестры и брат были в Шотландии всего несколько раз, а вот отец, работая в «Ай-Би-Эм», регулярно ездил в командировки и, если ему случалось побывать в Париже или Франкфурте, старался найти пару дней и заскочить к родным. Хоть он и жил на другом краю света, все равно поддерживал близкие отношения с родителями; тогда как для меня, брата и сестер они были практическими чужими людьми, которых мы знали лишь по рассказам, порой весьма отрывистым. Например, отец изредка упоминал, что той старой песне, которую он любил исполнять на домашних праздниках, его научил дедушка, или он рассказывал байку про то, что дед, работая на верфях, спорил с товарищами, не желая вступать в профсоюз. О матери он говорил еще реже, хотя мы знали, что он ее любит. В общем, неудивительно, что бабушка захотела расспросить о нем меня. Она логично предположила, что я испытываю к нему те же чувства.
Это было не совсем верно. Я любил его – неистово, всем сердцем, – но со временем к этой любви примешались и другие эмоции, которые я в свои двадцать пять лет не мог толком описать. Это был страх перед ним и его вспыльчивым характером: отец в любой момент мог разозлиться безо всякой на то причины. После нескольких инфарктов подряд боялся я и за его здоровье и постоянно думал, что он может умереть. Еще я злился, что он упрямо отстаивает свою точку зрения, перебивает во время споров и грозится меня выпороть, если я немедленно не заткнусь. Иногда за него становилось стыдно, поскольку он никогда не скрывал предрассудков по отношению к тем, кто не является по рождению католиком или шотландцем; он обожал указывать на недостатки всех, кто его окружает, включая людей, к которым он испытывал уважение. Кроме того, меня мучило чувство вины (как сказал кто-то из комиков, «подарок, не перестающий радовать») за то, что я так и не сумел полюбить отца так просто, так открыто, как другие родственники. Примерно за год до его смерти мы начали неуверенно выходить на новый уровень отношений: без лишней напряженности и опаски, но отец на два месяца угодил в больницу и там вскоре умер, поэтому мы не успели окончательно примириться.
Бабушке, разумеется, рассказать этого я не мог. Она выжидающе прищурилась за очками, поджала губы и подалась ко мне всем телом. Судя по взгляду, она ждала историй и подробностей, которые позволили бы воскресить ее сына в памяти. Я послушно заговорил и все утро делился с ней воспоминаниями. В первую очередь поведал о его последних днях в больнице: про операцию на открытом сердце, после которой отец так и не оправился, только терял силы, пока обследование не показало, что у него поздняя стадия цирроза и печень практически не работает, после чего события покатились с сокрушительной скоростью, как вагончик на американских горках с отказавшими тормозами. Чтобы сгладить впечатление, после этого я поделился историями о том, как отец заботился о моих сестрах и брате: о том, как он тренировался вместе с ними, как водил их на разные занятия, как помогал в школьных научных проектах (например, он разрешил Маккензи будить себя по ночам, чтобы оценить, как прерывистый сон влияет на способность выполнять определенные задачи).
Я описал, с каким восторгом он воспринял поступление моего брата в медицинский колледж и какую гордость испытывал, когда Кристофер отправился служить в военно-морской флот. Как отец восхищался моей сестрой Ритой, которая помимо учебы успевала вести кружок танцев в собственной школе, играть на гитаре в церковной фолк-группе и подрабатывать в магазине оптики. К счастью, мне удалось заболтать бабушку, и за все утро она ни разу не спросила, какие отношения с отцом были у меня.

6
Оставшуюся часть дня я провел в доме у тетушки с дядей; они жили совсем рядом – буквально в двухстах метрах. Нас от души накормили, подав на стол вкусные пироги, колбасные рулеты, местные пирожки с мясом, картошку, фасоль и сладкую газировку. В гости пришли сыновья и невестки Стюарта и Бетти, а также их внуки, которых настолько очаровал мой американский акцент, что они постоянно просили сказать что-нибудь еще. Дядя Стюарт обещал прокатить меня по окрестностям и показать здешние достопримечательности; один из кузенов пригласил нас с Маккензи посмотреть кино у него дома; другой велел непременно съездить с ним и его отцом на рыбалку. А еще в ближайшие выходные в Гриноке намечалась ярмарка… Не прошло и двух часов, как все дни до конца моего отпуска оказались расписаны.
Я и не возражал. Росли мы без родственников. После смерти отца к нам хлынул поток бесконечных гостей и звонков с соболезнованиями, но вскоре он истончился, а потом и вовсе иссяк, и теперь мне остро не хватало общения. Сидеть в лоне отцовской семьи было все равно что кутаться в невероятно теплое уютное одеяло. Это ощущение мне ужасно нравилось.

7
Однако потом, вечером, когда я сидел в постели и пытался читать, отчего-то никак не удавалось сосредоточиться на книге. Если бы Маккензи не спала, я поговорил бы с ней, но я слышал, как она посапывает в соседней комнате. Можно было бы заглянуть к матери – вдруг та еще не уснула, – однако не хотелось вываливать на нее все, что творилось у меня в душе. Мне не давали покоя мысли про отца и его последние дни в больнице.
Наутро после операции медсестры помогли ему приподняться на койке и дали ручку с блокнотом (во рту у него была трубка, поскольку он находился под аппаратом искусственной вентиляции легких). По правилам реанимации к нему могло зайти не более трех посетителей за раз, поэтому мы с Ритой решили подождать, отправив маму, Кристофера и Маккензи первыми. Прошло минут десять, мы с сестрой болтали о всяких пустяках, потом Крис и Маккензи вышли, чтобы уступить нам место. Я не в первый раз навещал отца в больнице и, увидев его бледным, с трубкой в трахее и с белым гребнем бинтов из-под воротника, не слишком удивился.
Изумляло другое – с каким выражением лица он нас встретил: насупив брови, стиснув зубы и с явно болезненной гримасой, в которой читались тревога вперемешку с гневом. Мы с Ритой, нацепив непринужденные улыбки, подошли ближе и по очереди обняли его, стараясь не показывать эмоций. Отец обнял нас в ответ, затем поднял блокнот, лежащий на коленях, взял ручку, что-то не спеша написал и протянул мне.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71698624?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Сноски

1
Здесь и далее поэма цитируется в переводе В. Давиденковой (прим. пер.).

2
В переводе Е. А. Лопыревой.

3
Дж. Байрон, «Гяур». В переводе В. П. Бетаки.

4
Роберт Браунинг, «Роланд до Замка черного дошел».