Главная страница | Современные любовные романы | Покой перелетного голубя

Покой перелетного голубя
Сафина Даниш Элахи
Она не плачет (АСТ)
Зохейб, Миша и Надия верили, что их жизни всегда будут связаны. Детьми в Карачи они играли, спорили, дразнили и любили друг друга. Ничто не могло подготовить их к внезапной трагедии и к тому, что различия и границы между ними окажутся столь непреодолимыми.
Спустя много лет каждый из них все еще старается собрать свою жизнь воедино, по-прежнему силясь осмыслить происшедшее. Зохейб живет в Лондоне, преследуемый призраками прошлого. Надия сбегает от реальности в работу. Но рано или поздно судьба всегда заставляет тебя возвращаться туда, где все было сломано…
Прекрасно выписанная картина любви, неутихающей боли и исцеления. Книга, которая погружает читателя в глубокое и полное тонкого психологизма исследование травмы, потери, дружбы, классовых различий и места женщины в восточном мире.

Сафина Даниш Элахи
Покой перелётного голубя
Роман

Safinah Danish Elahi
The Idle Stance of the Tippler Pigeon
* * *
© Copyright © Safinah Danish Elahi, 2023
© Иван Александров, пер., 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
* * *
Посвящается Алише и Аффану
Все дети нуждаются в любви, даже – и особенно – те, что плохо ведут себя


Часть I

Надия
Лахор, Пакистан

Я тяжело вздыхаю, когда дневной свет за окном тускнеет. Сворачиваю работу на сегодня. Счета за электричество в этом месяце больше, чем в прошлом. Фактически они самые большие за квартал, и я знаю, что сахаба Шадаба это не порадует. Бросаю последний взгляд на экран, надеясь, что сумма платежа волшебным образом поменяется и мне не придётся снова ощущать на себе пронзительный взгляд сахаба.
Но это пустые надежды, и я это знаю.
Сказать, что настойчивость, с которой он следит за мной, неприятна, было бы грубым преуменьшением. Всякий раз, поднимаясь со своего места, я чувствую на себе этот отвратительный взгляд; я знаю, что сахаб смотрит, как я ухожу, буквально рентгеном просвечивает мой поношенный шальвар-камиз сверху донизу. Мама как-то сказала, что я воображаю себя какой-то киношной звездой: самоуверенна и, похоже, получаю удовольствие от того факта, что люди смотрят на меня везде, где бы я ни появилась. Но нет, Амма, ничего подобного.
А этот сахаб Шадаб? Говорю вам: в его взгляде просто есть что-то неправильное.
Я быстренько выключаю монитор, поправляю шарф на голове и кладу телефон в сумочку.
– Уже всё? – ухмыляется Файзал.
Он переминается с ноги на ногу и скребёт щетину цвета перца с солью.
– Вы, девушки, воспринимаете правило «с девяти до пяти» буквально, не так ли? Это мы, дурни, вынуждены задерживаться и о сверхурочных даже не заикаемся. Никогда.
Файзал начал работать в конторе задолго до меня, так что, из уважения к его старшинству, я обычно не могу ответить ему так свободно, как хотела бы. Он имеет привычку комментировать всё, что происходит вокруг: кто приходит, кто уходит. А ещё, похоже, у него сложилось впечатление, что я – его друг. Ургх. Не в этой жизни.
– Мне нужно поскорее домой. Муж не очень хорошо себя чувствует.
– Да, муж, мать, ребёнок. Валяй. Наслаждайся погодой, раз можешь. В этом месте не помешала бы хоть какая-то вентиляция.
Мысленно я строю кислую мину. В это время года в Лахоре жарко и сухо. Офис, пусть даже и с плохой вентиляцией, – вероятно, самое чистое и прохладное место из всех, где я могла бы пребывать. Особенно вблизи от туалетов.
В разговоре Файзал словно бы обращается сам к себе. Он даже не ждёт, пока ему ответят. У него тонкие губы, как будто, когда его лепили, про них вспомнили в последний момент, – но именно их я заметила в первую очередь. Я слышала, что невеста бросила его ради его же лучшего друга, и с тех пор Файзал уже не был прежним. Впрочем, сейчас я думаю: не исключено, что она сбежала потому, что он всегда был таким вот раздражающим.
Я прохожу мимо ресепшионистки, Узмы, легонько машу ей по пути к лифту. Её дупатта покоится на плечах, а губы ярко-розовые – этим оттенком она пользуется каждый день. Даже притом, что мой офис на втором этаже, я сознательно никогда не хожу по лестнице. Ни одна женщина в здравом уме не захочет проходить мимо того подозрительного учебного центра, «Индиго», и странного охранника, который никогда не упустит возможности просканировать тебя от макушки до пальцев ног этими своими проницательными глазками. У него такой острый взгляд, что к тому времени, как я миную учебный центр, мой камиз кажется усеянным дырами, словно старая паутина. В иные дни Мубашир забирает меня с работы – если не спит. Гораздо чаще он вырубается после того, как добьёт очередную бутылку дешёвого местного пива, и навряд ли проснётся, даже если на него собака нагадит. Это к вопросу о неравных браках. Ай, ну, наверное, в то время у меня были свои причины. С самого детства я боялась полиции. У меня были очень реалистичные кошмары о полисваалах, которые вламываются в дом и арестовывают меня.
Сырые простыни, стук вентилятора и эта жуткая вонь.
Я просыпалась посреди ночи, дрожа и не понимая, где нахожусь. Мне было так страшно. Когда я познакомилась с Мубаширом, я обнаружила, что его отец – влиятельный хавалдаар. Забавно, как всего несколько дней могут повлиять на решения, которые мы принимаем на всю оставшуюся жизнь. Я подумала: что может быть лучше, чем выйти за сына полисваала? На поверку вышло, что никогда в жизни я так не ошибалась.
От центрального входа я набираю Мубашира. Если он ответит, то, значит, уже едет за мной. Если нет – значит, скорее всего, валяется где-то бездыханным телом.
Один гудок… «Кисай да йаар на винчрай», – распевает рингтон… два… три. Не-а. Бездыханное тело – что и следовало ожидать.
Я начинаю шагать к Центральному бульвару, надеясь поймать рикшу – редкое явление в Галберге, административном районе. Думаю, не взять ли «Убер», но мне никогда не казалось разумным тратить столько на дорогу.
Зажав сумочку под мышкой, я машу свободной рукой приближающемуся рикше: «Бхай, бхай, стойте!»
Он резко тормозит передо мной. Водитель сверкает зубастой улыбкой, полной паана, ни на секунду не сводя с меня взгляда:
– Куда вам, баджи?
– Базар Наулакха.
– Двести пятьдесят рупий.
– Чал! У меня всего сто.
– Ача, сто пятьдесят. Давайте, садитесь.
Правда в том, что большинство рикш не знают маленького квартала, в котором я живу, так что меня высаживают у стоящей поблизости мечети Шахид Гандж. Оттуда до дома всего десять минут пешком, и, если дело происходит вечером, на улицах гораздо свободнее – меньше шансов пострадать. Двигатель рикши рычит, пробуждаясь к жизни. Где-то вдали взвывает сирена.
Я помню свою жизнь в звуках. Мамин черпак, звякающий о кастрюлю. Чириканье майн в полях ранним утром, когда только-только начинает задувать ветерок. Звук, с которым металлическая линейка госпожи Фарид опускается на мою ладонь. То, как браслеты Миши звенят друг о друга, и смех Миши, и Мишин…
Так, не стоит об этом.
Если по-честному, то я не могу пожаловаться на жизнь. Никто в семье и не думал, что я смогу стать мемсахаб, работающей в модном офисе. Особенно после того, через что меня заставили пройти Хашимы. Возможно, меня и подтолкнули, посадили в социальный лифт, позволив получить образование, но я не такого уж высокого мнения о собственной персоне. Меня слишком резко вырвали из дома – и из собственного, и из дома Хашимов – и бросили сбитой с толку, потерявшей связь и с той, и с другой жизнью. Как бы то ни было, сейчас все знают о моей должности и – ну, скажем лишь, что никто в моей семье никогда прежде не работал в офисе. Если не считать кузину Ифтикхар, которая трудилась приходящей уборщицей.
Когда жизнь даёт тебе лимоны, нужно сжимать их изо всех сил, чтобы сделать лучший лимонад из возможных. Если можешь позволить себе холодильник – джи, чудненько, заготовку не помешает слегка остудить. Нет на свете ничего лучше прохладного лимонада, особенно в палящую лахорскую жару.
Именно это я делала со всеми лимонами, которые давала мне жизнь, и без разницы, сколько их было. Я работала не покладая рук, держала голову высоко и шла вперёд, невзирая на трудности, которые подкидывала мне судьба. И – посмотрите, где я сейчас. Могла бы мыть полы и драить чьи-нибудь загаженные туалеты, а вместо этого у меня собственный рабочий компьютер, достойная должность и крыша над головой, причём плачу я за эту крышу собственными деньгами.
Хотела бы я только, чтобы и Мубашир вносил какой-то вклад в семейный бюджет. Тогда можно было позволить себе нормальную квартиру – и не в ветхом квартале, в котором нам приходится ютиться сейчас. Но, напоминаю я себе, будем принимать жизнь такой, какая она есть, – по лимону за раз, ладно?



Зохейб
Лондон, Соединённое Королевство

Доктор Уитакер сдвигает очки в тонкой металлической оправе на переносицу и вперяет в меня взгляд.
– Что ж, как ваша пятница? Большие планы на уик-энд?..
– Нет, доктор; вы знаете, я не так много в-в-выхожу на улицу – слишком холодно.
– Тогда наденьте пальто и выйдите. Вы же знаете: сидеть дома в выходные – не лучшая идея. Кроме того, разве вы не сказали мне, что вас собираются навестить родители?
– Баба собирался… Наверное, я забыл вам сказать. Виза Баба закончилась. И теперь ему нужно делать новую, и, пока он её не оформит, мы не увидимся.
– А что насчёт вашей мамы?
– Она… ну…
– Хм-м, хорошо. Значит, вскорости. – Доктор Уитакер хмурит брови.
– Да, – коротко отвечаю я. – Мама говорила, что приедет, но всё откладывает. Хотя у меня такое чувство, что сестре это пошло бы на пользу – мамина компания её радует. Знаете, Мише по-настоящему их не хватает.
Я оглядываю просторную комнату: солнечный свет сочится сквозь высокие окна, занавешенные белыми шторами. Это напоминает мне патио в доме № 55 на улице Аламбра, хотя вид снаружи разительно отличается. Дом № 55 на улице Аламбра был моим святилищем. Моим убежищем. Розовые лепестки плюмерии, которая цвела круглый год, усыпали землю так, будто кто-то специально разложил их для фотографий. Клиника доктора Уитакера же занимает верхний этаж четырехэтажного здания, воткнутого посреди бурлящей Харли-стрит, где городской гомон слышен ещё отчётливее. Но клиника стала мне вторым домом.
Я вижусь с доктором Уитакером с тех пор, как переехал сюда. Он мне вроде отца, только старше и более седой.
– Кстати, я говорил, что отопление у меня в квартире уже неделю как не работает?
– Вы звонили арендодателю? Может, следует уведомить этого… Как его зовут? Майк?
– Я-я-я…
– Просто предложение, но – в такую-то погоду – вам не кажется, что было бы мудрым решением уладить эту проблему? Уверен, что супервизор по зданию примет вашу жалобу и в момент всё решит.
Супервизор, Майк, мне не нравится. Он задаёт слишком много вопросов.
– Мне пора, – отзываюсь я.
Доктор Уитакер съезжает на сиденье.
Я не предпринимаю никаких реальных шагов к тому, чтобы уйти.
– Окей, как насчёт того, чтобы рассказать мне о той девушке с работы, которая вам нравится? Как её имя? Сесилия? Вы называли её Сиси.
– Да, но Мише она не понравилась, потому что прямо перед ней выругалась. Мне это не понравилось тоже, так что я просто сказал, чтобы она убиралась прочь из моей жизни.
– Это как-то радикально, выбрасывать девушку из своей жизни за ругань. Разве вы не могли просто донести до неё свои чувства по поводу её языка? Вам не кажется, что вы поддаётесь старой привычке, о которой мы говорили в прошлый раз? Ну, помните, когда вы сказали, что находите разные причины для того, чтобы выталкивать людей из своей жизни, – не думаете ли вы, что в этом случае вы именно это и сделали?
– Но я же говорю…
За спиной доктора, точно изморозь в лунном свете, сверкают его дипломы. «Лектор-аспирант». «Консультирующий психиатр, Лондонский психологический центр». Надписи на некоторых я не могу толком прочесть. Снова переключаю внимание на лицо доктора Уитакера. Лоб расчерчен глубокими морщинами озабоченности. Выражение лица мягкое.
Оглядываюсь, пытаясь понять, сколько сейчас времени. Часы я перестал носить несколько лет назад, после того, как меня обчистили, когда я выходил со станции «Тоттенхэм-Корт-роуд». Доктор снял со стены большущие часы, потому что их тиканье меня нервировало. Но я по-прежнему поглядываю на то место, где они висели во время наших предыдущих встреч. И то, что я их там не вижу, тоже меня нервирует. Как и 1029735 других вещей.
– Казалось, она милая девушка. Почему вы не расскажете, что на самом деле вам в ней не нравилось?
– Я рассказал, док. «Милой девушкой» она не была. О, знаете, Мама же послала мне несколько фотографий девушек. Было смешно. Мы с Мишей хохотали, пока животы не заболели. Мама на полном серьёзе предложила мне выбрать одну и жениться на ней!
– Что ж, мне известно, что это вполне приемлемый способ подыскать партнёра в некоторых культурах Южной Азии. Возможно, вам стоило бы попробовать и этот вариант?
Поверить не могу, что мой врач хочет, чтобы я рассмотрел возможность договорного брака. Мои родители выкладывают по сто тридцать фунтов за сеанс, чтобы этот клоун убедил меня жениться на ком-то, кого я в жизни не видел. Браво.
Я не хотел обзывать его клоуном. Он ведь мне как отец. Но – нет, ну правда.
– Док, серьёзно? Как вы можете мне такое советовать? Они просто пытаются теперь затащить меня обратно в Пакистан. Какой толк в ж-ж-женитьбе, если в один прекрасный день всё в любом случае развалится?
– Вы очень хорошо знаете, что не все браки заканчиваются подобным образом.
– Мамин и папин закончился именно так, – тихо возражаю я.
Смотрю на свои ботинки. Одна стопа бешено стучит по полу. Не хочу больше говорить; голова внезапно тяжелеет, будто её наполняют серые тучи, тёмные и предгрозовые. Горе ощущается в пальцах ног, в коленях. Клубится внутри тела. Я резко встаю.
– Давайте продолжим с этого места на следующей неделе, – говорит доктор Уитакер, поднимая взгляд от своих заметок. – Я хочу, чтобы вы, возможно, подумали о том времени, когда ваши родители были с вами. Вместе.
На миг прикрываю глаза. Баба держит свою руку в моей. В Карачи гуляет утренний бриз, влажный и солёный, волны напевают что-то низким рокотом, пока мы шагаем вдоль берега. Мама завёрнута в кокон изумрудно-зелёной шали – глаза опущены, она улыбается своей прекрасной сияющей улыбкой. Этой улыбки мне недостаёт.
Распахиваю глаза. Правильно. Клиника Уитакера.
– О-окей, док. До встречи на следующей неделе.
Хватаю портфель и выхожу за дверь. Я не должен платить за встречи, потому что Баба переводит деньги прямо доктору на счёт. И потом, я ни за что не смог бы себе позволить эти визиты вдобавок к урокам йоги и медитации, на которые меня заставил записаться Талха. Я оказываюсь в небольшой приёмной, где сидит персональный ассистент доктора. Технически Уитакер не мозгоправ, но мне нравится называть его так. Враскачку спускаюсь по ступеням, унося с собой свои мысли. Лифтом я не пользуюсь. Он слишком маленький и тёмный, и мне не хочется чувствовать себя запертым в компактном герметичном пространстве.
Талха стал для меня тем, чем для многих становится Лондон: раем для бездомного. Я встретил его в тот же год, когда переехал сюда. Родом он из Пакистана, но не сохранил практически никаких воспоминаний о родине. Как-то он говорил, что его родители из Сиалкота, города фабрик, на которых делают футбольные мячи. Для моего семейства Талха стал немалым потрясением. Хотя, по чести сказать, он толком и не общался с моими родителями. Они сталкивались раз-другой – в те немногочисленные дни, когда Мама и Баба навещали меня. Когда мы были подростками, осветлённые до белизны волосы Талхи и кольцо в носу не на шутку шокировали Баба с его традиционными взглядами. Тогда меня это разозлило, а сейчас – забавляет. Талха не изменился – ему во веки веков комфортно быть тем, кто он есть.
Мы вместе сдали экзамены для Общего аттестата о среднем образовании. Несмотря на то что в классе нас было всего двое темнокожих мальчишек, меня не потянуло к нему с самого начала. Он был артистичен и общителен, а я – угрюм и замкнут. Но, когда я заметил, как однажды после уроков какие-то мальчишки его задирают, внутри меня инстинктивно пробудилось что-то, заставившее встать на его сторону. С того дня мы стали неразлучны. Скучая по Маме, я шёл к нему в гости. Тетушка Фарзана, крошечная женщина с круглым лицом, быстренько пекла горячие роти и угощала кебабами, которые припасала специально для меня. А в иные дни, когда после обеда мы бывали свободны, мы с Талхой садились на велосипеды и ехали за пиццей «съешь-сколько-сможешь» – ему нравилась пропахшая жиром дешёвая пиццерия. Но дело не в том, что я выручил его – он тоже спасал меня. Когда бы я ни погружался во мрак, он умел по-своему меня успокоить. Хороший он парень, Талха.
Я выбрался на улицу и на секунду забыл, где нахожусь. Правильно, это клиника дока. Нужно ехать домой. Для этого надо сесть на метро. Небо чистое и голубое, но я вижу, что солнце там, вдалеке, уже готово уйти прочь. Давай, чувак, тебе тоже надо двигать. Подбодрив себя, я зашагал к станции «Риджентс-парк». Мне надо домой: ведь там Миша.



Миша
Карачи, Пакистан

Ноно стала моей лучшей подругой, когда мне было, типа, года два. С тех пор как бы немало времени прошло. Когда она появилась у нас в доме, я была совсем несмышлёнышем. И самое лучшее – она живёт в моём доме. Что-о-о-о? Да! Разве не круто – когда лучшая подруга живёт с тобой? Она переехала так давно, что я не могу вообразить жизни без неё. Временами она может быть такой же гадиной, как и я, а временами – просто святая, ангелочек.
В общем, сегодня я сказала ей, что мы собираемся посмотреть жильё маулви-сахаба. Там страшновато, но будет жутко весело. Она говорит, что ей нужно сперва спросить у мамы, но я знаю, как убедить Мази, потому что мне она никогда не откажет. У меня целая тонна домашки, которую я не сделала раньше – то есть после обеда. Ноно свою сделала, и это нечестно, потому что в её школе домашку почти не задают, но я прикинула, что моя займёт у меня минут пятнадцать или вроде того. Мне надо только десять предложений написать. И кое-какие примеры. В общем, я как раз собираюсь отправиться к Ноно, и тут Мама зовёт меня и спрашивает, сделала ли я домашнюю работу. Умпф. Убегаю, чтобы не слышать её голоса. После того как Мази кончает свою работу, Ноно обычно тусуется близ веранды, так что туда-то я и направляюсь.
– Ноно! – шепчу я.
– Чего тебе? – Она ухмыляется.
Ей кажется прикольным, что я называю её не Надия, а Ноно. Такое прозвище она получила оттого, что, когда появилась у нас, по-английски знала только одно слово – «ноу», нет. И, о чём бы её ни спрашивали, она только и отвечала, что «но, но». Мама нашла это очень забавным. Так что все мы начали так её звать.
– Чало! Ты помнишь про наш план?
– Да, но я не хочу идти. Ты меня впутаешь в неприятности. – Она строит мне рожицу.
– Да ладно. Ты же обещала. Окей, не обещала, но, пожалуйста, хоть раз в жизни не будь такой трусихой, а? – Отрицательный ответ я не принимаю.
– Ладно, но мы должны вернуться до темноты. Знаешь, на, в доме маулви-сахаба живут привидения.
– А зачем бы иначе нам туда идти? – с кривой ухмылкой отвечаю я.
Беру её за руку, и мы соскакиваем по ступенькам. Обычно мы съезжаем по перилам лестницы, но с этим делом нужно быть аккуратней, а прямо сейчас время поджимает. Маулви-сахаба нет дома, он преподаёт, и мы должны пользоваться этим шансом, чтобы проникнуть в его пустое жилище. Толком не знаю, в чём заключается мой план, но он вполне неплохой и весёлый, пусть даже это только я так себе говорю.
– Помедленней! Я упаду! – вскрикивает Ноно.
– Не упадёшь! – кричу я в ответ, и волосы развеваются у меня за спиной.
Мы допрыгиваем до нижней ступеньки, и я тащу её за руку к парадной двери. Выходя наружу, мы слышим азан. Я не в курсе, на какую молитву он созывает, потому что знаю только молитву Зухр. В прошлом месяце я читала её, соблюдая традиции роза в дневные часы. Мы бежим к помещению в задней части нашего дома, где обычно держат кур. Пахнет какашками и испорченной едой, и я гадаю, что же едят эти куры. Чача Акбар присматривает за ними и приносит нам яйца, которые немножко отличаются от тех, что мы покупаем в магазине. Я точно не знаю, в чём разница на вкус, потому что сырыми их не ела.
Мы бежим и бежим – по бетону, через сад, по влажной траве, ласкающей босые ноги, и темнота приглушает свет. Должно быть, это азан превратил день в ночь, но есть вещи поважнее, о которых мне стоит подумать прямо сейчас. К примеру, разобраться, человек ли маулви-сахаб или одно из этих призрачных существ – джиннов, их так называют. Однажды Мази поведала мне историю о джиннах, которых якобы видели в её деревне, и с тех пор я поставила себе цель узнать о них побольше. Мази говорила об одной женщине, чьи ступни были повернуты назад – верный признак того, что на самом деле она была джинном. И всё равно она могла прекрасно идти на своих задом-наперёдных ногах, куда ей надо. С того разговора я поглядываю людям на ноги. А ещё у них там в деревне был мужчина, который появлялся и исчезал совершенно беззвучно. Как привидение! Только он был не привидением, а тоже джинном. Я так рассудила, что маулви-сахаб, такой маленький и с такой большой бородой, вполне может быть одним из тех, кто связан с джиннами.
– Ноно! Сюда, быстрее – прячься, – говорю я и пригибаюсь за стеной.
Меня, правда, все равно видно, но так лучше, чем попасться приятелям маулви-сахаба, джиннам, совсем не скрываясь.
– Я не хочу туда. Хочу вернуться. Чало, на, уже темнеет, – робко говорит Ноно.
Игнорирую её и шагаю к дому маулви-сахаба. Москиты жужжат над головой, и я вполсилы отмахиваюсь. Я так близко к цели; я не поверну обратно сейчас. Ноно жуткая трусишка. Не прикольно. Я задерживаю дыхание, чтобы не чувствовать гадкий запах кишечных газов в воздухе. Перешагиваю через какой-то мусор – сплющенные картонки из-под молока; не похоже, чтобы маулви-сахаб сильно старался поддерживать дорожку позади дома в чистоте; интересно, он вообще тратит на это время? Мне нужно только лишь заглянуть внутрь дома маулви-сахаба. Я почти уверена, что, едва только я увижу, как он живёт, я тут же всё пойму.
Ноно со мной, мы держимся за руки, переплетя пальцы, и медленно крадёмся к дому. Азан уже отзвучал, так что теперь совсем темно. Скоро маулви-сахаб вернётся, и если поймает нас, то непременно нажалуется Баба.
И в этот момент я слышу очень громкий крик! Это я кричу? Нет, я точно знаю, что мой рот закрыт. Тут я вижу тень джинна, которая быстро приближается к нам. И слышу другой громкий вопль! И вот теперь точно знаю, что это кричу я.



Надия
Лахор, Пакистан

Мубашир отрубился на чарпае, одна его рука свисает с металлического штыря, который разорвал нити, образовав дырку. Волосы мужа грязные, изо рта подтекает слюна. Я вздыхаю и кладу на разделочный стол в кухне свою поношенную сумку из кожзама. Поскольку квартира, которую мы занимаем, очень мала, я могу от входа добраться до кухонного стола примерно за шесть шагов. Кухня, гостиная и прачечная – это одно и то же помещение, только разные его углы. За соседней дверью находится ванная. И у меня такое чувство, что неважно, сколько бы я её ни намывала, в квартире всё равно слабо попахивает мочой. Такое вот тесное жилище. Конечно, когда Мубашир найдёт работу, мы улучшим свои жилищные условия. Люди у меня на работе ни за что не поверили бы, что я живу в такой грязи, но что я могу поделать? Мубашир спускает все мои деньги на свою наша.
– Тс, тс. – Цокаю языком при взгляде на мужа и чуточку подтягиваю шальвары, чтобы ткань не впитала воду – или, возможно, мочу, – подтекающую из-под двери туалета. Мне нужно быстро помыться перед тем, как иметь дело с господином Бездыханное тело. Снимаю одежду и аккуратно вешаю на дверную ручку, чтобы снова натянуть после мытья. Наполняю оранжевое пластиковое ведро холодной водой, шарю вокруг в поисках плошки, чтобы поливать на себя. Осознав, что плошки нет, поднимаю ведро, хотя оно тяжёлое, и выливаю воду на себя.
Ничто не обещало, что он сделается таким.
Когда я за него выходила, он таким не был.
Кажется, это было в другой жизни, а со дня нашей встречи прошло лишь четыре года. Он был очарователен и сиял чистотой, с насурьмлёнными глазами и этой своей кривой ухмылкой, которая прежде была привлекательной. Он провожал меня из колледжа: встречаясь посреди палящего зноя лахорского лета, мы угощались напитком из манго. Я не так давно переехала в Лахор, сбежав от безрадостного прошлого. Мы поженились, едва я получила диплом. Я хотела снять квартиру, но Мубашир сказал, что собирается ещё немного поработать, прежде чем выбирать жильё. «Нам лучше поднакопить денег, – заявил он, – и позволить себе жильё попросторнее, для детей». Вот тогда-то до меня дошло, на что будет похож мой брак. Меня не очень-то прельщает идея материнства. Не то чтобы я не любила детей; просто я слишком хорошо помню собственное детство – и что именно происходило в те годы. Я говорила себе, что никогда не взвалю на себя ответственность за ребёнка в мире, который допускает, чтобы с детьми происходили столь ужасные вещи. В мире, где взрослые либо сами точно так же уязвимы, либо бессердечно отводят глаза. И я сделала то, что, как мне казалось, поставит точку в споре с мужем: сказала, что я бесплодна. Объяснила, что в детстве переболела чем-то, и Мубашир – что типично для большинства мужчин – пожелал избавить себя от каких-либо подробностей, связанных с женской анатомией, так что я отделалась всего несколькими словами. Правда: это было почти смешно.
Но муж всегда хотел детей. Сперва я думала, что спасаюсь от катастрофы, но сейчас – иногда – мне приходит в голову иное: что, если именно моё решение отказаться от детей привело к тому, что Мубашир сделался таким вот бесполезным пьянчугой? Что бы ни было причиной, похоже, «катастрофа» – это моя судьба, какой бы путь я ни выбирала.
Он стонет в забытье. Какие демоны терзают его в снах? На ноге синяк с прошлой недели, когда он задался целью получить работу у местного уличного сапожника. Нога якобы пострадала, когда Мубашир пытался забить гвоздь в подмётку. Если честно, это похоже на порцию лапши, и муж думает, что я достаточно глупа, чтобы поверить в эту историю. Иногда мне хочется встряхнуть его – напомнить, какой могла бы быть наша жизнь. Прежде, чем он стал таким – зависимым и бессильным. Может, я могла бы снять квартиру на пару с Узмой, ресепшионисткой. Думаю, она одинока. Мужчины с работы глазеют на неё точно так же, как и на меня, хотя, думаю, я чуток посимпатичнее, потому что кожа у меня светлее. А всё этот крем «Оливия», на который я трачусь много лет подряд. «Оливия Шукрия» – реально, спасибо. Хотя не сказать, чтобы моя жизнь от этого сильно изменилась. Если кто-то и смотрит на мою кожу, это не приносит мне никакой радости. Может, я и никаб носила бы, но тогда наверняка лицо покроется прыщами, а кому оно надо?
Нет, если Мубашир разделается со своими пороками, мы могли бы снять жильё площадью не меньше десяти марла в Джохар-Таун. И вид, арай, вид был бы фантастический, мы позабыли бы о кучах мусора, привычных для нашего квартала. И москитов там не было бы. Они кошмарны уже сами по себе, но последняя эпидемия лихорадки денге напугала меня ещё больше. Я не могу позволить себе неделями платить по счетам из больницы, где приходится валяться, чтобы поднять тромбоциты. Может, мне просто бросить Мубашира? Он и не заметит. Если бы только не все те деньги, которые я уже инвестировала в наш так называемый брак. Штука в том, что я не могу. Просто не могу. Не после того, как все дорогие мне люди бросили меня. Хотя мысли о том, чтобы уйти от мужа, в последние дни посещают меня чаще обычного, и каждый раз требуется больше усилий для того, чтобы не давать им хода. Но я всё-таки не даю – по крайней мере, сегодня.



Миша
Карачи, Пакистан

Бхай, который помогал вместе с Баба на пятничных молениях, вернулся и уже должен быть готов открывать лавку. Его возвращение из мечети означает, что его мини-базар будет работать для всех нас. Баба сказал, что все наши кузены придут к нам в пятницу на обед, потому что он старший брат и у нас – самый большой обеденный стол. Не думаю, что насчёт стола – правда, потому что у моей двоюродной сестры Анайи дом уж точно больше, так что и стол у них должен быть больше, но я ничего не отвечаю Баба. На деле не важно, правда это или нет, потому что я люблю, когда приходят кузины. Единственное, что мне не нравится, – Мама не разрешает Ноно сидеть с нами. И это вовсе не весело, потому что ей приходится есть вместе с Мази на кухне, и я не могу обсудить с ней свой план, как убедить Бхая сделать мне скидку на чорун, которые он берёт в магазине Амир-бхая, что близ мечети. Я попробую с ним поторговаться, предложу попользоваться моим канцелярским набором – тем, что Амаль подарил в прошлом году на день рождения, – потому что он даже не девчачий. А ещё Бхай сможет использовать липкие листочки для заметок в качестве закладок в своих толстых школьных тетрадях. Но обычно Ноно говорит мне, как вести дела с Бхаем, – она знает способ заставить его слушать её. Как в тот раз, когда она уломала Бхая взять нас в лавку макайвала на углу улицы. Мама в жизни не давала нам и шагу туда ступить, а Бхай дал. И только на прошлой неделе Ноно каким-то образом убедила его взять нас с собой. Даже не знаю, что она такое ему говорит, потому что Бхаю обычно не нравится, когда я прошусь пойти с ним.
Быстро причёсываюсь и поправляю платье – подол грязный, на нём бабочки, розовые и малиновые, два моих самых любимых цвета. Я слышу, как Баба обсуждает что-то важное с папой Анайи. Хочу посмотреть, большая ли сумка у Бхая, – прикинуть, много ли можно оттуда заполучить на тридцать рупий, которые я копила всю неделю. Мама даёт мне пять или десять рупий сдачи всякий раз, когда несёт овощи из магазина, и я стараюсь забирать монетки и десятирупиевые банкноты, если они остаются на кухонном столе или на её туалетном столике. Так я пополняю и пополняю свою свинью-копилку, а в пятницу покупаю у Бхая столько, сколько могу, всякий раз надеясь заключить с ним сделку повыгоднее.
Если Ноно пытает удачу, ей уж точно удаётся сторговаться с Бхаем. И потом мы сидим на веранде и едим чорун и другие конфеты.
Сегодня сумка не такая уж большая. Не знаю, как так выходит, но монеты и банкноты уже у меня в руках, и я прыгаю навстречу Бхаю прежде, чем Али и Анайя успеют начать совать ему свои деньги. Честно, я не понимаю, почему мне не выделяют постоянных карманных денег, а им – да. То есть Али – он же даже ниже меня ростом. Ага, я знаю, что ему восемь, а мне семь, но я чуток повыше его, а значит, тоже заслуживаю право на карманные деньги.
Спотыкаясь, входит Ноно, держа в руках слишком большой для неё кувшин с водой, и застенчиво улыбается Бхаю. Алло, я тоже тут! Демонстративно кашляю. Она переводит на меня взгляд и широко ухмыляется.
– Поставь сюда, с этой стороны, – говорит ей Мама, указывая на край обеденного стола. На Ноно Мама не смотрит, но Ноно понимает, к кому она обращается. Она делает то, что ей велено, опускает голову и быстро выходит.
– Бхай, Бхай, ты принес чорун? – шепчу я Бхаю, который одет в хрустящий белый шальвар-камиз.
Будучи в компании взрослых, он всегда старается выглядеть выше, расправляет плечи и поднимает брови как Баба, когда тот ведёт серьёзный разговор.
– Ш-ш-ш, не сейчас, – говорит он, прислушиваясь к тому, о чём говорит Баба.
Цены на помидоры растут или что-то в этом роде. Скукота.
Через несколько минут я делаю вторую попытку:
– Бхай, я хочу чорун; я могу весь его купить, так что тебе не нужно будет много считать в уме. Я даю тебе двадцать рупий за пачку из двенадцати штук. Что скажешь? Хаан?
Бхай пренебрежительно смотрит на меня, постукивая ногой под столом по полу.
– И ты можешь попользоваться моим канцелярским набором, – прибегаю я к своему секретному оружию.
– Что? Нет, сегодня я не принес чорун, – говорит он, на секунду задержав на мне взгляд.
О не-е-е-ет – какое разочарование! Я ждала всю неделю. Хочется взвыть, но я решаю надавить ещё чуть-чуть.
– Окей, тридцать рупий за пачку из двенадцать штук, – отчаянно выпаливаю я, надеясь, что всё дело в цене.
– У меня его нет, глупая голова, – насмехается он.
А-а-а-а-аргх! Иногда Бхай бывает таким врединой!
Я щёлкаю его пальцем по ноге и убегаю от стола. Жутко нечестно. Он даже не говорит нам, где этот магазин бхая Амира. Однажды я каталась с чача Рашидом, пытаясь отыскать таинственную лавку, но так и не нашла. Может, Бхай наврал нам, что она у мечети. Я реально не хочу ждать ещё целую неделю! Может, если предложить ему вдобавок к канцелярскому набору ещё массаж головы…
Я знаю, что скоро Мама позовёт меня, потому что я не доела даалчавал, но мне нужно придумать какой-то план вместе с Ноно и сообразить, как же нам обнаружить магазин бхая Амира.
Веранда маленькая, но открытая – Мази здесь ещё и стирает. Это моё любимое место, потому что обычно здесь мы зависаем с Ноно. Она иногда помогает Мази сортировать одежду, но в данный момент сидит со скрещёнными ногами, согнувшись, и смотрит на что-то. Мне очень грустно, но я не собираюсь упускать случая напугать её. Она вечно дёргается, и это так смешно!
Я медленно подкрадываюсь к ней со спины, воображая, что я лев на охоте, а затем напрыгиваю и кричу: «Бу!»
Она вскрикивает и рассыпает что-то по полу.
Опустив глаза, я вижу огромное множество разноцветных стекляшек – моих самых любимых на все времена чорун.



Зохейб
Лондон, Соединённое королевство

Обычно я заикаюсь, только когда нервничаю. И не то чтобы Уитакер заставлял меня нервничать. В большей степени так действует на меня осознание, что наш с ним разговор – это на деле его попытка вдолбить мне в голову немного смысла. Распутать мою умственную головоломку – мою жизнь. Это нервирует сильнее, чем могут вынести моё тело или рассудок, так что заикание усиливается.
Я работаю на полставки, поскольку Уитакер заявил, что мне нужно дело, чтобы выбираться из дома и занимать чем-то голову. Не сказать, чтобы я нуждался в деньгах. И не сказать, чтобы зарплата того стоила. Но это работает, поскольку большую часть дня я всё равно могу проводить дома с Мишей. Думаю, сестра тоже забегала бы в школу, если бы могла, но это невозможно, так что она ждёт моего возвращения дома, а после жадно слушает рассказ о том, как прошёл день.
Миша переехала сюда со мной, когда я закончил бизнес-школу в Университете Западного Лондона. Суровые три года. Я не вынес бы их, не будь рядом Талхи. И ещё я знаю, что Талха сам ни за что не выбрал бы УЗЛ, поскольку его интересовала спортивная наука, но он заявил, что хочет остаться в Лондоне, дабы сэкономить на жилье, и что, если послушать его родителей, ему нужно более «практическое образование», так что он поступил на одну специальность со мной. Я никогда не был уверен насчёт его целей, особенно зная, как сильно тетушка и дядюшка поддерживают даже самые неортодоксальные его решения, но я не спорил. Я выпустился и даже умудрился заполучить работу в университетском департаменте профориентации. В любом случае долго я там не проработал. Меня всё больше и больше заботила Миша.
После департамента профориентации это – моя первая работа, и на сей раз я тружусь в начальной школе. С детьми особо не контактирую – просто выполняю кое-какую административную работу, заполняю формы, карточки, выдаю удостоверения, всякое такое. Это неплохое место, но родители учеников реально соответствуют стереотипу напыщенных родителей из частной школы. Что вряд ли удивительно. Наверное, сейчас, оказавшись на стороне школьной администрации, а не за ученической партой, я просто явственнее это вижу. Сесилия – одна из учительниц.
Друзья зовут её Сиси. По-моему, она красива. У неё самые роскошные светлые волосы, которые я когда-либо видел в жизни, – не грязно-жёлтого оттенка, а такого тона, который приводит на ум свежесобранный мёд; они почти что зовут тебя погрузиться в них, даже попробовать на вкус. Столь же красивы и ореховые глаза, в которых, кажется, вмещается целый мир.
Она не из сквернословов. Она даже никогда не виделась с Мишей, потому что ни разу не была у меня дома. И, если быть честным, я лишь раз заговорил с ней в комнате для персонала – попросил передать мне подставку для кофейной кружки. Она улыбнулась этой идеальной улыбкой и произнесла два самых прекрасных слова, какие я только слышал: «Да, конечно».
У Сиси есть младшая сестра, которая учится в школе. Что-то в манерах этой не по годам развитой девочки напоминает мне Мишу. Довольно часто я фантазирую, как мы все проводим время вместе, – хотел бы я, чтобы эта мечта могла сбыться. Каждый раз, когда я вижу Сесилию с её сестрой, что-то сжимает сердце.
Истина в том, что я не так-то много раз набирался смелости, чтобы поговорить с какой-то из здешних девушек. Они очень милые и хотят со мной дружить – может, даже больше, – но тут свои сложности. Я ни разу по-настоящему не влюблялся – или говорю так себе в дни, когда убеждён, что та детская любовь не в счёт. Но детская любовь – она чистая, и это чувство, когда лишь один человек занимает все твои мысли, неподдельно. Лучший вид дружбы: понимание настолько глубокое, что вам даже разговаривать не требуется. Трясу головой, борясь с легкомысленностью.
Засунув под мышку большущую папку с документами учеников, я проверяю время на мобильнике. Осталось отработать ещё три часа, и можно возвращаться к себе в квартиру. Пусть даже там нужно разобраться с отоплением, моё жильё – это единственное место, где я чувствую себя в полной безопасности. На улицах мне иной раз становится не по себе, словно лондонские дома сговорились и обступают меня со спины всякий раз, когда я отворачиваюсь. Даже погода кажется суровой, будто тоже меня наказывает. Иногда я не способен объяснить, как себя чувствую: если я злюсь или расстроен, я чувствую себя запертым в ловушке бесконтрольной ярости. И иной раз в такие моменты я корчусь на полу и плачу. Да, я полон проблем, но у кого их нет? Талха велит мне учиться владеть собой, воспитывать внутреннюю силу, освободиться от оков сомнений и слиться с внутренней правдой. Самого его очень вдохновляют эти нью-эйджевые идеи, но они не для меня. И потом, он-то лёгкий на подъём, общительный и вызывает симпатию. Ему не приходится прикладывать усилия, чтобы соответствовать среде; он не должен контролировать на людях собственную тревожность; у него нет всех этих чувств, с которыми требуется справляться. Даже когда подростком ему приходилось несладко, родители его поддерживали и понимали его проблемы. Тётушка и дядюшка принимают Талху целиком. Ему никогда не приходилось решать, какая часть его личности может послужить причиной того, что родители откажутся от него, начнут игнорировать или пристыдят. В их разговорах нет неловкого молчания, нет пауз. Они могут много дней не узнавать, как он там, но это не порождает отстранённости в их отношениях.
Тем временем и Мама, и Баба регулярно звонят, чтобы «проверить меня», и притом мы никогда не выходим за рамки поверхностных тем для обсуждения: как у меня дела? Что я ел? Как работа? Завёл ли я друзей? Не касаемся даже темы возможных подружек. Они буквально никогда не спрашивают о Мише, притом что, как я считаю, она – единственное, о чём им действительно стоило бы волноваться. Они уже старые, так что я не слишком-то их виню, и они больше не вместе, поэтому мне почти каждый день приходится отвечать на одни и те же вопросы дважды, просто разным людям. По их словам, мой переезд в Лондон был нужен для того, чтобы «уберечь меня», чтобы я мог «найти себя», но, если честно, я должен признать, что в жизни не чувствовал себя настолько потерянным.
Йога тоже не помогает, и всё равно Талха собирается затащить меня в йога-ретрит на Бали, где ты «самововлекаешься», занимаешься интуитивной терапией, рейки или какой-то подобной хренью. Но я пока ни на что не подписывался. Если я только заикнусь Баба, он тут же пойдёт и забронирует для меня поездку, но я не до конца уверен. И потом, что я буду делать с Мишей? Я не могу её бросить. Не могу подвести её – только не снова. И никогда больше.



Надия
Лахор, Пакистан

– Я проверил счета по меньшей мере дважды. Может быть, какая-то ошибка вкралась со стороны Леско? У нас разные показания для двух этажей, и не похоже, чтобы мы использовали какое-то дополнительное электрооборудование.
Я стараюсь удерживать взгляд ровнёхонько на столе сахаба Шадаба, слушая его речь о счетах за электричество. Смотреть ему в лицо мне вовсе не хочется. Меня отталкивают эта подленькая, совершенно излишняя ухмылка и любопытные глазки, которые исследуют каждый дюйм моего тела с интенсивностью лазерного луча.
– Покажи мне это, – говорит он и тянется к бумагам в моей руке.
Он задевает своей рукой мою, прикосновение длится секундой дольше, чем нужно, и я знаю, что это не ошибка и не совпадение, потому что так бывает каждый раз, когда я оказываюсь у сахаба Шадаба в кабинете. Вспоминаю, как сказала об этом Узме. А она поспешно отмахнулась:
– Он со всеми такой.
– Как ты можешь так говорить? – недоверчиво спросила я.
– Вреда от этого нет, – коротко сказала она, выпрямив спину, беспокойно оглянувшись и вновь уставившись на собственные колени. Я поняла, что разговор окончен.
Нет вреда? Какая чушь! Мне это вредит! Мне не нравится то, как я себя из-за этого чувствую. Но я знаю, что не могу уйти, потому что работа вполне достойная. Зарплата хорошая и позволяет мне сохранить крышу над головой. А с учётом того, что происходит с Мубаширом, я не могу позволить себе риска остаться безработной. Как это говорится? Уж лучше тот дьявол, которого знаешь.
– Да, выглядит так, словно проблема на их стороне, – говорит сахаб Шадаб, поглядывая на часы. – Почему бы тебе не позвонить им и не зайти ко мне домой позже? Расскажешь, что они ответили. Прямо сейчас у меня встреча с сахабом директором.
– Сэр, я могу позвонить и передать, что они сказали, – предлагаю я в очевидной попытке избежать надвигающейся беды.
– Нет, ты должна объяснить мне это лично. И мне нужны протоколы, так что принеси все счета ещё и за прошлый год. Мы не можем позволить им так поступать с нами.
– Сэр, мой муж нездоров.
Я знаю, поверить в это трудно. Я пользуюсь этой отговоркой всё время, но сейчас чувствую себя загнанной в угол и ищу любой способ избавить себя от визита в дом сахаба Шадаба.
– Надия, может, перестанешь вести себя как каамчор? Это займёт полчаса, не больше. Мне нужны все подробности к шести вечера. К этому времени я уже буду дома.
У меня в голове роятся потенциальные оправдания. Однажды он уже просил меня прийти к нему. Слава богу, в тот раз сахаб Куршид вызвался передать бумаги вместо меня. Добрый человек вмешался с мастерством опытного дипломата и спас меня от того, что могло бы произойти, а сахаба Шадаба – от какой-либо неловкости. Но на этот раз не похоже, чтобы у меня остались пути к спасению. Может, не стоит беречь сахаба Шадаба от неловких переживаний? Я должна как-то избежать этого визита. Что, если попросить Мубашира подождать меня снаружи на байке? Так, по крайней мере, у меня останется возможность спастись. Спастись? Да о чём я думаю? Конечно, сахаб Шадаб любит поглазеть, но он женат, и дети у него есть, кажется. Не может быть, чтобы он задумал что-то неподобающее. Я безмолвно киваю, соглашаясь с его требованием.
«Хватит вести себя как каамчор», – ненавижу эту фразу, а она по какой-то причине, похоже, преследует меня. Повар, Шах Заман, говорил мне это всё время. Когда Аммы не было рядом, он просил меня мыть разделочные столы из чёрного гранита, так вот ненавязчиво заставляя работать бок о бок с ним. В иные дни он брал меня за руку, показывая, как протирать столы. В другие дни – ну, другие дни в моей памяти несколько затуманены, но я помню, как он говорит мне, что очень устал и ему нужен массаж.
Чувствую, как волоски на руках протестующе дыбятся. На моей верхней губе выступает пот при воспоминании о влажных ладонях Шаха Замана на моём костлявом локте. Медленное, целенаправленное руководство по мытью столов – моё тело напрягается вопреки его же указаниям. «Вот так», – говорит он, с силой прижимаясь к моему податливому торсу. Его руки поглаживают мои плечи, спускаются ниже, сжимают меня, тискают. Я быстро моргаю, удерживая слёзы.
Во внутренностях нарастает острая боль; я хватаюсь за живот и вдавливаю в него ладонь, надеясь, что от этого боль исчезнет. Я почти чувствую её на вкус, эту ужасную пульсацию. Несколько лет назад я ходила к врачу, и он посоветовал сделать несколько анализов, но они оказались смехотворно дорогими. Я не могу позволить себе таких трат – живот же не болит всё время. Так или иначе, прямо сейчас моя основная забота – добыть те счета для сахаба Шадаба. Никакой рыцарь в сверкающих доспехах не спасёт меня от моих трудностей. И свою работу я всё же хотела бы сохранить, заранее спасибо.



Миша
Карачи, Пакистан

Я устала, и ноги болят. Мама советует позвать Ноно, чтобы сделала мне массаж, но я не могу просить о таком лучшую подругу. Это было бы дико. Я понимаю, что не могу сказать так Маме, – иначе она заведёт свою бесконечную лекцию о том, что Ноно мне не лучшая подруга и что я должна найти себе друзей по возрасту в школе, кого-нибудь вроде Миры или Арианы, а не «какую-то дочку прислуги». Но я не понимаю маминого отношения к Ноно. Мама платит за её учебу и покупает ей школьную форму, но никогда не позволит ей сесть рядом со мной или Бхаем на диване или хотя бы поехать с чача Рашидом в школу. Ноно ездит на школьном автобусе. Однажды я спросила, можем ли мы подхватить Ноно из школы, но Мама сказала «нет» и даже, кажется, слегка разозлилась. Не знаю, в чём тут проблема. Я хочу, чтобы Мама начала относиться к Ноно так же, как я, – как к одной из нас.
Хочу, чтобы этой ночью Ноно спала у меня в комнате. Спрашиваю у Мамы разрешения, и она говорит, что там нет дополнительной кровати, так что Ноно придётся лечь на полу. У Ноно есть чарпая, но она делит постель с Мази, и очевидно, что я не могу уложить их обеих на свободное место рядом с моей кроватью. Спрашиваю Ноно, не страшно ли, если она поспит на полу.
– При одном условии. – Она улыбается мне.
– Окей, что за условие? – осторожно спрашиваю я.
– Я хочу тот браслет с единорогом, который твой Баба привёз тебе из Америки.
– Эй, да он совсем новый! И я его люблю… – Мой голос пресекается.
– Окей, тогда – нет, я не хочу спать на полу.
Она надувает губы. Я знаю, что выхода из ситуации нет.
– Ладно, можешь взять его себе. Но… тогда… – Я вздыхаю, сдаваясь. – Нет, ничего.
Я передаю ей браслет. Глаза Ноно тут же озаряются, и она быстро надевает браслет на левое запястье. Он сверкает, когда она крутит рукой так и этак. Я почти сожалею о том, что отдала браслет, но потом говорю себе, что просто попрошу Баба привезти мне другой. Придется ждать несколько месяцев, но на этот раз я скажу, чтобы купил два: один с единорогом и один с радугой.
Ноно раскладывает на полу одеяло и кладёт сверху грязную подушку. Она выше меня ростом и ноги торчат, демонстрируя миру пятки в трещинах. Фу-у, нужно сказать ей, чтобы тщательнее мылась.
– Эй, ты же замёрзнешь. Кондиционер будет работать, – говорю вместо этого.
Я не хочу ранить её чувства и расстраивать так сильно, чтобы она передумала.
– У меня нет второго одеяла. – Ноно строит рожицу.
Всё оказывается сложнее, чем мне казалось поначалу.
– Она может взять моё, – со своей кровати подаёт голос Бхай.
– Бхай, а ты уверен, что Мама не будет против? – Я вглядываюсь в его половину комнаты.
Он пожимает плечами. Наверное, у всех двенадцатилетних мальчишек есть эта бесячая привычка вечно пожимать плечами.
Жму плечами в ответ.
Вдруг мне становится не очень хорошо. Может, паста была слишком жирная? Я знала, что с соусом что-то не так. Чача Шах Заман обычно добавляет немного кетчупа, чтобы сделать соус оранжевым, но сегодня он испробовал другой рецепт. Соус был белый, и у меня в животе ему как-то неуютно.
Ложусь на спину. Ноно лежит рядом на полу, поверх собственного одеяла, накрытая одеялом Бхая. Её рука покоится на грязной подушке.
Поворачиваюсь на сторону Бхая. Он читает книгу.
В животе у меня урчит, будто там извергается вулкан. Теперь я поворачиваюсь на другой бок, к Ноно.
– А-ах, – вырывается у меня.
А через минуту меня выворачивает. Рвотные массы вырываются изо рта, разливаются повсюду, достигают импровизированного ложа Ноно. Теперь она покрыта блевотиной: волосы, руки, даже одеяло Бхая.
– Прости! Буэ-э-э… Прости, Ноно… – извиняюсь я между приступами рвоты.
– Ты чокнутая! – Бхай вскакивает с места и пытается оттащить одеяло подальше от меня. Вид у него такой, словно и его вот-вот стошнит.
Я знаю, что он дико разозлится. Я наблевала на его одеяло. Он никогда больше не станет продавать мне чорун. Расскажет родителям, что я стянула две шоколадки из холодильника и не доела ужин во вторник. Ой, ой, ой!
Чувство такое, будто комната вращается. Кажется, я падаю в глубокую, тёмную, закручивающуюся спиралью дыру. Она поворачивается и извивается и, наверное, не кончится никогда.
Снова открыв глаза, я вижу, как Бхай ведёт Ноно в душевую. Ноно оборачивается – её волосы перепачканы в рвоте – и смотрит на меня холодно. Позволяет Бхаю взять её за руку.
Это последнее, что я помню.
На следующее утро я просыпаюсь в комнате Мамы. Понимаю это, потому что первым делом, открыв глаза, вижу её занавески с узором «пейсли». В горле пересохло, и я пытаюсь дотянуться до стакана воды на прикроватном столике. Рука нащупывает что-то, лежащее рядом. Перед глазами у меня всё ещё туман, так что я подношу предмет к лицу: Ноно вернула мой браслет с единорогом. В любой другой день такой поворот событий меня осчастливил бы. Но сейчас я чувствую лишь огромную грусть.



Миша
Карачи, Пакистан

– Видишь ту птицу, Миша? – спрашивает Баба, указывая на шеренгу голубей, рассевшихся на толстых проводах между столбами.
– Баба, это же голуби! А не птицы, – заявляю я, стесняясь того, что знаю куда больше его.
– Ну да, голуби – это такие птицы. А ты знаешь, что это за вид голубей?
– Не знаю… серые голуби?
– Ха-ха! Да, Миша, серые голуби – отличный вид! Куриные твои мозги… – поддевает меня Бхай.
– А что? Может быть такой вид – серые голуби… Ты что, учёный-птичник, что ли? – парирую я.
– Птичник? Ты хотела сказать – орнитолог? – Бхай покатывается со смеху.
– Эй-эй, бачи, не заставляйте меня жалеть, что я привёл вас сюда, – сурово произносит Баба, и его густые брови поднимаются в шутливом гневе. – Они, конечно, серые, но называют этих птиц типлерами.
– О, ну ладно, я не знала. И что в них особенного?
– Много чего. Во-первых, они очень умные, точь-в-точь как ты, – с улыбкой говорит он мне.
Я выпячиваю грудь, в точности как делает Бхай, когда испытывает гордость за что-то сделанное и достойное похвалы. Одновременно мне удаётся быстренько скосить глаза на Бхая, который строит мне рожу – но молча.
– Во-вторых, они чрезвычайно выносливы.
– Э-э-э… А это что значит? – Я сбита с толку. У Бабы есть такая привычка, время от времени использовать реально сложные слова. Они вылетают у меня из головы ещё до того, как я успеваю мысленно их произнести.
– Это значит, что они стойкие. По виду, может, и не скажешь, но это так. Они могут лететь почти целый день. Двадцать часов подряд или около того.
– Но они выглядят такими ленивыми… Просто сидят там рядом, такие… бездельники. Будто у них нет никаких забот, – замечает Бхай.
– Да, Зохейб, но мы же не должны быть поспешными в суждениях, верно? Знаешь, эти птицы такие сильные и смышлёные, что участвуют в лётных соревнованиях. Их тренируют, а потом хозяева получают за них призы.
– Похоже на собачьи бега, только для птиц, – самоуверенно говорю я. – И в небе.
– Ха-ха! Да, именно так.
– Всё равно не могу поверить. Такой у них мирный вид. Будто так и сидели бы весь день на этих проводах, – произносит Бхай, глубоко погружённый в мысли.
– Да, бета, но вспомни: иногда вещи не такие, какими кажутся. Не позволяй покою перелётного голубя обмануть тебя. В жизни всегда есть место открытиям. Смотри и наблюдай.
Мы шагаем по Сивью, воздух пахнет солью и рыбой. Баба любит гулять вдоль пляжа рано утром – как он говорит, чтобы прочистить голову. Я увязываюсь за ним, если проснусь к тому времени – обычно я не встаю так рано по субботам. Иногда с ним идёт Бхай. Баба любит брать с собой только одного ребёнка за раз – он называет это «качественным временем». Сегодня, я так понимаю, нам обоим понадобилось немного «времени Баба». Солнце ещё не полностью встало, но небо полнится цветами, которые говорят нам, что оно вот-вот будет здесь. Я вижу множество оттенков оранжевого и голубого. В любую минуту мы можем увидеть поднимающийся полукруг яркого жёлто-оранжевого шара. Запрокидываю голову, чтобы посмотреть на голубей, и пытаюсь представить их, участвующих в гонках.
– Можно мне пособирать раковины, Баба? – возбужденно спрашиваю его.
– Не сейчас, бачи. Сегодня мне нужно рано быть в суде.
Мой Баба – бизнесмен. Не знаю точно, что у него за бизнес, но офис у него огромный. На него работает уйма людей. Они льют воду на мельницу. О какой мельнице речь, я тоже не знаю – может, спрошу у него однажды. Сегодня он, кажется, в отстранённом настроении, так что я просто киваю и переплетаю свои пальцы с его. Ладонь у него тёплая и шершавая. Но мне нравится за неё держаться. Дома нам не выпадает много возможностей поговорить. Эти прогулки – единственный шанс для меня провести с ним время. Бхая он берёт с собой по пятницам на богослужения, а иногда даже и на теннис, но мне не настолько нравится спорт. Плюс к тому Бхай говорит, что теннисист из меня плохой, потому что я неправильно держу ракетку. Он говорит, что у Ноно получается лучше, но уж конечно Баба не возьмёт на теннис Ноно. В конце концов, я его дочь. У Ноно тоже есть Баба, она зовёт его Абба. Он живёт в деревне и иногда приезжает забрать у Мази деньги. Его вид мне не нравится, хотя я никогда не скажу Ноно об этом. Он вечно курит или плюётся, и Мама утверждает, что у него плохие манеры. Но этого я Ноно тоже не говорю. Не думаю, что ей понравится такое услышать.
Теперь солнце высоко. Я воображаю на его круге улыбающееся лицо, но, если смотреть прямо, оно слишком яркое. Зажмуриваюсь и пробую снова. Баба сжимает мою руку, и мы молча продолжаем шагать по Сивью.



Надия
Лахор, Пакистан

Моя жизнь не должна была так обернуться. Мне нужно было остаться в Окаре, выйти замуж в Окаре, родить детей и в итоге быть похороненной в Окаре.
Амма начала работать на Хашимов примерно в то же время, что Абба начал её бить. Нас, детей, было много, и родителям вечно недоставало денег, чтобы прокормить всех. Абба начал что-то покуривать. Иногда это было дороже обычных сигарет. До сих пор в точности не знаю, что это было. Вот она, ирония побега из отчего дома: выходишь замуж и оказываешься в точно таком же. Говорят, женщина бессознательно выбирает мужчину, похожего на отца. Интересно, не сделала ли я именно это?
Когда всё началось, мне было, должно быть, года четыре. Каждый вечер одно и то же: Абба возвращается поздно, затевает скандал с Аммой по какому-нибудь поводу, они орут, вопят, иногда Амма плачет. Абба требует у Аммы те небольшие деньги, что она заработала, днями напролет собирая хлопок на полях. Абба раньше работал пастухом, пока однажды не уснул на работе и не потерял всё стадо, которое должен был стеречь. А заминдар, которому принадлежали овцы, нашёл Аббу и пнул его между ног, чтобы разбудить.
– Ступай внутрь, – говорит мне Амма, как только в один ужасный день Абба приходит домой с работы.
Я догадываюсь, что в его глазах она видит что-то такое, чего не вижу я.
– Но почему? Я ещё не собрала рис с пола, – говорю я. Или то была фасоль?
– Потому что я так сказала. Кыш! – настаивает она и, несмотря на мои протесты, отпихивает меня, заслоняя спиной.
– Ты! Это твоя вина! Ты мало работаешь. И мне приходится выслушивать дерьмо от этой свиньи, от этого куска грязи, из-за тебя!
Видимо, Амма понимает, что скоро рванёт.
– Надия, бегом. Иди внутрь, – молит она, когда на неё обрушивается первый шлепок.
Я роняю всё, что собрала к тому времени, и прячусь за чарпаей, где меня прекрасно видно.
– А ты? Чего ты хнычешь? Что ты за проклятье, мелкая дерьмовка, – орёт он.
Мне до смерти страшно: я чувствую, как тёплая струйка мочи стекает по ногам. До сих пор помню этот запах – он навсегда отпечатался у меня в мозгу как вонь страха и унижения.
Вскоре после этого Амма поклялась вытащить меня оттуда. Она уже поговорила с сестрой, которая работала домашней прислугой у кого-то в Карачи. Брать меня с собой Амма не планировала, но мне было всего четыре, а Абба был неуправляем. Никак нельзя было уехать работать и оставить меня с ним одну.
Наша поездка на автобусе из деревни в окружной центр, Окару, была наполнена слезами. Оттуда за полтора дня мы доехали на поезде в Карачи. Амме было грустно оставлять дома прочих моих братьев и сестёр, но она не могла взять с собой всех. Абиде было на четыре года больше, чем мне, Икбаль был чуть постарше её, а Рубине, самой старшей, стукнуло пятнадцать. Рубина была помолвлена с сыном моего маму, который собирался ещё выдать свою дочь за Икбаля, в ваттасатта, когда придёт время. Позднее Амма говорила мне, что была вынуждена так сделать, чтобы набрать денег на приданое дочерям, но я думаю, что она просто хотела убраться подальше от Аббы. Гульшан тоже осталась дома. Гульшан – моя двоюродная сестра и моя подруга. Единственная – других я не знала. Впрочем, Гульшан нечего было беспокоиться: Абба никогда её не ударил бы. Амма сказала, это потому что она – дочь его покойной сестры, а по отношению к её смерти у Аббы осталось ещё хоть сколько-то почтительности.
Я помню, как собирала вещи: в маленький тэила, тот, что остался у меня с тех пор, когда я жила в доме у тети. Пластиковый пакет, но большой и крепкий. С надписью «Супермаркет Имтиаз». Моя кхала, Разия, приезжала к нам из Карачи несколько месяцев назад и привезла мне в этом пакете уйму печенья и хрустящих закусок. Маленькие разноцветные кексики и большие пакеты хрустяшек со вкусом чили и соли. И ещё она привезла печенье «Рио», с их фирменным двуцветным кремом посередине: розовым и голубым. Амма упаковала два платья с колготками, одну пару чаппал, одну повязку на волосы, одну зубную щётку и пакет «Рио» с собой в поезд, а я взяла все камешки, которые мы с Гульшан собирали несколько месяцев. Ещё я взяла амулет тавиз, который она дала мне, чтобы он защищал нас в пути и потом, в нашей новой жизни в городе. Со слезами на глазах Амма срывающимся голосом сказала моим брату и сёстрам: «Я вернусь за вами».
Я всегда делила свою жизнь на «до» и «после». Не сказать, чтобы отрезок «до» был такой уж насыщенный. Считается, что четырёхлетний ребёнок не может ничего особенно помнить. Но кто знает, сколько мне было на самом деле? Я часто спрашивала Амму, но она говорила, что не помнит. Мне могло быть и пять, и шесть. В моём чемоданчике с воспоминаниями я в то время – просто маленький ребёнок, и всё.
Хашимы приехали из Панджаба, но жили в Карачи всю жизнь. Они выглядели как те самые англоговорящие представители высшего сословия, даже со своей двухлетней дочкой говорили по-английски. У них был большой сад с шелковицей – деревца выстроились вдоль аллеи, ведшей к жилищам слуг. Всё утро в саду распевали майны, чаукидаар носил форму, и какое-то время я чувствовала себя словно в кино. У меня появился друг – первый после Гульшан. Она была красивая, моя Миша. С кудрявыми тёмными волосами и карими глазами. Нос у неё был идеален, лицо почти в форме сердечка, с узким подбородком. Она была яростная, и эгоистичная, и добрая, и всё это одновременно. Иногда она была титли, а иногда – оса. Ей хотелось для меня самого лучшего, а иногда хотелось забрать всё самое лучшее себе. Она и представить не могла, каково это – быть мной, человеком низшего сорта: кем-то, кому от рождения не было положено привилегий.
Острая боль протыкает мои внутренности – на миг я ошеломлена интенсивностью спазма. Я слышала, что травма может принять форму телесной боли. Глубоко дышу, освобождаясь от напряжения, которое появляется всякий раз, когда я думаю о ней. О моей Мише. Она была капризная, вечно приятно взволнована тем, что уготовал ей мир. Иногда она впутывала нас прямёхонько в неприятности; временами специально, хотя по большей части намерения у неё были совсем иные. Я стала той, кто я есть, благодаря Мише. Но я стала той, кто я есть, и вопреки нашему знакомству.

Я собираю отчеты, беру сумку и жду возвращения домой Мубашира. Я только пришла с работы и надеялась, что он отвезёт меня к сахабу Шадабу на байке. Но он сказал, что у него есть работа и что он вернётся к пяти вечера, – типичный Мубашир. Разумеется, его «пять вечера» может обозначать какое угодно время. Я вышагиваю по скромной комнате туда-сюда. Пытаюсь звонить, но он не берёт трубку. Снова проверяю время. Если я не хочу опоздать, мне нужно нанять рикшу. С Мубаширом так всегда: я не могу на него положиться.
Оглядываю комнату. Чарпая не прибрана, на ней до сих пор матрас с прошлой ночи. На столе несколько грязных чашек, опивки сладкого чая привлекают мух. Мубашир пьёт дудхпатти, и я почти уверена, что он время от времени ещё и добавляет туда дешёвый бханг. И под «время от времени» я подразумеваю каждый раз, когда ему выпадает возможность пошарить у меня в бумажнике. Испытываю побуждение быстренько прибраться перед уходом, но времени мало, и мне пора идти.
Сахаб Шадаб живёт в Галберге. Это по меньшей мере в двадцати минутах от меня, если ехать по Молл-роуд. Если по Литтон-роуд, то двадцать пять. В это время дня на Молл-роуд будет полно машин.
Я прохожу вдоль овражка близ моего дома – сточной канавы, которая ужасно воняет. Это составляет разительный контраст с помпезностью и величием центра города – блистательной личины, обманывающей новичка в Лахоре. Минареты Шахи-Кила, очарование реки Рави, великолепие мечети Бадшахи – всё это создает ауру ожидания, невыполненного обещания: мне будто бы слышна мольба, подчёркнутая восхитительной асимметрией прославленного города. Прикрываю лицо дупаттой. Вдоль улицы выстроились мастерские по починке вещей, тележки с фруктами, торговцы местными деликатесами. В животе урчит, и я вспоминаю, что не обедала. Покупаю шесть бананов и прямо на ходу заталкиваю один в рот. Рикши обычно задирают цены к вечеру. Машу одному, призывая его остановиться.
– Бхай, сколько вы попросите за то, чтобы отвезти меня в Галберг и обратно?
– Мне надо будет там ждать? – спрашивает он, чуть приподнимая густые брови. Осматривает меня с ног до головы, прикидывая, могу ли я себе позволить такую роскошь.
– Да, но платить заранее я не стану. Вдруг вы уедете? И кто тогда найдет мне рикшу, вечером-то?
– Но я попрошу триста пятьдесят рупий. Вам подойдёт?
– Я дам триста, без торга, – заявляю я.
Сейчас конец месяца, и у меня осталось не так много денег. Беззвучно молюсь, чтобы он согласился. Я знаю, что триста пятьдесят рупий за ожидание пассажира – это, вообще-то, исключительно приемлемая цена для рикш.
Воздух тёплый и сухой. Улицу, на которой мы стоим, давно не чинили, и кое-где покрытие вконец разрушилось. И он, и я знаем, что люди обычно проходят по ней дальше и нанимают рикшу там, чтобы избежать эти ухабистые «американские горки». Состояние дороги становится чем дальше, тем лучше, но здесь, в моём районе, муниципальные власти игнорируют жалобы жителей и опасное состояние проезжих частей. В любом случае – кто поедет сюда, чтобы сфотографировать дорогу и организовать её реконструкцию?
Рикша смотрит на меня, собираясь запротестовать, но затем, кажется, передумывает. Может, видит моё отчаянье.
– Шукрия, бхай, – прошу я, поправляя дупатту.
Мы доезжаем до дома сахаба Шадаба ровно к шести вечера. По дороге я приканчиваю ещё три банана. Оставшиеся два прячу в сумку. Рикша останавливается у гигантских чёрных ворот.
– Я выйду через десять минут. Пожалуйста, бхай, не уезжайте.
– Не волнуйтесь, баджи, я никуда не денусь, – отвечает он, оглядывая дом.
Я смотрю вокруг в поисках колокольчика или звонка, чтобы меня впустили, но ничего такого не вижу. Осторожно стучу по металлической двери, затем стучу чуть сильнее. Привратник открывает и озадаченно смотрит на меня. Сообщаю, что я пришла к сахабу Шадабу. Привратник оглядывает меня с головы до ног, затем кивает, чтобы я шла следом. Сад маленький, но ухоженный. Здесь растёт большая кокосовая пальма, и она почти перемахнула за стену, которой обнесён дом. В голове у меня светло, и я чувствую странную щекотку в горле. Привратник оставляет меня у входа в дом, где уже ждёт служанка.
Она приветствует меня и проводит внутрь. Мы шагаем по тёмному коридору, но я замечаю обои с цветочным рисунком и то, как отслоилось полотно с краёв. Отведя меня в лаунж, служанка говорит, что я могу присесть и подождать. Она оставляет меня, и тут я понимаю, как в этом доме тихо, и от этого мне становится немного не по себе. Ни следа присутствия жены или детей.
Лаунж – небольшая комната, приятная для глаз. Софа, на которой я сижу, бежевая, с цветастыми подушками. Я пристраиваюсь так, чтобы хоть немного расслабить спину. Служанка возвращается с подносом и предлагает мне воду. Я в несколько секунд проглатываю содержимое стакана, пытаясь унять нарастающую тревогу. В комнате есть большая кондиционерная установка, но девушка не включает её для меня.
Через десять минут входит сахаб Шадаб. Он всё ещё в офисной одежде. Должно быть, только что вернулся с работы. Протягиваю ему отчёты, чтобы указать на расхождения.
– Нет нужды, – говорит он, поднимая ладонь.
– Н-но… – сбитая с толку, заикаюсь я.
– Подойди, Надия. Я хотел поговорить с тобой кое о чём, – заявляет он, жестом веля мне сесть рядом с ним.
Запах его одеколона доносится до меня через комнату. Это смесь удового дерева – благовоний, привезённых из паломничества к Святой Каабе, – и ещё какого-то цветочного запаха. Сахаб Шадаб опускает одну руку на бедро, а другой оглаживает аккуратно подстриженную бороду.
– Сэр, думаю, я просто положу отчёты вот здесь, – бормочу я, опуская бумаги в центр стола и вставая, чтобы уйти.
– Нет-нет. Я же сказал: подойди. Ты слишком много работаешь и слишком много волнуешься. – Он одаривает меня улыбкой, демонстрируя зубы в жёлтых пятнах. – Сегодня я хочу узнать тебя поближе, Надия.
Хватка ужаса начинает медленно смыкаться на моём напряжённом теле ещё до того, как эти слова отзвучат. Моё имя, произнесённое им, ощущается осквернённым. Мне становится всё более неловко. Как я могу защититься, не лишившись работы?
Я оглядываю комнату, будто решение моей дилеммы может материализоваться где-то рядом. Я не могу позволить себе остаться безработной. В то же время я не готова подчиниться.
Нет, только не снова.
Мне нужно решать быстро. И мудро.
– Сахаб Шадаб, вы знаете, что сахаб Директор не будет рад, если я приду к нему с жалобой. В прошлом месяце Узма говорила мне, что их уже и так слишком много. А респектабельный человек вроде вас не должен переживать о таких вещах. Вот, оставьте себе отчёты, и давайте просто считать, что сейчас ничего не произошло.
Я не собираюсь ждать, пока он ответит. Он ошеломлён моей прямотой, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы направиться к двери. Едва скользнув за неё, бегу по коридору к главному входу. Руки трясутся, лицо покрыто потом. Я не оглядываюсь. Я почти уверена, что сахаб Шадаб не преследует меня, но знать наверняка не могу, а проверять не осмеливаюсь. Добегаю до центрального входа и изо всех сил тяну на себя дверь.
– Бхай, скорее, скорее! – вскрикиваю, увидев рикшу.
– Что случилось? Баджи, отчего вы плачете? – спрашивает он, запуская двигатель.
– Просто поедем. Пожалуйста, бхай. Быстрей!
Я перевожу дыхание, только когда мы выезжаем с улицы сахаба Шадаба. Вытирая лицо, расслабляю плечи. Глубоко дышу. Я и не осознавала, что сижу на самом краешке сиденья.
– Баджи, что произошло? – заметно смягчившимся тоном спрашивает рикша.
– Ничего, бхай. Просто этот мир. Наш мир не для бедняков. Мы здесь для того, чтобы развлекать этих. Людей, которым повезло оказаться состоятельными, которые думают, что это нормально – грабить, отнимая у бедных единственное, что у них есть: их достоинство. Они думают, что его можно купить.
– Не говорите так. Господь наш видит и слышит всё. И не печальтесь. Хорошие вещи ещё случатся, – говорит он с верой и убеждённостью, которым я завидую.
Не знаю, что ему ответить. Я столько раз разбивалась и собирала себя заново, что каких-то частей теперь недостаёт. И я очень жду, когда уже случатся эти хорошие вещи. Жду этого всю свою жизнь.
Остаток пути мы проводим в серьёзном молчании. Я плачу водителю и шагаю вдоль канавы к дому. Обхожу люки, железные крышки которых разворовали героиновые наркоманы. Мне на лицо приземляется дождевая капля – обещанием облегчения после изнуряющей дневной жары. С чувством поражения я смотрю наверх. Если бы Господь мой был там, жизнь не причиняла бы столько боли. Будь Он там, мной не пользовались бы, как вещью. Мои глаза наливаются слезами, и влага в них смешивается с дождём. Где же ты, мой Худа?



Зохейб
Лондон, Соединённое Королевство

– Выдохните и со следующим вдохом перейдите в асану «собака мордой вверх» либо в позу кобры, какой бы ни была сегодня ваша практика, – низким, успокоительным тоном говорит долговязая инструкторша по йоге.
В её акценте слышатся немецкие – или французские? – ноты. Я вечно путаю эти языки; знаю только то, что немцы всюду пихают это своё «кх-х».
Талха искоса глядит на меня, стоя в своей идеальной «собаке мордой вверх». Внезапно меня охватывает гипертрофированное ощущение несовершенства моей позы: мои бёдра вечно касаются земли – никогда мне не удаётся удержать их над поверхностью. Словно по щелчку концентрацию нарушают мысли, и я обнаруживаю, что перескакиваю с одной на другую. Уитакер говорит, что всякий раз, когда мою голову переполняют воспоминания, я должен сосредотачиваться на том из них, которое приносит расслабление. Сегодня я начинаю думать о воздушных змеях.
Мысленным взором я вижу красный змей с зелёной нижней половиной, парящий в небесах Карачи. Вижу Мишу, радостно бегущую к нему, готовую следовать за ним куда угодно. Крыша просторная и свободная. Наш змей – не единственный в небе. Множество других испещряют безоблачную синеву всплесками цвета: голубого, чей оттенок копирует океанский; жёлтого, как бирьяни Мамы; пурпурного, как бабочки на платье Миши. Сейчас ветрено, но я крепко удерживаю в руках катушку. Кручу, тяну, отпускаю, дергаю. Отпускаю, тяну. Позволяю змею покачиваться в воздухе. Рядом есть кто-то ещё, кроме Миши, и я говорю – не знаю, с кем. Напряжение из-за попытки вспомнить выматывает меня. Не могу, не хочу об этом больше думать.
– Глубоко вдохните, задержите дыхание на миг, а затем выдохните, – говорит инструкторша.
После того как воздушные змеи покидают мой разум, мысли съезжают на то, запер ли я утром дверь квартиры. Что, если с Мишей что-нибудь случится?
Замечаю, что инструкторша поглядывает на меня с озабоченным видом. Мы переходим к позе стула. Ноги болят. Я еле дышу.
Вскакиваю и быстро выхожу из заполненной комнаты. Снаружи ветер ударяет мне в лицо, точно отвешивая оплеуху. Я забыл куртку. Но не хочу возвращаться. Ненавижу йогу. Да и какой в ней смысл?
– Чувак, что случилось? – Талха вылетает следом с моим синим пуховиком в руках. Он знает, что йога мне не нравится, как знает и то, что мне не нравится большинство вещей в жизни.
– Я не мог там дышать. З-з-змеи. Они в воздухе. Я н-не могу… – выдавливаю я.
Не знаю, откуда взялось это воспоминание. Знаю только, что оно важное, потому что причиняет боль. От него мне больно внутри.
– Ладно, ладно. Ничего страшного. Мы не обязаны заниматься сегодня, – говорит Талха, и голос выдаёт тревогу, которую он пытается скрыть.
Талха становился свидетелем моих эпизодов и раньше. Он всегда даёт мне время, чтобы прийти в себя. Мы достаточно давно дружим, чтобы он выучил мои биоритмы: он знает, когда притормозить, когда поднажать, когда сблизиться, а когда дать мне больше свободы. При всех попытках вовлечь меня в новые виды активностей, он отличнейшим образом позволяет мне уклониться от них.
Правда в том, что я хочу вернуться домой, но – как же мне это сделать, если я не знаю, где теперь мой дом? Мамин, папин или мой? Куда мне идти? У меня в квартире всегда темно, там некого обнять, никто там не нальёт мне чашку кофе. Кофе – в кафе. Получается, кафе становится мне домом? Или офис доктора Уитакера, где я сижу наедине со своими воспоминаниями и возрождаю в памяти картинки из детства: Мама, Баба, Миша, Ноно? Смех, которым мы заливались все вместе, шутки, невинность, надежды и мечты. И боль. Вся та боль и чувство потери. Счастливая картинка разваливается на куски, судьба разносит их в разные стороны, и вот они уже подхвачены ветром. Что из этого реально, а что привнесено работой моего воображения? Теряем ли мы и наше прошлое так, словно его никогда и не было?
В груди болит, и я дышу с усилием. На тело давит невидимый груз, как будто само небо медленно опускается на меня. Я сжимаю голову в руках, и боль докатывается до уголков глаз. Поддаюсь ей и потоку воспоминаний – колени подкашиваются. Хочу кричать, но просто тихонько сижу, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшно холодно, а куртку я забыл. Нет, стоп, Талха же только что держал её в руках. Талха, это его голос я слышу? Может, мне просто замёрзнуть насмерть тут, на мостовой, и это закончится? Я заслуживаю такой участи за всё, что наделал, – а что я наделал? Мне больно, больно. Я снова их вижу: красные, пурпурные, зелёные змеи летают в воздухе. Что, если отпустить их? Боль пульсирует, пронизывает меня. Я это заслужил. Пусть она со мной покончит. Может быть – лишь может быть, – выдох будет ощущаться как прощение. Прощение – это когда ты выпускаешь из себя что-то прочь; и мне нужно освободиться от этого. Просто отпустить. Темно и холодно. Я закрываю глаза.



Талха
Лондон, Соединённое Королевство

Зохейб – мой товарищ. Брат, которого у меня никогда не было, и мне тяжело видеть его страдания. Я уломал его дать шанс йоге, только потому что знал: ему требуется физическая активность. И надеялся, что йога его успокоит. Поверить не могу, что это привело вот к такому.
Мы с Зо видели уже много взлётов и падений. Я вырос в Бренте с тремя сёстрами. Родители перебрались в Лондон после того, как поженились. Папа у меня инженер-электрик, а мама учитель. Здесь они создали для нас жизнь и дом. К тому времени, как родился я, последний из четырех детей, они уже почти пятнадцать лет жили вдали от родины. Я мало знаю о своей культуре и родственниках. Для меня Пакистан был всего лишь зелёным флагом, ностальгически вывешенным в комнате родителей. Я никогда не задавался вопросом, кто я и откуда, но, когда я был подростком, цвет моей кожи и чужеродность имени будто бы возвели вокруг меня невидимый барьер. Белые друзья, проходя мимо, перебрасывались резкими комментариями о карри и терроризме, а темнокожих я видел мало и редко. Люди из социального слоя моих родителей открыто звали меня «кокосом» за отсутствие знаний о собственной культуре – ни урду, ни любви к Болливуду, ни религии. Никто не догадывался о борьбе, которая шла у меня в голове, потому что я сознательно закутался в плащ школьного чудика – не то чтобы клоуна, а просто парня с придурью.
В десять лет я встретил Зо. Он был стеснительным пареньком с кучерявыми тёмными волосами, длинными руками и вечно носил рубашку с воротничком. Однажды он просто пришёл в наш класс – школа предоставила ему пансион, как новому ученику из Пакистана. Он мне тотчас понравился, но, казалось, вовсе не замечал меня – и никого, коли уж на то пошло. Наша дружба началась в тот день, когда он вступился за меня перед хулиганами из нашего класса. Он стоял за меня, когда я чувствовал себя потерянным, когда не знал, в той ли я живу стране, в какой должен, в том ли теле, в той ли одежде. Когда люди начали цепляться ко мне, он принял за меня бой. И остался рядом, защищая меня, пусть даже в результате оставался с расквашенным носом. Тогда я и понятия не имел о том, как сильны его собственные демоны.
Когда мы закончили школу, для Зо пришло время переезжать из дома дядюшки Фарруха. Я знал, чем хотел заниматься и что изучать. Это правда: мне хотелось заняться спортивной наукой в университете Эдинбурга. Когда я получил письмо, сообщающее о том, что я на определённых условиях принят, я взволновался, как рой пчёл. Но Зохейб получал одно письмо за другим из разных университетов, и все с отказами. В итоге ему пришло условное предложение изучать бизнес в Университете Западного Лондона. Я видел, как он погружается в себя. Он мучился мыслями о том, как он будет жить после школы-интерната, о том, что станет с режимом и ритуалами, которыми он себя окружил. Его родители всё ещё не были в восторге от идеи его возвращения в Пакистан, и, поскольку они ещё и недавно развелись, мысль о его отъезде была непереносима для всех нас, любивших его. Я решил сменить курс. Поговорил со своими родителями, которые сочли меня наивным и чрезмерно геройствующим, но одновременно и испытали облегчение оттого, что я для разнообразия займусь чем-то более традиционным, – они, по-видимому, с трудом представляли себе, какую карьеру можно сделать в спортивной науке.
Я признаю, не всё это было ради Зо. Я тоже чувствовал себя потерянным, а он был моим якорем. Я знал доброту Зохейба, его щедрость. То, как его губы растягиваются в улыбке из-за совершенных мелочей, то, как его взвинчивает всякая ерунда вроде повторного звонка будильника. Поздно ночью, когда он слишком засиживался за учёбой, мы отправлялись гулять по Илинг-бродвей, иногда прихватывали себе курицу у «Нандо». Мы терялись в мечтаниях о будущем, воображая мир, в котором мы вместе с самыми горячими девушками, на самых роскошных яхтах и самолётах, и какие у нас карьеры, и какие машины мы водим. Мы откроем дело вместе: он откроет лавку здоровой еды, а я буду заведовать департаментом спорта или реабилитационным центром прямо в соседнем помещении. И мы всегда будем друг у друга.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71660770?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.