Писарь Глебушкинъ
Писарь Глебушкинъ
Елена Дукальская
Детективная ретроистория, случившаяся с молодым писарем Савелием Глебушкиным и затронувшая других обитателей уездного города N
Елена Дукальская
Писарь Глебушкинъ
Глава 1
День для волостного писаря двадцатилетнего Савелия Глебушкина начался из рук вон плохо. Он проспал. Давеча долго гулял при луне с зазнобою своею – дщерью хозяина лавки скобяных товаров Агапкина шестнадцати лет. Нет. Шестнадцать годов исполнилось девице, а не хозяину магазина. Отец ея, высокий лысоватый человек возрастом не определялся и был со спины как бы молод и строен, а с лица морщинист и несколько уныл.
С таким лицом он и встречал завсегда прилетающего на крыльях любви Савелия, который, изображая собою покупателя, бросал томные взоры на девицу, что помогала отцу в лавке, записывая товары, должников и сообщения от оных отцу. Девица именовалась Анною и лик имела прекрасный. Ланиты её украшал нежный румянец, коим она и сразила наповал юного писаря, разбив его сердце в один момент, когда явился он в лавку для приобретения скобы на дверь своей комнаты, какую снимал за недорого в старом флигеле, принадлежащем вдове вахмистра Петра Игнатьича Лебедева, женщине одинокой, бездетной, и по сему случаю привечавшей бедного писаря. И принимающей в нем доброе участие, как в родном сыне. Вдову именовали Ольгою Леонидовною.
Нагулявшись вволю с девицею в городском парке, Глебушкин явился домой, упал на кровать и, глядя, улыбаясь, в потолок, принялся вспоминать дивную прогулку. И мечтать уже о другой. Намечтавшись, он и уснул под утро.
На службе потому он клевал носом, едва не куная его в чернильницу, зевал и с трудом держал глаза свои открытыми.
Потому и случилась с ним та удивительная, трагическая, но вместе с тем и счастливая история, определившая его судьбу.
Утро выдалось в тот злополучный для юного писаря день серым и тоскливым. С зари шёл докучливый дождь, и в конторе сделалось малолюдно. И то слава Богу! Савелию до окончания сегодняшней службы предстояло переписать распоряжение волостного суда по случаю решения тяжбы меж вдовою купца третьей гильдии Пальц Софьей Карловной и проживающим у ней в доме портным Малкиным Семеном Львовичем. Дело было интересным, и Савелий, против воли зачитался. Купчиха, предоставив в распоряжение портного комнату, взяла с него слово жениться на ней, по истечении ея вдовства, коего она рассчитала себе сроком на два года. До этого срока Семен Львович проживал в сей комнате вольно, на правах близкого знакомца, починял и шил платье клиентам, от коих не было у него отбою, и плату, полагающуюся за прожитье, не вносил по обоюдному согласию сторон, как он позднее выразился.
По окончании срока их устного договора, жениться на Софье Карловне он раздумал, внезапно повстречав предмет более пылкой любви в лице одной из своих посетительниц, принесшей как-то на переделку салоп.
Сам ли салоп или дородность тела посетительницы внушили столь прекрасные чувства портному, но он теперь намеревался съехать из ранее гостеприимного к нему дома и перебраться к предмету своей новой любви.
Возмущенная неблагодарностию постояльца и его коварным вероломством, вдова требовала компенсации ея матерьяльных и душевных убытков на сумму в 12 рублей с полтиною. Что и было по особому распоряжению ей присуждено решением комиссии, какую возглавлял городской голова Зосима Лукич Таланцев.
"Вот всегда так" – думал Савелий, окуная перо свое в чернильницу и выводя ровные округлые буквы на бумаге. – "Никто любви понимать не хочет. Не знает ее убийственного жара, в коем и сгореть дотла бывает не жаль". Сам Савелий готов был из-за предмета своих чувств на многое, ежели ни на все. Вызови его кто, даже отец ея, на дуэль, пойдёт с радостию и за счастье почтёт пасть от его жестоких хладных рук с ея именем на устах. А здесь… 12 рублей компенсации… За ушедшие чувства… Какая пошлость!
А договорись они полюбовно… Кинься друг другу в объятья. Облобызай уста! Глядишь, и закончилось бы все добром. И решили бы все полюбовно. Полюбовно! Слово-то какое красивое. И в сердцевине своей имеет те же, стало быть, чувства, коим прозвание, обозначающее благородное биение сердца.
Глебушкин, пребывая в сих прекрасных думах, прикрыл глаза, а, когда открыл их, то понял, что лежит головою на столе своём и сладко посапывает. По краю стола бежал прыткий рыжий таракан, шевеля усиками. По весьма довольной морде таракана было заметно, что Глебушкин не сломал совершенно его планов, раскинув волоса свои по столу, аккурат на дороге у сей прыткой животины. Писарь, холодея от своей вольности и страшась совершать опрометчивые движения по отрыванию щеки своей от поверхности стола, огляделся, скосив глаза. В конторе никого не наблюдалось. Начальник его, Демьян Устиныч Зябликов, ругался на улице с дворником, тыкая того носом в крысу, что скоропостижно окончилась прямо на ступенях крыльца, и никто сим трагическим фактом не озаботился, в том числе и самое дворник.
– К нам люди ходят! Посетители ежечасно навещают, а тут такое! Почто не убрал вовремя, Аким?
Дворник почесал в затылке, подумал и ответил густым голосом, опуская глаза долу и покашливая:
– Так это… Я думал соснуть легла животная. Притомилась. Она же давеча, третьего дня от Васьки, кота нашего, все бегала. Спасалась. Да так прытко, поди ж ты, что даже на забор забралась, да по ему прямо в сад госпожи Прокопьевой, генеральши, грянулась. Только пятки засверкали. До чего ж, крысы, животины хитрые. И умные…
Прислушиваясь к сему диалогу, Глебушкин подумал, что генеральша, углядев этакое чудо у себя в саду, вряд ли бы разделила восхищение дворника животным миром. Он сам утром уже видал крысу на крыльце, и по ней до сих пор ещё прыгали блохи, так и не поверившие в безвременную гибель своего дивного источника питания.
– Осел! Остолоп! Заместо уборки, всякой гадостию любуешься! Да я тебя в околоток! Да я тебя! – раздались звуки ударов и скорбные стоны дворника, какому съездили по уху и оттаскали за волосья, сбив с головы фуражку.
Глебушкин вскинул голову испуганно, стряхнул сонный морок и принялся дописывать распоряжение, резво куная перо в чернильницу. Добравшись до фамилии городского головы, он не отказал себе в удовольствии полюбоваться ею. До чего ж хороша она! Таланцев! Всяк сразу поймёт, что с таким именем человек весьма важен, а тут он ещё и при должности. Стало быть, способен на многое! А как же иначе! Фамилию Таланцев абы кому не дают. Это вам не Ивашкин какой-нибудь. Или тот же Глебушкин! Избрали бы купца первой гильдии Зосиму Лукича в городские головы, кабы не фамилия? Да ни в жизнь! А, буде он по рождению своему, скажем, не Таланцев, а Бесталанцев? Умывался бы изо дня в день горькими слезьми, но должности ему не видать, как своих ушей.
Таков закон жизни ныне. Всяка судьба от родового имени зависит.
Глебушкин – вот фамилия мелкая, презрительная, и должность у него мелкая, глазу незаметная, хоть он и грамоте обучен. Даже гимназию городскую окончить ухитрился. И с похвальным листом! А толку-то! Так и сидеть ему до седых волос в оной конторе уныло и мечтать о кренделях небесных.
Дума сия так отяжелила голову Савелия, что он вновь клюнул носом, уронив его на стол, а после дёрнулся, взял себя в руки и дописал резво бумагу. Промокнул чернила тяжёлым пресс-папье, какое любил покачивать пальцами в минуты отдыха и мечтать о дальних странах, ибо оный предмет напоминал ему корабль. И, поднявшись, отдал написанное вернувшемуся после жаркого сражения с дворником начальствующему лицу. Демьян Устиныч бумагу принял и уложил на стол, не успев поглядеть, ибо за окном возникло какое-то движение. Что-то крикнул зычным голосом городовой, заглядывая в контору, и на пороге возник сам городской голова. Собственной персоною. Глебушкин вскочил, кланяясь. То же, но только с большей ленивостию, проделал и Зябликов, улыбаясь и принимая протянутую ему руку. Голова был приятелем его детских лет, и начальник держал себя с ним запросто, помятуя о счастливых юных годах обоих, когда лазали оне по окрестным садам, обирая яблоки. За что неоднократно и тому, и другому были кручены уши, а юный будущий голова даже получил заряд соли в не совсем открытое многим чужим взорам место. Вспоминали об этом оба охотно и часто, радостно смеялись, а Демьян Лукич даже и повизгивал от упоминаний былого беззаботного счастья.
Контора мигом наполнилась людьми. Голове предложили чаю с баранками и рябиновую настойку.
Тот ни от чего не отказался и с благодарностию тяпнул рюмку рябиновой, закусив румяной баранкою. Глаза его после сих возлияний сделались как бы стеклянны и подернулись поволокою. Он присел подле стола, скинув шубу свою на руки городового, какой только сглотнул, увидав, как содержимое рюмки исчезает в горле городского головы. Ему самому выпить не предложили, ибо был он сейчас на службе и при исполнении…
Глебушкин стоял, вытянув руки по швам и не знал, дозволено ли ему будет отлучиться по нужде или стоит подождать отъезда столь важной фигуры.
Важная фигура, меж тем, оглядела контору и покачала головой, указав рукой городовому и прочим выйти, а Демьян Устинычу остаться и присесть. Тот кивнул, а после сделал страшные глаза Глебушкину, и юный писарь осторожно исчез из конторы, отправившись в отхожее место. Со всей очевидностию выходило, что давним приятелям требовалось поговорить по делу, коего знать другим было не обязательно.
Оправившись и тщательно вымыв руки под водою, какая щедро текла из умывального крана, проложенного (благодаря тому же городскому голове) в контору водопровода, Савелий внимательно оглядел себя в старом зеркале, что прочно, вот уже несколько лет, висело над сим краном, и обнаружил у себя над губою как бы прыщ. Осознание сего несовершенства повергло его в душевное смятение. Ну вот! Не хватало еще, чтобы на встрече с Аннушкой он показался ей в подобном телесном уродстве! Наклонившись к зеркалу и разглядев себя со всем вниманием, Савелий вздохнул с облегчением, ибо это было не досадное проявление его молодости и резвости телес, а всего лишь крошка от той же баранки, какую он успел съесть до того, как уснул за своей конторкою.
Надо сказать, что Глебушкин, проспавши, не опоздал на службу лишь благодаря своей квартирной хозяйке, разбудившей его с всей материнской нежностию. И сумел явиться в контору почти вовремя. Но позавтракать и испить утреннего чаю уже не успел и, потому утянул баранку со стола своего начальствующего лица. Савелию очень повезло, что два других писаря отсутствовали по делам своим семейным, ибо его опоздания на службу на целый десяток минут никто не заметил. Демьян Устиныч сам ещё тогда не прибыл, а сторож, открывший писарю контору, вообще часов не наблюдал, и судя по малость помятой физиономии, сладко спал в своей комнатушке до появления молодого служащего лица, потребовавшего отомкнуть ему двери незамедлительно. Что и было сделано. Надо сказать, что столь вольное обращение начальника с ключами говорило не о безоговорочном доверии его ко сторожу, а лишь о том, что в конторе совершено нечего было красть, кроме перьев, чернил, бумаг и тех же баранок, какие Демьян Устиныч весьма уважал. И осознав однажды такое скромное положение вещей, тот и препоручил сторожу заведовать ключами, возведя его таким образом в должности на ранг выше. Сторож, именуемый скромно Кузьмою, был дальним родственником Демьян Устиныча, прибывшим в город из деревни для получения какой-никакой городской профессии. Но неожиданно открывшаяся в нем любовь к горячительным напиткам и игре в безик, несколько замедлила его карьерные устремления, о коих он, впрочем, похоже, совсем не жалел. Проживая в узкой комнатушке с печкой при конторе, он считал себя абсолютно счастливым человеком. А потому вновь отправился на покой, запустив тихого скромного писаря в помещение и справившись дежурным образом о его здоровье. Вот тогда Глебушкин и умыкнул баранку из связки, высоко висящей над полом, чтобы не достали мыши, соблазнившись ее аппетитным видом. Скинув свой кургузый сюртучок, вымокший под утренним дождём, и аккуратно разместив его на спинке старого рассохшегося стула, Глебушкин дожевал баранку, уложил перед собою листы желтоватой конторской бумаги, откинул крышку чернильницы, окунул туда перо и задумавшись крепко, неожиданно посадил на лист жирную кляксу. Испугавшись своего невольного проступка, он с живостию бывшего гимназиста, какому не раз доводилось получать за такое линейкою по пальцам, скомкал испорченный лист и, оглядываясь на дверь, не идёт ли кто, кинул его в конторскую корзину для бумаг.
В дальнем углу конторы внезапно заскрипела задняя дверь, и Савелий испуганно замер, пригнув голову ко столу. Он страшился привидений до зубовного скрежета. С трудом заставив себя оглянуться, он узрел в помещении, дурно ещё освещенном по случаю дождя и раннего утра, какое-то движение.
Дыхание его прервалось, молодой человек почувствовал, будто по спине прошлась чья-то холодная рука. Волосы зашевелились на его голове. И он начал мысленно набрасывать в уме прощальное письмо, обращенное к любимой Аннет, как он звал девушку, в своём воображении, уже представляя её своей женою. Сейчас он сразится со злой силою, что проникла без препятствий к ним в контору, положит свою молодую жизнь на алтарь победы с тьмою и навеки останется в памяти окрестных людей, своей любимой, а ещё строгого Демьян Устиныча, как герой. Схватив пальцами своими острое перо, чтобы использовать его в борьбе с приближающимся ворогом навроде меча, Савелий распахнул шире глаза, замахнулся уже было, чтобы сразить непонятную нечисть, но совершить ничего путного не успел. Ибо на колени его что-то нахально взгромоздилось, громко урча и постанывая.
Конторской кот Василий, толстый, щекастый и страшно полосатый, держа во рте своём убиенную им мышь, радостно сверкал чуть косящими к носу глазами, предлагая Савелию разделить с ним восторг от удачной охоты.
– Тьфу! Васька, шельмец, опять мне мышь приволок! – Савелий с досадою скинул тяжёлое тельце кота с коленей и отряхнул их от серой кошачьей шерсти. Кот, впрочем, ничуть не огорчился таким поведением своего старого друга, какого любил безмерно, а потому стремился угостить таким вот нехитрым кошачьи образом. Вскинув пушистый хвост свой от нескончаемой гордости собой, он поводил головой из стороны сторону, отчего мышиный хвост в его зубах скорбно закачался и медленно ушёл куда-то во тьму, прятать, очевидно, свой трофей.
Савелий проводил его глазами, улыбнулся и вновь поглядел на стол. Есть хотелось зверски. Но денег было в обрез, аккурат на калач, что он покупал в соседней булошной каждое утро, и, какой составлял в течение дня его завтрак и обед. Задарма в конторе наливали лишь чай, пахнувший старыми опилками и пылью, что предназначался для писарей. Сам Демьян Устиныч, сидя в своём, отделенном от помещения конторы кабинете, начинал день с кофею, какой, сваренный ему приходящим из соседней ресторации слугою, пил с видимой охотой, щурясь от удовольствия. Надо сказать, что пах сей напиток упоительно, вызывая у вечно недоедающего Савелия голодные нутряные спазмы. Баранка улеглась в его желудке весьма нетяжелым грузом, лишь раззадорив его молодой аппетит. Он тяжело вздохнул, повернул перо острым концом к бумаге и решился мечтать об Аннушке, чтобы не думать все утро о еде. Молодой человек осознавал, что мечта его о скорой женитьбе на предмете своей страсти бесплотна. Ибо на то требовались деньги. И немалые, коих у бедного молодого писаря отродясь не водилось. Все уходило на скромное прожитье. Потому, записывая решения волостного суда, он и принялся рассуждать мысленно о несправедливостях жизни и превратностях любви.
Стоя сейчас перед зеркалом конторского ватерклозета, юноша прислушался. Голоса городского головы и начальника конторы звучали отчего-то все громче. Оне будто бы спорили о чем-то. Савелий прислушался и вдруг услыхал с испугом голос Демьян Устиныча, обращенный, без сомнений, к нему:
– Господин Глебушкин! Извольте сей же час пойти сюда!
Толкнув дверь, на ставших непослушными ногах, он явился под очи начальника и, что ещё страшнее, пылающего гневом городского головы, держащего двумя пальцами лист, на коем ещё недавно Савелий начертал решение волостного суда.
– Это, что ещё такое вы тут понаписали, сударь? Извольте объясниться! – Демьян Устиныч ещё сохранял какое-то приличествующее случаю лицо, тогда как голова выразился гораздо проще. И понятнее:
– Ты что тут понаписал, прыщ мерзопакостный? – И сунул бумагу в самый нос Глебушкина, не успевшего даже оскорбиться на то, что его несправедливо, как он только что убедился, назвали прыщом.
– Это, какое-такое полюбовное решение, молокосос? Я сам там присутствовал! А двенадцать рублев с полтиною куды делись, негодяй?!
Савелий спал малость с лица, и уста его замкнуло от страха. Он не успел перечитать написанное собою, его как раз и отвлекло внезапное появление господина Таланцева в конторе, потому он и не ведал о своей ошибке, какая, судя по виду городского головы, сделается сейчас для него роковой.
– Не волнуйся, Зосима Лукич! Перепишет негодяй сейчас бумагу, да и будет все в порядке. Далее она пойти покуда не успела! – Демьян Устиныч облил Савелия холодом во взгляде и незаметно черканул пухлой рукою своею себе по горлу, без сомнений обозначая дальнейшую судьбу Глебушкина.
– И то хорошо, а то бы весь город прознал про то, что фамилия моя, оказывается, и не Таланцев вовсе!
Голова глядел в бумагу, зло сощурившись. Ехидная улыбка играла на его губах. А седые усы и борода, подстриженные руками дорогого цирюльного мастера топорщились от справедливого возмущения.
– И как же этот висельник тебя обозначил?
– Бесталанцев я у него! Бесталанцев, видите ли!
Демьян Устиныч шагнул к попятившемуся от ужаса Савелию и ткнул в него указательным пальцем:
– Вон пошёл! Отстраняю тебя от должности, мерзавец!! Так нашу контору опозорить! Мне теперь Зосиме Лукичу как в глаза глядеть прикажешь?! Вон! С белым билетом на улицу пойдёшь! Никто никуда на службу не возьмёт тебя, олуха!
Савелий от ужаса не знал, как оправдаться. Да и не выходило это оправдание. Сам был кругом виновен. Рассуждал да мечтал слишком много. Да все не к месту. А следом за мыслями и рука его действовала, подчиняясь им охотно.
Записала все, о чем он думал. И жизнь его теперь окончена. Навсегда. Остаётся лишь пойти к реке да и пасть в ея хладные воды, утопившись с горя.
– Ну уж больно ты крут, Демьян Устиныч. – Вдруг пожалел побледневшего писаря голова, с внезапно возникшею тревогою глядя на алебастровое лицо того и затуманенный взгляд.
– В участок его всего лучше, с запискою. Выпороть примерно. Да и будет с него. Меньше головой своею думать будет! Бросаться людьми в наши времена не с руки. Грамоту малая толика лишь разумеет. Да и те денег за службу требуют ого-го сколько. Этот-то у тебя, судя по виду его, не жаден.
– Да нет, не жаден. – Согласно кивнул головою начальник конторы, оглядывая Глебушкина, будто примериваясь к чему-то. – Мечтателен больно. Сверх меры даже.
– То-то я и гляжу, вся бумага конторская в завитушках. Почему я и внимание на неё свое обратил, когда говорили с тобою. Уж больно кудрява была. Все крендели небесные, поди на неё перенёс. – Зосима Лукич неодобрительно поглядел на Савелия, который стоял ни жив, ни мертв. Перспектива унизительного наказания почти убила его. Пороли его давно. Ещё в розовом детстве. Маменька своею рукою, за детские проступки. Но тогда было и не больно почти. Маменька его была ангелом земным, а по кончине своей, поди, сделалась и небесным – так был кротка и незлобива, и лишь по материнскому долгу своему решалась поднять руку на мечтательного сына своего.
В участке его, вернее всего, убьют до смерти. Ну, если и не до смерти, то все одно, сидеть и стоять не выйдет долго, и другие писари, прознав про такое, поднимут его на смех, что сделается ещё худшей судьбою, как, если бы его выгнали на улицу все с тем же белым билетом. Думая про такое, Савелий невольно всхлипнул, жалеючи себя.
– Верно твоё решение, уважаемый Зосима Лукич. Истинно, великий ты человек! Мыслитель, каких мало! Целый Спиноза, поди!
– Ну уж ты прямо обижаешь меня, Демьян Устиныч! Спиноза! В краску вон вогнал! – голова радостно улыбнулся, позабыв вовсе, что краску на его лице вызвало не обилие комплиментов, какие он посчитал справедливыми в отношении себя, а выпитая рюмка рябиновой, что разогнала ему кровь, придав некую молодцеватую розовощекость.
– А записку в участок кто писать станет? – Демьян Устиныч прищурил один глаз. – Писарей сегодня нету более, все по делам разбрелись.
– Как кто? А молодец этот у тебя на что? Сам же напишет ее! Сам и отнесет! – хохотнул голова своему остроумному решению, глядя на Глебушкина, какой от ужаса уже готов был грянуться без чувств.
– Садись, негодяй. Да пиши, что сказано тебе будет. Да радуйся, дурак молодой! Милостив Зосима Лукич к тебе оказался! Благодари его!
Савелий взглянул с отчаянием казнимого на городского голову, поклонился ему и вернулся на негнущихся более ногах за свой стол. Медленно опустился на стул, с тоскою обдумываю свою горькую судьбину, и неожиданно вспомнил, что к ужину квартирная хозяйка обещала подать чаю и пирог с визигою, какой всегда выходил у ней отменно. Он вспомнил тёплую улыбку женщины, что так напоминала ему материнскую, яркий блеск её ласковых глаз, перстень с голубым камнем, что всегда располагался на её указательном пальце и весело посверкивал, когда она придерживала крышку заварочного чайника, наливая Савелию чай. И тяжело вздохнул, представляя, что не сумеет более ничем этим насладиться. Ну, по крайней мере, сегодня наверняка. Быть может, что ещё и завтра. А также он вспомнил милого друга Аннушку. Их уговор о непременной встрече этим вечером, и решил, что стоит послать кого к ней, чтоб предупредили, что он болен и явиться пред ней не способен ввечеру никак.
Глубоко задумавшись, он не услышал, как Демьян Устиныч принялся диктовать ему, очевидно решив, что он настроен на работу:
– Подателю сей записки, Глебушкину Савелию… Как по батюшке тебя, я запамятовал?
– Яковлевичу… – Тихо произнёс юный писарь, с трудом вспоминая свое второе имя.
– Яковлевичу… Учинить наказание за проступок по службе…
– "Наказание" – подумал Савелий. – "Название какое, зловещее. Истинно злобное, когда пишешь его, будто ножом бумагу режешь, да лезвием водишь по ней люто. То ли дело – "награда". Весомое слово, тяжёлое. Добром от него веет, да радостию. Почему в жизни таких людей мелких, навроде него, писаря, все больше бед и наказаний, а не радостей тех самых да наград? Нет бы бумагу хоть бы какую придумали. «За добрую службу». А тут…
И Савелий вновь всхлипнул, утирая внезапно навернувшиеся на глаза горькие слезы. Он чувствовал себя приговоренным к смерти, какому самому доверили копать себе могилу. Да ещё собственною рукою.
– В виде… – В каком виде-то, Зосима Лукич? – Начальник конторы поглядел на городского голову, который вновь, но уже сам, дотянулся до графина, налил себе рябиновой, вопросительно поглядев на Демьян Устиныча. Тот отрицательно покачал головою. Таланцев тяпнул настойки, крякнул довольно, утер себе усы, а после посмотрел на спавшего с лица Савелия и сказал:
– Ну вот, по отсутствию двенадцати рублев компенсации в его писанине, десятка да ещё пары розог как раз и довольно будет. И не смертельно. И в ум быстрее войдёт.
– Так… Двенадцати розог для вразумления… И наставления ума. Пиши, чего замер? – Демьян Устиныч склонился над писарем, заглядывая наспех в бумагу.
Савелий выписал красиво букву "р" и замер, не умея более писать других букв никак. "Ну что за напасть такая" – подумал он. – "Буква "о" кругла да и проста в исполнении, а рука начертать её не спешит. Вернее всего, не может совсем. Вот буква "у", когда задумал он писать про двенадцать рублей с полтиною, почти совсем написалась было, да вылезла заместо её буква "п", какая явилась началом слова "полюбовно". Так, видать оно и осталось на бумаге, заместо слова "рублей", как было тому положено. Эх, не видать ему теперь прекрасной девицы Аннушки и женитьбы на ней, о какой он давно мечтает! Ну, почему все, что составить может счастие его, не даётся ему в руки никак, а то, что даётся, судьбу его ещё более усугубляет?
Вот не умей он писать… Не разумей грамоту вовсе, вон, как тот же дворник Аким, и не отправился бы сейчас в участок. Хотя незнание грамоты и основ законов человечьих, как то, что нельзя разглядывать всяких животин подлых во время работ по улице, не спасло дворника от наказания в виде оплеухи, а ещё более, похоже, его усугубило. Да и самому Савелию выпишут сейчас по первое число награду размером в двенадцать хворостин, да с полтиною, какой отродясь в его жизни ещё не бывало, как опять тому же дворнику, какой ходил о прошлой неделе в участок за то, что не удосужился убрать вовремя за лошадью той же генеральши Прокопьевой, какая переев ранних яблок, что угостили ея окрестные мальчишки, оставила позади себя при появлении на улице такое, что и словами не описать. Только лошадь оставила, а не генеральша. Поди ж ты, каким эффэктом обладают ранние фрукты, выращенные на просторах родной империи! Аким, по своей любознательности и необычной любови к наукам, долго восхищался таким природным явлением и проглядел торжественный выезд того же городского головы, колеса экипажа которого неосторожно запачкались о сие явление. После чего дворник и отправился к околоток приказом самого Таланцева.
– Написал? – Демьян Устиныч поглядел на бледного Глебушкина, почему-то начав по-отечески жалеть его. Тот кивнул, поднимаясь и дрожащими руками нащупывая свой сюртучок на спинке стула и натягивая его на юное тощее тело.
– Погодь. Роспись поставлю. – Зосима Лукич размашисто расписался на протянутой ему бумаге. Глава конторы промокнул подпись пресс-папье, посыпал песком, сдул его с закачавшегося в руках листа и протянул Глебушкину:
– Ну, ступай теперь. А после и свою бумагу о решении суда исправишь. Иди уже. Не мешкай.
Савелий не помнил, сколь долго он шагал до участка. Да и не шагал он вовсе, а так, тащился медленно, как калика перехожий. В участке было шумно. И накурено так, что хоть топор вешай. В этом дыму видно ничего не было, или это страх так затуманил взор писаря, но человека в форменной фуражке, какому протянул дрожащими руками бумагу, он не запомнил вовсе и лица его не разглядел. Очнулся лишь тогда, когда услышал:
– Это, уважаемый, ты обманулся. Не в ту дверь попал. Та, которая тебе надобна, шагов с десяток левее. Зелёные большие створы. И скоба витая.
Глебушкин кивнул печально и вышел, услышав напоследок:
– Не кручинься, господин хороший. Повезло тебе. Сам голова такую бумагу подписал!
Савелий слабо улыбнулся, посчитав сказанное неудачной шуткою, и вплыл во все том же тумане в высокие зелёные двери. И вновь ничего не видя, протянул бумагу стоящему против него человеку, отметив, что тот почему-то в сюртуке, а не в форменном мундире. Записка исчезла за стеклом. После чего перед глазами писаря возникло две синеньких бумажки, как он успел машинально прочесть, номиналом в пять рублей, две коричневых по рублю, а затем на широкий деревянный прилавок упала монетка достоинством в пятьдесят копеек. Глебушкин удивленно уставился на двенадцать рублей с полтиною, лежащие перед ним и поднял голову. На него смотрело молодое лицо с аккуратной светлой бородкой. Стекла пенсне сверкнули. Человек был одет в форму конторского служащего, а не полицейский мундир.
– Что это? – Савелий вытаращил на все увиденное глаза.
– Ваша премия, согласно приказу городского головы. За заслуги. Я прочёл все верно? Двенадцать рублей с полтиною?
Писарь машинально кивнул, не умея вздохнуть и не понимая, на каком он свете.
– Пожалуйте взять. Это ваше. Мои поздравления.
Глебушкин сгреб банкноты с дубовой стойки перед собой и вышел, не понимая, что произошло. Когда зелёные двери закрылись за ним, он повернулся и вскинул голову, удивляясь странному полицейскому участку, в коем окаемы скоб на дверях горят сусальным золотом. И увидал название места, шепча его дрожащими губами и роняя с головы своей писарскую фуражку. На широком очелье трехэтажного добротного здания горела надпись из пяти букв – "Банкъ".
Савелий поднял к глазам зажатую в кулаке бумагу и прочёл, холодея, записку, писанную собственною рукою за личной подписью господина Таланцева Зосимы Лукича:
"Подателю сей записки, Глебушкину Савелию Яковлевичу, назначить награду в виде премии за добрый поступок по службе размером в двенадцать рублей с полтиною, какую и выдать ему тотчас сполна. И без промедления. Сим приказ свой заверяю. Городской голова.." Далее шла размашистая подпись самого головы. Внизу листа располагалась синяя печать, проставленная служащим банка -" Выдано". После шло число и обозначение банка.
Савелий поглядел на небо. Дождь прекратился. И даже сквозь тучи кое-где проглядывало солнце. Фуражка валялась в луже, и на неё поглядывала острым глазом своим ворона, размачивающая в оной луже найденный где-то сухарик. Умная птица будто увидала сейчас, что Савелий опять ошибся в написании ответственной бумаги. Но в этот раз уже в свою пользу.
Примерно через половину года волостной писарь господин Глебушкин посватается к предмету своей любви – девице Анне и получит от нея положительный ответ. Жизнь его наладится.
А до городского головы Зосимы Лукича вскорости дойдут слухи о восхищении жителей города его щедростию, добротой и справедливостию. Он прослывет знатным меценатом, радетелем чаяний простого народа, и долго ещё станет почивать от того на лаврах, поминая иногда молодого уездного писаря, обеспечившего ему подобную славу, по матушке…
Но все это случится после… А покуда…
Продолжение следует…
Глава 2
Конторский кот Василий отличался нехарактерной для его сословия сметливостью. Будучи животиной, какая опыт свой получала в уличных жарких сражениях с окрестными представителями семейства полосатых, дворниками да дворовыми собаками, каких немало водилось на улицах уездного города, Василий раз и навсегда для себя уяснил одну простую истину – сколь бы ни хитер да жаден был его брат, лют дворник, да злы и зубасты всякие собачьи дети, все одно даже среди всей этой братии бывают исключения. Как тот же местный человек Аким, какого завели на улице в бытность ещё Василия котёнком, да держали, чтобы он мел улицу исправно, да убирал лопатою снег зимой, особливо счищая тяжёлую наледь подле самих домов, да открывая для Василия все потайные входы, что роет для удобства своего окаянная мыша, и тем самым прокладывал для кота легкий прямой путь к мышиному обустройству.
Вот он как раз был весьма добр к Василию, и даже, как бы это вернее сказать, несколько горд его умениями. Как отец, бывает, гордится достижениями сына своего, какого взрастил с колыбели, да научал всякому, чего и сам умеет и знает. И отрадою звучали слова того же Акима, какой погладивши Василия по лобастой башке его, часто напутствовал, указывая на прошмыгнувшую мимо серую мерзавку:
– Вот, Васька, занятие тебе! Гоняй её, окаянную, без жалости! Неча ей тут обретаться! Телеса вон какие наела, на конторских-то харчах. Крысу ты, гляди, заломал, а уж с этой-то мелочью подлой, без труда справишься!
Василий при таких словах завсегда гордился, топорща усы. Нравилось ему столь уважительное обращение дворника, ибо считал кот себя состоящим в конторе на довольстве официально, а потому, понимал о себе много, и от других требовал к себе уважения.
Вот и один из писарей, с таким мягким прозванием – Глебушкин – тоже обращался к Василию с поклоном. Едва подойдёт кот к его конторке, тот склоняется перед ним низко, руки протягивает, берет ими мягко да на колена свои сажает. И принимается за ухом чесать. А это самое главное у Василия место! Ухо его мягко да податливо, и на всякую радость тотчас отвечать готово.
Руки у Глебушкина сильны да умелы. И едва он начинает гладить Василию голову, да чесать ими за этим самым ухом, как внутри у кота тотчас рождается счастливый треск, что рвётся наружу, и остановить его он не в силах вовсе. Сидит себе на коленах друга своего, да трещит, томно щуря глаза. А другие бесполезные писари икотой смешливой заходятся да пальцами на Глебушкина показывают. А пальцы-то у них все в чернилах! Грязны так, что и глядеть нельзя. А самый главный над ими, Демьян Устиныч, бывало, кричать принимается. На того же Глебушкина:
– А ну, сымай блохастого с колен своих, Савелий. Нечего ему тут обретаться! У нас посетители круглый день. Его блохи на честных людей перескочут, позора потом не оберёшься!
– Так на меня ж не перескочили! – голос Глебушкина по обыкновению нетверд и дрожит слегка.
– Да тебя, Савелий, даже блоха не ест! Невкусен ты для неё, тощ больно! – смеется над бедным Глебушкиным другой писарь, тот, что малость постарше его да поувесистее. Зовут того писаря Лихоимцев, а имя у него чудное такое – Порфирий. Будто дверь какая от сквозняка скрипит. Щеки его румяны, словно яблоки, а руки пухлы да округлы. Но никогда он руками своими Василия не приголубит и за ухом не почешет, только все норовит ногою толкнуть.
– Убери Ваську отсюда, Савелий! Кому сказал! Тоже мне, нашёл друга себе! Он вчерашнего дня крысу придушил, да мышь изловил, а теперь по конторе шастает! Уноси за дверь сей же час! Да прибери после! Он на полах наследил.
Глебушкин вздохнул тяжело, взял Василия и понёс к дверям, потихоньку извиняясь перед ним, что обстоятельства вынуждают его предать их дружбу. Но Василий на него не обиделся вовсе. Оказавшись на улице, он узрел прямо перед собою сапоги городового, какие были смазаны жиром и пахли вкусно. Кот принюхался. А городовой давал последние наставления дворнику:
– Все запомнил, Акимка?
– Все, Арест Иваныч! В оба буду глядеть. Не сумлевайся!
– Ну, смотри. Ходят оне не по одному. Берут все, что плохо лежит. Даже метлу старую вон на соседнем участке умыкнули. Рож их никто запомнить не сумел или не успели. Так что всех чужих примечай, да мне чуть, что не так, докладывай.
– Рад служить, Арест Иваныч. – Дворник приложил руку к фуражке своей, у какой был поломан козырек, а более никаких других излишеств у ней наблюдалось.
Городовой кивнул ему важно да и потопал далее по улице нести свою тяжёлую, а, подчас, даже и опасную службу. Василий проводил его взглядом. Вот поди ж ты! Видать, всех тревожат разбойники, какие опять на улицах города народились. Плохо дело! Аким теперь будет строг, не сказать даже, суров. И улыбаться перестанет вовсе. Глаза его, чёрные и блестящие, сделаются холодны, а руки станут сжимать метлу навроде оружия. Ему теперь приказано следить за порядком в помощь городовому, да глядеть, чтоб лихоимцы всякие какой беды не учинили ненароком.
Василий тяжело вздохнул. Он страсть как не любил всяких злодеев, что отравляли жизнь всем, в том числе и ему самому. Ведь его теперь начнут гонять, будто он тоже к злодейству отношение имеет.
Да… Беда… Подумав такое, Василий вскинул гордо свой пушистый хвост, которым даже генеральша из соседнего дома любовалась, да и пошёл на её участок подобру-поздорову. Оттуда, он знал, выдачи нет. Генеральша Василия любила и неоднократно предлагала ему переехать жить к ней, заманивая тёплым молоком в глиняной миске да обрезками колбасы. Но Василий покуда не давался, показывая, всё-таки, что он кот с достоинством. И за колбасу, хоть и куплена она была в лавке немецкого человека Дитриха Шварца, где более всего вкусна, не продаётся.
*
День уже начал переваливать за свою вторую половину, а народу в конторе все не убавлялось. Особливо много было крестьян, какие старались уладить все дела свои с утра, чтоб успеть разъехаться по домам засветло. Работы было много. И Глебушкин, прибрав за котом, как ему было велено, уже умаялся писать бумаги, что засыпали его стол, будто снег улицу по зиме. То два мужика в распахнутых зипунах просили его устроить им долговую расписку да присовокупить к ней конверт, самый дешёвый, какой есть, чтоб уместить все чин чином. Дело было серьезное – один занимал у другого деньги да обязался отдать к рождеству, а другой желал иметь подтверждение этому заёму. После вдова почившего внезапно от грудной болезни аптекаря зашла получить решение волостного суда о присуждении ей разовой выплаты по утрате кормильца. Пришлось изымать это решение из папок, зачитывать ей, складывать аккуратно да передавать в руки. Она, прижимая маленький вышитый платочек к носу, вышла, благодаря его и сунув ему мелкую монетку за труды. Глебушкин мечтал уже о чае с калачом, а, быть может, даже о целом ситном. Ведь он теперь богат!
Разрешилось покуда все для него благополучно. Когда он, вернувшись из банка, пал, можно сказать, в ноги Демьян Устинычу и городскому голове, протягивая двенадцать рублей, да присовокупив ещё даденный ему полтинник, те утеряли разом дар речи, не зная, как выйти из сложившегося положения.
Но после голова, основательно смягчив былой гнев свой на Глебушкина несколькими рюмками рябиновой, вдруг прослезился от божеского провидения, узрел кургузый сюртучок того да худые руки, торчащие из коротковатых рукавов, и внезапно, изойдя жалостью, похлопал по плечу и наказал оставить все, как случилось, ибо сделать уже ничего нельзя, чтобы не уронить его, головы, авторитет. Глебушкин стоял, открывши рот от удивления, Демьян Устиныч тоже. Но возражать голове оне не посмели, так как тот этих самых возражений себе не терпел. Начальник конторы понимал, что завтра его приятель, придя малость в себя, о внезапной щедрости своей может пожалеть и передумать, и приказал своему молодому подопечному деньги покуда прибрать, но далеко не прятать. Все ещё может измениться. Глебушкин вздохнул тяжело и полез с ассигнациями в большой железный шкаф, что стоял в конторе в углу, и где хранились, по обыкновению, лишь бумаги. Деньги и прочие ценности Демьян Устиныч обычно забирал домой, пряча в свой собственный сейф, устроенный в его дому с особою хитростию. Потому воров он и не боялся.
На следующий день злополучные двенадцать рублей, должно быть, там так и лежали, и никто о них и не вспоминал покуда. Даже и сам голова. У него и без того было много дел.
Весть о появившихся разбойниках уже распространилась по городу, и Глебушкин с тоской думал, что, если те посетят ненароком контору и вскроют тайник, денег ему тогда точно не видать. Никогда. И милой Аннет тоже.
К вечеру становилось все сумрачнее, и Демьян Устиныч приказал даже зажечь на столах свечи. Близилось окончание рабочего дня конторы, когда в помещение, и без того покуда ещё полное, вступили новые посетители. Коренастый кудрявый господин в фетровом черном котелке и статная дама в салопе. Она поводила тонким изящным носиком, сморщив его так, чтобы это выглядело вполне пристойно и не слишком бросалось в глаза. В конторе к вечеру стоял тяжёлый дух от намокшей шерсти крестьянских старых зипунов и многочисленных пальто посетителей. Вошедшим тотчас же предложили присесть. Глебушкин встал и поклонился даме. Она благосклонно оглядела его, и голубые глаза её с поволокою странно блеснули. Глебушкину стало вдруг отчего-то не по себе. Её спутник, снявши котелок с головы своей, устроился на заскрипевшем стуле и представился, чуть склонив голову и явив миру лысину, обрамленную густыми кудрями, будто остров водами моря.
Оказалось, что это явился герой недавних злоключений писаря господин Малкин. Самолично. С дамою своего сердца. Он, чуть опустив лысину, посередь которой божеским, очевидно, провидением, умещалась одинокая, неизвестно как уцелевшая в жизненных сражениях прядь, закрученная мелким бесом, наклонился к Глебушкину, рассматривая тщательно переписанное оным недавно решение волостного суда с печатью и произнёс, запустив руку в негустую бородку:
– Молодой человек, гляньте сей же час в мои честные глаза и киньте в мою голову идею, где мне, при всём моем уважении к закону, взять двенадцать рублей совершенно свободных денег? Я-таки хочу знать это!
Глебушкин приподнял слегка брови вверх, чтобы, как ему казалось, выразить недоумение сим вопросом. А господин Малкин меж тем продолжил:
– Что вы молчите, друг мой! Вы явно решили делать мне нервы? – Он поглядел на Глебушкина круглыми глазами и продолжил:
– Если бы я хотел лгать, я бы лгал своей мамы, как я рад быть на этом свете! Но поговорим сейчас за мои глаза! Я наблюдаю вас с этого стула уже пять минут и имею вам сказать, что у вас-таки есть ещё сердце. И оно даже бьется в мою сторону!
Глебушкин спал с лица, понимая со всей очевидностию, куда клонит посетитель, что тот тут же и обозначил, осторожно озираясь по сторонам, и заметив, что никто в конторе не обращает на него внимания:
– Я дам вам рубль, молодой человек. Помогите мне. Подправьте бумагу!
– Я нннне могу. – Прошелестел Глебушкин, вспоминая ужас, что пережил недавно из-за этой проклятой бумаги.
– Два. – Портной, как помнил его занятие по записям Глебушкин, наклонился ниже, приблизив к нему свое лицо. И ожидая ответа.
– Не могу. Прошу прощения, господин Малкин. Но, к моему сожалению, я не сумею вам помочь, иначе лишусь места.
– Четыре рубля! И вы будете помнить господина Малкина всю свою жизнь и ещё расскажете о нем детям. Что вам стоит, юноша?!
– Простите, великодушно. Но, к сожалению, я не стану давать вам ложных надежд. Извольте взять бумагу. – Глебушкин поднялся, решительно протягивая документ Малкину. Тот воззрился на него, прищурив один глаз. Спутница его возмущенно фыркнула. Проходящий мимо Демьян Устиныч покачал головою.
– Я не собираюсь касаться этой насквозь фальшивой рукописи. Я подам апелляцию!
– Как вам будет угодно. – Кивнул Глебушкин, покорно соглашаясь. – Но в таком случае пожалуйте расписаться в книге, что вы отказались взять постановление и станете оспаривать его.
И он протянул посетителю перо. Тот, кипя гневом, схватил его, обмакнул, выругавшись, в чернила, оставил на бумаге залихватский вензель и оттолкнул тетрадь от себя. Савелий проворно убрал решение суда в лежащую подле него картонную папку и ловко увязал на ней тесемки, отодвинув папку на край стола.
Малкин проследил за его движением, поднялся и произнёс с жаром, прикрывая глаза рукою. Будто стоял сейчас на сцене уездного театра:
– Вы режете меня без ножа! Так и знайте, что моя кончина останется за вашей совестью, упрямый юнец!
И, оглядевшись, он схватил свой котелок со стола, подцепил даму под руку и поволок ее из конторы. Выйдя из дверей, он неосторожно наступил на хвост Василию, какой, напившись молока в доме у генеральши, теперь вылизывал себе лапы, лениво поглядывая на посетителей.
Когда ботинок Малкина пал прямо на длинную шерсть его хвоста, Василий вскинулся, заорал дурным голосом, как и положено было коту в его положении, и отскочил к стене, но господин Малкин этого даже не заметил, увлекая даму свою за собою и посылая, на голову писаря и уездного суда вместе с ним, всяческие кары. Василий поглядел ему вслед. Посетитель ему не понравился. Как и его ботинки.
Когда контора опустела, и сторож Кузьма замкнул за всеми двери, показавши кукиш Василию, намеревающемуся войти, кот распушив хвост, гордо отправился в переулок, чтобы забраться в оную с помощью подвального окна, какое выкрашено было белой дешёвой краскою и никогда не закрывалось. Старая створка рассохлась от дождей и не примыкала к раме, оставляя зазор, который позволял гибкому телу Василия просачиваться внутрь без особых препятствий. В подвале конторы было душно и пахло мышами. Кот прошёлся, помахивая хвостом, по всем закоулкам в поисках серых нарушителей спокойствия и принялся подниматься по ступеням в зал самой конторы, где висел на спинке стула старый сюртук Демьян Устиныча, к которому так сладко было прижаться в минуты отдыха. Сюртук пах папиросами и сдобными булками из булошной Земляникина, что располагалась противу их конторы с левого угла серого доходного дома, принадлежащего купцу первой гильдии господину Ласкину Сергею Викентьевичу. Это Василий знал наверняка. Прогуливаясь лениво в лунных квадратах окон, какие славно расчерчивали пол своими ночными узорами, Василий легко взлетел на стол Демьян Устиныча. Прошедшись по нему, обнюхал кусок недоеденной им баранки, заглянул в стакан с серебряным подстаканником и ложкой, что сиротливо притулился подле чернильного прибора, понюхал остывший уже чай и огляделся.
Контора спала. Где-то тихо возилась и попискивала мышь, скреблась в стену, не решаясь выглянуть наружу и ощущая рядом присутствие своего главного врага. Но Василию охотиться сейчас не хотелось. Тёплое молоко, какое щедро плеснула ему генеральша своею белою рукою, приятно грело нутро, заставляя кошачьи глаза закрываться. Его клонило в сон, и он не стал ему сопротивляться. Спрыгнув на мягкий стул начальника конторы, обтянутый потрескавшейся старой кожей, ещё сохраняющей запах новых штанов Демьян Устиныча, кот потоптался немного на месте, покрутился вокруг себя и улегся, накрывшись пушистым своим хвостом и широко зевнул, показав розовый шершавый язык. Печи, топленные совсем недавно, ещё сохраняли приятное тепло, которое, и Василий это знал доподлинно, не окончится до самого утра. Он блаженно прикрыл глаза и заснул, сунув розовый маленький нос в густую шерсть своего пушистого хвоста. Ночь повисла над уездным городом, как повисает выстиранное и выжатое умелой хозяйкою белье, передавая воздуху свою чистоту, а от него перенимая свежесть и мягкость.
Тикали старые конторские часы, громыхал за стеною могучим храпом, будто каменьями, собранными в мешок, Кузьма, когда где-то далеко в передней заскрипела открываемая чьей-то осторожной рукою дверь. Раздались тихие шаги, которые, судя по звуку, отмечали прибытие далеко не одного человека. Лохматое ухо Василия против воли его поднялось и повернулось в сторону нечаянного звука. Шаркнул об истертые половицы пола чей-то ботинок, скрипнула вновь дверь. Дуновение ветра возвестило, что неясная опасность уже близко. Лобастая башка Василия тотчас вскинулась и, он, подчиняясь вековому чутью многих поколений своих предков, мягко спрыгнул со стула, прячась в тень широкого конторского стола.
Вошли двое. Василий ушёл далее в темь, чуть слышно зашипев. И его не услышали. Неизвестные гости, в которых кот безошибочно угадал давешных объявленных грабителей, очевидно добрались до конторы. Сейчас оне стояли посередь её зала и оглядывались, пряча лица за старыми тёмными тряпицами, что почти полностью скрывали их физиономии, оставляя свободными лишь глаза, которыми они и шарили сейчас по углам. Кот отменно видел все это в темноте.
Разбойники меж тем поглядели друг на друга:
– Где деньги, вы сказали? – Спросил один из них, тот, что пониже и покоренастее, охрипшим от нетерпения голосом.
– В сейфе. И нам с вами, любезный, повезло. Тут вообще-то редко ассигнации держат. Такие случаи по пальцам перечесть можно. Всё этот костыль старый себе забирает. – Ответствовал своему спутнику второй грабитель, тот, что был повыше его и телом посолиднее.
Он достал откуда-то связку ключей и шагнул к огромному железному шкафу, что подпирал завсегда угол в конторе и часто противно лязгал дверью, когда убирали по приказу Демьян Устиныча в него бумаги.
Василий следил, пригнув голову, что будет далее. Грабители, очевидно, его не замечали покуда, занятые своим прямым делом. Они готовились грабить. Кот фыркнул.
Высокий разбойник, встряхнув связку, приложил один из ключей к замочной скважине и принялся вертеть его, пробуя отомкнуть замок. Второй встал рядом, оглядываясь и замирая от каждого подозрительного звука. Василий, стоя неподвижно, следил за ними и даже приподнял от внезапно возникшего в нем азарта лохматую толстую свою лапу.
А это, пожалуй, поинтереснее будет, нежели охота мышиная! Разбойников выслеживать, оказывается, даже куражу больше. Такая крупная мышь ему ещё не попадалась! А тут сразу две!
В замке меж тем что-то щелкнуло, дверь заскрипела, и высокий разбойник приказал:
– Свету дайте!
Второй повозился с чем-то, доставая странный предмет из-под полы своего просторного плаща, в который был облачен по случаю плохой погоды, а также для похода "на дело", и будто бы из ниоткуда возник слабый свет. Кот пригнул голову, разглядывая. И вновь снисходительно фыркнул.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/elena-dukalskaya/pisar-glebushkin-71626924/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Елена Дукальская
Детективная ретроистория, случившаяся с молодым писарем Савелием Глебушкиным и затронувшая других обитателей уездного города N
Елена Дукальская
Писарь Глебушкинъ
Глава 1
День для волостного писаря двадцатилетнего Савелия Глебушкина начался из рук вон плохо. Он проспал. Давеча долго гулял при луне с зазнобою своею – дщерью хозяина лавки скобяных товаров Агапкина шестнадцати лет. Нет. Шестнадцать годов исполнилось девице, а не хозяину магазина. Отец ея, высокий лысоватый человек возрастом не определялся и был со спины как бы молод и строен, а с лица морщинист и несколько уныл.
С таким лицом он и встречал завсегда прилетающего на крыльях любви Савелия, который, изображая собою покупателя, бросал томные взоры на девицу, что помогала отцу в лавке, записывая товары, должников и сообщения от оных отцу. Девица именовалась Анною и лик имела прекрасный. Ланиты её украшал нежный румянец, коим она и сразила наповал юного писаря, разбив его сердце в один момент, когда явился он в лавку для приобретения скобы на дверь своей комнаты, какую снимал за недорого в старом флигеле, принадлежащем вдове вахмистра Петра Игнатьича Лебедева, женщине одинокой, бездетной, и по сему случаю привечавшей бедного писаря. И принимающей в нем доброе участие, как в родном сыне. Вдову именовали Ольгою Леонидовною.
Нагулявшись вволю с девицею в городском парке, Глебушкин явился домой, упал на кровать и, глядя, улыбаясь, в потолок, принялся вспоминать дивную прогулку. И мечтать уже о другой. Намечтавшись, он и уснул под утро.
На службе потому он клевал носом, едва не куная его в чернильницу, зевал и с трудом держал глаза свои открытыми.
Потому и случилась с ним та удивительная, трагическая, но вместе с тем и счастливая история, определившая его судьбу.
Утро выдалось в тот злополучный для юного писаря день серым и тоскливым. С зари шёл докучливый дождь, и в конторе сделалось малолюдно. И то слава Богу! Савелию до окончания сегодняшней службы предстояло переписать распоряжение волостного суда по случаю решения тяжбы меж вдовою купца третьей гильдии Пальц Софьей Карловной и проживающим у ней в доме портным Малкиным Семеном Львовичем. Дело было интересным, и Савелий, против воли зачитался. Купчиха, предоставив в распоряжение портного комнату, взяла с него слово жениться на ней, по истечении ея вдовства, коего она рассчитала себе сроком на два года. До этого срока Семен Львович проживал в сей комнате вольно, на правах близкого знакомца, починял и шил платье клиентам, от коих не было у него отбою, и плату, полагающуюся за прожитье, не вносил по обоюдному согласию сторон, как он позднее выразился.
По окончании срока их устного договора, жениться на Софье Карловне он раздумал, внезапно повстречав предмет более пылкой любви в лице одной из своих посетительниц, принесшей как-то на переделку салоп.
Сам ли салоп или дородность тела посетительницы внушили столь прекрасные чувства портному, но он теперь намеревался съехать из ранее гостеприимного к нему дома и перебраться к предмету своей новой любви.
Возмущенная неблагодарностию постояльца и его коварным вероломством, вдова требовала компенсации ея матерьяльных и душевных убытков на сумму в 12 рублей с полтиною. Что и было по особому распоряжению ей присуждено решением комиссии, какую возглавлял городской голова Зосима Лукич Таланцев.
"Вот всегда так" – думал Савелий, окуная перо свое в чернильницу и выводя ровные округлые буквы на бумаге. – "Никто любви понимать не хочет. Не знает ее убийственного жара, в коем и сгореть дотла бывает не жаль". Сам Савелий готов был из-за предмета своих чувств на многое, ежели ни на все. Вызови его кто, даже отец ея, на дуэль, пойдёт с радостию и за счастье почтёт пасть от его жестоких хладных рук с ея именем на устах. А здесь… 12 рублей компенсации… За ушедшие чувства… Какая пошлость!
А договорись они полюбовно… Кинься друг другу в объятья. Облобызай уста! Глядишь, и закончилось бы все добром. И решили бы все полюбовно. Полюбовно! Слово-то какое красивое. И в сердцевине своей имеет те же, стало быть, чувства, коим прозвание, обозначающее благородное биение сердца.
Глебушкин, пребывая в сих прекрасных думах, прикрыл глаза, а, когда открыл их, то понял, что лежит головою на столе своём и сладко посапывает. По краю стола бежал прыткий рыжий таракан, шевеля усиками. По весьма довольной морде таракана было заметно, что Глебушкин не сломал совершенно его планов, раскинув волоса свои по столу, аккурат на дороге у сей прыткой животины. Писарь, холодея от своей вольности и страшась совершать опрометчивые движения по отрыванию щеки своей от поверхности стола, огляделся, скосив глаза. В конторе никого не наблюдалось. Начальник его, Демьян Устиныч Зябликов, ругался на улице с дворником, тыкая того носом в крысу, что скоропостижно окончилась прямо на ступенях крыльца, и никто сим трагическим фактом не озаботился, в том числе и самое дворник.
– К нам люди ходят! Посетители ежечасно навещают, а тут такое! Почто не убрал вовремя, Аким?
Дворник почесал в затылке, подумал и ответил густым голосом, опуская глаза долу и покашливая:
– Так это… Я думал соснуть легла животная. Притомилась. Она же давеча, третьего дня от Васьки, кота нашего, все бегала. Спасалась. Да так прытко, поди ж ты, что даже на забор забралась, да по ему прямо в сад госпожи Прокопьевой, генеральши, грянулась. Только пятки засверкали. До чего ж, крысы, животины хитрые. И умные…
Прислушиваясь к сему диалогу, Глебушкин подумал, что генеральша, углядев этакое чудо у себя в саду, вряд ли бы разделила восхищение дворника животным миром. Он сам утром уже видал крысу на крыльце, и по ней до сих пор ещё прыгали блохи, так и не поверившие в безвременную гибель своего дивного источника питания.
– Осел! Остолоп! Заместо уборки, всякой гадостию любуешься! Да я тебя в околоток! Да я тебя! – раздались звуки ударов и скорбные стоны дворника, какому съездили по уху и оттаскали за волосья, сбив с головы фуражку.
Глебушкин вскинул голову испуганно, стряхнул сонный морок и принялся дописывать распоряжение, резво куная перо в чернильницу. Добравшись до фамилии городского головы, он не отказал себе в удовольствии полюбоваться ею. До чего ж хороша она! Таланцев! Всяк сразу поймёт, что с таким именем человек весьма важен, а тут он ещё и при должности. Стало быть, способен на многое! А как же иначе! Фамилию Таланцев абы кому не дают. Это вам не Ивашкин какой-нибудь. Или тот же Глебушкин! Избрали бы купца первой гильдии Зосиму Лукича в городские головы, кабы не фамилия? Да ни в жизнь! А, буде он по рождению своему, скажем, не Таланцев, а Бесталанцев? Умывался бы изо дня в день горькими слезьми, но должности ему не видать, как своих ушей.
Таков закон жизни ныне. Всяка судьба от родового имени зависит.
Глебушкин – вот фамилия мелкая, презрительная, и должность у него мелкая, глазу незаметная, хоть он и грамоте обучен. Даже гимназию городскую окончить ухитрился. И с похвальным листом! А толку-то! Так и сидеть ему до седых волос в оной конторе уныло и мечтать о кренделях небесных.
Дума сия так отяжелила голову Савелия, что он вновь клюнул носом, уронив его на стол, а после дёрнулся, взял себя в руки и дописал резво бумагу. Промокнул чернила тяжёлым пресс-папье, какое любил покачивать пальцами в минуты отдыха и мечтать о дальних странах, ибо оный предмет напоминал ему корабль. И, поднявшись, отдал написанное вернувшемуся после жаркого сражения с дворником начальствующему лицу. Демьян Устиныч бумагу принял и уложил на стол, не успев поглядеть, ибо за окном возникло какое-то движение. Что-то крикнул зычным голосом городовой, заглядывая в контору, и на пороге возник сам городской голова. Собственной персоною. Глебушкин вскочил, кланяясь. То же, но только с большей ленивостию, проделал и Зябликов, улыбаясь и принимая протянутую ему руку. Голова был приятелем его детских лет, и начальник держал себя с ним запросто, помятуя о счастливых юных годах обоих, когда лазали оне по окрестным садам, обирая яблоки. За что неоднократно и тому, и другому были кручены уши, а юный будущий голова даже получил заряд соли в не совсем открытое многим чужим взорам место. Вспоминали об этом оба охотно и часто, радостно смеялись, а Демьян Лукич даже и повизгивал от упоминаний былого беззаботного счастья.
Контора мигом наполнилась людьми. Голове предложили чаю с баранками и рябиновую настойку.
Тот ни от чего не отказался и с благодарностию тяпнул рюмку рябиновой, закусив румяной баранкою. Глаза его после сих возлияний сделались как бы стеклянны и подернулись поволокою. Он присел подле стола, скинув шубу свою на руки городового, какой только сглотнул, увидав, как содержимое рюмки исчезает в горле городского головы. Ему самому выпить не предложили, ибо был он сейчас на службе и при исполнении…
Глебушкин стоял, вытянув руки по швам и не знал, дозволено ли ему будет отлучиться по нужде или стоит подождать отъезда столь важной фигуры.
Важная фигура, меж тем, оглядела контору и покачала головой, указав рукой городовому и прочим выйти, а Демьян Устинычу остаться и присесть. Тот кивнул, а после сделал страшные глаза Глебушкину, и юный писарь осторожно исчез из конторы, отправившись в отхожее место. Со всей очевидностию выходило, что давним приятелям требовалось поговорить по делу, коего знать другим было не обязательно.
Оправившись и тщательно вымыв руки под водою, какая щедро текла из умывального крана, проложенного (благодаря тому же городскому голове) в контору водопровода, Савелий внимательно оглядел себя в старом зеркале, что прочно, вот уже несколько лет, висело над сим краном, и обнаружил у себя над губою как бы прыщ. Осознание сего несовершенства повергло его в душевное смятение. Ну вот! Не хватало еще, чтобы на встрече с Аннушкой он показался ей в подобном телесном уродстве! Наклонившись к зеркалу и разглядев себя со всем вниманием, Савелий вздохнул с облегчением, ибо это было не досадное проявление его молодости и резвости телес, а всего лишь крошка от той же баранки, какую он успел съесть до того, как уснул за своей конторкою.
Надо сказать, что Глебушкин, проспавши, не опоздал на службу лишь благодаря своей квартирной хозяйке, разбудившей его с всей материнской нежностию. И сумел явиться в контору почти вовремя. Но позавтракать и испить утреннего чаю уже не успел и, потому утянул баранку со стола своего начальствующего лица. Савелию очень повезло, что два других писаря отсутствовали по делам своим семейным, ибо его опоздания на службу на целый десяток минут никто не заметил. Демьян Устиныч сам ещё тогда не прибыл, а сторож, открывший писарю контору, вообще часов не наблюдал, и судя по малость помятой физиономии, сладко спал в своей комнатушке до появления молодого служащего лица, потребовавшего отомкнуть ему двери незамедлительно. Что и было сделано. Надо сказать, что столь вольное обращение начальника с ключами говорило не о безоговорочном доверии его ко сторожу, а лишь о том, что в конторе совершено нечего было красть, кроме перьев, чернил, бумаг и тех же баранок, какие Демьян Устиныч весьма уважал. И осознав однажды такое скромное положение вещей, тот и препоручил сторожу заведовать ключами, возведя его таким образом в должности на ранг выше. Сторож, именуемый скромно Кузьмою, был дальним родственником Демьян Устиныча, прибывшим в город из деревни для получения какой-никакой городской профессии. Но неожиданно открывшаяся в нем любовь к горячительным напиткам и игре в безик, несколько замедлила его карьерные устремления, о коих он, впрочем, похоже, совсем не жалел. Проживая в узкой комнатушке с печкой при конторе, он считал себя абсолютно счастливым человеком. А потому вновь отправился на покой, запустив тихого скромного писаря в помещение и справившись дежурным образом о его здоровье. Вот тогда Глебушкин и умыкнул баранку из связки, высоко висящей над полом, чтобы не достали мыши, соблазнившись ее аппетитным видом. Скинув свой кургузый сюртучок, вымокший под утренним дождём, и аккуратно разместив его на спинке старого рассохшегося стула, Глебушкин дожевал баранку, уложил перед собою листы желтоватой конторской бумаги, откинул крышку чернильницы, окунул туда перо и задумавшись крепко, неожиданно посадил на лист жирную кляксу. Испугавшись своего невольного проступка, он с живостию бывшего гимназиста, какому не раз доводилось получать за такое линейкою по пальцам, скомкал испорченный лист и, оглядываясь на дверь, не идёт ли кто, кинул его в конторскую корзину для бумаг.
В дальнем углу конторы внезапно заскрипела задняя дверь, и Савелий испуганно замер, пригнув голову ко столу. Он страшился привидений до зубовного скрежета. С трудом заставив себя оглянуться, он узрел в помещении, дурно ещё освещенном по случаю дождя и раннего утра, какое-то движение.
Дыхание его прервалось, молодой человек почувствовал, будто по спине прошлась чья-то холодная рука. Волосы зашевелились на его голове. И он начал мысленно набрасывать в уме прощальное письмо, обращенное к любимой Аннет, как он звал девушку, в своём воображении, уже представляя её своей женою. Сейчас он сразится со злой силою, что проникла без препятствий к ним в контору, положит свою молодую жизнь на алтарь победы с тьмою и навеки останется в памяти окрестных людей, своей любимой, а ещё строгого Демьян Устиныча, как герой. Схватив пальцами своими острое перо, чтобы использовать его в борьбе с приближающимся ворогом навроде меча, Савелий распахнул шире глаза, замахнулся уже было, чтобы сразить непонятную нечисть, но совершить ничего путного не успел. Ибо на колени его что-то нахально взгромоздилось, громко урча и постанывая.
Конторской кот Василий, толстый, щекастый и страшно полосатый, держа во рте своём убиенную им мышь, радостно сверкал чуть косящими к носу глазами, предлагая Савелию разделить с ним восторг от удачной охоты.
– Тьфу! Васька, шельмец, опять мне мышь приволок! – Савелий с досадою скинул тяжёлое тельце кота с коленей и отряхнул их от серой кошачьей шерсти. Кот, впрочем, ничуть не огорчился таким поведением своего старого друга, какого любил безмерно, а потому стремился угостить таким вот нехитрым кошачьи образом. Вскинув пушистый хвост свой от нескончаемой гордости собой, он поводил головой из стороны сторону, отчего мышиный хвост в его зубах скорбно закачался и медленно ушёл куда-то во тьму, прятать, очевидно, свой трофей.
Савелий проводил его глазами, улыбнулся и вновь поглядел на стол. Есть хотелось зверски. Но денег было в обрез, аккурат на калач, что он покупал в соседней булошной каждое утро, и, какой составлял в течение дня его завтрак и обед. Задарма в конторе наливали лишь чай, пахнувший старыми опилками и пылью, что предназначался для писарей. Сам Демьян Устиныч, сидя в своём, отделенном от помещения конторы кабинете, начинал день с кофею, какой, сваренный ему приходящим из соседней ресторации слугою, пил с видимой охотой, щурясь от удовольствия. Надо сказать, что пах сей напиток упоительно, вызывая у вечно недоедающего Савелия голодные нутряные спазмы. Баранка улеглась в его желудке весьма нетяжелым грузом, лишь раззадорив его молодой аппетит. Он тяжело вздохнул, повернул перо острым концом к бумаге и решился мечтать об Аннушке, чтобы не думать все утро о еде. Молодой человек осознавал, что мечта его о скорой женитьбе на предмете своей страсти бесплотна. Ибо на то требовались деньги. И немалые, коих у бедного молодого писаря отродясь не водилось. Все уходило на скромное прожитье. Потому, записывая решения волостного суда, он и принялся рассуждать мысленно о несправедливостях жизни и превратностях любви.
Стоя сейчас перед зеркалом конторского ватерклозета, юноша прислушался. Голоса городского головы и начальника конторы звучали отчего-то все громче. Оне будто бы спорили о чем-то. Савелий прислушался и вдруг услыхал с испугом голос Демьян Устиныча, обращенный, без сомнений, к нему:
– Господин Глебушкин! Извольте сей же час пойти сюда!
Толкнув дверь, на ставших непослушными ногах, он явился под очи начальника и, что ещё страшнее, пылающего гневом городского головы, держащего двумя пальцами лист, на коем ещё недавно Савелий начертал решение волостного суда.
– Это, что ещё такое вы тут понаписали, сударь? Извольте объясниться! – Демьян Устиныч ещё сохранял какое-то приличествующее случаю лицо, тогда как голова выразился гораздо проще. И понятнее:
– Ты что тут понаписал, прыщ мерзопакостный? – И сунул бумагу в самый нос Глебушкина, не успевшего даже оскорбиться на то, что его несправедливо, как он только что убедился, назвали прыщом.
– Это, какое-такое полюбовное решение, молокосос? Я сам там присутствовал! А двенадцать рублев с полтиною куды делись, негодяй?!
Савелий спал малость с лица, и уста его замкнуло от страха. Он не успел перечитать написанное собою, его как раз и отвлекло внезапное появление господина Таланцева в конторе, потому он и не ведал о своей ошибке, какая, судя по виду городского головы, сделается сейчас для него роковой.
– Не волнуйся, Зосима Лукич! Перепишет негодяй сейчас бумагу, да и будет все в порядке. Далее она пойти покуда не успела! – Демьян Устиныч облил Савелия холодом во взгляде и незаметно черканул пухлой рукою своею себе по горлу, без сомнений обозначая дальнейшую судьбу Глебушкина.
– И то хорошо, а то бы весь город прознал про то, что фамилия моя, оказывается, и не Таланцев вовсе!
Голова глядел в бумагу, зло сощурившись. Ехидная улыбка играла на его губах. А седые усы и борода, подстриженные руками дорогого цирюльного мастера топорщились от справедливого возмущения.
– И как же этот висельник тебя обозначил?
– Бесталанцев я у него! Бесталанцев, видите ли!
Демьян Устиныч шагнул к попятившемуся от ужаса Савелию и ткнул в него указательным пальцем:
– Вон пошёл! Отстраняю тебя от должности, мерзавец!! Так нашу контору опозорить! Мне теперь Зосиме Лукичу как в глаза глядеть прикажешь?! Вон! С белым билетом на улицу пойдёшь! Никто никуда на службу не возьмёт тебя, олуха!
Савелий от ужаса не знал, как оправдаться. Да и не выходило это оправдание. Сам был кругом виновен. Рассуждал да мечтал слишком много. Да все не к месту. А следом за мыслями и рука его действовала, подчиняясь им охотно.
Записала все, о чем он думал. И жизнь его теперь окончена. Навсегда. Остаётся лишь пойти к реке да и пасть в ея хладные воды, утопившись с горя.
– Ну уж больно ты крут, Демьян Устиныч. – Вдруг пожалел побледневшего писаря голова, с внезапно возникшею тревогою глядя на алебастровое лицо того и затуманенный взгляд.
– В участок его всего лучше, с запискою. Выпороть примерно. Да и будет с него. Меньше головой своею думать будет! Бросаться людьми в наши времена не с руки. Грамоту малая толика лишь разумеет. Да и те денег за службу требуют ого-го сколько. Этот-то у тебя, судя по виду его, не жаден.
– Да нет, не жаден. – Согласно кивнул головою начальник конторы, оглядывая Глебушкина, будто примериваясь к чему-то. – Мечтателен больно. Сверх меры даже.
– То-то я и гляжу, вся бумага конторская в завитушках. Почему я и внимание на неё свое обратил, когда говорили с тобою. Уж больно кудрява была. Все крендели небесные, поди на неё перенёс. – Зосима Лукич неодобрительно поглядел на Савелия, который стоял ни жив, ни мертв. Перспектива унизительного наказания почти убила его. Пороли его давно. Ещё в розовом детстве. Маменька своею рукою, за детские проступки. Но тогда было и не больно почти. Маменька его была ангелом земным, а по кончине своей, поди, сделалась и небесным – так был кротка и незлобива, и лишь по материнскому долгу своему решалась поднять руку на мечтательного сына своего.
В участке его, вернее всего, убьют до смерти. Ну, если и не до смерти, то все одно, сидеть и стоять не выйдет долго, и другие писари, прознав про такое, поднимут его на смех, что сделается ещё худшей судьбою, как, если бы его выгнали на улицу все с тем же белым билетом. Думая про такое, Савелий невольно всхлипнул, жалеючи себя.
– Верно твоё решение, уважаемый Зосима Лукич. Истинно, великий ты человек! Мыслитель, каких мало! Целый Спиноза, поди!
– Ну уж ты прямо обижаешь меня, Демьян Устиныч! Спиноза! В краску вон вогнал! – голова радостно улыбнулся, позабыв вовсе, что краску на его лице вызвало не обилие комплиментов, какие он посчитал справедливыми в отношении себя, а выпитая рюмка рябиновой, что разогнала ему кровь, придав некую молодцеватую розовощекость.
– А записку в участок кто писать станет? – Демьян Устиныч прищурил один глаз. – Писарей сегодня нету более, все по делам разбрелись.
– Как кто? А молодец этот у тебя на что? Сам же напишет ее! Сам и отнесет! – хохотнул голова своему остроумному решению, глядя на Глебушкина, какой от ужаса уже готов был грянуться без чувств.
– Садись, негодяй. Да пиши, что сказано тебе будет. Да радуйся, дурак молодой! Милостив Зосима Лукич к тебе оказался! Благодари его!
Савелий взглянул с отчаянием казнимого на городского голову, поклонился ему и вернулся на негнущихся более ногах за свой стол. Медленно опустился на стул, с тоскою обдумываю свою горькую судьбину, и неожиданно вспомнил, что к ужину квартирная хозяйка обещала подать чаю и пирог с визигою, какой всегда выходил у ней отменно. Он вспомнил тёплую улыбку женщины, что так напоминала ему материнскую, яркий блеск её ласковых глаз, перстень с голубым камнем, что всегда располагался на её указательном пальце и весело посверкивал, когда она придерживала крышку заварочного чайника, наливая Савелию чай. И тяжело вздохнул, представляя, что не сумеет более ничем этим насладиться. Ну, по крайней мере, сегодня наверняка. Быть может, что ещё и завтра. А также он вспомнил милого друга Аннушку. Их уговор о непременной встрече этим вечером, и решил, что стоит послать кого к ней, чтоб предупредили, что он болен и явиться пред ней не способен ввечеру никак.
Глубоко задумавшись, он не услышал, как Демьян Устиныч принялся диктовать ему, очевидно решив, что он настроен на работу:
– Подателю сей записки, Глебушкину Савелию… Как по батюшке тебя, я запамятовал?
– Яковлевичу… – Тихо произнёс юный писарь, с трудом вспоминая свое второе имя.
– Яковлевичу… Учинить наказание за проступок по службе…
– "Наказание" – подумал Савелий. – "Название какое, зловещее. Истинно злобное, когда пишешь его, будто ножом бумагу режешь, да лезвием водишь по ней люто. То ли дело – "награда". Весомое слово, тяжёлое. Добром от него веет, да радостию. Почему в жизни таких людей мелких, навроде него, писаря, все больше бед и наказаний, а не радостей тех самых да наград? Нет бы бумагу хоть бы какую придумали. «За добрую службу». А тут…
И Савелий вновь всхлипнул, утирая внезапно навернувшиеся на глаза горькие слезы. Он чувствовал себя приговоренным к смерти, какому самому доверили копать себе могилу. Да ещё собственною рукою.
– В виде… – В каком виде-то, Зосима Лукич? – Начальник конторы поглядел на городского голову, который вновь, но уже сам, дотянулся до графина, налил себе рябиновой, вопросительно поглядев на Демьян Устиныча. Тот отрицательно покачал головою. Таланцев тяпнул настойки, крякнул довольно, утер себе усы, а после посмотрел на спавшего с лица Савелия и сказал:
– Ну вот, по отсутствию двенадцати рублев компенсации в его писанине, десятка да ещё пары розог как раз и довольно будет. И не смертельно. И в ум быстрее войдёт.
– Так… Двенадцати розог для вразумления… И наставления ума. Пиши, чего замер? – Демьян Устиныч склонился над писарем, заглядывая наспех в бумагу.
Савелий выписал красиво букву "р" и замер, не умея более писать других букв никак. "Ну что за напасть такая" – подумал он. – "Буква "о" кругла да и проста в исполнении, а рука начертать её не спешит. Вернее всего, не может совсем. Вот буква "у", когда задумал он писать про двенадцать рублей с полтиною, почти совсем написалась было, да вылезла заместо её буква "п", какая явилась началом слова "полюбовно". Так, видать оно и осталось на бумаге, заместо слова "рублей", как было тому положено. Эх, не видать ему теперь прекрасной девицы Аннушки и женитьбы на ней, о какой он давно мечтает! Ну, почему все, что составить может счастие его, не даётся ему в руки никак, а то, что даётся, судьбу его ещё более усугубляет?
Вот не умей он писать… Не разумей грамоту вовсе, вон, как тот же дворник Аким, и не отправился бы сейчас в участок. Хотя незнание грамоты и основ законов человечьих, как то, что нельзя разглядывать всяких животин подлых во время работ по улице, не спасло дворника от наказания в виде оплеухи, а ещё более, похоже, его усугубило. Да и самому Савелию выпишут сейчас по первое число награду размером в двенадцать хворостин, да с полтиною, какой отродясь в его жизни ещё не бывало, как опять тому же дворнику, какой ходил о прошлой неделе в участок за то, что не удосужился убрать вовремя за лошадью той же генеральши Прокопьевой, какая переев ранних яблок, что угостили ея окрестные мальчишки, оставила позади себя при появлении на улице такое, что и словами не описать. Только лошадь оставила, а не генеральша. Поди ж ты, каким эффэктом обладают ранние фрукты, выращенные на просторах родной империи! Аким, по своей любознательности и необычной любови к наукам, долго восхищался таким природным явлением и проглядел торжественный выезд того же городского головы, колеса экипажа которого неосторожно запачкались о сие явление. После чего дворник и отправился к околоток приказом самого Таланцева.
– Написал? – Демьян Устиныч поглядел на бледного Глебушкина, почему-то начав по-отечески жалеть его. Тот кивнул, поднимаясь и дрожащими руками нащупывая свой сюртучок на спинке стула и натягивая его на юное тощее тело.
– Погодь. Роспись поставлю. – Зосима Лукич размашисто расписался на протянутой ему бумаге. Глава конторы промокнул подпись пресс-папье, посыпал песком, сдул его с закачавшегося в руках листа и протянул Глебушкину:
– Ну, ступай теперь. А после и свою бумагу о решении суда исправишь. Иди уже. Не мешкай.
Савелий не помнил, сколь долго он шагал до участка. Да и не шагал он вовсе, а так, тащился медленно, как калика перехожий. В участке было шумно. И накурено так, что хоть топор вешай. В этом дыму видно ничего не было, или это страх так затуманил взор писаря, но человека в форменной фуражке, какому протянул дрожащими руками бумагу, он не запомнил вовсе и лица его не разглядел. Очнулся лишь тогда, когда услышал:
– Это, уважаемый, ты обманулся. Не в ту дверь попал. Та, которая тебе надобна, шагов с десяток левее. Зелёные большие створы. И скоба витая.
Глебушкин кивнул печально и вышел, услышав напоследок:
– Не кручинься, господин хороший. Повезло тебе. Сам голова такую бумагу подписал!
Савелий слабо улыбнулся, посчитав сказанное неудачной шуткою, и вплыл во все том же тумане в высокие зелёные двери. И вновь ничего не видя, протянул бумагу стоящему против него человеку, отметив, что тот почему-то в сюртуке, а не в форменном мундире. Записка исчезла за стеклом. После чего перед глазами писаря возникло две синеньких бумажки, как он успел машинально прочесть, номиналом в пять рублей, две коричневых по рублю, а затем на широкий деревянный прилавок упала монетка достоинством в пятьдесят копеек. Глебушкин удивленно уставился на двенадцать рублей с полтиною, лежащие перед ним и поднял голову. На него смотрело молодое лицо с аккуратной светлой бородкой. Стекла пенсне сверкнули. Человек был одет в форму конторского служащего, а не полицейский мундир.
– Что это? – Савелий вытаращил на все увиденное глаза.
– Ваша премия, согласно приказу городского головы. За заслуги. Я прочёл все верно? Двенадцать рублей с полтиною?
Писарь машинально кивнул, не умея вздохнуть и не понимая, на каком он свете.
– Пожалуйте взять. Это ваше. Мои поздравления.
Глебушкин сгреб банкноты с дубовой стойки перед собой и вышел, не понимая, что произошло. Когда зелёные двери закрылись за ним, он повернулся и вскинул голову, удивляясь странному полицейскому участку, в коем окаемы скоб на дверях горят сусальным золотом. И увидал название места, шепча его дрожащими губами и роняя с головы своей писарскую фуражку. На широком очелье трехэтажного добротного здания горела надпись из пяти букв – "Банкъ".
Савелий поднял к глазам зажатую в кулаке бумагу и прочёл, холодея, записку, писанную собственною рукою за личной подписью господина Таланцева Зосимы Лукича:
"Подателю сей записки, Глебушкину Савелию Яковлевичу, назначить награду в виде премии за добрый поступок по службе размером в двенадцать рублей с полтиною, какую и выдать ему тотчас сполна. И без промедления. Сим приказ свой заверяю. Городской голова.." Далее шла размашистая подпись самого головы. Внизу листа располагалась синяя печать, проставленная служащим банка -" Выдано". После шло число и обозначение банка.
Савелий поглядел на небо. Дождь прекратился. И даже сквозь тучи кое-где проглядывало солнце. Фуражка валялась в луже, и на неё поглядывала острым глазом своим ворона, размачивающая в оной луже найденный где-то сухарик. Умная птица будто увидала сейчас, что Савелий опять ошибся в написании ответственной бумаги. Но в этот раз уже в свою пользу.
Примерно через половину года волостной писарь господин Глебушкин посватается к предмету своей любви – девице Анне и получит от нея положительный ответ. Жизнь его наладится.
А до городского головы Зосимы Лукича вскорости дойдут слухи о восхищении жителей города его щедростию, добротой и справедливостию. Он прослывет знатным меценатом, радетелем чаяний простого народа, и долго ещё станет почивать от того на лаврах, поминая иногда молодого уездного писаря, обеспечившего ему подобную славу, по матушке…
Но все это случится после… А покуда…
Продолжение следует…
Глава 2
Конторский кот Василий отличался нехарактерной для его сословия сметливостью. Будучи животиной, какая опыт свой получала в уличных жарких сражениях с окрестными представителями семейства полосатых, дворниками да дворовыми собаками, каких немало водилось на улицах уездного города, Василий раз и навсегда для себя уяснил одну простую истину – сколь бы ни хитер да жаден был его брат, лют дворник, да злы и зубасты всякие собачьи дети, все одно даже среди всей этой братии бывают исключения. Как тот же местный человек Аким, какого завели на улице в бытность ещё Василия котёнком, да держали, чтобы он мел улицу исправно, да убирал лопатою снег зимой, особливо счищая тяжёлую наледь подле самих домов, да открывая для Василия все потайные входы, что роет для удобства своего окаянная мыша, и тем самым прокладывал для кота легкий прямой путь к мышиному обустройству.
Вот он как раз был весьма добр к Василию, и даже, как бы это вернее сказать, несколько горд его умениями. Как отец, бывает, гордится достижениями сына своего, какого взрастил с колыбели, да научал всякому, чего и сам умеет и знает. И отрадою звучали слова того же Акима, какой погладивши Василия по лобастой башке его, часто напутствовал, указывая на прошмыгнувшую мимо серую мерзавку:
– Вот, Васька, занятие тебе! Гоняй её, окаянную, без жалости! Неча ей тут обретаться! Телеса вон какие наела, на конторских-то харчах. Крысу ты, гляди, заломал, а уж с этой-то мелочью подлой, без труда справишься!
Василий при таких словах завсегда гордился, топорща усы. Нравилось ему столь уважительное обращение дворника, ибо считал кот себя состоящим в конторе на довольстве официально, а потому, понимал о себе много, и от других требовал к себе уважения.
Вот и один из писарей, с таким мягким прозванием – Глебушкин – тоже обращался к Василию с поклоном. Едва подойдёт кот к его конторке, тот склоняется перед ним низко, руки протягивает, берет ими мягко да на колена свои сажает. И принимается за ухом чесать. А это самое главное у Василия место! Ухо его мягко да податливо, и на всякую радость тотчас отвечать готово.
Руки у Глебушкина сильны да умелы. И едва он начинает гладить Василию голову, да чесать ими за этим самым ухом, как внутри у кота тотчас рождается счастливый треск, что рвётся наружу, и остановить его он не в силах вовсе. Сидит себе на коленах друга своего, да трещит, томно щуря глаза. А другие бесполезные писари икотой смешливой заходятся да пальцами на Глебушкина показывают. А пальцы-то у них все в чернилах! Грязны так, что и глядеть нельзя. А самый главный над ими, Демьян Устиныч, бывало, кричать принимается. На того же Глебушкина:
– А ну, сымай блохастого с колен своих, Савелий. Нечего ему тут обретаться! У нас посетители круглый день. Его блохи на честных людей перескочут, позора потом не оберёшься!
– Так на меня ж не перескочили! – голос Глебушкина по обыкновению нетверд и дрожит слегка.
– Да тебя, Савелий, даже блоха не ест! Невкусен ты для неё, тощ больно! – смеется над бедным Глебушкиным другой писарь, тот, что малость постарше его да поувесистее. Зовут того писаря Лихоимцев, а имя у него чудное такое – Порфирий. Будто дверь какая от сквозняка скрипит. Щеки его румяны, словно яблоки, а руки пухлы да округлы. Но никогда он руками своими Василия не приголубит и за ухом не почешет, только все норовит ногою толкнуть.
– Убери Ваську отсюда, Савелий! Кому сказал! Тоже мне, нашёл друга себе! Он вчерашнего дня крысу придушил, да мышь изловил, а теперь по конторе шастает! Уноси за дверь сей же час! Да прибери после! Он на полах наследил.
Глебушкин вздохнул тяжело, взял Василия и понёс к дверям, потихоньку извиняясь перед ним, что обстоятельства вынуждают его предать их дружбу. Но Василий на него не обиделся вовсе. Оказавшись на улице, он узрел прямо перед собою сапоги городового, какие были смазаны жиром и пахли вкусно. Кот принюхался. А городовой давал последние наставления дворнику:
– Все запомнил, Акимка?
– Все, Арест Иваныч! В оба буду глядеть. Не сумлевайся!
– Ну, смотри. Ходят оне не по одному. Берут все, что плохо лежит. Даже метлу старую вон на соседнем участке умыкнули. Рож их никто запомнить не сумел или не успели. Так что всех чужих примечай, да мне чуть, что не так, докладывай.
– Рад служить, Арест Иваныч. – Дворник приложил руку к фуражке своей, у какой был поломан козырек, а более никаких других излишеств у ней наблюдалось.
Городовой кивнул ему важно да и потопал далее по улице нести свою тяжёлую, а, подчас, даже и опасную службу. Василий проводил его взглядом. Вот поди ж ты! Видать, всех тревожат разбойники, какие опять на улицах города народились. Плохо дело! Аким теперь будет строг, не сказать даже, суров. И улыбаться перестанет вовсе. Глаза его, чёрные и блестящие, сделаются холодны, а руки станут сжимать метлу навроде оружия. Ему теперь приказано следить за порядком в помощь городовому, да глядеть, чтоб лихоимцы всякие какой беды не учинили ненароком.
Василий тяжело вздохнул. Он страсть как не любил всяких злодеев, что отравляли жизнь всем, в том числе и ему самому. Ведь его теперь начнут гонять, будто он тоже к злодейству отношение имеет.
Да… Беда… Подумав такое, Василий вскинул гордо свой пушистый хвост, которым даже генеральша из соседнего дома любовалась, да и пошёл на её участок подобру-поздорову. Оттуда, он знал, выдачи нет. Генеральша Василия любила и неоднократно предлагала ему переехать жить к ней, заманивая тёплым молоком в глиняной миске да обрезками колбасы. Но Василий покуда не давался, показывая, всё-таки, что он кот с достоинством. И за колбасу, хоть и куплена она была в лавке немецкого человека Дитриха Шварца, где более всего вкусна, не продаётся.
*
День уже начал переваливать за свою вторую половину, а народу в конторе все не убавлялось. Особливо много было крестьян, какие старались уладить все дела свои с утра, чтоб успеть разъехаться по домам засветло. Работы было много. И Глебушкин, прибрав за котом, как ему было велено, уже умаялся писать бумаги, что засыпали его стол, будто снег улицу по зиме. То два мужика в распахнутых зипунах просили его устроить им долговую расписку да присовокупить к ней конверт, самый дешёвый, какой есть, чтоб уместить все чин чином. Дело было серьезное – один занимал у другого деньги да обязался отдать к рождеству, а другой желал иметь подтверждение этому заёму. После вдова почившего внезапно от грудной болезни аптекаря зашла получить решение волостного суда о присуждении ей разовой выплаты по утрате кормильца. Пришлось изымать это решение из папок, зачитывать ей, складывать аккуратно да передавать в руки. Она, прижимая маленький вышитый платочек к носу, вышла, благодаря его и сунув ему мелкую монетку за труды. Глебушкин мечтал уже о чае с калачом, а, быть может, даже о целом ситном. Ведь он теперь богат!
Разрешилось покуда все для него благополучно. Когда он, вернувшись из банка, пал, можно сказать, в ноги Демьян Устинычу и городскому голове, протягивая двенадцать рублей, да присовокупив ещё даденный ему полтинник, те утеряли разом дар речи, не зная, как выйти из сложившегося положения.
Но после голова, основательно смягчив былой гнев свой на Глебушкина несколькими рюмками рябиновой, вдруг прослезился от божеского провидения, узрел кургузый сюртучок того да худые руки, торчащие из коротковатых рукавов, и внезапно, изойдя жалостью, похлопал по плечу и наказал оставить все, как случилось, ибо сделать уже ничего нельзя, чтобы не уронить его, головы, авторитет. Глебушкин стоял, открывши рот от удивления, Демьян Устиныч тоже. Но возражать голове оне не посмели, так как тот этих самых возражений себе не терпел. Начальник конторы понимал, что завтра его приятель, придя малость в себя, о внезапной щедрости своей может пожалеть и передумать, и приказал своему молодому подопечному деньги покуда прибрать, но далеко не прятать. Все ещё может измениться. Глебушкин вздохнул тяжело и полез с ассигнациями в большой железный шкаф, что стоял в конторе в углу, и где хранились, по обыкновению, лишь бумаги. Деньги и прочие ценности Демьян Устиныч обычно забирал домой, пряча в свой собственный сейф, устроенный в его дому с особою хитростию. Потому воров он и не боялся.
На следующий день злополучные двенадцать рублей, должно быть, там так и лежали, и никто о них и не вспоминал покуда. Даже и сам голова. У него и без того было много дел.
Весть о появившихся разбойниках уже распространилась по городу, и Глебушкин с тоской думал, что, если те посетят ненароком контору и вскроют тайник, денег ему тогда точно не видать. Никогда. И милой Аннет тоже.
К вечеру становилось все сумрачнее, и Демьян Устиныч приказал даже зажечь на столах свечи. Близилось окончание рабочего дня конторы, когда в помещение, и без того покуда ещё полное, вступили новые посетители. Коренастый кудрявый господин в фетровом черном котелке и статная дама в салопе. Она поводила тонким изящным носиком, сморщив его так, чтобы это выглядело вполне пристойно и не слишком бросалось в глаза. В конторе к вечеру стоял тяжёлый дух от намокшей шерсти крестьянских старых зипунов и многочисленных пальто посетителей. Вошедшим тотчас же предложили присесть. Глебушкин встал и поклонился даме. Она благосклонно оглядела его, и голубые глаза её с поволокою странно блеснули. Глебушкину стало вдруг отчего-то не по себе. Её спутник, снявши котелок с головы своей, устроился на заскрипевшем стуле и представился, чуть склонив голову и явив миру лысину, обрамленную густыми кудрями, будто остров водами моря.
Оказалось, что это явился герой недавних злоключений писаря господин Малкин. Самолично. С дамою своего сердца. Он, чуть опустив лысину, посередь которой божеским, очевидно, провидением, умещалась одинокая, неизвестно как уцелевшая в жизненных сражениях прядь, закрученная мелким бесом, наклонился к Глебушкину, рассматривая тщательно переписанное оным недавно решение волостного суда с печатью и произнёс, запустив руку в негустую бородку:
– Молодой человек, гляньте сей же час в мои честные глаза и киньте в мою голову идею, где мне, при всём моем уважении к закону, взять двенадцать рублей совершенно свободных денег? Я-таки хочу знать это!
Глебушкин приподнял слегка брови вверх, чтобы, как ему казалось, выразить недоумение сим вопросом. А господин Малкин меж тем продолжил:
– Что вы молчите, друг мой! Вы явно решили делать мне нервы? – Он поглядел на Глебушкина круглыми глазами и продолжил:
– Если бы я хотел лгать, я бы лгал своей мамы, как я рад быть на этом свете! Но поговорим сейчас за мои глаза! Я наблюдаю вас с этого стула уже пять минут и имею вам сказать, что у вас-таки есть ещё сердце. И оно даже бьется в мою сторону!
Глебушкин спал с лица, понимая со всей очевидностию, куда клонит посетитель, что тот тут же и обозначил, осторожно озираясь по сторонам, и заметив, что никто в конторе не обращает на него внимания:
– Я дам вам рубль, молодой человек. Помогите мне. Подправьте бумагу!
– Я нннне могу. – Прошелестел Глебушкин, вспоминая ужас, что пережил недавно из-за этой проклятой бумаги.
– Два. – Портной, как помнил его занятие по записям Глебушкин, наклонился ниже, приблизив к нему свое лицо. И ожидая ответа.
– Не могу. Прошу прощения, господин Малкин. Но, к моему сожалению, я не сумею вам помочь, иначе лишусь места.
– Четыре рубля! И вы будете помнить господина Малкина всю свою жизнь и ещё расскажете о нем детям. Что вам стоит, юноша?!
– Простите, великодушно. Но, к сожалению, я не стану давать вам ложных надежд. Извольте взять бумагу. – Глебушкин поднялся, решительно протягивая документ Малкину. Тот воззрился на него, прищурив один глаз. Спутница его возмущенно фыркнула. Проходящий мимо Демьян Устиныч покачал головою.
– Я не собираюсь касаться этой насквозь фальшивой рукописи. Я подам апелляцию!
– Как вам будет угодно. – Кивнул Глебушкин, покорно соглашаясь. – Но в таком случае пожалуйте расписаться в книге, что вы отказались взять постановление и станете оспаривать его.
И он протянул посетителю перо. Тот, кипя гневом, схватил его, обмакнул, выругавшись, в чернила, оставил на бумаге залихватский вензель и оттолкнул тетрадь от себя. Савелий проворно убрал решение суда в лежащую подле него картонную папку и ловко увязал на ней тесемки, отодвинув папку на край стола.
Малкин проследил за его движением, поднялся и произнёс с жаром, прикрывая глаза рукою. Будто стоял сейчас на сцене уездного театра:
– Вы режете меня без ножа! Так и знайте, что моя кончина останется за вашей совестью, упрямый юнец!
И, оглядевшись, он схватил свой котелок со стола, подцепил даму под руку и поволок ее из конторы. Выйдя из дверей, он неосторожно наступил на хвост Василию, какой, напившись молока в доме у генеральши, теперь вылизывал себе лапы, лениво поглядывая на посетителей.
Когда ботинок Малкина пал прямо на длинную шерсть его хвоста, Василий вскинулся, заорал дурным голосом, как и положено было коту в его положении, и отскочил к стене, но господин Малкин этого даже не заметил, увлекая даму свою за собою и посылая, на голову писаря и уездного суда вместе с ним, всяческие кары. Василий поглядел ему вслед. Посетитель ему не понравился. Как и его ботинки.
Когда контора опустела, и сторож Кузьма замкнул за всеми двери, показавши кукиш Василию, намеревающемуся войти, кот распушив хвост, гордо отправился в переулок, чтобы забраться в оную с помощью подвального окна, какое выкрашено было белой дешёвой краскою и никогда не закрывалось. Старая створка рассохлась от дождей и не примыкала к раме, оставляя зазор, который позволял гибкому телу Василия просачиваться внутрь без особых препятствий. В подвале конторы было душно и пахло мышами. Кот прошёлся, помахивая хвостом, по всем закоулкам в поисках серых нарушителей спокойствия и принялся подниматься по ступеням в зал самой конторы, где висел на спинке стула старый сюртук Демьян Устиныча, к которому так сладко было прижаться в минуты отдыха. Сюртук пах папиросами и сдобными булками из булошной Земляникина, что располагалась противу их конторы с левого угла серого доходного дома, принадлежащего купцу первой гильдии господину Ласкину Сергею Викентьевичу. Это Василий знал наверняка. Прогуливаясь лениво в лунных квадратах окон, какие славно расчерчивали пол своими ночными узорами, Василий легко взлетел на стол Демьян Устиныча. Прошедшись по нему, обнюхал кусок недоеденной им баранки, заглянул в стакан с серебряным подстаканником и ложкой, что сиротливо притулился подле чернильного прибора, понюхал остывший уже чай и огляделся.
Контора спала. Где-то тихо возилась и попискивала мышь, скреблась в стену, не решаясь выглянуть наружу и ощущая рядом присутствие своего главного врага. Но Василию охотиться сейчас не хотелось. Тёплое молоко, какое щедро плеснула ему генеральша своею белою рукою, приятно грело нутро, заставляя кошачьи глаза закрываться. Его клонило в сон, и он не стал ему сопротивляться. Спрыгнув на мягкий стул начальника конторы, обтянутый потрескавшейся старой кожей, ещё сохраняющей запах новых штанов Демьян Устиныча, кот потоптался немного на месте, покрутился вокруг себя и улегся, накрывшись пушистым своим хвостом и широко зевнул, показав розовый шершавый язык. Печи, топленные совсем недавно, ещё сохраняли приятное тепло, которое, и Василий это знал доподлинно, не окончится до самого утра. Он блаженно прикрыл глаза и заснул, сунув розовый маленький нос в густую шерсть своего пушистого хвоста. Ночь повисла над уездным городом, как повисает выстиранное и выжатое умелой хозяйкою белье, передавая воздуху свою чистоту, а от него перенимая свежесть и мягкость.
Тикали старые конторские часы, громыхал за стеною могучим храпом, будто каменьями, собранными в мешок, Кузьма, когда где-то далеко в передней заскрипела открываемая чьей-то осторожной рукою дверь. Раздались тихие шаги, которые, судя по звуку, отмечали прибытие далеко не одного человека. Лохматое ухо Василия против воли его поднялось и повернулось в сторону нечаянного звука. Шаркнул об истертые половицы пола чей-то ботинок, скрипнула вновь дверь. Дуновение ветра возвестило, что неясная опасность уже близко. Лобастая башка Василия тотчас вскинулась и, он, подчиняясь вековому чутью многих поколений своих предков, мягко спрыгнул со стула, прячась в тень широкого конторского стола.
Вошли двое. Василий ушёл далее в темь, чуть слышно зашипев. И его не услышали. Неизвестные гости, в которых кот безошибочно угадал давешных объявленных грабителей, очевидно добрались до конторы. Сейчас оне стояли посередь её зала и оглядывались, пряча лица за старыми тёмными тряпицами, что почти полностью скрывали их физиономии, оставляя свободными лишь глаза, которыми они и шарили сейчас по углам. Кот отменно видел все это в темноте.
Разбойники меж тем поглядели друг на друга:
– Где деньги, вы сказали? – Спросил один из них, тот, что пониже и покоренастее, охрипшим от нетерпения голосом.
– В сейфе. И нам с вами, любезный, повезло. Тут вообще-то редко ассигнации держат. Такие случаи по пальцам перечесть можно. Всё этот костыль старый себе забирает. – Ответствовал своему спутнику второй грабитель, тот, что был повыше его и телом посолиднее.
Он достал откуда-то связку ключей и шагнул к огромному железному шкафу, что подпирал завсегда угол в конторе и часто противно лязгал дверью, когда убирали по приказу Демьян Устиныча в него бумаги.
Василий следил, пригнув голову, что будет далее. Грабители, очевидно, его не замечали покуда, занятые своим прямым делом. Они готовились грабить. Кот фыркнул.
Высокий разбойник, встряхнув связку, приложил один из ключей к замочной скважине и принялся вертеть его, пробуя отомкнуть замок. Второй встал рядом, оглядываясь и замирая от каждого подозрительного звука. Василий, стоя неподвижно, следил за ними и даже приподнял от внезапно возникшего в нем азарта лохматую толстую свою лапу.
А это, пожалуй, поинтереснее будет, нежели охота мышиная! Разбойников выслеживать, оказывается, даже куражу больше. Такая крупная мышь ему ещё не попадалась! А тут сразу две!
В замке меж тем что-то щелкнуло, дверь заскрипела, и высокий разбойник приказал:
– Свету дайте!
Второй повозился с чем-то, доставая странный предмет из-под полы своего просторного плаща, в который был облачен по случаю плохой погоды, а также для похода "на дело", и будто бы из ниоткуда возник слабый свет. Кот пригнул голову, разглядывая. И вновь снисходительно фыркнул.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/elena-dukalskaya/pisar-glebushkin-71626924/?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Елена Дукальская
Тип: электронная книга
Жанр: Исторические приключения
Язык: на русском языке
Стоимость: 49.90 ₽
Издательство: Автор
Дата публикации: 07.02.2025
Отзывы: Пока нет Добавить отзыв
О книге: Ретроистории (с продолжением) о приключениях незадачливого писаря Савелия Глебушкина и других обитателей уездного города N