Главная страница | Социальная психология | Свет, который есть в тебе

Свет, который есть в тебе
Гелия Харитонова
Перед молодой талантливой балериной Викторией Градовой открывается прекрасное будущее: ее ждет блистательная карьера. Но в дело вмешивается алкоголь. Его прикосновение поначалу ласково и дружелюбно, с ним все вокруг становится радостнее и ярче. Виктория жаждет праздника жизни, на который она и отправляется под руку с алкоголем: поначалу ее другом, а потом – ее врагом; поначалу ее сказкой, а потом – ее адом. С пьедестала, где ждали слава, красота, поклонники, она падает на самое дно: ее увольняют из театра, с балетом покончено. Оказавшись на дне, Виктория отталкивается от него и пытается выплыть.
Роман основан на реальных событиях. Точнее – на событиях жизни автора.

Гелия Харитонова
Свет, который есть в тебе

Предисловие от автора
В самом начале спешу сказать важное.
Этот роман основан на реальных событиях. Точнее – на событиях моей жизни: той, которая была до сего дня. Этот роман – её итог.
Это роман-благодарность.
Я шла к нему всею жизнью. Мне надо было родиться у такой вот мамы, иметь в предках такую прабабку и такого деда, хорошенько попить, покуролесить, наломать дров, разрушая свою жизнь. Я ходила по краю пропасти, балансируя, срываясь, летя на дно. Меня подхватывали – вытаскивали, поднимали, ставили на ноги.
Я встречала людей – разных: плохих и хороших, – и все они важны. Они вели меня, направляли. Ни один вздох, ни одно слово, ни один поступок не исчезают в мире бесследно. Всё оставляет свой след. Двигает хоть на капельку в ту или другую сторону.
Я долго шла под руку с алкоголем – поначалу моим другом, а потом – моим врагом; поначалу моим праздником, а потом – моим адом.
Я делала плохое, несла зло людям. И мне делали плохое. Мы предавали друг друга, обманывали, обижали, бросали.
Я просила прощения и прощала.
Я расточала и теряла.
Я отдавала, дарила.
Я находила, брала и сберегала в сердце.
Я обещала и снова срывалась.
Училась, менялась.
И наконец – я трезвая. Семнадцать лет живу без алкоголя.
Ещё несколько лет назад я не была готова писать об этом. Есть такая фраза, которая встречается у святых старцев: «Сердце человека обдумывает путь, а Господь управляет шествием его». Я поняла однажды, что написать этот роман – поручение мне. Я так считаю, так чувствую, так верю. И потому я осмелилась, смогла открыть рот, сказать и написать всё это. Это страшно, это осуждаемо: алкоголизм – стыдная болезнь, позорная.
Почти все герои моего романа так или иначе связаны с алкоголем – зависимые и созависимые. Здесь и женский, и мужской алкоголизм, здесь и путь к трезвости, и срывы в алкогольный ад, здесь и созависимость близких, и жизнь ребёнка в семье алкоголиков.
Мне жизненно важно было соткать этот ковёр. Все люди, все встречи, все провалы и взлёты стали нитями для полотна моего романа. Я хотела вплести туда, соединить моих дорогих живых и ушедших. Я сделала это для моих детей, моих родителей и той прабабки-колдуньи, о которой, наверное, никто не молился из-за всего зла, что она принесла людям. Этим романом я собирала свою жизнь. Я как будто излечивала своё прошлое. Сгребала осколки и золотой нитью склеивала чашу. С Божией помощью.
Я сделала это для всех, у кого есть проблемы с алкоголем, кто живёт и страдает рядом с алкоголиком. Кому кажется, что из этой пропасти уже не выбраться.
Я благодарна Богу, что этому роману позволено случиться. Что наконец теперь, на восемнадцатом году моей трезвой жизни, он родился. Что сложились все пазлы, сошлись все тропы, у меня появился голос, и я смогла его написать.
Он – про выход, про свет, про жизнь.
Я отправляю его в мир. На добро, на созидание. Дальнейший его путь уже не от меня зависит. Свою задачу я выполнила. Честно, от всего сердца, на совесть. Отпускаю. И сильно надеюсь, что он окажется полезным.
Я благодарна всем, кто так или иначе поспособствовал появлению этого романа.
И пусть будет благословенен каждый его читатель.
1 января 2024 года

ЧАСТЬ 1

Глава 1
В оперном нынче дают «Жизель». Вика решила отметить начало своей карьеры в родном театре просмотром этого спектакля – именно на него впервые привела её сюда мама тринадцать лет назад. Могли ли они подумать тогда, что Виктория Градова однажды будет принята в балетную труппу театра?
В антракте Ленка потянула Вику в буфет:
– Ну что, за сказку, которую ты сделала былью? За сбывшуюся мечту? Что тут лучше подходит – шампанское, коньяк?
– Не люблю коньяк, – Вика в нерешительности повела рукой, ещё не до конца соглашаясь с тем, что в театре можно выпить. Потом засмеялась: – Вообще больше шампанское подходит. Оно – праздник, радость, фейерверк. В каждом пузырьке.
Пузырьки врассыпную побежали по телу Вики, занимая все уголки и закутки внутри неё и заполняя их счастьем. Шампанское сразу расцветило всё вокруг: стали ярче огромные люстры, приветливее капельдинеры, прекраснее и без того замечательная музыка Адана, острее трагедия Жизели. Кажется, волшебные пузырьки коснулись рук дирижёра и ног танцовщиков, чудесным образом уменьшили загораживающую полсцены высокую причёску впереди и утишили раздражающие разговоры сзади. Даже Ленкино замечание про «неплохо станцевали, чистенько» не вызвало ничего, кроме умиления и снисходительной улыбки. Вика, не отрываясь, смотрела на сцену, по щекам текли слёзы. Они вообще на «Жизели» у неё всегда текли, причём не в первом акте, где Жизель сходит с ума от предательства Альберта, а во втором, в холодном царстве мёртвых виллис, которое пробивают горячая любовь Жизели и раскаянье Альберта. Но сегодня к слезам добавилось какое-то нереальное наслаждение, блаженство.
Дома Вика взахлёб рассказывала матери о своих впечатлениях, о спектакле, об артистах. Мать с дочерью, как прежде, сидели на кухне. Мама зажала в ладонях чашку чая и горящими глазами смотрела на Вику, а та, размахивая руками и изредка очерчивая ногой траекторию в воздухе или на полу, показывала какое-нибудь движение и тараторила:
– Ты помнишь Максимова, мам? Какой он был прекрасный Зигфрид, да? Какие вертел пируэты – загляденье просто. А Солор его? Как летал над сценой, разрезая пространство, ух! Сегодня Альберта танцевал – столько тоски, нежности. Он, конечно, постарел, не такой стремительный, как раньше. Но всё равно очень хорош. Вообще с радостью увидела на сцене старичков. Интересно было рассматривать новеньких. Завтра и мы с Кириллом будем уже в их числе. Жаль, не захотел он с нами идти сегодня в театр. Он пока в общежитии обустраивается. У него ж тут никого нет. Ну ничего, завтра увидимся. Ох, так боюсь, если честно, мам.
– Ну что ты, моя хорошая, – мать отставила чашку и подошла к дочери, обняла, заглянула в лицо. – Ты же лучшая. Вспомни, как тебя забирали пермские, что они говорили, а? Гляди-ка, не брали, не брали, а тут вдруг разглядели и с руками-ногами схватили. Так это когда было? Ты ж с тех пор ого-го как маханула, каких высот достигла! К тому же театр сам запрос на тебя сделал – на вас с Кириллом. По сути, он пригласил, вы идёте. Ну-у? Завтра начинается новый этап твоей жизни.
Назавтра Вика стояла возле балетной канцелярии за час до начала класса. Рядом с репертуаром висели списки с распределением. Новеньких расписали по классам. Мужские, женские. Нашла свою фамилию: Градову поставили к Софье Фёдоровне Саревской. Пробежав глазами, увидела, что есть класс и у Тамары Леонидовны Корзунь – её любимого педагога из хореографической студии. «Значит, она по-прежнему тут, ура! Надо непременно сегодня заглянуть к ней». У Кирилла класс начинался на час позже.
Улыбаясь, пошла готовиться к занятиям. Не спеша поднималась по ступеням на третий этаж. Иной раз останавливалась, закрывала глаза и втягивала ноздрями воздух. «Он точно такой же – запах театра. Прям ни капельки не изменился и не исчез. Как же хорошо! Вот я и дома». Чувство дома усиливало «здравствуйте», которое произносил каждый встречный, – в театре так принято: здороваются все со всеми, независимо от того, знаком тебе человек или нет. Впрочем, как и в училище: там тоже каждого посетителя приветствуешь, приседая в реверансе.
Очередное «здравствуйте» стало обгонять Вику справа и ускорилось, перешагивая через две ступеньки. Уже на следующем пролёте Вика рассмотрела профиль:
– Алла? Воробьёва? Ты, что ли?
– Градова? Точно ты! Ты когда приехала? Вот это да! В смысле, я знала, что ты должна к нам прибыть, но не знала когда. Обалдеть! Приве-е-ет!
Они обнялись и стали раскачиваться из стороны в сторону, уткнувшись друг в друга.
– Ты на чей класс идёшь? – Алла наконец оторвалась от Вики. – Хочешь, пойдём со мной к Тамаре Леонидовне? Она тебя очень ждёт.
– Меня поставили к Саревской. Но с Тамарой Леонидовной пойду поздороваюсь. Так рада, словами не описать!
Тамара Леонидовна стояла спиной к дверям, когда девушки вошли в класс. Она задумчиво смотрела в окно, положив обе руки на станок. На этом самом месте, у бокового станка, двенадцать лет назад стояли семилетние Алла и Вика.
– Лентяйки, каких свет не видывал! – выговаривала тогда Корзунь на родительском собрании, а матери Вики и Аллы сидели, понурив головы. – Вы понимаете, до чего они додумались? Во время адажио в конце станка, когда делаем с правой ноги и она идёт назад, сначала Вика держит рукой ногу Аллы, а когда поворачиваемся и делаем с левой ноги – Алла держит ногу Вики. Взаимопомощь, понимаете ли!
Возмущённые мамы дома выговаривали дочерям, те утирали хлюпающие носы – и всё продолжалось по-прежнему. До поры до времени. Пока до обеих, до каждой в своё время, не дошло, что балет – это тяжёлый ежедневный труд, и, если ты действительно хочешь танцевать, надо пахать, пахать и пахать.
В то время на балетном небосклоне взошла звезда Надежды Павловой – выпускницы Пермского хореографического училища. И конечно, все девчонки студии мечтали танцевать, как она, и учиться там же, где и она. Конкурс в Пермское училище был бешеный. Поступать туда можно было только после третьего и пятого классов. А потом – всё. Больше шансов не было, дверь в большой балет закрывалась. И мамы возили Вику с Аллой в Пермь. Но ни одну из них тогда не взяли. Ни после третьего, ни после пятого.
– Зазнались там со своей Павловой! – в сердцах говорили родители.
И девочки продолжали заниматься в студии.
Пока однажды в театр на гастроли с отчётным концертом не приехали учащиеся Пермского хореографического училища. Перед выступлением у них должен был быть класс и репетиция в том же зале, где занимались студийцы. Пермские решили прийти раньше назначенного времени и посмотреть на местных. Вика с Аллой, к тому времени уже одумавшиеся и прилежные, занимались на центральном станке. Туда нельзя было становиться самой – ставил только педагог, лучших. Этот станок был короче бокового, и помещались там обычно три-четыре девочки, не больше. Как только кто-то заходил в балетный зал, сразу был виден центральный станок.
Вика с Аллой учились уже в седьмом классе школы. По идее, большой балет для них был закрыт. К слову сказать, третья их подружка Ленка к тому времени уже бросила студию и с упоением занималась художественной гимнастикой.
«Пермь» увидела Вику и обалдела. Их педагоги ходили смотреть на талантливую девочку все три дня, пока шли гастроли. А уезжая, забрали её с собой. В училище «посадили» Вику на класс ниже, чтобы она успела нагнать программу. К окончанию училища Виктория Градова была одной из лучших. Гордостью и надеждой.
Родной театр ждал её, распахнув объятия.
Когда Вика уехала в Пермь, Алла осталась в студии и решила во что бы то ни стало доказать – Вике, педагогам, себе, всему миру, – что упорством и трудом можно достичь многого. Она не щадила себя и пропадала в балетном зале днями. Приходила задолго до урока, а когда он заканчивался, оставалась одна и раз за разом отрабатывала батманы, арабески, пируэты… Пока не входил кто-нибудь из танцовщиков по своему расписанию или сторож не проверял, кто забыл выключить свет. Уже все балетные в театре знали, что пустым зал не бывает: когда ни приди, увидишь там эту трудолюбивую и невероятно работоспособную девочку из студии. Знали об этом и педагоги, и художественный руководитель театра, и главный балетмейстер. Аллу стали занимать в спектаклях всё чаще, а после окончания школы взяли работать в театр. К моменту возвращения Вики Алла Воробьёва танцевала тут уже два года. Понятно, что она прошла тяжёлую, почти ежедневную школу кордебалета, но теперь исполняла вторые партии и уже разучивала сольные. В нынешнем сезоне Аллу Воробьёву ждала Маша в «Щелкунчике». Это уже было решено, и это было счастье, причём заслуженное.
«Щелкунчик» был выпускным спектаклем Виктории Градовой и Кирилла Жданова. И именно его педагог-репетитор Софья Фёдоровна Саревская смотрела из ложи Пермского театра, когда приехала в училище за этой конкретной парой. Конечно, все шесть лет после того, как пермские увезли с собой девочку из хореографической студии, в театре пристально следили за её судьбой. И, конечно, хотели заполучить обратно после окончания. Пара Градова-Жданов в училище считалась самой перспективной, за ней велась настоящая охота. В училище приехали представители от разных театров, которые подбирали в свои труппы артистов из выпуска. Предложения Вике с Кириллом сыпались одно заманчивей другого – с обещанием ведущих партий и решением квартирного вопроса. Но Вика всегда знала, что вернётся в родной театр. С Кириллом они были парой не только на сцене, но и в жизни, поэтому вопрос «куда» ребята обсудили и решили давно.
За время учёбы Вики в Перми они с Аллой не виделись ни разу и за первые четыре года не написали друг другу ни строчки. Ленка изредка упоминала Аллу в своих письмах, но поскольку сама уже бросила занятия балетом, то и писать ей про неё стало нечего, а Вика не спрашивала. Когда руководство училища решило принять Градову в число своих учащихся вне плана и заведённого порядка, она была на седьмом небе от счастья. Но радоваться во всю силу не могла. Вика чувствовала какую-то вину за то, что в Пермь едет она, а не Алла, что она как бы предала подругу, ведь эта была их общая мечта. Они много говорили об этом с мамой. И хотя Вика понимала и соглашалась с ней и педагогом Тамарой Леонидовной, что на самом деле её вины тут нет, так сложились обстоятельства, фортуна распорядилась и выдала Вике счастливый билет, однако ж легче не становилось. Мама поддерживала и утешала дочь, по-прежнему общалась с матерью Аллы и писала Вике все новости про подружку. Поэтому, когда Аллу взяли на работу в театр безо всякого училища, Вика узнала об этом сразу и была очень рада за неё. И за себя, сказать по правде. Свалился наконец камень с души, она вдохнула полной грудью, собралась с духом и написала Алле первое письмо за четыре года.
Ответа долго не было. Алла не спешила с ним. Она была очень обижена, когда Вика уехала в Пермь. У них даже проститься толком не получилось: у Вики духу не хватило поговорить с подругой, а Алла не могла совладать с обидой и гневом: «Почему она, а не я? Почему не мы обе?» Она плакала и плакала. Ей казалось, что вся несправедливость мира обрушилась на неё. Хотела бросить балет вслед за Ленкой. Той, когда Вика уехала, вовсе расхотелось заниматься в хореографической студии. И так-то особого желания не было – за компанию больше ходила. А тут езди каждый день туда-обратно на троллейбусе, с пересадкой на трамвай, да ещё в любую погоду, да ещё одной… «Да ну его, была нужда», – решила Ленка. И Алла осталась без подружек. И хотя где-то в глубине души понимала, что Вика не виновата и сама она, наверное, выпади такое счастье на её долю, поступила бы так же, но общаться с подругой, как прежде, уже не могла. С помощью Тамары Леонидовны Алла сумела эту злость перенаправить в другое русло – на более усердные, если не сказать изнурительные, занятия балетом. Она хотела доказать всем, что не лыком шита и добьётся своей мечты сама.
Шло время, острота боли от произошедшего притуплялась, а успехи затягивали рану. Алла даже завела блокнотик, в который заносила все свои достижения и ставила плюсики: вот у неё получилось отточить сложное движение, которое никак не давалось, а вот поставили в спектакль на что-то посерьёзнее, чем неподвижно замереть у арфы в «Аиде». Это был её блокнот успеха, её личная доска почёта.
Когда из почтового ящика выпало письмо от Вики, Алла как будто заново испытала ту боль. Но она на удивление быстро прошла, и девушка почувствовала какую-то гордость, что ли: и потому, что Вика написала всё-таки – и написала первой, и потому, что Алла сумела своим трудом и волей достичь того, что, как она считала, Вике просто само в руки приплыло. Видимо, вот это некое превосходство, пусть и крошечное, не позволило Алле ответить на письмо тут же. Она помурыжила бывшую подругу ожиданием и написала ей только через месяц.
Завязалась переписка. Сначала суховатая и немногословная. Но каждое письмо становилось всё длиннее, живее, подробнее. Алла оттаяла, она уже знала и про Кирилла, и про то, какой он красавец и классный танцовщик, и про их отношения с Викой. Так они переписывались эти два года. Больной темы в письмах не касались. Личной встречи пока не произошло – не получалось как-то. Да и обе её несколько страшились, потому что одно дело – письмо написать, а другое – в глаза посмотреть.

Глава 2
Они напились. Причём в стельку. Все трое: Алка, Ленка и Вика. По-другому и быть не могло. Снять вот это многолетнее недопонимание, обиду и вину, хоть и припорошённые примирением, можно было только так. Девчонки были юны, неопытны, их никто не учил разрешать конфликты. Редко кто из родителей заботился о душевном мире своих детей: накормлены, обуты-одеты, крыша над головой есть, даже кружки-секции имеются, что ещё надо? Зато Ленка к своим восемнадцати годам постигла: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». У неё уже имелся опыт решения проблем «через стакан», поэтому она всё организовала. Она знала о переживаниях Вики, и ей очень хотелось, чтоб девчонки помирились окончательно, а для этого нужно было выговориться, выругаться, попросить прощения и, скорее всего, поплакать. В подпитии это сделать легче. Алкоголь – друг, он поможет. Он всегда помогает, это она уже знала.
Ленка пригласила Вику и Аллу в гости – «отметить воссоединение». Её драчливые родители в очередной раз устраивали свою жизнь. Младшую сестру Ольку оставили Ленке и укатили в Куйбышев: сначала психанувшая мать, за ней – раскаявшийся отец. Ленка, в свою очередь, сплавила Ольку к бабушке, которая жила через четыре дома от неё, и устроила себе вольницу. Заради подруг и их счастья она решила потратиться.
Вообще Ленка не бедствовала: она классно шила, причём хоть что – от трусов до куртки. Могла и аляску сварганить, если сильно попросить и хорошо заплатить. Все студии, кружки и секции давно пошли побоку: в девятом классе швейное дело захватило её целиком и полностью. Ей нравилось придумывать, рисовать, чертить, распарывать и резать, соединять и перешивать. Она не стеснялась напяливать на себя всякие несуразные самодельные вещи, плевать хотела на мнение других, ходила со «стогом сена» на голове, в собственноручно вываренной джинсовке, брезентовых штанах-«бананах», перешитых из отцовских. Шила и перешивала она не только себе. Естественно, во времена дефицита на Ленкин талант был спрос как никогда. Особенно классно ей удавалось «косить под фирму?», нашивая на свои изделия самопальные лейбаки, какие-то этикетки, приделывая клёпки и кнопки. А по качеству строчки было и не отличить.
У Ленки был парень, Олег. Он работал на радиозаводе и там промышлял тем, что запаивал в полиэтилен пакеты с надписью Marlboro, Wrangler, Levi’s, Lee, Montana. Эти пакеты с изображением ковбоя или девушки в джинсах на фоне красивого автомобиля были жутко модными, раздобыть их можно было у цыганок или спекулянтов. Стоили они пять рублей. Если ты появлялся на людях с таким пакетом в руке, то сразу вырастал в глазах сверстников и выглядел крутым. С монтанами и вранглерами ходили подолгу и берегли их как зеницу ока, заклеивали появляющиеся дырки изнутри, и пока на облезлом пакете угадывалось фото, его можно было носить. Ленка с Олегом смеялись над советами, напечатанными в журнале «Крестьянка», как прогладить ручки пакета утюгом через газету, спаивая места разрыва. Понятное дело, такая «спайка» спасала пакет на пять минут. Чаще всего эти заграничные красавцы были витриной – основная нагрузка падала на обычный полиэтиленовый мешок с ручками, который вставлялся внутрь монтаны. Находчивые умельцы на радиозаводе придумали круче: они запаивали их на специальной спиртовке в полиэтилен с двух сторон – так срок службы заграничного красавца увеличивался в разы. Запаять на радиозаводе стоило сто граммов спирта. Спирт был внутризаводской валютой, особенно ценной во времена антиалкогольной кампании Горбачёва. У Олега с Ленкой запасы такового имелись и регулярно пополнялись.
Этим-то спиртом Ленка и решила угостить подруг. Разведённым, само собой. Тут главное – угадать с соотношением воды и спирта, но они с Олегом уже натренировались. Для приличия и красоты можно закрасить вареньем. Но это уже на посошок, если что. Ещё у Ленки была бражка, которую ставила её бабушка, – звалась она домашним шампанским. На первый взгляд и глоток, напиток был безобидным и лёгоньким: для девчонок в самый раз.
Сначала хотели устроить вечеринку с пацанами: Ленка будет с Олегом, Вика придёт с Кириллом. Но Алла была без пары, да и цель у встречи была другая, поэтому Ленка объявила девичник. В понедельник в театре выходной – его и наметили.
Вика пришла первой. Лишь переступив порог Ленкиной квартиры, тут же окунулась в детство. Что-то тёплое обняло за плечи и не отпускало. Она с размаху плюхнулась на один из матрасов, который лежал прямо на полу вместо прежнего дивана, провела рукой по самовязанному пледу. Напротив расположился ещё один матрас под таким же пледом. В углу по-прежнему стояла швейная машинка – ножная, типа «Зингер», и Вике всё так же хотелось подойти к ней и нажать на тяжёлую ажурную педаль. Из магнитофона на полу рыдал Константин Никольский: «Я сам из тех, кто спрятался за дверь. Кто мог идти, но дальше не идёт…» Подвывая ему: «Кто мог сказать, но только молча ждёт. Кто духом пал и ни во что не ве-е-ерит», – Ленка прикатила из кухни столик на колёсиках. На нём громоздился смешной пузатый графин с закуской. Вика вопросительно уставилась на графин. Его важный вид, Ленкино жилище и сама Ленка с дымящейся сигаретой в углу рта и прищуренным от дыма глазом создавали какое-то весёлое настроение, радостное предвкушение праздника. Вика заливисто рассмеялась и тоже закурила:
– Вот странная штука. Всегда раньше задавалась вопросом, почему балетные, которым так важна дыхалка, курят. Теперь вот сама курю. А помнишь, как курила в классе Тамара Леонидовна? Начнёт, главное, как бы у входа, постоит из приличия недолго с прикуренной сигаретой у дверей – типа «я не курю на вас». Но потом непременно будет ходить по классу и дымить. Ещё и подойдёт, ногтями двух указательных пальцев вопьётся одновременно тебе в зад и икру поднятой ноги, а зажатой во рту сигаретой, вот как у тебя сейчас, будет пыхтеть в лицо… – Вика подтянула к себе одну из трёх пепельниц, скучившихся возле второго матраса, и стряхнула в неё пепел. – Мы, кстати, виделись с ней уже в театре. Так расплакались обе, расчувствовались. Долго поговорить не получилось – времени не было. Я думала после класса зайти ещё раз, но мы пошли гулять с Кириллом: город ему показывала, в общагу к нему заглянули. Ничего устроился, но, может, ненадолго, и скоро к нам переедет. Мама хочет с ним познакомиться.
Когда на магнитофоне допели до «Слепили бабу на морозе: руки, ноги, голова», в дверном проёме комнаты показалась голова Аллы.
– Ну у тебя, Лен, как обычно: двери не закрываются, заходи и бери, что хочешь. Привет курильщицам! – И Алла протянула торт «Полёт».
– Ты с ума сошла? Какой торт? – Вика деланно возмутилась.
Позавчера в театре они с Аллой обменялись только парой фраз на лестнице – всё перекрыла встреча с Тамарой Леонидовной: шумная, радостная. Дальше они разошлись по классам и уже не виделись. До сегодня.
– Да нормально. Завтра в классе всё сгорит. Раз в кои-то веки можно. Ты ж помнишь, какой он вкусный: безе, орехи? Как тут отказаться?
Розоватая жидкость из пузатого графина пилась на удивление легко, как компот. Никакого опьянения не наступало, просто хорошело и хорошело. Девчонки без умолку вспоминали годы занятий в хореографической студии, забавные случаи, смешные истории, трогательные моменты. Стоило одной, погрузившись в воспоминания, замолчать, как тут же в освободившуюся паузу другая хватала за руку, как бы принимая эстафету, скорее выкрикивала «А помнишь?» – и вечер памяти продолжался.
Ленка наполнила графинчик, а Вика мечтательно вспоминала о том, как после урока в балетном зале бегала со всеми девочками в фойе в туалет – умыться, попить – и задерживалась дольше всех. Представляла, что театральное фойе – это сказочный дворец. Тихая и величественная роскошь завораживала. Золотая лепнина, роскошные люстры, блестящий паркетный пол, мраморная лестница с ковровой дорожкой по центру… До спектакля ещё два часа. Кругом тишина. Полумрак. Огромные зеркала. Ты бежишь к одному из них издали, и оно уже видит тебя, отражает, здоровается с тобой. Прыгаешь к нему в гран па де ша – шире шага быть не может – и приседаешь в грациозном реверансе. Делаешь вращения, перекидные прыжки – хоть сколько: места много, и оно всё твоё. И никто тебя не видит. Или видит? Фея с волшебной палочкой. И вот ты уже в великолепном платье, с красивой причёской, под руку с принцем спускаешься по красному ворсу ковра встречать гостей. Присаживаешься с ними на бархатную банкетку, обмахиваешься веером, ведёшь светскую беседу…
Вика приосанилась, повернулась на матрасе в полуоборот к Алле и кистью руки изобразила веер.
– Красиво говоришь, тебе б романы писать, а не танцевать. – Алла поднялась и постаралась перекрыть лёгкий укол предыдущей фразы: – А помните, когда к нам на гастроли приезжали Годунов, Лиепа, Семеняка? Не было свободных мест в зале. Мы набивались в осветительную ложу и гроздьями свисали над сценой, стараясь рассмотреть их стопы, руки, но главное – лица, так близко и такие живые. Однажды я думала, что прям вывалюсь на сцену к их ногам. У меня, кстати, и автографы есть. Помню, подошла с программкой к Годунову, протягиваю для автографа ручку, а сама от него глаз отвести не могу – такой он красивый, волосы эти светлые длинные, высокий, улыбается. Ну, он расписался, возвращает программку обратно, а ручкой мне по носу щёлкнул. Так я счастлива до неба была, ручку эту хранила как талисман. Помните, тогда ещё фильм с его участием вышел – «31 июня»?
Ленка перед зеркалом поправила гнездо-начёс на голове:
– Я помню только, как мы чертят в «Черевичках» танцевали. Во, у меня такой же парик там был, как моя прича сейчас. А морилка эта, жижа коричневая, которой мы намазывались? Смыть же только под душем можно было. И такая она была вонючая… Вообще после нормальных спектаклей мне не хотелось смывать грим. Так и ходила бы – красиво же, мне казалось. Помню, эти ресницы накладные продавали, можно прям в театре их купить было: синие, чёрные. Два рубля стоили. Я и купила. И на дискотеки так ходила. Только клей у меня быстро закончился, жалко… А костюмерная? О-о-о, это сказка. Это царство пачек и шопенок, парчи и бархата. На костюмах с внутренней стороны ручкой были подписаны фамилии балерин, которые в них танцевали…
Тут Ленка внезапно отставила в сторону стакан и на полуслове нырнула в шкаф, который был прикрыт дверью в комнату и потому не сильно заметен. Спустя минуту она вытащила оттуда пачку. Настоящую балетную пачку. Белую. Вернее, полупачку, потому что лифа у неё не было – только юбка и трусы с рюшами. Алла с Викой открыли рты и уставились на Ленку.
– Ты ее спёрла?
– Прям. Я её сшила!
– Ты не могла её сшить. Это невозможно!
Они кинулись пальцами перебирать и пересчитывать слои, нащупали в средней оборке стальку – тот самый обруч, за счёт которого пачка и держится. А перья эти сверху!
– Нет, не могла ты, Ленка, дома такое сшить. Колись давай.
– А как тебе удалось вынести её из театра?
Но Ленка не сознавалась, только хитро улыбалась:
– Ну что, кто примерит? А кто на улицу сейчас в пачке выйдет? Слабо?
– Ага, и станцует в ней во дворе. Я! – Вика выхватила пачку у Ленки, держа её неуверенными руками, переминалась с ноги на ногу, собираясь поднять одну из них, чтобы засунуть в трусы с рюшами. – И знаете, что станцую? Арлекино. Помнишь, Алл, во втором классе ты поставила мне танец под эту песню Пугачёвой? Прямо как настоящий балетмейстер ты была. Придумала, муштровала меня. Ругалась даже, как взрослая. С этим танцем я, конечно, прославилась на всю школу. Все мальчики в меня влюбились, в кино приглашали, морожку покупали. Меня потом не один год запихивали во всякие школьные и районные смотры. И до такой степени мне тогда надоела и эта песня, и этот танец, и…
– И я, – закончила фразу Алла.
Вика в этот момент уже просовывала ногу в трусы. На словах Аллы она замерла, открыла было рот, но тут её от возмущения и обиды повело в сторону, и, не выпуская пачки из рук, она рухнула на пол.
С этого момента Вика не помнит ничего. Мама рассказала, что дочь пришла домой в три часа ночи. В пачке. В пачке, надетой прямо на джинсы. С какими-то гусиными перьями в волосах и цветами в руках. На вопрос «Где ты была?» отвечала: «Я живу на Бажова». Напевала трагический музыкальный отрывок из «Лебединого»: «Там та-да-да-да-дам та-дам та-да-да-да-да-дам» – и махала крыльями. Большего добиться было невозможно. Снять пачку – тоже. В ней и увалилась спать.
Впоследствии Ленка на все расспросы Вики о подробностях дальнейшей гулянки отмахивалась: мол, напились все трое – видимо, домашнее шампанское дало в голову всем одновременно. «Ничего не помню, отвали и вообще гони пачку». «Обиделась, – подумала Вика. – Из-за пачки, я ведь её ухайдакала. А может, они с Алкой спецом договорились не рассказывать мне ничего – в отместку?» Вика больше ничего не выясняла, но заметила прохладцу в отношениях с Аллой. Из-за пьянки, наверное, или… Она была неявной – скорее, как бы угадывалась. Эта неочевидность была неприятна Вике: всё-таки многолетний «пермский след» никуда не делся.
И вот на эти сомнительные дрожжи Ленкиного шампанского подоспел «Щелкунчик». Градову и Воробьёву поставили репетировать партию Маши. Обеих.

Глава 3
Таня опять осталась в группе последней: всех детей уже забрали родители. Воспитательница Елена Валерьевна взглянула на часы: 18:45. Видимо, опять ей придётся вести девочку домой… Не хотелось бы. Но пока есть ещё пятнадцать минут до конца смены. Вдруг кто-нибудь за ней придёт. Бедный ребёнок. Надо ж было в такой семье родиться…
Таня сидела на полу в игровом уголке и возилась со своей любимой игрушкой – деревянным солдатиком с нарисованными на пол-лица большим ртом и зубами. Из его головы торчала резинка – видимо, чтобы за неё можно было подвешивать игрушку, например, на крючок или, может, на ёлку. Елена Валерьевна не знала, откуда и как давно появился в группе этот Щелкунчик – принёс кто-то, но давно заметила, что он любимец Тани. Хотя, как казалось воспитательнице, ничего красивого в нём не было: большеротый уродец, да и краска с него уже облезла в некоторых местах. Но вот же нравился он Тане. «Надо поискать дома книжку со сказками. Там есть “Щелкунчик и Мышиный король” Гофмана. Принесу и почитаю детке, когда она вот так в следующий раз будет ждать своих родителей-алкашей».
– Семь часов. Давай, Танечка, одеваться. Опаздывают твои мама с папой. Пойдём им навстречу, – Елена Валерьевна потрепала девочку по светловолосой коротко стриженной голове. – Пойдём-пойдём.
Таня подняла на воспитательницу грустные серые глаза, а Щелкунчика зажала в ладошке и прижала к груди.
– Хорошо, можешь взять Щелкунчика с собой, – разрешила Елена Валерьевна и, увидев непонимающий взгляд девочки, пояснила: – Этого солдатика зовут Щелкунчик. А ты не знала, да? Щелкунчиком он называется потому, что щёлкает орехи, поэтому у него такой большой рот и зубы. Только завтра принеси его, ладно? А я возьму книжку и почитаю вам перед сон-часом сказку про Щелкунчика.
Грусть у Тани тут же улетучилась, и девочка радостно побежала в раздевалку. Переобув сандалии, положила игрушку в карман вылинявшего и давно не стиранного платьица и прижала её ладошкой. В этот момент входная дверь распахнулась, и на пороге появился шатающийся Танин отец. Для надёжности он ухватился за косяк и мутным взглядом обвёл раздевалку.
– О, доча, ты уже тут? Оделась? Пошли.
Елена Валерьевна в нерешительности остановилась в проёме между группой и раздевалкой. По идее, отпускать ребёнка с родителем в нетрезвом состоянии она не могла, но и не отдать ему девочку сейчас было чревато пьяным скандалом. Поэтому, секунду подумав, она произнесла:
– Мне как раз в вашу сторону, а я не успела Танечке дорассказать интересную историю. Давайте я вас провожу?
Отец описал рукой полукруг в воздухе, кивнул тяжёлой головой и начал разворачиваться на выход.
– Сейчас только ключи возьму. Погоди, я мигом, – шепнула воспитательница Тане и направилась за сумкой. – Надо же двери запереть.
На улице девочка доверчиво вложила ладошку в руку Елены Валерьевны, а второй держалась за карман, в котором лежал Щелкунчик. Отец шёл впереди неуверенной походкой. Все его силы сейчас были подчинены одной цели – дойти, поэтому на дочь он даже не оборачивался. По дороге Елене Валерьевне пришлось на ходу вспоминать историю Щелкунчика и рассказывать Тане:
– Ты же знаешь, что самый любимый и волшебный праздник – это Новый год? Он зимой. Тогда ко всем детям приходят Дед Мороз со Снегурочкой и дарят подарки. У нас в садике через три месяца тоже будет утренник. Будет красивая ёлка, подарки. Да. Так вот, жили-были брат и сестра. Они тоже очень любили Новый год, только у них он назывался по-другому – Рождество. И ждали подарков. Подарки обычно прятали под ёлку и пускали к ней детей вечером перед Рождеством. И вот все дети разобрали подарки, и тут девочка, её звали Маша, увидела Щелкунчика – такого же, как у тебя, – Елена Валерьевна с улыбкой опустила голову к Тане, а та с восторженно-испуганным взглядом ещё крепче ухватилась за игрушку через ткань платья. – Маше он сразу понравился, а вот её брату – нет, и он тут же выломал Щелкунчику пару зубов, когда хотел расколоть твёрдые орехи. Маше стало жалко Щелкунчика, она забрала его к себе, погладила по головке, покачала на ручках, а потом стала его укладывать спать в шкафу с другими игрушками. Наступила ночь. Волшебная ночь. Маше не спалось: она переживала за Щелкунчика. Вдруг послышался шорох – это были мыши. Они заполнили всю комнату…
На этом месте троица дошла до дома. У подъезда Елена Валерьевна несколько замешкалась, но решила довести Таню до квартиры. Дверь в неё была не заперта. На громкий звук ввалившегося в дом отца из комнаты вышла мать:
– У-у, опять нажрался, скотина! Ты ж три часа назад трезвым пошёл за Танькой! – Воспитательницу с Таней она ещё не успела заметить. Но тут увидела их: – Ой, доченька, а вот и ты. Здравствуйте, Елена Валерьевна. Что-то случилось? Таня набедокурила?
– Нет, всё хорошо, здравствуйте. Просто мне было по пути, вот и решила проводить Таню с папой. – Убедившись, что мать трезва, воспитательница наклонилась к девочке, с улыбкой провела рукой по её волосам и, сказав «завтра я прочитаю сказку про Щелкунчика вам перед сном», вышла за порог.

Глава 4
– Вика, держи спину. Убери лопатки и бок возьми в себя. Не коси подъём. Так.
Софья Фёдоровна Саревская, в прошлом артистка балета, а ныне – педагог-репетитор, стояла у пианино в углу зала и вместе с Викой под свои замечания сама выпрямляла спину, убирала лопатки и выворачивала ступню. Это была статная энергичная женщина лет шестидесяти. И хоть назвать её худой было уже нельзя, она и теперь с лёгкостью поднимала ногу до головы. Потому в балетный класс Софья Фёдоровна приходила в неизменных брюках и шёлковой блузе, на ногах – балетные туфли. В любой момент могла встать рядом с артистами и показать движение. Сейчас она уже минут пятнадцать держала в одной руке зажигалку, в другой – сигарету, но что-то всё время мешало ей закурить.
– Стоп, стоп, стоп! – Она положила сигарету с зажигалкой на верхнюю крышку пианино и похлопала в ладоши.
Концертмейстер перестала играть. Кирилл, воспользовавшись перерывом, пошёл к станку за полотенцем. Вика наклонилась выдохнуть и оперлась ладонями о согнутые колени. Репетиция шла уже два часа. Перед этим был час урока в классе, и все устали.
– Конечно, это лирическое адажио в первом акте технически трудное. – Софья Фёдоровна вышла к ребятам на середину. – Вы с ним справляетесь. Не зря же это ваш выпускной спектакль. Но я сейчас о другом – о важном. Если вы будете выдавать на сцене только голую технику, никто вашего «Щелкунчика» смотреть не будет. Вот что вы сейчас рассказываете танцем?
– С-сказку? – Кирилл засомневался в правильности своего ответа.
– Конечно. Волшебную, трогательную сказку. А музыка? Боже, – она всплеснула руками. – «Щелкунчик» – последний балет Чайковского, он создал его за год до смерти. И хотя у него имелся сценарный план Петипа, он смог выразить смысл сказки гораздо глубже. Тут у него и мир детства, и раздумья о жизни и смерти, и красота подвига во имя любви и счастья. Вы же читали Гофмана – или лучше Дюма – перед тем, как начали репетировать этот балет в училище? О чём сказка? Давайте, рассказывайте.
– Ну, всё происходит в рождественскую ночь. Мари – Маша по-нашему, Фриц и остальные дети ждут подарков. Среди игрушек, принесённых Дроссельмейером, одна очень странная – маленький Щелкунчик. Фрицу Щелкунчик не нравится, он ломает его и бросает. Маша поднимает, укачивает. Ночью начинает происходить странное. Мыши заполняют комнату. Ёлочные игрушки превращаются в солдатиков. Щелкунчик становится их предводителем, они сражаются с мышами. В поединок вступает коварный Мышиный король. Они с Щелкунчиком бьются насмерть. Вот-вот король убьёт Щелкунчика. Тогда Маша снимает с себя туфельку, бросает её в Мышиного короля, и он вместе с остатком войска бежит с поля боя. Щелкунчик подходит к Маше. И тут он превращается в Принца…
– Вот. И тут приходит время вашего адажио, – подхватила рассказ Кирилла Софья Фёдоровна. – Это адажио – первая встреча Маши и Принца, их знакомство. Вика, ты только представь, что испытывает Маша! Целую гамму чувств: тут и удивление, и робость, и смущение. И уже влюблённость, между прочим. Это ведь счастье, на самом деле. Маленькая девочка побеждает зло и за это получает награду: счастье, любовь. Вот все эти эмоции ты и должна показать зрителю. А кто у нас зрители?
– Взрослые и дети.
– Именно. Дети. Их приведут сюда в новогодние праздники. И именно дети – самые взыскательные зрители. Их гораздо меньше интересуют ваши пор де бра и алязгоны. Они смотрят душой и реагируют на душу. Ду-шу, понимаете? Каждое движение должно передавать мысль, чувство. Ноги должны говорить. Руки должны петь.
Софья Фёдоровна встала к Кириллу на место Вики:
– Ручку подняла – и робко выглянула из-за локотка на него. Склонилась в реверансе, головку опустила – и чувствуешь его взгляд на себе, трепещешь вся. Каждый пальчик на руке трепещет.
Ребята наблюдали, как на их глазах вместо пожилой Софьи Фёдоровны появляется юная Маша. Перевоплощение. Волшебство. Саревская показывала и объясняла каждый жест, каждое движение. Вот слегка очерченный арабеск, вот поворот корпуса, вот взгляд. Распахнутые глаза, наклон головы, движение рук.
– Понятно? Сейчас ещё разок с этого места…
И ещё разок… И ещё…
Прошёл ещё час.
– Так, стоп. Вы понимаете, Маша – это реальный персонаж, это живая девочка. А Щелкунчик – это сон, миф. Кирилл, поэтому у него не должно быть ни одного резкого движения. Все переходы, все опускания с полупальцев, все приземления – это всё должно быть немножко в рапиде. Певучие движения, текучие. Нет никаких разделительных линий. Одна линия – она течёт от движения к движению. И это должно быть впереди техники. А теперь попробуйте мне это станцевать.
Прошёл ещё час.
– Спасибо.
Софья Фёдоровна облокотилась о станок и улыбнулась Вике с Кириллом.
– Ребята, вам же даже не надо придумывать любовь. Не надо играть Машу и Принца. Будьте ими. И перечитайте дома сказку.
– Так мы же читали. Рассказали же…
– Ещё раз прочитайте. И поговорите о ней друг с другом. И со мной потом поговорите.
Дверь в зал приоткрылась: на пороге Вика заметила Аллу. Софья Фёдоровна взяла дождавшуюся её наконец сигарету с зажигалкой и вышла.
Премьера «Щелкунчика» в оперном планировалась к Новому году. Времени оставалось всего ничего. Партию Маши репетировали и Вика, и Алла. Вика была в заведомо выигрышном положении: хореографический текст она знала наизусть – выучила его ещё в Перми вместе с Кириллом. Там подготовкой спектакля они занимались с начала выпускного года. Это была их дипломная работа по классу актёрского мастерства. В училище любили этот балет: он позволял выпускникам в полной мере раскрыть свой творческий потенциал и актёрскую индивидуальность. Сейчас пара Градова-Жданов была первым составом, Воробьёва-Степанов – вторым. Вика радовалась: ей подходила партия Маши, но, как и шесть лет назад, её счастье не было полным, и это мешало ей отдаться танцу целиком.
Зато никто не мог отнять радости у Кирилла. Сольная партия в самом начале карьеры открывала радужные перспективы. Да и кто сказал, что он в этом городишке навсегда? Плох тот танцовщик, который не мечтает танцевать в Большом или Кировском. А с такой партнёршей, как Вика Градова, они любые высоты возьмут.

Глава 5
Антон Александров – молодой, красивый и поддатый – собирал чемодан. Жена поставила ультиматум: или он едет в Москву в медицинский центр лечиться от алкоголизма, или она подаёт на развод.
– Хватит. Осточертело. Сил моих больше нет. Видеть тебя не могу.
И впечатала в стол перед его носом билет на самолёт до Москвы. Вместе с вырезкой из газеты, где сообщалось о советско-американском реабилитационном центре. Это было неделю назад.
А сегодня до самолёта оставалось ещё пять часов, поэтому Антон не торопился. Из магнитофона мурлыкал Крис Ри. На столе стояла початая бутылка коньяка. Полезное совмещал с приятным. Положил в чемодан рубашки, брюки, носки – накатил рюмашку. Перерыв. Сходил в ванную за мылом, пастой, щёткой – накатил рюмашку. Перерыв. Снял с ног тапочки и кинул их поверх рубашек – накатил рюмашку. «Алкоголик я, значит, да? Ну-ну. – Антон безуспешно искал очки, которые вообще-то были у него на лбу, и бубнил. – Лечить меня надо, да? Ну-ну. Вы алкашей вообще видали? Вон Вовка из соседнего подъезда – тот да, трезвым не бывает. Или Серёга из отдела главного технолога. Как его ещё держат? А я? Гадство, да где эти чёртовы очки?»
В НИИ, в конструкторском бюро которого работал Александров, ему с радостью пошли навстречу и быстренько оформили отпуск за свой счёт. Двадцать восемь дней. Ровно столько длится пребывание в медицинском центре, который работает по так называемой Миннесотской программе. Курс лечения стоит – страшно сказать – две тысячи долларов. Антон обалдел от такой цифры, когда узнал её от тещи. Он тряс перед лицом жены зажатой в руке бумажкой с подсчётами.
– Ты с ума сошла? Отдавать такие деньжищи! Это ж какой удар по нашему семейному бюджету! Ты нас по миру пустишь. Где ты их взяла вообще?
– Глядите-ка, про бюджет он вспомнил. Да ты пропил уже тыщу раз по столько. И кто это кого ещё по миру пустит?
Жена в сердцах швырнула в мужа тряпку, которой только что вытирала стол на кухне. Антон увернулся и пошёл в комнату. Ему неожиданно пришла в голову мысль подсчитать, сколько бутылок коньяка можно купить на эти деньги, сколько – водки, а сколько выйдет плодово-ягодных «чернил». И ещё вдруг можно как-то приехать в этот центр и попробовать пойти в отказ – аннулировать договор и вернуть деньги: ну, хотя бы частично. «Это ж сколько пить можно!»
Миннесотская программа – двадцать восемь дней непрерывной работы по двадцать четыре часа в сутки, нон-стоп. Промывание мозгов идёт утром, днём и вечером. Даже в столовой и курилке разговоры только об алкоголизме и избавлении от него. Работа ведётся по программе «Двенадцать шагов» анонимных алкоголиков – это программа выздоровления, которая зародилась в Америке и которую теперь завезли к нам как весьма успешную.
На этих-то анонимных алкоголиков – АА[1 - АА – заглавные буквы аббревиатуры АА (англ. Alcoholics Anonymous), произносится по-английски «Эй Эй», такое англоязычное произношение распространено у русских представителей сообщества АА.], если коротко – и повезли смотреть Антона, как только он прибыл в центр. В Москве как раз проходила одна из первых конференций АА. «Почему именно анонимные? – недоумевал Антон. – Они там закрываются, чтоб никто не видел, и анонимно бухают, что ли?» Потом, сидя в зале, он уже не недоумевал, а реально опасался, что попал в настоящий дурдом. Вспомнил Чумака с Кашпировским: заряженную через экран воду одного и телегипнозы другого. Однажды он даже жену свою так надурил. Пришёл домой пьяный – понятно, что сейчас ему скандал устроит. А она как раз Кашпировского по телеку глядела, прям как заворожённая. По ту сторону экрана в зале зрители сидят, руками машут, из стороны в сторону раскачиваются. Антон быстро сориентировался, грохнулся на диван и давай раскачиваться и мычать – типа сразу под гипноз попал. Ничего, прокатило тогда…
А тут другое – выскакивают по очереди на сцену нормальные с виду мужики, трезвые вроде, и с гордостью говорят: «Я алкоголик». Чем здесь хвастаться-то? О чём кричать? Бред какой-то! А один так и вообще сказанул: «Я счастлив, что я алкоголик». Серьёзно? И при этом им аплодируют. Антон наклонился к парню, который был его сопровождающим из центра, по имени Егор.
– Слышь, эт чё вообще такое? И вот за этот бред моя жена заплатила две тыщи? Почему я должен всё это слушать? Я пошёл отсюда.
– Сидеть! – Егор схватил Антона за руку. – Вечером в центре мы будем делиться своими эмоциями за день, высказывать всё, что прожили – хорошее и плохое. Вот тогда и сможешь поделиться своими сомнениями.
В центре тот же Егор, после того как у Антона забрали все документы, деньги и прочие «запрещённые предметы», вручил ему стопку литературы и пригласил на вечернее собрание.
Пришло человек пятнадцать – все такие же, как Антон: постояльцы. Вернее, пациенты. Вначале встали в круг, хором произнесли какое-то заклинание. Антон даже не понял с первого захода, что там за слова были. Разобрал только первое «Господи» и последнее «аминь». «Та-ак, похоже, это ещё похлеще Кашпировского и Довженко с его кодированием… Куда я попал?» Он хотел было уйти, но Егор жестом руки остановил его.
Потом все сели на стулья. Ведущий ещё что-то говорил, а после этого все по кругу начали представляться. Надо было назвать своё имя, а следом добавить «я алкоголик». «Чего ещё?» Когда очередь дошла до Антона, он крепко сомкнул зубы и молчал как рыба. Его не заставляли ничего говорить, просто немного подождали, а потом начал следующий по очереди:
– Меня зовут Игорь, я алкоголик.
«Дурдом. Ну точно дурдом, психушка. Тут из нормальных людей делают зомби. Это даже не наркология, где я лежал десять раз. Это пострашнее. Не зря во-он какой забор зафигачили, чтоб никто не убежал… И всё ж забрали, гады. Всё. Одни треники на мне оставили. Ну, Лариска, ну, стерва, я тебе припомню».
От возмущения Антон не слушал ничего. После собрания Егор вручил ему чистую толстенную общую тетрадь.
– Вот здесь ты будешь писать. Много. Каждый день, все двадцать восемь дней. Сейчас ты должен расписать свой первый шаг. Запомнил его? Повторю: «Мы признали своё бессилие перед алкоголем, признали, что мы потеряли контроль над собой». Днём я дал тебе литературу. Там синяя книга, «Анонимные алкоголики» называется. Видел? Она самая главная. Ты должен прочитать в ней «Рассказ Билла» и – садись, записывай. Первое: найти в нём место, где проявляются высокомерие, эгоизм и своеволие. Второе: найти дно Билла. Третье: найти описание всех двенадцати шагов. Завтра на индивидуальной терапии покажешь, что написал. Ты же видел расписание? Три собрания в день, групповая терапия, индивидуальная, консультации, отчёты.
Антон шёл в свою палату с тетрадью подмышкой, и ему хотелось рыдать от этого самого бессилия. Он чувствовал себя в западне. И только одна фраза, которую он запомнил из всего собрания, пульсировала в его голове: «Принеси своё тело – голова придёт потом».

Глава 6
– Викуль, вставать пора! – Мама заглянула в комнату дочери. – О, ты уже встала? От волнения так рано поднялась, наверное?
Вика в халате стояла перед трельяжем и вертела головой, придирчиво глядя на себя в три зеркальных отражения с разных ракурсов. Она держала в зубах шпильки, доставала их по одной и старательно закалывала шишку на макушке. Волосы чистые, распадаются, не хотят закручиваться в тугой жгут. Она сердилась. Увидев маму, достала шпильки изо рта и кинулась к ней:
– С днём рождения, мамочка!
Они обнялись. Непослушные волосы опять выскользнули из плена и рассыпались по плечам, накрывая и счастливое лицо мамы. Обе расхохотались.
– Спасибо, моя хорошая. Вот уж подарок мне так подарок. Надо же – сегодня у тебя премьера, и я буду смотреть на тебя из зрительного зала. Кажется, никогда я ещё не любила свой день рождения больше, чем сегодня. Хотя я, вообще-то, никогда его не любила. Тридцать первое декабря, все к Новому году готовятся, а тут – день рождения. Но сегодня… Господи, неужели я дожила до этого счастливого дня, и моя мечта сбылась? – Анна Васильевна вся сияла и лучилась. – Давай помогу заколоть.
Вика села на постель, чтобы маме было удобно собирать её волосы, и подавала ей по одной шпильке.
– Я так боюсь, мам. Вдруг я что-нибудь забуду, перепутаю? Правда, вчера на прогоне всё было хорошо. Но всё равно страшно…
– Викулечка, ну это же нормально. Странно было бы, если б ты в день своей премьеры была спокойна и невозмутима, когда будет полный зал. Кстати, Лариса с Таней – с моей работы – тоже хотели сегодня пойти. Но билетов не купить было уже месяц назад. Хорошо, что ты контрамарки нам с Людмилой достала. Так что будет аншлаг.
– А-а-а, мам, я сейчас умру от страха. Полный зал… – Вика закрыла лицо руками.
– Вик, ну разве мы не об этом мечтали? И потом, ты же не в первый раз на сцену выходишь. – Анна Васильевна уже справилась с Викиной головой и присела рядом.
– Ну, конечно, не в первый, мам. Но вот так, чтобы весь спектакль от начала и до конца на виду у всех, да ещё ведущую партию, да ещё в «Щелкунчике» – ой. Знаешь, когда стоишь в кордебалете, со всеми вместе, не одна, то хоть не страшно: спрятаться, затеряться можно. А тут…
– И тут ты будешь не одна, а с Кириллом. Он не даст тебе упасть и напортачить. Подхватит. – Мама привлекла дочь к себе.
– Ага, он мне вчера так и сказал. Я ж принц, говорит, спасу тебя. Такой смешной.
– Послушай, дочь, ты вот отвлекись на секунду от волнения своего и только представь. Танцевать «Щелкунчик» тридцать первого декабря – это же честь для любого артиста балета. И её удостоилась ты, Виктория Градова. Для меня это настоящее новогоднее чудо.
Глядя на сияющую маму, Вика глубоко вдохнула, задержала дыхание и подняла глаза вверх.
– Да. Ты права. Буду собираться. – Она выдохнула и поднялась. – Кстати, про Новый год. Мам, ты же помнишь, что мы с Кириллом поздно придём? Я тебе говорила. Там ребята из труппы хотят небольшую вечеринку в честь премьеры устроить. Так что мы, может, и не успеем. Придётся тебе самой Новый год встретить. Мы заявимся только завтра.
– Да. За меня не беспокойся, мне не привыкать. Буду ждать вас завтра. Торт я уже испекла ночью – как раз пропитается за сутки. Без вас есть не буду. Помочь тебе ещё в чём-нибудь? Давай постель уберу.
Анна Васильевна взялась за одеяло. Дочь отошла к окну. За ним тихо падал снег, укутывая город в огромный пуховый платок. Деревья тянулись изгибами ветвей и ловили снежинки – ещё, ещё, и вот они уже слились с небом и землёй. Белое царство. Сказка. Вика невольно вспомнила вальс снежинок из «Щелкунчика», и сама собой зазвучала в голове прекрасная музыка Чайковского. Вика напевала и тихонько раскачивалась в такт.
– Знаешь, мам, я ходила к Тамаре Леонидовне. Она мне много про «Щелкунчика» рассказывала, про Чайковского. Что во время работы Чайковского над балетом у него умерла любимая сестра. Это было большим ударом для него. Так вот, вальс и адажио написаны в её честь. А ещё он был большой балетоман – понимал в балете, поэтому под его музыку танцевать очень удобно. Говорила про то, что партию Щелкунчика не давали танцевать всем артистам подряд. Далеко не каждый солист был достоин её. Если артисту давали роль Щелкунчика, это означало, что он будет главным танцовщиком театра. Ну это не про наш театр – про Большой. А ещё интересно: она рассказывала, что выбор, кому танцевать принца, в первую очередь зависит от внешности. Артист должен быть красив, высок и ещё – обязательно обладать благородным жестом. – Вика присела в грациозном реверансе.
– Ну то, что Кирилл красив и статен, и обсуждать не надо. – Мама подняла половину дивана и складывала подушку с одеялом в нишу. – Вы очень подходите друг другу. Красивая пара. Я на вас любуюсь. И сегодня, прямо перед самой новогодней ночью, пусть для вас случится сказка, чудо. Пусть!
Сказка сегодня случилась.
Пока стояла за кулисами перед выходом на сцену, Вика очень боялась. Никак не унимался тремор в ногах. Напротив, через сцену, она видела Аллу – загримированную, в костюме Маши, поверх которого был наброшен толстый халат, на ногах – гетры, сохраняющие тепло разогретых мышц. Она весь спектакль будет за кулисами – на непредвиденный случай дублёр страхует. Вика канифолила в ящике туфли, но ей нестерпимо хотелось сбежать, завернуться в мягкий бархат занавеса, и чтобы никто не нашёл. Сзади подошёл Кирилл.
– Вик, мы с тобой отработали всё от и до, знаем наизусть. Не бойся. И это… ты не одна. Ты со мной. Я – твоя поддержка и опора, причём во всех смыслах. Всё будет хорошо! – Кирилл обнял Вику.
Наконец оркестр перестал разыгрываться, свет в зале погас, зазвучала увертюра. Вот-вот раздвинется занавес – и-и-и… Вспотевшие ладони Вика вытерла об трико. «Господи, Господи». Она вспомнила, как крестилась бабушка, и неловко осенила себя крестным знамением. На сцене ёлка, она огромная. По очереди выходят гости – они пришли праздновать, они ждут чуда. И зрители в зале ждут сказки. И Вика всю свою жизнь ищет сказку – ей так хочется в неё попасть. И сегодня пришло её время. Выход. Пора. Она делает первый шаг и – на сцену выбегает уже Маша. Магия балета.

Глава 7
Книжку, обещанную Тане, Елена Валерьевна, увы, так и не нашла. Рассказала детям сказку сама, как смогла и как помнила по фильму, который шёл лет десять тому назад, «Орех Кракатук». Он был музыкальным. И воспитательнице пришла в голову мысль новогодний утренник в своей группе сделать про Щелкунчика. Она подошла к музыкальному работнику сада Ольге Викторовне – они дружили.
– Оль, я хочу поставить «Щелкунчика». Поможешь мне с музыкой? Поддержишь у заведующей эту мою идею?
– Конечно, утренник на мне, Лен. Семь групп. Дел невпроворот. – Она вздохнула. – Но я поддержу. Чайковского за всеми калинками-малинками и во поле берёзками я еще не забыла. Давай попробуем. А чего вдруг именно «Щелкунчик»?
– Ну, захотелось разнообразия. Не всё ж зайчиками и белочками прыгать. Недавно я рассказывала детям историю про Щелкунчика и незаметно для себя погрузилась в сказку. И так мне захотелось для них этого волшебства. Я уже всё продумала: самые простые танцевальные движения – покружиться, пробежаться, присесть. Им будет легко их выполнять под марш из «Щелкунчика» – он же шуточный, весёлый, даже игрушечный, при этом отрывистый и лёгкий. Ну, не мне тебе говорить. В балете под этот марш дети в самом начале получают рождественские подарки. Вот и я хочу под него во время выступления раздать им подарки. Здорово же, да?
– Нет, не здорово. Подарки раздаёт Дед Мороз вообще-то. Как ты собираешься их с Щелкунчиком подружить?
– Ну это же сказка. А в сказке могут дружить все, даже Дед Мороз и Мышиный король.
Заручившись поддержкой подруги, Елена Валерьевна рассказала о своей затее родителям детей и попросила их придумать и сделать костюмы. Загорелись идеей все. Кроме родителей Тани. Им было абсолютно плевать и на утренник, и тем более на платье для него.
– Мы что-нибудь обязательно придумаем, – сказала Елена Валерьевна Тане.
Конечно, её она назначила Машей. Таня не могла поверить в своё счастье. Она вся светилась, как будто внутри этой обычно нелюдимой и неразговорчивой девочки включили лампочку. Она не просто улыбалась – она заливисто смеялась, и Елена Валерьевна увидела, какие милые ямочки появляются на щеках Тани. Она прилежно репетировала, никогда не сердилась, если нужно было повторять одно и то же много раз, очень старалась запоминать слова и движения. На прогулке танцевала, а в сон-час шептала под одеялом слова Маши.
Дома с ней никто, разумеется, не занимался. И дома случилось то, что поставило под угрозу само участие Тани в утреннике. Отец в очередной раз напился. До буйства пока не доходило. Он шарахался по квартире и искал, к чему прицепиться. Легче всего это было сделать по отношению к дочери. Она, в отличие от жены, не огрызалась и не посылала матом. Она молча исполняла его приказы – принести сигареты и спички, включить телевизор, найти программу. Наконец ему понадобилась бутылка, чтобы догнаться. Таня не знала, где её раздобыть, поэтому все попытки отца отправить дочь на поиски «флакона» оставались безуспешными. Пришлось искать самому. Он встал, его занесло, и он со всего размаха наступил на руку Тани, которая сидела на полу и перебирала свои скудные игрушки.
Боль была неимоверной. Таня закричала. Потом заскулила, как собачка, и тихо заплакала. Но никто не кинулся её утешать и жалеть. Отец только махнул рукой, а мать, кажется, и не слышала. Таня уже и не ждала сочувствия от родных людей. Она плакала и плакала. Уже в постели слёзы продолжали стекать на подушку, расползаясь мокрым пятном. Девочка плакала от боли, и от обиды, и от осознания своей ненужности. Но самое главное – она боялась остаться без сказки, без утренника. Поэтому решила во что бы то ни стало скрыть ото всех свою боль, никому не говорить про руку, потерпеть. До праздника оставалось два дня.
В садике никто не заметил, что с Таниной рукой что-то не то. Она изо всех сил сдерживалась, стараясь не морщиться и не ойкать, если кто-то случайно задевал её за кисть. Благо рука была левой – ею не надо было есть или рисовать. Таня старалась держать её в кармане платья. Желание праздника было сильнее боли. Таня придумала себе, что это злой Мышиный король причинил ей боль, чтобы она не могла помогать Щелкунчику.
В ночь перед утренником девочка не могла уснуть. Всё ворочалась и ворочалась в кровати. За стенкой раздавалась пьяная ругань. Периодически там что-то падало, слышались то смех, то угрозы. Таня очень боялась, что утром все будут крепко спать и некому будет отвести её в садик – так было уже не раз. А ведь завтра такой важный день. И обязательно волшебный – иначе просто быть не может. Таня верила в сказку и ждала чуда.
На подушке у щеки девочки лежал тот самый Щелкунчик из садика: Елена Валерьевна теперь разрешала брать его домой, только утром обязательно приносить в садик. Таня и сама не забыла бы его дома – так она не хотела расставаться с игрушкой. Ей почему-то казалось, что они с Щелкунчиком похожи. Спроси её – чем, она бы не смогла объяснить – просто так чувствовала. Таня считала его близким другом и рассказывала ему про свои беды и радости. Она кормила его той же кашей, что ела сама, причёсывала своей расчёской его нарисованные волосы и наказывала ему никуда не уходить, если отлучалась. На сон укладывала его на подушку рядом с собой, прикрывала своим одеялом до его больших зубов и шептала ему свои заветные желания. Так они и засыпали.
Утром её разбудил Щелкунчик. Ну, как разбудил. Девочка во сне легла на него щекой, и от долгого лежания на твёрдой деревяшке щека начала болеть. От этой боли Таня и проснулась. За стенкой была тишина. Девочка потёрла щёку и посмотрела на свою левую руку. Она по-прежнему болела. Но боль как будто разделилась и частично перешла на щёку. Поэтому две эти половинки боли были не такими сильными. Она всунула ноги в тапки и, продолжая держаться за щёку, зашлёпала к комнате родителей. Дверь была открыта. Ночные гости ушли, мама с папой спали на диване. Таня подошла к изголовью, наклонилась к матери и тихонько позвала:
– Ма-ам.
Мать даже не пошевелилась. Таня позвала ещё раз – уже громче. Безуспешно. Тогда она тронула её за плечо и снова позвала. Проснулся отец, открыл один глаз и уставился им на дочь.
– Ты чего тут?
– В садик хочу. Сегодня утренник.
– А-а. А что, уже пора?
Он заворочался под одеялом и в поисках часов разлепил второй глаз. Было 6:30 утра.
– Ну куда в такую рань? Давай иди, поспи ещё. Мать потом как раз проснётся и отведёт тебя.
Таня по опыту знала, что просить дальше бесполезно. Она пошла в свою комнату, села на кровать и стала ждать. Поглядела на часы: обе стрелки были внизу. Таня не знала, когда наступит это отцовское «потом», насколько нужно подвинуться стрелке, чтобы стало уже «пора». Она подошла к тумбе, на которой стоял будильник, положила подбородок прямо перед циферблатом и стала следить за стрелками. Вот они разлепились, и маленькая осталась на месте, а большая чуток продвинулась. Таня старалась не моргать и смотреть за стрелкой, чтобы заметить хоть какое-то движение. Ничего не видно: казалось, что она стоит на месте. Но как же тогда вот недавно они были слипшиеся, а сейчас большая уже ушла далеко вверх?
– Так, а чё сидим? – Отец появился в дверях неожиданно. – Я думал, ты уже умылась, оделась.
Таня оторвалась от своего любопытного занятия. Стрелки меж тем образовали одну длинную, почти вертикальную линию, немножко изогнутую внизу. Девочка взяла со стула вчерашние колготки и стала напяливать их одной рукой. Крошечная надежда на то, что мама всё же даст ей на утренник белые, не говоря про нарядное платье, угасла. Зато уже ношенные колготки было удобно надевать, и Таня порадовалась, что не надо сильно помогать больной рукой. С платьем она тоже приноровилась: сначала продевала в рукав левую руку – потом всё остальное делать здоровой гораздо легче. В коридоре затрапезную шубку, неизвестно кем ношенную до Тани и кем отданную, помог натянуть отец. Он уже пришёл в себя, и в его больной после вчерашнего голове созрел план: под прикрытием необходимости вести ребёнка в детский сад он хотел выйти из дома и отправиться к кому-нибудь из дружков. Отец торопился, поэтому и сапоги, и шапку на Таню надел сам: так быстрее.
В раздевалку в саду заходить не стал. Посмотрел в открытую дверь, что дочь направилась к своему шкафчику, и пошёл «по делам». Таня стянула варежки, которые тут же повисли на пришитой к ним резинке, торчавшей из обоих рукавов, открыла дверцу шкафчика, а там… Там было невообразимое! Невозможное. Волшебство…
Там висело белое платье.
Таня вскрикнула и прижала ладошку к губам. Это была левая рука, но девочка не почувствовала никакой боли. Она зажмурилась и долго боялась открывать глаза: вдруг это показалось. Потихоньку, сквозь ресницы стала вглядываться в нутро шкафчика: платье было на месте. Теперь Таня смотрела на белое чудо распахнутыми в пол-лица глазами и не дышала. Она протягивала к нему руку, но робела прикоснуться: вдруг оно исчезнет.
На её вскрик из группы выглянула воспитательница. Она ждала Таню и этого самого момента. Рано утром вешая платье в шкафчик девочки, Елена Валерьевна представляла реакцию Тани – предвкушала и сама радовалась, как ребёнок. Сейчас, улыбаясь, она остановилась в дверях, в носу предательски защипало. Она сквозь наплывшие слёзы смотрела на детское счастье. И это тоже было счастье.

Глава 8
– И чтоб никакого алкоголя! – строго наказал худрук Николай Александрович и с улыбкой подмигнул, процитировав героя Буркова из «Иронии судьбы»: – «Всем надо быть в форме, всем надо Новый год встречать».
Артисты, занятые в «Щелкунчике» тридцать первого декабря, решили отметить премьеру. Скрепя сердце он попросил их сделать это по-быстрому и по-тихому. Договорились, что в 23:30 в театре никого не будет. Собрались в самой большой гримёрке. Принесли кто что – по заранее оговорённому списку. Ну и, конечно же, как это без шампанского в Новый год?
– За премьеру! С наступающим! Пусть всё плохое останется в этом году, а сказку мы возьмём с собой в новый.
Протянутый Кириллом бокал Вика выпила быстро. Она всё порывалась рассказать ему о том, какие новые чувства переживает. Ей необходимо было выговориться, поделиться, иначе, казалось, её разорвёт. Она никак не могла прийти в себя после спектакля. Кажется, что осталась там, за кулисами, откуда на сцену выбежала уже Машей. Это было настоящее чудо.
– Ты понимаешь, я так боялась всё время – напряжение зашкаливало, а как только сделала первый шаг на сцену, отпустило, от страха не осталось и следа: я как будто попала в зазеркалье. Это уже была не я, понимаешь? – Вика впилась пальцами в руку Кирилла и, почти вплотную приблизив к нему своё лицо, горячо шептала: – Я не понимаю, что это. Да, оркестровое исполнение гениального Чайковского – это нечто, но я слышала его десятки раз и могу пропеть от начала и до конца весь балет. Да, я чувствовала, как на высоких поддержках дух захватывает, но мы с тобой репетировали их, и его всегда захватывало от страха. А тут – от восторга, понимаешь? Да, сцена даёт совсем другое ощущение по сравнению с классом! Но не в первый же раз я на неё вышла – и прогоны на ней были, и разводная. Однако ж ничего подобного я не испытывала. Что это? У тебя похожее?
– Ну, помнишь, нам в училище говорили, что пока ты не станцуешь балет на сцене, сколько бы ты ни репетировал до этого в классе, нет как бы завершённости, ты не можешь в полную силу испытать все эмоции. Именно сцена, первая премьера завершают процесс. Плюс ты женщина. Поэтому, наверное, у тебя такие переживания.
– Нет, ты не понимаешь… – Вика ослабила хватку и с разочарованием отстранилась.
Но тут подоспел тот, кто понимал её как никто. Алкоголь ласково прикоснулся, обнял, закружил: «Да-да, всё так – и даже больше. Я расскажу, я покажу». Он проник в каждую клеточку и зазвенел так же, как до этого в Вике звучала прекрасная музыка Чайковского, пропитывая её насквозь. Сказка никуда не исчезла, но она наполнялась новыми картинками, расцвечивалась яркими красками, как по мановению волшебной палочки. Пришло ни с чем не сравнимое ощущение свободы, полёта, счастья – такого Вика никогда раньше не переживала. Она поймала это ощущение внутри себя и сидела не шелохнувшись, боясь его расплескать. Пыталась осмыслить то, что с ней происходило. На сцене была сказка – самая что ни на есть. Единение музыки и танца, единение зала, оркестра и сцены позволили ей случиться. Но здесь, сейчас, среди обычных людей, которые уже никого не играют, говорят обычные слова, одеты в обычную одежду, – откуда она тут?
– Ну, на посошок – и расходимся.
Вика влила в себя очередную порцию волшебной жидкости, и Кирилл потащил её одеваться.
На улице, как будто почуяв простор, то, что наполнило её до краёв в театре, устремилось на свободу, наружу, ввысь. Вика громко смеялась, говорила какие-то милые нелепости, кидалась чуть ли не в объятия к редким прохожим и поздравляла с наступающим. Ей хотелось танцевать для них прямо на улице. Она и начинала, но Кирилл тут же сгребал её в охапку и утихомиривал. Она улыбалась городу, и город улыбался ей, гирляндово подмигивая.
Пока они пытались поймать такси, Новый год наступил.
– Я требую продолжения банкета! – Вика цеплялась за Кирилла. – Давай у таксиста бутылку купим и домой не поедем?
– А куда поедем? – Кирилл и сам хотел остаться с Викой наедине.
– К Ленке.
– Анна Васильевна нас ждёт… – Он пытался призвать Вику к благоразумию, к тому же ему не нравилось, что её развозило всё больше и больше. – Она там одна.
– А ты ей сейчас позвонишь вот из этого телефона-автомата и скажешь, что мы в театре остаёмся праздновать, придём утром. Она будет знать, что мы вместе и ей не из-за чего переживать. Всё равно Новый год уже наступил. Зачем мы ей?
Кирилл немного поколебался.
– А Ленке звонить будешь? Вдруг её дома нет? Поцелуем замок – и куда тогда?
– У Ленки нет телефона, не провели ещё. Но она дома: говорила мне, что собирается у себя праздник устраивать. Звала нас.
– Ладно… – Кирилл выгреб из кармана медяки, перебрал их пальцем. – Есть двушка? У меня нет.
Анна Васильевна была под впечатлением от «Щелкунчика» – точнее, от Вики. Она впервые видела дочь на сцене, танцующую сольную партию, и та была прекрасна. Мать любовалась, глядя на неё: «Господи, неужели это моя Вика?» Сидя сегодня в зале и слушая разыгрывающийся оркестр, она вспомнила, как впервые привела её маленькую в театр на балет. Это была «Жизель». Вот так же настраивались музыканты перед спектаклем. Девочка подошла к оркестровой яме, встала на цыпочки и, вытянув шею, заглядывала в неё – так ей хотелось увидеть вблизи живых артистов. Наверное, содержание балета она тогда не поняла. Но после спектакля сказала маме:
– Я тоже хочу танцевать. Я хочу быть принцессой.
– Что тебе понравилось больше всего?
– Когда артисты вышли на поклон, им все хлопали и дарили цветы. И я так хочу!
Вот тогда Анна Васильевна и привела дочку в хореографическую студию при театре оперы и балета. Её посмотрела педагог Тамара Леонидовна: оценила шаг, подъём, выворотность, гибкость. Сказала, что у девочки очень хорошие природные данные, и велела приводить на следующий день на занятие.
– Пока можно в колготках и маечке. Скоро мы будем закупать на всю студию купальники и трико. Свяжите ей белую повязку на голову, чтобы все волосы были убраны в шишку и лоб был открыт. Ещё понадобится широкая белая резинка на талию – ну, это когда будут купальники. Обувь отдадут артисты балета – отработанные пуанты, мы с девочками из них сделаем мягкие, я научу как.
Так Вика Градова начала свой путь в мир балета. И сегодня, спустя тринадцать лет, она танцует Машу в «Щелкунчике» – в одном из самых известных и любимых публикой балетов. Анна Васильевна была счастлива: сбылась её мечта. Сама она впервые увидела балет и сразу влюбилась в него, когда училась в институте. А с детства любила оперу. Арии заучивала по радио – никаких телевизоров и в помине не было. Иногда, когда она пела в избе, окна были открыты. И тогда проходившие мимо односельчане останавливались и слушали, пока Анна не заканчивала свой концерт.
– Ох, какой голос девке Бог дал! Ей бы на артистку выучиться, – говорили они её матери.
Но ни о каком «выучиться на артистку» и речи идти не могло. Сколько Анна помнила себя, столько же и то, как страшно её отец пил и бил мать. Все стены в их доме были испачканы кровью. Они с младшей сестрой, братом и матерью всё время куда-то убегали и прятались от него. Сначала Анна жалела мать и ненавидела отца. Потом жалость сменилась презрением: она не понимала, как можно жить с человеком, бьющим тебя смертным боем, и не уходить от него – даже не пытаться. Она сама бы уже давно убежала, улетела, испарилась из этого ада, но по малолетству деваться ей было некуда. Разве что добраться до одного из трёх домов в деревне, где их ещё принимали. И то – когда отец добегал до убежища почти вслед за ними, а ворота сотрясались под его кулачищами, она боялась, что скоро им и тут откажут. Анна уехала из ненавистного родительского дома, как только окончила школу. В чужой город, где ей нужно было выживать, где она смогла устроиться только на тяжеленную работу в цехе на прессах. Какой уж тут театр, какая артистка?..
Всё это вспоминала Анна Васильевна новогодней ночью, сидя на диване с программкой «Щелкунчика» в руке, где верхней строчкой значилось: «Действующие лица и исполнители: Маша – Виктория Градова» – и «птичка» карандашом напротив имени её дочери.
Телефонный звонок резко выдернул из грёз. Она вздрогнула и взглянула на часы. Час ночи.
– Анна Васильевна? Это Кирилл. С Новым годом!
– Спасибо, Кирилл. И тебя с Новым годом! Вы уже едете? Я ставлю курицу разогреваться?
– Нет. Мы с Викой задерживаемся в театре. Празднуем с труппой. Неудобно как-то от коллектива отрываться… Да и добираться не на чем – такси сейчас не поймать.
– А почему Вика сама не позвонила?
– М-м… Ну чего ей по холоду к автомату бегать? Из театра-то не позвонить. Там, кроме нас, нет никого, на вахту ж не пойдём. Так что вы не переживайте, ложитесь спать. Приедем утром. Может, ближе к обеду.
– С Викой всё в порядке? – Анна Васильевна почувствовала тревогу.
– Да, всё отлично, не переживайте. Ещё раз с Новым годом, с новым счастьем!
Раздались короткие гудки. Анна Васильевна медлила класть трубку на рычаг. Радость и счастье куда-то улетучивались.

Глава 9
Антон уже успокоился и даже внутренне согласился с пребыванием в этом центре. И если поначалу ему хотелось бунтовать, то постепенно приходило смирение. Здесь ему объяснили, что это такое. Взять хоть его опоздание на собрание группы анонимных алкоголиков: тут же за ним последовало наказание – мыть полы в коридоре.
– При поступлении сюда ты подписывал правила. Будь добр, соблюдай.
Больше он не опаздывал.
Каждое собрание, а их по три в день, начинается с молитвы о смирении: «Господи, дай мне разум и душевный покой – принять то, что я не в силах изменить, мужество – изменить то, что могу, и мудрость – отличить одно от другого».
– Мне кажется, надо заменить слова «разум и душевный покой» на «смирение», и тогда всё встаёт на свои места, – поделился он с Егором.
– «Встаёт на свои места» – это ты правильно сказал. Давай тогда поставим? Например, вот хоть твоё упорное нежелание признавать у себя проблемы с алкоголем. Расскажи мне, кто в твоём понимании алкоголик.
– Ну, опустившийся: без работы, без семьи, без денег, без друзей, которому кроме бутылки ничего не надо.
– Но в том-то и дело, что такому, кого ты описал сейчас, кроме бутылки ничего не надо. И терять ему, получается, кроме бутылки, нечего. Зачем ему трезветь? В его случае шансы на выздоровление призрачны. Хотя есть исключения, не спорю. Почти каждому известны истории о враче или адвокате, которого буквально вытащили из канавы. Однако чем выше алкоголик от дна, тем больше вероятность, что он вернётся к трезвой жизни. Замечу, что дно у каждого своё: кто-то человека сбил, будучи за рулём в пьяном виде, а кто-то жене изменил с её подругой. Один вон на собственную свадьбу не явился, а другой оперировать бухим собрался – чуть человека не зарезал на операционном столе. У каждого своё… А у кого-то оно буквальное – дно могилы, потому что некоторым легче умереть, чем изменить себя.
– Ну, я не сбивал, не изменял и не резал. Так что моё дно ещё даже не просматривается.
– А что ты тут тогда делаешь?
– Жена отправила – ультиматум поставила.
– Вот не зря один психиатр рассказывал, что, как только открывается дверь в его кабинет и первой входит жена, а за ней муж, он понимает, что тут ловить нечего – ничего не получится. Жена привела мужа. Ей надо. Не ему. Он даже как-то не выдержал и одной такой говорит: «А давайте вам нос переделаем? Я вас к хирургу пластическому отведу. Вам точно будет лучше, я так вижу». Она возмутилась. А он говорит: «Вы сейчас делаете то же самое, приведя сюда мужа: вы за него решили. Вы. Не он. Поэтому результат будет нулевым».
Но постепенно что-то сдвигалось. Каждый день Антону приходилось много писать. Очень много. В одну тетрадь – анализ чувств за день, вечером нужно зачитать их на терапии. В другую тетрадь – «биографию питья»: про последствия своего употребления. Ещё – план трезвости, письмо семье… День и ночь идёт работа по шагам, все двенадцать надо уложить в двадцать восемь дней. Нет, конечно, выполнить их все не получится – делать это нужно всю жизнь. Вернее, некоторые из них: например, двенадцатый растягивается на всю жизнь, в отличие от первого, который принимается единожды и навсегда. Правда, путь к нему долгий: у кого-то и жизни не хватает. И хоть Антон ни в какую не хотел признавать своё бессилие перед алкоголем – «хочу – пью, не хочу – не пью», – однако приходилось думать, анализировать и писать. Халтуру «лишь бы сделать» не принимали: отправляли переписывать.
Ну вот что ты тут напишешь?
Сейчас Антон сидел на кровати в своей палате и грыз ручку. Открытая тетрадь лежала на коленях. Он остановился на третьем пункте домашнего задания: привести пример бессилия и неуправляемости своей жизни, когда употреблял спиртное. «Не помню» и «не было» тут не прокатит. Поэтому он вспоминал. Вот на совещание пьяным пришёл. Вот пропустил запланированную встречу. Вот потерял всю зарплату. И ещё много чего, где виноват был не он, а алкоголь. Будь Антон трезвым, то везде бы пришёл и ничего не потерял… Он откинулся на подушку и вытащил изо рта ручку. Память снова возвращала к тому, о чём он старался не думать, – туда, где боль и стыд, где безвозвратность и непрощение. С тех пор прошло четыре года. Четыре года со смерти отца…
Отец первым увидел, что с Антоном не всё в порядке. С ним они были близки больше, чем с матерью. Той вечно дела не было до сына и мужа. Отец забил тревогу, как только заметил, что сын всё чаще появляется дома в нетрезвом виде. Он возмущался и негодовал, наставлял, пытался говорить Антону о вреде пьянства, рассказывал о возможных последствиях. И по-мужски попробовал однажды, когда сын вёл себя отвратительно, говорил гадости и даже замахнулся на него. Всё бесполезно. Антону нравилось выпивать – нравилось то, что происходило с ним под воздействием алкоголя. Тогда он чувствовал себя сильнее, раскрепощённее, свободнее. Не было проблем подойти к девушке. Он с лёгкостью налаживал контакты с нужными людьми «под стопочку». Ну, а то, что порой попадал в некрасивые ситуации, так «с кем не бывает» и «это в последний раз».
И вот отец умер. Это было так неожиданно, что Антон растерялся и никак не мог осознать случившееся. Он не верил и протестовал. Чувство вины накрыло и не отпускало. В последние годы они отдалились друг от друга из-за пьянства Антона. Виделись всё реже. В семью сына отец не лез, в гости не приходил. Так, созванивались иногда и коротко обменивались ничего не значащими фразами. Антон хорошо знал причину разлада. И теперь он даже мысли не допускал, чтобы выпить на похоронах отца: «Хоть в последний путь проводить по-человечески, чтобы он оттуда увидел меня нормальным».
Антон просил прощения, сидя у гроба отца. Вокруг ходили какие-то люди. Мать в чёрном платке всхлипывала, периодически подходя к сыну и кладя руку ему на плечо. Ему всё время хотелось её скинуть, он винил мать в том, что отец умер. Её безразличие и его одиночество убили его. Антон резко встал и спустился на крыльцо подъезда покурить.
Как, где, с кем тогда напился, он не помнил: всё как в тумане. Но он больше не поднялся в дом к отцу и не поехал на кладбище. Он почему-то оказался в квартире на первом этаже у незнакомых людей. Они сидели на кухне, пили какую-то бормотуху. Он заплетающимся языком пытался рассказывать им об отце и своём горе, но никто не слушал. Слёзы лились по щекам Антона, а в голове звучал голос отца: «Не ты плачешь – водка плачет». Кто в тот день управлял его жизнью? Кто был сильнее тогда – он или алкоголь?

Глава 10
«Щелкунчик» в новогодние каникулы шёл в оперном каждый день. Вика танцевала и влюблялась в свою Машу всё больше и больше. С каждым новым спектаклем что-то открывалось ей в образе. На сцене была одна сплошная искрящаяся радость. Маша парила, летала, взмывала. Кирилл был замечательным партнёром – с ним ей танцевалось удобно, она чувствовала его надёжность. Поддержки, даже сложные и высокие, исполнялись легко. После спектакля зал аплодировал стоя, их вызывали на поклон ещё и ещё. Это был успех. От улыбки, которая не сходила с лица, кажется, уже скулы сводило.
Сегодня ей подарили цветы. Не отдельные цветки от разных зрителей, а работница театра поднялась на сцену и вручила ей, Виктории Градовой, огромный букет цветов. Вот это сюрприз! Кирилл посмотрел с интересом и некоторым удивлением:
– Ого, от поклонника!
В гримёрке девушки стали подначивать Вику.
– Ой, ну всё, Градова. Это успех. Сейчас от гордости ещё выше прыгать начнёшь. Смотри, не воспари.
– Вика, ты клакёров в зал насажала и сама себе букет заказала?
Эти шутки не были злобными – Вика на них не обижалась. Она стала с интересом рассматривать букет: такое в её жизни было впервые. Это были розы, розовые, семнадцать штук. Пересчитывая их, Вика вдруг заметила записку: она была вложена в букет и квадратиком белела между листьями. Девушка смутилась. Что это? Неужели действительно поклонник? «А может, это не мне, перепутали? Но с кем?»
Она отложила цветы в сторону. Решила подождать немного, успокоиться, грим пока снять. Отклеила одну за другой ресницы, выдавила крем на вату. Но в зеркале то и дело выхватывала взглядом розовеющий свёрток. Не выдержала. Украдкой, чтобы никто из девочек не видел, достала и развернула записку. Ей выражали восхищение, просили автограф и «были бы счастливы лицезреть». Таинственный незнакомец будет ожидать прекрасную Викторию у театральных колонн. Через, – Вика нашла в ящике гримёрного столика свои часы, – семнадцать минут.
– Чёрт!
– Кого зовёшь? – откликнулись весёлые девичьи голоса.
Вика отбросила ватку и начала переодеваться. Быстро. И ещё быстрее – соображать. «Ходить, не ходить?» Хотелось очень. «А вдруг там опасность?» Ну какая опасность от человека, который пришёл в театр – да ещё с цветами? «Я просто дам автограф». Она была заинтригована и чувствовала, что не может отказаться от такого приглашения. «А вдруг там и впрямь принц?» Ощущение того, что её ждало нечто захватывающее, было абсолютно точным. «Может, там моя судьба?»
Но ей нужно было как-то сбежать от Кирилла. Они должны встретиться внизу, в гардеробе, как раз через те же семнадцать минут. Вика схватила сумку, оставила цветы на столике и, крикнув всем «пока», выпорхнула из гримёрки. Взлетев на несколько пролётов выше, через минуту она стучалась в мужскую грим-уборную:
– Кирилл, ты уже всё? Выйди на минуточку.
Удивлённый Кирилл с одним смытым глазом, а вторым еще накрашенным появился в дверях.
– Что случилось?
– Мне нужно срочно уехать. Я не дождусь тебя.
– Куда?
– Мне надо забрать одну вещь. Мама просила, а я совсем забыла. Сейчас поймаю такси и съезжу к тёте Люде.
– Так погоди, давай вместе.
– Нет. Слушай, тебе ещё добрых минут двадцать надо. У меня их нет. И так поздно уже, человек же спать ляжет. Давай до завтра, ладно?
Она чмокнула Кирилла в чистую щёку и, не дожидаясь следующего вопроса, помчалась по ступеням вниз. Теперь нужно было придумать, как сделать так, чтобы он случайно не вышел следом и не засёк их с поклонником у тех же колонн. Ну, с учётом увиденного только что, у Вики была фора минут семь, не меньше: Кирилл просто не успеет раньше разгримироваться и переодеться. До встречи у колонн оставалось пять минут. «Ну, может, как джентльмен придёт на пару минут пораньше?» Она уже натягивала пальто в гардеробе.
Когда Вика выпорхнула из проходной и направилась за угол к центральному входу, к ней откуда-то из темноты направился мужчина.
– Виктория? Игорь Сергеевич ждёт вас в машине. Пройдёмте?
Он слегка коснулся её локтя одной рукой, а другой указывал путь к машине. Вика даже обрадовалась: не надо стоять у колонн и высматривать, не догоняет ли её Кирилл. А так всё удачно складывается. Сейчас она сядет в машину, и даже если Кирилл выйдет из проходной, он уже ничего не увидит и не заподозрит.
Водитель открыл перед Викой дверцу. Из салона на неё пахнуло дорогим одеколоном. Игорь Сергеевич сидел на заднем сиденье.
– Добрый вечер, Виктория! Прошу.
Голос был не молодым, но приятным. Лица говорившего в темноте было не рассмотреть. Она осторожно присела рядом.
– Благодарю, что приняли приглашение. Уже второй раз за неделю я имел счастье наслаждаться вашим исполнением в «Щелкунчике». Вы очень талантливы. Ваш танец поразил меня чистотой линий, грациозностью и искренностью. Уверен, вы далёко пойдёте.
– Спасибо! – Вика смутилась.
– Можно автограф от будущей знаменитости? Пусть я буду первым счастливым обладателем оного. Рад представиться: Игорь Сергеевич, поклонник. Готов вам всячески услужить. – Он слегка склонил голову и протянул Вике программку и ручку.
Словесный этот бисер осыпал Вику с головы до ног. Она в изумлении взяла программку, водитель включил свет в салоне, чтобы ей удобно было расписаться. Стесняясь взглянуть на собеседника, черкнула свою фамилию. Игорь Сергеевич продолжал:
– Позволите подвезти вас?
– Ой, ну, может, не стоит? Неудобно как-то. – Вике всё происходящее было непривычно. Она не понимала, как себя вести, и от этого, казалось ей, вела себя как дура.
– Ну что вы? Почту за честь. Куда ехать? Командуйте.
– Ну, на Бажова.
Водитель выключил свет, и машина мягко тронулась. В темноте Вика почувствовала себя комфортнее. Помолчав некоторое время, Игорь Сергеевич произнёс:
– Я понимаю, что в вашем плотном графике свободного времени почти нет. Но чем вы ещё занимаетесь? Что вас увлекает?
Вика пожала плечами, задумалась. Не успела ответить, как поклонник продолжал:
– Возможно, юному дарованию было бы интересно оказаться в обществе больших художников и людей культуры? Погрузиться, так сказать, в атмосферу искусства? Был бы рад представить вас им.
– Когда? Сейчас? – выпалила Вика и тут же подумала: «Ну точно дура».
Она наконец повернулась к собеседнику. Это был импозантный мужчина лет сорока, с внимательным взглядом тёмных глаз и приветливой улыбкой. Он забрал у Вики программку, и она обратила внимание на ухоженную руку с кольцом на мизинце.
– Уверен, если вы согласитесь составить мне компанию и посетить одну из наших встреч, вы не будете разочарованы. Сейчас вы после спектакля, устали, я полагаю. Но подумайте, когда у вас получится встретиться, а потом позвоните мне вот по этому номеру и назовите удобный для вас день. Хорошо? – Игорь Сергеевич достал из внутреннего кармана маленький листок бумаги, сложенный вдвое, и протянул Вике. «Заранее подготовил, что ли?» – подумала она, а вслух только коротко произнесла:
– Хорошо, спасибо.
Она была настолько неискушённой, неопытной и ничего подобного ещё не переживала в своей жизни, что никак не могла поддерживать беседу и вразумительно отвечать на вопросы, разве что назвать номер дома, когда её спросил об этом водитель. Наконец машина подъехала к подъезду, новый знакомый на прощание вновь слегка поклонился и сказал, что будет ждать Викиного звонка. Водитель вышел открыть ей дверь, но девушка, не дожидаясь, сама выскользнула из машины и направилась к дому. Она была рада освободиться. При этом будущая встреча манила её, поклонник заинтриговал и вызывал к себе интерес. Понятно, что она ни словом не обмолвится о встрече с ним ни маме, ни тем более Кириллу. Зато надо скорее сгонять к Ленке и рассказать о произошедшем.
С Игорем Сергеевичем они встретились через неделю. Ленка пришла в восторг от рассказа Вики, благословила и дала ей одно из своих красивенных крепдешиновых платьев, которое сшила по «Бурде». Маме и Кириллу Вика сказала, что они с Ленкой поедут в другой город навестить бывшую одноклассницу. Завтра понедельник – выходной в театре. Игорь Сергеевич известил, что ночью салонная жизнь в самом разгаре, поэтому попросил Вику предупредить близких о том, что, возможно, она не придёт домой ночевать.
Вика выглядела сногсшибательно. Белокурые её волосы они с Ленкой решили просто распустить. Пряди волнами лежали на плечах и спине и отдыхали от причёсок и «шишек». Из косметики ограничились только тушью и светлой, еле заметной помадой. При том что сама Ленка накладывала на лицо килограммы краски и занимало этой действо не менее часа, Вике она отсоветовала поступать так же: тёмные длинные ресницы не нуждались в краске, а пухлые розовые губы – в помаде. Вика не рискнула спрашивать Игоря Сергеевича про обувь, боясь опять же показаться дурой: она просто взяла с собой свои любимые лодочки – на всякий пожарный: «Если что, переобуюсь».
Для её мамы, Анны Васильевны, внешний вид был очень важен всегда. «Три части тела у женщины должны быть безупречны: голова, руки, ноги», – говорила она. Привила это и дочери. Сама всегда с чистыми блестящими волосами, ухоженными руками и маникюром, в красивых импортных туфлях: «На тебе может быть надето любое простенькое платье, но всё решает обувь». Поэтому из всех командировок мама привозила им обеим хорошую югославскую или, на худой конец, чехословацкую обувь. Так что с обувью у Вики, даже во времена тотального дефицита, проблем не было.
Ленка наказала подруге поменьше говорить, побольше слушать – «за умную сойдёшь». Пить в меру и не сильно флиртовать: «Войти в этот круг надо красиво и эффектно, как на пуантах».

Глава 11
Вика очень волновалась. Не меньше, чем перед премьерой в театре или экзаменом в училище. Разница была лишь в том, что она понятия не имела, куда идёт. Говорить о поддержке партнёра, которую она всегда на ответственных выступлениях ощущала от Кирилла, тоже не приходилось. Игоря Сергеевича она совсем не знала, робела перед ним и на самом деле не понимала, чего от него ждать. Он был той терра инкогнита, которая привлекала и страшила одновременно. Но ей нестерпимо хотелось попасть туда, в красивую жизнь, частью которой, как ей казалось, он был.
Вика даже подумала выпить перед встречей для храбрости, но они с Ленкой обсудили этот вариант и решили не рисковать. Поэтому она шла «на сухую» – и один на один со своими страхами. Кириллу хоть поныть можно было, а новому знакомому и не выскажешь…
Машина остановилась возле одного из двух домов на центральном проспекте, вход во дворы которых был под каким-то негласным запретом. Нет, не то чтобы на чугунных воротах, соединявших две сталинки, висел замок, просто обычных компаний в этих дворах никогда не было: там никто не собирался, не распивал, и даже на лавочках не сидели влюблённые. Поставить машину во дворе было тоже негде, поэтому метров сто Вика с Игорем Сергеевичем шли пешком. На улице она смогла хорошо рассмотреть своего спутника. Он был высок, худощав, одет в полупальто из дорогой ткани. Тёмные волосы зачёсаны назад. В профиль был виден нос с горбинкой, выдающийся вперёд подбородок – мама такой называла волевым. Мужчина был хорош собой, и этот факт вызывал в Вике небольшое волнение, в придачу к тому, что она испытывала от самого факта необычного визита. Он сразу предложил взять его под руку, и, когда согнул её в локте, обнажился край белоснежной манжеты и запонка с чёрным камнем. Вика продела руку и почувствовала, как крепко прижали её к телу. Как будто угадав волнение девушки, Игорь Сергеевич произнёс:
– Виктория, не бойтесь. Там все очень доброжелательны и гостеприимны, вот увидите. Если же вас будет что-то смущать, смело говорите мне, не стесняйтесь. Договорились?
Вика молча тряхнула головой, и они вошли в подъезд.
На два коротких, третий длинный звонок массивные двери начали тут же отпирать, как будто поджидали с той стороны. Открыла высокая статная женщина в шёлковом расписном халате, с закрученным в чалму платком на голове.
– О, Игорёк, добро пожаловать! Ты с юной красивой спутницей, я вижу. – Она посторонилась, пропуская их и внимательно разглядывая смущённую Вику. – У нас без церемоний. Не стесняйтесь, раздевайтесь, проходите.
Игорь Сергеевич помог Вике снять пальто. Туфли не пригодились, и Розалия Артуровна – так хозяйка представилась – повела их вглубь квартиры. Они оказались в большой квадратной комнате с высокими потолками и двумя окнами, зашторенными тяжёлыми тёмно-серыми портьерами. С потолка свисает роскошная люстра: «Прям как у нас в театре, только уменьшенная», – подумала Вика. На стенах – красивые бордовые обои: они кажутся ткаными, и по ним сразу хочется провести ладонью, чтобы ощутить шероховатую и прохладную поверхность. Поверху обоев, которые сами как произведение искусства, висят картины – много картин. Некоторые представляют собой импровизации на религиозные темы. И очень много книг, всюду: в шкафах, на этажерке, на полках… Хозяйка открыла одну из дверец книжного шкафа, безошибочно вытаскивая небольшой томик и тут же вручая его кому-то из гостей, и Вика увидела, что одна из полок занята иконами. Они стоят ликами к открывавшему, в ряд, порой перекрывая друг друга или выступая вперёд.
В комнате было многолюдно: Вика насчитала человек пятнадцать. Они расположились группками и кучками, кто где, о чём-то оживлённо беседовали, громко смеялись, декламировали стихи. Встав в комнате по центру, обведя её взглядом и привлекая всеобщее внимание, Розалия Артуровна громко произнесла:
– К нам пожаловали Игорь Сергеевич и его очаровательная спутница, – и она замолчала, вопросительно посмотрев на него.
Он продолжил:
– Это Виктория Градова, прошу любить и жаловать! – Игорь Сергеевич протянул руку к Вике. – Восходящая звезда! Виктория первый сезон танцует в нашем оперном и уже солирует в «Щелкунчике». И это только начало. Она очень талантлива. Уверен, её ждёт блестящее будущее. Запомните это имя: скоро Виктория будет известна, как Екатерина Максимова и Надежда Павлова.
Присутствующие шумно приветствовали Вику. Ей предложили место на диване, а Игорь Сергеевич подошёл к столу, на котором стояли бутылки с шампанским и водкой, наполнил два высоких бокала и поднёс один из них Виктории – «за знакомство». Она заметила, что почти все тут были с фужерами в руках, многие уже изрядно подшофе. Беседы, прервавшиеся на приветствие Игоря Сергеевича с дамой, возобновились и потекли своим чередом.
Вскоре Вика обнаружила, что тут есть ещё две комнаты, и там тоже люди, и они тоже чем-то заняты. Один делает наброски карандашом в блокноте, пристроившись в углу. Другой мерит шагами коридор и, внезапно остановившись, быстро записывает что-то в тетрадь. «Стихи», – догадалась Вика. В одной группе то и дело звучат имена отца Александра Меня и Александра Солженицына, в другой идёт горячее обсуждение «Мастера и Маргариты», и в чьих-то руках мелькает журнал, кажется, «Москва» – такой же номер Вика недавно видела у мамы. Она рассказывала, что у них на работе так читают редкие произведения: вдруг у кого-то по счастливой случайности оказывается один из «толстых» журналов – все сразу занимают очередь, журнал выдаётся только на одну ночь, назавтра его уже нужно принести следующему в очереди. Вика порой, проснувшись ночью, видела читающую на кухне маму.
Изредка раздаются два коротких и один длинный звонок в дверь. Кто-то приходит, кто-то уходит и потом возвращается – с шумом, ещё шампанским и мандаринами.
Игристое делало своё дело. Вику постепенно отпускало. Она расслабилась, сидя на мягком диване, откинулась на спинку и наблюдала. Это была какая-то совсем другая жизнь – незнакомая, но такая таинственная, манящая… Всё ей было интересно: и во что одеты присутствующие, и о чём они говорят, и как ведут себя. Никто к ней не приставал, не принуждал к разговору, не учинял допросов. Игорь Сергеевич был незаметно рядом. Он то молчал, то ронял пару фраз о ком-нибудь из гостей, чтобы у Вики сложилось представление об этом человеке. Спросил, как она себя чувствует, удобно ли ей, и пару раз уже наполнил её бокал. Он был галантен и ненавязчив, его как будто совсем не занимал вопрос, нравится ли он Вике. И от этого он нравился ей всё больше.
Размышления об Игоре Сергеевиче прервала очень пожилая дама. Она подошла к Вике:
– Позволите?
Присела на диван рядом. На её плечах было меховое манто, а в руке – мундштук с незажжённой сигаретой. Представилась Маргаритой Вячеславовной. Заговорила о театре. Сначала общо, потом перешла на частности.
– Убрали известную артистку с премьеры. И не потому, что она плохо танцевала, а потому, что вела себя как примадонна, примадонной не являясь, – говорила она, обращаясь к кому-то невидимому, но почему-то Вике показалось, что это послание для неё. – А в Большом убрали Лиепу. Очень-очень жаль…
Вика помнила Мариса Лиепу, когда он приезжал к ним в театр на гастроли во времена её занятий в студии. Они бегали смотреть его потрясающего Красса в «Спартаке»: это было что-то необыкновенное – начиная от выразительных глаз и заканчивая его зависающими прыжками. Позже она узнала, что Марис Лиепа стал первым солистом в Большом, принципиально отказавшимся от париков, он предпочитал делать причёски из собственных волос: «Ведь причёска тоже танцует». У Вики до сих пор хранится автограф Лиепы с подписанной им датой – 15.06.1977, и две эти семёрки года – перекрещенные.
– Он говорил, что когда молодой человек приходит в мир театра, балета, и особенно когда он имеет успех, то поначалу пьянеет от всего происходящего, от этого счастья, – продолжала свой монолог Маргарита Вячеславовна, ни на кого не глядя, как бы сама с собой. – Он видит, как им восторгаются. Его замечают нужные люди, боготворит публика, выстраиваются в очередь за автографом, дарят цветы, – и у него идёт кругом голова от всего этого. Его уносит сказочный вихрь, красивая жизнь, полная новых знакомств и веселья. И человеку кажется, что так будет всегда и его хватит на всё. И бывает сложно понять, сколько на самом деле пустоты и суеты во всём этом. Пшик. Р-раз – и нет больше ничего… – Она слегка постучала длинным накрашенным ногтём по Викиному бокалу с лопающимися и исчезающими пузырьками шампанского. Потом внезапно обернулась к Игорю Сергеевичу: – Принеси-ка и мне бокальчик, голубчик. И зажигалку, будь добр.
Было ощущение, что она вдруг вынырнула из какого-то другого мира, где ей не нужны были слушатели и их ответы. А сейчас, с другим взглядом, с иным голосом, она стала как все – и хотела шампанского.
Вика с любопытством смотрела на интересную старушку. Она казалась ей совсем не простой, как будто владела каким-то тайным знанием, и это знание было важно именно Вике, потому Маргарита Вячеславовна и подсела к ней. И такие слова… Предостережение?
Тут подошёл ещё один мужчина возраста Игоря Сергеевича. Он был изрядно навеселе. Его интересовала, как он выразился, «половая жизнь».
– Правда ли, дорогая Виктория, если я правильно запомнил ваше имя, что пол в театре покатый, под наклоном? Вот если бы сейчас подо мной был такой, я бы не устоял. Или наоборот, сцепление было бы лучше… – Он раскатисто расхохотался.
– Да, это так. – От долго молчания Викин голос зазвучал немного хрипло. Она кашлянула.
– Глотните, милочка! – Маргарита Вячеславовна своей рукой приблизила Викин бокал к её губам.
Та отпила и ответила, как ученица:
– Пол в театре действительно имеет наклон. Обычно в четыре градуса. В Большом театре – даже больше.
– А, позвольте полюбопытствовать, зачем? – Вопрошающий раскачивался, как маятник.
– Изначально – для зрителей. Считается, что так им лучше видно, можно даже из заднего ряда партера разглядеть стопы балерины.
– А танцовщикам каково? Не заносит?
– Привыкаешь. В некоторых хореографических училищах в залах уже покатый пол. А так вообще делать прыжки или вращения по диагонали танцовщику удобно. И выглядит он выше, и прыжки кажутся выигрышнее, будто увеличиваются. Правда, когда в горку танцуешь или круг делаешь, то тяжело, да.
Вике льстило такое внимание. Ей было хорошо. Кажется, сидела бы себе и сидела, пила бы шампанское и пила. И вела неспешную светскую беседу, правда, если тема была бы ей знакома, вот как про пол.
Часа в четыре Игорь Сергеевич предложил отвезти её домой. «Уже?» Но, хоть выпито было прилично, Вике достало ума понять, что лучше не сопротивляться и производить хорошее впечатление. Игорь Сергеевич помог ей встать.
Прощание было долгим и тёплым. Вике выражали восхищение, просили поспособствовать в приобретении билетика, приглашали почтить своим вниманием. Сговорились на «самом ближайшем времени».
В машине Вика уже придумала, что пойдёт сейчас к Ленке. Подождёт в своём подъезде, пока уедет Игорь Сергеевич, и пойдёт. Понятно, что не надо ему рассказывать про то, что она наплела маме про поездку к подруге в другой город и сейчас заявиться домой просто не может. Машина остановилась возле её дома. Игорь Сергеевич поблагодарил за «подаренный вечер», мягко взял Викину руку и поцеловал в запястье. Вика на секунду замерла, потом осторожно высвободила кисть и попрощалась.
Когда машина скрылась и звук мотора стих, она досчитала до двадцати и выскочила из подъезда. «До Ленки тут рукой подать». Окна Ленкиной квартиры были тёмными, само собой. «Хоть бы дома была, ну-у». На звонок в дверь никто не отозвался. «Спит, конечно». Вика звонила и звонила. Наконец из-за дверей послышалась ругань: мол, какого чёрта и кто там по ночам шастает. Раздалось шарканье тапками, которое замерло у дверей.
– Ленк, открывай, это я.
Дверь открылась. Лохматая и заспанная Ленка воззрилась на подругу:
– Чё, выгнали, что ли?
– Ленк, я влюбилась, кажется. Есть выпить?

Глава 12
Кирилл видел, что Вика как-то изменилась, но никак не мог понять, в чём причина. Она отстранялась, когда он хотел её обнять, по-другому смотрела в глаза на дуэте, всё чаще отказывалась прогуляться, если он после репетиции звал её. В воскресенье после класса или спектакля быстро уходила и совсем исчезала по понедельникам. Его попытки поговорить забалтывала, уводила разговор в сторону или просто смеялась: «Скажешь тоже. Не выдумывай».
Заметила это и Алла. Вернее, она даже не заметила, а воочию увидела однажды, как Вика выходит из «Волги». В театре был выходной, и Алла ездила в магазин подписных изданий на проспекте Ленина в центре города. Она ждала зелёного на светофоре и вдруг заметила, как на противоположной стороне остановилась машина, а из неё вышла Вика. Алла удивилась: немногие балетные разъезжают на авто. Но когда увидела, что из этой же машины вышел представительный мужчина и Вика под руку с ним уходит во дворы, удивилась ещё больше и даже пропустила свой зелёный.
С «Щелкунчиком» отношения подруг разладились вконец. Они общались сухо и только по необходимости. Алла не зря почувствовала угрозу с появлением Вики в театре. То, чего она так добивалась и с таким трудом выстраивала, рушилось под лёгкими длинными ногами Градовой. Той боли, что была шесть лет назад, конечно, уже нет. Но и прежней дружбы нет – терять нечего. Неловкие попытки Ленки помирить бывших подруг с треском провалились – их одним щелчком уничтожил «Щелкунчик»: Алле понравилось такое сравнение, пришедшее ей в голову.
Но на горизонте замаячила «Жизель». Градову вводили в спектакль, причём без Кирилла: солистом был опытный Евгений Максимов. Ещё никогда в истории театра девятнадцатилетняя танцовщица не получала партию Жизели: это во всех отношениях сложная роль. Считалось, что «Жизель» для балерины – такой же ответственный спектакль, как «Гамлет» для драматического актёра. А тут на тебе: без году неделя в театре – и уже Маша, а вот теперь – Жизель. У Аллы появилась злость: она понимала, что пока в театре есть Градова, ей, Воробьёвой, не видать ведущих партий.
Все в театре знали про отношения Вики с Кириллом. Это была очень красивая пара: ими любовались, ставили в сольные партии. И вдруг сейчас разлучили. «Что происходит?» И Алла, и Кирилл задавались этим вопросом, но ответа не было. Точнее, он контурно намечался, но им пока этот абрис не был заметен.
Абрис звали Виктором Андреевым. Он был главным балетмейстером театра и приятелем Игоря Сергеевича. По настоятельной рекомендации последнего присмотрелся к Виктории Градовой, увидел и впрямь одарённую и перспективную балерину, с облегчением вздохнул и начал её продвигать. Вика не догадывалась. Или догадывалась. Она по уши влюбилась в Игоря Сергеевича и, казалось, не замечала ничего вокруг. Званые ужины у Розалии Артуровны стали еженедельными. Мама привыкла, что с воскресенья на понедельник Вика остаётся у Ленки. А Ленка уходила ночевать к бабушке, предварительно постелив чистое бельё для Вики и Игоря Сергеевича.
Вике казалось, что сбылись все её желания, предел мечтаний. «Вот оно – счастье. Так бывает?» Любимый мужчина, дорогие подарки, выходы в свет, богема приняла её… Её удивляли и радовали эти люди, которым было интересно интересное, которые всегда были готовы к празднику, для которых общение было наивысшей ценностью – та самая «роскошь человеческого общения». Разговоры, влюблённости, выпивка – три кита, на которых зиждилась их жизнь. Не жизнь, а сказка! Степан Лаврищев, художник, уже взялся писать портрет Вики и договаривался о встречах. Розалия Артуровна любезно позволила им на несколько часов в понедельник занять комнату. Поэт Герман Георгиев быстренько преподнёс четверостишие:
Муза взмахнула крылами
И прилетела к тебе,
Чтобы моими стихами
В твоей отозваться душе.
В театре Градова стремительно продвигалась вверх по карьерной лестнице. Одна загвоздка – Кирилл. Вика понимала, что по-честному надо бы поговорить с ним, как-то всё объяснить, но смелости пока не хватало. Потому что одно дело, когда разорвал отношения и больше не видишься, а другое – продолжать работать вместе, да ещё так близко друг к другу, глаза в глаза, рука в руке.
Процесс ускорила Алла. Она решила рассказать Кириллу про то, что видела Вику с мужчиной. Подкараулила его у проходной утром перед классом.
– Кир, привет! На пару минут?
– Привет, Алл. Говори, я слушаю.
– Что происходит с нашей Викой? Не узнаю её. У вас всё в порядке?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, отношения ваши. Вы что, расстались?
– С чего ты это взяла? Я не понимаю. – Кирилл невольно отступил на шаг назад. – Не, я знаю про ваши ссоры и обиды – сцену не поделили. Но наши-то отношения здесь при чём?
– Что значит «не поделили»? – Алле наступили на больную мозоль. – Она приехала на всё готовенькое и стала локтями пробивать себе дорогу, идя по головам.
– Алла, что ты хочешь от меня? Тебе не даёт покоя успех Вики, и ты решила хоть как-то насолить ей и вбить клин между нами?
– Вот ещё, больно надо. Просто интересно, каким местом Градова прокладывает себе путь к «Жизели» и, говорят, скоро – к «Лебединому». Я видела её с клёвым мужиком, на классной машине ездит. И подумала, вдруг ты переживаешь, что она тебя бросила, и тебе поддержка нужна. Ну, раз у вас всё по согласию и в порядке, тогда нет проблем.
И Алла решительным выворотным шагом двинулась к служебному входу. Кирилл слегка опешил и даже не стал её удерживать, чтобы задать вспыхнувшие мигом вопросы. Он немного постоял и двинулся следом.
Класс сегодня был раздельным, да и репетиции порознь, поэтому Вику Кирилл увидит только на спектакле вечером – они выходили в кордебалете в «Спартаке». Сейчас он занимался в полноги, у станка вообще халтурил, середину делал кое-как. Из-за него педагог то и дело останавливал музыку:
– Да что с тобой сегодня, Кирилл? Соберись!
Кирилл встряхивался, но потом опять погружался в свои мысли. Все они были о сказанном Аллой. Он не мог дождаться хоть какого-нибудь «окошка», чтобы увидеться с Викой. Хотелось наконец выяснить всё и услышать от неё, что Алла наговорила бред. «Бред бредом, но ведь и впрямь её в “Жизель? вводят без меня».
«Жизель» Вика репетировала с Евгением Викторовичем Максимовым – народным артистом, её кумиром в их театре в бытность учёбы в студии. Могла ли она тогда даже помыслить о чём-то подобном? Но сейчас боялась его, на репетициях сковывало чувство жуткого неудобства и смущения. Благо педагогом-репетитором была её любимая Тамара Леонидовна Корзунь, которая опекала и всячески помогала Вике понять всю сложность роли и исполнения. Вот и сейчас она пыталась донести, что Жизель во втором акте не живая – она дух, поэтому все её движения и особенно прыжки должны быть лёгкими, зависающими, невесомыми. У Вики не получалось, она расстраивалась. Вышла из зала выжатая как лимон, а тут Кирилл. «Ну до кучи мне!» – чуть не захныкала она. Он ждал её на скамейке в коридоре.
– Я хочу серьёзно поговорить. – Кирилл поднялся, но не приблизился к Вике.
Она устало кинула сумку с вещами на скамейку:
– О чём, Кир? У меня и так ничего не получается. А тут ещё ты со своими разговорами.
– У тебя другой мужчина?
– С ума сошёл? С чего ты взял? – Она не была готова к такому вопросу в лоб.
– Это не я взял. Это Воробьёва мне сегодня сказала, что видела тебя с ухажёром в машине. Так что отпереться не получится.
– Это не то, о чём ты подумал.
– Я подумал? А о чём я подумал? Давай-ка, поделись.
На Вику вдруг накатила такая усталость! Ей так надоело выкручиваться и постоянно думать о Кирилле, о том, как ему всё рассказать… Мама ещё вечно спрашивает про него, почему не приходит. Эта ситуация отравляла ей жизнь и не давала наслаждаться и радоваться в полную силу. Сейчас она чувствовала себя припёртой к стенке. «Да хватит уже!» И поэтому выпалила:
– Да, у меня есть другой мужчина.
Кирилл не ожидал. Он думал, что Вика сейчас развеет все сомнения и всё станет как раньше. Он не верил в услышанное. Ему хотелось взять её за плечи и трясти, как грушу, пока не вылетит из неё вся дурь. Ему хотелось заорать на неё, обозвать, даже ударить. Ему хотелось заплакать. Вместо этого он со всей силы двинул по её сумке, так что она слетела со скамейки, и пошёл прочь.

Глава 13
Ну что ж, вот и пришла пора уходить. Антон собрал чемодан. Двадцать восемь дней истекли. Всего-то двадцать восемь – а кажется, что вечность. Ему не хотелось покидать эти стены. Он остался бы здесь. Здесь всё расписано, за тебя всё решено: когда есть, когда спать, когда идти на собрание. А теперь нужно отсюда выйти и как-то жить самому. Как? По плану. «Есть ли у вас план, мистер Фикс?» Да, план есть. На три месяца. Он сам составил его и только что зачитал на собрании:
– Посетить за девяносто дней девяносто собраний. Я, правда, не знаю, есть ли у нас в городе группа «Эй Эй». Но мне дали телефон такого же, как и я, пациента, который прошёл курс в этом же центре и живёт в нашем городе. Илья. Я даже позвонил ему, и мы договорились о встрече. Два алкоголика – это уже группа.
Антон зачитывал свой план дальше: избегать застолий, праздников, где предполагается алкоголь, не заходить в винные отделы магазинов, не встречаться с теми, с кем обычно выпивал, не ходить теми дорогами, где можно встретить собутыльников. А ещё он составил список тех людей, кому причинил вред в пьяном виде. На грядущие три месяца Антон наметил семь человек, которым возместит ущерб, раздаст долги. Сейчас это самое сложное. Дело тут не в материальном уроне, потому что его-то как раз проще всего возместить. А вот в моральном, духовном плане это сделать гораздо сложнее. А где-то и вовсе невозможно, как в случае с отцом…
Все по очереди обняли Антона, с кем-то он обменялся телефонами. Егор подарил медаль трезвости – это от американцев: они снабдили медалями разной градации, за разные сроки трезвости. Антон теперь обладатель медали «24 часа».
– Понятно, что у тебя гораздо больше, чем двадцать четыре часа, – пояснил Егор. – Но следующая медаль уже месячная, а ты до неё пока не дотянул – пары дней не хватает. Но, в принципе, «24 часа» универсальна. Будь у тебя хоть год, хоть десять лет трезвости, во все эти сроки входит двадцать четыре часа – сутки.
Медаль пустили по кругу. Каждый брал её в руки, произносил пожелания и напутствие Антону, потом тёр её ладонями, заряжая своей энергией, и передавал другому, как в игре в «Колечко» в детстве. Так каждый передал часть своей силы и тепла собрату. И их он уносил с собой.
– Счастливо! Не приезжай сюда больше. – Егор широко улыбался. – Только если в качестве волонтёра. Тогда буду очень рад тебе.
Антон шагнул за ворота. Двадцать восемь дней назад он вошёл в них одним человеком, а вышел сейчас другим. Двадцать восемь дней назад он был готов на что угодно, только бы сбежать отсюда. А сейчас – готов на что угодно, только бы остаться.
В аэропорту ходил кругами вокруг буфета. Ноги сами несли его к стойке. Антон и не задумывался раньше, как много места занимает алкоголь в его жизни, сколько всего он заполнил собой, каким хозяином обосновался. Важная встреча – выпить, провалил дело – выпить, познакомился с девушкой – выпить, скучно – выпить. За дружбу, на помин души, за проводы – выпить, выпить, выпить. И так до бесконечности. Сейчас Антон очень нуждался в поддержке, чтобы не выпить.
– Остановиться за мгновение до чуда, – сказал как-то Егор.
Антон его тогда не понял:
–Как это? Остановиться до чуда выпивки – это не чудо.
Егор рассмеялся:
– Остановиться и не выпить. Чудо – это остаться трезвым, когда до выпивки всего мгновение.
Сейчас Антон повторял эту красивую фразу. Он силой утащил себя в зал ожидания и достал одну из своих тетрадей, исписанных в центре. Зажал, как талисман, в ладони двадцатичетырёхчасовую медаль и вслух сказал сам себе:
– Я не выпью только вот этот один час. Только час. А там посмотрим.
И посмотрел на часы. До вылета оставалось сорок пять минут.

Глава 14
Таня хотела есть. Сегодня её не водили в садик. И вчера. «Наверное, выходные». И оба эти дня она хотела есть. Девочка сидела в своём игровом углу и жалела безногую куклу. Игровом – это когда открывалась дверца шкафа, а на его дне лежали игрушки и то, что от них осталось. Ноги кукле давно отломали. Таня тогда, помнится, просила у отца поправить их, заклинившие: кукла могла только сидеть и никак не хотела выпрямляться. Отец тоже сидел за столом на кухне и не хотел выпрямляться. Он просто взял, отломал пластмассовые ноги и зашвырнул их в мусорку. Кинувшуюся было за ними Таню ухватил за платье и грозно прошипел:
– Только попробуй.
Таня попробовала, но когда родители уже спали беспробудным сном. Она босиком, на цыпочках, по одной половице прошла на кухню. Куклины ноги белели среди груды мусора в ведре. Вытащила, отряхнула, прижала к себе. С тех пор они лежат отдельно от хозяйки на дне шкафа. Каждый раз, открывая шкаф, особенно после волшебства с белым платьем на утреннике, Таня надеется, что ноги чудесным образом прирастут обратно. Другой куклы у Тани нет.
Девочка натянула снизу на туловище куклы свой носок – и получилась Лялечка. Она её баюкала, тетёшкала и кормила.
Сейчас они обе хотели есть. Родители спали. Таня несколько раз пробовала их будить, безуспешно. Вчера она доела чёрствый хлеб и сгрызла оставшуюся в пакете сухую вермишель. Сегодня есть было нечего.
Девочка с Лялечкой в очередной раз отправилась на кухню. Опять проверила шкафчики, как будто в них каким-то чудом могла появиться еда. Открыла холодильник. Там стояла консерва и пол-литровая банка с жиром. Таня подтащила табуретку, залезла на неё, чтобы заглянуть в морозильник. Там что-то лежало. Продолговатое, плоское, покрывшееся инеем. Она отодрала свёрток от дна, вытащила и положила его на стол. Внимательно осмотрела, поковыряла ногтём, пробороздила продольную линию. Это как в троллейбусе проводить ногтём по замёрзшему окну. Можно рисовать кружки, треугольники или снежинки. А ещё однажды мама научила Таню рисовать звезду, не отрывая палец от стекла: надо было только запомнить, где и куда поворачивать линию. А ещё можно подышать на стекло, только если очень сильно приблизить губы, сложить их трубочкой и выдуть тёплый воздух. Тогда на окне появляется глазок, и в него можно смотреть на дома, мимо которых едет троллейбус.
Таня решила подышать на свою добычу. Приблизилась к ней, вытянула губы, почти касаясь холодного свёртка, и вдруг почувствовала запах. Это была рыба. В животе Тани тут же заурчало, а рот наполнился слюной. Что же делать? Она уселась на табуретку, взяла Лялечку на руки и стала ей рассказывать:
– Мама обычно рыбу жарит. Для этого она поворачивает вот эти крутилки на плите, ставит на те чёрные кругляши сковородку с рыбой и жарит.
Лялечка молчала. А молчание – знак согласия. Тут с голодухи-то на всё согласишься.
Таня опять подошла к рыбе и попробовала стянуть с неё пакет. Но он приклеился накрепко. Однако девочка заметила, что в некоторых местах иней исчез, и целлофан там, расплёвывая вокруг себя снежную муку, отдирается.
– Снег тает. Надо немножко подождать. – Она снова села на табуретку и взяла в руки Лялечку.
Так она и ходила от Лялечки на табуретке к рыбе на столе и обратно, то и дело пробуя отодрать целлофан. Вскоре рыба освободилась от мешка. Это был карп, и он был с чешуёй, головой и потрохами. Но Таня этого не знала, потому оставила сей факт без внимания и ничего не рассказала о нём Лялечке. Она положила ледяной кусок на сковородку и повернула рычажок переключателя. Загорелась лампочка, и плитка стала нагреваться, постепенно краснея.
Таня не сводила глаз с карпа. Он на сковородке оттаивал, вода соединялась с остатками старого жира, и началось шкворчание. Потрескивание набирало обороты, и скоро брызги летели на плиту и на пол. О том, что жар надо убавить и повернуть рычажок на плите чуток назад, Таня не знала. Наоборот же: чем сильнее шипит и плюётся, тем скорее поджарится. А вот о том, что рыбу нужно поджарить и с другого бока тоже, знала. Она вооружилась ножом и вилкой и стала подцеплять рыбину с двух сторон. Карп смотрел на Таню неподвижным глазом и никак не собирался ей помогать. Вскоре девочке удалось отодрать его от сковородки, перевернуть и шлёпнуть другой стороной.
Вид поджаренного бока Тане нравился. И пахло вкусно – пахло едой.
– Теперь нужно подождать ещё столько же. – Таня сглотнула слюну. – Половина уже поджарилась. Скоро мы будем есть. Можно готовить тарелки.
Чистых тарелок не было. Груда грязной засохшей посуды горой вырастала из раковины. Таня подтянула табуретку, взобравшись, отыскала тарелку почище, без окурков и осколков стакана, и помыла её. Тем временем карп трещал, шипел и дымился, будто крича на всю кухню: «Я готов!» Таня повернула рычажок в прежнее положение и снова вооружилась ножом и вилкой. Она отковыривала рыбу от сковороды, высунув от усердия язык. Та пригорела, поэтому поддавалась с трудом, но всё же, оставив часть кожи на дне сковороды, рыба оказалась-таки на Таниной тарелке.
Сунув Лялечку подмышку, девочка быстро понесла еду в свою комнату, чтобы никто случайный не помешал съесть или, чего доброго, не съел её сам. Поставила тарелку на диван, усадила рядом куклу, оперев её о спинку, сама уселась на пол перед вожделенной едой и попробовала её лизнуть. Обожгла язык. Рыба была очень горячей – невозможно есть, от неё поднимался дымок. Таня начала дуть, чтобы скорее остыла. Извивающиеся струйки исчезали под напором выдуваемого Таней воздуха. Иногда с ним вместе из детского рта вылетали капельки слюны – её у Тани был уже полный рот. Она очень хотела есть. Наконец, не выдержав, обжигаясь, руками девочка стала отламывать от карпа куски и засовывать их в рот.
Рыба внутри была сырой, а потроха, особенно около жабр, горькими. Чешуя прозрачным конфетти прилипала к детским пальцам. И было очень много костей. Но всё это для Тани было неважно. Она наконец ела, вместе с кишками и чешуёй, выплёвывая по пути кости и особо горькие части. Не забывала подносить кусочки ко рту Лялечки:
– На, поешь, поешь, проголодалась.
Наевшись, Таня увалилась рядом с Лялечкой и неподвижно уставилась в одну точку. Кажется, детский организм осоловел от утолённого наконец голода и не мог понять, что же ему делать дальше. Сейчас он мог только лежать и не шевелиться. Тане ни о чём не думалось, ничего не хотелось. Сытость и тепло растекались по телу. Так она и уснула на диване: одетая, с Лялечкой в руке и тарелкой с рыбьими ошмётками рядом.

Глава 15
Вика проснулась. Ещё удерживая сон за хвост, потихоньку вплывала в реальность. Она у Ленки. Провела рукой и ногой по простыне дугу слева от себя. Ни на что не натолкнулась. Резко открыла глаза и повернула голову. Смятая рядом подушка была пуста. «Ушёл?» Вика быстро опустила руку к полу, к часам. Было 6:15. Прислушалась. В ванной текла вода. «Фух».
Игорь Сергеевич, уже Игорь, спустя несколько минут прошёл из ванной на кухню, поставил чайник.
– Ты так рано встал? – Вика, завёрнутая в одеяло, появилась в дверях и прислонилась к косяку.
– Мне пора идти. Сегодня важное дело с утра, я вчера говорил. Забыла? – Он обнял её и чмокнул в щёку.
От него пахло зубной пастой и кремом для бритья. Вика тут же ощутила противный вкус у себя во рту, слегка отвернулась и подышала в ладошку: «Фу, как у тузика в будке».
– Вчера я, кажется, перебрала… – Она виновато уставилась на Игоря.
– Ну, хватила лишку. С кем не бывает? Все всё понимают. – Он доставал чашки. – А есть в этом доме кофе?
– Откуда ему тут взяться? Скажешь тоже. – Вика грустно усмехнулась и пошла в ванную.
Стоя под душем, вспоминала вчерашний званый ужин. Разговоры, смех, играли в карты. Ну, другие играли – она в такое не умеет, поэтому просто сидела на подлокотнике кресла Игоря и попивала шампанское. В какой-то момент стало скучно, потому что Игорь был занят преферансом, а на Вику не обращал внимания. И она пошла к другой компании. Там пили водку и говорили про мистику. Это было интересно и притягательно, Вика такое любила. На одном месте она вообще рот открыла, потому что разговор коснулся того, о чём она сама смутно догадывалась, но никогда никому говорить не решалась. Про призраков театра, привидения.
– В каждом старинном театре есть свой призрак, – говорила уже знакомая и полюбившаяся Вике Маргарита Вячеславовна. – Известный «Призрак Оперы» Гастона Леру появился не на пустом месте. Здание парижской Гранд-опера огромно и роскошно, но в его подземной части был обнаружен мужской скелет с кольцом на пальце. Говорят, это останки уродливого поклонника одной из хористок, который из-за несчастной любви замуровал себя в стене подвала. Призраку приписывают разные проделки, в том числе и со смертельным исходом.
Маргарита Вячеславовна умолкла и о чём-то задумалась. Вика рассматривала её профиль: он у неё величественный, горделивый. Игорь говорит, она из дворян. Рубины в массивных серьгах кроваво посверкивают в свете люстры, и Вике видится в этой женщине таинственность.
– Или, например, известный «Человек в сером» в Королевском театре в Англии, – продолжила Маргарита Вячеславовна. – Ему уж лет триста. Его не раз видели и актёры, и режиссёры. Говорят, это призрак человека, которого однажды нашли в театре в потайной комнате – замурованной. В ней лежал скелет, а между его рёбрами торчал нож. «Человек в сером» появляется во время спектакля и либо поднимается на сцену и исчезает в стене, либо садится в зрительном зале на свободное кресло и внимательно следит за действом.
– Это вы о загранице всё говорите, бесценная Маргарита Вячеславовна! – беседу подхватил подвыпивший мужчина в мятом костюме и с лоснящейся лысиной, который в прошлый раз спрашивал Вику про пол в театре, видимо, завзятый театрал. – А я вам про Большой Каменный театр скажу, что на Театральной площади в Ленинграде. Здание консерватории напротив Кировского как раз на его месте построено. Так вот, говорят, что в нём часто видели призраков танцовщиц, которые сгорали на сцене. Да-да! В старом театре по рампе сцены горели газовые рожки, и танцовщица, приближаясь, краем платья задевала это пламя, тут же вспыхивала и сгорала, как свечка. Потом призраки погибших танцовщиц гуляли по фойе, появлялись вдруг за кулисами или как мираж на сцене.
Вика, открыв рот, слушала рассказ. Кто-то поднёс ей рюмку, и она на автомате тут же махом опрокинула её в себя. Водка обожгла горло и горячим потоком потекла вниз – в живот, в ноги. Вика сморщилась и прикрыла рот тыльной стороной ладони. Ей тут же участливо протянули огурец:
– Ничего-ничего. Вот, закусите.
Она хрустела огурцом и махала рукой в открытый рот, как бы остужая его. Она торопилась сказать, потому что уже расхрабрилась настолько, чтобы говорить самой:
– А есть ещё несчастливые роли. – Все участники мистического кружка с любопытством повернулись в сторону Вики. – Не знаю, как в драматическом театре, слышала, что «Макбет» окутан тайной. А в балете это «Жизель». Ольга Спесивцева танцевала эту партию в двадцатых годах. Говорят, ничего подобного не было никогда: зал рыдал после сцены её сумасшествия. Спесивцева так вжилась в роль. А потом она сошла с ума по-настоящему. И долго считалось, что роль Жизели плохая и губит танцовщиц. Я сейчас как раз её репетирую… – Вика на секунду замолчала, а потом добавила: – Хотя в кордебалете в «Жизели» уже выходила много раз. И знаете что? Каждый раз, когда двадцать четыре виллисы выходят в коде гранд па во втором акте, меня охватывает непередаваемое ощущение, какой-то сладкий ужас. Двадцать четыре танцовщицы четвёрками из противоположных кулис, поочерёдно, ритмически расчленённо продвигаются вперёд. Нет, это не рассказать. Мёртвые девушки, которых ведёт таинственная и неодолимая сила.
После этого, Вика помнит, она начала танцевать. Прямо там. Все расступились, а она танцевала.
«Какой кошмар. Стыдобища», – Вика зажмурилась и направила струю холодной воды себе в лицо. Перехватило дыхание, и она инстинктивно вскрикнула. Тут же раздался стук в дверь:
– Вика, ты в порядке? – Игорь подёргал ручку двери.
– Да, всё хорошо. Сейчас выйду.
Душ взбодрил. Чай согрел. Игорь успокоил:
– Послушай, ты очень красиво танцевала. Мы выкупим целый ряд амфитеатра на твою «Жизель». – Он улыбнулся и задорно сказал: – И почему ты считаешь, что Лаврищеву там рисовать можно, Георгиеву писать и читать можно, а Градовой танцевать нельзя, а?
Они расхохотались, и Вика в благодарном порыве обняла Игоря.

Глава 16
Вика вошла в зал до начала класса. Она была одна, давно такого не припомнить. Остаться наедине с тем самым, родным залом, куда привела её мама почти четырнадцать лет назад… Большой, светлый, много окон. Вика подошла к станку, взялась за гладкую палку и задумчиво пошла вдоль него, скользя ладонью по отполированной поверхности. Под станком на полу через определённые промежутки стоят бутылки, в основном из-под шампанского. В них набирают воду и поливают пол, чтобы он не скользил. У бутылки нужно умело зажать пальцами горлышко и, разбрызгивая воду, полить. Самый шик, если за один заход охватишь максимальную площадь пола, а брызги будут мелкими и частыми. Не дай бог лужи нальёшь. Да, это целое искусство. «Кто не умеет поливать, тот не умеет танцевать».
Вика взяла бутылку и задумалась: «Помнится, на занятиях в студии Тамара Леонидовна категорически запрещала нам пить во время урока. И если кто-то из жаждущих украдкой припадал к горлышку и делал жадный глоток воды, тут же следовал её окрик, обязательно по фамилии». Она глотнула из бутылки: запретного всегда хочется. Начала поливать.
Брызги летят далеко, дугой зависают в воздухе и шлёпаются на деревянный пол. Капли превращаются в пятна. Появляется мягкий запах влаги и дерева. Вика любит его. А ещё – запах канифоли. Вон она, в ящике рядом с пианино. Туда ступают либо всей ступнёй, либо только пятаком пальцевых туфель – пуантов – опять же, чтобы не скользить на полу. Канифоль пахнет хвоей, смолой. Она хрупкая, как стекло, с характерным треском раздавливается под упором ноги. Похожа на монпансье, и хочется её съесть. Но она невкусная – они с Аллой пробовали в детстве. Поэтому сейчас Вика решила, что канифоль похожа на янтарь.
В зал вошла Корзунь. В широкой блузе и узкой юбке до колена со шлицей сзади. У Тамары Леонидовны, сколько помнит Вика, в одежде всегда свободный верх и узкий низ, который ничуть не мешает ей показывать различные комбинации артистам. Она тогда привычным движением задирает юбку вверх, давая свободу ногам, и начинает ими выводить всевозможные па. Волосы уложены сзади в какой-то немыслимый по красоте валик – как диадема, только вверх ногами. Вика никак не поймёт, как такое сооружение из волос вообще можно самой себе сотворить, да ещё на затылке.
Она присела в реверансе, приветствуя педагога.
– Здравствуй, Вика! – Тамара Леонидовна кивнула. – Всё хочу поговорить с тобой, да никак не соберусь. Но вот уж откладывать некуда. Что у тебя сегодня по занятости?
– Ну, вот сейчас класс… – Вика начала перечислять.
– Сегодня у нас весь урок пальцевый, ты же помнишь? – перебила Тамара Леонидовна.
– Да-да. – Вика кивнула и на всякий случай взглянула на скамейку: взяла ли она дополнительную пару пуантов. – Потом репетиция, а вечером – «Лебединое».
– Да, оно долгое. Поэтому вечер отпадает. А перед спектаклем домой поедешь? А то, может, давай поговорим в обед?
– Конечно, давайте.
Вика любила Тамару Леонидовну. У них давно сложились доверительные отношения: не просто «педагог-ученица», а ближе к «бабушка-внучка» – ещё в бытность студии. И даже в доме у Тамары Леонидовны Вика бывала не раз, а это, прямо сказать, из ряда вон, небывалое – чтобы ученицы были вхожи в дом педагога. Поэтому ничего удивительного в этом предложении сейчас не было. Хотя настойчивое желание Корзунь поговорить как можно скорее немного беспокоило.
Тамара Леонидовна жила рядом с театром. Она была одинока: муж, намного старше её, умер лет десять назад. Детей, как у многих балетных пар, у них не случилось. Что-то необъяснимо родное, своё почувствовала она в этой маленькой девочке тогда, давно, когда мама привела её на просмотр. И хоть злилась и сердилась она на Вику часто, любила её всем сердцем. Вика была бесхитростной, искренней и доброй. Господь щедро наградил её талантом танцовщицы: природные данные у Виктории Градовой были ох какие – она вполне могла стать блестящей балериной. Ей всё легко давалось. Там, где другие добивались результатов изнурительным трудом, она осваивала всё очень быстро и исполняла безупречно. Как будто она и есть сам танец. Тамара Леонидовна никак не могла уловить, откуда такая виртуозность в этой девочке. Причем, похоже, сама Вика не осознавала собственные мощь и силу. Легко танцевала. Легко запоминала. Легко сходилась с людьми. Легко шла по жизни. И вот это «легко» сейчас очень тревожило Тамару Леонидовну.
Сегодня утром ей позвонила Горановская – бывшая балерина, пошедшая по партийной линии и променявшая театр на Управление культуры облисполкома. Они были знакомы много лет, правда, не особо приятельствовали, но видимость добрых отношений поддерживали. Горановская без прелюдий и расшаркиваний спросила про Викторию Градову: «Кто такая? Как давно в театре?»
Тамара Леонидовна понимала, что интерес этот не праздный, но вряд ли ей скажут, чем именно он вызван. И потому беспокойство становилось сильнее, оно и подтолкнуло к разговору с Викой. К тому же педагог заметила, что с Кириллом они рассорились, а главный балетмейстер вдруг как раз стал очень благосклонен к Градовой.
После репетиции Тамара Леонидовна привела Вику к себе домой: «Супчику похлебаем, чайку попьём». Она видела, что Вика озадачена предстоящим разговором, поэтому не стала тянуть и спросила сразу по делу:
– Какая кошка пробежала между тобой и Кириллом?
– Кошку зовут Алла Воробьёва. Хотя и между нами с ней давно пробежала кошка, только другая. Вы же знаете. – Вика приблизительно поняла, о чём пойдёт речь.
– Но вы так хорошо встретились осенью. Я думала, обиды позади.
– Я тоже думала. Но «Щелкунчик» всё испортил. Или, наоборот, поставил на свои места. А «Жизель» добила.
– А Кирилл? Что у вас с Кириллом?
Вика помешивала чай и задумчиво смотрела в чашку. Она не знала, стоит ли рассказывать Тамаре Леонидовне про Игоря. При этом ей не нравилось, что приходится обманывать маму из-за ночёвок у Ленки. Врать педагогу тоже не хотелось. Ложь любимым людям была неприятна. Поэтому она положила ложку на блюдце, посмотрела прямо в лицо Тамаре Леонидовне и сказала:
– У меня появился другой мужчина. Алла видела нас с ним и рассказала об этом Кириллу. Он устроил допрос, и я призналась. Всё.
Тамара Леонидовна не донесла чашку до рта.
– Мужчина? У тебя? Когда ты успела? У тебя ж занятость сумасшедшая!
– Но есть ведь понедельники. – Вика попробовала пошутить.
– «Им бы понедельники взять и отменить». Что за мужчина? Давай рассказывай.
И Вика рассказала. Как только Тамара Леонидовна услышала про званые ужины, она всё поняла. Ну, примерно всё. Горановская была вхожа в те круги. Когда-то. Сама проболталась однажды в личной беседе. На дне рождения Саревской под коньячок Горановская разоткровенничалась, упомянула и молодого любовника. Кажется, его звали Игорем. Тамара Леонидовна тогда поразилась разнице в их возрасте и вспомнила Джулию Ламберт Моэма. Потом ходили слухи, что Горановская продвинула его вверх по служебной лестнице, а он, заняв должность и положение, бросил старушку.
– Как зовут воздыхателя?
– Игорь… Сергеевич.

Глава 17
Антон не пил уже больше месяца. Илье он позвонил сразу, как приехал. Ему срочно нужен был друг – такой же, как и он. Как там в «Эй Эй» говорится? «Ты один можешь сделать это, но в одиночку ты это сделать не можешь». Алкоголику нужен алкоголик.
Они встретились и провели собрание дома у Ильи. Вдвоём. Всё, как было в московском центре, строго по порядку, без самодеятельности: сначала помолились о душевном покое, потом зачитали по очереди двенадцать шагов и двенадцать традиций, выбрали темой сегодняшнего собрания второй шаг программы: «Пришли к убеждению, что только сила, более могущественная, чем мы, может вернуть нам здравомыслие».
– Ну что, кто начнёт? – Антон хлопнул себя по коленям.
– Давай я. Меня зовут Илья, и я алкоголик. – Илья произнёс фразу, с которой начинается каждое выступление каждого члена АА на группе. – В первом шаге мы признали своё бессилие.
– Прости, – вклинился Антон, – я знаю, что перебивать нельзя, но хочу сразу внести ясность и поправить. Мы говорим только за себя и о себе. Не «мы признали», а «я признал».
– Принято, согласен. – Илья поднял руки. – Итак, я признал своё бессилие перед алкоголем. Всё, я на лопатках. Но если есть сила, которая меня побеждает, – алкоголь, то, по закону полярности, должна быть и другая, противоположная ей. И уж, конечно, эта сила – точно не я. Как показывает мой предыдущий опыт, все мои намерения – больше не напиваться, не пить больше трёх рюмок, прийти домой в шесть часов, пить только в компании приличных людей, пить только пиво и так далее – так и остались намерениями. То есть получается, что эти элементарные задачи я не могу выполнить. Ну, нет, иногда могу, конечно, но в итоге я всё равно пью больше трёх рюмок, прихожу домой поздно, и с колдырями бухаю, и после пива догоняюсь чем угодно. Стало быть, когда я выпиваю, когда в меня попадает алкоголь, то я уже вообще ничего не контролирую, это делает за меня алкоголь. Значит, по логике, где-то должен быть и антиалкоголь, где-то вне меня. Да вот взять хоть и нашу нынешнюю антиалкогольную кампанию по стране. Чем не сила? Приду я, допустим, в винный после семи вечера – и всё, не видать мне бутылки как своих ушей. И что, разве это не сила, более могущественная, чем я? Сила. Или ливанёт сейчас дождь, а я без зонта. Разве я не вымокну? Вымокну. Сила это, которая более могущественна? Сила. Короче, начал я искать, что вообще вокруг меня сильнее, чем я. Уйма всего! Транспорт, который может не прийти вовремя, и я опоздаю на работу. Засуха – и я останусь без урожая на своей даче. Деньги. Куда я без них? Да масса всего! И, значит, исходя из этого, где-то есть и сила, которая может вернуть мне здравомыслие. Для себя я сейчас определил, что она в нашей молитве о душевном покое. Очень чётко с её помощью я учусь видеть, что в этом мире в моей власти, что – не в моей и как отличить одно от другого. Захватывающее, скажу я тебе, занятие – отвечать самому себе на эти вопросы и разделять. Ну, вот такое пока моё понимание второго шага.
– Спасибо! – Антон похлопал, как и принято на собрании АА после каждого выступления. – Меня зовут Антон, я алкоголик. Однажды на группе в центре один алкоголик сказал, что в формулировках всех двенадцати шагов выверено каждое слово, нет лишних. Он педант. И я с ним согласен. «Пришли к убеждению» – то есть вот шли, шли, долгий путь. И вот всё – пришли, конец пути. «К убеждению». Не к мысли или предположению, не к догадке. А именно к убеждению. То есть смогли убедиться: я смог, причём не раз. И дальше – «что только сила, более могущественная, чем мы». То есть всё, я признаю, что я слабее. Но где-то есть сила, и только она «может вернуть здравомыслие». А оно утрачено: я потерял его, нет его, это факт. Но она, сила, может его вернуть. Боже мой, мне обещают, что вернут то, что я потерял! Это ли не повод обрадоваться? И поверить. Хочется же верить. Я вот в аэропорту чуть сумку не потерял. А диспетчер мне говорит: «Мы поможем вам найти и вернуть пропажу». Конечно, я верю, я хочу в это верить. И тут я тоже очень хочу верить, что существует сила, способная вернуть мне утраченное здравомыслие. Есть же таблетка от головной боли – цитрамон. Или анальгин. И она сильнее этой боли. Вот и тут мне предлагается лекарство от моей болезни – под названием «Двенадцать шагов».
Илья с Антоном вышли на кухню покурить. И поговорить. Всё-таки правила проведения собрания надо соблюдать, хоть и только вдвоём. На собрании – строго по теме. А вот «побазарить за жизнь» – это в перерыве, на перекуре.
Илья постарше Антона на пару лет. Он врач, хирург, завотделением в больнице. Подношения врачам – дело привычное. Подарки бывают разными, но мужчинам-докторам, как правило, несут спиртное. И его скопилось у Ильи несметное количество. И вот он сначала потихоньку, а потом всё больше и чаще стал позволять себе расслабиться после работы, особенно после сложной операции. И как-то незаметно втянулся. Ситуации «нет» и «не достать» в его случае и быть не могло. И дома, и на работе спиртного завались – хоть залейся, любого. Дальше больше. Он стал выпивать и в одиночестве – компании ему были без надобности. Доза увеличивалась, контроль исчез полностью. И однажды он пьяным решил оперировать.
– Хорошо, коллеги вовремя заметили и остановили, а иначе убил бы человека… – Илья затушил окурок. – Я тогда так перепугался, что стал искать, где мне могут реально помочь. Не в наркологии дадут отлежаться, как раньше, а именно помочь, по-настоящему. И вот один знакомый врач-нарколог рассказал мне об открывшемся недавно в Москве реабилитационном центре. Туда я и поехал. За месяц до тебя.
Антон в свою очередь рассказал о себе. Потом они стали вспоминать центр, как поначалу им там было неуютно, как постепенно привыкали, как открывались глаза на истинное положение вещей. Вспоминали смешные ситуации, казусные случаи. Потом пили чай. Обсуждали, насколько часто будут проводить собрания: обоим были нужны девяносто дней – девяносто собраний. И даже заговорили о том, как бы им расшириться, стать «больше двух», как «донести смысл наших идей до других алкоголиков», то есть выполнять двенадцатый шаг программы. Друзья по несчастью размечтались, что создадут группу, назовут её, предположим, «Пробуждение», найдут помещение для встреч, расскажут о себе и понесут свет трезвости, так сказать, в массы. Но для начала проведут положенные девяносто собраний, а потом Илья обратится к тому самому врачу-наркологу и расскажет ему об их с Антоном задумке. Может, тот что-нибудь подскажет или даже поможет.
Антон засиделся у Ильи. Домой вернулся поздно. В дверях его встретила разъярённая жена:
– Ну и где мы опять шляемся? – Она стояла руки в боки и сверкала глазами. – Опять за старое? По дружкам своим пошёл, алкоголик несчастный?
Антон спокойно разулся и прошёл мимо жены в комнату.
– Нет, я с кем разговариваю, а? Со стенкой, что ли? – Она шла за ним.
– Лариса, я трезвый! – Антон резко повернулся, и жена почти налетела на него. Начала принюхиваться. Не учуяв никакого запаха, попросила:
– А ну-ка дыхни! Давай поближе.
Антон разозлился:
– Я сказал: я трезвый. Не буду я тебе никуда дышать. Алкомер иди ещё у гаишников возьми, проверяльщица.
Он заводился всё больше и больше. Жена не отставала.
– Тогда где ты был? Если не пил, то где? Любовницу завёл?
– Лариса, не говори ерунды. Какую ещё любовницу?
– Ну а где можно шляться до полуночи, если не пить и не быть у любовницы? Просвети, ну?
– Я был у Ильи. Он тоже алкоголик, как и я. Выздоравливающий. – Антон видел насмешку в глазах жены: для неё он был однозначно виноват. – Послушай, ты же сама отправила меня лечиться в Москву. Вот там я узнал о программе «Двенадцать шагов» анонимных алкоголиков. По ней и строилось лечение, и я тебе уже об этом рассказывал, как только вернулся. Но ты меня не слушала, потому что тебе неинтересно.
– И что дальше? Какое отношение это имеет к тому, что ты так поздно пришёл домой? Двенадцати шагов не хватило, чтобы прийти вовремя?
– Вот не надо ёрничать, пожалуйста. Давай в другой раз, когда ты будешь в более мирном настроении. И если тебе будет и впрямь интересно, я расскажу о программе и об Илье. А сейчас я хочу спать, извини. Завтра на работу.
– Глядите-ка, какой вдруг ответственный стал. О работе печётся, надо же! А раньше что ж так не беспокоился? Спать он, видите ли, хочет! Я б тоже уже давно спала, если б ты вовремя домой пришёл. Так нет же, сижу, жду…
Антон уже не отвечал. Разделся, лёг и отвернулся. Жена ещё что-то говорила ему, стреляя словами в спину, но он щёлкнул выключателем бра, и в комнате стало совсем темно. Ларисе пришлось уйти на кухню, оттуда ее бубнёж доносился размеренным и усыпляющим бормотанием. Под него Антон и уснул.

Глава 18
Войдя в репетиционный зал, Вика заметила необычное оживление. В смысле, там всегда царит оживление, ещё ого-го какое, но сейчас оно было другим – не таким, как всегда. С появлением Градовой кто-то обернулся, увидел её, что-то быстро сказал другим, и атмосфера опять изменилась: одни замолчали, другие захихикали. «Что происходит?»
Вика ладила с людьми. Она не была конфликтной и заносчивой. С кем-то общалась больше, с кем-то – меньше, но мирно уживалась со всеми. До поры до времени. Всё началось с их открытого противостояния с Аллой из-за «Щелкунчика», а после размолвки с Кириллом она стала замечать и у некоторых в труппе изменения в отношении к ней. Вернее, не так. Она-то их заметила, но списала это на обычное соперничество и зависть, которые царят в любом театре. «Щелкунчик», а за ним сразу «Жизель» уже в первом сезоне – конечно, такое не могло остаться незамеченным. Но тут было что-то ещё. Что?
В руках одной из танцовщиц мелькнула газета. Вика направилась к их группке.
– Девочки, привет. Что обсуждаем? Что пишут? – Она вытянула шею в сторону газеты.
– Да вот про наш театр пишут. И про тебя тоже. – Державшая в руке газету танцовщица протянула её Вике.
– Про меня? – Она вытаращила глаза.
Заголовок гласил: «Балет молодых». Вика стала читать. «В нынешнем сезоне в театре оперы и балета прошли премьерные показы балета “Щелкунчик”. Сольные партии Маши и Принца в спектакле готовили два состава. Первый – выпускники Пермского хореографического училища Виктория Градова и Кирилл Жданов; это их первый сезон в нашем театре. Второй состав – Алла Воробьёва и Олег Степанов, уже известные всем поклонникам балета молодые артисты. Сейчас, когда напряжённая пора спала, зима позади, а «Щелкунчик» уже не так часто увидишь в театральной афише – всё-таки это новогодний спектакль, мы решили встретиться с исполнителями ведущих партий и побеседовать с ними о работе, их впечатлениях об участии в спектакле и творческих планах.
К сожалению, Викторию Градову мы в театре не застали, но с её партнёром Кириллом Ждановым и Аллой Воробьёвой нам удалось встретиться и поговорить.
– Скажите, пожалуйста, для вас участие в этом спектакле стало больше трудом или праздником?»…
«Так-так-так…» У Вики, ошалевшей от новости о статье, никак не получалось вчитываться. Параллельно с газетными строчками в голове роились вопросы: «Когда сюда успел прийти корреспондент, встретиться с Аллой и Кириллом без меня? Почему я ничего не знала? Где я была? Как вышло, что это всё я узнаю? только сейчас?» Меж тем её глаза бежали по строчкам и добрались до интересного:
«– Скажите, Алла, как вы отнеслись к тому, что не вы оказались в первом составе, хотя в театре танцуете уже третий год? Не было обиды на художественного руководителя или на Викторию?
– С Викой мы знакомы уже сто лет, – заулыбалась Алла Воробьёва. – Вместе начинали заниматься в хореографической студии при нашем театре. Потом Вика уехала в Пермское училище, хотя мы могли учиться там и вместе, но счастливый билет вытянула она, и я уступила ей дорогу. Вернувшись сюда после окончания, она сразу стала танцевать сольные вариации в спектаклях и вот – Машу в “Щелкунчике”. Опять случилась лотерея. Если бы я сильно постаралась, попросила главного балетмейстера, то, скорее всего, в первом составе оказалась бы я. Но я снова уступила и пропустила Вику вперёд. Подруга ведь, ну и я её всегда жалела. Не всё у неё получалось и получается, многое даётся с большим трудом, через слёзы и пот, поэтому я всегда хотела поддержать подругу. Не буду же я сталкивать её в пропасть, только чтобы самой пробиться?
– Это очень благородно с вашей стороны».
«Что-о? – Вика задохнулась от возмущения. – Она меня пропустила?»
Но дальше было ещё интереснее:
«– Кирилл, а как вы можете прокомментировать ситуацию, так сказать, с пьедестала первого состава?
– Мы с Викой с училища танцевали в дуэте. Я уже хорошо её знаю, поэтому о сложившейся ситуации мы, конечно, говорили. Она была неловкой, с учётом того, что Вика и Алла – подруги. Но Вика мне твёрдо сказала, что тут нужно выбирать “или-или” – или дружба, или сцена. И она выбрала сцену. А Алла – дружбу.
– Что тут является критерием, как вы считаете?
– Ну, тут либо совесть, либо карьеризм».
Обалдевшая Вика опустила газету и оцепенела. Она испытывала целую гамму чувств: и обиду, и гнев, и растерянность. А ещё – предательство. Что-то важное, дорогое и большое сейчас ушло, сгинуло. Она не слышала ничего вокруг, очнулась только, когда в класс вошёл педагог и все встали к станку.
Привычные движения – батман тандю, плие, жете – на автомате, ноги уже сами всё делают. Урок неожиданно стал сублимацией, заменой и превращением в пользу разрушительных импульсов. Движения у Вики отточенные как никогда. Она собранная, подтянутая, как струна. Кажется, тронь – и зазвенит. Подъём сейчас у неё – острый клюв. Разрезая воздух ногой в гран батмане, отсекает от себя Аллу и Кирилла. Делая пике, щёлкает по носу им обоим. Крутя пируэты, отворачивается и ускользает от них. Взлетая кошкой в па де ша, исчезает из их жизни. Тамара Леонидовна в восторге: давно не видела она такого безупречного класса.
После урока купальник и трико хоть выжимай. Тяжёлое дыхание. Пот ручьём. Злость вытеснила обиду и победила. «Лучше не попадайтесь мне!»
Но они таки попались. Причём вдвоём, что выбило Вику из колеи окончательно. Кирилл и Алла шли по коридору и что-то бурно обсуждали. Не статью ли? Вика испугалась: на самом деле, разговаривать сразу с обоими она сейчас была не готова. Юркнула за дверь рекреации, а парочка как раз возле неё и остановилась. Разговор накалялся.
– Ты с ума сошла? Какого фига ты сказала, что попросила бы Андреева и он бы ввёл тебя в «Жизель»? – Кирилл возмущённо уставился на Аллу. – Ты на самом деле так думаешь?
– Да нет, конечно! – Алла страдальчески закатила глаза. – Но почему ей всё даётся по щелчку? Тут вкалываешь-вкалываешь, а толку… Ну, и понесло меня, не спорю. Журналист ещё этот с такими вопросами, как будто специально. Я и не сдержалась. Я ж не думала, что он всё это напечатает в газете. Думала, только то, что по делу, оставит. А ты тоже хорош со своей совестью и карьеризмом.
– Ну, не сдержался. – Кирилл сбавил обороты. – А чего она меня на хлыща какого-то променяла? Я ж за ней сюда приехал, в тьмутаракань эту вашу. Мы пара. Были… Мне ваш городишко вообще не нужен. Мог хоть в тот же Свердловск поехать для начала или в Новосибирск. Звали же, ведущие партии предлагали, жильё. А я, как дурак, за ней поехал. А тут раз – и в «Жизель» её ввели без меня. Я-то думал, мы с ней здесь солировать будем, всё перетанцуем, а потом нас куда-нибудь пригласят – в театр посолиднее. Ну, не сразу в Большой, конечно. Но почему бы и нет в итоге?
– Да на кой сдались вы мне тут оба! Без вас я бы стала солисткой в нашем, и никакого Большого мне не надо. Припёрлись на мою голову.
– Теперь еще неизвестно, что последует за этой статьёй. Как Андреев отреагирует. Да, наболтали мы с тобой, получим теперь за это… Что будет!
– Не дрейфь. Что уж теперь? Дело сделано. Ладно, мы ж вдвоём, вместе как-то выкрутимся. Пошли.
Они завернули за угол и нос к носу столкнулись с Викой.
– Ты? – На их лицах были написаны испуг и растерянность.
Оторопевшая Вика, кажется, потеряла дар речи от только что услышанного. Они не отрываясь смотрели друг на друга и не произносили ни звука. Первой пришла в себя Вика.
– То есть вы оба наговорили корреспонденту вот эту всю чушь про меня, а теперь думаете, как вам выкрутиться? Офигеть…
– Слушай, Градова, – после секундного замешательства резко пошла в наступление Алла, – как же ты меня достала! Чего ты вечно под ногами путаешься, а? Привыкла всё получать легко, с детства. А я всю жизнь вкалываю-вкалываю, из классов этих не вылезаю! – Алла как будто входила в образ, перешла на патетику: – Вот что для тебя вообще балет, а? Можешь ответить? Вот для меня балет – это жизнь, понимаешь? Не профессия, не увлечение. Жизнь! А тебе только красивая картинка нужна: цветы там, аплодисменты, поклонники – это для тебя главное.
– А с чего вдруг ты за меня говоришь? – Вика не ожидала такого напора вместо извинений и оправданий. – А что я, по-твоему, в Перми делала? Все годы цветами осыпалась, в аплодисментах купалась и от поклонников отбивалась? Или я там пахала, как лошадь, с утра до ночи, побольше, чем ты тут? Да ты всю жизнь мне завидуешь и училище то никак простить не можешь! Вот и мстишь. А за что, собственно? И, кстати, как это ты мне дорогу уступила? Может, расскажешь?
Кирилл в разговоре не участвовал и был этому рад, хотя понимал, что до него пока просто не дошла очередь. Он наблюдал, как накаляется обстановка, думал, что стоило бы вклиниться и охолонить обеих, но отдавал себе отчёт, что, если сунется, мало ему не покажется. И тут как раз прилетело и ему…
– А ты, значит, со мной поехал, чтобы в солисты проскочить? А как же любовь-морковь? – Вику уже невозможно было остановить.
– Кирилл, кстати, тоже танцевать хочет, а не только на поклоны выходить, – не сдавалась Алла.
– А вы, я смотрю, спелись. Бедненькие. Градова им дорогу перешла, танцевать не даёт. Ну-ну…
– Спорим, не подерётесь? – Это был голос Олега Степанова, партнёра Аллы. Он прозвучал так неожиданно, что все трое вздрогнули и замолчали.
И в этот момент Вика заметила, что в коридоре собралась уже приличная толпа зевак, которые смотрели на троицу с любопытством и каким-то азартом. «Наблюдают, зрители…» – и она чуть не разрыдалась.
– Да пошли вы все! – и рванула в раздевалку.
Сегодня вечером в театре давали «Аиду», поэтому, к счастью, Вике не нужно было оставаться ни на спектакль, ни на репетицию. Она со всего маху толкнула обе створки двери служебного выхода и даже не придержала, чтобы они не хлопнули позади неё. И шагнула в весну.
Город отогревался и раздевался после зимы. Небо – высокое и синее, каким оно бывает только весной. Последние проплешины грязного снега пригревало солнце, и они исчезали прямо на глазах. В воздухе носился тот неуловимый аромат, который трудно разложить на ноты, но который не спутаешь ни с каким другим. В мир пришло обновление, пробуждение, обещание. И таким несправедливым это всё казалось сейчас Вике, таким возмутительным, что она расплакалась. Она шла, громко впечатывая каблуком каждый шаг, оставляя позади театр, Аллу, Кирилла.
Она знала, куда идёт. К Ленке.
Она знала, зачем идёт. За утешением.
Она знала, каким оно будет…

Глава 19
На часах было без пяти два ночи, когда в квартиру позвонили. Ленка не удивилась – к ней можно завалиться в любое время: двери не закрываются, проходной двор. Сюда можно прийти в одной одежде, а уйти в другой. Здесь можно отоспаться и идти дальше пить-жить. Вот это сегодня они с Викой и делали – весь вечер пили и говорили за жизнь. В итоге Вика напилась, наплакалась и уснула.
Ленка курила на кухне, тоже уже собираясь лечь. Сегодня она была гораздо трезвее Вики, поэтому её ещё не вырубило, когда раздался звонок. Она подошла к двери и просто толкнула её – та была открыта. На пороге стояла Викина мать. Встревоженная, она протянула руку к Ленке:
– Лена, прости ради Бога за такой поздний визит. Но телефона у тебя нет, поэтому пришлось вот идти. Скажи, ты не знаешь, где Вика? Она до сих пор не пришла домой с работы. Спектакля у неё сегодня нет. Уже два часа ночи. Я ума не приложу, где она может быть… Она тебе что-то говорила? Меня не предупреждала, что не придёт ночевать домой. Наверное, что-то случилось…
Пока Анна Васильевна говорила, Ленка пыталась сообразить, стоит ей открывать правду про Вику или нет. Потому что если всё рассказать, то значит выдать, что Вика напилась. А если не говорить, то сильно добавить беспокойства и без того встревоженной женщине. «Вот кого тут жалеть больше? И что хуже для матери – напившаяся дочь или неизвестность из-за её отсутствия?» Ленка размышляла. Но ей не пришлось делать мучительный выбор, потому что Анна Васильевна заметила стоящие в коридоре ботинки дочери. Это она привезла ей их из командировки – коричневые, замшевые, цэбовские. Вряд ли у кого-то из возможных гостей этого дома могли быть такие же.
– Она у тебя? – выдохнула Анна Васильевна и сделала шаг, чтобы войти.
Ленка посторонилась, пропуская её:
– Да. Спит. Я как раз хотела вам сказать. Заходите.
Анна Васильевна быстро разулась и вошла в комнату. Вика лежала на одном из матрасов. Стоявший тут запах говорил сам за себя. Мама дотронулась до ноги дочери.
– Викуля, вставай. Пойдём домой.
Вика даже не пошевелилась. Мать продолжила теребить её за штанину, потом присела на край матраса, коснулась плеча.
– Вика-а.
– Анна Васильевна, она не встанет сейчас. – Ленка вошла в комнату. – Мы с ней немножко выпили, поэтому спит она крепко.
– А зачем вы пили? – Анна Васильевна развернулась в сторону Ленки.
– Ну, повод был.
– Какой? Я уже не первый раз замечаю, что Вика употребляет спиртное. Причём я бы сказала – злоупотребляет. И часто именно с тобой, Лена. Вот сейчас ты тоже нетрезвая.
«Гы, да я трезвая, как стекло, по сравнению с вашей дочерью», – подумала Ленка, но вслух, разумеется, не сказала. Ей было не привыкать держать ответ перед взрослыми: то в школе, то перед клиентами на рынке, где она торговала всякой ерундой, то перед родителями – всю жизнь, сколько себя помнила. Страха и неловкости она сейчас не испытывала – хотелось заступиться за подругу.
Тут её снова обуяло сомнение: рассказывать или нет матери Вики, почему напилась её дочь? «Если рассказать, то она, может, психовать меньше будет и Вике меньше достанется. Но при этом я выдам тайну, которую Вика, может, и не хотела бы рассказывать матери, – рассуждала сама с собой Ленка. – А если ничего не говорить, то непонятно, почему мы наклюкались, и влетит Градовой по полной, когда она проснётся. Да и мне сейчас этот допрос тут на фиг не нужен… И вообще я спать хочу!»
– Анна Васильевна, – примирительно сказала Ленка, – у Вики был повод напиться. Вот поверьте! Если захочет, она вам потом сама расскажет. А сейчас не будите её, пусть проспится.
Но Анна Васильевна продолжала тормошить дочь и всё громче звать её. Вика один раз что-то промычала, с бока, на котором лежала до этого, откинулась на спину, и больше Анна Васильевна от неё не могла добиться ни единого звука или телодвижения. Ленка ушла на кухню и ждала окончания этой бесполезной затеи. Наконец Анна Васильевна вышла из комнаты к ней.
– Можешь ты мне сказать, что произошло, Лена? Она ведь такая пьяная, что даже ухом не ведёт. Сколько же вы выпили?
– Мы выпили немного, – ответила Ленка и чуть не допела вслух Высоцкого: «Не вру, ей-богу! Скажи, Серёга! И если б водку гнать не из опилок, то что б нам было с пяти бутылок?»
– А почему она пьянее тебя? Ты специально, что ли, её напоила?
– Это она от сильных переживаний, Анна Васильевна. Вот честное слово, не спаивала я её! Зачем мне это надо? Вы чего?
– Что за переживания такие, Лена? Ну, скажи, пожалуйста. – Анна Васильевна смягчилась в надежде получить ответ.
– Ой, ну на работе у неё неприятности, – выдала Ленка вынужденный ответ. – Давайте вы завтра сами с ней поговорите, а?
– На работе? – Анна Васильевна приложила руку к груди и почти с мольбой посмотрела на Ленку. – Господи, а что случилось?
– Ну, какую-то статью в газете напечатали про неё. Всё там неправда, которую наговорили корреспонденту Алла и Кирилл.
– Кто? Алла и Кирилл? Про Вику? – Анна Васильевна отпрянула назад. – Не может быть. Этого просто не может быть!
– Ну, значит, и Вика наврала мне. Я ту статью в глаза не видела. – Ленке стало обидно, что им с Викой не верят, да еще кто – родная мать! Она отклонилась назад, скрестила руки на груди и закинула ногу на ногу.
– Ну, хорошо, ладно, – миролюбиво сказала Анна Васильевна после недолгого молчания. – А что там написано в статье, ты знаешь? Вика рассказала?
– Ну, что, мол, она предала дружбу Аллы, получила сольную партию, потому что Воробьёва ей уступила, и что вообще ей всё на халяву валится, а сама она не очень-то хорошо и танцует.
– Ка-ак? Да ты что? – Анна Васильевна вспыхнула с новой силой, всплеснула руками. – Что, прямо вот так и написано? Прямо в газете?
– Слушайте, Анна Васильна, я ж вам говорю, что в глаза той газеты не видывала. Даже не знаю, как она называется. – Ленка начала уставать от этого разговора, к тому же её уже просто рубило – так она хотела спать. – Говорю вам то, что мне Вика сказала. Но у меня как-то нет причин ей не верить. А у вас?
Анна Васильевна помолчала, закусив нижнюю губу. Потом снова пошла в комнату с очередной попыткой разбудить Вику. Толку – ноль. Она села на матрас к дочери и чуть не заплакала. На матрас напротив шмякнулась вошедшая следом Ленка:
– Давайте вы сейчас пойдёте домой, а, Анна Васильна? Ну не встанет Вика сейчас, бесполезно всё. А я вам обещаю, что рано разбужу её и приведу домой. Честно. Договорились? Просто мне завтра тоже рано вставать надо, а уже очень поздно, совсем мало спать осталось.
– Да-да, – Анна Васильевна поднялась. – Извини, Лена. И спасибо, что рассказала мне всё. Хорошо, я пойду домой, да. А ты и впрямь ложись спать. Я вот не знаю, во сколько у Вики завтра класс… Обычно в десять. Тебе к которому часу надо? Когда приведёшь её?
– А вы когда на работу выходите?
– В восемь.
– Ну вот, в 7:45 мы будем у вас как штык.
– Хорошо, я буду ждать. Спокойной ночи.
Анна Васильевна вышла за дверь, осторожно прикрыв её. Ленка подошла и в этот раз заперлась на замок. Ударила по выключателю и рухнула, не раздеваясь, на матрас.

Глава 20
За Таней в сад пришла мама. Дети гуляли на улице, и Елена Валерьевна издали увидела, как та подходит к воротам детского сада. В руках у неё были тяжёлые сумки, потому шла она медленно.
– Таня, мама идёт!
Девочка оглянулась на голос воспитательницы, кинула ребятишкам мяч, с которым она только что водила в «вышибалы», и побежала навстречу. Взявшись тут же за один из холщовых мешков в руках матери, обернулась и помахала воспитательнице:
– До свидания!
– До свидания, Танечка! – крикнула Елена Валерьевна, а под нос себе пробормотала: – В кои-то веки так рано, трезвая да ещё, похоже, с продуктами. Ну и хорошо.
– Ну, Тань, как дела? Чем кормили сегодня? – спросила мать, когда они с дочкой вышли за ворота.
Таня так и продолжала держаться за сумку, потому что обе руки у матери были заняты. Она приноровилась к её шагу, старалась не отставать и не оттягивать мешок за ручку.
– Утром давали запеканку и какао, в обед – пюре с котлетой, а сейчас – кефир с булкой.
– Ты всё съела?
– Только кефир не стала – я его не люблю.
– Любишь не любишь, надо пить, кефир полезный.
Потом мать спросила, не ругала ли Таню воспитательница, не обижал ли кто из детей, спала ли она в сон-час. Таня с готовностью отвечала на все вопросы и тут же начинала говорить про Лёшку, который не давал всем спать в тихий час, и его наказали. Про Свету, которая на прогулке сказала Ире «Открой рот, закрой глаза», и когда та так сделала, положила ей в рот камушек, который подобрала на участке, и Елена Валерьевна её ругала. Таня уже отцепилась от сумки, вприпрыжку скакала рядом с мамой и рада была всё это ей рассказывать. Так они дошли до дома.
Мать с облегчением сбросила сумки на пол прямо у порога и кликнула отца. Никто не отозвался. Пока Таня расшнуровывала башмаки, мать не разуваясь ступила вглубь коридора и заглянула в комнату. Она была пуста. Вернее, пуста – в смысле людей, но полна – в смысле бардака. Да ещё какого! Мать аж присвистнула:
– Как Мамай прошёл.
Таня выглянула из-за матери, увиденному не удивилась и пошла мыть руки после улицы.
А в комнате меж тем был явный бедлам. Стулья валялись на полу, там же рядом – бутылки, окурки, кухонное полотенце и ещё куча всякого. Не лучше было и на столе. И сильно накурено.
– Так. – Мать решительно шагнула обратно к входной двери, а потом позвала Таню: – Я скоро вернусь. Тебя закрою и сама же потом открою. А ты пока поиграй. Телевизор включи.
Таня стояла лицом к двери, пока дважды провернулся в замке ключ, потом кивнула ей, прощаясь, и тут же заглянула в одну из сумок. Слегка развернула свёртки и кульки, из обнаруженного обрадовалась колотому сахару и колбасе. Колбасы было совсем мало, сахара больше. Поэтому она выбрала кубик покрупнее и послаще, засунула его в рот и побежала играть.
Полечила Лялечку и Щелкунчика, растолковала им, почему надо пить горькое лекарство и не надо бояться уколов. Потом, вылеченных, сводила друг к дружке в магазин, продала каждому по кусочку сахара. С сахаром они пили понарошечный чай, после чего сели на диван и стали ждать маму и папу.
А их всё не было. Таня уже не первый раз оставалась дома одна, но раньше это случалось днём, когда было светло. Сейчас же за окном уже стемнело. Девочка включила свет. Посидела, взяла книжку-малышку со стихами Агнии Барто. В садике есть такая же, и они с Еленой Валерьевной часто читают из неё стихи. Таня даже уже выучила их. Вот и сейчас она листала странички, видела на них картинку и сразу рассказывала наизусть Щелкунчику и Лялечке про мишку, которого уронили на пол и оторвали лапу, про бычка, который идёт и качается, про лягушек, которые просят капитана прокатить их на кораблике. И с особым чувством, конечно, – про Таню, которая громко плачет, потому что уронила в речку мячик. Сама Таня тоже уже была готова вот-вот расплакаться, и вовсе не из-за мячика. Но держалась изо всех сил.
Ей было страшно, поэтому она подтащила стул и зажгла свет везде: в коридоре, на кухне, в зале.
Потом включила телевизор. И даже какое-то время послушала про локомотивное депо и погоду на завтра.
Потом принесла табуретку к входной двери, взобралась на неё и стала смотреть в глазок: вдруг там мама с папой появятся. Но была видна только лестница, и по ней никто не поднимался.
Потом решила, что телевизор мешает: из-за него она может не услышать, когда придут родители, – и выключила его.
Потом стала прислушиваться к звукам на улице, и ей казалось, что она узнаёт именно мамин смех и папин голос. Поэтому в ожидании, что они вот-вот войдут в дверь, она побежала в коридор и стала слушать, не едет ли лифт и не остановился ли он на их этаже. Но нет.
Снова пошла в комнату и стала выглядывать в окно. Но из-за включённого света невозможно было ничего рассмотреть на улице. В отражении Таня видела только себя и часть комнаты.
Снова, стоя под дверью, старалась расслышать звуки в подъезде, потом подходила по очереди к окну в зале, на кухне и слушала улицу. Но вскоре в подъезде и на улице воцарилась полная тишина. Двор и дом уснули.
Тогда Таня включила радио на кухне, на всю громкость. Там кто-то пел, от этого девочке казалось, что она дома не одна, и стало чуток веселее.
Вдруг услышала крики на улице. Очень громкие и какие-то злые. Они нарастали и приближались. Сердце заколотилось так сильно, что, кажется, упало со своего места и скатилось сначала в живот, а потом – в пятки. Сильно захотелось в туалет. Мигом погасила везде свет, а то с улицы его могут заметить, и тогда придут к ней сюда – кричать и ругаться. А так она спряталась. Прижала Щелкунчика и Лялечку к себе покрепче и замерла.
На улице продолжали горланить и вопить. Что-то стукало, грохало и шлёпало. Раздавались странные звуки. Таня вся сжалась в комок. Вспотела.
Через какое-то время голоса стали удаляться, и наконец всё стихло. Но Таня не хотела зажигать свет, хотя жутко боялась темноты и обычно засыпала с включённой настольной лампой. Но сейчас ей казалось, что именно темнота её спасёт, укроет. И радио с телевизором не надо, чтобы не привлекать внимания. Тишина и темнота, чтобы никто её не увидел и не услышал. Стать незаметной, невидимкой.
Она легла на диван, поджав ноги к самому животу. В нём сейчас сидел страх. Тане казалось, что если она его выпустит, то он заполнит всю комнату и поглотит её. А прижав его ногами, она удержит его, и он уйдёт.
Скоро она задремала.
Разбудил грохот в коридоре. Таня вскочила. Сердце билось в горле. Спросонья пыталась понять, куда бежать, где спрятаться. В носу появился какой-то странный запах, похожий на больничный, вперемешку с тем, что бывает на улице после дождя. И слабость в руках и ногах. Таня не могла сдвинуться с места – её как приклеили к дивану.
И тут она различила голоса. Мамин и папин. Опять пьяные и шумные. Но это были они, её родители. Таня расплакалась – от радости и облегчения. Она не пошла к ним навстречу. Ей было вполне достаточно того, что они дома: любые, хоть какие. Она не одна.
Снова легла. Не успевшее остыть нагретое место приняло девочку в своё тепло, укутало, убаюкало. Привычная ругань за стенкой звучала сказкой на ночь. Таня с облегчением вздохнула, обняла Щелкунчика с Лялечкой и закрыла глаза.

Глава 21
Ленка сдержала слово, и без двадцати восемь они с Викой подошли к дому. Вика боялась: она не хотела встречаться с матерью и смотреть ей в глаза. И хотя считала, что у неё вчера был законный повод напиться, не думала, что мама считает так же. Хотя она, конечно, попробует всё объяснить.
Анна Васильевна стояла возле дверей и прислушивалась к любому движению в подъезде. Услышала звук остановившегося на их этаже лифта и припала к глазку. Это были они. Приоткрыла входную дверь и отступила назад. Возле самой квартиры шаги на время затихли, как будто там размышляли, стоит ли входить. Затем дверь робко приоткрылась, Вика боком вошла в квартиру и опустила голову. Ленка не проходила, издалека поздоровалась с Анной Васильевной и пошла обратно к лифту.
– Ну, что скажешь? – У матери было заплаканное лицо, в голосе чувствовалась угроза.
– Мам, ну ты же уже всё знаешь… – Вика неловко топталась, снимая ботинки и не глядя на мать.
– Я просто хочу понять, как в тебе это всё совмещается… Танцевать Машу, репетировать Жизель – и пить водку. Не понимаю… – Она взялась за голову и прошла на кухню, уверенная в том, что дочь проследует за ней.
На кухне Вика присела на краешек табуретки, сцепила руки в замок и положила их на колени.
– А что в этом такого-то? Ну, выпила. Подумаешь. Все пьют.
– Нет, не все, не надо. А уж артисты балета – и подавно.
– Мам, я понимаю, что должна была предупредить тебя. Но я сама не ожидала, что так получится. Я выпила-то всего ничего. Видимо, от сильного расстройства так опьянела и уснула. Прости, пожалуйста.
Мать отвернулась к окну, какое-то время помолчала и тихо произнесла:
– Я тебе рассказывала о своём отце? Он всю жизнь – мою жизнь, сколько я его знала, – пил и бил мать. Страшно пил и страшно бил. Я его ненавидела. И я очень боюсь, что ты окажешься в него. – Она пошла одеваться на работу.
– Мам! – Вика отправилась следом за ней в комнату, подошла сзади и уткнулась лбом в спину матери. – Ну, прости, а? Давай вечером поговорим? Сейчас нам обеим пора идти. Но вечером мы же можем поговорить?
– Поговорить-то мы можем. – Анна Васильевна развернулась к дочери и тронула её за плечо: – Только есть ли смысл?
Она подошла к трельяжу, поправила причёску, провела пальцами под глазами, стирая слегка размазавшуюся тушь. Открыла флакончик «Тайны рижанки», привычным движением дважды перевернула его на зажимавший горлышко палец и нанесла духи за уши. Сейчас эти привычные движения, которые Вика видела сотни раз, действовали как-то успокаивающе. Как будто ничего не произошло, всё как прежде, мама собирается на работу, сейчас поцелует Вику в лоб, улыбнётся и выскочит в коридор обуваться. Но мама не поцеловала и не улыбнулась. Молча вышла из комнаты и так же молча – из квартиры. Вика осталась стоять.
«Даже не спросила, что произошло, из-за чего я напилась. Как будто наплевать… Но нет же. Господи, как же мне в театр не хочется. Видеться со всеми, заниматься на классе, репетировать… Хочу лечь и лежать». Она поплелась в душ – скоро выходить.
В классе Вика с Аллой даже не смотрели друг на друга. Заниматься Вике было тяжело. Репетировать Жизель – ещё тяжелее. Эта титульная партия – очень трудная. В двух актах – две совершенно разные Жизели: в первом она живая, во втором – мёртвая. В первом – неиссякаемый источник радости, счастья, улыбка не сходит с лица, всё ей хорошо: и подружки, и мама, и тем более вспыхнувшая любовь к Альберту. Она упивается жизнью, пьёт её огромными глотками. Во втором – смерть. Она – видение. Но не холодная и равнодушная, как повелительница виллис Мирта. Тут вместилось и горе от предательства Альберта, и прощение любимого. И от этого прощения, и от того, что Жизель противостоит Мирте и виллисам, когда они хотят до смерти затанцевать пришедшего на кладбище Альберта, ещё острее та грань – граница двух миров, на которой находится Жизель. И нужно совместить и показать в одном балете эти два мира – реальный и потусторонний, трагический и лирический; показать, как Жизель из наивной и доверчивой девочки превращается в озарённую неземной мудростью женщину, которая подчиняется чужой воле, прощает предательство любимого и полностью принимает свою судьбу. А между этими двумя мирами – страшный мост: сцена сумасшествия. Вот как её станцевать девятнадцатилетней девочке, у которой и опыта-то жизненного ещё нет?
Тамара Леонидовна много говорила о Жизели с Викой. Она видела, какие прекрасные у неё линии, выразительные руки, красивые стопы – и этим она привлекает с первого взгляда. Но этого, увы, недостаточно для Жизели.
Сейчас они репетировали первый акт, и Тамара Леонидовна всё думала, как же объяснить Вике, что значит «сердце болит», каково это. Вчера она пыталась донести до ученицы мысль про «прихватило сердце» и «боль разрывающую», но по Викиным глазам видела: не понимает. «Ладно, сейчас дойдём до этой сцены и ещё подумаем».
А пока крестьянка Жизель танцует с постучавшим в её хижину графом Альбертом, которым очаровывается всё больше. Их танец – лёгкий и радостный. Жизель не сводит глаз с Альберта, она покорена. Соперник – лесничий Ганс – докучает девушке, но граф прогоняет его. Однако Ганс вернётся, чтобы бросить вызов Альберту, чтобы разоблачить его: «Не верь ему, любимая! Он обманывает тебя». Ганс трубит в охотничий рог. Появляются герцог, невеста графа Батильда, их свита. Альберт застигнут среди виноградарей, да ещё и в крестьянском наряде, в который он переоделся шутки ради. Он вынужден выкручиваться. С лёгкостью повесы на вопрос невесты, во что он одет, сочиняет какую-то историю: «Да это так, ерунда». Склоняется над рукой Батильды. И тут к ним раненой птицей кидается Жизель: для неё всё происходящее непостижимо. Она потрясена коварством возлюбленного. Ошеломлённая таким предательством, Жизель расталкивает их, оттаскивает друг от друга. Каждое её движение – вскрик, вопль, боль. Альберт перед Батильдой оправдывается, отпирается: мол, это лишь каприз, ничего серьёзного. Невеста одаривает его презрительным взглядом и отворачивается: «Вы подлец и лгун, граф». Мир для Жизели вмиг рушится.
– Девушка в отчаянии. Ничего нельзя поправить. Она теряет рассудок, – Тамара Леонидовна в очередной раз рассказывает Вике. – Её взгляд помутился, как и рассудок. Движения становятся бессвязными, обрывистыми. Она уже с распущенными волосами.
Педагог вытащила шпильки и распустила Викины волосы по её плечам, взяла за руку и подвела к зеркалу:
– Смотри на себя в зеркало. Ищи в нём ответы. Ты увидишь.
Тамара Леонидовна сама смотрит на своё отражение, стоя рядом с Викой:
– Вот Жизель пытается вспомнить былое счастье, и лицо озаряется светом.
Вика глядит на Тамару Леонидовну во все глаза, и ей кажется, что свет, исходящий сейчас от неё, заполнил весь зал.
– Но он тут же меркнет, когда врывается реальность, – продолжает рассказывать Тамара Леонидовна, – и девушка вся сникает. Руки повисают, как плети, ноги заплетаются. Жизнь по капле уходит из Жизели.
Вика слушает педагога, вникает, смотрит на неё. И вдруг в какой-то момент, враз, в ней соединяются роль, образ и её собственная жизнь. Как те самые два мира – реальный Викин и вымышленный Жизели. Ещё вчера на репетиции этого не было, а сегодня уже есть. Преданная Жизель и преданная Вика. Она опять вспомнила Кирилла и Аллу, статью в газете, толпу зевак, которые с любопытством слушали их вчерашний разговор в коридоре. Обида от несправедливости, от лжи друзей снова причиняет боль. То, что это вообще-то она предала Кирилла, променяв его на Игоря, не берётся во внимание. Если и было поначалу чувство вины перед Кириллом, то его поступок просто стёр ластиком все угрызения совести. Тем более сейчас выходило, что и влюблённости-то у него никакой не было – он просто использовал Вику, как Альберт – Жизель. Конечно, это было не так на самом деле, и Кирилл – это всё-таки скорее Ганс: наговорил это всё корреспонденту от своей боли и обиды. Но Вике сейчас не хотелось думать об этом. Её волновала она: её предали, её обидели, её оговорили. Вот это чувство она холила и лелеяла: она его, как пожар, раздувала. Его она и начала танцевать. Глядя на себя в зеркало.
Брови Тамары Леонидовны медленно ползли вверх. Она молчала, уперев руку в подбородок, и не делала ни единого замечания, боялась спугнуть ту трагедию, которая разыгрывалась на её глазах. Даже придирчивый обычно партнёр замер и наблюдал сцену сумасшествия Вики. И потом тихо произнёс: «Ничего подобного я не ожидал».
С этого момента всё изменилось. Жизель у Вики пошла. До премьерного спектакля оставался месяц. И два месяца – до гастролей на сцене Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко в Москве.

Глава 22
– Ты в курсе, что у нас с тобой сегодня по счёту сорок пятое собрание – середина обязательного девяностодневного пути? – Антон протянул Илье банку растворимого кофе, переступая порог его квартиры.
– А как же! Обижаешь. – Улыбаясь, Илья отступал назад, давая Антону войти.
Они старались встречаться каждый день. Испытывали потребность друг в друге, в общении, в работе по шагам.
– Так я вот что думаю… – Они уже проходили на кухню, чтобы поставить чайник, но Антону не терпелось сказать: – А давай не будем дожидаться девяноста дней – девяноста собраний, и ты сходишь к своему знакомому наркологу раньше?
– Слушай, с языка снял. – Илья обернулся к приятелю. – Я и сам про это уже думал. Долго ждать. И вообще, это ж мы с тобой так назначили – ну, что только через девяносто собраний обратимся к Константину (его так зовут). Почему бы и не теперь? Вдруг для кого-то вопрос жизни и смерти – узнать о программе именно сейчас.
Оба были счастливы делиться своими знаниями. Считали, что обладают сокровищем, которое спасёт тысячи жизней: преступно держать его при себе и никому не показывать. Они готовы были на каждом углу кричать о двенадцати шагах и тащить каждого встречного пьяницу на собрание.
– Так, может, прямо сейчас и позвоним? – Антона переполняли эмоции.
– Слушай, давай сначала проведём собрание. Помнишь: «Первым делом – главное»? Всё-таки мы с тобой тут в первую очередь для собственной трезвости.
Антон слегка смутился: Илья был прав. Антон сейчас переживал стадию эйфории, он это понимал. Им рассказывали в центре и предупреждали о том, что она приятна, но может быть и опасна: алкоголик теряет бдительность, упиваясь таким восторгом и воодушевлением. Алкоголику вообще нужно быть осторожным в моменты эмоционального подъёма.
– А давай сегодня на собрании не очередной шаг будем обсуждать, а поговорим про «первым делом – главное» и эмоциональные всплески?
– Хорошая тема, я согласен. – Илья взял свою чашку и отправился в комнату, приглашая Антона за собой.
Они провели весь вступительный ритуал собрания, и Илья начал:
– Меня зовут Илья, я алкоголик. Что я понимаю под девизом «Первым делом – главное» и почему я сказал сегодня эту фразу? Конечно, главное для меня как выздоравливающего алкоголика – это оставаться трезвым. Потому что если я опять буду пьяным, то не решу никаких своих задач и проблем. Это как ставить телегу впереди лошади. Поэтому главное – остаться трезвым, а потом уже всё остальное. Но это не значит, что мне побоку жена, работа, дружба. Нет. Но если я не буду в первую очередь трезвым, то вскоре у меня не будет ни жены, ни работы, ни друзей.
Марина, жена Ильи, как будто услышав про себя, в этот момент тихонько постучала в комнату, тут же открыла дверь и, смущённо улыбаясь, заглянула:
– Ребят, привет. Извините, что помешала. – Она взглянула на мужа: – Илья, я убегаю, приду поздно, – ну, я говорила тебе вчера, помнишь? Не теряй меня.
Илья кивнул. Она аккуратно прикрыла дверь. Антон вопросительно посмотрел на друга, ожидая продолжения его рассуждений.
– Я всё сказал. – Тот, сбившись из-за появления жены, закончил своё выступление, завёл руки за голову и замолчал.
– Меня зовут Антон, я алкоголик, – начал тогда Антон. – Я благодарен тебе, Илья, за то, что мы сейчас говорим об этом. Я заметил свою эйфорию и сразу вспомнил Егора, который в центре говорил о ней и предостерегал. И на самом деле важно, что я её увидел и отследил, иначе всё могло полететь в пропасть. Потому что если вспомнить мою пьяную жизнь, то очень часто я начинал пить именно тогда, когда мне было хорошо. Я хотел улучшить и без того отличное состояние. Сейчас я заметил, что у меня это прямо как трезвое опьянение. Я даже вчера шёл с собрания домой и на секунду подумал: «А почему бы не выпить? Ведь всё так хорошо: весна, неприятности, связанные с пьянкой, позади. Всё наладилось у меня. За исключением отношений с женой. Ну, подумаешь – выпью одну рюмочку. Ничего страшного в одной рюмке нет». И вот сейчас я говорю всё это, и мне реально страшно, что я мог вчера выпить. Причём легко, на расслабоне. И даже оглянуться не успел бы, как сорвался. Так что спасибо тебе, Илья! Спасибо нашей маленькой группе, что здесь можно делиться всем этим.
– Тебе спасибо, Антон! – закивал в ответ Илья. – Благодаря тебе сегодня я ещё раз напомнил сам себе, кто я есть на самом деле, чтобы не оставалось никаких иллюзий в отношении моего алкоголизма. Сейчас слушал тебя и вспомнил, как меня за эти четыре месяца тоже пару раз посещало желание выпить – по привычке, именно как бы на радостях. И это ещё раз напоминает, как коварен враг, как незаметно он подбирается, когда нет вроде бы никаких поводов, события, которое нужно отметить, и никто из бывших приятелей не зовёт тебя, а оно как бы само. Моргнуть не успеешь, а уже лицом в салате.
Они засмеялись, но как-то грустно.
Уже на кухне, после собрания, Илья спросил:
– Ты про жену что-то сказал. Мол, нелады у вас с ней. Что? Даже сейчас, когда ты не пьёшь? Так из-за чего?
– Я не знаю, сам не понимаю. Такое ощущение, что ей не хватает моей выпивки. Бред, конечно, но выглядит именно так. Иначе я не могу объяснить её поведение. Она как будто ищет, к чему бы придраться. Причём безразлично, к чему – к ерунде какой-то: свет в ванной не выключил, кружку грязную оставил в раковине, не услышал, что она из другой комнаты мне крикнула – без разницы. Она начинает ворчать, нудеть, пилить. Раньше были скандалы из-за моего пьянства, а теперь – на пустом месте.
– Слушай, звучит как наши поиски выпивки… – Илья внимательно слушал друга. – Помнишь, как искали повод, чтобы напиться? Да его и искать не надо – он всегда есть, было бы спиртное. Так и тут. Очень похоже на созависимость. Я читал, что не зря в Америке есть группы помощи родственникам алкоголиков – жёнам, матерям – «Ал-Анон». Потому что наши близкие тоже больны, и им нужна помощь. Если наша жизнь крутится вокруг алкоголя, то их – вокруг алкоголика: когда он придёт, в каком состоянии, придёт ли вообще…
– Тут ещё такая ерунда: я заметил, что лучше, если она находит, к чему бы прицепиться, причём как можно скорее. Потому что если повода нет, то пока она его не найдёт, всю плешь проест. Цепляется ко всему подряд, её прямо несёт. – Антон сделал нервное движение головой, как будто освобождая шею от несуществующего галстука, и закурил. – Я понимаю, что это выглядит бредом, но я так вижу. Кстати, бывали моменты, когда мы с ней скандалили абсолютно ни о чём, и у меня даже мелькала мысль пойти напиться – ну, чтобы хоть было из-за чего ругаться, чтобы досадить ей, мол, хотела – получи. Я уже домой идти не хочу…
– Вы как будто местами поменялись. – Илья сочувственно взглянул на Антона.
– Ну, прямо чувствую, что расплачиваюсь… – Антон изобразил жалкое подобие улыбки. – Спросить бы у кого совета, как тут себя вести. А то сами на ощупь идём, как котята. Ты давай, кстати, Константину позвони.
– Ага, сейчас – докурим. Притяну из коридора телефон сюда. – Илья затушил окурок и отправился в коридор за аппаратом. – Может, давай прикинем, что говорить-то ему? Чтобы не растекаться мыслью по древу.
– А не лучше ли договориться о личной встрече? Что по телефону-то рассказывать? Долго же.
– Но даже перед тем, как договориться о встрече, надо объяснить, что к чему. И не затягивать чтобы, с одной стороны, и чтобы понятно было в двух словах.
– Но ведь раз он тебе про этот центр подсказал, то, наверное, в курсе, про что там?
– Не факт. Он мог просто про него слышать, а специфику работы не знать. Значит, так… – Илья сосредоточился. – Напомню о том, что был в центре, мол, спасибо ещё раз. Что там крутая двенадцатишаговая программа избавления от алкогольной зависимости. Что хотел бы встретиться и рассказать про неё подробнее. Так, да? Что ещё?
– Что можно было бы что-то подобное сделать тут у нас. И он бы мог попробовать эту методику предложить своим пациентам. Что нас уже двое. Что классно было бы, допустим, поговорить с их руководством и попросить собираться, например, в их столовой на пару часов раз в неделю. И людям польза, и им рацпредложение в плюсик.
– Ага, понял. Ты давай тогда следи за разговором. Если меня понесёт не туда, тычь меня в бок. А то я могу в дебри забрести и забыть, для чего изначально звонил.
Илья полистал записную книжку, нашёл нужную страницу и начал крутить диск телефона. Антон снова закурил и отошёл поближе к форточке, не сводя глаз с Ильи.
– Алло, Константин, приветствую! Да, это Спицын Илья. Помнишь, ты меня четыре месяца назад сосватал в реабилитационный центр в Москву – от алкоголизма лечиться? Ну вот, я вернулся уже давно. Хотел бы встретиться с тобой, поговорить… Нет, по телефону – не то. Разговор серьёзный и небыстрый. В этом центре работа ведётся по двенадцатишаговой программе анонимных алкоголиков, сокращённо – АА, но у нас так не говорят, ну, не звучит оно – «АА». Называют на английский манер – «Эй Эй». Программа-то американская. Слышал о ней? В Москве уже есть такие группы. Мы тут с товарищем имеем некоторые соображения по этому поводу, хотели бы с тобой их обговорить. Думаем, может выйти очень полезная штука. Прямо прорыв в избавлении от зависимости. И тебе она должна понравиться. А? Не-е-е, без работы ты не останешься, не волнуйся! Как ты смотришь на встречу с нами? Да хоть у тебя на работе, хоть в парке где-нибудь или в кафе, хоть ко мне приезжай, если удобно. Когда? Я? Да, могу. Сейчас у товарища спрошу, может ли он во вторник после 19:00. – Илья вопросительно посмотрел на Антона: тот энергично кивал. – Да, идёт. Где? Хорошо, давай мы к тебе к семи часам, плюс-минус, послезавтра и прирулим. Всё. Договорились. До встречи!

Глава 23
Игорь ждал Вику в машине недалеко от театра. С момента выхода злополучной статьи они ещё не виделись. Сегодня воскресенье, полчаса назад закончилась «Спящая». Вика танцует там партию феи Сирени. Завтра у неё выходной, поэтому сегодня по плану званый ужин. Но Вика туда не особо хочет – нет настроения. Она, конечно, опять сказала маме про ночёвку у Ленки. Но после того как та пришла к ней тогда ночью в поисках дочери, Вика уже не сможет спокойно находиться в квартире подруги и быть уверенной, что туда не нагрянет мать. Про Игоря она ничего ей не рассказала и такой встречи совсем не хотела. Её всю передёргивало только от одной мысли о том, что такое возможно. Сейчас она хотела пожаловаться Игорю на статью. Как сказать про ненадёжность Ленкиного жилища, она пока не знала.
Про публикацию в газете Игорь Сергеевич уже знал. И про звонок Горановской – тоже. Ему всё это очень не нравилось. Но очень нравилась Вика: красивая, талантливая, юная. Конечно, она не догадывалась ни о том, почему её вводили в «Жизель», ни о существовании бывшей любовницы Горановской, ни о том, что он женат. Однако ж сам Игорь понимал, что всё это неспроста и кто-то позволил корреспонденту пропустить все эти россказни в печать без согласования с руководством. Так же, как кто-то из окружения Розалии сдал его бывшей. Кто?
Как только Вика села в машину, он заметил её озабоченность.
– Привет, красивая! – Ему нравилось так обращаться к Вике. – Ну что, едем кутить?
– Ты знаешь, – Вика решила не тянуть, – случились некоторые неприятности, и поэтому настроение не очень.
– Если ты о статье, то поверь: не стоит она того, чтобы из-за неё переживать. – Он мягко коснулся плеча девушки.
– Так ты уже знаешь? – Вика посмотрела на Игоря удивлённо. – Хотя, конечно: мы же не в пустыне живём.
– Знаю. И даже знаю, что неопытный корреспондент оплошал, не представив свой опус на согласование. Главред ему уже устроил нагоняй. Хотя я понимаю, что тебе от этого не легче.
– Не легче, – эхом повторила Вика. – Хотя сегодня уже лучше, чем два дня назад. Я теперь хотя бы знаю, кто есть кто среди моих друзей.
Игорь при этих словах слегка поёжился, но назидательно произнёс:
– Иногда лучше знать правду, хоть она и может быть горькой.
– Я потом подслушала их разговор. Они даже сожалеют о том, что наговорили. Из-за боязни наказания, конечно. Но от того, что им тоже хоть немного неприятно, мне легче. Хоть признают, что наврали, – и то ладно.
– Ты ещё и подслушиваешь? – Игорь хотел перевести разговор в шутливую тональность. – Нехорошо-о-о!
– Я не специально, так получилось. Я вообще-то не люблю подслушивать и подсматривать. – Вика изобразила обиду.
– Иногда надо. – Он поднял указательный палец вверх. – Ну что, едем? Там тебя портрет ждёт, Лаврищев хвастался.
– Ого, вот это да! – Радость вмиг осветила лицо Вики. – Едем-едем.
Она несколько раз позировала Лаврищеву. Даже брала у Ленки специально ту несчастную пачку. Рабочее название картины – «Репетиция “Умирающего лебедя?». Розалия Артуровна относилась к «юной особе» благосклонно и позволяла встречи в своей квартире. И вот портрет готов!
Машина тронулась. Вика решила, что про Ленку скажет Игорю позже.
У Розалии Артуровны было, как всегда, оживлённо. Вновь прибывшую пару шумно приветствовали. Любитель «половых вопросов» подошёл к ручке и отвесил Вике комплимент. Маргарита Вячеславовна кивнула своей царской головой из глубины комнаты. Лаврищев с сигаретой за ухом тут же схватил Вику за руку и потащил в комнату, где писал её портрет. Он готовился принять участие в художественной выставке в Москве и представить на ней свою работу.
– Явлю вас миру! – Художник развернул картину лицом к Вике и замер в ожидании её реакции.
Вика вздрогнула от неожиданности. Отпрянула. Невольно открывшийся рот прикрыла ладонью. Молча разглядывала себя. Красивая, сильная птица-лебедь. Плывущие руки-крылья, с которых будто стекают капли воды. Ноги, вдруг переставшие быть человеческими. Голова – слегка склонённая, но величественная. Всё тело устремлено ввысь, к небу, в которое хочет взлететь умирающая птица. И глаза! Вика вдруг встретилась с собой взглядом. Как в зеркале. И не могла отвести его.
Сзади уже столпились зрители. Восхищались, восторгались. Пели дифирамбы красоте Виктории и таланту художника. Громко обсуждали достоинства картины, «необыкновенную монументальность образа», «отточенный рисунок, прекрасный мазок». Вика не понимала их, не слушала. Она узнавала себя в этой картине. Точнее, познавала. Во взгляде лебедя не было покорности судьбе. Увидел ли это художник, смотрела ли она так сама, но с холста являлась птица-герой, птица – боец за жизнь. И это было так ново, так необычно.
Кто-то предложил выпить «за шедевр», чтобы судьба его сложилась славно. Народ дружно подался в зал к столу с выстроенной на нём батареей бутылок шампанского. Игорь увлёк Вику за всеми. Раздались хлопки пробок, радостные вскрики от вырвавшейся на свободу пены, смех. Поздравляли Лаврищева. Обсуждали картину.
Вика чувствовала себя странно. Её тянуло в ту комнату: ей хотелось ещё и ещё раз увидеть портрет. Побыть наедине с ним. Наедине с собой. Она взяла бокал и улизнула к картине. Умирающий лебедь – один во всём мире. Но за его спиной виделись Вике прекрасные дали. Виделась не смерть – жизнь.
– «Умирающий лебедь» был поставлен Фокиным для легендарной Анны Павловой. – Вика узнала этот голос: Маргарита Вячеславовна подошла бесшумно. – Через сорок лет после Павловой его исполнила не менее легендарная Майя Плисецкая. И какие же разные у них лебеди, правда? Лебедь Павловой падает на землю несколько раз, бессильно опускается и умирает в полном подчинении судьбе. Лебедь Плисецкой падает только один раз – перед самой смертью. В нём нет жалости к себе, он не жертва – он борется за жизнь. А каков ваш лебедь, моя дорогая?
Вике очень нравилась эта женщина. Но она и побаивалась её. Ей казалось, что Маргарита Вячеславовна всегда подразумевает гораздо больше, чем говорит. Поэтому Вика промолчала: не хотелось ляпнуть какую-нибудь ерунду. А тем, что открывалось ей сейчас при знакомстве с портретом, она пока не была готова делиться: она сама это ещё не до конца понимала. Только знала, что до невозможности хочет иметь эту картину у себя.
Маргарита Вячеславовна улыбнулась и направилась в зал, так что Вике уже неудобно было оставаться и разглядывать себя – она пошла следом.
В зале поискала глазами Игоря, к удивлению своему, не нашла и устремилась к самой многочисленной группе. Она собралась вокруг гостя, которого Вика сегодня видела здесь впервые. Из разговора поняла, что он не так давно приехал из Москвы, а там был на одной из встреч, где выступал священник Александр Мень, а потом ещё на каком-то вечере, где тот отвечал на вопросы. Вика уже слышала имя Александра Меня – и здесь, и, что интересно, от мамы. Она знала, что это известный священник, благодаря которому огромное количество людей пришло к вере – в основном интеллигенция. Поэтому она прислушалась.
– С началом перестройки очень и очень немногие священники могли выйти на общественную проповедь, читать лекции, отвечать на вопросы, – говорил гость. – А Александр Мень смог. А с учётом того, как его гнали и клеймили, взять хоть давнюю статью, вышедшую аж в двух номерах «Труда» подряд, которая чуть не стоила священнику свободы, так он совершает поистине подвиг.
Все собравшиеся вокруг этого гостя слушали его с огромным интересом. То, что он рассказывал, было очень необычно, хоть и несколько пафосно, но его никто не перебивал. А поскольку Игорь так и не появлялся, Вика была рада задержаться тут. То, что она услышала, взволновало её.
– Александр Мень говорил, что художники, писатели, поэты и вообще мастера культуры, то есть все вы, – гость слегка поклонился слушающим, – дарят людям сокровища своего сердца. Написанное на холсте или бумаге – знак того, что произошло у вас в сердце. Они выставляют своё сердце напоказ, оно обнажено, и это порой очень больно, мучительно. Они творят новый мир, в который приглашают войти других. Великая радость для творца – быть понятым, найти отклик.
Вика в задумчивости отошла и села в кресло. Столько разного было сейчас в её сердце. И радость от написанного портрета, и удивление от только что услышанного и того, как оно перекликается с тем новым, что она приоткрыла в себе сегодня благодаря «Умирающему лебедю». Но больше всего – недоумение из-за отсутствия Игоря. Это тоже было ново. Вика чувствовала себя потерянной. Она была самой юной среди всех этих людей и порой общаться с ними могла, только если чувствовала поддержку Игоря. Но сейчас его не было, и она понятия не имела, где он. Спросить у кого-то о нём ей казалось неловким, поэтому она просто сидела. Прошло примерно полчаса. Кто-то предложил ей ещё шампанского. Она с благодарностью приняла. Выпила быстро. Подождала, набралась смелости и подошла к хозяйке:
– Розалия Артуровна, а вы Игоря Сергеевича не видели?
– Видела.
– Давно?
– С полчаса назад.
– Он где-то здесь?
– Нет, он ушёл.
– Ушёл? Как ушёл? Куда? Один? А как же я? – градом сыпались вопросы.
– Не один. Видимо, это было продиктовано необходимостью. А также невозможностью сказать об этом вам. Вас, Виктория, в этот момент в зале не было.
– Спасибо… – Вика тихо отошла к столу. Поставила свой пустой бокал и взяла чей-то полный. Не отрываясь, осушила его и опять уселась на диван. «Как же так? – недоумевала она. – Наверное, это я виновата: ушла любоваться портретом, вот он и обиделся… Да ну, глупость какая! Хотя… А не потому ли ко мне пришла туда Маргарита, чтобы прикрыть уход Игоря? И как же мне теперь быть?» Вопросы роились в её голове, толклись, не находя ответа.
Наблюдавшая за ней какое-то время Розалия Артуровна приблизилась:
– Я могу вызвать вам такси. Поедете? – Потом поймала растерянный взгляд Вики и добавила: – Я оплачу поездку, если вас это беспокоит.
Вика, потупив взгляд, кивнула.
Она уходила из этого дома тихо – совсем не так, как обычно. Чувствовала себя побитой собакой и была благодарна Розалии, что та не стала привлекать внимание остальных и громко прощаться: дала ей денег и участливо улыбнулась на прощание.
В такси Вика назвала адрес Ленки. «Хорошо всё-таки, что я сказала маме, что останусь у Ленки. И плохо, что её сейчас дома нет… Эх!»
Она вошла в квартиру подруги, прошла на кухню. Так странно было находиться тут одной. Вика села на табуретку и закурила. «Господи, столько всего со мной происходит! Как с этим справляться-то?» Она открыла дверцу буфета и достала бутылку с домашним шампанским.

Глава 24
Связь Вика и Игорь держали обычно так: звонить ему могла только она – на работу и то по острой необходимости. Сам он не звонил: Вика не хотела его звонков к ним домой из-за мамы, не хотела, чтобы та узнала об их отношениях, вряд ли она им обрадуется. Обычно в воскресенье вечером после спектакля Игорь подъезжал к театру, и они ехали к Розалии, а потом – к Ленке. Встречались раз в неделю.
После его внезапного исчезновения со званого ужина Вика не звонила. Хотя порывалась много раз. «Ещё чего! – останавливала она себя. – Он меня бросил, а я ему звонить буду?» Дома бросалась к каждому телефонному звонку, а подходя к театру или выходя из него, искала глазами машину или знакомый силуэт. Но нет.
В грядущее воскресенье она не была занята в спектакле – только дневная репетиция. Вечер свободен. В этот воскресный вечер она сидела у Ленки и рассуждала, как ей теперь быть.
– Может, подъехать к театру к окончанию спектакля? Или не надо? Пусть сам теперь подождёт.
– Правильно. Не надо. – Ленка приделывала клёпки к Викиным штанам, делая из них фирму?.
– Но так хочется… – Вика полулежала на матрасе и теребила бахрому покрывала.
– Тогда поезжай.
– А вдруг его не будет?
– Ну домой поедешь. Или ко мне сюда, если матери опять про неночёвку сказала.
– Сказала, ага! Что штаны будем шить всю ночь, чтобы к утру я была уже в обновке. – Она засмеялась, а потом опять сникла: – Но, блин, я из-за него Кирилла бросила, а он так со мной…
– Ну ты же на самом деле не знаешь, почему он ушёл и с кем. Мало ли… – Ленка отложила штаны и взяла сигарету.
– Это да. Но в таком случае, если это что-то прям из ряда вон, мог бы и позвонить. Ну, это, конечно, если бы я ему нравилась.
– Ой, успокойся. Нравишься ты ему. А иначе зачем бы он с тобой встречался? Просто ты-то о нём ничего не знаешь. Совсем.
– Это да. – Вика тоже закурила. – А вдруг он вообще женат?
– Да запросто. Думаешь, такой клёвый чувак, которому к тому же далеко не двадцать лет, не женат? Пф-ф, не смеши меня!
– Я не знаю. Мы никогда не говорили об этом. Ну, в смысле, я не спрашивала. А он, понятное дело, сам-то чего говорить будет.
– И не узнаешь. Так что по фигу. Ты за него замуж, что ли, собралась? Зачем он тебе? Он же старпёр. Так, пофестивалите – и хватит.
– Ну нет, я не хочу с ним расставаться. Мне кажется, я его люблю…
– Ой, прям «люблю». Показал тебе красивую жизнь – и то такую, местного разлива, а ты уже – «люблю». – Ленка пошла на кухню, потом помахала Вике в дверной проём бутылкой: – Будешь?
– Наливай. А давай вместе съездим?
– Ты чего? Чё я там делать буду? Вы потом поедете кататься, а я домой на трамвае попилю? Да ну!
– Не, мы сейчас выпьем – и поедем. Посмотреть только, приехал ли. Подходить не будем. То есть я не пойду. А потом погуляем с тобой, в «Погребок» зарулим, пива попьём. Давай?
– У тебя завтра выходной?
– Ага. Ты же и сама знаешь.
– А вдруг маманя твоя опять припрётся?
– А мы закроемся и не будем открывать. Да и когда мы ещё сами-то домой завалимся! – Настроение Вики заметно улучшалось: приключения манили.
– Ну давай, только если ты точно не пойдёшь к нему, когда увидишь. А так я не поеду.
– Точно-точно, обещаю, мы ж гулять с тобой собрались.
– Ну тогда сейчас сильно не напиваемся, чтобы не нарываться.
Ленка налила в стаканы домашнее шампанское. Девчонки уже знали, как оно бьёт по голове, поэтому решили пока выпить по стаканчику. К тому же пиво ещё будет. Сделали по глотку, и Ленка спросила:
– Ты краситься будешь? С собой ничего не брала? Давай тогда красься, тушь же у меня одна. А я пока штаны доделаю. – Она поставила стакан рядом и застрочила.
Тушь у Ленки была «Ленинградская». Это Вике мама недавно из Москвы привезла «Ланком» в красивом чёрном тюбике с золотой розочкой. Кисточку из него вынимаешь – и сразу красишь; мочить не надо – она влажная. А эту, по сорок копеек, возюкай пластмассовой кисточкой сто лет, пока она нормально красить начнёт. Девчонки предпочитали не водой мочить, а плевать в неё. Почему-то на слюни она лучше «бралась»: сцепление круче. Потом иголкой разъединяешь ресницы, рискуя ткнуть себе в глаз. Долго. Тут главное – не переборщить. Если много навалишь туши, то только коснёшься иголкой, как она может под тяжестью обвалиться. Тогда остаётся лысая ресница, и снова её надо красить. Короче, дело долгое. Но ради красоты чего не сделаешь.
В итоге через полтора часа штаны были готовы, а девицы – намалёваны и слегка пьяны. В прекрасном расположении духа, жаждущие приключений на одно место, они поехали к театру.
– Значит так. Мы зайдём за памятник. Или нет – лучше возле пельменной на той стороне встанем. Или где, чтоб он нас не заметил? – Они уже ехали в трамвае.
– Слушай, я в этом районе сто лет не была, вот с тобой в сентябре на «Жизель» только сходила. Сейчас у нас апрель – вот и считай. А до этого – так и вообще пару лет, наверное… – Ленка говорила громко, как будто всем пассажирам.
– Не кричи! – Вика оглянулась по сторонам. – Ну, давай выйдем и на месте разберёмся.
На часах было 22:15. На улице уже стемнело, поэтому они решили встать под деревьями в небольшом скверике с другой стороны театра. Их было не видно, зато оттуда хорошо просматривалось место, где обычно стояла машина Игоря. До времени свидания оставалось ещё минут пятнадцать. Вика заметно нервничала.
– Ты чего? – Ленка закурила. – Ты ж не пойдёшь к нему, даже если он приедет. Чего боишься-то?
– Да сама не знаю: прямо страх какой-то напал. И что приедет – боюсь, и что не приедет – ещё больше боюсь.
– Так а чего мы сюда припёрлись тогда? – Ленка психанула, то ли всерьёз, то ли в шутку.
В этот момент Вика увидела подъезжающую машину Игоря. Она остановился в привычном месте. Двигатель заглох, фары погасли.
– О, вот он, смотри-смотри! – Вика спряталась за дерево.
– Ну всё? – Ленка уже отвернулась от машины и уставилась на Вику. – Пошли?
– Куда? Уже? – Вика удивлённо вскинула на неё ресницы. – Давай подождём.
– Так а чего ждать-то? Или ты пойдёшь к нему?
– Ну, нет, мы же договорились. Но давай подождём, пока он уедет.
– Зачем? Будем просто стоять и пялиться? Делать нечего, что ли? – Ленка уже всерьёз начинала психовать.
– Ну немножко, Лен! Мне так хочется посмотреть, сколько он будет меня ждать: долго – или скоро уедет.
– Вот тебе это зачем, а? Приехал и приехал. Убедилась, что никуда он тебя не бросил. Пошли отсюда! Чего просто так под деревьями-то будем стоять, как две дуры?
Вика не хотела ссориться ещё и с Ленкой. С кем тогда вообще оставаться-то? Все её бросили.
– Ладно, пошли.
Они стали выбираться из сквера и обходными путями уходить подальше от театра.
– Пойдём пива попьём. – Ленка говорила уже примирительно.
Они отправились в небольшой пивбар неподалёку. У Вики немного отлегло, когда она увидела, что Игорь таки приехал. Хотя уже в баре, отхлёбывая из кружки, говорила Ленке:
– А вдруг это не Игорь приехал, а его водитель? Мы же не видели, кто в машине.
– А на фига Игорю водителя одного посылать? Вот сама подумай. Он что, тоже вхож в салон Анны Палны Шерер?
– Ну нет… – Вика не могла не согласиться с Ленкиной логикой. – Интересно, с кем же он ушёл в тот раз? И почему ничего мне не сказал?
– Слушай, Вик, вот достала ты, честное слово! Что толку мусолить это сейчас? – Ленка притащила очередные полные кружки. – Давай поговорим о прекрасном.
– О чём? Под пиво-то? – Вика расхохоталась.
– А чего? Расскажи, как твоя Жизель. Когда твоя премьера?
Вика рассказала и про «Жизель», и про «Умирающего лебедя», и про того гостя из салона, который рассказывал про священника Александра Меня. Пиво добавляло эмоциональности и красок этим событиям.
К девушкам подсели какие-то ребята. Вика по второму кругу рассказала и им. После сюжета «Щелкунчика» и «Жизели» перешла к «Спящей красавице». Собралась уже было пересказать либретто «Лебединого озера», но тут объявили, что бар закрывается. Компания допила пиво и засобиралась на выход. На улице ещё стояли, курили. Потом долго и громко обсуждали, кто, в каком составе и к кому едет, а главное – на чём. Потом подискутировали на тему, где удобнее поймать такси, причём такое, где у водителя можно купить бутылку.
Пиво меж тем – продукт мочегонный, поэтому девоньки отправились на поиски кустиков. И нашли-таки их. Тут-то и подошли к «гражданочкам, которые своим видом и поведением оскорбляли общественную нравственность», два милиционера.

Глава 25
Анна Васильевна положила трубку на рычаг. На часах было полтретьего ночи. Она стояла как пришибленная и не могла прийти в себя. «Да нет, не может быть! Это чей-то злой розыгрыш. Какой ещё вытрезвитель? Как Вика может там оказаться? Это кто-то хочет насолить ей. Вот же она рассказывала про ложь Кирилла и Аллы. Опять они? Или кому-то надо выманить меня из дома и ограбить квартиру, пока никого не будет?» Ей не к кому было кинуться и рассказать, не с кем посоветоваться. Но она отчаянно нуждалась в том, чтобы сейчас кто-то позвонил и сказал, что это была шутка. Или чтобы сию минуту раздался звук поворачивающегося ключа в замке и в квартиру вошла Вика.
Но в глубине души Анна Васильевна понимала, что всё так, как ей сказали: Вика в вытрезвителе, и если она, мать, не хочет, чтобы у дочери были большие неприятности на работе, надо явиться прямо сейчас в райотдел милиции на улице Чернякова, цокольный этаж, заплатить штраф в пятнадцать рублей и забрать Градову Викторию Витальевну 1969 года рождения. Её Вику.
Анна Васильевна не могла сдвинуться с места. Она смотрела на чёрный диск телефона, потом – на черноту ночи за окном, и чёрный страх заполнял её душу. То, что беспокоило её с момента возвращения дочери из Перми, обретало чёткие очертания: её дочь пьёт. Её. Дочь. Пьёт. Три страшных слова. «Господи-и-и…» – она завыла. Опустилась на колени, рука продолжала держать трубку на телефоне. Уткнулась головой в стену. «Господи-и-и…» Прижималась лицом к обоям – ей необходимо было к кому-то прислониться, на кого-то опереться, за что-то держаться. Поворачивалась то одной щекой, то другой. Обои впитывали её слёзы, приглушали её вой.
И вдруг внезапно: «Да что ж я сижу-то? Там же девочка моя!» Она вскочила. Метнулась в комнату. Трубка свалилась и повисла на шнуре. Взяла в тумбочке трельяжа деньги, пересчитала. Надела прямо на ночнушку юбку, плащ. Сунула босые ноги в туфли и выбежала из дома. «Напрямки, по дворам, за полчаса добегу».
Они сидели в отдельном блоке за дверью-решёткой, как в клетке. Ленка лежала на металлической койке с голой панцирной сеткой, задрав ноги в ботинках без шнурков. Вика стояла посередине камеры, делала раскачивающиеся движения из стороны в сторону и, взмахивая руками, голосом Ахмадуллиной распевно декламировала: «Сжала руки под тёмной вуалью… “Отчего ты сегодня бледна?? – Оттого, что я терпкой печалью напоила его допьяна». Тушь размазалась, и два чёрных круга зияли дырами на её лице. Молоденький милиционер сидел напротив в коридоре и с ухмылкой слушал стихи Ахматовой. Дверь в кабинет дежурного была открыта. На вошедшую Анну Васильевну он взглянул с ироничным сочувствием:
– За Градовой? Что ж вы, мамаша, дочку пить не научили?
– А как это – научить пить? – Анна Васильевна растерялась от такого абсурдного вопроса. Подписала бумаги, отдала деньги – за двоих, забрала шнурки и ремни.
Уже выходя и держа обеих девиц под руки, ещё раз поблагодарила дежурного и робко спросила:
– Вы же правда ничего не сообщите на работу Градовой? Пожалуйста! – Она чувствовала себя униженной.
– Я пойду ночевать к Ленке… – На улице, почувствовав себя на свободе, Вика раздухарилась.
– Я тебе пойду! – Мать дёрнула её за рукав. – А ну марш!
– Не хочу домой!
– Я те дам «не хочу»! А то, может, уже и жить к ней переезжай? И пейте там в своё удовольствие! – Анна Васильевна остановилась и раздала шнурки. Но, поняв, что обе сейчас не в состоянии зашнуровать обувь, забрала обратно.
Идти в сваливающихся башмаках было тяжело. С учётом общего состояния Вики и Ленки шаркали они еле-еле, оступались, запинались, повисали на Анне Васильевне.
– Мы так до утра не дойдём! – Она остановилась, присела на корточки и через одну-две дырки продёрнула шнурки в ботинки Вики, потом – Ленки.
– Мы сейчас доведём Лену, а потом пойдём домой. Тебе надо проспаться. – Её тон не терпел возражений.
Ленка молчала: то ли от неловкости перед Викиной матерью, то ли не могла говорить. Да и о чём тут было говорить?.. А Вику тянуло на приключения. Не для того она пила, чтобы спать лечь. Но сейчас улизнуть от матери не было никакой возможности, поэтому она дерзила.
– А что, уже и выпить нельзя? У меня законный выходной, между прочим! Имею право.
– Право? – Анна Васильевнам аж задохнулась от возмущения. – Какое право ты имеешь? Если из вытрезвителя сообщат в театр, у тебя будут одни сплошные выходные. – Анне Васильевне даже представить такое было страшно. – Это вместо благодарности ты мне тут хамишь?
– А где я хамила? Я не хамила. Я просто не понимаю, почему мне нельзя выпить. Я же как бы взрослая.
Анна Васильевна понимала, что разговаривать с пьяным человеком бесполезно, но не могла сдержаться.
– Ты вообще понимаешь, где ты сейчас была, а? Ты, артистка балета, ба-ле-та! Напилась, как последняя алкашка, и тебя забрали в вытрезвитель! Уму непостижимо! Это что ж ты такое вытворяла, что тебя забрали? Какой позор…
– Ан Васильна, не ругайте Вику! – В разговор вступила Ленка, её язык заплетался. – Она хорошая. А я плохая. Это я виновата. Прости-и-ите…
– Вот я тебя, Лена, спрашивала, зачем ты спаиваешь Вику. Помнишь, когда приходила к тебе? – Анна Васильевна была рада переключиться на Ленку. – Ты мне тогда что сказала? Что тебе это без надобности. А сейчас говоришь, что ты виновата. Так кто же тут виноват?

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71539420?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
АА – заглавные буквы аббревиатуры АА (англ. Alcoholics Anonymous), произносится по-английски «Эй Эй», такое англоязычное произношение распространено у русских представителей сообщества АА.