Главная страница | Современная русская литература | Любаша

Любаша
Вадим Иванович Кучеренко
Казалось бы, его жизнь удалась, однако богатый и влиятельный рыбопромышленник Андрей Кичатов испытывает разочарование. Но он не в силах ничего изменить. Незадолго до своей гибели, будто предвидя её, Кичатов пишет завещание, где признаётся в этом. И это не главный сюрприз, который ожидает его наследников…
Читайте новый роман Вадима Кучеренко, автора бестселлеров «Нежить», «Человэльф», «Замок тамплиеров», «Завещание волхва» и многих других!

Вадим Кучеренко
Любаша

Пролог
Волны мерно и лениво, будто спросонья, бились о причальную стенку, вдоль которой были пришвартованы парусные яхты и моторные катера. Суда тихо покачивались с боку на бок, словно колыбели, качаемые невидимой рукой. Старик сторож частного яхт-клуба мутными от внезапно и грубо прерванного сна глазами смотрел, как от причала отходит яхта с надписью на борту «Кичатов», и презрительно кривил тонкие иссохшие губы. За штурвалом яхты стоял крепкий коренастый мужчина, уверенные и скупые движения которого выдавали бывалого моряка, несомненно, привычного к морской качке. Однако щегольская капитанская фуражка на его голове, одетая слегка набекрень, придавала ему вид человека, старательно играющего роль старого морского волка, чтобы произвести впечатление на окружающих. Видимо, именно это и вызывало презрение старика, к тому же недовольного тем, что его разбудили в столь ранний час. Однако он скрыл своё раздражение и хриплым голосом заядлого курильщика произнёс:
– Андрей Олегович, зря вы это надумали! Ветер поднимается. Будет шторм.
Вместо ответа мужчина помахал ему рукой, прощаясь. Было непонятно, услышал ли он предостережение. Старик хотел ещё что-то крикнуть, но внезапно закашлялся, скривившись от боли в груди, и передумал. Звуки его слабого голоса относило дующим с моря бризом, и он решил не тратить своих сил понапрасну, пытаясь удержать владельца яхты от безрассудного, с его точки зрения, поступка. Тем более, насколько он знал Кичатова, это было бесполезно. Если тому взбрело что-то в голову, то отговаривать его было бессмысленно. Это было известно всем, кто когда-либо имел дело с этим крупным рыбопромышленником, некогда простым рыбаком, но сумевшим заработать столько денег, чтобы не считаться ни с кем и ни с чем, кроме собственных капризов. Старик сторож кое-что слышал об этом, как и все жители побережья, а потому не питал к Кичатову ни уважения, ни добрых чувств. Поэтому и сейчас он не стал настаивать, а безучастно наблюдал за тем, как яхта выходит из прибрежной акватории в открытое море, постепенно уменьшаясь в размере до чёрной точки, а вскоре став совсем невидимой. После этого старик вернулся в свою сторожевую будку и безмятежно заснул, ни о чём не беспокоясь, как любой человек, смирившийся с мыслью о скорой смерти, которой рано или поздно не удастся избежать никому.
Не беспокоился и Кичатов, всё-таки расслышавший предостережение старика, но, по всей видимости, не придавший ему никакого значения. Погода стояла прекрасная, на море не было заметно ни малейшего волнения. Козырек капитанской фуражки защищал глаза мужчины от слепящих лучей восходящего солнца, постепенно превращающих море в гигантское сверкающее зеркало. Кичатов уверенно управлял яхтой. Весь его вид выражал беспечность и непоколебимую уверенность в себе человека, которому было всё нипочем, включая шторма и плохие приметы.
Не выказал волнения он и тогда, когда внезапно из УКВ радиостанции, установленной в штурманской рубке, раздался тревожный голос:
«Внимание! Штормовое предупреждение! Всем оперативным службам, службам жизнеобеспечения и флоту, работающему к северо-западу от побережья! Региональный центр МЧС предупреждает, что в этом направлении движется ураган Рик, сформировавшийся два дня назад в центре Тихого океана. В связи с непогодой возможны чрезвычайные ситуации локального уровня. Волнение на море может достигать девяти баллов. Внимание всем судам, находящимся в море в этом районе! Срочно вернуться в порт! Ожидаются усиление шквалистого ветра до сорока метров в секунду, местами сильный дождь с грозой и градом. Основной удар стихии придется к вечеру. К утру циклон сместится вглубь побережья. Повторяем: внимание всем судам, находящимся в море в этом районе! Срочно вернуться в порт!»
Весело насвистывая, Кичатов спустился в рубку и выключил радиостанцию. После чего он вернулся к штурвалу и продолжил управлять яхтой, по-прежнему направляя её в открытое море. Он будто не замечал, что после полудня погода быстро начала портиться. Ветер усиливался. Волны захлёстывали палубу и перекатывались через неё, креня яхту. С каждым разом судно кренилось всё сильнее. Померкшее небо обложили грозовые тучи. Вскоре только проблески молнии выхватывали из сумрака яхту, то возносящуюся вверх, то падающую с гребня волны вниз. Между этими вспышками уже ничего нельзя было рассмотреть, даже сигнальных огней судна…
Шторм стих только к рассвету. Как и накануне, сияющее солнце показалось над кромкой горизонта, а затем начало совершать свой путь по небосводу, прогоняя сумерки и освещая безмятежную гладь моря, сверкающую мириадами искр. Не сразу среди волн можно было заметить следы кораблекрушения. Посреди многочисленных обломков на воде покачивался одинокий спасательный круг, помеченный надписью «Кичатов». И только человека нигде не было видно…

Глава 1
Дом, словно старинную крепость, окружала высокая каменная ограда, надёжно скрывавшая его от любопытных взоров. Пройти во двор можно было только через стальные ворота, открывающиеся автоматически. От ворот к дому вела широкая и прямая, как стрела, дорога для автомобилей, выложенная из массивных бетонных плит, к которой со всех сторон подступали английские газоны. Аккуратно подстриженные лужайки походили на чопорных и строгих часовых в высоких медвежьих шапках, несущих караул у Букингемского дворца, но только не в красных мундирах, а в зелёных.
В отличие от них сад, густо разросшийся за домом, выглядел диким и заброшенным. В саду росли неприхотливые растения, не нуждающиеся в уходе, среди которых вились тенистые, почти заросшие травой, тропинки, неизменно ведущие к дряхлой деревянной беседке, скрывающейся в густых зарослях хмеля и глициний. Когда-то предназначенная для защиты от дождя и солнца, теперь она казалась созданным самой природой гротом, в котором люди для своего удобства поставили стол и несколько скамеек, а потом забыли о его существовании.
Дом словно стоял на границе, разделяющей два разных мира. Один из них казался первобытным, а второй – утончённой высокоразвитой цивилизацией, но каждый из них, несомненно, имел свою прелесть в глазах владельцев усадьбы. Можно было предположить, что это люди с настолько разным мировоззрением, что им нелегко ужиться под одной крышей. Но не следовало исключать и того, что всё было с точностью до наоборот. Ведь часто противоположности прекрасно сосуществуют, дополняя друг друга и вызывая интерес именно своей непохожестью. Несомненно, что философы и психологи могли бы написать об этом объёмные научные трактаты, настолько же глубокомысленные, насколько и бессмысленные.
Но мальчик лет пяти, одиноко бродивший то среди газонов, то по саду, не был ни тем, ни другим. А потому он явно не знал, чем себя занять. Его живое смышлёное личико отражало различные желания, свойственные этому юному возрасту, но каждый раз мальчик превозмогал их, что, бесспорно, стоило ему немалых усилий. Он был послушным ребёнком, и хорошо запомнил напутствие матери, провожавшей его на прогулку.
– Только будь осторожен, – предупредила она, погрозив ему пальцем. – Не испачкайся и не порви свой костюмчик. Другого у нас нет.
– А мне обязательно его одевать? – осторожно поинтересовался он.
– Сегодня да, – строго ответила мама. – Ты уже большой, и сам должен понимать это. И помни – если испортишь костюм, весь оставшийся день просидишь в комнате взаперти.
Возможное наказание не испугало мальчика, привычного к тому, что он часто проводил время в отведённой им с мамой комнате в полном одиночестве и редко скучал, развлекая себя всевозможными играми, которые сам же и придумывал. Но то, что его назвали большим, произвело на него впечатление. И он старался быть предельно осторожным. В это утро мама надела на него строгий классический костюмчик, украшенный чёрным бантом, который, как она непонятно сказала, «символизировал траур». Эта непривычная одежда, делавшая малыша похожим на крошечного старичка, стесняла его движения и мешала проявлению естественных чувств. Бесцельно пошатавшись по двору, мальчик грустно вздохнул и вернулся в дом.
Пройдя бесконечную анфиладу комнат, однообразно украшенных аляповатыми картинами в золотых рамах и пестрыми гобеленами, он дошёл до гостиной и, слегка приоткрыв дверь, робко заглянул внутрь в образовавшуюся щелку. Сначала его внимание привлёк большой камин, выложенный белым мрамором, в котором, сгорая, потрескивали дрова, распространяя приятный смоляной дух. Потом он перевёл взгляд на массивный дубовый обеденный стол, обставленный такими же стульями, один из которых, установленный с торца, своей высокой резной спинкой напоминал царский трон. Напротив него стояла пустая тарелка с рюмкой, наполненной до краёв прозрачной жидкостью и накрытой кусочком чёрного хлеба. Мальчик удивился, не понимая, кому предназначалось это странное угощение. Это была загадка, над которой стоило поломать голову. Сам он не любил чёрный хлеб, предпочитая белый и булочки.
При мысли о свежеиспечённых, подрумяненных, аппетитно пахнущих булочках мальчик звучно сглотнул слюну и подумал, что неплохо было бы сейчас перекусить. Воображение малыша мигом нарисовало целую гору пирожков, ватрушек, плюшек и крендельков, которую он мог бы съесть, не моргнув глазом, а после этого попросить добавки, чтобы порадовать маму. И он уже даже протянул руку, чтобы взять воображаемую булочку с самой вершины этой горы, когда неожиданно для себя увидел маму. Она расставляла на столе бокалы и бутылки, окружая их вазами с фруктами и тарелками с разнообразными закусками. Мама двигалась почти бесшумно, и поэтому он не сразу её заметил.
Движения молодой женщины были легки и грациозны, словно она танцевала, а не выполняла скучную нудную работу. Впечатление не портило даже строгое чёрное платье, доходящее до щиколоток и напоминавшее монашеское одеяние. У неё были ниспадающие на плечи волнистые золотисто-медные волосы, ярко-зелёные, чуть желтоватые глаза, полная грудь, тонкая талия и мощные бёдра женщины, уже познавшей радость материнства. Мальчику она показалась прекрасной феей, сошедшей с одной из картинок в его книжке со сказками. И он невольно залюбовался ею, затаив дыхание, чтобы не выдать своего присутствие. Он знал, что если мама увидит его, то сразу отправит в крошечную комнату, которую им отвели под самой крышей этого огромного особняка, похожего на дворец. Так бывало каждый раз, когда он «праздно шатался по дому», чтобы он «не путался под ногами» и «не мозолил глаза». Смысла этих фраз малыш не понимал, а спрашивать опасался, предполагая, что за ними кроется нечто очень неприятное и даже страшное, а потому всегда безропотно подчинялся. Но он редко видел свою маму радостной, и потому сейчас не бросился к ней и не ушёл, а притаился за дверью, чтобы вдоволь полюбоваться ею и не вспугнуть улыбку, опустившуюся на её губы, словно чудесная яркая бабочка.
Но улыбка внезапно пропала, а лицо омрачилось, когда в гостиную в противоположную дверь вошел мужчина с картиной в руках. Было ему лет тридцать пять на вид, и он имел довольно привлекательную наружность для тех, кто ценит в мужчинах рост и ширину плеч, а также грубые черты лица, будто вытесанного топором из дерева. Но в глазах молодой женщины мелькнуло пренебрежение, которое она попыталась скрыть, сделав вид, будто пересчитывает столовые приборы. Немного постояв, и так и не дождавшись, что на него обратят внимание, мужчина нахмурился и спросил:
– Куда его, Любаша?
Молодая женщина, к которой он обратился, подняла голову и, будто только сейчас заметив его, безучастно проговорила:
– А, это ты, Пётр… Что это у тебя?
– Портрет покойного хозяина, – недовольным тоном ответил мужчина. – Велено было повесить перед поминальным обедом в гостиной для всеобщего обозрения.
– Так исполняй, что велено, – равнодушно сказала молодая женщина. – Ты это любишь, Петруша.
– Да куда вешать-то? – раздражённо спросил Пётр. – Об этом и спрашиваю. Софья Алексеевна шкуру спустит, если что не так сделаю. Сама знаешь, ей только дай повод.
– «Не становись между драконом и яростью его», – насмешливо процитировала молодая женщина. – Если бы ты читал Шекспира, Петруша, то знал бы об этом. Как и то, что участь твоя незавидна в любом случае.
– Опять ты за старое, Любаша, – буркнул Пётр. – Несёшь невесть что. Сама-то поняла, что брякнула? Я ровным счётом ничего.
– Тебе и не надо, – презрительно сказала она. – Оглоблин ты и есть Оглоблин, простая душа. А портрет можешь повесить вместо этого натюрморта.
Она показала на картину на стене, на которой были изображены фрукты, разбросанные в живописном беспорядке по столу. Следуя её молчаливому указанию, Пётр снял натюрморт и вместо него повесил портрет, перевязанный черной лентой. После этого он обошёл вокруг стола, внимательно разглядывая бутылки. Закончив обход, он важно изрёк:
– Водки мало!
Не глядя на него, Любаша равнодушно ответила:
– Достаточно.
Пётр вскипел, словно ему было нанесено личное оскорбление.
– А я говорю – мало! – повысив голос, заявил он. – Что вы, бабы, в этом понимаете!
– Да уж не меньше тебя, Петруша, – усмехнулась молодая женщина. – Ведь это поминальный ужин, а не попойка, олух ты царя небесного!
На этот раз мужчина не обиделся, словно не услышал оскорбления или привык к такому обращению. Осуждающе покачав головой, он убеждённо произнёс:
– Хозяин любил выпить водочки. Он не одобрил бы такого скупердяйства. Так бы рявкнул – стены задрожали!
Однако, услышав это, неожиданно обиделась Любаша и почти гневно прикрикнула на собеседника:
– Какой он тебе хозяин? Ты что, его дворовый пес? Не смей так называть Кичатова!
Высказав это, и будто сама испугавшись своей внезапной вспышки, она перекрестилась и тихо промолвила:
– Мир праху его!
Пётр криво усмехнулся.
– Для тебя Андрей Олегович, разумеется, был не хозяин, а мил-дружок, – сказал он и язвительно добавил: – Я-то свой шесток знаю!
Молодая женщина подошла к нему и, пересилив себя, погладила рукой его плечо.
– Да ты никак ревнуешь? – спросила она, постаравшись придать голосу нежные интонации. – Вот глупый! Что было, то быльём поросло. А сейчас наше с тобой время пришло, Петруша.
Мужчина с недоумением посмотрел на неё и спросил:
– О чем это ты, Любаша?
– Подожди немного, сам всё увидишь и поймешь.
– А я не хочу больше ждать! – заявил мужчина и попытался ее обнять. – И так уж сколько ждал. Люба ты моя!
Вырвавшись из его объятий, молодая женщина, поправляя платье, гневно закричала:
– С ума сошел?!
– А что не так? – недоумённо спросил Пётр. – Или противен я тебе?
Заметив его обиду и не желая растравлять её, Любаша примиряюще произнесла:
– Мне бабушка, помню, говорила: дух человека, не похороненного в земле, бродит в тех местах, где он обитал при жизни.
Она кивнула на портрет, висевший на стене.
– А вдруг дух Кичатова сейчас здесь? И наблюдает за нами?
Но Пётр, распалённый недавней близостью и жаром её соблазнительного тела, не испугался, а запальчиво возразил:
– И что из того? Я-то много лет смотрел, как он тебя тискает у меня на глазах. Пущай теперь он поглядит!
Он снова приобнял женщину и на этот раз попытался поцеловать её. Она, понимая, что это бесполезно и только приведёт к ссоре, уже не сопротивлялась. Неожиданно заскрипела приоткрывшаяся дверь, и в дверном проёме показался мальчик, который всё это время молча наблюдал за ними в щелку, а сейчас едва не плакал, думая, что его маму обижают. Заметив сына, Любаша с неожиданной силой оттолкнула мужчину.
– Остынь, говорю! – зло произнесла она. – Не то в глаз дам, ей-богу! Будешь светить, как маяк в ночи.
– Что с тобой, Любаша? – удивлённо спросил Пётр, потирая ушибленное плечо. – Белены объелась?
– Видишь, ребенок смотрит, – пояснила она. – Постыдился бы!
Пётр оглянулся и тоже увидел мальчика. Мужчина поморщился, но промолчал и отошёл к камину, чтобы подбросить дров в затухающий огонь.
– Что тебе, оленёнок? – ласково спросила молодая женщина, подходя к сыну. – Надоело гулять?
– Мама, я кушать хочу, – жалобно произнёс малыш. – Можно мне колбаски? Или кусочек хлебушка?
– Конечно, сынок! Пойдём, я тебе дам вкусную котлету. Ведь ты любишь телячьи котлетки?
– Очень, – улыбнулся сквозь слёзы мальчик. И с тревогой спросил, озираясь: – А разве мне можно здесь?
– А кто нам с тобой запретит? – с нарочито удивлённым видом произнесла Любаша. – Никого же нет. Садись за стол! На любой стул.
– Куда захочу? – не поверил своему счастью мальчик. – Правда-правда?!
– Я же сказала, – улыбнулась женщина. – Не заставляй меня повторять дважды.
Мальчик подошёл к столу и после недолгого раздумья предсказуемо показал на стул, напоминающий трон.
– А сюда можно?
Молодая женщина кивнула, и он быстро забрался на стул, слишком высокий для него. Устроился поудобнее и с блаженным видом начал махать ногами, недостающими до пола. Любаша поставила перед ним красивую позолоченную фарфоровую тарелку с котлетами, от которых ещё шёл пар, и подала серебряную вилку. Мальчик наколол котлету на вилку и начал есть, аккуратно откусывая маленькие кусочки. Сначала он держался настороже, но постепенно увлёкся и забыл об опасности, которая грозила ему, если бы кто-нибудь из владельцев дома неожиданно вошёл в гостиную и увидел его. До этого дня такое было строго запрещено, и малыш прекрасно усвоил урок, даже мысленно не смея нарушить запрет. Но некоторое время тому назад что-то начало меняться в окружающей его жизни, незаметно и исподволь. Он это чувствовал, только не мог оформить в осознанную мысль, и лишь присматривался, озираясь вокруг себя, словно перепуганный зверёк.
Глядя на сына, такого счастливого, и в то же время озабоченного, даже чрезвычайно озадаченного непривычной ему ситуацией, Любаша прикусила губу и отвернулась, чтобы скрыть внезапно навернувшиеся на глаза слёзы. Но при этом она встретилась взглядом с Петром, который хмуро смотрел на происходящее и что-то недовольно бормотал себе под нос.
– Ты что там бурчишь? – резко спросила она.
– Я говорю, пусть ест поскорее и уходит от греха подальше, – сказал Пётр, стараясь говорить как можно тише, словно боясь, что их подслушают. – А то скоро хозяева вернутся с кладбища. А если Софья Алексеевна увидит? То-то рассердится!
Любаша тоже нахмурилась и не предвещающим ничего хорошего голосом спросила:
– Это ещё почему?
– Сама знаешь почему, – ушёл от ответа Пётр, смущённый её злым взглядом.
– Ничего я не знаю и знать не хочу! – сказав это, она отвернулась от мужчины и ласково погладила сына по голове. – Кушай, мой оленёнок! Не глотай, жуй медленно, как я тебя учила. Веди себя за столом прилично, как все воспитанные мальчики.
Ничего не понимающий Пётр с удивлением спросил:
– И давно ты стала такой храброй?
– С сегодняшнего дня, – неожиданно улыбнувшись, ответила молодая женщина. – И хватит об этом!
Но Пётр продолжал настаивать.
– А всё-таки?
Любаша с презрением взглянула на него и грубо ответила:
– Не твое дело, холуй!
Мужчина недоуменно хмыкнул, но промолчал. У него был обиженный вид. Однако он не ушёл из гостиной, а ещё раз обошёл вокруг стола, загибая пальцы и считая бутылки со спиртным. Потом, видимо, желая помириться с Любашей, заинтересованно спросил:
– Кто будет-то?
Молодая женщина не ответила, будто не расслышала, но он снова, уже громче, настойчиво переспросил:
– Я спрашиваю, кого позвали?
Поняв, что избежать разговора не удастся, потому что Пётр был не только глуповат, но и чрезвычайно упрям, Любаша неохотно ответила:
– Да никого из чужих, только свои. Вдова, Софья Алексеевна. Их с Кичатовым дочки, Вера и Надежда, со своими мужьями. Ещё нотариус, Иосиф Аристархович Заманский. Всего шесть персон.
Она пересчитала тарелки и рюмки и самой себе сказала:
– Так, верно, приборов тоже шесть.
– А нотариус-то зачем? – удивился Пётр. – Он ведь не родственник.
Любаша тяжко вздохнула, давая понять, что её утомляют эти расспросы, но всё же ответила:
– Огласить завещание покойного.
Помолчав, она задумчиво, будто разговаривая сама с собой, произнесла:
– Я так думаю, для того и затевался весь этот поминальный ужин. Иначе кому он нужен? Завещание Кичатова будет на нём главным блюдом.
Пётр покачал головой и осуждающе изрёк:
– Как-то не по-людски всё это.
Любаша снисходительно усмехнулась.
– Что тебе ещё не так, горе ты луковое?
Но Пётр не заметил издёвки в её тоне, настолько его занимали собственные мысли. И он серьёзно ответил:
– Да, говорю, не по-людски это – хоронить пустой гроб.
Молодая женщина вздрогнула, будто ей вдруг стало зябко. Бросив взгляд на портрет, она отвела взгляд и едва слышно сказала:
– А что им ещё оставалось делать? Тела-то так и не нашли. Или ты забыл?
– Да знаю я! – с досадой отмахнулся Пётр. – Когда Кичатов вышел на своей яхте в море и попал в шторм, одни только обломки наутро и отыскали.
Любаша подложила сыну на тарелку ещё одну котлету и продолжила разговор, который, если судить по её виду, был ей неинтересен и даже раздражал, и не прерывала она его только из-за упрямства собеседника.
– Ещё хорошо, что спасательный круг уцелел с названием яхты. Только потому и признали Кичатова без вести отсутствующим, и лишь сейчас, через три года, умершим. А так бы мурыжили ещё лет десять-пятнадцать, пока всё состояние не развеяли бы по ветру.
Но у Петра были свои мысли на этот счёт, и он поделился ими.
– Это уж точно, хозяин был не бедный человек. Десяток рыбоперерабатывающих предприятий, целая флотилия средних и малых траулеров… – Он даже облизнулся, словно у него разыгрался аппетит, и с волнением спросил: – Как ты думаешь, Любаша, на сколько миллионов всё это добро потянет?
Но молодую женщину эта тема не заинтересовала.
– Ты не наследник, – сухо произнесла она. – Ни к чему и считать.
Но Пётр не унимался.
– Неужели Кичатов всё оставил жене или разделил между нею и дочками? – спросил он то ли с удивлением, то ли с осуждением. – Ведь разорят компанию бабы! Что они в рыболовстве-то смыслят?
Любаша равнодушно произнесла:
– Тебе-то что? Охолони.
Но мужчина неожиданно резко возразил:
– А то, Любаша! Как вдова по миру пойдет, то и нас уволят. Не по карману ей станут дворецкий и домработница. Даже при том, что после того, как остальная прислуга разбежалась, не выдержав её придирок, мы вынуждены делать и всю остальную работу по дому. Придётся нам новое место себе искать. А как не найдём в одном доме, что тогда? Будем встречаться по выходным и праздникам в парке на скамейке?!
Молодая женщина безучастно пожала плечами.
– Тогда и будем думать, Петруша, когда прогонят. Пока и других дум хватает.
– Никогда вы, бабы, о будущем не загадываете, – осуждающе произнёс Пётр. – Одним днём живете…
Он хотел ещё что-то сказать, но Любаша, прерывая тяготящий её разговор, предостерегающе подняла руку.
– Тихо! Слышишь, автомобили к воротам подъезжают? Кажется, возвращаются.
– Точно, – кивнул, прислушавшись, Пётр. – Ну и слух у тебя, Любаша!
Но если он хотел подольститься к молодой женщине, то это ему не удалось. Презрительно взглянув на него, она насмешливо сказала:
– Иди, отвори двери безутешной вдове и бедным сироткам. Глядишь, и подадут на чай – от хозяйских-то щедрот!
Пётр недоумённо покачал головой.
– Чудная ты, Любаша, баба! Другая бы радовалась своему избавлению из кичатовских лап, а ты… Сколько я тебя знаю, а никак не разгадаю, что у тебя на душе!
Но молодая женщина промолчала. Раздражённо махнув рукой, Пётр быстро вышел из гостиной. Провожая его взглядом, в котором презрения было столько же, сколько и отвращения, Любаша едва слышно произнесла:
– Куда уж тебе понять, остолоп! Просто слушайся меня, и всё будет хорошо.
Неожиданно улыбнувшись, она обратилась к мальчику, словно желая получить от него одобрение:
– Да, сынок?
– Да, мама! – охотно ответил тот, не понимая, о чём его спрашивают. И осторожно, предвидя отказ, спросил: – Можно мне ещё одну котлетку?

Глава 2
За дверью раздались тяжёлые размеренные шаги, они приближались с неумолимостью рока, и вскоре в гостиную вошла дородная женщина в чёрной шляпе с большими полями, к которым был прикреплён полупрозрачный тёмный креп, закрывающий половину лица. Из-за вуали нельзя было рассмотреть, заплаканы ли её глаза, но время от времени она подносила к ним крошечный шёлковый платочек, который почти терялся в её могучей руке, из-за чего казалось, что женщина смахивает слёзы кулаком внушительных размеров. Но держалась она с большим достоинством, даже с претензией на аристократизм, и никому не пришло бы в голову заподозрить её в дурных манерах.
Шляпа с вуалью и элегантное траурное платье, явно пошитое на заказ, мешали определить истинный возраст женщины, но по расплывшейся фигуре и тяжёлой поступи можно было догадаться, что ей уже далеко за сорок, если не все пятьдесят. И, вероятно, именно это печальное обстоятельство она и пыталась скрыть всеми доступными способами.
Увидев эту женщину, мальчик подхватил недоеденную котлету с тарелки и нырнул с ней под стол. Здесь он и затаился. Свисающая почти до пола скатерть скрыла его от посторонних глаз и послужила надёжным убежищем. Никто не заметил его бегства, даже Любаша, которое в это время, опустив глаза, чтобы не выдать себя, с притворным сочувствием произносила:
– Примите мои соболезнования, Софья Алексеевна!
Но вдова, к которой она обращалась, казалось, не только не нуждается в её сочувствии, но даже раздражена этим проявлением чувств.
– Что? А-а… Да-да, конечно, – протянула она безразлично, обходя вокруг стола, как до этого Пётр Оглоблин. И, словно подслушав его, она произнесла, будто вынося приговор, не подлежащий обжалованию: – Слишком много водки!
Любаша попыталась возразить:
– Андрей Олегович любил, чтобы на столе…
Однако Софья Алексеевна не дала ей договорить, назидательно произнеся резким скрипучим голосом:
– Запомни, Любаша, отныне в этом доме всё пойдет по-другому. И тебе придется забыть о том, что любил мой покойный муж. Надеюсь, ты меня хорошо поняла?
– Да, Софья Алексеевна, – покорно ответила молодая женщина.
Её смирение несколько смягчило Софью Алексеевну. И она снизошла до пояснения.
– Тем более ты знаешь о пристрастии мужа Верочки, Алексея, к этому зелью. Поэтому убери водку совсем.
Немного помолчав, словно обдумывая возникшую проблему, она решительно заявила:
– За помин души моего покойного мужа мы выпьем красного вина. Это будет и пристойно, и без неприятных последствий. Ты согласна со мной?
Любаша не стала возражать, кротко сказав:
– Да, Софья Алексеевна.
Внезапно вдова заметила портрет мужа на стене и, вероятно, уже забыв, что перед отъездом на кладбище она сама приказала дворецкому его здесь повесить, гневно вскрикнула:
– А это ещё что такое?!
– Где, Софья Алексеевна? – не поняла её Любаша.
Разволновавшаяся Софья Алексеевна, забыв о хороших манерах, как это с ней нередко случалось в подобных случаях, показала пальцем на картину.
– Я спрашиваю, зачем сюда повесили этот ужасный портрет?
И, не дожидаясь, ответа, она приказала:
– Немедленно снять! Он навевает на меня тоску.
После этого она, качая головой, осуждающе произнесла:
– Как ты неделикатна, Любаша, просто ужас! Сразу видно отсутствие должного воспитания и в детстве, и позже.
Не поднимая головы, молодая женщина тихо проговорила:
– Да, Софья Алексеевна. Вы совершенно правы.
Софья Алексеевна раздражённо хмыкнула.
– Я знаю это. И поэтому тебе совершенно не за что на меня сейчас обижаться, Любаша.
– Разумеется, Софья Алексеевна.
Вдова хотела сказать что-то ещё, но ей помешал человек лет шестидесяти на вид, который, казалось, не вошёл, а проскользнул в гостиную через приоткрытые двери, не притрагиваясь к ним. У него были округлые жесты, умные грустные глаза и словно извиняющаяся за что-то улыбка, которая почти никогда не сходила с его губ. Одет он был в тёмный старомодный костюм с кусочком чёрного крепа в лацкане. Видимо, он также приехал с кладбища, потому что, минуя вдову, сразу подошёл к молодой женщине со словами:
– Здравствуйте, Любовь! Простите старика, всё время забываю ваше отчество.
Его голос был мягок и приятен, и Любаша, до этого говорившая сухо и без эмоций, ответила таким же:
– Добрый день, Иосиф Аристархович.
– Такой печальный день, не правда ли?
Сказав эти необходимые слова, старик любезно произнёс, не посчитав нужным скрывать свои мысли:
– Вам очень идет это платье!
– Спасибо, Иосиф Аристархович, – дрогнувшим голосом ответила молодая женщина, впервые проявив свои долго скрываемые чувства. – Простите, но мне надо выполнить распоряжение Софьи Алексеевны.
Едва сдерживая слёзы, Любаша сняла портрет со стены и вышла из гостиной, держа его в руках перед собой, словно икону. Она была так взволнована, что совсем забыла о сыне. А сам мальчик не рискнул напомнить о себе и остался под столом, где он притаился, словно перепуганная близостью кошки мышка, спрятавшись за одну из массивных ножек.
После её ухода Заманский подошёл к камину и протянул руки к огню, зябко поёживаясь.
– Как девочка расстроена похоронами Андрея Олеговича! – произнёс он, ни к кому не обращаясь и глядя на колеблющиеся языки пламени.
Софья Алексеевна усмехнулась.
– Вы так считаете, господин Заманский?
Будто не замечая язвительного тона вдовы, он дружелюбно обратился к ней с вопросом:
– Вы не находите, Софья Алексеевна, что в наше время подобное отношение наёмной работницы к своему работодателю выглядит весьма трогательно?
– Не нахожу, – резко ответила она. – Зато испытываю неодолимое желание пожелать ей семь футов под килем и дать расчёт.
Заманский бросил на неё быстрый предостерегающий взгляд, но сразу же снова перевёл его на огонь, ничего не сказав.
– Надеюсь, причина веская? – спросил он после недолгого молчания.
– Чрезвычайно, – почти грубо ответила Софья Алексеевна, не желая скрывать своих чувств. – Я не хочу видеть в своём доме грустные лица. От этого у меня может разлиться желчь. – В её голосе появились жалобные нотки, словно она надеялась вызвать сочувствие. – А мне сейчас как никогда нужно быть сильной. Ведь на мои хрупкие женские плечи возложена великая миссия – уберечь компанию мужа от банкротства. – Возвысив голос, она торжественно, будто произносила клятву, сказала: – Ради наших с Кичатовым дочерей и будущих внуков.
Но вышло это не очень убедительно. Или нотариус был недоверчив от рождения. Он с нарочитым удивлением посмотрел на вдову и, смягчая свои слова улыбкой, спросил:
– О каком банкротстве вы говорите, Софья Алексеевна? Слава Богу, дела идут хорошо. Несмотря на отсутствие Кичатова, предприятие процветает.
Но вдова не собиралась сдаваться.
– Всё это одна только видимость, Иосиф Аристархович, уж вы-то должны, кажется, это понимать, – возразила она таким тоном, будто говорила с неразумным ребёнком, заявляющим, что он будет жить вечно. – За те три года, что с нами нет моего покойного мужа, репутация компании на рынке несколько пошатнулась. Хватит ли у меня теперь сил вернуть всё на круги своя?
Заманский понимающе покачал головой и сочувственно заметил:
– Но если вы, Софья Алексеевна, и в самом деле опасаетесь, что не справитесь…
Нотариус сделал паузу, и только когда нетерпение вдовы проявилось в шумно выдохнутым могучими лёгкими воздухе, который она долго сдерживала, словно опасаясь не расслышать его, он закончил:
– Думаю, Алексей, муж Верочки, может возглавить компанию.
И, не давая ей времени на возражения, продолжил, будто пытаясь подсластить горькую пилюлю:
– А благодаря Павлу, мужу Наденьки, компании Кичатова обеспечены квоты на добычу рыбы на много лет вперед. Так что на вашу долю останется только стричь купоны.
Софья Алексеевна возмущённо взмахнула руками, и если бы Заманский стоял ближе к ней, и она могла бы до него дотянуться, то ему едва ли бы удалось устоять на ногах.
– Вы неисправимый оптимист, Иосиф Аристархович, – заявила она гневно, будто обличая его в чём-то предосудительном. – А ведь сами знаете, что у Алексея случаются длительные запои. И тогда он не то что за компанию – за себя отвечать не способен. И ещё вопрос, сохранит ли свою должность начальника департамента рыбного хозяйства Павел. Это будет зависеть от нового губернатора края.
До этого вдова говорила громко, почти кричала, но вдруг перешла почти на шёпот и даже оглянулась, будто желая удостовериться, что их никто не подслушивает.
– Наш нынешний, насколько мне известно, потерял расположение президента. И его судьба, образно говоря, висит на волоске.
Её собеседник, словно желая оправдать вынесенный ему вердикт, с грустной улыбкой пошутил:
– Надеюсь, наш президент не уподобится Атропос, одной из трех древнегреческих богинь судьбы. И не перережет этот самый волосок.
Но Софье Алексеевне уже надоел этот разговор, и она не стала его разубеждать, а только с горькой иронией заметила:
– Вы, как всегда, поражаете своей эрудицией, Иосиф Аристархович. Но мне сейчас не до мифологии и ваших шуток. Сиюминутные заботы одолевают, знаете ли. Вы уж простите бедную вдову!
Заманский замахал руками, будто сама мысль о том, что кто-то перед ним провинился и теперь он должен его прощать, была ему нестерпима.
– Что вы, что вы, Софья Алексеевна! – запротестовал он. – Это вы извините меня, что сел ненароком на своего любимого конька.
И, желая сменить тему, нотариус деловито спросил:
– Когда прикажете огласить завещание Кича…
Но, будто поперхнувшись словами, он закашлялся, а потом с виноватым видом договорил:
– Вашего покойного супруга?
Софья Алексеевна подумала и решительно произнесла:
– Как говаривал Кичатов, в море самое лучшее время – адмиральский час. Он наступает на судне после обеда. Думаю, в нашем доме склянки пробьют после поминального ужина. Все будут сыты, а, следовательно, настроены благодушно. И воспримут последнюю волю покойного с философским спокойствием.
Заманский с видимым восхищением произнёс:
– Вы очень мудры, Софья Алексеевна!
Вдова улыбнулась, польщённая этой неприкрытой лестью. Но вдруг ей пришло в голову, что нотариус смеётся над ней. Она бросила на него проницательный взгляд, но не смогла рассмотреть на лице собеседника ничего, к чему можно было бы придраться. Софья Алексеевна поджала губы, словно удерживая во рту язык, которому едва не дала волю. Вместо этого она, промокнув глаза под вуалью платочком, тихо, будто отвечая на собственные мысли, сказала:
– Я прошла хорошую школу. Кичатов был прекрасным учителем жизни. Правда, временами немножко грубоватым. Ну, да Бог ему судья, а не я…
Софья Алексеевна грустно вздохнула и громогласно закончила:
– Вечная ему память!
Промолчать было бы невежливо, однако Заманский не успел ответить на это откровение. В гостиную почти вбежала молодая женщина, в чертах лица которой без труда находилось сходство с Софьей Алексеевной. Её можно было бы назвать красивой, если бы на её губах слишком часто не мелькала ироничная улыбка человека, знающего о тёмных закоулках жизни всё, что только можно знать, которая придавала лицу неприятное выражение. Следом за ней вошёл мужчина средних лет с привлекательной для многих женщин внешностью. Однако и в его красивом холёном лице имелась червоточина – беспокойные глаза человека, вынужденного постоянно скрывать свои истинные мысли и мотивы поступков. Это были Вера, старшая дочь Кичатова, и муж его младшей дочери Павел Юрков. Вера была возмущена до глубины души, и не скрывала этого, а Павел только посмеивался, но каждый раз, когда она смотрела на него, требуя подтверждения своих слов, согласно качал головой.
– Мама, ваша Любаша совсем обнаглела! – с порога закричала Вера, не обращая внимания на нотариуса, стоявшего у камина, словно тот был не чужим человеком, а членом семьи, с присутствием которого можно было не считаться. – Пробежала мимо нас с Павлом как очумелая…
Юрков ядовито хихикнул.
– Кичатов сказал бы – как ошпаренный стасик.
После чего он счёл нужным пояснить, с удовольствием наблюдая за тем, как присутствующие реагируют на его слова:
– Стасиками, чтобы вы знали, на судах в море называют тараканов.
Софья Алексеевна брезгливо поморщилась.
– Фу, какая мерзость! К чему такие подробности?
Никого не слушая, Вера продолжала изливать свой гнев.
– Она едва не сбила нас с ног, словно мы с Павлом невидимки!
Софья Алексеевна, кинув на нотариуса торжествующий взгляд, в котором можно было прочитать, что сбываются её самые худшие предположения, примирительно сказала:
– Я только что говорила Иосифу Аристарховичу, что собираюсь уволить эту дрянь. Так что можешь ни о чём не волноваться.
Юрков радостно осклабился и спросил:
– Может быть, отдадите её нам?
Но под негодующим взглядом сразу обеих женщин он перестал улыбаться и уже совсем другим тоном произнёс:
– Вы же знаете, Софья Алексеевна, у вашей дочери слабое здоровье. Наденьке трудно работать и вдобавок вести домашнее хозяйство.
Но Софья Алексеевна была не так проста, чтобы поверить ему или даже посочувствовать.
– Даже не надейся! – жёстко отрезала она. – От такой домработницы только и жди что беды в доме. Все равно как от девятибалльной волны на море по шкале Бофорта. Неряха, нахалка, грубиянка! И, кроме того, слишком послушная воле хозяина. – Она презрительно усмехнулась и многозначительно спросила: – Надеюсь, пояснять не надо, что я имею в виду?
Никто из присутствующих не настаивал. Вера, показывая глазами на нотариуса, с укоризной воскликнула:
– Мама!
А Юрков, идя на попятную, равнодушно заметил:
– Следовательно, хорошей рекомендации Любаше от вас не получить? Тогда придется и мне внести ее в свой «чёрный список».
– Сделай милость! – сурово взглянула на него Софья Алексеевна. И вдруг, будто вспомнив о чём-то, с плохо скрытой тревогой спросила: – Кстати, где твоя жена? И где твой муж, Вера?
Вера, утомлённая недавней вспышкой гнева, безучастно ответила:
– Они пошли в беседку. Надя вдруг захотела прочитать Алексею свой последний перевод стихотворения какого-то зарубежного поэта.
И с той же презрительной интонацией, которая так часто проскальзывала в голосе её матери, когда та говорила о домработнице, она произнесла:
– Бедная сестрёнка! Она так и не смогла забыть своё детское увлечение поэзией.
Будто притаившаяся в траве змея, которая подкрадывается и кусает незаметно, Юрков, не желая оставаться в долгу, сделал вид, что поддержал её.
– Бедный Алексей! – сочувственно произнёс он. – Уверен, он сейчас мечтает только об одном – черпануть бортом и принять в свой трюм рюмашку водки. А вместо этого ему приходится выслушивать поэтические завывания моей женушки. Лично я скорее бы согласился пережить хуррикан в открытом море. А это ураган, сила ветра в котором достигает шестидесяти метров в секунду.
Софья Алексеевна заметно встревожилась.
– Вдвоём? В старой беседке? – проговорила она вполголоса. – Этого еще не доставало…
Неожиданно вдова закричала во всю силу своих могучих лёгких:
– Любаша!
Когда на её призыв никто не откликнулся, Софья Алексеевна возмущённо пробормотала:
– Да где же она?! Вот ещё беда на мою голову!
И снова рявкнула, как пароходная сирена:
– Любаша!
На этот раз её зов возымел действие. В дверях появилась та, кого Софья Алексеевна призывала. Во взгляде молодой женщины можно было прочитать недоумение, но она ничего не спрашивала, молча ожидая приказания.
– Где ты шляешься, бездельница? – накинулась на неё Софья Алексеевна, радуясь, что есть на ком сорвать своё зло. – Я кричала, как ревун на маяке! Вот, из-за тебя голос надорвала, теперь неделю буду хрипеть, как старый боцман на шконке…
Это был несправедливый упрёк, но возражения, на что надеялась в глубине души вдова, не последовало.
– Простите, Софья Алекеевна, – кротко сказала молодая женщина, опустив глаза. – Я выполняла ваше распоряжение.
Не видя, к чему можно было бы придраться на этот раз, Софья Алексеевна была вынуждена сменить гнев на милость.
– Позови Надю и Алексея, – приказала она, даже не подумав о том, что ей следовало бы извиниться перед своей домоправительницей. – Они в старой беседке в саду. Скажи, что я жду их немедленно!
– Хорошо, Софья Алексеевна.
Произнеся это, Любаша вышла из гостиной с достоинством и смирением великомученицы. Однако во взглядах, которые провожали её, было всё, что угодно, кроме сочувствия.

Глава 3
В саду, который начинался сразу за домом, было тихо и сумрачно, словно в заколдованном лесу, и казалось, что здесь могут обитать лешие, кикиморы и прочая нежить, от которой людям лучше держаться подальше. Но Любаша шла с опаской не поэтому, а чтобы случайно не зацепиться за колючую ветку или раскидистый куст и не испортить платье. Она отводила ветви руками и обходила заросли стороной. Тропинка вилась между деревьев, и было приятно ступать по опавшим прелым листьям, устилавшим землю.
Мягкий ковёр под ногами скрадывал шаги, и те двое, которые находились в старой беседке, не заметили её приближения. Они были увлечены, рассматривая старые полустёртые надписи, когда-то вырезанные ножом на столешнице, и им не было дела до всего остального мира. Они забыли о его существовании, как это бывает, когда люди безмерно счастливы или глубоко несчастны.
Неслышно подойдя к беседке, Любаша не стала входить, а некоторое время стояла, прислушиваясь к тихому разговору, то ли потому, что ей было любопытно, то ли не желая помешать и нарушить уединение двух молодых людей.
Младшей дочери Кичатова Надежде было едва за двадцать, а благодаря утончённым чертам лица, которое поэты обычно называют одухотворённым, она казалась совсем юной и наивной. У мужа её сестры Алексея было невыразительное, но доброе лицо сильно пьющего человека. Они были почти ровесниками, с разницей всего в два или три года, однако Алексей, словно долго находившаяся в употреблении и сильно потёртая монета, выглядел намного старше Надежды. Обычно внешне он представлял собой понурого, словно сильно уставшего от жизни человека, говорившего, будто ухающая сова, глухо и монотонно. Но сейчас голос его изменился, стал звонче, точно помолодев. Любаша, хорошо знавшая Алексея, очень удивилась, услышав его. Может быть, ещё и поэтому она остановилась перед беседкой, не спеша войти.
Через прорехи в стенах строения Любаша видела, как молодая женщина склонилась над столом и медленно водила по нему пальцами, словно слепой, читающий шрифт Брейгеля. Глаза у Надежды были печальными, не соответствующими нарочито весёлому голосу, которым она говорила.
– А вот эту я вырезала, когда мы с тобой первый раз встретились…
– Меня пригласил в дом твой отец, – сказал мужчина. И, помолчав, добавил: – Помню, это была суббота.
Но женщина возразила:
– И вовсе нет. Воскресенье!
– Нет, суббота, – настаивал Алексей, словно это было очень важно для него. – Как я могу забыть этот день!
Лицо Надежды вспыхнуло, будто в сказанных словах имелся тайный подтекст, который был понятен только им двоим. Опустив глаза, она тихо, будто читая надпись на столе, произнесла:
– Мне тебя не хватает…
Её собеседник так же негромко продолжил:
– До боли, до крика…
Они читали стихи, но, казалось, говорили о прошлом, и эти воспоминания находили отражение в их лицах и глазах.
– До бессонных ночей и покусанных губ.
– Это было недолго, это было забыто…
Лицо женщины омрачилось, и она запротестовала:
– А вот это неправда! Такого не было!
Мужчина не стал спорить с ней.
– Было – не было, не было – было, – с грустной улыбкой заметил он. – Не в этом ли весь смысл человеческой жизни?
Но она не согласилась с ним, сказав:
– А по-моему, смысл жизни в том, что в ней было.
– А мне иногда кажется, что наоборот, – сказал он таким тоном, будто много думал над этим раньше. – Значение в нашей жизни имеет только то, чего в ней не случилось.
Надежда положила свою ладонь на его руку, безвольно лежавшую на столе, и тихо, едва не плача, попросила:
– Алёша, не надо…
Она хотела сказать что-то ещё, но в это мгновение под ногой Любаши хрустнула ветка, выдав присутствие постороннего. Надежда выглянула из беседки и увидела домоправительницу.
– Ах, Любаша, это вы! – вскрикнула она с едва заметным лёгким укором, не решаясь выказать свои истинные чувства.
– И давно вы здесь стоите? – спросил мужчина, подозрительно глядя на Любашу.
– Только подошла, – невозмутимо ответила та. – Я ничего не слышала, если вас это беспокоит.
Алексей и Надежда обменялись взглядами, в которых читалось облегчение.
– Софья Алексеевна послала меня за вами, – пояснила Любаша.
Они снова посмотрели друг на друга. Но теперь в их глазах появилось сожаление, которое оба не смогли скрыть.
– Передайте маме, что мы скоро придём, – сказала Надежда. Ей явно хотелось ещё некоторое время побыть наедине со своим собеседником и высказать ему то, что осталось недоговорённым. Но вдруг она покраснела, словно её смутил понимающий взгляд Любаши, и передумала. – Впрочем, нет, подождите, мы уже идём. Правда, Алёша?
Мужчина не стал возражать.
– Как скажешь, так и будет, – сказал он, вставая со скамейки. – Я подчинюсь, как обычно.
У него было грустное лицо и словно вымученная улыбка. Желая скрыть своё разочарование, он склонил голову и по-военному щёлкнул каблуками.
– Позвольте вашу руку, сударыня!
Подыгрывая ему, Надежда присела в старомодном реверансе.
– Как вы галантны, сударь!
Она подала ему свою руку, и он помог ей выйти из беседки. Дальше, словно продолжая начатую игру, они пошли, взявшись за руки, как ходят дети или влюблённые. Любаша шла перед ними, не оборачиваясь, чтобы невзначай не вспугнуть их взглядом, как до этого – своим появлением.
Впрочем, у неё была и другая забота. Она смотрела по сторонам, надеясь увидеть сына, а иногда вполголоса окликала его.
– Олежка! Оленёнок! А-у! Ты где?
Любаша помнила, что в последний раз виделась с ним в гостиной, но, разговаривая с нежданно заявившейся Софьей Алексеевной, упустила из вида тот момент, когда он ушёл. И теперь она не знала, где может находиться её сын. Но на всякий случай искала его в саду.
– И куда, спрашивается, запропастился этот мальчишка? – вздыхая, говорила сама с собой Любаша. – И глаз от него нельзя отвести…
Софья Алексеевна не любила ждать и приучила всех в доме, что её распоряжения и даже прихоти должны выполняться молниеносно. Но Любаша слишком долго не возвращалась, а с нею и дочь с зятем. Раздражение вдовы постепенно перерастало в ярость. Устав стоять, она резко придвинула стул и присела за стол, сердитым жестом пригласив остальных последовать её примеру. Все понимали, что она в гневе и ищет, на кого бы его излить, поэтому не спешили принять это не совсем вежливое приглашение. Вспыльчивый характер Софьи Алексеевны им был хорошо известен. Не только Вера и Павел, близкие родственники, но даже Заманский предпочли бы сейчас оказаться как можно дальше и от этой комнаты, и от самой Софьи Алексеевны, чтобы дать ей время успокоиться и вернуться к доброму расположению духа. Но они понимали и то, что это невозможно, и только с тревогой переглядывались, не зная, какие неприятности их ожидают.
Но для начала Софья Алексеевна выместила зло на своей шляпке. Почти сорвав её с головы и бросив перед собой на стол, она сердито выдохнула:
– И кто только выдумал эти вуали – из-за них ничего не видно!
После чего вдова непоследовательно заявила:
– Нет, решено окончательно, завтра же прогоню её!
Шляпа никого не ввела в заблуждение, все поняли, кого Софья Алексеевна имела в виду. Павел и Вера весело переглянулись, а Заманский сочувственно вздохнул и произнёс:
– Но учтите, Софья Алексеевна, найти хорошую домработницу или гувернантку не так-то просто. Я это знаю по личному опыту.
Софья Алексеевна, не терпевшая, когда ей противоречили даже в мелочах, раздражённо спросила:
– Чего только вы не знаете, Иосиф Аристархович, хотела бы я знать?
Но Заманский и вида не показал, что обиделся на её тон, а просто с ловкостью фокусника, манипулирующего предметами, перевёл разговор в безопасную философскую плоскость.
– Ваша Любаша типичный продукт нашего времени. Она ничуть не лучше и не хуже многих других представителей своего поколения. Все они абсолютно лишены чувства благодарности и считают себя равными людям, которые дают им средства к существованию.
Софья Алексеевна радостно ухватилась за эту мысль и развила её в удобном для себя направлении.
– Потому что сами хозяева им многое позволяют, – почти торжествующе заявила она. – Как мой покойный муж этой самой Любаше…
Вера, пытаясь удержать её, с укоризной вскрикнула:
– Мама!
Но Софья Алексеевна даже не взглянула на неё, а Заманский грустно улыбнулся и сказал:
– Все-таки прав был Моисей, когда сорок лет водил евреев по пустыне. Он ждал, когда умрет последний из них, рожденный в египетском рабстве.
Софья Алексеевна с удивлением взглянула на него и почти рявкнула:
– Не вижу взаимосвязи!
– Ну как же? – развёл он руками с видом крайнего недоумения. – Всё очень просто. Пока будут живы те, кто родился при социализме, говорить о построении в нашей стране капиталистического общества – со всеми вытекающими отсюда общественными отношениями, – можно будет только с большими оговорками. Как показывает история, идеалы свободы, равенства и братства не так легко искоренить из голов, затуманенных «Марсельезой» и «Интернационалом»…
Однако Софья Алексеевна уже устала от этого разговора, и она не стала этого скрывать.
– Иосиф Аристархович, от ваших заумных речей у меня всегда начинает болеть голова, – заявила она, нимало не беспокоясь, какое впечатление произведут её слова. – Лучше причаливайте к этому столу и кидайте якорь. Прошу, прошу!
После этого она повернулась к дочери и зятю и тоном, не терпящим ослушания, приказала:
– Вера, Павел, а вы что мечетесь, как салаги при аварийной тревоге? Быстро за стол!
Никто не рискнул ей возразить. Едва все успели разместиться на стульях, вошли Надежда и Алексей, сопровождаемые Любашей.
Увидев их, Софья Алексеевна почти радостно воскликнула:
– А, вот и наши любители поэзии! Присаживайтесь рядом со своими благоверными.
И уже совсем другим тоном произнесла:
– Любаша, что стоишь как истукан? Налей всем вина!
Услышав это, Алексей поморщился.
– Вина? А нет ли на камбузе водки?
Софья Алексеевна сурово взглянула на него.
– Водки не будет. Не забудь, пожалуйста, по какому поводу мы собрались за этим столом.
Алексей усмехнулся и, ничуть не испугавшись её сердитого тона, насмешливо произнёс:
– Я помню. Ещё не отряс кладбищенский прах со своих ног. Но покойному Андрею Олеговичу это бы вряд ли понравилось. Он-то сам любил водочку. Да под соленый огурчик!
Вдова нахмурилась. Только что возвратившееся к ней хорошее настроение снова начало портиться.
– Алексей, прекрати травить баланду! – приказала она. И, обведя взглядом остальных присутствующих, повелительно произнесла: – Вера, утихомирь своего мужа. А ты, Павел, вытри слёзы жене.
У Надежды и в самом деле катились слёзы по щекам. Услышав слова матери, она опустила голову, чтобы скрыть их. Слова Алексея произвели на присутствующих тягостное впечатление. Все молчали, не зная, как реагировать на них. Только Павел в привычной для себя шутовской манере произнёс:
– Будьте покойны, Софья Алексеевна, отдраю её глазки до солнечных зайчиков, как медную рынду на судне!
Однако никто не улыбнулся над его шуткой. Софья Алексеевна осадила его взглядом и примирительно произнесла:
– Сегодня за этим столом не должно быть страдающих лиц. Мы поминаем Кичатова. А он любил веселую компанию, не выносил нытья и меланхолии.
– Лично я не против, – заметил Алексей. – Я ведь как раз об этом и говорил, разве нет?
Но его никто не поддержал. Даже обычно кроткая и всепрощающая Надежда взглянула на него с укоризной. А во взгляде жены было столько ненависти, что если бы Алексей заметил его, то встревожился бы. Однако он смотрел только на Надю, и только её взгляд заставил его замолчать.
А вдова, словно не услышав Алексея, продолжала:
– И сегодня я хочу воздать Кичатову должное. Поэтому мы не будем рыдать и рвать волосы на голове. Мы проводим его в последний путь с грустной улыбкой на губах, но не более того.
Надежда привстала на стуле, словно прилежная ученица, которая хочет привлечь к себе внимание учителя, и тихо произнесла:
– Мама, я хочу прочитать в память о папе стихотворение…
Однако Софья Алексеевна отмахнулась от неё.
– Если можно, то позже, – сказала она равнодушно. – А сейчас мы просто выпьем по бокалу вина и помянем твоего отца минутой молчания.
Надежда смутилась и не стала настаивать. Видя её разочарование, Алексей снова не сдержался и с вызовом выкрикнул:
– А я бы хотел послушать!
Но остальные промолчали. А Софья Алексеевна, недовольно поморщившись, сказала, не скрывая своего раздражения:
– А я бы хотела, чтобы ты выпил минеральную воду вместо вина. Но не всегда и не все наши желания осуществимы. Увы!

Глава 4
После того, как все выпили, подчиняясь неумолимому желанию Софьи Алексеевны, голоса в гостиной стихли. Каждый думал о своём, невольно вспоминая Кичатова и события прошлых лет, связанные с ним.
Наступившая тишина обманула мальчика, притаившегося под столом, и придала ему решимости. Он осмелел и, встав на четвереньки, начал осторожно пробираться по направлению к двери, нижний край которой был виден ему из-под свисающей скатерти.
Путешествие по лабиринту Минотавра могло показаться увеселительной прогулкой в сравнении с этим.
Иногда мальчик задевал чьи-то ноги, и тогда сердечко его начинало учащённо биться от предчувствия, что его обнаружат. Он останавливался, пережидая, а затем двигался дальше. Это был долгий, полный опасностей путь, целью которого было обрести свободу, и, несмотря на свой страх, мальчик намеревался пройти его до конца. Он ругал себя за то, что ушёл из сада, где было скучно, но зато ничто ему не грозило. А собственная комната, ещё недавно казавшаяся наказанием, теперь выглядела райским уголком, где его ждали любимые игрушки, покой и радость.
Но его странствие под столом имело непредсказуемые последствия, о которых он даже не догадывался.
Почувствовав чьё-то прикосновение к своей ноге, Надежда вздрогнула и досадой тихо произнесла:
– Павел, пожалуйста, оставь меня!
Юрков удивлённо посмотрел на неё.
– О чём это ты, жёнушка?
Она брезгливо поморщилась.
– Убери свои руки, я прошу тебя!
Ничего не понимающий мужчина оскорбился не из-за её слов, а из-за тона, которым те были произнесены.
– Ну, извини! – с обидой сказал он. И обратился к сидевшему напротив Мышкину. – Алексей, ты не займёшь мне свои руки?
– Это еще зачем? – поразился тот нелепому вопросу.
Юрков криво усмехнулся.
– Может быть, они понравятся моей жене больше, чем мои.
Тусклые до этого глаза Алексея сверкнули, и он процедил сквозь зубы:
– Шут гороховый!
Лицо Надежды, слышавшей их разговор, вспыхнуло, а затем побледнело.
– Прекрати, я умоляю тебя! – тихо произнесла она.
Было непонятно, кому эти слова адресованы – Павлу или Алексею. Но замолчали оба, наклонив головы к тарелкам, чтобы не выдать свои чувства взглядами…
А мальчик под столом, пробираясь дальше, наступил коленом на ногу Мышкина. Подумав, что это Вера, услышавшая их с Павлом перепалку, пытается его остановить, он разозлился. Бросив на жену неприязненный взгляд, Алексей почти грубо сказал:
– Вера, это неприлично!
– Что это? – не поняла она.
Но Мышкин не мог долго сердиться. Гневная вспышка лишила его сил, и он, чувствуя себя бесконечно усталым, промолчал, прикрыв глаза. Не дождавшись ответа, Вера яростно прошипела ему в ухо, чтобы её никто не слышал:
– Тряпка! Жалкое ничтожество!
Мышкин изумлённо посмотрел на неё.
– Какая муха тебя укусила?!
– И он ещё спрашивает! – возмутилась Вера. Она действительно всё слышала. – Павел только что оскорбил тебя и меня. А ты смолчал!
– Юрков дурак, – равнодушно ответил Мышкин. – Не стоит обращать на него внимания.
Вера презрительно усмехнулась.
– А ты-то сам кто? Трус и размазня.
Мышкин, желая прекратить этот неприятный разговор, покорно согласился:
– Ты права. Как обычно.
Они замолчали, отвернувшись друг от друга и глядя в разные стороны…
Мальчик под столом уже проделал значительный путь, когда, пытаясь сохранить равновесие, покачнулся и ненароком задел колено Софьи Алексеевны.
Почувствовав неожиданное прикосновение, вдова бросила вопрошающий взгляд на Заманского. Тот сидел ближе всех к ней, и кроме него никто не мог бы дотянуться до её ноги. Ничего не подозревающий Заманский улыбнулся в ответ на немой вопрос в её глазах. Эта по обыкновению извиняющаяся улыбка невольно подтвердила её подозрение. Вдова, выпив бокал вина, чувствовала себя как никогда одинокой и никому не нужной. Она нуждалась в сочувствии. И то, что оно было проявлено по-мужски, без ложной скромности, даже обрадовало её. Софья Алексеевна не любила ходить вокруг да около, предпочитая, как она сама говорила, резать правду-матку в глаза. Это правило касалось и её отношений с мужчинами.
– Не жалейте меня, Иосиф Аристархович, не надо, – произнесла она томно, придвигаясь ближе. – Я сильная женщина, я выдержу.
Заманский кивнул, соглашаясь, однако счёл своим долгом заметить:
– Я ничуть в этом не сомневаюсь, Софья Алексеевна. Но немного жалости ещё никогда и никому не повредило.
Софья Алексеевна ласково прикоснулась к его руке и проворковала:
– Так вот вы какой! А я-то считала вас этаким скромником. Верно говорят про тихий омут…
Заманский поразился как её прикосновению, так и непривычному тону. И не смог этого скрыть, спросив:
– Это вы о чём, Софья Алексеевна, позвольте узнать?
Но вдова не стала торопить события.
– Не сейчас, – сказала она, многозначительно глядя на него. – Давайте продолжим наш разговор позже, когда все гости разойдутся. Вы не возражаете?
По своей привычке никогда и ни с кем не спорить без насущной на то необходимости, Заманский покачал головой, словно игрушечный китайский болванчик.
– С превеликим удовольствием, Софья Алексеевна! Если бы я ещё хоть что-нибудь понимал из того, о чём мы только что говорили…
Гул от всех этих разговоров, то стихающий, то усиливающийся, наполнил гостиную. Недавнее молчание, воцарившееся после выпитого в память о Кичатове вина, было нарушено. Снова заслышав оживлённые голоса, мальчик, который сам же и вызвал эту лавину, сообразил, что выбраться незаметно ему не удастся. Путешествие на четвереньках под столом было слишком утомительным и непредсказуемым по последствиям. И по здравому размышлению он решил выждать. У него оставалась надежда на то, что мама спохватится, придёт и спасёт его.
Печально вздохнув, мальчик достал из кармана пиджачка остывшую и изрядно помятую котлету и начал её есть, отщипывая маленькие кусочки…

Глава 5
Софья Алексеевна постучала вилкой о бокал, привлекая к себе общее внимание, и, дождавшись, когда все взоры обратились на неё, тоном, не допускающим возражений, произнесла:
– Вот мы и помянули Кичатова, да обретёт вечный покой его беспокойная морская душа. А теперь каждый из вас должен сказать о нём что-нибудь.
Приветливо улыбнувшись, она полувопросительно-полуутвердительно сказала:
– Иосиф Аристархович, может быть, вы начнёте первым, на правах старого друга семьи?
Заманский не был готов к такому, однако он не стал возражать, верный своей привычке ни с кем не спорить. Да ему это было и не трудно. Он любил поговорить, мало интересуясь тем, слушают ли его окружающие. Для него было главным, чтобы его не перебивали. И тогда он мог говорить бесконечно, за потоком слов умело скрывая свои истинные мысли и чувства, если это было необходимо.
– Благодарю вас, Софья Алексеевна! – сказал он, вставая. – Все вы знаете, что я был поверенным в делах Андрея Олеговича Кичатова много лет. С того самого дня, когда он учредил свое первое рыболовецкое предприятие.
Он немного помолчал, словно вспоминая. Потом качнул головой, будто прогоняя эти воспоминания, и продолжил:
– Это было лихое время. И, говоря откровенно, тяжкий рыбацкий труд был в те дни не самым тяжёлым испытанием. Ведь в открытом море не было ни бандитов, ни чиновников. Они поджидали рыбаков на суше. И те, и другие хотели урвать свой кусок от рыбацкого пирога, и побольше.
Почему-то решив, что Заманский говорит это про него, Юрков возмущённо заявил:
– Ну, это вы зря, Иосиф Аристархович! Я лично живу по принципу – на чужой каравай рот не разевай. Свой бы кусок прожевать.
Растерявшийся Заманский, робко улыбаясь, запротестовал:
– Простите, Павел, речь, конечно же, не о вас, а о тех, кого нет за этим столом. Я сожалею, если…
Но его перебил Мышкин, с усмешкой спросив:
– Паша – совесть наша, а ты себя к кому причислил – бандитам или чиновникам?
Привстав на стуле, словно собираясь броситься на него, Юрков зло бросил:
– Эй, ты, рыба летучая, сложи плавники, пока не оборвали!
Но ссора не успела разгореться, этому помешала Софья Алексеевна.
– Тише, тише! – потребовала она, словно успокаивая расшалившихся детей. – Давайте послушаем Иосифа Аристарховича. Он так красиво говорит! А вас я выслушаю позже.
В её голосе было столько невысказанной угрозы, что притих даже взбешенный Юрков. Бросив ненавидящий взгляд на Мышкина, он откинулся на спинку стула и демонстративно уставился в окно. А Алексей налил в бокал вина и залпом выпил его, морщась так, будто пил горькую настойку. Он старательно не смотрел на Надежду, которая пыталась удержать его взглядом. Её глаза влажно блестели от готовых пролиться слёз. Вера с презрительной гримасой переводила взгляд с сестры на мужа, обнажив зубы, словно оскалившийся волк. Софья Алексеевна бросала на всех предостерегающие взгляды, напоминая укротителя в цирке, который держит зверей в повиновении резкими ударами хлыста. И только Заманского она одаряла ласковой улыбкой, предпочитая в этом случае кнуту пряник.
Неприкрытая лесть пришлась Заманскому по душе. Он заметно воодушевился, и теперь смотрел лишь на вдову, казалось, обращаясь только к ней.
– Благодарю вас, Софья Алексеевна, – с церемонным полупоклоном снова произнёс он, откашлялся и невозмутимо продолжил свою речь с того самого места, на котором её прервали. – Однако Кичатов выстоял. Не многим это тогда удалось. Как говорится, много званных, да мало избранных. Он оказался одним из таких избранных. И судьба, которая любит сильных, щедро вознаградила его.
Заманский поднял руку с направленным вверх указующим перстом, чтобы придать больший вес своим словам.
– Я говорю не только о материальных благах, – возвысил он голос, заставив вздрогнуть от неожиданности своих слушателей. – Но и о семье. Любящей жене, обожающих его дочерях, их мужьях, ставших для Кичатова опорой в его неустанных тяжких трудах.
Перечисляя, он сопровождал свои слова взглядом. А перехватив ответный взгляд, Заманский кивал, словно подтверждая, что он говорит именно об этом человеке и здесь нет никакой ошибки.
– И его скоропостижная смерть уже ничего не изменит, – печально, и в то же время радостно провозгласил нотариус, завершая свою речь. – Наш дорогой и всеми любимый Андрей Олегович Кичатов оставил после себя на этой земле не брошенные на бесплодный камень или в тернии зёрна, которым не суждено дать добрый урожай, а плоды, во много раз превосходящие посеянное. О таком может мечтать любой человек. Ибо прах ты и в прах возвратишься, но добрая память о тебе будет жить вечно.
Софья Алексеевна промокнула глаза платочком и прошептала так, что её было слышно даже на самом дальнем конце стола:
– Как это образно и трогательно!
Заманский вежливым наклоном головы поблагодарил её и опустился на стул с обессиленным видом. Он протянул руку к своему бокалу, чтобы промочить пересохшее горло, но тот был пуст. Заметив это, Софья Алексеевна нахмурилась и распорядилась:
– Любаша, не стой столбом, налей ещё вина Иосифу Аристарховичу!
Проследив, чтобы её приказание было исполнено, она обратилась к дочери.
– Надя, ты хотела произнести что-то поэтическое? Самое время.
Однако та, выглядевшая расстроенной, отказалась.
– Уже нет, мама. Я вспомнила, что папа не любил поэзии.
Опустив голову, она тихо проговорила:
– Поэтому я была вынуждена поступить в институт иностранных языков вместо литературного.
Однако Софья Алексеевна услышала её и возразила:
– Мне помнится, была другая причина.
Надежда растерянно улыбнулась, словно её уличили во лжи. Однако не стала спорить.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71538925?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.