Главная страница | Мистика | Рыжий демон осенних потерь

Рыжий демон осенних потерь
Евгения Райнеш
На старой даче погибает Феликс Успенский, бывший муж Алены, инспектора по делам счастливого детства. Его жена Марыся исчезает, а их дочь Кристина при виде Алены каждый раз впадает в истерику и кричит «Красная луна». Экспертиза показывает, что Феликс умер от сердечного приступа, но обстоятельства трагедии кажутся Алене очень странными.

Евгения Райнеш
Рыжий демон осенних потерь

Пролог
Я думаю, все началось именно с того момента, когда Кит приволок в мой дом замызганного игрушечного медведя. Вернее, в глобальном смысле катастрофа случилась гораздо раньше. Страшно даже подумать, в каких космических безднах скрываются ее истоки, но если брать за точку отсчета отдельную человеческую судьбу, скажем, мою, то все началось в тот самый вечер.
– Топай на кухню, – скомандовала я. – Эй, ботинки сними! Кто знает, какими кровавыми тропами ты ходил.
– Сегодня никаких кровавых троп, – Кит нагнулся, развязывая шнурки. – Только цивильные прогулочные дорожки.
Затем поднялся и полез во внутренний карман куртки. Через мгновение в его ладонях появился маленький игрушечный медвежонок. Очень старый, грязно серого цвета, на котором, возможно, не так ярко проявлялась его замурзанность. У медвежонка отсутствовал один глаз, на черной пимпочке носа зияла безнадежная потертость.
– Очень мило, – сказала я. – Но если это подарок кому-нибудь из твоих знакомых, то предупреждаю: ни один из современных детей такое в руки не возьмет.
– А ты? – почему-то напряженно спросил Кондратьев.
Он замер – куртка наполовину сползла с плеча, на правом носке светилась проплешина, и скоро появится дырка, в протянутой ладони стыдливо потупился старый медвежонок.
– А я уже давно выросла из возраста, когда интересуются мягкими игрушками, – пожала плечами. – Сообщаю на всякий случай, если ты не заметил.
Я подумала, что Кит спас медвежонка из какого-нибудь бандитского притона. Возможно, игрушку подкидывали в мусорные баки, зашив в пузо прослушку. Или совали в дрожащие руки похищенным ради выкупа детям. Или перевозили в нем кокаин, хотя последнее маловероятно: размеры игрушки – он умещался на ладони – не позволяли думать о крупных партиях, а значит, о достойном наваре.
– Алька, ты забыла?
– О чем? Да не стой ты столбом, достягивай уже свою куртку и пошли на кухню.
– Не хочу на кухню, – заупрямился Кит. – Почему ты всегда – на кухню? Вот у Ники я дорогой гость, она меня принимает в гостиной. Там мягкое кресло, а не жесткий табурет.
Я кивнула:
– Ника пытается тебя задобрить, так как ты уже много лет себя ведешь с ней, как с выпущенным под залог рецидивистом, и, кажется, уже и сам в это поверил. А я не хочу бегать с чайником и чашками из кухни и обратно.
Кит не ответил, но нагло продефилировал в гостиную. С медвежонком, которого я так не взяла в руки. Кондратьев развалился в кресле, а игрушку посадил на небольшой кофейный столик. Замызганный уродец косился единственным глазом на недочитанную стопку книг, Никита с напряженным вниманием – на меня, а я – с недоумением – на медведя.
– Ну, – произнес, наконец, Кит. – Вспомнила?
Покачала головой:
– Это просто старый медведь. Что я должна вспомнить? Ты меня не разыгрываешь?
– Ну, даешь, – удивился Кит. – А так рыдала, я думал, твой и так немногочисленный мозг весь со слезами вытечет. Когда я спрятал этого уродца, с тобой случилась настоящая истерика. А теперь и глазом не моргнешь. Всегда ты так…
Казалось, он расстроился. Я наткнулась на вопросительный взгляд резко замолчавшего Кондратьева.
– А, – догадалась. – Какая-то игрушка из детского дома, которую ты когда-то стырил, а потом бережно хранил все эти годы? Но я, кажется, и в самом деле не знакома с этим медведем.
Детство я помню. Хоть и смутно, обрывками, какими-то пятнами. Свою кровать с синим покрывалом, шкафчик с безногим утенком. Кто-то еще до меня раскорябал дверцу, тем самым лишив рисунок лап. Еще помню, как бегу куда-то: очень яркое солнце, голубое блюдце пруда, брызги из-под босых ног. Я кричу: «Никита – корыто, Никита – дырявое корыто!», замирая от страха и свободного восторга. Знаю, что мне попадет от Ники за то, что обзываюсь, но еще жутче от того, что Кит сейчас догонит и…
– Зачем мне это? С чего мне тебя так тупо разыгрывать? – настоящий Кит, не из воспоминаний, прервал попытки погрузиться в прошлое.
– Только не делай вид, что никогда не пытался, – я засмеялась. – Не знаю ни этого медвежонка, ни когда именно ты его от меня спрятал, но прекрасно помню твои издевательства. Если уж говорить о том, кто и что испытывает, то я, между прочим, тебя жутко иногда боялась. Однажды ты чуть не утопил меня в пруду на Никиной даче. Или это была другая дача и другой пруд? Ника ведь познакомилась с Михаилом Ефимовичем, когда мы были уже подростками. Но помню берег, воду, и как ты гонишься за мной, скорее всего, чтобы оторвать голову.
– Она возила нас на озеро. В детдомовский старенький «пазик» набивалась куча ребятни. И мы все весело катили за город. Неужели не помнишь?
– Точно! Брызги были соленые, значит, не пруд на даче, он же пресный. И вода там пахнет не так.… Но все равно в этом озере ты меня чуть не утопил.
– Черт, Алька… Когда тебе исполнилось шесть, мне было восемь. Тебе, наверное, казалось, что я прямо такой большой и сильный, да?
Я кивнула. Мне и в самом деле так казалось. Пока не подглядела случайно, как Кит плачет. Конечно, его оправдывала сильно разбитая коленка, а еще – он думал, что вокруг нет ни души. Но все равно – Кит рыдал, размазывая кровь и грязь, тоненько повизгивая. В тот момент в моей иерархии авторитетов Кит стремительно потерял несколько пунктов. С первого места опустился на третье после Ники и Граудона, покемона, вызывающего извержения вулканов.
Кит больше не был для меня всемогущим, но я ему об этом никогда не скажу.
– Мы были детьми, – снисходительно произнесла я банальную фразу, которую обычно говорят, когда не хотят обсуждать что-то важное. – Ты его даже не постирал ни разу, – добавила с упреком, разглядывая замурзанную игрушку.
– Чего?
– Говорю, мягкие игрушки нужно стирать. Лучше вручную, но на крайний случай можно провернуть в машине.
Кит воззрился на меня с таким видом, словно я выдала сакральное библейское откровение, которое бережно хранили от посторонних ушей в скитах аскеты и адепты.
– Ладно, – махнула рукой. – Сама постираю. Раз уж это чудо-юдо попало в мои руки. Ты сегодня дежуришь?
Кондратьев вздохнул и нехотя полез из уютного кресла.
– Я понял, что мне пора, хотя ты даже чаем не напоила.
Понятливый Кит… Я улыбнулась:
– Сам же не захотел на кухню.
Он что-то проворчал нехорошим нудным голосом. И добавил уже четко и зло:
– Это Ника вдруг попросила меня вернуть тебе игрушку. Зачем ей это понадобилось почти через тридцать лет, черт знает. Только, если бы не она, я, может, и не вспомнил бы.
И ушел. А я вдруг и в самом деле подумала о прослушке. Мысль для нормального человека дикая, но если вы хорошо знаете Кондратьева, то такой вариант не кажется чем-то нереальным. Прощупала мягкий плюш. В одной из прорех, разъехавшейся под моими пальцами, что-то блеснуло.
– Ну, Кит, – прошипела я, поддевая ногтем малюсенький кругляшок с усиками.
Вовсе это оказался не жучок, хотя нечто близкое. Небольшой серебряный брелочек в виде паучка. Кажется, никакой материальной ценности он не представлял. И шпионской тоже. Потемневшее от старости ювелирное изделие из низкопробного металла. Наверное, был кому-то дорог как память. Возможно, и мне, если бы что-то о нем помнила. Но штучка была занятная. Я отчистила его от темного налета, приспособила к тонкой серебряной цепочке и надела на шею.
А потом все так закрутилось и распрямилось, врезав под дых, что мне стало совсем не до дешевого серебряного паучка, и уж тем более не до медвежонка с раскуроченным пузом.

Глава 1. Горький август
Я знала эту дачу как свои пять пальцев.
Два этажа, красная черепичная крыша «под старую Европу», на фасаде – балкон, увитый умирающим плющом, потемневший от нахлынувших неделю назад ливней. Терраса с небрежно откинутыми плетеными креслами. В просветах дальних деревьев – мутный серый глаз пасмурного пруда, равнодушно отражающий старые качели. Доску с двумя толстыми веревками подвесили к мощной ветке почти над самой водой давным-давно, кажется, еще до того, как дед Феликса купил этот дом.
Воспоминания о счастливых днях, запечатанные клятвой никогда не выпускать их из заточения, вырвались на свободу. Коварно ударили под колени, ноги моментально ослабли, и я чуть не упала, запнувшись о порог.
Схватилась за косяк, пытаясь вытолкнуть воздух, колом вставший поперек внезапно усохшего горла. Случилось что-то и в самом деле страшное и неотвратимое, то, чего нельзя исправить никакими связями и деньгами Фила.
– Алька, – Никита Кондратьев, оказавшийся рядом, отшвырнув пушистый коврик у порога грязной кроссовкой, к которой прилипли мелкие листья, схватил меня за плечи. – Ты в порядке?
Коврик маячил перед глазами, заслоняя собой всё происходящее. Билась мысль: никто бы не посмел так небрежно отшвырнуть его, если бы с хозяевами ничего не случилось. Вещи становятся бесприютными, когда тот, кто их любил, больше не заботится о них.
– Ты идиот? – я вдруг ужасно разозлилась на Кондратьева, и это немного привело меня в чувство. – Это дача моего бывшего мужа. Когда-то… моя… Тупой вопрос.
Дёрнувшись из его заботливых объятий, я вытерла выступивший на лбу пот и повторила:
– Ты идиот?
Кондратьев пропустил «идиота» мимо ушей.
– Черт… Алька, прости… Просто там – девочка. У неё, кажется, шок, я решил, что лучше тебя никто не справится. Но если она…
Так, значит, ребенок, как минимум жив. Уже легче.
– Девочка? Это может быть только Кристина, – ответила я. – И… Десять лет прошло, Кондратьев. Просто дай мне минуту…
Не хватало еще тут упасть в обморок. Изо всех сил закусила губу, и резкая боль вырвала меня из тумана паники. Постепенно дыхание восстанавливалось, и ноги обретали прежнюю твёрдость.
Плывущая действительность опять обрела очертания, и знакомая прихожая напомнила о том, что десять лет все-таки прошли. Стены были те же, и шкафы, и полки, и вешалки. Вот только вещи на них совершенно другие. Большой мужской пыльник, я не помнила такого у Феликса. Несколько курток поменьше – женственных и девчачьих. На обувных полках столпились кроссовки, кроксы и резиновые сапоги.
Моих вещей тут не осталось.
– Что с девочкой? И где… Её родители?
Кондратьев опустил взгляд.
– Девочка в шоке, матери нигде нет, а вот отец… Наверное, тебе не нужно это видеть. Аль, прости меня…
– Что с Феликсом? Он ранен? – Я только сейчас заметила подозрительно темные пятна на перилах лестницы, ведущей на второй этаж. Сверху раздавались приглушённые голоса. В спальню явно набилось больше народа, чем следовало.
– Вообще-то… Он как бы… несколько больше, чем ранен, – формулировка Кондратьева была ниже всякой критики.
– В больнице?
– Нет, – выдохнул Кит и неловко пожал плечами. – Твой бывший муж, Аль…
– Мёртв!
Лестница вскрикнула, когда я прыгнула сразу через две ступеньки и рванула вверх, стараясь не касаться свежих пятен крови.
Что здесь произошло? Почему Феликс мёртв?
Пятна также покрывали стену около спальни. Словно кто-то вытирал о дверь испачкавшиеся руки. Или хватался за нее в бессознательном припадке. У Феликса открылось кровотечение? Я судорожно перебирала известные мне болезни, при которых человек теряет столько крови.
– Алька, бахилы! – успел мне крикнуть в спину Кондратьев.
Дверь в спальню оказалась открытой настежь, и уже из коридора я увидела, что в ней далеко не все в порядке. В распахнутое окно нанесло пожухлых листьев, они лениво трепыхались на мягком светло-бежевом ковролине. Сорванная гардина болталась на двух оставшихся петлях, увядающие цветы мокли в луже с крупными осколками ажурной вазы. Пионы. Последние сочные пионы, они до сих пор пряно и терпко пахли.
Посторонние люди, которые никогда не должны были переступать порог этой дачи, мелькали перед глазами: кто-то собирал для судебной экспертизы клейкой лентой частички с поверхности подоконника, молодой незнакомый парень, выключая на ходу камеру, выходил из комнаты. Он задел меня плечом.
– Вы что тут наделали? – пробормотала я, хватаясь за косяк.
И уже не замечала ничего вокруг, так как взгляд упёрся в кровать, на которой лежало нечто, накрытое пледом в бурых кляксах.
– А вы кто? Гражданка Успенская? – человек в штатской одежде, но с «нашим» цепким взглядом, который я узнаю в любом состоянии, сразу не понравился. – Наконец-то!
– Она не та Успенская, – Кондратьев опять появился у меня за спиной. – Это первая жена Феликса Львовича.
Карие глаза уставились с неподдельным профессиональным интересом.
– И что вы тут…
– Что с Феликсом?
Мы с ним спросили друг друга одновременно.
– Младшего инспектора подразделения детского счастья Алену Николаевну Успенскую вызвал я, – с наглым напором признался Кондратьев. – Она лучший подростковый психолог в нашем отделе.
– Близкие родственные связи? – прищурился пронзительноглазый.
Майор, не меньше, поняла я. И еще поняла, что пронзительности ему прибавляло странное сочетание: густые черные волосы, насыщенные карие глаза и абсолютно седые брови.
– Александр Владимирович, – покачал головой Кит. – Они десять лет как в разводе. Правда, Аля?
Я не помню, что творилось у меня в голове, почему резко рванулась вперед и сорвала плед. И застыла в недоумении. Под пледом не было крови. Там вообще ничего не казалось плотским. То, что осталось от моего бывшего мужа, напоминало цветок из папиросной бумаги. Неестественно бледный и невозможно хрупкий.
– Аля! – вместе с голосом Кондратьева в сознание ворвался хруст. Это под моей ногой разлетелось стекло на портрете, упавшем с прикроватной тумбочки.
Я машинально нагнулась, схватившись за ощерившуюся осколками раму. В центр ладони воткнулся фрагмент стекла, но я не почувствовала боли. Подсознание мертвой хваткой вцепилось в лица на испорченном портрете: самодовольную ухмылку Феликса, тонкую лисью мордочку Марыси, недовольный колючий взгляд Кристи…
– Это… – Александр Владимирович, как и все, услышал хруст. – Не трогайте! Не поднимайте… Блин! Вообще ничего здесь не трогайте! Тоже мне – специалист… Говорил же…
– Это нынешняя семья Феликса, – кивнула я. – Успенского. Его жена – Марыся, ой простите, Мария. Ее все так называли – Марыся. И Кристина, дочь Ма… Их дочь. А Марыся, она… тоже?
– Мы не можем ее найти, – Успокоил меня Кондратьев.
Ну, как – успокоил…
В моих руках вдруг обнаружился стакан с водой, я принялась с жадностью глотать прохладную прозрачность, словно только что вернулась из недельного марафона по пустыне. Скажем, в честь солидарности с бедуинами. С каждым глотком в меня заходила реальность. Морок инфернального рассеивался, уступая место трезвым мыслям. А именно: кто виноват и что делать.
– Аль, там девочка, – Кондратьев очень вовремя кивнул за дверь в коридор. – Я понимаю, что тебе сейчас не до…
– Брось, – я уже стыдилась недавней истерики. – Я, в первую очередь, профессионал. А теперь скажи, Фила… убили? Почему он совершенно обескровлен?
Кондратьев под неестественно пронзительным взглядом майора пожал плечами:
– Врач сказал: сердечный приступ. Только… Выясним. Кровь вокруг, скорее всего, девочки.
– Кристя ранена? Где она?!
– Наверное, пыталась помочь отцу и порезалась о стекло. Сейчас девочка в своей комнате. Не беспокойся, наш судмед перебинтовал ей ногу. Кстати, ты…
Он указал взглядом на мою руку. Я только сейчас заметила, что сквозь пальцы сжатого кулака капает кровь.
– Алена Николаевна, – майор потерял всякое терпение. – Вы нам своей безрассудностью все улики перемажете. Мы, конечно, уже все отщелкали, но пальчики еще не сняли. Если сейчас же не покинете место преступления, я подам рапорт о халатности. Или…
Он опять скользнул по мне уже ненавидящим взглядом:
– Или о противодействии следствию. Профнепрегодности не боитесь?
Я виновато опустила глаза и попятилась к выходу из спальни, стараясь не оставлять капель крови на окружающих предметах. Он был прав.
– Пойду к Кристе…
До этого я видела Кристину несколько раз в жизни. Мы старались сохранить с Феликсом хорошие отношения после развода, и иногда пересекались по необходимости. В большей степени, благодаря Веронике, «патриарху» семьи. Ну, или «матриарху»…
И вообще ссориться с известным в городе бизнесменом Феликсом Успенским для кого угодно довольно чревато. С его связями моя жизнь в Яруге превратилась бы в ад. А город я любила и уезжать из него совершенно не собиралась. Никто нигде меня не ждал, всё, что было хорошего в моей жизни, тесно связано только с Яругой. Да тот же Никита Кондратьев – мой друг ещё со школы. И девчонки. И Вероника, в конце концов.
А в самой глубине души я вовсе не считала, что бывший муж меня как-то сильно обидел.
В общем, при встрече с Феликсом и его новой семьей я неизменно растягивала рот в приветливой улыбке.
– Идите, – кивнул майор. – Но позже у меня к вам будет несколько вопросов.
Это «несколько» в его голосе прозвучало со всей безнадежностью бесконечности.
Кристя скорчилась на розовой кроватке принцессы, вжалась в разбросанные по изголовью подушки. Маленькая, тощая, лопатки и острые коленки торчали сквозь кружево ночной рубашки, казалось, вот-вот прорвут нежную ткань. Она старалась спрятать под окровавленный подол перебинтованные ступни, но длины не хватало, и они торчали нелепыми культями, а накрыться одеялом девочка не сообразила. Кудряшки легкие и рыжие, как у матери, а вот глаза у Марыси настолько светло-карие, что при подходящем свете кажутся желтыми. У Кристи не было этого странного янтарного оттенка. Сейчас большие серо-зеленые глаза и вовсе заволокло мутью.
Я проследила за ее невменяемым взглядом.
Кристя смотрела за окно на старый клен, мерно и раздражающе отбивающий ветвями монотонный ритм по стеклу. Губы девочки едва заметно шевелились, и я поняла, что она отсчитывает листья.
– Пять зеленых и два пожелтевших, – тихо сказала я.
Кристя медленно повернула голову на мой голос. Мне показалось, она с облегчением выдохнула, словно заметила, что наконец-то пришел кто-то, кто поймет и спасет.
А в следующую секунду, когда она узнала меня, муть в глазах девочки сменилась нечеловеческим ужасом. Крик, который вырвался из ее горла, больше походил на вопль раненого зверя, чем на что-то членораздельное.
– Тише, тише, – девушка в сером пиджаке загородила мне путь.
Я достала корочки, она отступила назад, грустно покачала головой:
– У нее шок.
– Вы – медэксперт? А где Ваня?
Ваня всегда работал с Кондратьевым, я не ошиблась, предположив, что он обязательно должен быть здесь.
Она кивнула.
– Я помощник. Ваня исследует место.
Не сказала «преступления». Сердечный приступ? Все выглядело нереально странным. Если это инфаркт, то почему здесь работают криминалисты?
– Кто вызвал службы?
– Анонимный звонок, – сказала медэксперт. – Наверное, кто-то из соседей. Сразу полицию. Видимо, обнаружили мертвым. Медиков вызывали уже мы. Они и подтвердили приступ. Но…
– Здесь на много миль вокруг ни души, – покачала я головой. – На дачу можно приехать только специально и на машине.
– Все, что мне известно, – извиняясь, произнесла она. – Я – студентка. На практике.
Понятно…
– Мы с Кристиной немного знакомы, – пояснила девушке. – Поговорю.
– Конечно…
– Кристя,– я осторожно шагнула к кровати, на которой корчился в ужасе смертельно напуганный детеныш. – Я – друг твоего папы… Ты могла видеть меня…
Через секундную паузу я обрадовано нашлась:
– Мы встречались в парке прошлым летом. Помнишь? У тебя еще был плюшевый рюкзачок с обезьянкой. Ну, такая смешная, с большими желтыми ушами?
Она неуверенно кивнула. Я видела и сжатые до скрипа зубы, и выступивший пот на лбу, и сплетенные пальцы до белизны на костяшках. Самообладание давалось девочке нелегко.
– А где тот рюкзачок?
Кристя ничего не ответила. Опустила голову, на меня не смотрела.
– Я с ней уже час, – почти шепотом сказала медэкперт. – Девочка не произнесла ни слова.
– Она что-то видела? Удалось выяснить?
Девушка покачала головой:
– Надеялись на вас. Я больше здесь не нужна?
Она скорее констатировала, чем спрашивала. Я кивнула, девушка с облегчением выдохнула и торопливо вышла из комнаты.
– Кристя, – я осторожно подступала к кровати. – Сейчас ты должна быть очень храброй и сильной. Я пришла помочь. Ты голодна?
– Вернулась… – девочка метнула в меня неожиданно полный ненависти взгляд.
Я застыла, боясь, что любое мое слово или движение спугнуть открывающуюся Кристю. Но она замолчала. Отвернулась к окну, шевеля губами – снова считала листья. Я прождала минут пять, а может десять. Сложно сказать. В конце концов, я, мягко говоря, тоже чувствовала себя не в своей тарелке.
Когда молчание затянулось, я все-таки спросила:
– Кто вернулся?
– Красная Луна, – бросила Кристя, так и не повернувшись в мою сторону.
– Кристя, ты знаешь, где мама?
– Мамы нет. Красная Луна. Шла за ней.
Ее речь напоминала трехлетнего ребенка.
– Ты видела кого-то чужого в вашем доме?
Она покачала головой, но как сомнамбула, машинально и очень медленно.
– Ты знаешь, что нет.
– Я? – кажется, состояние Кристи даже хуже, чем я решила на первый взгляд. – Откуда мне знать?
– Красная Луна, – показалось, что девочка довольно мерзко хихикнула.
А потом Кристя, резко кинув голову вперед, свесилась с кровати. Ее рвало, выворачивая худенькое тело. На пол, на край одеяла, на окровавленный подол рубахи.
– О, Господи, Кристя! – я кинулась к ней, но девочка, дергаясь в конвульсиях, запрокинула голову и закричала:
– Не подходи! Красная Луна! Красная Луна!
И упала обратно на кровать. Скорчилась в позе эмбриона и затихла.
Я попятилась, не спуская глаз с Кристи, пока не уткнулась спиной в Кондратьева. Он внимательно слушал за приоткрытой дверью.
– О чем она? – тут же спросил негромко. – Что за Красная Луна?
– Острое стрессовое расстройство, – сказала я. – Спутанность сознания, она ничего путного не скажет. Пока ей нужно успокоиться.
– Ты уверена? – расстроился Кондратьев. – Психушку что ли вызывать?
– Ей нужно успокоиться, – повторила я твердо. – В привычной обстановке. Не нужно в больницу. Ты знаешь, куда ей нужно. К кому…
– Но есть ли…
– Под мою ответственность, Кит. Ну, пожалуйста… Ты! – я хлопнула себя по лбу. – Черт! Только не говори, что еще ничего не сообщил Нике!
– Какой Нике? – Александр Владимирович оказался не просто пронзительноглазым, но еще и вездесущим.
– Это мачеха отца Феликса, – попыталась пояснить я. – Вероника. Кристина прабабушка.
– Я не успел, – буркнул Кондратьев.
Хотя, конечно же, он просто оттягивал этот момент до последнего. Не хотел звонить Нике. Трусливо ждал меня.
Я полезла в сумочку за мобильным. Александр Владимирович оглядел всю сцену: мое укоризненное лицо и хмурый, упертый взгляд Никиты, кажется, что-то заподозрил. На всякий случай поинтересовался:
– А ничего, что вот так – по телефону? Да она же, наверное, очень пожилая. Может, подготовить, Скорую вызвать. Вдруг не выдержит.
– Вероника-то? – я усмехнулась. – Вероника все выдержит. Кроме того, она вышла замуж за Михаила Ефимовича, деда моего бывшего мужа, когда Феликс был уже подростком. У них не очень складывались отношения… А еще Ника – прекрасный педагог и психолог со стажем. Так что пусть она сама определит, что делать с приемной внучкой…
Первое, что сказала Вероника, услышав мой голос:
– Феликс?
– Да, – кивнула я, хотя она, конечно, не могла этого видеть. – Он…
– Я уже три часа пытаюсь ему дозвониться. Предчувствия…Нитки рвутся, пасьянс почти сошелся. Как ты, деточка?
– Нормально. Вот только Кристина…
– Конечно, вези ко мне. Для начала я подготовлю травки. Не вздумайте ребенка сильными транквилизаторами колоть…
Я многозначительно промолчала.
– Ладно, – она верно поняла мое молчание. – Вези. Тебе тоже успокоиться не помешает.
– Я не могу. Тут следствие. Кристю полиция привезет.
– О, кей…
Вероника отключилась. Присутствующие, которые слышали наш разговор, застыли с пораженными лицами.
– Она точно его бабушка? – пробормотал судмедэксперт Ваня.
– Приобретенная, – уточнила я. – А еще она – Железная Ника.
Когда я проводила с трудом умытую и переодетую Кристю к бабушке Фила, за окном начало смеркаться. Тоскливый дождь усилился, превращаясь в ливень. Холодный, совсем не летний ливень.
– Могу я узнать, когда вы видели своего бывшего супруга в последний раз? – Александр Владимирович сразу взял быка за рога, как только я опустилась в знакомое до боли кожаное, слегла потертое на подлокотниках кресло.
Все-таки они не успокоились на инфаркте. У меня были свои основания думать: Феликс умер не сам по себе. Интересно, что подозрительного увидели криминалисты?
– Если очень постараетесь, – кивнула я. – Так как точно не скажу, когда мы виделись лично. Наверное, очень давно. Вас же телефонные звонки не интересуют?
– Интересуют. Когда вы разговаривали, о чем. Не было ли чего-то странного в его голосе. И личные встречи тоже постарайтесь вспомнить.
– Феликс звонил неделю назад, – ответила я. – Жаловался, что Кристя отбилась от рук. Просил профессионального совета.
– Что значит – отбилась от рук?
– Да ничего особенного. Переходный возраст. Прощупывание границы дозволенного.
– А конкретно?
– Классика: замкнулась в себе, стала грубить, пропускать школу. Через это проходят не все, но многие. Мальчики становятся неконтактными и неряшливыми, девочки устраивают истерики и трагедии из-за незначительных и очень странных поводов. Они не могут себя контролировать из-за взрыва гормонов и незрелости нервной системы. Это в большинстве случаев проходит само собой. Нужно «перетерпеть» пару лет. Не отвечать на агрессию агрессией. Молчать, если ребенок не хочет разговаривать. Дать разумную свободу. Слушать, но не осуждать. На самом деле, это только кажется, что просто. У вас дети есть?
– Нет.
– Тогда вы не поймете…
Александр Владимирович встал и оглядел гостиную. Плотно и недовольно сжал губы. Я проследила за его взглядом, уперлась в знакомый до боли ландшафт. За панорамным окном плотной стеной простирался лес. Сейчас казалось, что он сомкнулся в зловещее кольцо, захлопнул ловушку. Тучи комками грязной ваты нависли над полуобнаженными ветвями. Дождь прошел ночью, а сейчас время перевалило за полдень. Все следы снаружи наверняка размыло. Сюда и в самом деле очень трудно добраться без машины. От станции, где останавливается электричка, идти черте сколько. Около самой станции довольно тесно рассыпаны дачные домики. А здесь – кричи не кричи, никто не услышит.
Дом во время перестройки приобрел дед Феликса. Выкупил заброшенный особняк, не одно десятилетие разрушающийся на месте сгинувшей деревни, у какого-то распадающегося колхоза, привел в порядок.
– Вы можете догадываться, где сейчас Мария Успенская?
Конечно, они обыскали все вокруг в поисках предполагаемого тела.
– Вы думаете, она сбежала? – я недовольно зажмурилась от верхнего яркого света.
Завывания ветра за окном становились все инфернальнее. Интересно, как майор отнесется к моему предложению разжечь камин?
– Все документы в доме, – майор в упор смотрел на меня. – В бумажниках. И ключи от машин тут же. Как и машины. Ни одна из зарегистрированных на Успенских не покидала гаража в ту ночь.
Я поежилась, хотя понимала – ничего личного, просто у него работа такая – всех подозревать.
– А мобильный?
– Мобильного нет.
– Тяжело бежать без денег, документов и машины, – согласилась я. – По ночам уже заморозки. История выглядит так, будто она бросилась, куда глаза глядят. Впрочем, может быть шок. Но… оставить девочку с мертвым телом? Марыся – взрослая женщина, мать, с устоявшейся психикой. Странно это все.
Он пропустил мое последнее замечание мимо ушей. Наверное, был согласен: дело странное.
– Вы знаете круг их общения? Может ей кто-то помогать?
Я вдруг улыбнулась:
– Нет, я не в курсе Марысиных связей. Вам не кажется, что даже как-то неприлично спрашивать такое у бывшей жены?
– Вы не производите впечатления человека, способного страдать после развода в течение десяти лет.
Я пожала плечами:
– Я и не страдаю. И не радуюсь, сообщаю на тот случай, если вы собираетесь меня в чем-то обвинить. Феликс был очень властный, подавлял меня. Это у них семейное, он унаследовал строительный бизнес от деда. Я почувствовала облечение, когда мы расстались.
– Вы бывали в этом доме после развода?
– Нет. Но помню, где разжигается камин, – намекнула я. – В такие зябкие вечера как этот очень приятно сделать что-нибудь теплое.
Зря старалась. Майор не понимал даже таких явных намеков.
– И я представления не имею, где сейчас Марыся. Вообще, где она может быть. Вряд ли у нее за это время появились какие-то друзья. Знаете ли, ее не очень… любили.
– Кто?!
Я пожала плечами:
– Да все. Кроме Феликса, конечно. Он ее обожал. Ну, и Ника относилась душевно. Но она ко всем так относится. Чистый ангел.
– А Ника…
– Да жена деда Феликса, Вероника. Так сказать, прабабушка Кристи.
– Все так запутано. Почему… так сказать?
– Потому что, во-первых, Феликс был ее приемным внуком. А, во-вторых, даже если он был родным, Марыся была беременна до знакомства с Успенским. Она предъявила девочку после свадьбы, а до тех пор где-то скрывала. Никто не догадывался ни о чем, пока Марыся вдруг не притащила младенца. Странно, да? Можно я разожгу камин?
– Но откуда вы это знаете?
– С тех пор как я жила здесь, обстановка мало изменилась. Так что, поверьте, прекрасно помню, как его разжечь.
– Да я не про камин. Черт с вами, разжигайте. Я про девочку… Откуда вы все это знаете? И почему так уверены…
Я встала, не торопясь подошла к камину. На секунду обернулась, чтобы небрежно бросить:
– Потому что именно я привела Марысю в этот дом десять лет назад.

Глава 2. Всегда накануне Самайна
Месяц спустя
Кондратьев говорит, что не знает ни одного человека, кроме меня, который с таким нетерпением ждет этого времени года. И в самом деле, сколько себя помню, меня всегда охватывал необъяснимый восторг перед леденящим дыханием вечности. А в безнадежной тьме между осенью и зимой она чувствуется как никогда прежде и после. Все последнее, все застывшее перед умиранием. Перевернутое черное небо, а в нем – огромная луна, которой больше не мешают пышные кроны, победно нависает над миром, и обжигающая до хрусткости прелесть первых морозов. В наступающей зиме я всегда слышу едкий запах времени.
В тех краях, где нет резких смен сезонов, и не бросает из крайности в крайность, невозможно так глубоко и высоко прочувствовать, как время несет то жизнь, то смерть. У людей, живущих в неизменном мире, чувство судьбы иное. Только на грани можно кончиками пальцев хотя бы на секунду задержать смысл, ритм, предельность в бесконечности…
День был солнечный и тёплый, но к вечеру подступающий октябрь напомнил о себе ранними сумерками и резким ознобом. До обеда – мягкий расслабляющий джаз, после – глубокий холодный чилаут. То, что делает осень такой нереально и необъяснимо прозрачной.
В домах загорался свет, сначала одинокими точками, затем превращаясь в праздник иллюминации, проплывая чередой огней в окнах машины. Тротуары опустели, пешеходы либо торопились в тепло, либо казались совершенно неуместными на безлюдных гулких улицах.
Дорогу к «Лаки» замело листьями, почти невидимыми в наступивших сумерках, только шуршащая дорожка протянулась от единственного светящегося окна бара. Я не то чтобы слышала, а больше ощущала, как по листьям в унисон с шорохом моих шагов струится ручеек ненавязчивой музыки, овеянной ароматом кофе.
Где-то вдали заверещала сирена – то ли полиция, то ли Скорая, пришлось прибавить шаг, потому что резкие звуки убивали предчувствие прекрасного вечера, на который я имела право.
Дневные печали растворялись в мягком свете ламп и запахах – терпко-полынного вермута, можжевелового джина, апельсинового сока, гремучей смеси разных духов. Осеннюю ноту в эту симфонию вносил Пино Нуар из Бургундии – грибы, влажные листья, хвоя.
За стойкой, как всегда, хозяйничал Эшер. Бармен с улыбкой, способной растопить любой осенний холод. Он красив до неприличия. Пшеничные кудри и смугловатое скуластое лицо, под тяжелыми веками кофейный взгляд раскосых глаз. На шее – неизменный кашемировый шарф, легчайший, как паутина. Вокруг Эшера всегда словно трепещет золотистое сияние.
Наши взгляды встретились, и в мгновение ока время будто остановилось. Все стало миражом, кроме горьковатого кофейного взора и ни с чем несравнимого запаха приятного вечера.
– Аля, – он кивнул, обозначая узнавание. – Ты как всегда.
Как это ни странно, на самом деле я редко прихожу в «Лаки», чтобы выпить. Чаще всего я за рулем, или утром рано вставать. Открываю дверь в этот бар, когда мне нужно о чем-то глубоко подумать или встретиться самой с собой. Странно, да? Бар – это не библиотека, совсем наоборот. Искать в подобном заведении тишины и самопознания, глупее ничего нельзя придумать. Но мне плевать на кем-то установленные правила: я прихожу сюда просто, когда мне хочется. Откидываюсь на спинку высокого кресла и смотрю, как Эшер неторопливо льёт тягучий полынный вермут в длинный стакан, на его сильные, но изящные запястья. Наверное, я немножко – самую капельку – влюблена в Эшера. Легкой, приятной, ни к чему не обязывающей влюбленностью. Она делает мир вкуснее, главное, не позволить ей вылиться в нечто большее. Остаться моей маленькой тайной.
Его имя, как он сам объяснил, с какого-то языка переводится «счастливый». Все логично. Бар «Лаки», бармен – Эшер. Счастливчик в «Счастливчике». Наверняка прозвище, настоящего имени я не знала, да и зачем мне это? Незнание придавало дополнительную ноту уютной таинственности «Лаки». Его особенности. Непохожести на других.
– Октябрь, – согласилась я, опускаясь на барный стул.
Весной и летом я почему-то никогда не прихожу в «Лаки». Но стоит только потянуться первым холодным ветрам, словно вслед за ними я просачиваюсь в бар. Уже лет двенадцать – это точно.
Это была моя пещера Алладина, под завязку набитая сокровищами. Бриллиантом коллекции был запах: микс древесной смолы от лакированной стойки, устоявшейся кожи диванов, кофе, сладкого тягучего вермута и горького шоколада. В мягком свете ламп плыл непринужденный уютный чилаут, несколько пар, скрытых друг от друга полусумраком и высокими спинками кресел, едва угадывались в наполненном особым уютом пространстве.
– Самайн,– кивнул Эшер. – Ворота мертвых. Время духов.
Я пожала плечами:
– Ты всегда это говоришь. Мне немного чего-то на твой вкус, подходящего для кануна Самайна.
Когда-то, в самом начале нашего знакомства, я попыталась пошутить про Хэллоуин (неудачно, как всегда), Эшер же с какой-то потусторонней печалью в глазах поправил: «Не Хэллоуин, Самайн – кельтский Новый год, который трудно назвать веселым праздником. Конец октября – самое опасное время. Открываются двери между мирами, и боги, словно звери, выпущенные из клеток, бродят среди людей. Это позволяет и смертным проникать в мир духов, но билет выдается только в один конец».
– Что-то случилось? – спросил Эшер из-за плеча. Он уже высматривал что-то на своих бесконечных бутылочных полках.
– Ничего, если не считать того, что мой бывший муж умер, по заключению патологоанатома от инфаркта миокарда, а неофициально при очень странных обстоятельствах.
– Это произошло месяц назад, – покачал бармен головой. – Аля, чем ты занималась целый месяц?
– Начальство выгнало меня в отпуск, – пожаловалась я. – Все вокруг думают, что я должна как-то особенно переживать смерть Фила. Мне даже неудобно, так как на самом деле ничего такого нет. А, кроме того, Фил был все-таки довольно влиятельным человеком в нашем городе. И семья старинная, с корнями. Представляешь, сколько журналюг охотились за интервью с бывшей женой внезапно скончавшегося, еще молодого бизнесмена? Это было бы сенсацией, если бы даже Марыся не пропала. А так…
Махнула рукой.
– Но и в самом деле – чувствовать, что окружающие относятся к тебе как к тяжелобольной, выше моих сил. Даже Кит до сих пор избегает меня. Будто я заразная. В общем, я валялась весь месяц дома с конфетами, булками и сериалами. Выключив телефон и забаррикадировав дверь. И знаешь…
Я засмеялась:
– Месяц пролетел незаметно. Это был на удивление спокойное и приятное время. А еще я до блеска отчистила квартиру.
– Жену Фила не нашли?
Вопрос был риторический, для поддержания разговора. Я помотала головой.
Поисково-спасательные отряды с собаками-трупонюхами прочесывали окрестности в надежде найти Марысю (или ее тело). Событие просочилось в прессу, дело о пропавшей жене погибшего бизнесмена будоражило умы жителей Яруги, пока его не перебила весть о смерти самого толстого кота в мире. Так как размазанная по дому кровь оказалась не Феликса и не Марыси, а порезавшей ногу Кристи, то история быстро выдохлась. Обывателям в ней не хватило «мяса». Феликс ведь умер сам, верно?
– Ни. Че. Го, – четко по складам произнесла я. – Все кредитки и ключи на месте. Никаких следов. Она словно вышла и растворилась. Эшер, человек может жить без машины, но без кредиток – как? Даже если она намеренно исчезла, бросив дочь и все, чем так дорожила… Где-то же должны были ее видеть? На автобусной остановке, в сельском магазине… Не в лесу же она прячется…
Я замолчала, представив, как Марыся хорошим маникюром разрывает тушку пойманного зайца и впивается острыми зубками от лучшего стоматолога в трепещущую плоть.
– Брр, – передернуло. – Не может же…
– Если только она кого-то сильно не боится… – задумчиво ответил Эшер.
– Знаешь, я тоже так думаю, – призналась. – Что-то не сходится. Ну, не верю, что у Фила вдруг прихватило сердце. Чушь какая-то. Здоровый мужик, и сорока лет не было. А кроме того…
С кем еще, как не с ним, я могу поговорить об этом? Уж не с Китом точно. Разговор с Эшером – как плавно льющаяся сладкая янтарная жидкость. Ему я могу рассказать все. Ну, или почти все. О мечтах и страхах. О серых буднях и невыносимых трагедиях. В самом эпицентре осеннего вечера он слушает с профессиональным интересом, а когда отвлекается на других посетителей, я почти не замечаю этого.
Впрочем, сегодня посетителей в «Лаки» нет. Редкая удача.
– Рядом с рождением и смертью всегда есть нечто… – попыталась объяснить. – Как бы открывается проход между нашим миром и иным. Такой канал, и через него втягивается то, что за гранью. Особенно в смерти, там всегда особая тишина. И даже вещи, которые трогал умерший перед уходом, наполняются особым смыслом, словно приобретают иную сущность. Рождение и смерть – это черная дыра, в которой останавливается время. А вокруг тела Феликса все, что должно было его остановить, словно кричало чужими голосами.
– Голосом убийцы, – подтвердил бармен. – Ты почувствовала насилие в окружающем пространстве? Тонко… Ты – очень тонкая девочка, Аля.
– Не могу сказать точно, – я вздохнула. – Явных вибраций нет, но… Тишины тоже. И я не понимаю, что во всем этом самое странное, потому что странное – все. И Кристя молчит. Но, знаешь, мне кажется, она только косит под амнезию… Черт… Эшер, я не люблю эту девочку. Хотя должна относиться к ней, как минимум профессионально. Но детский психолог умирает во мне каждый раз, когда я вижу ее. Это нормально?
– Ты слишком много копаешься в себе, – покачал головой Эшер. – Женщина должны быть голой и веселой.
– А голой-то зачем? – я в очередной раз поразилась неисповедимым путям его мысли.
– Опасная видимость беззащитности, – витиевато пояснил Эшер. – Маскировка.
То, что он налил мне сегодня, оказалось чистым коньяком. Странно. Обычно он предлагает причудливые коктейли «на свой вкус». Совершенно невероятные. А сегодня просто чистый коньяк.
– Эшер, твоя фантазия исчерпывается? – я показала взглядом на пузатый бокал, который держала в руке.
– Вовсе нет, – он опять казался серьезным и… загадочным. – Просто сегодня это то, что тебе нужно.
– А именно?
– Настоящее. Правда.
– Горькая правда, пахнущая клопами, – усмехнулась я.
– Коньяк не пахнет клопами, – улыбнулся Эшер. – Это шаблон, общее место. Пей, пока не выдохся.
– Да чего с ним за несколько минут случится? – я лениво шевельнула короткую ножку бокала между пальцами.
– Уникальные вещи следует до последнего держать плотно закупоренными, – поучительно и вполне серьезно ответил Эшер. – Если ты, например, оставишь пачку прекрасного кофе хоть ненадолго открытым, то через пару часов удивишься: с чего он вдруг был таким дорогим?
Он неожиданно печально вздохнул:
– Все со временем изнашивается и выдыхается. Даже слово Божие. Таковы законы физического мира. Например, тот же самый полный мрачного значения Самайн выродился в Хэллоуин. Остались только тыквы и традиция устраивать костры, чтобы защититься от злых духов, если вдруг такие надумают явиться. Но теперь они напяливают на себя дешевые костюмы из магазина розыгрышей со скидкой, а кровавые жертвы заменили мешки с конфетами.
Я всегда, помимо своего желания, любуюсь, когда Эшер начинает вдруг говорить вот так – медленно, тягуче, головокружительно. В такие моменты он уже больше не подаватель напитков в баре на окраине провинциального города, в его взгляде появляется странная сила. Глубоко спрятанная истинная его сущность, которая только и ждет, чтобы вырваться наружу.
– Все же мешки с конфетами мне нравится больше, – заявила я, сбивая ненужное сейчас очарование. – Больше, чем кровавые жертвы. И тебе не мешало бы…
Я оглядела как всегда волшебную, но такую «нехэллоуинскую» обстановку «Лаки».
– Хоть парочку тыкв-фонариков повесить. Или метлу с нахлобученной на древко ведьминской шляпой поставить.
– Аля, я серьезно, – его взгляд и в самом деле красноречиво говорил о том, что на эту тему шутить не стоит. – Я не буду в угоду праздной публике превращать жуткое действо в балаган. А если кто не понимает, значит, не наш человек. Скатертью дорога. В мире так много заведений, исправно вешающих к концу октября светильники-тыквы. И эти… шляпы.
– Прости, – не стоило задевать опасную тему, в самом деле. – Я больше не буду. Все время забываю твое отношение к общеизвестным праздникам…
Он помолчал немного, словно убеждался внутри себя в истинности моих извинений. Затем кивнул.
– Это и в самом деле очень личное. Нельзя насмехаться над духами предков. Даже в шутку.
– Я знаю, – кивнула, примиряюще. – Это потому что в тебе очень глубоки корни твоего народа. Ты, кстати, так ни разу и не сказал, откуда родом…
– Сейчас уже не имеет никакого значения. Это очень древние корни, вы бы сказали – не без магии. Когда-то очень могущественное племя, выжившее только потому что древний дух дал нашим женщинам свое дыхание. Избранные благословленные вставали перед лицом врага несокрушимой силой. Это помогло нашему очень немногочисленному племени все-таки выжить. И хоть сейчас мы рассеялись по разным странам, потомки хранителей дыхания древнего духа все же существуют.
– Красиво, – почему-то сказала я мечтательно.
Эшер бросил на меня пытливый взгляд. Он иногда смотрит вот так: словно ожидает откровения. Так и не дождавшись и в этот раз, мягко и печально улыбнулся:
– Это как раз о том, что я тебе говорил про исковерканные смыслы праздников. Когда-то «дыхание Лилу» и в самом деле было сокрушительно смертоносным. Но то, что когда-то было грозным оружием, сегодня уже действует в малую долю своей силы. Со временем боевая медитация выдохлась, как старое вино. Осталось только что-то вроде послевкусия. Как этот коньяк, который, если его оставить открытым на неделю… Тебе повторить?
Непонятно почему вздрогнула, он заметил, улыбнулся:
– Я имею в виду – освежить бокал? – И протянул руку так, словно собирался взъерошить мне волосы, но тут же убрал. Получилось несколько неловко.
Хотя ни в его жестах, ни во взглядах никогда даже на секунду не проскальзывало того, что можно было бы назвать интересом мужчины к женщине. Он относился ко мне тепло, очень тепло, до такой степени, что иногда протягивал руку взъерошить волосы, но так, как если бы он был моим старшим братом.
Это и радовало, и огорчало одновременно.
– Эшер, – спросила я. – А ты помнишь, как мы познакомились?
Вдруг поняла, что живу с ощущением, что так было всегда: когда накрывает черной липкой тоской, я прихожу в «Лаки», встречаю улыбку Эшера и знаю, все наладится. Но как я вообще попала в «Лаки»? Тогда, лет десять или даже двенадцать назад. Почему-то я не сомневалась, что Эшер помнит все, что происходило в этих стенах.
– Ты пришла тогда с бывшим мужем, – сразу ответил Эшер, нисколько не удивившись моему вопросу.
Словно ждал его. И… успел подготовиться?
– В тот год зима пришла неожиданно рано. В середине октября вдруг выпал снег.
– Точно!
Я вспомнила этот внезапно холодный снежный день. Мы с Феликсом тогда еще числились в молодоженах, ловили на себе любопытные взгляды. Словно все, кто узнавал, что мы недавно поженились, пытались напитаться свежей сексуальной энергией. Ненавижу то время: словно я официально объявила, что сплю с Феликсом. И казалось, все окружающие теперь представляют, в каких позах мы занимаемся любовью, какие слова шепчем друг другу во время страсти.
Именно от этого, а не от желания остаться наедине, я тянула Феликса подальше от всех. Мы тогда точно искали какой-нибудь бар на краю города, в котором не могли бы встретить никого, кто бы нас знал. Снег. Точно пошел снег, и настала жуткая, промозглая холодрыга. Феликс оказался без шапки, капюшон куртки все время слетал, и когда мы забежали в тепло, он казался седым от снежинок, запутавшихся в легких каштановых локонах, и нос его был уже сизым, а щеки – красными.
Я растирала их замшевой перчаткой, а он крутил головой, пытаясь вывернуться, и смеялся: «Алька, больно». И, да, мы напились – «еще по одной, для здоровья». Тогда Феликс, наверное, так как был пьян, впервые сказал мне «Кажется, я тебя и в самом деле люблю». Ни после первого поцелуя, ни на свадьбе… В том баре, куда мы случайно забежали, скрываясь от странно снежного октября.
Но… Я не помню, чтобы этим баром был «Лаки». Кажется, обстановка тогда выглядела совсем иначе. И Эшер совсем никак не возникает в памяти. Хотя, может, мне тогда было совсем не до того, чтобы разглядывать окружающие пейзажи.
– А ты помнишь, какой меня увидел? – почему-то сейчас это казалось очень важным.
Какими нас с Феликсом видели посторонние? В самые лучшие наши времена? Наверное, мне необходимо подтверждение от кого-то со стороны, что мы были счастливы.
– Высокая, стройная, в пушистой белой шапочке, – ответил Эшер.
– И все?
– Красивая. Очень. Темные глаза с поволокой, светло-каштановые с рыжиной волосы, белая кожа, идеально прямой нос. Классический. Даже под плащом видно было, какие у тебя длинные породистые ноги.
– Да я не о том, – стало как-то досадно. – Ты будто список лошадей для забега зачитываешь. Тебе не казалось, что я счастлива? Тогда… Я была счастливой? Или… влюбленной?
– Мне показалось, что ты не выспалась, – честно ответил Эшер. – Поэтому быстро опьянела. Ты уснула, положив голову прямо на стол. Как последняя забулдыга. Твой бывший муж никак не мог растолкать тебя. Мы вдвоем не могли, и только когда за вами приехала машина, вместе с водителем унесли тебя в салон.
– Надо же… – Я поразилась. – Совсем этого не помню.
– Когда пьешь алкоголь, такое случается, – кивнул Эшер.
– А Феликс, его ты каким видел?
– Обыкновенным, – пожал плечами Эшер. – Ты всегда была необыкновенной, да. А он – совсем наоборот.
Я вздрогнула: хлопнула входная дверь, впуская в бар шумную веселую компанию и свежесть надвигающейся ночи.
Мое отражение на секунду попало в луч света и отзеркалило в витражах дальней стены бара. Даже издалека и в полутьме у отражения был усталый вид. Усталый, беспокойный… и испуганный.
– Давай счет. Мне пора.
Эшер понял, что время прошло. Атмосфера пропала. Настроение изменилось.
– Завтра? – кивнул он. – Придешь завтра? Ведь выходной, а мы не договорили.
Я покачала головой:
– Завтра Ника просила зайти.

Глава 3. Черная вдова против мертвого зайца
Ника сидела за маленьким ноутбуком и, думая о чем-то своем, машинально раскладывала пасьянс. Она всегда выбирала один и тот же – «Черная вдова». И ни разу он у нее так и не сошелся. Как-то я спросила ее, почему не сыграть во что-то попроще, но Ника меня огорошила:
– Опыт показывает, что когда мне удается разложить карты до конца, случается какая-нибудь неприятность. Чем сложнее сложившийся расклад, тем крупнее проблема. В общем… Как только «Черная вдова» сойдется, я, скорее всего, умру.
В этом вся Ника – доверять вопросы жизни и смерти какой-то глупой случайности.
– Чего это такое ты говоришь? – больше испугалась, чем удивилась я. – Какой взрослый нормальный человек всерьез привязывает компьютерную игрушку к судьбе? Ты же, как специалист, сама должна знать: установка на беду очень много значит.
– Я на пенсии, – напомнила Ника. – А значит, имею право вести себя не как специалист.
– В общем, – махнула я рукой, – ты меня ОЧЕНЬ расстроишь, если умрешь. Просто, чтобы знала.
– Так я же и взяла самый сложный пасьянс, – улыбнулась Ника. – Потому что умирать не собираюсь. По крайней мере, не в обозримом будущем.
Ника была больше бабушкой для меня, чем Феликсу. Он ее и слушался, и побаивался, но демонстративно подчеркнуто. Родители моего бывшего мужа погибли в автокатастрофе, сразу оба, и Михаил Ефимович несколько лет растил внука сам. Пока в его жизни не появилась Ника, воспитатель моего детского дома. Фил не смирился с тем, что ему пришлось делить внимание и любовь обожаемого деда с кем-то еще даже, когда уже преодолел пубертатный период. Может, женитьбой на мне он как бы отомстил Нике, думая, что сможет оттянуть часть моей привязанности от нее. По справедливости: чтобы и Нике меньше любви досталось. Вообще-то не смог, но так никогда и не узнал об этом. А теперь уже не узнает.
Все у нас было запутано с Феликсом. Пока смерть одним ударом не разрубила этот узел. Теперь Ника оставалась просто любимой с детства Никой, только моей, а не бабушкой бывшего мужа.
Я открыла дверь своим ключом, тихонько зашла и застыла на пороге, с нежностью разглядывая теплый затылок с пушистыми, хотя и поредевшими волосами.
В квартире пахло старыми духами, которые все время, пока я знала Нику, сопровождали ее. Сколько не спрашивала, она всякий раз называла другой бренд, но пахло-то от нее все тридцать лет одинаково. Я когда-то специально искала подобные духи – терпкая хрупкость осенних листьев, капля красного тягучего ликера, чуть сладковатого, на донышке запаха – пряный, но подвыветрившийся ветивер. Перенюхала тучу духов. От селективных до самых дешевых, что пылятся в маркете между женскими прокладками и средством для мытья посуды, но ничего подобного так и не нашла.
– Хочешь чаю, Алена? – слышала Ника уже не очень хорошо, но какое-то шестое чувство у нее определенно всегда было развито.
– Нет, я уже… Под завязку. Кристя когда вернется?
– Не знаю, – она крутанулась на вертящемся офисном кресле, покачала головой, посмотрев на меня. – Аля, я, кажется, старею. Ни моего опыта, ни воспитательных способностей на эту девочку не хватает. Она делает все, что хочет, и я никак не могу на это повлиять.
– Вовсе не стареешь, а жалеешь, – уточнила я. – Ты всегда всех жалеешь, кроме себя.
Это было правдой. Весь наш детский дом со своими бедами бежал к Железной Нике. Кажется, для нее никогда не существовало личных проблем. Ника растворялась без остатка в наших синяках, ссорах, разбитых коленках, ночных кошмарах.
Мягким дуновением сквозняка принесло легкий шлейф ее невероятных духов. Это всегда погружало меня в детство. Стоило возникнуть неуловимому аромату, время переставало существовать. Он пушистой ниткой сшивал зазоры между прошлым и настоящим.
– А помнишь… – Ника вдруг засмеялась, словно прочитала мои мысли. – Как ты прогуливала школу? Твоя классная, Елена Сергеевна, звонит мне: «Алена опять игнорирует занятия». Я в комнаты: тебя в спальне нет, в общей тоже нет. Перезваниваю: «Скажи честно, ты где?». Уверяешь, что в классе, сидишь на уроке. Тогда Елена Сергеевна заходит еще раз в кабинет: вдруг ты и правда в школе и просто вышла из аудитории. Я опять тебе звоню, а ты с таким раздражением отвечаешь: «Да в школе, в школе я! Просто никто меня не видит». И так искренне…
– Не помню, – улыбнулась я. – Неужели такое было? Наверное, по улицам шлялась.
– А, может, и в самом деле превращалась в человека-невидимку?
– Ты серьезно?
– Честно говоря, к вранью ты никогда не была склонна, – уже без улыбки подтвердила Ника.
– А к чему тогда? – мне стало интересно, так как Ника редко пускалась в воспоминания.
Впрочем, я и сама не очень любила погружаться в детдомовские времена. Хотя самое лучшее оттуда – Ника и Никита – остались со мной на всю жизнь, я, в принципе, была не из тех, кто с отчаянием цепляется за прошлое.
Феликс как-то в сердцах сказал: «Ты слишком легко расстаешься». Я тогда переспросила: «Ты имеешь в виду – с людьми?». Так как этот разговор произошел вскоре после развода, из уст бывшего мужа фраза прозвучала как комплимент. Но он покачал головой: «Со всем. С прошлым».
– Ты была хорошей девочкой, – пробормотала Ника.
– Ладно, давай перейдем к девочкам не очень хорошим. Ника, а ты хорошо с Марысей… ладила? Как вы вообще жили?
Она вздохнула.
– Тебе обязательно сердце рвать?
– Брось, – махнула я рукой. – Не выдумывай. Это было давно и неправда. Да и тогда-то… Ника, ты же знаешь, из меня жена так себе получилась. Нам с Феликсом лучше бы вообще оставаться друзьями. Какого черта я тогда вообще на эту авантюру со свадьбой согласилась?
– Вы были совсем юными, – напомнила Ника. – И влюблены.
– Просто торчали друг у друга перед глазами круглые сутки. Когда ты меня взяла на все лето на эту вашу чертову дачу.
– Твою, – сказала Ника.
– Чего? – я не поняла.
– Дача теперь твоя. Я оформила дарственную месяц назад.
– Зачем? – открыла я рот.
– Я там уже целую вечность не появлялась, добираться тяжело. Кристя пока еще вырастет. Ты же ее не обидишь, когда меня не станет?
Я рассердилась:
– Ника, перестань. Перепиши все на Кристю. Мне это не нужно. И Марыся… Может, еще объявится.
– Ты от Феликса ничего, кроме малюсенькой квартирки не взяла, я же знаю.
– А ты почему после смерти Михаила Ефимовича в свою старую квартирку вернулась?
– У меня были причины, – Ника поджала губы.
– Вот и у меня причины: не хочу…
–Тебя никто не спрашивает, – Ника в мгновение ока стала Железной. – И фирма… Кто будет теперь заниматься? Продавать срочно надо, пока не посыпалось. Только ситуация зависла. Через три месяца можно было бы в наследство вступить, и фирму на торги выставить. Но пока Марыся в розыске числиться, мы ничего сделать не можем. Она – наследница первой очереди, и я, как опекун Кристи, пока ситуация зависла, никаких прав не имею. Да и опекунство, пока с Марысей не выяснится, оформить не могу.
– Ну, от меня-то ты чего хочешь?
Она достала из-под стола корзинку с разноцветными клубками, аккуратно надела на спицы парочку соскочивших петель. Ника никогда не сидела без дела. Если не раскладывала пасьянс, то вязала жуткий разноцветный шарф. На моей памяти, она только однажды его закончила. Подарила мне на свадьбу. А когда мы с Феликсом развелись, забрала назад, распустила и принялась за вязание заново.
Я спохватилась, оторвала взгляд от гипнотического мелькания спиц:
– Ника, ты не хочешь говорить о ваших отношениях с Марысей? Я тебя спрашивала, как вы с ней поладили?
– Ну, почему не хочу? Нормально я с ней поладила…
– Ты же понимаешь, что я имею в виду…
Ника вздохнула.
– Никитка заезжал. Спрашивал о том же самом. Держался очень официально, все еще дуется на меня из-за вашей свадьбы с Феликсом. Столько лет прошло, а он никак не успокоится.
– Ну и что ты ему рассказала?
– Тоже, что и тебе.
– Значит – ничего, – поняла я. – Ника, я очень ценю твою способность хранить секреты, но, понимаешь ли, ты можешь дать зацепку, где искать Марысю.
– А зачем? – Ника была убеждена в своей правоте. – Если кто-то не хочет, чтобы его нашли, не стоит этого делать.
– А вдруг это она причастна к тому, что случилось на даче? Или она в опасности? Или… вообще…
Я махнула рукой. Не хотелось говорить слово «смерть» в этом доме.
– Да с чего Марыся причастна к смерти Феликса? – искренне удивилась Ника. – А опасность… Тебе ли не знать, что эта лисица выберется из любой передряги?
– Не начинай, – я не любила вспоминать о своей глупости.
– Вот-вот. Отсидится, раны залижет и объявится.
– Ника! Давай, колись… Что значит, раны залижет? Она уже…
– Ну, – неохотно произнесла Ника. – Пропадала несколько раз Марыся. Помнишь, через месяц после свадьбы она объявилась с маленькой Кристей на руках? Так вот… Ее несколько дней не было, Феликс собирался уже в розыск подавать. Да уж… Устроила она.
Я кивнула.
– Почему вы не сказали мне, что ее не было несколько дней?
– А ты и не спрашивала, – пожала плечами Ника.
И в самом деле – я была так поражена внезапным «отцовством» Феликса, что в частности не лезла.
– И потом еще несколько раз исчезала. Где-то раз…
Ника задумалась.
– Раз пять за эти десять лет.
– Вот это да!
– Вот тебе и да, – подтвердила Ника. – Исчезала дней на пять, плюс минус, возвращалась грязная, худющая, глаза запавшие… Феликс ее в клинику сначала возил.
– И что сказали? – спросила я.
Все-таки нужно было хоть немного интересоваться семьей бывшего мужа. Но кто знал, что это может пригодиться?
– Дромомания.
– Синдром бродяжничества? – удивилась я. – Он же бывает только у подростков.
– Как видишь, есть исключения.
Конечно, я встречалась в своей практике несколько раз с синдромом неодолимого желания уйти из дома. Внезапный порыв покинуть все среди ночи, не взяв с собой даже самое необходимое, не предупредив близких. По моему опыту синдрому подвержены, в основном, мальчики от двенадцати до семнадцати лет, хотя некоторые из моих коллег говорят, что среди «дромоманщиков» встречаются и девочки, я с таким не сталкивалась.
И не слышала, чтобы подобное приключалось с кем-то, кто довольно давно вышел из пубертатного возраста.
– В общем, – подытожила Ника. – Подождем, пока Марыся объявится и все прояснит. А тебе, извини, но…
– Кристя?
Ника кивнула.
– Идет. Я в окно вижу. Лучше вам пока не сталкиваться.
На улице снова моросило. Машину я оставила вечером у «Лаки». Домой добиралась на такси, так как «трезвый водитель» в пятницу вечером обычно нарасхват, и нужно было заказывать часа за три до того момента, как я спохватилась.
За всю дорогу до остановки не встретила ни одного прохожего. Дома казались темными пятнами, почему-то фонари еще не горели, хотя сумерки вовсю уже налились черным. Мне до дрожи в коленках захотелось оказаться на своем диване, завернувшись в плед.
Мой дом для меня – островок покоя и безопасности. С тех пор как Феликс купил мне после развода квартиру – безропотно, пытаясь загладить вину – это всегда было так. Мое первое и пока единственное СВОЕ жилище. С моими правилами и законами.
По утрам я ем кашу. Гречневую, перловую, овсяную. Ещё детдомовская привычка. Варю крупу, стараясь, чтобы она оставалась упругой, кидаю в нее огромный кусок масла. Днем я могу совсем не есть, или схватить на бегу, что попало. Но утром я обязательно должна съесть тарелку рассыпчатой каши.
Вечером я включаю старый торшер – оранжевый, с большими кистями, таких не продают сейчас. Он остался от деда Феликса, я уперла его в качестве дележа имущества при разводе. Достаю из шкафа тщательно свернутый утром старый плед. Даже в самую жару достаю этот плед, грозящий расползтись на лоскуты в любой момент. Я купила его давным-давно с первой получки. Мне спокойно, когда он просто рядом. Нужно трогать его застиранную до прозрачности мягкость под желтым светом сквозь кисти и бахрому. Это то, что меня примиряет с любой действительностью – грустной или радостной, в зависимости от обстоятельств.
Это мои ритуалы, которые позволяют в любой ситуации чувствовать себя живой и защищенной. Тарелка с кашей с утра и старый плед под торшером вечером – жизнь продолжается.
К ним я всегда спешу после сумасшедшего дня.
Хуже третьего этажа в доме без лифта мог бы быть только пятый этаж в доме без лифта. Обычно я не замечаю этих восхождений, но сегодня будто на каждую ногу прицепили по гире. Я подумала: как странно, что неприятные разговоры наливают тяжестью ноги. Какая, казалось бы, связь?
Подъезд щелкал автореле, на каждом этаже расстилая дорожку света, и вновь загружал тьму за спиной. На моей площадке датчик движения почему-то сработал не сразу, и я чуть не наступила на какой-то сверток у порога. Доля секунды – подсознание заставило меня притормозить из-за странного запаха.
Когда наконец-то щелкнуло, и свет зажегся, я в ужасе уставилась на нечто окровавленное, лежавшее перед дверью моей квартиры. Небольшое тельце, серая шкурка слиплась бурыми пятнами.
Ухнуло в затылке и покатилось тошнотворным комом в район поджелудочной железы. Закрутило солнечное сплетение, я еле сдержалась от рвоты, когда наклонилась, чтобы получше рассмотреть ужасный сюрприз.
Сначала мне показалось, что при жизни этот комок был кошкой, но через секунду я разглядела длинные уши и куций хвостик. Заяц. Или кролик, я не очень разбираюсь. Вероятность того, что зверек сам прискакал умирать под дверью моей квартиры, резко стремилась к нулю.
Оставался крошечный шанс, что кто-то в нашем подъезде разводит кроликов, и один из них, сбежав, попал в фатальную передрягу. Но эта версии не выдерживала никакой критики.
Мне подбросили под дверь мертвое животное. Все еще не веря в подобную дичь, я зачем-то осмотрелась по сторонам. Словно ожидала, что сейчас кто-то выскочит – сверху или снизу по лестнице, закричит: «Сюрприз! Ну, Алька, испугалась?!». И объяснит, что это муляж из магазина розыгрышей. Я никогда не видела в магазине розыгрышей ничего подобного, но в тот момент очень хотелось, чтобы это была пусть и мерзкая, но шутка.
Но секунды шли, датчик, обманутый моей неподвижностью, выключился, погрузив площадку в темноту. Снизу из приоткрытого окна несло дождем и свежестью, у кого-то сверху громко работал телевизор, а я стояла столбом перед мертвым подброшенным зайцем и все не могла прийти в себя.
Тренькнул смс-кой телефон. Я машинально ткнула в сообщение. Неизвестная косметическая фирма. «Успейте получить продукт для лица». Какая нелепость, подумала автоматически. Что значит – продукт для лица? Мне стало смешно, я хихикнула, но через мгновение поняла, что приближается истерика.
Кстати, телефон… Нажала на вызов, выдохнула:
– Кит, у меня тут мертвый заяц.
– Какой заяц? – Кондратьев в данный момент поражал своей тупостью.
Казалось, ну что непонятного?
– Точно мертвый, – с досадой пояснила я. – У моего порога.
– Ничего не трогай, – ответил Кит. – Сейчас пришлю ребят.
– И не собиралась, – меня передернуло.
Никита отключился, а я с чувством выполненного долга – перекладыванием проблемы на широкие плечи Кондратьева – сиганула вниз, перепрыгивая через две-три ступени.
Подъехал Юра Тапин – верткий и большеносый друг Кондратьева. Почему-то я думала, что Никита вышлет наряд с автоматами, ну, так, наверное, мне с перепугу хотелось, но оперативник явился в единственном числе.
Я наотрез отказалась подниматься к месту «происшествия», Юра Тапин отправился наверх сам, вышел через несколько минут, держа на отлете черный мешок для мусора.
– Ты кого-нибудь подозреваешь? – спросил он, когда избавился от мешка. – Тебя явно хотели разыграть. Налицо мелкое хулиганство.
– Мелкое? – в моем голосе прорезалось негодование.
Тапин кивнул:
– Тушка явно куплена в магазине или на рынке. Ее полили искусственной кровью. Тут даже жестокое обращение с животными не вырисовывается.
– А угроза жизни? – предположила я.
– Тебе угрожали?
Я подумала:
– Нет.
– Ты кого-то на учет ставила в последнее время? Наверное, один из твоих подопечных трудных подростков выследил тебя и отомстил таким образом.
Он так и сказал «подопечных трудных подростков».
Я пожала плечами. Естественно, что среди моих подопечных есть персонажи с издерганной психикой.
– В общем, иди домой и выпей какого-нибудь успокаивающего.
– Спасибо тебе. А чего Кондратьев сам не приехал?
– Ума не приложу. Он в управлении сейчас чаи гоняет. Вы не поссорились?
– Вроде, нет, – я пожала плечами.
И в самом деле. Чего Никита сам не приехал успокаивать меня?
– Ну, ну, – Тапин откланялся, скорчив рожу «не мое дело, разбирайтесь сами».
Остаток вечера я провела за очень неприятным занятием: составляла список подозреваемых. Просмотрела файлы тех, кого я отправляла в колонию для несовершеннолетних. За последние пять лет получилось три человека. Но один из них три года назад снова отправился уже во взрослую тюрьму, другой еще не вышел, а семья последнего уехала из города в столицу прошлой осенью. Из тех же, что стояли у меня на учете, сотворить такое не мог никто и в то же время кто угодно.
Затем, на всякий случай, перебрала всех соседей и коллег по работе, но ничего прояснить не смогла.
Недоброжелатель оставался за пеленой плотного тумана.

Глава 4. Штопая в сердце дыры
Странно, что Фил не перевел свой офис в какой-нибудь престижный бизнес-центр. Поближе к центру города, там, где вывески кричат едкой неоновой рекламой на огромных билбордах. Основанная еще его дедом контора, как и прежде, ютилась на окраине в бывшем заводском здании грязно-белого цвета. Так как столовая давно почившего в бозе предприятия еще почему-то продолжала работать, в коридоре несло подкопченными сосисками и свежеиспеченными булочками.
Живой, надо сказать, такой запах. Бодрит.
Я нашла нужный кабинет и постучала.
Антона, исполнительного директора предприятия Фила, я не видела уже тысячу лет. Вернее, мы вообще встречались всего пару раз в жизни, и я почти его не помнила. И с нескрываемым удивлением уставилась на абсолютно незнакомого человека – невысокого, крепко сбитого, начинающего лысеть. На лбу – глубокие поперечные морщины, вялый, уже впадающий рот, под глазами сине-желтые тени. Прекрасный костюм и дорогущие часы не исправляли ситуацию.
Как так? Он же ровесник моего бывшего мужа, а словно… лет на двадцать старше! Управляющий Фила выглядел изрядно потрепанным жизнью.
Наверняка Антон появлялся на похоронах Феликса, только я все как-то очень смутно помню. Не нужно было пить Никины травки для спокойствия. От некоторых их них пьянеешь сильнее, чем от спиртного. Так что похороны прошли как в тумане. Очень густом тумане.
А каким Антон был десять лет назад?
Черт! Слишком уж пристально я его разглядывала. Это явно переходило все нормы приличия.
В голосе Антона прозвучало искреннее восхищение:
– Алена, Бог мой… Ты все такая же красавица! Будто и не было десяти лет…
– Скажешь тоже…
Как только он заговорил, напряжение ушло. Голос у Антона был мягкий, обволакивающий. Я вспомнила, что Феликс особенно ценил в Антоне прекрасного переговорщика: «У него просто магическая способность уговорить даже черта лысого поставить свечу в храме во славу Господа».
– Мои соболезнования, – вспомнил Антон. – Я хотел подойти на похоронах, но не знал, насколько это будет удобно…
Да уж. Там наверняка все испытывали неловкость. Действующая жена исчезла, а соболезновать бывшей…
– Да чего уж там, – пробормотала я. – Ты верно сказал – десять лет.
Затрезвонил мобильник, Антон, поморщившись, отключил его.
Я посмотрела по сторонам:
– А где твоя секретарша? У тебя же должна быть секретарша?
– Отпросилась сегодня. Ребенок заболел.
Он развел руками, словно стесняясь своей добросердечности, и улыбнулся.
– Так что кофе не могу предложить. Представь, до сих пор не разобрался, как эта адская машина работает…
Он кивнул на хороший кофейный аппарат.
– Да и не надо. Дело к вечеру, обойдусь.
Мы прошли в кабинет. Там на удивление было очень современно, вкусно пахло свежими типографскими красками и хорошим одеколоном.
Я присела на гостевой диванчик. Разглядывая обстановку, заметила настороженность в глазах Антона, когда он думал, что отвлеклась.
Конечно, он тоже в некоей растерянности. Не знает, к кому перейдет дело. Ника была права, на сегодняшний день я пока самая первая претендентка на все эти совершенно ненужные мне богатства.
И да. Если Марыся так и не объявится, я вполне могу доказать, что Кристя – не родная дочь Феликса. И хотя я не собираюсь ничего подобного делать, Антон-то этого не знает.
– Я пришла просто поговорить, – успокоила. – О Феликсе.
– А предприятие…
– Мы решим это позже, хорошо?
Он кивнул, понимая.
– Пока работай, как прежде. Ника не собирается вмешиваться в дела, она никогда в фирму не лезла, а теперь – и подавно. Ты же знаешь…
– Знаю, – если он и думал о чем-то неприятном, то ничем это не выдал.
– Я тоже в бизнесе ничего не понимаю, мой удел – хулиганистые малолетки. И это люблю, в отличие от всех ваших дел с тендерами, сметами и поставщиками. Все останется как прежде, по крайней мере, пока…
Развела руками. Намерения гипотетически вернувшейся Марыси никто из нас не мог предугадать.
– Хорошо. Так о чем ты хотела поговорить?
– Я же сказала – о Феликсе. Обо всем, что его беспокоило. О партнерах. Клиентах. Особенно – о конкурентах.
– Все это я подробно рассказал операм, – покачал головой Антон. – Давай начистоту. Не поверю, что у тебя нет подвязок в тех кругах, и ты не можешь в любой момент узнать все, что хочешь.
– Ну, да, – согласилась я.
Конечно, я могу прослушать записи его разговора с Китом. Длинного, скучного и совершенно ничего не проясняющего допроса. Конкуренты. Ну, конечно, были. И много. Какие-то достались по наследству от деда, какие-то приобретались по ходу дела. Все как на ладони. Ничем вопиюще незаконным осторожный Феликс никогда не занимался. Ну, по мелочи если. Некоторые тендера выигрывались немного подозрительно. А кто в таком бизнесе не мухлюет? В общем же Успенский младший не строил из себя акулу мирового бизнеса: не вкладывал деньги в рискованные, пусть и сулящие заманчивую прибыль проекты, вёл дела аккуратно и сдержанно.
– Хочу услышать то, чего нет в деле. Что ты не рассказал операм.
В этот раз затрезвонил старинный стационарный телефон на большом офисном столе. Антон снял трубку и положил ее перед собой на стол. Теперь там все время будет занято.
– Я не рассказал операм, что накануне трагического дня Феликс собирался встретиться с тобой…
– Мне об этом совсем ничего неизвестно, – удивилась я.
– Странно. Феликс очень ждал эту встречу. Он собирался поговорить с тобой в загородном доме. Насколько я понял, серьезно поговорить.
Я задумалась. Нет, в памяти не всплыло абсолютно ничего. Мы общались с Феликсом за неделю до трагедии по телефону. Я рассказывала об этом пронзительноглазому майору на даче, наполненной ужасом и кровью из порезанной Кристиной ноги. Мы с Феликсом не договаривались о встрече. Разве я бы забыла такое? Мы предпочитали не видеться лично, а если сталкивались случайно где-то в городе, испытывали большую неловкость.
– Ты не ошибаешься? – вопрос прозвучал довольно глупо.
– Как я могу? – удивился в свою очередь Антон. – Феликс о личном вообще редко распространялся. Ты же знаешь…
Я кивнула. Если Нику мы звали Железной Никой, то бывший муж вполне мог носить гордое звание стального Феликса, хотя по крови они и не были родными. Наверное, это свойство несгибаемого деда Успенского распространялось на всех, кто его окружал. Ну, или он подбирал под себя таких людей, как Ника.
– И я запомнил, ведь странно… Даже не то, что он вдруг мне принялся объяснять, почему уйдет раньше. С чего ему оправдываться? Никогда Феликс этого не делал. Не пояснял, куда и зачем он уходит. Как я мог это пропустить мимо ушей? Ошибаться…
Он хмыкнул.
– Главное, в глазах у него такое было… Тоскливое и в то же время с надеждой. Вот как хочешь, так и понимай.
– Ну, может, и не со мной вовсе? – усомнилась я. – Успенский точно сказал: «Я встречаюсь с Аленой»? Или там – «Встречаюсь с бывшей женой»? А, может, просто «встречаюсь с бывшей»? Тогда это совсем другое.
Бывшая жена у Феликса все-таки была одна, а просто «бывших» могла быть хренова туча. Антон задумался.
– А ты права… Почему у меня в голове застряло, что именно с тобой? Я на самом деле точно не могу сказать. Он произнес вроде того, что у него встреча с женщиной, с которой давно не виделся. И что это очень важно. А я ответил: «С бывшими нужно быть осторожнее. Не всегда хорошая мысль – возвращаться к прошлому».
Антон вдруг замолчал.
– Ну, – не выдержала я. – А он?
– Он сказал тогда: «Эта женщина как Черная Луна. До ужаса пугает, но не отпускает».
– И все? – я была несколько разочарована, хотя и удивлена неожиданной поэтичностью Феликса.
– А что еще? Это все. И я ничего про это не сказал на допросе, чтобы тебя лишний раз не тягали. Все-таки…
Он явно собирался сказать, что Феликс был моим близким человеком, и сейчас мне должно быть очень несладко. Так думали все. Наверное, кроме меня. Я в очередной раз поразилась отсутствию собственных эмоций. Это очень подозрительно и значило одно: все спрятано гораздо глубже, чем мне казалось сначала. А когда прорвется… Лучше об этом сейчас не думать.
Лучше поставить крупный знак вопроса в памяти: с кем должен был встретиться Феликс?
– Ты по нему скучаешь? – уже уходя, на пороге вдруг спросила я Антона.
Конечно, прозвучало глупо. Между деловыми партнерами могут сложиться какие угодно отношения, только скучать друг по другу они наверняка никогда не будут.
Но, к моему удивлению, Антон все прекрасно понял. И принял.
– Скучаю, – просто ответил он. – Мне без него…Трудно, да. Но еще очень плохо…
Единственное, что примиряло с действительностью какого-то бестолкового и от этого выматывающего дня – это мой дом. Я зашла, в темноте и, не разуваясь, протопала на кухню, открыла кран и прямо из-под него долго с жадностью пила холодеющую воду.
Напившись, все еще не включая свет, прошла в комнату, скорее упала, как подкошенная, чем опустилась на диван. Подбородок щекотали крупные капли, я их не вытирала. Почему-то было успокаивающе чувствовать себя хищницей, с клыков которой стекает кровь жертвы.
Одна. Наконец-то, одна.
В окно сквозь занавески, разрывая их нежную ткань, пробился молодой месяц с острыми рожками. Женщина, как Черная Луна, с которой собирался встретиться Феликс накануне своей гибели…
А Кристя кричала в истерике: «Красная Луна!». Что она имела в виду?
Удушливо потянуло жженой травой. Я не думала об этом никогда раньше. Сначала оно было настоящим, чего его вспоминать? А потом стало ненужным, старым, протухшим. Тогда…
В ночь грехопадения мы проснулись с Феликсом от странного запаха. Сначала казалось, что горит трава. Я приподняла голову с его локтя, глянула вокруг. Тишина. Только этот въедливая гарь, к которой примешивался парадоксально холодный оттенок. Как если… Если бы плавился лед.
«Так могли бы гореть звезды», – вдруг подумала я. Подняла голову и застыла. Огромная пылающая темно-багровым светом, в сгустках запекшейся крови луна взошла над прудом, отражаясь безупречно ровным кругом в стоячей воде. Это было невозможно красиво и до одури жутко. Перехватило горло, дышать стало трудно.
Я слышала рядом прерывистое, со всхлипом дыхание Феликса и понимала, что он тоже не спит, любуется вместе со мной невероятным зрелищем. Хотя, впрочем… кажется, не то что любуется…
Он лязгнул зубами так, будто до чертиков был напуган. От скрипа мы оба вздрогнули, но в то же время пришли в себя.
– Да ну, – выдохнул Успенский.
– Ты видишь? – возбужденно спросила я.
В напряженной тишине голоса казались единственной ниточкой, которая не давала совершенно пропасть из реального мира. Если мы не будем разговаривать, багровая до черноты луна поглотит нас, – пронеслось в голове.
– Она ненавидит меня, – непонятно сказал Феликс.
И задрожал всем телом. Именно его ужас привел в чувство. Так было всегда – стоило Феликсу чего-то испугаться, я становилась храбрее. Будто его страхи наполняли меня силой. Он со временем словно понял это, и все реже и реже показывал свой испуг. Как будто не хотел питать меня своими кошмарами.
А тогда в первый раз я вдруг поняла, что Феликс видит и чувствует не совсем то, что я. И этот запах. Нет, не жженой травы. Опасности. Даже – смерти. Холодной вечности с привкусом тающего льда. Феликс стучал зубами от цепенящего ужаса, а у меня перехватило дыхание от восторга.
– Кто, Феликс? Кто тебя ненавидит? – рассеяно спросила я, отдаваясь волнующему чувству.
– Она, – он осторожно, еле заметным движением кивнул на кровавый диск. —Следит… Она все видела.
Феликс выглядел таким испуганным, словно боялся, что луна и в самом деле наблюдает за нами. Я засмеялась. Первое ощущение чего-то невероятно грандиозного прошло, и теперь я видела просто прекрасную, завораживающую, но вполне себе земную картину.
– Глупости…
Я обнаружила, что сижу на диване, схватившись рукой за грудь. Черт возьми, я не догадывалась о такой глубокой дыре в памяти нашей первой с Феликсом ночи любви. А сколько их еще, тех, которые я пыталась навсегда спрятать, укатав в железобетонную логику? Неужели я вся изрешечена этими ранами, сквозь которые сейчас с шумом проходит втягиваемый мной воздух?
Вместе с рваным дыханием пришло еще одно открытие: а ведь именно после той ночи у меня появилась маленькая, но очень личная тайна. И сейчас это именно то, что мне необходимо.
Я устроилась поудобнее. Прикрыла глаза, погружаясь в глубокую концентрацию. Искать тени в самых глубинах души и изгонять их оттуда. Вот что мне сейчас поможет. Моя маленькая тайна, которая помогает мне, сколько себя помню. У каждого свой способ достичь равновесия. Я когда-то придумала свой.
Теплый свет внутри меня разгорался все сильнее. Я чувствовала, как он заструился по венам, наполняя изнутри мягкими звуками, словно я впустила в себя сам осенний ветер, шелестящий листьями за окном.
Вместе с ветром входило осознание: я – частица чего-то большего, протянулась нить, соединяющая бренность с вечностью. Вспыхнули черные звезды, заполняя мое выросшее до Вселенной «я» густым тянущимся блеском. Теперь я была одной из них – черно-пурпурная звезда с розовыми всполохами. Вязкий сироп бурлил во мне и кипел, но не обжигал. Все пространство заполнил запах роз – не нежный, нет, одуряющий и терпкий. Я утонула, растворилась в нем, позволила себе быть одновременно и светом и запахом…
«Красное тепло», – донеслось откуда-то извне тревожащей нотой. Из какой бездны оно открылось мне? Но мысль не ужалила, просто чуть царапнула и улетела куда-то в черно-багровую пульсирующую жару.
Только в этот раз что-то шло совсем не так как обычно. Мешал какой-то мутно стрекочущий треск. Я встала, решив выяснить, что там происходит. И пошла вперед по квартире, развернувшейся до невозможных пределов, пока не заметила мерцание.
Когда я приблизилась к источнику света, то обнаружила что-то вроде костра – черно-красное пламя. И не удивилась, что языки костра плясали по контуру треугольной двери. На подступах к ней сидел огромный паук с одним-единственным красным глазом, которым он неотрывно и как-то вопросительно следил за мной. Мы молча смотрели друг на друга, пока я не почувствовала жжение во лбу. «Третий глаз», – промелькнуло почему-то в голове. – «У меня открылся третий глаз, и теперь придется отращивать челку. Чтобы никто его не заметил».
Жжение, достигнув наивысшей точки, прекратилось. Паук одобрительно кивнул и отошел от двери. Когда она отворилась, почему-то потянуло Никиными невероятными духами, и сквозь густую паутину я увидела Фила.
Он стоял прямо передо мной – неясный, расплывчатый. Я скорее догадывалась, что это Феликс, чем видела его. Определяла по каким-то всплывающим особенностям силуэта: широкие плечи, манера держать голову чуть наклоненной, словно он всегда к чему-то прислушивается.
Сейчас он прислушивался ко мне.
– Фил? – неуверенно спросила я. – Почему ты до сих пор в костюме, в котором мы тебя похоронили?
Мой голос словно выявил его лицо из мути. Сомнений не оставалось – Феликс. Круглые детские глаза, особенно трогательные над щетиной взрослого мужчины, непослушные кудри, с которыми так и не сладил ни один из самых шикарных салонов нашего города. И взгляд этих круглых мультяшных глаз – парадоксально жесткий, цепкий. Он приобрел его, когда стал полноправным партнером в фирме деда. Не сразу, постепенно. Наверное, те, кто был рядом с ним все эти годы, не замечали, но я, видевшая Феликса редко, каждый раз во время случайных встреч поражалась, каким беспощадным он становится. Чем дальше, тем больше.
– Ей все равно, – пожал он плечами. – Я сейчас всего лишь оболочка, какая разница?
– Кому – ей? – там, во сне, я знала, но боялась себе признаться.
– Арахниде, – ответил Фил. – Она всегда посылает впереди себя Арахниду, чтобы протянуть пути. Твоя боль за меня – один из путей. Арахнида ведет, как помнит, поэтому я в том же костюме. Усилить боль, укрепить путь. Прости.
– За что?
– У меня к тебе только один вопрос. И не могу уйти, пока не получу ответа.
– И какой? – об этом я понятия не имела.
– Зачем ты привела лисицу? – лицо Фила исказилось страданием.
Теперь я поняла, почему вижу его так нечетко, и все время хочется протереть глаза. Между нами – стекло. Все в паутине, а еще грязное, заляпанное сотней или даже тысячей липких ладоней. Окно свиданий на границе иного мира и этого.
– Ты собираешься меня обвинять в своей измене? После смерти? – поразилась я.
Сон был настолько реален, что я понимала: Феликс – мертв, и прийти ко мне может только в каком-то горячечном бреду или во сне, но это нисколько не удивляло. Сама возможность разговора с мертвецом не удивляла. А возмущало то, что он смеет меня обвинять.
– Я виновата? – решила идти «ва-банк».
Кто не знает про лучшую защиту?
– Зачем ты подложила под меня лисицу?
Я задохнулась от наглости.
– Ты…
Его лицо пошло судорогами, принялось распадаться на пиксели, как картинка в сбившейся программе.
Я дернулась, обнаружив себя в своей постели, села, все еще тяжело дыша. Волосы на затылке слиплись от пота, пот тек по лбу. Простыня оказалась влажной от ночной сорочки, которую тоже можно было выжимать.
В окно уже проникли первые утренние лучи, день вдруг начинался на удивление светлый, это сразу успокоило.
Промокнув рукавом ночнушки капли пота с лица и волос, я подошла к окну. Раздвинула занавески, приглашая в комнату безмятежное утро. Даже сквозь стекло было слышно, как звонко надрываются птицы, радуясь теплому и солнечному осеннему дню.
Тебе просто приснился кошмар, Алена. А ты не поняла сразу, так как никогда раньше не видела никаких снов. Просто кошмар. Но… почему, даже спустя столько лет, даже исчезнув, она продолжает преследовать меня?
Эта проклятая лиса.

Глава 5. Мартын Лисогон
Почему-то все судьбоносные, в особенности, неприятные события происходят в октябре. Словно настойчиво пытаются испортить мне любимое время года.
Я заметила её в «Лаки» во время, столь же темное, как и сейчас. Девочку с глазами янтарными, мерцающими в полутьме непроницаемо желтыми радужками хищника, с рыжими прядями немытых волос, густых и волнистых. Они рассыпались языками огня по растянутой облинялой футболке. На бледном лице – точеный носик, такой же острый – масло резать – подбородок, ввалившиеся щеки.
Она выглядела измученной и оборванной, словно бежала из какого-то кошмара. Затравленно и часто бросала настороженные взгляды на вход в бар: ждала того, кого очень боялась.
– Это кто? – я, не поздоровавшись, кивнула на нее Эшеру. – Надеюсь, что коктейль, который стоит перед ней, безалкогольный?
– За кого ты меня принимаешь? – оскорбился бармен. – Не поверишь, но я смотрел паспорт. Ей неделю назад исполнилось восемнадцать. Выпивку ей заказал один из посетителей.
– Ух ты, – поразилась я. – А на вид – не больше двенадцати. Так кто она?
– С чего тебе интересоваться? – удивился Эшер. – Знаешь ли, что происходит в «Лаки», остается в стенах «Лаки». Ты же сама любишь наше заведение именно за это.
– Я бы могла вытащить удостоверение и ткнуть тебя в него носом…
– Но ты ничего подобного не сделаешь,– закончил он с самодовольной ухмылкой. – Иначе это убежище для тебя никогда больше не будет прежним. Твое удостоверение я уже видел, а она погреется и уйдет. Жалко что ли?
Ну, честно говоря, он, безусловно, прав.
– Не жалко, – кивнула я.
И отгородилась ладонью от бокала, который Эшер успел соорудить, пока я допрашивала его по всей строгости закона.
– Я за рулем сегодня, – покачала головой. – Только кофе. Покрепче. Можно в турке на песке. Нет, знаешь… Давай-ка лучше тыквенный латте… И…
Что-то не давало покоя. Я словно физически ощущала сгущающуюся за моей спиной тьму. Чувствовала ли незримую судьбоносную развилку жизненных путей? Совру, если скажу, что чувствовала. Тогда мне просто стало неуютно. Тревога билась в макушке, словно кто-то стоял за спиной и ритмично давал мягкие подзатыльники.
Я оглядела зал, насколько смогла в полумраке. Осень собрала в этот вечер в «Лаки» полтора десятка человек, занявших все свободные места. Женщин среди них не было, этим и объяснялся одинокий коктейль на столе перед рыжей девчонкой. Никто не догадался заказать ей еды. Мужики, что с них взять…
Но какое мне дело? Раз она совершеннолетняя, в мою зону ответственности не входит. И с чего я решила, что ей нужна моя жалость, хотя бы в виде подачки – тарелки супа, фигурально выражаясь? Только… Я такие вещи издалека чую: она в беде.
В большой беде.
Словно в ответ на мои мысли тревожно потянуло сквозняком. На пороге стоял мужчина в камуфляжной куртке. Из тех, от которых даже издалека веет приключениями и риском. И… опасностью. Он вошел и, никуда не спеша, медленно осматривал сконцентрированное пространство бара. Сканировал, моментально отмечая все, на что падал его сосредоточенный взгляд. Широкие плечи чуть наклонились вперед.
Прохладный воздух врывался из-за его спины в зал, где за секунду до этого было тепло и уютно, внося аромат осеннего дождя и сырости, и то тут, то там раздавались недовольные голоса. Но он не обращал на них никакого внимания.
Просто стоял на пороге и осматривался, пока его взгляд не остановился на оборванной рыжей девочке, притаившейся в темном углу. Тогда мужчина шагнул внутрь, вызывая легкий трепет в воздухе. Молчавшая до этого момента массивная дверь за его спиной жалобно взвизгнула. А недовольные сквозняком еще минуту назад посетители вдруг все как один потупили глаза, стараясь не смотреть на искателя приключений.
Он остановился напротив рыжей оборванки. Мигнул настенный плафон, на мгновение сделавшийся невыносимо ярким и освещая ее лицо. Всего на мгновение, но этого оказалось достаточно.
Странный посетитель удовлетворенно хмыкнул. И – честное слово – я точно увидела, как волосы на голове у рыжей зашевелились, словно осенние листья под порывом ветра. Она сжалась, тщетно прячась за бокалом недопитого желтого, как и ее глаза, коктейля.
– Пойдем со мной, – голос низкий и уверенный.
Он говорил тихо, но я все понимала даже издалека.
Девочка выставила вперед ладони, защищаясь.
– Нет, – затравленно прошептала она.
– Хватит! Это уже не игра. Ты же не хочешь, чтобы все случилось тут? Или чтобы я сказал всем им…
Он обвел глазами зал, старательно делающий вид, будто ничего не происходит.
– Сказал всем им, кто ты такая…
Девочка отчаянно завертела головой, вжимаясь в спинку кресла.
– Черт, – я повернулась к Эшеру. – Какого лешего ты молчишь? Что здесь такое творится?
Он как ни в чем не бывало протирал и так безупречно кристальный пузатый бокал. И молчал.
– Эшер, ну? Они все тут трусы, которые ни за что не вмешаются в чужую трагедию. Но ты-то?
Я не считала на самом деле, что свидетели происшествия трусы, прекрасно понимая: вмешиваться в личные дела в наши дни – себе дороже. Из добрых намерений можешь наскрести большие неприятности на свой хребет. Возможно, это ее отец. Или брат. Я не знаю, кто он ей, но от девочки исходили такие волны страха… Нечеловеческие… Будто над ней нависал сейчас сам дьявол.
– Это Мартын Лисогон, – наконец произнес Эшер. – Он всегда знает, что делает. Нас его дела не касаются. Поверь мне на слово, не стоит вмешиваться.
Главное, досчитать до десяти. Медленно, с растяжкой. За это время можно сделать какие-то выводы. Тогда, десять лет назад, я думала в полной самоуверенности, что счета до десяти мне хватает для принятия правильного решения.
… Десять.
– Что ж, я сама решу, стоит или нет.
Я поднялась и направилась к пугающей парочке. По мере моего движения вокруг словно образовывался напряженный вакуум.
Тронула за камуфляжное плечо:
– Она не хочет идти с тобой, неужели непонятно? Оставь ее…
Мужик обернулся. Лицо оказалось гораздо моложе, чем общий образ, который я разглядела издалека. Из-под спортивной темной шапки хмурились серые глаза. Незнакомец не производил впечатления кого-то опасного. Вполне себе среднестатистический, даже симпатичный парень лет двадцати пяти, мой ровесник. Высокий, худой, нос прямой, скулы очерчены.
Меньше секунды он проявлял ко мне интерес, затем опять отвернулся.
– Ты и дальше собираешься привлекать внимание? – он обращался исключительно к девочке, словно я не стояла за его спиной.
– Эй, – я вытащила из кармана спасительные корочки. – Я – инспектор полиции. Что тут происходит?
Он опять обернулся, скользнул по удостоверению мимолетным взглядом.
– Инспекция по делам несовершеннолетних? – ухмыльнулся.
Черт, заметил.
– Здесь нет ваших подопечных… Все, вроде, совершеннолетние. Вы кто, лейтенант?
– Младший, – буркнула я. – С вашей феноменальной наблюдательностью могли бы заметить. Как и то, что пока я одна, но могу вызвать наряд, верно? Веселье закончено… Мартын Лисогон, так вас, кажется…
– О, мы знакомы? Не припоминаю…
Взгляд его – стальная броня, но голос насмешливый.
Атмосфера из-за нашей бестолковой болтовни вдруг разрядилась. Посетители еще прислушивались к происходящему, но уже больше с изрядной долей любопытства, чем тревоги. Какой-то непонятный мистический ужас растаял.
Теперь все это выглядело и в самом деле недоразумением, какой-то не очень смешной шуткой. Подвыпивший мужик решил снять девочку в баре, добропорядочная тетка вмешалась. Половина зала делала ставки на мужика, половина болела за тетку. В осенний слякотный вечер вполне себе развлечение.
Наглый Лисогон опять отвернулся, потеряв ко мне всякий интерес, впрочем, он и до этого его не сильно-то испытывал, наклонился над столом, упершись в него двумя руками.
Совсем близко придвинулся к девчонке, навис над ней:
– Если я скажу им, кто ты такая, знаешь, что тебя ждет? – зашевелил губами у самого ее уха. – Знаешь же…
Она метнула в меня жалобный, полный надежды взгляд.
– Девочка останется со мной, – твердо сказала я. – А ты, если не хочешь попасть за решетку за домогательства, сейчас же развернешься и на «раз-два, левой» замаршируешь прочь отсюда.
– Ты берешь на себя все последствия своего решения? – вдруг спросил он.
Я кивнула и только потом вникла в смысл его слов.
– Что значит…
– Хорошо! – неожиданно добродушно кивнул Лисогон. – Ты сказала это.
Он так же внезапно развернулся и в самом деле отправился к выходу. Не на «раз-два», как я в запале предложила. Вразвалочку и расслабленно – человек завершил очень сложное дело и отправляется отдохнуть. Но вышел.
Как только за Лисогоном закрылась дверь, я посмотрела на девочку. Она расслабилась, но все еще нервно и быстро облизывала острым языком потрескавшиеся губы.
– Не бойся, – сказала я ей ласково. – Как тебя зовут?
– Марыся.
– Ух ты, – восхитилась я. – Никогда такого не слышала. Я – Алена Николаевна.
– Вообще-то я Мария, но Марыся – лучше.
– Ты голодная? – наконец-то первый вопрос, который я задавала своим подопечным.
И Киту, кстати, тоже.
На барной стойке осталась моя так и нетронутая, уже остывшая чашка кофе.
Она кивнула. Застенчиво, наблюдая за реакцией из-под полуопущенных ресниц. Хорошая девочка, попавшая в беду.
Я издалека просигналила Эшеру, показала жестом ложку, которой наворачиваю какую-то еду. Он кивнул, и через несколько минут перед нами появились копченные горячие колбаски, чашка риса в кисло-сладком соусе и две пиалы с прозрачным куриным бульоном.
В «Лаки» подобные вещи почти контрабандный товар. Как правило, закуски у Эшера всегда подавались подстать элегантному алкоголю. Горький шоколад, сырная тарелка, ореховое ассорти. То, чем не наешься, а именно – закусишь. В самых крайних случаях, таких, как, например, этот (других я не помню), Эшер заказывал что-то в соседней лапшичной. Тот, кто хотел именно от пуза пожрать, проходил мимо «Лаки». Сами запахи из зала не располагали к обильной трапезе.
– Чего он от тебя хотел? Этот мужик в камуфляже?– спросила я, когда Марыся подобрала быстрым и острым языком последнее зернышко риса с ложки. Язык у нее был таким же самостоятельным? как кисти рук Эшера: жил, словно сам по себе, независимо от владельца.
– Не знаю, – жалобный огонек опять зажегся в ее глазах. – Я, Алена Николаевна, и в самом деле не понимаю, с какого перепугу он ко мне привязался. Ничего ему не сделала, вообще первый раз вижу.
Я отметила, что девочка хитра – переключает настроение по желанию. И на жалость давить умеет – еще как. Но все равно это не повод здоровенному мужику запугивать такое маленькое существо.
– Привязался на улице, – вдохновенно продолжила Марыся, – пойдем со мной, говорит. Я сюда забежала, думала, при людях приставать не посмеет, а он все равно следом приперся.
Ощущение лжи у меня профессиональное. Но мои подопечные всегда врали от безысходности, от боязни быть неинтересными, а еще когда взрослые хотели этого от них. В этой девушке неправда имела глубинную, непонятную мне, но очень естественную основу. В том, что она говорила, не было ни слова лжи, и в то же время я чувствовала, что у ситуации есть второе, если не третье дно.
– Бар не то место, в котором скрываются от неприятностей, – в тот момент перед девчонкой я себе представлялась очень взрослой и мудрой.
– Мне показалось, что здесь уютно, – прошептала она. – И, кроме того, это было единственное место, куда я могла зайти.
Я издалека перехватила настороженный взгляд Эшера. Покачала головой – все в порядке, не надо за нами так тщательно следить. Лучше бы вмешался, когда тот детина ухмылялся мне в лицо. А сейчас передо мной сидела просто худенькая, несчастная девочка с острой лисьей мордочкой.
Ну, знаю я, что потрепанная Марыся мне врет. А с чего говорить правду, кто я такая?
– Я с вами, Алена Николаевна, выйду, – попросила, наконец, она. – А то вдруг он там караулит. А с вами ничего не страшно. Вы такая, такая…
– Тебе есть куда идти? – прервала я поток начинающихся восхвалений.
– Ну, вообще-то…
Я не могла оставить девочку, которую за пеленой дождя караулил с неизвестной целью Мартын Лисогон.
– Пойдем, – кивнула я. – Переночуешь у меня, а там – посмотрим.
Даже тогда я говорила «у меня», а не «у нас». Может, в этом и была главная причина решения Феликса, что ему будет лучше с Марысей, чем со мной?
А тогда он бросил только единственный хмурый взгляд на ободранную рыжую девочку, жавшуюся у порога, и тут же отвернулся.
– Почему ты опять так поздно? – в голосе вторым слоем звучало «какого черта ты притащила домой эту оборванку».
– Заходила в «Лаки» после работы.
– Зачем? Ты же на машине? Чего ты хотела в баре?
Феликс отвернулся, затылок выражал обиду.
Я подмигнула испуганной Марысе, подошла к мужу сзади, обняла:
– Фил, я знаю, что ты ревнуешь. Не любишь, когда я хожу в «Лаки» без тебя. Но Эшер должен был принести сегодня одну книгу, я заехала за ней. Пить и не собиралась, заскочила на минутку по дороге. А там – вот, и ей некуда сегодня идти. Марыся, познакомься. Это Феликс Львович, мой муж. Фил, это Мария, но она любит, когда ее называют Марысей.
– И где книга? – спросил Феликс, не обратив внимания на всю тираду про Марысю.
– Какая книга?
– Черт побери, да та, которую ты должна была взять у Эшера.
– Книга… Вот черт! Я забыла.
Фил освободился из моих рук. Довольно нервно, кстати. Отошел к окну.
– Аля, – он совсем не обращал внимания на то, что мы не одни.
Тогда Марыся и в самом деле была для него пустым местом. Может, не совсем пустым, а… Скажем, как если я принесла домой драную кошку.
– Тебе ничего не кажется странным? – произнес он после некоторой паузы.
– В смысле?
– Вот именно – в смысле, – Фил еле сдерживался, чтобы не взорваться. – Какой смысл – зайти в бар взять книгу? Ты только послушай себя! Взять книгу! У бармена! В бар все ходят именно за книгами. Алена, ты ничего не перепутала?
Но это то, за что я и любила «Лаки». Туда можно было ходить за чем угодно. За приключениями и, наоборот, за отдыхом от них, за разговорами и молчанием, за крепкой выпивкой и одинокой чашечкой кофе. Если знать, что именно просить у Эшера. И, да, за книгами в том числе.
– Ой, – я махнула рукой.
На Феликса иногда такое находит. Это от деда. Вспыльчивый, но отходчивый. Вот только при Марысе он зря начал.
– Ты так говоришь, словно не знаешь Эшера, – я тихонько подмигнула жмущейся у дверей девочке, чтобы она сильно та не пугалась. – Он любому библиотекарю ученому сто очков вперед даст. Философ. Он мне кое-что по эзотерике обещал. У него от предков несколько старинных книг осталось. Там, правда, не на русском, но можно заказать перевод. Эшер попросил найти переводчика…
– Блин, – Феликс запустил обе руки в свои мягкие локоны.
Взъерошил их знакомым до слез жестом. Когда-то именно этим беззащитным движением он меня и привлек.
Насупленный мальчишка Фил, откидывающий со лба мягкие локоны.
– Феликс Львович, – раздался от двери тонкий голосок. – Не ругайте Алену Николаевну. Она меня сегодня спасла.
Мы оба в недоумении обернулись. Честно говоря, я сама немного подзабыла о рыжей девчонке.
– Она просто настоящий герой, – продолжила Марыся, опустив глаза к полу.
Потом уже я поняла, что она всегда так делает, когда хочет скрыть хитрый блеск во взгляде.
– Не ругайте ее, Феликс Львович.
Писк на уровне ультразвука.
***
Поэтому я сначала и не поняла, чей глубокий, хрипловато-порочный смех звучит из спальни, когда как-то очень не вовремя вернулась домой. Судя по голосу, это была пышногрудая сочная брюнетка.
В распоряжении Феликса оставалась масса вариантов. Снять номер в отеле, выехать за город на турбазу или взять две путевки в любую страну, оплатить съемную квартиру. Но, черт возьми, зачем он привел чужую женщину в нашу спальню?
Словно какой-то показательный протест.
– Фил, – крикнула я. – Ты спалился! Как это для тебя ни прискорбно, но я вернулась домой очень некстати и собираюсь подняться наверх! Сколько вам нужно времени, чтобы одеться?
Я видела своего мужа голым стопятьсот тысяч раз, а к подглядыванию за обнаженными, пусть и пышногрудыми брюнетками в сферу моих интересов никогда не входило.
Села на диванчик в гостиной, вытянув ноги. Сегодня рейд по пивным точках в поисках слишком юных для этого занятия любителей повеселиться закончился довольно рано. Вернее, я вывихнула запястье, когда схватила за капюшон очередного несовершеннолетнего алкоголика в прыснувшей в разные стороны стайке, и меня выпроводили в травпункт.
Не знаю, сколько времени прошло. Обычно в таких случаях говорят – вечность. Кажется, прошла вечность, так говорят. На самом деле, конечно, минуты три. И то было даже много для того, чтобы Филу накинуть большой махровый халат. Его темные полы над босыми ногами я увидела, когда скрипнули ступени.
Фил не спустился сразу, замер где-то на середине лестницы, ровно настолько, чтобы удостовериться – да, это именно я сижу на диване, вытянув усталые ноги и потирая ноющее запястье, скованное эластичным бинтом.
– Чего встал? – спросила я. – Неужели боишься, что я тебя побью? Может, ты и прав, у нас, детдомовских, за этим не заржавеет. Чуть не так – сразу в нос.
На самом деле, мы подрались с Филом всего один раз. Когда только познакомились. Мне было лет двенадцать, ему чуть больше, и Фил имел неосторожность что-то не очень лестное сказать о Нике.
– Не боюсь, – с каким-то отчаянным вызовом сказал он. – Ну, ты вернулась, я спалился. И что теперь?
Я пожала плечами:
– Это ты скажи – что? Не я же спалилась, не мне выкручиваться.
– Я хочу развестись с тобой, – ответил Фил. – Не буду выкручиваться.
Может, эта новость и потрясла бы меня до еще большего основания, если бы за его спиной вдруг не появилась закутанная в мой халат Марыся. Именно – появилась. Ни единая половица не скрипнула, дверь не стукнула, когда лиса просочилась из спальни на лестницу. И сейчас стояла за спиной Фила, красноречиво сцепив тонкие руки на его талии.
Появление Марыси – именно это больше всего выбило меня из колеи.
– Вот как… – задумчиво протянула я.
– Так вот… – отзеркалила она незнакомым, глубоким и грудным голосом, из которого еще не выветрился недавний секс.
Наверное, в этом случае требуют каких-то объяснений, так ведь? Но мне вдруг стало всеобъемлюще, вселенски лень. Просто как-то даже не по-человечески. Словно я была в этот момент звездной системой, только что закончившей свое формирование. Позади – мириады часов уплотнения и доведения до совершенства массы звезд и планет, впереди – триллионы лет разрушения всего этого добра.
– Мы его на помойке нашли, а он нам фигвамы рисует, – пробормотала я.
Понимала, что должна чувствовать… Может, обиду. Или невероятную злость. Или горчайшую горечь. Но сердце билось ровно, и мысли текли во мне какие-то очень будничные и практичные. Например, я вспоминала, куда задевала свою любимую дорожную сумку, и не потерлись у нее ручки до неприличного состояния. Мне было невыносимо жалко… Нет, не отношений с Феликсом. А то, что сейчас нужно покидать дачу, которую я всем сердцем полюбила, и привычную жизнь. Она мне, по большому счету, больше нравилась, чем нет.
– Чего? – и без того круглые глаза Феликса теперь стали похожи вообще на блюдца.
– Это из мультика, – пояснила я. – из «Простоквашина». Дядя Федор, кот и пес, помнишь?
Мы же вместе смотрели… Хотя, нет. Десять раз пересматривали мы «Простоквашино» с Китом. У Ники дома. Тогда еще ставили диски в видеомагнитофоны. У Ники был такой и целая коллекция старых мультиков.
– Я знаю, откуда это, – рявкнул Феликс. – Ты вообще слышишь, о чем я с тобой говорю? Какие дядя Федор и кот?
– Хорошие, Фил, хорошие, – я поднялась с дивана. – Мультики… Их много у Ники. Пока поживу у нее.

Глава 6. В «нигде» падали яблоки
На самом деле, Ника – моя настоящая семья. И Кит, конечно.
Никита Кондратьев – единственный друг, с раннего детства. Он на два года старше – отчаянный драчун и звезда детдомовской футбольной команды. Я даже не помню то время, когда мы не знали друг друга. В далеком детстве думала, он мой брат. Настоящий брат, который защищал и утешал, а еще постоянно совал мне в руку размякшие в кармане конфеты. А еще он единственный из всех знакомых парней всегда смеялся над моими шутками. Когда я подросла, то поняла, что чувство юмора у Кондратьева отсутствует, и это породило во мне сомнения о моей же способности шутить.
После девятого класса Никита ушел в кадетское училище полиции, а Ника тогда вышла замуж. Так я встретилась с Феликсом Успенским, ее приобретенным внуком. Кит же с внуком знакомиться отказался наотрез, и от Ники отдалился, хотя, как и все детдомовские, души в ней раньше не чаял. Думаю, он считал, что я предала нашу дружбу, и Фила заочно не переваривал, как основную причину отстранения.
Но я никогда от Кондратьева и не отстранялась. И после педагогического училища получила второе юридическое, чтобы мы с Никитой и дальше могли поддерживать друг друга.
Я знала его как облупленного. Этого стройного парня среднего роста с серыми глазами и упрямой челюстью. Поэтому особо не напрягалась, чтобы понять: он избегает меня вот уже около двух месяцев под любым предлогом. Это было нелегко сделать в нашем двухэтажном управлении, но Кондратьев проявлял такие чудеса изобретательности, каких я за ним никогда не замечала. Что-то стояло за маниакальным желанием не попадаться мне на глаза.
Выследила и настигла его у входа в общежитие. Поймала голодного и усталого, взяла тепленьким во время обеда.
На лице Кондратьева отобразился весь непечатный монолог, который в эту минуту он произносил про себя, но деваться было уже некуда. Кит как миленький поплелся за мной в облезлый скверик возле общаги.
Сегодня неожиданно вернулось тепло и безветренный покой. Вчерашний ветер сбил большую часть золотой листвы, сбросил на землю. В приобщажном скверике ее нападало особенно много. Пришлось, шурша, смахивать с лавочки, чтобы сесть.
– Ты почему от меня бегаешь? – спросила я, вытаскивая из сумки пакет с горячими пирожками.
Он помолчал, следя глазами за пакетом, а потом вдруг сквозь зубы выдавил:
– Ты знаешь…
– Не знаю, – запах из пакета достиг ноздрей Кондратьева, и в глазах его появилось выражение кролика, застигнутого удавом. Метод «допроса и пирожка» – вот как это называлось. Почти «кнута и пряника».
– Я о той ночи…
В голосе Кондратьева появилось что-то такое… заставившее меня насторожиться:
– Какая такая ночь? – Я протянула ему шуршащую и промасленную упаковку. Если чего-то хочешь от мужчины, сначала накорми его. Не стоит долго играть с огнем. – Никины. Осторожно, горячие…
– Ну, когда мы… Это… После того, как Феликс…
– И чего ты мямлишь? – я посмотрела на него строгим «учительским» взглядом.
– Ты можешь сколько угодно делать вид, что ничего не было, но…
– Кондратьев! Ты о чем?
– Ладно, – он махнул рукой. – Как знаешь. Сама же спросила… Не спрашивай тогда больше…
Я приступила к главному, пока пирожки не закончились. О его странном поведении поговорим позже. Сейчас меня волновало другое:
– Кит, твой отдел розыском пропавших людей не занимается. А занимается криминалом. Почему через три месяца дело еще не закрыли?
Он что-то неразборчиво буркнул. Можно было принять и за согласие, и за опровержение. Я сделала выбор в пользу первого.
Зная ребят из нашего районного МВД, можно предположить: никто не станет тратить время на расследование того, что не выглядит преступлением. Постараются как можно быстрее списать в отсутствие криминала.
– Кстати, Кит, а ты мне так и не сказал, кто вызвал полицию на дачу Феликса.
Он вздохнул.
– Я удивлен, что ты до сих пор этого не спросила. Звонок поступил дежурному в 6.15 утра. Звонивший не представился. Номер не определился. Сказал, на даче в Вешках – труп мужчины. Дежурный переспросил, уверен ли звонивший, что пострадавший мертв? Тот ответил, что он не врач, но все выглядит хуже некуда.
– Номер определили?
– Да, через несколько минут. Звонок с мобильного телефона Феликса.
– Который уже к тому времени был мертв.
– Точно.
– Дай угадаю… К прибытию наряда в доме никого, кроме мертвого Феликса и Кристи? Звонивший, если это не был сам Фил, уже исчез? Отпечатки на телефоне?
– Естественно, – покачал головой Кит. – Какой тебе Фил? Мертвые не звонят. Когда прибыл наряд, все было заперто. Никого постороннего, и никаких отпечатков на мобильном Феликса. Патрульные взломали дверь и обнаружили тело Успенкого и девочку. Так как кругом была кровь, они вызвали криминалистов и скорую. Врач зафиксировал смерть. Следов насильственного проникновения не обнаружили.
– Там дверь просто захлопывается, – вспомнила я. – Звонивший спокойно мог стереть отпечатки на телефоне, выйти и захлопнуть дверь за собой. А Кристя…
– Она так и не сказала ни слова о том, что там случилось,– кивнул Кондратьев. – Как там диагноз?
Он впился зубами в пирожок. Несколько секунд молчал, уже наоборот, как удав, переваривающий кролика. Наконец его глаза приобрели ясность.
– Селективная амнезия, – напомнила я. – Синдром вытесненных воспоминаний.
– Синдром… Чего только не придумают. Аль, эта девочка… Скользкая какая-то. Я думаю…
Кит помолчал.
– Она притворяется. Не хочет ничего говорить, чтобы не навредить матери. И еще… Я думаю, Мария причастна к смерти мужа.
– Спасибо, – искренне проговорила я, и Кит не стал переспрашивать за что. Он все сразу понял. – А с Кристей… сложно, – задумчиво дополнила. – Неоднозначно. Селективная амнезия вообще-то – расстройство, не доказанное официально в научных кругах. Некоторые специалисты считают: невозможно частично что-либо исключить из памяти. Если ты интересуешься моим мнением, то в своей практике я встречалась со множеством механизмов детской самозащиты. В их числе и выборочное забывание. Это вполне реально, Кит. Может, Кристя и не врет.
Под восторженным взглядом Кондратьева из той же сумки возник термос с кофе. Таким, как Кит любил: чтобы сахар из ушей лез.
– Только я не смогла за это время ни разу с девочкой толком поговорить. Кристя до сих пор дурниной орет, стоит мне показаться на ее горизонте. Из-за этого мы с Вероникой общаемся чаще всего только по телефону. Ко мне она приезжать не любит – пятый этаж без лифта, а Ника хоть и железная, но уже в возрасте. Восьмой десяток как-никак…
– Значит, что-то Кристина помнит? Раз так реагирует на тебя?
– Это неосознанное закрепление негатива. Наверное, я была первым знакомым лицом, которое она увидела после трагедии. Вот и осталась в подсознании, как самое яркое пятно. Все остальное пережитое оказалось слишком тяжелым для ее психики. Красная Луна, так она кричала. Возможно, в ее памяти осталась луна, которую она видела на небе, потом – провал, а следом – я. Только эта Красная Луна все равно не дает мне покоя…
– И что это может быть? Думаешь, что-то важнее, чем бред перепуганного ребенка? Есть какие-то догадки? Мы просмотрели все населенные пункты вокруг, все названия заведений, отелей, гостиниц, ресторанов. На всякий случай. Но ничего с такой вывеской не обнаружили.
Я пожала плечами.
– Конечно, я порылась в интернете. Но выяснила только, что есть термин «Черная Луна», и он применяется к последнему видимому полумесяцу убывающей Луны. Это период от полутора до трех с половиной суток. В середине этого самого темного периода Луна и Солнце находятся в соединении. Может, в какой-нибудь специальной литературе это и называется «Красной Луной»?
– Ты не очень помогла, – вздохнул Никита. – А еще знаешь, что очень интересно, если мы затронули интернет?
– Тут все просто сверх впечатляющее, – грустно согласилась я.
– Марыся… то есть Мария Успенская нигде во всемирной паутине не засветилась. В соцсетях не зарегистрирована, никакой личной странички нигде нет. Даже электронной почтой не пользовалась…
– Тоже мне бином Ньютона, – фыркнула я. – Все знают, что Марыся не любила сидеть в интернете.
– Странно… Такая молодая… Как такое может быть?
– Кит!
Он поднял шутливо обе руки вверх:
– Молчу, молчу! О возрасте не слова.
Это выводило меня из себя в жене моего бывшего мужа больше всего. Упоминание о том, что она на несколько лет младше. Если быть точной – на шесть.
– Ладно, до встречи.
Пирожки закончились, кофе тоже. Красноречивые взгляды в сторону волшебной сумки не выманили из нее больше ничего прекрасного. Кит явно собирался опять ускользнуть.
– Кондратьев, стоять раз-два! – скомандовала я. – Услуга за услугу.
– Алька… – он тут же все понял. – Ты не можешь лезть в это. Я руководитель следственной группы, и я говорю – нет.
– А куда дели пронзительноглазого Александра Владимировича? – я вспомнила майора, который допрашивал меня на даче.
– Пошел на повышение, – с некоторой завистью произнес Кит. – В первопрестольную. Но это тебе не поможет.
– Кондратьев, – я посмотрела на него столь строго, как могла. – Это все же мой муж. Пусть бывший, но…
– В том-то и дело… Ты уверена, что хочешь знать вот эти все подробности? Тут может столько скелетов из шкафов нападать…
– Помнишь, что такое «дело чести»?
Кондратьев помнил. Не мог забыть, я знала.
– Ты должен это сделать, потому что, кроме тебя, это сделать некому.
Старинное обязательство, которое мы взяли еще в детском доме. Это Кит первым произнес слово «честь». Его отец, полицейский, погиб при исполнении. Наверное, с моей стороны было не совсем честно напоминать сейчас об этом. Выворачивать руки. В конце концов, я не кривила душой: Феликс Успенский когда-то был моим мужем.
– Но у тебя же есть, кому это сейчас сделать. У тебя имеюсь я.
– Мы, Кондратьев. У нас имеются мы. И не спорь.
Во взгляде Кита металось лопедевегавское «честь борется моя с любовью, а вы мешаете борьбе».
– Ты же наверняка прошерстил подобные случаи?
– Есть такое, – Кондратьев не стал валять дурочку. – Было нечто похожее в нашем городе тридцать лет назад. Семья с маленькой девочкой. Мужика так же выпотрошили, а мать с ребенком исчезли.
– Выпотрошили? – я сразу вычленила главное.
– Черт, – Никита спохватился, что проговорился. – Ну…Раз уже… Ты не отвяжешься?
– Нет, – покачала я головой.
– Тогда лучше вот так…
Кит полез в телефон, открыл страницу в блокноте и зачитал:
– В результате судебно-химического исследования, в теле Успенского не был обнаружен ни карбоксигемоглобин, ни гемоглобин. Не только в крови, но и в мышечной ткани.
– Это значит…
– Он был полностью обескровлен, Аль…
– Но на нем… Ни ран, ни повреждений, так? И кровь вокруг – Кристина.
– Ну да. И тот случай, тридцать лет назад, с такой же странной картиной смерти. Повреждений на теле нет, официальная версия – инфаркт. Типичная некриминальная смерть, да вот только труп обескровлен, будто…
– Будто из него душу выпили? – предположила я, вспомнив свой ужас, когда взглянула на тело Феликса.
– Точно, – Кит словно обрадовался. – И жена с дочкой исчезли.
– Девочка возраста Кристи?
– Нет, совсем маленькая. Года полтора – два.
– И ничего?
– Ничего, – Никита вздохнул.
– Но их же точно искали?
– Наверное, – он пожал плечами. – Только это были девяностые годы, Аль. Там такая неразбериха царила. Люди пачками пропадали. Я удивлен, что дело еще осталось. Многие висяки просто исчезли, когда наш с соседним районом объединяли, реорганизовывали, а потом опять разъединяли.
– Ты мне покажешь дело? – я больше требовала, чем просила.
Впрочем, сейчас не до сантиментов – Кита следовало «додавить». Между прочим, по его же технологии.
– А-а-аль…
– Я тридцать с лишним лет уже «А-а-аль», – передразнила я его. – Я же не прошу забрать навсегда. Оставь на столе, когда в кабинете никого не будет, и мяукни мне. Просто почитаю и отстану.
Он вздохнул, уже соглашаясь.
В конце концов, Кит прекрасно понимал, почему меня так задевает странная смерть Феликса. Хоть и на дух не переносил моего бывшего мужа.
Когда Кит ушел, я решила выяснить еще один вопрос, который маячил на периферии сознания уже несколько дней. Он как назойливый комар зудел над ухом и мешал сосредоточиться. Я набрала Никин номер, она ответила не сразу, я даже забеспокоилась. Но, в конце концов, раздавшийся голос, показался мне вполне бодрым, и я сразу успокоилась:
– Ник, чего так долго?
– Кристю в школу собирала, телефон на кухне остался, не слышала. А у тебя что за пожар? Мы же недавно расстались?
Я и в самом деле забегала к ней за пирожками для Кита, пока Кристя ещё не проснулась. Это было часа два назад.
– Да вот думаю… Про селективную амнезию. Ника, ты мне недавно рассказывала, как я в детстве притворялась невидимкой.
Если я собиралась понять, притворяется ли Кристя, стоило начать с себя.
– Было такое,– Ника ухмыльнулась в трубку, я это прямо услышала.
– А что-нибудь еще такое, подобное?
– Ну… У тебя как-то появился воображаемый друг… Вернее, это я сначала подумала, что он – воображаемый.
– А на самом деле?
Я не помнила никакого воображаемого друга. Первые воспоминания связаны с Никой и Китом. Это потом появились остальные – Феликс, в том числе. Все очень даже материальные и осязаемые.
– На самом деле, ты стала сбегать из детского дома лет в пять. Каждый год, в конце октября. День в день. Во всем остальном была вполне хорошим ребенком, только вот эти… Я не могу даже сказать – побеги, скорее, прогулки. Ты всегда возвращалась с первыми сумерками. Исчезала утром, а к вечеру уже как ни в чем не бывало оказывалась в своей кровати. Но ты раньше наотрез отказывалась слышать что-то о своем детстве. Что…
– Мне просто нужно кое-что проверить, – сказала я. – Это не относится к воспоминаниям детства, а, скорее, к практическому анализу.
– А, – кажется, в голосе Ники послышалось разочарование. – Тогда понятно.
– Воображаемые друзья заводятся от одиночества, – продолжила я. – Я была одинокой?
– Да нет же. Никаких признаков.
– Значит, начинающаяся шизофрения? – вот тебе и новости.
Большинство людей живет с нарушенной психикой. Не подозревая об этом.
– Я слышала голоса? Наносила себе синяки и ссадины, будто поссорилась с воображаемым другом?
Отставить панику! Сейчас у меня прекрасная связь с реальностью. Даже слишком. Я переросла детские девиации, если они у меня были.
– Да опять ты мимо, – сказала Ника. – Горе ты мое от ума… Послушай дальше, не спеши. Аля, твоя самоуверенность тебя когда-нибудь погубит. Не думай, что ты все на свете знаешь.
Пришлось прикусить язык. В конце концов, Ника была педагогом. Пусть сейчас и на пенсии, но очень хорошим педагогом.
– Да нет же! – повторила она. – Тебя видели несколько раз случайно в городе с каким-то парнишкой.
Я растерялась. Вот этого вообще не ожидала услышать.
– Вы исчезали, стоило тому, кто заметил, приблизиться к вам, но я думаю, что это был один и тот же мальчик. Старше тебя лет на десять. Говорили, что вы похожи. Лидия Семеновна, наша повариха, которая как-то увидела вас вместе, уверяла, что наверняка родственник.
Ника улыбнулась.
– А я что-то говорила о нем? И почему он встречался со мной как-то… тайно?
– Это мне неведомо. Все попытки прояснить ситуацию не увенчались успехом. А ты говорила «дядя». «Дядя пришел ко мне». «Дядя научил меня красному теплу»…
– Чего?
Я тут же подумала нехорошее. Но так же как точно не была шизофреником, никакой детской сексуальной травмы в себе и в помине не чувствовала. Может, и в самом деле какой-нибудь нашедшийся родственник? Хотя это вообще ничего не проясняло. Дети всех мужчин, которые не их отцы, зовут «дядями».
– Один раз твои карманы оказались набиты подтаявшими шоколадными конфетами, другой – небольшими яблоками, явно из своего сада. Не магазинные.
При слове «яблоки» в подсознании пробился их кисло-сладкий аромат и что-то еще, незнакомое, но очень притягательное. Сладкое, тягучее. Вдруг отчетливо возникло ощущение: я съезжаю с лестницы, вытягиваю ногу в розовом носочке с бомбошкой так, что край сандалика касается той ступеньки, что ниже. Солнце пробивается сквозь уцелевшие части витражных окон и рассеивается кусочками радуги по бетонной крошке пола.
– Эй, – кто-то смеется, – Оля, ты сейчас шлепнешься.
Я всегда думала, что это почти единственное воспоминание из детства связано с Никитой. Но голос… Это был не его голос. И имя. Точно не мое. Или, наоборот, мое изначально?
– Аль, – прервала мой своеобразный транс Ника. – Тебе Никитка ничего странного не приносил в последнее время?
– Ну… – удивилась я и вдруг вспомнила. – Точно! Приволок как-то замызганного игрушечного медведя. У меня создалось четкое ощущение, что он спас его из какого-нибудь бандитского притона. Возможно, его подкидывали в мусорные баки, зашив в пузо прослушку.
– Ты же не выкинула его? – почему-то обеспокоенно спросила Ника.
– Кондратьева? Да, выставила почти сразу.
– Да нет же, медведя, – Нике, судя по всему, было совсем не смешно. – Не выкинула?
– Нет, – сказала я. – Потом погиб Феликс, и я… Как-то забыла о медведе.
– Я не уверена, но думаю, – сказала Ника, о которой я ненадолго забыла, прижимая мобильный щекой к плечу, – эту игрушку тебе подарил тот самый парнишка. «Дядя», к которому ты убегала.

Глава 7. Дело семьи Кейро
– Эй, волчата… Твою ма… – я сдержала крепкое словцо, когда заехала самым нервом локтя в деревяшку. – Ваша мама пришла, и кое-что принесла…
Втиснуться в щель между досок заколоченного окна всякий раз у меня не обходилось без членовредительства. Но поиск истины требует жертв. Иногда этот поиск приводит в старый районный дом культуры, заколоченный с видом на реставрацию.
Его закрыли года два назад, обещали обновленный дворец через полгода, но что-то там случилось с подрядчиками, и памятник архитектуры начала прошлого века теперь с каждым месяцем становился все больше похожим на античные руины. Жалко было купеческий особняк, долгие годы служивший пристанищем прикладных кружков и народных песен с танцами. Я не люблю самодеятельность и кич, но все-таки столько жителей города находило здесь отдушину от трудовых будней…
Наверное, это место все-таки было свято, потому как, несмотря ни на что, не пустовало. Вскоре после закрытия, в доме обнаружилась подпольная движуха. Пустынные комнаты облюбовала стайка мальчишек с ближайшей округи. Их гоняли какое-то время, потом махнули рукой. Полгода назад уволили и сторожа за недостатком средств в городской казне, и в его лице пал последний бастион на пути посиделок в заброшке.
Они называли себя «стаей», а пустующий дом культуры – логовом. «Охотой» у них были попытки заработать или выпросить денег, которые тратили на всякую важную, с их точки зрения, ерунду. Для воровства или грабежа они пока оставались слишком домашними, и моей задачей было вовремя пресечь движения к черте, из-за которой сложно вернуться.
Стая подобралась зубастая и вечно голодная. Второе обстоятельство не в последнюю очередь позволило мне приблизиться к волчатам достаточно близко. Если не можешь предотвратить безобразие, возглавь его – истина на все случаи жизни. Я потихоньку приучала стаю к себе. Пока ничем особо криминальным они не занимались, разве что курили в пустом помещении, или стреляли по воробьям из игровых пневматов. Последнее я не видела, но сильно подозревала. Так что пока привлекать их было не за что, домашних любителей приключений, уставших от компьютеров и желающих хоть немного тайны.
Сначала при моем появлении волчата разбегались в разные стороны, но я действовала по старинной методике приручения любого живого существа. Лаской. Конфетами и печеньем. Это было абсолютно непедагогично, но позволяло держать под контролем их игру. Департамент детского счастья нашего города давал мне мандат на подобные действия. Цель оправдывает средства, не настаиваю, что это официальный девиз, но в нашем отделении подспудно все знали: если инспектора поймают на чем-то подобном, то в Департаменте сделают вид, что не заметили.
Главное – счастье и уют для детей, не так ли?
– Багира, – выдохнул из темного угла детский голос с облегчением и в то же время с разочарованием. Наверное, ожидали кого-то большого и страшного, а всего-то появилась я.
Самый маленький в стае – Лесик. Я, конечно, давно пробила их всех по базе. Лесику было шесть, а еще у него имелся папа инженер-теплоэнергетик, мама-домохозяйка и две младшие сестренки. От последних он и сбегал в суровую мужскую стаю.
– Ты прочитал «Маугли», – с удовольствием констатировала я.
– Мультик посмотрел, – хитро улыбнулся Лесик.
– Ты давно не появлялась, – из темноты вслед за хрипловатым, натруженным баском блеснула белозубая улыбка Акелы.
Вожака стаи. Кстати, «погоняло» Акела он получил именно от меня. До той поры лидера как-то обыденно – то ли Сипа, то ли Хрипа, что-то связанное с его манерой говорить. Я тогда очень вовремя вспомнила «Маугли», а даже те, кто никогда не читал книжку, фразу «Акела промахнулся» где-то да слышали.
– Дела были, – естественно, я не собиралась говорить с мальчишками о настоящей причине своего долгого отсутствия. – ох ты ж, вы чего все в паутине?
Пять волчат, выступивших из тьмы, и в самом деле казались замызганными больше, чем обычно. Клочья паутины облепили их одежду, даже застряли в шапочках с волчьими ушами, которые они носили в любое время года. Принадлежность к стае.
– Пауки пришли в логово, – с пафосом сообщил Лесик. – Мы выгоняли врагов. Вот так!
Он махнул толстой палкой, которая смотрелась слишком неудобной в его маленькой руке. С импровизированного «меча» тоже свешивались клочья паутины.
– Ну вот, – сказала я. – Я загнала и поймала несколько горячих булочек, но такими руками брать не позволю.
– У меня есть влажные салфетки, – ехидно сообщил верткий рыжий Афоня. – Мама с утра положила.
– Ладно, – я выставила на стол пакет с булочками. – Вытирайте руки салфетками и налетайте.
Стол в плане санитарии тоже оставлял желать лучшего. В логове когда-то была гончарная мастерская, и черепки так и не пригодившейся лепки валялись здесь повсюду, со временем покрывшись еще и слоем пыли. Но я и так вторгалась в этот монастырь со своим уставом: следила, чтобы руки были хотя бы относительно чистые. Начни я тут наводить взрослые порядки, мальчишки просто поменяют место дислокации, а меня навсегда исключат из своего круга. Поэтому приходилось идти на компромисс.
– Стае, наверное, придется другое место искать, – Акела, откусив сразу половину еще горячей булочки, словно прочитал мои мысли.
– И чего так? – это мне не понравилось совершенно.
– Пауки, – вылез вездесущий Лесик. – Акела говорит, их все больше и больше.
Я посмотрела на вожака, тот кивнул.
– Не то, чтобы кто-то из нас боялся пауков, но они с невероятно офигенной скоростью все тут за ночь уделывают в паутину. Мы расчистим вечером, а назавтра приходим – ее еще больше.
– Ужас какой, – посочувствовала я. – Раньше, вроде, такого не было.
– Не было, – подтвердил Афоня. – Я бабке рассказал, она у меня очень умная, так сразу испугалась, сказала, больше никуда не лазить. Мол, так выглядят не просто пауки, а… – он оглянулся, словно пытался убедиться, что никто его не поднимет на смех. Но все были и в самом деле непривычно серьезные. Даже суровые. – Это Паучьей Королевы слуги, так бабка сказала. Пока еще ничего, признаки, что они просто ее приход готовят. Но вот если попасть в особую паутину – ту, которую сама Королева сплетет перед ночью, как луна становится красной, она высосет тебя всего.
– И что? – у Лесика глаза округлились так, что вот-вот и выпрыгнут наружу. Казалось, он прямо сейчас побежит проверять, не выкатилась ли на еще дневное небо красная луна.
– Станешь пустой оболочкой, ее Королева набьет тенью Смерти, превратит в своего раба и заставит себе служить в царстве из костей, где воздух наполнен ядом.
– Стоп, – сказал Акела. – Бабка у тебя любому ужастику сто очков вперед даст, я бы слушал ее и слушал. Только мы оставим логово не потому, что боимся Паучью Королеву. Просто надоело каждый день от паутины очищаться. Мы честно целую неделю боролись. Противно…
– Жалко,– сказала я. – А у меня к вам вообще-то дело было…
С тем, что за два года не смогли одолеть никакие охранные службы города, за неделю справились пауки.
– Что за проблема? – Афоня деловито вытер руки о штаны.
И тут же заметил красноречивый взгляд Акелы, потупился. Он вообще часто нарушал иерархию, и, по моему опыту, Акела был очень терпеливым и лояльным вожаком. В ином случае Афоне ходить бы битым через день.
– Хотела узнать… О мертвых зайцах, – объяснять долго не нужно. Если что-то подобное в районе происходило, волчата бы точно знали. – Никто не интересовался?
Акела покачал головой:
– В прошлом году Живодер на кошках попался. Ему так влетело, что, думаю, еще долго в свою пыточную не вернется. А кроме него, никого такого не знаю…
Не то чтобы я ожидала немедленного результата, да и стопроцентной откровенностью наши с волчатами отношения не отличались, однако попробовать стоило.
– Багира, – маленький Лесик тронул меня немного липкой от булочной глазури ладошкой. – А ты… Придешь в новое логово? Когда стая найдет?
– Лесь! – прикрикнул Акела, но не достаточно строго. В его глазах, к своему удивлению, я также увидела немой вопрос.
– А что… – возмутился малыш. – Когда она появляется, мы будто и в самом деле – стая волков. Я вот даже когти на ногах чувствую.
Он торопливо глянул на синие кроссовки, словно ожидал увидеть, как их прорвали острые и твердые шипы.
Я вылезла из этой волчьей норы, с некоторой печалью констатируя, что в свитер, кроме обрывков паутины, намертво впилась древесная труха, клочья пыли и крошево известки. Наверное, что-то подобное творится и в моих волосах. По-хорошему, сейчас бы переодеться и принять душ.
Когда зазвонил мобильный, я как раз тщательно обнюхивала пушистый рукав, пытаясь понять: от меня и в самом деле пахнет псиной или это обонятельные игры самовнушения.
– Ну, – недовольно буркнул Кит. – Сама же умоляла, а теперь где-то ходишь…
– О чем именно я тебя умоляла? – запах псины отступил, и сейчас казалось, что от меня тянет почему-то свежепотревоженной могильной землей.
– Дело Кейро, – опять без всякого удовольствия сообщил Кондратьев. – Если ты максимум через час не появишься, верну его в архив.
Кит словно мстил мне за что-то. Почему бы не предупредить заранее? Так поступают все нормальные, как минимум, коллеги.
Но тут же забыла о коварстве, помчавшись в отделение. На самом деле, я забыла даже о том, что пахну то ли псиной, то ли могилой. Не говоря уже о необходимости хотя бы для приличия пообижаться.
Я толкнула дверь в кабинет, который Кондратьев разделял еще с двумя операми. И сразу попала в царство офисного сумрака. Ремонт в отделении прошел совсем недавно, но даже он не смог освежить старое здание, насквозь пропитанное пыльными делами и людскими страданиями. В полицию никто не приходит поделиться счастьем.
– Ох ты ж, – покачал головой Кит, и я поняла, что примчалась в отделение в трухе логова.
А он прекрасно разглядел и следы старой известки на джинсах, и копоть на кроссовках. Хотя в кабинете, как я уже и сказала, было сумеречно. Топили еще слабо, котельные только разгонялись, и Никита кутался в огромный коричневый свитер, натягивая воротник на подбородок. Хорошо, что в кабинете он был один.
– Ты меня выдернул с задания, – сообщила я с ярко выраженным упреком. – Сам же сказал – в течение часа.
– Давай, и, да, только быстро, – Кит кивнул на папку из светло-коричневого картона, лежавшую поверх клавиатуры компьютера.
У них в отделе так принято – никто никогда и ничего не оставляет на столах. Все компы тщательно запаролены, а дела, которые ведутся от руки, прячутся в сейф каждый раз, когда оперу понадобится хотя бы на пять минут покинуть кабинет. Ни единой лишней бумажки, ни семейного портрета, ни кружки из-под чая или еще какой-нибудь милой мелочи, говорящей о том, что здесь пребывают живые люди.
Я села за блестящий первозданностью стол. Поверхность его под моими пальцами была гладкой и холодной.
– У тебя двадцать минут, – сказал Кит. – Телефон давай.
Я покорно отдала ему мобильный. Конечно, у меня и капли сомнений не возникло в запрете Кондратьева что-то здесь фотать. Даже мне.
Кит сунул в карман мой телефон и вышел.
На столе лежала старая коричневая папка с завязками-тесемками. Классическое такое древнее дело, проявленное сквозь десятилетия.
Почему документы все еще не отцифровали, мне было совершенно непонятно. Может, руки не дошли, может, кто-то целенаправленно старался навсегда забыть этот старый висяк. Всякое бывает. Тем более уголовное дело быстро закрыли за отсутствием состава преступления. Мужчина умер от инфаркта, жена и дочь исчезли. Сколько же дел перелопатил Кондратьев в архиве, прежде, чем извлек на свет божий эту папку? Я искренне пожалела Кита.
Пыль времени – я почувствовала, что это такое, перебирая пожелтевшие страницы. Будто действительно само время щекотало подушечки пальцев пережеванной трухой. Событий, сезонов года, судеб. Она все перетерло впавшим старческим ртом, а крошки старательно собрало и упаковало в эту старую папку.
Дело семьи Кейро.
Тридцать лет назад… Мне тогда было… Года полтора-два. Может, я еще и ходить-то не умела. Кто помнит? Чувствовала сейчас я одно: какой-то необъятный океан между тем временем, которое для меня оставалось темным пятном небытия, и нынешним.
У времени много ипостасей: то безбрежный океан, то сморщенная старуха, перемалывающая вставной челюстью в труху все, что попадается на зуб.
Итак, тридцать лет назад в дежурную часть поступил вызов. Улица Ефима Летяги, дом восемь, квартира сорок восемь. Звонили соседи, которые проснулись среди ночи от шума. Голосов они не слышали, но что-то в квартире падало, звякало и, кажется, летало. Так и было записано со слов свидетелей: «кажется, летало».
Дверь в квартиру оказалась открытой, в нее до приезда оперативников заглянул один из соседей. «Артурыч лежал весь белый, как снеговик», – читала я его показания. «Я сразу понял – не живой. Детские вещи валялись по коридору, будто Лейка девочку пыталась одеть, да не успела. Так все побросала, когда убегала». Соседи, кстати, подтвердили, что исчезла детская искусственная шубка, в которой постоянно видели девочку, гуляющую с Лейлой во дворе.
Ее так звали, исчезнувшую женщину. Лейла Кейро.
Я листала протоколы допросов, большую часть написанных от руки так себе почерком, да еще и торопливым. Разбирать его было трудно, я чувствовала, как начинает ломить виски и накатывает раздражение. Наверное, все вместе – трудноразбираемые допросы и невидимая пыль – вызвало эту внезапную головную боль.
На старых снимках Оскар Артурович Кейро, вернее, его бездыханное тело, лежало на полу возле батареи. Вытянутые на коленях треники, домашняя майка. На старых фото было сложно определить, насколько он бледен, но правая рука простиралась в сторону окна. Кажется, ему и в самом деле стало плохо, несчастный ринулся к источнику свежего воздуха, но не успел. Потерял сознание. Или уже умер.
На момент трагедии Оскару Артуровичу было девятнадцать лет, Лейле – двадцать. Рановато для инфаркта, прямо скажем, очень рановато. Тем более, что никаких проблем со здоровьем у него не замечалось.
Смерть Оскара Артуровича и тогдашним оперативникам показалась странной. Сначала уголовное дело все же открыли – «о похищении людей». Первым подозреваемым был Александр Владимирович Тимофеев, тот самый сосед, который обнаружил тело и вызвал полицию, но процесс закрыли очень быстро за отсутствием улик.
Смерть наступила между часом ночи и двумя. Наряд приехал в 1.35. Шум из квартиры Кейро заставил разбуженных соседей высыпать на лестничную площадку в районе часа ночи. Свидетели видели Тимофеева еще до того, как сердце Оскара Артуровича остановилось, алиби у него состоялось железное.
Погром в квартире, по записям следователя, скорее напоминал не ограбление или ссору, а как если бы человек метался по комнате, ненароком сбрасывая вещи с привычных мест. Последствия драки выглядят по-иному.
Я задумалась, представляя, что бы там могло случиться. Например, жена поссорилась с мужем и в горячке принялась метаться по квартире, собирая вещи, чтобы уйти. Он попытался ее остановить, но стало плохо с сердцем. В конце концов, никто не опроверг семейную ссору. Но зачем Лейле с маленьким ребенком так тщательно скрываться после?
По показаниям соседей выходило, что жили Кейро очень даже неплохо. На редкость приличная, хоть и очень молодая семья. Оскар Артурович, студент-заочник политехнического института и грузчик в компании по перевозке мебели, алкоголем не злоупотреблял, характер имел спокойный и к соседям доброжелательный. Дочь и жену любил. Лейла до того, как ушла в отпуск по уходу за ребенком, работала «мотальщицей» на фабрике (представления не имею, что бы это значило).
Особо теплых отношений у Кейро ни с кем не было, с соседями вели себя вежливо, но и только. Здоровались, иногда Лейла, гуляя с малышкой во дворе, перекидывалась парой фраз о погоде или погасшей лампочке в подъезде. В гости к ним никто не ходил.
Из родственников Кейро в деле фигурировал только младший брат Оскара – Асир. Пятнадцатилетний подросток учился в кулинарном училище, как сирота на полном гособеспечении. Показания парня были путанными, сквозь выцветшие строки допроса прорывалась истеричная боль. Очевидно, он очень тяжело пережил смерть единственного родственника. Оскар, таскавший по ночам диваны и стенки по лестничным клеткам, помогал парню, насколько мог.
Возможно, это его и убило, – подумала я. Девятнадцать лет совсем не тот возраст, когда на свои плечи стремятся взвалить заботу о жене, маленькой дочке и брате. Я прониклась к Оскару, по крайней мере, уважением.
Родом братья Кейро были из небольшой деревушки, после разделения Советского Союза оставшейся «за границей», родители, по словам Асира, погибли несколько лет назад. Про родственников Лейлы Асир ничего сказать не мог. Так как заявление о пропаже человека никто не подавал, а тело так и не обнаружили, запросы подавать не стали. И дело закрыли.
Папка была не толстая. По сравнению с многотомными делами, к которым мне иногда приходилось обращаться по тому или иному случаю, можно сказать, что тонюсенькая. Крошечное дело семьи Кейро.
В нем была всего одна «живая» фотография. Она лежала между страниц лицом вниз, и сначала я увидела остатки пожелтевшего клея на обратной стороне. Должно быть, это фото висело на доске «разыскивается». Ну, или в штабе волонтеров поискового отряда.
Почему-то у меня задрожали пальцы, когда я переворачивала фото. С любительского зернистого снимка глядели двое – молодая женщина с маленьким ребенком на руках. Малышка скорчила недовольную физиономию, кажется, девочка собиралась вот-вот расплакаться. Она явно не хотела фотографироваться. А женщина…
Сердце екнуло. На секунду показалось, что просто устали глаза. Я старательно заморгала, потом принялась тереть их ладонями, забыв о том, что с утра положила тушь на ресницы. Опять поймала веселый, полный света взгляд.
Лицо довольно крупным планом, несмотря на дряхлость фото и ужасное разрешение, можно понять, что черты правильны и красивы.
Сердце замерло от странного ощущения, и я вдруг поняла, что меня так тревожит и вызывает резь в глазах. Просто на меня смотрела со сдержанным смехом в уголках губ…
Я.
Я сама на себя смотрела.
Воздух стал густым, хоть ножом режь. Одна из ртутных ламп судорожно мерцала, усиливая ощущение болезненной нереальности.
Не может быть!
Но… Тот же овал лица, разрез глаз, темные волны волос. Черт побери, конечно, я знаю, что этого не может быть. Наверное, тени легли как-то так, и зрение меня подвело.
Я почему-то в ужасе захлопнула папку, словно от того, что не буду смотреть на нее, женщина с фото испарится. Ну, на крайний случай, перевоплотится в кого-то другого.
– Тук-тук, можно?
Я словно вылетела из небытия в реальность. Не дожидаясь ответа, в кабинет ввалилась Инга Зайцева по логичному прозвищу Зайка. Наверное, добрая половина отделения давным-давно забыла или вовсе никогда не знала ее имени. По крайней мере, те, кто не сталкивается с документами в личных делах.
– Мне сказали, ты к Кондратьеву пошла. Что у тебя здесь?
Я прижала папку двумя руками к столу.
– Что надо. Чего тебе?
Прозвучало не так чтобы грубо, а скорее испуганно. Даже растерянно. Но я и в самом деле внезапно выпала в этот кабинет из квартиры Кейро…
– Да я хотела попросить сфотать меня. Пыталась сделать селфи, только не получается. Ну, плохо получается.
Я заметила, что сегодня Зайка накрашена просто по театральному, и форменная юбка у нее короче на два пальца, чем положено. Нет, конечно, по поводу одежды начальство у нас не лютует, джинсы и футболки – наше все, но уж если надел форму – будь добр, выгляди по уставу.
– Опять будешь всякие соблазнительные позы принимать? – я покачала головой. – Начальство залезет ненароком в твою инсту, увидит, как ты в погонах задницу клячишь… Нагорит тебе.
– Не нагорит. С чего бы нашему начальству по запрещенным сеткам лазить? Ну, сфотай, а?
– Позже, – я замахала рукой. – Я занята, идти отсюда. Позже сфотаю.
Когда за ней закрылась дверь, я, честное слово, была даже благодарна Зайке. За то, что она вытащила меня в реальный мир. Протрезвила, можно сказать.
Сейчас, когда первый шок прошел, я принялась искать разумные объяснения.
Во-первых, снимок был очень старым. Во-вторых, выцветшим за эти тридцать лет до безобразия. В третьих, судя по качеству фото, он изначально оставлял желать лучшего.
Я переборола в себе мистический тошнотворный ужас и осторожно открыла папку на странице с фото. Большеглазая женщина снова уставилась на меня в упор с ласковой усмешкой.
Ну, конечно. И овал лица, если внимательно приглядеться, не такой уж и мой, и глаза у меня – нужно быть честной – поменьше. И волосы, кажется, у нее темнее. Насколько можно определить по фото.
В конце концов, считается, что у каждого человека на земле есть двойник. Иногда их пути пересекаются. Редко, но бывает же. Еще говорят, что если такая встреча случается, один из них обязательно умирает. Очевидно, мы с Лейлой Кейро и были тем редким случаем, встречей двух двойников. Жива она или нет? Никто ведь не доказал обратного. Ей сейчас лет пятьдесят, еще не такой древний возраст…
Кондратьев застал меня в самый разгар невеселой игры «найди пять отличий».
– Аль, – сказал Кит. – Ты на машине?
Я закрыла папку и кивнула:
– На служебной стоянке припарковала. Ким, а ты в этом деле ничего такого… особенно странно не замечал?
– Да там все странное.
– Нет, не все, а именно… На фото ты что-нибудь этакое не видел?
– А должен был? – он взял папку со стола, чем-то очень озабоченный. – Ты сейчас собираешься куда-нибудь?
Настороженно помотала головой, уже понимая, в какую сторону Кондратьев клонит.
– Не обратил внимания, что Лейла Кейро очень на меня похожа?
– А, ты об этом… Да, сначала показалось, а потом понял, что просто вы – один типаж. Алька, ты – это ты, и второй такой быть не может. Расслабься. Дай машину на часик-другой?
Ну, конечно…
– А что за пожар?
– Да тут кое-какие обстоятельства, – Кит пытался быть уклончивым. – Нужно на окраину смотаться, а наши все на вызовах. Пока дождешься. Между прочим, это касается…
Он прикусил язык.
– Так, Кит, выкладывай. Иначе никакой тебе машины.
– В общем, я нашел мать Марии Успенской.
– О, как… Она говорила, что круглая сирота.
Не то, чтобы я удивилась, все-таки Марыся была патологической лгуньей, просто информация поступила более, чем неожиданная.
– Вот-вот, – кивнул Кондратьев, отправляя папку Кейро в сейф. – Так дай машину, а?
Металлическая дверца лязгнула, закрываясь. Словно ворота склепа, отрезая семье Кейро выход в мир живых теперь уже окончательно.
– Только вместе с водителем, – я вскочила и целеустремленно направилась к двери.

Глава 8. Хороша Маша, да не наша
Дорога была не так, чтобы уж очень близкой, Никита успел мне рассказать лишенную всякого романтизма историю поиска Марысиной мамы.
– Она всегда подчеркивала, что круглая сирота, – удивилась я. – И Ника всем так и сказала.
– Ну, да, – кивнул Кондратьев. – Поэтому я сначала как-то протупил. А когда пробил по базе данных девичью фамилию, наткнулся…
– А я ее и не знала, – вдруг поняла.
– Она же замуж вышла, как только вы развелись, – Кит посмотрел на часы. Он все время глядел на часы, куда-то торопился. – Меньше, чем за месяц все оформили, никто и глазом моргнуть не успел.
– Ты это мне рассказываешь? – покачала головой я.
– Тебе, раз даже фамилию женщины, которая увела своего мужа, не удосужилась запомнить, – парировал Кит. – И знаешь что? Мария Николаева в розыске числилась десять лет назад.
– Вот те на…
– Ага. Ушла из дома девчонкой совсем. Семнадцать ей было. И твой педофил Успенский…
– Не передергивай, – сказала я. – К моменту нашей встречи ей восемнадцать уже стукнуло.
– Слушай, Алька, конечно, о мертвых или-или, но все равно не понимаю: какого ляда ты его постоянно защищаешь…
– Я и тебя перед другими так же защищаю… – тихо ответила я.
Но Кондратьев все равно услышал. И остыл сразу же.
– Кит, – я решила сменить скользкую тему. – А есть такая возможность – поднять заново материалы этого дела? Ну, семьи Кейро?
Он пожал плечами:
– Если у меня получится убедить Главное управление. Заявление на пропажу Лейлы Кейро никто не писал. Трупы – ни ее, ни девочки – не нашли. Ты же понимаешь, нет тела, нет дела. Трудно будет объяснить, какого ляда я вытащил древнее старье.
– Так постарайся доказать, что эти два дела связаны, – попросила я.
– Думаешь, известию о том, что в городе проснулся старый «серийник», там кто-то обрадуется? – хмыкнул Кит, тыча указательным пальцем вверх.
– Но тогда мы сможем вновь проанализировать сведения, опросить свидетелей, проверить каждую мелочь.
– Давность лет, – хмыкнул он. – Алька, тридцать лет прошло. Сколько из свидетелей сегодня здравствуют?
– М-да, – я тоже подумала об этом.
Соседи, которые фигурировали в деле, в основном были уже тогда в довольно преклонном возрасте. Но все же… Вот, допустим, брат Оскара Кейро с нерусским именем, которое я сейчас никак не могла вспомнить. Ему сейчас лет сорок.
– А еще там была плохая судмедэкспертиза, – добавил Кит. – И никаких данных о пропавшей женщине и ребенке. Эти Кейро непонятно откуда в нашем городе взялись. Никаких родственников, никаких корней.
– Но ты все равно постарайся, – попросила я.
Кит промолчал, но поняла: постарается.
Хотя Яругу я знала неплохо, окраина, на которую мы прибыли, оказалась незнакомой. И довольно приятной. Аккуратный такой район и не без атмосферы: небольшие ухоженные палисадники, витиеватые заборчики в едином стиле. Старые дома, кажется еще из позапрошлого века, в основном, двухэтажные, мягко светились в лучах уходящего солнца свежей покраской. Разноцветные, в зеленую, розовую и бежевую пастель, они превращали улицу в нечто веселое и уютное. Как будто игрушечное, из цветных кубиков. В таких жилищах вполне могли обитать плюшевые зайцы и белокурые куклы, умеющие говорить «мама».
Следуя за нудными причитаниями навигатора, я свернула направо от белоснежной церквушки с серебряным куполом, остановилась около двухэтажного дома с парой балкончиков. Один был совершенно пуст, второй же густо обвивало какое-то растение, еще не сбросившее узкие длинные листья.
С балкончика за нами, вылезающими из салона, наблюдала полноватая женщина лет пятидесяти. Я наткнулась на ее взгляд, когда приподняла голову, чтобы лучше рассмотреть все еще зеленый плющ. Взгляд оказался тяжелым, настороженным, не совсем уместный для «кукольного» райончика.
– Наверное, это мама Маши, – шепнула я Кондратьеву, не очень прилично ввинчиваясь взглядом в лицо женщины.
Тщетно пыталась найти в нем черты Марыси. И не находила. Вот совсем ничего. Марыся была тощей и вертлявой, белокожей, рыжей и слегка кудрявой. Женщина – ширококостной, невысокой, кряжистой, с землистым лицом и серыми прямыми прядями, наполовину прикрывающими щеки.
Час назад я так же внимательно вглядывалась в лицо незнакомой женщины. Только тогда – наоборот – искала различия. А теперь ищу сходство. И не нахожу.
Бывает, что ребенок не похож на своих родителей ни внешне, ни внутренне, а вылитая копия совершенно чужого человека. Все бывает. Но сейчас какое-то внутреннее чувство, которое час назад вопило из глубин моей души, о том, что Лайла Кейро имеет ко мне непонятное, но близкое отношение, так же настаивало: эта женщина никак не может быть матерью Марыси. Жены моего бывшего мужа.
Кит вслед за мной тоже посмотрел наверх, махнул рукой:
– Надежда Викторовна?
Она – молча и все с тем же мрачным выражением на лице – кивнула.
Мы изобразили приветливые улыбки.
– Здравствуйте! Я – лейтенант Кондратьев. Звонил вам.
– Поднимайтесь, – она словно бросила нам это с балкона.
Я удивилась. Неужели мое загнанное шестое чувство сегодня дало осечку? Две ложных тревоги в один день…
Мы поднялись на второй этаж по старой, но тщательно выскобленной деревянной лестнице. Ступени приятно отдавались каждому шагу, в высокое и узкое, начисто вымытое окошко пробивались солнечные лучи. Тут пахло летом – разогретым деревом, сушеным укропом, малиной, кипящей в сахаре.
Опять тревожно кольнуло. Марыся совершенно не похожа на человека, который вырос вот в этом всем. Ну не было в ней никогда послушных деревянных ступеней, въевшихся в старые стены запахов ягодного варенья и рассола, старого велосипеда с облупившейся рамой, брошенного сразу после входа. Основательной жизни по издавна заведенным правилам, в которых после лета всегда наступает осень, и все знают, как действовать, чтобы исключить из жизни как можно больше неожиданностей.
В приоткрытой двери на втором этаже стояла хозяйка, крепко сжав губы. В глазах металась паника. Я поняла, что суровостью она маскировала волнение.
– Проходите…
Надежда Викторовна махнула рукой в глубь длинного узкого коридорчика, заставленного старой мебелью и заваленного всяческими вещами. Глаз выхватил висящие на стене старые санки с проломленным сидением, в угол закатился яркий мячик и светил туда румяным ярко-красным Колобком.
– Внуки, – хозяйка проследила за моим взглядом. – Дочь часто оставляет.
– Много внуков? – спросила я.
– Двое, – тон несколько смягчился. – Миша и Лиза.
Мы прошли на небольшую кухню с легкими занавесками и блестящей, идеально начищенной посудой, торжественно выстроенной на открытых полках.
– Говорите уже, – наконец выдохнула Надежда Викторовна, опускаясь на табурет. – Вы же сказали…что-то… известно о Маше.
Мое сердце сжалось жалостью, она сейчас производила впечатление воздушного шарика, из которого выпустили воздух. Женщина держалась до этого момента, а теперь разом сдала.
– Дело в том, что она пропала, – сказал Кондратьев, присаживаясь на другой табурет.
Я осталась стоять в дверях.
– Да я знаю, – пожала плечами мать Марыси. – Больше десяти лет назад пропала.
– Да нет, – пояснил Кит. – Два месяца назад. У нее муж погиб, и дочь осталась. А она ушла из дома и не вернулась. Ну, это мы так думаем, что ушла…
– Какой муж? Какая дочь? У Маши была семья? И она ни разу не дала мне знать?
Надежда Викторовна непроизвольно поднесла руку к груди, схватилась за сердце.
– Может, не хотела? – предположил Кондратьев. – Вы когда вообще ее последний раз видели?
– Так я же сказала вам по телефону – двенадцать лет назад. И с тех пор больше не появлялась. А вы… Откуда знаете вот это все про Машу?
– Мой бывший муж теперь муж Марии, – я решала вмешаться, но, кажется, внесла еще большую сумятицу в из без того запутанный разговор. – В смысле, был…
Кит строго оглянулся на меня.
– А почему Мария ушла тогда? Что-то случилось?
Надежда Викторовна помолчала минуту. Ей явно не хотелось об этом рассказывать.
– Ну, мы поссорились, – все-таки начала. – Машка влюбилась, я была против, чтобы она к парню переехала жить. Жениться он, судя по всему, не собирался в ближайшее столетие. Они сопливые совсем – по семнадцать лет, да еще парень-то – деревенский. Ей учиться нужно, я техникум пищевой присмотрела. Все бы нормально было, а тут у Машки голову снесло, собралась в глушь, коровам хвосты крутить. Мы и поссорились, она вещи покидала в сумку, я и рот-то открыть только успела, выскочила за дверь – и деру. Я за ней до остановки бежала, но понятно, не догнала. Куда мне? Потом решила что опомнится, наживется деревенской семейной жизнью и вернется.
Мать Марыси всхлипнула.
– Не вернулась…
– А парень? Вы с ним общались? Он-то что говорит? – не выдержала я.
Ну, никак у меня Марыся не вязалась со всем этим. С Надеждой Викторовной в цветастом платье, с влюбленностью в деревенского парня, со скандалом в порядочном семействе.
Надежда Викторовна покачала головой.
– Я – нет. Она нас не познакомила, а я и знать его долго не хотела. Решила, что сами они должны повиниться, за благословением прийти. А вот Лида, моя младшая дочь, отправилась в эту деревню спустя год. Вернулась, сказала, что Маша туда так и не доехала. Парень решил, что его бросили. Тогда я и в самом деле испугалась, подала заявление на розыск. Что пережила тогда, сложно вспоминать. Честно говоря, думала, что, может, Маши и в живых-то… Все-таки столько лет, уж объявилась бы где. А тут вы… Говорите, что у Маши – муж, дочь…
– Был, – поправила я. – Муж – был.
– Все равно. Даже если она опять пропала, так ведь надежда остается, так?
Мать Марыси перевела жалобный взгляд с меня на Кита. Кондратьев кивнул.
– А мне хоть бы одним глазом…
– Погодите, – спохватился Кит.
Он полез в портфель, достал фото. Это было то самое, на стекло от которого я наступила в день смерти Феликса.
Надежда Викторовна схватила фотографию.
Она долго вглядывалась в нее, надежда в ее лице сменилась недоумением, а затем – разочарованием.
– Это не она. Не Маша.
Женщина вернула карточку.
– Как? – изумился Кондратьев. – Как – не Маша?
– Посмотрите лучше, – предложила я. – Все-таки больше десяти лет прошло. Она изменилась, конечно.
– Да что ж, я родную дочь не узнаю? – Надежда Викторовна оскорбилась. – Сколько бы лет ни прошло… Маша в меня всегда была – ширококостная, невысокая. Ладно, можно нос-картошку пластической операцией тонким сделать, кудри навить и из русого в рыжий перекрасить. Это сейчас не проблема, я знаю. А что бы ее так вытянуло? И лоб… У нее низкий и широкий лобешник был. Не слышала я, чтобы черепа в клиниках менять научились…
– Вот те на… – Кондратьев даже вытер лоб рукавом рубашки. – Но у нее был паспорт на имя вашей дочери.
Надежда Викторовна опустилась на табуретку, машинально сжимая в пальцах уже ненужную ей фотографию. Сидела, свернув плечи и вперившись потухшим взглядом в одну точку. Я чувствовала себя невозможной скотиной. Кондратьева, кстати, тоже. Мы не хотели, но на самом деле проявили невиданную жестокость – дали измученной женщине надежду и тут же ее вновь отняли. Невольно, конечно, но все же…
– Вам воды? – спросила я, оглядываясь в поисках стакана.
Та помотала головой. Все так же молча.
– Вы получали хоть что-то с того дня, как Маша ушла? Телефонный звонок, записку, может, кто-то с ней случайно столкнулся?
Опять отрицательный поворот головы.
– А ваша вторая дочь, Лиза? – Кондратьев, в отличие от меня, все-таки был скотиной бесчувственной. – Она, вы говорите, общалась с парнем, к которому собиралась Мария?
Женщина кивнула.
– Только она не Лиза, а Лида…
– Да, конечно, – сказал Кит. – А можно нам с ней поговорить?
Дело принимало еще один странный оборот. Страннейший. «Хороша Маша, да не наша», – всплыла в голове непонятно откуда взявшаяся поговорка. Но она оказалась прямо в точку сейчас.
– Так Лида вот-вот и должна подойти, – только упоминание о второй дочери стерли мертвую пустоту в глазах Надежды Викторовны. – Ей на работу во вторую смену, она же мне детишек приведет. Толя-то на вахту уехал, а Лида во вторую смену. Я совсем с вами забыла, они же сегодня на ночь останутся. Нужно обед разогреть.
Она по-домовитому всплеснула руками, кинулась к холодильнику, стала метать на стол какие-то кастрюльки, баночки, миски.
– Так мы подождем? – Кондратьев кашлянул, напоминая, что разговор еще не закончен.
– Да, она же…
Тут и мы услышала далекий топот шустрых ног по ступенькам. Тишина снаружи разорвалась звонкими голосами, периодически переходящими в визгливый ультразвук.
– Мама? – дверь хлопнула. – Полиция приезжала? Лиза, Миша, а ну-ка обувь… Тапочки! Кому сказала?! Мам, что они там про Машу?
Сначала на кухню влетели дети. Погодки – в полурастегнутых синем и белом комбинезончиках, съехавших на лоб голубых шапочках с помпончиками, розовощекие, крепкие, как боровички.
– Эй, а ну-ка разденьтесь сначала, – за ними появилась молодая женщина, очень похожая на Надежду Викторовну, только улучшенная копия. Еще без обреченной усталости в глазах и глубоких морщин, прорезавших лоб.
– Ой, здравствуйте, – она ловко схватила по капюшону в каждую руку. – Извините…
Надежда Викторовна остановила ее жестом:
– Не надо… Мы пойдем на горку-ракету прогуляемся, пиццу купим, а ты пока вот с товарищами поговори.
Она повернулась к нам:
– Они любят горку-ракету. Всегда просятся. А пиццу им вредно, но тоже очень любят. А с ними вы поговорить спокойно не сможете.
Взгляд у нее был одновременно какой-то побитый и отстраненный.
– Так что о Машке-то? – серый взгляд Лиды перебегал от нас к Надежде Викторовне.
Та махнула рукой и повела галдящих внуков в коридор.
– Так что? – повторила Лида, когда хлопнула входная дверь и в квартире воцарилась тишина. – Мама сказала, есть вести о Машке.
– Мы ошиблись, – признался Кондратьев. – Вернее, это была полная тезка и однофамилица вашей пропавшей сестры.
– Жаль, – вздохнула Лида. – Хотя, честно сказать, я уж ни во что такое не верю. Вот мама – да, каждый раз, как какую-то информацию получит, сразу начинает надеяться. А потом такая становится… Ну, вы же видели сейчас. Серая. Она себя же во всем винит.
– В той ссоре, когда Маша ушла из дома? – Кит сворачивал на нужную тему.
– Не знаю, почему мама так взъелась на Тимку, – вздохнула Лида. – Он парень-то неплохой.
– Вы встречались с ним?
– Лично только один раз, но… – она улыбнулась открыто и бесхитростно. – Знаете, шпионским навыкам младших сестер позавидуют любые сыщики.
– Вы следили? – Кондратьев непроизвольно тоже улыбнулся в ответ.
– Так точно. И в телефон залазила, и подслушивала, а когда он приезжал на свидания, еще и подглядывала.
– Он вроде нездешний?
– Именно, – подтвердила Лида. – Машка познакомилась с Тимофеем, когда школу из Лисьих омутов привезли в городской театр.
– Лисьи омуты?
Знакомое название. Ближайшая деревушка к даче деда Феликса, в которой мой бывший муж встретил свой последний рассвет.
– Лисьи омуты, – кивнула Лида. – Смешное название, да? Услышишь один раз, не забудешь. Тогда лисьеомутскую школу привезли в театр. Там и Машкин класс был. Районное культурное мероприятие для девятиклассников, спектакль. Представляете, насколько необычной им казалась эта встреча? Театр! Там они и познакомились. Телефонами обменялись, и закрутилось. Он пару раз сюда приезжал. Она к нему бегала.
– А фамилия у Тимофея есть? Вы знаете?
– Знаю, – ответила Лида. – Машка его Сапегой звала. Фамилия его Сапегин. Прямо у них такой роман случился, обзавидуешься. Машка хотела нас познакомить, все, как полагается. Только мама наотрез отказалась встречаться с Тимкой. Уперлась: «Тебе учиться нужно, а не по свиданкам бегать». Машка взбрыкнула: «Уйду к нему», – сказала. Мама и взвилась: «Ты соплюха еще несовершеннолетняя, я над тобой власть, как скажу, так и будет». А Машка: «Забеременею, и нас распишут. Замуж выйду, кончится твоя власть». Сильно они повздорили, Машке половой тряпкой по лицу досталось. Она такая и выбежала: со лба грязные потеки стекают, волосы растрепанные, в глазах слезы.
– А потом?
– А потом мы ее больше никогда не видели. Я знала, что мама потихоньку пытается выяснить, где Машка. Сначала по ночам плакала, а когда стало ясно, что уже много времени прошло, а от сестры ни слуху, ни духу, и скрываться перестала. Тогда я поехала в Лисьи омуты. Нашла Тимку, только он ничего про Машку не знал. Она ему из электрички позвонила, он побежал ее встречать, но опоздал, а Машки нигде не было. Когда Тимка понял, что она так и не приехала, пытался на следующий день у кого-нибудь что-то узнать, но никто ничего толкового вспомнить не мог. Там станция-то – маленький домишко с кассой, да пара древних лавок. Кассир уже домой ушел, поздно было. Последняя электричка в полпервого ночи в Лисьих омутах останавливается.
– И Тимофей не подал в розыск? С вашей мамой не связался, не узнал, что случилось?
Лида хмыкнула:
– С мамой?!
Очень красноречиво. Кондратьев мог не задавать этот вопрос.
– А, кроме того, – продолжила Лида, – Тимка почему-то решил, что она его разыграла, и обиделся. Ждал, когда Машка первая позвонит.
– Семнадцать лет, – тихо сказала я. – В этом возрасте такое может быть. Комплекс неполноценности. Кажется, что все тобой пренебрегают.
– Вероятнее всего, – подтвердила Лида. – Мне показалось, когда Тимка от меня узнал, что в этот день Машка пропала, он даже как-то… обрадовался. Ой, а ему ничего не будет за это? Он точно здесь не при чем. Просто убедился, что она его не бросила. Мужское самолюбие, знаете ли…
– Срок давности за убийство – пятнадцать лет, – брякнул Кондратьев, а я бросила на него грозный взгляд.
– Да какое убийство? – в свою очередь округлила глаза Лида. – Вы бы его видели… Убийцу…
Она опять хмыкнула.
– Нет, исключено. Наверное, что-то случилось по дороге. И… Я думаю, ее нет в живых. Только маме не говорю. Она решила: пока тела не увижу, Машка – жива.
Кит кивнул.
– Ладно. Если будут какие-то новости, мы вам сообщим.
Лида посмотрела на него так, что я поняла: она очень не хочет никаких новостей. Не только Надежда Викторовна решила считать Марию живой.
– В паспорте указаны не только имя и фамилия… – сказала вдруг Лида уже в коридоре, когда мы собирались выходить.
Мы переглянулись. Она все поняла.
– Там так же прописка, номер, серия, и где выдан. Вы не ошиблись, и это не полная тезка и однофамилица Машки. У кого-то был ее паспорт…
– Пока мы не можем вам ничего сказать, – покачал головой Кондратьев. – Честное слово, Лидия. Очень запутанное дело.
Спускались мы в полном молчании.
– Черт побери, – произнесла я, только выруливая со стоянки. – Если я скажу, что всегда подозревала: Марыся не совсем та, за кого себя выдает, ты поверишь?
Кит ухмыльнулся:
– Ты говорила, что жена твоего бывшего мужа – лисица-оборотень. Но так многие разведенные женщины говорят.
Я проскочила на желтый, включая обогреватель.
– Мне снился недавно Фил, – глухо произнесла. – Он никогда мне не снился, ни разу в жизни.
– Тебе вообще никогда сны не снятся, – удивился Кит.
– Вот именно! А тут – нате вам.
– И что?
– Он сказал: «Зачем ты привела лисицу в наш дом?».
– То есть решил всю вину свалить на тебя?
– Мне показалось, что так…
Мы с Китом говорили так, будто это был не сон, а что-то реальное. И очень серьезное. Я никогда не замечала за Кондратьевым склонности к мистике. Вообще к таким разговорам. Мир для него делился на черное и белое. И никаких иных граней, тем более потусторонних, не предполагалось.
– Он был уверен в своей правоте, – вспомнив, подтвердила я. – Теперь мне кажется, я и в самом деле сотворила что-то страшное. Навела на Фила беду.
– Алька, это он тебе изменил! А потом сообщил, что разводится. Разве не так было?
– Так.
Мы замолчали.
Десять лет назад я думала, все дело в любви. Ну, Фил часто меня упрекал, что не умею любить. Когда он объявил о разводе, я решила, что Успенский наконец-то нашел то, чего ему не хватало со мной. Хотя и не до конца понимала – чего именно. А теперь… Теперь мне казалось, что за всей этой изменой стояло нечто другое. Только никак не могла уловить. Не представляла, в каком направлении и думать.

Глава 9. Кое-что о прошлом и перерезанные тормоза
Я еле уговорила Кита подняться к Нике. Только с обещанием дать «еще на часик» машину, чтобы «прошвырнуться в одно местечко». Взяв с него клятву, что это «местечко» не имеет ничего общего с делом Феликса, я отдала ему ключи.
– Никитка! – Ника обрадовалась.
Он же, как и все пятнадцать последних лет, держался вежливо и отстраненно. Ника, конечно же, чувствовала это, но старалась делать вид, что ничего не произошло. В конце концов, даже теперь, когда мы совсем выросли, она относилась к нам как к капризным детям, закидоны которых всегда можно преодолеть добротой и лаской. Ника была замечательным и терпеливым выманивателем мелких зверушек из темного логова на печеньки.
– Никитушка, посмотри, у меня одна лампочка на люстре все время взрывается, что-то перемыкает, наверное, а мы с Кристей же не можем ничего сделать…
Она закружила Кита, облепила словами, загрузила делом. Я улыбнулась и пошла на кухню, выгружать пакеты. Там напряженно, словно проглотила аршин, сидела Кристя. От пузатой кружки со смешной овечкой вкусно пахло сваренным по-настоящему какао, в блюдечке лежали румяные оладушки, залитые шоколадной пастой.
Я запнулась на пороге, почему-то не ожидала ее здесь увидеть. Честно говоря, моя нервная система в отношении Кристи тоже выдает нечто, похожее на селективную амнезию. А точнее – она постоянно пытается забыть о существовании дочери жены моего бывшего мужа.
Несмотря на то, что в квартире было тепло и даже душновато, Кристя куталась в толстый тёмно-синий худи с какой-то губастой теткой на фоне Эйфелевой башни.
Наши взгляды встретились, и я, в очередной раз обожженная несправедливой ненавистью, непроизвольно втянула голову в плечи и закрыла глаза в ожидании истерики. Но, к моему удивлению, на маленькой Никиной кухне нависла тишина. Она, конечно, бурлила и искрила, эта зловещая тишина, насыщенная под завязку подростковыми гормонами, но пока не переходила в истерику.
– Кристя, – я кашлянула, пробивая ком, ставший поперек горла, – я не знаю, почему…
Она отвела взгляд, встала. Прошла мимо меня, стараясь не касаться, словно боялась заразиться страшной болезнью. Через минуту хлопнула входная дверь. Я высунулась из кухни: в коридоре никого не было. Из передней исчезли небольшие розовые кроссовки, которые я машинально отметила, когда разувалась. Молодежные кроссовки явно принадлежали не Нике.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71517748?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.