Главная страница | Криминальные боевики | Не время умирать

Не время умирать
Валерий Георгиевич Шарапов
Короли городских окраин. Послевоенный криминальный роман
В послевоенном Подмосковье объявился маньяк. Своих жертв, девочек-подростков, нелюдь убивает с особой жестокостью: выкалывает глаза, разрезает рот, после чего душит. В лапы убийцы едва не попала и пионервожатая Оля, случайно оказавшаяся в лесу. Только чудом девушка осталась жива. Ее друг Колька Пожарский горит желанием лично поймать преступника, который мерещится ему на каждом шагу. Он готов сидеть вместе с милицией в засадах, участвовать в облавах, преследовать подозрительных типов. Но убийца всякий раз остается невидимым и неуловимым. Юный сыщик уже близок к отчаянию, когда судьба предоставляет ему реальный шанс остановить зло…

Атмосфера становления послевоенного поколения, близкая многим читателям, когда пьянит дух молодости и свободы. Когда от «все можно» до «стой, стрелять буду» – один шаг.

Криминальные романы о времени, память о котором до сих пор трепетно хранится во многих семьях. Персонажи, похожие на культовые образы фильма «Прощай, шпана замоскворецкая».

«В романах Валерия Шарапова настолько ощутимо время, что кажется, еще немного, и ты очутишься среди героев этих книг – невозмутимых следователей, коварных преступников, перепуганных граждан. А отчаянные сыщики примут тебя за своего и немедленно возьмут на очередную опасную операцию…» – Сергей ЗВЕРЕВ, автор боевых романов.

Валерий Георгиевич Шарапов
Не время умирать

© Шарапов В., 2024
© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
Колька Пожарский, похватав вхолостую воздух, спросил таинственно-плотоядно:
– Итак, Гладкова, мы одни в темной комнате. Что делать будем?
Невидимая Ольга фыркнула и довольно ловко огрела парня по рукам:
– Не глупи. Лучше глянь кругом: как вообще, свет ниоткуда не пробивается?
Причина, по которой рано утром в субботу эти двое оказались в школе, да еще и в полной темноте, была такова. Накануне завершили показательный смотр строя и песни дружины. Запечатлевая его для истории, Оля добила пленку в общественном фотоаппарате «ФЭД». Теперь предстояла ответственная работа: не имея ни малейшего опыта, извлечь пленку так, чтобы не засветить, и проявить негативы так, чтобы не напортачить, иначе нечего будет вклеить в стенгазету.
Это будет дебют, к тому же в только что оборудованной фотолаборатории.
Директор школы, Петр Николаевич Большаков, неоднократно напоминал о том, что от сердца оторвал шикарное помещение под фото, а где результаты? Так ведь пустая комната не может считаться лабораторией, как минимум часть помещения должна быть темной! Позабыл он, что ли? Робкие намеки Оли на то, что нужны к тому же столы, лампы, кюветы, оборудование, – принимались с ледяной холодностью и оставались без внимания.
Пришлось выкручиваться своими силами. И три недели кряду Колька на пару с Пельменем или Анчуткой – в зависимости от того, кто филонит на этот раз, – занимались полной хреновиной, в собственное свободное время оборудуя фотолабораторию. Яшка, признанный спец в отделке, лично законопатил все щели, тщательно выровнял, загрунтовал, выкрасил стены и перегородки в безукоризненный черный цвет. Пельмень достал лампы – простую и красную, проложил направленный свет. Колька сколотил два стола – один для проявки, другой для зарядки кассет, фотопечати и увеличения. Уже коллективно, изрыгая проклятия, изучали запутанные чертежи диковинных приборов. Мучились довольно долго, пока Колька, потеряв терпение, не сделал так, как видел на фотографиях, а не так, как накалякано криворукими на чертежах. На удивление, тот же стол-ванна для проявки получился на ять, не хуже того, что в книжках. Отпарафинили как следует все щели, стыки дна, стенки – хоть рыбок запускай.
Запустили Ольгу, принимать работу. Тут попутно выяснилось, что эта хитрованка, которая все время ходила с умным видом, тыча пальцем туда-сюда, неодобрительно цокая языком, сама понятия не имела, что делать со всеми этими штуками. Книжечек начиталась! Нахваталась по верхам и на этом ветхом основании строила из себя фотолюбителя. Но поскольку девушка она хорошая и воспитанная, то от души всех поблагодарила.
– Спасибо не булькает, – пошутил было Анчутка, но, получив по сусалам (словесно), благовоспитанно сказал: – Пожалуйста, всегда рады помочь.
Вот, работы закончились. И вот теперь на Николая возложена особая миссия. Он должен придавать смелости и бодрости товарищу, которая впервые в жизни будет проявлять пленку с кадрами, фиксирующими для вечности (и райкома комсомола) достижения пионерской дружины школы № 273. Пожарский посмел было заикнуться о том, что было бы куда проще и надежнее съездить в фотоателье, но Ольга возмутилась и понесла ужасную чепуху о самостоятельности, небоязни ответственности. Пришлось заткнуться.
Впрочем, и ему довелось потрудиться не только моральным ободрятором. Он под путаным, невнятным Ольгиным руководством сматывал в «Феде» пленку, потом извлекал ее – сама Гладкова трусливо избежала этой ответственности.
– Задняя крышечка неплотно прилегает, – мямлила она, – ты уж постарайся.
Далее на пару химичили, подбирая и заливая колдовские настои, все эти проявители-фиксажи. Гладкова, нервничая, особо трепетно настаивала на кристальной чистоте рук и точности:
– Триста кубиков! Не больше!
Наконец Колька с облегчением вручил ей наполненный бачок и попытался смыться – но ничего не вышло, она требовала его дальнейшего присутствия.
И вот они вдвоем в темной комнате. Ольга, пропищав благословение сомнительно-поповского содержания, принялась сматывать пленку.
Вообще, как следовало из книжек по фотомудрости, надо было предварительно обкатать эти умения на куске испорченной пленки, но таковой не оказалось. Витька Маслов, стараниями которого «Федя» появился у Ольги, содействовать отказался: «Подай вам фотоаппарат, подай вам и порченой пленки! Не желаете ли навоза на лопате?!»
Понадеялись на Ольгины навыки работы вслепую, приобретенные в бытность юным стрелком. Она шуршала в темноте, Колька стоял паинька паинькой, придавал уверенности и болел за нее душой. В темноте послышались признаки того, что и эта важнейшая операция удавалась. Колька издал ободряющий возглас и продолжил ободряюще же стоять. Сосредоточенное шуршание и много еще переживательных моментов пришлось вынести. Но вот Оля наконец объявила, что все получилось и можно извлекать. Теперь она с важным видом протирала пленку ветошкой.
– Ух ты. И чего, можно смотреть?
Она солидно заявила:
– Нет, сначала надо высушить. – И пристроила свою драгоценную дебютную пленку в сушильный шкаф, сколоченный и оборудованный Пельменем.
– Долго ли?
– Часа четыре.
– Времени много. Может, пойдем погуляем? Или искупнемся?
Ольга заметно колебалась. Колька решил, что она боится замерзнуть, и внес поправку:
– Или позагораем?
Она призналась:
– Ужас как интересно, что получилось. Наверно, можно и не четыре часа ждать. Посидим тут?
…Гоняли чаи с баранками, делились новостями.
У бедной Ольги они снова были не особо радостными. Сменилась третья секретарь райкома комсомола, которая как раз курировала пионерские дела. По слухам, теперь это ядовитая тетка с претензиями, причем питает особо нежные чувства к книгам. Но не в хорошем смысле, а мечтает перетрясти все школьные библиотеки на предмет вредоносной литературы.
– Какой-какой?
– На иностранных языках или какой-нибудь что-то искажающей.
– Ага. С чего вдруг сейчас?
– Говорят, какой-то циркуляр спущен о том, что надо всю неодобренную литературу куда-то сдать с рук долой по описи.
– Это понятно. Почему ищут вредоносное в школьных библиотеках? Негде больше?
Ольга скривилась:
– До других-то мне какое дело? А у нас сомнительное имеется, и премного.
– Это которые от эвакуированных остались.
– И эти тоже, – обтекаемо отозвалась Ольга. Не станет же она признаваться, что самолично пополняла фонды сомнительной литературой, рыская на Кузнецком Мосту.
– Который год ты их выкидываешь, никак не докинешь.
– Ну сразу ерничать. У меня рука не поднимается.
– Велика печаль – макулатура!
– Да выкинуть-то нетрудно, а где потом брать?
– Тебе-то зачем?
– Затем, – назидательно заявила Гладкова, отбирая у него третью баранку. – Литература на иностранном языке весьма полезна. Прочитывать страницу-другую увлекательного текста – лучший рецепт для поддержания интереса к предмету…
Колька заинтересовался:
– Кто тебе такой лапшень на уши навесил? Кой смысл читать, если не понимаешь смысла?
Оля открыла рот для ответа, потом до нее дошло, что в словах любимого человека рациональное зерно присутствует. Закрыла. Глянула строго-вопросительно. Колька пояснил мысль:
– Я имею в виду, что правильно решили наверху. Порядок и в книжках нужен. Пусть заберут от греха подальше, проверят с академиками, переведут на русский, а уж потом пусть детки хоть до дыр зачитают.
Ольга прищурилась:
– Это ты-то толкуешь о порядке?!
– Толкую, – признал он. – А чем недовольна-то? А еще будущий педагог.
Гладкова надулась и замолчала. Колька, втихую насладившись триумфом, примиряюще возобновил беседу:
– Пес с ними. Между прочим, знаешь, кто к нам вернулся?
– Кто же?
– Алька Судоргин!
Оля удивилась:
– Ну надо же! Я думала, его папа уже где-нибудь так высоко, что отсюда не видать.
– Вот нет, въезжают. Сам видел, когда к тебе сюда шел. Как раз с подводы сгружали пианино. Мама и бабуля бегают-суетятся, а Алька, представь, помогает ломовикам!
– Алька? Ломовикам? Ври больше.
Алька, старый знакомый, бывший Колькин одноклассник, в жизни ничего тяжелее ложки с кашей не поднимал. Единственный сыночек и внучок, чахлый, сызмальства в шалях и платках, до бровей накачанный рыбьим жиром, с пяти лет в музыкальной школе – и на? тебе!
Однако Колька настаивал:
– Именно Алька, и на самом деле помогал. Честно пытался. Ничего, физкультуркой годик-другой позаниматься, и с десяток кило прибавит – и будет окончательно нормальным человеком. Хотя что я, он по умственной части. Ну, обнялись, поболтали…
– Чего это они вернулись, где пропадали?
Колька, припомнив, признал, что Алька как-то смутно об этом говорил:
– Дядю Борю перебросили на другой фронт, что ли. Честно сказать, я не вникал. Зато вот! Вашего халдейского полку прибыло: он в педучилище учится, на заочном.
– Здорово, молодец. А вроде в филологи хотел.
– Он и теперь словами сыплет, правда, какими-то странными. Поспрашивал о судимости с таким умным видом да как начнет сыпать: «ходатайство», «надлежит», «обязуется» и прочее в том же духе.
– Разносторонне развитая личность, – рассеянно заметила Оля и, спохватившись, глянула на часы: – Ой, уже можно, как думаешь?
– Почем мне знать?
Она, не слушая, бормотала что-то про чувствительность, пробу ногтем, толщину эмульсии, произносила какие-то заклинания, а сама, как опасливая ворона, подкрадывалась к шкафу с пленкой все ближе и ближе. Хмуря брови, что-то приговаривая, то тянула к нему руки, то, снова взглянув на часы, отдергивала, точно обжегшись. Снова тянула, вновь отдергивала. Наконец, решившись, открыла шкафчик, извлекла пленку.
Стало неловко, точно подглядываешь за чем-то важным и сугубо личным делом – Колька и отвернулся и сидел, старательно глядя в стену, пока дрожащий, ломающийся голосок Оли не позвал:
– Коля. Тут что-то… жуть какая.
Руки у Ольги тряслись, и, чтобы рассмотреть один из кадров – их было несколько, почти что одинаковые, – пришлось самому взять пленку. Черт его знает что тут. Это ж негативы, все перевернуто: черное – белое, белое – черное, к тому же снято не особо ясно, местами расплывчато.
И все-таки видно, что какая-то кукла-негритянка лежит на траве. Колька почуял гадливость, и, признаться, у него поджилки затряслись. Большая кукла, голая, ноги бесстыдно вверх, и то место, которое должно было быть закрыто трусами, истыкано чем-то острым. Белые волосы веером, брошен на них какой-то цветок типа василька, их много растет по обочинам. Оба глаза выдавлены, а на месте рта – дыра, скол от уха до уха.
«Ну, поглумились и бросили, что тут такого? Просто кукла», – подумал Колька и нарочито грубовато, подтрунивая, спросил:
– И что с того, чего ты-то раскисла? Игрушка же.
– Игрушка, – подтвердила Оля, с трудом передохнув, – только зачем же так? Красивая и как живая, образ же человеческий.
Последнее слово она произнесла так, что Колька понял – готово дело, сейчас дождь начнется. Сурово призвал к порядку:
– Оставь детство. Это не живой человек, всего-навсего кукла. Глупые дети игрушкам головы отрывают, выкручивают руки-ноги. Что ж теперь, по любому пупсу рыдать?
– Оно дело – просто ломать. Так не выкалывают же глаза, не бьют, не колют, да еще где.
Все, беда на подходе. Колька уже слышал в ее голосе слезливые нотки.
– Так, закрыли тему. – И, отобрав у нее злосчастную пленку, повесил обратно в шкаф. После чего, обняв, повел прочь из лаборатории домой. Какие уж тут купания?
Ему и самому стало не по себе от этой дурацкой картинки. В войну насмотрелись потерянных игрушек, но – и Колька это отлично помнил – все к ним относились как к детям. Нежно то есть. Одна потеряла – вторая подобрала, вымыла, косичек наплела, обшила.
«И кукла-то какая красивая, видно, что дорогая. У кого рука поднялась?»
…Проводив любимую плаксу домой, Колька понял, что надо заглянуть в фабричную общагу.
В комнате, где обитали Пельмень и Анчутка, вполне ожидаемо оказался домосед Андрюха, паяющий у окна очередную штукенцию. Не отрываясь от раскаленного жала, придавая шву одному ему видимое совершенство, поприветствовал:
– А, Никол?
– Здорово. – Колька пожал выдвинутый локоть.
– Как вообще жизнь-то? Рассказывай, – пригласил Пельмень и уточнил: – Там, под койкой, имеется.
Колька извлек банку, в которой плескалось на несколько стаканов «Жигулевское», и достал две плотвички. Выслушав историю про первую волнительную пробу их общего с Ольгой творения, Андрюха вынес из нее то, что было интересно ему:
– Годный сушильный шкафчик получился.
Колька сначала не понял, о чем речь, потом признал:
– Ну так неплохой.
Отхлебнув бодрящего напитка, Андрюха продолжил паять. Еще с четверть часа прошло, Колька, подумав, принял еще стаканчик. Хорошее пиво, прохладное, свежее.
– Судоргины приперлись.
– Насчет Альки я знаю, – поведал Пельмень, – он и сам приходил вчера в кадры.
– Устраиваться? Зачем ему, он разве не учится?
– Учится он заочно, так что обязательно где-то надо трудиться, иначе попрут, – объяснил Андрюха, – сказал, что если в другом каком-то месте не оформят, то к нам. И подвалил, точь-в-точь как в детстве, возьмите, мол, в компанию.
– Да ладно, в общагу?
– В точности.
– Что-то дядя Боря скажет.
Пельмень, бережно установив паяльник на стойку, с наслаждением распрямился, потянулся:
– Ничего не скажет, Никол. Нету его уж.
Колька поперхнулся:
– Умер? Вот ведь, молодой ведь, мордастый, здоровый. Я и не думал…
– И он не думал. Отъехал он на курорт.
– То есть прямо на курорт[1 - Курорт – ИТЛ, колония (сленг).]?
Пельмень заверил, что именно так.
– Вот оно что. Тот еще жучара был, дай ему бог славной перековки.
Теперь неудивительно, что из Альки разные умные термины сыплются, было время наслушаться-нахвататься.
Дядя Боря Судоргин был снабженец до последней жилочки, еще во время войны развернулся, надо понимать, продолжил и после. На перепродаже продуктов, например, наживал по-жирному.
– Помнишь, Алька спал и видел, как бы ему напакостить, экспроприировать награбленное? Небось теперь раскаивается.
Андрюха пожал плечами:
– Кто его знает? Он же такой, себе на уме. Вроде бы не жалуется…
Он еще что-то хотел поведать, но тут поскреблись в дверь, потом чуть приоткрыли ее и негромко, по-овечьи, кашлянули.
Колька удивился, глянул через плечо. Андрюха даже не чихнул в ту сторону, а произнес с таким видом, точно у него зуб болит:
– Да заходи уж. Чего?
В комнату проникла Тося Латышева, ударница и стахановка. Глядя чистыми глазками, держа под мышкой книгу, снова тихонько откашлялась и проблеяла:
– Здравствуйте, Николай. Прошу прощения. Андрюша, пойдем, пора.
– Куда еще в субботу? – не поворачиваясь, спросил Пельмень.
– Как же. У нас заседание общественности… по бригадмилу?[2 - Бригадмил – общественные организации в СССР, оказывавшие помощь милиции в охране общественного порядка.].
Колька погонял в ухе пальцем:
– По… чему-чему?
– Бригадмилу, – повторила Тося и покраснела.
– Вас что, опять на это дело подписали? – удивился Колька.
– Да этой лишь бы дома не сидеть, – пояснил Андрюха, точно они с Колькой тут одни. – Выдумывает себе занятия. А то у них там в комнате такая завелась, телка безрогая.
– Андрей, стыдно! – Тося попыталась укорить Латышева, косясь на дверь, но Пельмень хладнокровно отрезал:
– Вам всем должно быть стыдно с такой мымрой комнату делить. Я бы руки в ноги – и ходу, куда угодно. А ну как заразная?
Колька хотел было уточнить, что за живность у Тоськи завелась, но тут припомнил, как Анчутка рассказывал, дергаясь и озираясь, что теперь на девчачью половину – ни ногой, ибо там Милка.
Поведал Яшка и про то, как однажды ей комплимент отвесил:
– Думал, не спасусь. Угробище заморское, до сих пор по ночам снится: свои лапищи ко мне тянет, а когти красные, как кровь с них капает. Она, понимаешь, в столовой работает то раздатчицей, то хлеборезкой. Когда очень торопишься отобедать, получить пораньше, нет-нет да глазки ей состроишь. Ну так один состроит, второй – вот она и вообразила, что все от нее тают. Я давно на девчоночью половину – ни ногой. Опасаюсь.
Колька, помнится, напугал:
– А ежели на улице подстережет?
Яшка, затейливо выпуская дым, успокоил:
– Не, на просторе я не боюсь. Там Светка.
– А что Светка-то?
– А вот сидим как-то на лавочке, Милка эта, видимо, где-то спиртяги понюхала – шасть ко мне и прям всей своей кормой плюх на коленки – аж хрустнуло.
– При Светке?!
– А то.
– И что ж она?
Яшка аж зажмурился:
– А она хворостину выломала да как треснет ей по ляжке, раз, другой, третий. И приговаривает так ласково: пошла, говорит, телка безрогая. Тебе таких стадо надо, а у меня он один, первый и последний.
Колька восхитился:
– Эва как. Одобряю.
Потом разговор зашел более научный: вот если, к примеру, Милку эту на бабника Цукера натравить, как кита на слона, – кто кого сборет? Яшка прикидывал шансы, а Кольке подумалось, что Милка очень на Анчутку обижена. Как же так – ни одной этот фертик не пропускает, а именно ею брезгует.
Получается, эта Милка в соседках у Тоськи. И, судя по всему, добрая Тоська пытается ее перевоспитать, потому и сейчас решительно заявила, что Милка тут ни при чем, Милка к делу никак не относится, и добавила назидательно:
– Не шельмовать человека надо, а образовывать! С тем и бригадмил, чтобы коллективно…
– Точно, – поддакнул Пельмень, – с вашей Милкой-нетелью лишь сообща можно сладить. К ней в одиночку никакой черт не решится подступиться, разве что совсем чокнутый.
– Андрей!
– …Или голодный.
– Андрей же!
– Что? Я паяю.
– Нечего нагличать!
– И не думал. Это ты ругаешься.
– Нам не ругаться надо, а активно подключаться к решению вопроса о драках и прочих безобразиях! Потому я пытаюсь донести до общественности, что бригадмил исключительно нужен.
– Знамо дело.
– Мы же хозяева на фабрике!
– Кто ж еще.
Тося, багровея, не отступалась:
– На долю наших несознательных сотрудников приходится большая часть безобразий в районе. Общественность не имеет права стоять в стороне. Кому ж еще можно доверить…
– …воришек, дебоширов, девок чокнутых, – завершил мысль Пельмень.
Латышева, чуть не плача, выкрикнула:
– Нет! Наша задача – повести за собой часть наших ровесников, которую мы называем неустойчивой, заинтересовать, отвлечь от плохого. Говорят, что человек прожил жизнь недаром, если он посадил дерево…
– Родил сына. Ну попытку-то сделал, – пробормотал в сторонку Андрюха.
– …Если поможет снова встать на ноги оступившемуся человеку! – покраснев сверх меры, твердо закончила Тося.
Вот это комический номер. Колька искренне наслаждался и потому не без сожаления положил всему конец. Галантно полуобняв Латышеву, деликатно развернул ее к выходу:
– Обязательно придем, только вот сейчас допаяем!
– Да шнурки отутюжим, – добавил Пельмень, серьезный, как на собрании.
Выведя Тосю за порог, Колька тотчас залился горячим стыдом.
Милка-то, оказывается, все это время торчала в коридоре и, учитывая приоткрытую дверь, слышала все – если только не глухая. Тут еще, как на грех, Андрюха крикнул:
– И корове своей передай: еще раз на улице крашеную увижу – ацетоном морду ототру!
Колька сделал вид, что ничего не слышал, Мила – тоже, лишь поджала губы.
«Ну так-то, если ее в самом деле отмыть да переодеть… Нет, серьезно. Нарядная – жуть! Глаза, положим, красивые, огромные, темные – точно как у коровы. Но так густо подмалеваны, что не поймешь, где кончается природный орган зрения и начинается нарисованный. С губами такая же история. На глупой голове – вавилон черных кос, как змеиное гнездо, как сваленные канаты. А уж расфуфырена – аж глаза режет! Вырез на кофте чуть не до пупа – это с утра-то! Чулки сеткой, юбка в обтяг, тьфу – да и только».
Тут до Кольки дошло, что невежливо просто стоять и пялиться, он поздоровался и сказал зачем-то:
– Простите.
– Ничего, – проговорила она, и они с Тоськой пошли прочь, как шерочка с машерочкой.
«А ходит-то – ну как груженая лодка. Так кормой виляет, что с непривычки и вытошнить может».
Пожарский с облегчением спасся обратно в комнату, дверь закрыл, послушал какое-то время и, когда шаги окончательно стихли, заржал сперва сдавленно, потом в голос.
– С чего вдруг? – флегматично спросил Андрюха, закуривая и выпуская дым в окно.
– Сил моих нет, – простонал Колька, вытирая слезы, – ты вот распинался про Милку, а она в коридоре паслась.
– Да и пес с ней. Будто сказал что-то неведомое – мымра и мымра. Пусть пойдет и кидается головой в навоз.
– И снова петрушка, бригадмил, едреныть! Вот свербит у них. Тоська, значит, вместо Маринки организовывает мароприятия. Как ты с ней… того, общаешься?
– Ни того. Прошу без намеков! – потребовал Андрюха. – К тому же, если серьезно говорить, как раз с бригадмилом идея толковая.
– Да ладно тебе.
– Это ты просто не знаешь, что у нас тут творится.
«Ну началось». Пожарский давно уж понял, что, несмотря на постоянные Андрюхины язвы в Тоськину сторону, они оба – два сапога пара. Не могут отвернуться там, где это совершенно необходимо. Только Латышева бегает и призывает, а Пельмень – сидит, паяет и ворчит.
Похоже, приятель никак не раскачается, чтобы рассказать, в чем суть. Полагая, что Андрюха снова влез не в свое дело, наткнувшись на какую-то хозяйственную махинацию, Колька заметил:
– Что, снова что-то тырят?
Но, как выяснилось, Пельмень имел в виду иное. Он пояснил вполне серьезно:
– Ребята и девчата понаехали распущенные. И откуда они такие взялись? Вроде бы оргнабор, сознательный люд, а приезжают в город – и как с цепи срываются.
– Так-таки все?
– Не все, но многие. Девчата вон штукатурятся, как в портовом кабаке, пацанва бухает, точно дома не нажрались. Порядочный люд на танцы теперь ни ногой. Ну а где кобеляж да водочка, там все, что угодно, может случиться.
Колька предположил, что друг сгущает краски.
– Что плохого в том, что народ в свободное время на свои кровные гуляет?
– Свои кровные, если излишки, домой надо отправлять да радоваться, что есть кому, – сурово заметил Андрей, – а не тратить на пагубу. Это всегда так: как только жирком обрастают – и тотчас безобразие.
– Ну, я думаю, не такое большое. У нас не разгуляешься.
Пельмень сплюнул за окно:
– Это у нас-то? Шутишь ты, что ли? В райотделе полторы калеки и дед одноглазый, куда им везде поспеть.
Колька, изобразив энтузиазм, поторопил:
– Так что сидишь-то? Пошли народ образовывать?
– Я не могу. Я несознательный, – покаялся Андрюха и снова перескочил на другую тему: – А вот ты говоришь – кукла.
Пожарский чуть не поперхнулся:
– Это когда? А, да. Я забыл уж. Пустяк.
Но Андрюха продолжал вязаться:
– Говоришь – пустяк. А я вот, веришь ли, с войны на изуродованных пупсов смотреть не могу. Насмотрелся.
– Я тоже, – признался друг.
– Вот, и ты. И Ольга. И Светка. И Яшка. И Тоська. Это уж не вытравишь, всем вспоминается человечина искореженная. А тут, значит, кто-то деньги имеет…
– Это почему ж?
– У тебя есть фотоаппарат?
– Нет, зачем он мне?
– Я к тому, что вещь дорогая, не у каждого имеется. У этого забавника есть. И кукла… хорошая, говоришь?
– Красивая. Большая, волосы эдакие…
– Во-о-от, небось фарфор, вещь тоже недешевая. И вот, имея фотоаппарат, вместо того чтобы самолеты, птичек там фотографировать, футбол – надо сначала испортить дорогую вещь… не пожалеть времени, чтобы такое вытворить с бедным пупсом… да и не пупс. На человека похожа. Да еще на все это пленку тратить! Тьфу! – Андрюху передернуло. – Сей секунд шерсть по хребту поднимается.
Тут он, как бы спохватившись, перевел разговор на какую-то ерунду, и Колька засобирался домой. Прощаясь и пожимая руку, Пельмень все-таки снова вернулся к вопросу, который задел его за живое:
– Надо бы Витьку Маслова за жабры взять.
– За что? – удивился Колька.
– За жабры.
– Я к тому – по какой причине?
– Выяснить: у кого, жучара, сторговал «Федю».
– Зачем это?
– А для вообще. Для сведения. Такого выдумщика, с фантазиями, неплохо бы знать. Сначала котят вешают, а то вот кукла без глаз, без ног – и «чё такова», а потом и до людей доходит.
– Как дойдет до дела – так и возьмем, – утешил Колька. – Бывай пока. Тоська ждет, не забудь.
И, увернувшись от дружелюбного пинка, удалился.

Часть первая

На всю долгую одинокую жизнь он запомнил ее такой, какой увидел в первый раз. Прозрачное бледное личико, темная толстая коса, белая тонкая шея, большие оленьи глаза. Платье с аккуратно подшитым новеньким воротничком. Крошечные, отполированные ботиночки на маленьких же ножках, которые ступали легко, травы не приминая.
И футляр со скрипкой.
Парень возвращался с обхода, злой и усталый, а она стояла у пруда, который кликуши какие-то окрестили Чертовым. Держа под мышкой потертый темный футляр, она кормила пестреньких уток, и птицы важно скользили по золотистой воде, соблюдая очередь, склевывали кусочки булки.
Парень был голоден как волк, а тут глупая девчонка крошит дурацким кряквам хлеб! Аж руки зачесались надавать ей как следует. Взяла моду мелкота – еде еду бросать!
Девочка, почуяв недобрый взгляд, встрепенулась, повернулась и глянула светло-синими глазами… Ох! Его путейское сердце, промасленное, закопченное, вдруг стало огромным, душа – белой-пребелой, легкой как пух, прямо упорхнула под вечерние московские облака.
Вопрос о нагоняе был снят. Назрел другой: как заговорить?
Ведь ей лет двенадцать, вряд ли тринадцать, и вон скрипочка – наверняка с пеленок в музыкальной школе. Ему же уже семнадцатый, он путеец, прокуренный, промасленный. Если подвалить к ней нахрапом, поди, испугается, убежит…
Тогда он просто помаячил в сторонке, куря и старательно не глядя в ее сторону, так, что чуть не окосел. Она распрощалась со своими утками и испарилась, унесенная вечерним ветерком.
Волшебница и фея.
Он все таращился туда, где только что была девочка. Ему казалось, что очертания хрупкой фигурки легким туманом маячат над золотой, чернеющей к вечеру водой.
Парень принялся шпионить. Убедился, что девочка в самом деле учится в музыкальной школе, что неподалеку, и проживает в детдоме всего-то за квартал от его берлоги. Судьба, решил он.
Выяснив, когда заканчиваются занятия, принялся «случайно» попадаться на пути, чтобы привыкала. А как иначе – им ведь до могилы вместе жить. Тактика сработала. Всего-то через неделю она уже робко улыбнулась, так же мельком глянув на него. С тех пор парень, возвращаясь домой, был счастлив. У него, помимо общей светлой цели, появилась собственная, тайная и манящая: заполучить самую прекрасную девочку на свете.
Хотя бы заговорить для начала.
Внешне ничего не изменилось, он ходил на работу, добросовестно исполнял положенное, выслушивал мат и ругань мастеров. А в сердце нарождались правильные, красивые, как в книжках, слова. Парень их запоминал, повторял и был уверен, что именно сегодня подойдет и произнесет их, как заклинание, – и непременно случится чудо.
Слова, заразы такие, не произносились. Он злился, давал себе зарок, что более никогда сюда не придет, – но к пруду тянуло магнитом. И ее тоже. Каждый раз он, проходя с независимым видом мимо, ловил на себе взгляд синих глаз – и ужасно трусил. Лишь упершись далеко-далеко, вслух произносил свои заклинания. Бормотал, как чокнутый, а девчата и одинокие гражданки, попадавшиеся на пути, разбегались от него, треща кустами.
Он злился на свою нерешительность, клеймил себя, называя трусом, твердо давал мужское слово: «Нынче вечером, кровь из носу, заговорю!» – и снова пасовал.
Потом вдруг в один из дней на знакомом месте ее не оказалось. Там, где она обычно кормила уток, работяги вкапывали новые скамейки. С горя он так и встал столбом. Какой-то старый хрен, увидев его, прикрикнул:
– Врос как пень! Помог бы.
Он даже не огрызнулся, столь велико было горе. Он был уже готов сигануть в пруд или глупую свою башку расколошматить вот хотя бы об этот ближайший дуб. Но тут на том берегу узрел знакомое светлое платье.
Ох, если бы не свидетели! Он бы прям так, в прозодежде и башмаках, шлепнулся в воду, помчался на ту сторону. Но шабашники насмешливо подсматривали, и ему, путейцу, надо держать фасон.
Сплюнув и закурив, он заправским работягой прошелся вдоль берега. Холодело под ложечкой от мысли о том, что она не дождется. Дождалась! Парень на радостях грубо брякнул:
– Простынешь на траве сидеть. – И, спохватившись, протянул руку и назвался.
Она, опустив ресницы, отозвалась:
– Люба.
Он оплыл, как свечка, растекся рядом на траве, тоже принялся кормить уток припасенной горбушкой. И, как мечталось, уже через пять минут болтали так, точно знали друг друга лет сто.
Не было лучше девочки! Светлая, тихая. Вокруг нее как будто продолжали витать непонятные, берущие за душу звуки, которые она извлекала из своей смешной скрипочки. Она показала свое сокровище, торжественно открыв футляр. Парень смотрел с уважением.
– Хочешь, сыграю? – спросила она, а он по глупости отказался. Больше Люба не предлагала, она была слишком застенчивая.
Вообще он был видный кавалер, многие девчонки строили ему глазки, заигрывали. Он смущался, от робости огрызался и грубил. Любушка была робкая, краснела до смерти даже от пристального взгляда, а от пожатия руки чуть не плакала. Его так и распирало от желания заботиться о ней. А вот как? Футляр свой не доверяла, до дома провожать не разрешала – мало ли что подумают. Тогда он принялся носить ей из столовки хлеб, сахар, яблоки. Она стеснялась, но ела.
Потом вдруг на него нашло озарение! И, спеша на встречу, он сорвал на поляне два голубых цветка. Пес их знает, как они называются, но почему-то показалось, что они Любушке понравятся. Как раз под цвет ее глаз.
– На вот, – он протянул «букет».
Любушка переводила испуганный взгляд с цветов на него, а потом вдруг молча чмокнула его в самые губы – и исчезла.
Он так и сел. То есть на полном серьезе коленки пропали, ноги подогнулись, и он плюхнулся на траву. Цветы, что интересно, из рук не выпустил. Утки, увидев, что все утишилось, подплыли за привычной кормежкой, парень машинально принялся крошить им булку.
Что случилось? Обиделась? Испугалась? Застеснялась? Тут запоздало осенило: ну как можно было так оплошать! Чего, нельзя было три цветка сорвать?! По два цветка только на могилки кладут!
Тогда поцелуй при чем? Это что же, на прощание?!
Так он мучился невесть сколько, опомнился, лишь глянув на небо – мать честная, это сколько ж времени? Почти стемнело. Что ж, пора идти, завтра на работу. Парень побрел восвояси, едва волоча ноги… снова один-одинешенек! Шевелилось и беспокойство: в такое время, когда темнело, он никогда ее одну по парку не отпускал, всегда провожал. Причем не по кратчайшему пути – просто перевалить через железнодорожные пути, и там рукой подать до первых жилых домов. Обычно они, не торопясь, присаживаясь на встречающиеся скамейки, обходили по дуге Чертов пруд, оставляли его по левую руку, следовали по уединенной части парка, по едва заметной тропинке. По пути встречались еще два безымянных пруда, которые летом сильно мелели, превращались в болота. Очень хороша на них была одолень-трава, или, как ее тут называли, – кувшинки.
Потом постепенно тропинка расширялась, вливалась ручейком в более оживленные дорожки, они выходили на просеки – и так до проезжей улицы. Вот там-то Любушка переходила через мост над железнодорожными путями, поворачивалась, чтобы помахать ладошкой, и убегала.
Можно было и ему отправиться напрямик, через пути, но парень решил пройти по их с Любой тропинке. И, сделав порядочно метров по уединенной просеке, над которой сводом сходились зеленые ветви, вдруг почуял смутное беспокойство. Он почему-то твердо решил, что она его ждет, а он тащится как телепень.
Парень все прибавлял ходу и вдруг увидел возле лавочки что-то белое, лежащее прямо в траве. Он подбежал, кинулся на колени, почему-то не сразу обратил внимание на то, что она без платья. Понял это лишь тогда, когда прикоснулся к голому плечу, ледяному, покрытому то ли росой, то ли испариной. Она лежала на спине, ноги согнуты в коленях. Распались веером по траве распущенные волосы, на которых синели – ну надо же! – два таких же василька, которые парень продолжал сжимать в руках. Голова неестественно запрокинута, шея вытянута. Две красные глубокие ямы зияли вместо лучистых синих глаз, кровавая рана – вместо маленького рта.
…Машина «Скорой помощи», которая возвращалась с выезда в одну из больниц, подобрала их – невменяемого парнишку, который тащил на руках мертвую изуродованную девочку. Немалых трудов стоило отобрать у него тело. Отдал и успокоился лишь тогда, когда догадливая фельдшер пообещала, что все «васильки» оставят ей.
– Это цикорий, – зачем-то поправила медсестра, но он не возражал:
– Хорошо. Все четыре?
– Все-все, – заверила врач, вкалывая на всякий случай ему успокоительное. Экипаж «Скорой» состоял из двух женщин плюс санитар за рулем, человек в возрасте, а паренек крепкий. Если начнет буйствовать, не сладят. Лекарство начало действовать, он одобрил, заметно обмякая:
– Это хорошо… на могилки же всегда четное кладут, да?
– Четное, четное, – заверила врач.
Сообща женщины уложили обоих на носилки, прикрыли одной простыней, больше чистых не было.
Некоторое время проехали молча, потом медсестра спросила:
– Неужели же он?
– Кто знает? – отозвалась фельдшер. – Разберутся. – И попросила санитара: – Остановите у телефонной будки.
К тому времени, когда они прибыли в больницу, их уже ожидала опергруппа с Петровки.
…Настоящий убийца был уже далеко. Чужая обувь, на несколько размеров больше, сбила-таки одну ногу, но он все равно двигался бодро и уверенно.
Маршруты отхода давно и тщательно отработаны, намечены места, где можно отмыться, тщательно, с одеколоном, вычистить ногти, пригладить рассыпавшиеся волосы. Не то чтобы он боялся грязным выйти в свет, не прямо сейчас он собирался к людям, просто привык к опрятности. Очень любил он и чистые вещи – свои, не те, которые добывал на своих вылазках. Эти тряпки – платья, чулки и прочее – он оставлял себе на память, чтобы хотя бы мысленно возвращаться к жгучим, сладким воспоминаниям о своих триумфах. О том, как это все было с его новыми подругами, о том, как он был настоящим самим собой, могучим и всесильным, воплощал абсолютно все, о чем мечталось, что было интересно – а ему с детства было интересно, что у кукол под платьем. И вещи он любил.
Только что с этим футляром делать? Он уже осмотрел и оценил: в нем пустячная маленькая скрипка, да еще и с инвентарным номером. Такую не снесешь на толкучку, перекупщики не рискнут взять.
Бросить, что ли? Но душонка восставала против подобного «варварства». Хотя все равно придется – и от скрипки, и от тряпичных трофеев избавиться.
Поджечь все к дьяволу?
Продавать тряпки он не станет, хотя на них и следа никакого нет, но он горд. Он и «сувениры», прихваченные у подруг, продавал с огромным трудом только ради тренировки, пробы. Он горд, и эту черту надо как-то изживать. Но ведь эти клуши на базаре, они смотрят так унизительно, сочувствующе – это на него-то, ха! Будь они помоложе, попадись на узенькой дорожке…
Есть и более серьезный резон: таскаться с узлами-вещами рискованно. Не ровен час, остановят для проверки или случайный прохожий увидит, заподозрит неладное.
«Ладно, по ходу дела решу». Размышляя о том, как быть дальше, он не забывал тщательно путать следы, точь-в-точь как писали в книжках. Кружил зайцем, делая петли, то и дело брызгал по ходу следа припасенным керосином, нарочито шлепал по лужам, болотцам. И вот, проделав порядочно километров, он добрался до своей потайной берлоги.
Это был дзот. Изучая местность, он как-то случайно набрел на него, облюбовал как склад и место отдыха. И очень удачно получилось! Дотов в округе было много, все уже были обнаружены и загажены, а этот дзот был чист, цел и укрыт отменно – потому его никто и не отыскал до сей поры.
Через осевшие остатки окопа он прошел ко входу, нагнув голову, пробрался через крошечную «прихожую», замешкался на пороге – две ступеньки вниз вели в камеру с амбразурой. В ней был свежо, ведь сохранившийся воздуховод для отвода пороховых газов он лично вычищал. Тут же, по стенам, развешаны и трофеи, каждые на своей вешалке, сгруппированные по своим бывшим хозяйкам.
Улыбаясь, он с наслаждением втянул воздух – и тотчас насторожился. Что-то было не так, лишнее. Зря все-таки амбразуру заделал, куда светлее было. Он чиркнул спичкой, сделал шаг вниз, второй – и тут неожиданно нога его провалилась во что-то упругое. Огромная черная туша, утробно взревев, выросла под потолок и ринулась на него!
Оглушительно заверещав, он бросился наутек.
…Опомнился уже у самой железной дороги. От бешеного бега сердце выпрыгивало, ватные ноги подгибались, стертые пятки гудели, голова раскалывалась, болело натруженное ором горло.
«Спокойно. Спокойно. Не хватало свихнуться. Это собака или другой какой зверь».
Машинально похлопал себя по бокам – и ужаснулся. Обе руки свободны! Где же добыча?! По карманам пошарил – вновь ничего. Хорошо бы вернуться, поискать пропажу, но он и думать об этом не хотел.
«Какая глупость! Так, спокойно… это не улики, не следы, это просто случайность, пустяк…»
Единственное, что надо делать, – уходить лесом.
Взбираясь вверх по насыпи, он принял решение: надо на какое-то время залечь на дно. Все три пробы прошли шикарно, и, когда все утихомирится, можно будет пойти дальше, решиться наконец… Он сглотнул, в животе стало тягостно-сладко.
«Все, все потом, сначала окопаться и понаблюдать. Пусть помаются, помечутся, убедятся в своей глупости и ничтожности, не то и рукой махнут – пропал и пропал. А со стороны понаблюдать будет интересно и полезно… с безопасной стороны».
И уже потом решаться на что посерьезнее, пора уж, не маленький.

Глава 1
Огромный лесопарк тянется от Бульварного кольца на окраины и далее, за пределы столицы. В нем легко заплутать даже недалеко от метро или от железнодорожных платформ, ведь помимо просек и аллей, уже нанесенных на планы, натоптано много потаенных дорожек. Какие-то известны лишь зверям, какие-то – местным завсегдатаям, иные – никому. С наступлением темноты чужак сориентироваться на них не сможет.
Несчастный мальчишка, утащив труп с места обнаружения, обязательно затруднил бы поиски. Но и.?о. начальника опергруппы, лейтенант Введенская, знала, где искать, ведь она уже тут бывала.
Лишь для порядка и перестраховки попросила проводника пустить собаку – та и привела на место, к скамейке неподалеку от Чертова пруда.
– Здесь.
– Точно ли?
Проводник, старшина Кашин, вежливо напомнил:
– Анчар никогда не ошибается.
Катерина поняла, что, усомнившись в гении овчарки, немало потеряла в глазах ее проводника.
А плевать. Надоело. Она не собиралась никем руководить, она даже не должна была дежурить сегодня, собиралась посидеть наконец с сыном, напиться чаю и вовремя лечь спать. Но капитан Волин, Виктор Михайлович, ее непосредственное руководство, жестко ее подвел, угодив в больницу с язвой.
Расхваленное же пополнение – все эти вчерашние фронтовики из оперативно-разыскных мероприятий могли изобразить лишь общегородскую тревогу или силовое задержание со стрельбой. И, поскольку все это сейчас было не нужно, Екатерина Сергеевна была выдернута по тревоге и тотчас назначена исполняющей обязанности, иначе говоря, ответственной за любой промах.
Впрочем, сегодня можно было плакать не так громко: помимо желторотиков, в группе были три настоящих зубра. Опытнейший, въедливый, как щелочь, и такой же ядовитый судмедэксперт Симак, уже упомянутый старшина Кашин, бывший пограничник, позже «волкодав», и, конечно, тот самый сварливый Анчар, престарелый, довольно уродливый и тощий овчар аж из самого Берлина.
С последним мог договориться лишь проводник Кашин. Характер у пса нордический, то есть высокомерно-сдержанный, если что не по нему – флегматичный. Но он в самом деле никогда не ошибался. А так, по совести, – просто ворчун, зануда и задавака! Даже лишенный дара речи, он умудрялся показывать, что из всего кагала работает только он (изредка помогает Кашин). Прочие же бьют баклуши, путаются под лапами и даром едят кашу.
Приведя людишек на место, Анчар глянул на Катерину, покачал лобастой головой, вздохнул, отвернулся. Потом демонстративно налег на поводок.
Старшина спросил:
– Разрешите, товарищ лейтенант?
Катерина позволила, приказав одному из желторотых следовать за ними. Было слышно, как они лосями ломятся по кустам. Наконец все стихло, Симак желчно сострил:
– Проснулась кашинская болонка. Как бы в Калинин не умотали.
Катерина вежливо посмеялась.
Судмедэксперт был солидарен с овчаркой Анчаром: верно, в группе трудится лишь один – с поправкой на персону. Медик был уверен, что это он.
И еще: не надо быть телепатом Мессингом, чтобы понять, что Симак считает чушью, глупостью и личным оскорблением труд под руководством лица никчемного пола.
Не война! И без юбок есть кому командовать.
Да уж, глупости свойственны и умнейшим людям. Так ведь и остальные никчемы, почитающие себя операми, считают себя ущемленными. Вот и теперь подошел один, бывший разведчик Яковлев, спросил с претензией и пренебрежением:
– Что нам тут искать-то?
Тут бы устроить выволочку (все-таки она руководство), но гордости у Введенской ни на грош. Она лишь кротко уточнила:
– Следы, товарищ Яковлев.
– Здесь?
Введенская, изображая беспокойство, огляделась:
– Что, места не по нраву? Зря, вполне годные, уединенные места, тропа неоживленная, да и преступление не сказать, что очень уж обычное.
– Темно, – заметил тот снисходительно, как недоумку.
– О, и вы заметили? – похвалила Введенская. – Отлично. Теперь берите ноги в руки – и работайте. Ищите.
– Что искать-то? – снова спросил Яковлев.
«Так они до утра будут логические эллипсы строить», – решил Симак и прервал разговор:
– Ваньку не валяйте. Все, что сумеете найти. Вещи, следы борьбы, крови, иных биологических жидкостей. Доступно для понимания или расшифровать?
– Есть!
Молодняк рассредоточился по территории, бродил по зарослям, светя фонарями.
Введенская от чистого сердца поблагодарила, при этом что-то такое построила на своей физиономии, что сердце Симака смягчилось: «Ничего девица». Но он тут же опомнился: «И все равно лисья морда. Скажите пожалуйста, какая глупенькая-беззащитная».
Поговаривают, что опыта у нее выше крыши, чуть не бывший важняк. Наверное, врут. Но доподлинно известно, что в главк она просочилась по рекомендации одноглазого Сорокина. Симак капитана уважал, но не переносил ничего, похожего на блат. И потому спросил ворчливо-насмешливо:
– Ну-с, товарищ лейтенант, а от меня что потребуется? Где труп?
Она, глянув на часы, вежливо сообщила:
– По времени уже в морге.
– Труп в морге, а я-то тут. И повторяю вопрос: что мне тут делать?
– Борис Ефимович, мы с вами осмотрим место преступления, после чего вы уже один отправитесь в морг, где вас ждет труп.
Вот и повод прицепиться и вскипеть.
– Сначала шарить по темени в поисках невесть чего, а потом дуть в морг?
– Именно.
– На своих двоих?
– Что вы. Наш роскошный автобус в полном вашем распоряжении.
«Нет, все-таки деваха с мозгами. Имеются также характер и чувство юмора. Работаем». Лишь из чистого упрямства Симак продолжил придираться:
– Эксплуатируете?
Введенская глянула небольшими зелено-прозрачными глазками, умудрилась увеличить их в два раза так, что стала походить не на лисицу, а на обиженного ягненка, к тому же ведомого на заклание.
– Как же иначе, Борис Ефимович? На кого мне положиться, если не на вас?
Симак понял, что проиграл. Она к тому же усугубила с женской обидой:
– А ведь Анастасия-эксперт с таким восторгом о вас отзывается. Вот это мастер, говорит. Все, что знаю, говорит, его заслуга. Ни один учебник, ни один профессор с ним, с вами то есть, не сравнится.
Борис Ефимович смирился. Странно и несправедливо помогать одной девице и чураться другой лишь потому, что последняя сейчас начальник. Тем более что это все равно ненадолго, пока Волин не вернется.
– Занимались бы вы своими делами, женскими, – проворчал он для порядка.
– Какими же?
– Рожали бы ребятишек, бумажки перебирали, дебет-кредит. Умеете?
– Умею.
– Ну так вот. Или в детской комнате милиции.
Показалось или она вздохнула?
– Я место не выбирала. Куда пустили – туда и пошла.
– Вот и шли бы, Екатерина… как там вас по батюшке?
– Сергеевна.
– …Шли бы, Екатерина Сергеевна, замуж, что ли. – И Симак улыбнулся, как бы смягчая грубость.
Умная Катя не обиделась:
– А я замужем.
– О как. Что ж, супруг не против вашей работы?
– Против.
«Все, – понял медик, – нашла коса на камень. Как доводить человека, который не желает обижаться, лишь глазками хлопает и улыбается, зубов не показывая?»
– Поработаем, Борис Ефимович? Вы с вашим опытом сделаете ценные открытия…
– А вы чем будете заниматься?
– Помогать.
– Ох. Ладно, пошли.
Симак в шутку предложил руку кренделем, Введенская мило заметила, что ползать будет неудобно. Поползали. Добросовестно пошарили. Разумеется, осмотр в темноте и им, опытным, ничего нового не дал. Борис Ефимович, разгибаясь и отряхивая коленки, констатировал:
– Это вторая?
Введенская сказала «угу». Симак продолжил:
– Единство Чертова места и модус операнди[3 - Латинская фраза (сокр. MO), которая обычно переводится как «образ действия» и обозначает привычный для человека способ выполнения определенной задачи. Выражение особенно часто используется в криминалистике для указания на типичный способ совершения преступлений данным преступником или преступной группой, служит основой для составления психологического профиля преступника.].
– Да.
– Почерк тот же. Девочка, поза, растрепанные волосы, выколотые глаза, разрезанный рот, без платья. Не хватает разве цветочков, которые гаденыш любит подкладывать. Как их бишь, вечно забываю.
– Цикорий.
– Вот-вот. Васильки. Тут я вам больше не нужен? Я в морг? Надо же бросить взгляд.
– Конечно.
«Смотрите-ка, мыслит, аж дым из ушей. Даже не слышит, что я говорю. О чем так мозгами скрипеть, исходников-то никаких».
– Автобус вам обратно прислать или сами доберетесь?
– Да, Борис Ефимович, обратно пришлите…
«Командовать у нее получается неважно. Хотя это скорее плюс». И, подумав так, Борис Ефимович пообещал:
– Слушаюсь.
– Я вас на Петровке подожду.
– Муж не заревнует?
– Увы.
«Невыносимая баба», – решил медик и умчался на оперативном автобусе.
Введенская принялась составлять схему, что было непросто. Как верно заметил салага-опер Яковлев, темно. У нее, некурящей, спичек нет, а фонарик впопыхах схватила неподходящий, типа «жучок». Требуется добывать электричество – а чем? Зубами неловко, руки нужны обе. Выходит, зря подчиненных расшугала, даже посветить некому.
Катерина, отмечая ориентиры, думала о том, что душегуб мало того что наглый и хладнокровный, еще и имеет склонность к театрализации. Одинокая лавочка под вековым дубом, Чертов пруд.
Ведь куда проще встретить подходящую жертву у центрального входа в парк, или на площади Трех вокзалов, или вывести с платформы, а он крутится тут. А ведь тут только завсегдатаи ходят, и каждая новая персона – как прыщ на ровном месте, обязательно попадется на глаза.
«Но ведь не попадается, чертов невидимка…»
Введенская, как и все москвичи, очень любила этот парк, где хорошо в любое время дня и ночи. Вот и сейчас меж деревьев стелется прохладный туман, покрикивают сумеречные птахи, шуршат ежи в траве, над головой – зеленый шатер, под которым и прокуренные голоса звучат нежными флейтами.
Когда война кончилась, парк снова открыли, на центральных просеках и аллеях стало многолюдно, а тут снова слонялись парочки. На песочке загорают, собирают цветы, говорят только о хорошем. Держась за руки, смотрят на звезды на мирном небе, бродят в блаженном забытьи среди дерев, в своем личном рае.
И вот стараниями одного негодяя рай этот испоганен.
Может, через год-два на этом же месте более везучий пацаненок решится взять за руку более счастливую девочку, они поцелуются и пойдут жить долго и счастливо. Будут сюда приводить детей, внуков, рассказывать, что на этом месте они встретились, на этой лавочке поцеловались. Понятия никто не будет иметь, что их счастье началось там же, где закончилась чья-то жизнь.
Катерине вспомнилась давнишняя, невесть откуда вычитанная, врезавшаяся в память фраза о том, что голос крови убитого вечно вопиет от земли. Никакая это не фигура речи – вопиет, еще как. Неоднократно сама ощущала, не ухом, конечно, но сердцем. Неслышный, невыносимый крик.
И именно поэтому, не за паек, оклад, бесплатный проезд – литер «Б» и прочее Катя Введенская снова трудится в розыске. Несмотря на дипломы кредитно-экономического института и ВЮЗИ[4 - ВЮЗИ – Всесоюзный юридический заочный институт.], не пошла и не пойдет ни в бухгалтеры, ни в юрисконсульты – пусть сто раз ближе к дому и царский оклад плюс переработки и прогрессивки[5 - Премии.].
Поэтому нарушила обещание, данное мужу (о чем он еще не знает), вынесла тяжелые разговоры, еще более тяжелое молчание золовки Натальи. С болью сердечной смирилась с тем, что сына Мишку видит теперь чаще всего спящим. Она поздно приезжает домой, если вообще возвращается.
Поэтому – и это главное! – переступила через собственный характер, просила начальника райотдела, капитана Сорокина, «посодействовать» в устройстве обратно на службу. Не побоялась его обидеть – а он обиделся, поскольку в их собственном районе не хватает рук и голов, а Сергеевна, предательница, явилась лишь затем, чтобы влезть обратно в МУР.
Но Николай Николаевич проглотил обиду и просто пообещал: сделаю, что смогу. Поскольку мог многое, то Введенскую, бывшего опера по особо важным делам, последние несколько лет – декретницу, жену уголовника, вновь оформили на работу. А теперь еще и командовать поставили вместо умницы Виктора Волина – пусть и потому, что некому больше, но все-таки.
Раз так, то Сергеевна твердо намерена упорно работать над тем, чтобы земля более не хлебала невинной крови.
Схему она с грехом пополам закончила, подтягивались из кустов неумехи – понятно, ни с чем. Из сумеречного тумана выпрыгнули Анчар и Кашин. Потом еще один молодой опер. Овчарка выглядела на удивление оживленной, Кашин, которому уже хорошо за сорок, даже не запыхался, а этот, салага, бывший разведчик, язык вывалил и имел бледный вид. Анчар и проводник чистые, чуть у одного лапы, у другого сапоги замызганы, а у этого форма вся в грязюке и в сапогах хлюпает.
– Слушаю, Павел Иванович.
Проводник извлек из нагрудного кармана узелок из платка.
– Сначала находка.
Развернув ткань, Введенская присвистнула.
– Удавка.
– Она.
– Где обнаружили?
Она протянула планшет, карандаш, проводник принялся чертить. Катерина, жужжа фонарем, подсвечивала.
– След ведет в сторону области.
– Снова на окраину, – уточнила она, ощущая холодок под ложечкой. Окраина-то ее.
– Верно. И так же, как и в прошлый раз, петляет по всем лужам, кропя следы керосином.
– Забавник.
– Мы шли уверенно, в одном месте скололись, но потом вернулись. Далее уже след не петлял, вел прямо.
– Решил, что оторвался?
– Возможно. Вот тут, – проводник провел на схеме толстую черную полосу с поперечными черточками, – уперлись в железнодорожные пути, и на той стороне след сразу же не возобновился. Проверили по полкилометра вправо и влево в обе стороны.
– Без результата?
– Без.
– То есть следует прорабатывать вариант перемещения преступника по рельсам?
– Да, и там еще платформа, – напомнил Кашин.
– Помню, спасибо, – заверила Катерина. – Где конкретно вы нашли удавку?
Проводник поставил на плане крестик.
– Павел Иванович, вы говорите, что след петлял, а с какого момента он пошел прямо?
– Где-то в этом квадрате. – Кашин поставил вторую отметку, в задумчивости постучал карандашом о планшет. – Я бы, товарищ лейтенант, предложил вернуться туда по свету и вообще прочесать лес еще раз. Погода пасмурная, подлесок густой, влажный, след сохранится, как в туннеле.
– Вы правы. Сейчас лучше отправиться отдыхать, а то как бы Анчар не утомился. – И, забывшись, она потянулась к лобастой мохнатой голове.
Тот удивился, молча поднял губу, показав желтоватые клыки, – но, спохватившись, вывалил язык и сделал глупую морду. Катя извинилась:
– Виновата… Вы отлично потрудились и, полагаю, нашли орудие убийства.
– Это как медики скажут, товарищ лейтенант, – напомнил обстоятельный проводник, – надо узнать характер повреждений.
– Характер говорящий. И такие вещи просто так не попадаются.
Яковлев, чиркнув спичкой, разглядывал находку:
– Это что, проволока?
– Струна.
– Культурно.
Тот, что бегал с Кашиным, отдышался, привел себя в порядок и уже деловито констатировал:
– Отлично. Теперь дождемся описания характера повреждений, пальцы снимем с этих вот ручек – и готово дело, можно паковать.
Сергеевна с холодком поинтересовалась:
– Кого, позвольте узнать?
Тот смутился, но нашелся:
– А кто ж может с такими струнами работать? Наверное, из музыкальной школы, настройщик там.
– Старая учительница сольфеджио, – подсказала Введенская, – хищная старушенция-хормейстер. Не выносит фальши, аж звереет.
Подчиненный, подумав, спросил:
– Почему обязательно старушенция?
Катерина сухо указала:
– Потому что не надо делать выводы на ровном месте. Сами вы ничего не нашли, трупа в глаза не видели, а разводите дедукцию. По этой дорожке далеко уйти можно.
Кашин примирительно заметил:
– Давайте пока на Петровку. Вот автобус, возвращается.
Прыгал по аллее оперативный транспорт, отпущенный Симаком из морга. Двоих оставили до света охранять место преступления, прочие отправились восвояси.

Глава 2
По дороге Введенская распустила всех по домам за ненадобностью. Сама осталась на Петровке, размышлять и дожидаться Симака.
Умываясь под краном, Катерина размышляла о том, что золовка Наталья скоро ее убьет. Ведь теперь ей приходилось терпеть выкрутасы не только строптивой дочки Соньки, но и племянника, Михаила Михайловича, а он, несмотря на младенчество, тоже не сахар. Не в кого ему быть кротким и покладистым.
К тому же и работу никто не отменял. Вообще непонятно, как после домашней каторги Наташка умудряется еще и какую-то красоту для текстиля создавать, и принимать, и без звука вносить бесконечные правки руководства.
А еще в их хибаре нет электричества, воду надо носить из колонки, топить печь. Тоненькой Наташке несладко приходится. Но сейчас хоть не надо переживать о пропитании, дровах, ведь у Катерины и оклад, и хороший паек.
А вот что, если золовка проявит фирменный введенсковский характер? Возьмет да и отпишет брату Мише о том, что Катерина сбежала из дома на службу? От одной мысли об этом мороз по хребту.
«Надо чаю горячего. И перекусить».
В сейфе оставалось полбуханки хлеба, сахар, кулек с заваркой на несколько кружек. Катерина как раз ставила чайник, когда в кабинет проник Симак.
– А вот и я, – сообщил он, вытирая ноги. – Нальете старику чайку, товарищ Введенская?
– Не пожадничаю. Если что, можно и на «ты».
– Благодарствуй. – Он оглядел пустой кабинет. – Ага, бравый оперсостав разбежался по постелькам, а руководство в одиночку скрипит мозгами?
Катерина улыбнулась. Симак, не дождавшись ожидаемой реакции, горько признал:
– Скучная ты особа, товарищ лейтенант.
– Увы.
– Тогда я тебе сейчас буду ужасы на ночь рассказывать.
– Я храбрая. Да и рассветет скоро.
– Правда твоя, Катерина. Ладно, готовься и чай заваривай. Сейчас ручки ополосну и порадую. Или огорчу.
– Ожидаю с нетерпением, – заверила она, расставляя на свежей салфетке стаканы, рассыпая по ним заварку. Давненько не накрывала стола для мужчины, хоть вспомнить, как это делается. Пусть и для старого, сварливого медика.
Они принялись гонять чаи, закусывая черным хлебом – Катерина его круто посолила, Симак – посыпал сахаром. Потом, вытащив бумагу, Симак принялся рисовать. Изобразив на бумаге схематичный человеческий силуэт, спросил:
– Прожевали, проглотили?
– Ничего, я небрезглива.
– Приступим, – он принялся чертить, – картина, как и в прошлом эпизоде: перелом хрящей гортани, рожков подъязычной кости. Вот тут… это ниже щитовидного хряща, горизонтально, странгуляционная борозда. Почти замкнутое кольцо.
– Иными словами, удушение, и не руками.
– Оно. Гортань разрезана чем-то тонким, скорее всего стальной проволокой.
– Удавкой, Борис Ефимович. – Катерина, открыв сейф, вынула находку Анчара. – Вот она. Собака обнаружила.
Медик обрадовался:
– Да ну? Недаром фашист свою кашу ест. Дайте-ка полюбопытствовать… а что, скорее всего, и она. Даже со стопроцентной уверенностью. Это струна? Кто-то из иностранных мерзавцев такие штуки предпочитал, так?
«Вот хитрец. Делает вид, что забыл». Катерина вслух доложила:
– Вы правы, Борис Ефимович, похоже на гарроту, оружие сицилийской мафии, неоднократно описываемое в приключенческой литературе. В классическом варианте изготавливалась из фортепианной струны, с двумя деревянными ручками на концах.
– Начитанная баба – опасно, но по-своему неплохо, – непонятно кому, в сторону заметил Борис Ефимович. – Между прочим, те, что на «Скорой» подобрали пацаненка и труп, упоминали, что он что-то бормотал про музыку и скрипку.
– В самом деле?
– Я сам пробовал с ним поговорить, и он, даже мутный с успокоительного, весьма настойчиво спрашивал, не нашли ли мы скрипку. Мол, Любушка ее очень бережет, расстроится.
– Бедный мальчик.
– О женщины. Думаете, не его рук дело?
– Думаю, нет. А вы?
– Мало ли что я думаю. Вы разбирайтесь. Только не затягивайте, – предостерег медик, – а то в Кащенко определят и на каждый допрос писанины будет в два раза больше.
Тут он умолк, вращая в руках перочинный нож. Катерина, подождав некоторое время, напомнила о своем присутствии:
– Борис Ефимович.
– Это я размышляю, – пояснил Симак, – подбираю слова, чтобы и соображения изложить, и чтобы ты меня за параноика-фантазера не приняла.
– Не приму, – заверила она, – я скорее на себя подумаю.
– Тебе не грозит, как врач говорю. Вот в чем дело, – он снова взялся за карандаш, – выше борозды от твоей удавки во время осмотра проявились и пальцы.
– Как это – «пальцы»? Что значит – «проявились»?
– Значит то, что девчата со «Скорой» твердо заверили, что раньше следов не было.
– Где ж были следы, когда их не было?
– Там же, – терпеливо разъяснил Борис Ефимович. – Катя, синяки от пальцев нередко проступают лишь через несколько часов после смерти. И при удушении руками бывают первое время вообще незаметны.
– Но вы сказали – гортань сломана удавкой.
– Одно другого не исключает. – Симак, помявшись, все-таки решился продолжить: – Рискну предположить, что мерзавец ее не сразу задушил, а неторопливо, разными способами, растягивая удовольствие. Душил, возвращал к жизни, а потом все заново. Был спокоен, уверен и никуда не торопился.
– Изнасилована?
– Нет. Не тронута. Мерзавец явно был счастлив по-другому.
– Странно…
– «Странен, а не странен кто ж»[6 - Неточная цитата из комедии «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова:«Я странен, а не странен кто ж?Тот, кто на всех глупцов похож…»]. – Медик снова взялся за карандаш. – И, наконец, вдоволь покуражившись, выколол глаза, разрезал рот и холодным оружием…
– Ножом.
– Не простым. Там особая история, напомни, позже расскажу.
– Хорошо.
– …Так вот, нанес пять ударов в область ниже пупка… иссек и срезал кожу на кончиках пальцев. Пальцы, кстати, музыкальные, так что, скорее всего, мальчонка бормотал правду, надо искать ее имя среди юных дарований из ближайших учебных заведений.
Катерина, задумчиво разглядывая его письмена и рисунки, сказала:
– Пальцы изуродовал. Зачем?
– Пытался затруднить опознание?
– Борис Ефимович, а ведь и Кашин отметил, что убийца пытался сбивать собаку со следа, блуждая по лужам и разливая керосин.
– Это, если не ошибаюсь, только в книжках помогает?
– Совершенно верно. Наивно, но…
– Пусть хоть сто раз наивно, но орудует-то хладнокровно, неторопливо, тщательно подготовился к мероприятию, изучил пути отступления.
– Вы хотите сказать, опытный, отсидевший?
Симак по-учительски постучал карандашом по столу:
– Катя, Катя. По простому пути никак не получится.
– Почему?
– Подумай сама: зачем разумный, опытный уголовник станет тратить время на ерунду, выкалывая глаза?
– В смысле?
– Катя, ты человек с верхним образованием, это предполагает определенный уровень эрудиции. Надо знать фольклор, он нередко содержит массу информации к размышлению.
Введенская недоверчиво уточнила:
– Это вы к тому, что в глазах убитого отражается убийца? Борис Ефимович, помилуйте, опыт не исключает глупости. Суеверие и у академиков имеет место.
– Ну да ладно, – медик сменил тему, – нашли что-то еще без меня? Одежду, обувь, белье?
– Нет. Приняла решение вернуться, когда будет светло…
Размышляя, Катерина намотала на палец прядь волос и щекотала себе нос на манер кисточки. Борис Ефимович удивился. Она, опомнившись, прекратила.
– Вам не кажется, что если хотел ограбить, то незачем издеваться и убивать, если поиздеваться, то к чему грабить? Нелогично.
– Преступления не всегда логичны. Это только в учебниках да у Льва Шейнина все имеет причину и следствие. Нравственные идиоты, которых, как известно, наш строй не порождает…
Введенская в шутку подняла палец, Симак ухмыльнулся:
– Если бы вы читали Ломброзо[7 - Ломброзо – итальянский психиатр, преподаватель, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве. Его учение считалось в СССР лженаукой.] и Познышева…[8 - Познышев – юрист и психолог, создатель типологии преступников, чьи идеи не были по заслугам оценены в СССР.]
Катя укоризненно покачала головой, медик ухмыльнулся еще шире:
– Ах да, вам ведь нельзя. Но вот цветочки. Как бишь их…
– Цикорий.
– Точно, васильки. Тоже какая-то книжность, выпендреж. Он ведь мог их не оставлять, затоптать, выкинуть, а он предпочитает оставлять свою сигнатуру[9 - Сигнатура – здесь подпись.]. О чем это говорит?
– Считаете, что преступник уверен в своей исключительности, ловкости, в собственной безнаказанности.
– Считаю. Более того, предположу, что почитает себя самым умным и неуловимым. Вспомните «Черную кошку», их глупые рисунки, котят.
– Считаете, что убийц было больше двух?
Борис Ефимович потребовал:
– Немедленно прекрати меня расстраивать. Нельзя мыслить так прямолинейно! «Черная кошка» – дураки незамысловатые, и было их много. Мы столкнулись с другим!
– С чем же?
– Во-первых, с одиночкой, во-вторых, с явлением, которого в Стране Советов быть не может. Но оно есть.
Введенская, потирая лоб, спросила:
– Хорошо, что же вы предлагаете? Оставить все как есть, пока сам не попадется? Эти теоретические выкладки, они порядком надоели.
Желчный медик, наконец получив желаемую реакцию, откинулся на спинку стула, сплел пальцы.
– Надоели – а придется слушать и мыслить. Или просто патрулировать, пока сам не попадется. Только пусть рядовой состав и общественность патрулирует, а вы думайте. Диктум сапиенти сат[10 - Для умного сказано достаточно (лат.).], так, кажется? Только одновременно!
– Почему?
– Потому что он может совершить еще одну глупейшую оплошность наподобие утраты удавки. Чем умнее, предусмотрительнее мерзавец, тем больше вероятность того, что он погорит на глупости и случайностях. Так часто бывает, учит нас криминология.
Симак продолжал, все более увлекаясь, взывая к теням ученых светил, а Катя обмякла.
Она ужасно устала, в глаза точно песка насыпали, спина болела, и единственное, чего хотелось, – упасть и поспать хотя бы пару часов. Симак сжалился:
– …Ну а теперь на боковую. – И принялся составлять стулья в ряд.
Но Введенская на этот раз приказала с твердостью:
– Валите на диван.
– Чего это?
– Стулья мои.
– Совсем за старика меня держишь?
– Нет. Мне для спины полезно.
– Как знаешь. – Медик, оставив благородство, аккуратно разулся, разоблачился, насколько позволяла компания, то есть пристроив на вешалку пиджак и жилетку. Улегся на диван, закинув ноги на валик.
Катерина, понятно, раздеваться не стала, а просто пристроилась на составленные стулья.
Ей казалось, что она отключится тотчас, как примет горизонтальное положение, но сна не было ни в одном глазу. И не потому, что стулья были разные – один был очень даже приличный, мягкий, c пружинной спинкой и сиденьем, с благородной, хотя и выцветшей обивкой. Для всех, кто оставался в кабинете до утра, он назначался ее величеством подушкой. Почетных гостей из других волостей укладывали тоже на него. Но мягкая «подушка» не умиротворяла.
Голову распирало от мыслей.
Еще одна жертва, обобранная, растрепанная девочка без глаз, с разрезанным ртом, покалеченными пальцами. В той же позе. И цикорий – он же, для неграмотных, василек – он наверняка где-то был, или на месте преступления, или на теле. Просто не увидели, возможно, затоптали, выкинули, не придали значения.
Симак сказал: вторая.
В этом всезнайка ошибся, пусть не по своей вине. Ему неоткуда было знать, что не вторая, а уже третья жертва, в том же квадрате, в окрестностях Чертова пруда. И почерк тот же: без посягательств полового характера, никаких следов биологических жидкостей, но с раздеванием. Уродование. Распущенные волосы. Синие цветы. Удушение различными способами. Удары однотипным оружием, в одну и ту же область.
А в чем прав Симак – так это в том, что столкнулись с новым и непонятным.
Как необходимо действовать именно в этой ситуации – ни в одном учебнике, ни в одной монографии нет. Наука бубнит, что нет неслыханных преступлений, с наукой не спорят. Но есть обычные, а есть… ну вот такие. И придется думать самим, ученые мужи тут не помогут.
«И главное – зачем он это делает? Каковы мотивы? Убийцы убивают, чтобы убрать свидетеля, из мести, со злости, чтобы ограбить. Воры обирают, насильники – тут понятно. Почему все вместе – и грабеж, и истязание, и убийство?»
И почему никто его не видел? Ведь в парке и в окрестностях полно народу: прохожие, водители, железнодорожники, медики санаториев, родственники больных, прочие. Агентура надежная – и ни одного сигнала. И ведь негодяй орудует не под покровом темноты – засветло. И обирает жертв… Он же просто обязан с вещами попасться кому-то на глаза – а он не попадается.
От злости, бессилия Катерина дернулась, повернулась – венский стул пронзительно заскрипел. Она обмерла, притаилась – и, лишь убедившись, что не разбудила соседа на диване, снова принялась размышлять. И чем больше думала, тем больше впадала в отчаяние.
«Надо начать хотя бы с чего-то. Делать то, что положено при грабежах, – прорабатывать портних, перекупщиков и толкучки… Нет, глупости. Не станет торговка скупать такую одежду. У них острый глаз, даже застиранную кровь разглядят, в особенности если принесет мужчина. К тому же – что искать? Никто не знает, во что именно были одеты убитые».
Предыдущие жертвы не опознаны. Но это как раз поправимо, установление личности – дело техники, и не таких опознавали. Да и до гестапо в деле обезображивания жертв новому фашисту далеко.
Известно, что последнюю жертву звали Любой. Это имя, глотая слезы, повторял в забытьи мальчишка, тащивший тело по дороге, ныне запертый в палате, обколотый для надежности транквилизатором. За что-то извиняется перед ней, уже мертвой, бормочет, плача, про скрипку и цветы. Конечно, не он убийца, но будут проверены и его личность, и обстоятельства знакомства, и детали общения с погибшей.
Катерина достаточно опытна, чтобы с уверенностью утверждать, что именно его назначат виновным и в двух других эпизодах – пока не найдутся более подходящие кандидатуры.
Цинизм – можно и так сказать. Но это необходимость. Все ради того, чтобы Люба стала последней жертвой.
«Хорошо бы, чтобы последняя…» Введенская почувствовала, что проваливается в долгожданный сон, но тут вспомнила, что кое-что забыла. Приподнявшись на локте, позвала:
– Борис Ефимович, спите?
– И давно.
– Вы про нож просили напомнить.
Было слышно, как Симак потягивается, хрустя суставами.
– Ах да. Нож был очень острый.
– И только?
– Тебе мало? – тотчас с радостью прицепился медик.
Введенская, спохватившись, призналась, что нет-нет, вполне хватит.
– С коротким, широким, толстым лезвием.
– Чтобы при ударе не сломалось.
– Пожалуй.
– Сапожницкий или переплетный?
– Варианты разные. В любом случае с коротким лезвием носить и скрывать удобно.
– Предусмотрительно, но все-таки таскаться с ножом по улицам…
– Почему бы и нет, если он, например, сапожник? Или другое: может, и не таскается, а имеет где-то в парке тайник. Логично?
– И весьма.
– Вот и прочесывайте парк, прилегающие лесополосы. Вообще же, Катерина, молись, чтобы Волин как можно скорее выздоровел.
– Почему?
– Потому что дело это тухлое, нездоровое, точно не для тебя.
– Я следователь.
Симак, ворочаясь, чтобы устроиться поудобнее, ответил лишь:
– Засим спокойной ночи. – И почти тотчас засопел носом.
«Старый мизогин…[11 - Женоненавистник.] Нож, значит. Сапожный или переплетный, в любом случае с коротким лезвием. Уточнить по предыдущим жертвам, проверить характеры раневых каналов, следы надрезов…»
Усталость навалилась плотной периной, даже дышать стало лень. Она отключилась.

Глава 3
Еще один осмотр, проведенный уже в светлое время суток, к картине мало что прибавил. Обнаружили нечто похожее на ложе, где было изнасилование, но в отсутствие факта такового не было и оснований так называть. Другой эксперт, не Симак – тот сослался на то, что его дежурство завершилось, а сам он стар и болен, – признал:
– Ничего. Чуть примятая трава, даже следов борьбы почти никаких.
Яковлев вставил:
– Неравные весовые категории.
– Не острите, товарищ лейтенант, – брезгливо оборвала Введенская.
Кашин, откашлявшись, предположил:
– Может, просто вызывает доверие. Знаете, есть такие люди, которых подпускают без опаски – и вот.
– Весьма вероятно. – Введенская обратилась к Яковлеву: – Вы – осматривать окрестности.
– Еще раз?
– Именно. Товарищ Кашин, пускайте Анчара, я с вами.
Анчар вел уверенно, но, как и сказал давеча Кашин, в одном месте замешкался, точно сомневаясь, кружил, чуть не втыкаясь носом землю. Старшина проговорил:
– Опять тут же. – И вдруг легко, как молодой, кинулся на колени. – Товарищ лейтенант. След.
То ли поскользнувшись, то ли потеряв бдительность, идущий наляпал на клочке влажной земли отчетливые отпечатки. Проводник, растянув ладонь, прикинул размер:
– Тридцать сантиметров. Сорок пятый.
Катерина подсчитала:
– Под два метра ростом. Приметный человек.
Кашин добавил:
– И вот, глубина разная. Хромой.
– Тоже должно бросаться в глаза. – Катерина, не совладав с нервами, хрустнула пальцами. – Высокий, хромой, с вещами. Кто-то же должен был его видеть?
Они проследовали к железнодорожным путям, проводник то и дело сдерживал собаку, и оба, останавливаясь, принюхивались, присматривались. Так добрались до насыпи.
– Здесь нашли удавку, – недовольно пояснил Кашин.
– Павел Иванович, что не так?
Тот как будто ждал вопроса:
– Да вот, товарищ лейтенант…
– Катерина, – раздраженно позволила она.
– Катерина, вчера я заметил следы, точно человек шел на цыпочках, то есть он бежал. Теперь же мы с вами видим следы, показывающие, что он шел. Что же он, шел-шел да вдруг помчался сломя голову?
– Понимаю, Павел Иванович. Спасибо, будем думать.
Анчар, такой же недовольный, как и его боевой товарищ, с раздражением нюхал и нюхал землю – пока Кашин наконец не отозвал его, опасаясь за драгоценные собачьи рецепторы. Пес сделал вид, что подчинился, но сам все равно то и дело утыкался в землю и все забирал, забирал в сторону от пути, по которому они пришли, тянул в лес.
– Пойдемте, – решила Катерина.
Пройдя некоторое расстояние, пес повернул голову, гавкнул и повел дальше, в густые заросли. Анчар шел все увереннее, хотя человеческому глазу не было видно ни следа тропы – сплошные заросли и кусты. Но именно такие места надежно хранят запахи. Пес следовал по ним, все ускоряясь, и наконец пустился бегом. Потом – так же внезапно, без видимой причины, вдруг встал столбом, точно закопавшись в землю, воткнулся мордой в траву, гавкнул и взлетел на крутую заросшую горку.
Оказалось, что это насыпь оплывшего окопа. Анчар спрыгнул в него, Кашин тоже и тотчас предостерегающе поднял руку:
– Стойте. Тут землянка.
Анчар же тянул внутрь, оглядываясь на людей. Наконец раздраженно рявкнул, призывая не стоять столбом. Катерина достала «ТТ», спрыгнула в окоп, старшина снова остановил:
– Погодите, мало ли. – И пустил Анчара на коротком поводке внутрь.
Тот снова разлаялся, но радостно, с повизгиванием – овчарка сообщала, что опасности нет. Прошли внутрь – Кашин, потом Введенская, – согнувшись, миновали небольшой коридор, очутились в довольно просторной камере с амбразурой. По стенам на двух плечиках были развешаны вещи: платья, косынки, чулки и прочее, под ними стояла обувь. Третье платье, с беленьким кружевным воротником, валялось у входа, тут же лежали белье и чулки. Кашин, обернув платком крохотный ботинок, поднял его.
К горлу подкатило, Катерина, сглотнув, сделала вид, что закашлялась, отвернулась, зло куснула руку – не хватало еще прилюдно опозориться. Старшина, деликатно отвернувшись, достал из кармана кулек, из него – кусок сахару и премировал собаку.
Продышавшись, Введенская с деланым и потому глупо выглядевшим спокойствием попросила:
– Павел Иванович, прошу вас доставить сюда группу и, главное, понятых.
– Давайте лучше вы. Вдруг вернется.
– Выполняйте.
– Есть.
Катерина, оставшись одна, немедленно вышла на воздух, как следует продышалась и вернулась внутрь. Глупо харчи метать, когда настигает большая, колоссальная удача!
Наверняка это его тайник. А раз так, то есть надежда обнаружить конкретные следы. Как удачно, что на этот раз она прихватила нормальный фонарь и можно задействовать обе руки – пусть делать этого не хотелось.
Катерина повозилась в том, что валялось у порога. «Почему эти вещи тут, не развешаны? Наверняка это вещи последней жертвы. Почему их он бросил? Торопился? Кто-то спугнул? Вот кое-что, следы – эксперты проявят, проверят… ага! Вот и оплошность, глупость! Только… где же футляр?»
Футляра-то скрипичного и не было.
…Когда, завершив дела, добрались до Петровки, замначальника МУРа, грозный Китаин, немедленно потребовал Введенскую к себе.
– Что у тебя с этим Чертовым прудом? – И, едва дослушав доклад, недовольно предписал: – Думай, Катерина. Думай.
Она смиренно призналась:
– Думаю, товарищ полковник.
– Усерднее думай. Дело на контроле, заменить тебя некем.
– Понимаю.
– Не уверен, что понимаешь. Даже если и понимаешь, этого мало. Еще одна жертва, ребенок, в том же квадрате, а результатов нет.
– Так точно.
– Жертва должна стать последней.
– Согласна.
– Тебя никакой черт не спрашивает, согласна ты или нет… Соображения?
– Немедленно распространить уведомление по городу, предписать на местах повысить бдительность и соблюдать осторожность.
– Кому предписать?
– Прежде всего участковым. Наряду с этим родителям, педагогам, девочкам тринадцати-пятнадцати лет, как наиболее возможным объектам посягательства.
– Логично. Дальше.
– Организовать общественное патрулирование. Участковым – обойти кварталы, школы, провести беседы с родителями, педсоставом, проработать, напомнить о бдительности.
Помолчав, полковник признался:
– Огорчаешь, Катерина. Я от тебя умных вещей ждал, а ты такое городишь, что уши вянут.
– То, что я предлагаю, – первоочередные мероприятия…
Китаин поднял ладонь. Введенская замолчала, и начальник ласково объяснил:
– Никому ничего сообщать не надо. Вся Москва и так гудит: по Сокольникам бегает душегуб, юных гражданок грабит, убивает, насилует. Или в другом порядке, в зависимости от испорченности рассказчика. Так что работу по просвещению населения смело можем оставить. Согласна?
Введенская, набрав побольше воздуха, выдала:
– Не согласна.
Полковник удивился. Сначала даже решил, что послышалось, поэтому переспросил. Но Катерина твердо повторила, что не согласна.
Китаин попытался уточнить причины бунта:
– В связи с чем не согласна?
– Патрулирование и содействие общественности необходимо, пока не будет твердой уверенности в том, кого именно мы ищем. И содействие должно быть повсеместным, поскольку не можем предсказать место следующего нападения.
– Если он знает, что его тайник в Сокольниках обнаружен, то, скорее всего, ляжет на дно, чтобы переждать.
– Так точно. Но, как только станет известно о задержании подозреваемого в убийстве Любы… полагаю, что в больнице уже сменились дежурные и слух уже идет.
– То что?
– Настоящий убийца может, успокоившись, проявить себя.
– Дальше.
Катерина, плюнув на риторику, повторила:
– Если наша задача предотвратить следующие жертвы, то надо работать с населением и патрулировать.
– В Москве почти четыре с половиной миллиона населения, кого-то, возможно, удастся мобилизовать. В городе одиннадцать центральных районов и дюжина окраинных. На все распыляться – ресурсов не хватит.
Введенская подняла руку:
– Разрешите? – И, дождавшись позволения говорить, раздвинула занавески на карте города. – Не надо охватывать сразу весь город. Предлагаю исходить из того, что известно. Все убийства совершены в этом квадрате, – она очертила границы, в центре оставив Чертов пруд, – тайник тоже тут же. Велика вероятность того, что досюда он добирается пешком по лесу и таким же образом эвакуируется. Вот по этой лесополосе, далее – по железной дороге, чтобы не следить.
Введенская очертила путь на окраину.
– Собака неоднократно брала след, он вел именно в эту сторону.
– Предлагаешь принять за рабочую версию то, что убийца с какой-то из окраин в этом секторе?
– Так точно, – отозвалась Катерина и поправилась: – За одну из рабочих версий. Хотя, конечно, нельзя исключать…
– Отставить эмпиреи. С одной стороны – да, с другой – нельзя исключать, что нет. Конкретные предложения есть?
Все-таки за время, проведенное в декрете, Катерина утратила привычку общения с командованием. Нервирует это вот хождение по кругу и медленная скорость соображения. И все-таки Введенская с полным спокойствием еще раз повторила предложение:
– Необходимо провести в прилегающих районах профилактические беседы и организовать патрули. Начать предлагаю вот хотя бы с этого. – Она обвела на карте место своего обитания.
Китаин вздохнул:
– С сорокинской окраины. Чтобы поближе к дому.
Катерина, чуть покраснев, ничего не ответила. Полковник продолжил:
– Не куксись. Вижу проведенную тобой траекторию, соглашусь: весьма вероятно, что пути этого мерзавца проходят именно здесь. Что ж, отправляйся к Сорокину и проповедуй о патрулях. Притом что, – он достал какую-то папку, заглянул в нее, – тут решен вопрос о переводе в его район приемника-распределителя.
Введенская чуть слышно крякнула, покраснела еще больше, но продолжила:
– Привлечение общественности необходимо. Владимир Ильич Ленин отмечал, что главным образом успех борьбы с преступностью зависит от добровольного участия масс трудящихся в этой борьбе.
– Я это без тебя помню. Ты, Введенская, основной тезис позабыла: советский строй не порождает… что?
– Преступности, которая есть вредная отрыжка буржуазной науки.
– Молодец.
– …Однако, даже когда строй не порождает преступности, в обществе остаются вечно во всем правые индивидуумы, протестующие, склонные переоценивать собственную персону…
Полковник приказал:
– Остановись. Я тебе официальную версию напомнил, чтобы ты… что? Не забывалась. Но согласен с тем, что при отсутствии мыслей о том, кого искать, нам остается патрулирование и профилактика. Считай, получила добро.
– Благодарю.
– Я тебе ничего не приказывал.
– Так точно.
– Работай, пока Волина не выпустят с больничного.
– Есть. Только почему я? Даже не старшая по званию.
– Мало ли что не старшая. Прямо сейчас отправляйся к Сорокину – и на сегодня свободна. Выспись, что ли, а то синяя, как покойник.
– Есть.
– И в соседние районы, смежные с парком, лесополосой, отряди бойцов, пусть поговорят с тамошними. Но особо подчеркиваю: без паники, сиречь шума. Усекла?
– Так точно.
– Должно быть тихо. Понимаешь?
– Так точно, – поддакнула Катерина, совершенно ничего не поняв.
Как это все можно проделать негласно? Ночами привозить народ, незаметно вываливать под кусты всех доступных оперов, курсантов школ милиции, агентов? Лесные массивы незаметно прочесывать, чтобы никто не почуял?
Бред. Иными словами – совершенно невыполнимо.
Вернувшись в кабинет, она сняла трубку с телефонного аппарата:
– Город. – И, дождавшись ответа, заговорила медовым голосом: – Николай Николаевич, дорогой, это я, Сергеевна. Да погодите. Понимаю, но… Скажите Наталье – сегодня точно буду дома!.. Я уже еду… я ведь… Товарищ капитан, я по делу! Все нужны, обязательно. Через час буду.
…И вот среди бела дня лейтенант Введенская возвращается из центра, но не к семейству. Поэтому и в поезде, и сойдя на платформу, и на дороге от станции она трусила и озиралась. Упаси бог встретить саму золовку или даже кого-то из знакомых – обязательно донесут Наталье, что Катька вернулась, но домой не идет.
В райотдел лейтенант Введенская также пробиралась задами-огородами. Там ждало следующее испытание: вежливый и холодный, как лед, Сорокин.
Лишь потому, что было сказано, что дело важное, Николай Николаевич собрал свой нищенский оперсостав: лейтенанта Акимова, сержанта Остапчука, себя самого, сбросил трубку с телефона, приказал запереть двери.
Катерина, ощущая себя ведьмой перед коллегией инквизиторов, попила водички, изложила дело. Показала Любины фотографии. Спросила, есть ли у кого вопросы. Сержант Остапчук первым делом проворчал:
– Прямо так сразу… – И замолчал.
Лейтенант Акимов, откашлявшись, уточнил:
– Собачка не могла ошибиться?
– Раньше не ошибалась. К тому же на верность направления указывают схрон, удавка, следы.
Сорокин, лицом чернее тучи, повторил:
– Удавка, вещи, обувь. Что же, там, в дзоте, именно те вещи по предыдущим… кхм, эпизодам?
– По совокупности фактов можно предположить…
– А надо не предполагать, а проверить.
– Да, спасибо.
– Не за что, – машинально отозвался Сорокин, но опомнился: – Ты дура? При чем тут «спасибо»?!
– Николай Николаевич, понимаю, ситуация у нас критическая.
– Это у вас критическая! А у нас полная… – Капитан сдержался, не выругался, чуть более спокойно продолжил: – Людей нет. Население растет, приемник для дефективных в «Родину» заселяют, уже решено. А людей нет!
– Понимаю.
Капитан со свистом втянул воздух, зло прищурил глаз:
– Ни черта ты не понимаешь. Не играй в дипломатию, лиса облезлая, говори толком: что, след ведет к нашему лесу от центрального парка?
– Да.
– Полагаете, тут у него логово?
– И это возможно.
Акимов, откашлявшись, поднял по-ученически руку:
– Сергеевна, я понимаю, что собачка не ошибается. Но все-таки это не исключено: она же теряла след, и проводник высказал сомнение, и изменение характера следов. Преступник по рельсам мог вообще не дойти до нашего района или, напротив, уйти дальше, в область.
– След мог кто-то перекрыть, в похожей обуви, – добавил Остапчук.
– Вы правы. Была и такая версия. Потому я не утверждаю, что убийцу надо искать где-то на вашей… на нашей с вами земле. Наш район – ближайший густонаселенный к очерченному квадрату, на котором имели место быть предыдущие случаи.
– А другие районы – пусть себе потрошат? – съязвил Остапчук.
– В другие районы сигнал подан, – сухо сообщила Катерина. – И я тут не для того, чтобы переругиваться, выполняю приказ непосредственного командования…
– Ладно, ладно, завелась, – проворчал сержант, – толком говори, что делать.
– Вести разъяснительную работу среди родителей, педагогов, девочек указанного возраста, по возможности организовать общественное патрулирование.
Сорокин постучал карандашом по столу:
– Шутить изволишь? Так, ладно, чтобы не переругиваться… превенция – это чрезвычайно умно и мило, а искать кого?
Катерина, вздохнув, ответила:
– Кого угодно. Уголовника, имеющего судимость по аналогичным делам…
Остапчук резонно заметил:
– Такие изверги редко с зоны выходят. Там остаются, в отхожих местах. У нас в районе подобного навоза точно нет.
Акимов вмешался в разговор:
– Судимого, так? Соображающего, как и что мы обычно ищем. Может, бывшего, из органов?
Остапчук возмутился:
– Говори, да не заговаривайся. Где и когда ты такое у нас видел?
– Возможно, хромого, – добавила Катерина, не отреагировав. – По наблюдениям след одной ноги глубже другого следа. Размер ступни большой, не исключено, что высокий.
– Может, инвалида тщедушного? – предположил Сергей.
Капитан снова постучал карандашом по столу:
– Ты к тому, что физически слабый человек нападает на тех, кто не может дать ему отпор?
– Нечто вроде…
Сорокин заметил:
– Экивоки – это заразно. Глупая главковская привычка. Не нечто вроде, а именно так. Но удавка, примененная умело и неожиданно, уравнивает любые силы. К тому же, насколько я понял из ее блеянья, похоже, что жертвы по каким-то причинам подпускали его.
– Может, знакомый? – предположил Акимов.
– Или просто слово секретное знает, – добавил Остапчук, – имеет подход, удивляет.
– И не факт, что вот эта, – Сорокин ткнул пальцем в сторону Катерины, – нашла след именно убийцы.
– Вы правы, – покорно согласилась она, – уверенности нет, потому и лучше не упустить все возможные варианты.
Остапчук, откашлявшись, снова заговорил:
– И все-таки я бы, товарищи, предложил искать молокососа.
– Почему так? – спросил Акимов.
– Тычут острым наугад, и неоднократно, малолетние.
– …Или ненормальные, – добавил капитан.
– Или вообще бабы, – закончил сержант.
Введенскую передернуло.
– Только не это. И к тому же не наугад натыкано. Удары наносились точно.
Сорокин подвел итог:
– Все понятно: на всех обращайте внимание. На тех, кто появился недавно или наезжает время от времени… Есть такие, товарищ Остапчук?
– Ну как не быть! – съязвил Иван Саныч. – Свеженькая лимита прибыла с деревень – один другого краше. Кстати, вот, сразу отправляйте товарища следователя Акимова шерстить фабричный оргнабор, который понабрали на нашу голову.
Сергей в долгу не остался:
– Шерстить в таких случаях надо толкучки – вот первое дело!
– Вещи мы нашли, – заметила Катерина.
– А вот футляр пропал! – возразил Акимов. – Почему не предположить, что и у других он что-то ценное отбирал, тряпье складывал для коллекции, а ценное продавал.
– Снова мне отдуваться, – констатировал сержант.
– Все хапнем, – успокоил Сорокин.
Катерина, откашлявшись, продолжила:
– …И особое внимание уделять профилактике…
– Чему-чему? – переспросил Иван Саныч и тотчас спохватился: – А, разговоры и запугивание. Понятно. Это само собой.
– Бригадмил хорошо бы, – с трепетом произнесла Катерина.
– Был, да вышел весь, – огрызнулся Сорокин, – у пролетариата нет желания, а заводилы разъехались – кто на Дальний Восток, кто в декрет ушел, кто в главк.
– Надо возобновлять, Николай Николаевич, – скривившись от шпильки, твердо сказала Катерина. – В таких делах общественное патрулирование куда эффективнее всяких стратегий…
– Умная, да? Спихиваешь с больной головы на здоровую? Мол, мы там, на Петровке, такие все умные, что делать – не ведаем, а вы тут патрулируйте. – И, усмехнувшись, Сорокин завершил мысль: – И вообще, домой ступай. Будет тебе там профилактика.
Сергеевна послушно заверила, что уже уходит, и, как бы спохватившись, решила донести самую возмутительную часть поручения:
– Понимаю, что сейчас скажу глупость…
– Одной больше – одной меньше. Говори, – разрешил Сорокин.
– …Руководство велело поднимать поменьше шума. Если он… ну, в общем, если будет расширять географию…
– Кыш! – гаркнул Сорокин. – Вон домой! Не глупее тебя!
Она, поджав хвост, сбежала…
– Теперь поработаем. – И Сорокин выдал пачку кратких, сухих распоряжений. – Иван Саныч, поднять в штыки всех рыночных осведомителей, прежде всего перекупщиков.
– Есть. Что искать?
– Ориентируй на любые более или менее ценные предметы, принесенные инвалидами, калеками, подростками. Новыми, прежде не виданными людьми. На всякий случай Лещову-самогонщицу дерни, если кто-то из мужиков попытается всучить женские украшения, часики и прочее…
– Понял.
– Шума поменьше.
Остапчук мог бы сказать, что без огласки никак и слишком много «подозрительных» получится, не отработать до второго пришествия, но не стал.
– Есть. Разрешите идти?
– Разрешаю.
Остапчук ушел.
– Сережа, с тобой разговор особый.
– Слушаю.
– Тут эта много чего говорила. Надеюсь, главное ты понял.
– Насчет чего, товарищ капитан?
– Насчет осторожничанья и недопущения паники. Вот все, что до этого касается, – все забудь. Немедленно к Ольге, потом к Большакову. Девчат указанного возраста проработать так, чтобы в одиночку боялись на горшок ходить.
– Как же, товарищ капитан. Катька сказала – поменьше шуму, а паника пойдет.
– Она и так пойдет. С Ольгой поговори. Ну, что смотришь? Темноволосая девица подходящего возраста.
Сергей хотел возразить, но капитан поднял палец:
– Тихо, мало времени. Предпиши ей пионеров на уши поставить, настроить на бдительность. Они же шляются по дворам за своим барахлом, что там? Металлолом, макулатура.
– Так точно.
– Вот пусть не елозят впустую, а примечают, не появляется ли кто чужой – в особенности с той стороны, со стороны леса. Понял?
– Так точно.
– Предупреди о том, чтобы тимуровщину прекращали. Никаких «проводить до дома», «помочь сумки донести», «котят покажу» – ничего. Ориентируй на полное недоверие.
Акимов был абсолютно согласен и лишь для порядка осмелился-таки напомнить:
– По шапке получим.
– Это уж не твое дело. – Сорокин потер переносицу, вздохнул. – Выполняй.
– Есть.

Глава 4
Нетрудно сказать «есть». Куда сложнее решить, как подступиться к полученному поручению. За Ольгу отчим нисколько не опасался, он знал, что делать. С ней не надо говорить, надо с Колькой, дальше он сам все сделает – посадит на поводок и глаз не спустит.
Надо, чтобы Ольга осознала масштаб задачи, а не отнеслась как к очередной блажи, – и это непросто. Как доверить этой нервной девице воспитание страха перед окружающим миром, да еще и совершенно незаметно? Как правильно подступиться со своими абстрактными намеками: мол, как-нибудь где-нибудь, как к слову придется, намекни девчатам на неведомые угрозы, таящиеся… да где угодно. Вот за этим углом, дровяным сараем, в подъезде родного дома, по пути в школу – из школы.
А ведь именно сейчас падчерица кипит от ненависти к любым руководящим разъяснениям и к руководству. Причины трепыхания сообщил Пожарский: на подходе какая-то проверка на предмет вредоносных книг в школьных библиотеках.
У Ольги книжечки-то имеются и скрыты весьма условно. Как скрыть в школьной библиотеке книги? Это невозможно – ни закрывающихся шкафов, ни спецфондов, ни сейфов. При желании пытливые сопляки и соплячки легко разживаются запретными плодами. И пусть в языках они ни в зуб ногой, но картинки-то рассматривают, а среди них попадаются ядреные, вредные и для зрелых умов. Вглядываются, как в раздавленных кошек, – вроде и противно, но так уж интересно.
Будем действовать по обстановке, решил Сергей. Зашел в библиотеку. Ольги там не было, дежурила Настька Иванова, которая сообщила, что та, как вожатая, в составе отдельной октябрятско-пионерской бригады отправилась…
Акимов чуть не подскочил:
– Куда-куда?!
Настя испугалась, но твердо повторила, что в лес, на военно-патриотические учения.
– Куда конкретно?!
– Ну куда… туда! По ту сторону рельсов, – пропищала Настька и взмолилась: – Сергей Палыч, не мешайте! Я сейчас напутаю все, а Ольга потом ругаться станет.
Что она там дальше ныла, он не слышал, поскольку ринулся по указанному азимуту «туда, по ту сторону рельсов». Кипящий, возмущенный, но все еще рабочий разум убеждал, что глупо волноваться. Белый день на дворе, и ребята там поодиночке не ходят. Никакой душегуб в здравом уме в эту «кучу-малу» не полезет.
Горький жизненный опыт горько же поддакивал: это при условии, что никакая самостоятельная зараза не оторвется от коллектива.
Выдвигался на передний план, заслоняя все, безумный страх за Ольгу. Перед глазами так и прыгали фотографии, показанные Катькой. Нарастала паника.
«Спокойно, спокойно. Они не могли далеко уйти. Просто подрастающее поколение играется в войнушку».
Перевалил через насыпь, скатился с другой стороны, прислушался и возрадовался: точно, слышны ребячьи голоса. Гомонят – значит, все в порядке. Только галдят вроде бы встревоженно. Уже бегом проделал не менее километра по лесу – и тут на него вынесло Наташку Пожарскую, растрепанную, глаза на лбу, коса по ветру. Увидев его, подпрыгнула и вцепилась клещом:
– Дядя Сережа! Ольга с Сонькой пропали!
Обратно помчались уже оба, и Наташка с ее неиспорченной курением дыхалкой умудрилась поведать все исходные на бегу.
А именно: пока вся Москва якобы пугалась кустов-лесов и ходила исключительно по двое, на окраине устраивали военные игрища на природе. В процессе воспитательной войнушки выяснилось, что выпендрюха Сонька выучила все пособия юных разведчиков, имеет настоящий компас и умеет по нему ориентироваться. На этом основании снисходительно обфыркивала каждое слово Оли – пока Гладкова, потеряв терпение, не отругала ее при всех.
И когда юные разведчики команда на команду разыгрывали «истории в следах» (то есть одни прятались, а другие искали), Сонька пропала. Когда это выяснилось, Ольга ринулась ее искать – и пропала тоже.
– Битых два часа ищем! Домой пора, а их нет! – плачущим голосом резюмировала Наташка. – Витька и Санька собрались прочесывать местность.

Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71514901?lfrom=390579938) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes
Примечания

1
Курорт – ИТЛ, колония (сленг).

2
Бригадмил – общественные организации в СССР, оказывавшие помощь милиции в охране общественного порядка.

3
Латинская фраза (сокр. MO), которая обычно переводится как «образ действия» и обозначает привычный для человека способ выполнения определенной задачи. Выражение особенно часто используется в криминалистике для указания на типичный способ совершения преступлений данным преступником или преступной группой, служит основой для составления психологического профиля преступника.

4
ВЮЗИ – Всесоюзный юридический заочный институт.

5
Премии.

6
Неточная цитата из комедии «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова:
«Я странен, а не странен кто ж?
Тот, кто на всех глупцов похож…»

7
Ломброзо – итальянский психиатр, преподаватель, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве. Его учение считалось в СССР лженаукой.

8
Познышев – юрист и психолог, создатель типологии преступников, чьи идеи не были по заслугам оценены в СССР.

9
Сигнатура – здесь подпись.

10
Для умного сказано достаточно (лат.).

11
Женоненавистник.